Шпиль для гостей

Попал я случайно в светское общество, встретив на вокзале давнего знакомца — ни имени не помнил его, ни где познакомился. Только обрывки каких-то картин в памяти: вечерний костёр на берегу реки, промокшие кеды, настойчивый, застревающий в затылке голос — рыбы для ухи мало, мало, ничего не получится, не получится. Или пансионат, что ли, дом отдыха, полдник с печеньем, ночь чёрт-те с чем, утро с красными от утомления глазами, сама собою падающая голова. Банальные, в общем, картины. «Знакоменький», говорит в таких случаях жена. А он-то радостно бросился ко мне, сообщая текущему в горло метрополитена людскому потоку вспарывающее бурунное движение. Я обрадовался тоже. Подвело естественное человеческое чувство — ответить на улыбку улыбкой. Да и только что я сидел в углу на неубранной полке, а сосед, чёрный симпатичный молдаванин, раздвигая улыбкой и без того широкое лицо, несколько часов расспрашивал меня, правда ли, что Алла Пугачёва вышла замуж за Валерия Леонтьева, никак не желая верить ни моему незнанию, ни моим сомнениям в возможности такого брака.

— Да нет, вы шутите, — всё повторял молдаванин, округляя живые карие глаза и улыбаясь, — не может быть!

Вышел я на перрон с нескрываемым удовольствием. Над размягшим на жаре асфальтом поднимался и плавал в воздухе прошитый солнцем нефтяной парок, витал меж охваченными горячкой приезда телами. Мне же чувство возвращения всегда придавало ни с чем не сравнимую лёгкость, радость, я сам был готов, словно невесомый парок, взлететь — невысоко, хоть метра на два над толпой, парить, раскинув крыла и улыбаясь.

Тут-то меня, как птицу на лету, и сбило приглашение на праздник дня рожденья.

Вообще-то я люблю бывать в гостях. Люблю новых людей. И мне кажется, что я их наблюдаю, изучаю, хотя на самом деле всегда просто поедаю весь салат, прошу заварки покрепче и, если случаются барышни, бесстыдно гадаю им по руке, отчаянно завираясь и фантазируя, поскольку в деле этом ни уха ни рыла не смыслю. Любимое развлечение. На физиономии-то и так всё написано, гадать не надо.

Нынче я был свободен, жена сидела, я знал, на даче, однако же прямо с поезда на бал попадать не хотелось — три дня командировки и сутки дороги не мылся, был грязен, и бьющие по плечам тугие струи душа, казалось, стояли перед глазами. Надо было сполоснуться.

— Да постой! — Я вдруг понял, что происходит. — Подожди, э… — Мне почему-то хотелось назвать его Леонидом, но я сомневался, боясь промахнуться, вышла бы неловкость. — Постой, прямо сразу, сейчас?

Он замахал руками, заговорил, обрывки тех же непроявленных воспоминаний всплыли и затрепыхались под темечком — где же я с ним познакомился, мать честная?

— Конечно, конечно, — говорил он, — ничего, ничего!

Поезд опоздал, и Леонид опаздывал к празднованию собственного тридцатипятилетия, на которое заранее были приглашены гости.

— Ну, поедем, что ж делать.

«А! Какая, в конце концов, разница? — Я решился. — Развеюсь!» У меня, надо сказать, вообще привычка ничего не просить, но соглашаться на всё, что мне предлагают. Не раз уже эта привычка меня подводила.

— Дома горячая вода есть? — твёрдо спросил я. — Не отключили на ремонт какой?

— Не должны-ы, — он оторопело откинулся.

Я купил в вокзальном ресторане бутылку коньяку, отводя руки хватавшего меня за локти новорождённого. В такси вдруг понял, почему мне хотелось, чтобы он был Леонидом. Густые его брови, чёрные глянцевые волосы над прямым лбом и увеличенное расстояние между верхней губой и большим твёрдым носом, что, говорят, свидетельствует об упрямстве и ограниченности — всё складывалось в стандартный образ кинематографического римлянина, и я по извращённой ассоциации вспомнил старинный американский, кажется, фильм о царе Леониде, защитнике Фермопил, который, ясное дело, никаким римлянином не был, а был самым настоящим греком, но это сути не меняло — отстранённость и туповатое несколько величие сквозили в чертах «знакоменького», удивительно соединяясь с его суетливостью и маханием рук. Лицо, схожее с лицом актёра, игравшего Леонида, неподвижно неслось к предстоящему торжеству застолья, ласкаемое мягкими тенями, выделяясь на фоне быстро сменяемых за стеклом панорам летней Москвы.

Эпитафия Леонида, один из наиболее древних дошедших до нас стихотворных текстов, сидела в голове с первого курса. Вместо «костьми» мысленно произнеслось «гостьми». Ассонанс родился кстати — ехать в гости уже расхотелось. Я удивлялся себе самому: куда я попёр, к кому? Вымыться бы да спать лечь.

Однако один гость уже топтался у подъезда, когда мы подкатили. Слава богу, он сразу же назвал моего знакомца по имени — Саша. Я испытал чувство облегчения, словно то действо, ради которого я приехал, уже свершилось, и можно было отправляться домой. Оставалось только найти предлог и повод, выбрать момент. Вполне понятная дорожная усталость требовала покоя для души и тела.

Однако же и гость тоже показался «знакоменьким». Его с первого взгляда открытая, но на самом деле хитрая физиономия кудрявоволосого рубахи-парня наверняка виделась мне не в первый раз. И он тоже оказался Сашей. Сначала я несколько обалдел от такого напряга, потом решил, что никакой мистики нет, что, видимо, я с этим Сашей спознался там же, где и с первым, но потом решил, что второго я знаю лучше и видел не один раз. Мысленно я захихикал, но быстро сник: неясные ситуации должны разрешаться неприятностями. Я же люблю приключения, но — с благополучным концом. Простительная слабость!

А второй Саша уже рассказывал о своей поездке в Америку. Я не успел заметить, как там они свернули на Америку, почему. В этой Америке, в каком-то городишке с окончанием на «лтон» — Облтоне или, может, даже вовсе Районлтоне, но имеющем университет — второй Саша познакомился с агентом ФБР. Прекрасное знакомство возникло, оказывается, не случайно.

— Почему с ФБР-то?

— Ну, он курировал всю нашу делегацию.

— А… Ну-ну-ну?

Так вот, сей куратор рассказал ему, второму Саше, как на время их приезда ему, агенту, поручили охранять шпиль местного университета.

— Как это?

— Очень просто, — добрая, снисходительная улыбка над отлично сшитой тройкой, элегантный щелчок по сигарете, лёгкая, но приличная поза. — Не куришь? Правильно.

Глупо, но тут я вытянул ноги в потрёпанных джинсах из-под кресла, в котором сидел, и раскинул их по грубому ворсу какой-то синтетической попоны. Он отреагировал на моё мальчишеское самоутверждение быстрым, почти незаметно скользнувшим взглядом.

Так вот, мэр Облтона или Районлтона очень опасался, не навесят ли гости какой-либо лозунг на университетский шпиль. Или, быть может, звезду. Или ещё там что. И тем введут в соблазн вольнолюбивых, демократически настроенных студентов.

— А вообще-то принимали очень хорошо, но ккуратор от мэрии постоянно, — рассказывал второй Саша, — поглядывал на шпиль, даже через плечо каждую минуту оборачивался. И потом, когда его наконец спросили, в чём дело, признался в своей миссии. Тут я вспомнил, что во время войны лётчик-истребитель должен был через каждые сорок секунд оборачиваться — проверять, не зашёл ли ему в хвост самолет противника. Радаров-то тогда ещё не придумали. И, кажется, существовала у лётчиков примета, что если кто начинает рефлекторно оглядываться не в воздухе, а на земле — того собьют скоро. Действительно: перестраховка — эквивалент поражения, симптом слабины.

— Во дурачки эти мэр с агентом ФБР, — простодушно брякнул я, — тут один шаг до шизофрении.

— Не скажи, — второй Саша тонко улыбнулся, словно ему были открыты какие-то особые, закрытые для меня знания, какое-то особое, не всем доступное понимание. Впрочем, возможно, так и на самом деле. Ведь Саша ездит за границу, следовательно, допущен и посвящён. Мне стало скучно. Меня за границу не тянет, и не интересна мне никакая заграница.

А он всё рассказывал о приёмах, обедах, посещениях; становилось не совсем понятным, чем, собственно, он занимался там, в Америке, зачем туда ездил. Зачем? Я вновь попытался припомнить, где видел Сашу. Телевизионный диктор, что ли? Известный спортсмен? Шикарен, вальяжен, демократичен был новый-старый мой «знакоменький». Кто знает, может, я уже находился на каком то рауте, где надо соответственно себя вести, говорить о чём-то таком, стветско-дипломатическом? Я же для светских бесед потерян, увы, навсегда — подкачало воспитание. Я рос в простой, трудовой профессорской семье.

А Саша не диктор, нет. Он работает членом делегации, он может быть членом любой делегации — и любой, я полагаю, страны. Вот почему его витринная физия казалась такой знакомой. Да, я знаю этих людей. Главное — нельзя доверять их открытым лицам.

Я встал и пошёл на кухню, где хозяин торопливо нарезал буженину. Он только что вылез из ванной, на верхней губе у него остались невытертыми маленькие, дрожащие в такт движениям капли влаги.

Забыв о своих глубокомысленных выводах, я испытал мгновенное чувство зависти — остро захотелось вымыться. Бывает же, что остро хочется не есть да пить, не стаскивать одежду с женщины, а вот просто вымыться, помыться. Мне казалось, что от этих рассказов про встречи с агентами ФБР я покрылся ещё одним слоем пыли. Хотел ведь вымыться, как только войду в квартиру! Заслушался, пентюх!

— Саш, я сполоснусь, а? — стеснённо спросил я. — У меня есть полотенце. Быстренько? Пока гостей нет? А?

Словно не слыша о просьбе, он снова — первый-то раз ещё в такси — начал говорить о своих гостях, будто меню предо мной перелистывал. Я топтался перед ним и жался телом — казалось, уж свербило, как от вшей. А он-то, похоже, коллекционировал приятелей, знакомцев, «знакоменьких» — их достоинства перечислялись с сообщением ряда интимных подробностей биографий, служебных положений — все профессии оказались престижными, а интимные подробности — пикантными. Первый Саша, выходит, тоже был посвящён. Он важно поднимал свои брови. Я посмотрел на часы, готовясь произнести слова извинений и прощания, оба приятеля мне порядком уже поднадоели, но вместо этого почему-то тихонько спросил:

— А Саша-то — кто по профессии?

— Саша?

Он, улыбаясь, поднял голову от стола, но не ответил. Второй Саша вошел в кухоньку тоже и успел сделать останавливающий жест ладонью. Затем он дружески обнял меня за плечи.

— Ты, старик, неправильно понимаешь ситуёвину, — он даже прижал меня к себе и отпустил. — Гости разные бывают. Мало ли чего от них можно ожидать! — Глаза его — я поразился — глядели с жёстким прищуром подозрительности. Думаю, так глядел его американский приятель, приставленный к шпилю. Стало неприятно. Широкий рот второго Саши пополз в сторону.

— Что ты имеешь в виду? — спросил я, чувствуя назревание какого-то неясного конфликта.

— Что имею, то и введу! — Он грубо захохотал, снова прижал меня к своему галстуку и легонько подтолкнул: иди, мол, ладно. — Вот ты вот, скажем… Что смотришь? От тебя всего можно ожидать.

Я вытаращился. А он смотрел теперь с настоящей злобой.

— Вишь ты какой: пришёл к друзьям, а глядишь этак, прямо в нутро нам вкручиваешься, думаешь, я не вижу, что ты про себя там… У тебя на физиономии всё написано!

— У меня?!

Тут я подумал, не дюбнуть ли этого члена делегации в лоб. Мучительно не хотелось скандала. Однако шпиль был уже вставлен. В отличие от второго Саши, находившего удовольствие в том, что его персоне придается неослабное внимание, я не люблю, когда меня в чём-то подозревают. Мой светский визави тоже, кажется, был готов к спаррингу.

— Саша, подожди, что ты! — первый Саша бросился между нами, всё ещё держа в руке нож. Я инстинктивно отстранился от ножа, секунду помедлил и, снова удивляясь самому себе, как это я попал к таким дуракам, шагнул в сторону.

— Ну-с, ладно. С днём рождения. Я пошёл. А ты воды холодной выпей.

— Подожди! — первый Саша бросился ко мне в узком коридоре и загородил его, растопырив руки, словно Леонид — Фермопильское ущелье. — Подожди! — На верхней губе у него опять проявились капельки, теперь нервного пота. — Я прошу: не обижайся! Подожди! — закричал он. — Сейчас! Саша!

Он увлёк его в комнату и, слышно, зашушукал.

— Ну?! — раздался удивлённый возглас. — Да нет… — И снова: — Шу-шу-шу-шу…

Я всё возился с непонятным замком, когда они оба выскочили в коридор.

— Это правда? — оба дышали тяжело, как загнанные.

— Действительно ты женат на дочери… — прозвучала одна из известнейших в стране государственных фамилий, и я понял причину странного вокзального приглашения. Я улыбнулся — тонко, с тайным пониманием, как улыбались они сами. Такая непосредственность просто очаровывала. Демон сомнения ещё метался в их глазах. Светскость слетела с обоих, словно шелуха, и обнажила ясные, как пареная репа, рожи прохиндеев.

— Да нет, не может быть. Ты шутишь! Я всех дочек знаю!

Второй Саша посерел, первый — покраснел. Где же, на самом-то деле, я с ним познакомился? И, хотя мне скрывать нечего, что ему про меня известно? Кого он собирался угощать моим присутствием? Что говорить обо мне?

Песчаная дорожка у дома, обсаженная шиповником, тянулась метров на двести в одну сторону и метров на двести — в другую. По лёгкой дорожке был раскинут кружевной невод теней. Тени казались негустыми, как полагалось в августе, а тоже лёгкими, свободными, но идти по ним в открытую даль не хотелось — такими приманивающими, завлекающими, в доску своими казались они. Я стоял у подъезда, вновь испытывая радость возвращения, но уже не доверяя ей. Шпиль ещё торчал во мне. Его надо было выдернуть, как занозу. Нельзя жить со шпилем.

«А сам-то хорош, — ещё подумал я. — Поехал наблюдать индивидуальности. И напоролся. Хорошо, ещё по руке не погадал. У них своя жизнь. Будем справедливыми, у них своя жизнь».

Ну так и что? Кто тут может сейчас, прямо сейчас за какие-то чужие заслуги пригласить нас в гости? И смотреть, не навесим ли мы что-нибудь, куда-нибудь — туда, куда не надо. Не вставим ли чего-нибудь.

«А я сам? — снова подумалось мне. — Я-то сам уже со шпилем приехал. Нет, братцы, нельзя так в гости ходить. И я не буду больше».

Красивые женщины, чьи-то дочки, такие чистенькие, весёлые, прошли мимо меня, сильные мужчины, представительные, в прекрасных светлых костюмах, резко ставили свои машины к бортику, изящно наклоняясь, хлопали дверцами, щёлкали ключами. Все гости знали друг друга. С новой радостью я узнавал их тоже и, узнавая, забывал, отбрасывая от сердца. Так в сказке — достаточно узнать, назвать по имени злое волшебство, как тёмные чары рассеиваются, стены опадают, солнечная, без теней, дорога открывается взгляду, поезд, устало скрепя сцепами, подходит к перрону, из всех дверей разом вываливаются совершенно незнакомые люди, гости столицы, растерянно улыбаясь и пересчитывая детей, медленно двигаются к зданию вокзала, а вернувшиеся москвичи толкают их, задевают плечами, устремляясь в страшный зев сияющей подземки. Я приезжаю, я возвращаюсь, я улыбаюсь Москве, лету, соскучившемуся дому, синему горячему небу. Больше ничего от меня не надо ожидать.