Шпионское наследие

Глава 2

Мое фермерское хозяйство в Ле-Дёз-Эглиз состоит из прямостоящего, ничем не примечательного гранитного manoir[3] XIX века, обветшалого коровника с каменным крестом на коньке крыши, развалин фортификационных сооружений забытых войн, старого каменного колодца, ныне не используемого (а когда-то бойцы Сопротивления прятали там от нацистских оккупантов оружие), такой же старой выносной печи, допотопного пресса для изготовления сидра и пятидесяти гектаров равнодушного пастбища, спускающегося к морским скалам и побережью. Эта ферма принадлежала семье на протяжении четырех поколений. Я – пятое. Ни достойным, ни выгодным приобретением ее не назовешь. Из окна гостиной я вижу справа узловатый шпиль церкви XIX века, а слева – белую одинокую часовню, крытую соломой. Между ними расположилась деревня с соответствующим названием. В Ле-Дёз-Эглиз, как и во всей Бретани, ты или католик, или неверующий. Я – неверующий.

Чтобы добраться до нашей фермы из Лорьяна, надо проехать около получаса вдоль южного побережья по дороге, которую зимой обступают худосочные тополя, мимо останков выстроенной Гитлером “Атлантической стены”; разобрать ее не представляется возможным, поэтому она быстро приобретает статус современного Стоунхенджа. Через тридцать километров ты начинаешь выглядывать слева пиццерию с гордым названием “Одиссей”, а вскоре, уже справа, появится зловонное кладбище старых автомобилей, где пьяный бродяга, по ошибке получивший при рождении имя Оноре[4] (мать рекомендовала мне всячески его избегать), но больше известный среди местных как Вонючий Карлик, приторговывает антикварными вещицами, использованными покрышками и навозом. После облезлого знака с надписью “Делассю” (семейная фамилия моей матери) ты сворачиваешь на разбитую колею и, попадая в выбоины, бьешь по тормозам либо на полной скорости ловко лавируешь между ними, как это делал почтальон месье Дени. Так он и поступил в то солнечное утро ранней осени – к негодованию кур во дворе и величайшему безразличию Возлюбленной, моей любимой ирландской сеттерши, слишком занятой своим недавним пометом, чтобы обращать внимание на мелкие человеческие слабости.

А что до меня, то когда месье Дени, он же Генерал по причине высокого роста и некоторого сходства с президентом де Голлем, вышел из желтого фургона и стал подниматься на наше крыльцо, мне хватило одного взгляда, чтобы понять: письмо, которое он сжимает в своей узловатой руке, – это весточка мне из Цирка.

Поначалу это меня не встревожило, скорее позабавило. Есть в британской секретной службе вещи неизменные. Например, крайняя озабоченность внешним видом почтовой корреспонденции. Чтобы она выглядела не слишком официально или формально – для прикрытия это не годится. Конверт не должен быть прозрачным, предпочтительно линованный. Белый цвет бросается в глаза, поэтому лучше цветной, но без игривых оттенков. Тусклый синий либо серый – вот это приемлемо. В данном случае конверт был светло-серого цвета.

Второй вопрос: адрес мы печатаем или пишем от руки? В поисках ответа сосредоточьтесь, как полагается, на адресате, в данном случае на мне: Питер Гиллем, бывший сотрудник, отпущенный на волю и испытывающий за это благодарность. Давно живет во французской глубинке. Встречи ветеранов не посещает. Официально не женат. Получает полную пенсию, а значит, уязвим. Вывод: в далекой бретонской деревне, где иностранец большая редкость, отпечатанный полуофициальный адрес на сером конверте с британской маркой может вызвать у местных жителей ненужный интерес, а посему пишем адрес от руки. Теперь задачка потруднее. Контора, или как там сейчас Цирк себя называет, не может пройти мимо вопросов безопасности, даже если речь идет о частной переписке. Добавить, для дополнительного веса, “персонально”? Или так: “Персонально. Вручить непосредственно адресату”? Нет, слишком тяжеловесно. Останемся в границах частной переписки. Тогда так: “Лично”.

Аббревиатура расшифровывалась следующим образом: юридический советник главы службы. Параграф 14 звучал так: “Пожизненная обязанность явки по требованию Цирка”. А сам оборот “позвольте мне Вам напомнить” как бы говорил: не забывай, кто выплачивает тебе пенсию. Имейла у меня нет. И почему письмо без даты: ради пущей безопасности?

Катрин в саду, вместе со своей девятилетней дочкой Изабель, играет с парой задиристых козлят, недавно пополнивших наше хозяйство. Хрупкая женщина с широким бретонским лицом и спокойными карими глазами, которые бесстрастно тебя изучают. Стоит ей протянуть руки, как козленок прыгает в ее объятия, а маленькая Изабель, по-своему выражая радость, складывает ладошки и кружится на месте. Катрин, при всей ее мускулистости, следует быть поосторожнее: если на нее прыгнут оба козленка сразу, они просто опрокинут ее на землю. Изабель меня игнорирует. Зрительный контакт ее смущает.

В поле за ними глухой Ив, наемный рабочий, согнувшись пополам, срезает кочанную капусту. Правая рука взмахивает ножом, левая швыряет кочан в телегу, а согбенная спина при этом не меняет наклона. За ним наблюдает старая серая кобыла по кличке Артемида, когда-то подобранная Катрин. Пару лет назад мы с ней приняли гуляку страуса, сбежавшего с соседней фермы. Когда она сообщила об этом хозяину, тот сказал: он уже старый, можете оставить его у себя. Страус мирно почил в бозе, и мы ему устроили торжественные похороны.

– Ты чего-то хочешь, Пьер? – спросила меня Катрин.

– Боюсь, что мне придется уехать на несколько дней, – ответил я.

– В Париж? – Подобную перспективу она явно не одобряет.

– В Лондон, – говорю я. И поскольку даже пенсионеру необходимо прикрытие, добавляю: – Умер один человек.

– Которого ты любил?

– Уже нет, – ответил я с твердостью, которая меня самого удивила.

– Тогда не так важно. Сегодня уезжаешь?

– Завтра. Улетаю ранним рейсом из Ренна.

Когда-то, стоило бы Цирку только свистнуть, и я бы уже мчался в Ренн. Но времена изменились.

Если бы вы прожили с мое в шпионском поместье старого Цирка, вам было бы понятно отвращение, которое я испытал, когда в четыре пополудни следующего дня, расплатившись с таксистом, зашагал по бетонной дорожке к новому, шокирующему своим показным величием зданию Службы. Представьте меня на пике моей шпионской деятельности: усталый как собака, я возвращался из какого-то богом забытого провинциального городка империи – советской империи или ее сателлита. Из лондонского аэропорта ты сначала ехал автобусом, а потом подземкой до Кембридж-сёркус, где тебя уже поджидала производственная бригада, чтобы вытянуть все подробности. Ты преодолевал пять грязных ступенек перед викторианским уродцем, который мы называли ГО (Головным офисом), или Конторой, или просто Цирком. И вот ты уже дома.

Забудь о пикировках с бригадой, или отделом проверки, или администрацией. Обычные семейные разборки между полевиками и центровыми. Сидящий в своем закутке вахтер со знанием дела говорит тебе “С возвращением, мистер Гиллем”, спрашивает, собираешься ли ты сдавать чемодан, и желает тебе хорошего дня. Ты отвечаешь “Спасибо, Мак” или “Спасибо, Билл”, в зависимости от того, кто сегодня дежурит, и показываешь ему свой пропуск. Улыбаешься, сам не зная почему. Перед тобой три старых расшатанных лифта, которые ты ненавидишь с первого дня, – причем два из них застряли наверху, а третий принадлежит лично Хозяину, так что даже не думай на него покушаться. Поскорей бы затеряться в лабиринте из коридоров и тупичков, этом физическом воплощении мира, в котором ты решил обосноваться, с его изъеденными древоточцем лестницами, щербатыми огнетушителями, подозрительными зеркалами и букетом запахов – затхлый сигаретный дым, “Нескафе” и дезодорант.

И вот теперь этот кошмар. Добро пожаловать в Шпионленд на Темзе!

Под присмотром суровых мужчин и женщин в спортивных костюмах я подхожу к пуленепробиваемому стеклу, отделяющему меня от стола на ресепшен, и мой британский паспорт ускользает от меня в металлическом лотке. За стеклом женщина. В мужском электронном голосе, доводящем выделение слов до абсурда, звучит эссекский акцент:

– Положите все ключи, мобильные телефоны, мелочь, наручные часы, ручки и другие металлические предметы в коробку на столе слева от вас, сохраните белую бирку от вашей коробки, а затем, с обувью в руках, пройдите через дверь с табличкой “Посетители”.

Мне возвращают паспорт. Сначала меня досматривает веселая девочка на вид лет четырнадцати, которая обстукивает все тело этакой ракеткой для пинг-понга, потом меня просвечивают в своего рода стеклянном гробе, поставленном на попа. Провожая меня к непомеченному лифту, после того как я снова надел и зашнуровал ботинки – почему-то эта процедура показалась мне гораздо унизительнее, чем требование их снимать, – веселая девушка спрашивает, хорошо ли я провел день. Плохо. И ночь тоже, если ей это интересно, хотя, похоже, нет. По милости А. Баттерфилда я провел бессонную ночь, какой у меня не было уже лет десять, но ей этого не скажешь. Я полевой специалист, или, по крайней мере, был таковым. Моя естественная среда обитания – открытые пространства для ведения слежки. И вот сейчас, так сказать, в зрелом возрасте, я выяснил, что письмо из новоявленного Цирка (“Дорогой Джон”), свалившееся как снег на голову и потребовавшее немедленного приезда в Лондон, обрекает душу на беспокойные ночные скитания.

Кажется, мы поднялись на верхний этаж, но нигде этому нет подтверждения. В мире, где я когда-то жил, самые большие секреты прятали на верхнем этаже. У моей юной сопровождающей на шее висит целый арсенал ленточек с пластиковыми карточками. Она открывает дверь без опознавательных знаков, я вхожу, и она ее за мной закрывает. Я пробую ручку – не поддается. В жизни меня несколько раз запирали, но это всегда были противники. Окон нет, а на стенах наивные рисунки цветов и домов. Постарались дети А. Баттерфилда? Или это граффити бывших заключенных?

И куда пропали все звуки? Чем дольше я вслушиваюсь, тем безнадежнее тишина. Ни веселого перестука пишущих машинок, ни звонящих телефонов, ни дребезга колес изношенной передвижной картотеки, едущей по деревянным половицам наподобие тележки молочника, ни зычного мужского рыка “Кончай там насвистывать, черт побери!”. Где-то между Кембридж-сёркус и набережной перекрыли звук как таковой.

Присаживаюсь на стул из стали и кожи. Листаю потрепанный экземпляр “Частного сыщика” и пытаюсь понять, кто из нас потерял чувство юмора. Встаю, снова пробую дверную ручку и сажусь уже на другой стул. Я уже пришел к выводу, что А. Баттерфилд пристально изучает язык моих телодвижений. Что ж, в добрый час, потому что к моменту, когда распахивается дверь и короткостриженая проворная женщина сорока с лишним лет, в деловом костюме, переступив порог, бесстрастным голосом горничной, проводящей санобработку в номере, обращается ко мне: “Здравствуйте, Питер. Я Лора. Пройдемте со мной?”, – я успел провернуть в голове все проколы и провалы, со мной так или иначе связанные на протяжении всей моей карьеры лицензированного мошенничества.

Мы печатаем шаг по пустому коридору и заходим в стерильный белый кабинет с герметичными окнами. Свеженький очкастенький выпускник английской публичной школы неопределенного возраста, в рубашке и подтяжках, вскакивает из-за стола и хватает мою руку.

– Питер! Господи! Как же молодо вы выглядите! Тридцать пять от силы! Добрались нормально? Кофе? Чай? Точно не хотите? Как же здорово, что вы приехали. Для нас это такая поддержка. С Лорой вы знакомы? Ну конечно. Простите, что заставил вас ждать. Звонило начальство. Разобрались. Да вы садитесь.

Доверительно заглядывая в глаза, будто бы желая сойтись поближе, он подводит меня к неудобному стулу с высокой спинкой и подлокотниками, рассчитанными на долгие беседы. Сам снова садится за стол, заваленный старыми на вид делами, – тут тебе все национальные флаги. Поставив локти, обтянутые рукавами рубашки, куда-то между папок, он подпирает подбородок сжатыми кулачками.

– Кстати, меня зовут Кролик, – объявляет он. – Это глупое имя преследует меня с детства, никак не могу от него избавиться. Может, я и здесь-то из-за него оказался. Попробуй распустить хвост в Высоком суде, когда тебя все окликают “Эй, Кролик!”.

Это его обычный треп? Так тридцатилетний юрисконсульт секретной службы теперь разговаривает? То забегая вперед, то одной ногой залезая в прошлое. Я не очень-то разбираюсь в разговорном английском сегодняшнего дня, но, судя по реакции Лоры, занимающей место рядом со мной, похоже, что так. Вид у нее свирепый, она словно готова нанести удар. На среднем пальце правой руки кольцо с печаткой. Отцовское? Или кодовый сигнал о сексуальных предпочтениях? Давненько я не был в Англии.

Кролик поддерживает светский разговор. Его дети без ума от Бретани. Обе девочки. Лора пока была только в Нормандии. С кем ездила, не признается.

– Ой, вы же, Питер, у нас бретонец! – вскрикивает он ни с того ни с сего. – Мы должны вас называть Пьер!

Можно Питер, говорю я.

– Короче, Питер, если без обиняков, нам предстоит разобрать серьезную юридическую заваруху, – продолжает Кролик уже медленнее и громче, заметив среди седых завитков мое новое слуховое устройство. – Пока это еще не кризис, но фаза активная и, я бы сказал, тревожная. И нам очень нужна ваша помощь.

В ответ я говорю, что буду рад помочь чем могу, Кролик, и как приятно сознавать, что ты еще можешь быть чем-то полезен после стольких лет не у дел.

– Я здесь защищаю интересы службы, – продолжает он, проигнорировав мои слова. – А вы здесь присутствуете в качестве частного лица, так сказать, бывшего члена, уже давно наслаждающегося, не сомневаюсь, счастливой пенсией, но вот чего я не могу гарантировать, так это что ваши интересы и наши интересы будут во всем совпадать. – Глаза превратились в щелки. На лице ухмылочка. – Короче, Питер: при нашем огромном уважении к тому, что вы сделали для Конторы во время оно, есть Контора, есть вы и есть я, юрист-убийца. Как Катрин?

– Хорошо, спасибо. А почему вы спрашиваете?

Она ведь нигде не упоминается. Решил меня пугануть. Дал понять: гонг прозвучал. Контора все видит.

– Мы подумали, что ее, наверно, следовало бы включить в длинный список ваших подруг, – поясняет Кролик. – Такие у нас правила, сами знаете.

– Катрин снимает у меня жилье. Она дочь и внучка предыдущих жильцов. Мы живем под одной крышей. А что касается ваших правил, то я с ней не спал и спать не собираюсь. Я ответил на ваш вопрос?

– Отлично, спасибо.

Моя первая ложь, умело поданная. А теперь быстро поменять тему.

– Кажется, мне понадобится адвокат.

– Это преждевременно, к тому же вы не можете его себе позволить. С учетом нынешних цен. В вашем досье сказано: “Женился, потом развелся”. И то и другое верно?

– Да.

– И все в течение года. Впечатляет.

– Я рад.

Это шутка? Или провокация? Я подозреваю второе.

– Юношеское недомыслие? – Он высказывает свое предположение все тем же участливым тоном.

– Недопонимание, – отвечаю я. – Еще есть вопросы?

Но Кролик так легко не сдается и сразу дает мне это понять.

– А чей ребенок? В смысле кто отец? – все тем же бархатным голосом.

Я делаю вид, что задумался.

– Знаете, я никогда ее не спрашивал, – отвечаю. И пока он это переваривает, сам перехожу в наступление: – Раз уж мы обсуждаем, кто чем занимается, может, вы мне скажете, что здесь делает Лора?

– Лора занимается историей вопроса, – звучно произносит Кролик.

История в образе бесстрастной короткостриженой кареглазой женщины без косметики. Из нас троих улыбаюсь уже только я.

– И что же, Кролик, включает в себя обвинительный список? – бодро спрашиваю я, раз уж мы вступили в рукопашную. – Поджог королевских доков?

– Ну-ну, Питер, “обвинительный список” – это вы уже загнули! – так же бодро отбивается он. – Решение проблем – вот, собственно, и всё. Позвольте вам задать один вопрос, пока мы не перешли к остальной повестке, не возражаете? – И снова глаза-щелки. – Операция “Паданец”. Как она готовилась, кто руководил, с чего все пошло не так и каково было ваше участие?

Становится ли легче на душе, когда оправдываются твои худшие ожидания? Только не в моем случае.

– Вы сказали “паданец”, я не ослышался?

– “Паданец”, – повторяет он громче на случай, если моя слуховая гарнитура чего-то не уловила.

Не торопись. Помни, ты уже в возрасте. Память нынче уже не та. Держи паузу.

– Паданец… вы не могли бы уточнить, Кролик? Дайте мне подсказку. Когда это было?

– Начало шестидесятых. И наши дни.

– Вы сказали “операция”?

– Секретная. Кодовое название “Паданец”.

– Направленная против кого?

Сбоку следует подсказка от Лоры:

– Советы и их союзники. Против восточногерманской разведки, известной как Штази. – Последнее слово она выкрикивает, чтобы я наверняка расслышал.

Штази… Штази… минутку… Ах да, Штази.

– С какой целью, Лора? – спрашиваю я, собрав осколки в одно целое.

– Ввести в заблуждение, обмануть противника, прикрыть главный источник информации. Проникнуть в московский Центр с целью выявить возможного предателя или предателей внутри Цирка. – И тут же, с жалобной интонацией: – У нас не сохранилось ни одного досье. Лишь несколько отсылок к делам, которые словно испарились в воздухе. Вроде как отсутствуют. Предположительно украдены.

– “Паданец”, “Паданец”, – повторяю я, качая головой и улыбаясь, как это делают старики, даже когда они не такие старые, как кому-то кажется. – Простите, Лора. Не слышу звона.

– Даже отдаленного? – Это уже Кролик.

– Увы. Чистый лист. – А сам мысленно отгоняю картины, как я, еще совсем молоденький, в костюме доставщика пиццы, перегнувшись через руль недавно освоенного мотоцикла, везу спецрейсом ночные досье Цирка “некоему” лондонскому получателю.

– На случай если я об этом забыл упомянуть или вы вдруг не расслышали, – говорит Кролик медоточивым голосом. – Насколько мы понимаем, в операции “Паданец” участвовал ваш друг и коллега Алек Лимас, которого, если помните, застрелили у Берлинской стены, когда он пытался спасти свою подругу Элизабет Голд, которую к тому моменту тоже уже застрелили. Или этого вы тоже не помните?

– Еще как помню, – огрызаюсь я. И только потом поясняю: – Вы меня спрашивали про “Паданец”, а не про Алека. И я вам ответил: нет, не помню. Никогда не слышал. Извините.

В любом допросе отрицание вины становится отправной точкой. О предыдущем обмене любезностями можно забыть. После отрицания расклад кардинально меняется. На уровне агента тайной полиции отрицание человеком своей вины почти всегда оборачивается немедленным возмездием – не в последнюю очередь потому, что рядовой агент глупее своего подопечного. Умный следователь, напротив, когда дверь перед его носом захлопывают, не пытается сразу в нее ломиться. Он перегруппируется и зайдет к жертве с другого боку. И, судя по довольной улыбке Кролика, именно это он сейчас обдумывает.

– Что ж, Питер. – Голос его стал тверже, несмотря на все мои заверения. – Отставим пока тему операции “Паданец”, и, если не возражаете, мы с Лорой зададим вам несколько фоновых вопросов, касающихся более общего предмета.

– Например?

– Персональная подотчетность. Вечная проблема: где заканчивается подчинение приказам старших и начинается ответственность за индивидуальные действия. Улавливаете?

– Не очень.

– Вы полевой игрок. Контора дала вам зеленый свет, но что-то пошло не по плану. Пролилась невинная кровь. Вас или вашего коллегу подозревают в превышении полномочий. Такой сценарий вы никогда не рассматривали?

– Нет.

То ли он забыл, что я плохо слышу, то ли решил, что у меня со слухом нет проблем.

– И вы себе не можете представить, чисто абстрактно, как возникает подобная напряженная ситуация? Оглядываясь на все передряги, в которые вы попадали на протяжении своей долгой оперативной карьеры?

– Нет. Не могу. Уж извините.

– Ни одного случая, когда вам показалась, что вы превысили полномочия и затеяли то, что потом уже не могли остановить? Поставили свои чувства, потребности – или даже аппетиты – выше долга? И тем самым спровоцировали ужасные последствия, которые вовсе не имели в виду или не предвидели?

– В этом случае я бы получил выговор от начальства, не так ли? Или отзыв в Лондон. А при худшем раскладе мне указали бы на дверь, – говорю я с озабоченным лицом дисциплинированного школьника.

– Посмотрите на это несколько шире, Питер. Я имею в виду третьих лиц, которые могут считать себя пострадавшими. Простые люди, посторонние, которым – вследствие ваших действий, по ошибке, сгоряча или просто по причине слабости – был нанесен побочный ущерб. Люди, которые могли решить – спустя годы, даже десятилетия, – что у них есть все основания начать судебную тяжбу против Службы. За причинение материального ущерба или, если это не прокатит, за необдуманное убийство, а то и хуже. Против Службы в целом или, – его бровки лезут вверх в притворном изумлении, – или, конкретно, против одного из ее бывших членов. Такая вероятность вам в голову не приходила? – Он уже разговаривает со мной не как юрист, а скорее как врач, готовящий пациента к плохим новостям.

Не торопись с ответом. Почеши старую голову. Результат нулевой.

– Пожалуй, я был слишком занят созданием проблем для противника, – отвечаю с усталой улыбкой ветерана. – Перед тобой враг, у тебя на хвосте сидит Контора, тут не до философствований.

– Самая простая стратегия с их стороны: начать с парламентской процедуры и подготовить почву для судебного расследования с помощью письма, предшествующего подаче иска. Вместо того чтобы действовать сразу на всю катушку.

Кролик, не мешай мне думать.

– А когда уже начнется судебное расследование, парламентский запрос, само собой, будет отозван. И суд получает карт-бланш. – Он ждет, я молчу, тогда он нажимает на меня сильнее: – По поводу “Паданца” так и не слышно звона? Секретная операция, растянувшаяся на два года, в которой вы сыграли значительную – кое-кто сказал бы героическую – роль. Ни одного колокольчика?

Тот же вопрос задает мне Лора, глядя на меня своими немигающими карими глазами монашки. А я снова пытаюсь порыться в своей старческой памяти и – вот же напасть! так ничего и не найдя, – какое у нас тысячелетие на дворе? – печально мотаю седой головой.

– Это был какой-то тренировочный курс? – храбро спрашиваю я.

– Лора только что вам рассказала, что это было, – следует отповедь.

– Ах да, разумеется, – говорю я, пытаясь изобразить смущение.

Мы пока отставили тему “Паданца” и вновь вернулись к простому постороннему человеку, который сначала вцепляется в некоего поименованного бывшего члена Службы через Парламент, а затем вторично кусает его уже в суде. Но пока не прозвучало имя… о каком бывшем члене мы ведем речь. Я говорю “мы”, поскольку если тебе доводилось как участвовать в допросах, так и сидеть в качестве подозреваемого, то ты знаешь: речь идет о соучастии, когда ты и твои следователи составляете одно целое и обе стороны обмениваются выпадами.

– Взять хотя бы ваше персональное досье, Питер. А точнее то, что от него осталось, – жалуется Лора. – Речь даже не о том, что его почистили. Из него сделали отбивную. Предположим, там были секретные приложения, содержащие слишком деликатный материал для общего архива. Никаких претензий. На то они и секретные. Но что мы находим в спецархиве? Ноль без палочки.

– Мать вашу так, – уточняет Кролик. – Вся ваша служебная карьера, согласно персональному досье, сводится к ох…ительному акту об уничтожении документации.

– В лучшем случае, – добавляет Лора, нисколько не смущенная непарламентскими выражениями в устах юрисконсульта.

– Но будем справедливы, Лора. – Кролик изображает человека, искренне сочувствующего осужденному. – А если это дело рук недоброй памяти Билла Хейдона? – Тут он снова обращается ко мне: – Кто такой Хейдон, вы, наверное, тоже не помните.

Хейдон! Билл Хейдон. Еще бы не помнить. Советский двойной агент, который в качестве главы всемогущего Комитета общего управления, или, проще, Лондонского управления, на протяжении трех десятилетий исправно передавал все секреты московскому Центру. Имя этого человека я постоянно прокручиваю в голове, но зря они ждут, что я сейчас подпрыгну и закричу: “Сукин сын! Вот кому бы я свернул шею”. Что, кстати, сделал кое-кто другой из моих знакомых, к полному удовлетворению британской стороны.

А тем временем Лора откликается на слова коллеги:

– Кто бы сомневался, Кролик. В спецархиве отпечатки пальцев Билла Хейдона, считай, повсюду. А наш Питер выследил его одним из первых, да, Пит? Будучи персональным помощником Джорджа Смайли. Вы ведь были его ангелом-хранителем и доверенным учеником, не так ли?

Кролик покачивает головой, на его лице написано благоговение.

– Джордж Смайли. Наш оперативник номер один. Совесть Цирка. Гамлет, как некоторые его называли – возможно, не совсем справедливо. Какой человек! Однако не кажется ли вам, что в случае операции “Паданец”, – он по-прежнему обращается к Лоре, словно меня здесь нет, – разграблением спецархива занимался не Билл Хейдон, а Джордж Смайли, по какой-то причине? В актах об уничтожении документации остались довольно странные автографы. Имена, которые мы с вами никогда не слышали. Имя Смайли там, разумеется, отсутствует. Он бы воспользовался услугами на все готового доверенного лица. Человека, который бы слепо выполнял его приказы, при всей их сомнительной законности. Наш Джордж, небожитель, никогда не стал бы марать руки.

– У вас есть какие-то соображения по этому поводу, Пит? – обращается ко мне Лора.

Да, у меня есть кое-какие соображения, и я их выскажу со всей решительностью. Она выводит меня из себя этим “Питом”, и вообще, наш разговор слишком далеко зашел.

– Послушайте, Лора, зачем Джорджу Смайли нужно было красть досье из спецархива? Это дело рук Билла Хейдона, уверяю вас. Билл украл бы последние деньги у вдовы и не поморщился бы.

Я хмыкнул и потряс седой головой: дескать, что вы, нынешняя молодежь, понимаете в том, как все это когда-то работало!

– Ну, я-то полагаю, что у Джорджа были основания их изъять, – отвечает Кролик за Лору. – Он был главой Секретки в течение десяти самых холодных лет за всю холодную войну. Отчаянно сражался за влияние с Лондонским управлением. Никаких запретов – похищали чужих агентов, залезали друг к другу в сейфы. Разруливал самые темные операции. Шел на сделку с совестью во имя высшей цели. Что бывало нередко. Я лично вполне могу себе представить, как Джордж прячет под ковер папочку-другую. – И уже мне в лицо: – А также легко могу себе представить, как вы ему в этом помогаете без тени сомнений. Некоторые из этих странных автографов, очень похоже, выведены вашей рукой. Даже не нужно ничего воровать. Просто оформил к списанию под вымышленным именем – и готово. А что касается злополучного Алека Лимаса, трагически погибшего у Берлинской стены, то из его досье даже не стали делать отбивную. Оно просто ушло в самоволку. Не осталось даже карточки с загнутым уголком в общей картотеке. Странно, но вы, кажется, не испытываете никаких чувств.

– На самом деле я в шоке. И испытываю сильные чувства.

– Да? Из-за моих предположений, что это вы стибрили досье Лимаса из секретного архива и спрятали его в дупле дерева? Вы же в свое время похитили несколько файлов для дядюшки Джорджа. Почему бы не досье Лимаса? Будет о чем вспомнить, после того как от него избавились. Как, кстати, звали его девушку?

– Голд. Элизабет Голд.

– А, стало быть, помните. Если коротко, Лиз. Ее досье тоже исчезло. Напрашивается романтическая фантазия, как их папки улетают на небеса в обнимку. А кстати, как случилось, что вы с Лимасом закорешились? Братья по оружию, если верить слухам.

– У нас были общие задания.

– Задания?

– Алек был старше меня. И мудрее. Когда он получал оперативное задание и ему нужен был напарник, он предлагал меня. И, если кадровый отдел и Джордж давали добро, мы шли в связке.

Тут снова Лора:

– Не приведете парочку примеров такой связки? – По ее интонации можно понять, что она ни парочек, ни связок не одобряет, но я только рад поводу уйти в сторону.

– Мы с Алеком познакомились, если не ошибаюсь, в Афганистане в середине пятидесятых. Нашим первым совместным заданием было внедрение небольших групп на Кавказе, а потом в России. Вам это может показаться позапрошлым веком. – Я в очередной раз хмыкнул и покачал головой. – Это не обернулось оглушительным успехом, должен признаться. Через девять месяцев его перебросили в Прибалтику, где он занимался забросами и выводом пехотинцев в Эстонии, Латвии и Литве. Он снова затребовал меня, и я отправился ему помогать. – Тут я решил ее просветить. – В те времена балтийские страны входили в состав советского блока, как вы наверняка знаете, Лора.

– “Пехотинцами” вы называете агентов. Сегодня говорят “активы”. Лимас официально базировался в Травемюнде, правильно? Северная Германия?

– Именно так, Лора. По легенде – как член Международной группы морских наблюдателей. Днем защита рыбных ресурсов, ночью высадка десанта с быстроходных катеров.

Наш тет-а-тет прерывает Кролик:

– А кодовое название ночной высадки десанта?

– “Складной нож”, насколько я помню.

– Не “Паданец”?

Этот выпад я игнорирую.

– “Складной нож”. Операция проводилась пару лет, а затем была свернута.

– И как она проводилась?

– Сначала находили волонтеров. Тренировали их в Шотландии, в Шварцвальде и других местах. Эстонцы, латыши. Потом готовили их заброску в родные места. Безлунная ночь. Резиновая лодка. Медленное продвижение. Приборы ночного видения. Условный сигнал на берегу, что все чисто. И ты высаживаешься. Или твои пехотинцы.

– И что вы делали после высадки ваших пехотинцев? Не считая открытия бутылки, что для Лимаса, кажется, было в порядке вещей.

– Уж точно не рассиживались, – отвечаю я, держа себя в руках. – Поскорее слинять. Предоставить их самим себе. А почему, собственно, вы меня об этом спрашиваете?

– Хочу понять, что вы за фрукт. А еще пытаюсь уразуметь, почему вы так хорошо все помните про “Складной нож” и ни черта про “Паданец”.

Снова Лора:

– Предоставить их самим себе – то есть оставить агентов на произвол судьбы, я правильно понимаю?

– Если вам угодно так это формулировать, Лора.

– И какова же была их дальнейшая судьба? Или вы уже не помните?

– Их ждала смерть.

– Буквально?

– Кого-то схватили сразу после высадки. Других через пару дней. Кто-то, будучи перевербован, выступил против нас и погиб позже. – Я чувствую, как начинаю срываться, и даже не пытаюсь себя сдерживать.

– И на ком лежит вина, Пит?

– За что?

– За их смерть.

Небольшой взрыв сейчас не помешает.

– На Билле Хейдоне, черве, который завелся в нашем доме, на ком же еще, черт возьми! Бедняги были приговорены еще до того, как они отправлялись по морю из Германии. А отправлял их наш дорогой глава Лондонского управления, того же подразделения, которое планировало всю операцию!

Кролик опускает голову и сверяется со шпаргалкой, скрытой за пюпитром. Лора, посмотрев на меня, переводит взгляд на свои руки, которые ей больше нравятся. Короткие, как у мальчика, чистенькие ноготки.

– Питер… – Пришел черед Кролика. Теперь они выстреливают не одиночными попеременно, а очередями. – Меня как главного адвоката Службы – а не вашего, подчеркиваю – беспокоят некоторые моменты вашего прошлого. Опытный юрист – если в какой-то момент Парламент отойдет в сторону и освободит пространство для суда, открытого или закрытого, не дай бог, – может создать у судьи впечатление, что на протяжении вашей карьеры вы имели отношение к довольно большому количеству смертей и смотрели на это сквозь пальцы. Он подаст это так, что вам поручали секретные операции – скажем, все тот же непогрешимый Джордж Смайли, – где смерть невинных людей считалась приемлемым, даже логичным результатом. А то и желаемым, как знать.

– Желаемый результат? Смерть невинных людей? Вы о чем?

– Об операции “Паданец”, – терпеливо уточняет Кролик.