Штампованное счастье. Год 2180

ЧАСТЬ ВТОРАЯ СИМВОЛ ЛЕГИОНА

Доктор мною доволен. После того, как меня начали возить на встречи, круг моих знакомств сильно расширился, а популярность возросла. Вчера, проходя мимо одного из замаскированных ретрансляторов, я получил сообщение, в котором контактер выразил мне признательность за успешное освоение программы. Его очень заинтересовало настроение солдат из других частей, вопросы, которые они задают во время встреч, а также ходящие среди бойцов слухи о возможной дате начала боевых действий и предполагаемых целях первого удара. Моя повышенная активность тоже приносит плоды — теперь со мной все чаще заговаривают сержанты и даже младшие офицеры нашего батальона. Один раз со мной заговорил даже офицер-артиллерист из экипажа крейсера. С моего лица не сходит маска рассудительного внимания и доброжелательности. Кажется, я даже сплю с таким выражением. То и дело я включаю свою фирменную улыбку, которую отрепетировал во время одного из посещений докторских апартаментов. Моя улыбка не должна быть глупой, так он учил. Не должна быть слащавой или угодливой. Она должна вызывать симпатию, оставлять в душе собеседника чувство комфорта после разговора со мной.

Объем собираемой мной информации уже таков, что найти время и возможность надиктовать очередное донесение становится проблемой. До сих пор я проделывал это после отбоя, заставляя себя просыпаться среди ночи, когда все вокруг уже точно заснули, и набивая сообщение через заранее припрятанный интерфейс контрольного тестера скафандра, имеющий в комплекте клавиатуру. Приходится попотеть, свернувшись калачиком под одеялом и тыкая в темноте щупом тестера по крохотным клавишам, а потом долго делать гимнастику для глаз, чтобы не допустить ухудшения зрения. Но благодарность доктора за ценные сведения искупает все неудобства.

Длинные сообщения я надиктовываю голосом. Инструкция не рекомендует использовать для этой цели гальюн или иные помещения общего пользования. В дневные часы там многолюдно, а ночью я буду сильно выделяться из общей массы. Еще я знаю, что в таких местах наверняка установлены записывающие устройства и не все из них контролируются нашей Службой. В кубрике наверняка тоже имеются подобные устройства, а применение одной из функций моего «талисмана» — глушение — повышает риск моего раскрытия. Поэтому я диктую свои донесения, отключив системы связи и включив режим глушения, в редкие моменты, когда есть возможность опустить лицевую пластину и остаться без пристального внимания товарищей или командира. Например, во время профилактического обслуживания скафандра. В это время можно, сделав вид, что тестируешь фильтры, герметизировать и затемнить шлем, а затем торопливой скороговоркой продиктовать заранее составленный текст. Если кто-то и увидит что-либо необычное — шевелящиеся губы, к примеру, то он сочтет, что я проговариваю голосовые команды или проверяю аппаратуру связи.

Теперь я изворачиваюсь как могу. Например, изображаю дрему во время поездки на очередную встречу, во время которой мне мешает шум и свет, для чего я опускаю пластину и затемняю ее. Находясь в патруле, делаю вид, что внимательно куда-то вглядываюсь, специально поднимая голову так, чтобы мощный уличный светильник ударил по глазам, и стекло на несколько мгновений потемнело. С помощью таких ухищрений я умудрялся за несколько сеансов составлять длинные донесения. Но с каждым разом становилось все сложнее. Я жил в постоянном напряжении. Я начал опасаться, что повышенный уровень возбудимости может быть обнаружен системой автоматического контроля здоровья. Это было тяжело — все время чувствовать себя червяком на раскаленном асфальте.

Никогда бы не подумал, что работать шпионом в армейской среде так сложно. Основной трудностью, оказывается, является не организация многоходовой комбинации с целью получения доступа к документам, а элементарная невозможность побыть наедине с собой. До сих пор я не замечал этого факта — мне казалось естественным постоянно находиться в окружении таких, как я.

И еще в моей работе наступает новый этап — доктор хочет, чтобы я начал готовить себе дублера. То есть смену. На случай моего перевода, что становится все более вероятным. Я внимательно анализирую поведение своих товарищей. Их отношение ко мне. Мимику при разговоре со мной. Степень моего влияния на них. Вербовка в условиях, при которых я осуществляю свою деятельность — вершина мастерства оперативного работника. Неудача недопустима и равнозначна провалу — здесь нет условий для устранения кандидата в случае его отказа сотрудничать.

Я немного опасаюсь средств автоматизированного контроля. Полное их отключение, по словам доктора, возможно лишь по команде извне. Например, во время медицинской диагностики. А в остальных случаях служба контроля выборочно тестирует системы легионера. Частое отключение аппаратуры скафандра вызывает усиление интенсивности слежения за особью. Пусть меня и уверяют, что моя модернизированная начинка успешно дурит контрольные инстанции — чувство неуверенности, будто кто-то заглядывает тебе через плечо, нет-нет да и возникает внутри. Я подавляю его, повторяя про себя, будто молитву, слова доктора о своей избранности. Когда уверяешь себя, насколько ты полезен Легиону, сомнения отступают.

А потом мы захватили Весту. Наверное, правильнее будет говорить — освободили. Так нас инструктировали. И так же говорили в земных новостях. Но мне сейчас все равно. К тому же, я всегда был слаб в терминологии. Если освобождение состоит из десантной операции при массированной огневой поддержке Флота и последующей трехсуточной акции, я предпочитаю называть вещи своими именами. Доктору нравилось, когда я высказывал свои суждения нетрадиционным языком. Он говорил, что эмоциональный посыл при использовании нетиповых речевых оборотов придает донесению дополнительную смысловую нагрузку, делает его более информативным. Поэтому я все чаще думаю про себя не так, как следовало бы примерному солдату. Иногда эти мои нетрадиционные обороты проскакивают и вслух. Особенно это проявляется во время периодов повышенной нагрузки на психику. Например, после напряженного боя. Я успокаивал себя тем, что уже создал себе имидж бойца, не похожего на остальных, использующего для достижения своей цели нетрадиционные и очень эффективные методы, так что некоторые странности моих речей могут быть списаны командирами на особенности характера, помогающие мне быть примером для окружающих.

Когда последняя группа повстанцев вывесила белый флаг, я даже почувствовал некоторое разочарование. Едва вжился в новый ритм, вошел во вкус — и на тебе. Трое суток, и все позади. Я только-только перестал комплексовать и полностью отдался войне. Даже какая-то гармония внутри образовалась от повторяющихся вспышек удовольствия. Хотя и устал смертно, но тогда это не ощущалось. Да и началось все волнующе. Мы были просто переполнены ожиданием. Флагманом эскадры шла наша «Темза». Ее сопровождали два разведывательных судна, три эсминца и два корабля артиллерийской поддержки. Перед стартом — почти двое суток непрекращающегося аврала. Грузили боеприпасы, сухие пайки, спальные принадлежности, комплектующие для скафандров, ручное оружие, контейнеры с биомассой, и еще тысячи различных мелочей, необходимых в автономном боевом походе. Флотские не отставали, мы работали с ними наперегонки. Доверия лунным докерам было мало — разведка предупреждала о возможности диверсии, поэтому большую часть груза с земных орбитальных складов лихтеры доставляли под контролем флотских пикетов, а выгрузку мы производили самостоятельно. И только тяжелые боеприпасы и контейнеры перевозили с борта на борт при помощи роботизированных каров. Остальное перебрасывали — упаковка за упаковкой, ящик за ящиком — по длинным живым цепочкам. Работали весело, стиснув зубы, торопясь не отстать от соседней роты, от флотской команды, втайне желая, чтобы командир обратил внимание на то, как редко ты пьешь воду и как старательно и бережно принимаешь очередной ящик. Специально для ускорения работ бортовая гравитация установлена в одну десятую от земной. Судя по количеству груза, дело предстояло нешуточное, и мы гадали — удастся ли отличиться, как в прошлом бою, или на этот раз проторчим в резерве. А перед стартом нас построили в ангаре и торжественно поздравили с предстоящей операцией. Все, как обычно, — прохождение знаменной группы, бравурная музыка, почетные гости из командного звена крейсера. И мы дружно и восторженно орали «Ура!» и «Легион! Легион! Легион!»

Затем нам пришлось потесниться в своем доме. Койки были вывешены аж в три яруса и от гула вентиляции стало трудновато общаться — мы приняли на борт дополнительно три батальона из Пятой пехотной и еще роту Третьего инженерно-саперного. Часть коридоров и тренировочных отсеков тоже переоборудовали в кубрики. На эсминцах и артиллерийских судах было мало места, но и туда втиснули почти по целому батальону вместо штатной роты. А так как тренироваться на малых судах негде, на протяжении всего похода десантные боты так и шныряли по эскадре, перевозя туда-сюда-обратно бесконечные толпы легионеров, а наша ангарная палуба стала походить на бивак, искусственный трущобный город и спортивный зал одновременно. Кто ж позволит солдату обойтись без тренировок целых две недели? Немыслимое дело. От такого количества свободного времени в голове могут завестись непредсказуемые мысли. Как у меня, к примеру.

В пути мы много спали. По двенадцать часов в сутки вместо привычных трех. Для экономии воздуха и пищи, как нам объяснили. Места для сна не хватало — мы занимали кубрики посменно. График занятости был железный — пока ты принимаешь пищу или тренируешься, или несешь комендантскую службу, или чистишь оружие, или занимаешься приборкой, или еще черт знает чем из бесконечного набора солдатских обязанностей, на твоем месте кто-то спит. Ты идешь спать — освободившееся место в тренажерном зале занимают бойцы из других кубриков или с соседних судов. Освобождаешь столовую — ее тут же оккупируют гости для чистки оружия или теоретических занятий. Камбуз работал без перерыва. Волна приборок не успевала докатиться до конца десантного отделения, как начиналась вновь. Старушка «Темза» работала на пределе своих систем жизнеобеспечения, перевозя удвоенный контингент Легиона. У нас было столько дублеров на каждом посту, что сидеть приходилось по очереди — боевые посты не были рассчитаны на такие большие вахты. Оборудование десантных ботов тестировалось и перетестировалось многократно. В коридорах стоял неумолкающий гулкий топот, лязг и выкрики команд — постоянно шли отработки действий в нештатных ситуациях. И всю дорогу для меня продолжалась пытка известностью — даже здесь командование выкраивало время для наших встреч и бесед с бойцами Пятой пехотной. Я старался извлекать максимум пользы из таких бесед — информация для доктора текла потоком. Как-то меня даже возили на один из эсминцев. На «Гавриил». По сравнению с их условиями, скажу я вам, мы жили в раю. Так что, когда эскадра вышла, наконец, к Весте, напряжение в отсеках от едва сдерживаемого боевого зуда достигло максимума. Все просто рвались в бой. Усталые от бесконечных учебных тревог, спертого воздуха и ненормально больших периодов сна, мы жаждали вырваться на волю из нашей тесной скорлупы и продемонстрировать себе, конкурентам и всему миру тяжелую поступь Легиона. Чувство единства было как никогда сильно в нас. Я просто растворялся в море нервной энергии, которой нас накачивали день ото дня, час за часом. Будто пружину заводили. Я даже стал думать реже. Жизнь превратилась в знойное марево, в котором только и хотелось, что двигаться быстрее, чем ты можешь. А потом пружины наши разом освободились.

«Боевая тревога. Ракетно-артиллерийская атака!» — сообщает такблок. Укол в голове заставляет меня спрыгнуть вниз. Рев колоколов громкого боя давит на уши. Десантное отделение превращается в суетливый муравейник. Еще с закрытыми глазами, легионеры валятся с коек на плечи друг другу, просыпаясь на лету, вырывают из стенных креплений шлемы, щелчки магнитных застежек сливаются в громкий шорох, десятки змей злобно шипят — клапаны скафандров сбрасывают излишки давления, и сержанты с глухим стуком хлопают подопечных по плечам: норма, пошел! Хорошо еще, что по случаю повышенной готовности спим не раздеваясь, иначе заполненные сверх нормы кубрики в момент превратились бы в кучу-малу. Коридор — живая река серебристо-серых спин, и из каждого люка в нее вливаются все новые ручейки, гулкий лязг магнитных подошв о палубу превращается в рокот речных порогов, часть реки течет по правому борту, а ей навстречу, по левому, — другой поток, уже ощетиненный стволами и раструбами, толкающийся контейнерами с принадлежностями и аварийными материалами. Экипированные бойцы разбегаются по местам, согласно боевому расписанию, откидывают жесткие сиденья, набрасывают на плечи привязные ремни и торопливо щелкают сенсорами на выдвижных панелях. Пленочные дисплеи пестрят столбцами диагностики. Отражения цветных индикаторов бликуют на лицевых пластинах. Губы у всех шевелятся, глаза пусты и смотрят в никуда — каждый что-то кому-то докладывает. Повсюду тяжелый лязг закрываемых люков, опустевшие кубрики на глазах превращаются во временные лазареты, с переборок свисают на растяжках люльки реаниматоров, и отсек за отсеком задраивается насмерть, зажигая над запорными маховиками голубые огоньки — вакуум. Свист и вой — крейсер удаляет атмосферу. Эта упорядоченная суматоха заводит нас до зубовного скрипа. Мы не чувствуем ног.

В глазах мельтешение калейдоскопа лиц, плафонов и индикаторов, я топаю, в досаде подталкивая бегущего впереди, и таймер на такблоке отсчитывает секунды предательски быстро. Не рассчитанные на такое столпотворение помещения, несмотря на многочисленные тренировки, рождают пробки у переходных люков — толкотня стоит неимоверная. Едва успеваю добежать до своего поста в восьмом отсеке и раскатить в стороны запорные створки стенной ниши. По расписанию я выполняю эвакуацию раненых. Брезентовые носилки с привязными ремнями и полужесткой рамой, позволяющей быстро зафиксировать тело и не допустить смещения поврежденных костей, утрамбованы плотной стопкой, будто салфетки на столе в специальном держателе. Мой напарник — рядовой Аполлинер Шестой — из новичков, только-только прошедших курс адаптации, уже нетерпеливо приплясывает в ожидании, ухватившись за поручень: прибежал первым. Зафиксировав показания таймера, делаю доклад. Полторы минуты. Уложился-таки. Сроду не видел такой давки! Лейтенант подтверждает получение пакета. Киваю напарнику. Аполлинер — нормальный парень. До него моим помощником был Кацман. Но Кацмана спалил луч излучателя при захвате Луны-5. Интересно, как долго продержится новичок? Мысль о том, что первым могут списать меня самого, отчего-то кажется чужеродной, неправильной.

Я выбрал Аполлинера своим дублером, о чем сообщил доктору на прошлом сеансе связи. То есть неделю назад. Анри контактен, общителен, склонен к риску, не любит лишних вопросов и отчаянно рвется в герои. Он мой напарник и то, что я общаюсь с ним чаще, чем с другими, не вызовет ни у кого удивления. И еще он искренне восхищается мной. Мой авторитет не дает ему повода сомневаться в моих поступках и словах. Он молча внимает мне и мотает все сказанное на ус. Я действую постепенно, не спеша, пока не раскрывая перед напарником своих планов. Я приучаю его к своему обществу, вызываю в нем чувство эмоциональной зависимости от себя. Появились первые результаты моей работы — у нас с Анри уже вошло в привычку, как само собой разумеющееся, после окончания комендантского наряда шепотом обсуждать услышанное на флотских палубах. Охраняя некоторые посты корабля, можно услышать обрывки разговоров судовых офицеров. Доктор распорядился пересказывать для него такие разговоры. Записывать их на месте опасно — у всех боевых постов судна стоят системы обнаружения и меня могут арестовать за шпионаж. А так как моя миссия секретна, Служба сделает вид, что ничего обо мне не знает. И я буду с позором расстрелян. Меня не прельщает такая перспектива, и потому я предельно осторожен. Доктор обосновывает свой интерес тем, что Службу заботит, насколько экипаж судна, и особенно его командный состав, соблюдает военную тайну. Если офицер имеет привычку болтать вне защищенных стен о предстоящем задании или о курсе судна, это может плохо кончиться для всего корабля. А благодаря моим усилиям, незадачливому болтуну сделают внушение, и все войдет в норму. Для Анри я мотивирую эти обсуждения своим стремлением знать, когда же мы окажемся в следующем бою. Желание быстрее попасть на войну — что может быть невиннее в понимании легионера?

Меня тошнит от его собачьей преданности, от готовности услужить. Я заставляю себя улыбаться в моменты, когда от невыносимой тупости собеседника мне хочется врезать ему по кадыку. Его рассуждения об устройстве мира достойны инфантильного ребенка. Чем больше я ненавижу своего преемника, тем теснее наш контакт. Временами я перестаю различать, кто из нас нужнее друг другу. Кажется, что моя зависимость от новичка растет пропорционально его преклонению перед старшим товарищем. Тьфу! Я цепляю на лицо очередную маску. Анри доверчиво смотрит мне в глаза. Я глушу в себе укол стыда.

Минута за минутой тянется тягостное ожидание, лишь время от времени тишину взрывают серии дежурных односложных докладов. Как в древней дизельной подводной лодке, лежащей на грунте. Где-то наверху рыщут сторожевики, шум их винтов все ближе, лица бледны и мокры от пота и все глаза устремлены вверх; вот акустик, прервав доклад на полуслове, торопливо срывает наушники и сдавленно произносит: «Слышу сброс бомб», — и все напряженно отсчитывают секунды в ожидании, когда удары тяжелой кувалдой начнут сотрясать корпус. Что-то подобное испытываем и мы. Мы знаем, что марсиане развили в районе Весты большую активность. Разведзонды Флота передавали изображения марсианских военных транспортов, были зафиксированы работы военного назначения на поверхности, однажды даже чужой эсминец пожаловал, но все равно — до начала боя мы можем только гадать, что за подарки нам приготовлены. Конечно, зонды сняли всевозможные излучения, исходящие от поверхности, и мощные компьютеры давно разобрали их по косточкам, и определили типы и количество батарей, только до нас такая информация все равно не дойдет. Не наш уровень. И еще мы прикидываем: вступится Марс за потенциально свою территорию или мы будем иметь дело только с мятежниками? А может, гадаю я, все пойдет по лунному сценарию — полная блокада с последующей капитуляцией?

Через привязные ремни я чувствую вибрацию корпуса — туша крейсера совершает маневры. Против ракет с наведением они бесполезны, а вот тысячи шариков, наверняка выпущенных вслед за ними из кинетических орудий, могут пройти мимо. Я старательно считаю в уме, пытаясь отогнать от себя видение длинных серебристых цилиндров, что мчатся к нам со скоростью под сотню километров в секунду. Чтобы отвлечься, нагружаю мозг простыми вычислениями, раз за разом, вариант за вариантом. Больше-то ничего не остается. Аполлинер нет-нет да покосится в мою сторону, я для него — образец для подражания, уверенный в себе ветеран, пусть и старше всего на шесть месяцев.

Средняя ракета противокосмического комплекса делает до сотни километров в секунду. Дистанция эффективного огня у наземных батарей не меньше шестидесяти тысяч километров. Значит, прикидываю в уме, если засекли пуски, а не движущиеся боеголовки, у нас есть около десяти минут. Восемь из них уже миновали. Если применен запуск на максимальную дистанцию, то это еще три-четыре минуты ожидания. Или больше — все завит от того, откуда открыт огонь. Не исключено, что сейчас мы ждем подарка от какого-нибудь марсианского артиллерийского корабля. Их новая серия «Престо» — опасный противник. Дальность залпа нашего крейсера — пятьдесят тысяч километров. Следовательно, мы уже можем открыть огонь. Но характерного вздрагивания палубы нет. Означает ли это, что «Темза» не собирается подавлять наземную оборону? Этот вариант отбрасываем — сигнал ракетной атаки подан, значит, по эскадре стреляют и без ответного огня не обойтись. Или, может, крейсер откроет огонь с предельно малой дистанции? Или мы ждем, когда эскадра подойдет на дистанцию залпа эсминцев? Или мы сейчас преследуем какого-нибудь «марсианина»? Десятки различных «или» роятся в башке. Чертовы флотские! Что им, убудет — скинуть в нашу сеть минимум оперативных данных?!

Тик-тик-так — постукивает в голове метроном таймера.

Освещение скачком меняет режим на экономный, таинственный полумрак рождает за людьми и механизмами неясные тени. Это где-то далеко за бортом, на расстоянии не меньше чем в километр, вздулся пузырь защитного поля, и сейчас жадно пожирает энергию судна, забирая на себя все резервы, и все малозначимые потребители на борту отключаются один за одним. Значит, чужие ракеты близко. «Держись, Анри», — говорю своему новичку. Тот молча кивает.

Оживает судовая трансляция. Флотские расщедрились. Это тот минимум, который они не в силах зажать — мы обязаны знать о возможных повреждениях судна. Мы жадно ловим каждое слово, забывая дышать.

— Пять боеголовок в зоне досягаемости… цели ставят помехи… пуск противоракет… пятнадцать единиц отошли штатно… цель один — поражена… цели три, четыре — поражены… цель пять — ложная… цель два…

Мы замираем.

Тик-тик-так.

— … поражена.

У Аполлинера остановившийся взгляд. Когда рядом новичок, я чувствую себя умудренным жизнью волком. Подмигиваю. Спохватываюсь — он может не разглядеть мое лицо в тени.

— Все в норме, Анри. Дойдет очередь и до нас. Пускай пока флотские разминаются, — стараясь, чтобы голос не хрипел, шепчу ему.

Он встряхивается, будто просыпается. С чего я взял, что ему страшно?

— Ага, — соглашается новичок. — Мы им покажем.

И неожиданно нервно и коротко хихикает. Чертов дурак.

— … внимание в отсеках — отключение гравитации… гравитация отключена… десять боеголовок в зоне досягаемости… пуск… пуск… цель три — поражена… цель один — ложная…

И пошло-поехало. У меня руки затекли, так я напрягся в ожидании удара. Но удара все нет. Мы продолжаем маневрировать, освещение все тусклее и тусклее и ровный голос безостановочно диктует и диктует перечень отловленных смертей.

— … три боеголовки… помехи… пуск… помехи… цель один — перехват… цель два… ложная… опасное сближение… лазеры — есть перехват… две боеголовки… цель два — опасное сближение…

Опасное сближение — это невидимый противник постепенно продавливают нашу оборону. Это означает, что новые порции подарков перехватываются противоракетами все ближе и ближе, затем на предельно малой дистанции срабатывают лазерные батареи — наш последний рубеж. А потом:

— Внимание в отсеках!

И сразу глухое и еле слышное: «Бум» — сильнейший электромагнитный импульс по всем диапазонам успевает ударить кувалдой по нашей электронной начинке, до того, как срабатывает защита. И привязные ремни тянутся, будто резиновые, пытаясь не выпустить рвущееся под бешеным усилием тело. В голове легкий звон, в глазах все смазывается — отсек кружится в диком темпе и все что можно в ворохе мелких обломков сорвано с креплений.

Смаргиваю. Сжимаю зубы. Солоно на языке.

Диагностика. Все системы — норма. Задействованы резервные блоки связи. Состояние здоровья — удовлетворительное. Зеленые пятна складываются в картину — освещение вырубилось окончательно — перегрузка электрических систем, работают оптические усилители скафандра. Звук. Связь восстанавливается — одна за одной подключаются дублирующие схемы. Красные пятна на консолях.

«Осмотреться в отсеках!»

Одну из раздвижных створок заклинило в открытом положении. Незначительное повреждение, выполнять задачу не помешает. Рядом приходит в себя Анри. Торопливо показывает мне большой палец.

— Ролье, восьмой отсек, пост номер шесть — норма, — докладываю, наблюдая, как в паре метров от меня легионер выдвигает резервную консоль взамен вышедшей из строя.

Пронесло — в нашем отсеке раненых нет. Вновь шевеление палубы — мы продолжаем маневрировать. Тяжелый удар, едва не стоивший нам жизни, — это щит силового поля принял на себя разрыв боеголовки. Снова знакомое ощущение, будто все происходит не со мной, и тело действует само по себе. Второго такого попадания нам не выдержать.

— Внимание, перегрузка — щит отключен!.. три боеголовки… пуск… пуск… опасность — шрапнель!

И тут же — ослепительная вспышка. Темнота. Через секунду фильтр снова светлеет. В паре метров от меня в переборке образовалась уродливая дыра, пространство, как гребенкой, разлиновано белыми дымными струйками и сверху брызжет гидравлическая жидкость из перебитого трубопровода, оседая на лицевой пластине мутным туманом. Попадание крохотного шарика вызывает мгновенное испарение целого фрагмента брони. А чувства опасности нет как нет — слишком быстро все происходит. Я даже способен подивиться на то, какие разрушения может причинить простой четырехмиллиметровый кусочек металла. Но следом, вместе с докладами аварийных постов, меня настигает боль огромного корабля. Кажется, что электрические импульсы поступают прямо на мои нервные окончания. Я корчусь вместе с нашим домом — это разогнанная до сотен километров в секунду очередь, не сдерживаемая больше силовым щитом, настигает нас. Такблок раскрашивает консоль оранжевыми точками — раскаленные частички испаряющейся брони пронзают тела крохотными пулями. Часть точек тут же гаснет — скафандр не смог герметизировать пробоину или антишоковая инъекция не успела подействовать. Зубы мои выбивают дробь от нестерпимой злости — наше оборудование ни к черту не годится! — и я сжимаю их, чтобы не закричать в голос, глядя, как исчезают отметки на такблоке. Они даже не успели занять место в десантном боте! Их смерть кажется мне нелепой. Красивые слова о гибели на боевом посту не имеют смысла. Мимо проносится темная фигура. Набрасывает на пробоину заплату и брызжет из раструба аварийной пеной на переборку. На соседнем посту дублер отстегивает безвольную куклу, готовясь занять ее место у сияющей красными огнями консоли. Кто-то отработанным движением вщелкивает резервные блоки в тело аппаратуры поста. Все, как на тренировках. Жизнь продолжает идти своим чередом.

— Ролье, восьмой отсек, пост номер шесть — зафиксированы повреждения, множественные нарушения герметизации, имеются раненые, приступаю к эвакуации!

Мы вырываем носилки из креплений и подхватываем Короля из второго отделения — это его только что отстегнули от кресла поста контроля повреждений. Негнущееся тело в невесомости легко поднимать, но неудобно фиксировать. Герметик на животе скафандра вспенен желтой розочкой вокруг точки попадания. Я приподнимаю тело, переворачиваю на бок и брызжу поверх фиксирующим пластырем. Красное поверх желтого. Аполлинер не теряется, делает то же самое поверх выходного отверстия на спине. Что бы ни произошло потом с легионером — спишут ли его, поставят ли в строй, или он умрет через несколько секунд, — Легион своих не бросает, ни живых, ни мертвых. Нигде, даже на вражеской территории. Железное правило: мы — часть единого целого. Пускай даже предательская мыслишка: кого мы спасаем — тела или их оснащение? — нет-нет да и мелькнет внутри. И мы сноровисто тащим носилки, лавируя между напряженно работающими легионерами, переступая через тела и обходя перебитые искрящие магистрали. У шлюза временного лазарета небольшая очередь — еще две эвакокоманды с ранеными. Мы крепим носилки на палубный захват, оставляем одну пару бойцов на разгрузке и спешно мчимся дальше — собирать свой урожай.

Когда просто стоишь в ожидании попадания, это тяжело — ощущать себя беспомощной мишенью. Но когда крейсер раз за разом прошивают все новые гостинцы, и целые фрагменты бронированных переборок исчезают, превратившись в пар, а ты при деле — вроде бы уже бояться некогда. И пока мы собираем все новые тела, живые и мертвые, и переносим их к лазарету, механический голос в голове продолжает монотонно сообщать о приближающихся ракетах, и перечень повреждений кажется мне немыслимо длинным. Крейсер сейчас напоминает мне парусный фрегат, под градом неприятельских ядер упорно стремящийся сблизиться на пистолетный выстрел, весь в клочьях парусов и обломках такелажа, с палубами, заваленными изувеченными телами. Наш отсек больше не задевает, но каждый раз, протискиваясь мимо поста контроля, я вижу из-за плеча оператора, как контурная схема судна пестрит все новыми голубыми крестиками, обозначающими пробоины. Это бесконечное движение под убийственным огнем все тянется и тянется, и уже давно горят на информационных табло над люками предупреждения «радиационная опасность», и часто щелкают в голове счетчики полученных рентген, и от уродливых потеков желтой аварийной пены переборки видятся стенами мрачных пещер, и начинает казаться, что мы уже целую вечность ползем под градом невидимых снарядов, а я все жду, когда разрушения достигнут своего пика, и одна из противоракетных батарей пропустит боеголовку, и тогда, больше не защищенные щитом, все мы превратимся в скрюченных замороженных карликов, замурованных в обломках некогда сверхпрочного корпуса.

А потом, наконец, палуба тяжело вздрагивает: мы открыли огонь главным калибром, и все наши узаконенные противостояния с флотскими побоку, и мы шепчем про себя: «Дайте им, парни!» и скрещиваем пальцы на удачу — кто может, даже раненые в реанимационных боксах, кто еще не отключился, и за самого занюханного трюмного машиниста любой из нас сейчас отдаст жизнь не раздумывая. И наша старушка «Темза» больше не воспринимается как беззащитное существо, мы и крейсер сейчас — единый спаянный монолит, и этот монолит столь грозен и так опасен, что залпы, сотрясающие палубу крупной дрожью, уносят с собой не только тонны высокоточного железа — с ним из простреленных бортов истекает наша ненависть. Занимаясь каждый своим делом, мы чутко прислушиваемся к своим ощущениям; мы замечаем, что вздрагивание палубы от работы катапульт главного калибра сменяется мелкой вибрацией — это, захлебываясь от ярости, кинетические орудия разгоняют электромагнитами и выплевывают в пустоту тысячи вольфрамовых шариков, они уносятся прочь стремительным потоком, и мы киваем друг другу, отлавливая дрейфующие обломки, заделывая пробоины, активируя ремонтных роботов и сращивая кабели: «Дадим им жару!»

Позже мы узнаем, что «Темза», имеющая самый мощный силовой щит и совершенные противоракетные средства, вырвалась вперед и завязала дуэль с батареями ПКО Весты — марсиане успели-таки оказать мятежному планетоиду «братскую» помощь, установив несколько батарей «Спица» и приставив к ним бригаду опытных инструкторов. И после того как крейсер превратил в пыль несколько оборонительных платформ и ядерными взрывами сдул с поверхности большинство датчиков наведения, «Гессен» и «Рудольф» — корабли артиллерийской поддержки — смогли относительно спокойно выйти на дистанцию эффективного огня и окончательно подавить наземные средства. С этого момента главными в игре становились мы. По команде: «Третий батальон, готовность к высадке!» — мы устремились на ангарную палубу. Нам вновь выпала честь быть первыми. Я уже говорил: счастье наше — обычная рулетка.

А тем временем тройка наших эсминцев ринулась в атаку на два марсианских легких крейсера, барражирующих в тридцати тысячах километров к Солнцу от Весты. За тридцать секунд до их выхода на боевой курс марсиане сняли силовые щиты, легли в дрейф и передали стандартное приветствие. И после ушли малым ходом, сбросив несколько зондов-невидимок, большую часть которых эсминцы нашли и расстреляли в течение часа. Так что долгожданная война вновь не состоялась. Хотя все мы понимали, что она близка: установив свои батареи на Весте, Марс нарушил двухстороннее соглашение о запрете размещения объектов военного назначения в Солнечной системе от 2145 года. С этого момента Легион при негласном одобрении Земли пустился во все тяжкие, в свою очередь создавая форпосты на астероидах. Воспользовавшись ситуацией, штаб генерала Пака издал свой знаменитый приказ «Об организации оборонительных укрепрайонов в целях защиты интересов Земной Федерации». И процесс стал необратимым.

Привычный путь к ангарам кажется вдвое длиннее. Темнота, еле подсвеченная тусклым аварийным освещением, все посты и коридоры забиты неясными, сосредоточенно работающими фигурами, по цепочкам передаются принадлежности и огнетушители, серебристым ледяным ручьем мы струимся сквозь успевшие покрыться инеем пещеры, с усилием отрывая магнитные подошвы от палубы; второй батальон занимает наши посты; в одном месте из временного лазарета, освобождая место для раненых, уже выносят трупы — мы протискиваемся мимо них в тесном изгибе коридора, я машинально отмечаю про себя, что они уже раздеты — наверняка их скафандры сейчас латают техники, и скоро в них всунут свежие, спешно изготовленные тела; навстречу, ощетинившись инструментом, топочут матросы из аварийной бригады — их скафандры другой конструкции, ошибиться невозможно, и фильтры то и дело затемняются — ремонтные роботы брызжут вспышками плазменной сварки. Крейсер отряхивается, как собака после драки, и спешно зализывает раны. Нас провожают взглядами. Завидуют. Наш взвод, не успев вступить в бой, уже уменьшился на пятерых.

Я не поэт. У меня нет способности к художественному восприятию мира. И все же ангарная палуба выглядит так, что с нее можно делать зарисовки ада. Другого сравнения в голову и не приходит. Огромное полутемное пространство, частые вспышки сварки выхватывают из тьмы шевелящиеся фигуры, тренажеры разбиты и сейчас торопливо разбираются, превращаясь в горы плавающих в невесомости фрагментов; лучи нашлемных фонарей мечутся по палубе, вязнут в листах пластика, отражаются от стекол лицевых пластин; от борта к борту, кружась, курсируют сотни заиндевевших обломков, в одном из которых я опознаю человеческую руку, обернутую тканью скафандра; под огромной сеткой по правому борту — отблеск десятков белых муравьиных личинок и муравьи, копошащиеся вдоль переборок — легионеры, отовсюду стаскивающие трупы, раздевающие и сортирующие их части — скафандры налево, в контейнер, негнущиеся тела направо, под сетку. Эта суета четко упорядочена, я замечаю точки концентрации движения, как воронки вокруг отдельных фигур — офицеров или сержантов, и тут же вижу, как другие муравьи облепили огромных рыбин — техники спешно латают наши средства высадки. Вот мимо меня медленно проплывает жуткое произведение — черно-красная обугленная тряпка с рукавами и штанинами. Скафандр, взорвавшийся изнутри. Кому-то досталось прямое попадание сверхскоростной дробины, и тело мгновенно превратилось в чудовищный паровой котел. До него сейчас нет никакого дела — сначала раненые, потом трупы, из оборудования которых еще что-то сгодится. Головы бегущих, как по команде, одна за одной, поворачиваются к изорванной оболочке, провожают ее глазами.

Чтобы не видеть того, что творится вокруг, я стараюсь смотреть прямо по курсу. Иначе от бессильной ярости, не находящей выхода, начинают дрожать руки. Вид черных спин, выстроившихся в колонну, целеустремленно прокладывающих себе дорогу сквозь ледяной хаос, сквозь мычание раненых, крики команд, лихорадочные доклады, хриплые объявления судовой трансляции, через обломки и полуразобранные макеты коридоров — этот вид действует на меня успокаивающе.

Глядя на окружающий бедлам, сразу становится ясно, почему удача улыбнулась именно нам — первый батальон Пятой пехотной понес такие сокрушительные потери, что в ближайшие дни вряд ли будет представлять из себя боеспособное подразделение. Мое сердце сжимается от боли, и одновременно мне стыдно, что я чувствую при этом странное торжество: нам вновь повезло, мы идем в бой, и только неясное чувство вины от того, какой ценой достался нам этот жребий, заставляет опускать глаза, будто мы в чем-то виноваты перед десятками изувеченных и мертвых. И оставшиеся в живых находят в себе силы показывать нам большие пальцы и напутственно улыбаться — их улыбки жутковато светятся белым из черных провалов лиц. «Задайте им за нас, парни», — кричат нам из темноты. Голоса эхом звучат внутри черепушки, и мы мотаем головами внутри своих стеклянных раковин, и каждый мечтает только об одном — когда можно будет нажать на спусковой сенсор и почувствовать, как твои пули рвут на части все живое; отталкивая фрагменты бывших тел, проплывающих перед глазами, мы понимаем: там, внизу, больше нет ничего нейтрального. Там — только враги, а удел врага — смерть. И мы заводим себя видом поверженных товарищей, мы стискиваем зубы, и когда бригадир техников пытается доложить лейтенанту, что наш бот поврежден и не готов к полету, лейтенант орет на него свистящим шепотом: «Сержант! У вас есть еще три минуты на то, чтобы эта скорлупка смогла взлететь! Взвод — к машине! Трехминутная готовность!», — и мы поддерживаем своего командира одобрительным ревом и с беззвучным лязгом хлопаем перчатками по маслянисто-черным ложам винтовок. И техники, суетливо толкаясь, вновь бросаются к распластанным бортам и вскоре только их ноги торчат среди плетей проводов и шлангов. Эта война теперь — личное дело каждого. Его персональная месть за Легион. Где-то там за бортом, в стылой пустоте остались причины и следствия, голоса политиков всех мастей не могут пробиться сквозь ее холодное равнодушие, и что нам за дело до интересов Земли и до ее экономической политики в доминионах, и до прав личности, и слов про стремление к свободе, когда желание убить становится смыслом жизни и любой, кто встанет на пути к этой цели, автоматически становится врагом номер один. В нас проявляется дух войны.

Техник просовывается в отсек:

— Мой лейтенант, двигатель номер два не развивает тягу свыше сорока процентов, возможны также проблемы при экстренном торможении и противоракетная батарея не проходит диагностику. Вы не сможете сесть штатно, а если сможете — бот не сможет поддержать вас огнем — он будет серьезно поврежден. Кроме того…

— Под мою ответственность, сержант, — прерывает его взводный. Мы выдыхаем: все-таки летим.

— Справитесь, шкипер? — по закрытому каналу спрашивает лейтенант флотского пилота.

Я не слышу его — но ясно читаю вопрос по губам. Над верхней губой взводного блестит полоска пота. Ответа я не слышу. Но потому, как вздрагивает палуба и створки отсека начинают сдвигаться, становится ясно — пилот тоже рвется в бой и готов рискнуть.

Мы уважаем этих лихих парней — пилотов десантных средств, даром, что они не из наших. Смертность среди них — пятьдесят на пятьдесят, и ничего с такой статистикой не поделаешь, и пилоты знают, на что идут, и одно только это делает их авторитет среди нас непререкаемым. Впрочем, подозреваю (ох, уж эта моя привычка во всем сомневаться), от желания пилота тут ничего не зависит — его просто таким сделали. Как и мы, запрограммированные тащиться от вида убитого противника, пилоты десантных ботов звереют от радости, наблюдая, как навстречу их утлым суденышкам тянутся трассы и ракеты. Сливаясь с судном в единое целое через вживленные интерфейсы, они рычат в азарте, отчаянно маневрируя и огрызаясь из всех стволов. У каждого в современной армии свой кайф. Гипертрофированная радость служения долгу заменяет нам нормальные человеческие чувства. Это так практично — всего два-три чувства вместо сложного переплетения противоречивых человеческих эмоций, результат воздействия которых трудно предсказуем.

Я поворачиваю голову вправо и встречаюсь взглядом с Аполлинером. Улыбаюсь ему: «Все порядке, брат, сейчас будет весело». И он тревожно скалится в ответ. И еще через секунду в голове рождается все ускоряющийся отсчет. Стиснутый привязной системой, я распластываюсь в ложементе, будто лягушка, до предела расслабив мышцы и насыщая тело кислородом частыми глубокими вдохами. Такблок прокручивает перед глазами перечень целей. Стараясь не думать о том, что мы можем взорваться на старте из-за утечки в пробитом топливопроводе, или разлететься на куски при неудачной посадке из-за отказа двигателя, или просто потерять ход и навсегда умчаться в ледяную пустоту, я в очередной раз повторяю вводную. А потом зажегся потолочный экран, и я вперился глазами в привычный звездный прямоугольник над головой. Звезды стремительно кружились, оставляя за собой тающие следы. Мы стартовали. Откуда мне было знать, что поврежденный двигатель поможет мне остаться в живых? Да еще и сделать очередной шажок навстречу славе.

«Третий батальон — удачи!» — напутствует нас крейсер.

Где-то позади, в тесноте избитых отсеков, среди искр сварки и шипения перебитых магистралей, сотни легионеров скрещивают пальцы, провожая нас. Серебристые рыбы на фоне бархатной тьмы — стартующие боты других взводов.

Веста на экране выныривает внезапно, только что мы наблюдали кружение звезд и яркие пятнышки расходящихся ботов, и вдруг громада светло-серого цвета появляется справа, делает парочку сальто и скачком заслоняет звезды. Мы стремительно падаем на изрезанную глубокими каньонами поверхность. Я успеваю заметить тупой конус гигантского кратера на слегка сплющенном южном полюсе, а затем мы отклоняемся севернее, и горы Уэллса начинают расползаться по экрану.

Эти горы издали чертовски красивы.

Веста — это вам не какой-нибудь мелкий неровный булыжник из прессованной пыли пополам с метановым льдом, каких видимо-невидимо в поясе астероидов. Диаметром больше пятисот километров, имеющая запасы воды, железо-никелевое ядро и силикатную мантию с гористой базальтовой поверхностью, Веста была настоящей планетой в миниатюре. Помимо огромного количества заводов и баз камнехватов — так назывались бригады сборщиков протовещества, на ней даже имелись два настоящих подземных города с фонтанами, ресторанами и фешенебельными отелями для туристов — пятидесятитысячный Марбл-сити в западном полушарии и десятитысячный городок в кратере на южном полюсе, почему-то названный Москвой. Между городами глубоко под поверхностью проложена система транспортных туннелей, соединявшая одновременно и крупнейшие промышленные комплексы, на которых производилось все что угодно — от заклепок до деталей сложнейших станков и медицинского оборудования. Московский порт был одним из крупнейших в Поясе, отсюда на Землю и другие астероиды ежедневно стартовали десятки буксиров, толкающих перед собой многотысячетонные грузовые баржи. Промышленность Весты задохнулась бы без межпланетного транспорта — все заводские мощности в Поясе умышленно планировались с таким расчетом, чтобы планетоид не мог производить все необходимое для собственного самодостаточного существования. Жизнь и благосостояние любой астероидной колонии зависела от регулярного грузового сообщения, находящегося в руках метрополии. Может быть, земляне и выглядят развращенным обленившимся стадом, но их политики вовсе не лишены прозорливости: несмотря на громкие лозунги, доминировавшие над здравым смыслом, они поняли, что отсутствие удушающего контроля над мощным промышленно-сырьевым регионом, до отказа заполненным сорви-головами и авантюристами всех мастей и к тому же — отличными специалистами, неминуемо приведет к независимости астероидных колоний.

Любое созидание, как известно, производится за счет разрушения чего-либо. И процветание Земли было оплачено военным капитализмом в Поясе. Каким-то чудом земному правительству удалось создать относительно равновесную систему, на одном конце которой болтались десятки промороженных каменюк, при помощи нанотехнологий производивших львиную долю промышленной продукции Федерации, а на другом — сытая голубая планета, содержащая и контролирующая грузовой флот. Все, что было необходимо колониям, покупалось ими на деньги, вырученные за востребованные Землей товары. Большая часть заводов, к тому же, находилась в руках земных мегакорпораций, по влиянию способных сравниться разве что с мировым парламентом. Местное самоуправление на самых крупных небесных телах обеспечивали службы генерал-губернаторов, по сути дела выполнявших полицейские и простейшие распределительные функции. Эта система работала как часы: детали контуров охлаждения для водородных реакторов производились на Церере, камеры синтеза — на Весте, а остальное — на Гебе. И все вместе собиралось в единое целое на Виктории. Без грузового флота ни одна из этих частей не стала бы реактором, дающим тепло и свет. То же самое касалось и большинства других жизненно важных технологий — от гидропонных комплексов до установок по производству водорода. Земля не нарушала своих обязательств — в обмен на нужную ей продукцию колонисты получали все необходимое для сносного существования. Лишь программы ограничения рождаемости, тесно связанные с программами промышленного развития, могли как-то вызвать недовольство у цепляющихся за внешние проявления своих прав инопланетян. И так шло до тех пор, пока в среде обросших жирком и захотевших комфорта когда-то тощих и небритых первопроходцев, подогреваемое посулами марсианских эмиссаров, не созрело вечное мятежное стремление, заставляющее идти на жертвы и рисковать не только налаженным бытом, но и самой жизнью ради этого мифического чувства — свободы, которым, словно осла морковкой, политики веками заманивали бурлящие толпы и направляли их ярость в удобном для себя направлении.

Положа руку на сердце — союз с Марсом был выгоден Весте. Марс не накладывал ограничений на права и промышленную политику свободных территорий, так на красной планете называли свои колонии. Марс был значительно ближе Земли, не диктовал цены, не регламентировал перечень необходимой продукции, не навязывал торговых соглашений и не препятствовал созданию территориями собственных транспортных компаний — на нем процветал тщательно культивируемый дух свободного предпринимательства. Если точнее — этот дух и был своего рода зерном, фишкой марсианской политики. «Каждому по способностям» — этот короткий емкий лозунг так отличался от неестественного земного «От каждого — по способности, каждому — всё». Тем более, что последний был действителен лишь на территории материнской планеты и ее ближайших окрестностей.

Дух свободного предпринимательства проник и в политику Марса. Можно сказать, что политика стала одним из видов марсианского бизнеса. А что — занятие не лучше и не хуже других. Кому-то выгодно производить ночные горшки, кто-то содержит бордель или выплавляет сталь, но и те, и другие нуждаются в ком-то третьем, кто может координировать их усилия. Не безвозмездно, конечно. Ведь это бизнес. А в бизнесе усилия, направленные на достижение цели должны компенсироваться результатами. Наверное, поэтому марсианская внешняя политика была столь гибкой и активной. Ее откровенная агрессивность смягчалась идеологической подоплекой. Я бы даже назвал ее религиозной, настолько фанатично граждане Марса следовали официальной государственной доктрине. «Назад к природе!» Надо же. Это говорят существа, которым не надо тревожиться о том, чтобы их дети не умерли от оспы. Существа, которым больше не грозит смерть от рака.

Думаю, такое единство нации невозможно без системы промывания мозгов. Возможно, именно эта агрессивность, стремление любыми методами ослабить идеологического противника, и отпугивало от союза с красной планетой большинство земных колоний. Они понимали, что помощь Марса направлена вовсе не на улучшение жизни колонистов. Обитатели Пояса становились разменной монетой, буфером в столкновении двух гигантов. Так я считал в то время. Для моего невысокого звания я был неплохо образован — легионер должен знать своего вероятного противника. Чтобы при случае использовать слабости в его идеологии или недостатки государственной системы управления для нанесения максимального ущерба. Мы ненавидели марсиан заочно. Просто потому, что они были врагами человечества. А значит — и нашими врагами тоже. Так нам объясняли. Ведь мы несем ответственность за безопасность Земли. К тому же, врага полагается ненавидеть. Просто так, без повода. Чтобы впоследствии получать удовольствие от его уничтожения. Эти два чувства — ненависть к врагу и удовольствие от ее реализации были нашими основными стимулами к жизни. Мятежники Весты невольно оказались союзниками Марсианской Республики. А значит, наша ненависть автоматически распространялась и на них.

Впрочем, я отвлекся. Я понимаю — вам эта лекция неинтересна. Но я просто пытаюсь дать понять, что представляла собой наша цель. Для того чтобы вы смогли оценить масштабность стоявшей перед нами задачи. И прониклись, если не восхищением тем, чего мы добились, то хотя бы элементарным уважением к сложности проделанной нами работы. Ведь как ни крути — силами неполной бригады мы захватили целую планету.

Мы все больше отставали от атакующей группы — сказывалось повреждение одного из двигателей. Десять десантных ботов — больше половины наличного состава «Темзы» — целый батальон, плюс десятки имитаторов, призванных отвлечь внимание наземной обороны, маячат на экране россыпью удаляющихся точек. Наш крейсер — не специализированное десантное судно. Большой десантный корабль — тот способен взять на борт целых три бригады и одновременно выпустить аж шестьдесят малых судов. Но таких судов во Флоте всего два и их, очевидно, берегут для настоящей войны.

Прокручивая в голове вводную, я в который раз поражался гениальности нашего штабного звена. Мы должны были высадиться в точках активного сопротивления, взять их под контроль, затем проникнуть в транспортные магистрали и приостановить сообщение между городами и промышленными зонами. И только потом, взяв таким образом планетоид за горло, войти в города и разоружить незаконные воинские формирования, воспользовавшись при этом захваченным транспортом. Как и в случае с Луной, мы безошибочно били в самое уязвимое место обороны противника. Как и на Луне, мы выполняли масштабнейшую задачу предельно малыми силами, делая ставку на внезапность, решительность и четкую координацию между подразделениями. Впоследствии такая тактика станет визитной карточкой Легиона. Однако свою решительность Легион оплачивал кровью. Мы несли совершенно немыслимые потери.

Ополченцы Весты смогли организовать достойную оборону. Их усилия тем более внушают уважение, учитывая тот короткий срок, который был им отпущен на это. Глядя на скачущие по экрану пятнышки взрывающихся ботов и искорки вспышек на поверхности, я понял, что на этот раз нам противостоит серьезный противник. Эскадра уничтожила стартовые комплексы ПКО и их датчики наведения, но как только первая волна десанта снизилась над горами Уэллса, ее встретил убийственный зенитный огонь батарей ближнего действия. Жидкостные одноразовые лазеры выпускали один-единственный луч — и очередной десантный бот превращался в оплавленный неуправляемый метеорит, беззвучно врезавшийся в метановые ледники на вершинах горных пиков. Уже бесполезные лазеры дождем обломков разлетались под огнем артиллерийских кораблей, а имитаторы продолжали исчезать один за одним, и на каждый пятый имитатор приходилась одна настоящая цель, и помехи, похоже, не играли никакой роли — наведение явно производилось оптическими средствами, да еще и с применением малых низкоорбитальных станций. Огонь велся в упор. И через каких-то пять минут впереди нас осталось лишь чистое пространство.

Знаете, чем хороша война в космосе? Она выглядит чище и возвышенней, чем та, что на поверхности. Здесь не слышны крики — вакуум не проводит звука, не видны росчерки лазеров — нет атмосферы, нет вывороченных кишок и фонтанов крови из перебитых артерий, и трупы из-за больших расстояний не различимы. Смерть кажется красивой и величественной. Как раз такой, к какой нас и готовили. Издали все походит на игру на имитаторе во время командно-штабных учений. Крохотные макетики боевых кораблей порхают в черноте, ослепительно отсвечивая на солнце и выплевывая игрушечные искры выхлопов, вспышки на поверхности кажутся ненастоящими и призваны обозначать сопротивление противника, а десантные суда, подчиняясь правилам игры, в нужных пропорциях имитируют свою гибель, моргая напоследок для пущей достоверности облачками замерзшего газа из разгерметизированных емкостей с кислородом. Такая мгновенная игрушечная смерть в глубине обзорного экрана со слабым разрешением не успевает даже завести как следует. Наблюдаешь мелькание редких искр и толком не понимаешь, что наш бот — последний уцелевший из атакующей волны, и только росчерки бесполезных ракет обгоняют нас — изрезанные ущельями горы Уэллса, состоящие из прочных вулканических пород, бессмысленно накрывать огнем. И следом, напичканные сложной техникой, уже идут несколько судов с бойцами инженерно-саперного батальона. Саперы должны проделывать пехоте проходы в толще пород, взрывать стены и перемычки, а затем восстанавливать герметичность туннелей — транспортная система была нужна нам в целости. Правда, из целого батальона пехоты остался один лишь неполный взвод — мы, отчего на одного пехотинца будет приходиться аж по четыре сапера. Но наземные батареи, вновь открывшие огонь, быстро привели неправильные пропорции к норме.

Так мы толком и не поняли, что пришел наш черед. И никаких там разрекламированных «вся жизнь за секунду перед глазами». Как мы лежали в оцепенении, с сосудами, забитыми адреналином, и со значками вводных перед глазами, так и продолжали лежать в ожидании своей судьбы. Хотя нет. Вру. В какой-то момент я ощутил жесточайшую, совершенно дикую обиду, оттого что мне предстояло погибнуть просто так, без всякого смысла. Без возможности отомстить за товарищей — и тех, кто навсегда остался в отсеках крейсера, и тех, что превратились в сплющенные блины внутри врезавшихся в скалы оплавленных ботов. Без надежды нанести врагу хоть какой-нибудь ущерб. Обиду, оттого что моя дорога к славе, не успев начаться, уже заканчивается, а я не ощущаю ни малейшей торжественности перед лицом неминуемой смерти. Никаких оркестров, торжественной музыки, проникновенных напутственных слов. Мы сейчас полыхнем в короткой ослепительной вспышке, так и не издав ни звука, а Солнце все так же будет светить из бархатной тьмы, затемняя чьи-то шлемные фильтры. Обыденность происходящего, будто мы собрались в очередной раз принять пищу — вот что поразило меня. И самое досадное, как я потом понял, — это полное отсутствие привычных чувств, которые я считал своей основой. Ни ответственности перед человечеством, ни чувства долга, ни преданности Легиону. Ничего такого, что принято называть патриотизмом. Все наносное, искусственное в тот момент выдуло из меня напрочь, будто порывом ветра. Только ощущение, что ты намертво прикручен к ложементу крохотной убогой скорлупки, ты — микроскопическая пылинка в гигантской пустоте и величественному вечному Космосу нет никакого дела до твоих душевных порывов. Невыносимое чувство бессилия.

А потом все начало вращаться перед глазами — и экран над головой, и бледные лица соседей. И вместе с затихшей вибрацией корпуса погасло освещение и отключились гравикомпенсаторы — я почувствовал сильнейшие, почти предельной величины, перегрузки, от которых голова в момент наполнилась раскатистым гулом. И никаких команд, никаких сообщений об опасности. Наоборот — внутренняя связь отключилась, оставив меня наедине со своим тяжелым сопением. Тут я совершенно спокойно подумал, что нас подбили, и мы вот-вот врежемся в Весту. И мне очень захотелось продемонстрировать напоследок свою невозмутимость и презрение к опасности, как и подобает настоящему легионеру, поэтому я изо всех сил попытался растянуть губы в подобие спокойной улыбки, но перегрузки позволили мне скорчить лишь невнятную рожу. Знаю: я был наивен. Но мой рукав украшал шеврон с красной каймой, и мне по глупости хотелось оправдать свою случайную репутацию.

Как выяснилось, я напрасно хорохорился — это наш пилот принял единственно верное решение. Коротким импульсом придав судну хаотичное вращение и погасив основные двигатели, он имитировал беспорядочно падающий на поверхность поврежденный корабль без признаков жизни, для достоверности отключив большинство бортовых систем. Пожертвовав точностью приземления — мы десантировались в километре южнее расчетной точки — и продемонстрировав высочайшее мастерство, он выполнил поистине смертельный номер — выровнял судно всего в сотне метров от поверхности, между двумя высокими заснеженными пиками, так что гравикомпенсаторы взвыли от перегрузки, и показалось, будто меня уложили под тысячетонный пресс. Сразу потемнело в глазах. Из носа хлынула кровь — стало солоно на губах и шею защекотало теплой струйкой.

А потом ожила связь и сквозь шум в ушах неестественно тонкий ломающийся голос лейтенанта произнес:

— Взвод, короткий отсчет, на «три» — сброс. Внимание…

— Пик… пик… пи-и-к…

И меня вышвырнуло из отсека.

Мы свалились прямо на голову расчетам, выдвигавшим, по всей видимости, на запасные позиции новую порцию одноразовых лазеров. Судьба их предшественников была незавидной — верхушка соседней горы была срезана подчистую и восточная оконечность небольшой горной долины сверкала исковерканными металлическими обломками. Бой был коротким — мы открыли яростный огонь еще в воздухе. У зенитчиков и оружия-то нормального не было — вооружен был едва ли каждый десятый. По узким рельсам они выкатывали из подземных капониров, пробитых в склоне горы на месте естественных пещер, громоздкие лазерные установки, откидывали в стороны треножники-упоры и сноровисто забрасывали их камнями, пока вторая часть расчета поднимала длинную трубу ствола в зенит. А затем рельсы снимались, из той же пещеры раскатывался толстенный силовой кабель, его цепляли к орудию, и — здрасьте-пожалуйста — установка готова к бою. За те полминуты, что я болтался на струе ранцевого двигателя, я даже успел восхититься простотой и эффективностью технического решения. Такое орудие произведет выстрел, затем его, уже ненужное, оплавившееся от перегрева, разнесет малая гравитационная или фугасная боеголовка, прилетевшая с орбиты, а через пару минут из пещеры выбегут невредимые зенитчики, выбросят следующую пару рельсов и выволокут кишку силового кабеля — источник питания-то остался нетронутым. И батарея произведет новый убийственный залп. Подумайте сами — ну разве не прелесть?

Цели были четко обозначены, никаких помех, никакого электронного противодействия — неуклюжие гражданские скафандры ярко сияли на солнце, прицельная панорама выделяла их красными контурами, перечеркнутыми крестиками визиров, я стрелял как в тире. Существо мое, превратившееся в клубок натянутых нервов и вживленных рефлексов, страстно желало смерти всему живому, волны удовольствия сотрясали меня каждый раз, когда очередная фигура из тех, что плавными прыжками разлетались по укрытиям, кувыркалась, насквозь прошитая моей пулей, или взрывалась облачком вскипевшей плоти, пачкая лед медленно опадавшим бело-розовым шлейфом. Я стрелял вручную, не полагаясь на автоматику наведения. Наверное, я делал это сознательно — было что-то от мстительной радости в том, что решение о выстреле принимал я сам, и когда палец мой касался сенсора огня, а винтовка струей компенсатора отдачи норовила сбить меня с траектории спуска, мне казалось, что такое убийство больше походит на собственноручное. Если бы я мог дорваться до рукопашной!

В полминуты все было кончено — в вакууме не бывает раненых, несколько десятков трупов застыли в нелепых позах среди задранных к небу ребристых стволов, в струях выхлопов мы приземлились и рассеялись, согласно указаниям такблоков. В горячке боя я даже не успел осознать, что каким-то чудом продолжаю жить. У меня не было случая поблагодарить нашего пилота — бот взорвался спустя несколько секунд после высадки, едва успев скрыться за гребнем горного пика. Видимо, сказались повреждения двигателя, помноженные на предельные перегрузки при посадочных маневрах. Звука взрыва я не слышал. Только черная тень от горы на фоне белой вспышки, вздрогнул грунт под ногами, короткий треск помех в голове, и большие неровные камни, медленно кувыркаясь и плавно подскакивая, покатились со склонов. А вокруг раскинулось каменное царство. Булыжники с острыми изломанными краями — от молочно-белых с редкими серыми прожилками, до бурых с зеленой прослойкой. Щебенка под ногами светло-кремового оттенка. Тут и там — вкрапления метанового льда. Далекие вершины, как сахарные головы, искрятся снегом. Каждая грань отражает свет. Радужные отсветы затемняют фильтры.

Передвигаясь длинными прыжками, щупая стволами пространство, мы быстро заняли оборону и пока поочередно перемещались по большому кругу, временами высоко взлетая вверх, — не стоять, не стоять! — за нашими спинами укрывшиеся в небольшом кратере связисты спешно развертывали передатчик космической связи. Короткая пауза, сигнал пошел — есть связь! — на такблоке замигала сиреневая звездочка, и список задач стал на одну строку короче. Мы устремились вперед, к пещерам, откуда змеились толстые плети кабелей. И еще через минуту, когда я замер справа от чернильно-черного зева, пережидая, пока крошки-СНОБы (Система Наблюдения и Обнаружения — маленькая летучая пылинка, одно из расходных наночудес Легиона) проникнут в глубину и дадут картинку, сверху упал наведенный по нашему маяку бот с парнями из инженерно-саперного батальона. Уничтожив батарею, мы дали им шанс добраться до цели. Под прикрытием зависшего над долиной судна саперы быстро выгрузили свое барахло. В мощных рабочих скафандрах, до отказа напичканных техническими приспособлениями и увешанных инструментами, с огромными заплечными коробами, они походили скорее на бригаду портовых роботов-погрузчиков, чем на людей из плоти и крови. Двигались они, однако, довольно шустро. Распределенные системой управления боем, короткими прыжками они рассредоточились на местности.

Минуту назад, когда мы в одиночестве вывалились из бота, я и подумать не мог, что буду так рад подкреплению. Рвущиеся в бой до дрожи в коленях, осатаневшие от проснувшихся боевых рефлексов, словно волки, почуявшие запах крови, все мы, не показывая вида, понимали, что нас — жалкая кучка, всего один неполный взвод на целую чертову планету, и все, что мы можем — это погибнуть в череде других, постаравшись прихватить с собой как можно больше мятежников. А теперь, когда над долиной покачивался ощетинившийся стволами десантный бот, мне вдруг показалось, что за моей спиной сосредоточилась вся мощь Легиона, и вид монстроподобных, слабовооруженных саперов, неуклюжими скачками приближавшихся ко мне, позволил злости смыть малейшие намеки на неуверенность. Теперь я знал — мы закрепились, и нас не сковырнуть отсюда никакими силами. И уверенность в том, что мы выполним задачу во что бы то ни стало, больше не покидала меня. Все мои прежние сомнения и ненужные мысли растворило, точно кипятком. Все-таки я — часть Легиона. В тот момент я преисполнился гордости, осознав это. Бракованный или нет, я буду драться не хуже других. А может, это и не я вовсе. Может, это одна из многочисленных гипнопрограмм взяла меня под контроль. Или наноимплантат, повинуясь невидимому сигналу, активировал какие-то центры моего мозга. Впрочем, мне было плевать. Это было замечательно — не испытывать сомнений.

— Сэр, капрал Рудольфо Шестой. Приданы вашей огневой группе, — сквозь треск помех рапортует одно такое чудо, опустившись на колено за моей спиной. Его напарник волочет следом резервную емкость с затвердителем.

— Подтверждаю, — бегло глянув на такблок, отвечаю я. — С минуты на минуту двинем — ждем картинку. Укройтесь пока. Следуйте в пяти метрах позади. При обнаружении очага сопротивления ждите команды на продолжение движения. Под огонь не лезьте — без вас нам не справиться.

— Ясно. Сделаем. Вы тот самый Ролье Третий?

— Тот самый, — бурчу я. Не хватало мне еще в бою никчемного трепа.

Капрал, кажется, чувствует мою досаду. Широко улыбается, будто сидит у себя в кубрике, а не на исковерканной ракетами горной долине, заваленной трупами.

— Рад работать с вами. Не волнуйтесь, не подведем. Повнимательнее с картинкой — наземных сил у местных мало, возможны ловушки. Зовите меня Сэмом.

— Отлично, Сэм. Я Жос, — я шлепаю перчаткой по куче гофрированного железа.

И мне стало так приятно от простого человеческого общения с этим прежде незнакомым капралом. Что с того, что все его данные, в том числе полное имя, такблок высвечивает в столбце комментариев над зеленой меткой и, стоит лишь сфокусировать на ней взгляд и послать мысленный запрос, выдает о нем подробные сведения, полезные в ходе боя? Несколько слов, сказанных от души, порой гораздо нужнее кучи сухих тактических данных.

Бот выдыхает раскаленные струи. Камни и обломки, кувыркаясь, волной разлетаются по сторонам, медленно опадают, подпрыгивают, вращаются на месте, будто исполняя какой-то сложный танец. Бот скрывается за ближайшей вершиной — двинулся по расширяющейся спирали. Нарезая круги, он будет поливать огнем любую встретившуюся цель, даже отдаленно напоминающую военный объект. Сбить выпрыгивающее из-за вершины и ныряющее вниз на предельно малой высоте десантное судно очень трудно. Для этого нужно иметь ориентированную по его курсу автоматическую низковысотную батарею. И, если нам повезет, и его не собьют, через час-другой тут вполне сможет высадиться вторая волна.

Высоко над нами в бездонной черноте часто перемигиваются звезды. Это Флот сбросил новую волну имитаторов, и зенитчики начинают расстреливать ее.

Цепочка СНОБов, выдает, наконец, пакет данных, которые система управления боем сочла достаточными для дальнейших действий. Взводный, прижавшись спиной к скале, шевелит губами — делает доклад. Такблок принимает новую порцию вводной.

— Первое отделение, по группам, перебежками — вперед! — командует Васнецов.

Оглядываюсь. Набираю воздуха, как перед прыжком в воду. Четыре пары глаз напряженно следят за мной из глубины шлемов. Я скалюсь, изображая для них веселую улыбку — невозмутимый отец-командир. Первым. Я должен стать первым. Как это возможно в такой каше? Я должен попытаться. Мне жизненно необходимо прославиться. Инструкции доктора однозначны. Я не имею права на ошибку. Я резко киваю, возвращаясь в реальность. Со стороны это выглядит так, будто я подбадриваю своих парней.

— Третья группа, приготовились, за мной… марш!

Я чуть склоняюсь вперед и, оттолкнувшись ногами, как учили на тренировках, влетаю в темноту с неровными краями.

Щебень и каменные обломки под ногами заканчиваются почти сразу. Пол выровнен каким-то горнопроходческим оборудованием и даже разглажен плавлением. Это довольно распространенная технология быстрого подземного строительства на астероидах V-класса. Сразу видно — все ресурсы планетоида бросили на оборону, ничего не пожалели. Энергии потратили море. На обтесанных каменных поверхностях сквозь кольцеобразные следы фрез проступают фантастические кристаллические узоры — грубая природная красота. Профиль коридора имеет вид расширяющейся книзу трапеции. И через каких-то пару десятков метров от входа ничто уже не напоминает о природном происхождении пещеры — коридор расходится несколькими лучами, блеск рельсов теряется в их темной глубине, расширение туннеля забито лебедками и электрическим оборудованием, а несколько готовых к применению зенитных орудий занимают почти все свободное для прохода пространство. Старший группы саперов делает знак укрыться, мы припадаем к стенам, втискиваемся за барабаны лебедок, и яркие отблески скачут по стенам — саперы решили не применять взрывчатку и попросту кромсают наиболее важные части установок плазменными резаками. Через минуту все кончено, и напоследок колеса тележек привариваются к рельсам. Теперь, чтобы выкатить наружу следующую порцию орудий, надо будет сильно постараться. Мы разделяемся на три группы и движемся дальше — по всем ответвлениям, в которых имеются рельсы. Вот он — мой шанс. Я один, и я могу проявить инициативу. Уходя, мы от души резвимся, прошивая пулями ряды массивных распределительных шкафов. Очень красиво — огонек реактивной пули, выставленной на максимальную тягу, протыкает толстые металлические листы, словно бумагу, и мечется внутри, часто мелькая в пробоинах, пока пуля не превращается в сплющенный комок, не способный более двигаться, и недогоревшее топливо не взрывается крохотной шутихой, выплеснув наружу столбики света. Когда внутри шкафа мечется две-три таких штуки — зрелище выходит почище фейерверка. Паля по кускам железа, я испытываю почти то же мстительное удовлетворение, что и при расстреле зенитчиков. Какой-никакой, а все же урон врагу.

Стены отливают зеленым — такблок старается. Фонари зажигать нельзя. Датчики выставлены на максимальную чувствительность — я даже потею, напряженно прислушиваясь к их показаниям из опасения пропустить мину или засаду за фальшивой стеной. Знаете — это как дополнительные органы чувств: я со своим скафандром объединен в странный человеко-машинный симбиоз, и показания десятков его датчиков передаются прямо на мои имплантаты, в свою очередь облепившие живые нервные окончания и сросшиеся с мозгом. Трудно передать словами эти ощущения. Проникающее излучение, к примеру, рождает на коже нечто вроде легкого озноба с мурашками по спине. Даже не глядя на показания такблока, я могу определить степень опасности, интенсивность потока и полученную дозу. Я делаю знак рукой. Мы начинаем чехарду неуклюжих перебежек. Отталкиваешься от стены, пролетаешь открытое пространство, смягчая удар свободной рукой. Припадаешь на колено и щупаешь тьму стволом, дрожа ноздрями. Пропускаешь товарищей. И снова прыжок в неизвестность. Я задаю темп. Не сидеть, не сидеть! Вперед, скорее! Тихое шипение воздуха под горлом, кажется, заглушает все звуки. Саперы топают десятью метрами сзади, одновременно следя за тылом. Едва поспевают за нами.

Судя по показаниям СНОБов, впереди чисто: оставшиеся в живых зенитчики отступили. Наши отметки на карте приближаются к пунктиру транспортного туннеля — я безжалостно подгоняю своих людей. Воспользовавшись техническими штольнями на всем протяжении транспортной системы, повстанцы оборудовали вокруг них точки наземной обороны. Очень умно. Не иначе, и тут не обошлось без марсианских инструкторов. Хорошо еще, что нет обученной пехоты. Иначе пришлось бы сейчас умыться кровью в этих норах. Но и без пехоты дел хватило — через несколько минут навстречу нам выползли два переоборудованных горных робота. Я достукался.

Подсознательно я был к этому готов — не могли же повстанцы оставить свои туннели без защиты? И все равно, зрелище оживающих на глазах монстров, отлепляющихся от зарядных стоек и стремительно разворачивающих массивные бочкообразные торсы, оказалось неприятным сюрпризом. Уж больно мы привыкли полагаться на показания своих следящих систем — а они-то как раз не обратили на стоящих в готовности роботов ни малейшего внимания. Так, отметили присутствие очередной порции гражданского оборудования, и все. Улетели себе дальше, рыскать по темным углам. А роботы откачнулись от стен прямо в центре нашей группы и, повинуясь новой программе, со всем упрямством и изворотливостью своих немаленьких мозгов, бросились в атаку. Для механизмов, привыкших к сопротивлению сверхпрочных горных пород, наши хлипкие тела оказались не крепче воздушных шариков. Гидравлический вибробур с быстротой молнии вошел в грудь изготовившегося к прыжку Аполлинера и, разбрызгивая облачко розовых кристаллов, вышел через спину, разбросав по сторонам навесное оборудование скафандра. Анри умер мгновенно, едва успев зафиксировать появление нового противника. Веласкес, оказавшийся на три метра впереди, даже сумел развернуться и вскинуть винтовку. Но тут сразу несколько стальных костылей, из тех, что пристреливаются к потолкам штолен и служат для навесного крепления оборудования, прошили его, и концы их взорвались, разлетевшись тремя лепестками каждый. И спина его скафандра, вместе с баллонами и ранцевым двигателем, попросту оторвалась от бывшего тела и улетела в темноту, поливая стены брызгами топлива и инеем струящегося из перебитых клапанов воздуха. А я оказался в нескольких метрах позади Анри. Мне просто в очередной раз повезло.

Я сидел, припав на колено и держа ствол наизготовку. Я должен был страховать ушедших вперед товарищей. Так что головной робот, разворачивавшийся в мою сторону над растерзанным телом Аполлинера, оказался на линии огня. Я не отступил ни на шаг перед надвигающейся громадиной. Да и некуда было. И некогда. Через секунду меня просто продырявили бы очередью из костылей с разрывными наконечниками. В голове мелькнуло — если бы наш темп был пониже, строй не оказался бы так растянут. И погиб бы только головной. А может, мы успели бы открыть огонь первыми, и все бы кончилось иначе. Как бы там ни было — я сам загнал свою группу в засаду. И в следующий миг существо-солдат вытеснило ненужные мысли. Я открыл бешеный огонь. Кажется, я что-то в ярости кричал, словно мои бессмысленные неслышные слова могли смутить невозмутимого противника. Пули разлетались от сверхпрочного корпуса огненными брызгами, каскад ослепительных искр затемнил мое забрало, но только кумулятивный заряд из подствольника, способный пробивать танковую броню, заставил монстра сделать шаг назад. Почти в упор я выпустил три гранаты подряд, струи огня насквозь пронзали массивный корпус, превращая коридор в черно-белый негатив, потом бронированная туша качнулась вперед, выставив опорную конечность для очередного шага, но вместо шага начала оседать и тяжело рухнула к моим ногам. Последнее, что я увидел, — это поднимающийся из темноты позади падающей искрящей фигуры зев гвоздемета. Я дернул стволом, уже понимая, что не успеваю выстрелить. А затем что-то сверкнуло слева от меня, вспышка белого огня затемнила шлем, и уродливое механическое создание медленно развернулось вокруг оси и опрокинулось на стену. Посередине корпуса машины образовалась огромная сквозная дыра с неровными краями. Даже издохнув, робот продолжал стрелять, пока не опустел магазин — костыли, посылаемые в одно и тоже место, обрушили изрядный кусок потолка. Каменная пыль растекалась по сторонам медленными волнами, напоминающими дым, и укрывала тело Аполлинера серой пудрой.

— Порядок, Жос? — спокойно интересуется саперный капрал.

Я перевожу дух. Бедра мои обернуты ожерельем бинарных гранат и запасных магазинов. Наверное, издали я похож на туземца, наряженного в бронескафандр и обвешанного игрушками, значения которых он не понимает. Я меняю магазин подствольника, по-прежнему не вставая с колена.

— Лучше не бывает, Сэм. Чем это вы его?

— M200. Заряд направленного действия для дистанционного подрыва. Применяется для пробивания стальных плит и монобетонных поверхностей.

— Солидная штука. Много у вас таких?

— Не очень. Надо бы поберечь.

— Договорились. Берите винтовки. Прикроете меня, если что. У вас неплохо выходит.

— Идем перебежками?

— Нет. Держите прежнюю дистанцию. Ваше дело — проходы. И стены за собой латать. Хотя я бы тут все к чертям разнес.

— Я бы тоже. Эй, Санчес! Держи ствол. Боеприпасы собери.

Я даю команду на смену кодов управления винтовок — у оружия, каждый винтик которого лелеяли руки моих товарищей, будут новые хозяева. Глядя на исковерканные тела, почему-то не испытываю никаких чувств, кроме досады: теперь выполнить задачу будет неимоверно трудно. Хотя и возможно, при определенном везении. Это после мне станет стыдно за свое равнодушие. А пока я дрожу, словно гончая, взявшая след, и внутри нет ничего, кроме этого нетерпения. Снимаю с пояса Аполлинера несколько гранат и потрошу его подсумок. Мне это барахло нужней. Вот так я в первый раз потерял своих подчиненных.

Не то, чтобы я был очень уж черствый. Мне было жаль Анри. Жаль оттого, что я убил на его скрытую вербовку кучу драгоценного времени, и моя работа начала приносить первые плоды, и теперь все надо начинать заново. Мне будет стыдно докладывать доктору о том, как глупо я потерял своего подопечного, провалив задание Службы. Как будто от меня зависело появление этих чертовых стальных истуканов. Моя недавняя ненависть к Анри сейчас кажется мне недоразумением.

— Продолжать движение! — это Васнецов.

— Ролье Третий, принял. Имею потери.

— Вижу. Не ты один. Саперов береги.

— Принял.

— Отбой.

Вот и поговорили. Такблок демонстрирует редкие рассеянные зеленые точки. И небольшая кучка на плато — третье отделение, что осталось в резерве. Невеселая картина. Две огневых группы в других штольнях накрылись полностью. Им не так повезло, как нашей: мощные проходческие комбайны выкатились навстречу и перемолотили всех в три секунды. Васнецов отбился удачно — у него всего один раненый. И пока мы не сталкивались с серьезным сопротивлением.

Делаю саперам знак рукой: пошли! Осторожно пробираюсь через свалку искореженного железа. Последний раз оглядываюсь на присыпанные пылью мятые тряпки скафандров. Прыгаю вперед. Пол продолжает плавно изгибаться книзу. Мы уже опустились на тридцать метров от уровня входа. СНОБы уверяют меня, что через пятьдесят метров, в пустом техническом ангаре я увижу грузовой шлюз. Судя по карте, это вход в коридоры транспортной системы. Я ускоряю шаг. Меня несет в неизвестность сухим листком, и я не желаю противиться этому полету. Мое возбуждение нарастает. Предупреждающий писк такблока заставляет меня замереть с поднятой ногой. Успокаиваясь, я делаю медленный глубокий вдох. Внутри бьется очередное синтетическое чувство — опасность! Мина!

Вскидываю руку. Саперы позади неуклюже приникают к полу.

— Сэм, тут для тебя работа. Сенсорная, прямо по курсу от меня, два метра. Похоже на тип восемь. Марсианская.

— Сделаю. Прикрывай.

Я приклеиваюсь к стене и деловито вожу стволом, хотя все внутри меня напрягается в ожидании беззвучной вспышки. Зубы стиснуты до дрожи. Но туши в громоздких скафандрах копошатся недолго — через тридцать секунд капрал распрямляется и делает знак: порядок!

— Ролье Третий — Васнецову. Дошел до шлюза. Пытаюсь проникнуть внутрь.

Киваю саперам. Те быстро обследуют механизм. Прилаживают взрывчатку почему-то рядом со створкой, на неровной стене.

— Везунчик, — откликается сержант. — Удачи. На рожон не лезь.

— Ролье Третий, принял, — невольно ухмыляюсь я. Надо же, мне становится весело от немудреного напутствия. Спокойно. И больше никаких сомнений внутри.

— Жос, мы готовы. Отходим. Лучше укрыться за оборудованием.

— Понял, — я снова ухмыляюсь. Как же — укрыться. Пара секунд непосредственно после взрыва — идеальное время для шокирующего воздействия на противника. Чтоб я упустил такой шанс — да ни в жизнь!

Я досылаю в подствольник плазменную гранату. Выставляю ствол в щель между колесами полуразобранного тягача. Указываю точку прицеливания лазерным лучом, ставлю винтовку в режим огня по готовности, опускаю голову и закрываю глаза. Понимаю, что фильтры сработают, но все равно — не могу противиться рефлексу.

— Сэм, я готов.

— Бух! — отзывается весельчак-капрал.

И пол под коленом легонько вздрогнул. Если бы не шевеление рукояти винтовки от отдачи — нипочем бы не подумал, что взрыв, проделывающий в толще пород двухметровую дыру, может быть таким несолидным. Но щелчок-укол в голове подтверждает — есть выстрел по готовности. И я выкатываюсь из-под тягача на засыпанный обломками пол, чтобы изо всех сил оттолкнувшись ножными усилителями, нырнуть в непроницаемую пыльную взвесь.

Черт возьми, у меня получилось! Я первый!

В одной из штолен саперам не удалось проделать проходы в наглухо засыпанных шлюзах и пришлось искать обходной путь. Третья группа из второго отделения встретила ожесточенное сопротивление — оборонительный узел из двух легких автоматических турелей, задержавших продвижение на целых полчаса и стоивший жизни двум бойцам. Часть коридоров оказалась плотно минирована и, пока саперы колдовали над марсианскими подарками, время стремительно уходило. Так что мой ангел-хранитель вновь подсунул мне счастливый билет, дав возможность вырваться вперед.

Я вывалился в обесточенный транспортный туннель и помчался вниз по наклонному полу, с трудом преодолевая сопротивление воздушного урагана, помогая себе импульсами ранца, цепляясь за малейшие выступы и неровности, распластавшись, точно большое насекомое. Форменный ад — вот что такое подземный уровень, у которого нарушена герметичность. Листы облицовочного пластика, алюминиевые панели, дверцы распределительных щитков, целые тонны бытового мусора — тряпок, старой обуви, оберток от пищевых брикетов, — кружась и сталкиваясь, устремились вперед, сметая все на своем пути. Болты и заклепки вперемежку с мелкими камушками барабанили по стенам словно пули. Один такой снаряд с треском ударил меня в грудь, оставив на покрытии брони глубокую ссадину и едва не оторвав меня от стены. Но я был упрям и к тому времени, как саперы заделали проход, и ураган стих, сумел добраться до диспетчерской — маленького зала среди бесконечной череды ремонтных боксов и каморок подстанций. Два человека за пультами в наспех одетых скафандрах послушно вздернули руки при моем появлении — я пересилил в себе рефлекторное желание закатить в выбитую очередью дверь бинарную гранату. Один из тех двоих оказался женщиной — слишком характерно оттопыривалась серебристая ткань на груди. Я выпустил пару СНОБов — теперь, когда воздушные вихри прекратились, я мог, наконец, обрести дальнее зрение.

— Откройте все шлюзы в северном направлении. Обесточьте оборонительные системы в своей зоне ответственности, — приказал я на общей частоте.

— Оборона не в нашей компетенции, — попытался возразить мужчина. — Силами самообороны командует штаб, он на пятой станции, их системы нам не подчиняются.

— Тогда отключайте всё. Обесточьте все системы в вашей зоне.

— Но там люди. Обходчики. Они же погибнут без магистралей жизнеобеспечения.

Я бью его прикладом в грудь. Я умею убеждать. У меня есть стимул — где-то неподалеку продолжают гибнуть мои товарищи. Мне легко делать выбор между их жизнью и жизнью мятежников. Тонкая оболочка легкого скафандра — слабая защита. Высокого мужчину отбрасывает в угол, он катится кучей безвольных тряпок. Он врезается головой в стенку распределительного шкафа, и женщина невольно делает шаг в сторону упавшего — я и сам было решил, что шлем оператора не выдержал удара. Но ствол винтовки, направленный в грудь, останавливает ее порыв. Она отворачивается к кубу голографического дисплея и пальцы ее мелькают по виртуальным кнопкам. Вскоре становится тихо — гул вентиляции стихает. В темноте тревожно моргают тусклые аварийные плафоны.

— Я отключила автоматику — у меня высокий уровень доступа. Без нее системы жизнеобеспечения не отключить — защита против диверсий, — тихо поясняет женщина, открыв шлем. У нее каштановые волосы и бледное лицо с большими глазами. Губы ее дрожат. Она поджимает их, пытаясь не показать свою слабость. — Можно, я помогу Джону?

— Можно. Но не делайте резких движений, — предупреждаю я.

Она помогает своему товарищу подняться. Открывает его шлем. Мужчина болезненно морщится, потирая грудь. Ему больно дышать — наверное, ребра повреждены. В моргающей полутьме лицо его, кажется, состоит из одних костей.

— Все шлюзы открыты? Я к вам обращаюсь, мэм!

— Все, кроме двух — шестой и восьмой заблокированы автоматикой и недоступны.

— У вас много воздуха в баллонах? — зачем-то интересуюсь я.

— На четыре часа, — отвечает она после короткой паузы. Лоб ее прорезан длинной вертикальной складкой. Она рассекает ее лицо надвое — при каждом моргании плафонов.

— Вас освободят после того, как мы захватим станцию, — говорю я, стараясь придать голосу как можно больше убежденности.

— Освободят? Что вы имеете в виду? — с тревогой спрашивает она. Мне отчего-то трудно смотреть ей в глаза, хотя они практически неразличимы в глубине темных глазниц. — Эй, послушайте, мы выполнили ваши требования. Мы не сопротивлялись. Мы даже убили своих товарищей, как вы приказали. Мы простые диспетчеры — не солдаты. Оставьте нас в покое. Пожалуйста.

— Именно это я и собираюсь сделать — оставить вас в покое, — говорю я как можно более жестко. Так я пытаюсь скрыть свою неуверенность. Минуту назад я готов был перебить тут всех до одного, а вот поди ж ты… Наверное, усмешка моя все же видна сквозь блики на лицевой пластине — женщина смотрит на меня, не желая поверить в то, что я хочу сделать. Ее напарник, похоже, никак не может взять в толк, что происходит. Крутит головой, переводя взгляд с меня на нее, и обратно. А происходит вот что — я не имею права оставить их в тылу. Но что-то мешает мне забить их прикладом или выволочь в длинный туннель с одним-единственным рельсом на потолке и прострелить им затылки. Я приказываю подоспевшим саперам обездвижить их. Сэм смотрит недоуменно, но все же не задает вопросов — тратит порцию дефицитного затвердителя, чтобы насмерть приклеить людей с безвольно поникшими головами к полу лицом вверх. Я закрываю их лицевые пластины. Женщина пытается скрыть слезы. Голос ее дрожит от гнева:

— Чертов придурок! Мы же задохнемся! Лучше уж пристрелите меня!

Я знаю: своим возмущением она пытается подавить страх.

— Вас скоро освободят, — упрямо бормочу я и отворачиваюсь. Мужчина называет меня сволочью. Я пожимаю плечами.

— Вперед, — командую своему неуклюжему воинству. Я убеждаю себя, что мы действительно вернемся, чтобы освободить этих бедолаг до того, как у них кончится воздух. Хотя понимаю, что шансов на это почти нет. Но все равно — сделав выбор, я стараюсь следовать ему до конца. Я не хочу их убивать. Баста.

Через пятнадцать минут блуждания по темным замерзающим туннелям и ответвлениям, где время от времени встречались застывшие тела без скафандров, мы вышли к промежуточному техническому полустанку, у которого соединились с одной из атакующих групп — они пробили потолок туннеля как раз за нашей спиной, и уже почувствовали вибрацию пола от проносящихся поблизости поездов. А потом вестиане предприняли контратаку: часто стреляя из пулевых винтовок полицейского образца, ринулись на нас, высыпав из распахнувшегося шлюза одного из поперечных туннелей. Их было не меньше тридцати человек, воздушный ураган помогал им, толкая в спины, в один момент они схлестнулись с нами в упор — мы же едва могли держаться под ударами мусора и камней. Вряд ли этот момент был выбран ими сознательно. Скорее, им просто повезло. Удача на войне — фактор не менее значимый, чем, к примеру, огневое превосходство. И пока саперы наших групп, соединив усилия, спешно восстанавливали под градом пуль герметичность туннеля, двое бойцов погибло. Тогда же зацепило и лейтенанта. Он упал лицом вниз, скафандр герметизировал пробоину, такблок окрасил его метку оранжевым — признак ранения, все, что я мог для него сделать — прижать его к полу, чтобы не унесло, и открыть огонь поверх его спины, прикрывая саперов. Умирая, он продолжал руководить боем. Ярость помогла мне — я стрелял в упор, один за одним отбрасывая опустевшие магазины, которые тут же подхватывал и уносил ветер, пули и обломки породы волшебным образом избегали меня, и вскоре оставшиеся в живых атакующие, отстреливаясь, начали отступать к шлюзу. К этому моменту давление стабилизировалось, ветер стих, и мы забросали их гранатами. Эти бинарные творения — великолепная вещь. Пока два их компонента не соединятся меж собой, они — совершенно безобидные железные булыжники. Так что никакой детонации при попадании. А потом — раз — скручиваешь их против часовой стрелки, жидкости внутри корпуса перемешиваются, выставляешь тип срабатывания — от удара или по щелчкам-секундам. И швыряешь во врага. И плазменная вспышка расплескивает камень, а люди превращаются в тени на стенах.

Взрыв впереди. Новый поток мусора и камней. Это Васнецов ворвался в туннель за спиной у отступавших мятежников. Саперы еще накладывали заплату на оплавленные каменные края, а мы уже расстреляли в упор последнего раненого и ворвались на полустанок, сея смерть и разрушение. Внутри у меня было такое ощущение, словно душа оторвалась от тела и болталась где-то позади — нас было невозможно остановить. И не пытайтесь объяснить это нашей измененной природой и имплантатами — я утверждаю, что в нас присутствовало некое чувство. То, что мы называем духом воина. Этакий невидимый стержень внутри, сопротивляющийся нажиму — тем сильнее, чем сильнее на нас давят. Мы не оставили в живых никого. Однако испытали затруднения со взятием под контроль движения поездов, но тут я кстати вспомнил про парочку, что была оставлена мной в диспетчерской. Им дико повезло. А я заслужил благодарность.

— Молодец, Жос! — так сказал мне сержант, когда саперы привели их живыми и здоровыми. Потом меня наградят перед строем «за смелость и находчивость в бою». Но эта простая похвала от души, среди мертвецов, оплавленных стен и луж замерзающей на полу крови, тогда она была для меня высшей наградой.

Мужчину-диспетчера, того самого — Джона, вырвало при виде окровавленных трупов прямо в шлем. Едва не задохнулся, бедняга. Слабак. И как такие решились на мятеж? То ли дело Лиз — так звали его напарницу. Поджав губы и не глядя по сторонам, быстро сделала все, что от нее требовалось.

— Теперь вы нас не убьете? — спросила она у меня, игнорируя сержанта. Интересно — как она меня узнала среди бойцов в одинаковых скафандрах?

— И не собирались, — вру я, не моргнув глазом.

Бухает далекий взрыв — еще одна группа присоединяется к нам.

Десять часов непрерывного боя за этот крохотный полустанок отложились в моей памяти нагромождением перебежек, пальбы в упор, спринтерских забегов в тесноте лабиринтов и скоротечных яростных перестрелок. Нас атаковали с разных сторон. Ополченцы при поддержке наспех вооруженных роботов. Отдельно роботы. Отдельно ополченцы. Нас было слишком мало — неполное отделение, людей не хватало для организации сплошной оборонительной линии. Саперы, установив мины на основных подходах, тоже заняли место в строю. Недостаток личного состава мы с лихвой компенсировали мобильностью. Атаки через туннели мы отбивали сравнительно легко. Писк сигнализации, потом картинка от СНОБа с дальнего рубежа, яркий отсвет по стенам — вспышка сработавшей мины, пара человек ускоренным шагом выдвигается к точке прорыва и открывает шквальный огонь по шокированному противнику. Затем быстро отступает на исходные позиции, и ответный огонь приходится уже в пустоту. Так что в открытом строю нас перестали атаковать уже через пару часов, после нескольких неудачных попыток. Затем повстанцы применили довольно эффективную тактику: проводя отвлекающие действия в виде ложной атаки, при помощи проходческих комплексов они пробивали туннель в какой-нибудь отдаленный закуток — склад или мастерскую, скрытно накапливались там и внезапно обрушивались на нас с тыла, забрасывая гранатами. Время разбилось на совершенно дикие по темпу и напряженности короткие стычки, когда едва успеваешь развернуться и ударить по сенсору огня — противник уже стреляет по тебе в упор, ты стреляешь в упор по нему, каменная крошка со звоном отлетает от брони, время от времени пуля задевает тебя по касательной, вызывая взрыв тревожных сообщений такблока, ты опустошаешь магазин, меняешь позицию, прыгая в сторону, проклиная низкую силу тяжести, торопливо швыряешь гранату, тебе на помощь уже мчится кто-то с соседнего участка, стоны раненых товарищей, продолжающих вести огонь, накручивают тебя до безумия, и в глазах ничего нет, кроме белой яростной пелены и значков прицельной панорамы — уродливых переплетений красных контуров на бледно-зеленых поверхностях стен. Этих мест скрытого сосредоточения все больше, мы не можем установить там мины — из глубины туннелей нас достают плотным огнем, в живых осталось лишь двое саперов, и мы теперь бережем их как зеницу ока, мы расходимся поодиночке, применяем тактику подвижных засад — несколько человек со СНОБами впереди крадутся по темным закоулкам, время от времени останавливаясь и замирая на десять-двадцать минут, затем движутся дальше. Иногда нам везет, и тогда очередная группа прорыва попадает под неожиданный огонь с тыла или фланга, ближайший пост покидает укрытие и мчится на выручку — спринтерский забег, в надежде успеть до того, как у товарища закончится магазин и его зажмут в тупик и забросают гранатами.

Повстанцам было необходимо выдавить нас с полустанка. Во что бы то ни стало восстановить работу зенитной батареи, заделать брешь в обороне. Каждый убитый с нашей стороны приближал их к цели. Третье отделение на поверхности тоже вело бой. Нас зажали со всех сторон. Подкрепления мятежникам с соседних станций двигались по туннелям все возрастающим потоком.

Мы держались, как могли. Не стоять, не стоять. Двигаться, ребятки. Сближаться в упор. Применять тактику шокирующего огня. Полустанок превратился в кучи исковерканных стен и разбитого оборудования. Чад от тлевшего пластика и взрывов наполнил туннели едким серым туманом, сквозь которые едва просвечивали редкие оставшиеся целыми плафоны аварийного освещения — вентиляция и системы пожаротушения не работали. Дышать без скафандра было невозможно — у нас кончался воздух, мы снимали баллоны с убитых. Мы устраивали короткие вылазки за трупами, прикрывая друг друга огнем и двигаясь так быстро, что взводный, будь он жив, непременно похвалил бы нас, удивленно глядя на секундомер — мы перекрывали нормы едва не вдвое. У нас кончались боеприпасы — теперь мы вели огонь строго в режиме «по готовности», короткими сериями; мы все чаще бросались врукопашную, вовсю применяя мощь усилителей скафандра, с хрустом ломая чужие шеи и конечности, работая штыком и прикладом; выстрелы из подствольника — лишь по скоплению противника не менее трех единиц; мы уже собрали несколько стволов трофейного оружия и наспех шарили по трупам в поисках патронов. Нас осталось только четверо, мы метались по запутанным лабиринтам, словно разгневанные обезумевшие черти, и наступил момент, когда, казалось, мы уже не контролировали периметр — бой превратился в череду непрерывных стычек, не успеваешь сменить магазин, как такблок снова истошно вопит, предупреждая об опасности, и ты, вторя ему, страшно и бессвязно орешь, выпрыгивая из-за угла вестником смерти. Короткая очередь в упор — в укрытие, несколько торопливых шагов при чертовой пониженной силе тяжести — снова очередь, барабанная дробь — это пули корежат твою броню, от тупого удара немеет рука, с рычанием делаешь выпад штыком, бьешь ногой, вертишься волчком, едва успеваешь выкрутить цилиндр гранаты и катнуть его в темноту, затем — снова бег, снова стычка лицом к лицу, слепящие вспышки, искры трассеров и белые лица с беззвучно орущими оскаленными ртами. И удовольствие. Непередаваемое чувство мстительного удовлетворения, настигающее всякий раз, как такблок подтверждает вывод из строя очередного противника. Странное и многогранное чувство. Воистину — нас создавали профессионалы, знающие в этом толк. Нипочем не догадаетесь, каково это — находиться в диком напряжении и одновременно испытывать жгучий кайф, который тебя не расслабляет, а наоборот — подстегивает и подгоняет. Этот букет — сильнейший наркотик, без которого мир после боя кажется выцветшим и ненастоящим, как старые декорации.

Судорожно кашляющая Лиз, склонившись над раненым Васнецовым, зачем-то прижимает к его груди насквозь промокшую от крови грязную тряпку — кусок своей одежды, она с хлюпаньем вдыхает воздух из снятого воздушного патрубка, давится им, выкашливает пыль, потом прикладывает патрубок к лицу сержанта, я вижу, как дрожает его веки — он еще дышит, кто-то из наших, пробегая мимо, бросает к ее ногам снятый с убитого баллон, звеня, он катится по каменным обломкам, усеявшим пол, она переводит на него безучастный взгляд черных остановившихся глаз. Еще один тяжелораненый лежит рядом в луже крови, у него разорван живот, клочья скафандра и пластины брони смешались с ошметками плоти, он накачан кровеостанавливающими и обезболивающими коктейлями, ему сейчас хорошо — он уже одной ногой ступил на ту самую заветную дорогу, ведущую к славе, путь его устилают трупы врагов, он наверняка счастлив, вглядываясь вдаль из-под ладони, свет бьет ему в глаза, так что все вокруг становится тусклым, и нет ничего важнее этого сияния, и время от времени Лиз берет его за руку и крепко сжимает его ладонь в бронеперчатке, не в силах ничем помочь. Похоже, ей все равно кому помогать — за ее спиной, прямо там, где его настигла пуля, лежит с раскинутыми руками тело одного из нападавших, его баллоны пробиты и пусты, шея тоже замотана побуревшей от крови тряпкой, грудь его судорожно вздымается в тщетной попытке вобрать в себя немного кислорода, и у стены, на груде исковерканной аппаратуры стонет еще один, но, пока Лиз возится с нашими парнями, мы закрываем глаза на чужих. Почему-то при ней ни у кого не поднимается рука добить этих доходяг. Я говорю себе — у нас нет на это времени. И еще — все равно никто из тех, кому она пытается помочь, уже не жилец. Я торопливо двигаюсь дальше, в темноту очередной норы, чтобы не дать себе задуматься над тем, что со мной такое происходит — нас не учили чертову рыцарству! Напарник Лиз — Джон — куда-то запропастился, возможно, ранен, возможно, сбежал, хотя это маловероятно для такого труса, скорее всего — сдох от удушья, забившись в какой-нибудь темный угол и не имея смелости добраться до трупа и воспользоваться его скафандром.

Все погибли — Левинсон, Крафт, Иванов, весельчак-сапер и его молчаливый напарник, рассудительный Жерарден сидит, привалившись спиной к стене, будто устал, его лицевая пластина растрескалась от прямых попаданий, и грудь скафандра украшают неровные отверстия — черное на сером. Но еще жив, хотя и ранен, Имберт, жив Джеймс из второго отделения, вот яркая вспышка озаряет темноту, тяжелый гром доносится через внешние датчики — живы двое саперов, они подрывает на пути очередной атакующей группы заряд направленного действия, превращая несколько человек и двух роботов в обгорелые головни, жив, но тоже ранен Сергеев Пятый. Вот его значок совместился с красной россыпью, я ближе всех к нему — бросаюсь на выручку и едва успеваю — он уже бьется врукопашную, кажется, что его скафандр черный от крови, плавно, будто танцор, он возносится над полом и бьет штыком дюжего верзилу, сцепившись с ним, медленно падает, и в этот момент длинной очередью я сметаю тех, кто теснится в только что пробитом проходе, и швыряю гранату, и ору, вонзая в еще живого здоровяка штык, я бью его раз за разом, бью, даже когда Сергеев сбрасывает с себя его мертвое тело, меня шатает от усталости и потери крови — моя левая рука скоро окончательно перестанет мне подчиняться, несмотря на лошадиную дозу химии, что разбавляет мою кровь; у меня уже хлюпает в перчатке, я меняю магазин и говорю: «Это последний». И потом, плохо осознавая, что делаю, я шепчу потрескавшимися губами, я передаю просьбу-приказ: «Вперед, размажем сволочей!»

— Свешиваем шнурки? — спрашивает кто-то.

— Ну уж нет. Только не сейчас, — машинально отвечаю я, и ни у кого, даже у формально оставшегося за старшего Имберта, не хватает сил и желания мне возразить.

Мы бросаемся вперед, мы часто стреляем на бегу, мы яростно контратакуем — бесплотные духи; рой светляков, уносящихся в темноту, освещает нам путь, мы движемся длинными прыжками, и мы чувствуем — да, вот оно! — повстанцы, не выдержав нашего напора, бегут, прячутся в темные ответвления; наш вид ужасен, они уже не верят, что нас можно убить, они привыкли мыслить рационально, и как тут не поверить в необъяснимое, когда темные, залитые своей и чужой кровью громилы в побитой броне, от которых отскакивают пули, мчатся напролом сквозь дождь трассеров, качаясь, как пьяные от попаданий, отшатываясь от разрывов гранат и — убивая, убивая, убивая. Они бегут, мы выпускаем им вслед последние заряды из подствольников; я хочу скомандовать: «На исходную, парами, перебежками — вперед», — но язык отказывается повиноваться; кто-то хрипло хохочет в эфире — это Имберт, теряя сознание, опьянел от запаха крови; я не сажусь — я падаю на колено и понимаю: все, здесь я и умру.

Такблок втолковывает мне что-то о состоянии здоровья. Я пропускаю его умные фразы сквозь себя, не понимая их значения. И никак не могу взять в толк, почему три зеленых точки на такблоке двоятся, троятся, а потом россыпь дружественных отметок заполняет все пространство. «Я брежу», — думаю я. И в бреду вижу, как мимо нас в темноту проносятся трассеры, и темнота исчезает, смытая вспышками гранат, и пригнувшиеся серые фигуры короткими прыжками проносятся мимо, за ними еще, и волокут какое-то оборудование, вот приземистый краб — мобильный комплекс поддержки, плюется дымными струями и семенит, исчезая в клубах непроницаемой взвеси, отливающей багровым; взвесь накатывается на меня, поглощает, клубясь; потом кто-то осторожно касается моего плеча — санитар, сквозь назойливую летучую дрянь я вижу крест на его шлеме, он что-то говорит, но я не слышу, я поднимаю лицевую пластину, давлюсь пылью и дымом, он делает то же самое, кашляя, кричит, пересиливая грохот пальбы: «…Пятая пехотная. Приказано вас сменить. Вы ранены. Обопритесь на меня».

— Что за черт? — недоумеваю я. И потолок начинает плясать перед глазами — меня куда-то несут. Я знаю: скоро меня эвакуируют на борт «Темзы». Домой. Наверное, я уже не жилец. И меня спишут, предварительно наградив и поставив в пример. Моя «Геката», моя родная до последнего винтика винтовка, достанется какому-то молодому, только что выскочившему из кувеза. Про себя я называю винтовку Жаклин. За неимением родственников, мы одушевляем свое оружие.

— Нет. Я могу встать в строй, — шепчу я и пытаюсь подняться. Я не могу покинуть свое подразделение. Я не оставил себе смены. Я не вправе подвести доктора — он рассчитывает на меня. Я не вправе бросить своих ребят. Я спорю сам с собой, доказывая, что верность Легиону для меня — главное, и она и есть моя наивысшая мотивация, но бездушное расчетливое существо, лапая меня липкими холодными пальцами, выбирается наружу и похабно ухмыляется, сообщая, что ранение здорово повышает мой рейтинг.

Меня толкают обратно на носилки.

— Встанешь, брат. Конечно, встанешь. У нас такие потери, что всех раненых теперь латают — и снова в драку, — успокаивает меня голос в голове.

«Слава Богу — имплантат все же работает», — думаю я, и позволяю темноте захлестнуть себя с головой. Но меня грубо вырывают из забытья. В наспех установленной герметичной палатке уже развернут полевой лазарет — с меня сдирают броню, катетеры с чавканьем отпускают добычу, в спешке мне едва не отрывают отросток, в руку впивается толстая игла, и живительная красная жидкость начинает вливаться в меня. Плечо жжет — к нему прикладывают сначала диагност, потом промывают шипящей дрянью, сверху пришлепывают толстый шмат активного пластыря с нанодобавками. «Кость цела», — сообщает санитар. Меня поят энергетическим напитком, от горько-вяжущего вкуса которого глаза лезут из орбит и сердце стучит, как сумасшедшее. Я окончательно прихожу в себя, торопливо шарю рукой по груди, натыкаюсь на талисман, закатившийся подмышку и вздыхаю с облегчением. Внутри полированной гильзы запись нашего последнего боя. Потерять ее — значит лишить Службу ценных оперативных данных. Без этой безделушки смерть ребят становится для меня бессмысленной.

Стрельба вокруг уже стихла. Сверяюсь со встроенным таймером. Время в отключке — два с половиной часа. Надо же, а я было решил, что вырубился всего на несколько секунд. Пол дрожит, я узнаю эту вибрацию: где-то рядом проносятся поезда.

Я лежу на носилках. Краски начинают постепенно возвращаться ко мне. Вокруг куча избитых тел — суетятся несколько медиков с поднятыми лицевыми пластинами, с их лиц скатываются крупные бусины пота, кого-то из раненых откачивают, кто-то, кряхтя, уже поднимается на ноги, неуверенно ступая, у одной из стен грудой сложены части скафандров — санитар раздевает тех, кому не повезло. Острый запах лекарств смешивается с запахами кровавых испарений, дерьма из разорванных кишок, жидкости для обработки скафандров, острого пота из подшлемников и нательного белья, оружейного металла и еще черт знает чего. Мутный взгляд легионера со снятым шлемом. Легионер бережно держит у груди запечатанную медицинской пеной культю. Во второй руке он сжимает свою оторванную ладонь, так и оставшуюся в бронеперчатке. Клочья манжеты торчат вперемежку с мешаниной розовых костей. Легионер вряд ли понимает, что обратный отсчет его пребывания на этом свете уже включен. «Бартон-III» — гласит тусклая надпись на правом плече.

Наши тоже здесь. Я встречаюсь взглядом с Имбертом — он бледен, как ткань повязки на его шее, но в сознании; он кивает мне, кривясь от боли, я подмигиваю в ответ. И Васнецов тут как тут. Еще жив, черт этакий! Эскулапы уложили его, в чем мать родила, в люльку реаниматора и махнули на него рукой — не жилец. Лица его почти не видно из-под кислородной маски. Тело опутано цветными трубками. Трубки живут своей жизнью, пульсируя цветными жидкостями. Я рад, что сержант рядом. Вот только в голове образовалась звенящая пустота и внутри растет чувство, будто мне не хватает чего-то привычного. А чего — никак в толк не возьму.

— Медик?

— Чего тебе, легионер? — недовольно отзывается капрал с руками в перчатках, перепачканных кровью.

— Это мой сержант. Он выживет? Его не спишут?

— Этот? Не знаю. Выживет, но насчет списания — я не господь бог. Как выйдет — так выйдет, — капрал отворачивается и вновь склоняется над чьей-то распластанной броней.

— Брат, ты постарайся, а? — не унимаюсь я. — Нельзя ему в списание.

— Ты что — бредишь, рядовой? — тихо шипит капрал, оглядываясь по сторонам. — Устава не знаешь? Ему повезло, можно сказать, — в бою ранен! В лучших традициях.

— Плевать мне на традиции. Брат, постарайся, а? — почти заискивающе повторяю я. Я уже понимаю, что несу что-то не то. Наверное, меня даже могут принять за сумасшедшего. Свихнувшегося в результате контузии. Чертова моя дефективность! Сейчас, слушая меня, невозможно поверить, что еще пару часов назад я почище волка рычал в боевом безумии, и ненависть, холодная слепая ненависть, растекаясь вокруг меня, убивала все живое. Но меня несет, я шепчу запекшимися губами: — Мы с ним вместе Луну-пятую брали. Он живой полезнее. Он мой командир. Помоги ему, а, брат? Что хочешь для тебя сделаю.

— Забери от меня кровь, — сипит сзади Имберт. — Ему нужнее.

— И мою тоже. И мою… — несется со всех сторон. Оказывается, нас внимательно слушают.

Капрал недоуменно оглядывается. Потом замечает мой шеврон. Выражение его лица меняется.

— Ты Ролье Третий?

Тогда, когда все это происходило, красная кайма была редкостью. По ней узнавали из многих тысяч. Я киваю. Крик. Булькающий хрип. Вот опять: «А-А-А!»

— Крэг, что там у тебя? — раздраженно зовет его другой медик. — Не возись, у нас еще трое на очереди.

— Тут парни из Десятой пехотной. Те, что на Луне отрывались. Они и здесь отметились.

— Лихо. И чего героям надо? Патронов подбросить?

— За сержанта своего просят. Сам Ролье здесь. Тот самый, что на крейсере у нас выступал.

— Да ну? — начальник его сверяется с электронным планшетом. — Действительно. Опять они в самом пекле. Везунчики. Что там с сержантом?

— Проникающее в грудь. Пулевое. Задето легкое. И мягкие ткани плеча. Большая потеря крови.

— Положи его в автономный модуль. Под мою ответственность.

— Есть, сэр!

Лейтенант из медслужбы похож на кровавого монстра. Его когда-то стерильные нарукавники в россыпи красных пятен. Даже на лице бурые точки.

— Не дрейфь, Ролье. Что можем — сделаем для твоего сержанта, — сухие губы делают его речь не слишком разборчивой.

— Спасибо, сэр. Я ваш должник.

В ответ получаю полный недоумения взгляд. Но тут кстати шипит шлюз, втаскивают еще двоих раненых, и лейтенант сразу забывает про легионера со странностями.

— Нет данных по группе крови — броня не отвечает! Запроси по тактическому каналу! — кричит он непонятно кому.

— Помехи, лейтенант, сэр! — отвечают ему из загроможденного телами угла.

— Сэр, у меня диагност сдох! — вторят с другой стороны.

Один из больших раненых детей вновь издает душераздирающий крик. От этого крика те, кого не спишут, опускают глаза в пол. Я закрываю глаза, чтобы не видеть кровавого бедлама. Как жаль, что нельзя отключить слух.

— Заткните его! — бросает лейтенант.

Я запоминаю данные лейтенанта из комментариев такблока. Пятая пехотная, третий батальон, медицинский взвод. Я привык отдавать долги. То есть я думаю, что привык.

Еще через два часа мне снова вручают винтовку и пустой контейнер-мочеприемник.

— Оправиться! Принять пищу! — и я послушно приседаю на корточки над неглубокой короткой траншеей, засыпанной химикатами, а потом выпиваю чашку обжигающего варева, доставленного в огромном термосе.

Сержант раздает нам, бывшим раненым, боеприпасы и воду. Я торопливо снаряжаюсь. Наношу герметик на место пробоины. Провожу тест брони. Есть герметичность. Несколько датчиков не работают, но обойдусь. Воздух заправлен. Рука уже слушается, хотя плечо продолжает немилосердно жечь. Жар такой, что вот-вот локоть изнутри к броне приварится. Я снова готов в пекло. Звенящая пустота в голове вместо мыслей. И нестерпимое желание стрелять. В кого угодно. Возбуждение снова захватывает меня. Быть простым солдатом — это здорово. Внутри все кристально чисто — нет ни сомнений, ни противоречий. Я злюсь, я ругаю себя последними словами: идиот, это просто очередная программа готовит тебя к бою, ты выжил, хотя должен был топать к славе вместе с остальным батальоном, и вот теперь тебя решили добить, чтобы отчетность не портить… Но ничего не помогает. Я снова хочу кого-нибудь убить. Обрывки картинок, в которых я стреляю в упор и чьи-то тела разлетаются, будто кегли, рождают внутри приятное тепло.

— Поступаете под мою команду, легионер! — сообщает лейтенант из Пятой пехотной. Наверное, тоже из бывших раненых — броня его сильно избита.

Офицер горит желанием прославиться, будто ему мало, что едва остался жив. Шарики тактических наставлений весело сталкиваются в его светловолосой башке, порождая радужные картинки. В одной из них лейтенант наверняка примеряет капитанские петлицы. Должно быть, они идут ему неимоверно.

— Есть, мой лейтенант! — рапортую я, изо всех сил стараясь, чтобы земля не ушла из-под ног.

Сводный взвод, собранный из легкораненых с миру по нитке, — пятьдесят один человек — трусцой топает на погрузку. Я кручу головой, пытаясь узнать место своего последнего боя. Сейчас, когда вентиляция работает, и кое-где светятся плафоны освещения, мрачные темные норы выглядят совсем по-другому. На носилках бегом уносят последние трупы. Разбитые туши вражеских роботов режут горелками. Саперы расчищают пути, орудуя массивными гидравлическими домкратами и электрическими тележками. У развороченного перрона, ощетиненного прутьями арматуры, тихо гудя, покачивается поезд — такой чистенький, сияющий среди выщербленных стен и груд битого стекла. Будто явился из другого мира. Серые цепочки вливаются в стерильное нутро, бряцая амуницией.

Лиз замечаю сразу: она единственная, кто сидит среди всеобщей беготни и выкриков команд. Сидит на корточках, привалившись спиной к грязной стене. Волосы выбились на плечи и рассыпались неровными каштановыми прядями. Лицо с дорожками слез на грязных щеках. Теперь, при свете, лицо ее кажется мне вытянутым, а глаза под ненормально высоким лбом чересчур огромными. Она безвольно вытянула руки, они свисают с колен кистями вниз, она без перчаток и видны следы бурой грязи на белой коже. Они уродуют ее не хуже проказы. Я вспоминаю, как она прижимала к груди Васнецова грязную тряпку. Пункт нашего назначения — Москва. На бегу я опускаю лицевую пластину и обращаюсь к лейтенанту по закрытому каналу:

— Сэр, вон та женщина, справа на два часа, она из местного персонала. Оказала нам содействие. Открыла шлюзы, вырубила вентиляцию, а потом остановила поезда на нашем участке. И помогала нашим раненым.

— И что?

— Мой сержант выжил из-за нее. У нее воздуха в баллонах не осталось. Разрешите ей эвакуироваться в Москву.

— Вы знакомы с гражданским лицом из мятежников, легионер?

«Прочисть мозги, лейтенант! Разве это сейчас главное?» Но вместо этого отвечаю согласно Уставу:

— Никак нет, сэр! Я захватил ее и ее напарника в плен, когда проник в туннель. Если бы не они, нам бы туго пришлось, сэр. Благодаря им, мы закрепились.

Щелк-щелк-щелк. Шарики с треском отскакивают друг от друга. Выстраиваются в нужную комбинацию. Динь-динь. Звонок. Лейтенант открывает рот:

— Ее заберет военная полиция, не волнуйтесь, рядовой. Мы гражданских не убиваем. Встаньте в строй.

— Сэр, рядовой просит разрешения сказать. Сэр, мы и есть военная полиция. Пока наряд назначат, она от голода околеет. Мы тут главные, сэр. Мы захватили планету. Я лично врукопашную троих искромсал. И еще три десятка на счет записал. И мне еще мало. Мы тут сами все решаем, сэр! Она — наш союзник, сэр! Рядовой просит содействия, мой лейтенант!

Я действую не думая, как всегда, на одних инстинктах. Я привык достигать своей цели любыми средствами. Я применяю запрещенный прием — поворачиваюсь к офицеру боком, чтобы ему был виден мой тусклый зеленый кружок, обведенный красным. Лейтенант открывает шлем. На его невозмутимом лице — тщательно скрываемое удивление. Целую секунду он колеблется: моя речь для него — вещь немыслимая. Но потом — победителей не судят — он принимает решение. Все-таки он такой же солдат, как и я. Кому же еще, как не ему, понять меня?

Щелк-щелк-щелк. Звяк. Звяк. Перебор комбинаций. Динь-динь!

— Вы из Десятой, легионер?

— Так точно, сэр. Третий батальон.

Динь-динь!

— Хорошо. Пускай садится. В последний вагон. И передайте — с солдатами не разговаривать. Пока разведка ее не проверит — она вне закона. Тут все сейчас вне закона.

— Есть, сэр!

Я едва не сказал ему «спасибо». Удержался в последний момент. Из-за своего необдуманного поведения я теперь наверняка на примете. Не думаете же вы, что на Службу работал я один? Голову даю на отсечение — среди окружающих меня серых спин таких молодцов не один десяток. Вот тот капрал, к примеру, — он как-то странно на меня смотрит. Я стараюсь гнать от себя мысли о том, что со мной будет после окончания заварушки. Возможно, проанализировав мое поведение, меня попросту спишут. Хорошо еще, если позволят уйти с честью — перед строем, под звуки оркестра. А могут попросту приказать сдать оружие и явиться в медицинский отсек. И никакого тебе наследования. Не будет Ролье Четвертого. Я надеюсь, что до этого не дойдет. Но все равно — противный холодок нет-нет да и промелькнет внутри. Мы ведь лишены страха смерти, а не позора. Я убеждаю себя, что спасаю потенциального информатора. Закладываю почву для вербовки. Неужто все полевые агенты контрразведки со временем начинают презирать пехотных офицеров?

— Мэм! Узнаете меня? Садитесь в последний вагон. Этот поезд идет в Москву. Нельзя вам тут.

— В Москву? — переспрашивает она, глядя на меня снизу. Поза ее не изменилась — руки по-прежнему безвольно свисают с колен.

— Да. Где ваш напарник? Он жив?

— Не знаю. Я искала, но меня никуда не пускают. Даже ударили. Вот сюда, — она, не глядя, тычет пальцем в бок. — Чертовы придурки. Теперь мне больно глубоко дышать.

Наш взвод уже достиг своей очереди и вот-вот начнет погрузку. Я сжимаю кулаки.

— Мэм, я должен бежать. Мэм, поторопитесь. Здесь вам опасно.

— А там?

— Там? Там не знаю, мэм, — растерянно отвечаю я.

— Что ты заладил, солдат, — «мэм» да «мэм». Лиз меня зовут. Помоги-ка встать.

Я перехватываю винтовку раненой рукой и рывком вздергиваю на ноги легкое тело. Не знаю, что со мной, но я чувствую, как эта женщина смертельно устала. Мое тело продолжает меня удивлять — я и не подозревал, что у меня есть способность к эмпатии. Я тяну ее за руку, она делает несколько вялых шагов, потом встряхивается и медленно идет дальше самостоятельно.

Я произношу ей вдогонку:

— Пожалуйста, не разговаривайте с солдатами, мэм. Это запрещено. Если спросят — вам разрешил ехать лейтенант Ардан из Пятой пехотной. Последний вагон, мэм.

— Ардан. Пятая пехотная. Последний, — повторяет она машинально. Потом оборачивается: — Сколько раз тебе говорить, чурбан! Я Лиз. Лиз Гельмих.

— А я Жослен Ролье Третий, — я смотрю вниз, мне трудно выдержать ее прямой взгляд. Кажется, она даже не мигает. И тогда я добавляю: — Рядовой…

А потом поднимаю глаза и вижу, что она про меня уже забыла. Идет себе тихонько, прижимая шлем локтем, помахивая грязными перчатками, ни на кого не обращая внимания, солдаты, с лязгом сшибаясь на бегу телами, вынужденно уступают ей дорогу, сержанты недоуменно смотрят ей вслед. Странное чувство внутри, похожее на досаду, — она могла бы мне сказать простое «спасибо». Я пытаюсь преобразовать досаду в злость. Злость — более привычное для меня чувство.

Я спохватываюсь и бегу на погрузку, стараясь не потревожить руку. Медик предупредил, чтобы я в течение часа не делал резких движений — в этот период наноботы с пластыря зарастят пулевое отверстие. Боль временами возвращается, плечо начинает печь, будто вместо пластыря к ране приложили раскаленный уголь.

Подражая сержанту с грубой заплатой выше колена, ложусь на пол ногами по ходу движения — такблок предупреждает, что с некоторых станций еще стреляют. Поезд набирает ход совершенно неслышно. Только на виражах тело немного тянет вбок.

— Внимание, сводный взвод, ознакомиться с обстановкой. Даю пакет, — нарушает сонную идиллию лейтенант.

Я послушно просматриваю сведения из района боевых действий. Ого — да тут и про нас есть! «Третий батальон Десятой пехотной полубригады ценой значительных потерь захватил плацдарм в районе гор Уэллса, подавил наземные зенитные средства, ворвался в туннели планетарной транспортной сети, остановив движение поездов, и, удерживая плацдарм в течение десятичасового напряженного боя с превосходящими силами противника, обеспечил возможность высадки третьего батальона Пятой пехотной бригады. Через два часа были взяты под контроль основные станции сети на маршруте Москва — Марбл-сити, расчеты зенитных батарей мятежников в их районах уничтожены. В настоящее время производится высадка десанта на два плацдарма в непосредственной близости от городов при незначительном сопротивлении противника. Артиллерийские корабли Флота блокируют порты, передовые подразделения Легиона продвигаются к ключевым точкам городов. Наблюдаются множественные попытки повстанцев покинуть орбиту Весты на малых судах. Попытки пресекаются эсминцами Флота из состава экспедиционной эскадры».

Надо же — «ценой значительных потерь»! До сих пор я не имел случая задуматься над формулировками сводок. От нашего батальона осталось едва половина отделения, и все выжившие ранены. Можно сказать, батальон практически перестал существовать. И почему меня так колет эта сухая фраза? Вроде бы я должен гордиться — мы оказались на острие удара, о чем многие могут только мечтать. Может, все дело в том, что в сводке наши потери упоминаются вскользь, как нечто не имеющее важного значения? Но тут следующее сообщение шибает меня под дых, и я временно перестаю соображать. «В десантной операции особо отличились бойцы первого взвода первой роты третьего батальона Десятой пехотной полубригады под командованием лейтенанта Криса Бейкера Восьмого. Лейтенант Бейкер Восьмой в ходе боя пал смертью героя. Первым в расположение противника, рискуя жизнью, ворвался рядовой первого класса Жослен Ролье Третий. Напомним, что аналогичным образом рядовой Ролье отличился при захвате энергостанции Луна-5…» И так далее. Дальше я не слушаю. Жар от раны растекается по всему телу, грозя расплавить электронику скафандра. Черт возьми — я добился своего! Доктор будет доволен. Теперь меня наверняка повысят. И, кроме того, — таких везунчиков за всю историю Легиона едва ли два десятка наберется! Теперь и я в их числе! Предчувствие большой и ласковой волны, что вот-вот подхватит и вознесет меня на вершины блаженства, подступает к горлу. Я рад и горд так, что готов обделаться. Но тут я ловлю на себе внимательный взгляд сержанта с простреленной ногой. И воспоминание о тех муках славы, что мне пришлось недавно испытать, окатывает меня ледяной водой. Я с тоской представляю, что меня ждет после окончания операции, и радужное настроение начинает быстро тускнеть. Трудно поднять глаза — кажется, что меня сверлят взглядами бойцы со всего вагона. Краска стыда заливает щеки — меня настигает раскаянье за то, что я сделал. Я выполнил задачу ценой смерти своих товарищей. А тех, кто только что геройски погиб, я еще недавно брал на карандаш. Я мучительно завидую окружающим — они должны быть счастливы, не испытывая последствий раздвоения личности. Их боевой дух превращает меня в жалкое подобие солдата. В тень.

Теперь за моей спиной будут шептаться, будто я избран Богом. В том, что мне повезло в первый раз, можно усмотреть случайность. Второй раз — это уже система. Я трусливо думаю, что наш Бог не всегда справедлив. Я стал первым совершенно незаслуженно. Кому, как не мне, знать свои возможности? Сотни ушедших сегодня парней были по-настоящему достойны этой чести. А вместо них на пьедестал почета взобрался я — особь со скрытым дефектом, лживое двуликое существо.

Сержант приоткрывает свою лицевую пластину и придвигается поближе.

— Да ладно тебе, — шепчет он на ухо. — Не тушуйся. Кому-то надо на знамени висеть. Считай, что это во имя Легиона. За тех, кто сегодня погиб.

— Я недостоин, — шепчу я в ответ.

— Ну-ну, — успокаивает сержант. Морщится — неловко пошевелившись, задел поврежденную ногу. Святая простота — думает, что я просто смущен. Откуда ему знать, какая каша у меня внутри? — Все так думают. Тут ведь что главное?

— Что?

— Удача. Удача, брат, — это от Бога. Чем-то ты ему глянулся.

— Спасибо, сэр.

— Не за что, Жослен. Разрешишь тебе руку пожать?

Я пожимаю плечами.

— Конечно, мой сержант.

Тихонько, стараясь не привлекать внимания окружающих, я отстегиваю перчатку, протягиваю руку и сжимаю его твердые, слегка влажные пальцы. Наверное, так я передаю раненому сержанту часть своей удачи. Теперь раненый сержант тоже удостаивается Божьего внимания. Думаю, это такой товар, которым мне лучше не разбрасываться направо и налево.

Красоты подземной Москвы как-то не отложились в памяти. Все в спешке, ни одной свободной минуты. Только прибыли — бегом, бегом, не отставать, внимание по сторонам, огонь на поражение по всему, что покажется подозрительным, ни к чему не прикасаться — возможны мины, мы выбегаем из вагона, на ходу разбираясь в колонну по два, вокруг, затеняя мозаику полированного камня, мельтешат серые невзрачные пятна пехотного камуфляжа, узоры, проступающие сквозь камень, отражают огни фонарей, не давая взгляду зацепиться. Отмечаю только, что купол над головой низкий, не в пример Селене-сити. Едва ли два метра над головой. Простой шероховатый бетон. И прямо на перроне — следы короткого боя. Вагоны на соседней платформе изукрашены пулевыми отверстиями, а один и вовсе обуглен и еще дымится, весь залитый пожарной пеной.

Бежать строем при пониженной гравитации неудобно. Втягиваемся в ярко освещенную наклонную галерею. Галерея уходит вверх, закручивая дорогу широкой спиралью. Оранжевые пятна светильников сходятся в линию и, лениво изгибаясь, теряются в отражениях за поворотом. Чего здесь полно, так это полированного камня. Свет так и искрится в его шлифованных зернах и кристаллах. А мостовая — из матовых прямоугольных брусков, шершавых на вид и поглощающих отражения, так что кажется, будто ее выстелили темным непроницаемым бархатом. И совсем нет уличной зелени. На ходу оглядываюсь назад. Серые струйки выплескиваются на маленькую площадь из стеклянного фасада вокзала. Редкие гражданские теряются среди брони, растерянно жмутся к стенам. Прицельная панорама обводит их нейтральными белыми контурами. Где-то среди этих контуров — измученная Лиз в своем грязном скафандре. Издалека доносятся звуки одиночных выстрелов. Такблок молчит — значит, непосредственной угрозы нет. Минуем перекресток, на котором саперы, под охраной пары пехотинцев, монтируют низкую тумбу с торчащими во все стороны раструбами.

Мне нравится здесь. Тесные галереи-улицы Москвы чем-то напоминают отсеки моего крейсера. В отличие от земного города, с его бездонным небом над головой и отсутствием надежных стен поблизости, тут я ощущаю какое-то подобие уюта. Нет никакого горизонта — все коридоры изогнуты, самая далекая перспектива — от силы сотня метров, нет домов — стены коридоров просто разделены на фасады, похожие на разноцветные заплаты. Все они разные. Прозрачные, из цветного стекла, льющие потоки света на тротуар и пульсирующие рекламными вывесками — магазины или увеселительные заведения. Сквозь их витрины видны пустые столики и прихотливые изгибы освещенных синим барных стоек. Однотонные, серые, с небольшими табличками — офисы административных служб. Светлого камня, с широкими дверями-шлюзами и списком жильцов на табличках — жилые. Незатейливая планировка.

Центры жизнеобеспечения уже захвачены — мы, как всегда, бьем в самое уязвимое место. В коридорах все холоднее, объявлен комендантский час, все обязаны укрыться в помещениях до особого распоряжения. Я чувствую поднимающийся ветер, он несет вдоль стен пустые бумажные стаканчики и шелестящие обрывки упаковочного материала — это откачивается из коридоров воздух, и скоро вне герметичных стен домов нельзя будет перемещаться без скафандра. Легион безжалостно берет подземный рассадник мятежа за глотку. Наша задача проста — мы разбиваемся на группы и патрулируем свой сектор, после наступления комендантского часа задерживая тех, кто не имеет опознавательного чипа, и расстреливая пытающихся скрыться. А так как разведка только приступила к проверке лояльности, этих чипов еще нет ни у кого из местных. Этап номер один — установление контроля и насаждение дисциплины. Этап номер два — задержание локализованных разведслужбой организаторов беспорядка и участников сопротивления, препровождение их в зону изоляции. По всем диапазонам, по всем местным каналам оповещения передается меморандум командования.

Я гадаю: успеет Лиз укрыться, или станет добычей патруля? Потом одергиваю себя — какого черта я о ней думаю? Она чужая. Совсем чужая. Чего я в ней нашел? Обычная женщина. Две руки, две ноги. Разве что немного выше ростом привычных мне девушек с «веселого транспорта». И еще, когда она без шлема, лицо ее кажется вытянутым из-за острого подбородка. И лоб необычный, не такой, как у всех, — высокий, белый. Каштановые волосы только подчеркивают белизну ее кожи. А может быть, это она тогда от страха так побледнела? Или чем-нибудь больна? У нее такой тяжелый, очень необычный взгляд. Над глазами — брови вразлет, подвижные, выразительные. И еще она как-то странно изъясняется. Грубовато, без прикрас. Каждым словом бьет прямо в точку. Даже когда плачет, она кажется очень сильной. Я думаю, именно своей необычностью она меня и привлекает, эта женщина-диспетчер с Весты. Еще я думаю, что лучше бы мне ее пристрелить тогда, при первой встрече. Вместе с напарником. Кому лучше? Мне, естественно. Не было бы сейчас этих непонятных сомнений и тревожных предчувствий. Солдат обязан быть твердым. Сомнения в минуту выбора смертельно опасны.

Под эти мысли мы незаметно расходимся группами по своим маршрутам. Я назначен старшим. Мне придают двух рядовых. Мои подчиненные слушаются меня беспрекословно. Нет, не так. Слушаться меня они будут в любом случае — я их командир, пускай и временный. Они внимают мне с таким усердием, что моя спина вскоре становится деревянной от напряжения — каждое мое замечание, каждый жест воспринимаются ими откровением Божьим — меня безжалостно препарируют глазами. Я для них — «тот самый Ролье Третий». Герой. Образец легионера. Наверное, даже грязь и копоть на моей броне они считают особенной. Оставленной с какой-то конкретной целью, недоступной для понимания простых смертных. Я стараюсь больше молчать.

— Вижу неопознанную цель на два часа! — докладывает рядовой Стефансон.

Комендантский час уже наступил. Такблок оконтуривает бегущую фигуру желто-оранжевым. Я машинально веду стволом и делаю одиночный выстрел. Пытающийся скрыться мужчина в развевающейся шерстяной накидке спотыкается и медленно валится на бок. Ничего не поделаешь, дружок, распоряжение военного коменданта надо соблюдать.

— Если видишь, то почему не стреляешь? Здесь друзей нет. Неясна задача? — резко спрашиваю я стушевавшегося легионера. Мне легко задавать вопросы — тепло от только что совершенного убийства растекается по телу. Даже боль в раненой руке стихает. Я представляю, как этот человек в одеждах свободного покроя нажимал на сенсор пуска ракет. Или помогал грузить боеприпасы для батарей ПКО. Или, быть может, программировал проходческого робота, одного из тех, который, как насекомое на булавку, насадил на свой бур беднягу Аполлинера. Попытка к бегству — лучшее доказательство вины. Мстительное чувство придает мне кровожадности. Мой вопрос звучит, как выговор.

— Виноват, сэр! Больше не повторится! — выкрикивает Стефансон.

Оба моих подчиненных теперь заведены до предела. Шарят глазами по сторонам. Оба напряжены и собраны. Больше никакого подражания моим действиям — мотивация к убийству достигает в них высшей отметки. Ведь все мы внутри — прирожденные убийцы. Мы готовы пустить кровь в любую секунду, днем и ночью. Наша звериная сущность, самоотверженная ярость голодного хищника, защищающего своих детей — вот наше настоящее оружие. Мы защищаем сами себя. Друг друга. Легион. Нет ничего достойнее этого братства самоубийц. Так нас учили. А оружие, пускай даже самое мощное — всего лишь средство для концентрации наших чувств. Нашей железной воли к победе. Нашего духа. Если стремление уничтожить врага будет правильно сконцентрировано — пуля, выпущенная из винтовки, превратится в настоящего вестника смерти. А когда внутри легионера образуется слабина, невидимая глазу трещинка, крохотный изъян, неощутимое сомнение — то клокочущая под огромным давление ненависть попросту разорвет его изнутри, почище сверхскоростного снаряда. Ибо именно она — тщательно выпестованная и верно направленная ненависть — главная движущая сила, что придает нашим пулям нужное ускорение и точность.

Мы бродим по пустым улицам еще несколько часов, встречая только таких же патрульных, да пропуская армейские колонны — в московском порту непрерывным потоком разгружают военное имущество. Несколько реквизированных каров под охраной отделения пехотинцев снуют между портом и административным центром города — площадью Согласия. Мои помощники доказывают мне, что они тоже не лыком шиты. До того момента, как нас сменили и отправили в здание комендатуры — на ту самую площадь, мы задержали троих насмерть перепуганных колонистов. И еще одного, решившего, что заявление командования не заслуживает внимания, подстрелили. Этой ночью жизнь в Москве практически ничего не стоит. Под утро — местное утро, когда уличные фонари вновь увеличивают яркость, никто уже не рискует выходить из домов. Город затаился. Оценивающе рассматривает нас сквозь щели опущенных жалюзи. Звуки выстрелов в разреженном воздухе едва слышны.

Большой грузовой кар раз в час медленно проезжает по нашему участку. За рулем — местный житель в странной полувоенной форме и с оружием. Рядом — сержант-легионер. В кузове — еще двое вооруженных местных. Такблок опознает их как союзнические силы. Название им — «добровольческие силы охраны правопорядка». Кар увозит задержанных и собирает мертвецов. Вот он останавливается у очередного тела, двое выскакивают из кузова, берут труп за ноги за руки, и забрасывают через низкий борт. Мы отдаем честь медленно проплывающему мимо сержанту. Мертвые тела в кузове нас не волнуют — мы просто выполняем свои обязанности. Приказано зажать город в кулак и провести зачистку. Мы и зажали. Когда за тебя все решено другими, так что тебе не надо думать — надо только исполнять, это очень удобно. Совесть — она просыпается тогда, когда у тебя есть выбор. А когда ты все делаешь по Уставу — ты чист, как ангел. Никакой бессонницы.

Наутро по улицам двинулись грузовики, развозящие продовольствие, воду и медикаменты — Легион вовсе не собирался морить запертых по домам граждан Федерации голодом. И мы, наконец, смогли усесться на каменный пол комендатуры и вытянуть усталые ноги. И позавтракать. Нам сообщили, что мы переходим в резерв коменданта. И даже расщедрились до того, что дали два часа на сон. Правда, полчаса из них мне пришлось потратить на то, чтобы отскоблить грязь и кровь с брони, да обслужить скафандр. И еще почистить винтовку. Впрочем, каждый поступил так же. Сержанты, даром что временно назначенные, все равно не дали бы нам спуску. Я с сожалением просматриваю результаты тестов — несколько датчиков скафандра по-прежнему не работают. С таким оборудованием я похож на незрячего инвалида. Глухое раздражение прорывается через усталость. Я быстро подавляю его. Вызываю в памяти сценки недавнего боя. Отголоски пережитого возбуждения заставляют сердце биться чаще. А после, когда осознаешь, что все-таки остался жив, раздражение испаряется.

Стефансон с Германом принесли мне котелок с чистой водой.

— Пейте, сэр. Тут много воды. В туалете фонтанчик бежит. Просто так. Все пьют, сколько влезет.

— Спасибо, парни. Слушайте, мы сейчас не на службе. Зовите меня просто Жосленом. Жосом, — прошу я. Не нравятся мне все эти придыхания, с которыми ко мне теперь обращаются.

— Хорошо, Жослен. Я польщен, — с готовностью кивает Стефансон.

Тьфу ты, пропасть. Еще один дурак.

— Договорились, Жос. У тебя красивое имя. Мое вот совсем простецкое — Джон, — говорит Герман.

Вокруг уже раздается сопение умаявшихся бойцов. Мы так незаметно перешли грань, за которой война, что даже не осознаем этого. Продолжаем действовать как заведенные. Это как вспышка близкого разрыва — доля секунды, шлем затемняет фильтры, осколки беззвучно отлетают от стен, затем лицевая пластина снова становится прозрачной, и ты смотришь вперед через прицельную панораму, не замечая, как что-то вокруг неуловимо изменилось.

Герман, поглядывая на меня, улыбается каким-то своим мыслям. Потом закидывает руки за голову и закрывает глаза. Я отвечаю на улыбку, хотя он уже крепко спит. Во сне лицо его разлаживается и на нем проступает выражение трогательной детской безмятежности. Хорошие они парни. Ни страха, ни сомнений. Когда я рядом, то начинаю верить, что я такой же, как они. Я отбрасываю страх позорного списания. Я проникаюсь спокойной силой, что истекает от спящих солдат в исцарапанной осколками броне. Наверное, сегодня все они получат, наконец, свои заветные зеленые шевроны. Потом я снова отпиваю из котелка чистой холодной воды. Надо же — она здесь просто бежит в туалете. Пей, сколько влезет. И чего только этим повстанцам не хватало?

Лежа без сна, я жадно слушал, как сразу по нескольким диапазонам последние зажатые в туннелях мятежники открытым текстом взывали о помощи к марсианскому флоту. Их вопли намеренно не глушили — по пеленгу радиоисточника удобно наводить ракету. «Орите, сволочи, — злорадно думал я. — Ваши дружки поджали хвост и задали деру».

Первое, что я услышал после побудки, была сводка о том, как на северо-востоке, на одной из горно-обогатительных фабрик окружили и уничтожили целый взвод марсианских военных инструкторов, переодетых под местных жителей и пытавшихся бежать в тесном трюме посудины камнехватов. Дрались они отчаянно. Но, блокированные со всех сторон, были перебиты.

У марсиан свой Легион. Пусть и не с такими традициями, как наш, но тоже из профессионалов. Они называют его Корпусом Морской Пехоты. Смешно — на Марсе нет ни одного моря. Наши системы слежения с легкостью отличают обычного колониста от напичканного вживленными системами тела военного, так что ошибки быть не может. Я с гордостью узнал, что марсиан уничтожили парни из первого батальона Десятой пехотной. Ребята из моей части.

К досаде контрразведки, мы не смогли задержать ни одного марсианского шпиона. Почти сотня трупов и расплавленное оборудование — вот и все, что нам досталось. Фанатично преданные своему государству, специалисты по организации революций приняли яд практически одновременно. Как раз в тот момент, когда первые легионеры, часто стреляя на бегу, высыпали на перрон московского вокзала. Ненавижу фанатиков.

Узкий полутемный коридор неподалеку от перекрестка с неработающей табачной лавкой носит громкое наименование улицы. Улицы Бискорне. Я возглавляю блокирующую группу. Двенадцатый час на ногах. Мечемся по городку, словно наскипидаренные, выполняя этап номер два оккупационного плана. Попросту говоря, окружаем кварталы, указанные разведслужбой, и арестовываем в них участников сопротивления. Иначе их еще называют организаторами беспорядков. Или активистами. Честно говоря, мне все равно, как их называть. При попытке сопротивления аресту я пристрелю любого, какие бы причины им не двигали. Несложные эти операции шли по всему городу — одна группа при поддержке СНОБов прочесывает помещения, вторая производит блокирующий охват. Со стороны мятежников наивно было бы полагать, что им позволят отсидеться по домам или на конспиративных квартирах — специалисты в нашей разведке зря свой суп не едят. Для начала, подключившись к серверам сетей наблюдения, они выявили список подозреваемых. Затем их текущее местоположение — одного за одним. Эти инопланетные города с их системами спасения и всестороннего контроля перемещения граждан — что может быть лучше приспособлено для работы наших технических средств обнаружения?

Стреляем редко. Я бы сказал — удручающе редко. Деморализованные повстанцы предпочитают сдаться, тем самым сохранив себе жизнь. Сети вещания время от времени демонстрируют кадры, отснятые при подавлении очагов сопротивления. Очень убедительные кадры, разве что крики умирающих на них не слышны. Но вспышки выстрелов и разрывы плазменных гранат, оставляющих на экране яркие пятна, видны очень хорошо. Как и предсмертные судороги погибающих от удушья. «Участники незаконных вооруженных формирований с оружием в руках уничтожаются на месте» — так голос диктора комментирует подобные передачи. Или еще: «Вот так бойцы Инопланетного легиона подавляют очаги сепаратизма». Кадры с умирающими легионерами в трансляцию, естественно, не включены.

Каждому сдавшемуся добровольно представитель разведки тут же задает вопрос: «Согласны ли вы сотрудничать с военными властями или предпочитаете быть интернированы?» Некоторые отвечают согласием. Чем дольше длится наша операция — тем больше таких желающих. Интернирование означает содержание в фильтрационном лагере с довольно туманными перспективами. В том числе — химического допроса и возможного уничтожения, в зависимости от тяжести содеянного. Лагерь — бывший стадион с еле-еле работающей системой вентиляции, наполненный разреженным, дурно пахнущим воздухом. Арестованные, разделенные на группы, раздетые, без скафандров и дыхательных масок, сидят, тесно прижавшись друг к другу на холодной искусственной траве футбольного поля. Те, кто надеется согласием сотрудничать избежать интенсивных допросов и впоследствии продолжить борьбу, сильно ошибаются — после процедуры подписания соглашения, которая следует немедленно, они вступают в ряды добровольческих сил охраны правопорядка. Контракт сроком на один год. Выглядит это буднично и просто — не отходя далеко, в сторонке, под прикрытием кузова грузовика им вводят имплантаты, подавляющие волю, затем гражданская одежда летит на землю, их переодевают в примитивную форму, дают в руки устаревшее пулевое оружие — автоматические карабины со штыками. Вот и готов «солдат». И тут же со свежеизготовленных вояк снимают подробные показания о событиях, свидетелем и участником которых явился «доброволец». И список активистов, подлежащих аресту, ширится.

Среди задержанных встречается довольно много женщин. У этих нет вариантов. Им ничего не предлагают. Подавленные неизвестностью и страхом, они с завистью смотрят на мужчин. Ничего не поделаешь — современная военная доктрина не допускает участия женщин в боевых действиях. Легион полностью укомплектован самцами. Исключение составляют лишь служащие на «веселых транспортах».

Арестованных женщин сгоняют в кучу. Удушливый запах страха исходит от их тел. Глядя на их серые лица и посиневшие руки, испытываешь что угодно, кроме вожделения. Я бы предпочел видеть их с оружием в руках, с лицами, искаженными ненавистью или презрением, чем вот так — раздавленными и опустошенными. Если бы кто-нибудь мог предоставить мне такую возможность.

С каждым часом численность добровольческих сил все увеличивается. Одновременно набирает обороты операция по зачистке. Она захлестнула весь город и уже выплеснулась за его пределы, достигнув вахтовых поселков и промышленных объектов. Легионеры постепенно растворяются в море зеленых комбинезонов. Так многим хочется жить, что разведка и интенданты не справляются с обработкой потока рекрутов. Мы становимся чем-то средним между инструкторами и пастухами. На группу добровольцев численностью от отделения — не более двух-трех легионеров. Так что через несколько часов мы с Германом остаемся в окружении десятка новоявленных союзников, облаченных в мешковато сидящую униформу. Грузовой кар с амуницией и оружием в сопровождении двух представителей разведки и флотского интенданта, следует за нами по пятам. Хорошо хоть, сопротивление повстанцев было сосредоточено на поверхности, и серьезного противодействия в городе мы не встретили. В бою, подобном тому, что мы приняли в транспортных туннелях, это воинство перебили бы как цыплят.

Добровольцы, с глазами, похожими на оловянные пуговицы, проявляют недюжинную свирепость. Вот только отсутствие навыков владения оружием их подводит — стрельба их скорее является фактором устрашения. Но имплантаты возбуждают в них дикую ненависть к бывшим соратникам и соседям, и они добирают до нормы, по малейшему поводу усиленно работая штыками и прикладами. На моих глазах один из добровольцев проткнул задержанного штыком только за то, что тот имел неосторожность задать вопрос, куда их повезут. Нам, легионерам, противно находиться рядом с этими отморозками. Но приказ есть приказ, и мы вынуждены демонстрировать к ним свое расположение, как к настоящим союзникам, хотя с большим удовольствием я перестрелял бы их всех до одного. Судя по выражению лиц товарищей — не я один испытывал такое желание. От проявления знаков внимания с нашей стороны псевдосолдаты глупо и счастливо улыбаются. Мне кажется, что командование на этот раз перестаралось — союзники похожи на безмозглые хищные растения.

Я отворачиваюсь от одного такого, который, довольно скалясь, вытирает штык об одежду убитого. Трое других задержанных смотрят на него в ужасе, боясь пошевелиться или сделать неловкий жест, способный привлечь внимание конвоира. Правда, есть в этом инциденте и положительная сторона — по крайней мере, эти трое не попытаются сбежать до прибытия транспорта. Иначе от беспорядочной пальбы, что поднимут их охранники, пострадают не столько бегущие мишени, сколько те, кто случайно окажется на линии огня. Мы, к примеру. Выжив в мясорубке первой волны, мне вовсе не улыбается погибнуть от случайной пули, выпущенной не пойми кем. Поэтому я делаю вид, что садизм конвоиров меня не касается.

Работаем деловито и сосредоточенно. «Молот-тридцатый — Наковальне-тридцать. Дом номер восемь. Гоним более двух десятков целей. Встречайте», — передает старший группы прочесывания. Я знаками разгоняю восьмерых союзников по противоположной стороне улицы. Распределяю их в редкую цепь. Сам я, вместе с Германом, занимаю позицию за углом — отсюда, оставаясь невидимыми, мы в случае необходимости сможем простреливать все пространство до следующего перекрестка. Оставшиеся добровольцы гонят задержанных к грузовику и там, грубо работая прикладами, укладывают их на ледяную мостовую.

Такблок разрисовывает пространство цветными метками, демонстрируя приближающиеся цели. Я киваю Герману. «Вниманию гражданских лиц! — гремит он через внешний динамик, — Пожалуйста, следуйте нашим указаниям, выполняйте распоряжения представителей военных властей, и вам не будет причинено никакого вреда. Выходите по одному с поднятыми руками! Не делайте резких движений! После выхода поверните направо, сделайте два шага и встаньте лицом к стене!» Двери шлюза с гудением уползают вверх. Добровольцы вскидывают карабины. На их лицах застыло выражение тревожного ожидания. В проеме двери показывается испуганный мужчина. Его высоко поднятые руки дрожат. «Смелее! Повернитесь направо и встаньте лицом к стене», — подгоняет его резкий металлический голос. Мужчина делает неуверенный шаг. За ним на тротуар выходит еще один. Потом сразу двое. Немолодая женщина, закутанная в шерстяную одежду, осторожно ступает, будто в холодную воду, не сводя глаз с поднятых стволов. Спотыкается. Карабины дергаются вслед за ней. «Нет, нет!» — в страхе бормочет она, и закрывает лицо руками. Доброволец отделяется от строя и грубо толкает ее к стене. Женщина замирает, втянув голову в плечи. Все норовит оглянуться, черные зрачки стволов притягивают ее взгляд словно магнитом. В дверях уже небольшая давка — все торопятся выйти, чтобы покончить, наконец, с неизвестностью.

Предупреждающий писк такблока. Крошка СНОБ обнаружил у одного из выходящих оружие. Какой-то отчаянный решил воспользоваться суматохой.

— Вижу оружие! Всем на землю! Лежать! — кричу я во всю мощь усилителей и вскидываю ствол.

Добровольцы, вместо того, чтобы сосредоточить внимание на выходе, дружно поворачивают головы ко мне. Граждане, стоящие у стены, вразнобой опускаются на землю. Кто во что горазд. Женщина, к примеру, просто приседает на корточки. И сразу же хлопки револьверных выстрелов раздаются из глубины помещения. Пули бестолково рикошетируют от мостовой. Оттолкнув с дороги молодую женщину и сбив ее с ног, коренастый мужчина выпрыгивает из здания и, пригнув голову, бросается вдоль стены. Бежит, петляя. Миг — и очнувшиеся добровольцы делают залп. Громко кричат женщины, закрывая головы руками. Брызжет каменная крошка — пули летят во все стороны. Цилиндрики гильз, весело звеня, кувыркаются по тротуару. Бегущий не успевает пробежать и десяти метров — в очередном плавном прыжке тело его дергается от попаданий, он отлетает к стене и сползает на землю, превратившись в мокрый дырявый мешок.

— Прекратить огонь! Прекратить, я сказал, болваны! Вот ты. Да ты, с красной рожей, — ты куда стреляешь?

— Попытка к бегству, сэр… — смущенно лепечет крайний доброволец.

— Так какого рожна ты садишь по дверям? Где твоя цель? Ты ж кучу лишнего народу перемолотил, придурок! — ярюсь я.

Из здания доносятся крики боли.

— Отставить, легионер! — слышится в наушниках тихий голос. Один из приданных нам представителей разведки. — Соблюдайте корректность по отношению к союзникам.

— Есть, сэр! — отвечаю, не поворачивая головы. — Всем выйти из здания! Повторяю: выходите!

Мертвого беглеца за ноги оттаскивают в сторону. Влажная полоса тянется за ним по камням. Вслед за последними гражданскими из дверей нестройной толпой вываливается группа загонщиков. Вытаскивают раненого. У него прострелена нога. Он громко стонет. Штанина его насквозь пропиталась кровью. Теперь возиться с ним, ожидая карету скорой помощи. Отряжаю Германа оказать ему первую помощь. Чертовы добровольцы!

— Построиться, остолопы! — ярится вышедший последним легионный капрал. — Чего разбрелись, словно стадо?!

Он строит подопечных особняком, чуть поодаль от нас. Покрикивает, приводя строй к виду, отдаленно напоминающему военный. Оглядывается, окидывая ревнивым взглядом нашу группу. Мы обмениваемся с ним короткими понимающими улыбками, точь-в-точь заговорщики.

Быстро сортируем задержанных. Под прицелом добровольческих карабинов меж лопаток появляются мурашки. Не лучшее ощущение. Из-за него я стараюсь закончить побыстрее.

Несложная последовательность. Шагнуть. Взять задержанного за плечо, медленно повернуть, провести сканером перед глазами. «Откройте глаза, мистер». Сканирование сетчатки, краткое сообщение такблока. Этого человека нет в списке подозреваемых. «Вам сюда, мистер». Следующий. «Пожалуйста — вам налево. Не волнуйтесь, все в порядке, мэм». Шаг. Поворот головы стоящего у стены человека. Холодок под ложечкой. Господи, да что ж такое?

— Привет, Ролье Третий, — криво усмехнувшись, говорит Лиз Гельмих. Узнала-таки. Даже под опущенным затемненным забралом узнала. С облегчением понимаю, что она не может увидеть сквозь стекло панику в моих глазах. Она сжимает губы, вглядываясь мне в лицо. Напускает на себя независимый вид. Но где-то в глубине ее зрачков притаился животный страх. Я вижу его. Наверное, сейчас ей нечего бояться, просто она до смерти напугана тем, что видела недавно, и потому прекрасно знает, чего от нас можно ждать. И еще этот побег с беспорядочной пальбой. Ей повезло, что шальная пуля ее не задела. Впрочем, как и там, в туннелях. Я сглатываю комок. Глушу в себе сложное и непонятное чувство радости и почему-то досады от нечаянной встречи. Я не умею общаться с женщинами. Эта Лиз — она для меня существо из другой вселенной.

— Не разговаривать. Вам сюда, мэм. Налево, — выдавливаю чужим голосом. Надеюсь, никто в этой толкучке не обратил внимания на то, что я не провел по ней сканером. Шаг. Лиз недоуменно оглядывается мне вслед. Успела переодеться. Ей к лицу брючный костюм и короткие сапожки. Волосы рассыпаны по плечам.

— Вам направо. Не делайте глупостей, мистер. Идите медленно, — голос мой по-прежнему деревянный. Я старательно не гляжу в сторону удаляющейся Лиз. Просто одна из проверенных гражданских. Громилы-союзники послушно размыкаются, пропуская ее.

Кошу взглядом в сторону разведчиков. Оба стоят спиной ко мне. Беседуют с задержанными. Кажется, приняли еще одного добровольца. Зрелище расстрела у многих стимулирует неодолимое желание сотрудничать. Интересно, у них активированы системы скрытого наблюдения? Мой такблок не обнаруживает поблизости активных СНОБов, но это ничего не означает — они просто могут быть недоступны ему ввиду более высокого приоритета. Шаг. Перехожу к последнему оставшемуся у стены.

Наконец, за арестованными прибывает транспорт. Отпускаем граждан, что не числятся в списке активистов. Разрешаем им вновь войти в дом. Напоминаем, что до особого распоряжения покидать дома запрещено. Они уходят, вопросительно оглядываясь на задержанных, словно не веря, что для них самих все кончилось хорошо. Москва — крохотный город. Все жители наверняка знают друг друга. «Не разговаривать!» — рычит доброволец и бьет прикладом мужчину, который пытается что-то крикнуть вслед уходящим. Тот не сдается, вновь выкрикивает какую-то просьбу, уходящие сбиваются с шага, вытягивают шеи, слушая его, но тут конвоиры сбивают непокорного с ног и месят тело ногами в тяжелых ботинках. Булькающий сдавленный крик, позвякивание антабок на ремнях карабинов, да сосредоточенное сопение добровольцев. И вот мы можем двигаться дальше. У нас впереди еще целая улица. Скорая помощь уже не требуется — раненый умер. Еще недавно он кривил лицо от боли и пытался улыбнуться Герману, пока тот ставил ему обезболивающий укол. Что-то хотел произнести побелевшими губами. А потом, все так же улыбаясь, свесил голову и затих. Не выдержал шока. Тело его присоединяется к изрешеченному беглецу у стены. При взгляде на эти трупы я почему-то не ощущаю признаков удовольствия.

Герман поднимает лицевую пластину. Неуверенно улыбается мне.

— Красивая. Ты ее знаешь? — негромко спрашивает он.

Изо всех сил выдерживаю нейтрально-сосредоточенное выражение лица. Мысленным приказом отключаю такблок. Касаюсь подбородком сенсора питания. Все системы скафандра отключены. Открываю шлем.

— О чем ты, Джон?

— Везет тебе, Жос! — продолжает Герман. В его глазах — смесь зависти и уважения к удачливому и более опытному товарищу.

— Не понимаю тебя. Что это на тебя нашло?

— Ладно-ладно. Я же видел, как ты ее пропустил без проверки. А она тебя узнала, — упорствует напарник. — Ты не волнуйся, скафандр я отключил, — спохватывается он. — Я же все понимаю. Знаешь, я иногда думаю: мы совсем как люди. Если бы нас отпускали в увольнения, как те земные войска, мы могли бы знакомиться с женщинами из граждан. И даже… ну ты понимаешь… Здесь все так интересно. Никогда не думал, что война — это так здорово. Столько красивых мест…

Мы немного отстали от строя. Надеюсь, нас не слышат. Разведка со своим грузовиком остались за перекрестком. Нагонят группу через пару минут. До моего сознания все еще не может дойти смысл невероятно крамольного изречения товарища. Даже совершенно дикое, извращенное понимание им красоты — он явился сюда, чтобы обратить все в руины и при этом любуется на окружающие пейзажи среди складированных тут и там трупов — не задевает меня.

— Ты молодец. Все у тебя получается. Я бы хотел служить с тобой рядом. За тобой следом удача ходит. Как собачка, — тихо продолжает Герман.

Он больше не улыбается. А я гадаю: работает он на Службу или говорит искренне? Почему-то меня заботит именно этот вопрос, а вовсе не то, что несколько минут назад я совершил дисциплинарный проступок. Нарушил приказ. И ничего — небеса не обрушились мне на голову. Укол раскаяния заставляет меня устыдиться своих мыслей: мой товарищ, наверное, только что пошел на риск, раскрыв мне душу. И следом существо-шпион просыпается и деловито берет дело под свой контроль. Я прокручиваю в голове минусы и плюсы возникшей ситуации.

— Ты преувеличиваешь, Джонни, — мягко возражаю я. — Но не бойся — я никому не расскажу о том, что ты мне сейчас сказал. Сам знаешь — такие мысли у нас не приветствуются.

Этим самым я даю ему понять — я знаю о тебе нечто, чего существовать не должно. И это мое знание уравновешивает то, что он видел. И одновременно заверяю его — я разделяю твои мысли, брат. Я твой единомышленник, я простецкий парень, свой в доску, несмотря на нашивки, вызывающие всеобщую зависть.

— Ты не такой, как все, Жос. Я это еще там заметил. В палатке у медиков. Никто до сих пор не вступался за раненых. Если тяжелые, одна дорога — обратно в чан. Сколько наших после вчерашнего боя спишут — подумать боязно. Из-за этого чертова списания я жутко боюсь быть раненым. Вперед кидаюсь, как оглашенный. Под самые пули. Чтобы, если попадут, так сразу, наповал. У нас многие ранения боятся. А ты не струсил сказать. Тебе можно — ты герой. И тебя послушали. Теперь многие будут просить за раненых. Они же не просто расходный материал — они наши товарищи. Мы ведь не животные, Жос. Хотя и сделаны искусственно. Как думаешь?

— Ты прав, Джон. Но старайся об этом поменьше говорить. Неизвестно, как на это командование отреагирует. И знаешь что — я бы тоже с тобой с удовольствием служил.

Его глаза вспыхивают:

— Правда?

В моем голосе прорва доверительности. Такому грех не верить.

— Конечно. Если бы от меня это зависело. Если хочешь, мы могли бы встречаться по возможности. Разговаривать обо всем. Я много интересного могу рассказать. Я много видел.

— Здорово, Жос. Только вряд ли выйдет. Мы же из разных частей. Кончится заварушка — распишут по кораблям. Как тут увидишься?

— Выйдет, — убежденно говорю я. — Мы с тобой свой способ связи придумаем. Такой, про который знать никто не будет. Например, при помощи какой-нибудь электроники. Я могу тебе через знакомых сообщения передавать. А ты — мне. Даже если видеться не сможем, все равно будем общаться.

— Надо же. А я бы не догадался. Здорово!

— Включай скафандр. А то наш шепот выглядит подозрительно. Не дай бог, контрразведка решит, что дурное замышляем.

— Ага. А кто эта женщина?

— Просто человек хороший. Спасла нас в туннелях. И сержанта нашего спасла. Перевязала его. И хватит об этом, Джон.

— Конечно. Спасибо тебе, Жос.

— Брось, — я изображаю смущение.

Затем я выключаю режим записи талисмана. Доктор будет мною доволен. Начинаю собой гордиться. Я ведь не просто вывернулся из опасной ситуации, которую спровоцировал по глупости, — я смог обратить глупый просчет в свою пользу. И проявил инициативу — практически завербовал нового информатора. Вот только сосущее чувство тревоги все равно гнездится глубоко внутри. Что со мной? Почему я сделал то, что сделал? Я запрашиваю через такблок поиск персоналии «Лиз Гельмих, Веста». «Разыскивается по подозрению в сотрудничестве с сепаратистами. При обнаружении — задержать. Предполагаемое местонахождение: пояс астероидов, планетоид Веста, город Москва». Я глубоко дышу, насыщая кровь кислородом. Привожу чувства в порядок. Капкан захлопнулся. Я стал предателем.

Чуть позже меня вновь выручает моя вторая личность. Полевой агент легко трансформирует понятия долга и чести во что-то резиновое. Под его воздействием я быстро прихожу к выводу о том, что можно обосновать свои действия попыткой вербовки нового агента. Если Лиз действительно как-то связана с подпольем, это заявление может иметь смысл. Я анализирую свое поведение с разных сторон. Представляю вопросы, которые мне могут задать. И придумываю убедительные, основательные ответы на них. И успокаиваюсь. Будь что будет. Живи сейчас. Где я это слышал? Не помню…

Мне трудно влезть в шкуру контрразведчика. Трудно представить, о чем они думают. Ведь они люди, не легионеры. Ход их мыслей, их мотивы остаются для меня загадкой. Наверное, это происходило так…

Кабинет с грубо обработанными стенами так не походит на уютную каюту на «Темзе». От чашки кофе из толстой керамики идет густой пар. Капитан Жан Бувье с сожалением вспоминает налаженный корабельный быт. Холодные полутемные пространства казармы — спешно вырубленного саперами в толще породы помещения с низкими, давящими потолками, напоминают ему склеп. Он встряхивается, заставляя себя сосредоточиться на чтении материалов наблюдения. Пленка настольного дисплея с системой противодействия внешней записи тускло освещает его руки, обнимающие горячую чашку. Через дверь доносятся слабые звуки — легионеры обустраиваются на новом месте. Вокруг кипит работа — разгружается имущество, склады заполняются боеприпасами, спешно монтируются стойки для подвесных коек. Пол вздрагивает — саперы за стеной пробивают палубу под массивное основание оборонительной турели. Штабной уровень сдадут только через неделю, этот убогий отсек — временное его пристанище. Палуба — так по въевшейся привычке он продолжает называть грубый тесаный камень под ногами. Одно хорошо — большую часть дня здесь можно ходить без надоевшего скафандра. И воздух тут чище корабельного. Даже запахи имеются.

Бувье внимательно смотрит в серые спокойные глаза на экране. Вглядывается в непримечательное лицо с широким лбом и твердым подбородком. Тонкая спинка носа. Традиционная стрижка — волос почти нет, лишь короткий ежик надо лбом. Жослен Ролье Третий, герой Легиона, дважды первый. Один из немногих оставшихся от третьего батальона. Бувье не верит в совпадения и в слепое везение. Сообщение информатора лишь подстегнуло его интерес к этому необычному существу. Просматривая его файл, Бувье понимал — он что-то нащупал, что-то по-настоящему серьезное. Рутина работы с легионерами редко давала шанс для удовлетворения его честолюбия — эти создания практически не дают повода к серьезным расследованиям. Так, время от времени мелкие дисциплинарные проступки, типа сокрытия сержантом или младшим офицером нарушения по службе во вверенном подразделении. Таких провинившихся Бувье карал по всей строгости. Хотя, говоря по совести, понимал, что эти нарушения — вовсе не сознательные действия, направленные на подрыв боеготовности. Скорее, это стремление избежать позора за допущенное упущение. Стыд перед товарищами для легионера — страшное наказание само по себе. Стыд стимулирует активность военнослужащих и обогащает личный опыт командира. Повышает мотивацию. Но он вынужден заниматься этой мелкой рыбешкой. В противном случае, делать ему здесь просто нечего. А он должен отрабатывать свое содержание. Начальство из Первого отдела требует хороших показателей. Капитан понимает их трудности — доказывать, что толстый кусок хлеба с маслом выдается не зря, приходится на всех уровнях. Он надеялся, что начало боевых действий и, особенно, расквартирование бригады в рассаднике мятежа даст его карьере новый толчок. Он энергично трет руки. Делает глоток горячей бурды, не замечая ее отвратительного вкуса.

«Создания» — так про себя он называл легионеров. Впрочем, как и все контрразведчики. Как и все контрразведчики, Бувье был человеком, стопроцентным землянином родом из альпийских районов Франции. В том смысле, что его родители захотели, чтобы он родился в одном из государственных родильных домов, расположенном в этой местности. Правда, они пожелали остаться неизвестными, ограничив свое участие к его судьбе взносом родильного пая с оплатой набора изменений, позволяющим ему стать инженером. Поправка — небольшой личный счет регулярно пополнялся до наступления его совершеннолетия.

У Бувье никогда не возникло желания узнать, кем были его родители, несмотря на то, что его возможности легко позволяли это. Потому что вместо инженерного колледжа Жан пошел учиться в закрытое учебное заведение, слушателям которого платили стипендию и обеспечивали всем необходимым. Ведь Жан с детства был романтиком. Любил путешествия, грезил космосом. Не его вина, что все должности во Флоте и в Легионе занимали эти чертовы биороботы. Их содержание дешевле людского персонала. А перспектива за небольшое вознаграждение таскаться в каботажных рейсах между Поясом и Луной внутри обшарпанного гражданского суденышка его отчего-то не прельщала.

Итак — Ролье Третий. Капрал. Показания его такблока после первого боя отчетливо демонстрируют намеренное увеличение мощности ранцевого двигателя в нарушение приказа сержанта. Легионер не способен нарушить приказ. Он скорее умрет. Нет у него такой возможности. Разве что — он выполнял приказ с более высоким приоритетом. Чей?

Капитан запускает аналитическую программу. Нетерпеливо ждет результатов, время от времени смачивая губы остывшим кофе. Остановка. Вот оно. Бой на Весте. Хмм. Вот тут парню действительно повезло: он выжил благодаря повреждению бота при обстреле крейсера. Пометка — проверить, так ли это. Не является ли повреждение намеренным?

Он прокручивает мутноватые нечеткие кадры — штатная автоматика скафандра не предназначена для качественной записи. Пыль, помехи, резкие прыжки и ускорения носителя — от всего этого начинает рябить в глазах. Вот момент, когда группа попадает в засаду. Повтор. Вновь вспышка превращает тушу робота в засвеченное пятно. Ага, это саперы. Вот он снова мчится вперед. Имплантат фиксирует возбуждение носителя. Не похоже на обычную горячку боя. И на панику тоже. Нет, вот эта кривая в записи медблока четко свидетельствует о навязчивом стремлении. Опять желание быть первым, стоившее жизни его товарищам. Определенно, существо выполняет приказ. И как выполняет — залюбуешься! Ни одного прокола!

Капитан забывает про кофе. Забывает про время. Вежливый стук в дверь отвлекает его.

— Мой капитан, капрал Хартли для получения указаний прибыл! — докладывает легионер.

— Указаний?

— Так точно, мой капитан! Вы приказали явиться к вам в восемнадцать ноль-ноль по бортовому времени для получения указаний относительно монтажа аппаратуры в отсеке контрразведки.

— Ты вот что, капрал. Завтра зайди. Я занят.

— Слушаюсь, мой капитан. Капрал просит уточнить время прибытия.

— Зайди в десять утра, — нетерпеливо бросает контрразведчик. — Хотя нет, в двенадцать. И пригласи ко мне начальника медслужбы бригады. Конфиденциально. Связью не пользуйся, переговори лично с ним, без присутствия посторонних. Свободен.

— Есть, сэр! — капрал исчезает.

Жан вновь возвращается к экрану. Возбуждение его перехлестывает через край. Он едва не тонет в водовороте фактов. Наконец-то настоящее дело.

Когда программа останавливает поиск на сцене в палатке полевого лазарета, его начинает лихорадить. Вот это да! Базовые функции личности создания явно идут вразнос. Надо же — биоробот заступился за тяжелораненого, больше не представляющего ценности другого биоробота! Кто-то или что-то влияет на него. Сцена с Лиз повергает контрразведчика в шок. Он надолго задумывается. Нет, конечно, остается слабая вероятность брака при закладке генетического материала. Не стоит отбрасывать эту возможность.

Он перебирает варианты. Запрашивает у терминала выводы аналитической программы. Искусственный интеллект нейтрально рекомендует ему продолжить наблюдение за объектом. Будто он сам этого не знает! Неужели этот хваленый мозг не видит очевидного!? Не видит? Стоп. Ну-ка, повторим. Аналитическая программа не определила в вопиющих нарушениях легионера криминала. Кто может контролировать центральный компьютер? Черт, ну конечно! Третий отдел. Точно, они. Это их человек. Вот откуда эта намеренная грубость исполнения. Выходит, каналы связи они тоже контролируют. Придется помозговать и изыскать способ доложить о посланце конкурентов. Нет, ну какие свиньи! Даже не соизволили предупредить коллег о начале своей операции. И где — во вверенной ему бригаде.

Капитан морщится, осознав вкус остывшей бурды. Выплескивает ее в угол, прямо на каменный пол. Наливает свежего кофе из большого термоса на столе. Прихлебывая, ходит из угла в угол. Нет, ребята, так не пойдет. В случае неудачи, о вашем таинственном парнишке никто ничего не узнает. И шишки посыплются на него, на капитана Бувье. Чего не любят в контрразведке, так это оставаться крайними. Первый провал обычно становится последним. Специфика службы. Ничего. Будем наблюдать, согласно рекомендациям программы. Не на того напали, умники!

Стук в дверь отрезвляет его. Капитан делает глубокий вдох. Проводит рукой по лицу. Через секунду на его губах уже образуется холодная дежурная улыбка.

— Войдите.

— Сэр, майор Понсар! Мне передали, вы меня вызываете, — невозмутимый офицер старательно прячет неуверенность при виде представителя Службы.

— Я просил вас зайти, если будет время, только и всего, господин майор. К тому же, вы старше меня по званию. Капрал что-то напутал.

— Хотите, чтобы я провел его профилактику, сэр? — напряженно интересуется майор, игнорируя дружелюбный тон контрразведчика.

— Да нет, это лишнее, майор. Давайте без чинов. Вы знаете: вы — мой тезка. Давайте-ка пройдемся по расположению, тезка. Да отключите скафандр, вовсе ни к чему, чтобы нашу дружескую беседу слушали кто ни попадя.

— Есть, сэр. Отключил.

— Кофе хотите, Жан? Нет? Да бросьте — какой, к черту, вред от этой бурды из военной поставки. Ну, как хотите. Идемте.

Они покидают кабинет контрразведчика и неспешным шагом идут по каменному лабиринту. Капитан возвышается над своим спутником. Сутулится, стремясь стать, как все: на высокого человека в форме оглядываются. У него не выходит — он выше окружающих на целую голову. Где бы он ни появился, на него нет-нет да и оборачиваются. Слишком заметен. А может, дело не в росте. В специфике работы.

Вокруг них царит суета. Легионеры, точно муравьи, длинными цепочками носятся по коридорам, перетаскивая ящики и кофры. Покрикивания сержантов кажутся одинаковыми, будто визгливые крики чаек над Адриатикой, какими он их запомнил с детства. Бувье невольно морщится. Сейчас, как никогда раньше, он испытывает брезгливость к этим искусственным муравьям. Даже то, что его спутник — старший офицер, не может заставить капитана подавить это ощущение.

Еще я представляю, как, осматривая очередного легионера, доктор лейтенант Легар Четвертый чувствует внутри назойливую вибрацию, напоминающую зубную боль. Программа-наблюдатель обнаружила внимание к объекту «Павел».

— Хорошо, просто замечательно, — вслух говорит Легар и улыбается.

— Спасибо, сэр! — легионер, которого он осматривает, не может сдержать ответной улыбки. Этот лейтенант — опытный офицер и отличный доктор.

Конечно же, легионер не знает, что улыбка и слова доктора не имеют никакого отношения к состоянию солдатского здоровья.

«Атилла — Павлу. Наслышан о ваших успехах. Поздравляю. Прошу представить текущий отчет. Схему ретрансляторов прилагаю».

Это сообщение настигает меня во время выгрузки снаряжения.

Я снова среди своих, в Десятой полубригаде. Ой, прошу извинить, — теперь уже в бригаде. Наше штатное расписание преобразовано по нормам военного времени. Как заведенные, с огоньком, с шутками, как всегда наперегонки, мы разгружаем лихтеры, что таскают тонны амуниции, тюки с униформой, контейнеры с оружием и боеприпасами, освобождая бездонные трюмы «Темзы». Не скажу, что внутри у меня все горит от радости, — мы здорово расстроены последней вестью о передислокации, хотя не подаем вида: приказы положено исполнять, а не обсуждать. Всему виной пресловутый приказ Командующего «Об организации оборонительных укрепрайонов в целях защиты интересов Земной Федерации». Согласно ему, части Легиона теперь стоят гарнизонами на всех небесных телах Земной Федерации, имеющих города или стратегически важные промышленные комплексы. На крупнейших планетоидах силы легионеров достигают численности бригады и выше. На менее крупных закладываются наблюдательные посты и противодесантные форты с гарнизоном до батальона включительно.

Нам и Пятой пехотной по праву достается Веста, которую мы освободили. Суда Флота отныне становятся лишь средствами поддержки и доставки. Мы прощаемся с «Темзой». Мне трудно представить, что я больше никогда не увижу своего кубрика. И называть его своим уже бессмысленно. Со вчерашнего дня он стал просто отсеком для временного размещения десанта. Будто гостиница для туристов, в комнате которой можно вздремнуть, когда надоест любоваться экзотическими красотами и нюхать дурь.

Нас подбадривают офицеры, сами изрядно выбитые из колеи, нас подгоняют сержанты, они натянуто шутят и шутки их совершенно не смешны. Делая вид, что нам весело, мы растягиваем губы в гримасах и бросаемся к очередному ящику, чтобы привычным рвением заглушить в себе растерянность. А тут еще это сообщение. Принимая его, я чувствую где-то внутри слабый укол. Так мои имплантаты реагируют на открытие канала связи с талисманом.

Возбуждение, вызванное трехсуточным периодом боевых операций, схлынуло, оставив после себя состояние, отдаленно напоминающее похмелье. Новички завидуют нам отчаянно — они опоздали родиться совсем на чуть-чуть. Не будешь же объяснять им, что они обязаны своему появлению на свет чьей-то смерти. Но время неумолимо, повстанцы прекратили сопротивление, и постепенно мы свыкаемся с необходимостью сдерживать желание нажать на спуск при виде косого взгляда местного жителя. Не очень-то это легко — среди нас полно тех, кто видел, как наши товарищи под огнем противокорабельных батарей превращались в куски мороженого мяса. Последний очаг сопротивления — подземные уровни транспортной системы на севере Весты, куда повстанцев вытеснили с поверхности. Как раз, когда мы заканчивали зачистку Москвы, командир самого крупного отряда мятежников запросил капитуляцию под гарантию сохранения жизни своих бойцов.

Жизнь-то им сохранили, как и тем, кого арестовали ранее. Все эти импровизированные лагеря на месте стадионов сейчас опустели. На днях с Весты под конвоем канонерки стартовал транспорт. Всех активных повстанцев скопом отправили на Амальтею, с глаз подальше. «Изоляция до распоряжения» — так это называется. Лучше бы им сдохнуть, так я думаю. Это было бы честнее по отношению к бывшим врагам. Амальтея — кусок рыхлого камня пополам со льдом, что болтается вокруг Юпитера. Неправильной формы спутник с длиной самой большой стороны чуть более двух с половиной сотен километров. И помощи им ждать неоткуда — ни одно судно камнехватов в разумные сроки неспособно преодолевать такие расстояния.

В общем, я так понял, что у Земли попросту не хватило духу их убить, и мятежников отправили умирать медленной мучительной смертью под названием «каторжные работы». Ирония судьбы — роту новоявленных союзников отправляют туда же в качестве охраны. Умно, ничего не скажешь. Одним ударом убиваются два зайца. Тут эти вояки больше не нужны. Интересно, что они там будут добывать, эти враги Земли и Легиона? Никаких производств и даже просто освоенных астероидов в районе Юпитера нет. А любой камень, привезенный оттуда, из-за огромного расстояния станет поистине золотым.

Кувезы Легиона работают на полную мощность, торопясь увеличить нашу численность. Солдат штампуют целыми пачками. Новички с выражением удивленного усердия на лицах заполонили казармы и тренажерные залы. Мы все еще не оправились от недавних потерь — мой батальон, к примеру, собран с бору по сосенке — в него спешно перевели по паре неполных взводов от каждого батальона, чтобы хоть как-то сделать его похожим на боеспособное подразделение, и даже с учетом новых бойцов в ротах насчитывается едва ли половина от нормы. Но те, кого перевели, не выказывают недовольства. Как же, они будут служить в прославленном третьем, в том самом, личный состав которого практически полностью полег в бою. И в котором служит знаменитый Ролье.

Легион никогда, даже в самых трудных полевых условиях, не забывает поощрять своих бойцов. Это — часть его традиций. Традиции — прочный цемент, что спаивает нас воедино, превращая в прочный монолит. Наша основа. Наши традиции возведены в ранг нерушимого закона. Как только на улицах затихли выстрелы, остатки бригады выстроили в парадном строю на плацу у будущих казарм. И мне торжественно вручили «Бронзовое сердце». И нашивки капрала. И предоставили право носить вторую красную кайму. Я теперь настоящая легенда. Командир бригады сообщил мне, что я удостоен чести явиться на прием к Генералу, и выразил надежду, что я продолжу службу в прославленной Десятой пехотной, несмотря на возможные лестные предложения из штаба Легиона. В ответном слове я попросил его оставить меня во взводе Васнецова. Он теперь шеф-сержант — повысили как героя первой волны. Как и всех, кто остался в живых от взвода. Конечно, мою просьбу уважили. Без всяких угрызений совести я подумал, что программа доктора реализуется мной успешно. В конце концов, моя основная задача — сбор и классификация оперативных данных, а разные стрельбы — просто фон, прикрытие.

Поначалу Васнецов стеснялся ставить меня на тяжелые работы. Как же — сам Ролье Третий, герой Легиона, чистит гальюн или таскает ящики с имуществом на разгрузке. Он почему-то испытывает неловкость при встрече со мной. Ему рассказали, благодаря кому его не отправили на переплавку, так цинично теперь у нас называют списание. Правда, называют все больше шепотом.

Процесс этот стремительно теряет романтический ореол. Вот ведь странность — чем больше смертей мы видим, тем больше хотим жить. Молодняк слушает наши шепотки со священным ужасом. Только безграничное уважение к ветеранам, которое они испытывают, не позволяет им донести на нас за кощунственные слова. Мы лицемерно прикрываемся уверениями в том, что живыми мы принесем Легиону больше пользы. И успокаиваем свою совесть мыслями об отсутствии у нас страха смерти от самого рождения. Но факт остается фактом — те, кто прошел хоть один серьезный бой, сразу становятся ветеранами, не лезущими на рожон и беззаветной атаке огневой точки предпочитающими ее подавление средствами поддержки. Возможно, такое поведение запрограммировано, не мне судить. Наверняка, так оно и есть, иначе целые роты ложились бы костьми под огнем примитивных пулеметов, стремясь заслужить посмертное поощрение за смелость. Я так думаю — наша главная задача вовсе не умереть героями. Наше предназначение — выполнить задание вводной и сохранить себя, то есть государственное имущество, в целости для дальнейшей эксплуатации. Но все равно, если это часть базовой генетической программы, то почему мои мысли отдают таким цинизмом? Почему ветераны смотрят на новичков, возбужденно расспрашивающих их о недавних боях, с таким удивлением в глазах? Наверное, они не могут поверить, что еще недавно сами были такими же наивными.

Васнецов опускает глаза, оставаясь наедине со мной. Он не знает, что заставило меня высказаться в его защиту. Ему незнакомы те чувства, что он испытывает, когда я рядом. Они его пугают. Они могут привести сержанта к дисквалификации во время регламентного тестирования. Я прошу его, поймав за руку после подъема:

— Мой сержант, я не хочу прохлаждаться, когда другие работают. Я не ранен и совершенно здоров.

Он кивает, не поднимая глаз:

— Хорошо, Жос. Будешь работать наравне с другими.

— Спасибо, мой сержант.

— Слушай, Жос…

— Да, мой сержант, — я останавливаюсь, сразу вызвав маленький затор в очереди на умывание.

— Вне строя ты мог бы называть меня Петром, — говорит он.

— Хорошо, Петр. Я польщен, — и сам себе удивляюсь. В кои веки хоть что-то сказал от души.

— Да брось ты, — досадливо морщится он. — Скажи, зачем ты это сделал?

— Это?

— Ты знаешь, о чем я. Меня всего изрешетили. Готовый кандидат в покойники. Если бы не ты…

— Не знаю, Петр, — честно отвечаю я. — Что-то толкнуло и все.

— Иногда мне трудно тебя понять. Ты очень отличаешься от других, — задумчиво говорит он.

— Это плохо, Петр?

— Не знаю. Судя по тому, как ты воюешь, — наоборот.

— Это же самое главное, разве нет?

— Последнее время мне начинает казаться, что должно быть кое-что еще, кроме умения быстро целиться.

— Например?

— Например, способность сострадать. Или просто тайное желание посидеть в сторонке без дела, пока другие работают. Наличие какого-нибудь увлечения, кроме обслуживания винтовки.

— Увлечения?

— Пускай это будет коллекционирование гильз. Или просмотр спортивных новостей. Хоть что-то, от чего можно почувствовать себя не просто одноразовой вещью.

— Ты говоришь странные вещи, Петр.

Взгляд его напряжен. Он смотрит мне в глаза, не мигая. Вот лицо его теряет деревянность и расслабляется.

— Да ладно тебе, Жос. Хватит уже изображать робота.

— Мы не роботы, мы — солдаты. Это вовсе не недостаток, Петр.

Я сам смущаюсь от напыщенности своих слов.

— Я хотел сказать… — начинаю я.

— Да понял я тебя, понял, — кивает Васнецов.

— Да нет же, Петр. Погоди… — внутри поднимается неясное желание выговориться.

Кривая улыбка. Васнецов смотрит в сторону.

— Мы отстали, Жос. Надо догонять своих, — говорит он.

И мы ныряем в шипение душа. Мы выбегаем из сушилки последними.

Вскоре после окончания операции меня вызвали на внеочередную профилактику под видом медицинского осмотра после ранения. Я очень боялся тогда. Был уверен, что меня решат списать — ведь я натворил столько глупостей. И еще — за этим стоял особый отдел. Я твердо знал это — ни одного из наших раненых не удостоили дополнительного осмотра. Все они обходились штатным наблюдением санинструктора. А меня вызвали аж к начальнику медслужбы бригады. Однако я изобразил готовность и подчинился. Предварительно отдав товарищу на сохранение свой талисман. Доктор научил меня, как надо избегать ненужного внимания к моим нештатным возможностям. «Талисман — твоя ахиллесова пята, — так он говорил. — Никогда не приноси его на тестирование и профилактические осмотры. Выключай его, когда дежуришь на значимых постах — рядом всегда устанавливаются приборы для обнаружения подобной аппаратуры». Так я и поступил. Но осмотр прошел на удивление гладко. Только незнакомый человек в форме капитана вошел в помещение, когда я одевался, и задал несколько ничего не значащих вопросов, но этим все пока и ограничилось.

Я не оговорился — это был именно человек. Потому что штатные сотрудники контрразведки не являются легионерами. Это настоящие земляне, граждане, выбравшие военную службу, и одной из причин этой странности является то, что контрразведка не только противодействует вражескому шпионажу. В ее задачи входит и контроль лояльности Легиона. Так объяснил мне доктор. Да я и сам это знаю. Откуда? Да все оттуда — похоже, во мне таится целая шпионская энциклопедия.

Я стискиваю зубы и нацепляю маску невозмутимой сосредоточенности. На досуге я намереваюсь как следует проанализировать свое положение и выработать линию поведения. И еще, при следующей встрече с доктором я попрошу его растолковать значение странного выражения «Ахиллесова пята». Доктор иногда выражается очень необычно.

— Проходите, капрал. Как ваша рука?

— Спасибо, сэр, все в норме.

— Я вызвал тебя для осмотра. Мне передали, что твоим здоровьем интересуется медслужба бригады. Для меня это вроде щелчка по самолюбию — я командир медицинского взвода твоего батальона и все жалобы ты должен адресовать непосредственно мне.

— Виноват, сэр!

— Ты мне не доверяешь?

— Что вы, мой лейтенант! Для меня этот вызов оказался неожиданностью.

Лейтенант Пьер Легар морщит лоб в раздумье.

— Хмм. Наверное, дело в том, что ты теперь популярен. Начальство явно имеет на тебя виды. Да еще этот вызов к Генералу — наверное, они хотят, чтобы ты был как огурчик.

— Я чувствую себя отлично, сэр! — заверяю я.

— Я имею в виду не только руку. К примеру, ты можешь занести на борт флагмана какую-нибудь местную заразу. Не забывай: ты будешь общаться с самим Командующим. Думаю, враги много отдали бы ради возможности вывести его из строя.

— Я об этом не подумал, мой лейтенант! Конечно, я готов пройти обследование. Я не хочу стать причиной болезни Генерала! — чеканю я.

— Хорошо, Жос. Вставай вот сюда. Сними скафандр, отключи аппаратуру — ничего не должно мешать работе диагноста. Я хочу проверить тебя как следует.

В невинной фразе доктора мне чудится скрытый смысл. Даже некоторая ирония. Не закрывая рта, он хлопочет вокруг стойки с аппаратурой.

— Сержант, вы можете забрать своих людей и идти обедать, — бросает он через плечо. Его команда тихо исчезает. — Я буду обследовать тебя лично. Такого героя, как ты, я никому не доверю.

Наконец, я остаюсь, в чем родился. Отключенный скафандр аккуратно разложен на специальном держателе.

— Сделал? Молодец. Теперь можно говорить спокойно. Прежде всего — прими мои поздравления: ты прекрасно поработал. Твое поощрение — только первый шаг на пути к настоящей славе.

— Спасибо, сэр. Я стараюсь для блага Легиона.

— Конечно, мой мальчик, конечно. Ты знаешь, что тобой заинтересовались наши конкуренты?

— Конкуренты, сэр?

— Контрразведка, Первый отдел. Отдел общего надзора. Его представитель в нашей бригаде — капитан Бувье.

— Догадываюсь, сэр. Он присутствовал при осмотре. Я только не знал, что между службами существует конкуренция.

— Еще какая, Жос. К сожалению, эта мера вынужденная: у нас разные задачи. В их числе и контроль деятельности друг друга. Иногда это здорово раздражает: не знаешь, с кем имеешь дело — с настоящим шпионом или с коллегой из параллельной службы.

Я здорово озадачен.

— Ничего себе. Какие будут распоряжения, сэр?

— Прежде всего, временно прекрати запись донесений. Ни к чему дразнить конкурентов. Снизь активность. Усыпим их бдительность.

— Ясно, сэр.

— Твой ход с рядовым Германом из Пятой пехотной одобряю. Я подумаю над тем, как использовать его. Будешь встречаться с ним периодически. Для закрепления контакта.

Я молча киваю. Внутри нарастает тревожное ожидание. Я жду, когда лейтенант коснется главного. Но он, как специально, тянет. Слова его капают в мозг теплыми невесомыми каплями. Кажется, у меня потеет спина.

— Сейчас у тебя другая задача, Жос. Ты явишься на встречу с Генералом. Ты произведешь на него впечатление. Это — вершина твоего влияния. Главный твой источник.

— Сэр, прошу извинить, я что — буду проверять благонадежность самого Генерала?

— Жос, — мягко говорит Легар, — пойми, это — наша работа. Мы проверяем всех. Вот ты уверен в своей винтовке?

— Конечно, сэр.

— И тем не менее проверяешь ее перед боем много-много раз.

— Да, сэр. Теперь я понимаю, о чем вы. Больше вопросов не имею.

— Отлично, — лейтенант немного походил вдоль стола. — Это большая ответственность, Жос. Не каждому она по плечу. Ты пронесешь на борт флагмана контейнер с жучками. Ты знаешь, как это сделать: просто вложи его в одну из винтовок в транспортном кофре. Сканирующая аппаратура не отличит их от электроники оружия. Талисман деактивируй и используй лишь в случае крайней необходимости. Например, когда Генерал будет говорить с тобой наедине. У нас имеются основания считать, что Командующий иногда допускает в беседах с лучшими легионерами утечку секретных сведений. Не мне объяснять тебе, чем это чревато.

Я киваю, подавленный грандиозностью задачи. Черт возьми, вот это размах! И я в этом участвую!

— Я укажу тебе, где установить жучки. Нельзя допустить, чтобы они попали в руки конкурентов — это новая модель, их практически невозможно обнаружить. Данные с них будешь снимать только ты. При очередном посещении флагмана.

— Я буду посещать флагман регулярно, мой лейтенант?

— Ты обязан добиться того, чтобы это происходило. Во многом это зависит от того, насколько ты приглянешься Командующему. Благодаря своей инициативности, ты сейчас нечто вроде символа Легиона, и штаб будет привлекать тебя для различных мероприятий. Просто обязан. Вот здесь список возможных вопросов Генерала. Ты должен научиться давать на них оригинальные вдумчивые ответы. Твои суждения должны заставить Генерала приглядеться к тебе повнимательнее. Тщательно изучи текст.

— Понял. Сделаю, сэр.

— Далее. Генерал может спросить тебя, где бы ты хотел проходить дальнейшую службу. Это теперь твоя привилегия. В истории Легиона очень мало таких, как ты. Это традиция — предоставлять героям право выбора места службы. Как правило, обычные служаки выбирают место, где чаще стреляют. И погибают ни за грош.

— А я? Куда следует попроситься мне, сэр?

— Проси оставить тебя в своей части. Верность флагу высоко ценится. Но при этом попроси, чтобы вместо гарнизонной рутины тебя отправили туда, где сейчас труднее всего. Например, на Амальтею.

— Амальтея? Туда, где каторга для повстанцев? — мое удивление неподдельно.

— Официально объявлено, что на Амальтее ведется строительство исследовательской научной станции. На самом деле каторжане строят очень важный объект. Собственно, их присутствие там лишь маскирующий фактор для дислокации вооруженных сил Земли — объект по большей части сооружается силами инженерных частей. Твоя задача попасть туда. Имеются неподтвержденные данные о том, что Марс имеет на Амальтее своих наблюдателей. Служба нуждается в их выявлении. Это очень важный объект, Жос, — с нажимом повторяет Легар. — К сожалению, я не могу сообщить тебе большего. Это не в моей компетенции. Ты и так теперь знаешь слишком много.

Наконец-то настоящее дело. То, ради чего я карабкался вверх, невзирая ни на что.

— Я не подведу, сэр. Приложу все силы.

— Вот еще, — будто вскользь роняет доктор. — Насчет твоей Лиз Гельмих.

Сердце мое перестает биться. Я ожидаю приговора. Как никогда четко я осознаю, что лейтенант — мой создатель и истинный вершитель моей судьбы.

— Идея отпустить ее вовсе неплоха. Разве что ты напрасно так рисковал. Ее ценность как информатора несопоставима с твоей значимостью. Она действительно связана с подпольем. Но ничего серьезного — просто вынужденное сотрудничество. Тобой двигало только желание завербовать ее?

Это очень трудный вопрос. Несмотря на то, что задан доброжелательным тоном. Я сглатываю. Мне не хватает воздуха, хотя внешне я выдерживаю бесстрастное выражение лица. Краем глаза я замечаю на мониторе доктора рост каких-то кривых — меня тщательно исследуют. Я решаюсь.

— Мой лейтенант, я… не знаю, что послужило толчком. Я сделал это инстинктивно.

— Инстинктивно? Интересно, — он складывает руки на груди и усаживается на стол. Склоняет голову, рассматривая меня в упор. Я упорно гляжу ему в переносицу. Взгляд мой ничего не выражает.

— А знаешь, в этом что-то есть, — произносит, наконец, лейтенант. — Я доверяю своей интуиции. Это часть сознания и очень значимая. Почему бы мне не доверять твоей? Ты ценный полевой агент и имеешь право на некоторую свободу действий. Однако я предостерегаю тебя против опрометчивых поступков. Любых действий, которые могут помешать твоей основной задаче. Иначе…

— Я понимаю, сэр. Больше не повторится, — тихо говорю я.

— Нет-нет, я тебе вовсе не угрожаю, — тон доктора становится встревоженным. — Я лишь хочу, чтобы ты четко осознавал значимость своего задания для Легиона и для интересов Земли в целом.

— Я понимаю, сэр. Мне очень стыдно, — на самом деле, я ни на йоту не верю заверениям добродушного круглолицего офицера. Только что в миллиметре от моей шеи просвистело холодное лезвие. Больше мне так не повезет.

— Впрочем, разработка этого информатора все равно потеряла смысл. Службе, несомненно, интересно было бы знать, в какой мере пострадало руководство вооруженным подпольем. Насколько вооруженная оппозиция управляема в настоящий момент. Но твою подопечную задержали через день после вашей встречи. Она уже на Амальтее.

Я молча киваю. Какой-то садист обдает мои щеки кипятком. Ну и болван же я!

— И еще.

— Да, сэр?

— Ты уже достаточно популярен. Ни к чему больше привлекать к себе внимание экстравагантными выходками. Больше никаких просьб о спасении раненых товарищей и прочей ерунды.

Мне очень хочется сказать ему, что я думаю обо всей этой «ерунде». Но я снова замечаю скачок показателей на дисплее диагноста. Доктор, проследив мой взгляд, понимающе ухмыляется.

— Я сказал «нет». Это означает «нет», капрал. Ясно?

— Да, сэр. Так точно.

— Вот чип с результатами твоей диагностики. Если снова вызовут на беседу в медслужбу части, отдай им. Скажи, что лейтенант Легар Четвертый взял над тобой персональное шефство и оснований для беспокойства о твоем здоровье больше нет.

— Есть, сэр.

— Перед отправкой не забудь зайти за контейнером. И помни: осторожность и еще раз осторожность. Конкуренты сейчас способны испортить всю операцию.

— Да, сэр. Не волнуйтесь. Я не подведу.

Правда, сам я такой уверенности больше не испытываю. Я обнаружил в себе готовность лгать прямому начальнику. Мое второе «я» действует на меня разлагающе. И знаете что — я не испытываю по этому поводу никаких отрицательных эмоций!

Что-то затаилось внутри. Какая-то подспудная мысль. Хочется вздохнуть полной грудью, но мысль эта держит в напряжении. Кажется — поверни голову порезче, и ухватишь глазами ускользающий образ. Но ничего не происходит. Кручу головой, как помешанный.

Флагман Флота, авианосец «Европа», издали выглядит как огромная неповоротливая сигара. По своим размерам он превосходит некоторые астероиды основного Пояса. Вместе с другими счастливчиками, удостоенными высокой чести присутствовать на приеме у Генерала, я во все глаза разглядываю гигантский боевой корабль на небольшом обзорном экране. Изрядно потертый крошка-катер, с лязгом отстыковавшись от борта военного транспорта, вибрируя всеми своими заклепками, бесконечно долго и нудно ползет, будто не в силах одолеть пространство рейда. Кажется, мы никогда не доберемся до цели.

Сигара заслоняет звезды. Три десятка легионеров рядового и сержантского состава нервно чистят перышки, умудряясь находить в вылизанных до блеска поверхностях невидимые глазу изъяны. Наверное, им просто некуда девать руки от волнения. Почти у всех красная кайма вокруг нарукавных шевронов. Легион доставил сюда лучших из лучших. Отчего-то я не чувствую внутри никакого трепета. Но, чтобы не отличаться от остальных, делаю вид, что внимательно осматриваю свой скафандр. В пути мы все перезнакомились, но сейчас нервно молчим, вперившись в экраны.

Мысли мои крутятся вокруг транспортных кофров с оружием. Легионер никогда не расстается с закрепленной за ним винтовкой. В любой момент он должен быть готовым вступить в бой. Может быть, со стороны постоянная волокита с грузом покажется перебором. И пускай ничего общего с реальной боеготовностью эта традиция не имеет — на самом деле это символ, олицетворяющий постоянную бдительность Легиона. Его готовность немедленно приступить к делу. Даже по такому торжественному случаю мы тащим свое оружие с собой. При погрузке я засунул в ремень одной из чужих винтовок иглу-контейнер с жучками. И сейчас лихорадочно прикидываю, насколько тщательным будет личный досмотр по прибытии на авианосец. До сих пор десятки неожиданных обысков, которым нас подвергали в пути в самых разных ситуациях, были пройдены мной без потерь.

Не думал, что вид боевого корабля способен меня удивить. Уже в шлюзе мы ошарашенно крутим головами. Привыкший к тесноте корабельных переходов, я попросту подавлен огромным пространством, в котором оказался. Потоки света заливают бесконечную палубу. Самый большой отсек, где я был до сих пор, — ангарная палуба «Темзы». Но и она теперь вспоминается тесной норой. Представляю, что чувствуют парни, которые проходили службу на малых судах и ничего, крупнее эсминца, не видели. Шлюз авианосца больше похож на средних размеров площадь в Селене-сити. Разве что в лунном городе вдоль стен нет такого количества разнообразных средств уничтожения. Назначенный нам в сопровождающие флотский энсин, возраст которого из-за бликов на стекле шлема я не могу определить, трещит, не переставая, будто заправский гид.

— Эти оборонительные системы служат для противодействия террористам и вражеским абордажным командам, — поясняет он, показывая рукой на ряд далеких спаренных излучателей.

Головы легионеров послушно поворачиваются в указанном направлении.

— Во избежание несчастного случая, не переступайте эту красную линию без надлежащей команды. Иначе оборонительная система примет вас за нарушителей. Наверное, вы удивлены размерами шлюза? — продолжает он.

Всем своим видом легионеры тут же подтверждают свое немыслимое удивление. Я тоже напускаю на себя приличествующий ситуации вид. Я — существо, от природы наделенное даром мимикрии. Приложите мое тело к пустой переборке, и через минуту вы не отличите меня от стальной поверхности.

— Дело в том, что этот шлюз используется как резервная стартовая палуба для тактической авиации, — насладившись эффектом, разглагольствует гид. — Видите эти полосы? Это створки катапульт-подъемников. Прямо под нами — транспортная система шестого ангара, где базируется Восьмое авиакрыло.

Я вновь вместе с другими делаю восхищенную физиономию. Краем глаза я окидываю досмотровые приготовления возле дальней переборки. Энсин, понятное дело, отвлекает наше внимание. Занимает гостей, чтобы не скучали.

— Обратите внимание на эти системы.

Вновь дружный поворот голов.

— Это пусковые установки системы заградительного огня. Когда бой идет в непосредственной близости от авианосца, отсюда ведется стрельба картечными зарядами. Один залп создает перед собой площадь в три квадратных километра пространства, практически непроницаемого для неприятельских средств поражения.

Группа за группой, прибывшие вместе с нами флотские получают разрешение на вход и устремляются на досмотр. Я провожаю их взглядом. Чем ближе наша очередь, тем сильнее напряжение внутри. А наш энсин, кажется, может говорить бесконечно. Шлюз уже наполнен воздухом, и он поднимает лицевую пластину. Личико румяно и кругло от хорошего питания. Думаю, офицер служит не больше трех лет. В противном случае он уже добился бы повышения. Забыл сказать — возраст мы определяем количеством лет, проведенных на службе. Время, проведенное вне службы, например, в анабиозе или в восстановительном боксе, в счет не идет.

Гид без умолку хвалит системы пожаротушения. Вываливает на нас кучу информации об устройстве кораблей такого класса. Рассказывает, насколько фантастически быстро удаляется воздух из отсека при объявлении повышенной готовности. Оживленно жестикулируя, показывает пути выхода к постам ловушек специалистов аварийно-спасательных бригад, в случае нештатной посадки истребителя. Мы терпеливо слушаем, как авианосец способен отстрелить до трети поврежденных или захваченных противником стартовых отсеков без существенной потери боевых возможностей. Узнаем, что еле заметная щель в конце переборки — как раз место отстыковки. Делая умный вид, поглощаем сведения о характеристиках силовых установок чудо-корабля, восхищаемся его скоростными показателями и мощью батарей главного калибра. Мои датчики, тем временем, исправно передают в мозг сведения о сканирующих излучениях, которым нас подвергает система безопасности в то время, как мы изображаем из себя посетителей картинной галереи. В глазах стоящего рядом сержанта из Пятой пехотной я читаю недоумение, граничащее с раздражением. Поймав мой взгляд, он растерянно улыбается. В ответ я пожимаю плечами.

И вот, наконец, нас ведут к стойке с безликими чинами корабельной полиции — на борту флагмана нет личного состава Легиона, кроме штабных служб, и все комендантские функции возложены на специальное подразделение военных копов.

— Поднимите руки, капрал, и закройте глаза, — приказывает человек через внешний динамик наглухо задраенного боевого скафандра. — Встаньте в этот круг.

Я послушно подчиняюсь.

— Будет немного шкалить датчики. Потерпите.

Киваю. Волна тепла. Свет. Жжение внутри не передать словами — такблок вопит о превышении допустимых норм облучения.

— Опустите руки, капрал. Это ваша винтовка?

— Так точно, сержант.

Никто на свете не заставит сказать легионера «сэр», обращаясь к военному полицейскому. Даже такой исключительный случай, как предстоящее свидание с Генералом, не может позволить мне забыть традицию. Сержант понимающе ухмыляется при виде выражения моего лица. Я чувствую эту его ухмылку печенками.

— Ну-ну, сынок. Не стоит так напрягаться. Я же вижу: все вы тут сплошные герои. Других сюда не возят. Я просто проверю, не заряжена ли она.

— Все в порядке, сержант, — холодно киваю я. Меня коробит от этого его «других не возят».

— Отсоединить магазин. К осмотру. Осмотрено. Оружие в пирамиду!

Я четко выполняю команды — идеальный оловянный солдатик. Сержант проводит сканером вдоль ствола моей «Гекаты». Я нервно вздрагиваю — то же самое собираются проделать в шаге справа от меня с винтовкой парня, везущего мой нелегальный груз. Я заставляю себя смотреть только в глаза копа, что стоит передо мной. Примерно в то место лицевой пластины, где они должны быть.

— Сержант, мое оружие откалибровано! — довольно резко произношу я.

— Не стоит так нервничать из-за пустяков, капрал.

— Это не пустяки. Это моя винтовка. Вы можете повредить ее электронику.

— В чем дело, капрал?

Я становлюсь «смирно» и на «раз-два» поворачиваюсь в направлении окрика. Лейтенант с поднятой лицевой пластиной смотрит на меня немигающим взглядом.

— Сэр, капрал хочет сказать, что моя винтовка может быть повреждена в результате воздействия неизвестного мне излучения! Капрал Ролье Третий обязан довести до сведения досмотровой команды, что он несет персональную ответственность за состояние вверенного ему оружия! Сэр! — заканчиваю я свой спич диким воплем.

На меня удивленно оглядываются. В глазах легионеров, застывших у стоек досмотра с поднятыми руками, я читаю немое восхищение. Ай да Ролье! Все у него не так, как у других. Опять отличился.

Старший команды полиции озадачен. Прищурившись, он препарирует меня взглядом.

— Вам оказана честь, капрал, — наконец, цедит он. — Вы обязаны подчиняться правилам безопасности. В противном случае вы не будете допущены на борт корабля. Вам ясно?

— Так точно, сэр! Капралу ясно, что он не может присутствовать на приеме у Командующего ввиду того, что его оружие будет приведено в негодность!

— Вы что же, согласны из-за такой ерунды вернуться на транспорт, капрал? — в наступившей тишине спрашивает офицер. Все вокруг замерли и разглядывают меня, точно диковинную живую рыбу, невесть как оказавшуюся в солдатской чашке вместо положенного супа.

— Так точно, сэр!

Эхо от моего «сэр» отражается от дальней переборки. У лейтенанта отвисает челюсть. Его мир игрушечных солдатиков трещит по всем швам. Я закрываю лицевую пластину, перехватываю винтовку, четко, в три приема, как на параде, вскидываю ее на плечо, поворачиваюсь «кругом» и печатаю шаг за красную линию. Такблок предупреждает меня об опасности. Демонстрирует шевеление спаренных стволов оборонительной турели, сопровождающей цель. Меня. Маршировать легко — гравитация на авианосце превышает лунную. Останавливаюсь. Вновь поворачиваюсь «кругом». Приставляю оружие к ноге. Замираю. Наблюдаю панику, царящую среди досмотровой команды. Я слышу тонкий звон — это расползаются тончайшие трещины, грозя взорвать на куски устоявшуюся действительность. На кой я устраиваю это представление? Круглая физиономия доктора. Доброжелательная улыбка. Умный изучающий взгляд. До чертиков надоедает быть марионеткой. Опять это ощущение. Что-то ускользает от сознания. Но в следующий момент привычно беру себя в руки. Не время расслабляться.

«Интересно бы знать — не переигрываю ли я?» — мелькает в голове.

Группа прочих героев растерянно толпится уже за стойкой. Процедура досмотра скомкана. Оружие вновь упаковано в кофры. Цветное пятно на серо-белом фоне — высыпавшие в шлюз гражданские журналисты, что приглашены снимать церемонию, сбиваются в кучу и недоуменно крутят головами. Запах скандала витает в воздухе. Чуткие ноздри шевелятся, пытаясь уловить его источник. Штабные офицеры, что сопровождают представителей прессы, быстренько ориентируются. Копы покидают свои кабинки и вежливо вытесняют журналистов в недра корабля. Не желая выпустить из зубов что-то по-настоящему интересное, те сыплют тысячами вопросов. Напрасный труд. Беседовать с военным, у которого броня переведена в боевой режим — все равно, что разговаривать с пылесосом.

Незаметный офицер интендантской службы, прибывший чуть раньше, в это время доказывает дежурному Департамента контрразведки необходимость личной встречи с начальником Первого отдела полковником Хорвальдом. «Лично, строго секретно, исключительно из рук в руки», — краснея от смущения, твердит он в ответ на раздраженные вопросы дежурного офицера.

— Полковника нет на месте, — уверяет его дежурный.

— Приказано доложить ему о прибытии. Лично. Из рук в руки, — не сдается снабженец.

— Цель встречи?

— Передача сообщения. Лично. Строго…

— Стоп! Передайте мне. Я завизирую получение.

— Не имею права. У меня приказ, сэр. Только лично, — про себя бедняга лейтенант проклинает капитана Бувье, что организовал его командировку на флагман под видом двухдневных курсов повышения квалификации.

— Ждите здесь, лейтенант, — сдается дежурный. — Вам запрещено отлучаться. При попытке покинуть отсек оружие будет применено без предупреждения.

— Ясно, сэр. Я подожду, сэр, — уныло соглашается интендант.

Легионный майор в отутюженной парадной форме подходит ко мне.

— Представьтесь, легионер, — требует он.

Вытягиваюсь в струнку.

— Капрал Ролье Третий, Десятая пехотная бригада, третий батальон, командир огневой группы седьмой роты, сэр! Представляюсь по случаю прибытия на церемонию встречи с Командующим Инопланетным Легионом, сэр! — выкрикиваю, глядя в никуда.

— Капрал, я исполняющий обязанности заместителя начальника оперативного отдела штаба Легиона майор Петерсен. Сдайте мне ваше оружие.

Продолжаю спектакль. Я сам себе противен.

— Есть, сэр! — я вскидываю винтовку, четко перехватываю ее и протягиваю офицеру. — Капрал благодарит майора, сэр!

Видно, что майор не на шутку выбит из колеи.

— За что, капрал? — подозрительно интересуется он.

— Капрал не доверяет команде военной полиции, сэр. Мое оружие могли вывести из строя, сэр. Я не мог этого допустить, сэр.

— Ты в порядке, капрал?

— Так точно, мой майор. Системы контроля свидетельствуют об удовлетворительном состоянии здоровья.

Пару секунд майор раздумывает. Слушаю, как ворочаются внутри его коротко стриженого котелка тяжелые мысли. Затем его расклинивает. Он улыбается и придвигается вплотную ко мне.

— Ладно, парень. Никто твое оружие больше не тронет, — негромко говорит он. — Я доложу Командующему, он такие истории любит. Твоя винтовка на самом деле в порядке?

— Так точно, сэр, — так же негромко отвечаю я. — В идеальном.

— Так я и думал. Иди за мной. Лейтенант, отметьте, что капрал Ролье Третий осмотр прошел. Я лично осмотрел его оружие.

— Есть, сэр, — неохотно соглашается старший досмотровой команды.

…Полковник Хорвальд вскрывает срочный пакет. Пробегает глазами короткое сообщение. Тянется к сенсору коммуникатора. «Дежурный, где сейчас приглашенные на церемонию?..»

Я адресую пренебрежительный взгляд «своему» сержанту военной полиции. Присоединяюсь к остальным легионерам. Меня опасливо сторонятся. Отводят глаза. Еще не знают, как относиться к увиденному. Как к кощунству над идеалами Легиона, или, наоборот, — как к подвигу. «По крайней мере, в дерзости мне не откажешь», — думаю я.

Краем глаза я наблюдаю за уходящим офицером. Вот его почти скрыла стайка журналистов, вновь высыпавших на палубу. Вот его отзывает в сторону какой-то чин во флотском рабочем скафандре. Я успеваю увидеть, как майор оглядывается в мою сторону. Все идет как надо. Обыскивайте, сколько влезет, господа. Я своего добился.

— …У меня приказ изъять это оружие, сэр, — говорит флотский старшина.

— Чей приказ?

— Департамента контрразведки, сэр. Прошу передать мне винтовку, сэр.

— Держите, старшина, — майор оглядывается, надеясь, что этот отмороженный капрал не увидит, как он не сдержал своего слова.

— Благодарю вас, сэр. Также приказано передать, что через полчаса оружие в исправном состоянии будет вновь находиться на обычном месте.

— Да-да. Попросите там… поаккуратнее. Парень из этой штуки врагов убивал. Похоже, она ему очень дорога.

— Сделаю, сэр.

От мельтешения роботизированных голокамер разбегаются глаза. «Прошу вас, улыбнитесь, легионер. Голову чуть вправо. Рукав с шевроном немного вперед. Замечательно. Скажите „чи-и-и-рей“… За что вы получили эту медаль? Не так быстро, легионер. Камера готова. И-и-и раз! Можете говорить… Еще улыбку, пожалуйста… Сдать штык-ножи! Слушать распорядок мероприятия!»

Накатывает внезапная усталость. Будто несколько часов кряду занимался на силовых тренажерах. Спина мокрая от пота. Все-таки я не создан для этих игр. Слишком тяжело они мне даются.

На фотографиях Генерал выглядел значительнее. Умные, слегка прищуренные глаза смотрят прямо в душу. Его лицо знакомо каждому легионеру до мельчайших черточек. На деле же он оказывается совсем не таким. Сухоньким старичком с резкими дергаными движениями. Он явно живет в ускоренном темпе. Цепкие карие глаза с сумасшедшей скоростью перебегают с объекта на объект. Вот его взгляд на мгновение касается меня. Ощущение, будто тебя сфотографировали через объектив СНОБа. Скомканные, неразборчивые фразы вылетают из генеральского рта, точно пули. Командующий Легионом стремительной птичьей походкой мчится к нашему строю. Сверкающая аксельбантами свита образует позади него длинную кильватерную струю. Отражения от надраенных до белого свечения инструментов слепят глаза. Капельмейстер взмахивает жезлом из раскаленного золота. Камеры-жуки взмывают над толпой журналистов — серебряная пыль. Оркестр воздвигает стену оглушительных звуков. Плотные, явственно осязаемые аккорды марша «Вперед, Легион» можно потрогать руками. Но руки закаменели по швам. И вот Генерал врезается в шеренгу героев. Пена аксельбантов пополам с золотыми пуговицами по инерции накатывает следом и захлестывает его с головой.

Белоснежные шпалеры парадного строя команды «Европы», выстроенной напротив нас, смягчают огромность главной палубы. Каменные лица флотских офицеров с застывшими глазами. Я с трудом сдерживаю улыбку — ряды одинаковых коротышек смотрятся комично. Белые мыши с начищенными шкурками.

Строевой подготовке морячков явно завидует командир легионного парадного расчета. Оказывается, есть и такое подразделение. Ноги легионеров, печатающих шаг, гнутся в коленях в обратную сторону. Ботинки из черного полированного стекла вот-вот нанесут палубе авианосца непоправимый ущерб — немецкий парадный шаг. На стволы винтовок невозможно смотреть — они излучают ослепительный свет. Штыки пускают зайчики в глаза конкурентов. Парадный расчет совершает немыслимые по синхронности маневры. Коробка расходится прямыми лучами. От лучей откалываются безукоризненные одинаковые фигуры. Останавливаясь, они делают поворот. Щелчки их каблуков не может заглушить даже оркестр. Они исполняют танец с оружием. Я бы назвал их действия эквилибристикой — так быстро мелькают начищенные стволы. Флотские офицеры синеют от зависти. Мы наливаемся гордостью — знай наших. Линейные охватывают наш строй разомкнутой коробкой. Это символично — теперь мы свои в окружении своих.

О происходящем можно сказать коротко — невыносимо торжественно. Мой сосед справа напряжен так, что от него исходят волны раскаленного воздуха. Я опасаюсь, как бы от животного восхищения его не хватил удар. Он — образец сверхпреданности. Сейчас Генерал коснется его руки, и сержант напустит в штаны от лавины счастья, что обрушится на него с вершин гор под названием Дивизион управления. Когда он вернется в свою часть, оружие ему уже не понадобится. Как наскипидаренный, он бросится вперед, отбивая пули стальной грудью, ногами распинывая брустверы огневых точек, и передушит врагов Генерала голыми руками. Противник в ужасе покинет позиции перед лавой его священной ярости. Сейчас Генерал скажет ему что-нибудь ободряющее. Не молчи же, чертов идиот! Скажи пару слов в ответ! Тебя снимают сотни камер, твоя физиономия с дебильной улыбкой и стеклянными глазами через час заполонит земные экраны. «Служу Легиону, мой генерал!» Тьфу, придурок! Ничего умнее ты родить не мог.

В отличие от соседа по строю, я точно знаю, что отвечу Генералу. Я добивался этой чести вовсе не затем, чтобы изображать радостную статую. Я выполняю свой долг. Пускай ты генерал, но и у тебя могут быть грешки. Моя задача — вывести тебя на чистую воду. Благодаря мне, твоя эффективность повысится. Легион под твоим командованием будет творить чудеса. Я столько вытерпел ради этого мига высшей ответственности. Этим оловянным солдатикам даже в страшном сне не привидится, через что мне пришлось пройти. Давайте же, сэр! Хватит раздавать улыбки серой пехтуре. Спросите меня, как я умудрился заработать звание дважды первого и попасть в летопись славы своей части! Нам есть о чем поболтать наедине! Не забудьте спросить меня, где мне хочется служить, сэр!

Вот зараза. Наверное, эта окружающая хрустальная торжественность высушила мои мозги. Я делаю усилие, заставляя себя дышать помедленнее.

Пауза. Оркестр набирается сил перед тем, как обрушить на нас очередной оглушительный шквал.

— Где бы ты хотел проходить дальнейшую службу, сынок? — спрашивает Генерал в наступившей тишине.

Сержант набирает воздуха. Становится пунцовым. Пятна играют на его щеках. Две полагающихся по Уставу секунды истеки.

— На передовой, мой Генерал! — отчаянно выкрикивает сосед.

Конечно на передовой, придурок. Где еще может служить легионер в условиях надвигающейся войны? Ты бы еще сказал — «в Солнечной системе», осел!

Генерал ничем не выдает своих чувств. Не может же он вслух сказать при камерах, ловящих каждый его выдох, о том, что лучшие из лучших, что прибыли сюда за миллионы километров, такие же тупицы, как и те, что с нетерпением ждут их возвращения. Большие дети, научившиеся обращаться с оружием. Но это Его дети. Он отвечает за них. Генерал дежурно улыбается.

— Не сомневаюсь, сержант. Другого от вас я не ожидал.

Его слова звучат двусмысленно. Я-то знаю, что они означают на самом деле. Сожаление, что звучит в голосе командующего, не может спрятать ни отеческая улыбка, ни истекающая из глаз его сияющей свиты готовность облизать с ног до головы этого героя-сержанта, ежели Генерал позволит себе сделать такой намек.

— С сегодняшнего дня вы шеф-сержант. Приказ о вашем новом назначении получите на борту транспорта. Я горд, что служу с вами.

— Мой Генерал! Служу легиону, сэр!

Я с облегчением выдыхаю. Все-таки этот сукин сын не обделался от счастья. Не опозорил Легион.

Сверкающие шнуры аксельбантов окружают меня. Цепкие глазки ощупывают мое лицо. Как же хорошо, что все в Легионе одного роста. Это удобно не только из соображений упрощения системы снабжения. При одинаковом росте никто в Легионе не может глядеть свысока. Или, наоборот — снизу вверх. Я готов к вопросам. Я отрепетировал сотни возможных вариантов. Я собран и спокоен. Я ничего не слышу, кроме своего дыхания. Спрашивайте, мой Генерал.

— Так-так, — ехидной скороговоркой произносит Командующий. — Значит, это и есть наш единственный и неповторимый, геройский до невозможности Ролье Третий? Рад, рад познакомится с вами, молодой человек.

От неожиданности я растерянно смаргиваю и совершаю кощунство — гляжу прямо в генеральские глаза. Встревоженное шевеление свиты. Далекое перешептывание журналистов. Жуки лезут прямо в лицо. Заготовки отрепетированных ответов сбиваются в липкий ком.

— Так точно, сэр! Капрал Ролье Третий, Десятая пехотная бригада, мой генерал!

Внутри царит паника. Старик одним ударом расстроил мои планы. Этого варианта не было среди моих сценариев. Совсем некстати я добавляю:

— Я тоже рад, мой Генерал. Это честь для меня, сэр.

И тишина становится не просто гробовой. Все просто забывают дышать.

— Надо же. Меня не обманули. Вы действительно оригинальны, юноша. Ум и храбрость — что может быть лучше этого сочетания?

От напряжения я становлюсь пунцовым. Прямо как давешний сержант. Мысли мои скачут с такой скоростью, что вот-вот мозги закипят. А, вот оно!

— Преданность и честь, сэр, — почтительно отвечаю я. Один из штампованных ответов, что дал мне доктор.

Генерал по-птичьи склоняет голову, изучая меня. И тут же берет себя в руки. Шоу продолжается. Сейчас он скажет что-нибудь дежурное. Соответствующее моменту. И точно:

— Благодарю за службу, капрал!

— Служу Легиону, мой Генерал! — отбарабаниваю я.

— Думаю, нам есть о чем потолковать, капрал. Встретимся на торжественном обеде. Вы будете присутствовать за моим столом.

— Благодарю, мой…

Командующий прерывает меня взмахом руки.

— Перестаньте, капрал, — выстреливает он скороговоркой. — Ваши дела говорят за вас лучше тех рапортов, что я получил сегодня. Постарайтесь до начала обеда не убить никого из корабельной полиции. Это было бы тяжелым ударом по боеготовности корабля.

Почтительные улыбки свиты дают понять окружающим, что Его Величество Командующий шутит. Расходящаяся волна — улыбки включаются на физиономиях стоящих «смирно» сотен истуканов. Даже журналисты возбужденно шушукаются, прижав расплющенные физиономии к невидимой поверхности силового ограждения.

Оркестр гремит «Дорога к славе». Мы маршируем по бесконечной палубе. Генерал с выстроившимся позади него штабом держит ладонь у виска. Я шокирован и сбит с толку. Вроде бы есть контакт. Но цена, что мне пришлось заплатить, ужасна. В голове кавардак. Чертов доктор со своими играми!

Стоп. Что это со мной? Как-то подозрительно легко я скатился до отрицания правоты своего начальника. Возьми себя в руки, парень. Не расслабляйся.

Я накручиваю себя до тех пор, пока уверенность в правоте моего дела не заполняет меня до кончиков пальцев. Но как только перед глазами возникает круглое улыбающееся лицо доктора, неприятное ощущение вновь тут как тут.

«Почему он все время недоговаривает? — думаю я. И тут же даю объяснение: — Специфика службы. У каждого свои границы компетентности».

Я стал настоящим мастером самогипноза.

Не люблю давать пояснения. Из-за них рассказ мой постоянно норовит уйти в сторону. Но без них вы рискуете запутаться, слушая мои бредни. Надеюсь, вы не потеряете нить и дослушаете меня до конца.

Я хочу рассказать вам о Юпитере и марсианских базах вокруг него. В скором времени меня просветят на эту тему так подробно, насколько это возможно. Так уж устроены люди — обожают смаковать подробности своих побед. Кое-что я узнал сам из открытых источников, кое до чего додумался путем сопоставления фактов. Я буду краток.

Вытесняемые Землей из богатого сырьем пояса астероидов, марсиане сместили свое внимание в систему Юпитера. Имеющий вокруг себя крупные планеты-спутники и огромное количество мелких небесных тел, Юпитер являлся жизненно важным для мятежной республики. Посудины камнехватов без устали черпали булыжники с протовеществом. Огромное количество нанофабрик производило из них миллионы тонн промышленной продукции. Автоматические буксиры, точно муравьи, сновали между планетами, таская вереницы грузовых барж. Единственное «но» — огромное расстояние в несколько сот миллионов километров не позволяло быстро реагировать на изменение ситуации вокруг газового гиганта, что заставляло Марс основывать вдали от материнской планеты дорогостоящие опорные пункты для защиты своих интересов. Но это же расстояние играло и против землян. Из-за него Юпитер был для Земли недоступным лакомым кусочком. Марс считал Юпитер зоной своих экономических интересов, хотя и вынужден был мириться с присутствием в этой зоне отдельных добытчиков из Нового Китая и Земли.

Лишить Марс юпитерианских ресурсов — значило удушить его в тисках экономического голода. Об этом мечтали многие земные политики и военные. Но лишь Легион попытался предпринять реальную попытку вышвырнуть марсиан из окрестностей пятой планеты.

Перво-наперво, Флот и Легион должны были обозначить центры сопротивления марсиан. Сделать это без развитой системы наблюдения было невозможно. Присутствие военных кораблей автоматически означало начало конфликта. Автономные же разведывательные станции уничтожались марсианами так быстро, как только возможно. Станция слежения — вот каково было истинное назначение «научного» объекта, строящегося на Амальтее.

По предварительным данным разведки, на Европе с ее подледным океаном располагался крупнейший опорный пункт марсиан. База на Амальтее должна была собирать информацию о Европе.

Естественно, Марс не потерпел бы присутствия иностранного военного объекта на своей территории.

Зная цепь событий, сейчас можно себе представить, как проходила беседа Командующего с главным контрразведчиком Легиона. Когда я напрягаюсь, то картина огромного кабинета с двумя мирно беседующими офицерами встает у меня перед глазами, как наяву. Наверное, с этого разговора мои приключения и перешли в новую фазу.

— А этот Ролье интересный парень. Как думаете, Пит? — Генерал Пак вместе с креслом поворачивается к начальнику Департамента контрразведки Легиона — подтянутому седому полковнику, задумчиво рассматривающему этикетки бутылок в баре.

Полковник Паркер только что закончил еженедельный личный доклад командующему и теперь, по давней традиции, они уделяют несколько минут личному общению. Никаких шахмат или пикантных историй из гарнизонной жизни. Как правило — ни полслова о службе. Пара глотков горячительного под приятную беседу. Краткий миг неформального обмена мнениями о животрепещущих вопросах земной военной политики. Оценка перспективных кандидатов в члены Всемирного кабинета. Прогноз на ассигнования в связи с предстоящей кампанией. Личные темы благоразумно ограничиваются вопросами досуга — Генералу как легионеру не положено иметь семью. Человек и легионер — они неплохо сработались, несмотря на традиционную нелюбовь военных к фискальным инстанциям.

— Да, парень неординарный. Хотите, чтобы мы его просветили насквозь, сэр? — контрразведчик усмехается: — С виду он — первоклассный герой. Находка для журналиста. Идеальная физиономия на глянцевую обложку. Пожалуй, я выберу «Джонни Уокер», сэр.

— Плесните и мне чуть-чуть. Благодарю. Слышали, что он отчудил в шлюзе? Мне доложили — наш герой-капрал поставил на уши всю досмотровую смену.

Полковник Паркер осторожно опускается в глубокое кресло. Генерал Пак отсюда, через разделяющий их длинный стол для совещаний, имитирующий дуб, выглядит усталым стариком — тени от настольного светильника прорезают его лицо глубокими каньонами. «А ему всего сорок», — думает Паркер. Вслух же говорит:

— Ваш герой отказал военной полиции в праве осмотреть свою винтовку. Мотивировал это тем, что несет ответственность за свое оружие. Не знаю, как вы, сэр, но мое мнение: я знал легионеров, которых отправляли в чан и за меньшее.

— Я распорядился его не трогать.

— Вопросы дисциплины — в вашей компетенции, сэр, — соглашается полковник. — Я лишь проверяю на благонадежность.

— Представляете, Пит, из-за своей винтовки он на самом деле готов был отказаться от присутствия на церемонии. Каково? — возбужденно продолжает генерал.

— Выглядел его демарш вполне серьезно. Если честно, сэр…

— О чем речь, Пит!

— Скажу вам, сэр: этот ммм… Ролье совсем без тормозов. На фоне остальных ваших муравьев…

— Ну-ну, полковник. Не увлекайтесь. Я ведь тоже из «муравьев», — улыбка Командующего поверх стакана лишена малейших признаков тепла. — И я помню, что такое легионное братство.

Паркер реагирует на диво спокойно. Эта парочка крепко привыкла друг к другу. За одиннадцать лет совместной службы они изучили значения жестов и интонаций до мелочей.

— Будет вам, сэр, — добродушно отмахивается он. Отпивает виски. — Вы прекрасно знаете, что я имел в виду. Последние годы биоинженеры слишком увлекаются унификацией. Побольше бы таких ребят. Даже немного странно, как это он такой просочился.

— Будете его проверять?

— Обязан, сэр, — кивает полковник, встряхивая лед в стакане.

— А что за игры с изъятием оружия?

— А, это… Специфика службы, сэр. Должны же мы выяснить, из-за чего сыр-бор. Стандартная практика. Помимо прочего, я отвечаю и за вашу безопасность, сэр.

— Ну и каков результат?

— Проверка ничего не дала. Мы разобрали его оружие едва ли не на молекулы. Он почти ангел, ваш капрал. Вы знаете, что благодаря своим экстравагантным выходкам он очень популярен в войсках?

Генерал неопределенно хмыкает.

— Скорее, дело в его храбрости.

— Или удачливости.

— Это почти одно и то же. Не будем обсуждать Божий промысел.

— Тем не менее, и на Солнце есть пятна, сэр. Идеальных солдат не бывает, — полковник вновь звякает льдинками. Внимательно глядя в стакан, тихо говорит: — Я подумал, сэр, он может быть нам полезен.

— Нам? — с иронией переспрашивает Командующий.

— Вам и мне, сэр, — уточняет полковник.

— Он что же, проходит по вашей части?

Паркер морщится.

— Даже если это и так, сэр, — вы же знаете правила.

— Ладно-ладно. Не темните, полковник. Аналитики из кадровой службы рекомендуют мне этого Ролье на главную роль спектакля. Легион нуждается в положительных примерах. Ярких личностей у нас маловато.

— Скажем так, генерал: с личностями у вас просто беда.

— Иногда мне хочется пристрелить вас, Паркер.

Полковник вежливо смеется.

— Я знаю. Но меня успокаивает ваша прагматичность, сэр. Вы ни за что не сможете смириться с одиннадцатью годами, что потратили на мое приручение. Времени на игры с моим преемником у вас уже не остается.

— Распустил я вас, — беззлобно огрызается командующий.

— Я не в вашем подчинении, сэр. Еще виски?

— Так что по вашей части, Пит? — спрашивает Генерал вместо ответа.

— Мы только имеем на него виды. Парень на слуху, имеет авторитет. Возможно, он будет нам полезен. Я поручу Первому отделу заняться его разработкой, если вы не возражаете. Кстати, сэр, как продвигается строительство на Амальтее? Мы не слишком медлим?

Генерал расстроенно отмахивается рукой с зажатым в ней стаканом.

— Будь моя воля — мы построили бы эту станцию за месяц. Разведка настаивает — нельзя проявлять слишком большую активность. Приходится обходиться одним транспортом в три месяца. Что-то не так, Пит? Я полагал, у нас еще есть время.

— Судя по последним данным, пока все идет по плану. Утечек не зафиксировано. Но стопроцентной уверенности дать не могу — сеансы связи с Амальтеей сведены до минимума. Наши возможности ограничены чисто технически.

— Постарайтесь, Пит. Это ваша епархия. Разведка мне про Европу все уши прожужжала.

— Сделаю все, что смогу, сэр.

— Станции наблюдения фиксируют усиливающуюся активность марсиан в районе Европы. Я оцениваю операцию по захвату Европы как ключевую. Марсиан необходимо отвадить от Юпитера. Без астероидных поставок и инопланетных баз флота им долго не продержаться. Вы со мной согласны, Пит?

— Официально война еще не началась, сэр, — осторожно произносит Паркер, взбалтывая лед.

— Да бросьте, Пит, — отмахивается Командующий. — Дело времени. Марсиане расшатывают основы управления на наших астероидах. Экспортируют свою революцию. В ответ мы вводим гарнизоны. Эта бочка скоро рванет.

— Командование на Земле считает, что на затяжную войну у нас не хватит ресурсов, сэр.

— Ваше командование не видит дальше своего носа. Мы сместили центры производства и обеспечения на астероиды Пояса. Мы больше не зависим от поставок с Земли, за исключением материального снабжения Флота.

Контрразведчик слегка напрягается. Разговор становится скользким.

— При всем уважении, сэр, — это не мое командование. Это наше командование. К слову сказать — я на вашей стороне, и вы это знаете. Тем не менее, сэр, с вашей стороны не слишком корректно противопоставлять силы Легиона земным войскам. Пусть даже иносказательно. Уверен, на Земле отдают себе отчет в том, кто является их главной ударной силой. Свидетельство тому — вы получили практически неограниченную свободу в Поясе, право вводить военное управление и контролировать производство. Это не вы сместили производство, сэр. Это Земля разрешила вам его сместить.

— С возрастом вы становитесь брюзгой, полковник, — морщины на лице Командующего складываются в сухую улыбку. — Различие наших точек зрения — всего лишь вопрос терминологии, не более того.

— Уверен в этом, сэр. Итак, наши коммуникации растянуты. Если мы и способны действовать, то лишь посредством крупных ударных операций.

— Одной из которых будет удар по Европе. Отвадив марсиан от юпитерианских ресурсов, мы запрем их в норе.

— А если удар по Европе придется в пустоту, сэр? — тихо спрашивает Паркер.

Командующий вскидывается.

— Похоже, Пит, вы учите меня азам стратегии! Ей-богу, занимались бы лучше своей мышиной возней!

— Задача моей возни, Генерал, заставить противника усиленно готовиться к обороне Деймоса. От успеха моей операции зависит и ваша жизнь, сэр.

— Не дождетесь, — ворчливо огрызается Командующий. Взгляд его невольно касается крохотной щербинки на стенной панели — следа от касания пули на излете. Его предшественник застрелился после заключения сепаратного мира с Марсом. Прямо здесь, в своем рабочем кабинете. Наличие почти незаметного глазу изъяна интерьера напоминает Генералу об осмотрительности. Дисциплинирует.

Паркер отставляет стакан. Время вышло.

— Так что с Ролье, сэр? Даете добро?

— Я так понимаю: вы хотите сунуть парня в «Ливень»? — помолчав, интересуется генерал.

— Возможно, сэр.

— Возможно? — кустистые генеральские брови вопросительно изгибаются.

— Думаю, сэр, на этом этапе мы просто должны договориться о взаимной поддержке.

— В чем заключается его участие?

— При всем уважении, сэр, оперативные данные не подлежат разглашению.

Молчаливая сцена. Генерал поджимает губы. Полковник нацепляет на лицо маску безмятежности. Плечи слегка опущены. Поза свободна. Сама невинность и искренность. Генерал укоризненно качает головой. Полковник разводит руками.

— Единственно, что могу сказать на этом этапе, сэр, — это очень важно.

— Ну, конечно. Как же иначе? Все, к чему вы прикасаетесь — архиважно, — ехидничает Генерал. — Хоть кто-нибудь из ваших шпионов признался бы однажды, что создает видимость работы! Ей-богу, я отдал бы ему под команду свою личную охрану. Такому парню не грех довериться.

Голос полковника звучит примиряюще.

— У каждой службы своя специфика, сэр, — произносит он.

Генерал вызывает запись прибытия Ролье на авианосец. Склонив голову, легионер спокойно смотрит из глубины голокуба. Генерал дает увеличение. Умные глаза легионера чуть прищурены — он всем своим видом изображает внимание к речам флотского сопровождающего. Крупный план — вот он вскидывает винтовку и марширует назад через линию контроля. Четкая отмашка рукой. Ровный строевой шаг. Бесстрастное лицо.

— Все-таки в нем что-то есть, — задумчиво говорит Генерал.

— Так значит — да здравствует новый символ Легиона, сэр?

— Не тешьте себя надеждой, что это вы меня убедили, полковник, — сварливо отзывается Пак. — Мне этот парень просто пришелся по вкусу. На том и порешим.

— Спасибо за виски, сэр, — полковник поднимается и одергивает мундир.

— Паркер.

— Да, сэр?

— Если вы угробите парня, я этого не пойму.

— Ну, зачем так мрачно, сэр, — примиряющее улыбается контрразведчик. — Мы же не звери.

Из инструктажа перед торжественным обедом: «Во время еды нож держат в правой руке, вилку — в левой. При этом мизинец в сторону не отставляется. Если вы решили передать кому-нибудь прибор, держите его за середину. Прибор берут за ручку. Не дуйте на горячую пищу и напитки. Не чавкайте, не причмокивайте, не прихлебывайте. Невежливо выбирать лучшие части общего блюда. Берите тот кусок, который находится ближе к вам. Не следует наполнять рот большим количеством пищи или откусывать большие куски. Старайтесь есть беззвучно и не торопясь. Не тянитесь за нужным вам предметом через весь стол…» Достаточно?

Щурюсь от яркого света. Как в медицинском отсеке, ей-ей. Вестовые в белых одеждах беззвучно движутся между столами, точно стая призраков. Потею от напряжения.

— Я всегда считал, что легионеры не дураки вкусно поесть, — склонившись ко мне, негромко произносит Командующий.

— Так точно, сэр. Но нас учили во всем проявлять выдержку, — вежливо отвечаю я. Не признаваться же в том, что не знаешь, как подступится к десяткам блюд с экзотическими для слуха легионера названиями. А уж выглядят они и вовсе фантастически. Луковый суп по-парижски, антрекот по-бретонски под соусом «морнэ», картофель «Дофине», паштет из утки, салат «Парадиз», сыры, ветчина, угорь по-бургундски, конде из персиков…

Неземная пища синтезирована из тех же самых водорослей, дрожжевой массы и планктона, что и наш повседневный рацион. Обычные поставки гидропонных отсеков. Этим я успокаиваю себя, что ежедневное наше питание ничуть не хуже.

Я продолжаю борьбу со столовыми приборами. Кажется, глаза большинства присутствующих направлены на меня. Еще бы — весь обед Генерал демонстрирует подчеркнутое внимание к простому капралу. Я старательно выдерживаю прямую осанку. Осторожно распиливаю кусочки суррогатного мяса на фарфоровой тарелке. Донести до рта ложку, не расплескав по дороге ни капли. Держать спину прямой. Улыбаться, все время улыбаться. Внимание мое постоянно отвлечено положением вилки и ножа. Занятие это ничуть не проще тренировок с полной выкладкой при пониженном тяготении.

Негромкие застольные беседы сливаются в тихий непрекращающийся гкл. Прозрачные наряды дам целомудренно прикрывают кончики грудей. Супруга министра юстиции госпожа Штосс, присутствующая за нашим столом, дарит мне незабываемую улыбку, вежливую и обещающую одновременно. Хорошо быть героем. Взгляд мой курсирует по каботажному маршруту: ее декольте — переносица Генерала — поверхность тарелки.

— Попробуйте угря, капрал. Поверьте, от вкусной еды еще никто не умер.

— Благодарю, мой генерал.

И снова — декольте, тарелка, переносица. Аромат, исходящий от супруги министра, пробуждает внутри незнакомые ощущения. Старший вестовой в белоснежном кителе не спускает с меня напряженного взгляда. Расслабься, парень, мы отпиваем вино крохотными глотками и не кладем локти на накрахмаленную скатерть. Мы же не дикари, в конце концов. Мы солдаты. Я пытаюсь представить, как бы Лиз выглядела в таком наряде и краснею, обнаружив, что уставился в одну точку. Супруга министра истолковывает мой взгляд по-своему:

— Наверное, вам было очень страшно, капрал? Все эти выстрелы, взрывы…

— Что вы, мэм, — мямлю я. — Я был слишком занят, чтобы бояться.

Ответная улыбка. Определенно, Лиз много привлекательнее этой разодетой куклы. Неожиданно ловлю себя на мысли, что слишком часто о ней думаю.

Тосты, что произносят в нашу честь, отличаются военной краткостью. Я благодарен офицерам штаба за то, что нам не приходится напрягаться с мудреными ответными формулами. Только присутствующий на обеде член Всемирного правительства — высокий смуглокожий господин — выбивается из регламента. Его десятиминутная здравица похожа на предвыборную речь. А может, это и есть предвыборная речь. Его вежливо слушают, а затем награждают жидкими хлопками. Член правительства раздает белозубые улыбки.

Выражение глаз Командующего во время этой речи вовсе не соответствуют улыбке на его губах. Глаза его — холодные регистраторы. Так, наверное, фиксирует цель артиллерийский дальномер. Я внимательно изучаю лицо генерала. Ничего особенного в нем нет. Разве что возраст — явно преклонный. По меркам Легиона он глубокий старик — ему уже больше сорока. За весь обед мне так и не представилась возможность передать командующему просьбу о назначении. Набор ничего не означающих вежливых фраз, и только. Генерал чувствует мой взгляд. Я поспешно отвожу глаза. Наверное, чересчур поспешно. Декольте, тарелка, переносица. Чертов запах! Чем это она пользуется?

Наконец, жужжание надоедливых камер остается позади. Сдерживая желание перейти на бег, непривычно одурманенные вином, мы покидаем огромный зал кают-компании. Радость, как после успешно пройденного испытания. Досада: мое задание под угрозой. Облегчение: у меня уважительная причина побыть, как все. Не нужно будет лгать старому морщинистому человеку с птичьими повадками.

— Капрал Ролье Третий! — догоняет меня вестовой.

— Здесь.

— Генерал Пак свидетельствует вам свое почтение и, если вы не заняты, приглашает посетить его в рабочем кабинете в восемнадцать часов по бортовому времени для частной беседы. Вас проводят. Вестовой зайдет за вами за десять минут до указанного времени.

— Благодарю вас, — деланно спокойно отвечаю я.

Товарищи молча смотрят на меня. В их глазах я вижу уважительную зависть. Меня не просто известили о вызове через имплантированную систему связи — пригласили через посыльного.

Внутри поднимается паника. Врать все же придется. События твердо решили развиваться без моего участия.

— Проходите, капрал. Располагайтесь поудобнее. Банально звучит — но будьте как дома. Хотите кофе? Может быть, сладостей? Какой легионер не любит сладкого. Я распоряжусь. Выбирайте кресло по вкусу. Да не стойте истуканом, мой юный друг. Садитесь, прошу вас. Может быть, немного виски? Вы когда-нибудь пили виски? Впрочем, о чем это я… Опять-таки — не стоит разлагать дисциплину. Тогда лучше кофе. Это натуральный, вы такого наверняка не пробовали. Угощайтесь печеньем. Из настоящей муки. Знаете, что такое мука из пшеницы? Вам удобно?

Маневр и огонь. Огонь и маневр. Генерал на своем поле. Генерал захватывает инициативу. Генерал непрерывно атакует меня очередями-скороговорками. Такими быстрыми, что доброжелательность, которая по замыслу должна в них присутствовать, не поспевает за темпом его речи. И получается не запланированное дружеское общение, а выслушивание начальственного монолога.

Но вскоре Командующий выдыхается. Истощается заряд гостеприимства. Некоторое время мы молча сидим напротив друг друга, нас разделяет небольшой изящный столик, на котором расставлены вазочки с угощениями. Кабинет генерала походит на одну из больших красивых комнат, что я видел когда-то на Земле. Чтобы не казаться невежливым, я потягиваю из высокого стакана холодную чистую воду. Удивительно вкусная вода. Готов побожиться — она не из опреснителя системы регенерации.

— Жослен — вы позволите вас так называть, капрал? Не обижайтесь. Мой возраст дает право относиться к некоторым условностям без должного внимания. Знаете, мне ведь уже сорок. Немыслимый возраст для служащего Легиона. А вам сколько?

— Чуть больше года, мой Генерал.

Я напряжен в ожидании очередной выходки начальственного собеседника. Я пытаюсь подстроиться под его манеру общения. Я скован. Впрочем, скованность — некоторым образом тоже линия поведения.

— Фантастика. Что делает наука! Когда я начинал, легионер вставал в строй только через пять лет после рождения. А сейчас — практически сразу. Подумать только — я старше вас в сорок раз. Когда я думаю об этом, жизнь начинает мне казаться не такой уж бедной. Впрочем, вам меня не понять, Жослен.

Я пытаюсь промямлить что-то на тему того, что я очень хорошо понимаю генерала. Но он прерывает меня, нетерпеливо дергая щекой.

— Не нужно слов, мой юный друг. Вы никогда не сможете меня понять. Прежде всего потому, что спишут вас гораздо раньше меня. Вам никогда не дожить до моих лет. Десять лет — ваш максимум. Не страшно?

— Нет, мой генерал.

— А должно быть, Жослен.

Я изображаю удивление. Мне даже не приходится напрягаться ради этого — чувства от общения с этим странным существом с генеральскими звездами проявляются на моем лице быстрее, чем я успеваю осознать их. Командующий задевает внутри меня какие-то чувствительные ниточки. Я одергиваю себя, заставляя думать о том, как, должно быть, ему легко играть на таком привычном инструменте, как я. Ведь он создан командовать. Руководить. Безошибочно нащупывать нужные струны в душе подчиненного и извлекать из него требуемые последовательности звуков. Какое-то время мысль эта позволяет мне держаться более уверенно. Но Командующий быстро ломает мое сопротивление. Он вообще не признает стереотипов, этот старик с морщинистыми щеками. Только такой и может командовать ударным родом войск, состоящим из сотни тысяч головорезов.

— Ведь вы делаете все, чтобы это событие наступило раньше срока. И сочеталось при этом с различными травматическими эффектами. Я склонен полагать, что возможности сейчас говорить с вами — героем Легиона — я обязан слепому случаю. Или судьбе. Я часто путаюсь в определениях.

— Я выполняю свой долг, мой генерал, — отвечаю ошеломленно.

— Все выполняют свой долг. Однако долг вовсе не синоним самоубийства.

— Я в замешательстве, мой генерал. Я не знаю, что ответить, сэр.

— А вы все же попробуйте, Жослен, — генерал Пак по-птичьи склоняет голову и рассматривает меня немигающим круглым глазом.

— Что именно, сэр?

— Объяснить мне, на кой дьявол вы все это проделываете?

— Капрал не понимает, сэр…

— Все он понимает, этот капрал. Я спросил, Жослен, на кой черт вы первым лезете в пекло?

— Ну, я выполняю свой долг, сэр. Стараюсь быть полезным Легиону.

— Чушь! Легиону полезней, чтобы его солдаты выполняли задачу и оставались живы. Что движет вами, Ролье?

Я собираюсь с мыслями. Генеральский взгляд жжет мне переносицу. Из пустопорожней вежливой болтовни разговор переместился в какую-то непонятную и довольно опасную плоскость. Генерал — ниспровергатель устоев. Что может показаться более диким? Я отчаянно краснею. Голос мой внезапно садится до писка:

— Долг и честь, сэр.

Генерал резко откидывается на спинку кресла. Раздраженно дергает щекой.

— Капрал, я надеялся на откровенность.

— Я откровенен, сэр. Мои слова могут показаться вам напыщенными. Искусственными. Но то, что я сказал, точно передает смысл моих поступков.

— И эти ваши два понятия никогда не сталкиваются между собой? Нет? — лицо Генерала неожиданно придвигается. Он пристально вглядывается в мои глаза. Цепкие пальцы беззастенчиво шарят в моем раздерганном мозгу.

— Иногда, сэр, — выдавливаю я.

— Как часто?

— Очень часто, сэр, — говорю совсем тихо.

— Долг и честь?

— Так точно, сэр. Долг перед Легионом. Честь солдата.

— Да. Наука действительно шагнула очень далеко, — задумчиво произносит Командующий. — И все же — что доминирует?

— Долг, сэр, — говорю уже совсем неслышно.

— Ради долга вы готовы поступиться честью, Жослен? Такое возможно?

— Если это потребуется Легиону, сэр.

— Вы невыносимо рациональны, капрал, — раздраженно бросает генерал.

— Виноват, сэр… — я пытаюсь вскочить.

Меня останавливает властное движение руки.

— Однако, вы честны и способны к самоанализу. Удивительные качества для существа одного года от роду. В модификации рядового состава нет таких особенностей.

Растерянно молчу. Ребенок, отправивший на тот свет несколько десятков душ. С такой точки зрения на себя я не еще смотрел. Довольно необычный ракурс.

Наступление продолжается.

— Я полагал, что, могу вам доверять, Жослен.

— Вы правы, сэр. Абсолютно.

— Долг?

— Долг, сэр.

— А как же честь?

— Честь позволяет красиво умереть. Долг велит выполнить задачу. Если вы прикажете жить красиво, игнорируя предназначение, сэр, я подчинюсь.

— Так-так-так. Интересно, интересно, мой юный друг… И какова же ваша задача?

— Я… — язык еле ворочается, преодолевая сопротивление внезапно сгустившегося воздуха, — … служу Легиону.

— А конкретнее?

— Выполняю приказы, сэр.

— Какие именно?

— Любые, сэр.

— Ага. Замечательно. Самое ценное в вас, капрал, то, что вы избегаете лжи, не говоря правды.

— Капрал не понимает, сэр.

— Хватит. Выключайте дурака, Ролье, — выстреливает Командующий.

Затыкаюсь. Генерал мечется вокруг меня своей прыгающей походкой. Толкает меня неожиданно крепкой рукой, пресекая мою попытку вскочить. Замирает.

— Ешьте печенье, капрал. Это приказ.

Давлюсь сладким сухим песком.

— Вы действительно тот, кто нам нужен, капрал.

Не в силах ответить, таращу глаза.

— Нам — значит Легиону. Земле. Мы нужны Земле больше, чем она считает. Мы — сила, что не дает обществу окончательно разложиться. Рассыпаться под напором извне. Сгнить от заразы лживых устремлений. Этих идей традиционалистов, религиозных маразматиков, превративших стремление к чистоте нации в культ. В божественный абсурд. Мы — непроницаемый барьер. Скальпель, вырезающий пораженные ткани. Понимаете?

С усилием проталкиваю сухой ком в горло. Горло дерет песком. Киваю, не в силах отвести взгляд от прозрачных, навыкате, глаз Командующего. Взгляд его безумен. Нами командует псих. Сила его безгранична. Его уверенность в истинности бессвязного бреда заразительна. И та моя безумная часть, что запрограммирована тащиться от вида умирающих, невольно отзывается на невидимый посыл. Да здравствует безумие. Слова тяжело шлепаются в мозг. Разлетаются хрустальными осколками, звенят рикошетами. Их эхо наполняет меня восторгом. Шпион снисходительно смотрит, как трепещет хрупкий мотылек-солдат, устремляясь в огонь.

— Все дело в системе ценностей. В смещении понятий. Ориентиры утрачены, фундамент треснул. Мы висим в пустоте. Паранойя быть неправильно понятым превратила людей в немых ублюдков, предпочитающих молчание откровенному слову. Свобода слова — фикция, потому что любое слово может быть истолковано неверно. Нельзя бояться говорить вслух, потому что твои слова могут быть неверно истолкованы ленивым неграмотным недоноском. Он сочтет это нарушением своих прав. Общество равных прав отрицает свободу слова, на деле провозглашая ее. Свобода без свободы слова — просто игра слов. Сильный и слабый, умный и глупый, больной и здоровый — они не могут видеть мир одинаково. Тигра не заставишь есть соевый концентрат. Корова отказывается от сбалансированного и экологически чистого корма из биопланктона. Свободное общество равных возможностей — пустой звук. Земля — умирающее животное. Новая экология, новая география, новая политэкономия. Новая военная доктрина и новые системы ценностей. Порождаемые всем этим общественные нормы, противоречащие природе человека. Гомосексуализм как средство снижения рождаемости. Государственная поддержка программы увеселений как средство снятия социального напряжения. Культ свободного секса вместо живого общения. Виртуальная реальность как средство говорить то, что немыслимо произнести в реальном мире. Наркотики вместо свободы. Твое счастье может нарушить равновесие твоего ближнего. Не показывай своего отношения к происходящему. Не демонстрируй радости, зла, ненависти, любви. Балансируй. Не бросайся в крайности. Не затрагивай сомнительных тем. Замкнутый круг недоверия и недоговоренностей, смещение понятий красоты, добра и зла. Религия — система семинаров на тему «хочешь быть счастливым — будь им». Ложные учения на тему возврата к природе — новый вид политического бизнеса.

Ритм генеральских фраз гипнотизирует меня. Я — змея в руках опытного факира. Я послушно качаю головой, не в силах опустить взгляд. Глаза Командующего горят верой в собственную правоту. Он энергично рубит воздух ладонью.

— Легион свободен от лжи. Легион имеет цель. Наша система ценностей просчитана и сбалансирована. У нас есть четкие ориентиры. Мы едины. Мы — надежда человечества, мой мальчик. Последняя надежда. Стержень. Стены, не дающие зданию рассыпаться.

Я киваю. Наверное, в сотый раз. Миллионы слов размывают внутри меня невидимую плотину. Я надеюсь, что это не результат включения очередной гипноустановки. Холодный шар распирает меня изнутри. Треск дерева — рушатся привычные стены, за которыми мир прятали от меня.

— Будьте с нами, капрал. Для нас нет ничего невозможного. Мы очистим Землю. Наш мир. Он будет наш. Никакой заразы. Рациональность, справедливость, и никакого насилия над честью во имя долга. Гармония. Сила и дух. Вы знаете, что такое любовь, Жослен?

Потрясенный, я пожимаю плечами.

— Мы сможем любить. Мы — новый виток эволюции. Мы созданы, чтобы из гниющей плоти поднялся крепкий побег. Человечество никогда не умрет. Надо лишь отсечь лишнее. Балласт. Внешние факторы.

— Марс, мой генерал? — шепот мой невесом. Шпион строит мне презрительные рожи.

— Марс — это начало. Проверка, тест. Мы пройдем его. Вместе. Вы доказали, что способны на это. Вы с нами, капрал?

Задыхаясь, я вскакиваю на ноги. Руки мои невольно прижимаются к бокам. Взгляд пронизывает стены. Генерал пришпилен этим взглядом — большая морщинистая бабочка цвета фельдграу. Он не может отвести глаз. Весь подается навстречу. Плотина рушится. Хаос обломков. Господи, да как же вы мне все надоели, чертовы кретины! Доктор, шпионские игры, ложь, предательство друзей, фляга воды в день, еда из водорослей, собачья покорность судьбе, слепое следование предназначению, теперь вот этот бесноватый, что вот-вот взорвет мир. То давнее, неосознанное, что никак не нащупать боковым зрением, лопается в голове с оглушительным звоном. Я с хрипом втягиваю воздух. Я не хочу. Мне душно в вашей игре. Отпустите же меня, черт возьми! Я живой! Я не хочу покинуть вашу лавочку как все — вперед ногами.

Должно быть, глаза мои становятся дикими. Генерал отводит взгляд.

— Я ваш, мой генерал, — хрипло лгу я. Ради того, чтобы выскочить из своей шкуры, теперь я готов и не на такое.

И оба мы сдуваемся, будто из нас выпустили воздух.

— Ты не пожалеешь, мой мальчик, — устало говорит Генерал. — Ты не пожалеешь. Солдаты снова кое-чего стоят. Генетические ограничения — дерьмо. Ты станешь офицером. Мы будем править миром.

— Я не смогу быть офицером, сэр. У меня другие мозги. Другие импланты, — слабо возражаю я.

— Ерунда. Все ерунда. Твой мозг пластичен. Забудь про символы. Предназначение — это для стада. Маршрут на бойню. Истина не в нем.

— Да, мой генерал.

Старик передо мной вдруг начинает недоуменно оглядываться. Точно вынырнул из глубокого сна. Замечает меня, нелепо застывшего над столиком, с кителем, усыпанным крошками печенья. Он проводит рукой по лицу.

— Сядь, Жослен, — произносит он тихо.

Я послушно опускаюсь в кресло.

— Я должен спросить тебя, где бы ты хотел проходить дальнейшую службу. Такова традиция. Что скажешь, друг мой?

Я всплываю. Расчетливый шпион крепко прихватывает вожжи. Нельзя сказать, чтобы солдат уступил ему без боя. Однако полевой агент умеет пользоваться запрещенными приемами. Правда, способности агента теперь направлены не туда. Сбой системы лояльности. Я хлопаю глазами, вновь собираясь в единое целое. Я перебираю варианты. Я не должен думать слишком долго. Это насторожит генерала. Я должен вырваться из-под власти доктора. Я должен найти способ. Уйти как можно дальше от него. Дальше. Куда дальше? Есть ли место, где он не сможет меня достать? Что он там лепетал про Амальтею? Самый дальний форпост? Секретный объект? Секретный, значит, ограничение контактов. И еще — где-то там Лиз.

Лиз! При мысли о ней внутри пробегает теплая волна. Амальтея. Отдаленный форпост. Зона влияния марсиан. Ограничение власти Легиона.

Я принимаю решение за секунду до того, как Генерал потерял терпение. Как странно — оно совпадает с желанием доктора. Когда меня переведут, тебе не достать меня, парень с проникновенной улыбкой. Не знаю как, но я найду способ. Позже. Не сейчас. Сейчас надо ловить момент. Выход на Командующего — огромная удача. Все же Бог помогает мне.

— Я бы хотел попасть на самый трудный участок, мой Генерал.

— Конкретнее?

— На Амальтею, сэр.

Брови лезут вверх. Снова цепкий взгляд и склоненная по-птичьи голова. Ничего беззащитного. Генерал здорово напоминает хищного орла, примеривающегося, откуда бы вырвать первый кусок плоти.

— Ага. Конечно. Иначе и быть не может. Долг?

— Да, мой Генерал. Прошу извинить, если разочаровал вас, сэр. Думаю, это и есть самый трудный участок. Самый дальний форпост.

— Нет-нет. Ход вполне здравый, мой мальчик. Начнем с этого.

Пауза. Я слежу глазами за стремительно расхаживающим из угла в угол стариком.

— Амальтея, говоришь? — топ-топ-топ. Остановка. — А что ты знаешь об Амальтее, друг мой?

— Строительство научной станции, сэр. Каторжные работы для мятежников.

— Все?

— Это опасно — все делается под носом у марсиан. Юпитер — их традиционная зона влияния. Там будет жарко. Вам ведь нужны герои, сэр? Символы.

— Неплохо ухватил, друг мой. Очень неплохо, — Командующий одобрительно косит глазом из-за распахнутой створки бара. Наливает себе что-то янтарное в стакан толстого стекла.

Отпивает чуть-чуть. Морщится. Вновь поднимает глаза.

— Амальтея — вещь весьма важная для нас. И дело тут вовсе не в научной станции. Вокруг нее столько накручено… Марсиане могут попробовать ее на зуб. Не боишься сыграть в ящик?

— Буду держаться изо всех сил, сэр.

— Вероятность вылететь выше средней, — Генерал продолжает пытливо разглядывать меня.

— Не больше, чем на Весте, сэр. В первой волне.

— Ну да, ну да. Ты же везучий. Промысел Божий. Избранный. Все же не увлекайся.

— Не буду, сэр.

— Я тебя подстрахую.

Взглядом он останавливает мои возражения.

— Ты — символ Легиона. Идеал для будущего общества. Я не могу дать тебе шанс попасть в чан в виде раздерганных конечностей.

— Понимаю, сэр, — сдаюсь я.

— Отлично, мой мальчик. Отлично. Мой офицер по связям с общественностью подготовит тебя для беседы с этими шакалами. Журналистами.

— Это обязательно, сэр?

— Привыкай. Пока они нам полезны. «Используй любую возможность для нанесения урона противнику. Включая его собственные традиции, социальные нормы и привычки», — цитирует он один из пунктов Устава. — Отныне тебе придется учиться вовремя открывать рот, чтобы изрекать скупые солдатские истины.

Он цинично усмехается.

— Иди, капрал. Не подведи меня.

— Никогда, сэр. Спасибо!

Я выключаю запись. Надеюсь, работа талисмана не была обнаружена контрольной аппаратурой. Зачем я это делаю? Привычка. Привычка подчиняться. Надо избавляться от дурных привычек.

Я выхожу, не чувствуя ног. Мир вокруг меняет цвет. Это внутри меня проснулось новое существо. Жуткий монстр из разноцветных обрывков некондиционной плоти. Хищный зверь. Мир этот интересен монстру. Он с любопытством нюхает воздух. Доктор? Честь? Долг? Ха! Мир замыкается в кольцо вокруг моей головы. Отныне я — его божество.

Никто не препятствует мне. Никакого намека на наблюдение. Я иду — самоуверенный герой, подготовленный профессионал, осознающий границы своих способностей, и мысли о возможном аресте больше не посещают меня. Широкая ровная дорога простирается впереди. Конец ее скрыт туманом. Мне интересно, что скрывает туман. И я наслаждаюсь ощущением быстрой ходьбы. Мышцы играют сдерживаемой силой. Только что у меня появилась цель. Живи сейчас.

Перед отбоем я опускаю крохотную иглу-контейнер с жучками в сливное отверстие гальюна и бью по рычажку продувки. Удовольствие, которое я испытываю при отправлении этого акта неповиновения, неописуемо. «Надо избавляться от дурных привычек», — говорю я вслух и улыбаюсь. То-то особисты поломают голову над моим поведением!

Однако эйфория быстро проходит. Зверь во мне призывает к чуткости. Надо соблюдать осторожность, чтобы не кончить в чане. Маскироваться на местности. Все как на войне, только теперь мой враг — привычный мне мир. Трудно, должно быть, будет относиться к своим товарищам как к статистам в этой новой игре. Но мне не привыкать. Цель оправдывает средства.

Теперь я буду не просто идеальным. Я стану суперрезьбовым. Не по велению долга. Не по заданию доктора. У идеального солдата, у героя больше шансов найти подходящий момент, чтобы вырваться из этого вселенского бедлама. Я найду этот шанс.

Руки мои ласкают каждую деталь моей ненаглядной Жаклин. Тот самый редкий момент, когда мне не нужно притворяться. Я люблю свое оружие и нисколько не стыжусь, говоря такое.

Шеф-сержант Васнецов прохаживается вдоль шеренги чистящих оружие бойцов.

— Жос, после занятий зайди к батальонному медику.

Я кладу на столик только что вычищенную трубу подствольника.

— Сделаю, Петр. Кто распорядился?

— Штаб батальона.

— Я абсолютно здоров, Петр. Зачем мне к медику?

Васнецов внимательно наблюдает за тем, как рядовой Бонжан Пятый, новичок, чистит жесткой щеточкой толкатель подающего механизма. Затем он вновь поворачивается ко мне.

— Не знаю, Жос. Последнее время с тобой носятся, будто с писаной торбой. Ты один требуешь столько внимания, сколько остальной взвод. Я получаю кучу инструкций относительно тебя. Ты что, готовишься сменить статус?

Слушая его, я не прекращаю заниматься делом. Чищу свою «Гекату». Герой героем, но я по-прежнему должен оставаться идеалом и примером. Это взбираться тяжело — упасть легче легкого. Беги изо всех сил, чтобы остаться на месте. Остановись перевести дух — и тебя унесет черт-те куда.

— Что ты имеешь в виду, Петр?

— В офицеры метишь?

— Да ты что? Забыл, кто я? Я ж рядовой состав. Мои мозги не под офицера заточены.

— Не знаю… Все теперь меняется. Вон, даже электронные книги читать заставляют. Может быть, и рядовые теперь смогут стать офицерами. Пусть не на командных должностях…

— И в мыслях не было, Петр.

— Все эти вызовы в штаб, внеплановые медосмотры. Тебя куда-то переводят, Жос?

— Точно. В сводный отряд.

— Гарнизоном на какой-нибудь камень? — продолжает допытываться Васнецов.

Врать ему не хочется. Но я твердо решил идти до конца. Каждый раз я убеждаю себя, что это ради свободы. Ради нее не грех разок-другой переступить через себя.

Отвечаю уклончиво:

— Наверное.

Васнецов упрям. Сверлит меня пристальным взглядом.

— Куда именно?

Я отвожу взгляд. Мне вдруг понадобилось внимательно рассмотреть канал ствола на просвет.

— Не знаю.

— Не нравится мне эта возня.

— Хуже, чем в первой волне, все равно не будет.

— Я бы не был так категоричен.

Я быстро оглядываюсь по сторонам. Бойцы по соседству сосредоточенно склонились над разобранным оружием. Изо всех сил делают вид, что разговор им неинтересен.

— Петр, почему тебя это задевает? — довольно резко спрашиваю я.

Взводный сержант преувеличенно внимательно смотрит на руки Бонжана.

— Дейв, слишком много смазки.

— Я знаю, мой сержант, — удивленно отвечает новичок. — Я сниму излишки перед сборкой. Я всегда так делаю.

— Петр?

— Черт, да я просто волнуюсь за тебя, Ролье! — тихо отвечает Васнецов. — Я думал, мы… ну… друзья.

Он краснеет.

Вот ведь чертовщина какая. Я краснею вслед за ним.

— Я не могу тебе всего сказать, Петр.

— Секретность?

— Ну… и она тоже. Ты не поймешь.

Васнецов склоняется мне к самому уху. Жаркий его шепот щекочет кожу.

— Жос, мы ведь можем больше не увидеться. На этих камнях смертность — мама не горюй. Неужели ты не мог в бригаде остаться? Ты ж герой, тебе можно на выбор. И ты уже не новичок, чтобы купиться на чушь о славе.

Так же шепотом я отвечаю:

— Так надо, Петр. Поверь.

Меня будто прорывает. Невозможно все время носить дрянь в себе. Иногда невыносимо хочется поделиться с кем-нибудь. Облегчить душу. Мы лишены и этой мелочи.

— Для службы надо?

— Для меня. Если ты узнаешь, что я задумал, ты меня первый сдашь. Презирать будешь.

— Никогда. Что бы ты ни сделал, Жос.

— Спасибо тебе.

— За что?

— За то, что другом назвал.

На протяжении всего занятия я думаю на отвлеченные темы. Вы будете удивлены — я мечтаю. Да-да. Именно мечтаю. Мечта — это когда то, о чем ты думаешь, не может сбыться. Я думаю, как здорово было бы освободиться не одному, а с другом. Наверное, многие тут готовы назвать меня другом. Как бы мы тогда жили — без Легиона? Чем бы занимались?

Уж точно, не шептались бы тайком под косыми взглядами, если бы захотели поговорить по душам.

Свой последний перед отправкой на Амальтею визит к Атилле я запомнил очень хорошо. Наверное, тем ощущением безнаказанности, которое возникло у меня, когда я понял, что у доктора нет рычагов давления на меня. Вся его напускная строгость оказалась просто пшиком. Он потерял власть надо мной. Игра, участником которой он меня сделал, не допускает открытых действий. Он мог меня убить либо скомпрометировать. Он не мог действовать явно. И то, и другое — дело не мгновенное. А через два часа я покидал бригаду. Что он может успеть за два часа? Лишь после я задумался — не слишком ли легко я поверил этому существу?

Доктор встречает меня суховато. Наверное, из-за присутствия подчиненных. Не можем же мы постоянно оставаться наедине. Это привлечет к нам внимание. Лейтенант Легар обращается ко мне подчеркнуто вежливо. Ты, конечно, герой, парень, и последнее время принято при твоем приближении кипятком ходить, но от меня ты не дождешься ничего сверх положенного. Улыбка его натянута.

— Я думал, после посещения флагмана, капрал, вы наведаетесь сюда без напоминания, — недовольно выговаривает он.

— Виноват, сэр! Капрал считал, что в этом нет необходимости, сэр!

— Вы назначены в специальный сводный отряд. Как я буду выглядеть, если вы отправитесь туда больным?! — лейтенант почти срывается на крик. — Вы обязаны были зайти ко мне сразу после прибытия!

Подчиненные смотрят на своего начальника, открыв рты.

Наконец-то во мне поднимается злость. Зверь рычит в предвкушении драки. Он видит врага. Мой взгляд становится откровенно вызывающим. Я жду момента, когда смогу заявить этому профессиональному лгуну о том, что я теперь простой пехотный капрал, а вовсе не полевой агент. Краснея, лейтенант отворачивается.

— Сержант, он ваш, — бросает он за спину.

Меня просвечивают на диагносте. Во время осмотра я выкладываю из карманов все мелочи. Снимаю с шеи талисман.

— Можете оставить это здесь, капрал, — говорит Легар, указывая на свой стол.

— Благодарю… сэр, — отвечаю я.

Удивительно, сколько мелкого полезного барахла таскаешь с собой. Легионер всюду, как дома. Свой дом распихан у него по карманам.

Медицинский сержант подталкивает меня как неодушевленную марионетку.

— Сюда. Плотнее. Подбородок выше. Закройте глаза. Сделайте выдох и не дышите, капрал.

Я послушно выпускаю воздух. Закрываю глаза. Прикосновение холодного пластика к обнаженной коже вызывает озноб.

— Дайте палец.

Даю. Легкий укол.

— Прижмите пластырь.

Прижимаю.

— Гальюн там. Возьмите пробирки, капрал.

Беру. Иду.

— Порядок, капрал. Результаты анализов через час. Скинем на взводный узел.

— Спасибо, сержант.

— Мой сержант, капрал.

— Виноват, мой сержант.

Наверное, моя улыбка не выглядит достаточно виноватой. Я выдерживаю взгляд, не опуская глаз.

— Чертов наглец, — бурчит медицинский сержант.

— Не нужно так усердствовать, парень, — зверю внутри меня наплевать на дисциплину. Он потягивается, выгибая спину и слегка выпуская когти. Удерживать его в узде временами довольно трудно.

— Я не посмотрю, что у тебя две каймы, капрал. После осмотра останься и вычисти наш предбанник.

Окрик лейтенанта:

— Сержант! Что это вы себе позволяете?!

— Извините, сэр, — медик смотрит в пол. — Дисциплина одна для всех, сэр.

Легар дергается. Нервы-то у него, оказывается, ни к черту.

— Я отменяю ваше распоряжение.

— Есть, сэр.

Долгий внимательный взгляд доктора. Не могу выдержать его. Хочется опустить глаза. Не от трусости, нет. Нельзя сорваться. Осталось немного. Мне приходилось переступать через многое. Я вытерплю и сейчас. Моя цель заслуживает нескольких минут унижения. Пускай считает меня слабаком, покорным его воле. От меня не убудет.

— Капрал Ролье Третий.

— Здесь, сэр.

— Ваше поведение недопустимо.

Вот так. Поведение. Лейтенантский взгляд просвечивает меня почище диагноста. Каждая косточка видна. Не забывайся парень. Я тебя породил, я тебя при случае вгоню в дерьмо. Не дергайся. Твои успехи не делают тебя неприкасаемым. Ты нужен мне. Ты нужен Легиону. Забудь о рефлексии. Понимаю — двойная нагрузка изводит тебя. Ломает и крутит. Мне на это плевать. Помни о долге. Ты рожден ради служения. Так служи, сукин сын. Или растворишься в бульоне.

Смотреть в глаза начальнику или старшему по званию — преступление. Я перевожу взгляд на офицерский лоб. Согласно уставу. Зверь ворчит что-то себе под нос и нехотя прячет когти.

— Виноват, сэр. Приношу мои извинения, мой сержант.

— Вы удовлетворены, сержант?

— Вполне, сэр, — через силу выдавливает медик.

— Вот ваши вещи, капрал. Одевайтесь.

— Я могу идти, мой лейтенант?

Пристальный взгляд напоминает: смотри же, сукин сын. Помни, кто ты есть.

— Идите, капрал.

Я читаю сообщение, что сбросил доктор.

«Поздравляю, Павел. Ваша работа оценена очень высоко. Сосредоточьте внимание на операции „Форпост“. Вы включены в сводный отряд, приказ поступит завтра. Связь со мной до распоряжения прекратить. Ретрансляторы не использовать — возможно недружественное наблюдение. Ведите себя, как обычно. Поддерживайте привычные контакты со своим окружением, но снятие информации прекратить. Инструкции по „Форпосту“ прилагаю. Результаты доложите после возвращения из сводного отряда. Удачи!»

Я морщу лоб. Кажется, Атилла ощутимо перебарщивает с конспирацией. Наблюдение наблюдением, но игра в шпионов с другими службами становится чрезмерно запутанной. У меня и без этой возни забот по горло.

Я размышляю, как бы скинуть доктору сообщение об отставке. Ретрансляторы отключены. Этот сукин сын переиграл меня. Фактически передал мне приказ. Никто не имеет права отказаться от участия в боевой операции после назначения в состав участников. Впрочем, наплевать. Остается вариант тихого саботажа. Так или иначе, Служба поймет, что пользы от меня больше никакой. Возможно, они сочтут необходимым законсервировать агента. Такое случается. Главное — я улетаю отсюда. Там, где я скоро окажусь, власть доктора будет весьма призрачной. Ладно, посмотрим, что ему понадобилось выяснить на Амальтее.

Невнятное ощущение не дает мне сосредоточиться на изучении задания. Я пытаюсь понять, что именно не дает мне покоя. Ага, вот оно. Известие о предстоящем задании меня не возбуждает. Более того, я воспринимаю его с глухим раздражением. Зверю наплевать на игры. Зверь хочет жить по-своему. Я расцениваю это состояние, как положительный фактор. Я освобождаюсь от оков долга. Плохо лишь, что взамен ничто не заполняет образовавшуюся внутри пустоту. Мне предстоит найти новый смысл существования. Заполнить вакуум.

Я успокаиваю зверя. Потерпи, дружок. Пока не время.

Интересно, на Амальтее я смогу увидеться с Лиз?

Заткнись, придурок. У нее билет в один конец. Как и у тебя. Только у нее маршрут короче.

И все-таки? Что я ей скажу, когда увижу? И что скажет она? Наверное, опять свое ироничное «Привет, Ролье Третий»? А я ей просто кивну. Откуда мне знать, о чем принято говорить с женщинами? Ничего, кроме дежурных застольных фраз, в наши мозги не вкладывают. А книги, что дают нам читать в личное время, больше похожи на справочники по истории.

Делаю усилие. Загрузить задание. Просмотр. Главная цель… Нет, а все же — как она теперь выглядит? Похудела, наверное. Обожаю, когда у женщин горят глаза на осунувшемся лице. Откуда я это знаю? Пожимаю плечами. Зверь довольно урчит.

…Спустя много месяцев, сидя на жестком круглом табурете и уставившись в шероховатую поверхность стены, я представляю, как лейтенант Пьер Легар Четвертый удовлетворенно рассматривает графики диагностики агента «Павел». От его былой нервозности не остается и следа. Он собран и спокоен. Лейтенант делает вывод: Павел идет вразнос. «Все-таки мне удалось удержать его от преждевременного срыва», — думает он, довольно улыбаясь. Все мелкие невинные хитрости примитивного существа в файле диагностики — как на ладони. Дело близится к кульминации. После прибытия Павла на Амальтею операция вступает в новую фазу.

Сквозь разделяющее нас время и пространство мне хочется негромко произнести над лейтенантским ухом: «Ты глуп, лейтенант Легар». Так, чтобы он вздрогнул и заозирался в недоумении. Так приятно знать, что лживая надменная хитрость получила по заслугам. Но там, где сейчас находится Легар, слова и чувства ничего не значат. Нет там и удивления. Ведь лейтенанта Легара больше нет в живых. Я сам застрелил его на Европе.

Впрочем, я опять забегаю вперед. Извините меня — я плохой рассказчик. Вы должны понять — я обучен стрелять, а не травить байки.