Шпага чести

Новый командир

Гибель Жана Луи Тюляна сильно потрясла всю эскадрилью. Этому никто не хотел верить. В «Нормандии» знали: их комэск — боец-виртуоз, мастер маневра и огня, способный выйти невредимым из самой сложной ситуации.

Тюляна любили. Всем нравились его улыбка, подтянутость, упругая, энергичная походка. Привыкли к строгому командирскому тону, сдержанности в спорах, решительности в суждениях. И сейчас без него, без всего того, что было связано с ним, никто не мог представить себе эскадрилью. Тюлян был ее командиром и ее душой, а такое признание дано заслужить далеко не каждому.

Вспомнились слова Друзенкова, когда он возвращался в свою дивизию. К русскому майору французы крепко привязались и говорили, что вряд ли кто-нибудь им его заменит. Павел Иванович ответил тогда:

— Нет людей незаменимых, есть люди неповторимые.

Вот таким, неповторимым, и был Жан Луи Тюлян. Угнетало еще и то, что его нельзя достойно похоронить, не удалось даже примерно установить, в каком месте упал самолет.

…В тот последний день он был особенно решителен и неистов. Почти все пилоты сделали уже по два-три вылета, а он все посылал и посылал их на задания — не хотел, чтобы эскадрилья отстала от 18-го гвардейского полка в боевых делах.

Врач Жорж Лебединский предупреждал:

— Мой командир, летчики устали.

— А русские не устают? Ситуация такова, что нельзя отсиживаться на земле.

Следующую группу Тюлян возглавил сам.

На этот раз механик Жан Калорб не дождался ни своего самолета, ни своего командира.

…Большие потери французской эскадрильи обеспокоили советское командование. К «нормандцам» срочно вылетел генерал Захаров. Он застал всех в сборе, а Мишеля Шика — за маршевым журналом.

Командир дивизии внимательно полистал четко, аккуратно заполненные страницы:

— Чья работа?

— Лейтенанта Жана де Панжа.

— Отлично! Не напрасно его оставили служить в военной миссии.

— Это временно…

— Почему?

— Рвется к нам обратно.

— Молодец! Все вы орлы. Только вот… — густой бас Захарова дрогнул, завибрировал, — ну-ка, Шик, зачитайте список потерь за эти дни.

Мишель нашел последнюю законченную страницу и сдержанно, то и дело глотая подступающий к горлу ком, начал:

— «Четырнадцатого июля тысяча девятьсот сорок третьего года лейтенант Жан де Тедеско пропал без вести в районе Орла; шестнадцатого июля в районе Красниково погибли в воздушном бою капитан Альбер Литольф и лейтенант Ноель Кастелен, не вернулся на аэродром Адриен Бернавон; семнадцатого погибли в районе Орла Фирмен Вермей и командир эскадрильи майор Жан Луи Тюлян…»

— Достаточно! — воскликнул Захаров. Генерал прошел большую школу жизни. Рядовым летчиком-истребителем сражался с фашистами в Испании, потом, тоже добровольцем, воевал с японскими милитаристами в Китае, был командующим авиацией военного округа, еще позже командовал 43-й авиационной дивизией. На фронтах Великой Отечественной — с первого дня войны. Лично сбил 18 немецких самолетов. Теперь возглавляет 303-ю истребительную дивизию, в состав которой входит и эскадрилья «Нормандия».

Многое повидал Георгий Нефедович. Знал и радость удач, и горечь потерь. Но чтобы эскадрилья за неделю лишилась половины личного состава, с таким сталкиваться еще не приходилось.

Захаров из тех, кто не любит дипломатничать, сглаживать углы, а всегда рубит правду-матку в глаза. Подошел к Риссо:

— Скажите, Жозеф, если в воздухе вас постигнет неудача, кто будет виноват?

— Только я, — твердо ответил тот.

— Почему?

— Значит, в чем-то ошибся, что-то проморгал.

— А если ни то и ни другое?

— Тогда враг оказался умнее меня — все равно я виноват; надо было лучше готовиться к бою.

— А если и враг был не умнее?

— В таком случае, мой генерал, только глупость может быть причиной неудачи.

— Нет, Жозеф, дело не в глупости.

— А в чем же?

Георгий Нефедович глубоко задумался: как объяснить французам, что самые умелые, находчивые и отважные герои-одиночки обречены на гибель только потому, что лишены поддержки, прикрытия боевых друзей.

— Ну-ка, Альбер, подойдите ко мне.

Альбер направился к генералу, а тот ткнул его указательным пальцем в грудь. Марсель даже не покачнулся.

— Больно?

— Нисколько, мой генерал.

— А я чуть не сломал палец. Теперь попробуем иначе.

Захаров резко, но вполсилы, ударил Марселя кулаком в плечо. Тот пошатнулся, скривился от боли.

— Чувствуется разница?

— Еще как!

— А мне хоть бы что.

— Это естественно, ничего здесь нет особенного.

— Особенное, мой дорогой, вот в чем: если бы вы били врага не в одиночку, так сказать, растопыренными пальцами, а коллективно, то есть туго сжатым кулаком, избежали бы многих потерь. С нами могли бы быть сегодня Тюлян и Литольф — отличные летчики, рожденные для полета. Им и другим вашим товарищам не было цены. Мы гордимся тем, что в нашей воздушной армии воевали такие надежные бойцы-истребители. Но причина каждой гибели одна — это стремление к личной победе. А враг, он ведь не дурак, ему такая тактика на руку, он ловушки подстраивает, в которые вы бросаетесь очертя голову.

— Это правильно, генерал, — отозвался Беген Дидье. — Я тоже ломал голову над тем, почему так часто приходится делить имущество невернувшихся друзей. У вас в полках ведь потери гораздо меньше?

— Да, меньше.

— Война без потерь не бывает, — вмешался Пьер Пуйяд. — Однако жертвы жертвам рознь. Должен признать, что если бы мой друг Тюлян так резко не оторвался от группы, одиночкой не врезался в строй бомбардировщиков, то мы бы сегодня не оплакивали его.

Захаров внимательно оценивающе посмотрел на майора Пуйяда. Перед ним стояла трудная проблема: выбор нового командира. На эту должность могли претендовать ветераны эскадрильи: Марсель Альбер, Марсель Лефевр, Жозеф Риссо, Ролан де ля Пуап… Они уже прошли большую школу, имеют солидные счета сбитых самолетов. Но генерал все больше склонялся к тому, чтобы вручить эскадрилью Пьеру Пуйяду.

Чем он привлекал его? Прежде всего большим жизненным и боевым опытом. Ему тридцать два года — на десяток лет больше, чем другим. За его плечами почти два года командования эскадрильей ночных истребителей. Побег из лагеря вишистов стоил ему трех смертных приговоров. Да, ничто не остановило Пуйяда в стремлении бить ненавистного врага, топчущего землю Франции.

В «Нормандии» он как-то сразу прижился, пришелся всем по душе. Поначалу тут немалую роль сыграла давняя дружба с Тюляном; любовь и уважение к командиру распространились и на его друга. А потом все осознали, что этот чрезвычайно целеустремленный человек с открытой душой и прямым честным взглядом и сам достоин уважения, достоин того, чтобы считаться с его мнением.

Когда все перипетии последних боев были детально проанализированы, «нормандцы» пришли к выводу, что только групповая коллективистская тактика позволит добиваться побед наименьшей кровью.

— До окончательного решения вопроса о командире, — сказал в заключение генерал Захаров, — исполнение его обязанностей возлагаю на майора Пуйяда. — Окинул всех внимательным взглядом; вроде бы это решение принято как должное. Что ж, тем лучше!

А еще через день, согласовав кандидатуру Пуйяда с военной миссией и французским посольством, Георгий Нефедович пригласил майора в штаб дивизии, где в торжественной обстановке объявил приказ о назначении его командиром эскадрильи «Нормандия». Тут же генерал вручил ему удостоверение личности НФ № 000 001 55 253.

Поздравив Пуйяда со вступлением в новую должность, он намекнул, что в ближайшее время предстоит еще одно приятное для всех французов событие. После чего, якобы спохватившись, снова перешел на официальный тон:

— Ожидаемые перемены, майор Пуйяд, будут возможны лишь при условии, что вы сумеете сохранять людей и себя. Смерть Тюляна опечалила всех нас. Мы не хотим больше переживать такого. Поэтому без моего разрешения запрещаю вам ходить на боевые задания.

Такое условие, естественно, не могло не расстроить рвущегося к схватке бойца. Но, сдержав эмоции, Пуйяд коротко ответил:

— Слушаюсь, мой генерал!

В душе он остался при своем мнении: командир есть командир и водить в бой подчиненных — его святое право.

Ровно через три часа после состоявшегося разговора Пьер во главе шестерки «яков» поднялся в воздух. Еще через четверть часа он докладывал генералу Захарову:

— Сегодня преподносим вам нашу тридцатую победу!

Георгий Нефедович хотел было пожурить нового комэска, но, махнув рукой, засмеялся:

— Ох, эти мне французы!

Наступление советских войск усиленно развивалось. Вся истребительная дивизия работала с полной нагрузкой. Даже сам комдив водил полки в атаки. Как же при такой ситуации мог усидеть на земле Пьер Пуйяд?

«Нормандцы» под его руководством заметно подтянулись, стали в воздухе гораздо организованнее, не бросались на противника очертя голову, забывая обо всем на свете. Их успехи множились, а ряды не редели. Это радовало, как радовало и то, что французы были неутомимы. Дай команду — ринутся в огонь и воду днем и ночью.

Но однажды перед вечером Захарова обескуражил телефонный звонок. Говорил Мишель Шик:

— Мой генерал, комэск просит вас несколько изменить график полетов на сегодня.

— Чем вызвана просьба?

— Вот-вот должен прибыть генерал Пети с наградами для летчиков. Намечено отметить это событие за ужином, на который мы рады пригласить и вас.

Тоном, не допускающим возражений, генерал ответил:

— Месье Шик, извольте передать командиру, что задание остается в силе. Советские воины оповещены о том, что наступление сегодня будут поддерживать «нормандцы». Неужели вы хотите подвести их? Я скоро буду у вас.

Выслушав перевод, Пьер Пуйяд удовлетворенно улыбнулся:

— Этого я и ожидал. Вы, Шик, встречайте генералов Пети и Захарова, а мы постараемся преподнести им подарок.

После старта девятки истребителей зашел на посадку самолет с генералом Пети и майором Мирле на борту. Вслед за ним на своем истребителе приземлился Захаров.

Шик отрапортовал обоим генералам по всем правилам, проводил в штаб и стал рассказывать о событиях последних дней. Высокие гости слушали рассеянно. Пети побаивался, что какая-либо неудача испортит торжество. Захаров уже начал сожалеть, что был так категоричен в ответе на просьбу командира «нормандцев». Лишь майор Мирле оставался в добром настроении, улыбаясь такой загадочной улыбкой, будто привез весть, которую ничто не сможет омрачить. Шику удалось выведать, что он недавно вернулся из Алжира, а там приняты очень важные решения. Больше ничего Мишель выведать не смог.

Томительно тянулись минуты.

Шик включил приемник, нашел веселую музыку, однако и она не могла снять напряженности.

Разрядку внес только шум моторов возвращавшихся самолетов. Через секунду-другую они с ревом пронеслись над аэродромом. Все девять! Отлегло на душе, стало легче дышать. А есть ли победы? Гости знали о традиции эскадрильи: каждого сбитого фашиста пилот обозначает бочкой. Пока «яки» идут четким строем, им вроде бы нечем похвастать. И вдруг форсировал обороты ведущий — Пуйяд. За ним делает две бочки подряд один из ведомых. Ого, уже три победы. Но это не все: стрелой ввинчивается в воздух замыкающий. Четыре!

— Отличился наш Пьер Пуйяд, два сбил Альбер Дюран, одного — Беген Дидье, — комментирует Шик.

— Молодцы! — обрадованно потирает руки генерал Пети.

— Ваши ребята — наша гордость! — поддерживает командир дивизии генерал Захаров.

— Если бы побольше учились у вас, были бы ещё лучше, — замечает Пети.

— Смею вас заверить, генерал, что с Пуйядом дело пошло на лад. Он настойчиво прививает летчикам принципы коллективного взаимодействия в бою, принимает для этого решительные меры.

— Да, мне докладывали о его тренировках групп до седьмого пота.

— Зато и результаты налицо.

Ужин прошел в торжественной обстановке. На нем присутствовали и вернувшиеся из госпиталя Марсель Лефевр и Ролан де ля Пуап.

Генерал Эрнест Пети встал из-за стола, взволнованно обратился ко всем:

— Дорогие друзья! Я рад сообщить вам, что ваша доблесть, ваши заслуги по достоинству оценены Советским правительством. Указом Президиума Верховного Совета СССР от второго июля тысяча девятьсот сорок третьего года за образцовое выполнение боевых заданий на фронте борьбы с немецко-фашистскими захватчиками и проявленные при этом отвагу и мужество орденом Отечественной войны первой степени награждены Жан Луи Тюлян и Альбер Литольф — теперь уже, к нашему общему горю, посмертно. Орденов Отечественной войны второй степени удостоены Марсель Лефевр и Альбер Дюран.

Присутствующие дружно подняли тост за первых французских летчиков, получивших советские награды.

Ордена Тюляна и Литольфа при полном молчании были вручены на хранение майору Пьеру Пуйяду.

Стоя, минутой молчания почтили память павших. Именинниками дня стали Лефевр и Дюран.

Второй тост был настолько неожиданным, что казался неправдоподобным.

— Предлагаю тост, — торжественно произнес генерал Пети, — за отдельный истребительный авиационный полк «Нормандия» и за его командира подполковника Пьера Пуйяда.

Сначала зал столовой присмирел — все осмысливали услышанное. Потом — взрыв восторга. Летчики, все вместе, опрокидывая стулья, вскочили, бросились к генералам. От восторженных возгласов, аплодисментов дрожали стекла.

— Да здравствует полк «Нормандия»! Слава отважным французским добровольцам! — сочным басом перекрыл шум генерал Захаров.

— Ура! Ура! Ура! — троекратно по-русски ответили «нормандцы».

Когда страсти немного улеглись, встал вполне уместный вопрос: какой же это полк, когда и эскадрилья полностью не укомплектована пилотами?

— Оглашаю новый тост: за быстрейший ввод в строй пополнения, которое завтра прибудет! — провозгласил Пети.

Теперь возник вопрос у механиков: как быть с самолетами, их ведь мало?

— Устроят вас новые Як-девять, которые на днях вы получите? — произнес Захаров.

— А кто будет обслуживать их? — спросил Пуйяд.

— Русские авиаспециалисты, — ответил Пети. — А вы, парни, — обратился он к механикам, — отправляетесь в Раяк.

— Мы же хотели переучиться на летчиков?

— Пятьдесят желающих не набралось, а для меньшего количества русские не могут открывать школу.

— Когда же?

— Завтра. В Москве, ребята, вам дадут отдохнуть, на прощание с вами встретится командование Советских ВВС. Я же от имени генерала де Голля, Национального комитета «Сражающейся Франции» и от себя лично благодарю вас за верную службу в суровых русских условиях, за многое сделанное вами во имя славы эскадрильи «Нормандия».

— Ура французским техникам и механикам! — поднялся из-за стола генерал Захаров. — Ура им и еще раз ура! Они с честью выполнили воинский долг. Мы всегда будем помнить о вас, о вашем нелегком труде, о ваших испытаниях. Спасибо вам!

Это был день сплошных сюрпризов. Сначала — четыре победы, потом — награды. Затем весенним паводком обрушилось то, о чем и мечтать не смели: полк, пополнение, новые самолеты, русский технический персонал. А в завершение генерал Пети объявил, что Марселя Лефевра увозит с собой в Москву — он, единственный француз — летчик «Нормандии» с орденом Отечественной войны на груди, избран делегатом Международною конгресса антифашистов.

Если и до сих пор были счастливые дни в истории эскадрильи, то этот оказался самым счастливым. Побольше бы таких!

Улетели Пети, Мирле, Лефевр. Стартовал Захаров. Летчики начали обсуждать перспективу, а техники и механики отправились упаковывать вещи.

— Мавр сделал свое дело и должен уйти, — философски заключил Робер Карм.

— А жаль, — возразил ему Марсель Анно, механик Лефевра, — мы только по-настоящему пристроились и поняли, что здесь к чему.

— Нас нужно переучивать на Як-девять. А русские придут подготовленными. К сожалению, только тринадцать наших ребят захотели стать пилотами, — сказал Ив Жакье.

— Несчастливое число, невезение, — раздался голос Андре Ларриве. — Будем опять загорать в Раяке!

В это время у летчиков шел другой разговор.

— Вы знаете, — обратился ко всем Пьер Пуйяд, — что существование «Нормандии» висело на волоске?

— Как так?! — воскликнуло сразу несколько человек.

— Майор Мирле рассказал, что после наших потерь, гибели Литольфа и Тюляна чуть было не приняли решение расформировать остатки эскадрильи.

— Это кто хотел принять такое решение? — спросил Жозеф Риссо.

— Временное французское правительство в Алжире. Там нашлись люди, настроенные против нашего участия на русском фронте. Например, новый командующий недавно переформированной воздушной армией французских ВВС. Он считал, что наше подразделение привлечено русскими по принципу идейных убеждений. Потребовал вернуть нас из России и распределить по воинским частям.

— Что же помешало ему продемонстрировать этот оригинальный трюк? — поинтересовался Марсель Альбер.

— Приезд майора Мирле. Он рассеял сомнения командующего, убедил его в нашем идейном нейтралитете, в том, что только «Нормандия» по-настоящему поднимает престиж всей авиации «Сражающейся Франции». После этого майору Мирле была разрешена вербовка пополнения для нас. И вот завтра мы увидим, какие люди подобраны…

Только теперь Мишель Шик понял, почему так загадочно улыбался майор Мирле — помощник главы французской военной миссии в Москве.

Утром встречали пополнение. Прибыли 23 летчика и два офицера-переводчика. Такого количества людей никто не ожидал, но ведь иначе не было бы полка! Да еще отдельного! Ведь это четыре эскадрильи вместо трех в обычной авиачасти, собственные ремонтные мастерские, в два раза больше технического персонала.

Среди новичков выделялись бравые, веселые, с отличной строевой выучкой Андре Ларжо, Луи Астье, Роже Дени, Ив Фару, Анри Фуко, Жан Рей, Ив Мурье, Жак де Сент-Фалль. Во взгляде строгих черных глаз последнего сквозила решимость немедленно броситься в бой и драться до последнего дыхания. Чувствовалось, что возможность попасть в «Нормандию», получить право един на один сходиться с врагом в воздушных атаках досталась ему нелегко. Молчаливый по натуре, он неохотно рассказывал о себе. Ему, выпускнику школы пилотов в Истре, с приходом к власти вишистов пришлось заниматься чем угодно, только не летать. Был он даже смотрителем, попросту говоря, охранником самолетов, временно стоявших на консервации. Удрать по воздуху не представлялось никакой возможности. Что же делать? Пришлось изощряться, чтобы добиться освобождения от армейской службы. И лишь после этого с помощью друзей из комитета «Свободной Франции» через Испанию, Португалию попал в Лондон, а оттуда — в Москву.

— Сколько имеете часов налета? — спросил Пуйяд.

— Четыреста, — выпалил де Сент-Фалль, а в глазах на миг мелькнуло беспокойство.

Пуйяд подумал: «В лучшем случае — сто часов. Все прибывшие набивают себе цену».

— Хорошо, — сказал он, — идите устраивайтесь, скоро начнем тренировки.

Командир понимал: парни бредят боем, но им невдомек, что здесь совсем не Африка и даже не Англия, где враг совсем не тот и напряжение схваток иное. Тут война идет не на жизнь, а на смерть. Или ты врага, или он тебя — третьего не дано.

Пьер Пуйяд, приняв эскадрилью и формируя полк, не однажды сожалел о том, что нет в живых Тюляна. Слишком уж стремительно свалилась на него огромная, тяжелая ноша. Пуйяду бы с полгода походить под началом опытного, бывалого Тюляна, понять, прочувствовать, что к чему, с головой войти в курс дел, а вместо всего этого — с кратковременной роли ведомого комэска перелет на должность командира полка. И не где-нибудь, а в России, где многое, очень многое не так, как во Франции и других странах, где ко всему надо привыкать, приспосабливаться. Ответственность каменной глыбой навалилась на Пуйяда. Он боялся, что ему не удастся закрепить традиции Пуликена — Тюляна: продлить славу «Нормандии»; волновался за каждого летчика, за полк в целом.

Для него было очевидным только одно: все вновь прибывшие приписывают себе налет, и ни одного из них нельзя выпускать в бой без основательной, всесторонней подготовки. А где взять время? Его практически нет. Захаров сказал, что через две педели «Нормандии» предстоит большая работа.

А тут ко всему происходит смена самолетов и механиков. Правда, Як-9 мало чем отличается от Як-1: просто побольше дальность полета, скорость и потолок, более мощное бортовое оружие. Для ветеранов-«нормандцев» переучивание не составит труда, а новичкам все равно корпеть да корпеть, каким бы самолетом ни овладевали. Сложнее с механиками. Есть распоряжение отправить французов в Алжир, советские вот-вот должны прибыть. Надо заново сплачивать коллектив, устанавливать полное взаимопонимание между летчиками и техническим персоналом. Это проблема, с которой ни Пуликен, ни Тюлян не сталкивались.

Смену механиков решено производить следующим образом: летчики перебазируются на другой аэродром, где с русскими авиаспециалистами приступят к переучиванию на Як-9, а французский технический персонал останется на прежнем месте, откуда его заберут в Москву специально посланные самолеты.

Прощальный ужин затянулся допоздна. Он превратился в вечер воспоминаний. Жан Калорб — механик Тюляна — все время говорил о своем командире. Как и все в эскадрилье, он души не чаял в комэске и никак не мог смириться с мыслью, что его нет в живых.

Подобное происходило и с Ларриве — механиком Литольфа. Тот умудрился сохранить сигареты, которые отдавал ему некурящий заместитель командира эскадрильи. Сейчас, как бы в знак памяти о нем, Андре раздал залежавшиеся пачки, и тут же ароматный дым заполнил помещение столовой.

— Марсель Анно, ну-ка расскажи, как вы с Каррелем заработали выходной? — перешел на более веселую тему Ив Жакье.

— Когда это было? Такого что-то не помним. Выходных давно не предоставляли… — посыпались «шпильки» со всех сторон.

Анно отмахнулся, не стал в десятый раз повторять изрядно надоевшую историю. Тогда все пристали к Каррелю:

— Ну как все вышло? Да не стесняйся, свои же люди!

А произошло вот что.

Зимой «нормандцы» не успевали очищать аэродром от снега. Иногда приходилось взлетать прямо по белой целине. Чтобы самолет не скапотировал, не опрокинулся на нос, во время разбега механикам приходилось ложиться на стабилизаторы и, уцепившись в его закраины, телами прижимать хвост к земле до определенной скорости. Так делали многие, и всем сходило с рук. А вот Анно и Каррелю однажды не повезло. Тогда мела густая поземка. Она да снежный шлейф, поднятый винтом, ослепили авиаспециалистов, в результате чего они потеряли ощущение скорости. А когда, наконец, «соскользнули» со стабилизаторов, оба грохнулись на землю и очутились… по шею в воде. Пока сообразили, что провалились в воронку из-под бомбы, пока опомнились и выбрались из нее, промокли до костей.

— Робер Карм, а отчего бы тебе не повеселить нас рассказом о лыжном марафоне?

— Ничего веселого в нем не вижу.

— Как же? Такая красавица притащила тебя обратно!

Карм залился румянцем. Действительно, сплоховал на кроссе. Отстал от всех, думал — за поворотом догонит. Потом решил свернуть в деревню, поразвлечься. По лыжне легко было идти, а по непроторенному насту вскоре окончательно выбился из сил. Подвернулась какая-то молодуха, возвращавшаяся из города. Подкрепила нашедшимся в корзине сухарем и, волоча за концы палок, притащила Карма на аэродром. С тех пор он в лыжных прогулках не участвовал, предпочитал расчищать аэродром.

— Арман Люмброзо, твоя очередь, расскажи, почему Наполеон войну проиграл?

— Уж об этом могли бы не вспоминать.

— Из песни слова не выбросишь.

— Нет-нет, говори. Ведь только через сто тридцать лет и только тебе открылся величайший секрет.

Бедный Арман не знал, куда деться от острословов. А случилась с ним просто-таки банальная история. Когда механики прослышали, что вблизи аэродрома находятся кагаты, Люмброзо решил разведать, что в них хранится. Голодно было — надеялся раздобыть картофеля или бураков. Вылазка закончилась плачевно. Дед-сторож — белый как лунь — с такой же древней, как сам он, берданкой заставил его лежать на снегу на тридцатиградусном морозе до тех пор, пока по его сигналу — выстрелу не явилась подмога. Вернувшись несолоно хлебавши на аэродром, вконец обескураженный, Арман простуженным голосом заявил: «Теперь понимаю, почему кампания Наполеона в России закончилась бесславно».

— Жан Дарнело, как можно «сообразить» яичницу в противогазной сумке? — переключились шутники на другой объект.

— Жаль, что уезжаем, он бы еще проэкспериментировал.

Когда-то Жан покупал в селе куриные яйца. Сложил их в сумку из-под противогаза. На обратном пути на него напали собаки, сумка была единственным орудием защиты, и, конечно, то, что он принес, годилось разве что для гоголь-моголя.

— Роже Туртелье, а тебе так и не компенсировали первомайский паек?

Тогда к празднику всем выдали по бутылке вина, плитке шоколада и пачке сигарет. Роже решил приберечь свой паек на вечер: положил в «холодильник» — выкопанную у самолета ямку. Рядом стояла незакрытая бочка, на треть заполненная отстоем моторного масла. Водитель какой-то машины ненароком задел, перевернул бочку, разбил бутылку, все грязное масло стекло в «погребец».

— Раймон Троллье, как ты расщеплял самолетные винты?

— Альбер Анри, а ты нашел свои сапоги, потерянные при парашютном прыжке?

Вечер то и дело сопровождался взрывами смеха. Но нет-нет да и загрустит то один, то другой из улетающих. Еще вчера многие радовались, узнав, что убывают: очень трудно воевать в России. А когда наступил последний вечер, стало жаль покидать дружественную страну и «Нормандию», с которой столько связано, где все стали близкими, родными.

Ранним утром, крепко пожав руки своим боевым помощникам, в последний раз подготовившим самолеты, улетели на новый аэродром пилоты.

42 авиаспециалиста — сколько и прибыло в СССР в ноябре 1942 года, — а также переводчик Александр Стакович уселись на рюкзаки и чемоданы в ожидании обещанных самолетов.

Отдыхали день, два, неделю… Неумолимо истощались продовольственные запасы и денежная компенсация за питание. Перешли на подножный корм — таскали с колхозного поля картошку и помидоры.

Связи никакой, никто не прилетает.

Сколько еще пришлось бы ждать, неизвестно. Выручил всех лейтенант де Панж. Выручил тем, что в военной миссии поинтересовался: как прошел перелет механиков? Очевидцы рассказывали, что после этого вопроса наступило общее остолбенение; никто никакой информацией об авиаспециалистах не располагал.

Боясь гнева генерала Пети, ему не стали докладывать об оплошности. Панж срочно улетел в Хатенки, застал там соотечественников отощавшими, но не потерявшими присутствия духа.

— Ну что ж, братцы, считайте это последним русским приключением, — утешил их.

Действительно, следом прибыли транспортные самолеты. Быстро все погрузились. Прежде чем взять нужный курс, самолеты сделали круг над аэродромом, французские парни прощались со всем, что довелось пережить. В Москве их ждала гостиница «Метрополь». Как бы восполняя недостачу питания последних дней, подавали белый хлеб, масло, икру, омлеты, русскую водку. За день перед отбытием на авиабазу Раяк состоялась экскурсия по городу, начавшаяся с Красной площади, от Мавзолея Ленина.

В это время в Городечне произошла встреча и началась взаимная «притирка» русского инженерно-технического и французского летного составов. Непростой процесс в некоторой степени облегчался тем, что возглавлял советских авиаспециалистов знакомый «нормандцам» по совместному базированию в Хатенках инженер 2-й эскадрильи 18-го истребительного полка капитан Сергей Давидович Агавельян. Этот сухощавый, сравнительно молодой (около тридцати лет) человек с быстрой походкой и выразительными жестами обладал ценным свойством всех увлекать за собой. Голова его была полна идей, он легко зажигал ими других. Все, за что брался Сергей Давидович, кипело в его руках, делалось споро, красиво да так ладно, что комар носа не подточит.

Пьер Пуйяд очень обрадовался тому, что командование армии, решая вопрос о старшем инженере полка, остановило свой выбор на Агавельяне. Неистощимой энергией, организаторскими качествами он импонировал такому же неутомимому и деятельному командиру «Нормандии». Правда, большинство французов знало Сергея Давидовича в основном по его зычному, властному голосу, постоянно разносившемуся на стоянке соседних «яков». И, честно говоря, когда «Нормандия» улетала на другой аэродром, многие с облегчением вздохнули, избавившись от непрерывных «шумовых» помех. Но Пуйяд знал и другое: Агавельян никогда не шумел без основания. Доверенные ему самолеты всегда содержались в идеальном состоянии, а если требовалось — ремонтировались и восстанавливались в кратчайшие сроки. А что еще нужно от старшего инженера?

Пуйяд, собрав летчиков, предупредил их, что капитан Агавельян является его заместителем по инженерно-технической части и исходящие от него команды, распоряжения, указания подлежат неукоснительному исполнению.

Приказ есть приказ, но уже через три дня не только темпераментные летчики, но и их рассудительный командир готовы были буквально взять Сергея Давидовича «в штыки»: капитан самым тщательным образом обследовал оставшиеся в полку «яки» и наложил запрет на полеты. Техническое состояние боевых машин не выдерживало критики — люфты сверх всяких допусков, ослабленные крепления, чрезмерный износ многих деталей, подтекание масла и другие дефекты обнаруживались на каждом шагу. Машины требовали основательной профилактики. Ладно. С этим еще смирились, хотя дорожили каждой минутой: надо было тренировать вновь прибывших летчиков.

Рассчитывали с полной нагрузкой использовать поступившие Як-9. Но через день Агавельян наложил категорическое вето и на большинство самолетов этой серии.

— В чем дело? — зло спросил Пуйяд. — Ведь это новые истребители.

— Истребители новые, а неполадки старые, — невозмутимо ответил старший инженер.

Анатоль Коро старательно переводил разговор.

— Какие еще неполадки? — начал «заводиться» командир полка.

— Эти машины прибыли не с заводского конвейера, а из ремонтных мастерских, — объяснил Агавельян, в свою очередь «закипая».

— Кто это сказал? — почти закричал комполка.

— Разве недостаточно того, что об этом говорю я? — забурлила горячая армянская кровь Агавельяна.

Разговор принимал для обоих крайне нежелательный оборот. Пуйяд знал южных людей — часто не могут сдержаться. Он взял себя в руки, спокойно, твердо сказал:

— Капитан, вы проявляете самоуправство, я доложу об этом генералу Захарову. А сейчас вы свободны!

Агавельян стремительно сделал поворот кругом и быстрым, нервным шагом покинул штаб.

Три дня оба избегали встреч. Этого не могли не почувствовать летчики и механики. В воздухе запахло грозой. Полеты прекратились совершенно, проводились только наземные занятия.

Разрядку внесла телефонограмма из штаба армии. В ней сообщалось: Як-9 из ремонтных мастерских засланы ошибочно, их надлежит срочно сдать и получить новые — прямо с завода.

Пуйяд, наконец, пригласил в штаб Агавельяна. Сказал, явно пересиливая себя:

— Мне пришлось с хвоста заглотить ерша. Что ж, будет уроком. Спасибо за твердость.

— Ради славы «Нормандии» стараюсь, господин майор.

— Называйте меня «товарищ майор».

— Благодарю за доверие, госп… тов… майор!

Вскоре полк получил «свеженькие», сверкающие лаком Як-9. Их закрепила за летчиками, к каждому определили русского механика. Французы долго обследовали машины внутри и снаружи, удовлетворенно кивали, чмокали губами.

— Хороша машина, ну и хороша! — слышалось тут и там.

Ролан де ля Пуап, ласково поглаживая фюзеляж истребителя, неожиданно спросил своего механика Александра Капралова:

— А ты не превратишь мой самолет в склад?

— В какой склад? — недоуменно заморгал белыми бровями сержант.

— Запасных частей.

— Не понимаю.

— Да тут своя история, — объяснил переводчик Анатоль Коро. — Бывший его механик, опробуя мотор на пробежках, чиркнул винтом по земле и вывел его из строя. Новых лопастей и вообще запасных частей тогда не было. Вот и стали понемногу растаскивать машину Пуапа, превратив ее в склад.

— А на чем же вы летали, командир? — спросил Капралов.

— Бывало, с кем договорюсь, тот и «одалживал» истребитель. Это были худшие дни в моей жизни. Вот и боюсь, чтобы они не повторились, — сказал де ля Пуап.

— Такого никогда не случится! — заверил Александр Капралов.

Он уже знал, что его командир — маркиз по происхождению. Пяля глаза, сержант никак не мог взять в толк, в чем разница между де ля Пуапом и простыми смертными. Как все одет, как у всех загрубевшая от аэродромных ветров кожа лица и рук, выгоревшие на солнце волосы. Все это никак не вязалось с представлениями, почерпнутыми из «Трех мушкетеров».

«Да, не те пошли маркизы», — сделал для себя вывод Капралов.

Пьер Пуйяд торопился с тренировками. Организовать их как можно быстрее — этому была подчинена вся его деятельность. Ведь из новичков, кроме Фуко и Фару, мало кто имел достаточно часов налета. А что касается Рея, де Сибура, Сент-Фалля, то уровень их подготовки просто вызывал тревогу. Командир всерьез подумывал о том, чтобы отправить этих троих обратно в Алжир: боялся новых неоправданных потерь. Но, хорошенько поразмыслив, решил, что теперь каждый из них предпочтет действовать по русской пословице «или грудь в крестах, или голова в кустах», чем возвращаться назад несолоно хлебавши. Парни рвутся в бой. Как можно отказать им в этом? Другое дело, их следует хорошенько подготовить. Так это же прямая забота командира да еще старшего инженера.

Агавельян времени зря не терял. Как только прибыл первый Як-9 — немедленно подготовил его к облету. Затем посадил в кабину обрадовавшегося Андре Бальку и стал рассказывать ему о порядке работы с кабинным оборудованием на взлете. Сергей Давидович вошел в раж, от всего отключился, речь лилась плавно, что ручеек, француз напряженно слушал, согласно кивал. Так длилось минут двадцать. Закончив, Агавельян спросил:

— Все понял?

— Мой но, не поньял, — ответил Андре, моргая бездонными голубыми глазами.

— Тогда слушай еще раз, — сказал инженер, — теперь по-немецки, раз русского не знаешь.

Он начал все сначала, но летчик тут же привстал, искренне заглянул в глаза Агавельяну и виновато произнес:

— Мой никс ферштеен…

Вокруг самолета собралась толпа: интересно, чем эта упражнения закончатся. Старший инженер упрям, настойчив в достижении цели.

— Не знаешь и немецкого, слушай на армянском, — заявил он и заговорил на своем родном языке.

Увидев удивленные глаза Бальку, Агавельян понял: все усилия тщетны. Наливаясь краской, жестко сказал:

— Мерси, месье! — А из выразительного жеста следовало: мол, вылазь-ка из кабины ко всем чертям!

Оба ушли от «яка» расстроенные, недовольные друг другом. В тот день облет машины не состоялся. Зато вечером Агавельяна и Бальку застали в беседке — снова за лингвистическим занятием. Наутро оба хвастались: усвоили по двадцать слов. Сначала кое-кто отнесся к этому со смешком, а потом все «нормандцы» поняли, что дело серьезное. Шик, Коро и Лебединский не могли обеспечить всех переводом. Значит, надо самим преодолевать языковой барьер. Короче говоря, летчики и механики последовали их примеру. А Пьер Пуйяд был очень доволен таким оборотом дела и снова мысленно благодарил Агавельяна.

Несколько позже для старшего инженера достали учебник французского языка. Он зубрил его по ночам и добивался просто поразительных успехов. Через некоторое время Сергей Давидович уже довольно сносно объяснялся на французском, позволяя себе даже шутки! «Ваш «тубиб» (врач-арабское слово. — Авт.) Лебединский называет крючок, удерживающий шасси в убранном положении, «псом», а между прочим это всего-навсего «собачка».

Пока Сергей Давидович, проявляя завидное упорство, упражнялся в овладении языком Оноре де Бальзака, «нормандцы» всячески помогали ему, хотя, случалось, и подтрунивали над его произношением.

Но вот Сергей Давидович, приобретя необходимый запас французских слов, особенно авиационно-технических терминов, объявил, что с такого-то дня начинает систематические занятия по изучению самолета и правил его эксплуатации.

Это было ново, неожиданно. И не только для пилотов, которые скрепя сердце шли даже на тренировочные полеты, но и для механиков, успевших утвердиться во мнении, что вся наука во фронтовых условиях — это вовремя подготовить машины к боевым вылетам.

Первая лекция, как и следовало ожидать, не состоялась. Летчики и не думали приходить, а из технического состава несколько человек потоптались у скамеек, наспех сколоченных под развесистыми кленами, и под разными благовидными предлогами разошлись. Агавельян понимал: пришли бы французы, все русские тоже были бы. С другой стороны, думал он, может, не следовало приглашать всех вместе. Но хотелось рассказать всем сразу о намеченной программе, о ее цели, прочитать, как говорится, вводный курс. Правда, и ему самому пришлось бы туго: каково попеременно объясняться на двух языках? Однако ни одно из этих соображений не уменьшило недовольства Агавельяна. Как же так! Ведь не выполнено распоряжение старшего инженера, заместителя командира полка, как сказал Пуйяд. Явиться должны были все. Не их дело, легко ли, тяжело ли преподавателю вести занятие. Да, прийти они были обязаны. Агавельян решительно направился к командиру:

— Господин майор, этого прощать нельзя.

— Во-первых, «товарищ майор», а во-вторых, можно не простить кому-то одному, а наказывать весь полк…

— Товарищ майор, я настаиваю, чтобы вы издали письменный приказ о посещении моих занятий.

Пьер Пуйяд ответил не сразу. Перед этим к нему приходили делегации летчиков с просьбой повлиять на Агавельяна, умерить его пыл. Среди них были даже ветераны «Нормандии» — Риссо, де ля Пуап, Альбер, Дюран, Лефевр. Их-то мнение со счетов не сбросишь.

Об этих людях уже бытуют легенды. Так, рассказывают, что Риссо, с кем-то поспорив, вырубил винтом самолета, идя на бреющем, дорожку в высокой траве у края аэродрома. Потом это же проделал Робер Марки, но пример абсолютного, хотя в принципе безрассудного бесстрашия показал именно Риссо — мастер воздушной акробатики и эквилибристики, непревзойденный весельчак.

Де ля Пуап. Самый молодой пилот. А все помнят, как его подбили; вернулся «домой» — одна стойка шасси не выходила. Ему приказали покинуть самолет. Он не выполнил команду, приземлился, сохранив машину, которая была в то время на вес золота.

Альбер. Когда весной развезло полевой аэродром, он первый стал взлетать и садиться, используя покрытую щебенкой дорогу. И ни разу ни малейшим образом не повредил, не вывел истребитель из строя.

Лефевр. «Лафьевр» — «лихорадка, горячка» — зовут его. Подвижный как ртуть. Всегда возбужден. В воздухе его «як» всегда звенит от перегрузок, но оборотов пилот никогда не снижает. Его главное требование к механику — чтобы не было ни единого масляного пятнышка на капоте. «Летчик должен летать в белых перчатках», — излюбленное выражение Лефевра. Он одерживает победу за победой, поражает всех виртуозностью в бою. Это он, а не кто другой сумел стартовать прямо с самолетной стоянки, когда на аэродром налетели гитлеровцы, и те вынуждены были убираться восвояси. Как лучшему летчику, ему доверили от имени «Нормандии» представлять французское Сопротивление на Международном конгрессе молодых антифашистов. Вернувшись к друзьям, он несколько дней рассказывал обо всем увиденном и услышанном, волнуясь, говорил о встречах с удивительными людьми, которые съехались с разных концов света…

И вот эти авторитетные, уважаемые в полку летчики пришли с просьбой избавить их от задуманной Агавельяном учебы.

Пуйяд не возразил им, поскольку сам был воспитан на тех же традициях: учатся один раз — в школе пилотажа, а потом летают. Пьер, конечно, знал, что в начале существования в «Нормандии» проводились занятия, острая нужда заставила прибегнуть к ним: новая техника, непривычные условия для полетов, совершенно иной район жизни и летной работы. Поэтому комполка не мог сразу решить, как лучше поступить в данном случае. Попросту говоря, он должен был убедиться в необходимости и полезности задуманного Агавельяном.

— Сергей Давидович, может, все это в самом деле лишнее? — спросил после затянувшегося молчания.

— Я этого не думаю.

— Летчики охотно пойдут к вам, если будете рассказывать что-то такое, чего они никогда и нигде не слышали.

— Так и я же об этом речь веду.

— Ну какую новость преподнесете им?

— К примеру, как при одном и том же запасе горючего увеличить продолжительность полета, как использовать особенности конструкции самолета, чтобы получить преимущество над противником, как в критической ситуации выжать из мотора максимальную мощность…

Пуйяд, слушая, думал, что и сам он не смог бы толково ответить на все эти вопросы. А знание их могло сослужить добрую службу в бою. «Толковый инженер Агавельян», — еще раз отметил про себя майор, а вслух сказал:

— Я поддержу вас. Приведу всех летчиков. Но давайте договоримся: с техническим персоналом занятия будете проводить отдельно; летному составу мало интереса слушать правила обслуживания самолетов. И еще: занятия — только в нелетные дни.

— Согласен, — обрадовался поддержке Сергей Давидович.

Когда летчики во главе с Пуйядом явились в зеленый класс, де ля Пуап спросил у Риссо:

— И чем старший инженер околдовал командира?

— Наберемся терпения, поймем.

После занятия Риссо, никому ничего не сказав, разыскал своего механика Николая Богданова.

— Раздобудьте шинельного сукна и займемся полировкой обшивки самолета.

— Эт-то ещ-ще з-зачем? — Ефрейтор заикался.

— Проверим одну теорию Агавельяна.

— Как-кую?

— Испробую все, тогда узнаешь.

Работали долго, упорно, до изнеможения. Помогали другие авиаспециалисты. Натерли «як» до глянцевого блеска. Тогда Риссо подозвал к себе Пуапа:

— Сегодня во время тренировки в воздухе померяемся силами?

— Хорошо.

Выполнив положенные упражнения, оба сошлись над населенным пунктом, выровнялись крыло к крылу и — по «газам», рванулись к другому селу. Расстояние сравнительно небольшое, однако достаточное, чтобы разогнать машины до максимальной скорости.

Риссо взял дистанцию быстрее; его истребитель развил скорость почти на 15 километров больше.

— Господин майор, — обратился Жозеф к Пуйяду после приземления, — мы были не правы, возражая против занятий Агавельяна.

— Я был склонен так считать с самого начала, — ответил тот. — Что же теперь? Полировать все истребители?

— Есть прямой смысл.

— Не пострадает ли маскировка?

— Наоборот, солнечные блики будут ослеплять врага.

— В воздухе — да, а на земле потребуется лучше укрывать машины. Ну да в том хлопот немного, а прибавка пятнадцати километров скорости тоже шанс на победу и жизнь.

Так уже первый урок Агавельяна обернулся для всех прямой выгодой. Впредь никого не пришлось агитировать за посещение занятии. Больше того, теперь французы боялись упустить хотя бы один полезный совет, который больше не услышишь ни от одного «технаря».

Наладив учебу летчиков и механиков, Сергей Давидович взялся за реорганизацию службы ремонта самолетов. Обычно подбитые и поврежденные «яки» отправляли на заводы. Уходило много времени, а полку нужно было на чем-то летать. Постепенно старший инженер создал полевую передвижную авиамастерскую и стал восстанавливать самолеты силами своих авиаспециалистов. Как тут пригодились им знания, полученные в «агавельяновой академии»!

На этом нововведения не прекратились. Началась борьба за сокращение времени подготовки воздушных машин к боевым вылетам. Мало-помалу довели его с двух-трех часов до двадцати-тридцати минут, что позволило облегчить участь механиков, которые, как раньше французы, ни днем ни ночью не покидали аэродром.

Наконец, завели неофициально так называемую «черную книгу», куда начали записывать сведения о преждевременной порче и сверхнормативном износе деталей в процессе эксплуатации самолета. Сначала к затее многие отнеслись скептически. Но, когда были проанализированы записи, установлены причины поломок и приняты соответствующие меры к предупреждению подобных явлений, значение этой книги оценили по достоинству.

Упрям Агавельян, горяч Агавельян, настырности ему не занимать. Но ведь и общему делу польза.

Вскоре в полку все утвердились в мнении: именно такой инженер нам и нужен.

…С новичками проводились напряженные тренировочные полеты: вот-вот должна была начаться крупная наступательная операция. Ветераны полка — Альбер, Беген, Дюран, де ля Пуап, Риссо — охотно обучали молодежь, делились с нею накопленным опытом. Но больше всех сил и времени отдавал ей Марсель Лефевр. Он стал как бы штатным ведущим летчиком в учебно-тренировочном пилотировании Як-9. Быстрый, энергичный, все схватывающий на лету, он умел зажечь, увлечь своим неистовством других. Каждый новичок считал для себя честью учиться полетам у Лефевра.

Марселю в силу возможностей помогал Пьер Пуйяд. Брал на выбор то одного, то другого инспектируемого и поднимался с ним в небо. Однажды майор ушел в полет с очень юным на вид младшим лейтенантом Лораном, прибывшим из Мадагаскара. Пару застала гроза, пилоты потеряли друг друга. Пуйяд вернулся, Лорана нет. Что случилось? Ввязался в схватку с противником и сбит? Заблудился? И то и другое худо. Молодой пилот еще не освоил район, не знает, где проходит линия фронта, может сесть на захваченную врагом территорию.

А Лоран, оказавшись без ведущего, не решился сам искать аэродром; летал по кругу с надеждой, что командир увидит его. Распрощался с этой надеждой, как только взглянул на топливомер — горючее было на исходе. «Само собой разумеется, столько же бензина и в баках командирского самолета. Так что рассчитывать не на что: чуда не произойдет». Лоран вынужденно посадил машину на первом попавшемся бугристом поле, сломав шасси и винт.

Весть о его местонахождении долго пробивалась в полк. Здесь уже смирялись с мыслью, что молодой пилот пропал без вести, так ни разу и не побывав в грозном бою. А когда узнали, что Лоран жив, обрадованные, сразу же снарядили к нему грузовик.

Летчик невредим, «як» прибуксирован, а летать Лорану не на чем: все истребители заняты.

Пуйяд вопросительно смотрит на Агавельяна, тот придирчиво оглядывает машину.

— Постараемся восстановить, — говорит старший инженер, в раздумье растягивая слова.

— Как быстро?

— Если не к утру, так к завтрашнему вечеру.

Пуйяд недоверчиво покрутил головой. Он знал, что загвоздка не только в основательном ремонте, но и в запасных частях, которых не было.

— Сделаем все возможное и невозможное, — вторично заверил Сергей Давидович.

Поздним вечером в штабе полка раздался телефонный звонок. На другом конце провода — генерал Захаров.

— Срочно примите меры к сохранению техники. Есть данные о том, что на рассвете ваш аэродром подвергнется бомбардировке…

Этого еще не хватало!

Пуйяд срочно разыскал Агавельяна. Тот, услышав распоряжение, за голову схватился:

— Вай-вай, как все успеть? Куда машины девать? Позади — деревня, впереди — река, слева — голая степь, справа — овраг.

Пуйяд понимал старшего инженера. Однако знал и другое: Сергей Давидович найдет выход из сложного положения.

Ночь была тревожной. Никто не мог уснуть, все чутко прислушивались к любому шороху ветерка.

Еще не зажглась заря, когда в небе раздался прерывисто завывающий гул «юнкерсов». Летчики в ярости сжимали кулаки — в темноте они были бессильны. А гитлеровцы, зная это, спокойно зашли на аэродром, сбросили светящиеся авиационные бомбы. Те повисли над летным полем, ярко осветив все вокруг. Но фашисты не увидели ни одного истребителя. Их как будто корова языком слизала. Бомбардировщики пометались в поиске целей, поревели двигателями и убрались несолоно хлебавши. Решили, что произошла ошибка в разведывательных данных или дали маху в собственных расчетах. Когда же совсем рассвело, даже французы оторопели: «яков» на прежних местах не оказалось.

Пуйяду ночью передали доклад старшего инженера о том, что самолеты надежно укрыты, но где именно, посыльный не сообщил. А в степи несколько позже авиамеханики начали разбрасывать копны сена. Только теперь все удивились: вчера-то их не было там.

Пуйяд отправился на поиски Агавельяна, чтобы в знак благодарности пожать ему руку, а тот встретил его словами: «Товарищ командир, самолет Лорана восстановлен».

Командир полка заключил своего заместителя в объятия и трижды, по русскому обычаю, поцеловал.

— Таких инженеров я никогда раньше не встречал, — признался Пьер, вытирая выступившие слезы. — Как вам удалось все это проделать? Как управились?

— Был ваш приказ, — ответил Агавельян. — А вот и «як» Лорана.

— Откуда запасные части?

— Со сбитого самолета соседнего полка. Он упал в десяти километрах от нас.

— Снова придут жаловаться?

— Обещали вечером приехать.

— Что же я скажу на сей раз?

— То же самое, что и в прошлый: объявите мне десять суток ареста. Жалобщики, как и прежде, уйдут довольные. Мы же имеем исправный самолет.

— А если потребуют обратно винт и стойки шасси?

— Обещайте вернуть все на второй день после Победы.

— Ну и хитер же ты, инженер. Хитер и на язык остер.

Ходоки из соседнего полка к вечеру действительно явились. Кричали, требовали прекратить «грабеж» Агавельяна. Убыли, утешившись наложенным на него взысканием. Но про себя подумали: «Нам бы такого инженера, горя с запчастями не знали бы».

Пуйяд действительно не знал такого горя. Сергей Давидович правдами и неправдами создал в полку склад, месяцами позволявший выходить из положения, не надеясь на скудные плановые поставки. Узнали об этом в вышестоящем штабе — прислали специальную комиссию, наделавшую много шума. Но в конце концов веские доводы о постоянной боеготовности «Нормандии» взяли верх. После этого никто не перечил даже тогда, когда Агавельян ухитрялся комплектовать «чужими» хорошими специалистами созданную им ремонтную мастерскую.

А комплектация штата шла разными путями. Так, один из заводов прислал в полк мастеров по восстановлению обшивки самолетов. Прислал на время. Они понравились Сергею Давидовичу, уговорил их остаться навсегда. Руководство предприятия послало об этом докладную записку в самую Москву. Но в верхах, как только речь зашла о «Нормандии», пошли ей навстречу. А ПАРМ — подвижная авиаремонтная мастерская — расширялась, хорошо оснащалась и начала производить то, что под силу было только заводам. Здесь возвращали в строй истребители, ранее отправлявшиеся в ремонт без возврата. Это стало возможным благодаря тому, что в полку наладили восстановление отдельных агрегатов, клапанов и насосов, приступили к изготовлению прокладок, фильтров и других дефицитных деталей.

Видя заботу русских авиаспециалистов об образцовом состоянии самолетного парка, французские летчики проникались к ним все большей симпатией. Это чувство постепенно перерастало в дружбу, потом — в настоящее боевое братство.

Согласно первоначальному статусу «Нормандии» какое бы то ни было идеологическое влияние на ее личный состав исключалось. Соответственно в ней не было общественных организаций. Но так было до тех пор, пока эскадрилья состояла сплошь из французов. А с приходом советского инженерно-технического персонала встал вопрос о создании партийной и комсомольской организаций: в полк влилось двадцать членов ВКП(б) и около тридцати членов ВЛКСМ.

Разумеется, ни о каком замполите не могло быть и речи. Но без секретарей — партийного и комсомольского — никак не обойтись.

Пуйяд далеко не сразу согласился с этим. С одной стороны, он, как и многие другие «нормандцы», сумел увидеть, что руководящая роль Коммунистической партии — основа наших побед. Но, с другой стороны, договор есть договор, он для того и подписан, чтобы строго выполнялся каждый его пункт.

К тому же, для Пуйяда не вполне ясна роль партийной и комсомольской организаций в полку. Беспокоило, что они займутся внедрением коммунистического учения в сознание французских летчиков. А Пуйяд должен вернуть на родину полк лишь одной ориентации: борьба за освобождение Франции от фашистских оккупантов и вишистов.

— Да поймите, коммунисты и комсомольцы станут вашей самой надежной опорой, — убеждал Пуйяда старший инженер. — У них первейший долг — служить общему делу: разгрому гитлеровской Германии. Кроме того, они будут во всем примером…

— Примером в вашей коммунистической учебе? — переспросил Пуйяд. — Нам обещают прислать кюре. Что же будет тогда? Вы — сами по себе, мы — сами по себе. Вы учитесь, мы молимся. А кто будет технику готовить, кто летать?

— Кюре останется здесь без работы: что-то я не замечал среди вас верующих. А партийной и комсомольской организациям хлопот будет предостаточно, — ответил Агавельян.

— Каких?

— Самых важных — обеспечивать отличное обслуживание самолетов, строго взыскивать с нерадивых, воспитывать у наших людей еще большее чувство ответственности, укреплять дисциплину.

— Ив этом вся суть работы коммунистов и комсомольцев?

— В полку «Нормандия» — да.

— В таком случае создавайте свои организации, только при двух условиях: к летчикам они никакого отношения не будут иметь, и вы не должны проводить собраний, — смирился Пуйяд.

Условия жесткие, но пришлось согласиться.

Так в каждой эскадрилье появились партийные и комсомольские группы. Полковых организаций, во избежание осложнений с французской военной миссией, создавать не стали. Хотел того Агавельян или не хотел, он, как старший среди инженерно-технического персонала, автоматически оказался в роли партийного и комсомольского руководителя. Прибавилось забот, зато в его руках оказались мощные рычаги влияния на подчиненных.

В Красной Армии это был, пожалуй, единственный в своем роде случай: коммунисты и комсомольцы работали, действовали, платили членские взносы, но не были до конца оформлены организационно, не имели возможности коллективно обсуждать свои дела.

Парторги Шилин, Бесчастный и комсорги Зорихин, Паранин вошли к Агавельяну с предложением хотя бы изредка проводить открытые партийно-комсомольские собрания. Надо же как-то обобщать передовой опыт, отмечать лучших, критиковать отстающих.

Сергей Давидович подумал, подумал и сказал:

— Проведем короткое собрание под видом информации об итогах работы за месяц. Докладчиком буду я.

Вначале все шло по плану. Агавельян обстоятельно рассказал обо всем проделанном, дал оценку отношения к делу каждого инженера, техника, механика. Досталось начальникам парашютной и противохимической служб старшим лейтенантам Вартанетову и Петросяну за то, что, имея больше других свободного времени, они мало помогали товарищам. Досталось и механикам Богданову, Капралову, Васильеву за допущенные промахи в работе.

На информации каждый выслушал бы, что заслужил, и делу конец. Но это было собрание. Партийно-комсомольское, да еще открытое. Традиционно начались прения. Кое-кто из подвергшихся критике брал слово, приводил объективные причины, другие делали замечания сослуживцам, высказывали пожелания.

Вдруг появились Пуйяд и Лебединский. Остановились в сторонке, прислушиваются. Агавельян внутренне стушевался, но сворачивать начатое не стад: слишком уж горячий, деловой разговор завязался. По собственному опыту он знал, что от такого разговора будет большая польза.

Лебединский между тем переводит Пуйяду выступления. По их содержанию, по столу президиума, накрытому красной материей, по тому, что ведется протокол, оба догадались, что здесь происходит.

Пуйяд обратился к Агавельяну:

— У вас собрание… Нарушаете договор.

— Вы правы, товарищ майор, у нас идет собрание. Открытое. Толкуем о нашей с вами боевой работе. Можете присутствовать. Не понравится — закроем.

Пуйяд был не из тех, кто из-за уязвленного самолюбия, ни с чем не считаясь, принимает скоропалительные решения. Он кивнул, мол, согласен, послушаю. Ему и Лебединскому сразу уступили место на скамейке.

Прения продолжались. Слово взял механик Пуйяда. Сержант Василий Ефремов сначала говорил о собственной оплошности, вызванной спешкой. Заверил всех, что ничего подобного впредь не допустит. Затем обрушился на Капралова — механика самолета де ля Пуапа:

— Как ты, Александр, можешь оправдывать свою неряшливость, за которую упрекал старший инженер? Да у тебя и сейчас пуговицы на комбинезоне еле держатся. Ну, оторвется одна из них, укатится, забьется между тросами — заклинит рули управления. Из-за тебя может погибнуть прекрасный пилот, наш большой друг. Представь себе такие последствия — слова не вымолвишь в оправдание. Наш комсомольский долг — ежедневно обеспечивать летчикам абсолютную надежность боевой техники.

После этого выступления Пуйяд заявил, что желает послушать и других ораторов.

Дальше объектом критики стал сержант Анохин — по его вине чуть не разбился самолет. Тот самый «дар православной церкви», который лишний раз символизировал патриотизм советских людей. (Пьер Пуйяд втайне вынашивал мысль в лучшие времена доставить этот «як» в Париж — как историческую реликвию.) Анохин не проверил надлежащим образом крепление замка шасси, и на посадке машина получила повреждения.

В этом была виновата служба Агавельяна, а конкретно — Анохин. И вот теперь он сполна получал на орехи от своих же товарищей.

Пуйяд впервые встречался с такой практикой и впервые начал осознавать, что десятки самых грозных приказов не могут сравниться с этим собранием по своей эффективности и силе воздействия на человека.

Анохин то бледнел, то краснел, наконец взмолился:

— Товарищи, пусть у меня отсохнут руки, если еще раз допущу такой промах!

Ко всеобщему удивлению, слова попросил Пуйяд. Был он предельно лаконичен:

— Если механик надежен, летчик не волнуется в полете. А что недавно случилось с Лефевром? Все улетели на задание, а он остался. Почему? Пушка перед этим дважды отказывала. Пилот потерял веру в механика по вооружению. Я сказал об этом Агавельяну, а кому еще жаловаться, не знал. Теперь знаю: партийно-комсомольскому собранию… Потихоньку, пусть никто об этом не знает, проводите такие собрания хоть каждый месяц. Я буду только благодарить за них.

То, что большинство новичков завысило цифру часов налета, не вызывало сомнения еще с начала тренировок.

Инструктором к Жаку де Сент-Фаллю определили Дюрана. Перед первым совместным вылетом он спросил у подопечного:

— На чем тебе приходилось летать?

— На «Моране-четыреста шесть» и «Девуатине-пятьсот двадцать», — был ответ.

— Коль имел дело с «девуатином», то, надеюсь, никаких проблем у нас не возникнет. «Як» — не слишком сложный самолет.

Дюран предложил де Сент-Фаллю занять место в кабине, показал, как запускать двигатель, сам сел в инструкторское кресло.

— Выруливай на старт.

Грунтовой аэродром с ярко-зеленым травяным покровом понесся назад под крыльями истребителя.

До сих пор Жаку приходилось отрывать машину только от бетонки, оборудованной световыми аэронавигационными средствами обеспечения взлета и посадки. А тут — два солдата с красными и белыми флажками в руках да полотняный знак «Т» посреди летного поля. Для Сент-Фалля, привыкшего к комфортным аэродромным условиям, все здесь внове, необычно. А это настораживает, повышает напряженность, порой выводит из равновесия.

Уже на рулении Жак почувствовал себя не в своей тарелке. А когда солдат-стартер взмахнул белым флажком — дал разрешение на взлет, Жак так резко двинул сектор газа, что самолет стрелой сорвался с места; пилоту показалось, будто он сидит верхом на пушечном ядре. У него даже мелькнула мысль: «Соврал о налете и очутился в положении барона Мюнхгаузена».

Дюран видел по расстроенному лицу Жака; тот мало что соображает. Пора убирать щитки, регулировать шаг винта, начинать разворот, а Сент-Фалль сидит как истукан, не пытаясь что-либо делать.

Скорость уже 400 километров в час, аэродром уходит… Дюрану пришлось хорошенько треснуть Сент-Фалля по спине, чтобы привести его в чувство.

— Разворачивайтесь! — закричал.

Жак с перепугу заложил такой крен, что, казалось, машина вот-вот перевернется.

— Что за коленце? — спросил Дюран.

— Глубокий вираж.

— Не вираж, а глубокий мираж! — зарычал Дюран. — Хватит. Иди на посадку. Аэродром видишь?

— Вижу, — снова соврал Жак и тем еще более усугубил свое положение.

Более-менее выровняв «як», он стал растерянно всматриваться в землю, но нигде не мог обнаружить очертаний взлетно-посадочной полосы. Совершил много, поворотов и доворотов, пока отыскал полотняный «крест». Не отрывая от него взгляда, начал снижаться.

Самое ужасное произошло на посадке: трижды дал такого «козла», какого давно не видывали «нормандцы». В последний раз грохнулся с двадцатиметровой высоты. Самолет, чудом не рассыпавшийся, начал пробежку.

На стоянке Жак не осмеливался повернуться к Дюрану. А так как тот молчал, рискнул заговорить первым;

— Это, наверное, было не слишком блестяще.

Ожидал взрыва негодования, но услышал спокойное, доброжелательное:

— Видно, долго не летал. Полагаю, еще два-три полета и войдешь в норму.

Прошло несколько дней. Аса из Сент-Фалля явно не получалось. Сменили инструктора, передали его Лефевру, о котором говорили, что он и медведя может научить летать.

Этот возился недолго. После двух совместных вылетев преспокойно заявил:

— Завтра выпущу в небо одного.

Сент-Фалль остолбенел. Он ведь недавно чуть не сломал шасси при посадке. Заметив его замешательство, Лефевр спросил:

— Не хочешь или боишься?

— Не уверен, — чистосердечно признался Жак.

— Это потому, что все надеешься на дядю, сидящего в задней кабине.

Вечером Жак узнал, что он определен в 1-ю эскадрилью, которой командует лейтенант Леон — смелый, отважный человек, больше всего презирающий в людях нерешительность. Сент-Фалль знал о том, однако не подавал виду, что волнуется перед первым самостоятельным вылетом.

Прошел он сравнительно благополучно.

— Ну вот, в целом неплохо справился. Можешь летать себе на счастье, — сказал Лефевр.

На следующее утро объявили о перелете в Городечно. Взмывали в воздух парами. Леон взял себе ведомым Жака. А тот никогда в жизни не летал в строю. Но снова промолчал, боясь гнева командира, который запросто мог дать ему путевку в Раяк на доучивание.

В небе Сент-Фалль выглядел, как потом говорили, «чертом на резинке». То отстанет, то обгонит ведущего, то окажется в самом конце группы. Леон сначала думал, что ведомый проявляет элементарное лихачество. Но когда дело дошло до посадки на аэродром, показавшийся Жаку величиной с носовой платочек, все стало ясно. Пилот кружился до тех пор, пока не улеглась пыль от последнего самолета. Заходил на приземление несколько раз — и все ошибочно: с большим недолетом или перелетом.

— Пропадет ни за понюшку табаку, — сказал наблюдавший Пуйяд. — Дюрана, Лефевра ко мне!

Когда те, запыхавшиеся, прибежали, Жак уже чиркал колесами грунт, не уменьшая обороты двигателя. Его несло и несло, пока перепуганный насмерть солдат-финишер не вскинул над головой крест-накрест флажки — сигнал на выключение двигателя.

Жак еще рулил, а Пуйяд распекал Дюрана и Лефевра:

— Как вы проверяли Сент-Фалля? Эх вы, мастера воздушной акробатики!

— Да он же заявил, что много летал.

— Во сне! В мечтах! На языке!

Подрулил взмыленный Жак. Открыл кабину, спрыгнул на землю.

— Марш на учебный самолет! — жестко сказал ему Пуйяд. — Слетаем вместе. Итог был неутешительный.

— Вас на задания выпускать нельзя, — сделал вывод командир полка. — Тренируйтесь. На этот раз — с Фуко.

Расчет Пуйяда был прост: если от всех Жак скрыл уровень своей подготовки, то Фуко не будет втирать очки, поскольку они раньше служили вместе и вместе прибыли в «Нормандию». Фуко же летал неплохо, уже участвовал в боевой работе. Вот пусть и займется своим другом.

— Фуко, не выдашь меня? — напрямик спросил Жак.

— Это не в моих правилах, но ты ходишь по лезвию бритвы.

— Ничего. Скоро освоюсь, все наладится.

— К сожалению, такое происходит не с тобой одним. Другие чудачат не меньше.

— Дорогой Фуко, не надо нотаций, лучше займемся делом.

«Занятие делом» кончилось тем, что на третьем самостоятельном вылете Жак приземлился «усами в траву», сильно повредил «як», но чудом остался живым-невредимым.

Примчался Пуйяд. Его красивые вьющиеся волосы взъерошились, глаза налились кровью, голос прерывался:

— На каком месте глаза у вас?! Думаете, русские специально дают самолеты, чтобы мы разбивали их?..

— Ты что, свихнулся? — более «учтиво» обратился к нему Фуко после ухода командира полка.

А Жака душила жгучая горечь не столько от того, что он виновен в аварии, а от страха: теперь-то его наверняка отправят на Ближний Восток.

— Нечего рычать на меня, лучше узнал бы, что со мной сделают, — ответил он другу.

Ужинать не пошел. На нарах в полусгоревшей хате, несмотря на все беды, уснул мертвым сном: парню было немногим больше двадцати.

На рассвете почувствовал, что кто-то дергает за ноги.

— Вставайте! — услышал властный голос Пуйяда.

Вскочил как ужаленный, успев подумать о предстоящей «капитальной порке».

— Что, малыш, совсем раскис? — понизил голос комполка. — Только те не падали с коня, кто никогда не садился на него. Иди на аэродром, бери мой «як», сделай три круга.

На ходу одеваясь, всех переполошив, Жак рванулся на стоянку. Там у командирского самолета уже хлопотал Василий Ефремов.

Сент-Фалль никогда не думал, что летать на рассвете, один на один с небом и заревом восходящего солнца, — такое огромное удовольствие.

Чувствовал себя совершенно спокойным — то ли подействовала окружающая красота, то ли сказались вчерашние тяжелые переживания. А может, причиной уравновешенности был необычный жест Пуйяда? Как бы то ни было, Сент-Фалль не испытывал ничего другого, кроме уверенности, что сегодня все будет прекрасно.

Когда он совершал последнюю посадку, на аэродром уже тянулись летчики. Встретил его Пуйяд:

— Вы уже сделали три круга? Чудесно. После обеда выполните над аэродромом несколько фигур сложного пилотажа.

Жак, сначала обрадовался, затем его охватила паника. Вообще пилотажем, тем более сложным, никогда не занимался. Что он покажет? Как? И побежал к Фуко.

— Через это все проходят, — сказал тот с олимпийским спокойствием. — Ты — не исключение. Учти одно обстоятельство: «як» нелегко выводить из штопора. Лучше в него не срываться. Но если такое случится, действуй рулями нежно, совсем нежно. Перестараешься — будешь шарахаться влево-вправо до самого «ковра». А лучше всего — сразу забирайся повыше, тысячи на две метров.

Сент-Фалль записал на клочке бумаги скорости ввода самолета в вираж, переворот, боевой разворот, бочку, петлю. На том теоретическое обучение завершилось.

А с небом, известно, шутки плохи.

Не успел Жак завершить боевой разворот, как в верхней его точке «як» буквально завис на винте и в мгновение ока очутился в штопоре. Виток, второй, третий… Лихорадочно вспомнил наставление Фуко: начал плавно брать ручку на себя. Земля уже грозно мелькала перед глазами, когда истребитель, как бы нехотя, вышел носом на линию горизонта.

У Сент-Фалля дрожали руки, ноги, пот градом катился с лица. Однако идти на посадку не решился. «Это равносильно отказу от полетов вообще. Будь что будет!»

Снова набрал высоту. Там, со всеми мерами предосторожности, выполнил далеко не полный переворот на горке, сделал такую же недоведенную до конца петлю. На аэродроме все смеялись, как на комическом спектакле, кричали: «Во дает! Тушите свет!» Но Жак этого не знал. Преодолевая страх, упорно крутил полуфигуры, а когда почувствовал, что больше не выдержит, пошел на посадку.

— Правильно русские говорят: не святые горшки лепят, — добродушно похлопал его по взмокшей спине Пуйяд. — Будешь летать.

Действительно, через недельку от прежнего «неумехи»-Жака мало что осталось. Он даже заявил Фуко:

— Мне совершенно необходимо хоть раз вылететь на задание. Не могу есть со всеми свой суп, не участвуя в боях.

— Хорошо, я поговорю с Альбером.

Сделаем разъяснение: за короткое время, пока шло переучивание новичков, Леон — пилот исключительной храбрости — погиб в воздушном бою в районе Ельни. Его должность занял Марсель Альбер — из «мушкетеров».

Новый комэск вызвал к себе Сент-Фалля.

— Хочешь умереть раньше срока? — спросил сдержанно, холодно.

— Лучше погибнуть, чем чувствовать себя бездельником.

— Хорошо. Завтра пойдешь с Фуко, третьим.

Надо сказать, что в то время как раз разворачивалась Смоленская наступательная операция, с каждым днем приобретавшая все более ожесточенный характер: враг мертвой хваткой цеплялся за каждый метр оккупированной территории, бросал сотни бомбардировщиков для нанесения ударов по нашим войскам.

303-я авиадивизия и в ее составе истребительный полк «Нормандия» встали заслоном на пути крестоносцев-фашистов. Работы хватало всем: и техническому, и летному составам. В иной ситуации Сент-Фаллю и другим новичкам еще долго пришлось бы утюжить воздух в тренировочных полетах, а тут хочешь не хочешь — приходилось бросать в бой не совсем оперившихся птенцов.

На этот раз к переднему краю уходила группа истребителей из шести пар и одного — тринадцатого — самолета Сент-Фалля.

Перед взлетом Фуко ткнул пальцем в очерченный треугольник на карте:

— Здесь наверняка будет крепкая потасовка. Ты можешь потеряться в ней. В таком случае веди себя спокойно, осмотрительно, не дергайся. Найдешь речку, будешь лететь вдоль нее, пока не увидишь наш аэродром. Главное, — продолжал дружески наставлять Фуко, — не бойся, не держи оружие на предохранителе. И держись не за моим затылком, а так, чтобы я мог видеть тебя сбоку.

Сент-Фалль выполнял все точь-в-точь, как учил ведущий: не упускал из поля зрения Пуйяда, Альбера, Фуко, цепко держался своего места. Но так было лишь до той минуты, когда в наушниках раздалось:

— Внимание, справа на тринадцать часов — «фокке-вульфы»!

Тут как будто чья-то рука включила невидимый рубильник гигантской карусели. Альбер и Фуко, словно одно целое, вошли в крутой вираж, из него стремительным кабрированием взобрались на горку. Жак рванулся было за ними, но раздался потрясающей силы грохот, пространство вокруг «яка» заволокли клубы черного дыма. Сент-Фалль рванул ручку на себя, чтобы уйти из этого смрада, и почувствовал, что снаряды прошили кабину и в нескольких местах опалили его комбинезон. Не помня себя, он очутился высоко вверху, где мощными потоками разливался яркий солнечный свет. Подумал: «Как во сне». Включил радио — молчит. И нигде никого.

Рев мотора не в состоянии заглушить удары сердца. С трудом Жак берет себя в руки, пробует управление. Вроде действует нормально. Надо искать реку. Все выходит по сценарию, расписанному Фуко.

Всматриваясь в земные ориентиры и поглядывая по сторонам, пилот вдруг заметил справа сзади самолет. Круто развернувшись, рванулся к нему, а тот уже шел в пике. Только теперь Сент-Фалль рассмотрел, что это фашист. «Недаром в полку от летчика к летчику передаются слова Тюляна: истребитель должен иметь глаза на затылке».

Надо быть осторожнее. Только подумал это, обнаружил сзади другой самолет. Идет прямо на него. Жак прибавляет обороты, а винт начинает «выдавать кресты» — останавливаться: пробита система бензопитания. Ну все, кончилась одиссея Жака де Сент-Фалля. Он бросает последний взгляд на настигающий его самолет и вдруг видит трехцветный кок. Ура! Свой! Да это же Альбер! Жак ошалел от радости. Он стал оживленно жестикулировать, объясняя, что весь пронизан снарядами. А тут наступила неприятная тишина: двигатель остановился. «Як», резко клюнув носом, пошел вниз. Надо выбирать площадку для посадки. Вон среди леса поляна…

Марсель Альбер, поняв ситуацию, стал в круг, чтобы проследить за тем, как пройдет приземление. И увидел такое, что долго будет потом прокручиваться в памяти замедленной киносъемкой: «як», ткнувшись носом в землю, перевернулся, потом встал дыбом на хвост, завалился на крыло и снова перевернулся.

Альбер возвращался домой без ведомых. Неизвестно, где Фуко, вряд ли остался в живых Сент-Фалль.

А Жак не погиб. В последнее мгновение перед ударом о землю он пожалел о том, что не пристегнулся ремнями. Ими французы вообще не пользовались: на «яках» эти ремни были жесткими, без регулировочных приспособлений.

Последнее, что помнил Жак, это как он уперся руками в стойку коллиматорного прицела.

Когда пришел в сознание, увидел: кабина наполовину забита сырой землей, смешанной с травой. Гарь не дает дышать. Попробовал выбраться — с ужасом вспомнил, что забыл до соприкосновения с землей отбросить фонарь. Его намертво заклинило. «Если вспыхнет пожар, есть перспектива быть заживо зажаренным». Жак только теперь почувствовал, что шерстяной шарфик — подарок невесты — весь пропитан кровью. Начал ощупывать голову и лицо. О, ужас! Нижняя губа висит тряпкой — результат «поцелуя» с ручкой управления.

Надо выбираться. Но как? Попробовал плечом высадить фонарь — не поддается. Вдруг слышит стук по остеклению. Поднял глаза — русский солдат.

Никогда еще Жак не испытывал большего счастья, чем при виде этого белесого человека в выгоревшей гимнастерке и заношенной пилотке с красной звездочкой.

«Сейчас ничего не страшно. Буду жить!» Извлеченный из кабины, Сент-Фалль сразу же попал в руки военного врача, который немедля пришил ему губу.

— До свадьбы заживет!

— Если я сам доживу до нее.

— После того что с вами случилось, вас уже ничто не возьмет.

— Спасибо, доктор. Помогите мне, пожалуйста, добраться до своего аэродрома.

Поблизости нашелся маленький У-2 с пилотом. Когда он приземлился с Жаком на борту, у «нормандцев» находился генерал Пети. Пуйяд представил ему молодого летчика с изуродованным лицом:

— Сент-Фалль возвратился с первой победой.

— Я… нет… не так, — промычал Жак, не в состоянии шевелить губами.

— Молодец! — пожал ему руку генерал Пети. — Теперь отправляйтесь подлечиться.

Убывая в подмосковный госпиталь, Жак оставил Альберу записку: «Я никого не сбивал, даже не открывал огня».

В палате он, к большому удивлению, оказался на койке рядом… с Фуко.

Подбитого в том бою, его без сознания подобрали пехотинцы и отправили в Москву. Он был недвижим — ему растягивали поврежденные позвонки.

— А того боша, который прошил тебя, я сбил, — сказал Фуко, выслушав рассказ Жака о том, как поздравлял его с победой сам Пети.

Пьер Пуйяд не мог быть доволен результатами переучивания новичков, однако вынужденно бросал их в бой. Делалось это со многими предосторожностями, ограничениями и подстраховками, однако закон войны — побеждает сильнейший — действовал со всей неумолимостью. Ряды «нормандцев» продолжали таять. Один пилот сбит, другой пропал без вести, третий ранен, четвертый заболел. И наступил день, когда одновременно могли подняться в воздух только десять истребителей.

Обстановка на фронте накалялась. Приходилось всем составом вылетать на задания, а на обратном пути каждый раз пересчитывать свои самолеты в надежде, что никто из них не пропал, не отстал.

В одной из схваток с армадой «хейнкелей» и «фокке-вульфов», в которой были сбиты восемь вражеских машин, бесследно исчез «як» Ива Фару. Никто не видел, куда он девался, что с ним случилось. Через три дня летчики традиционно поделили между собой его вещи. И только закончили это грустное занятие, над аэродромом появилась «стрекоза» — У-2. Как всегда, подумали: прибыло начальство. Но ошиблись. Это везли в Москву тяжелораненого Ива Фару. Везли с аэродрома советского полка, на который француз буквально чудом, движимый последними проблесками сознания, посадил подбитый самолет. Там врачи сделали ему несколько операций, однако положение оставалось угрожающим, и пилота направили в стационарный госпиталь. Он уговорил летчика сделать круг и сесть в расположении «Нормандии».

Бледный, обескровленный Ив прошептал черно-синими губами:

— Соберите и сложите мои вещи обратно. Я к вам еще вернусь. — И в который раз он потерял сознание.

У-2 взмыл в небо, а оставшиеся на земле товарищи с радостью складывали в чемодан Фару кто рубашку, кто бритву, кто носовой платок. Сам ритуал «дешевой распродажи вещей», как его называли, уже никого особо не волновал. Появилась даже шутка, так сказать, висельного свойства: «Черт возьми! Мои подтяжки совсем износились. Быстренько слетай к фрицам, попроси, чтобы тебя сбили».

В госпитале Ив Фару был окружен заботой и вниманием Люсетт. Она некоторое время сама болела, лечилась в Новосибирске, а вернувшись в Москву, первым делом поинтересовалась, где лечатся раненые французские летчики. Вместе с Жинетт Люси как бы стала сестрой милосердия. Тем самым девушки немало способствовали выздоровлению «нормандцев». Тем из них, кто поднимался на ноги, они устраивали маленькие развлечения — водили в цирк, театр, кино. Благодаря этому Ив Фару смог сделать для себя крайне удивившее его открытие одной из причин поражения Наполеона. Они смотрели спектакль «Давным-давно». Когда по ходу действия на сцене появился мужик с подковой в руках и стал рассказывать что-то, в зале все начали смеяться. Ив никак не мог сообразить, что смешного нашли люди в обыкновенной подкове. А когда Люси объяснила, сам залился смехом. Оказывается, что французская подкова была совершенно стерта, а такого никогда не случалось с русскими: они имели специальные шипы.

Фару и Фуко выписались из госпиталя вместе. Вместе возвратились в свой полк, который находился уже в Туле.

От Люси они знали: генерал Пети недавно побывал в полку, убедился, что дух французов высок, сражаются как львы. С одобрения де Голля он возбудил перед советским командованием вопрос о создании авиационной дивизии «Нормандия» с русским техническим персоналом.

— Я воздаю должное советским механикам, — заявил он. — Без преувеличения могу сказать, что эти люди благодаря самоотверженности, опыту, любви к делу стали лучшими друзьями французских летчиков. Они дороги им, как братья.

В штабе Советских ВВС отнеслись к идее генерала Пети одобрительно и обещали доложить о ней Сталину.

Фару и Фуко были уверены, что в Туле уже происходит переформирование полка в дивизию. Однако «Нормандию» пока отвели с фронта по другой причине. Она понесла слишком большие потери. Не стало Андре Бальку, Лео Барбье, Мориса Бона, Поля де Форжа, Жеральда Леона, Жака Матиса, Андре Ларжо, Роже Дени, Жана де Сибура… Все погибли в районе Ельня — Смоленск.

Особенно непредвиденной была смерть Жана Рея. Пуйяд поручил ему вместе с Астье доставить на У-2 в штаб дивизии срочное донесение. Часть маршрута пролегала над линией фронта. И тут Рея подстерегла вражеская… автоматная очередь. Его тело было буквально изрешечено пулями.

В середине октября накал сражения достиг высшего предела. Многие летчики увеличили свой боевой счет сбил пятого «фоккера» сам командир полка. Вместе с тем сказывалось нервное и физическое перенапряжение летного состава. К вечеру пилоты валились с ног. А тут еще приближалась русская зима. Такая же, как та, которую французам уже пришлось пережить; и они с тревогой думали о предстоящих холодах.

Французская военная миссия, тщательно взвесив ситуацию, решила сохранить костяк «Нормандии» для будущей авиадивизии и попросила советское командование временно снять полк с фронта, отвести его на зимние квартиры.

Оснований удовлетворить эту просьбу было более чем предостаточно. За девять месяцев боев «нормандцы» сбили 75 вражеских самолетов, выполнили ряд других ответственных заданий. Потери французов составили семнадцать человек, в том числе девять из первых добровольцев. Из состава ветеранов остались, в живых только Альбер, Беген, Лефевр, де ля Пуап, Риссо. Беген был трижды сбит; он очень сдал, начали пошаливать нервы, и пришлось отправить его в кратковременный отпуск с поездкой в Москву.

Хуже обстояло дело у Луи Астье. После похорон Рея у него произошел психологический надлом. Он нигде не находил себе места, у всех на глазах худел и бледнел. По состоянию здоровья его отправили на Ближний Восток.

Вот такую картину застали в полку Фару и Фуко, прибыв в Тулу для дальнейшего прохождения службы — теперь уже в качестве летчиков-истребителей авиации ПВО.