Шпион Тамерлана

Глава 8 Март 1397 г. Москва. Сороки

…заметал стежки-дорожки, кружил над рекой снег, перемешивая в небе тучи и облака, словно варившуюся в огромном котле похлебку.

– Одначе и погодка, – передернув плечами, вошел в горницу Авдотий Клешня. – Чай, эдак будет на Сороки крутить – вообще без заработка останемся!

– Не каркай, Авдотий, – осадил его Раничев. – До Сорок-то еще пять ден! А на Герасима-грачевника, сам знаешь, всяко быть может. Недаром говорят, март-протальник – обманный месяц, ему верить, все одно как Мефодия-старца ребятам, что на Великом посаде колпачки крутят. Кстати – не забыл? – старец нам рубль должен за то, что мы его парней тогда от стражей отбили.

– Ничего он нам не даст. – Авдотий уселся на лавку и подозрительно понюхал стоявшую на столе большую деревянную кружку. – Не пойми что – то ли сыто, то ли сикера?

– Сикера, – ухмыльнулся Иван. – Только что Селуян приходил, угощался. Хочешь, так налей себе… и мне заодно. В сенях кувшин, на залавке. – Он показал на дверь короткой березовой палкой, которую тщательно обстругивал ножиком.

– Инда и впрямь налить? – подумал вслух Авдотий, но, подойдя к двери, вдруг испуганно остановился. – Так ведь пост, чай!

– Ну и что же, что пост? – несколько развязно заметил Раничев. – Дался вам всем этот пост! Что уж, и сикеры попить нельзя? Этой водички-то слабенькой?

– Думаешь, можно? – с опаской оглядываясь на висевшую в самом углу потемневшую от времени икону, шепотом спросил Авдотий.

– Даже и не сомневайся! – махнул рукой Иван.

– Ну коли так, пойду, пожалуй, нацежу кружицу.

– Да что кружицу, Авдотий? Тащи уж весь кувшин, мне-то, вишь, некогда.

Раничев кивнул на разложенные на лавке доски, дощечки, досточки и прочие исходные материалы, из которых он помогал делать гудок хозяину избы деду Тимофею Ипатычу, приютившему их в Москве на первое время. Ипатыч был старым знакомцем Селуяна, когда-то тоже скоморошничал, исходил с ватагами пол-Руси, от Ростова до Смоленска, много чего знал и умел, да и на память никогда не жаловался. Но года три тому как подвели старого скомороха ноги – отказывать, заразы, начали. Видя такое дело, вырыл Ипатыч глиняную крынку с серебришком, что схоронил когда-то в подмосковных лесах, добавил еще кой-чего скопленного, да и выстроил себе в Москве избу, как шутил Ранчиев, – «в новостройках» – в Занеглименье, в новом, выстроенном после сожжения войсками Тохтамыша посаде, что занял правый берег речки Неглинной. Старый посад, или Великий, как его еще называли, топырился избами, частоколами и церквями меж той же Неглинной и Москвою-рекой, местами приближаясь к Яузе. Ну в принципе какая разница, где жить? В старом ли посаде, в новом ли – укреплений, один черт, нет, окромя земляного вала – много он помог от Тохтамыша? – да нескольких рубленных в обло стен. Точно такие же, словно старые заплатки, перекрывали и разрушенные участки белокаменного Кремля, горделиво высившегося над посадами. Оттуда тянулись дороги – Тверская, Смоленская, Великая – кое-где замощенные бревнами, впрочем, особо-то от весенней распутицы не спасавшие. Не выносивший сырости Ипатыч в такие дни без особой надобности из избы не выходил, вот и сейчас загодя к тому готовился, причем весьма деятельно. Своим новым поприщем – с тех пор как еле ходили ноги – старик избрал изготовление скоморошьих инструментов, причем не каких-нибудь там сопелей, свирелей и прочих дуделок, а более благородных, струнных – гудков и гуслей. В основном почему-то гудков. Присмотревшись повнимательнее, Раничев начал помогать старику, особенно вечерами, когда Селуян с Авдотием да Иванко, дедов приемыш, помолившись, ложились на дальних лавках спать. А Тимофею Ипатычу вот не спалось по-стариковски – бессонница. Иван тоже рано ложиться – по местным обычаям – не любил. Вот и засиживались со стариком за полночь, жгли лучины, а то и сальные свечи, благо с улицы было не видно – маленькое слюдяное оконце закрывалось ставнями и – для пущего тепла – сеном. Раничев вообще с детства любил смотреть на всякое рукоделье, ну а тут сам Бог велел – Ипатыч-то, судя по всему, был Мастером от Бога, ему бы не здесь, в избенке, сидеть, ему бы в Штаты, эксклюзивные гитары делать для всяких там Сантана, Сатриани, Ван Халена. Баксы бы старик просто лопатой греб, с таким-то подходом к делу! Раничев видел, как у Ипатыча глаза загорались, едва только брал в руки долото или рубанок. Учил мальчишку – подобрал в голодный год на улице, обогрел, все не в одиночестве. И Ипатычу хорошо, и пацану, Иванке. Тот тоже такой, как дед, до работы жадный – глазенки горят, щеки раскраснеются, со стороны взглянешь – ни дать ни взять Страдивари с помощником мастерят очередной шедевр. Раничев не уставал любоваться их совместной работою, потом и сам стал помогать по мелочи: колки там подержать, пока дед с Иванкой струны натягивают, кору снять, ошкурить, построгать что-нибудь, вон как сейчас. Ипатыч с Иванкой с ранья самого уперлись на Великий посад в Кузнецкий ряд за струнами, был там такой кузнец, Едигарий, с металлом такие чудеса творил – залюбуешься. Вот к нему и пошли. Ивана звали, да тот заленился тащиться – эва, метель-то разыгралась, и не скажешь, что Герасим-грачевник, преподобный Герасим Вологодский. Грачи должны прилетать, веселиться на проталинах – ан фиг тут, ни грачей пока, ни проталин. А через пять дней – 9 марта – Сороки – День Сорока Великомучеников, Сорок сороков. Этот день – праздничный, совершается литургия и облегчается пост, а попробуй-ка не облегчи, когда почти все – в душе скрытые язычники. Жаворонков из муки пекут, хороводы водят, песни, приметы разные – вот тут как раз скоморохам работа! Потому как в пост-то народ хоть в душе и язычник, а все ж таки веселиться не очень склонен, а вот Сороки – другое дело. Одно слово – праздник. А уж потом все – постись до самой Пасхи. Да, хорошо бы на Сороки с погодой повезло…

Иван осторожно присоединил оструганную палку – гриф – к округлому ложу гудка. Вроде бы ничего, подходит. Казалось бы, экое дело – гудок, не скрипка и не электрогитара, однако ж тоже трепетного обращения требует. Каждой части – свое дерево соответствует, из того и делай. Гриф – из березы, филенка с деками – из предварительно вымоченной для гибкости осины, смычок-погудало – из пареной жимолости. Как просохнет инструмент, тогда уж натягивают на березовые колки струны, на погудало – конский волос, все смолой-живицей смазывается, просохнет и пожалуйста – играй на здоровье, или, на местном сленге, – «гуди гораздо»!

Отложив гриф, Раничев потянулся к кружке. Хоть и не любилась ему сикера, по вкусу напоминавшая ну очень уж сильно разбавленное пиво – так в советских ларьках не разбавляли! – а все ж лучше она, чем сыто – смесь воды и чуть-чуть меда. Ежели не успеет забродить мед – сыта обычная, так сказать, безалкогольная, если успеет – «пьяная», хотя, если разобраться хорошо, чего там пьяного-то? От силы градуса два… Ну два и восемь. В сикере и то побольше.

– За нас, Авдотий! – поднял кружку Иван. – За успех. Дай Бог, сладится все в Сороки.

Авдотий молча тряхнул рыжей всклокоченной бородой, осторожно взял кружку в лапищу – ух и силен же был, однако – недаром Клешней прозвали. Раничев и сам не слабый был, затеял как-то армреслинг с Авдотием – посрамлен был изрядно.

– Нет, не отдаст нам должок Мефодий. – Поставив кружку на стол, Авдотий припомнил прерванную мысль. – Хоть и спасли мы его людишек…

Иван кивнул, припомнил все в лицах, как спасали. День тогда еще обычный был, не постный. На Торгу, как обычно, шум-гам, тут и Мефодия-старца ребятушки – кто колпачки крутил бригадою, кто гадал на счастье, а кто и просто, используя одну только ловкость рук, освобождал, шныряя в толпе, законопослушных посадских от излишнего заныканного серебришка. Ну на рубль ни у кого из них не выходило, так, по мелочи больше работали – две-три деньги, редко десять, а в рубле-то их, как известно, двести. Но тоже ничего, бабки все же. Вот колпачники – те да, те и по рублю, бывало, зарабатывали, да не на всех, на рыло – каждому из пятерых или сколько их там в бригаде. День тогда для них удачный вышел – с утра уже на полтину купчишку катнули, видал Раничев эту полтину: брусок серебра сантиметров десять длиной и примерно полтора – шириной. Брусок в два раза больше длиной – это как раз рубль будет, тот самый, в котором ровно двести московских серебряных денег, или сто новгородских, они потяжелее московских будут. Так вот, купчина-то обидчивый оказался, аль надоумил кто, быстро сообразил – кинулся к страже: обманули, мол. И не к местным, на корню купленным стражам, подлюга такой, кинулся, а ко князя Василия Дмитриевича мимо проходившим дружинникам. Пообещал им, конечно, кое-что, не без этого. Ну а те и рады стараться – не предупреди Селуян с Иваном – как раз скоморошничали рядом, песни пели – сгребли бы всех колпачников да батогами, а то и похуже – головенки б с плеч на Кучковом поле! В общем-то бы и поделом, да ведь свято место пусто не бывает – другие б пришли, более алчные. Эти-то хоть давно крутят, да к клиентам какую-никакую жалость имеют, Иван раз сам был свидетелем – подошла к круталям женщина посадская, в убрусе темном, в шушуне, не бедна, видать, да ведь и не богата, пала на колени: «Христом-Богом прошу мужика мово и близко к шарикам этим не подпускайте, он же, гад, сына родного в закупы проиграл!» Переглянулись колпачники, отвели плачущую жену в сторону – ну говори, баба, как твой мужик выглядит? Та и сказала. С тех пор ведь горе у мужика – никто с ним не играет, разве что в кости, так и то больше на щелбаны, зато баба теперь все пирогами круталей подкармливает. Те ее гонят, не дай Бог, узнает про такое дело Мефодий – живо разгонит всю бригаду, не помилует, упырь известный.

– Так что не видать нам нашего рублика! – горестно покачал кудлатой головой Авдотий. – Не такой человек этот Мефодий, чтоб отдавать, ой, не такой.

– А то ты у него просил, – подначил Раничев.

– А и просить неча! Что я ему скажу-то?

– А так и скажи, мол, Афоня…тьфу…Мефодий, ты мне рубль должен… Два. Не отдаст, мыслишь?

– Тут и мыслить нечего.

– Вот упырь!

По крыльцу застучали оббивающие снег ноги. Авдотий с Раничевым переглянулись – либо вернулся ушедший с утра на торжище, как он сказал – «проветриться» – Селуян, либо – дед Ипатыч с Иванкой. Вернее – второе, уж больно тщательно оббивают ноги. Скрипнула дверь.

– А, – радостно вскочил с лавки Иван. – Наше вам, Тимофей, свет Ипатыч, купили струны? Иванко, когда гусли будем ладить?

– Да хоть сейчас! – Скинув тулупчик, Иванко приложил ладошки к печке, греться. Весь такой светленький, тоненький, глазастый, ну как есть сверчок! Ему б еще шортики, гольфики да красный галстук на шею – вылитый правофланговый пионер-тимуровец! За все берется, что ни попросишь. Вот и сейчас, отогрел ладошки, обернулся:

– Ась, деда Ипатыч? Дядько Иван просит гусли помочь сладить.

Старик обернулся, тряхнул седою бороденкой:

– Какие гусли-то хочешь, Иване? Яровчатые аль какие ины?

– Конечно, яровчатые! – Раничев оживился. – На иных уж больно струн многовато, заколебешься настраивать.

– Дядько Иване, а как гусли сделаем, меня играть научишь? – заканючил Иванко.

– Ты сперва сделай.

– Да сделаю… А что у вас тут в кружке, водичка?

Раничев незаметно подмигнул Авдотию:

– Водичка, водичка, пей, отроче.

Иванко приложился к кружке губами… и тут же выплюнул остатки сикеры на пол, закрестился:

– Прости, Господи, в пост-то!

Шмыгнув вздернутым носом, взглянул укоризненно на Ивана серыми блестящими глазами. Раничев даже ощутил мимолетный укор совести – вот ведь пес, подшутил над ребенком! Надо бы исправиться, как – ясно. Знал – любит Иванко про разных святых рассказывать.

– Слышь, отроче, тут Авдотий про Сорок Сороков спрашивал. Не знаю, что ему и сказать, а он ведь не отстает, все расскажи да расскажи, нашел, блин, Четьи-Минеи. Расскажешь ему, Иванко?

– Конечно, расскажу! Слушай, дядько Авдотий.

Авдотий поперхнулся сикерой и гулко закашлялся.

– Сорок мучеников, Кирион, Кандид, Домн и прочие, – вдохновенно начал Иванко, постановкой голоса и общей артикуляцией до смешного напомнив Раничеву принципиальную пионерку Зину из телефильма «Бронзовая птица». – В Севастии Армянской за исповедание веры были мучимы Лицинием, а после мучений – осуждены пробыть ночь в Севастийском озере, уже покрывшемся льдом. Утром же святые мученики были извлечены из озера и снова истязаемы: им разбивали ноги молотами, затем сожгли всех, а пепел и кости бросили в реку. Память о них особо чтится и доныне – в их день совершается литургия и облегчается пост. А еще…

– На-ко, отроче, держи колки, а я буду наматывать, – бесцеремонно перебил парня Ипатыч к вящей радости Авдотия. Потом дед с укоризной посмотрел на Ивана, но ничего не сказал, лишь покачал головой.

Устыдясь, Раничев вышел в сени – немного охладиться, заодно поискать – осталась ли еще в залавке сикера?

К вечеру явился Селуян. Усталый, изрядно замерзший, но тем не менее довольный.

– К гадалке ходили, – тихо шепнул он Ивану. – Я да колпачники. Гадалка сказала – удачный день будет на Сороках.

– Ну вот, – Раничев хлопнул напарника рукой по плечу. – А ты боялся! Теперь бы только гусли успеть сладить. Заготовки-то есть – остались колки, да струны натянуть. Тут и деда напрягать не буду, с Иванкой вдвоем управимся.

Как и предсказывала гадалка, утро 9 марта – Сороки – выдалось солнечным, тихим и в то же время – каким-то радостным, внушавшим вполне определенные надежды. Морозило, но ясно было – к обеду потеплеет, слишком уж сияющим было восходящее солнце, а небо – светло-голубым и высоким. На стрехах крыш чирикали нахохлившиеся от морозца воробьи, желтобрюхие синицы дрались на снегу из-за просыпанного кем-то овса, на росшей возле самой избы Ипатыча березе каркали вороны.

– Ишь, раскаркались, – возвращаясь в избу из уборной, неодобрительно посмотрел на них Селуян. Тяжело протопав по крыльцу, постоял немного у двери, подышал воздухом.

– Вставайте, люди добрые! – громко сказал он, войдя в горницу. – Инда с праздничком вас.

Раничев недовольно заворочался – поспать бы! – вчера опять просидели с дедом до ночи, доводили до ума гусли – зато те и вышли на загляденье, не стыдно в руки взять, а уж звук – густой, наливчатый, звонкий – любой музыкант позавидовал бы такому звуку!

Поднявшись с лавки, Иван любовно погладил гусли, не выдержав, тронул пальцами струны, тут же отозвавшиеся радостным перезвоном, пропел:

Поднялись уже все – Авдотий, Иванко, дед, – умываясь, заплескали в медном рукомойнике воду. Ипатыч быстро собрал на стол – кашу из проса, квашеную капусту, репу, горячий, заваренный на меду и пахучих травах сбитень. Ничего скоромного, хоть и послабление посту сегодня, а все ж пост, да не какой-нибудь, а предпасхальный, Великий.

Наскоро перекусив, оделись и, прихватив инструменты, вышли на улицу. Несмотря на ранний час, везде уже собирался одетый по-праздничному народ, мужики, бабы, дети. Улыбаясь, люди раскланивались со знакомыми, шутили, дарили друг другу испеченных из ржаного теста жаворонков, тут же подбрасывали их вверх, крошили на радость слетевшимся воробьям да синицам.

– Жаворонок к теплу – зяблик к стуже! – заметив скоморохов, весело крикнул кто-то.

– Жаворонок прилетел, весну принес, – немедленно откликнулся Селуян. – А вот увидим скворца – весна у самого крыльца!

Иванку угостили печеными жаворонками. Отрок обрадовался, подбросил птиц в небо:

– Жаворонки, прилетите, красное лето принесите! – поймал, улыбнулся радостно, раскрошил подарки, кинув крошки синицам. – Жаворонки прилетели, весна пришла!

У церквей уже толпились собравшиеся к заутрене люди, тоже с печеными жаворонками, радостные. Понятно, надоела уже всем зима, тепла захотелось. Раничев посмотрел в чистое голубое небо – пожалуй, не обманула гадалка, удачный будет денек!

Отстояли в церквушке заутреню, вышли – кажется, гораздо теплее стало, и солнце вроде как еще ярче светит! Или просто показалось так после полумрака церкви? Пошли к Неглинной, на Великий посад, именно туда стекался весь люд.

Не теряя времени даром, тут же, на ходу, принялись петь:

Иван пел, закинув гусли за спину, чай не гитара, играть на ходу несподручно. Зато Авдотий с Селуяном старались: Селуян высвистывал мотив на двойной свирели, а Авдотий бил в украшенный красными ленточками бубен. Раскрасневшийся от морозца Иванко, сняв шапку, бегал в толпе, собирая мелочь.

– Про весну спой, скоморох! – одобрительно кричали люди.

– Про весну? – весело подмигнул Раничев. – Запросто!

– Во, дают, робяты!

– Смотри, скоморох, гусли не потеряй!

Так, со смехом, да с шутками-прибаутками, дошли до Неглинной, перешли речку по широкой тропке, оказавшись на другой стороне, густо застроенной деревянными избами. По широкой дороге направились к Москве-реке, к Торгу, там уже вовсю шумела торговлишка. Приодевшиеся ради праздника люди неспешно прохаживались вдоль рядков, приценивались к тканям, к посуде, украшениям. В толпе шныряли пирожники, продавцы жаворонков, сбитня и карманные – вернее, поясные – воры. Пройдя посудный ряд, Селуян ненадолго заглянул к колпачникам – те уже вовсю крутили свое нехитрое игрище, зазывая легковерный народ. Пока его ждали, Иван осматривался, прислушиваясь, не раздадутся ли где знакомые звуки гудка. Ефим Гудок, старый приятель, ведь где-то здесь, в Москве, ошиваться должен, если, правда, не соврал Авраамка. С другой стороны – ну чего ему врать-то? Нет, вряд ли ватажники-скоморохи пойдут сейчас по городам и весям, на грязь-весну глядя. Здесь они все, в Москве, ну, может, кто-то и в Коломне аль в Звенигороде, вряд ли дальше. Хорошо бы встретить Гудка, он-то и свел бы с ватажниками, некогда долго в Москве сидеть, о Киеве надо думать и о Кафе. А Селуян с Авдотием, такое дело, никуда из Москвы до самого лета не собирались, да и летом планировали вновь пройтись по рязанским землям. Раничев крутил головой – вот, показалось, гудок… нет, и вправду – только лишь показалось.

Вернулся Селуян, махнул рукой – идем, мол. Расталкивая народ, скоморохи пошли в зарядье, где было побольше места. Там и расположились. Иван по пути выпросил у торговцев колоду, уселся, положив на колени гусли. Переглянулся с Селуяном, тот кивнул, улыбнулся, возопил громко:

– А вот, честной народ, и весна-красна! Жаворонки летят, журавли, грачи, снег тает, на летось солнышко поворачивает. Но еще скрипит зубами старуха-зима, уходить, старая, никак не хочет. Так поможем весне, позовем песнями! А, как мыслите?

– Поможем! – выкрикнули из быстро собравшейся толпы. Народу на площадь привалило много, оно и понятно: какие еще тут развлечения-то? Да и пост… Теперь, чай, долгонько таких праздников не будет, аж до самой Пасхи. А как хорошо – ежели ты почтенный человек, купец иль ремесленник – пройтись с семейством по городским улицам, благостно кивая соседям, зайти в церковь, прикупить по пути детям печеных жаворонков, супруге – убрус или иной какой подарок, пошататься по рынку, поглазеть, скоморохов послушать – красота! А ежели ты молодой неженатый парень аль девка – так и еще лучше! Собраться с друзьями-подругами ватажицей, купить чего хмельного – грех потом отмолим, да и невелик в праздник грех-то! – пройтись по Москве, приодевшись, благо денек-то какой выпал, настоящий, весенний, солнечный! А ближе к вечеру – разжечь костер на окраине, да поводить хороводы, да песен попеть от души, весну побыстрей привлекая. Хорошо! Ну а пока до вечера далеко, можно и так повеселиться, покуда без хороводов, без целований-обниманий, вот хоть в колпаки сыгрануть да скоморохов послушать. А уж те пели, словно соловушки заливались, радостно было слушать. Как позвончее заиграли – ноги сами в пляс пустились. Веселился народ, радовался! Под звонкий бубен Авдотия, под переливчатую свирель Селуяна, под яровчатые гусли Ивана. Брошенная в снег шапка уже наполнилась медью, кое-где сверкало и серебришко. Все больше людей, услыхав скоморошью забаву, подходили к образовавшемуся вокруг игрецов кругу, хлопали в ладоши, подсвистывали, переплясывали, подпевали:

Плясали, прихлопывали, притоптывали. Все звончее играли гусли, громче посвистывала свирель, а бубен, казалось, порхал в огромных ручищах Авдотия.

И вдруг оборвалось все резко! Расступился притихший народ, оборвалась песнь свирели, пару раз звякнув, замолк бубен, и Иван, приготовившись к очередному аккорду, задержал над гуслями руку. Высокий худой человек, смуглый, чернобородый, в черном клобуке и длинной рясе, с посохом, смотрел прямо на него с тщательно спрятанной в бороде усмешкой. Поодаль стоял возок, вокруг – священники, монахи и богато одетый воин в кафтане и однорядке, с подвешенным к поясу мечом.

– Киприан! – пробежал вокруг шепоток. И уже громче: – Благослови, отче!

Киприан? Раничев усмехнулся: так вот ты какой, северный олень… вернее – митрополит. Умнейший человек и известнейший книжник. А ну-ка…

Почти в абсолютной тишине, Иван грянул гуслями, да с такой силой, что все собравшиеся вокруг вздрогнули. А Раничев затянул, хитровато поглядывая на митрополита:

Киприан усмехнулся, обернулся к своим:

– Вот уж меньше всего ожидал услышать здесь Иоанна Кириота. Откуда этот безграмотный лицедей знает стихи ромейца? А вы говорили – в устах скоморохов одна похоть и мрак?

Благословив толпу, он уселся в возок, махнул рукою следовавшим за ним воинам:

– Пусть поют. А колпачников – гнать.

Кивнув, воин отошел в сторону, подозвал маячивших в отдалении стражей, сказал что-то. Выслушав его, стражники вскочили на коней и быстро направились на середину рынка, туда, где крутили колпачки лиходейные людишки старца Мефодия.

– Вои! – свистнул стоявший на стреме пацан – плосконосый, узкоглазый, приземистый, с круглым ноздреватым лицом – и колпачники, споро собравшись, тут же растворились в толпе. Старец Мефодий – тощенький мозглявенький старичок, морщинистый, с непропорционально большой головой и крючковатым носом – дребезжаще рассмеялся, глядя, как озадаченно чешут бороду столпившиеся вокруг опустевшей площадки воины. Ищете лиходеев? Ну ищите, ищите, Бог в помощь.

сидя в возке в полголоса прочел Киприан. Усмехнулся, приказал наперснику:

– О скоморохе том вызнай! Больно уж необычен.

Наперсник – высокий костистый монах с длинной русой бородой и внимательным взглядом – молча приложил руку к сердцу. Возок митрополита медленно поехал в Кремль, где и остановился у высокой колокольни церкви Иоанна Лествичника, разрушенной Тохтамышем и недавно восстановленной по указу князя Василия Дмитриевича.

А на площади продолжалось прервавшееся было веселье. Снова играли гусли, Иван даже охрип уже петь, хорошо, доброхоты поднесли чарку меда. Выпив, Раничев утер бороду, закусил пряником, повеселел и принялся наяривать пуще прежнего. Авдотий с Селуяном, тоже выпив, не отставали от него и даже сами пускались в пляс вместе с окружившими их довольными посадскими. Отведя старика Ипатыча домой – не для старых костей таковые игрища, – прибежал обратно Иванко. Устал собирать в шапку мелочь… Вот то-то и оно, что мелочь. Правда – зато много, да еще и не вечер.

– Ишь, повезло харям, – завистливо произнес вставший в отдалении узкоглазый пацан с приплюснутым носом и ноздреватым, словно непропеченный блин, лицом. Повернулся к маячившим в отдалении колпачникам: – Половим ротозеев, братушки?

– Да ну их, Федька, – отмахнулись те. – И так уж наварец изрядный, можно и отдохнуть теперя.

– Ну как знаете. – Сплюнув, Федька – известный не так давно в Угрюмове как Федька Коржак – направился ближе к толпе. Шнырять по чужим калитам он вовсе не собирался – не было достаточной квалификации – а вот ежели какая раззява сама в руки кинется, вот тогда… Прислонившись к березе, Коржак скрестил на груди руки и, сощурив от солнца и без того узкие жиганьи глаза, с нарочитой ленью наблюдал за посадскими. Пожалуй, не те все это были люди – уж больно бедные, вряд ли у кого в кошеле серебрилось, в лучшем случае – медь, в худшем – вошь на аркане. Ну разве с таких что возьмешь? А вот пацан с шапкой шныряет… Коржак приоткрыл левый глаз. Нет, и в шапке медяхи… Вот, голота чертова! Не могли уж ради праздника припасти серебришка. Да и стремно как-то скоморохов опускать, пацан-то для них собирает. Впрочем, какие они, к чертям собачьим, свои? Хари скоморошьи. Ишь, натравили митрополита и довольны. У, морды…

– Почто на скоморохов пялишься, Феденька?

Коржак вздрогнул, услыхав рядом знакомый вкрадчивый голос. Обернулся испуганно:

– Вот песни слушаю, дядько Мефодий.

Воровской старец, тощий и мозглявый, словно высушенная на солнце вобла, расплылся в широкой улыбке, только одни лишь глаза оставались холодными, злыми.

– Ну слушай, слушай, отроче… – благостно произнес он. – Только помни! – Старец вдруг с такой силой сдавил Коржаку запястье, что тот едва не закричал. – Начнешь скоморохов щипать – не вздумай заныкать что.

– Что ты, Мефодий Порфирьевич, как можно? – Парень захлопал глазами, словно преданный пес. Был бы хвост – завилял бы.

– Смотри, паря… Вечером жду. – Нехорошо прищурившись, воровской старец, не прощаясь, исчез в толпе.

– Вот черт старый! И как пронюхал-то? – зло прошептал Коржак ему в спину. – Теперь уж делиться придется, а хотел ведь… Ух, морды! – Он заметил уходящих колпачников. – Верно, они и наплели старцу. Теперь уж без добычи можно и не возвращаться, себе дороже.

Федька уныло сплюнул в снег и вдруг оживился, заметив остановившийся около толпы возок, крытый светло-зеленым сафьяном. Весь такой изящный, видно, что не из дешевых, запряженный парой гнедых – тоже не кляч. На облучке сидел здоровенный чернобородый возница, позади, на запятках, – двое парней-слуг – косая сажень в плечах. Соскочив на снег, слуги почтительно помогли выбраться из возка деве… вернее, молодой женщине, видно – боярыне или богатой купчихе. Нет, скорее боярыне – уж больно надменна. Лицо красивое, белое, нарумяненные щеки, подведенные сурьмой брови, глаза – синие… или темно-серые, не разберешь. Крытая тускло блестящим атласом соболья шуба, на голове стеганый шлык из такой же ткани, сапожки черевчатые на ногах – все так красиво, богато.

Коржак аж облизнулся весь, сделав стойку, словно охотничий пес. Незаметно последовал за боярыней – вот подойдет к толпе, уж тогда… Боярыня не стала подходить ближе, остановилась в отдалении, на пригорке…

Раничев как раз пел про зеленые глаза, не видел ничего вокруг и не слышал. Темно-русая шевелюра его растрепалась, недавно подстриженная бородка намокла от пота, голубая епанча, накинутая поверх чиненого кафтана, небрежно ниспадала на снег.

Стоявшая на пригорке боярыня не отрываясь наблюдала за ним. Послушав песен, поманила бегавшего с шапкой Иванку:

– Эй, поди сюда, малый. – Обернулась к слуге. Тот почтительно протянул кожаную суму, из которой – стоявший за березой Коржак смачно сглотнул слюну – вытащила целую горсть серебра и, не считая, бросила монеты в шапку.

– Дай Бог счастия! – низко поклонился Иванко, потом повернулся – уйти.

– Постой. – Боярыня придержала его за рукав распахнутого на груди полушубка. – Того, что поет, как звать?

– Иваном.

– Иван… – медленно повторила женщина. – Иване… Вы всегда здесь бываете?

– Нет, госпожа, – отрок пожал плечами. – Вот, посейчас только, а потом уж только после Пасхи. Чай, пост!

– И что, до самой ночи поете?

– Да нет, госпожа, – Иванко рассмеялся, сверкнув зубами. – К вечеру за Неглинную пойдем, там кострище будет да хороводы.

– За Неглинную, говоришь… – Боярыня оглянулась на стоящих в почтительном отдалении слуг. Снова полезла в суму, сыпанула денег:

– Вот тебе еще, отроче! А где – за Неглинной?

– Да там костер издалека видать будет, – еле сдерживая радость, с поклоном отвечал Иванко.

Кивнув, боярыня направилась к возку, за нею последовали слуги. Иванко радостно потряс шапку – чай, теперя не медь, серебришко! Он повернулся с улыбкою… И вдруг словно черная тень метнулась к нему из-за березы. Выбив из рук шапку, ударила кулаком по лицу – Иванко со стоном полетел в снег. А наконец-то дождавшийся своего часа Федька Коржак, ползая по сугробам, быстро собирал деньги.

– Ах ты, варнак! – Придя в себя, Иванко храбро набросился на вора. Снова высыпались в снег монеты, и оба, ругаясь, покатились в сугроб. Коржак сразу же схватил отрока за горло и начал душить, однако, изловчившись, Иванко укусил его за запястье. С громким криком молодой тать отдернул руку, отталкивая отрока в сторону. Так и не сумев подняться, Иванко покатился по снегу, а вскочивший на ноги Коржак принялся сильно пинать его, норовя попасть по лицу. Снег окрасился кровью. От особо мощного удара Иванко отлетел к березе и застонал. Коржак вытащил из-за пазухи нож… Однако несколько человек из толпы уже бежали сюда, привлеченные еще одним занятным зрелищем. Кто ж не любит смотреть на чужую драку? Весь бокс на том стоит, да и хоккей отчасти. Федька, естественно, не стал никого дожидаться, а, быстро подобрав из снега серебряные монеты, бегом скрылся в кустах.

Допев последнюю песнь – давно уже следовало сделать перерыв, перекусить-пообедать – Раничев устало утер со лба пот и, подняв глаза, увидал Иванку. Бледного, с разбитым в кровь лицом, в порванном полушубке.

– Серебро… – подойдя, засопел отрок. – Она дала, а он… а они…

Селуян с Авдотием тревожно уставились на него и потребовали более подробных пояснений.

– Опосля будем слушать, – прихватывая гусли, перебил их Иван. – Веди, отроче, показывай!

Скоморохи быстро последовали за плачущим парнем.

– Вот тут все и было, – кивнув на окровавленный снег, виновато шмыгнул разбитым носом Иванко. – Я стоял, боярыня какая-то серебришко дала, а тут этот… из-за кустов… ка-ак ринется!

Селуян беззлобно отвесил мальцу подзатыльника:

– Эх ты, раззява! Смотреть надо было лучше.

Нагнувшись к сугробу, Раничев подобрал монету. Подбросил на ладони:

– Серебряная!

– Дай-ко, – перехватил деньгу Селуян. – Одначе, деньга не московская, да и не ордынская. Смотри, вона…

Иван внимательно рассмотрел рисунок в виде копья с крестом.

– А вон еще одна! – радостно выпрямился Иванко.

– Давай, глянем…

На другой монете, тоже серебряной, в окружении каких-то угловатых знаков – стрелочек, крестов, веревочек – был изображен какой-то непонятный бесхвостый зверь с когтями на передних лапах.

– Точно, не наша, – оценивающе произнес Авдотий.

– И не ордынская.

– Я к меняле сбегаю, спрошу? – поднял окровавленное лицо Иванко.

– Сиди уж, – махнул рукой Селуян. – Сами спросим. Знаю, где менялы живут, недалеко тут, – он посмотрел на Раничева. Мы зайдем с Авдотием, а уж ты, Иване, ступай пока к Ипатычу с отроком, там и ждите.

Чудесно было вокруг, день стоял солнечный, синий, по-настоящему весенний, капая, таяли наросшие на крышах сосульки, под стрехами гомонили воробьи, купались в подтаявших навозных лужах, и воздух был таким прозрачным и теплым, что казалось, не вернутся уж больше никогда морозы, снега да метели. Радовались праздничному дню люди, веселые ходили, пели песни, шутили, у реки на Занеглименье сбиралась уже молодежь водить хороводы, парни тащили с собой дрова для кострища, девчонки конфузливо прятали улыбки, стреляя на парней блестящими большими глазами. Праздник…

Иван с тезкой добрались до избы Ипатыча быстро. Старик только головой покачал, увидев распухшую рожу Иванки, принялся распаривать над кипящим котлом насушенный на зиму подорожник.

– Эк, и угораздило же! – Выслушав сбивчиво рассказанную – в который раз уже! – Иванкой историю, дед усмехнулся: – Незнаемый, говоришь, парень напал? – скептически переспросил он. – Ну‑ну.

– А что? – удивился Раничев. – Думаешь, Ипатыч, из знакомых кто?

Ипатыч кивнул:

– Да разве ж залетному даст Мефодий работать? А тут ясно – работа, не просто так, по нахаловке. Ктой-то парня нашего заранее высмотрел да приглядывал, не ране и не позднее напал, как серебришко в шапке зазвенело. Для такого дела долгонько рядком выстаивать надоть, Мефодьевым зенки мозолить. Если и не они сами скрысятничали, так с их ведома. Как, говоришь, выглядел парень-то?

– Кругломордый такой, носище широкий, плоский, ровно у утки, – оторвав от губы приложенный подорожник, пояснил Иванко. – Зенки узкие, двумя щелочками. Однако силен, собака!

– Плосконосый, с глазами узкими, – задумчиво повторил старик. – Чего-то не припомню такого у Мефодия. Может, из новых кто?

На крыльце затопали – видимо, возвратились Селуян с Авдотием. Раничев скосил глаза на дверь – так и есть, войдя, перекрестились на икону оба.

– Литовские деньги, – бросив монеты на стол, Селуян присел на лавку. – Варфоломей-меняла сказал – Гедеминовой аль Ольгерда печати. Еще сказал – деньга добрая, без подделок.

– Литовские, говоришь? – Иван покатал по столу монетку и повернулся к отроку: – Ну-ка, скажи еще раз, что за боярыня-то была?

– Да ведь говорил уж, – пожал плечами Иванко. – Красивая такая, в шубе собольей.

– Да ты не про шубу, про лицо рассказывай.

– А лицо как у всех – белила, да сурьма, да румяна, поди отличи! – Отрок засмеялся и тут же скривился от боли: – Чего-то дышать больно.

– А ну-ко… – Встав с лавки, Ипатыч несколько раз нажал парню на грудь. Тот снова вскрикнул.

– Я чаю – ребро сломано, – поглядев на манипуляции старика, усмехнулся Иван. – А то и два.

Ипатыч кивнул, соглашаясь, вышел в сени, пошарил в залавке. Вернулся, прихватив с собой кусок узкой ткани, взглянул на притихшего отрока:

– Сымай рубаху, паря. Посейчас бинтовать будем.

– Только не оченно туго, – боязливо передернув плечами, озаботился Иванко.

– Будет учить-то! – Ипатыч отвесил парню звонкий подзатыльник. – Хватит канючить, сымай, говорю, рубаху.

– А что, дед, сикеры аль сыта совсем уже не осталось? – следя за ловкими манипуляциями старика, поинтересовался Иван.

– Нету, – раздраженно отозвался дед. – С утра уж все выхлестали, а заработка так и не принесли.

– Так мы ж заработали, это вон этот вот, пентюх… А… – Авдотий раздраженно махнул рукою.

– Присматривать надо было лучше, – язвительно отозвался Ипатыч. – Чай, ваш доходец уплыл, куда – неизвестно.

– Ух, гад, – цыкнул на отрока Селуян. – Прибить тя мало!

Иванко втянул голову в плечи.

– Ничего. – Раничев махнул рукою. – На хороводах еще сегодня заработаем.

– Ага, дадут там серебришко!

– А может, и дадут, – сглотнув слюну, тихо произнес отрок.

– Чего ты там голос подал?

– Да того. Она вон, боярыня-то, все расспрашивала, где да когда еще сегодня петь будем. Я и сказал, что у реки на Занеглименье. Ну где костер… Может, и придет?

– Может… – усмехнулся Селуян. – Дать бы тебе леща, да с лавки вставать неохота.

– Возок у нее еще был такой… как трава, зеленый, – вспомнил Иванко.

– Да не приедет к вам никто, – засмеялся Ипатыч. – Нужны больно!

Пройдясь по горнице, Раничев заглянул в слюдяное оконце:

– А пожалуй, пора уж.

– И я с вами, – встрепенулся Иванко.

– Нет уж! – Селуян замахал руками. – Как-нибудь сами управимся.

Отрок обиженно засопел.

После полудня припекло еще больше. Повсюду весело чирикали птицы, слышна была звонкая капель, и сияющее желтое солнце, искрясь, отражалось в подтаявших кристалликах снега. Раничев распахнул ворот кафтана и довольно зажмурился. В глазах щемило от света. Жаль, очков противосолнечных нет.

Дойдя до церквушки, скоморохи свернули к Неглинной, куда уже сходился народ, все больше молодые люди – парни и девки. Завидев ватажников с гуслями, свирелью и бубном, молодицы подмигивали друг дружке: эвон, скоморохи! Ух, и погулеваним сегодня, попляшем.

Иван обернулся на приятелей:

– Предлагаю начать с плясовых, а уж потом будем по заказу, чего захотят… не за так, конечно.

– Да ведь никто так не делает! – хором запротестовали Селуян с Авдотием. – Сперва былину надоть, опосля – сказания, а уж потом плясовую. Всегда так было.

– Ну и пойте свои былины до морковкина заговенья, – желчно усмехнулся Раничев. – Так мы точно ни хрена не заработаем. Ну сами-то подумайте, люди пришли поплясать да девок пожимкать, а мы их тут былинами будем потчевать! Хорошо, не псалмами.

Иван спорил убежденно, что-что, а уж в выборе репертуара он был дока – сказывался ресторанный опыт.

– Так ведь пост, – уже гораздо более вяло пытался спорить Селуян. – Как же без былин-то? Разве можно?

– Да можно, – махнул рукой Раничев. – Хотя если уж совсем нельзя без былин, то давайте так – три быстрых, один блюз, былина то есть. Согласны?

Селуян с Авдотием переглянулись:

– Делай как знаешь.

– Ну вот, – обрадованно потер ладони Иван. – Давно бы так. Эвон, за костром вполне подходящее местечко… Пойдем-ка побыстрее аппарат настроим.

– Чего?

– В смысле – пока приготовимся.

А народ все прибывал, толпился на берегу, некоторые спускались к реке – боролись друг с другом, со смехом катаясь в снегу, где-то уже пели песни.

– Вовремя мы, – кивая на образовавшийся хоровод, усмехнулся Раничев, посмотрел на коллег. – Ну что, грянем?

– Так они вон уж, поют какую-то…

– И что? А мы переймем! Неужто хороводных не знаете?

– Ну уж ты совсем нас за дурней держишь.

Грянули хороводные, одна за другой, кружащиеся вокруг зажженного костра люди запели громче, слаженней:

Остальные, что стояли поодаль, тут же подхватили:

– На сошечке, на бороночке, – напевало трио скоморохов. – На овсяном колосочке, на пшеничном пирожочке.

В сгустившемся вечерней синью воздухе жарко горел костер, освещая счастливые лица хороводников, весело звучали песни, и оранжевые искры летели до самого неба. Собравшаяся вокруг костра молодежь вела себя довольно прилично – за неимением подсолнечных семечек (Америку-то еще не открыли) грызли каленые орешки, пересмеивались, хлопали в ладоши. Кто-то, вырвавшись из хороводного круга, уже азартно наяривал вприсядку. Мелькали вокруг смеющиеся молодые лица, в широко открытых глазах отражалось оранжевое пламя, вообще все сильно смахивало на дискотеку где-нибудь в колхозном клубе, правда, вот только драк пока не было.

скандировали вокруг.

Скоморохи наигрывали мотив все быстрее, и так же быстрее кружился вокруг костра хоровод, Иван и сам не заметил, как заиграл «Голубые замшевые туфли», оказывается, рок-н-ролл хорошо ложится на гусли, даже легче, чем на обычную гитару. Ну так даешь! Еле слышно напевая «Рок вокруг часов», Раничев отбивал такт ногою, народ вокруг веселился до упаду, в буквальном смысле слова – до упаду: несколько человек, уплясавшись, уже валялись в снегу, лениво отговариваясь от шуток.

Иван и сам получал от всего происходившего такое удовольствие, какого не испытывал уже давно, не то что со времен субботних концертов в угрюмовском кафе «Явосьма», а даже еще и с более ранней эпохи, когда играл вместе с друзьями-балбесами в школьном ВИА. Вот тогда народ заводился так же, как вот сейчас тут, в средневековой Москве! Достаточно было заиграть «Шизгару-Венус» или «Крутится волчок» – и готово дело, пошло-поехало к ужасу дежурных учителей.

Не отрывая пальцев от звенящих струн, Раничев скосил глаза на своих – те тоже завелись, похоже. Селуян наяривал на свирели так, что казалось, скоро задохнется от нехватки воздуха. Не отстающий от него Авдотий Клешня стучал в бубен… как только не стучал! И ладонью, и локтями, и пальцами, и коленом, и, извините за выражение, задом. Веселился от души, короче. Чувствуя, что музыканты пошли вразнос, народ тоже отрывался, будто в последний раз. И все довольно чинно, пристойно, безо всяких там драк, приставаний и прочих ненужных излишеств. Целовались, правда, кое-где за деревьями, но тоже вполне даже пристойно – парни с девушками, а не так, чтобы парень с парнем, а девка – с девкой. В общем – идиллия.

Не заметили, как сгустилась ночь, а над головами зажглись звезды, Раничеву они казались маленькими цветными фонариками, весело подмигивающими в такт музыкальным аккордам. Костер догорал, пламя из желто-оранжевого стало красным, притихло, и вот уже лишь только угли голубовато мерцали на вытоптанном сотнями ног берегу Неглинной. Народ расходился постепенно – и так уже припозднились изрядно. Не забывали, бросали медяхи в предусмотрительно поставленную на снег шапку. Раничев кивал каждому, благодаря. Кто-то из проходивших мимо парней поставил перед утомившимися скоморохами глиняный кувшинец с бражкой. Выпили по очереди, прямо из горла, чувствуя, как входит в разгоряченные музыкой тела ночной холод. Поставив опустевший сосуд на снег, подсчитали деньги. Много… но увы – мелочь. Селуян недовольно крякнул.

– Считаете? – ехидно осведомились из-за спины. Все трое разом обернулись.

– Иванко! Ты как здесь?

– А чего дома сидеть? – Отрок подошел ближе, закашлялся, схватившись за грудь, с гордостью показал шапку. – А ведь приехала боярыня, не обманула! – Он горделиво зачерпнул ладонью горсть серебра.

– Господи, – облизнув губы, вымолвил Селуян. – Да мы же богаты!

– Ну, не так, чтобы очень, – усмехнулся Иванко. – Да как бы и это не отобрали, а то… бывали случаи.

– У нас – не бывало. – Авдотий ухмыльнулся. – Ну-ко кто, напади, попробуй! – Он стукнул кулаком в ладонь.

Отрок одобрительно кивнул:

– С тобой, дядько Авдотий, и ночью ходить не страшно.

– Да уж, – поддакнул Селуян. – От Клешни еще ни один ворюга не убегал! Да и напасть – охотников находилось мало.

– Уж ясно, что мало, – засмеялся Иванко.

Быстро собравшись – скомороху собраться – только подпоясаться – направились к дому. Первыми, негромко разговаривая, шли Авдотий с Селуяном, за ними – Иванко, замыкал шествие Иван, довольный и немного усталый.

Отрок вдруг оглянулся на него и замедлил шаг:

– Постой-ко, дядько Иване.

Раничев остановился:

– Чего тебе?

– Эвон, – Иванко вытащил из-за пазухи маленький кусочек пергамента, – велено тебе передать в тайности.

– Боярыня? – вскинул глаза Иван.

– Она.

– Будь другом, принеси от костра головню, посвети.

Кивнув, отрок умчался к берегу, сунул в догорающее пламя палку, помчался обратно – Селуян с Авдотием тем временем уже скрылись из виду.

– «Приходи к церкви Иоанна Каппадокийца, что на Великом посаде, – шепотом прочитал Иван. – Буду ждать завтра после вечерни»… После вечерни… А серебро-то у нее, поди, опять литовское?

– Литовское, – улыбнулся Иванко. – Две деньги со зверьем и пять – со стрелою.

– Значит, надобно идти, коли литовское, – задумчиво промолвил Раничев. – Как думаешь, отроче?

– Конечно, надо, – отрок засмеялся. – Хочешь, и я с тобой схожу, покажу боярыню?

– Пожалуй, не стоит, – почесал бороду Иван. – Думаю, раз зовет, значит – знает.

– Да, она хорошо тебя рассмотрела, все выспрашивала.

– Выспрашивала, говоришь? И что ж ты ей такое про меня рассказал?

– А все, что знал. Что скоморох, на гуслях игрец изрядный… А больше… Больше я про тебя, господине, ничего и не ведаю.

– Это и к лучшему, – прошептал Раничев, наблюдая, как качается над маковкой церкви…