ЧАСТЬ 3

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Афганистан, 1986 г.

1

Тарбоган — небольшой уютный городишко, раскинувшийся у подножия одного из западных отрогов Памира; многоэтажных домов здесь всего несколько десятков, в основном одноэтажные, глинобитные и кирпичные, но чистые, аккуратные, с палисадниками, садами, виноградниками. Улицы широкие, прямые, вытянутые вдоль отрога с востока на запад. Южная улица, самая длинная, почти уперлась в забор, за которым приютились неказистые строения авиаполка и батальона аэродромного обслуживания. А за ними — аэродромное поле с бетонированной взлетно-посадочной полосой и рулежными дорожками.

Еще при заходе на посадку Николай обратил внимание на то, что на аэродроме, кроме одного «Ми-8» и «Ан-12», никакой техники нет; значит, как он и предполагал, все находятся в Афганистане, и ему здесь долго задерживаться не придется.

Прилетевших встретил шустрый, с начальствующим видом капитан, распорядившийся подрулить к «Ан-12», у которого расхаживало четверо солдат.

Едва самолет остановился и двигатели замолчали, грузовой люк «Ан-12» открылся, и солдаты стали спускать на землю оцинкованные гробы.

Николаю и в Кызыл-Буруне доводилось видеть перевозку погибших в Афганистане воинов, но тогда он воспринимал это спокойно, как мало касающееся его дело; теперь же сердце сдавило, стиснуло тяжелой гнетущей тоской. Мелькнула подленькая мысль: «А правильно ли я поступил? — Но тут же отогнал ее: — Правильно».

В самолет, в котором он прилетел, стали загружать гробы, а к «Ан-12» подъехали машины с мешками муки, с коробками макарон, сахара, печенья, с медикаментами.

Николай представился капитану, распоряжавшемуся на аэродроме, и, узнав, что тот является здесь самым большим начальником — и комендантом, и начальником штаба, — протянул ему командировочное предписание. Капитан внимательно прочитал.

— Мы получили телеграмму о вашем назначении. Устраивайтесь в гостиничном общежитии. На очередь на квартиру поставим, скоро у нас дом сдается. А пока ждите. Прилетит командир полка или его заместитель, определят, когда вам отправиться за кордон.

— И долго ждать? — Николай не любил неопределенности, ожидание действовало на него угнетающе.

— Думаю, что нет. Они частенько сюда наведываются. Слетают с вами на горушку, на полигон и дадут допуск в небо. — Капитан вернул предписание и, прочитав на лице майора огорчение, сказал одобряюще: — Да вы не торопитесь туда, успеете повидаться с душманами. Там не очень весело… Погуляйте по городу, познакомьтесь с достопримечательностями. У нас есть куда сходить.

Весь следующий день Николай бродил по городу, довольно приличному и зеленому, пообедал в ресторане, где был большой выбор блюд и готовили не хуже, чем в столичных, но настроение оставалось подавленным, его всюду преследовали «черные тюльпаны», и из головы не выходил вопрос — почему так: мы им продовольствие, медикаменты, а они нам — пули? Седьмой год длится война, и конца ей не видно. Значит, душманов там не единицы, не мелкие банды, как пишут в газетах, а крупные, хорошо вооруженные отряды, коль народная власть и ограниченный контингент не в силах с ними справиться… В чем же дело, почему народная революция так затянулась, забуксовала?..

Ответы на эти вопросы должен был дать Афганистан.

Капитан оказался прав: не прошло и трех дней, как в Тарбоган прилетел командир полка, симпатичный тридцатитрехлетний полковник Серегин. Узнав, что Николай испытывал в Кызыл-Буруне новую технику, он сделал с ним два полета и сказал одобрительно:

— Ничего, академия не отняла навыки. Остальное приобретете там, за хребтами Гиндукуша.

2

Гора с горой… Не думал Николай, не гадал, что судьба снова сыграет с ним злую шутку — сведет со Сташенковым. Да еще как! Заставит их служить в одной эскадрилье, поменяв местами: теперь Николай командир, а Сташенков у него заместитель.

Встреча ошеломила Сташенкова, он даже в лице изменился, плотно стиснутые губы белой каемкой подернулись. Еще бы! Около года в Афганистане, сделал более ста пятидесяти боевых вылетов, ждал должности комэска, как засиделая девица замужества, а прислали «академика», завзятого недруга.

Николай понимал состояние бывшего комотряда, сочувствовал ему и зла не помнил — годы заглушили прежнюю обиду, да и невиновным он себя не считал: надо было сдержаться, а он, как молодой петушок, в бой ринулся…

После того как командир полка представил Николая личному составу и распустил строй, он подошел к Сташенкову и протянул руку. Тот не сразу взял, подумал, пожал ответно.

— Значит, и вас судьба не миновала, — сказал сочувственно.

— Какую сам выбрал, — возразил Николай. — Не зря же мы пот в Кызыл-Буруне проливали. Теперь представилась возможность проверить, как мы учились и чему научились.

Сташенков скептически усмехнулся:

— Здесь не полигон, и школа тут совсем иная.

— Надеюсь, поможете мне овладеть этой школой? Теперь нам летать крыло к крылу, помогать друг другу, выручать. И в первый боевой вылет прошу инструктором вас.

Сташенков пожал плечами, усомнился в его добром расположении. Но служба есть служба…

И вот они в полете.

Над горами висит знойное блекло-желтое небо. Ни облачка, ни дымка. Даже пролетевший на большой высоте самолет не оставил следа инверсии: раскаленный воздух мгновенно сжег мельчайшие частицы пара.

Афганистан. Вот он какой! И хотя Николай мысленно не раз представлял себе и эти островерхие горы, и жаркое, блеклое небо, все было необычным, чужим, зловещим. Необычным было и ощущение: страха он не чувствовал, а организм напряжен до предела — мышцы как натянутая тетива, глаза пощипывает, в ушах звон. И вертолет гудит приглушенно, идет над долиной осторожно, крадучись, делая змейки влево, вправо, часто шарахаясь то вниз, то вверх, словно от испуга, — болтанка такая, какой Николай в Кызыл-Буруне не помнил. Куда ни глянешь — ни души. Люди здесь прячутся, подстерегают друг друга из засад, потому приходится вести вертолет над самой землей вдоль быстрой и бурливой речушки, зажатой с обеих сторон каменистыми берегами. Во время половодья и интенсивных дождей река разливается чуть ли не до подножия гор — видно по отметинам, — а теперь это скорее речушка, во многих местах разбегающаяся по плато мелкими ручейками. Слева и справа возвышаются громады гор, отполированные ветрами и ливнями; лишь у подножия виднеются хиленькие кустики с причудливо закрученными ветвями.

Летчики прозвали эту долину Долиной привидений, но Сташенков сказал, что это самое тихое место в Афганистане: недалеко наша граница, места труднопроходимые, и душманы предпочитают другие, более южные и восточные караванные тропы. Но, случается, появляются и здесь. Вот и несет вертолетная эскадрилья досмотровую службу вдоль долины, помогая Народной армии Афганистана и нашим десантникам перехватывать пришельцев с оружием из Пакистана и других недружественных стран.

Справа, метрах в пятидесяти, летит вертолет капитана Тарасенкова: по одному здесь не летают — опасно и на помощь местных жителей рассчитывать не приходится…

Долина пошла вширь, и горы стали более пологими, особенно с юго-западной стороны. По берегам зазеленели кусты карагача, орешника, акации; на склонах завиднелись обработанные клочки земли, а в одном месте Николай увидел стадо овец с пастухом.

— А вот и аборигены, — кивнул в сторону отары Сташенков. — Только угадай, что у пастуха в руках: посох или карабин и для кого предназначен?

— Но здесь-то народная власть?

— Вчера была народная, — усмехнулся Сташенков. И замолчал, нахмурился, видимо, недовольный своей откровенностью.

Да, не забыл он старое и не поверил Николаю, потому все время настороже. Однако, как и положено инструктору, строго следит за полетом; лишь на минуту забылся, разоткровенничался о душманах…

— А теперь — на высоту, — сказал сухо, не повернув головы. — Посадка на склонах.

Да, здесь, над отрогами Памира, полет имеет свою особенность: воздух разрежен, неодинаковый прогрев вызывает непредсказуемые турбулентные потоки, которые при малейшей оплошности могут привести к самым нежелательным последствиям, и безукоризненное владение техникой пилотирования — суровая необходимость для каждого летчика; особенно трудными элементами являются взлет и посадка на хребтах и склонах, в ущельях на мизерных пятачках и площадках, где иногда приходится находиться в полуподвешенном положении.

Прежние полеты над пустынями тоже не мед, но по сравнению с горами — цветочки. А тут такие ягодки — не у всякого нервы и здоровье выдерживают…

Вертолет тяжело брал подъем: раскаленного зноем воздуха не хватало утробам двигателей, и они тянули с надрывом, как истощенные волы, изредка пофыркивая.

Николай определил по сносу направление ветра и повел вертолет над склоном с наветренной стороны: восходящий поток помогал машине забираться ввысь.

Когда вершины гор были почти достигнуты, Сташенков кивком дал понять, что высоты достаточно.

— Теперь попробуем сесть.

Поискал взглядом подходящую площадку, склоны были крутые, каменистые.

— Возьмите правее.

Николай стал огибать двухгорбую, с зубчатыми хребтами, гору. С подветренной стороны сразу почувствовал нисходящий поток — вертолет круто пошел вниз. Летчик увеличил «шаг-газ», и снижение прекратилось.

— Так, — одобрительно констатировал Сташенков. — А теперь смотрите вниз, направо. Видите выступ наподобие карниза?

— Вижу.

— Вот и попытайтесь на нем примоститься.

Николай внимательно посмотрел на инструктора: испытывает он его или впрямь считает возможным там сесть? Карниз явно не внушал доверия: и ширина — сесть впритык, и опора довольно ненадежная, нависшая и не монолитная, может от тяжести обвалиться.

Лицо Сташенкова было серьезно и сосредоточенно — такими вещами не шутят.

Чтобы удостовериться в надежности карниза и принять окончательное решение, Николай снизил машину еще и сделал круг. С более близкого расстояния карниз выглядел прочнее и монолитнее. Набрал высоту и потихоньку стал примериваться для посадки. Но едва вертолет приблизился к скале метров на пятьдесят, его резко швырнуло вниз, и Николай едва успел среагировать ручкой управления и рычагом «шаг-газ».

Пришлось сделать вираж и заходить снова. Теперь он не выпускал из рук ручку управления и рычаг «шаг-газ». А вертолет, будто норовистый конь под незадачливым седоком взбрыкивал и пританцовывал, не желая подчиняться воле наездника. Николай и так примеривался, и этак, а фоновый ветер издевался над ним, рушил все попытки. Хотя, в отличие от земли, здесь жары не было, почувствовалась тяжесть бронежилета, его сковывающее действие. Ах, если бы сбросить! Но… нельзя! И не положено!

Сташенков сидел как изваяние, ни мускулом, ни взглядом не выдавая своих мыслей и эмоций.

И все-таки закономерность у нисходящего воздушного потока была: он падал сверху волнами, то усиливаясь, то ослабевая. И когда Николай понял это, выждал момент, когда поток ослаб, и припечатал колесами машину к утесу.

Приземление показалось ему вечностью, и он с облегчением смахнул рукавом комбинезона с лица пот.

— Н-да, долго жить будете, Николай Петрович, — ухмыльнулся Сташенков, то ли одобряя посадку Николая, то ли осуждая.

— В каком смысле?

— В прямом. Если вот при такой раскладке, как сегодня. А в боевой обстановке наоборот, вас срежут как пить дать. Вот смотрите. — Он взял управление на себя, и вертолет по-орлиному взмыл с площадки. Сделал небольшой круг и с ходу сел на прежнее место.

— Здорово! — Николай не скрывал восхищения. — Дайте-ка я еще раз.

— Потом, — махнул Сташенков рукой по направлению к долине. — Ведомый устал ждать. Да и впереди участок еще не короткий. — Он передал управление машиной. И когда вертолет перевалил хребты гор, скомандовал снижаться. Пояснил: — А то душманы «Стингером» заставят.

Над долиной лететь было интереснее и приятнее, но болтало, как утлое суденышко в штормовом море. И воздух был такой горячий, что вентилятор почти не помогал, все обмундирование вплоть до бронежилета взмокло, на губах чувствовался соленый привкус, глаза пощипывало.

Внизу по-прежнему змеилась речка, по ее берегам то зеленели кусты и узколистые деревья, то тусклыми зайчиками отсвечивали отполированные валуны и камни. И ни единой души: горы здесь были такие непроходимые, что, кроме вертолета, сюда ничем не добраться. Особенно с северной стороны. Горы к югу были положе и ущелья — пошире, поуютнее, но и их преодолеть могли только хорошо натренированные альпинисты. Потому, видимо, Сташенков и выбрал этот, наиболее спокойный, маршрут для тренировки комэска.

Река круто взяла вправо, как бы показывая свое нежелание иметь что-то общее с впадающим в нее слева из-за вулканообразной горы ручейком, более прямым и бурливым: казалось, его шум слышен сквозь гул двигателей.

— Вот и конец нашему участку, — облегченно вздохнул Сташенков. — Крутите на сто восемьдесят.

И двигатели будто запели повеселее — обратная дорога всегда кажется легче. Инструктор с сознанием исполненного долга откинулся на спинку кресла. Достал платок и вытер лицо.

— Эх, сейчас бы к Черному морю. Или хотя бы в Тарбоган, на недельку! — вслух помечтал он.

— Тарбоган — хороший городишко, — поддержал разговор Николай. Ему хотелось вызвать заместителя на откровенность, поговорить по душам — иначе как доверять человеку в бою, если нет взаимопонимания, доброжелательности. В кабине вертолета, правда, много не наговоришь, но на земле Сташенков и вовсе уходит в себя, как улитка, и, кроме «да», «нет», слова из него не выжмешь. — Квартиру получили?

— Получил, — глубоко вздохнул Сташенков. — Только бывать там приходится редко. Пустует.

— Но все-таки приходится бывать?

— А как же. База там наша. То за боеприпасами, то раненых туда отвозим. Да и командир у нас — человек, понимает, что тут от одной жары можно с ума сойти; дает иногда передышку. Вы-то семью еще не привезли?

— Пока некуда. Вот получу квартиру…

— Значит, не скоро, — рассмеялся Сташенков и резко оборвал смех. — Может, и правильно. Я тоже отправил жену к матери, пусть там от нашего пекла отдохнет и не будет чувствовать себя одинокой.

— Давно женились?

— В прошлом году. Мать латышку сосватала, — Сташенков оттаял и подобрел. — Милая, добрая девчушка. К климату здешнему никак привыкнуть не может.

— Привыкнет. Главное, чтоб любила.

Сташенков молодцевато раздвинул свои широченные плечи.

— Коли мы не парни, девки, скажем прямо, закопались, — и раскатисто захохотал.

«Парень он и впрямь что надо, — подумал Николай. — Чернобровый, черночубый, плечи по-борцовски широки и покаты, смел, уверен в себе — такие девчатам нравятся».

— Профессию имеет?

— Имеет, — вздохнул почему-то Сташенков. — В этом году закончила экономический. Но на работу пока не устраивалась. Пусть отдохнет. — И вдруг резко наклонился вперед, пристально стал что-то рассматривать на земле.

— Что там? — Николай тоже окинул землю беглым взглядом, но ничего, кроме серых валунов вдоль речки, не увидел.

— Вы не обратили внимания вон на те валуны, что лежат на взгорке? Когда туда летели?

Николай пожал плечами:

— Их тут столько…

— По-моему, они не там лежали, а вон у тех деревцов.

— Не помню, — откровенно признался Николай.

— А ну-ка давайте сделаем кружок, и чесаните вблизи из пулемета. Для острастки.

Николай прибавил «шаг-газ» и, описав с набором высоты дугу, направил нос машины прямо на валуны. Метров со ста нажал на гашетку. Снаряды кучно ударили у валунов, подняв фонтанчики пыли.

И один валун вдруг ожил, обратился в человечье обличье и метнулся к деревьям.

— Ух ты! — поразился Николай, выводя вертолет из снижения.

— Ноль семьдесят второй, прикрой, захожу на посадку, — скомандовал ведомому Сташенков и взял управление на себя.

— Осторожно, командир, с той стороны может быть засада, — предупредил ведомый.

— Может быть. Потому и прошу — прикрой, — властно потребовал Сташенков.

Они не ошиблись: едва вертолет стал заходить на посадку, с южного берега из-за каменных глыб сверкнули огненные трассы. Били по крайней мере с трех точек.

— Садиться нельзя! — крикнул Николай и взглядом указал на противоположный берег. — Стреляют.

— Следите вон за теми, — недовольно оборвал Сташенков и передал в отсек: — Группе захвата приготовиться к высадке. Хватать и сразу в кабину!

— Давайте сделаем кружок, пугнем стреляющих.

— Я инструктор, и я — командир! Уберите руки с управления.

Сташенков был прав: хотя по должности он находился в подчинении Николая, в полете являлся инструктором, следовательно, за все нес ответственность. Но решение его Николай считал неверным: вертолет прикрытия один ничего не сделает — при маневре, как только он прекратит стрельбу, душманы могут ударить по приземлившемуся из гранатомета, да и крупнокалиберный пулемет не менее опасен.

— Тогда заходите так, чтобы в случае чего я мог стрелять из пулемета и НУРСами.[5]

Сташенков скривился, как от зубной боли, — только советов ему не хватало, он никогда не придавал должного значения тактике, верил только в мастерство и смекалку, но на этот раз все-таки послушал Николая, развернул вертолет носом к южному берегу и пошел на посадку.

Ведомый в это время поливал душманов огнем из носового пулемета, а когда стал разворачиваться, открыли стрельбу борттехник и бортмеханик. Трассы из-за камней погасли — душманы залегли, и достать их за глыбами было не так-то просто.

Николай снял пулемет со стопора и нацелил на самый большой валун, откуда сверкнула первая трасса. Боковым зрением увидел трех мужчин в белых чалмах и серых халатах — как раз под цвет камней, — бежавших к реке. Пришлось перенацелиться и стрелять перед ними. Душманы залегли.

Послышался толчок колес о землю, и шестеро десантников вихрем метнулись к залегшим.

Из-за валунов снова блеснули огоньки. Николай дал по ним длинную очередь.

Вертолет ведомого снова вышел на боевой курс и ударил неуправляемыми реактивными снарядами. Дым и пыль скрыли на время убежища душманов и огневые точки. А когда смрад стал редеть, из отсека крикнули:

— Пошел, командир, все в порядке.

Вертолет взревел и, оторвавшись от земли, круто взял вправо, подальше от душманов. Ведомый догнал его и пристроился в правый пеленг.

Минуты через две к кабине летчиков протиснулся командир группы захвата — старший сержант — и доложил:

— Товарищ майор, захвачены трое неизвестных. Один мертвый, убит при перестрелке. У всех в сумках, кроме фисташковых орехов, ничего не обнаружено.

У Николая по коже пробежал холодок: «А если это мирные жители?.. Почему тогда стреляли с южной стороны?.. И кто убил одного?..» Николай стрелял не по ним, а перед ними, чтобы заставить залечь. Из группы захвата вообще никто не стрелял… «Значит, провокация? Но с какой целью?..»

Вопросов много, и дадут ли ответ задержанные: ранее слышал Николай, бывали случаи, когда афганские дехкане переправлялись с той, мятежной стороны, за орехами, но, чтобы их прикрывали огнем крупнокалиберного пулемета, такого не случалось. А если фотокорреспонденты, кинорепортеры все засняли и поднимут шум, как советские вертолетчики расправляются с мирными жителями, собирающими фисташковые орехи? И попробуй оправдаться. Дехкане, разумеется, могли и не знать, что за ними охотятся с фотокамерой, и убили одного свои же… Но как в таком случае следовало поступить экипажу и десантникам? Те, кто пришел с той стороны, конечно же, не дехкане — зачем им было прятаться, маскироваться, — и как было не стрелять, когда из-за укрытий по вертолетам бил крупнокалиберный пулемет?..

Все будто бы верно, а на душе муторно, неприятно, словно сделали что-то не так. Хотя такое ощущение испытывает, похоже, он один, Николай Громадин. Сташенков, наоборот, сидит, расправив плечи, лицо светится, как у полководца, выигравшего важное сражение, на командира эскадрильи посматривает с превосходством: вот, мол, как я их, а ты сомневался, кружок предлагал сделать лишний, попугать из пулемета.

Он-то не стрелял, ему переживать нечего…

— Вы почему скисли? — обратил внимание на Николая Сташенков. — Что-нибудь не нравится в моих действиях?

— Хочу угадать, что за всем этим кроется? — ответил Николай.

— Не было куме печали, — поморщился Сташенков. — Мы свое дело сделали, и, считаю, неплохо. А отчего, почему — пусть у начальства голова болит.

— А за фисташки совесть не мучает?

— Чего? — не понял Сташенков. И покрутил в улыбке головой. — Ну, Николай Петрович… Лучше, если б у них в сумках гранаты лежали?.. Подождите, еще и с таким повстречаетесь.

— Товарищ командир, Центральный передает, чтобы шли к ним, видимо, «духами» заинтересовались, — сообщил по переговорному устройству бортовой радист-механик.

— Понял, — ответил Николай, и только хотел было перейти в набор высоты, чтобы преодолеть тянущуюся справа гряду гор — Центральный аэродром находился справа градусов под восемьдесят, — как в наушниках раздался тревожный голос бортового техника:

— Товарищ командир, давление масла упало, температура растет!

Взгляд Николая машинально скользнул по манометру — ноль, а температура поднялась до красной отметки. Надо немедленно садиться. Он посмотрел вниз, отыскивая подходящую площадку.

— Идем на посадку, — тоном единовластного начальника передал по переговорному устройству Сташенков и стал поворачивать вправо, подальше от противоположного берега, где могли появиться душманы. — Ноль семьдесят второй, — распорядился ведомому, — сделай кружок, пока я буду садиться, и прикрой в случае чего. У нас вынужденная, что-то с двигателем.

— Ноль семьдесят второй понял, выполняю.

Сташенков выбрал место у расщелины между скал и за валунами — если душманы начнут обстрел, экипажу будет где укрыться. И посадил вертолет, как припечатал — с первого захода, без прикидки, — немного жестковато, но точно, уверенно.

Едва двигатели заглохли, борттехник и бортмеханик спрыгнули на землю и стали внимательно осматривать вертолет.

Николай, приказав группе захвата находиться на месте и следить за пленными, тоже поспешил на выход.

— Плохи наши дела, — сказал бортовой техник, когда Николай подошел к нему, и взглядом указал на точку, откуда вытекало масло и расплывалось по капоту двигателя и по фюзеляжу. — Пробит главный редуктор. А менять его, сами понимаете, дело долгое и сложное.

— Надо осмотреть пробоину, — посоветовал бортовой механик и, не дожидаясь согласия старшего лейтенанта, полез в кабину за стремянкой.

— Смотри не смотри — загорать тут придется долго, — грустно и глубоко вздохнул бортовой техник.

Николаю не понравилось пессимистическое настроение офицера — сразу вот так опускать руки, не осмотрев пробоину, — но он не знал еще ни бортового техника, ни бортового механика, а судя по возрасту и опыту работы, старший лейтенант намного старше, и, возможно, ему достаточно одного взгляда, чтобы определить, насколько серьезно повреждение… Коль придется менять редуктор, надо и ему, командиру (здесь, на земле, власть снова переходила к нему), срочно принимать другое решение: пленных уже ждут на Центральном аэродроме.

Он вернулся в кабину и нажал на тангенту микрофона:

— Ноль семьдесят второй, как меня слышите?

— Хорошо слышу, Ноль пятидесятый, — сразу отозвался ведомый.

— Как наблюдение?

— Как в том кино, командир: «Кругом все спокойно», — весело отозвался летчик.

— Тогда заходи на посадку, ко мне поближе.

— Понял. Выполняю.

— Что-нибудь серьезное? — спросил Сташенков, отстегивая привязные ремни.

— Пробит главный редуктор.

Сташенков присвистнул:

— Вот уж ни к чему…

Вертолет накалился до такой степени, что сидеть в нем было невозможно. Николай снял бронежилет — похоже, душманов поблизости нет — и спустился по трапу.

Ветерок от заходящего на посадку вертолета ведомого приятно окатил лицо и шею; даже поднятая им пыль была милее зноя, которым дышали раскаленные отвесными лучами солнца валуны и камни; и Николай стоял под этими освежающими волнами, пока не заглохли двигатели и винты приземлившейся машины не остановились.

Открылась дверь, и, едва лестница упала вниз, по ней сбежал капитан Тарасенков, командир экипажа.

— Слушаю, товарищ майор.

— Забирайте на борт пленных и — на Центральный. А у нас тут авария. Кажется, серьезная.

Подошел к люку и крикнул командиру десантной группы:

— Всем, кроме экипажа, на Ноль семьдесят второй. Быстро! — И обратился к бортовому технику, который стоял на стремянке рядом с бортовым механиком: — Что сообщить инженеру и какую помощь просить?

Старший лейтенант пожал плечами, вопросительно посмотрел через плечо своего подчиненного на пробоину, откуда продолжало течь масло.

— Надо как следует…

— Ничего не надо, — вдруг заявил бортовой механик и весело посмотрел Николаю в глаза. — Пустяковая пробоина, товарищ командир. На полчаса работы.

— Ты не пори горячку! — осадил его старший лейтенант. — Это тебе не в бирюльки играть.

— А я и не порю, — расплылся в улыбке прапорщик. — Посмотрите, сами убедитесь.

Если пессимизм бортового техника вызвал у Николая неудовольствие, то легковесный бодрячок прапорщика привел в уныние: как можно в таком ответственном деле делать скоропалительные выводы, когда двигатели еще не осмотрены, причины падения давления масла и роста температуры не установлены? Они увидели одну пробоину, поверхностную, а могут быть другие, да и эта, еще неизвестно, какие даст последствия. И кому из них верить, кого слушать?

Он хотел отчитать обоих, но сдержался: прапорщика Савочку и старшего лейтенанта Мезенцева он знал всего неделю, а видел в деле, то есть в полете, впервые. Правда, предчувствие его не обмануло: и при знакомстве, и перед полетом новые подчиненные восторга не вызвали: бортовой техник — сутуловатый, похожий больше на комбайнера или тракториста, чем на военного человека, спокойный до медлительности, чего Николай терпеть не мог в людях, связанных с авиационной техникой, — в небе иногда доли секунды решают исход дела; бортовой механик, наоборот, маленький, шустрый, как непоседливый шалунишка, с неугасающей улыбкой на круглом, розовощеком лице… Но начинать свою командирскую деятельность в новом полку с замены экипажа было бы неразумно, потому Николай ограничился короткой беседой, решив подождать до поры до времени, проверить своих помощников в деле. А дело оказалось намного серьезнее, чем можно было ожидать…

Мезенцев внимательно осмотрел пробоину, даже пальцем ощупал края, заглянул вниз, потом вверх, видимо, восстанавливая мысленно траекторию полета пули.

По трапу спустился командир десантной группы, высокий поджарый лейтенант Штыркин, в действиях которого чувствовались быстрота, уверенность, решительность. Остановился, пропуская мимо себя задержанных. В каске с сеткой, в пятнистой штормовке, с кинжалом и гранатами у пояса, он походил на суперсолдата из американского кинобоевика, которого не берут ни пули, ни ножи, никакое другое оружие.

Двое десантников вынесли на носилках убитого. За ними спустился переводчик из Народной армии Афганистана, отряд которого базировался невдалеке от аэродрома.

Николай дал знак Штыркину подвести задержанных и сказал переводчику:

— Спросите, откуда они и что делали в долине?

— Я спрашивал. Говорят, что из Шопши. Спустились в долину за фисташками.

Николай посмотрел на карту.

— Далеко ж им пришлось топать за орешками — километров двадцать. А пулеметное прикрытие зачем им понадобилось?

Переводчик спросил.

Ответил молодой, крепко сложенный симпатичный афганец со смоляной бородкой и такими же усами.

— Он говорит, что ничего о тех, кто стрелял, не знают, — перевел переводчик. — Они их тоже не видели.

— Душманы в Шопше бывали?

— Бывали. Грабили, убивали. Все продовольствие, что доставили советские вертолеты, забрали. Дехкане голодают, — отвечал все тот же молодой афганец с помощью переводчика.

— А почему его моджахеды не забрали в свою банду? — спросил Николай и заметил, как зло сверкнули антрацитовые глаза чернобородого. Похоже, русский язык был ему не в диковинку. Но он дождался, когда вопрос переведет переводчик, и ответил так, как и предполагал Николай: у него-де серьезная болезнь.

— Что-то на больного он не очень похож, — усомнился Николай. — Может, он и справку при себе имеет?

— Нет, справки он при себе не имеет, — ответил после разговора с «больным» переводчик. — И никакой справки у него нет. Но моджахеды однажды забирали его, проверили у врача в Файзабаде и отпустили.

— У нас тоже есть врач, — сказал Николай и кивком разрешил Штыркину увести задержанных.

— Разрешите взлетать? — обратился к Николаю капитан Тарасенков.

— Не торопись, как голый в баню! — оборвал его Сташенков. — Не видишь, в каком положении командир? Или своя рубашка ближе к телу?

— Он прав, — вступился за капитана Николай. — Пленных ждут на Центральном. Кстати, вы можете лететь с ними.

— Да вы что? — выкатил глаза Сташенков. — За кого вы меня принимаете?

— Просто не вижу необходимости и вам здесь жариться, — пояснил Николай.

— В таком случае, летим вместе. Оставим здесь охрану, пришлем ремонтников.

— Да справимся мы сами, товарищ майор, — спустился со стремянки прапорщик. — Ей-богу, там работы не более чем на полчаса, — улыбнулся своей по-юношески невинной улыбкой.

На землю спустился и старший лейтенант Мезенцев. На вопросительный взгляд Николая пожал плечами:

— Дырка маленькая, а масло за несколько минут выбьет. И хорошо еще, если только это.

— Так разберитесь, черт возьми! — вспылил Сташенков. — Надо же знать, какую помощь просить.

— Товарищ майор, одна только пробоина, — уверенно сказал Савочка. — И то пулевая, из автомата. Через блистер кабины. Можете сами посмотреть. Заделать дырку — пара пустяков.

— Это в полевых-то условиях? — не согласился Мезенцев. — Может, пробку деревянную забьешь?

— Зачем деревянную? — снова улыбнулся Савочка. — У нас и покрепче найдется.

— Да пойми ты, садовая голова, там давление в несколько атмосфер, любая пробка как пуля вылетит.

— Не скажите, не скажите, товарищ старший лейтенант, — стоял на своем прапорщик. — Если нарезать резьбу, да завернуть болт…

— Чем, пальцем?! — Мезенцев терял терпение.

— Метчик сделаем.

— Как? — Мезенцев покрутил головой и грустно усмехнулся: послал, мол, бог помощничка.

— Эт в два счета — болты у нас любого калибра имеются, напильник тоже всегда с собой возим. — И прапорщик юркнул в кабину.

«А пожалуй, в его предложении есть резон, — подумал Николай. — Перебоев в работе двигателей не было, и если бы давление масла не упало, а температура не стала расти, они ничего бы и не заметили. Похоже, действительно, других повреждений нет. А если так, то прапорщик предложил довольно простой и оригинальный способ выхода из создавшегося положения… Как бы там ни было, экипаж ведомого надо отправлять».

— Взлетайте, — приказал Николай Тарасенкову. — Доложите, что наш экипаж сел на вынужденную. Неисправность пытаемся устранить своими силами. Если не получится, вызовем помощь.

Тарасенков быстро зашагал к своей машине.

— Все-таки зря, — не одобрил решение Николая Сташенков. — Надо бы немного подождать: мало ли что может произойти?

Неожиданности, разумеется, могли быть — и с ремонтом не получиться, и душманы в любой миг нагрянуть. И все-таки держать рядом второй вертолет с пленными, которые, возможно, владели важной и срочной информацией, считал нецелесообразным.

— Что бы ни произошло, вертолет бросать не станем, — ответил Николай.

Между тем Савочка уже колдовал у пробоины, примерял болты разного диаметра. Спустился со стремянки и начал пропиливать у одного продольные канавки. И Николай подивился: короткими и совсем не богатырскими пальцами он так крепко держал болт и так ловко орудовал напильником, словно был прирожденным мастером железных дел — канавки получались ровными и аккуратными, как на токарном станке.

Заработали двигатели на вертолете Тарасенкова, и освежающая волна воздуха снова приятно окатила людей. Савочка еще шире улыбнулся своим белозубым ртом с яркими, будто подкрашенными, губами и закрыл от удовольствия глаза, подставив лицо ветру. Но лишь на секунду: руки продолжали шмыгать напильником.

Вертолет тяжело оторвался от земли и, сделав почетный круг, а точнее, осмотрительный — Тарасенков еще раз убедился, что душманов поблизости нет, — взял курс на северо-запад.

Николай долго провожал его взглядом, пока вертолет не скрылся за горами.

«Хороший летчик, — подумал о Тарасенкове. — И кружок сделал без подсказки, к чему, к сожалению, не каждый пилот приучен; иной ленится лишний раз вниз посмотреть, ориентировку уточнить — зачем, коль штурман справа сидит?» Был такой подчиненный у Николая, до поступления в академию. Послал его как-то на разведку объекта. Привез летчик фотоснимки, сдал вместе с донесением. «А что визуально наблюдал?» — спросил Николай. Тот наивно пожал плечами: «У меня же фотоаппарат был. И вы такой задачи не ставили…»

Да, инициатива летчика, самостоятельность, зрелость суждения — качества не менее ценные, чем дисциплинированность. Всему этому надо учить, учить…

Савочка снова поднялся на стремянку. Мезенцев полез за ним и стал с пристальностью прилежного ученика наблюдать за тем, как ловко и уверенно орудовал ключом прапорщик.

— Подайте накидной, тринадцать на пятнадцать, — попросил Савочка, и Мезенцев с юношеской проворностью сбежал со стремянки, достал из сумки нужный ключ, подал прапорщику.

«Не зря говорят: мал золотник, да дорог», — вспомнилась Николаю пословица. Савочка ему уже нравился, а когда прапорщик доложил, что вертолет к полету готов, чуть не обнял его. По испачканному маслом юному лицу струйками стекал пот, комбинезон был хоть выжимай, но как счастливо сияли глаза! Такие глаза Николай видел у своих товарищей в день выпуска из училища.

— Спасибо, — Николай крепко пожал руку прапорщику. — По местам!

В воздухе Савочка связался по радио с КДП Центрального, оттуда поступила команда лететь тоже к ним.

На аэродроме их поджидал подполковник, представитель разведотдела, и попросил подробнее рассказать в донесении о случившемся.

— Что-нибудь удалось выяснить? — полюбопытствовал Николай. — Кто они, чем занимались на берегу реки?

Подполковник пожал плечами:

— Твердят одно: «Собирали фисташковые орешки». Придется вам завтра снова лететь туда и тщательно осмотреть вокруг местность. Похоже, база у них там…

3

Наконец-то от него пришло письмо. Никогда еще и ничего Наталья не ждала с таким нетерпением. С дежурства она не шла, а бежала, и едва входила в подъезд, бросалась к почтовому ящику. И с опустошенным сердцем, разочарованная и обиженная бросала газеты в сумку. Дни казались вечностью. А когда не дежурила, просыпалась, как обычно, в шесть и не могла больше сомкнуть глаз, прислушиваясь ко всяким шорохам, ожидая, когда придет почтальон.

Почему Николай так долго не писал? Хотя неделя разве долго? Умом она понимала — пока побывал в управлении, пока представлялся начальству, устраивался, — а сердце ныло от обиды и ревности: разлюбил, заимел другую. Она понимала, что это чушь, некогда и не с кем ему было любовь крутить, а сомнения не отступали, и в голову лезли сумбурные и нелепые мысли.

Она понимала, что посеяло сомнение в душу: он не сказал ей, что сам напросился в Афганистан, не хотел объяснить причину своего поступка; и вот теперь ей самой приходится разгадывать загаданную им загадку — почему? Не может простить ей прошлое или на самом деле разлюбил? Тогда как объяснить его нежность, чуткость и страстность в последние годы?

Объяснения она не находила и терзалась еще более.

Ответ должен быть в письме, потому, наверное, и ждала она с нетерпением.

Разрывая конверт, посмотрела на обратный адрес и удивилась: Тарбоган. Значит, не Афганистан! Значит, Николай не врал.

«Здравствуйте, милые Наташа и Аленка! — взгляд так быстро бежал по строчкам, что буквы казались живыми, дрыгали и мельтешили перед глазами, мешая улавливать смысл. — Вот я и на месте. Встретили хорошо, город мне понравился — не то что Кызыл-Бурун, — много зелени, а ночью с северных гор — они здесь почти со всех сторон — катится прохладный, освежающий воздух. Так что жить можно, и надеюсь, вам понравится. Правда, с квартирами, как и везде, трудновато. Остановился я в холостяцкой гостинице, комнатка небольшая, уютная. К началу учебного года обещают и квартиру, сразу же вас заберу. А пока потерпите. Служба спокойная, интересная. Уже приступили к полетам. Так что обо мне не беспокойтесь.

Как вы там? Здоровы ли, не хандрите ли, слушает ли Аленка маму?

Очень скучаю по вам. Обнимаю, целую…»

Письмо обрадовало Наталью и успокоило. Но чем-то оно не нравилось Наталье. Чем? Очень коротко и сухо написал о себе? Зато все ясно: не в Афганистане, служба спокойная и интересная… А когда она у него была неспокойная и неинтересная? За все годы их совместной жизни она ни разу не слышала слова неудовлетворенности или жалобы, даже тогда, когда он служил под началом самодура Сташенкова…

Нет, коротко Николай написал не потому, что все у него превосходно, что со спокойной совестью надо ждать осени, когда ему дадут квартиру. Если город хорош, живет он в отдельной комнате, пусть маленькой, разве не поместились бы и они? Почему он даже не предложил им этот вариант?.. Что-то тут не так.

Наталья с письмом в руках поднялась на лестничную площадку, открыла дверь. Аленка уже не спала, нежилась в постели, ожидая возвращения матери с дежурства. Но едва мать вошла в комнату, соскочила с кровати и бросилась к ней.

— Я так соскучилась по тебе, мамочка! — защебетала она своим нежным, милым голоском. — Лежу и думаю: ну когда же ты придешь? — Увидела у матери в руках письмо. — А это что?

— Письмо от папы. Привет тебе передает, спрашивает, как твое здоровье, слушаешься ли меня.

— А когда он нас заберет?

— Скоро. Как только жара спадет.

— У-у, — обиженно вытянула губы Аленка. — Ну и пусть, что жара.

— А ты забыла, как головка у тебя болела?

— Поболела и перестала, — констатировала Аленка. — Зато с папой лучше.

«С папой лучше, — согласилась мысленно с дочерью мать. — Но что поделаешь, коль он то ли не хочет, то ли не может нас забрать». Но вслух сказала совсем другое:

— А чем тебе здесь плохо? Подруг вон сколько, не жарко, пирожное, мороженое самое вкусное.

— Я хочу к папе, — категорично заявила Аленка. — Так ему и напиши.

— Напишу, — пообещала Наталья. — Между прочим, и сама можешь написать. А сейчас давай умывайся, прибери постель, а я завтрак пока приготовлю.

— А потом в Москву поедем?

— Нет, в Москву поедем завтра. Сегодня я устала, ведь я после дежурства. Ты пойдешь на улицу, поиграешь с подругами, а я отдохну. Согласна?

Аленка кивнула.

Но, несмотря на трудную ночь — пришлось повозиться с двумя тяжелобольными, — Наталья уснуть не могла. Письмо мужа бередило душу, нагнетало тяжкие думы. В конце концов она поняла, во всяком случае, так решила, что Николай не забирает их к себе потому, что Тарбоган — временное место службы, подготовка к боям в Афганистане; Эстера Михайловна врать не станет, и зачем ей это, а Николай темнит, оттягивает их приезд, чтобы потом сослаться на непредвиденные обстоятельства — послали-де в Афганистан.

«Почему он туда напросился?» — в который раз задавала себе вопрос Наталья и не находила ответа. Эстера Михайловна, сообщив эту потрясающую новость, как бы между прочим, обронила: «И что его туда понесло? На войну по доброй охоте идут в двух случаях: когда Родина в опасности и когда жить не хочется. Первый случай отпадает — слава богу, на нас никто не напал, второй… Может, ты чем его обидела?»

Так и спросила, вроде бы с улыбочкой, а в глазах — любопытство. Неужели узнала об их прошлом?..

4

Вечером в Долину привидений прилетел начальник воздушно-огневой и тактической подготовки подполковник Филимонов, голубоглазый, русочубый весельчак, понравившийся Николаю с первой встречи умением, запросто разговаривать с начальниками и подчиненными, привез в эскадрилью представителя штаба ограниченного контингента полковника Шипова и инженера технико-эксплуатационной части майора Зарипова. Устроив их отдыхать на свободных кроватях в модуле, позвал Николая и Сташенкова на улицу. Взял их, как хороших приятелей, под руки, заговорил с веселинкой, с какой обычно приглашают на гулянку:

— Вот что, други мои, посмотрел я на вас три дня назад, когда вы двух недобитых душманов привезли, и с грустью подумал: несерьезная эта работа для таких парней, как вы, гоняться за одиночками. Хочу предложить вам настоящее дело.

— А можно его перепоручить более серьезным парням? — сразу нашелся Сташенков. — Мы не будем в обиде: за орденами не гонимся, за чинами и вовсе не бегаем.

— И зря, — не менял своего шутливого тона Филимонов. — Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом. А у вас такая возможность подвернулась — отличиться на глазах у начальства.

— Оно с нами полетит? — удивился Сташенков.

— Вот именно.

— Тогда можно, — наигранно захохотал Сташенков. — И что за задание?

— Надо с Баямлыкской «зеленки» двигатель с «Ми-6» доставить. Сегодня утром в районе «Врата ада» на вертолете, точнее в двигателе, произошел взрыв. По наблюдению экипажей, с земли стрельба не велась. Надо выяснить, в чем дело. К сожалению, это не первый случай.

— Пятый, — вставил Сташенков и уточнил: — За неделю.

— Совершенно верно, пятый, — согласился Филимонов. — Вас будут прикрывать пара «Ми-24» и истребители-бомбардировщики. Посадка в «точке» — это километрах в пяти от «Врат» — в шесть двадцать, как только рассветет. К этому времени там высадится группа десантников в сто человек.

— Неплохое прикрытие берет полковник, — усмехнулся Сташенков.

Филимонов пропустил его слова мимо ушей и продолжил:

— Подберите хороших специалистов. Думаю, восемь человек хватит. Дайте указание, чтобы заранее приготовили соответствующий инструмент и приспособления.

— А полковнику, представителю высокого штаба, что там делать? — не унимался Сташенков.

— Ну, это не наша забота. Изъявил желание, пусть слетает.

— Мы тоже пахали?

Филимонов пожал плечами:

— Возможно. А возможно, и по другим соображениям. Так что не подкачайте, покажите, на что способны. Полковник недавно из Москвы прибыл, из Генштаба.

— Да, подбросили работенку, — вздохнул Сташенков. — Что ж, постараемся…

После ужина Николай собрал экипажи: свой, Сташенкова, «Ми-24», которые будут прикрывать, и восемь авиаспециалистов, которые будут заниматься подъемом двигателя. Поставил задачу, остановившись подробно на действиях каждого члена экипажа.

— …Здесь самое узкое место в долине, — указал он точку на карте. — При подходе перестроимся в более плотный пеленг. Первыми идут «Ми-24», потом я, за мной майор Сташенков. У цели «Ми-24» прижимаются к склонам — не исключено, что оттуда будет вестись стрельба, — подавляют огневые точки. Мы садимся с ходу: мой экипаж — носом к северо-западному склону, Сташенкова — к юго-восточному — и все время находимся у пулеметов. Взлет по команде.

Сташенков усмехнулся, крутнул головой.

— Я что-то сказал не так? — спросил Николай.

— Все так, — с улыбкой ответил Сташенков. — На бумаге. А там… Там все будет иначе.

— Возможно, — согласился Николай. — И все-таки прошу действовать по плану и без необходимости его не нарушать.

Заместитель пожал плечами — воля, мол, ваша. Разошлись по своим комнатам — фанерным перегородкам в модуле барачного типа. Николаю бросились в глаза плакаты, написанные самодеятельными художниками, не иначе Савочкой, приколотые кнопками наискосок: «Летчик! Помни, тебя ждут дома!», «Счастья, удачи вам!», «Все пройдет, как с белых яблонь дым».

Последний плакат висел над его кроватью, точнее, над кроватью бывшего комэска, погибшего месяц назад. Для него «все» не прошло. Не дождался замены чуть более месяца. А уже готовился, покупал жене, детишкам подарки. И задание-то было пустяшное, мирное: привез в кишлак врача с медсестрой, чтобы осмотрели жителей, оказали больным помощь. Только врач и медсестра вышли из вертолета, как из-за дувала ударил гранатомет. Командира наповал. Когда Николаю в первую ночь довелось спать на этой кровати, он испытал довольно странное ощущение — будто здесь недавно лежал мертвец, и специфический запах ладана, который однажды чувствовал на похоронах, преследовал его почти всю ночь, куда бы он ни повернул голову. Потом он привык. А сегодня… На него снова дохнуло ладаном, и он боялся прикоснуться к кровати. Что это, страх перед предстоящим заданием? Про Баямлыкскую «зеленку» он был наслышан немало — один из мятежных районов, где орудует банда Масуда, хорошо снабжаемая современным оружием из Пакистана и Америки. Но он никогда раньше не думал о смерти и не беспокоился за свою жизнь, хотя опасность таилась рядом. И теперь не душманы его пугали и не предстоящий полет сквозь огонь крупнокалиберных пулеметов, а что-то другое…

Мезенцев уже храпел, а он все сидел у кровати, вслушиваясь в тишину на улице, чем-то не нравившуюся ему, вызывавшую тревогу.

Вошел Савочка, раскрасневшийся, возбужденный — успел погонять в бильярд, любимое его занятие, — глянул на Николая, спросил участливо:

— Что, командир, не спится?

— Готовлюсь, — уклончиво ответил Николай и стал раздеваться. Вспомнились отец, мать, Наталья с Аленкой, такими, какими он видел их три года назад в Заречном. Все ли у них в порядке, не болеют ли? И он поймал себя на мысли, что Наталья меньше всего его беспокоит. Неужели он простил ее только разумом, а не сердцем?.. Написал ей только одно письмо, из Тарбогана, не намекнув даже об Афганистане. Значит, по-прежнему дорога ему…

Команда «Подъем» прозвучала, как разрыв душманского снаряда — неожиданно и оглушающе, заставив Николая вздрогнуть. Он открыл глаза — спал или только дремал? В комнате полусумрачно, свет от электрической лампочки падает из коридора в приоткрытую дверь.

Первым, как бравый солдат, вскочил Савочка. Сдернул простыню с Мезенцева:

— Шевелись, шевелись, рать поднебесная! Кто рано встает, тому бог удачи дает. А нам нужна она, потому что нас дома ждут. — И перешел на пение: — «Потому, потому что мы пилоты…»

Полковник Шипов изъявил желание лететь в экипаже Николая и уселся позади командира, наблюдая за его действиями. Когда вертолет оторвался от земли и устремился вперед, сказал:

— Хорошая машина! С места в карьер. И сесть в любом месте может, и вооружена — я те дам!

«Словоохотливый полковник, — отметил Николай. — От роду или успокаивает себя в предчувствии опасности?»

— Вы летали раньше на вертолете? — поинтересовался Николай.

— И не один раз, — с гордостью ответил полковник. — И здесь, в Афгане, и у себя дома. С Милем в свое время, можно сказать, на дружеской ноге был…

Ведущая пара «Ми-24» пошла над склоном с набором высоты. Здесь горы были пока невысокие, и надо было перевалить их, чтобы выйти на Баямлыкскую «зеленку».

Солнце еще не взошло, и западные склоны были в полусумраке. Но чем выше поднимались вертолеты, тем прозрачнее становился воздух и четче обозначались контуры скал, утесов, а от ущелий будто веяло холодом, забирающимся под куртку.

Полковник замолчал и устремил взгляд в иллюминатор, к каменным надолбам, за каждым из которых мог прятаться душман с пулеметом.

Перевалили хребет и со снижением пошли вниз, к виднеющейся впереди речушке, разделяющей «зеленку» надвое.

Из-за восточных хребтов брызнули первые лучи солнца, «Ми-24» взяли влево, чтобы не слепило глаза.

Баямлыкская «зеленка» сильно отличалась от Долины привидений: слева и справа, прижавшись к подножию гор, виднелись кишлаки, опоясанные дувалами. У мазанок и на склонах — сады, виноградники, клочки земли с зерновыми.

Когда над Долиной привидений душманы открыли огонь по вертолету, Николай не испытал страха — все произошло так неожиданно, что он и испугаться не успел; здесь же на тело навалилась тяжесть, мускулы напряглись, задеревенели; рука стискивает ручку управления так, что из нее, кажется, выступает вода. И весь организм наэлектризован ожиданием: разорвись в этот миг снаряд и порази людей, они и мертвые сделают свое дело — нажмут на гашетки управления огнем…

Едва «Ми-24» приблизился к первому кишлаку, как из-за дувала ударил пулемет. Пилоты то ли не заметили его, то ли не стали терять времени на «одиночку», прошли мимо. Зато Сташенков увеличил скорость, выскочил вперед и спикировал на дувал. За глинобитным забором заплясали бурунчики пыли — снаряды прочертили дорожку по двору к мазанке.

Полковник поднялся и пошел к боковому блистеру. Посмотрел вниз, вернулся на прежнее место.

— А он, черт бородатый, высунулся с другой стороны, — сказал с сожалением. Помолчал. — Надо бы зависнуть, подождать, он все равно бы высунулся, вот тогда и… — полковник с улыбкой показал, как нажимают на гашетку.

Николая непонятно почему взяла злость, то ли не выспался, то ли, как говорят, не с той ноги встал, и он съязвил:

— А мы сейчас сделаем.

Полковник принял слова за чистую монету.

— Нет, нет, — замахал рукой. — Это потом… Я к примеру.

— А-а, — сделал наивное лицо Николай. — Учтем, товарищ полковник.

Кишлак остался позади. Вертолеты шли вдоль речки, справа и слева расстилались скошенные поля, и никого на них не было видно. Горы тоже отступили на километр — пулеметчиков можно не опасаться, а «Стингерами» стрелять по низколетящим целям и вовсе бесполезно. Но впереди уже виднелось сужение долины, горы поднимались в поднебесье выше и круче, а у их подножия располагались другие кишлаки.

Николай поубавил скорость, чтобы отстать от «Ми-24» и дать им большую возможность для маневрирования. Сташенков снова чуть не выскочил вперед, пристроился рядом, спрашивая взглядом, в чем дело. Николай указал рукой назад — займи свое место, — вести радиообмен разрешалось в исключительных случаях, чтобы не дать возможности мятежникам, оснащенным прекрасной радиоаппаратурой, прослушивать разговор и принимать соответствующие меры. Сташенков недоуменно пожал плечами, но отстал.

Из кишлаков ни справа, ни слева не стреляли. У Николая мелькнула догадка, что дехкане наконец-то поняли, какая нужна им власть, и перешли на сторону Бабрака Кармаля. Такое здесь, по рассказам, случается нередко. Правда, и не столь часто, как хотелось бы.

Во дворах за дувалами Николай увидел нескольких человек, большинство женщин. Они, задрав головы, с любопытством провожали вертолеты взглядом. Но никто не помахал рукой, как делали сторонники народной власти…

Выше пронеслись две пары истребителей-бомбардировщиков и начали невдалеке круто снижаться — либо обнаружили мятежников, либо там идет высадка десанта: по времени группа Николая приближалась к «Вратам ада», за которыми упал вчера «Ми-6».

Вспомнился разговор Филимонова со Сташенковым о пяти сбитых наших вертолетах, и холодок пробежал по спине Николая.

Неожиданно внизу мелькнула человеческая фигура, укутанная в тряпье, и помчалась по курсу вертолета, надеясь убежать от него. Николай присмотрелся и узнал в бегущей фигуре женщину.

«Вот дуреха, чего испугалась? — мысленно он ругнул женщину. — Неужели не соображает, что не за ней гонятся и никто в нее стрелять не собирается».

Только так подумал, как Сташенков выскочил вперед и спикировал на женщину.

— Отставить! — во весь голос крикнул Николай. Сташенков круто изломал линию полета.

— Ты что, с женщинами решил воевать? — не скрывая раздражения, спросил Николай: самовольство ведомого вывело его из себя.

— А хрен с ней, что она женщина, — огрызнулся Сташенков. — Да я так, пугнуть решил.

— Прекратите разговор! — оборвал его Николай и увидел, как женщина подбежала к кусту, где сидели два малыша, упала на них, прикрывая своим телом.

Вот, оказывается, почему и куда она бежала. И снова подивился Николай: жестокие и безжалостные люди — кто попадал к ним в плен, они подвергали их нечеловеческим пыткам, — а поди ж ты, вон какие нежности, самоотверженность… В данный момент к этой женщине он испытывал симпатию и жалость: возможно, она уже побывала под обстрелом, потому так боится вертолетов. Сташенков, к сожалению, не одинок, и его логика «Раз бежит, значит, душманка…» имеет основание: к пленным женщины проявляют не меньшую жестокость. Но все равно он не прав, и надо на земле сделать ему внушение…

Горы сходились все ближе, сужая долину. И в самом деле врата ада: по сторонам в отвесных скалах зияют норы, похожие на гнезда стрижей. А в них — душманы с пулеметами. Не случайно полк потерял здесь за неделю пять вертолетов.

Впереди, где пролетели «Ми-24», уже обозначились дымки разрывов, и, несмотря на яркое солнце, замелькали язычки оранжевых вспышек и у нор, и у вертолетов.

— Приготовиться к бою! — скомандовал Николай и стал бросать вертолет из стороны в сторону, вверх-вниз, чтобы сбить прицеливание душманов.

Полковник, понаблюдав за перестрелкой «Ми-24» и душманов, достал зачем-то крупномасштабную карту и стал на ней что-то искать. Вероятнее всего, отвлекал себя от боя, где в каждую секунду мог вспыхнуть вертолет. Николай тоже не смотрел бы туда — картина не для зрелищ, мороз по коже пробирает, — но надо маневрировать, обходить наиболее опасные места.

— А с той стороны нельзя было подойти? — спросил полковник после продолжительного изучения карты.

— Можно, — ответил Николай. — Только дальше еще опаснее.

Шипов понимающе кивнул.

«Ми-24», пройдя «Врата ада», круто развернулись с набором высоты и пошли навстречу. Огонь из пещер велся, к счастью, не густой: из двух с правой стороны и из трех с левой.

«Как они забираются туда? — подумал Николай. — И как им доставляют воду и пищу?» Еще на Центральном аэродроме Николай слышал, что у душманов, как и у японцев в годы Великой Отечественной, есть смертники: бедные дехкане продают себя за крупные суммы, чтобы семья жила безбедно, и их приковывают цепями к пулемету; так же поступают и с теми моджахедами, которые нарушили Коран или милосердно отнеслись к шурави.[6] Иногда, правда, им либо дают срок, либо указывают, сколько уничтожить вертолетов или самолетов.

Приговоренные, по наблюдениям наших летчиков, воюют хуже, но за ними следят сардары[7] и кормят соответственно, а могут и вообще обречь на голодную смерть…

Вертолет содрогнулся от заработавших одновременно с обеих сторон пулеметов. Запахло пороховой гарью. А спустя немного Николай услышал удар сзади.

Сташенков запросил:

— Ноль пятидесятый, как машина?

Николай беглым взглядом окинул приборную доску, никаких нарушений стрелки не показывали.

— Пока нормально. Но удар слышал.

— Да, попадание, кажись, было. Сейчас я уделаю сучью морду…

Теперь Николай почти не выпускал из поля зрения приборы. Никаких признаков попадания не было, но на всякий случай Николай маневрировать стал более плавно.

«Врата ада» медленно уплывали назад, стрельба затухала.

И вот, наконец, горы расступились. Вдалеке, на склоне справа, Николай увидел четыре «Ми-8», из утроб которых выскакивали десантники. Четыре, а не десять, как говорил Филимонов. Значит, и десантников будет не сто…

На вершине горы тоже показались люди; перебегая от камня к камню, они рассредоточивались на склоне над десантниками. «Духи» готовились к бою.

Николай посмотрел влево — та же картина. И душманов еще больше. Правда, истребители-бомбардировщики уже заходили для атаки.

И засверкало, задымило, загудело справа и слева; ракетные залпы с истребителей-бомбардировщиков и «Ми-24» распарывали небо, как метеориты. Клубы земли, дыма и пыли вздымались ввысь, словно извергающиеся вулканы. Трассы снизу сверкали как молнии — тонкие, огненно-синие. И их было так много, что казалось, самолеты и вертолеты пронзаются ими со всех сторон. Но не один пока не падал, то взмывал ввысь, то круто пикировал на цель, отвечая более мощными ударами.

— «Ми-6» под нами, — доложил летчик-штурман. — Надо садиться, пока душманы заняты боем с истребителями-бомбардировщиками и «Ми-24».

Николай выбрал площадку рядом с обломками «Ми-6» и посадил машину. Борттехник в мгновение ока открыл входную дверь, и авиаспециалисты с тросами и инструментом попрыгали на землю.

Сташенков сел по другую сторону обломков.

Предположение Николая, что душманам будет не до «Ми-8», оказалось иллюзорным. Едва он выключил двигатели и сошел за полковником на землю, как рядом дзинькнули пули. Шипов и Николай, словно по команде, распластались под вертолетом. Били, похоже, не с большой дальности — по людям и довольно прицельно. Из автомата.

Савочка и с вертолета Сташенков ответили. Стрельба прекратилась: залег душман или то были шальные пули? Какие бы ни были, а голова поворачивалась с трудом и тело так впечаталось в землю, что не оторвать. Наконец Николай пересилил страх и посмотрел туда, откуда стреляли. Прямо перед ним на небольшой горушке виднелся зев пещеры. На краю его лежали два душмана и вели огонь из пулемета по обтекающим их с двух сторон десантникам.

Вот кому не позавидовал Николай: навьюченные боевым снаряжением, гранатами и рожками с патронами, десантники вынуждены были, собрав все силы, короткими бросками подниматься по склону, от камня к камню. То там, то тут мелькали их пятнистые одежды. Восхищала их ловкость и выносливость. У кого этих качеств не было, того быстро находила душманская пуля.

Бой с десантниками вскоре отвлек душманов, и по приземлившимся вертолетам стрельба прекратилась.

Николай поднялся, отряхнулся. Встал и полковник. Сказал с усмешкой:

— Вот сволочи, заставили покланяться. — Он опасливо посмотрел в сторону склона, откуда велась стрельба, не разгибаясь до конца. — Откуда их столько? И где наша обещанная сотня?

— Наверное, окружают, — пошутил Николай.

— Кого? Их или нас?

— Похоже, нас. Надо быстрее забирать двигатель и уносить ноги.

Шипов заспешил к авиаспециалистам.

— Пробоины у обоих, — услышал Николай обрывок доклада инженера ТЭЧ.

Полковник вместе с ним стал осматривать двигатели, в это время невдалеке грохнул разрыв — это уже били по вертолетам из гранатомета.

Не успел Николай рассмотреть, откуда стреляют, как «Ми-8» Сташенкова оторвался от земли и устремился к левому склону. Глухо застрекотал носовой счетверенный пулемет, бурунчики взрывов запрыгали у каменных нагромождений на невысокой террасе. Затем вертолет круто развернулся и устремился к пещере с правой стороны. Еще одна очередь, и стрельба из норы прекратилась.

«Лихо он их», — позавидовал Николай мастерству и смелости Сташенкова. Ему тоже захотелось быстрее подняться в небо; там движение, маневр, а здесь неподвижная мишень. Сташенков, разумеется, учел это. И все равно поступил он правильно: «Ми-24» били по скоплению душманов на вершине горы, забыв про своих подопечных «Ми-8», которых без особого труда могли уничтожить из пещер.

Сташенков, разделавшись с наиболее опасным противником, встал в круг и дал возможность авиаспециалистам заниматься своим делом.

Вылез из вертолета и Савочка, внимательно осмотрел боевую машину и подошел к Николаю.

— Хвостовую балку задело, — доложил он. — Но ничего серьезного, порвало обшивку. — Посмотрел, как работают коллеги, и вдруг усомнился: — Товарищ командир, по-моему, они не тот двигатель размонтировали. У того рвань наружу, а у этого…

Николай поспешил к полковнику.

— Вы убеждены, что именно этот двигатель?..

— А вы установили, который из них вышел из строя от взрыва? — раздраженно перебил полковник.

Невдалеке снова взметнулись к небу комья земли и камни, над головами пропели пули.

— Готовьтесь к взлету, — заторопился он. И к авиаспециалистам: — Заканчивайте. Подцепляйте троса.

Николай и Савочка полезли в кабину.

Сташенков, полоснув еще несколько раз из пулемета по террасе, пошел на посадку. Махнул Николаю рукой — взлетай.

По плану все восемь авиаспециалистов после подвески двигателя под «Ми-8» Николая садятся в вертолет Сташенкова, полковник Шипов и начальник ТЭЧ — на свое место. Но они юркнули в машину зама. И вполне разумно, одобрил их решение Николай: вертолет с подвешенным двигателем становится, по существу, малоподвижной, неманевренной мишенью, и лететь в нем удовольствия не доставит…

— Ноль пятьдесят первый, пойдете за мной — следите за подвеской, — напомнил Николай по радио Сташенкову.

— Понял, — не очень-то довольно отозвался заместитель, привыкший сам повелевать. А возможно, Николаю просто показалось — никак не может преодолеть к нему предубеждения. — Взлетаю.

— Груз на вертикали… Есть натяг! — доложил Савочка.

Николай и сам почувствовал: вертолет напрягся, затанцевал, завибрировал и наконец оторвал груз от земли. Обломки «Ми-6» поплыли назад.

Обстрел по взлетающим прекратился: Николай увидел заходящие на посадку «Ми-8». Шесть машин, те, которые должны были уже высадить десантников. Как говорится: лучше поздно, чем никогда. Душманы весь огонь сосредоточили на них.

В вышине снова появилась пара истребителей-бомбардировщиков и обрушила огонь по вершине. «Ми-24» покинули поле боя, вышли вперед «Ми-8» и повели их обратным маршрутом, нанося упреждающие удары по пещерам. Слабый ветерок растягивал дымки разрывов у «Врат ада», которых Николай особенно опасался. И хотя он увеличил скорость до предельно возможной, горловина проплывала мучительно медленно.

Наконец она осталась позади. Николай расслабленно повел плечами — будто с них целая гора свалилась. Показавшиеся впереди кишлаки не в счет: одиночки-душманы такой опасности не представляют. Даже если и подобьют машину из автоматов, можно сесть и дождаться помощи…

А вот и тот кишлак, где их обстрелял душман из-за дувала. Жаль, что Сташенков промазал. Вполне возможно, что тот и сейчас поджидает их на обратном пути.

Только Николай так подумал, как вертолет Сташенкова выскочил вперед и дал очередь по мазанке у дувала, из-за которого стреляли.

— Прекратить! — прикрикнул Николай.

Ведомый сделал горку и пошел рядом, крыло к крылу.

— Займите свое место, — не скрывая раздражения, потребовал Николай.

Сташенков то ли не слышал — был на внутренней связи, — то ли игнорировал командира, продолжал идти рядом.

Николай повторил приказ, а летчик-штурман погрозил Сташенкову кулаком, и тот круто отвалил вправо…

Двигатель доставили на Центральный в полном благополучии. Полковник Шипов вышел из вертолета довольный, пожал руку Сташенкову, потом Николаю.

— Спасибо, сынки! — сказал с чувством восторга и благодарности. — Хорошо летаете! И воюете по-нашенски, по-русски. Доложу командующему, буду просить, чтобы наградили вас…

Когда он ушел, Савочка сказал с ухмылочкой:

— Щедрый полковник. Только впопыхах приказал движок забрать не тот. Глядишь, и впрямь орденок или медалишку дадут, а ему — генерала…

— Не твое собачье дело! — оборвал со злостью прапорщика Сташенков.

Савочка подобострастно вытянулся, как бравый солдат, и отчеканил:

— Так точно, товарищ майор, не мое собачье дело! — круто повернулся и ушел.

Николаю стало обидно и за Савочку, и за себя — ведомый не очень-то считался с ним, позволял себе бестактность и вольность, не подобающие заместителю. Видимо, не получится у них мира. А так не хотелось прежних дрязг. И он еще раз попытался шуткой урезонить подчиненного.

— Послушайте, Михаил, то, что вы старше Савочки возрастом и званием не дает вам права унижать его. И мои указания зря вы игнорируете. Помните, что по этому поводу сказал Наполеон своему соратнику? «Генерал, ты выше меня на целую голову, но если еще раз не выполнишь мой приказ, то лишишься этого преимущества».

Сташенков побагровел, набычился.

— Понял, товарищ майор. К счастью, вы еще не Наполеон и я не генерал. Но коль вы так быстро освоились с обстановкой и постигли законы здешних боев, прошу отпустить меня в отпуск, по плану я должен был уйти еще в июле. В прошлом году тоже в конце года отдыхал.

Это был ультиматум. Уступить Сташенкову, понимал Николай, значит позволить ему и в дальнейшем вести себя своевольно, по-хамски. И он ответил так же категорично:

— Пишите, как и подобает в таких случаях, рапорт. Я возражать не стану.

5

Командир полка подписал рапорт. Но вместо радости Сташенков испытал огорчение — не стали просить, чтобы он остался, учитывая сложную обстановку, неопытность командира эскадрильи.

А как он мечтал вырваться из этого пекла в родной Львов, к милой мамочке, к любимой жене, с которой не прожил и полгода, если не считать те дни, когда она уезжала на экзамены!..

Он прилетел в Тарбоган, в свою квартиру, и без всякой охоты стал укладывать вещи. Беспокоило его и недавно полученное письмо от матери, в котором она делала прозрачные намеки о жене, что-де не нравится ей. То ли поссорились, то ли еще что.

Мать у него суровых правил, воспитывала Мишеньку без отца и держала в жестких руках, наказывала за малейшие проступки…

Михаил не придал особого значения письму: мало ли что не понравилось матери в поведении жены, воспитывалась Лилита в других условиях, с другим подходом; она тоже была единственной дочерью, но мать и отец у нее были добрые и мягко-характерные, безумно любили дочь и позволяли ей все. И ни мать Михаила, ни он сам не заметили, чтобы это испортило девушку, — она тоже была доброй, милой, ласковой. Притом мать первая познакомилась с Лилитой: отдыхала в санатории под Ригой с ее родителями, побывала у них в гостях дома и буквально засыпала сына восторженными письмами: ах, какая прелестная девушка, как воспитанна, умна, как образованна… Уговорила в прошлом году поехать отдыхать на Рижское взморье, навестить своих знакомых.

Лилита и ему, уже не наивному мальчику, понравилась до обалдения, в конце отпуска он сделал предложение.

— Лили еще институт не закончила, — возразил отец. — Коль понравились друг другу, подождите, полгода — срок не велик.

— Я думаю, супружество не помешает учебе, — стоял на своем Михаил, — Лилита продолжит учебу, а закончит, приедет в Тарбоган со свободным дипломом. Инженерам-экономистам в городе найдется место.

И уговорил…

Потом Лилита приехала в Тарбоган в феврале, когда писала дипломную работу. Как они здорово провели время! Командир полка, учитывая положение Михаила, отпустил его на неделю. И эта неделя поистине была медовой! Когда поженились, до отъезда оставалось несколько дней, Лилита еще стеснялась его, да и он был настолько влюблен, что млел перед нею, как мальчишка, и они, по существу, мало что поняли в супружестве. А тут!..

От кого-то Михаил слышал, что латышки сдержанные и холодные по натуре женщины, такой тогда в Риге и показалась ему Лилита. И совсем другой узнал он ее через два месяца…

В мае Лилита защитила диплом, сдала экзамены и приехала в Тарбоган. Но обстановка в Афганистане обострилась, в ряде районов появились новые банды, и вертолетная эскадрилья, временное командование которой принял Михаил после гибели комэска, была перебазирована в провинцию Бадахшан на помощь Народной армии и нашим десантникам. В Тарбоган Михаилу удалось вырваться только в июне, когда там началась жара. Лилита за эти дни похудела, и ее мягкие, как шелк, волосы, в которые он так любил зарываться лицом и вдыхать аромат прибалтийских лугов, стали жесткими; никакие шампуни, лосьоны и фиксаторы не держали былую прическу более получаса. Но главное, Лилита чувствовала себя одинокой, разлука и безделье угнетали ее, временами не находила себе места. И Михаил, надеясь на скорый отпуск — по плану он должен был пойти в июле, задерживало назначение командира эскадрильи, — отправил ее к своей матери во Львов.

И вот письмо из дома: «Кажется, я ошиблась в избраннице…»

Хотя Михаил не придал ему особого значения, червячок неуверенности в жене, сомнения и ревности начал потихоньку точить сердце, и если поначалу он свой пессимизм объяснял обидой за несостоявшуюся должность, назначение на нее самого нежелательного человека, который, конечно же, не забыл старых обид, то теперь убедился — нет, вся причина в ней, в Лилите: он боялся ехать во Львов, боялся узнать об измене жены и потерять ее.

Он бросил на диван штатский костюм, сорочки, галстуки. Сел рядом с чемоданом и задумался: неужели такое могло случиться? Лилите всего двадцать три года, совсем еще девочка, и такая там, в Риге, была робкая, застенчивая. Нет, не может быть… А здесь, в этой комнате, она трепетала от страсти, целовала его до исступления…

Но любила ли она его?.. И что такое любовь? Полет, который не может быть бесконечным, как сказал местный острослов, и концовка которого, к сожалению, порой бывает очень печальная… Неужели и его полет закончится аварией?.. Нет, и местный острослов что-то напутал, преувеличил. Разве мало счастливых браков, счастливых семей, до конца дней своих сохраняющих любовь и верность?.. А много ли? Отец ушел к другой, бросив мать, умную и серьезную женщину. А родители Лилиты? Но что он о них знает? Видел дважды за короткое пребывание в отпуске. На эти считаные дни и самые злые враги могли заключить перемирие… Из друзей, знакомых… Взять того же Громадина, теперешнего командира эскадрильи. Михаил хорошо помнил, как прибыл он в Кызыл-Бурун с женой. В самое жаркое время. Вышли из самолета, как два ангелочка, чистенькие, ухоженные и довольные, словно попали в долгожданный рай. И Михаила взбесило тогда: куда и зачем привез, дуралей, такое милое и нежное существо? Не понимает, что зачахнет оно здесь от тоски и одиночества — не на курорт приехал, спокойной жизни здесь, наслаждений с женою не жди. И Михаил не сдержался, сострил: «Лучше бы ты тещу привез». Не думал, не ожидал, что подчиненный, этот картинный капитан, так ответит, что до сих пор стыдно: «Я напишу о вашем пожелании. Правда, теща у меня — умная женщина».

Присутствовавшие при этом разговоре офицеры долго потом улыбались при виде Михаила и шушукались…

Что тогда взбесило Михаила? Позавидовал чужому счастью или в самом деле посочувствовал жене Громадина?.. Она, как вскоре выяснилось, действительно заслуживала сочувствия, и семья их оказалась не такой уж благополучной, потому, видимо, и приехал Громадин на этот раз один…

Да, слово не воробей, и прошлого не воротишь. Хотя Громадин и делает вид, что забыл обиду, а подвернется случай, отплатит сторицей. Нет, не было между ними мира и согласия и не будет. Потому и отпуск подмахнул комэск с легким сердцем — пусть, мол, катится на все четыре стороны, сам с делами справлюсь… Что ж, посмотрим, как он тут навоюет, накомандует, как наладит дисциплину. Тут один рядовой Разумовский чего стоит…

Михаил поднялся и стал укладывать в чемодан вещи.

6

Солнце неподвижно висит над головой и так палит, что, кажется, мозги начнут плавиться. Ветерок не шелохнется — кругом горы, — и сверху небо как герметическая крышка, сквозь которую беспрепятственно бьют нещадные лучи.

Вторую неделю возит Николай десантную группу во главе с лейтенантом Штыркиным на место, где были захвачены душманы, лазают там по горам бедные десантники в поисках неизвестно чего до изнеможения, а толку мало. Правда, у речки нашли разбросанные боеприпасы, в небольшой пещере два десятка автоматов с тремя ящиками патронов, и все. Один из душманов по имени Абдулахаб, молодой бородач, которого заприметил Николай, признался, что их тройке было поручено доставить с западного берега боеприпасы. Тайник знал только проводник, который был убит при перестрелке. Ничего другого выяснить пока не удалось. Вот и возит майор Громадин группу десантников к подножию горы, ищут склады с оружием, и все впустую. Похоже, и сегодня толку не будет. Десантники с ног валятся от зноя и усталости, еле карабкаются по крутым склонам; некоторые больше сидят на месте, тяжело дышат, как загнанные лошади. Да и разве найдешь в горах чужую захоронку?.. А в эскадрилье дел невпроворот, не знаешь, за что браться — и людей надо изучить, и тактикой заниматься, и ночную подготовку не запускать. А тут еще и дисциплина захромала. Вчера рядовой Разумовский пожаловался, что старослужащие солдаты его поколотили, грозится жалобу в ЦК написать. Стал разбираться, и вправду поколотили: после отбоя Разумовский истерику закатил, стал кричать, о кровать биться. Его и по-хорошему уговаривали, и грозили — не помогло. Вот тогда один из солдат, действительно из старослужащих, стукнул его. Напиши Разумовский жалобу, неприятностей не оберешься; припишут еще «дедовщину», попробуй потом докажи, что это не так…

Что с Разумовским? Нервное истощение, страх или простая симуляция? И как поступить? Отправить в Тарбоган?

Самый простой выход. Но какой это пример для других? Разгильдяя в тыл, а добросовестных в пекло?..

И Сташенков в отпуск укатил. Правда, понять его можно: целый месяц один вкалывал, крутился как белка в колесе и надеялся, вправе был надеяться, что командирская должность достанется ему. А прислали… бывшего подчиненного.

Командир полка предупреждал Николая:

— Сташенков ждал этой должности. Летчик он превосходный, а как человек… В общем, легкой жизни не ждите…

Николай легкой и не ждал, но отношения со своим заместителем надеялся наладить…

Стрелка часов приближалась к двум — восьмой час они на пятачке под палящим солнцем. Экипажу еще полбеды: Мезенцев растянул чехол, и все забрались в тень (правда, температура и здесь не менее 50 градусов), а каково ребятам из группы поиска, которые излазили десяток скал, изрыли сотни квадратных метров каменистой земли?..

В 14:00 группа поиска выстроилась у вертолета. Лейтенант Штыркин отметил на карте места, где велись работы, выслушал мнение каждого и дал команду садиться в кабину.

Николай взлетел и взял курс на свой аэродром.

После обеда командир полка разрешил экипажу отдыхать до следующего утра. Николай чувствовал усталость, голова была тяжелой, словно жара иссушила мозги, и черепная коробка гудела от зноя, но в казарму он решил не идти — там тоже духота, а в штабе ждали неотложные дела — донесение надо было написать, полетные листы проверить. И уснуть вряд ли удастся — никак не может приучить себя спать здесь днем при таком пекле.

В штабе, кроме дежурного наряда, секретчика да писаря, никого не было, и Николай, взяв нужные документы, направился в канцелярию третьей эскадрильи. Здесь было пусто. Расстегнув почти все пуговицы рубашки, он откинулся на спинку кресла и расслабленно вздохнул. После раскаленной кабины вертолета, давящего бронежилета, запаха эмалита и ацетоновых красок кабинет казался раем. Приятно было сидеть, отрешившись от всего на свете, ничего не делать, ни о чем не заботиться. Хотя бы минутку. Еще бы окунуться в прохладную морскую водицу или хотя бы постоять под душем, как бывало в Кызыл-Буруне, да подремать в белоснежной постели, пахнущей «Серебристым ландышем» — Наталья любила этот запах и освежала им простыни. Как она там? И Аленка? Осенью дочурка пойдет во второй класс. Ждет не дождется. Сколько будет слез и разочарований, если к началу учебы не удастся получить квартиру.

Николай так задумался, что не заметил, как открылась дверь кабинета: услышал уже голос, жалостливый, чуть ли не плачущий:

— Пустите, товарищ командир, погреться. Околеваю совсем.

Повернулся и чуть не упал с кресла: перед ним стоял рядовой Разумовский — в шапке-ушанке, в теплом бушлате; по лицу из-под шапки, по лбу стекали ручейки пота. И глаза у солдата были такие затуманенные, словно и в самом деле тронулся умом. «А вдруг!.. — мелькнула у Николая мысль. — От такой жары, от перенапряжения или психического стресса вполне возможно». Разумовский, хотя и высокого роста и не хлипкого телосложения, неженка — вырос в интеллигентной семье: отец — крупный специалист по гидросооружениям, почти все время находится за границей, мать — эстрадная актриса, тоже в разъездах, и Эдуард воспитывался бабушкой, которая баловала его, не приучала к труду. После десятилетки Эдика устроили в консерваторию — слух у него был отменный, хорошо играл на скрипке. Но на втором курсе Эдик задурил, стал курить и выпивать, а поскольку выделенного бабушкой бюджета на все не хватало, пришлось идти на подработки в ресторан, на эстраду. Концерты, как правило, заканчивались попойками, консерваторию он посещал все реже, и его отчислили. Знакомый бабушкин военком, побеседовав с Эдиком, понял, что юношу может перевоспитать…

— Где бы ты желал служить? — спросил он у него.

— На юге, разумеется, — не задумываясь ответил Эдик и добавил: — У Черного моря.

Военком понимающе кивнул:

— На юге — можно. У Черного моря, правда, не обещаю, но что вода будет соленой, можешь не сомневаться…

Так Эдик попал под южное солнце Таджикистана, а потом Афганистана…

Военком, разумеется, поступил правильно и разумно. Но хватит ли у изнеженного, избалованного оболтуса характера и силы воли, чтобы преодолеть армейские трудности? Первые месяцы службы показали, что Эдик не тот поддающийся материал, из которого можно лепить настоящего человека, стойкого солдата. Он хитрил, ловчил, придумывал всякие поводы, только чтобы увильнуть от работы на аэродроме или даже на кухне. Но старшина эскадрильи, начальник техническо-эксплуатационной части, люди сильные и жесткие, умело держали его в руках, пресекали всякие попытки симуляции. И вот вчерашняя истерика, сегодняшнее помешательство. Симуляция это или реальный срыв психики?

Положеньице!..

Николай обдумывал создавшуюся ситуацию, внимательно вглядываясь в лицо солдата. А может, он пьян или накурился анаши? Здесь, говорят, такое бывало.

— Садитесь, — пододвинул к себе поближе стул Николай, чтобы уловить запах.

Разумовский сел, зябко передернул плечами, дохнул майору в самое лицо:

— Знобит, трясет…

Запаха никакого не было. Может, укол?..

— Аж зубы ломит. — Разумовский клацнул зубами и приблизился почти вплотную к майору. Догадался, о чем подумал командир? Николаю в какой-то миг показалось, что Разумовский осмысленно и настороженно стрельнул в него глазами.

— Мне тоже что-то нездоровится, — сказал он и тоже передернул плечами. — А летать надо, афганский народ от внешних и внутренних бандитов защищать. Не хочешь помочь экипажу?

И снова, как отблеск ночной зарницы, настороженный, испытывающий взгляд.

— Хочу, — болезненным голосом протянул Разумовский. — Только согреться бы. Может, костер разведем? У вас спички есть?

Николай не курил и спичек с собой никогда не носил. А как они нужны были сейчас!

— Спички найдем.

Он стал шарить у себя по карманам. И снова то ли показалось, то ли на самом деле в глубине глаз солдата мелькнуло вполне осмысленное любопытство. Полазив по карманам, Николай открыл письменный стол, один ящик, другой, и, к великой радости, увидел потертую коробку. В ней было с десяток спичек.

Николай протянул коробок Разумовскому:

— Вот, берите.

Солдат взял недоверчиво, потом вдруг заулыбался, вскочил с кресла и пустился в пляс, припевая:

— Вот теперь согреемся, вот теперь согреемся. — Подскочил к другому столу, где лежала подшивка газет, отмахнул с ходу несколько штук; продолжая плясать, сминал их. Лицо его то улыбалось, то перекашивалось в какой-то бессмысленной гримасе, губы оттопыривались, и из уголков скатывалась пена слюны.

Разумовский действительно был похож на человека, лишившегося рассудка, и в груди Николая шевельнулась жалость: талантливый парень, мог стать известным музыкантом, а то и композитором… И что они, отцы-командиры, скажут теперь его родителям, как объяснят случившееся?

Разумовский бросил смятые газеты посередине кабинета, осмотрел его: видимо, показалось мало, оторвал еще несколько штук от подшивки, удовлетворенно кивнул.

— А дров где возьмем? — спросил у майора, лишь искоса глянув на него.

— А вот кресла, — вырвалось у Николая, а по спине пробежал холодок: что, если начнет ломать?

— Правильно, — одобрил Разумовский и присел на корточки у брошенных газет — точь-в-точь, как у костра. Открыл коробок.

Николай тоже встал, подошел к двери, вставил в скважину ключ, щелкнул замком. Ключ положил себе в карман.

— А зачем это? — полюбопытствовал Разумовский.

— Чтоб тепло не выходило, — ответил Николай с иронией, не сводя глаз с солдата. И кивнул на окна. — Тут-то не уйдет — окна двойные, зарешеченные.

Разумовский опустил глаза, чиркнул по коробку спичкой. Сломал. Стал доставать другую. Руки у него дрожали.

— А может, лучше на улице? — Голос осип, сорвался от волнения.

— Нет, товарищ Разумовский, на улицу просто так мы теперь с вами не выйдем, — как Николай ни сдерживался, слова вылетали отрывисто, угрожающе. — Отсюда один путь — либо в честные солдаты, либо…

— Только бить меня не надо, — захныкал Разумовский, — а то я кричать начну. — Он сунул спички в карман.

И Николай понял: шантаж с пожаром не удался, теперь Разумовский грозится и командира обвинить в рукоприкладстве.

— Позвать кого-нибудь в свидетели? — спокойно и холодно сказал Николай. Разумовский насупился. — Тебе сколько служить осталось?

— Не знаю. — Но голос дрогнул, сорвался.

— А я знаю. Чуть более года. Я прослужил двенадцать. И поверь мне, мои годы пробежали быстрее, чем твои месяцы. Потому что я не ловчил. У меня были друзья, а с друзьями всегда легче. Скажи, чего ты хочешь?

— Не надо меня бить, — снова заблажил Разумовский.

— Ты трус, Эдуард, — пропустил Николай угрозу мимо ушей. — Боишься трудностей, боишься, что душманы подстрелят тебя здесь, на аэродроме. Кстати, я тоже не хочу умирать и боюсь смерти. Но есть вещи, товарищ Разумовский, которые страшнее смерти, — это позор. Подумай, как ты будешь смотреть родным, близким в глаза, если вернешься домой не из Афганистана и не воином-интернационалистом, а гражданином, отбывшим заключение за уклонение от воинской службы. Устраивает тебя такая перспектива? — Разумовский опустил голову. — Ты даже не знаешь, что глаза твои честнее, чем мысли. Вот выбирай: или ты даешь мне слово, что будешь служить честно, или я сейчас вызываю медицинскую экспертизу, пусть тебя обследуют и дадут заключение. Военный трибунал с такими вещами не шутит… Что же ты молчишь? — Николай подождал еще немного. Разумовский не поднимал глаз. — Значит, не договорились. — Николай снял трубку телефона.

— Не надо! — схватил его за руку Разумовский.

7

Абдулахаб скрипел зубами, бил кулаком в каменную стену: сколько его будут еще держать за решеткой, сколько раз водить на допрос, когда все, что они хотели знать, он выложил? И где его напарник Мурмамад, что сказал на допросе? Правда, многое он сказать и не мог, потому что знает мало — в отряде вторую неделю, — но самое главное, что Абдулахаб является казначеем отряда, знает. А если выдаст, прощай золото, и что на том берегу, и что там, припрятанное недалеко от кишлака Мармуль. Но, похоже, Мурмамад молчит. Парень он стоящий — и при появлении вертолетов не спаниковал, и на предварительном допросе, когда их еще не разлучили, твердил одно: они дехкане из кишлака Шаршариф, перебрались через речку, чтобы запастись на зиму фисташками.

Теперь их на допрос водят по одному, заставляют повторять одно и то же по нескольку раз — ищут неточности, зацепку, чтобы раскрутить запутанный ими клубок и докопаться до истины. Если Мурмамад выдержит, самое худшее, что можно ожидать, двух-трехгодичное отбывание в исправительно-трудовых лагерях, но Абдулахаб надеялся на лучшее: советские контрразведчики захотят использовать их в своих целях и, взяв определенные обязательства, отправят на ту сторону Кончи. Предложение он, разумеется, примет, только отпустили бы, а когда окажется на свободе, заберет Земфиру — и ищи ветра в поле, как говорят русские, а точнее, в горах. Абдулахаб снова станет Абдулахабом, а не Заидом, коим назвался контрразведчикам, присвоив себе имя убитого: у Заида не такая известная биография, он в отряде недавно, месяца три, и не представляет для Советов такого интереса, как бывший студент Ташкентского государственного университета имени В. И. Ленина, посланец Демократической Республики Афганистан, затем начальник снабжения геологоразведочной партии в Файзабаде, а позже — казначей банд Башира и Масуда.

Но дни шли за днями, допросы за допросами, а никто ему ничего не предлагал, даже намеков на сотрудничество не делал. Его мучили неизвестность, неопределенность положения и все больше беспокоила судьба Земфиры. Как она там? Выдержит ли выпавшие на долю испытания? Первый год жизни в Афганистане она перенесла довольно тяжело; в Ташкенте у нее была хотя и небольшая однокомнатная квартира — жили они вдвоем с матерью, — но с удобствами, с газом и горячей водой. В Файзабаде же, куда привез ее Абдулахаб, пришлось привыкать к земляному полу, к керосинке и костру, к невкусной, с привкусом горечи, воде, которую она могла пить только кипяченой. А потом, когда Башир увел Абдулахаба в банду и Земфира более месяца жила в страшных ожиданиях и лишениях, она пошла за мужем дорогами испытаний, еще больших страданий, скитаний и бесконечных боев. И только любовь ее к Абдулахабу помогла переносить зной и холод, трудные длинные переходы, насмешливые, а то и недобрые взгляды единоверцев мужа. Правда, никто в отряде Башира не смел и словом оскорбить ее — боялись Абдулахаба, самого сильного и ловкого в отряде воина, пользующегося покровительством главаря. И Башир относился к Земфире с почтением, иногда долго не отрывал от ее стройного стана вожделенных глаз. Абдулахаб опасался, что однажды предводитель не выдержит искушения и, отправив Абдулахаба на задание, прикажет Земфире явиться в его палатку. Но Башир, имевший в десятке кишлаков жен и любивший женщин, оставлял Земфиру в покое, то ли дорожа прежней дружбой с Абдулахабом, то ли боясь его мести. А возможно, выжидал более подходящего момента. И Абдулахаб не знал, чем все это кончится, пока отряд Башира не попал в засаду.

Их тогда окружили со всех сторон: со стороны кишлака сарбазы[8] и работники царандоя,[9] со стороны гор — десантники, высаженные из вертолетов. Случилось это ранним утром, когда отряд Башира направился в кишлак Мармуль, чтобы захватить завезенные туда накануне советскими вертолетами продовольствие и одежду и покарать неверных, продавшихся проклятым шурави.

Кто-то их предал, и разведка, побывавшая ночью в кишлаке, ничего не обнаружила. А сарбазов и царандоев находилось в засаде не менее двух сотен. Едва началась перестрелка, загудели в небе вертолеты. «Стингеров» в отряде не было, да и вряд ли ими можно было воспользоваться: вертолеты вынырнули из-за гор внезапно и шли на такой малой высоте, что трудно было прицелиться из пулемета и автомата.

И все-таки группа противовоздушной обороны, имевшая два крупнокалиберных пулемета, ударила по закружившим над ними «Ми-24». В ответ сверкнули молниями реактивные снаряды. Пока вертолеты прикрытия прижимали огнем моджахеддинов к земле, «Ми-8» совершили посадку, и десантники отрезали путь отступления к горам.

Абдулахаб, побывавший уже не в одном бою и умевший здраво оценить ситуацию, сразу понял, что на этот раз живым вырваться из кольца удастся немногим.

Башир знаком подозвал к себе Абдулахаба. Сказал не властно, как приказывал раньше, а скорее попросил:

— Будь рядом. Уходить будем через кишлак. Передай по цепи.

Но не успела команда облететь рассыпавшийся почти на голом месте отряд — и валунов здесь было мало, и кювет у дороги довольно мелок, — как стрельба со стороны кишлака и со стороны гор, где замкнулось кольцо, затихла. Над головами моджахеддинов прокатился громовой голос.

— Моджахеддины, бирардары![10] Слушайте и не стреляйте, пока не обдумаете свое решение. Мы даем вам на это полчаса. Вы окружены, и сами видите, положение ваше безнадежно. Предлагаем не проливать напрасно кровь, сдаться. Можете выделить для переговоров парламентера. Стариков, детей и женщин, если такие имеются, просим покинуть поле боя. Выход — по дороге к кишлаку…

Башир выругался:

— Кафиры, гяуры![11] Пусть шакалы терзают ваши трупы! — Кивнул в сторону, где укрылась в кювете Земфира. — Пусть уходит женщина. Остальным — готовиться к прорыву.

У Земфиры на глазах выступили слезы:

— А ты?

— Будешь ждать меня в Файзабаде.

— Вы сдадитесь?

— Иди, — подтолкнул он жену.

Когда вернулся к Баширу, тот еще раз повторил:

— Будь рядом. Если ранят — вынеси. Если убьют, снимешь этот пояс и отдашь Гулям. Понял?

Абдулахаб кивнул. Гулям — старшая жена Башира, она знает, как распорядиться состоянием мужа: что в поясе драгоценности — Абдулахаб не сомневался.

— Казну сдашь Масуду.

Абдулахаб знал и этого главаря, действовавшего со своим отрядом восточнее Файзабада, а иногда и объединявшегося с Баширом. Но это было редко: каждый имел свое задание, получаемое от главы «Фронта национального освобождения Афганистана» Себгатуллы Моджаддеди из Пакистана.

— Не надо, саиб,[12] вместе уйдем.

Башир не ответил, глубоко вздохнул.

Стрельба прекратилась, даже одиночных выстрелов не слышалось; лишь вертолеты, кружившие над залегшими моджахеддинами, нарушали тишину прекрасного весеннего утра: Абдулахаб, как никогда ранее, вдруг уловил сквозь гарь пороха медвяный запах свежих трав и цветов, которыми покрылась земля, напоенная вешними водами; светло-фиолетовый колокольчик на тоненьком стебельке тянулся из-под камня к самому лицу Абдулахаба и, казалось, щекотал своими нежными лепестками ноздри. И поднявшееся над зубцами гор солнце было такое ласковое, теплое…

— Кто это? — толкнул локтем Башир Абдулахаба, взглядом указав на шагавшего за Земфирой старика Расула, примкнувшего к отряду с неделю назад.

— Расул Самад, он из здешних мест, — пояснил Абдулахаб и прижал к плечу автомат, беря старика на мушку.

— Пусть идет, — остановил Башир. — Сам пришел, сам ушел. И толку от него, как от сломанного посоха.

Навстречу Земфире и старику направились двое мужчин с карабинами в форме царандоя. Остановились, о чем-то поговорили и повели их в кишлак.

— Башир! — раздался все тот же зычный голос в усилителе. — Осталось десять минут, а ты не высылаешь парламентера. Мы знаем, сколько у тебя воинов, и не хотим, чтобы их кровь пролилась напрасно. Твои собратья-сардары уже перешли на сторону народной власти, советуем и тебе со своим отрядом последовать их примеру. Народ устал от войны, хочет мира, хлеба. И поля истосковались по вашим рабочим рукам…

— Кафиры! Гяуры! — зарычал Башир и дал длинную очередь из автомата.

В ту же секунду со всех сторон застрочили пулеметы, заухали легкие пушки, гранатометы, и моджахеддины, делая короткие перебежки от камня к камню, устремились в сторону кишлака. Цепочка сарбазов дрогнула, изогнулась и стала рваться, особенно на правом крыле, где оборону держали царандои.

— Туда, — указал на слабое место Башир.

Абдулахаб еле успевал за ним.

Патрулировавшие вертолеты открыли стрельбу, но вскоре вынуждены были прекратить ее — моджахеддины смешались с сарбазами и царандоями, ослабили огонь и десантники — в дыму и пыли легко было поразить своих. Воспользовавшись этим, остаток отряда Башира достиг кишлака в занял наиболее выгодные позиции — дувалы, мазанки, арыки.

— Из кишлака не уходить, жителей не выпускать, пока к нам на помощь не подойдут моджахеддины Масуда, — отдал приказ Башир.

Он шел вдоль дувала, не кланяясь пулям, которые свистели то тут, то там, взбивали фонтанчики глиняной пыли, рикошетили о камни. Остановился около открытой двери мазанки, но внутрь входить не торопился.

— Сколько, думаешь, сможем продержаться здесь? — спросил у Абдулахаба.

Сардар спрашивал у сарбаза… Похоже, на помощь моджахеддинов Масуда он не очень рассчитывал. А может, придумал?..

— Когда должен подойти Масуд? — на вопрос вопросом ответил Абдулахаб.

Башир только сверкнул глазами. Посмотрел на крышу и, опершись ногой о камень, легко взобрался наверх. Абдулахаб последовал за ним. Распластавшись на плоской, чуть покатой поверхности, они подползли к противоположному краю, откуда хорошо просматривались окраины, и увидели, как десантники, сарбазы и царандои обтекают кишлак с востока, с юга и с севера. Свободной оставалась лишь западная часть. Пока…

По тому, как решительно Башир спрыгнул с крыши, Абдулахаб понял, что он принял решение.

Почти в каждом кишлаке, где отряд действовал, у Башира были осведомители и верные люди, а готовясь к набегу, он брал обычно лошадей или ишаков для вывоза награбленного. На этот раз ни лошадей, ни ишаков в отряде не было, значит, Башир рассчитывал взять их в кишлаке.

Абдулахаб не ошибся. Башир вошел в мазанку и появился оттуда с длинным седобородым стариком. Пригибаясь при каждом выстреле и цоканье невдалеке пуль, тот повел их вдоль дувала к западной окраине. Остановились около полуразрушенной мазанки, за стенами которой увидели четырех лошадей. Башир, не говоря ни слова, прыгнул на спину одной. Старик едва успел подать ему повод, как он ударил лошадь в бока каблуками и, выбравшись наружу, помчался на запад, где невдалеке виднелись горы. Там можно укрыться в густых зарослях, подняться по малохоженым и мало кому известным тропам к перевалу… Если только не заметят их с вертолета.

Лошадь под Абдулахабом, несмотря на впалые бока и острую спину, на которой сидеть было мучительно неудобно, бежала довольно резво и потихоньку сокращала расстояние до Башира.

Они проскакали с полкилометра, когда услышали позади рокот двигателей и впереди них на дороге взметнулись фонтанчики разрывов.

Вертолеты, промахнувшись с первого захода, пошли на второй. Абдулахаб видел, как начал петлять Башир, бросая лошадь с одной стороны дороги на другую, и тоже попытался сманеврировать, но его рысак, и без того уже вздымавший боками, как после длительной скачки, сбился с галопа на трусцу и заартачился, не обращая внимания на понукания и удары каблуками в бока.

Пулеметная дорожка легла совсем рядом, и вертолет пронесся над самой головой Абдулахаба, чуть ли не задев его колесами, и это взбодрило, а вернее, напугало лошадь — она рванулась вперед, туда, где конь Башира вдруг споткнулся и грохнулся в дорожную пыль.

Абдулахаб ожидал, что сардар сейчас вскочит и придется ему уступить лошадь, но тот не вставал. И когда Абдулахаб подскакал поближе и увидел распластанное тело, у него зашевелились волосы на голове: череп сардара был расколот надвое, одна половина с окровавленной чалмой лежала радом, другая была отброшена на добрых полметра. Лошадь храпела и билась в предсмертных судорогах: снаряды раздробили ей круп.

Не отдавая себе отчета — так уж приучили его выполнять волю господина, — Абдулахаб спрыгнул с лошади и отстегнул пояс сардара. Он совсем забыл про вертолет, и только когда снаряды полоснули перед глазами, упал, прижался к земле. Первой мыслью было открыть ответный огонь из автомата, защищаться до последнего патрона, но он тут же отогнал ее; что может сделать пуля бронированному чудовищу с крупнокалиберным четырехствольным пулеметом? А если?.. И он, откинув руку, притворился убитым. Лошадь отбежала на обочину и стала щипать траву.

Вертолет сделал один круг, другой. Уж не хочет ли он сесть? Тогда придется принять последний бой…

Но вертолет вдруг круто развернулся и направился к кишлаку, где продолжали греметь выстрелы. И когда он завис над восточной окраиной, Абдулахаб пополз прочь от Башира, над которым уже зажужжали мухи, встал и пустился к горам.

Ему удалось уйти от преследования, и через неделю он разыскал жену Башира Гулям. Разыскал, но драгоценностей отдавать не стал: Гулям переметнулась к неверным, ушла жить к царандою. И Абдулахаб припрятал сокровища Башира до лучших времен, уверенный, что они скоро наступят. А казну, как и велел саиб, доставил самому Масуду.

Абдулахаб не рассчитывал на особое доверие в новом отряде и был немало удивлен, когда Масуд без особых расспросов и проверки оставил его при прежней должности. Еще больше удивился, узнав, что казна отряда содержится в том же самом банке в Файзабаде. Так он стал служить новому хозяину. Но если для отряда Башира жалованье и наградные за уничтоженных шурави, бронетранспортеры и вертолеты шли от Себгатуллы Моджаддеди из Пакистана, то моджахеддины Масуда, помимо боевых задач, занимались добычей золота, на которое покупали оружие, и Абдулахаб почти не бывал в отряде, жалел, что согласился взять Земфиру с собой. Жене у Масуда жилось далеко не так вольготно, как у Башира. Вначале сардар относился к ней с недоверием, считал чуть ли не шпионкой шурави, потом непонятно за какие заслуги приблизил, сделал хозяйкой своей палатки.

Такое положение еще больше расстроило Абдулахаба. Теперь он уходил на задания с грустными мыслями и тяжелым сердцем. Надо бежать, все настойчивее зрело решение. Забрать Земфиру и… в Арабские Эмираты или еще куда-нибудь: драгоценностей Башира, если умело ими распорядиться, хватит и им и их детям… Можно прихватить золотишко, намытое на Кокче. Только бы выбраться от шурави…

В этот день на допрос его вызвали уже вечером. Средних лет капитан, все тот же, который с первого дня задержания ведет с ним словесный поединок, был менее сух и официален.

— Так ничего и не хотите нам сказать? — спросил с понятной веселинкой.

Переводчик перевел более жестко и неточно: «Так что, будем продолжать в молчанку играть или наконец вспомните, куда и зачем шли?»

Абдулахаб, как и прежде, сделал вид, что русский не понимает, ответил переводчику:

— Я все сказал, бирардар, что знал; да будет Аллах тому свидетель.

— Какой я тебе брат? — возмутился переводчик. — И не боишься, что Аллах покарает тебя за неправду?

Абдулахаб не боялся: во-первых, он не очень-то верил в Аллаха; во-вторых, если Аллах и есть, он не накажет мусульманина за обман шурави, а ниспошлет ему благополучие, ибо каждый неверный есть злейший враг ислама и заслуживает самой суровой кары.

Переводчик обратился к капитану:

— Бесполезно, Иван Андреевич. Эти фанатики, что им вбили муллы в голову, то и будут твердить.

«Значит, Мурмамад тоже ничего не сказал», — обрадовался Абдулахаб.

— Ну что ж, — поднялся из-за стола капитан. — Скажите ему, что передам их в таком случае органам национальной безопасности Афганистана. Там быстрее разберутся, кто они и что делали на берегу речки. Хотя вполне вероятно, что приходили за золотом, а когда их обнаружили, охранники ухлопали казначея, чтобы он не выдал место захоронения. Ничего, все равно найдем.

Абдулахаб с трудом сдерживал рвущуюся из груди радость; лучшего он и не ждал; главное, их отправят к своим, а там он сумеет выкрутиться, вплоть до того, что попросится на службу сарбазом или царандоем. Разыщет Земфиру и… Он даже в мыслях прерывал свою мечту, боясь, как бы не разгадали ее. А придет время, он и до этого золотишка, что на берегу, доберется. Только бы обрести свободу…

Переводчик перевел слова капитана. Абдулахаб благодарно приложил к груди руку:

— Да ниспошлет вам Аллах милость и благоденствие.

8

Самолет приземлился во львовском аэропорту уже вечером. Какой это был вечер! И небо здесь совсем другое — не желтое, как там, над горами, а лазоревое, и облака, разбросанные у восточного горизонта, — небольшие, аккуратные, как клочки лебяжьего пуха, и воздух напоен таким ароматом, что голова кружится.

Днем прошел дождь (лето здесь тоже не то что в Афганистане — с частыми дождями и грозами), и земля еще парила, источая медвяные запахи благоухающих цветов и деревьев.

Михаил вышел из самолета, остановился, очарованный красотой родного края; все ему казалось милым и незабвенным, дорогим и близким, лучше которого нет и не может быть ничего на свете. Полгода он не был здесь, а как соскучился! Быстрее захотелось увидеть дом, где родился и вырос, двор с тополями, где играл с мальчишками, мать, Лилиту. Вот удивятся они и обрадуются! Телеграмму он не стал давать, захотелось без предупреждения явиться и посмотреть, что у них происходит, какая черная кошка пробежала между ними. И так, считал он, будет лучше: реальнее покажется обстановка и оценить ее будет легче, без предвзятости.

Из аэропорта в город шли автобусы, но Михаил нашел такси, чтобы не таскаться с чемоданами. Хотя для себя он взял самое необходимое: штатский костюм, тройку рубашек, туфли, вещей набралось два чемодана — подарки матери и Лилите. Только бы не случилось худшее… Он отгонял эту мысль, а она вертелась рядом, словно рассерженная оса, и жалила в самое больное место. Он все простит Лилите: и редкие в последнее время письма, и ссору с матерью, и даже если она незаслуженно обидела мать, — но одного не простит… Нет, не пойдет на это Лилита, просто у него болезненно разыгралось воображение, навеянное неприятностями по службе, письмом матери. Да и с чего он взял, что Лилита нашла другого? «Видимо, я ошиблась в своем выборе, Лилита оказалась не такой, какой представилась вначале…» — это еще ни о чем не говорит…

Такой вывод и там, в гарнизоне, и здесь, когда он был почти дома, успокоил его и поднял настроение. Он восторгался зеленью крон проносившегося мимо леса, словоохотливо рассказывал шоферу, из какого пекла вырвался, расспрашивал о жизни города, урожае, ценах на рынке.

К дому подъехали, когда во дворе было уже сумеречно — коробки серых многоэтажных зданий затеняли свет уходящего за горизонт солнца.

Михаил расплатился с шофером, поблагодарил за быструю езду и, подхватив чемоданы, зашагал к подъезду. Обратил внимание, что двор пуст — теперь мальчишки лето проводят на природе, в пионерских лагерях, на даче, а когда рос он, было не до лагерей: мать зарабатывала не так уж много, чтобы ему бездельничать целое лето, вот и помогал он ей — то газеты продавал, то почту разносил. Заработок невелик — пятьдесят-шестьдесят рублей в месяц, но к материным ста двадцати добавок приличный; о даче же они и не мечтали…

У соседнего подъезда на лавочке сидели старухи, увидели военного, зашушукались, наверное, кто-то из них узнал Михаила; он поздоровался кивком и поднялся на третий этаж, где была их квартира. На звонок отозвались сразу — он услышал шаги и узнал — материны. Дверь открылась, и мать, растерянная и обрадованная, обняла его за шею, стала целовать. А из глаз текли слезы.

— Ты чего это? — пожурил ее Михаил. — Я приехал, а ты в слезы. Или не рада? — Он поставил в прихожей чемоданы, посмотрел на дверь одной комнаты, другой — в которой поселила мать Лилиту, он не знал. Ни та, ни другая не открылись.

Мать будто не заметила его взгляда, щелкнула выключателем и открыла дверь меньшей комнаты. Из нее дохнуло дорогими французскими духами, на спинке стула он увидел легкое цветастое платье жены, купленное накануне поездки к матери. Кровать была не заправлена — белое пикейное покрывало наброшено небрежно, словно Лилита куда-то торопилась.

— Или у меня разместишься? А я на диване, на кухне.

— А где она? — кивнул Михаил на кровать.

Мать пожала плечами:

— Сказала, что пошла к подруге, на день рождения. Где они отыскали друг друга? Прямо кошка драная: брови выщипаны, ресницы налеплены, на губах и щеках — в палец штукатурки. Ни кожи, ни рожи. Зато одевается — все заграничное. Папа, говорит, во внешторге работает. Вот и спарились. — Мать помолчала, обдумывая, видимо, все говорить сейчас или подождать.

А у Михаила сердце уже сжалось от ревности, он понял: то, что рассказала мать, только цветочки. Ах, как ему хотелось, чтобы он ошибся, он еще на что-то надеялся, и взглядом попросил мать продолжить.

— Частенько твоя женушка стала вечерами разгуливать и являться поздновато. А было, что и не ночевала, говорит, у подруги родители на дачу уехали, а она одна боится, уговорила.

— Может, так оно и было? — неуверенно заступился за жену Михаил — пока из сказанного матерью он ничего не услышал предосудительного: дружба с богатой и модной подружкой, у которой отец служит во внешторге, вечерние прогулки, ночевка — ну и что? В обществе сверстницы ей, конечно же, интереснее, чем со старомодной и сварливой свекровью.

— Так, да не так! — категорично возразила мать. — Под хмельком стала домой заявляться твоя… наша любезная Лилита. А несколько дней назад письмецо я у нее обнаружила. Написала, да, видно, подзабыла захватить. Подружке своей. Ругай не ругай, а я распечатала и прочитала. Пишет: «Эличка, ты зря на меня рассердилась. Твой чувак, — слово-то какое выбрала, а может, и вправду чувак, — нисколько меня не интересует, и я отшила его в тот же вечер. Уж лучше Жорик, чем твой Рамик…»

— Хватит! — оборвал Михаил мать. Лицо у него горело, как от безжалостных постыдных пощечин, кровь клокотала в груди, обжигая сердце, которому было тесно, и оно билось, рвалось наружу. И Михаилу хотелось бежать из этой ставшей вдруг душной квартиры, бежать, не останавливаясь, куда глаза глядят… Нет, прежде надо увидеть Лилиту, эту подлую комедиантку, которая так бессовестно одурачила их, прикинувшись чуть ли не ангелом, невинным, целомудренным существом. Увидеть и сказать одно-единственное слово, которого она заслуживает.

Мать поняла, какую боль причинила сыну, и стала его успокаивать:

— Ты не расстраивайся, Мишенька. Все, что ни делается, к лучшему. И лучше сразу, чем потом, пока детей у вас нет. Парень ты вон какой видный, найдется получше Лилиты.

— Хватит одной! — вспылил Михаил. Он злился и на мать — разве не она отыскала ему эту красотку? — и на языке вертелись обидные слова, но он сдержался — мать переживает не меньше, чем он. — Тридцать два прожил без них, еще столько же проживу. И куда ты письмо дела?

— Заклеила и на место положила. На другой день она отправила.

— Где она сейчас может быть?

— А черт ее знает. Может, на танцульках, может, в ресторане, а может, у Элички или ей подобной, на квартире кутят.

Михаил снял мундир, открыл чемодан и достал штатский костюм.

— Погладишь, пока я помоюсь?

— Конечно, конечно, — засуетилась мать, принимая из рук сына брюки. — Только надо ж поужинать. Я быстренько… Да брось ты, сынок, о ней думать. Лучше съесть ржаную булочку, да свежую, чем пшеничную черствую, да еще и обгрызенную.

Она повесила на спинку стула брюки и заторопилась на кухню.

— Свари только кофе, есть я не хочу, — попросил Михаил.

— Кофе не надо, — твердым, непреклонным, как и ранее, голосом возразила мать. — Разве можно при таком возбуждении? Лучше бы зеленый чай, но у меня его нет, не люблю. А люди хвалят, говорят, и при жаре помогает, и от нервов. Может, рюмочку выпьешь? Давно блюду — ведь теперь этого зелья днем с огнем не сыщешь.

— Рюмку выпью, забыл, как она пахнет…

Михаил долго плескался под душем, смывая дорожную пыль и обдумывая план поисков Лилиты и готовя для нее такие слова, чтоб насквозь, как огненные стрелы, пронзили, чтоб душу всю перевернули и заставили страдать, жалеть о нем, умолять о прощении. Но он не простит. Ни за что и никогда!

За ужином мать спросила:

— Уж не собираешься ли ты ее искать?

— Хотелось бы увидеть все своими глазами, чтоб не отпиралась.

— А надо тебе это? Неужто ты матери не веришь?

— У тебя на партийном бюро спрашивать не будут, почему сын разошелся.

— А за что ж тебя на партийное бюро? Суд, я понимаю, — надо развестись, а партийному бюро какое дело до твоей личной жизни?

— Бюро, — усмехнулся Михаил, — до всего есть дело, ибо из личной жизни складывается и служебная. Был у меня такой случай. — После выпитой рюмки на душе у Михаила полегчало и его потянуло на разговор, на откровенность. — Прибыл ко мне в звено молодой летчик, этакий прилизанный гуттаперчивый мальчик, худенький, дерганый, будто током ушибленный. Летал, правда, неплохо. Однажды смотрю, очень уж глаза у него блестят, как у больного, губы синие и на всех, как на врагов, зыркает злым взглядом. А ему в зону на пилотаж идти. Дай, думаю, полечу с ним, что-то неладное творится с парнем. Полетели. Смотрю, и в зоне он дергает вертолет, как необъезженную лошадь. «Ты чего?» — спрашиваю. «А твое какое дело? — отвечает. — Что ты в душу лезешь?» — «Ты это брось, парень, — говорю строго. — Это тебе не пионерский лагерь, и я не товарищ, даже не пионервожатый, так что со мной эти штучки не пройдут». — «Да пошли вы все!» — рявкнул мой подчиненный и как шуранет ручкой управления от себя. Вертолет камнем вниз. Я на себя. Он не пускает. А высоты-то было чуть поболее тысячи. «Не дури!» — кричу. А он еще остервенелее от себя жмет. Ну, думаю, конец, сошел парень с ума и меня угробит. «Успокойся, Витя, — перешел я на ласковый тон, на уговоры. — Скажи, кто тебя обидел?» А он в ответ диким воплем: «Гады! Сволочи!» Вижу, до земли метров двести остается. И прыгать с парашютом поздно: пока дверь откроешь, пока выберешься — под винт можно угодить. Схватился обеими руками за ручку, уперся ногами в педали и — на себя. Спасибо, что бог силенкой не обидел, ручка выдержала да слабак попался. А то бы копнули землицу. Сели, мой лейтенантик первый из кабины шарахнул, когда винты еще не остановились. И деру — знает, набью морду. Только вечером его нашли. В госпиталь отправили. А выяснилось — невеста этого дурака за другого вышла. Вот он и решил с жизнью свести счеты… А ты говоришь, какое дело до личной жизни.

— Ох, Мишенька, — покачала мать головой. — Бросил бы ты такую службу.

— Чудная ты, мама, — усмехнулся Михаил. — Жену брось, службу, а чем же я буду заниматься? Ты не беспокойся, с полетами у меня все на высшем уровне: первый класс получил, заместитель командира эскадрильи. А по существу, и командира учу, — похвастался он. С женой… ты права, не повезло. Но поправимо, я не из тех психов, что из-за баб жизнь кончают. — Михаил выпил еще рюмку и встал.

— А что же с тем лейтенантиком? — спросила мать.

— Выгнали, понятное дело. Просил, правда, когда одумался, чтоб оставили, да кто же с таким психом летать будет?

— Может, не надо? — снова попросила мать, когда Михаил стал надевать пиджак.

— Не беспокойся, я немного прогуляюсь. Может, в ресторан какой загляну. Так что ты не волнуйся, глупостей я не наделаю.

Он вышел на улицу, решение его окрепло — надо найти жену и удостовериться в ее мерзком поведении собственными глазами, — остановил такси и назвал самый ближний и самый популярный ресторан, где собиралась молодежь и где вернее всего могла находиться Лилита со своими друзьями.

В «Первомайском» ее не оказалось, не было и в «Москве», во «Львове». Зато в последнем он повстречал друга детства Витьку Семиглаза, в прошлом парня задиристого и бесшабашного, теперь степенного Виктора Прохоровича, заместителя начальника стройуправления. Михаил с ним не переписывался — он вообще не любил писать письма, — но каждый раз, бывая в родном городе, встречался; пропускали по рюмочке, рассказывали о своем житье-бытье, а в декабре прошлого года пригласил его и на свадьбу.

Виктор выходил из ресторана с друзьями, увидел Михаила, удивился и обрадовался.

— А ты какими судьбами? — тискал он его и расспрашивал: — Приехал и молчишь. Почему один?

— Я только сегодня приехал, — ответил Михаил на первый вопрос и не знал, что сказать на второй: признаться, что ищет жену, было стыдно. — Да вот заскочил бутылочку вина раздобыть — где еще в такой час купишь? — соврал он.

— А тебе и здесь не продадут: разве ты не знаешь, что ресторан на вынос не торгует? — сказал, улыбаясь, Виктор и подмигнул. — А мне продадут. Давай деньги, а то я того, уже…

Михаил достал четвертную.

— Попроси шампанского.

— Бу зде, — подражая комику, завихлял Виктор толстым задом.

Дружки Виктора простились с Михаилом.

— Нам пора, и так спозднились.

Виктор принес бутылку коньяка. Заговорщически подмигнул:

— Не будем мокроту разводить — что мы, не мужчины? А дамы перебьются; не захотят — нам больше достанется. Кстати, видел я здесь на днях твою Лилиту в компании Элки Любарской и еще каких-то малолеток в слюнявчиках. Ну, думаю, отыскала подругу.

— Ты знаешь ее?

— А ты спроси, кто не знает в нашем городе Элку Любарскую. Может, они просто случайно, — спохватился Виктор, заметив, как изменился в лице Михаил. — Я к ним не подошел, сделал вид, что не вижу. И ты, пожалуйста, ничего ей не говори.

— Не скажу. — Голос Михаила осел, будто от простуды, а лицо снова запылало. Хорошо, что вышли на улицу, в темноту, и Виктор не смог увидеть его.

— Ты на такси? — спросил Виктор, шагая за другом к машине с шашечками, поджидавшей Михаила у ресторана.

— Да.

— Отпусти его, поедем на моей «ласточке».

— Хорошо, — Михаил расплатился с таксистом и зашагал за Виктором. — А ты не боишься?..

— Кого? Да меня тут каждая собака знает. И поверь, Семиглаз в городе — уважаемый и нужный человек. Если б ты знал, скольким людям я добра сделал: тому брус для дачи нужен, этому — вагонка, цемент… Эх, Миша, в какое чудесное время мы живем: ведь это здорово, когда всем что-то надо, все чего-то хотят…

Михаила злило хвастовство пьяного друга, и его философия современного дельца, нужного всем человека, была противна. Он еле сдерживался от резкости.

Виктор сел в машину, открыл дверцу, завел мотор.

— К тебе?

— Нет. Если можно, к Элке. У нее день рождения, что ли, а я не предупредил о своем приезде.

— Понятно, — Виктор включил скорость.

— Ты знаешь, где она живет?

— Бывал в гостях у ее папаши. Дачу помогал ему перестраивать. Потому и Эллочку знаю. А твоя зря с ней связалась. Знаю, всякие там импортные вещички, мини, макси, но Элла и к другому может приобщить.

Виктор посмотрел на Михаила и сбавил скорость.

— А может, к тебе повернем, выпьем?..

— Нет! — категорично возразил Михаил.

— Понятно. Только предупреждаю, не заводись с полуоборота, будь мужчиной. А то вид у тебя, как у гладиатора перед выходом на арену.

— Не беспокойся, я умею держать себя в руках. — Он вспомнил, что такое же обещание дал матери, и подумал:

«Силой тут ничего не докажешь, и прав Виктор: при любых ситуациях надо оставаться мужчиной».

Около шестиэтажного дома старинной постройки Виктор остановил машину.

— Похоже, Эллочка обитает по другому адресу — ни одно окно не светится, — кивнул он в сторону дома. — Вон их квартира, на третьем этаже. — Подумал. — А коль у нее день рождения, конечно же, они собрались на даче. Это недалеко, километров сорок. Махнем?

— Давай.

За городом дорога была пустынна, и Виктор погнал машину на предельной скорости — двигатель выл от натуги, колеса визжали на поворотах. Михаил молчал: ему вдруг стало все постылым и безразличным, и опасность, которой подвергал захмелевший друг обоих, не волновала — когда-то конец все равно будет, и какая разница для человечества, для мироздания, сегодня это случится или через несколько лет…

Как ни гнал Виктор, а поворот на узенькую гравийную дорогу не проскочил. Проехали километра три по лесу, и перед ними открылась гладь небольшого озера с золотистой лунной дорожкой посередине.

— Вот и приехали.

Машина обогнула озеро и высветила фарами высокие заборы, за которыми зеленели пышные кроны садов.

У одного участка у ворот и за воротами стояли «Жигули» и «Мерседес», к ним и припарковал свою машину Виктор.

За железным забором с острыми наконечниками ярко светил громадными окнами двухэтажный особняк, похожий на сказочный терем из сказок Пушкина. Из открытых форточек доносились звуки металлического рока, совсем не соответствующие данному пейзажу, а более подходившие к замку Кощея Бессмертного или избушке на курьих ножках Бабы-яги.

Калитка оказалась открытой, и Михаил с Виктором свободно вошли во двор.

— Видишь, я был прав, — сказал Виктор, кивнув на окна. — Компания, похоже, солидная, и не думаю, что наш визит доставит им удовольствие.

Слова его только подстегнули Михаила, и остановить его уже ничто и никто не мог.

Танцы шли на просторной веранде. Сквозь тюлевые занавески Михаил увидел три пары — дергающихся безусых парней и девиц лет восемнадцати-двадцати, потных, с распахнутыми воротами сорочек и платьев, с длинными, слипшимися волосами, какие приходилось видеть на картинах и в кино у хиппи.

Лилиты среди танцующих не было — то ли она где-то сидела, то ли находилась в одной из комнат.

Михаил открыл дверь. Виктор вошел следом.

Нежданые гости внесли смятение в музыкально-эротическую идиллию: парни и девушки остановились, недоуменно уставившись на вошедших. Но вот Элла узнала Виктора и шагнула к нему:

— Здравствуйте, Виктор Прохорович. Вы к папе, а его нет, он в командировке.

— Мы не к папе, — ответил ей Виктор. — Мы Лилиту ищем. Она у тебя?

Элла смутилась и оглянулась, словно чего-то опасаясь. Ее кавалер, еле державшийся на ногах, поспешил на помощь.

— Что это за дяди, которые врываются ночью в чужую квартиру? — тупо посмотрел он на Виктора и Михаила мутными глазами. — И что им здесь надо?

Элла смутилась еще больше, не зная, что делать, унимать ли кавалера или идти за Лилитой, которая, догадался Михаил, находилась в одной из комнат. Наконец решила, что Лилита важнее, и метнулась за дверь, ведущую в дом.

— А ты что, хозяин здесь? — на вопрос вопросом ответил Виктор.

— Да, — кивнул парень и вызывающе выпятил грудь. — Прошу вас выйти вон! — Он выбросил руку, покачнулся и чуть не упал на Виктора. Тот подхватил его, встряхнул.

— Ну ты, сопля зеленая!..

В тот же миг к Виктору бросились дружки парня, Михаил преградил им дорогу, приготовившись к схватке.

Парни остановились: этих двух здоровенных дядек им так просто не одолеть, и один, после секундного замешательства, шмыгнул в комнату и появился оттуда с ножом в руках. Растопырив руки, пошел на Михаила.

Следом за ним выскочила Лилита, схватила парня за руку и, отпустив ему пощечину, прикрикнула:

— Ты что, с ума сошел? А ну убирайся отсюда. — И бросилась к Михаилу.

— Мишенька, здравствуй. Ну что же ты не сообщил? — Она хотела обнять его, он поймал ее руки, отвел в сторону. Тогда она увлекла его на улицу. — Пойдем отсюда, я тебе все объясню.

Они втроем вышли на улицу, Виктор открыл машину.

— У Эллы день рождения…

Михаил придержал заднюю дверцу, ожидая, пока она сядет, захлопнул и сел рядом с Виктором.

— Если бы я знала… Почему ты молчишь?

— Потому что нам не о чем больше говорить, — ответил Михаил осипшим от волнения голосом, испытывая непонятное чувство к Лилите — и ревность, и ненависть, и — он не знал, что это — то ли жалость, то ли еще не потухшая любовь; но знал наверняка: если бы Лилита не бросилась на парня, схватившего нож, они вместе в машине не ехали бы.

— Ну что тут такого? Собрались у подруги отметить день рождения. Разве это преступление? — Михаил молчал. — Ну скажите ему, Виктор Прохорович.

Но Виктор не ответил. Лилита опустила голову и тоже затихла. Так молча и ехали всю дорогу, пока «Жигули» не остановились у дома, где жил Михаил.

Михаилу стоило немалых душевных сил, чтобы еще раз проявить внимание к своей бывшей — он уже принял решение — жене открыл заднюю дверцу.

Виктор из машины выходить не стал.

— Пойдем, — позвал Михаил.

— В другой раз, — грустно усмехнулся друг и дал газ. Михаил и Лилита поднялись в квартиру. Мать не спала, вышла к ним в прихожую.

— Я лягу у тебя, — сказал ей Михаил, чтобы объяснить ситуацию. — А завтра она уедет.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Кончался август, а жара не спадала, и солнце все так же подолгу неподвижно висело в зените, накаляя металл и камни до такого состояния, что к ним не притронуться; дождей не было с самой весны, трава давно выгорела, а листья на деревьях стали серо-коричневыми; пыль не оседала даже ночью, когда все успокаивалось и погружалось в дрему; и небо стало белесо-мутным, непроницаемым, как войлочная панама; все живое пряталось в тень, замирало и ждало в истоме, когда светило спрячется за горы и с северных отрогов начнет спускаться приятная, позволяющая дышать полной грудью прохлада.

За месяц жизни на аэродроме в долине, зажатой с трех сторон горами, где эскадрилья совместно с десантниками перекрывала тропы мятежным караванам, пробивающимся из Пакистана к действующим в горах бандам, Николай впервые за службу почувствовал неимоверную усталость. Он, бреясь, видел себя в зеркале, как похудел, как потемнела кожа на лице, сделав его похожим на мулата.

Донимали не только жара и душманы, и свои подчиненные доставляли немалые неприятности. Разумовский вроде бы притих, успокоился и работу на технике стал выполнять исправно, а неделю назад вздумал в свободное время сходить в ближайший кишлак, мирный, спокойный, купить что-нибудь из сувениров любимой девушке, и как в воду канул. Два дня назад еще одно ЧП: командир экипажа капитан Пылаев, этакий бесшабашный ухарь-пилот, не любивший уставные порядки, вместе со своим бортовым техником старшим лейтенантом Квитницким решили на вечерней зорьке рыбалкой поразвлечься. Речка всего в пятистах метрах от гарнизона, и место рыбалки — на глазах у часового; ко всему, офицеры вооружились автоматами и гранатами. А когда кинулись звать их на ужин, Квитницкого нашли на берегу реки с перерезанным горлом, а Пылаева — в кишлаке. Душманы вволю поиздевались над ним, а потом на глазах у жителей застрелили для устрашения.

Завтра Николаю приказано явиться на Центральный. Будет нагоняй… Разве мог он предположить, что эти взрослые люди поступят как мальчишки? Плохо он еще знает своих подчиненных. И Сташенков бойкот устроил, в отпуск укатил… Что ж, взялся за гуж, не говори, что не дюж; на то ты и командир…

К нему подошел старший лейтенант Грибанов, штурман из экипажа Пылаева, и доложил, что вертолет и экипаж к полету готовы. Еще за несколько дней до гибели Пылаева Грибанов обратился к Николаю с вопросом, сколько он будет ходить в летчиках-штурманах. Вопрос был резонный: офицер он хотя и резковатый, ершистый, но дело знает неплохо — Пылаев им был доволен, — а на правом сиденье третий год. Николай разрешил слетать с ним командиру звена капитану Тарасенкову. Тот слетал и развел руками:

— Псих. Я ему слово, он мне пять. Рвет машину, как хреновый наездник необъезженную лошадь…

Грибанов ему нравился — этакий напористый, острый на язык офицер, прямой, принципиальный, не боящийся сказать правду в глаза начальству, если в чем-то был не согласен. И Николай решил слетать с ним сам, запланировал сегодняшний полет к горе, где душманы спрятали оружие, которое до сих пор не найдено, и командование вынуждено было установить там пост наблюдения.

Старший лейтенант Грибанов, садясь в кресло командира экипажа, чувствовалось, нервничал, но виду не подавал, держался этаким уверенным молодцом, которому все равно с кем лететь — с командиром эскадрильи или с самим дьяволом, — а глаза возбужденно поблескивали, румянец заливал щеки.

Николай по себе знал: действия летчика в полете в немалой степени зависят от настроения, а настроение — от той обстановки, которая царит или складывается на земле, особенно перед полетом. Настроение у Грибанова, судя по веселому лицу, было хорошее, а нервозность следовало снять доверием, душевным расположением к летчику; и Николай по-товарищески кивнул на ручку управления:

— Берите быка за рога. И вот о чем я попрошу: поскольку у меня задание важное — подготовить карту пригодных площадок на склонах гор, — я займусь этим. Все остальное берите в свои руки. Слетаем, высадим группу и — обратно. Будем готовиться к возвращению на Центральный. Хотите туда вернуться?

— Еще бы, — улыбнулся Грибанов и спросил с заминкой: — А как же с проверкой?

— А чего вас проверять? Вот слетаем, и, надеюсь, достаточно будет для вас и для нас. Только учтите, воздух очень разрежен, с отрывом не торопитесь, работайте управлением поплавнее, особенно при посадке.

— Ясно. Разрешите взлет?

— Давайте. — И Николай достал из портфеля карту и разложил на коленях.

Грибанов, несмотря на волнение и напряженность — от этого полета, понимал он, зависит его дальнейшая летная карьера, — взлетел вполне прилично, а когда вертолет стал набирать высоту и летчик, скосив глаза, заметил, что командир в самом деле занимается картой, всецело положившись на него, повел машину легко и уверенно.

Вертолет набрал заданную высоту и взял курс на восток вдоль неширокой, но быстрой речушки, пробившей себе дорогу в плодородных землях долины, на которой трудолюбивые крестьяне выращивали, несмотря на засуху, по два урожая овощей и бахчевых; кое-где внизу виднелись зеленые квадраты — плантации лука, редьки, помидоров, арбузов и дынь — основных продуктов питания всех представителей восточных народов.

Но вскоре плантации кончились, долина сузилась, и вертолет пошел между высоких, давящих своей монолитностью и мрачностью, гор. Коридор бесконечно менял направление, и горы то сходились почти вплотную, то разбегались в стороны, создавая своеобразные оазисы, привлекающие внимание то густыми кустарниками, то редкими, с кручеными ветвями, деревцами вдоль речки и у подножия.

Машину сильно болтало, но Грибанов умело маневрировал, гася броски и выбирая маршрут над более однообразной местностью.

Пролетали гору Трехгорбая — для лучшей ориентировки Николай каждой, что нависала над речкой, придумал название, — за ней следовала Двугорбая со множеством террас, очень удобных для наблюдения и размещения боевых расчетов на случай военных действий; и Николай дал команду приготовиться к посадке.

— Место выберите сами, исходя из того, что противник уже форсировал реку и находится у подножия, — уточнил он. — Не забывайте о ветре.

— Какой там ветер, травинки не шелохнутся, — взглянул вниз Грибанов.

— Ветра, возможно, и нет, а вот воздушные потоки очень ощутимы и коварны. Так что будьте повнимательнее.

Грибанов поднабрал высоту, осмотрел гору.

— Пожалуй, наиболее подходящая площадка — третья снизу.

Николай кивнул. Летчик сразу же с ходу пошел на посадку.

— А вот это зря, — не одобрил его решение Николай. — Надо, во-первых, осмотреть противоположный берег, во-вторых, какие здесь преобладают ветры?

— Наверное, как и всюду, — западные.

— Правильно. С небольшой поправкой: летом чаще воздушные потоки устремляются с северо-запада на юго-восток. Горы им препятствуют, потому внизу такая тишина. А здесь, наверху, сами почувствуете…

Вертолет описал круг и стал заходить на посадку, прицеливаясь на выбранную площадку сверху — точно так, как впервые садился Николай, когда еще не знал, насколько это сложнее, чем посадка с ходу. Но вмешиваться не стал: пусть летчик сам разберется, что к чему, и поломает голову, чтобы найти более верное решение.

Карниз был довольно широкий и свободно бы разместил целый артиллерийский расчет. Грибанов подвел машину к срезу, и в этот момент ее швырнуло вниз; Николай еле успел придержать рычаг «шаг-газ», который молодой летчик резко хватил на себя, чем усугубил бы положение. Плавно увеличил мощность двигателей; вертолет, чуть просев, завис над площадкой.

— Теперь садитесь.

Лицо Грибанова раскраснелось, он помедлил, то ли боясь нового нисходящего потока, то ли прикидывая, что надо сделать еще, чтобы не попасть впросак; наконец, осторожно, почти незаметным движением, уменьшил мощность двигателей, и вертолет плавно коснулся колесами земли.

— Вот зараза! — покачал в улыбке головой летчик. — Ты ее сюды, а она туды…

— Поняли, в чем ваша ошибка?

— Само собой… Никогда б не подумал…

— Попробуйте еще разок. На взлете то же самое — плавнее работайте «шаг-газом» и ручкой управления. Машина, как и женщина, любит нежность.

— А может, в другой раз? — взмолился Грибанов.

— В другой — само собой. Надо закрепить навык по свежей памяти.

Грибанов понимающе кивнул и взялся за «шаг-газ». Вторая попытка тоже далась с большим трудом, и добился летчик немногого — посадка получилась грубая, машина содрогнулась от удара о землю. Грибанов съежился, ожидая, что командир разразится бранью, а то и отстранит от управления, но Николай успокаивающе улыбнулся:

— У меня тоже поначалу так получалось. Пошли дальше.

Вертолет сделал вираж и, снизившись, снова взял курс на восток вдоль реки.

Миновали гору Медведица, впереди показались Две сестры — Дарья и Марья, — похожие друг на друга горы, тоже близко подступающие к реке. Николай обвел их на карте красным кружком — могут служить неплохим плацдармом в случае боевых действий.

— А теперь разрешите мне потренироваться. — Николай отложил карту и взялся за управление. Он не раз садился здесь на разных площадках, хорошо изучил воздушные потоки и с ходу примостил вертолет на узком карнизе.

Грибанов восхищенно покрутил головой:

— Вот это да! Прямо по-орлиному.

— Потренируетесь с месячишко — и вы будете так садиться.

На посту наблюдения их уже поджидали. Старший наряда — молоденький лейтенант — бодро доложил:

— Товарищ майор, за время дежурства никаких происшествий не случилось…

Смена наряда произошла довольно быстро: не успел Николай объяснить по карте Грибанову где, на каких горах и площадках стоит отрабатывать посадки и взлеты, как десантники выстроились у вертолета. Хотя их жизнь здесь мало чем отличалась от гарнизонной, они рвались туда с нетерпением. Но больше всех домой торопился Грибанов — видимо, ему очень не терпелось сообщить товарищам о допуске к самостоятельным полетам, восстановить справедливость, нарушенную командиром звена. И к удивлению Николая, несмотря на усталость и усилившуюся болтанку, попросил разрешения сесть на карнизе Дарьи, где приземлял вертолет командир.

— На карниз рановато, — возразил Николай. — А вот на Двугорбую — пожалуйста. — И подумал с удовлетворением: «Значит, сумел задеть самолюбие летчика, а это уже кое-что».

2

Абдулахаб ждал своей участи: конца проверки органами государственной безопасности его родословной и подлинности прошлого, зачисления либо в число удачников, либо… Когда находился у русских, он молил Аллаха о том, чтобы шурави быстрее отправили его к своим, не предполагая, что среди соотечественников встретит таких фанатичных и преданных революции людей, которые забыли Коран, зато хорошо овладели наукой вести допросы и следствие. Сколько раз они вызывали Абдулахаба, заставляли повторять одно и то же из запомнившейся им биографии Заида, которую, к сожалению, он знал довольно поверхностно: где родился, кто родители, братья, сестры, где живут, чем занимаются; ставили вопросы и так и этак, пытаясь запутать его, сбить с толку, но он прикидывался простачком, твердил одно: Башир силою забрал в отряд, в кишлаке остались мать и отец, старые люди; братья и сестры уже женатые и замужние; в связи с гражданской войной все разъехались кто куда.

С Мурмамадом их разъединили сразу, и Абдулахаб больше его не видел, зато в камере познакомился с другими попавшими в плен моджахеддинами и от них узнал, что Масуд по-прежнему обитает в северных провинциях Файзабада, дважды его настигали отряды Народной армии и шурави, но он умело уходил, нанося преследователям серьезный урон.

Допрос длился более недели, потом две недели Абдулахаб ждал, и вот, наконец, его выпустили с разрешением проживать в «родном» кишлаке Шаршариф, взяв обязательство никуда пока не отлучаться.

Абдулахаб поселился в заброшенной мазанке — война многих лишила родного очага — и вскоре обнаружил, что за ним следят. Это его не удивило — видимо, затем и выпустили, чтобы выявить связи. Возможно, в биографии его что-то не совпало — он надеялся лишь на то, что следователи не будут столь дотошными, чтобы выяснять мельчайшие детали, которых он сам не знал, — но если им удастся установить его личность, дело может обернуться худо…

Еще в камере к нему примазались двое, доверительно рассказывали о действующих в тех или иных провинциях отрядах моджахеддинов и об их храбрых сардарах, давали советы, как вести себя на допросах — старались завоевать его доверие и вызвать на откровенность, — и он «клюнул» на их приманку, «признался» в том, в чем «каялся» органам ХАД.[13]

Похоже было, что контрразведчики не очень-то поверили ему, а, возможно, кое-что и выяснили, — не о Заиде, коим он представился, а о Абдулахабе, сыне Махмада, сподвижника Амина.

Еще в начале 1980 года он узнал о гибели Амина и его приближенных; что стало с отцом, ему было неизвестно, и он со страхом ждал, что его отзовут с учебы. Но прошел год, другой, никаких распоряжений из Кабула не поступало. После второго курса можно было поехать домой на каникулы, как делали некоторые его земляки; он воздержался, сославшись на желание получше узнать жизнь и работу в Союзе, и попросил послать его с геологами на Памир. Просьбу удовлетворили, и он около трех месяцев странствовал с экспедицией у подножия Дарвазского хребта в поисках ценных минералов. Сколько они тогда исходили, излазили, то поднимаясь к самым вершинам, то спускаясь в долину к быстрой и коварной речке, не ведая и не гадая, какую судьбу она определит ему впоследствии…

Горы, горы, речка Кокча… В то лето в его жизни произошли два важных события: он влюбился в Земфиру, сокурсницу по геологоразведочному факультету того же Ташкентского университета, принявшую участие в поисковых работах; а когда вернулся из похода, получил от старшего брата письмо, доставленное студентом-земляком, побывавшим в Кабуле на каникулах.

Брат писал, что по-прежнему работает начальником уездного царандоя — на эту должность он назначен был еще при Амине, — что об отце сведений пока не имеет, высказывал мысль о возможности ухода его за кордон. «Ты же знаешь его фанатизм, упрямство и приверженность Корану, — осуждал он открыто, как и бывало ранее, отца, с чем не всегда соглашался Абдулахаб и из-за чего между братьями возникали ссоры. — Его всю жизнь учили владеть оружием и повиноваться, вдалбливали в голову, что не существует бога, кроме Аллаха, и нет более правоверных на свете, кроме мусульман, осуждали дружбу с шурави, считая это вероотступничеством; и отец не сумел понять, что режим Амина был обречен с самого начала, когда тот, расправившись с Тараки, захватил власть; не оценил того громадного значения, которое имеет интернациональная помощь Советского Союза, спасшего Апрельскую революцию, афганский народ от векового рабства и нищеты…»

Абдулахаба не очень-то огорчили распри отца со старшим братом — они и раньше бывали, — а вот что отец, вероятно, жив — обрадовало; кто из них прав, кто виноват, он не задумывался: время — лучший судья, оно рассудит; главное, что Абдулахаб может спокойно учиться — уж коли брата не отстранили от работы в царандое, то его и подавно не тронут.

Он успокоился, и любовь всецело завладела им: Земфира ответила ему взаимностью, и мир для них стал безмятежен и прекрасен. Вечерами они просиживали в библиотеке или просто бродили по городу, летом снова отправились с геологоразведочной партией в горы.

Земфира, несмотря на то что была единственной дочерью у матери — отец оставил их незадолго до поступления Земфиры в университет, — не знала бедности и жила в благоустроенной квартире, оказалась выносливой, с сильным характером девушкой: спать могла в любых условиях и на любом ложе, а если требовалось, и не спать по нескольку суток; легко лазала по горам, в еде была непривередлива, никогда не унывала, умела интересно рассказывать и заразительно смеяться; ее все любили и потому всегда охотно брали в экспедицию.

На пятом курсе Абдулахаб сделал ей предложение. Земфира дала согласие, даже не спросив, а где он собирается жить после окончания института. Об этом они заговорили позже, когда настала пора распределения выпускников по местам предстоящей работы.

О том, чтобы остаться в Советском Союзе, Абдулахаб и слушать не хотел, и не потому, что ему не нравилось здесь, скорее, наоборот; но как он мог допустить, чтобы им верховодила женщина? Если узнают на родине, ишаки будут смеяться. И на вопрос Земфиры он ответил непреклонно:

— Поедем ко мне.

— Хорошо, — безропотно согласилась жена.

В Кабуле выпускников встретили радушно — специалисты нужны были стране, — обеспечили на первое время продовольствием, деньгами, распределили по городам и уездам на высокие должности. Абдулахаб и Земфира попали в Файзабад. Ему предстояло возглавить материально-финансовый отдел по обеспечению изыскательских работ, Земфиру же просили заняться пока педагогической деятельностью — преподавать в школе-интернате русский язык.

Повидался Абдулахаб и с братом: вначале обрадовались, а потом поссорились. И снова из-за отца; Хаким обвинял его во многих преступлениях, вскрытых после падения режима Амина.

— Не нам судить родителей, — возразил Абдулахаб. — Отец выполнял свой долг. А ты уверен, что мы служим тому, кто достоин?

Хаким удивленно поднял брови.

— И это говоришь ты, которого народ послал учиться, которому доверил высокий пост?

— Только без громких слов, — остановил его Абдулахаб. — Послал меня, ты это отлично знаешь, не народ, а Амин, потому что отец служил ему верой и правдой. Высокий пост — кто-то должен двигать прогресс. Но дело не в этом, и я не против народа, народной власти. Но скажи мне честно, что принесла народу эта власть?

— Как «что»? Ты не видишь различия между феодализмом и социализмом? Где ты учился, в Советском Союзе или в Пакистане у Бурхануддина Раббани?[14]

— Не беспокойся, я не проповедник ислама, не шпион Себгатуллы Моджаддеди[15] и знаю различие между феодализмом и социализмом. В Советском Союзе меня учили не только наукам, политике, но и размышлять, анализировать факты, события, политические ситуации. Вот ответь мне на такой вопрос: почему в Кабуле, в сердце нашей страны, каждый день стреляют, убивают десятки людей? А что происходит в горах? Почему народ оказывает такое сопротивление своей же власти?

— Народ? Почему ты душманов называешь народом? — Хаким уже злился, горячился.

— Потому что в душманы идут не только баи.

— А и наемники, — вставил Хаким. — Пакистанские, иранские — те, кому хорошо платят американскими долларами. Ты это не знаешь?

— Знаю. Но и помню такой случай. Еще до поездки в Союз на учебу бродили мы как-то с Баширом — помнишь, его отец служил вместе с нашим отцом? — на окраине. Видим, у одного дома шурави во главе с большим начальником окружили женщину с шестью малышами. Все оборванные, грязные — кости да кожа. Сардар шурави что-то спрашивал у женщины, переводчик переводил, но она молчала. Тогда один из дехкан сказал, что муж этой женщины ушел в душманы и погиб, а она не в состоянии прокормить такую ораву. Сардар шурави приказал принести женщине одежду, продукты. Все это быстро было доставлено. Сардар шурави вручил женщине, но она продолжала молчать. Переводчик объяснил, что, мол, она растерялась. Но только шурави оставили женщину в покое, пошли к машине, она швырнула подарки им вслед. Что ты на это скажешь?

— А то, что народ наш еще забит и темен…

Он еще что-то хотел сказать, но Абдулахаб перебил:

— Вот теперь ты пришел, наконец, к истине: да, наш народ слишком еще забит и темен, и многие не принимают революцию потому, что она отнимает у них отцов, сыновей, братьев. Зачем земля, когда на ней работать некому?..

Абдулахаб понимал, что спорил больше с собой, чем с братом: Хакиму все было ясно, а ему, прожившему в Советском Союзе шесть лет, видевшему, что принесла революция узбекскому народу, как преобразила эту в недалеком прошлом отсталую пустынную страну… не давали покоя картины увиденных разрушений на родине, кровавой междоусобной резни. Он понимал: без революции не покончить с баями, с феодализмом, но такой ли должна быть революция? Трудно изменить обычаи, уклад жизни народа, который устанавливали веками; дехкане согласны платить баю вдвое больше податей, только чтобы не забрали их сыновей в солдаты, не разрушали кишлаки, не жгли посевы. Война озлобляет людей, разделяет на непримиримые лагери, бьющиеся не на жизнь, а на смерть. Ежедневно гибнут сотни, тысячи соотечественников, страна разоряется, нищает. А помощь извне — это все подачки, это все временное, чужое…

В Файзабад их доставили на советском вертолете, местные власти помогли с устройством: не хоромы, даже не такая уютная, со всеми удобствами, однокомнатная квартира, как у Земфиры в Ташкенте, но вполне терпимое жилье. Земфира украсила комнату дешевенькими покрывалами, навела чистоту, и зажили они новой, суетливой, беспокойной и напряженной жизнью. Они привыкли к частым взрывам, к перестрелкам в городе, но не могли привыкнуть к подозрительным, а нередко и враждебным взглядам, и трудно было понять, где тут свои, где чужие.

Однажды изыскателям потребовалось переправить в горы около полутонны взрывчатки. Абдулахаб приготовил ее, упаковал и ждал, когда придет за ней машина. Но на второй день взрывчатка исчезла. Ключи от склада были только у Абдулахаба, о взрывчатке знало ограниченное число людей — грузчики. Началось расследование. А пока оно велось, на четвертую ночь после похищения взлетела на воздух школа-интернат, в которой преподавала русский язык Земфира, погибло около сотни подростков.

Земфира, несмотря на крепкие нервы и выдержку, обливалась слезами.

На очередном допросе, который вел очень молодой и очень горячий лейтенант ХАД, Абдулахаб вдруг понял, что органы государственной безопасности имеют веские основания подозревать его в контрреволюционной деятельности: они выяснили, что отец Абдулахаба служил верой и правдой Амину, исчез куда-то — не иначе к душманам, — и у сына довольно много темных пятен по этому делу: почему взрывчатку готовил заранее, когда не было еще машин, почему замки открыты, а не взломаны, почему жена находилась во время взрыва дома, а не в интернате?

Вопросы были глупые до идиотизма, но, говорят, чем глупее вопрос, тем труднее на него ответить. Абдулахаб тоже вспылил, обозвал лейтенанта чим-чиком[16] и хлопнул дверью.

А вечером к нему пришла девушка, работавшая вместе с Земфирой, и передала Абдулахабу просьбу почтенного человека, которого он хорошо знает, встретиться с ним у духанщика Мамеда.

Абдулахаб, поколебавшись немного, отправился на свидание. И очень удивился, узнав в почтенном друга детства Башира. Они не виделись с 1978 года, когда Башир уехал учиться в Америку. Теперь его было не узнать: лицо окаймляла черная борода, на голове — белая чалма, одет в халат, какие обычно носили дехкане.

— Хуб астид,[17] американец, — приветствовал его Абдулахаб. — Вот не ожидал тебя здесь встретить, да еще в таком виде.

Башир приложил к губам палец:

— Тихо, рафик Абдулахаб. У неверных и стены имеют уши. Не удивляйся моему халату, он не богат, но под ним надежное оружие. Я узнал, какая беда с тобой приключилась, и позвал тебя, чтобы помочь. Уже заготовлен приказ о твоем аресте — мой человек служит в ХАД, — и завтра, если ты меня не послушаешь… Ты знаешь, как неверные поступают со слугами Аллаха. Им стало известно, что твоего отца, — он дважды утвердительно кивнул, заметив недоумение на лице Абдулахаба, — да, твоего отца, как и моего, расстреляли в ту же ночь вместе с Амином. И считают, что ты прибыл сюда мстить за него. Так и следовало бы поступить по закону Корана. Дух наших отцов кружит вокруг нас и взывает о мести. Решай: или мы их, или они нас…

Так Абдулахаб стал моджахеддином, правой рукой сардара Башира.

Кишлак Шаршариф, притулившийся у подножия горы Шарша, небольшой и неприметный, словно прячущийся от людского взора, за шесть лет подвергался более десятка раз обстрелам из пулеметов и гранатометов, ракетным ударам и бомбежкам с воздуха. Расположенный на бойком месте — караванном пути из Пакистана, — он переходил из рук в руки: то его занимали отряды Народной армии, пытавшиеся создать здесь кооператив дехкан, то захватывали моджахеддины Башира, Самада, Масуда. Теперь дорогу прочно оседлали отряды царандоя и шурави, и набеги прекратились, но кишлак почти пустовал, дехкане не рисковали здесь селиться и заниматься сельским хозяйством. Жили шесть семей пуштунов, четыре — таджиков и одна — узбеков. Появлялись еще какие-то люди, но в тот же день уходили.

То, что за Абдулахабом следят, он обнаружил на вторую же ночь: вышел перед рассветом на улицу — что-то не спалось и захотелось подышать свежим воздухом, а возможно, и интуиция сработала — и увидел, как от его мазанки метнулась чья-то тень.

Ему с самого начала было ясно, почему местом жительства определен кишлак Шаршариф — не потому, что «он» там родился и вырос, — и почему разрешили свободно добираться туда, предоставив возможность бежать, — его проверяли: дорога, по которой он добирался, тщательно контролировалась отрядами Народной армии, царандоев и шурави. О нем наверняка всюду оповестили, и все его контакты фиксировались, а если бы он попытался бежать, вряд ли дали возможность далеко уйти. И он ждал.

Теперь ждать становилось опасно: органы ХАД, несомненно, ищут кого-то из старожилов кишлака, чтобы окончательно убедиться, Заид ли это и какова его подлинная биография; а что из старожилов никого не осталось, Абдулахаб не был уверен.

Итак, уходить… Куда, как? Дороги перекрыты, в горах настигнут собаки шурави, хорошо натасканные искать по следу. И оставаться с каждым днем все опаснее…

Следующий день он провел в подготовке к побегу: запасся водой, сушеным тутовником, орехами — основной пищей афганцев, которая не обременяет особой тяжестью, но питательна и обладает удивительным свойством восстанавливать силы. А ему требовалось их много — преодолеть труднопроходимый перевал через Шаршу, на котором ему довелось побывать с Баширом лишь однажды, и пройти поболее десяти фарсахов,[18] чтобы добраться до кишлака Арсак, где есть надежные люди.

Едва стемнело, он выскользнул из чужой, пропахшей потом и еще какими-то неприятными запахами мазанки.

3

На Центральном аэродроме Николая ждали не только неприятности. Командир полка, заслушав доклад о положении дел в эскадрилье, сказал с сожалением:

— Плохо. Очень плохо. Теряем людей не в бою, а из-за глупости, из-за недисциплинированности. Предупреждал я Пылаева не раз, доигрался… А вы почему так осунулись? Болеете?

— Никак нет, — взбодрился Николай. — К жаре еще не привык.

— А к душманским пулям привык?.. Устал?

— Есть малость.

— Поначалу здесь особенно тяжело. — Помолчал. — Вот какое дело, Николай Петрович. Надо срочно в Тарбоган смотаться: туда — раненых, больных, а оттуда — продовольствие, медикаменты афганцам. И квартиру свою посмотрите: звонил Дехта, ордер выписал. Можете семью вызывать. Глядишь, и мы здесь долго не задержимся. И вот еще что: Сташенков там объявился, с молодой женой, говорят, на развод подал, в ресторанах частенько время проводит. Разберитесь, что там к чему…

Тарбоган. Несколько дней пробыл в нем Николай, рассмотреть как следует не успел, а будто домой вернулся.

Захотелось быстрее увидеть Наталью и Аленку, погулять, побродить с ними по этим тихим и уютным улочкам, порасспрашивать, как они жили без него, порассказать им про горы, про долину, где летают только горные орлы да они, летчики военной авиации.

«Завтра же дам им телеграмму, чтобы выезжали», — решил он.

Он довольно быстро нашел нужный застраивающийся микрорайон, девятиэтажный дом, в котором предстояло жить. Но подъезды были закрыты, и он с большим трудом разыскал одного из строителей, ведающего лифтами; тот объяснил, что комиссия дом пока не приняла, на устранение недостатков уйдет месяца два, не менее, и категорически отказался показывать Николаю квартиру. Пришлось ни с чем удалиться.

«И все-таки Наталью придется вызвать — нельзя Аленку дергать из одной школы в другую. Поживут на частной или даже в гарнизонной холостяцкой гостинице — два месяца потерпят…»

Сташенков жил в другом конце города, и ехать к нему очень не хотелось: лезть в чужую семью — унизительное и неблагодарное занятие. Но ничего не поделаешь, такая уж участь командира — заниматься желательными и нежелательными делами.

Начинало темнеть, а Николаю хотелось попасть еще в театр, на худой конец, посмотреть какое-нибудь кино — забыл, когда последний раз отдыхал по-человечески; поймал такси и назвал адрес.

Он не знал, что скажет своему подчиненному, его жене, если застанет их дома, ни на что он не рассчитывал, какие аргументы будет использовать в защиту семьи, да и надо ли их использовать — все выяснится на месте, — но в том, что Сташенков нуждается в поддержке, он не сомневался. А вот примет ли эту поддержку, Николай уверен не был.

На его звонок дверь сразу же открылась, словно его ждали. Перед Николаем стояла высокая, стройная блондинка в легком мини-платьице, белолицая, большеглазая; губы и брови ярко подведены, от нее веяло дорогими духами.

Женщина несколько растерялась, видимо, ждала другого, и Николаю ничего не оставалось, как спросить, здесь ли живет Сташенков Михаил Иванович.

— Здесь, — неуверенно ответила женщина. — Но его сейчас дома нет, и не знаю, когда будет. — Она хотела еще что-то сказать, но раздумала.

— А вы его жена? — задал Николай второй вопрос.

— Да, — смутилась женщина. И спохватилась. — Да вы проходите, пожалуйста. А то стоим в дверях.

Николай вошел в небольшую прихожую. Женщина прошла вперед, включила в комнате свет.

— А вы, видимо, товарищ Михаила? — спросила приятным мягким голосом. — Проходите сюда, присаживайтесь, — указала на диван.

Комната небольшая, но уютная, обставленная скромно и со вкусом: шифоньер, сервант, круглый стол и диван; на полу недорогой ковер. Чисто и по-домашнему удобно, располагающе…

— Командир, — поправил ее Николай. И представился: — Майор Громадин Николай Петрович, командир эскадрильи.

— Михаил что-то говорил о вас. — Она протянула Николаю руку. — Лилита Айворовна. Зовите просто Лилита. — Она села на диван, приглашая и Николая. Он опустился рядом.

— А вы не подскажете, где мне найти Михаила Ивановича?

Лилита пожала плечами:

— Он иногда заходит — вещи его здесь, но дома не ночует. — И, помолчав, добавила: — Мы подали на развод.

— Так быстро? По-моему, вы недавно поженились?

— Девять месяцев назад. Да разве дело в сроке?..

— А в чем?

Лилита погрустнела, задумалась.

— Разочаровались в своем избраннике? — помог ей Николай.

Она отрицательно покачала головой:

— Наоборот. Михаил мне нравится еще больше: и умный, и сильный, и волевой, хотя… — Она снова задумалась. — В чем-то мы не понимаем друг друга, и, видимо, больше виновата я. Правда… вот скажите, как вы понимаете слово «жизнь», что под этим подразумеваете?

Николай не ожидал такого вопроса и никогда над этим не задумывался: жизнь есть жизнь, и над чем тут ломать голову?

— Жизнь — это прежде всего труд, работа, — ответил неуверенно. — Семья, друзья…

— Правильно, — согласилась Лилита и повторила: — Труд, то есть работа, семья, друзья. Когда я училась, это все у меня было, и вопроса не возникало, что такое жизнь. Но вот я вышла замуж. Приехала сюда. Мы неделю были вместе, и какая это была неделя — лучшие дни моей жизни! Потом Михаил улетел на другой аэродром. Я еще не работала, ни друзей, ни семьи. Зной, одиночество, тоска. Что было делать? Михаил прилетел на выходные и предложил уехать на самый знойный сезон к его матери. Наверное, лучшего выхода и не было. Я поехала. — Она снова помолчала, засомневавшись, видимо, правильно ли делает, рассказывая сокровенное незнакомому человеку. — Вы курите?

— Нет.

— А я с вашего позволения закурю.

Она встала, взяла с серванта сигареты и спички. Закурила и вернулась к нему. Он наблюдал, как она затягивается, как медленно выпускает дым, по-детски оттопыривая губы; она и в самом деле выглядела незрелой девчушкой, несмотря на высокий рост и сформировавшиеся груди: в больших серых глазах наивность и доверчивость, щеки пылают румянцем — она явно стесняется его, но старается выглядеть вполне взрослым, самостоятельным человеком. Затянулась несколько раз и продолжила:

— Вы жили когда-нибудь с близким, но глубоко несимпатичным вам человеком — и по взглядам, и по поступкам, и по мыслям?

— Нет.

— А мне довелось. Нет, я ничего не могу сказать плохого о матери Михаила, она вполне нормальная и, возможно, даже добрая женщина. Но при ней я чувствовала себя кроликом перед удавом, она давила меня своим присутствием, и я испытывала ужасное состояние, не знала, куда деваться. А потом познакомилась с одной девушкой, очень интересным и поначалу непонятным для меня человеком. У нее был круг своих друзей, ее единомышленников, тоже новых для меня людей, интригующих сперва своими взглядами, можно даже сказать, своей философией. У меня к ним было простое любопытство, хотелось понять, что хорошего они нашли в той жизни, которую считали единственно правильной в сложившейся обстановке.

— И что же это за жизнь? — поинтересовался Николай.

— Сейчас расскажу. Итак, меня заинтриговала их жизнь, вернее, их мировоззрение, философия жизни. А заключается она примерно вот в такой формулировке: современное общество несовершенно, люди подразделяются на пять категорий — челядь, угодники, выжиги, авгуры и калифы — от первоначальных букв слово «чувак». Их девиз: «Жизнь — не труд, жизнь — наслаждение. Бери от жизни все, что можно, бери хоть каплю — все равно. Ведь жизнь на жизнь не перемножить, а дважды жить не суждено».

«Она совсем еще ребенок, — снова подумал он, — и неудивительно, что столько мякины у нее в голове: все годы — в школе, в институте — она только и слушала о превосходстве нашего строя, о высокой морали, нравственности, и вдруг на нее обрушивается совсем иная информация, раскрывающая совсем другую сторону действительности, и разве она, с ее жизненным опытом, могла разобраться в такой сложной ситуации? А он напал на нее…»

— Кому из вас принадлежит идея развода?

— Разумеется, не мне, — ответила Лилита. — Я пыталась объяснить Михаилу, но он и слушать не хочет. Еще там, во Львове, когда застал меня у друзей на вечеринке, предложил убираться из квартиры матери. Вот я и приехала сюда. Рассчитывала, устроюсь на работу, а там, возможно, все образуется. Домой, в Ригу, просто появиться не могла: что скажут родители, как в глаза буду смотреть подругам, которые не очень-то одобряли мой брак? «За русского выходишь? Что тебе, наших парней не хватает?» Я не послушалась… А как с «чуваками», теми, кто придумал такую классификацию, спорила, доказывала, что никакой кастовой круговой поруки при поступлении на работу не существует, что все это выдумали те, кто не хочет работать… А когда сунулась здесь то в одно место, то в другое, а у меня спрашивают: «Вы кто по национальности? Латышка? Нет, взять не можем, вы таджикского языка не знаете, не справитесь с документацией», тогда поняла: нет, не так уж и наивны «чуваки» и не так уж и не правы в своих суждениях о наших житейских проблемах.

— И все-таки, еще раз простите меня за категоричность, на мой взгляд, дружба с «чуваками» мало вас чем обогатила, — откровенно высказался Николай. — С трудоустройством здесь действительно трудно, и не только из-за того, что вы не знаете таджикский язык, хотя причина довольно весома, а и из-за того, что городок маленький, перенаселен людьми своей национальности.

— Возможно, и так, — без особой уверенности согласилась Лилита. — И какой же выход из этого положения?

— Думаю, что выход найдем, — пообещал Николай. — Прежде всего поговорю с Михаилом.

Лилита отрицательно покачала головой:

— Вы хотите силой заставить его жить со мной?

— Ну что вы. Я знаю — Михаил вас любит, и постараюсь объяснить ему.

— Не надо, — твердо сказала Лилита. — Он не верит мне. И чтобы всю жизнь подозревал, упрекал, упаси бог…

— Тогда разрешите помочь вам с устройством на работу. Возможно, у нас в части что-то есть или в батальоне аэродромного обслуживания.

— Спасибо, — поблагодарила Лилита. — Но это тоже неприемлемо: работать рядом с бросившим тебя мужем, сами понимаете, что значит.

Об этом он не подумал. И Михаилу будет не очень приятно. Действительно, положение незавидное. А очень хотелось ей помочь.

— Что-нибудь придумаем. Поищем другие учреждения, где таджикский язык не требуется. У вас какая профессия?

— Инженер-экономист. Но я согласна на любую работу, которая сможет прокормить меня.

— Хорошо. — Николай встал, собираясь уйти. — Рад был с вами познакомиться.

В прихожей что-то стукнуло, и в комнату вошел Михаил — они так увлеклись разговором, что не слышали, когда он открыл дверь.

— Миша?! — удивилась Лилита и встала ему навстречу.

— Садись, — требовательно сказал Николай. — Поговорим по-мужски.

Михаил тяжело опустился на стул. Он был выпивши, глаза нервно поблескивали, но, вопреки характеру и привычкам, чувствовалось, что смущен.

— Надеюсь, она все рассказала о себе? — спросил после небольшой паузы у Николая. — И мне не придется опровергать на партийном бюро обвинения, что скандалист, выпивоха и бросил молодую жену?

— О чем ты, Миша? — вступилась за Николая Лилита.

— Я думаю, что вы еще сами не разобрались, кто из вас прав, кто виноват, чтобы обсуждать этот вопрос на партийном бюро, — ответил Николай, вставая. — А зашел я по долгу службы и как товарищ: услышал, что приехал с женой, решил познакомиться. И рад за тебя — нам, летчикам, не всем выпадает счастье брать в жены таких обаятельных женщин.

— Рад, а советовал уехать, — подколол Михаил. — И помнится, кто-то поучал меня с подчиненными разговаривать на «вы».

— Мы же не на службе. А советовал уехать — правильно, следовало проучить: знай, к кому ревновать, не унижай жену. Ты же военный летчик, офицер…

— И коммунист, не забудь, — вставил с усмешкой Михаил. — Забыл о партийном долге, о своем моральном облике; позорю коллектив и все наши славные Вооруженные силы…

— Зря ты юродствуешь, Михаил, — сказал Николай с укоризной и сожалением. — Вот ты кичишься, что ты талантливый летчик. Но талант, говорят, от бога; талант быть Человеком — от самого себя, это для людей важнее. — Николай вышел из-за стола и направился к выходу.


Утром Николай разыскал «главного начальника гарнизона» капитана Дехту и, объяснив ситуацию с квартирой, попросил разрешения пожить семье в его гостиничной комнатенке до сдачи дома.

— …Не хочется дергать дочку из одной школы в другую, когда учеба начнется.

— Пожить-то не проблема. Но без вас им тоже покажется здесь не сладко. Там как-никак Россия, стены кажутся родными.

— Там у них тоже своих стен нет, живут на частной квартире. Потому и спешу забрать. Об Афганистане они пока не знают, и я прошу вас встретить их, помочь устроиться. Объясните, что я в командировке.

— Это само собой, товарищ майор. Можете не беспокоиться: и встретим, и устроим, — согласился Дехта.

На стоянке уже шла загрузка мешков с мукой, коробок с макаронами, медикаментами, тюков с одеждой. Руководил старший лейтенант Мезенцев, а прапорщик Савочка стоял рядом с лукавой улыбкой на лице и донимал своего непосредственного начальника каверзными вопросами.

Подошел, поздоровался. Поинтересовался, как дома.

— А что ночью увидишь, — отозвался Савочка, не меняя своего веселого тона. — Семен Митрофанович жену свою спросонья за душмана принял. Так заорал, что весь дом на ноги поднял.

— Вот трепач, — беззлобно усмехнулся Мезенцев. — Ему б не механиком работать!..

— А что, могем, — сделал серьезную мину Савочка. — Только званьице повыше б да окладик посолиднее.

— Карьерист ты, Савочка. Тридцати нету, а уже — прапорщик, по две звезды на погонах, третью выпрашиваешь.

— Ошибаешься, Семен Митрофанович, не выпрашиваю, к слову пришлось. Давно заслужил. А вот скромность мешает…

— Штурман не приходил? — прервал их пикировку вопросом Николай.

— В штаб за картами пошел, — ответил Мезенцев.

— А майор Сташенков?

— Сташенкова не видели. Он тоже полетит?

— Посмотрим. — Николай забрался в кабину, сел в кресло и, подложив планшет, стал писать письмо Наталье. Пусть приезжают, перебьются несколько дней в его комнатенке. Предупредил, что встретить, возможно, не удастся (не станет же он отпрашиваться в Тарбоган после того, как побывал здесь). Для Натальи такое не в новинку — в Кызыл-Буруне он тоже частенько бывал в командировках. А если что с ним случится?.. Правда, последнее время активность мятежников заметно спала, но чем это объяснить, уборочной страдой или предстоящим выводом первых советских полков, трудно сказать. Бабрак Кармаль пытается примирить оппозицию, созывает джурги, призывает моджахедов сменить автомат на мотыгу, но соседи со стороны Пакистана и Ирана делают все, чтобы посильнее разжечь огонь междоусобной войны: греют руки на продаже оружия, решают свои политические и экономические задачи.

Николай дописал письмо, запечатал конверт. Вылезая из кабины, увидел шагающих от штаба к вертолету офицеров — экипаж Сташенкова во главе с командиром.

Сташенков доложил как ни в чем не бывало:

— Товарищ майор, экипаж вернулся из отпуска без замечаний. Разрешите приступить к выполнению своих обязанностей?

— Разве у вас кончился отпуск?

— Два дня осталось. Потом догуляем. И Дехта просил: надо друзьям продуктишек подбросить.

Глаза у Сташенкова были красноватыми. Но держался он браво.

— Как себя чувствуете? — Николай посмотрел ему прямо в глаза. Сташенков выдержал взгляд.

— Превосходно чувствую. У врача был. Какие еще будут вопросы?

Сташенков начинал заводиться. Обострять отношения было не время и не место. Николай ответил как можно спокойнее:

— Вопросов нет. Готовьтесь. Через полчаса я с вами слетаю.

— А может, обойдемся без проверки? — В голосе зама звучала обида.

— Не обойдемся, — отрезал Николай…

Перерыв в летной работе на Сташенкове не сказался: он пилотировал так, словно вчера летал на задание. Николай расписался в летной книжке о допуске и пошел на свой вертолет.

Еще через полчаса взлетели и взяли курс на юг. День, как и предыдущие, был безоблачным, душным.

Вот и чужая земля. Даже горы казались другими — суровыми, неприветливыми, а из черных бездонных расщелин веяло смрадом.

На душе у Николая заныло, и так потянуло обратно, словно он улетал из родного края навсегда.

— Домой что-то захотелось, — дурашливо заблажил Савочка. — Может, повернем, командир?

«Значит, не один я тоскую по Родине, — подумал Николай. — Не один раскисаю. Да и есть ли где милее край?..»

— Семен Митрофанович, твой непосредственный начальник, не соглашается, — шуткой ответил Николай. — Говорит, в Шопше его ждет не дождется черноглазая пуштунка.

— Он у нас такой, — поддержал шутку Савочка. — Дюже до женского полу охочий. Дома троих настругал, теперь на сторону смотрит.

— А тебе завидно? — отозвался Мезенцев. — Бракодел несчастный. Одну смастерил, и ту девчонку.

— Хватит о любви, донжуаны, внимательнее следите за землей, — напомнил Николай.

Вертолеты прошли над перевалом и со снижением устремились к узенькой безымянной речушке, ведущей прямо в Шопшу. Левее речушки, километрах в двух, пролегала шоссейная дорога, соединяющая Файзабад с основной магистралью. Там курсировали наши самолеты и вертолеты, охраняя движущиеся по ней автоколонны. Николай предпочел держаться от трассы подальше, чтобы не мешать крылатым патрульным и избежать засад душманов.

И выбор оказался верным: до самой Шопшы по ним не сделали ни одного выстрела.

В кишлаке их уже ждали: на ровной площадке за дувалом собралось человек сто — женщины, старики, дети. У дувала стояли две машины с десантниками и бронетранспортер. Пятеро царандоев ходили около толпы и прогоняли с площадки вездесущих мальчишек.

Николай и Сташенков приземлили вертолеты. Не успели остановиться лопасти, как толпа окружила машины. Солдаты еле сдерживали людей. Наконец их удалось оттеснить, чтобы заняться выгрузкой. К Николаю подошел немолодой худощавый мужчина в чалме и полосатом халате, что-то стал говорить. От толпы отделился царандой и перевел на довольно сносный русский:

— Староста кишлака Зафар благодарит вас от имени дехкан за помощь и желает благополучных полетов.

— Спасибо, — сказал Николай и пожал старосте руку.

Тот заговорил снова.

— Староста предлагает помощь, — пояснил царандой.

— Хорошо, — согласился Николай. — Наши солдаты будут выносить из отсека, а дехкане укладывать мешки и коробки вон там, в стороне.

Мезенцев и Савочка расставили десантников цепочкой у вертолетов. К ним присоединились дехкане. Мальчишки лет десяти-двенадцати тоже лезли в помощники, но их отгоняли.

Не успел Савочка выйти из вертолета, как Николай был уже в кольце мальчишек и девчонок. Неожиданно среди них появилась симпатичная молодая женщина с большими черными глазами и сердито прикрикнула на них. Пацаны разбежались.

— Зря вы, — укорил Николай женщину. — Они голодны.

Женщина чуть прищурила свои большущие глаза, гордо вскинула голову и, круто повернувшись, ушла, не удостоив его словом.

«Она совсем не похожа на соотечественниц, — отметил Николай. — И одета опрятнее, можно даже сказать, модно — в легкой кремовой блузке, узкой серой юбке с большим разрезом сбоку, непокрытая — густые черные волосы спадали на плечи, в ушах красивые серьги. И вид не как у других, не отягченный заботами, а независимый, гордый, вызывающий».

Женщина вошла в толпу, остановилась и обернулась. Николай обратил внимание, что присутствующие тоже следили за ней с любопытством, будто видели впервые. Кто она и почему вмешалась, в общем-то, несвойственное женщинам дело: в присутствии мужчин здесь не принято командовать даже ребятишками?

Симпатичная незнакомка заметила, что за нею наблюдают, и углубилась в толпу.

Разгрузка подходила к концу, лица дехкан светлели, в толпе нарастало оживление. Пацанов уже трудно было удержать, и они то носились вокруг, то, юркнув под вертолеты, трогали руками стойки колес, створки люка, обшивку. Николай поискал глазами женщину в кремовой блузке — чем-то она заинтересовала его — и, не найдя, собрался лезть в кабину, когда увидел мальчугана.

Пацан покрутился у вертолета Николая и перешел к группе Сташенкова. Он прополз под хвостом, приблизился к подвесному баку и что-то прилепил снизу.

И бегом в толпу.

Николай бросился к вертолету Сташенкова. Нагнулся и оторвал от бака магнитную прицепку — металлическую коробку с часовым механизмом.

К Николаю подбежал царандой, выполнявший роль переводчика. Поцокал языком и выругался по-своему. Пояснил:

— Душманы, покарай их Аллах.

— Очень уж юные душманы, — грустно усмехнулся Николай.

— Мы его поймаем и накажем.

Подошел староста с капитаном ХАД. Капитан сказал что-то царандою, и тот устремился в толпу. Пацанов от вертолета словно ветром сдуло. Николай отдал мину капитану.

— А ты спрашивал, какой навар мы будем иметь, — услышал Николай ироничный голос Савочки. — Мы им пироги и пышки, а они нам мины да шишки.

— Как волка ни корми, он все равно в лес глядит, — констатировал Мезенцев.

«Да, — подумал Николай, — что бы мы для них ни делали, все равно они будут считать нас оккупантами. И попробуй переубеди их».

Минут через пять царандой притащил за руку упирающегося, в слезах, «диверсанта».

— Вот он, — и встряхнул перед Николаем пацана. — Что прикажете с ним сделать?

— Задавить, как клопа вонючего, — подошел Сташенков. — Его от голода спасают, а он — мины…

Сквозь толпу к ним снова пробилась женщина в кремовой блузке. Остановилась, горя глазами, как у разъяренной волчицы, готовой кинуться на тех, кто забрал ее волчонка.

— Ваш? — спросил Николай.

Женщина вздрогнула, мотнула головой и что-то сказала.

— Говорит, нет, — перевел царандой. — Но требует отпустить, он, мол, ничего еще не понимает.

— В десять лет не понимает, что такое мина и что такое жизнь и смерть? — И обратился к мальчишке: — Кто дал тебе эту «игрушку»? И за что ты хотел убить меня? Разве я чем-то тебя обидел?

Царандой заговорил с пацаном, и тот снова захныкал. Потом сквозь слезы рассказал: его заставил моджахед. Обещал много афгани. А если не сделает, то убьет его мать, братьев и сестер.

— Где у него отец?

— Погиб в восемьдесят втором.

«Вот и ответ, почему они нам „мины да шишки“, — мысленно возразил Николай Савочке. — Их заставляют. Даже малышей не щадят. И тут ничего не поделаешь».

— Отпустите его, — сказал Николай царандою. Тот непонимающе уставился на майора.

— Его надо расстрелять.

— Отпустите, — повторил Николай и помог освободить руку мальчика.

4

Когда Абдулахаб вернулся из недельного отпуска, разрешенного Масудом — чтобы нашел жену, и сообщил, что ее нигде не обнаружил, сардар не поверил — видно было по испытующему взгляду, которым он пронзал сарбаза, — но сочувственно кивнул и обнадеживающе пообещал: «Еще найдешь, никуда жена не запропастится. И оценишь мою благосклонность: я разрешил ей уйти, подвергая отряд опасности — слишком много знала она». «Земфира не из тех, кто продает единоверцев», — возразил Абдулахаб. «Кто знает, — усомнился Масуд. — Будем надеяться. Во всяком случае, женщина не должна стоять между сарбазами, когда решается судьба родины». — «Так, мой господин», — согласился Абдулахаб.

Но Масуд и этому не поверил, приставил тайных соглядатаев, которые днем и ночью не спускают с него глаз. Знает кошка, чье мясо съела, как говорят русские, боится мести. И как ни оберегается, Абдулахаб дождется своего часа, расплатится за поруганную честь жены…

Земфиру он разыскал на второй день — у них заранее была договоренность, в каком кишлаке осесть на случай потери друг друга, — и пожалел, что сразу не заглянул в Шаршариф, считал, что жена в отряде. Моджахеддины же на его вопрос пожимали плечами: спроси у сардара; Масуд ответил, что жена его пропитана духом шурави, своенравная и непочтительная, подавала плохой пример не только женщинам, но и моджахеддинам, потому он не стал держать ее в отряде, разрешил уйти на все четыре стороны.

— Знаю, что ты ее любишь, и в знак нашей дружбы не покарал ее, хотя она заслуживала того, — говорил он потом не раз. — Нам, слугам Аллаха, нужны другие жены, и ты еще найдешь усладу у настоящей мусульманки…

После первого же набега, когда было расстреляно двадцать семь представителей и активистов народной власти, в доме начальника царандоя Масуд со своими телохранителями застал жену слуги закона, женщину лет тридцати, и дочь лет двенадцати. Забрав все вещи, Масуд дал знак телохранителям выйти.

— Останься, Абдулахаб, — остановил казначея. И кивнул на девочку: — Она твоя. А я с мамашей разговеюсь…

Он хотел девочкой откупиться от мести. Абдулахаб принял подарок господина, но слишком это была дешевая плата за надругательство над женой — мало того, что сам насильно держал ее в наложницах, так в завершение, устав от ее сопротивлений и открытых оскорблений, отдал на ночь самому страшному и жестокому телохранителю — Азизу.

Такое не прощают.

Масуд, несмотря на то что оставил Абдулахаба в прежней должности казначея, обласкивал и доверял многие тайны, держал с ним ухо востро и не раз подвергал проверке: посылал в Пакистан к Себгатулле Моджаддеди с истязателем жены Азизом, в другие отряды, как связников и координаторов боевых действий. Предоставлял отличные возможности свести с ним счеты, если задумана месть. Но Абдулахаб не так глуп, чтобы клюнуть на столь дешевую приманку. С Азизом у него будут другие возможности расквитаться, а вот с Масудом, главным обидчиком, нелегко найти подходящий момент и условия, чтобы остаться в живых самому: сардар наверняка предусмотрел разные варианты, в том числе и тот, который задумал Абдулахаб — уйти с Земфирой за кордон, — не случайно Масуд выставлял Абдулахаба на показ своим соратникам — в случае чего, они из-под земли его достанут.

Да, Масуд не Башир: предусмотрителен, коварен, хитер, и все-таки, как говорят русские, на всякого мудреца довольно простоты. Не зря Абдулахаб учился в Ташкенте, не зря во время каникул лазил по горам с геологоразведчиками: хорошую идею родили те походы — уйти через Дарвазский хребет; трудно будет, места там почти непроходимые, но они с Земфирой постараются. Спрячут золотишко и драгоценности где-нибудь по ту сторону у подножия, а года через два, когда все успокоится и шурави признают их своими — русские доверчивы и примут их, в этом он не сомневался, — можно будет извлечь сокровища…

Двухмесячное пребывание в отряде, строгое повиновение и исполнительность сделали свое дело: Масуд успокоился, доволен им и постоянно держит при себе как переводчика. В конце сентября отряд провел три нападения на советские заслоны — один на перевале и два у дороги. Во всех трех случаях удалось захватить пленных. Масуд не церемонился с ними, и главным методом допроса были пытки, которые с удивительным изобретательством и изощренностью вел Азиз, этот гиббонообразный ублюдок, одним своим видом заставляющий трепетать людей. Худой и сутулый, с крючковатым носом, похожим больше на клюв хищной птицы, с длинными руками и тонкими пальцами, он, как гриф-стервятник, терзал свою добычу, упиваясь муками жертвы: сажал обнаженного пленника на стул, привязывал руки к спинке и двумя пальцами-клешнями правой руки начинал давить на самые болевые места, доводя человека до исступления. Пальцы у него были сухие и сильные: он протыкал ими тело, как гвоздем, вырывал из груди соски, отрывал уши, выдавливал глаза, раздирал рот…

Нет, наверное, страшнее и болезненнее мук, чем муки от пыток, и редко кто выдерживал их, чтобы не выдать тайны.

Из допросов Масуд выяснил: 1 октября шурави начнут выводить свои полки из Афганистана, о чем Советское правительство заявило по радио еще раньше. А 27 сентября из Пакистана в отряд прибыл полномочный представитель Себгатуллы Моджаддеди и передал приказ выдвинуться отряду к дороге, по которой намечено движение полка, и совместно с другими отрядами моджахеддинов не дать уйти ни одному неверному на свою землю.

Масуд построил отряд.

— Да сбудется воля Аллаха всемилостивого, милосердного! Да ниспошлет он смерть и проклятие кафирам! Страна наша, земля и люди стонут от насилия и осквернения нашей веры, попрания нашей свободы и надругательства над нашими обычаями. Небо и горы, солнце и звезды взывают к мести. Те, кто пролил нашу кровь, не могут, не должны уйти с нашей земли безнаказанно. И мы должны сделать все, чтоб их кровью смыть позор и унижение. Время мести настало! За оружие, мои верные моджахеддины!..

Они шли ночами малохожеными горными тропами и, соединившись с тремя такими же отрядами, вышли к 1 октября в намеченный район к большой дороге, соединяющей Афганистан с Советским Союзом. Два отряда заняли кишлаки, Масуд со своими моджахеддинами оседлал высотку, откуда далеко просматривалось все вокруг.

Еще два года назад на этой дороге ежедневно грохотали взрывы, взлетали на воздух подрывавшиеся на минах бензовозы, грузовики, бронетранспортеры и всякая другая техника; в удобных местах колонны поджидала засада, и небо затягивало смрадом пожаров. Теперь стало труднее: дорогу охраняют сарбазы Народной армии, советские солдаты; почти все тропы, ведущие к ней из-за горы, перекрыты; над горами и дорогой постоянно курсируют самолеты и вертолеты, от зоркого глаза которых трудно укрыться. И все-таки на этот раз им удалось пройти почти сто километров без единого выстрела: у них были опытные караванбаши,[19] надежные осведомители, которые предупреждали о малейшей опасности. Да, у Масуда и его соратников информация была поставлена на высшем уровне: в каждом кишлаке имелся осведомитель, и оплачивал их услуги сардар щедро…

К утру 1 октября дорога была перекрыта крупными отрядами моджахедов почти на каждом фарсахе. Чтобы не раскрыть готовящийся удар, жителей из кишлаков не выпускали. Каждый дом, каждую мазанку превратили в оборонительный узел или огневую точку. В последнюю ночь у кишлака Шаршариф была расконсервирована база, и каждый моджахеддин взял столько патронов, гранат, сколько мог унести; снаряды к малокалиберным скорострельным пушкам, мины к минометам и ленты к крупнокалиберным пулеметам везли на верблюдах и ишаках, конфискованных у дехкан близлежащих кишлаков.

По данным, полученным от пленных на допросе, и информации осведомителей, вывод полков планировалось начать ранним утром, но поскольку полки снимались из разных мест, для координации действий отряды моджахедов снабжались радиостанциями и радистами со строгим приказом на связь выходить только в определенное время или при экстренных ситуациях. Круглые сутки велось прослушивание эфира, но особо важных сведений перехватить не удалось.

Объединенному отряду Масуда поручалось разгромить полк, уходящий из района Файзабада. Засада была организована недалеко от границы — где менее всего шурави могут ожидать нападения. План был прост, но дерзок: как только колонна втягивается в кишлак Батулшак, что у подножия горы Батул, минеры взрывают радиоуправляемые мины, моджахеды наносят удар по колонне со всех сторон из всех видов оружия и входят с шурави в непосредственное соприкосновение, чтобы лишить возможности действия авиацию. Своему отряду Масуд поставил задачу противовоздушной обороны, для чего весь остаток ночи и рассвет прошел в подготовке площадок для установки крупнокалиберных пулеметов, ракетных комплексов «Стингер» и «Блоупайп», рытье щелей и сооружений для укрытия от вражеского огня.

Непонятно, когда и каким путем сюда прибыли иностранные журналисты, окружившие Масуда, чем, как понял Абдулахаб, сардар был недоволен, от интервью отказывался и направлял их к другим командирам или повстанцам. И вообще, заметил Абдулахаб, Масуд был не в духе и чем-то обеспокоен.

Как только на востоке обозначилась полоска горизонта и потухла последняя звезда на небосклоне, позиция погрузилась в предрассветную тишину. Казалось, все уснули крепким, непробудным сном.

Масуд сидел в пещере на толстой кошме, прислонившись к прохладному камню, и делал вид, что дремлет; но при малейшем движении радиста, находившегося рядом, приоткрывал глаз и прислушивался. Здесь же бодрствовали телохранители Азиз и Тахир, американский журналист — француза и итальянца Масуду удалось выпроводить в другие отряды.

Абдулахаб полулежал в глубине пещеры и размышлял над происходящим: шурави начинают вывод своих войск, значит, дела у народной власти не так уж плохи и, надо ожидать, в скором времени в Афганистане врагами моджахеддинов останутся только сарбазы, царандои да хадовцы; значит, воевать придется только со своими? Чем это обернется? Сейчас уже народ не очень-то поддерживает их «освободительную» борьбу, а чем тогда они будут объяснять свои набеги? Не потому ли Моджаддеди дал команду не выпускать шурави с афганской земли?.. Спит сейчас, наверное, в мягкой постели и видит приятные сны, а они месяцами не моются, горячей пищи не едят. Осточертело все. И Земфира заждалась, исстрадалась — жив ли он… Чем окончится этот бой? Раньше попадали в сложные переделки, но там были отдельные отряды, бои, как говорится, местного значения: удар, налет и — снова в горы. А здесь — бой с отлично вооруженным, обученным и сильным противником. В полку бронемашины, танки; сверху будет прикрывать авиация. Не зря задумался Масуд, не хочется ему умирать, и, похоже, война и ему поперек горла стала: он, любитель комфорта, красивых женщин, вкусной пищи и крепких напитков, лишен всего этого…

В пещере становилось все светлее. Радист стал подремывать: голова его в наушниках медленно клонилась на грудь, достигала подбородком микрофона; он вздрагивал, как от укола, и откидывал голову, виновато таращась в сторону сардара. Масуд приоткрывал глаза и снова закрывал. Американец перешептывался с Тахиром и записывал что-то в блокнот — видимо, готовил репортаж о бесстрашных моджахеддинах, сражающихся за свободу и независимость.

Абдулахабу тоже стоило бы заняться эпистолярным делом, составить списки на жалованье, уточнить адреса, куда переводить денежное содержание и наградные за головы кафиров и уничтоженную технику — поистине нужно высшее образование, чтобы все учесть и рассчитать, — но им владела апатия и ничего не хотелось делать. На душе было муторно и тяжко, словно в предчувствии большого несчастья. Неужели ему суждено погибнуть в этом бою и Масуд с Азизом останутся неотомщенными? Правда, сардар не посылает его на огневую позицию, держит около себя, как и верных телохранителей, но при современном оружии никакое укрытие не может гарантировать безопасность.

Жаль, если Земфира останется одна, и зря он не открыл ей тайник с драгоценностями. А может, и не зря: почему она должна пользоваться всеми благами и прелестями жизни, если он будет гнить в земле? Аллах знает, что делать, и коль не подал ему эту мысль при встрече с женой, значит, так и должно быть. А вот если останется жив, тогда он не вправе скрывать от жены сокровища…

Солнце уже поднялось над горами, а вокруг по-прежнему стояла могильная тишина. Лишь легкий ветерок, появившийся от прогрева солнца, залетал иногда в пещеру, вытесняя на миг пропитанный потом, табаком и пищевым перегаром воздух. Масуд уже не прикрывал глаз, но молчал, сидя в прежней, не очень-то удобной позе, и не вставал. И никто уже не дремал, все с затаенным дыханием прислушивались к тишине, и на лицах нарастала тревога: что задумали шурави, почему молчит радиостанция и дорога пуста? Неужто шурави стало известно о готовящемся нападении и они отменили выступление? Вполне вероятно, разведка у них работает тоже неплохо, и немало таких осведомителей, которые продают секреты и нашим и вашим.

Не успел так подумать Абдулахаб, как послышался гул самолета, и совсем рядом грохнули взрывы. Затрещали пулеметы, и тут же их заглушили новые разрывы. Со стен пещеры посыпались мелкие камешки, и пыль поползла к выходу. Вокруг все гудело, содрогалось, грохотало, и земля под ногами ходила ходуном, словно гора, на которой разместился отряд моджахеддинов, превратилась в огнедышащий вулкан. Пещера наполнилась запахом тротила, Масуд закашлялся, пошел было к выходу, но Азиз заслонил собой проход.

— Нельзя, мой господин. Надо переждать.

— Почему прекратили стрельбу пулеметы? — прорычал Масуд. — Выйди и посмотри. Если эти гяуры прячутся, пристрели их.

— Слушаюсь, мой господин. — И Азиз, пригибаясь, выскользнул из пещеры.

Дым и смрад становились все гуще, глаза слезились, и трудно было рассмотреть друг друга. Масуд снова поднялся, и снова путь ему преградил телохранитель, на этот раз Тахир.

— Подождем Азиза, мой господин.

Его голос заглушила новая волна взрывов. Грохот бомб и снарядов, гул самолетов то приближался, то удалялся. Когда он немного стих, Абдулахаб шагнул к выходу:

— Я выясню, что там происходит.

Он не раз бывал под бомбежками, не считал себя трусом, но при виде этих стремительных короткокрылых машин, испускавших огненные смерчи, тело помимо воли сжималось в комок и сердце уходило в пятки; панический страх затмевал рассудок, и голова, как у страуса, искала укрытие. Некоторые моджахеддины больше боялись вертолета: меньшая скорость и мощное вооружение (помимо бомб, ракет или реактивных снарядов на нем имелись крупнокалиберные пулеметы) позволяли ему вести точный огонь — Абдулахаб же к этим летающим кенгуру относился более терпимо — по ним можно стрелять, и на его глазах они горели и падали, как обыкновенные головешки.

Да, страх — ужасное состояние, и не каждому удается преодолеть его; не менее угретающе действует иногда на человека и неизвестность. Пока Абдулахаб сидел под следствием у шурави, потом у хадовцев, нервы его так разыгрались, что он был на грани признания. Вот и теперь эта стрельба, бомбежка, вой снарядов и двигателей. Что творится вокруг, каковы силы шурави, только ли авиация атакует их; как соседи в кишлаках, не высадили ли шурави десант?.. А Масуд, этот горе-сардар, сидит и ждет, когда ему доложат, что творится вокруг…

То, что увидел Абдулахаб, заставило его содрогнуться: прямо у входа в пещеру лежали в луже крови два моджахеддина, чуть далее еще и еще. Но Азиза среди них он не признал. Пулемет «ДШК», что располагался напротив пещеры, молчал, и людей там видно не было, значит, все погибли, чуть левее и ниже, на уступе, пулемет бил короткими очередями. Стреляли и справа…

А синее небо было словно избрызгано черными кляксами, и среди этих клякс вдруг появились пятнистые кенгуру, ощетинившиеся огнем. Вертолеты взмывали откуда-то из-за утеса, наносили удар и проваливались вниз, в ущелье, уводящее к подножию горы, за складки. Сколько их кружило вокруг горы, сосчитать было невозможно, да и не разобрать, разные это или одни и те же, делавшие по нескольку заходов. Вся западная сторона горы, обращенная к дороге, где должен был появиться полк, дымила черным смрадным дымом. А дорога была пуста. Из кишлаков по вертолетам вели стрельбу, но вреда она им не причиняла — слишком далеко. И удар по кишлакам авиация пока не наносила.

Один вертолет шел прямо на Абдулахаба, трассы из счетверенного носового пулемета прочерчивали ровную огненную дорожку, приближавшуюся к Абдулахабу. Он упал, попятился назад, к зеву пещеры. Его обдало крошевом камней и песка. Вдогонку вертолету сверкнули сразу две трассы — снизу и справа. Вертолет круто скользнул в ущелье. Не успел стихнуть его гул, как стал нарастать новый, более мощный, и Абдулахаб, приподняв голову, увидел две лобастые винтокрылые машины. Сделав горку, они спикировали, из-под брюха первой полыхнуло пламя; длинные хвостатые чудовища понеслись вниз, откуда бил «ДШК». Гора вздрогнула, и Абдулахаб невольно полез наружу, боясь, что пещера обрушится и придавит его.

Пещера не обвалилась, а там, где только что была установка крупнокалиберного пулемета, расползались черно-бурые клубы дыма и пыли.

Откуда-то появился Азиз, ползя на четвереньках. Мельком глянул на распластавшегося у входа в пещеру Абдулахаба затравленными глазами и, не говоря ни слова, юркнул в отверстие.

А из-под горы уже катилась новая волна гула и грохота — атаки вертолетов продолжались.

Помочь отряду уже никто и ничем не мог. Отряду Масуда. А в кишлаках по-прежнему было тихо, если не считать тщетных попыток достать оттуда огнем «ДШК» вертолеты.

Когда Абдулахаб вернулся в пещеру, на лице Масуда, сидевшего все в той же позе, нетрудно было прочитать обреченность. Он и взглядом не повел в сторону моджахеддина, который пришел оттуда и мог доложить кое-что ценное. И Абдулахаб молча опустился на прежнее место.

Бомбежка, стрельба, гул двигателей продолжались около часа. И стихло все так же внезапно, как и началось. Но Масуд минут пять еще не поднимал головы, а когда зашевелился, Азиз первым бросился к выходу.

Дым и пыль еще висели над горою — и в низине, и в вышине, — но плотность их редела, рассасывалась, таяла. Откуда-то доносился стон.

Долго стоял Масуд в безмолвии, с тоскою глядя вдаль. Вот из-за развалин появился один моджахеддин, второй, третий. С измученными скорбными лицами, кто держась за руку, кто припадая на ногу, они шли к своему сардару, неся печальные вести. Из двухсот моджахеддинов осталось всего тридцать семь, более половины из них были ранены, хотя и легко, но каждый нуждался в медицинской помощи. Еще четырнадцать моджахеддинов нашли у пулеметов еле живыми…

К Масуду подошел радист и доложил, что из кишлака сообщили: шурави выбросили листовки с призывом сдаться. В противном случае требуют вывести из кишлака мирных жителей. На раздумья дали один час…

Значит, это еще не все.

Масуд долго молчал. Потом окинул взглядом своих приближенных и сказал с грустью:

— Шурави нас спровоцировали. Они не собираются уходить. Во всяком случае, сегодня. — И повернулся к радисту. — Передайте: пусть уходят в горы. Ночью. А до ночи держаться и никого из кишлаков не выпускать.

— Мой господин, как быть с тяжелоранеными? — спросил Азиз.

— Оказать помощь и снести всех в пещеру, ту, которая ниже. А ночью переправить в Шопшу. Убитых похоронить, и всем поставить зеленые флажки.[20]

Абдулахаб, взяв пятерых моджахеддинов, стал вместе с ними сносить убитых в одну яму. Некоторых трудно было узнать, и Абдулахаб в списке делал особые пометки, чтобы позже уточнить имя погибшего и выплатить семье причитающееся в таких случаях пособие. Скольким матерям, отцам, женам и детям принесет он слез своей благотворительностью! Сколько осталось и еще останется сирот на его истерзанной войной земле!

С северной стороны послышался гул самолета. Моджахеддины бросили работу и кинулись к воронкам. Серебристый истребитель-бомбардировщик вынырнул из-за горы, сделал круг над кишлаком и ушел туда, откуда пришел. По нему даже не стреляли — то ли не успели, то ли выжидали до отпущенного им шурави часа.

Минут через десять самолет пролетел над кишлаком снова, только с другого направления. Разведчик, понял Абдулахаб. На этот раз вслед ему протянулись трассы, но вреда, похоже, никакого не причинили: истребитель-бомбардировщик, круто описав дугу, исчез за горой. Потом появлялся снова и снова.

— Где же «Стингеры»? — возмутился один из моджахеддинов. — Почему не стреляют?

«„Стингерами“ хорошо пассажирские сбивать, — усмехнулся про себя Абдулахаб. — А попробуй в такого прицелиться — сверкнул как метеор. Даже если вслед ракету пустить, она может по своим долбануть — высота-то вон какая маленькая». Но разъяснять не стал — не хотелось ни говорить, ни видеть своих единоверцев.

Моджахеддины заканчивали подбирать убитых, когда на дороге, ведущей из близлежащего кишлака, показался мотоциклист с седоком позади. Он быстро приближался к горе и стал по тропе подниматься ввысь. Приказав зарывать убитых без него, Абдулахаб направился к Масуду, тоже заметившему мотоциклиста и поджидавшему его у входа в пещеру.

Водитель был опытен и ловок — мотоцикл лихо взбирался по крутой тропе, петляя из стороны в сторону. Ему потребовалось менее получаса, чтобы преодолеть довольно трудную и опасную дорогу. В прибывшем Абдулахаб узнал связного из отряда Гулетдина, расположившегося в кишлаке. Со второго сиденья слез немолодой, с проседью в бороде, мужчина лет пятидесяти, невысокий, худощавый, в изношенной одежде и полосатой чалме.

— Да ниспошлет вам Аллах милость, — поклонился мотоциклист Масуду. — Вот привез вам парламентера из кишлака Шопша с чрезвычайными полномочиями, старосту Зафара, верноподданного новой власти и самого Бабрака.

— Гулетдин не мог выслушать его? — недовольно спросил Масуд.

— Наш сардар для него не авторитет, — усмехнулся более откровенно мотоциклист. — Ему подавай чуть ли не самого Кармаля. Вот Гулетдин и распорядился.

— Что ты хочешь, кафир, собачий сын, прислужник красной нечести? Как посмел явиться перед мусульманином, верным слугой Аллаха, кто проливает кровь за свободу своей родины, за землю, которую ты продал проклятым шурави?!

— Выслушай внимательно меня, Масуд, а потом бранись, — примирительно ответил Зафар. — Я пришел к тебе по воле всех дехкан нашего кишлака. Они кланяются тебе и верят в твое милосердие. Ты знаешь, какие условия поставили шурави. Не осуждаем вас за то, что вы отказываетесь сложить оружие, на то воля Аллаха и ваша воля, но в кишлаке дети, женщины, старики. Не дай погибнуть им — ведь это наше семя и корни.

— Значит, ты и твои ублюдки хотите жить? — Глаза Масуда, казалось, налились кровью. — А мы — нет? Ты видел, скольких они положили наших? Абдулахаб, поведи и покажи ему.

— Я видел, когда проезжал мимо, — ответил староста. — Но почему вы не хотели, чтобы они ушли с нашей земли?

— А кто их сюда звал? — рявкнул Масуд.

— На этот вопрос мог ответить только Амин. Но пришли они к нам с миром.

— И это говоришь ты, мусульманин? Нет, не мусульманин ты, ты кафир, продавший нашу веру, нашу землю, нашу свободу и обычаи, и ты умрешь как предатель.

— Меня можешь убить, но пощади детей, женщин и стариков, даже шурави не хотят пролить их кровь, не начинают бой, пока вы не выведете их.

— Опять шурави! — сквозь зубы процедил Масуд. — Ты и сам стал шурави. Азиз! — позвал он своего телохранителя, заговорившегося с американским журналистом. — Вырви у этого кафира язык и сердце и выброси воронам, чтобы и на том свете он не мог обманывать Аллаха.

Мрачное лицо Азиза будто просветлело, он вплотную приблизился к Зафару и чиркнул пальцем по открытой груди, давая понять, чтобы тот разделся.

Зафар сбросил халат, и Абдулахаб увидел на том месте, где прочертил палец Азиза, красную, сочащуюся кровью полоску.

Палач засучил рукава, зашел к приговоренному сзади и связал ему руки. Подвел к камню.

— Садись.

Зафар не подчинился, и тогда Азиз силой заставил его опуститься на камень. Черные крючковатые пальцы рванули за пояс брюк, пуговицы с треском полетели в стороны.

— Разреши, мой господин, лишить этого кафира мужского достоинства, чтобы и на том свете он не мог сеять дурное семя?

Масуд чуть заметно кивнул.

Душераздирающий крик ударил в уши Абдулахабу и оглушил сильнее бомбы.

Азиз поднял окровавленные пальцы, зажал голову Зафара левой рукой и через несколько секунд выбросил на землю еще шевелящийся язык — будто живое существо корчилось в предсмертных судорогах, испуская дух.

Абдулахаба начало тошнить, но он видел, как Масуд зорко следит за каждым, и не мог отвести глаз от палача и его жертвы.

Снова откуда-то донесся гул самолета. Казнь на время приостановилась: все устремили взгляд в небо, насторожились.

На этот раз истребитель-бомбардировщик прошел над кишлаком выше, следом за ним елочкой вспыхивали дымки — самолет применял противоракетную систему.

Едва он миновал кишлак, как за ним устремились три огонька — на этот раз моджахеддины успели пустить «Стингеры». Полыхнул один разрыв — в стороне, другой чуть ближе, третий… И над горой пронесся радостный вопль трех десятков горл: самолет клюнул носом, задымил и понесся к земле. Столб огня и дыма взметнулся у подножия горы. Моджахеддины, продолжая визжать и смеяться, кинулись обнимать друг друга.

Масуд дал насладиться радостью победы и поднял руку, призывая к вниманию.

— А теперь приготовиться к бою. Сейчас они появятся, — кивнул он в сторону упавшего самолета. Повернулся к бившемуся в муках Зафару. — Кончай с ним.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Нет, как бы холостяки-скептики ни хвалили свою «свободную» жизнь, семья — это прекрасно: это блаженство и сладкое волнение, это уют и благоденствие. И как на душе легко и радостно, когда ты знаешь, что тебя ждут дома, что есть с кем поделиться своими заботами и печалями, посоветоваться, полюбезничать. А как замечательно лежать в белоснежной постели, пахнущей фиалкой или ландышем, рядом с любимой, чувствовать теплоту ее тела, дыхание, биение сердца; и твое сердце наполняется нежностью, сладкой истомой, мечтой, зовущей в неведомое сказочное царство…

Наталья лежала на руке Николая, белотелая, красивая; черные волосы рассыпались по подушке и касались его лица, вызывая приятное ощущение; небольшие сочные губы приоткрыты, будто ждут поцелуя. Сон ее сладок и безмятежен. А Николай уже проснулся — летная служба приучила его к ранним побудкам, — но не вставал: жаль было тревожить жену, да и день воскресный, торопиться некуда, и он нежился, предавшись размышлениям…

В последнее время ему подозрительно-предостерегающе везет: сколько раз вывозил из боя раненых, атаковал укрепленные позиции душманов, прикрываемые зенитными комплексами, перехватывал караваны с оружием, и ни одна пуля, ни один осколок не царапнули его. И эта встреча с Натальей. Не успел он вернуться на командирской машине в Долину привидений, ввести в строй после отпуска своего заместителя майора Сташенкова, последовал приказ: эскадрилье убыть в Тарбоган на отдых. На замену ей прибыла вторая эскадрилья.

И в Тарбогане Николая ожидала радость: вопреки предсказаниям лифтера, дом комиссия приняла, и он в тот же день перевез Наталью с Аленкой из своей гостиничной комнаты в квартиру.

Квартира — не люкс, но вполне приличная, двухкомнатная, с горячей водой, с большой кухней; во всяком случае Наталье и Аленке понравилась: какая-никакая — своя, а главное — все вместе собрались.

Судя по заявлению нашего правительства, по публикациям в газетах, ограниченному контингенту советских войск недолго осталось находиться в Афганистане, уже в этом году планируется вывести несколько полков. Выдержат ли сами афганцы натиск контрреволюции? Николаю искренне было жаль этих бедных, обездоленных людей, которых нещадно эксплуатировали баи и муллы и которые наконец-то впервые за многолетнее рабство ощутили свободу…

В эскадрилье тоже грядут перемены: скоро начнут увольняться старослужащие, на замену им прибудут необстрелянные солдаты. Забот прибавится. Правда, офицеры, сержанты и прапорщики уже готовятся к встрече молодого пополнения, обновляют в классе учебные пособия, оборудуют более совершенными макетами тир…

…В комнате совсем стало светло — восемь часов, и Аленка еще спит — сегодня в школу не идти. А возможно, проснулась и лежит, как он, не желает тревожить родителей — девочка она на редкость понятливая и добрая. Надо устроить им сегодня настоящий праздник, сводить в парк, в кино, купить чего-нибудь вкусненького, другой такой возможности, похоже, не предвидится: по радио передают, что обстановка в Афганистане снова обострилась, на заявление Советского правительства о начале вывода наших войск ответили новыми провокациями, нападениями на кишлаки, на колонны с продовольствием для мирного населения. Значит, и в Долине привидений неспокойно…

Наталья проснулась, посмотрела виновато на мужа.

— Ты уже не спишь? Прости свою засонюшку, пригрелась около тебя…

— Да, в авиацию не годишься, — пошутил Николай. — Каждый день будешь наряды получать.

— Если на кухню, согласна, — улыбнулась Наталья. — Кстати, ты еще не проголодался? Вас-то, ранних птичек, и кормят рано.

Николай вытащил из-под головы руку, приподнялся.

— Полежи еще. Пока птичка ранняя гимнастикой позанимается.

— Нет уж, женщине не менее важно быть стройной и гибкой. Я с тобой.

— И я с вами, — открыла дверь соседней комнаты Аленка.

— Тогда быстро одеваться! — скомандовал Николай. — Чтобы все по форме. И пропел: «Буду утром водить на зарядку всю семью от жены до детей».

Наталья и Аленка ушли в детскую и вышли оттуда в черных спортивных костюмах, красивые, стройные, похожие на цирковых акробатов.

— О-о! — восторженно отметил Николай. — Да с вами хоть на Олимпиаду. Только на головы что-нибудь наденьте.

В дверь позвонили. Николай открыл и увидел на лестничной площадке солдата. «Вот и все семейное счастье, — грустно усмехнулся про себя, — весь план выходного дня».

— Товарищ майор, приказано срочно явиться на аэродром, — козырнул солдат. — С чемоданом.

Объяснения не требовалось — снова лететь в долину. Наталья с грустью и надеждой смотрела на него — может, есть какая-то причина или повод остаться? Аленка чуть не плакала: коль пришел за папой солдат, значит, самые важные дела там, на аэродроме.

— Только моему экипажу? — спросил Николай.

— Нет, всей эскадрилье.

Значит, дело серьезное. В последние дни все чаще производили на их аэродроме посадку самолеты с ранеными и с оцинкованными гробами…

— Хорошо, сейчас приеду.

Николай сбросил футболку, направился в ванную. А Наталья как стояла посередине комнаты, так и осталась стоять, глядя на него повлажневшими, опечаленными глазами.

Расставание. Он не любил само это слово и время, которое отводилось на сборы, потому всегда спешил сократить его. Правда, расставание расставанию рознь; одно дело, когда он уезжал на учебу, улетал в командировку на авиационный завод или в другую часть, и совсем другое — на испытание нового оружия, в Афганистан, где у каждой горы могут прятаться душманы с крупнокалиберными зенитными пулеметами или «Стингерами».

Как он ждал приезда жены и дочери, как тосковал по ним последнее время, даже в полете думал о них, беспокоился, не болеют ли, не попали ли еще в какую-нибудь неприятную историю! И хотя Наталья писала часто, тревога не покидала его. С трудом он дождался их приезда в Тарбоган…

Два дня пролетели как два часа.

Он быстро побрился и, вытираясь на ходу, стал помогать Наталье укладывать в чемодан свежее белье, платки, носки, бритвенные и туалетные принадлежности.

— Ты же говорил, что пробудешь дней десять? — обиженно спросила Наталья, словно он сам был виноват в вызове.

— Хорошенького понемногу, — решил Николай шуткой развеять огорчение. — А то еще надоедим друг другу.

— Если через неделю не вернешься, я тебя вызову телеграммой, — приняла шутку Наталья, не желая, видимо, усугублять и без того невеселое настроение.

— Папочка, мы тебя будем очень, очень ждать, — повисла у него на шее Аленка, когда он поднял ее и поцеловал.

— И учиться будешь хорошо? — спросил Николай с улыбкой.

— На пятерки, — заверила Аленка.

— И маму будешь слушать?

— Конечно, папочка. И все, все буду помогать ей делать.

У Натальи по щекам сбежали слезинки. Но она улыбнулась, поцеловала долгим и крепким поцелуем.

— Береги себя.

— Обязательно.

На аэродроме его уже поджидали командир полка, начальник политотдела.

— Извини, что выходной тебе испортили, медовый месяц прервали, — невесело пошутил командир полка полковник Серегин. — «Духи» заставили. Надеюсь, радио слушаешь, газеты читаешь?

— Случается иногда, — в том же тоне ответил Николай.

— Вот и хорошо. Значит, все ясно. — Посмотрел на часы. — В десять ноль-ноль — вылет в долину. Конкретное задание получишь на месте…

В начале десятого вся эскадрилья была в сборе, за исключением заместителя командира майора Сташенкова. Николай попросил у инженера бортовую машину и приказал штурману капитану Марусину ехать в город, разыскать Сташенкова.

Замкомэска приехал на аэродром перед самым вылетом, когда Николай построил эскадрилью для дачи последних указаний. Попросил разрешения стать в строй. Лицо у Сташенкова было злое и помятое, глаза красные, видимо, снова кутил.

— Идите к врачу, через пятнадцать минут вылет, — еле сдерживая раздражение, приказал Николай.

«Вот тебе еще „подарочек“, — пронеслось в голове. — Срыв вылета на боевое задание. Разговоров и упреков на год хватит…»

Напомнив порядок взлета и следования на аэродром в долину, он распустил строй.

К его удивлению, Сташенков вернулся повеселевший, доложил:

— Все в порядке, разрешите занять место в кабине?

— А как себя чувствуете? — не поверил Николай.

— Превосходно, — ответил тот с усмешкой. — Можете справиться у врача.

— Занимайте.

Времени для выяснения состояния здоровья заместителя не было, и Николай снова вынужден был перенести разговор на потом.

2

— Все, больше я тебя никуда не отпущу, — Земфира намыливала его ароматным мылом, поливала из пластмассового кувшина теплой водой и терла мочалкой так старательно, словно он за эти три недели, что лазил по горам, копотью покрылся. Он не спорил, даже не возражал — так приятно было сидеть в теплой воде, чувствовать прикосновение сильных и нежных жениных рук. — Ты посмотри, что от тебя осталось. Одни кости. Этак скоро и мне ничего не останется. Или ты себе другую нашел и она из тебя все соки вытянула?

— Масуд у меня один. Он соки вытягивает.

— Не произноси при мне это имя, — попросила Земфира. — Я каждый день молю Аллаха, чтобы он быстрее послал ему погибель.

— Не торопи Аллаха, он мне доверил его судьбу.

Земфира перестала тереть, на лице отразился испуг.

— Ты решил?.. Масуд очень коварен, телохранители глаз с него не спускают.

— Я тоже телохранитель и казначей.

— Я боюсь за тебя. Не надо, давай бросим все и уйдем.

— Куда?

— Куда пожелаешь. Я пойду за тобой всюду, кроме как к Масуду. Ты говорил об Арабских Эмиратах.

— Надо через Пакистан. А там псы Масуда и Моджаддеди.

— Тогда пойдем к нам, в Узбекистан. Ведь советские командиры тебя отпустили. А если мы придем сами…

Она угадала его мысли. Но Абдулахаб промолчал: женщины слишком эмоциональны, а в таких делах нужен холодный, верный расчет.

Потом они лежали на плетеной, с низкими ножками кровати, застланной белоснежной простыней — Земфира сохранила привычку к чистоте и аккуратности, что он ценил в ней, — и он, насладившись страстной любовью, гладя упругие груди, впалый живот с нежной шелковистой кожей, стройные ноги, не мог уснуть, несмотря на то что не спал уже не одну ночь; и не страсть, не возбуждение были тому причиной; сердце его клокотало от негодования: как посмел Масуд надругаться над этим прекрасным телом, осквернить гиббоном Азизом? И сон не шел к Абдулахабу, голову переполняли думы о мести, и не будет ему покоя, пока живы на земле Масуд и Азиз…

Сардар дал ему три дня на то, чтобы разнести по кишлакам пособия семьям погибших, Абдулахаб справился за два дня, сэкономив один для Земфиры: передал списки погибших и афгани муллам, они сделают все остальное.

Сбор отряда, вернее остатков его, назначен на 5 октября в районе провинции Мазари-Шариф, оттуда Масуд намерен направиться в Пакистан для пополнения отряда. Нетрудно догадаться, почему он местом сбора избрал кишлак Шаршариф, что у самой границы с Советским Союзом, где уже однажды побывал Абдулахаб. Без боя там не обойтись. И хотя силы шурави — десять десантников, блокировать пост будет непросто. Операцию Масуд, несомненно, планирует на ночь. Но вертолеты и ночью могут появиться. Значит, надо не блокировать пост, а уничтожить — внезапно, мгновенно, чтобы не успели подкрепление подбросить…

Кого Масуд пошлет с ним за кладом? Надо попросить — Азиза… А как добраться до Масуда? Убрать и Тахира?.. Если не будет другого выхода…

— Помнишь, как мы лазили у подножия Дарвазского хребта? — спросил Абдулахаб.

— Еще бы, — улыбнулась Земфира. — Здорово там было, правда?

Он кивнул.

— И места те помнишь?

Она вопросительно посмотрела на него:

— Почему ты спрашиваешь об этом?

— Я подумал над твоим предложением.

— Ты… ты решил к нам, в Советский Союз, в Узбекистан? — поправилась она, вспомнив, что слова «Советский Союз» он не любил произносить.

— Нам придется идти через хребет, — сказал он, чтобы напомнить, какие трудности их подстерегают.

— Но зачем? Мы выйдем там, где есть пограничный пост.

— И нас вернут обратно, — возразил Абдулахаб. — Правительства не захотят из-за нас ссориться. И у нас кое-какой груз будет, который не понравится пограничникам.

— Ты имеешь в виду оружие?

— Не только. Мы возьмем с собой золото и драгоценности.

Земфира смотрела на него расширенными глазами.

— Там все равно отберут.

— Вот потому я и хочу провести тебя через хребет. Драгоценности спрячем на той стороне. Потом мы сможем их использовать? У ювелиров, скупщиков?

— Наверное. Когда мы с тобой учились в университете, там взятки брали только золотом.

— На рассвете я уйду. Ты завтра же отправишься в Мармуль. Заберешь драгоценности. Я объясню, где тайник. Приготовь обувь и одежду для гор. О продуктах особенно голову не ломай: осенью в горах есть чем питаться. Шестого вечером жди меня в Шаршарифе, во втором от северной окраины доме, в двадцать один ноль-ноль. Не удастся шестого, жди седьмого, восьмого, девятого. Я обязательно приду.

3

Полковник Шипов стоял у карты, развешенной на стене, и ждал, когда летчики рассядутся. Николай смотрел на него, и ему казалось, что видит он совсем другого человека — не простого и скромного, по-дружески протягивающего офицерам и прапорщику руку, а высокопоставленного, недоступного начальника, свысока посматривающего на собравшихся. «Не иначе „генерала“ получил, — подумал Николай, — или ждет, вот-вот получит. А возможно, на генеральскую высоту поднял его тот полет на боевое задание? Теперь-де мы сами под пулями побывали, знаем, что к чему, и нам, с начальнического пьедестала, виднее, как надо воевать…»

Полковник нетерпеливо прошелся по классу. И походка у него стала совсем иной — подчеркнуто твердой, покачивающейся с носков на пятки; осанка вальяжная, как у суворовца, впервые надевшего форму.

Тесная комнатенка, служившая и классом, и штабом, и местом, где летчики собирались на постановку задачи и на разбор полетов, еле вместила всех. Но к этому здесь привыкли, и никто на такие неудобства внимания не обращал, даже Шипов.

Когда стук и скрип стульев прекратился, полковник остановился, качнулся еще раз с носков на каблуки и окинул всех изучающим взглядом.

— Как вам известно, — заговорил он хорошо поставленным командирским голосом. — Советское правительство объявило о выводе нескольких наших полков из Афганистана. Но руководителям оппозиции такое решение оказалось не по душе, и они всеми силами стремятся сорвать его, блокируют дороги, по которым намечается вывод. Первого октября такая попытка для некоторых бандитских формирований окончилась плачевно: наши войска совместно с войсками Народной армии Афганистана разгромили их. Остатки одного из отрядов, то ли спасаясь от преследования, то ли по другим причинам, сегодня утром обнаружены недалеко от вашего аэродрома, а точнее, вот здесь, — полковник указал точку на карте. — На горе, которую вы называете Двугорбой. По данным нашей разведки, отряд состоит примерно из тридцати человек, вооружен крупнокалиберными пулеметами, гранатометами, не исключено, и ракетами «Стингер» или «Блоупайп». А возможно, где-то там существует у них и база. Короче, надо остатки этой банды уничтожить. Десантникам такая задача уже поставлена. Ваша эскадрилья обеспечивает высадку, прикрытие огнем и, соответственно, эвакуацию с поля боя.

Николаю задача не понравилась: много в ней было неясного и неконкретного: «отряд состоит примерно», «вооружен… не исключено», «возможно»… Словно на прогулку летчиков посылают, а не на боевое задание.

— Какие будут вопросы? — Полковник еще раз обвел присутствующих горделивым взглядом, как бы подбадривающим: покажите, мол, себя, на что вы способны.

— Разрешите? — Николай встал. — Задача ясная, товарищ полковник, за исключением некоторых деталей, без знания которых трудно принять решение: сколько крупнокалиберных пулеметов и гранатометов, откуда такие предположения, что банда может иметь «Стингеры» и «Блоупайпы», тем более, что там может существовать база? Когда и кем получены эти разведданные?

Полковник качнулся с носков на пятки, усмехнулся:

— Сколько крупнокалиберных пулеметов и гранатометов у душманов, к сожалению, они не дали нам такой возможности сосчитать. Откуда остальные данные и когда получены, поясню. Вчера объединенные отряды Гулетдина, действующие в районе кишлака Батулшак, пытались перекрыть выход нашего полка из провинции Файзабад. Как я уже говорил, банда разгромлена. Разгромлена, но уничтожена не полностью. Сегодня утром остатки одного отряда обнаружены на Двугорбой. Кем? Вашими коллегами, авиаторами, и нашими друзьями из ХАД. Теперь о крупнокалиберных пулеметах, гранатометах и «Стингерах». У Батулшака в бою были сбиты самолет — «Стингером» и вертолет — крупнокалиберным пулеметом. Экипаж самолета погиб, экипаж вертолета удалось спасти. Три человека при этом получили ранения. Какие еще вопросы?

Вопросов не было. Все было ясно и Николаю, за исключением одного: как уничтожить отряд душманов, чтобы не потерять ни одного своего человека? Полковник, похоже, всецело полагался на него, командира эскадрильи, да на командира десантной роты, который находился здесь же. Но высадить десант на такой горе без потерь…

— Разрешите? — снова поднялся Николай.

— Слушаю вас. — На лице Шипова промелькнула досада: экий дотошный и бестолковый майор.

— Я не раз садился на горе Двугорбой и знаю ее как свою ладонь.

— Тем лучше для вас, — одобрил полковник.

— С одной стороны, — возразил Николай. — Но гора захвачена душманами. Там широкие террасы с нагромождением гранитных валунов, которые будут служить душманам отличным укрытием от пуль и снарядов. Подойти к этой горе не так просто. Если же высадить десант внизу — поставить десантников в еще худшее положение.

— Это уже ваша проблема, как лучше спланировать бой и с меньшими потерями. На то вы и авиационный командир.

Полковник устало прошелся вдоль карты.

— Не с меньшими, можно вообще без потерь, — возразил Николай.

— Кто же вам мешает? Действуйте, майор. Мы вам только спасибо скажем.

— Мне не спасибо надо, а пушки, минометы. — Николай понимал, что горячится, говорит резко и это Шипову не нравится, но сдержаться уже не мог. — Мы высадим их на соседней горе и не упустим ни одного душмана.

— Может, вам целую армию сюда прислать с ракетным комплексом «Град» против этих тридцати недобитых бандитов? — Безбровые глаза Шипова недобро прищурились.

— Армию — не надо. Но если есть возможность уничтожить врага без потерь, почему не воспользоваться этим? Мы и так слишком много…

— Хватит! — прервал его полковник. — Вы любите дискутировать, товарищ майор, но у нас на это слишком мало времени. Конечно, воевать без риска, во много раз превосходящими силами — предпочтительнее. Но так на войне, к сожалению, не бывает. И ждать, когда нам пришлют артиллерию, минометы, мы не можем. Приказ: к вечеру доложить об уничтожении остатков банды. Какие поэтому поводу могут быть разговоры?

— Разрешите? — вдруг поднялся майор Сташенков. — Товарищ полковник, я прошу эту задачу поручить мне. Для решения ее, считаю, достаточно пяти вертолетов: три — для десантирования, с сорока пятью десантниками, и два — для прикрытия.

— Вот это по-военному, — одобрительно улыбнулся полковник. — Спасибо, майор Сташенков. Я не ошибся, когда настаивал, чтоб представили вас к ордену Красного Знамени. Прямо скажу, ваши действия на Баямлыкской «зеленке» вызвали у меня восторг. А от вас, майор Громадин, не ожидал, не ожидал…

— И все-таки, товарищ полковник, я прошу артиллерию и минометы.

— А где я вам их возьму? У меня нет. А звонить командующему — увольте. Да и о чем разговор? Задачу взялся решить майор Сташенков, и я верю, что решит он ее блестяще. Пусть отберет экипажи по своему усмотрению, и, как говорят, с богом…

Сташенков сиял. А Николай сгорал со стыда: полковник перед всем летным составом эскадрильи выразил, по существу, командиру недоверие, перепоручив боевую задачу заместителю. И попробуй теперь оправдаться, что хотел как лучше, а не струсил…

После перерыва он стоял на улице и ломал голову, идти в класс, где Сташенков и командир десантной роты обсуждали план действий, или не идти. Обида жгла сердце, хотя сознание оправдывало: нельзя подвергать людей риску, когда есть возможность бить душманов без потерь. Куда полковник торопится, очередной орден получить или генеральское звание? Да и такая техника у нас, такие самолеты! Связался бы по радио, и через час-два артиллерия и минометы были бы на противоположной горе… Стыдится — против «тридцати недобитых душманов» — артиллерию, минометы…

И все-таки идти надо: от командования его никто не отстранял, и за результат боя он тоже несет ответственность, а Сташенкову доверять особенно нельзя — горячая голова, самонадеянная, может беды натворить.

Николай вошел в класс, когда Сташенков уже заканчивал последние указания. Узнав, что он решил разделить группу надвое и заход для удара и высадки десанта осуществить с двух сторон, посоветовал:

— Лучше не распылять силы. И управлять экипажами будет легче.

Сташенков саркастически усмехнулся:

— Знаете, товарищ майор, почему любовью занимаются только ночью? Чтобы советчиков было меньше.

4

Сташенков отобрал лучших летчиков эскадрильи, с которыми летал не раз, знал их технику пилотирования, умение стрелять, твердость характеров: капитанов Тарасенкова и Мазепова, уже побывавших в подобных переделках, Занудина и Сарафанова, молодых пилотов, но настойчивых, смекалистых, дорожащих своим авторитетом и товарищеской дружбой — на таких можно положиться, в сложной ситуации не бросят.

Отряд разделил на две группы: первую, состоящую из двух «Ми-24» — вертолеты огневой поддержки — и одного «Ми-8» — вертолет десантирования с пятнадцатью десантниками на борту, на котором летел сам; вторую группу, состоящую из двух «Ми-8» с тридцатью десантниками, вел капитан Тарасенков.

Группы шли недалеко друг от друга: не доходя до горы Трехгорбой, первая набирала высоту и уходила влево, чтобы обойти Двугорбую с севера, вторая продолжала идти вдоль долины, прикрываясь отрогами. В 11.30 и 11.31 обе группы должны нанести по душманам ракетно-бомбовый дар: группа Сташенкова — с северо-востока, Тарасенкова — с северо-запада. Затем они становятся в круг, и «Ми-24» уничтожают оставшиеся огневые точки, отвлекают удар на себя, а «Ми-8» высаживают на террасе, что выше занятой душманами, десант и добивают остатки банды.

Сташенков не сомневался в успехе — тридцать человек против такой техники и хорошо обученных солдат! Если и будут потери с его стороны — на то война…

А Громадину он здорово врезал. Стратег! Конечно, если на Трехгорбую высадить артиллерию, минометы, от душманов пыль пойдет, и никакого риска. Но прав Шипов, без риска на войне не бывает. А риск, читал он в детстве, — это трезвый расчет, это смелость; риск — это подвиг. И если ему удастся… — а он постарается, — пусть узнает полковник, кто достоин быть ведущим эскадрильи, пусть узнают все. И пусть попробует оправдаться Громадин, что не струсил. Песенка его будет спета.

Они летели над знакомой долиной, уже поменявшей краски: хотя холодов еще не было, листья с деревьев почти облетели, а оставшиеся поблекли, пожухли — дунь ветерок, закружатся в воздухе. И небо стало синим с редкими, похожими на коготки, перистыми облаками. В Центральной полосе такие облака — предвестники теплого фронта, здесь же не поймешь, что за ними. А неплохо бы — слоистые облака, чтоб потренироваться полетать в сложных метеоусловиях. Налетывают за год не по одной сотне часов, а первый класс получить не могут — не хватает «сложняка». Надо поставить вопрос перед командованием, чтобы меняться, к примеру, с экипажами, служащими на Дальнем Востоке: те сюда — отрабатывать боевые действия, а наши туда — летать в облаках. Если бы только восстановить справедливость! И Лилита, она еще пожалеет. Зря, конечно, он погорячился, чего только не наговорил… Но слово не воробей. Уж очень удивил и возмутил его визит к ней Громадина…

Впереди показалась Трехгорбая. Сташенков накренил вертолет и, увеличив «шаг-газ», повел его в набор высоты вдоль склона. Справа, почти вровень с вертолетом, поднимался изломанный хребет, то острый, как первобытный каменный тесак, то плоский, будто срезанный бульдозером специально для посадки вертолета, то с большой трещиной, которую не преодолеть десантникам и без оружия. Сташенков все подмечал, прикидывал, сравнивал. Склон Двугорбой очень походил на этот, правда, там придется снижаться вдоль восточного хребта, а они имеют различие, но душманы, вероятнее всего, обоснуются с западной стороны и будут оттуда ожидать вертолеты. Во всяком случае, нападение с обеих сторон должно осложнить им задачу отражения удара, а когда обрушится около десятка бомб и несколько сот реактивных снарядов, от переносных зенитных комплексов мало чего останется. Хотя среди нагромождения валунов и скал достать каждого душмана будет непросто. Но это проблема десантников…

Чем выше забирались вертолеты, тем более могучими и грозными казались горы, тем чернее зияли пропасти, провалы, расщелины; из их глубины веяло страхом: если вертолет подобьют вот над таким местом, его не приземлишь и оттуда не выберешься…

К черту страх, выбросить из головы, думать только о том, как лучше выполнить задачу. Все будет хорошо, все кончится благополучно…

А сердце не подчинялось рассудку, частило так гулко, что казалось, слышно, как стучит оно сквозь рокот двигателей.

Трехгорбая будто бы раскололась, глубокое ущелье разделило гору надвое — на северную и южную части. Сташенков повел вертолет по этому ущелью. Ведомые повернули за ним. Радиостанции молчали — летели в режиме радиомолчания, чтобы не обнаружить себя преждевременно: душманы имеют самую современную радиоаппаратуру и прослушивают эфир.

Начиналась болтанка — солнце нагрело камни, и теплый воздух устремился ввысь, оттесняя холодный, сминая его, давя, отбрасывая, — всюду в природе идет борьба, даже между невидимыми, неощутимыми частицами.

Обогнули Трехгорбую с севера, повернули на юг вдоль отрога. До цели оставалось совсем немного, и Сташенко чувствовал, как возрастает напряжение: лицо летчика-штурмана будто окаменело — сосредоточенно, почти недвижимо, только ярко поблескивающие глаза зыркают слева направо, вверх, вниз — осмотрительность, отработанная до автоматизма еще с курсантской поры, — ни одного звука по переговорному устройству, что так нехарактерно для экипажа: Михаил любил отпустить какую-нибудь соленую шутку для разрядки и подчиненных приучил не дремать в полете. Хотелось и на этот раз сказать что-нибудь веселенькое, но на ум ничего стоящего не приходило, и он просто спросил, стараясь придать голосу побольше бодрости:

— Как, штурман, со временем, не торопимся мы поперед батьки в пекло?

Сказал и осекся: «поперед батьки в пекло». Повеселил, называется. Но штурман понял его, отозвался с юморком:

— О’кей, командир, точно, как в аптеке. Если брат Тарасенков не подведет, мы свалимся душманам как снег на голову.

— Не подведет, мужик он строгих правил.

Гребень горы покатился вниз, вдалеке обозначилась гряда душманских гор, что лежала за Кокчей. Впереди — долина.

— Приготовиться, оружие к бою! — приказал Сташенков и стал прижимать вертолет к самому склону горы.

Стрелка высотомера побежала по окружности в обратную сторону, показывая снижение.

Отрог горы все сильнее заворачивал к востоку, на высоте около пятисот метров Сташенков перевалил хребет и, снова прижимаясь к склону, повернул на запад.

Вертолеты шли вдоль долины, прикрываясь отрогами, то ныряя в низины, то взмывая над скалистыми гребешками.

У Двугорбой Сташенков взял еще правее, и кривая их полета подскочила на двести метров; пилотировать стало сложнее, он чувствовал, как горит лицо и все тело, хотя в кабине температура не превышала двадцати градусов; но было не до этих мелочей: главное — выйти внезапно на цель.

Вдруг приходит неприятная и слишком запоздалая мысль: Громадин-то предлагал дело; не разделять группу, идти всей пятеркой правым пеленгом, впереди — «Ми-24», вертолеты огневой поддержки, имеющие броню, которые должны принять огонь на себя, за ними — «Ми-8»; командиры экипажей, бортстрелки и борттехники ведут огонь, летчики-штурманы выбирают площадку для десантирования. Круг не делать, чтобы не подставлять себя над долиной под удар душманов ни с Трехгорбой, ни с противоположной стороны, где тоже могла прятаться засада; а выполнить восьмерку и ударить с обратным курсом; высаживать десант по обстоятельствам. Но тогда любая идея Громадина казалась ему абсурдной: что дельное может предложить трус?

А струсил ли Громадин, возражая полковнику? И похож ли он на труса? Гнев полковника он воспринял спокойно, и особых эмоций, когда боевое задание было перепоручено заместителю, не проявлял. И на квартире с Лилитой, когда Михаил пригрозил разделаться с ним, ни один мускул не дрогнул на его лице.

Нет, он не струсил.

Но слишком поздно иногда приходит прозрение — до боя оставались считаные секунды… А как бы здорово было ударить по душманам с соседней горы из артиллерии! Драпанули бы они как миленькие, вот тут-то и пригладить бы их вертолетами.

Двугорбая надвигалась на них темной неровной громадой, кое-где на отвесных скалах виднелись разноцветные слои пород; а внизу зияла глубокая, петляющая то влево, то вправо расселина с тонкой речушкой.

Сташенков резко накренил вертолет и двумя клевками дал знать ведомым: выйти вперед — последний поворот, за которым начинается поиск противника.

Судя по донесению, душманы оседлали Двугорбую часов двенадцать назад, значит, чтобы укрепиться и замаскироваться, у них времени было предостаточно, и первыми, вероятнее всего, они увидят вертолеты и откроют по ним огонь. А чтобы этот огонь был малоэффективен, надо не дать душманам бить прицельно: резко маневрировать и сразу же ответить на удар более мощным ударом, а для этого — смотреть в оба, видеть, откуда и из какого оружия ведется огонь, выбирать и поражать наиболее опасные цели.

Что касается маневра, тут его подчиненные действовали как виртуозы: вертолеты ни на секунду не задерживались на одной линии полета, то уклонялись влево, вправо, то взмывали ввысь, то опускались к самому подножию горы — будто пара мифических птиц совершала ритуальный свадебный танец, — и Сташенков еле успевал на своем менее маневренном и более загруженном «Ми-8» выполнять замысловатые манипуляции. Надеялся он и на летчиков-штурманов «Ми-24», старших лейтенантов Биктогирова и Елизарова, офицеров молодых, собранных, с творческой живинкой, не раз отличившихся снайперской стрельбой в боях с душманами. Фанус Биктогиров горячеват, правда, но горячность его сочетается с мгновенной реакцией, а это в скоротечном бою важнее важного.

Впереди показался конец отрога Двугорбой, поросший негустым кустарником, а за ним, сверкая солнечными бликами, река Кокча, такая же извилистая, быстротечная, как и западнее. Долина была безлюдной и без малейших признаков жизни. «Видимо, душманы обосновались на южных склонах», — подумал Сташенков и в тот же миг увидел, как справа сверкнула трасса к вертолету ведущего.

— Цель справа! — крикнул Сташенков по радио. — Разворот вправо!

Но уже и без его команды три огненные струи скрестились на горе, откуда бил «ДШК»: борттехники всех трех вертолетов не просмотрели цель. Трасса оборвалась, исчезла. Но не один же там прятался душман, и не один выставили пулемет…

Вертолеты с набором высоты прошли над точкой, откуда велась стрельба. Это была небольшая площадка, окруженная валунами, — будто специально сделанное укрытие, — на краю которой, тоже за валунами, промелькнула установка «ДШК» и лежавший у нее человек. И все. Ничего другого Сташенков рассмотреть не успел: надо было смотреть вперед, вести вертолет, уклоняясь от препятствий и новых огневых точек, которые, конечно же, где-то здесь, рядом.

И Сташенков не ошибся: едва перевалили восточный отрог, как южный скат Двугорбой обозначился десятком замелькавших огоньков — били пулеметы, автоматы и то ли легкие переносные зенитные пушки, то ли гранатометы. Душманы поджидали их: со всех трех опорных пунктов, которые успел заметить Сташенков, велась интенсивная стрельба. И все-таки налет вертолетов произвел на душманов ошеломляющее впечатление: снаряды летели мимо, на площадках чувствовалась суета, паника. А когда «Ми-24» произвели по первой площадке залп и гора окуталась огнем и дымом, гарью и пылью, вражеский огонь заметно ослабел.

— Командир, впереди пара Тарасенкова, — доложил штурман.

— Отворачиваем влево! — скомандовал Сташенков. — Экипаж, продолжайте наблюдение за огневыми точками.

Вертолеты отошли влево, освобождая место для удара паре Тарасенкова. И когда гора окуталась новыми клубами дыма, Сташенков испытал неимоверный восторг: прав он, прав был, предлагая два «Ми-24» и три «Ми-8». Разве устоять душманам против такой силы! Смелость, решительность, натиск — вот они, основополагающие законы тактики!

— Заходим для основной работы! — скомандовал по радио Сташенков. — Ноль семьдесят второй и Ноль семьдесят третий, пристраивайтесь к нам.

Пока они разворачивались на обратный курс, ветер (он заметно крепчал) растянул дым по вершине горы и обнажил прежние площадки, откуда велась стрельба и куда следовало теперь высадить десантников. Для экипажа это лучше, а вот для тех, кому вступать с ходу в бой… Но в бою зачастую выбирать не приходится.

Сташенков рассчитывал, что в первой атаке уничтожены если не все опорные пункты душманов, то два наверняка, и очень удивился, когда навстречу вертолетам снова потянулось около десятка трасс. И все-таки решение уже принято — надо садиться. «Ми-24» прикроют, и десант завершит уничтожение банды.

— Штурман, площадку! — властно крикнул он по переговорному устройству.

— Прямо по курсу, командир, — бодро ответил Марусин. — Над первым опорным пунктом, чтоб сразу на голову бородатым.

— Не годится, — критично отверг Сташенков. — Садимся прямо на опорный пункт. Только целься лучше.

— Понял, командир, сделаем, как учили.

«Ми-24» дали еще залп: ведущий — по второму опорному пункту, ведомый — по первому. Сташенков остаток ракет выпустил по площадке, напоминавшей террасу, с углублением в горе, откуда особенно интенсивно стреляли, и повел вертолет на посадку.

Из-за дыма и поднятой пыли очертания площадок почти не было видно, и пришлось снижаться еле-еле, чтобы не зацепить винтами за препятствие. По дюралевой обшивке зашлепали то ли осколки, то ли пули — рассматривать было некогда, — Сташенков видел только клочок земли впереди, куда снижался вертолет, громадные валуны; пришлось поворачивать вправо; и вот она, наконец, опора, — колеса чуть самортизировали, машина будто облегченно вздохнула. Штурман сидел за пулеметом и бил короткими очередями, на всякий случай.

— Готов, командир, взлетайте, — доложил бортовой техник, и Сташенков мысленно поблагодарил десантников: «Молодцы, хлопцы! Вертолет, можно сказать, не успел опуститься на все три колеса, а они уже на земле».

Майор увеличил обороты двигателей, дал ручку управления от себя, и вертолет, зависнув на секунду на месте, рванулся вперед. Штурман, борттехник и бортмеханик ударили из пулеметов. Стрекот выстрелов слился со стрекотом двигателей, и вибрация ощутимее передавалась на ручку управления. Сташенков, уводя вертолет от площадки с крутым левым креном, увидел, как выскакивают десантники из вертолета Тарасенкова — тоже быстро, стремительно, с изготовкой к стрельбе. Недалеко от него приземлялся последний «Ми-8», капитана Сарафанова.

А где вертолеты огневой поддержки? Сташенков повел взглядом по небу, и тревожная мысль мелькнула как молния: вот она, первая ошибка — «Ми-24» только заходили для атаки; машины Тарасенкова и Сарафанова остались без прикрытия.

Он перевел взгляд на «Ми-8». Вертолет Тарасенкова уже взлетал; из утробы машины Сарафанова выпрыгнул последний десантник, створка грузового люка закрылась, и в этот момент грохнул взрыв. Пламя полыхнуло в самом центре фюзеляжа («Из гранатомета», — успел подумать Сташенков), и вертолет охватило огнем.

«Ах, сволочи!» — Сташенков еще круче положил вертолет в вираж, стремясь быстрее прийти на помощь товарищам. Он увидел, откуда бьет гранатометчик — очередную гранату душман пустил по вертолету Тарасенкова, но она не долетела, — и повел машину прямо на валуны, за которыми засел гранатометчик. Нажал на гашетку. Фонтанчики разрывов вспыхнули над валунами. Душман залег, притаился; достать его за таким укрытием было непросто.

Сташенков прекратил стрельбу и, не спуская глаз с валунов, повел вертолет на высоту, чтобы ударить сверху.

Душман, похоже, разгадал замысел летчика: из-за валунов высунулось дуло гранатомета. Сташенков дал еще очередь. Дуло исчезло.

Рискуя быть простреленным просто автоматными пулями — у «Ми-8» броневой защиты, к сожалению, не имелось, — Сташенков завис над самой террасой, где обосновались душманы, и выжидал, когда гранатометчик появится из-за камней или выкурят его оттуда десантники. Он понимал нелепость своего упрямства: поединок вертолета, имеющего три мощные огневые точки, с одним душманом — детство, тактическая безграмотность, но не хотел упустить живым именно этого душмана, поразившего вертолет Сарафанова. Остался ли жив кто-нибудь из экипажа? Вряд ли…

— Видел, куда я стрелял? — спросил у штурмана.

— Видел. И того душмана, — ответил Марусин.

— Ну-ка попробуй его достать.

Сташенков медленно повел вертолет к горе. Марусин полоснул очередью по валунам. И душман не выдержал, выскочил из-за валунов и бросился под прикрытие скалы, карнизом нависшей над террасой. Он не пробежал и половины пути, как трасса Марусина опрокинула его, пригвоздила к земле.

— Командир, отходи влево, не мешай десантникам, — посоветовал Марусин.

Сташенков и сам видел, что по всему карнизу мелькают фигуры наших десантников, что бой перешел, можно сказать, в рукопашную, и стрелять с вертолета опасно — можно поразить своих, — накренил вертолет и со скольжением стал отходить от горы.

По фюзеляжу стеганула трасса, будто вертолет зацепил за макушки деревьев; Сташенков ощутил тупой удар в правую ногу, ее сделало чужой и непослушной, но боли он не чувствовал. Вертолет продолжал разворачиваться влево, но, когда настала пора выводить его и Сташенков нажал на правую педаль, ногу пронзила острая боль.

— Бери управление! — крикнул Сташенков Марусину. О том, что ранен, умолчал, чтобы не тревожить экипаж.

Летчик-штурман незамедлительно выполнил команду. Не выпуская из поля зрения панораму боя, Сташенков стал ощупывать ногу, и рука, опускаясь по бедру, чуть выше колена наткнулась на теплое и липкое.

Вот куда. Пуля — это от той хлесткой очереди, которую он слышал, — похоже, кость не задела: боль притухла. Но когда он увидел на пальцах и ладони сгустки крови и почувствовал ее специфический, дурманящий запах, у него закружилась голова. В глазах поплыла рябь, приборную доску подернуло туманом. «Теряю сознание», — мелькнула мысль. Только не это… Врач как-то объяснил, что в подобных случаях надо глубже дышать — легкие требуют больше кислорода… Вдох-выдох. Еще глубже… А еще — обеспечить прилив крови в голову. Наклон вниз-вверх… Мешает ручка управления… Еще, еще… Уже лучше.

— Что с вами, командир? — обеспокоился Марусин. — На вас лица нет.

— Ничего, — попытался улыбнуться Сташенков. — Зацепило, кажись.

Марусин скользнул по нему взглядом, увидел, куда ранен командир, и крикнул бортовому технику:

— Петрухин, срочно в кабину командира с индпакетом. — И к Сташенкову: — Я на всякий случай отойду подальше.

— Не надо! — приказным тоном возразил Сташенков. — Душманы должны чувствовать наше присутствие.

За спиной появился бортовой техник с индивидуальным медицинским пакетом.

— Бинт! — протянул к нему руку Сташенков. — Потом дашь жгут.

Едва прикоснулся к предполагаемому месту ранения, как острая боль разлилась по всей ноге. Бинт сразу же прилип к пропитавшему брюки сгустку крови. Сташенков обернул бедро один раз, второй, затягивая покрепче, чтобы остановить кровь. Боль усиливалась, но он пошевелил пальцами, побольше изогнул ногу в колене; нога повиновалась, — значит, ничего серьезного. Надо только остановить кровь. Еще виток, еще. А кровь мгновенно просачивалась сквозь бинт и расплывалась большим пятном, пропитывая штанину брюк.

В глазах снова зарябило, и тошнота подкатила к горлу. Сташенков откинул назад голову, сделал глубокий вдох.

— Разрешите, я? — Петрухин взял из рук командира бинт и продолжил перевязку.

— Потуже, — попросил Сташенков. — А теперь чуть повыше, жгутом…

Перевязка не уменьшила боли, но кровь, похоже, прекратила сочиться и рябь с глаз исчезла.

— Идите к пулемету, — приказал Сташенков борттехнику.

В это время увидел впереди взметнувшуюся красную ракету. В наушниках раздался голос лейтенанта Штыркина, командира группы десантников:

— Беркут, я — Мангуста, вызываю на связь.

— Беркут на связи, — отозвался Сташенков.

— Операция закончена, прошу борт для раненых.

— Понял, Беркут. Ноль полсотни первый. Иду на посадку. Ноль семьдесят второму и остальным осуществлять прикрытие. — Сташенков кивнул Марусину в сторону дымящегося вертолета Сарафанова. — Давай туда.

Первым делом надо было забрать раненых, а там, где разорвалась граната в момент десантирования, их больше всего. И самому нужна более квалифицированная помощь. В группе есть врач и санинструктор, но во время посадки будет не до этого. Десантников было сорок пять — на трех вертолетах, теперь придется увозить на двух. Плюс четыре члена экипажа. И среди душманов найдутся, видимо, раненые, не бросать же их. Надо задействовать и «Ми-24», хотя бы человека по четыре. А сколько душманов?.. Запросить у КП еще вертолеты?.. После боя — не резон…

Нога страшно ныла, ее будто выкручивало из бедра, и Сташенков ерзал по сиденью, кусал губы. Хорошо, что не видел Марусин — он всецело был занят посадкой. Приземлить вертолет на мизерной площадке среди валунов — не простое дело. Да еще после полуторамесячного перерыва. И особым мастерством в технике пилотирования он не отличался, потому и вели его вверх по штурманской лесенке.

Вертолет завис метрах в десяти от обломков «Ми-8» Сарафанова, который уже не дымился; Сташенков покрутил головой и указал на площадку левее; она была еще меньших размеров, но впереди — свободная от нагромождения камней, что имело немалое значение для взлета. А поскольку предстояло взять на борт лишний груз, и летчику, и машине придется трудиться в экстремальных условиях. Если бы не нога… В своем мастерстве Сташенков не сомневался. А вот справится ли Марусин?.. Надо будет не спускать глаз…

— Прибирай «шаг-газ», и ручку — на себя, — подсказал он Марусину, лицо которого блестело от пота, а широко открытые глаза метались то влево, то вправо. — Так, хорошо. Еще чуть-чуть… Отлично.

Колеса коснулись земли. Марусин облегченно вздохнул и смахнул тыльной стороной ладони со лба пот. И хотя вертолет сильно накренился, штурман был очень доволен — посадил в таких условиях! Сташенкова же крен обеспокоил: на склон попали, в ямку, или что-то с одним колесом? При благоприятных условиях следовало бы выключить двигатели, осмотреть машину: пули могли пробить не только ему ногу, но и повредить топливную или масляную систему. Правда, давление в системе манометры показывали нормальное, но все-таки пули простучали по всему фюзеляжу…

— Осмотри внимательнее кабину и показания приборов, — попросил Сташенков Марусина. — А борттехник пусть снаружи глянет…

Пока грузили раненых, Петрухин облазил фюзеляж со всех сторон, отбежал метров на пять и проследил, как вращаются лопасти винта — что он мог там увидеть? — и, забравшись в кабину, браво доложил:

— Все в порядке, товарищ майор. Двадцать три пробоины насчитал, но потеков масла, керосина не видно. Сколько будем брать на борт?

— Сколько уже взяли?

— Девять раненых и шесть здоровых.

К ним протиснулся лейтенант Штыркин.

— Разрешите обратиться, товарищ майор?

— Слушаю вас.

— Всех будем забирать или группу оставим?

— Сколько всего пассажиров, с душманами, с ранеными?

— Пятьдесят четыре.

Многовато, прикинул Сташенков. Но надо увозить всех. Мало ли что может случиться? А поводов для упреков он и без того заработал достаточно: девять раненых, уничтоженный вертолет…

— А сколько погибло? Наших?

— Шестеро. Двое — из экипажа.

Много… Нельзя было садиться вертолету Сарафанова без прикрытия. Вот оно, пренебрежение тактикой… Правда, в бою всего не предусмотришь… «На то ты и командир, чтобы заранее все рассчитать», — услышал он мысленно возражение Громадина. «Но на войне как на войне, без потерь не бывает», — ответил Сташенков. Философия бездарей и ретивых служак, которые «за ценой не постоят»…

— Так сколько будем брать? — повторил вопрос бортовой техник.

— Еще девять посадите. Уместятся?

— Уместить-то уместим, но перегруз большой.

— Не такой уж большой, — вслух возразил Сташенков, прикидывая дополнительный вес девяти бойцов, высоту, где приземлились. Учитывая боевое снаряжение, бронежилеты каждого — где-то около тысячи килограммов, минус израсходованный боекомплект килограммов триста; в общем, превышение предельно допустимой взлетной массы — килограммов на семьсот. Пусть даже на тысячу, но никого на поле боя он не оставит, даже если это грозит опасностью. «Лучше славная смерть, чем бесславная жизнь», — вспомнилась некстати пословица. Нет, умирать он не собирается, и взлетит, чего бы это ему ни стоило, и покажет всем, какой он летчик, какой командир!..

— Беркуты, я — Ноль пятьдесят первый, слушайте приказ: Ноль семьдесят второму, взять на борт двадцать три человека. Ноль пятьдесят пятому и Пятьдесят шестому — по четыре человека. Как поняли?

— Ноль семьдесят второй понял — двадцать три.

— Ноль пятьдесят пятый — взять на борт четыре.

— Ноль пятьдесят шестой — четыре.

— Правильно поняли. Посадку — по очереди. Я ухожу с ранеными. Ведущим назначаю Ноль семьдесят второго.

— Понял, Ноль семьдесят второй.

Пока переговаривался с экипажами, бортовой техник принял и разместил «лишних» девять десантников. Захлопнулся люк и боковая дверь. Сташенков взялся за ручку управления, чтобы помочь штурману на взлете. Но едва пошевелил ногой, острая боль пронзила все тело, и приборная доска снова словно подернулась туманом. Нет, в таком состоянии лучше довериться Марусину. Это по теоретическим расчетам перегрузка, а практически «Ми-8» поднимали и более тяжелые грузы.

— Взлетай, — приказал он штурману. — Спокойно и уверенно, эта машина и не на такое способна.

Марусин увеличил «шаг-газ». Двигатели натужно заурчали, вертолет приподнялся и закачался, словно кто-то не отпускал его от земли, удерживая с обеих сторон невидимыми путами, но вот машина оборвала путы, подпрыгнула и зависла, словно переводя дыхание.

Сташенков кивком головы похвалил штурмана, Марусин стал увеличивать «шаг-газ», чтобы набрать высоту, но вертолет вдруг просел, и штурман, стараясь удержать его в воздухе, хватил «шаг-газ» до упора вверх. Обороты сразу упали. Сташенков, чтобы спасти положение, толкнул рычаг «шаг-газ» обратно, на самую малость, и отдал ручку управления от себя, но было поздно: вертолет ткнулся колесами и хвостовой пятой о землю, зацепил лопастью хвостового винта о валун. Еще один подскок, еще удар — теперь уж, видимо, передним колесом, — и наконец вертолет в воздухе; набирая скорость, стал уходить от земли. Все произошло так мгновенно и неожиданно, что Сташенков только теперь осознал случившееся: не зря он сомневался в Марусине — штурман несоразмерно и резко сработал ручкой управления и рычагом «шаг-газ», не учел просадку во время исчезновения эффекта «воздушной подушки», а он, Сташенков, понадеялся на него, обольщенный началом взлета, и проворонил опасную ситуацию…

Двигатели тянут будто бы нормально, и перебоев не слышно, а вертолет летит как-то боком, словно подраненная в крыло птица.

«Ах, Марусин, Марусин, — сокрушался Сташенков, — что теперь будет, что будет?.. С него-то спрос невелик — штурман, а с меня… Никакие благие намерения не оправдают поломку. Хорошо еще, если долетим благополучно до „точки“».

— Командир, ничего страшного, — решил успокоить его бортовой техник по переговорному устройству. — Подломана передняя стойка и деформирована немного хвостовая балка.

Как в той песенке: «…а в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо…»

— Как ты установил?

— Очень просто: высунулся из люка, все осмотрел.

— Не хватало еще тебе вывалиться.

— Что вы! Меня так крепко держали, — хохотнул Петрухин.

А Сташенкову было не до смеха, даже рана не причиняла такой боли, как сознание своей вины в гибели шести человек, потери вертолета и аварии. А ведь все могло быть не так…

5

С вечера подул афганец, сухой, колючий ветер, и заходящее солнце сразу затянуло грязной, часто рвущейся пеленой; пыль, песок, листья поднялись метров на двести, и все вокруг почернело, приобрело зловещие очертания: дома, деревья, бурьян и кустарники стали похожи на притаившиеся и изготовившиеся к атаке танки и бронетранспортеры шурави, на пушки и залегших солдат. А гремевшие за дувалами порывы ветра казались отдаленными выстрелами и рокотом моторов.

— Вот теперь пора, — сказал Масуд, глядя на север, в темноту, за которой еще утром виднелась широкая долина, привлекающая безлюдьем и тишиной; извилистой речушкой и еще чем-то таинственным, пленительно-завораживающим.

Там золото! Его, Абдулахаба, а не Масуда, и пусть он не пялит на тот берег глаза, ведь не пойдет же, побоится за свою драгоценную жизнь, а пошлет казначея — его жизнь не так дорога, и давно бы пора ему сгинуть, чтобы не терзать сердце страхом о мести, — и потому не получит он ни крупинки, не имеет на него права — сам Аллах подсказал эту мысль Абдулахабу.

Они стоят на склоне горы вчетвером: Масуд, Азиз, Гулям — еще одна правая рука Масуда, исполняющая волю сардара непосредственно в бою и при карательных набегах на кишлаки, где ислам променяли на лозунги шурави о мире, равенстве и братстве, — и он, Абдулахаб. Масуд долго и отрешенно смотрит в темную круговерть и думает свою думу. «Вот теперь пора» — эта фраза приоткрывает завесу его намерений: в первую очередь забрать золото. Не случайно он поручил Гуляму днем и ночью следить за постом наблюдения советских десантников и замечать все, что там творится. Десять солдат — для отряда Масуда не сила, правда, и отряд после ловушки у кишлака Шопша насчитывает тридцать три моджахеддина, но для того, чтобы уничтожить этот пост, вполне достаточно. Афганец — ветер — поможет: вертолеты в такую погоду не полетят, а по долине к посту сутки надо добираться… Куда потом намеревается податься Масуд? В Пакистан, как он говорит, за новым отрядом? Возможно. Но что-то после последнего боя с авиацией шурави погрустнел, он и стал более задумчив и озабочен. Похоже, и ему надоело лазить по горам, подставлять своих солдат и себя под пули… Но на примирение он не пойдет: клятву давал самому Сайеду Ахмаду Гейлани, лидеру «Национального исламского фронта Афганистана»… Скорее всего, надумал, как и Абдулахаб, махнуть куда-нибудь с золотишком в невоюющую нейтральную страну. Пусть мечтает, надеется…

— Значит, все проследил, все продумал? — повернулся Масуд к Гуляму.

— Так, мой господин, — прижал подобострастно руку к груди Гулям.

— Сколько тебе потребуется воинов, чтобы разделаться с этой кучкой кафиров?

— Надо бы весь отряд, мой господин, — покорно склонил голову Гулям. — У шурави — две собаки. Если учуят…

— Ты глупее собак? — недовольно сверкнул глазами Масуд. — И в такой ветер.

— Он дует с нашей стороны, — возразил несмело Гулям.

— Обойдите подальше. В общем, можешь забрать и весь отряд. — Масуд испытующе посмотрел на Абдулахаба. — А тебе сколько нужно?

«Я и один справлюсь», — чуть не выпалил Абдулахаб, но знал — Масуд никогда одного его к золоту не отпустит, и потому ответил как можно равнодушнее:

— Мне одного вполне достаточно. Вот с Азизом сходим.

— Азиз останется со мной, — не согласился Масуд. — Возьмешь Тахира.

Такое решение сардара несколько путало карты Абдулахаба: когда два этих шакала будут вместе, с ними труднее расправиться. И Тахира ему не хотелось убирать. Но… пути Аллаха неисповедимы.

— Хорошо, мой господин.

— Время рассчитайте сами. В пять ноль-ноль мы должны покинуть это место…

Нападение на пост назначили на двадцать три ноль-ноль. Раньше не получалось: пока преодолеют речку, обойдут гору с востока, чтобы ветер не донес их запах собакам, поднимутся на вторую террасу, на которой обосновались десантники, уйдет не менее четырех часов. А шел уже седьмой час. Оставалось время только на сборы и уточнение действий каждым моджахеддином.

Абдулахаб, чтобы развязать себе руки и не быть зависимым от Гуляма, предупредил:

— Мы пойдем с запада, так что нам не по пути.

— Может, еще возьмешь пару моджахеддинов? — предложил Масуд.

— Нет. Вдвоем пройдем тише и спокойнее.

— Биссер хуп…


Отряд Гуляма отправился к реке, едва стемнело. Абдулахаб не торопился: проверил и почистил автомат и пистолет, то же заставил сделать Тахира.

В пещере, где обосновался Масуд, кроме него и Азиза осталось пять моджахеддинов: один часовой на входе, и четверо — у самого входа, внутри; Масуд и Азиз — в углублении, за крутым изгибом, чтоб не слышать голосов подчиненных и спокойно отдыхать. Здесь же находились Абдулахаб и Тахир. Сардар не обращал на них внимания, сидел у стены, где висел электрический фонарь, и просматривал захваченные сегодня днем в уездном комитете партии кишлака Андава бумаги. Это были газеты и листовки, какие-то брошюры, отдельные листы с напечатанным и скорописным текстом.

Абдулахаба удерживало в пещере не любопытство к этим бумагам и не забота об оружии, он изучал обстановку и обдумывал план, как лучше отомстить своим обидчикам. Вернуться сюда, когда они лягут отдыхать перед дальней дорогой? Попасть в эту пещеру будет непросто: со стороны часового войти ему, казначею, можно, но поднимут вначале Азиза, а это означает — не выйти. Остается потайной лаз, закрытый в углу горной глыбой… Но Масуд, как правило, укладывается спать на него. Так что рисковать не стоит. Остается один выход…

Абдулахаб подошел к Азизу:

— Идем, покажу тебе, где спрятана казна.

— Зачем? Сам к рассвету вернешься.

— Мало ли?.. Не на свидание идем.

Азиз неохотно поднялся. Раньше Абдулахаб оставлял казну на Тахира, и главный телохранитель был недоволен новым поручением. Но сардар не вступился, значит, с ним согласовано.

Часовой, спрятавшийся от ветра за скалу у входа, почти не был виден. Не спросил и не сказал ничего: Азиза и Абдулахаба знал по походке.

Абдулахаб повел Азиза в подветренную сторону. Пистолет лежал за пазухой с патроном в патроннике, на всякий случай; рука сжимала ребристую рукоятку острого кинжала.

— Что-то ты далеко казну свою запрятал, — сказал насмешливо Азиз, сбавляя шаг.

— Дальше положишь, ближе возьмешь, — ответил ему в тон Абдулахаб. Завернули за скалу. — Вот и пришли. — Встал к нему лицом к лицу и, несмотря на темноту, увидел, как обеспокоенно и затравленно заметались глаза. — Что, страшно? Это тебе не у связанного Зафара яйца выкручивать. Знаешь, зачем я тебя сюда привел?

— Я давно подозревал, что ты продался кафирам…

— Врешь. Ты давно догадывался, что я тебе не прощу Земфиру. Как ты смел, грязный гиббон?..

Азиз беззвучно пошевелил губами, со страхом глядя на тонкое лезвие, приставленное к сердцу. Он отпрянул назад, стараясь поймать в падении руку с кинжалом, но Абдулахаб был наготове, увернулся и нанес удар снизу. Азиз захрипел, задергался на руке в предсмертных конвульсиях.

Абдулахаб выдернул кинжал и вытер о полу халата бывшего телохранителя…


Масуд продолжал читать добытые документы. Тахир был уже наготове с рюкзаком за плечами.

— А где Азиз? — спросил он.

— Считает афгани, — ответил Абдулахаб.

— Скряга, он и себе, наверное, не верит, — усмехнулся Тахир.

— Иди, я догоню, — указал ему взглядом на выход Абдулахаб. — Мне кое-что надо сардару сказать.

Тахир понимающе кивнул: не один Абдулахаб, уходя на задание, оставляет на всякий случай наказ господину.

Когда он вышел, Абдулахаб совершил намаз и встал напротив повелителя. Тот отложил бумаги, чуть наклонил голову, приготовившись выслушать если не завещание, то исповедь.

— Посмотри мне в глаза, Масуд, — сказал Абдулахаб жестко, так, что не узнал своего голоса.

Сардар удивленно вскинул на него глаза. И все понял. Рука из-под бумаг поползла под халат.

— Не надо, — предупредил Абдулахаб. — Не успеешь. — И приставил к его горлу кинжал. — Ты был плохим сардаром и мусульманином: трусливым и бездарным, похотливым и неверным. Ты не водил в бой своих моджахеддинов и погубил отряд, ты нарушил заветы Корана, насиловал невинных детей и чужих жен…

— Ты забыл о своих грехах, — вставил Масуд.

— Нет, не забыл. Но мои грехи по сравнению с твоими — милость Аллаха…

— Твоя жизнь тоже была в моих руках, и я пощадил тебя.

— Верно, Масуд. Меня не за что было наказывать. Но что бы ты сделал, если бы я надругался над твоей женой?

— Я бы сказал тебе спасибо, — постарался выразить улыбку на лице Масуд, но губы его дернулись уголками кверху и тут же опустились. — Женщина без мужчины — что арык без воды — засохнет, зачахнет.

— Это вы-то с Азизом мужчины? Да вам только обезьян осеменять, и то насильственно.

Масуд рванулся под халат к пистолету, но не успел: лезвие легко проткнуло халат и тело чуть ниже соска, слева; другой рукой Абдулахаб зажал сардару рот…

Моджахеддины спокойно пили чай, сидя у самого выхода.

— Господин просил не беспокоить его, он лег отдыхать, — сказал, выходя, Абдулахаб…

— Исповедался? — спросил с чуть заметной насмешкой Тахир.

— Самую малость, — ответил Абдулахаб.

— Ты считаешь, очень серьезно? — Насмешки в голосе Тахира как не бывало.

— Идти на встречу с шурави всегда серьезно.

— Но ведь захоронка далеко от поста?

— А ты уверен, что ее не нашли шурави и не сделали на том месте засаду?

— Я не подумал.

— И напрасно. В вашем деле мозгами нужно шевелить, как электронная машина. Все вычислить, все предусмотреть. Потому мы торопиться не будем, пусть вначале Гулям разделается с десантниками.

Ветер мешал говорить, в рот сыпались пыль, песок, и Абдулахаб замолчал. Прошло не менее получаса.

— Куда ты меня ведешь? — обеспокоенно спросил Тахир.

— Мы зайдем вначале в Шаршариф.

— Зачем?

— Я заберу Земфиру.

— Куда? — Тахир остановился от неожиданности.

— С собой.

— И тебе не жалко ее? — сочувственно спросил Тахир.

— Жалко. Потому и забираю.

— Напрасно, — вздохнул Тахир.

— Думаешь, снова к Масуду, Азизу попадет?

— Ты… ты знаешь? — совсем остановился Тахир.

— Идем. Нам еще предстоит многое узнать.

— И ты простил? — никак не мог уняться Тахир.

— Скажи, ты зачем пошел в моджахеддины? — на вопрос вопросом ответил Абдулахаб.

— Чтобы мстить неверным.

— Вот и я за тем же. А почему, думаешь, Масуд сам не повел отряд?

— Масуд — господин, — без тени сомнения ответил Тахир.

— А чем господин отличается от нас с тобой?

Тахир замялся.

— Тем, что он богат, — подсказал Абдулахаб. — А ты хочешь быть богатым?

— Я получаю две тысячи семьсот афгани, у меня шестеро сестер и братьев, больная мать…

— А знаешь, сколько получает Масуд?

— Масуд — господин, — подчеркнуто твердо повторил Тахир.

— Это я слышал. А ты хочешь стать господином?

Тахир помолчал.

— Нет. Аллах создал меня дехканином.

«Вот и поговори с ним, — мысленно усмехнулся Абдулахаб. — А Тараки революцию провозгласил. Не случайно дехкане не берут байскую землю — батрак родился батраком и умрет им, так в Коране записано. И Тахир, если удастся завладеть золотом, ни крупинки не возьмет… Придется как-то отделаться от него. Но это там, на той стороне. Помощник он верный и может пригодиться».

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Ветер выл за окном, гудел и стонал, стегал по стеклу с такой силой, что казалось, оно вот-вот рассыплется вдребезги. Лампочка, висевшая у подъезда общежития летчиков, обычно освещавшая весь фасад здания, еле пробивалась сквозь наплывающие волны песка и пыли, а иногда и совсем меркла, и комната, где отдыхал Николай, погружалась в могильную темноту, навевая и без того невеселые мысли.

Полковник Шипов улетел на Центральный в очень плохом настроении и с явным игнорированием командира эскадрильи, ни «до свидания» не сказал, ни напутствий, ни указаний не сделал, будто никто здесь Громадин. Возможно, теперь и никто. Без последствий «тактические соображения» Николая он не оставит, и за потери, неудачу с него спросят. «Это уже ваша проблема, как лучше спланировать бой с меньшими потерями. На то вы и авиационный командир», — оговорил он сразу свои указания. Вот так-то. А потери… Стыдно будет рассказать об этом бое: против тридцати недобитых душманов пять вертолетов с сорока пятью десантниками участвовало. И умудрились один вертолет потерять, один поломать; шестеро погибло, двое из эскадрильи, девять раненых… Не иначе Сташенков нахрапом полез, пренебрег законами тактики… А Шипов обласкал его, чуть ли не героем представил: «Спасибо за службу, сынок. Так и надо: сам погибай, а товарища выручай. Вертолет — железка, еще сделаем, а вот людей…»

Разумеется, решение забрать всех солдат с Двугорбой, и в том, что Марусин подломал вертолет, не вина Сташенкова, он был ранен; возможно, и над полем боя создалась такая ситуация, что от летчиков большего нельзя было ожидать, душманы умеют воевать; но зачем Сташенков пошел на авантюру, поддался пресловутой присказке: «Без потерь на войне не бывает». Так можно любые потери оправдать…

Сташенков, как глупый ерш, попался на удочку: «Разрешите мне, товарищ полковник…» Выслужился…

Написать письмо в Генштаб, высказать свои соображения?.. Сочтут еще за кляузника, жалобщика, могут обвинить черт-те в чем: сам-де эскадрилью в бой не повел, струсил, а теперь виновных ищет; и попробуй доказать, что ты не верблюд; прав тот, у кого больше прав…

Как же быть, что делать?..

Сташенков, похоже, не в восторге от своего подвига. Когда Николай провожал его в госпиталь, заместитель поймал руку и виновато попросил: «Не обижайся. Так все глупо получилось».

О чем он? О скандале в присутствии Лилиты или об этом полете?.. И искренне ли его раскаяние? Даже если искренне, слишком поздно, погибших не вернешь…

Николай так задумался, что не заметил, как заснул…

Телефонный звонок прострочил над ухом, как пулеметная очередь. Николай снял трубку:

— Слушаю, Громадин.

— Это я, Николай Петрович, — узнал он голос командира полка. — Только что передали с поста наблюдения: отражают нападение. Отряд душманов вроде бы небольшой, но и наших там, сам знаешь, сколько. Нужна срочная помощь. Погода нелетная, знаю. Но и другим ничем не поможешь. Кого можешь послать? Десантникам уже дали команду.

— Разрешите мне, товарищ полковник?

— Разрешаю. А еще кого?

Николай перебрал в памяти всех подчиненных. Нет, в таких условиях гарантировать безопасность он не мог, летчики давно не летали в сложных метеоусловиях.

— Еще мог бы Сташенков, но…

— Знаю. Надо только высадить десант. У подножия горы. Огонь вести не придется — там теперь не разберешь, где наши, где душманы.

— Если получится, я сделаю два вылета, три, — подсказал выход Николай.

— Постарайся, чтоб получилось, — попросил полковник. — Надо помочь ребятам. Дорога каждая минута.

— Понял, товарищ полковник. Разрешите выполнять?

— Действуйте.

2

Вертолет раскачивало, он содрогался; как при землетрясении, ветер бесновался вокруг, бил в фюзеляж, с боков и сверху, звенел лопастями, стараясь опрокинуть готовящуюся к взлету машину. И это у земли, в долине, где скорость сдерживают холмы, деревья, постройки, а что творится на высоте?.. И чернота такая, будто дегтем все залито вокруг; не видно ни звезд, ни соседних машин, ни авиаспециалистов, перекрикивающихся друг с другом.

Николай ощупью пробрался на свое сиденье, за ним — штурман. Нащупал тумблер освещения кабины, включил. Фиолетовый свет выхватил из темноты приборную доску с фосфоресцирующими стрелками и цифрами, ручку управления, рычаг «шаг-газ», кнопки, гашетки…

— Вот это ветерок! Как мы взлетать будем? — обеспокоенно произнес Мальцев, пристегиваясь ремнями. Его в полк перевели месяц назад по ходатайству Николая. Служба в Кызыл-Буруне крепко сдружила их, они переписывались, и, когда Николай прибыл в Тарбоган, Мальцев попросился в его экипаж. Полковник Серегин удовлетворил просьбу друзей.

— Взлетать — полбеды: тут и аэродромные огни, и буксировщик на полосу вытащит, — шутливо отозвался Николай. — А вот как ты, штурман, поведешь меня между гор в такой кромешной темноте, как будешь помогать садиться?

— О, командир, провести между гор — это тоже для меня полбеды, каждый поворот я хорошо запомнил, и глаза у меня, как у кошки, видят в темноте, — повеселел и штурман. — Что же касается посадки, тут придется поломать голову. Без подсветки не обойтись, значит, надо не у самой Золотой, чтоб душманы, как Сарафанова, не подкололи.

Об этом же думал и Николай. Вертолет Сарафанова, по рассказу Тарасенкова, душманы сбили во время высадки десанта. Если бы не такая критическая ситуация с постом наблюдения, можно было бы приземлиться подальше, но десантникам дорога каждая секунда. А вертолет с включенными фарами будет представлять отличную мишень… И ветер такой, что с ходу не посадишь… И прикрыть некому…

— Товарищ майор, группа десантников в количестве двадцати человек к выполнению задания готова. Разрешите погрузку в вертолет? Командир группы лейтенант Штыркин.

— Радиостанцию взяли? — спросил Николай.

— Так точно.

— Сразу, как только выгрузитесь, — связь. Связь во что бы то ни стало. Будете обеспечивать мою вторую посадку, когда я привезу вам подкрепление.

— Есть! Будет выполнено.

— Грузитесь…

Тягач вытянул вертолет на взлетную полосу, развернул против ветра. И едва он отъехал, борттехник запустил двигатели. Включил фары. В пучках света понеслось, замелькало все, что было вокруг, и создалось такое ощущение, что вертолет уже летит. Земля просматривалась с трудом, Николай пригнулся к стеклу, чтобы убедиться, нет ли впереди препятствий, и хоть краешком глаза зацепиться за какой-нибудь предмет.

Машина уже дергалась и рвалась в небо, словно устала от борьбы с ветром, от хлестких и колючих подстегиваний, двигатели ревели, заглушая хлопки и завывания. Николай плавно опустил рычаг «шаг-газ» и послал ручку управления вперед; вертолет вздрогнул, наклонил лобастую голову и тяжело устремился навстречу стихии.

Набрали высоту сто метров. Мальцев, ориентируясь по огням аэродрома, вывел вертолет на речку, петляющий путь которой вел к самой цели.

— Вот по речке и потопаем, — сказал он удовлетворенно.

— А ты видишь ее? — спросил Николай. Он лишь на долю секунды оторвал взгляд от приборной доски за борт, но ничего, кроме черноты, не рассмотрел.

— Само собой. Не здорово, но просматриваю. Чуток левее подверни… Вот так.

«И впрямь кошачьи глаза», — с теплотой подумал о штурмане Николай. Сколько он с ним летает, Мальцев ни разу не подвел. И по самолетовождению, и по бомбометанию, и по стрельбе. Одним словом — ас. А душа какая! Сколько раз выручал он Николая и Наталью, когда судьба устраивала им испытания!..

— Теперь чуть вправо… Еще на пяток градусов… Так держать… А теперь влево. Можешь метров на двадцать снизиться, я тут каждый бугорок помню.

К удивлению Николая, болтанки почти не было, и ветер на высоте казался слабее. А тут еще и луна проглянула сквозь грязную толщу, обозначив черные контуры гор; правда, земли по-прежнему не было видно, но кое за что глаз уже мог зацепиться.

Пролетели минут пятнадцать, и Николай почувствовал, как устала правая нога — он жал ею до отказа, удерживая вертолет от сильного бокового ветра, а путевая скорость не превышала шестидесяти километров. Значит, лететь еще более получаса. А десантники, наверное, в трудном положении.

Он попытался связаться с радиостанцией наблюдательного пункта, но радиоволны не смогли пробить толщу гор, а подниматься выше было нецелесообразно — там и скорость ветра больше, и речку штурман мог потерять из виду.

Еще через десять минут полета Николай услышал в наушниках какие-то звуки, но разобрать что-либо из-за сильного треска было невозможно. И все-таки он надеялся, что душманам не удастся до их прилета завладеть пунктом наблюдения: укрепления там солдаты соорудили довольно надежные, но рука уже сама потянула рычаг «шаг-газ», а ручку управления — от себя, чтобы увеличить скорость…

— Командир, вижу впереди вспышки, — доложил штурман.

Николай на секунду оторвал взгляд от приборной доски и прямо по курсу увидел на Золотой горе мигание огоньков и пунктиры трасс, вспарывающих ночную темноту на уровне полета вертолета. Понять, кому принадлежат эти трассы, было невозможно. Значит, и поддерживать группу поста огнем с вертолета, как и предполагал Николай, экипаж не мог.

— Приготовиться к посадке! — подал он команду. — Штурман, следи за высотой, фары включим у самой земли.

— Понял, командир. Семьдесят… Шестьдесят… Пятьдесят…

Вертолет снижался медленно, словно на ощупь, и Николай с замиранием сердца прислушивался к рокоту двигателей, к вибрации обшивки, ожидая, что вот-вот по ней грохнет удар. До душманов было около километра, и поразить машину они могли не только «Стингером», но и из крупнокалиберного пулемета. Развернув вертолет против ветра, на юго-запад, в противоположную сторону от Золотой горы, Николай не видел, что творится позади, и ощущение было такое, словно за спиной кто-то притаился, выжидает момент, чтобы вонзить в спину нож; и повернуться, отвести опасность нельзя…

— Пора, командир, — напомнил штурман о фарах.

Да, пора. Земля — Николай каждой клеточкой своего тела и нерва чувствовал ее — была рядом; на ней — валуны, камни, ямы; чуть прозеваешь — и без снаряда попадешь в аварию. А свет… — это вызов огня на себя…

Два голубых пучка распороли темноту и выхватили мчавшуюся навстречу лавину, чудом сдерживаемую вертолетом; гигантский поток дробил, рассеивал свет, создавая зеркально-белые пятна, которые слепили глаза, мешали рассмотреть землю.

— Чуть вправо, командир, слева валуны! — крикнул штурман.

— Может, тебе задний ход включить? — пошутил Николай, удерживая вертолет от дальнейшего снижения.

— Задний не надо, душманы близко, — поддержал шутку Мальцев. — Еще чуть-чуть… Так. Можно садиться.

Теперь и Николай увидел бьющий бурунчиком о камень воздушный поток. Снова развернулся против ветра. Едва отпустил на миллиметр ручку управления, как переднее колесо толкнулось о землю. А за ним и основные.

Душманы то ли побоялись привлекать к себе внимание летчиков боевой машины, то ли вели бой, и им было не до вертолета, не сделали по нему ни одного выстрела.

Пока десантники изучали обстановку на месте и настраивали радиостанцию, Николай решил пройтись дальше по долине, привлечь к себе внимание дозорных с поста наблюдения и связаться с ними. Когда пролетал вдоль горы, по вертолету ударил «ДШК». Трасса прошла мимо, но стреляли почти с того места, где находился главный опорный пункт наблюдающих. Или Николаю показалось?.. Показалось или нет, но душманам удалось, видимо, забраться на террасу.

— Карагач, я — Беркут, вызываю на связь, — нажал на тангенту радиопередачи Николай. — Вызываю на связь Карагач, я — Беркут.

В ответ все тот же треск и отдаленные непонятные разговоры.

«Похоже, плохи дела дозорных», — подумал Николай.

— Беркут, я — Барс, как меня слышите? — включился в разговор радист из десантной группы.

— Отлично слышу, Барс, — радостно отозвался Николай. — С Карагачом — глухо. Будьте осторожны, там стреляют.

— Мы видели, Беркут. Ждем вас…

Да, надо везти подкрепление. Душманов могло оказаться больше, чем сообщили дозорные. Хотя стрельба ведется довольно жиденькая…

Николай уже взял обратный курс, когда в наушниках раздался слабый и прерывистый голос:

— Беркут, я — Карагач… У меня двое тяжелораненых. Прошу забрать. Двое тяжелораненых…

— Где вы? Где раненые? — Николай стал разворачивать вертолет. — Сообщите точку посадки.

Пауза показалась Николаю довольно длинной.

— На второй террасе. Поднимитесь, Беркут.

— Я не смогу там сесть, сильный ветер, — возразил Николай.

— Двое тяжело ранены, — стоял на своем радист. — Я тоже, но могу терпеть. А они, если не заберете…

— Но не могу я сесть у вас при таком ветре! — озлобляясь непонятно на кого, крикнул Николай. — Может, вниз можете спустить их, в долину?

— Нет, зависните над нами, сбросьте веревочную лестницу.

— Хорошо, Карагач, иду. Дайте ракету, где зависнуть.

Секунд через пять в небо взвилась красная ракета. Почему красная, а не зеленая? Хотя разве раненый будет искать патрон с зеленой ракетой; какой попался под руку, тем и выстрелил. И именно оттуда бил «ДШК». Или у страха глаза велики, всюду опасность, сомнения в голову лезут?

— Что ты надумал, командир? — удивленно уставился на него штурман.

— Дозорные отозвались, просят забрать двоих раненых.

— Но как это сделать?

— Передай борттехнику, пусть приготовит веревочную лестницу и веревку. Будем рисковать. Ты и бортмеханик — за пулеметы. Следите и бейте сразу.

— Понял. — Штурман включился в разговор с борттехником и бортовым механиком.

Золотая гора приближалась. Николай набирал высоту, бросая молниеносные взгляды за борт. К радости его, ни трасс, ни одиночных выстрелов, направленных в сторону вертолета, не виделось. Похоже было, что бой на земле затих — ни снизу, ни сверху не стреляли. Боятся ответного удара? Вполне вероятно. А десантники еще не подошли…

Слева снова взметнулась красная ракета. Николай стал подворачивать к ней, продолжая набирать высоту.

Он почти поднялся над точкой, откуда взлетела ракета, стал разворачиваться против ветра, и в это время по вертолету, в упор, ударили два крупнокалиберных пулемета.

Машина содрогнулась, будто раненое живое существо, двигатели закашляли, запахло керосином и гарью, и Николай толкнул ручку от себя, стараясь быстрее уйти вниз.

Справа полыхнуло пламя, и тут же загорелось табло «Пожар в отсеке правого двигателя».

Николай отработанным движением выключил автопилот и правый двигатель, закрыл пожарный кран, отключил генератор.

Загорелось табло: «Кран открыт», «Сработали баллоны автоматочереди», однако пожар не прекращался. Николай нажал кнопку «Пожар в отсеке правого двигателя». Пламя разгоралось все сильнее.

— К огнетушителям! — приказал Николай штурману. И крикнул борттехнику: — Сеня! Тушите вручную. Но ни борттехник, ни бортмеханики не отозвались. Не прошло и минуты, как штурман вернулся в пилотскую кабину, сбивая с себя остатки пламени.

— Быстрее на посадку, командир! — крикнул в самое ухо, чтобы перекричать стрекот двигателя, гул ветра и пламени, дробь пуль и осколков по дюрали. — Савочка и Мезенцев убиты. Пожар охватил всю правую часть, видимо, пробита топливная проводка…

Николай и сам понимал: если через минуту они не сядут, пламя подберется к основному топливному баку или к снарядам… Но и сесть здесь — либо разбиться о камни, либо попасть под пули душманов, потому он тянул, как мог, вел вертолет со скольжением над самым склоном, стараясь отойти подальше.

Что-то позади треснуло — то ли обломился один из шпангоутов, перебитый пулями, то ли еще что… Вертолет вот-вот может развалиться на части. Нет, должен еще минутку выдержать. Еще немного… Еще…

Ветер раздувал пламя, и впереди обозначились контуры деревьев, а в просветах между ними изгиб реки, отразивший отблеск пламени.

Едва Николай успел отвернуть вправо и взять на себя ручку управления, как машина ударилась колесами о землю. Летчиков кинуло на приборную доску, и, если бы не защитные шлемы, не бронежилеты, им пришлось бы худо…

Ручка управления уперлась в нагрудную пластину бронежилета Николая и так сильно сдавила грудь, что он не мог перевести дыхание. А тут еще Мальцев упал справа в проход. Он ударился головой обо что-то и никак не мог выйти из шокового состояния; мычал, стонал и не поднимался. А пламя уже гудело, било через перегородку, разделявшую пилотскую кабину с пассажирской.

Николай задыхался — и от упершейся в грудь и заклинившейся ручки управления, и от тяжести штурмана, и от дыма. Ни пошевелиться, ни вздохнуть; перед глазами мелькали бабочки, расплывались то черные, то оранжевые круги. Он понимал, что теряет сознание, и ничего не мог сделать. Неужели так на роду написано — сгореть заживо? В тридцать два года… А как Аленка, Наталья, отец, мать?.. Сколько горя они пережили!.. А этого не переживут…

Он собрал последние силы, втянул в себя воздух. И напрягся. Штурман снова замычал и приподнялся. Николаю чуть полегчало.

— Вставай! — крикнул он, но голоса не услышал. Штурман застонал, распрямился.

— Открой блистер! — кивком головы указал Николай в сдвижную форточку, через которую надо было выбираться.

Штурман соображал плохо, стонал, качался из стороны сторону, грозя снова придавить его.

Николай уперся ногами в пол и с большим трудом приподнялся, самую малость, из-под ручки управления. Попробовал левой рукой дотянуться до сдвижного блистера, но рука повиновалась плохо, и в левом плече вдруг больно кольнуло. Он повернул голову и увидел разорванную ткань куртки. Ранен…

Штурман наконец пришел в себя, понял, в какой они находятся ситуации, и схватился за ручку сдвижного блистера. Потянул назад. Она не стронулась с места.

— Заклинило! — крикнул он.

А пламя уже прожгло перегородку, и от жары становилось нестерпимо сидеть.

— Сбрось аварийно, — указал взглядом на красную ручку над блистером Николай.

Штурман схватил красный Т-образный рычажок и дернул вниз, блистер вылетел наружу. В проем рванулся ветер, облегчая дыхание.

— Помоги отжать ручку, — попросил Николай. Вдвоем к ней трудно было подступиться, да и оба были в таком состоянии, что сил хватило лишь на то, чтобы сдвинуть ручку лишь на миллиметр, и то в сторону. Но этого миллиметра оказалось достаточно, чтобы выбраться из капкана.

— Прыгай! — освободил Николай место штурману.

— Я за тобой, давай, — поторопил его Мальцев.

— Прекрати! Быстро!

И пока Николай отстегивал парашют, штурман прыгнул.

Очень мешал бронежилет — сковывал тело, отяжелял, — но сбросить его не было времени — пламя уже лизало одежду, и до взрыва, по прикидке Николая, оставались считаные секунды.

Он не ошибся в расчете: едва упал на землю и покатился от вертолета, как полыхнуло пламя. Его обдало огненными брызгами; ткань на бронежилете вспыхнула в двух местах, опалив лицо. Николай прижался грудью к земле.

Вокруг было светло как днем: невдалеке он увидел Мальцева, лежащего у камня и машущего ему, слева — редкие деревца, за которыми угадывался берег речки, впереди — большие валуны, за которыми можно укрыться от пуль душманов и от новых огненных всплесков вертолета. И Николай пополз туда. Боль в плече усиливалась, затрудняла дыхание, и он, чтобы не тревожить рану, лег на правый бок, стал передвигаться, опираясь на приклад автомата.

Пламя над остатками вертолета то клубами взлетало к небу — начали рваться снаряды, то заслонялось черным дымом — горело вытекающее из маслобака масло.

— Сюда, командир, сюда! — Мальцев сноровисто, словно ящерица, скользнул за валун. А Николай выбивался из последних сил — боль в плече становилась нестерпимой и при малейшем движении пронзала все тело.

Он до крови прикусил губу, остановился, сплюнул. Позади бабахало, гудело и трещало, и трудно было разобрать, стреляют ли это душманы, рвутся снаряды или гудит пламя, раздуваемое ошалелым ветром.

Мальцев показался из-за валуна, схватил Николая за руку и потащил.

— Они же стреляют, гады, — сказал, переводя дыхание. — И светло как днем. Надо уходить, командир.

Николай, сцепив зубы, еле сдерживал стон.

— Перевяжи, — проговорил он чуть слышно.

— Сейчас. Потерпи немного. Надо вон в тот закуток, — кивнул он влево, где виднелось целое нагромождение валунов.

— Не могу… Сними бронежилет.

Мальцев, положив автомат рядом, чтобы был под рукой, достал индивидуальный пакет, сунул за пазуху — он был уже без бронежилета — и стал стаскивать с командира хотя и неудобную, но не раз спасавшую одежду. Осмотрел рану, присвистнул. Но сказал ободряюще:

— Ничего страшного, командир. Сейчас мы ее… Куртку снимать не будем. Главное — кровь остановить. Кость, похоже, не задело…

Николай и сам надеялся, что кость не задета, но остановить кровь, вспомнил он прежние порезы, тоже будет нелегко.

— Потуже, — попросил Николай, когда штурман стал бинтовать плечо.

— Само собой… Только не так-то здесь просто — плечо… Вот так. Полегчало?

Николай кивнул, хотя боль нисколько не унималась.

— А теперь — за те камни, — командирским тоном приказал Мальцев. И, подхватив автомат, пополз вперед.

У Николая кружилась голова, боль, словно раскаленная магма, обдавала грудь, лишала его сил. Ползти было трудно, рука и ноги почти не повиновались, но ползти надо было, надо было добраться до более надежного укрытия.

Стрельба позади стала стихать, и пламя поубавилось — в том закутке, куда им удалось наконец добраться, было темно и почти безветренно; значит, можно переждать, пока пожар совсем потухнет, чтобы в темноте уйти отсюда еще дальше. Душманов здесь, видимо, не двадцать-тридцать, как передал радист, а намного больше, и в ближайшее вредя дозорным (если кто-то из них уцелел) и десантникам никто и ничем помочь не сможет. Надо ждать утра… Экипажи на аэродроме сидят, наверное, в полной боевой готовности и в полном неведении: Савочка и слова не успел произнести в эфир…

Как же все так получилось? Кто их так хитро выманил на пулеметы? Душманы, имевшие радиостанцию и переводчика, или радист с поста наблюдения попал к ним в плен и не выдержал пыток? Пытать душманы, рассказывали побывавшие в плену воины, умеют с иезуитской изощренностью. И страшная догадка, как вспышка молнии, обожгла дознание: «Ракета! Красная ракета!» Тот, кто просил по радио помощи, красной ракетой предупреждал: посадка запрещена, уходите! Как Николай не додумался раньше!..

— Вон в тот закуток, — указал в темноту Мальцев, помогая Николаю ползти. — Дай мне автомат.

— Не надо. И сам держи наготове.

— Здесь тихо. И можно подняться — вон какие камнищи. — Мальцев встал, ухватил Николая под руку. Голова закружилась еще сильнее, но боль в плече отпустила, и, переждав с полминуты, Николай потихоньку двинулся в темноту. Штурман поддерживал его.

— Абдулахаб! — вдруг донесся из темноты женский голос.

Мальцев вскинул автомат.

— Кто здесь? — спросил он, озадаченный нежным, зовущим голосом, совсем не вязавшимся с военной обстановкой.

Молчание.

— Выходите, иначе стрелять будем! — Мальцев передернул затвор автомата.

Из темноты показалась тонкая женская фигура с поднятыми руками. Приблизилась к ним. Вспыхнувшее над вертолетом пламя озарило на миг красивое лицо с большими черными глазами, спортивную одежду.

— Ты кто такая и с кем здесь? — спросил Мальцев.

Женщина молчала. Скользнула взглядом по Николаю и снова пытливо уставилась на штурмана, державшего автомат на изготовку.

«Не знает русский язык или не желает отвечать?» — мелькнула мысль у Николая.

Внезапно позади раздались шаги и чужая, незнакомая речь. К ним шли двое.

— Стоять! — крикнул Мальцев.

В ответ полоснула очередь. Падая, Николай и Мальцев нажали на спусковые крючки. Душманы тоже упали. Все произошло так стремительно и неожиданно, что Николай, оказавшись рядом с женщиной — она упала между ним и штурманом, — не понимал, откуда она взялась: он не читал и не слышал, чтобы в отрядах душманов были женщины; что означает произнесенное ею слово «Абдулахаб» — пароль или еще что-то? Если душманы шли к женщине, что наиболее вероятно, почему они открыли огонь? Не слышали ее голос?..

Эти мысли молнией пронеслись в голове Николая. Ответ на них тут же нашелся в блеснувшем пистолете в руке женщины. Николай ударил по руке, грохнул выстрел, и пистолет отлетел в темноту.

Там, где упали душманы, захрустели камни, Николай дал туда очередь; и все стихло, если не считать отдаленных выстрелов да свиста все еще беснующегося ветра.

Ему показалось, что штурман захрипел, и он позвал его:

— Гера, как ты?

И снова хрип, что-то булькающее.

Николай метнулся к штурману.

Мальцев лежал, привалившись на левый бок. Куртка на груди была пропитана кровью. Он уже не дышал, а только издавал последние предсмертные хрипы.

У Николая из глаз брызнули слезы. Горе и отчаяние разрывали сердце, он рыдал, как мальчишка, не в силах совладать с собою, забыв об опасности, о том, что за камнями душманы, а рядом женщина, тоже враг, пытавшаяся убить его.

Женщина зашевелилась — он, склонившись над телом штурмана, придавил ее. Николай вспомнил, кто она, кто повинен в гибели его лучшего друга. Злость хлынула в грудь и вытеснила все остальное — горе, отчаяние, боль. Николай встал, дал еще очередь за валуны, где с минуту назад слышался шорох, и приказал глухим, не своим голосом:

— Поднимайся, сука.

Женщина встала. В слабом отблеске он снова увидел ее большие миндалевидные глаза, отраженную в них вспышку. Но страха в них не было.

— Убей меня, — сказала она на чистом русском языке, Николай от удивления опустил автомат. — Мне надоела жизнь, и я вполне заслуживаю смерти.

— Ты русская?

Женщина отрицательно покачала головой:

— Я узбечка. Из Ташкента.

— Как ты оказалась здесь?

— Это длинная история и не интересная для тебя… Убей меня, — повторила она просительно.

— Но… Ты из Ташкента?

— Да. Там родилась и жила до восемьдесят пятого.

— Кто те двое? — кивнул Николай в сторону, куда стрелял.

— Мой муж, Абдулахаб, и его сослуживец моджахеддины, или, как у вас называют, душманы.

— Много их здесь?

Женщина пожала плечами:

— Отряд Масуда. Но самого Масуда здесь нет. Так сказал Абдулахаб.

— Сколько их?

— Не знаю. Я пришла одна.

— Зачем?

Она помолчала.

— Хотели с мужем уйти из отряда. Начать новую жизнь.

— Почему же он стрелял в нас?

— Он — моджахеддин. И новую — не значит вашу.

— Понятно. Идемте.

— Куда? Убейте меня здесь.

— Вы же знаете: советские воины безоружных не убивают. А если вы виноваты, ответите по советским законам.

— Разрешите мне проститься с мужем? — кивнула она в сторону, где упали душманы.

— Вы думаете?..

— Я видела, как он упал.

Николай не знал, что делать: отпустить — может убежать, пойти с ней — можно попасть под автоматную очередь. А живы те двое или погибли, знать хотелось.

— Хорошо, идите, — принял наконец он решение: убежит — не велика потеря; не убежит — прояснится картина, как отсюда выбираться.

Женщина пошла. Николай на всякий случай приподнял автомат, хотя уже принял решение — не стрелять, даже если она побежит.

Женщина нагнулась, походила между камней и вернулась.

— Они ушли. Но кто-то ранен, там кровь, — она показала ему руку, испачканную кровью. — Надо уходить.

Он и сам понимал, что каждую минуту здесь могут появиться душманы, которые могут если не пленить его, то убить. А плечо ныло нестерпимо, и во всем теле была страшная слабость.

Он склонился над Мальцевым, приложил руку к лицу — оно уже захолонуло. Захоронить бы, чтобы не растерзали звери, но не было ни сил, ни времени. Придется ждать до утра, пока не появятся наши. Звери не должны тронуть — выстрелы их далеко отогнали…

Николай забрал у штурмана документы, автомат, пистолет и, осторожно ступая, направился вдоль берега на запад. Женщина послушно пошла рядом. Ему было тяжело, она это видела и предложила:

— Дайте мне автомат, я понесу.

— С патронами? — усмехнулся он.

— Можно и без патронов, — тихо ответила она. Ее покорность вызывала сочувствие и раздражала: Николай немало слышал о коварстве восточных людей, а ему в его положении было не до того, чтобы разгадывать, что она задумала, когда по пятам следует муж с душманами.

Автоматы оттягивали плечо, затрудняли движение, и бросать жалко — все-таки наши, советские, его автомат и штурмана; отдать этой женщине — мало ли что у нее на уме? — и без патронов может огреть прикладом…

Отсоединил рожок у одного, выбросил патрон из патронника и швырнул автомат в реку. На всякий случай постарался запомнить место: невысокое деревцо на берегу с характерным изгибом у самого комля. Рожок отдал женщине.

Прошли молча около получаса. Выстрелы позади смолкли — то ли бой закончился, то ли ветер уносил их.

Если душманам удалось уничтожить пост наблюдения и отряд десантников, они обязательно предпримут поиски советского летчика, тем более что он увел жену одного из них. Не лучше ли ее отпустить?.. Вряд ли это облегчит положение. Да и женщина не просит…

— Как вас зовут? — спросил он.

— Земфира, — ответила женщина.

— Николай. — Он тут же осекся, усмехнувшись над собой: познакомились, называется. Ночь, луна, он и она. А вместо цветов — автомат с взведенным затвором…

Он уже еле передвигал ноги. А надо было уйти как можно дальше: чем дальше уйдут, тем труднее будет их искать. И сил больше нет, голова кружится, перед глазами все мелькает… Если придется стрелять, сумеет ли рука твердо держать автомат?..

Надо отдохнуть. Добраться бы до Двугорбой да залезть на вторую террасу — там и пещеры есть, и настоящие блиндажи из валунов. Но сколько туда идти?.. И вверх подниматься он не сможет. Рана, несмотря на тугую повязку, продолжала кровоточить.

Речка повернула вправо, и путь им преградил довольно густой и колючий кустарник. Здесь было относительное затишье — вот бы где передохнуть! Но в случае боя кустарник — плохая защита. И Николай повернул вправо. Споткнулся о камень и чуть не упал.

— Вам надо отдохнуть, — посоветовала женщина.

Он не ответил.

Почти сразу от реки начинался крутой отрог, и они пошли по нему вверх. Николай вынужден был останавливаться чуть ли не на каждом шагу.

Наконец, нашли большой валун и опустились за ним с подветренной стороны. Боль приутихла, и сразу захотелось спать. Многое отдал бы он сейчас хотя бы за пятиминутный сон! Но нельзя даже задремать, на секунду потерять бдительность.

— Скажите, Земфира, что заставило вас уйти к душманам? — спросил он, стараясь хоть чем-то разогнать сонливость.

— Когда я выходила замуж, Абдулахаб не был душманом, — ответила женщина с грустью в голосе.

— Кто же он был?

— Студент Ташкентского университета. Мы учились с ним вместе. Я любила его.

— А он?

— И он. Иначе зачем бы он повез меня к себе на родину?

— Давно вы поженились?

— В восемьдесят четвертом. А в Афганистан уехали в восемьдесят пятом, после окончания университета.

— И как же вы позволили уйти ему в душманы?

— Если восточная женщина противоречит мужу или не согласна с его решением, она недостойная жена и презираема всеми.

— И все-таки вам удалось уговорить его уйти из отряда?

— Нет. Ему самому надоела собачья жизнь, спать под кустами, в норах, есть черствые, холодные лепешки, выполнять волю злых и жестоких людей. Масуд много причинил нам зла, и Абдулахаб убил его.

— Кто такой Масуд?

— Сардар. Военный начальник, господин.

— Почему же вы не ушли к нашим? Не сдались?

Женщина помолчала.

— Поначалу мне удалось уговорить Абдулахаба уйти в Советский Союз. Но в последний момент муж передумал: у нас появились драгоценности, и он сказал, что в Советском Союзе их отберут. Потому решил перебираться в Арабские Эмираты. Мы поссорились…

— Да, невеселая история, — посочувствовал Николай. — И чего вам в Советском Союзе не хватало?

— Вы летчик? — спросила Земфира.

— Да.

— А чего вам на земле не хватало, что вы полезли в небо?

— О-о, — засмеялся Николай, — вы хотите сказать, что вас в чужую страну тоже позвала романтика?

— Нет — глупость, а не романтика. Вот вы чудом остались живы, а я… Мать не раз говорила мне, что значит жена мусульманина. Да и сама я знала, видела, как отец обращается с ней. А когда он оставил нас, мне казалось, что виноват материн строптивый характер. Хотелось доказать, что счастливую семью создают любовь, женская нежность и покорность. Ошиблась. Покорность — это унижение, рабство, это надругательство над собой. Лучше умереть, чем так жить…

Плечо ныло, и по телу разлилась такая слабость, что трудно было пошевелиться. А становилось холодно, не согревала и демисезонная куртка. Николай застегнул замок повыше, приподнял воротник — не помогло; его начала бить дрожь.

Женщина прислонила к его лбу ладонь.

— У вас жар, — сказала тоном медсестры, приставленной ухаживать за больным. — Вам надо сделать хорошую перевязку, продезинфицировать рану.

— В этих-то условиях? — усмехнулся Николай.

— У вас есть аптечка?

— Только индпакет.

— Давайте индпакет.

— До утра потерпим.

— Мне кажется, рана сочится, я чувствую запах крови.

— Ничего, вся не вытечет.

Он тоже чувствовал, что левая сторона куртки намокла еще больше и сильно отяжелела, но довериться жене душмана не решался: кто знает, что у нее на уме; стоит чуть надавить на рану, и он потеряет сознание. А возможно, где-то недалеко ее муж с единоверцами. Надо уходить как можно дальше.

Надо идти. Видимо, душманы организовали погоню… С такой болью в плече он плохой ходок. И здесь оставаться небезопасно — узкая горловина между рекой и горами, на них запросто могут наткнуться… И вертолету сесть трудно, особенно при таком ветре.

В том, что в полку уже что-то делается для оказания помощи десантникам и экипажу вертолета, Николай не сомневался. Но практически эта помощь может явиться не раньше утра: десантников выбросят на Золотую гору (душманы к тому времени могут и сами уйти), Николая обнаружат, когда он даст им сигнал. А ракетницу взять из вертолета не удалось, не до нее было. Значит, при любых ситуациях надо уходить отсюда, найти более подходящее место для посадки вертолета и спрятаться там…

Его тревога, видимо, передалась и женщине.

— Надо идти, — сказала она тоном, в котором Николай уловил искреннее желание помочь ему.

А ему трудно было подняться. Голова гудела от боли, и он боялся потерять сознание.

— Если Абдулахаба ранили, он пошлет за мной погоню, — заговорила она еще убедительнее. — И у меня драгоценности, с которыми он не захочет расстаться… Давайте я помогу вам подняться, — взяла она его под руку.

— Подождите. Душманы могут прятаться за камнями и увидят нас.

— Пока их здесь нет, но где-то недалеко. — Она еще раз выглянула за валуны и встала. — Видите, не стреляют. — Снова взяла его под руку.

Он с трудом поднялся и, поддерживаемый ею, медленно и осторожно стал спускаться вниз, где валунов было меньше и идти легче.

Ветер стихал, и Николай подумал, что вертолеты могут появиться раньше. Но как дать им знать о себе? Разжечь костер?.. Душманы ухлопают его раньше, чем вертолет решится на снижение.

А идти было очень тяжело. Каждый шаг отдавался по всему телу болью, голова кружилась, и ноги казались свинцовыми. Он обхватил здоровой рукой плечо женщины и, как ни стыдно было, почти висел на ней, чтобы не упасть. Она, к его удивлению, оказалась намного сильнее, чем предположил он, глядя на хрупкую и худую фигуру.

Они прошли еще минут сорок, и вдруг Николаю показалось, что за ними кто-то идет. Он обернулся. Ни светящихся глаз, ни какой-либо подозрительной тени не увидел. И все-таки проверить надо было.

У реки по-прежнему встречались редкие невысокие деревца или колючий кустарник. Он выбрал кустарник погуще, сразу за поворотом, и шепнул Земфире:

— Подождем.

Идти дальше не хотелось. И из-за усталости, и из-за того, что здесь было сравнительно тихо и площадка позволяла вертолету беспрепятственную посадку. И отсюда они первыми увидели бы преследователей…

Вот только собачий холод. Зубы снова начали выстукивать противную дробь. И боль — словно кто-то выкручивает руку.

— Наденьте мою куртку, — предложила Земфира и стала расстегиваться.

— Не выдумывайте, — остановил ее Николай. — Сами замерзнете.

— На мне свитер, теплый, из овечьей шерсти.

— А на мне — летная куртка, с ватином и подкладкой, — попытался шутить он. Но каждое слово отдавалось в плече болью.

— Тогда кладите вот сюда голову, вам будет удобнее и отдохнете быстрее.

— А если усну?

— Я буду сторожить. Или как у вас, военных: на страже… Все-таки, может, перевязать рану?

— Нет. Бинт присох.

Она почти силой положила его голову к себе на колени, наклонившись, старалась согреть своим телом.

Он был ей благодарен и почти верил. Как оказывается мало надо, чтобы понять человека, проникнуться к нему сочувствием и уважением. И Земфирины руки, прикрывшие полой куртки раненое плечо и придерживающие голову, были так нежны и ласковы…

— С матерью поддерживаете связь? — спросил он.

— Изредка, — вздохнула Земфира. — Если бы она знала всю правду, она не пережила бы… — Помолчала. — Как я соскучилась по ней, по своей уютной квартирке, по алой кроватке, по красивому Ташкенту. Вы были в Ташкенте?

— Да.

— Правда, красивый город? — Она снова помолчала, вздохнула. — Далеко нам еще идти?

— Если ваш муж с дружками не помешает, завтракать будем у наших.

— Он либо ранен, либо убит, иначе догнал бы.

— Жалко его?

— Было жалко… пока не узнала, что он изнасиловал двенадцатилетнюю девочку.

— А почему вы раньше не перешли на сторону народной власти?

— А вы видели эту народную власть?

— Разумеется, видел.

— А мы служили ей. Абдулахаб — в геологоразведочном управлении, я преподавала в школе-интернате русский язык. И если бы не ушли к моджахеддинам, нас уже не было бы в живых.

— Почему?

— Потому на словах они — за народную власть, а на деле…

— Но не все же! — возразил Николай.

— Не все, — согласилась Земфира. — Но их так мало, что приходится нашим, советским, воинам удерживать народную власть.

— А как же с выводом наших войск? Что будет после?

— Не знаю. Во всяком случае, мне кажется, руководителям легче будет договориться — не на кого будет кивать, что-де навязывают им чужую волю.

— Неужели они не понимают, не оценивают ту помощь, которую Советский Союз им оказывает?

— Они не верят в бескорыстие. К этому их приучили баи, которые за горсть риса семь шкур сдерут.

— Невеселая картина, — заключил Николай.

Внезапно слух его уловил далекий, то появляющийся, то исчезающий стрекот, похожий на шум работающих двигателей вертолета. Или это от боли в плече обманчивый шум в ушах?..

Нет, стрекот все явственнее, все четче.

Прислушалась и Земфира.

— Вертолет? — спросила она.

— Похоже. И, кажется, не один.

Да, это гул вертолетов. Они шли с запада вдоль долины, по маршруту, по которому часа два назад летел он, Николай. По меньшей мере — пара. Наверное, сам командир полка с кем-то. А возможно, и с Центрального успели прилететь: десантники из группы Штыркина сообщили о положении дел, и командование выслало подкрепление. Да и ветер заметно ослаб, так что берегитесь, душманы!

Николай приподнялся и готов был от радости кричать во все горло. «Возвращаться обратно, — мелькнула мысль. — Душманы, завидя такую силу, драпанут, несомненно».

— Надо туда, — сказал он и попытался встать. Но голова закружилась, и он упал бы, если бы Земфира не подхватила его.

— Лежите, — сказала она строго. — Еще неизвестно, куда эти вертолеты летят и с какой целью.

Он-то знал наверняка, куда и с какой целью, но спорить не стал. Да, дойти туда он не в силах, и не лучше ли дать сигнал, чтобы забрали их отсюда? Но не теперь, а когда будут возвращаться обратно.

Гул был все ближе и ближе. Вот вертолеты прошли над ними. Четыре вертолета! Из них, как определил Николай, три «Ми-8» и один «Ми-24». Это же сила!

— Послушайте, Земфира, — обратился он к женщине по имени в знак доверия. — Надо быстро набрать сушняка и разжечь костер. Минут через пятнадцать они будут возвращаться и должны увидеть нас.

— А моджахеддины?

— Им сейчас не до нас.

— Хорошо. Но на всякий случай дайте мне пистолет.

У него мелькнуло сомнение: будет ли она защищать его, если появится муж?.. И отказать не мог: после того как она тащила его, согревала своим телом, выразить недоверие значило оскорбить ее. Он вытащил пистолет из кармана и протянул ей.

— Патрон в патроннике. Стрелять умеете?

— Абдулахаб научил.

Она сунула пистолет за пазуху и пошла вдоль кустарника, собирая сухие ветки.

Ему казалось, что она слишком долго возится со сбором сушняка, и взглянуть на часы не мог — надо поднять руку, а это вызовет страшную боль.

— Пора зажигать, — поторопил он, когда Земфира вернулась с небольшой охапкой дров.

— Прошло всего восемь минут, — посмотрела она на часы. — И дров маловато.

— Они скоро прилетят.

— Я внимательно слушаю. Надо еще немного…

Когда она принесла вторую охапку, он уже обдумал, где разжечь костер: метрах в пятидесяти от них, почти в центре лужка — хорошо будет видно с вертолета, и удобное место для посадки.

— А может, здесь? — предложила Земфира. — И вы погреетесь, и ветер потише, не так быстро прогорят дрова.

— Здесь затеняет кустарник, могут не увидеть.

Она не без труда разожгла костер, и ветер, ее мучитель и противник, быстро раздул пламя, которое стало пожирать сухие палки с удивительным аппетитом.

— У вас, по-моему, есть большой нож? — спросила она.

Да, у него в кожаном чехле приторочен к поясному ремню нож десантника. Пришлось отстегнуть и его.

— Вы совсем меня обезоружили, — пошутил он.

— Да, теперь вы в моих руках, — ответила она весело и принялась рубить ветки кустарника.

Костер горел уже минут пять, а вертолеты не появлялись. Земфира подбрасывала в пламя по одной веточке, держа наготове сухую охапку, и прислушивалась к шуму ветра: стрекота вертолетов пока не доносилось.

Николай наблюдал за ней из своего укрытия и благодарил судьбу, пославшую ему такую прекрасную спасительницу — без нее душманы давно бы расправились с ним. Пламя осветило ее лицо, и оно показалось ему знакомым.

— Скажите, в Шопше мы с вами не встречались?

Ответить она не успела — рядом мелькнула вторая тень, и Николай увидел мужчину с черной бородой и злыми глазами. Душман!

Николай схватил автомат и нацелил на опасного пришельца. Но рука дрожала, держать автомат было тяжело и неловко. Из такого положения он либо промажет, либо убьет обоих.

Он попытался сесть. В плече дернуло так, что искры посыпались из глаз. Но ему удалось опереться о ветку и, подогнув ноги в коленях, положить на них автомат.

Душман что-то спросил, и Земфира ответила, как показалось Николаю, довольно спокойно и по-русски:

— Замерзла. Решила согреться.

— Ник айтен[21] по-русски?

— Потому что соскучилась по русскому языку. Помнишь, когда в последний раз разговаривала? Когда учила детей в школе.

Понятно: по-русски она заговорила для Николая, чтобы он понял, о чем речь. И бородатый — не иначе Абдулахаб, ее муж. Значит, не убит, не ранен.

— Кайда[22] шурави?

— Я здесь одна, никого со мной нет, — ответила Земфира.

Душман заорал на нее зло и угрожающе, стал тыкать в небо пальцем.

Николай расшифровал и это: не греешься, мол, а ждешь вертолеты.

Земфира ответила что-то по-узбекски или по-пуштунски, душман снова стал орать в показывать рукой в горы. Земфира отрицательно покачала головой:

— Нет, если хочешь, чтобы я тебя простила, идем в Советский Союз.

— Алтын белан ничек?[23]

— Золото и драгоценности сдадим властям.

Снова истеричный крик, угрозы.

— Ты ничего другого теперь и не можешь, кроме как убивать, — сказала Земфира. — Уж коль двенадцатилетнюю девочку не пожалел…

Да, это был ее муж.

— А ты, шлюх, забиль Масуд, Азиз? — заорал душман, переходя на русский.

— Ты смеешь упрекать меня ими? Разве не ты оставил меня на растерзание этим бандитам?

— Я мстиль, — сбавил тон Абдулахаб.

— Ты отомстил, когда они надругались… И не за меня их прикончил, боялся, что золото тебе не достанется.

— Ты сталь гюрза, а не жена. Дай бриллиант!

Земфира развязала под курткой свернутый поясом платок и протянула мужу. Тот взял, сунул за пазуху.

— Пойдешь со мной, я мало-мало учить буду, какой у мусульман жена.

— Ни за что.

С востока донесся рокот двигателей вертолета. Земфира схватила охапку сухих дров и бросила в костер.

— Так воть кому ты жег костер?! — окончательно рассвирепел Абдулахаб и попытался схватить Земфиру за руку. Она отпрянула. — Идем!

— Нет.

Абдулахаб снял с плеча автомат.

Дальше ждать было нельзя. Николай дал очередь над головой душмана.

Он позавидовал реакции и натренированности Абдулахаба: тот сразу же упал и дал ответную очередь по кустарнику. Еще и еще. Автоматную очередь перекрыли два глухих одиночных выстрела. И все стихло.

Земфира стояла у костра, освещенная кровавыми бликами, опустив голову. Неужели с ней что-то? Жалость сдавила Николаю сердце.

Но вот Земфира распрямилась, шагнула туда, где лежал муж. Взяла у него автомат и направилась к Николаю.

Рокот вертолетов приближался.

3

Наталье снился длинный, тягостный сон, будто она с Николаем и Аленкой в Афганистане, в горах, и бегут они от преследующих их душманов. Ей очень тяжело и страшно: душманы настигают их, стреляют позади, а ноги непослушны, будто опутаны веревками. Вдруг Николай куда-то исчез — то ли сорвался в ущелье, то ли его схватили душманы. Она стала звать его: «Коля! Коля!» — и проснулась в холодном поту.

«Страшный, неприятный сон», — подумала она, и, хотя в сновидения не верила, тревога охватила ее: неужели что-то с Николаем? И как она себя ни успокаивала, заснуть больше не могла.

Она встала, включила лампу. Четвертый час. В квартире тихо и… — такого раньше она не испытывала — жутко. Снова подумала о Николае: где он, что с ним?

Беспокойство усиливалось, тяжелые мысли все неотвязнее обуревали ее, и, чтобы отогнать их, она взяла томик Зощенко. Но смешившие ранее рассказы показались легковесными и надуманными. Томик Василя Быкова, любимого писателя, тоже отложила — о войне читать не хотелось.

Неужели не все еще беды миновали ее? Столько она пережила, перетерпела. И как только у нее хватило сил, духу? И казалось, судьба смилостивилась — мучения сменились радостными, счастливыми днями: она полюбила Николая так, как и предположить не могла; он стал дороже отца и матери… А счастье оказалось немилосердно быстротечным: учеба в академии пролетела как один день, встреча здесь, в Тарбогане, и вовсе промелькнула сладким сном.

«Тебе ли жаловаться на судьбу? — сказала как-то ей жена Мальцева, когда Наталья посетовала на скучную жизнь в Кызыл-Буруне, на постоянную служебную занятость мужа. — Николай у тебя умница и душка, любит тебя; Аленка — здоровая, крепкая девочка. Чего тебе еще не хватает?»

«Человеку, наверное, всегда чего-то не хватает, — подумала теперь Наталья. — Три года были вместе — мало. К себе Николай забрал — снова нехорошо: быстро улетел. Избаловалась ты, подружка, — упрекнула она себя, — вот тебе всякие дурные мысли и лезут в голову».

Она успокоилась, сложила в стопку книги, выключила настольную лампу — уже начинало светать. Голова была тяжелая — не выспалась, — и Наталья юркнула под одеяло. «У меня все прекрасно, — сказала себе, как при аутотренинге, — замечательный муж и послушная дочурка. Живу в уютном городе, в благоустроенной квартире. Муж — летчик, я — медсестра; вот немного обживусь и пойду работать. А чего еще? Разве только птичьего молока нет. И то можно купить в магазине… Все хорошо, и все будет еще лучше…»

Мысли стали обрываться, туманиться. И вдруг — пулеметная очередь прямо в дверь. Пули свистят со звоном, не давая ей подняться и убежать.

— Мамочка, мамочка! — закричала откуда-то Аленка. — Там звонят.

Наталья с трудом проснулась и услышала, как надрывается звонок в прихожей.

— Минутку, сейчас открою, — отозвалась она, торопливо надевая халат.

Прошлепала к двери, протирая глаза ладонью. Щелкнула ключом. В дверях стоял капитан Марусин, штурман Сташенкова, с которым Николай познакомил в день приезда.

— Здравствуйте, Наталья Николаевна, — виновато произнес капитан. — Простите, что потревожил вас.

— Что-нибудь с Колей?! — вырвалось у нее.

— Ничего страшного, — стал успокаивать Марусин. — Легкое ранение. Николая отправили в госпиталь, в Ташкент. Если хотите к нему, через два часа туда летит наш самолет.

— Да, да, я сейчас. — Наталья кинулась в комнату, сама не зная зачем. Слезы заливали глаза.

4

Небо было черным, исполосованным непонятными серо-белыми и желтыми следами — то ли перистыми облаками, как называли их метеорологи, предвестниками теплого фронта, то ли трассами снарядов крупнокалиберных пулеметов, а возможно, и «Стингеров», — все это стремительно проносилось мимо, снизу вверх; ветер звенел в ушах, сдавливал все тело, особенно правую сторону, и Николай никак не мог дотянуться до вытяжного кольца парашюта.

Скорость возрастала, до земли оставалось не так уж много, и если он в ближайшие секунды не раскроет парашют — конец.

Он сделал еще попытку. Ему было очень тяжело и больно, но Николай все-таки дотянулся до кольца и дернул. Его привычно тряхнуло, правда, значительно слабее, как при тренировочных прыжках с парашютом. «Неужели лопнул купол? — предположил он. — Или купол перехлестнуло стропами?» Больно и тяжело было пошевелить головой, что-то мешало — ну конечно же ЗШ — защитный шлем. Николай сдвинул его левой рукой, посмотрел вверх; ни купола, ни строп не увидел. А вот трассы — да, это были трассы крупнокалиберных снарядов, и они проносились все ближе. И ему от них не уйти. Зря он поспешил раскрыть парашют, теперь душманам легче целиться.

Только так он подумал, как пуля впилась в плечо. Боль причинила, правда, небольшую — так, комариный укус, — но он-то понимал — эта рана смертельна, у него же гемофилия, плохая свертываемость крови…

Небо посветлело, трассы исчезли. И… он уже не падал, а лежал где-то в очень удобном и тихом месте под белым пологом, на мягкой постели. Нет, это не полог, а потолок… стены, кровати рядом. На них люди…

— Вот и отлично, — склонился над ним пожилой мужчина в очках, в белом колпаке и белом халате. — Как себя чувствуем, герой?

Слово «герой» Николаю не понравилось, и тон игриво-взбадривающий, каким утешают мальчишек; он-то понимает, в каком положении находится, и сладкие пилюли не помогут. Хотел ответить: «Вы же сами сказали — отлично», но это оказалось не под силу, и он лишь выдавил:

— Прекрасно, доктор.

Но доктор иронию не понял, отечески задержал руку на плече.

— Вот и чудесно! Потерпи еще немного, герой. Потерпи. Теперь все страхи позади.

— Он много потерял крови, Евгений Петрович, дважды терял сознание, — сказала стоявшая по другую сторону кровати девушка с красным крестиком на белой косынке. — Его надо срочно на операцию.

— Занимайся своим делом, Татьяна, и не паникуй, — недовольно посоветовал девушке доктор. — Ты же видишь, мы не бездельничаем. Закончим с тяжелыми, возьмем и его.

— Он много потерял крови, — стояла на своем медицинская сестра.

— Это не самое страшное. Тем более к нему жена прилетела. Как считаешь, заставить ее ждать, пока мы операцию сделаем, или сейчас свидание разрешить?

«Наталья! — удивился и обрадовался Николай. — Как она узнала и как могла так быстро оказаться здесь? И с кем оставила Аленку?» — Он глянул на свою бледную и исхудавшую за одну ночь руку. Не хотелось, чтобы Наталья видела его слабым и беспомощным, а губы невольно прошептали:

— Пропустите ее…

Наталья… Наташа… Милая, дорогая жена! Черные глаза, несмотря на застилающие их слезы, излучают необычный свет и тепло; а на бледном лице следы бессонницы и переживаний. Значит, любит… Значит, и его муки не напрасны — испытание ревностью и знойным солнцем Кызыл-Буруна, немилосердными горами Памира и беспощадным огнем душманских снарядов; возможно, и эта боль легкой, но, как он понял со слов медицинской сестры, опасной раны — за любовь?.. Что ж, Наталья заслуживает того. И что бы с ним ни случилось, он благодарен ей и ни о чем не жалеет…

Наталья подошла к нему, хотела улыбнуться, но из глаз полились слезы, и она, наклонившись, смахнула их и стала целовать его обросшее за сутки щетиной лицо.

— Не надо, — попросил он. — Рана пустяковая, только что был врач… — То ли приход ее, то ли укол, который он сквозь забытье почувствовал комариным укусом, уняли нестерпимую боль и прибавили ему сил. Ныло только плечо, а сердце гулко и учащенно стучало. Для убедительности высвободил из-под простыни здоровую руку и ласково провел по лицу Натальи. — Успокойся, все хорошо.

— Ты очень бледный, — сказала Наталья, коснувшись пальцами его щеки. — И похудел…

— Это за неделю-то? — улыбнулся Николай. — Значит, о вас сильно скучал. Как там Аленка, с кем ты ее оставила?

— С соседями. Не волнуйся, все будет хорошо. Как чувствуешь себя?

Он предпочел обойти вопрос молчанием: если Наталья узнает, что у него гемофилия, панически перепугается. Вот врачу или сестре надо было открыться: крови действительно потеряно много, самочувствие отвратительное, перед глазами все плывет и кружится, словно он потерял в полете пространственное положение и падает беспорядочно… Нет, не надо: еще подумают, что он заботится только о себе. И он спросил об Аленке:

— Как ей школа? Не обижают?

— Нет. Она довольна. Я привезла тебе фруктов, меда, соков. Может, покушаешь?

— Только попить.

Жажда мучила его еще там, в горах, вскоре после ранения, но он терпел, понимая, что ту воду, которая рядом, даже из речки пить нельзя, можно подхватить гепатит, а в его положении незначительная инфекция приведет к самому худшему.

Он выпил стакан виноградного сока, но сладость только усилила жажду, и он попросил простой воды.

Медицинская сестра, которая спорила с врачом, принесла несладкого чая и предупредила, что больше пить нельзя.

— И на том спасибо, — пошутил Николай и похвалил: — Не чай, а живительная вода. Вы воскресили меня, сестричка. Теперь можно и обождать с операцией.

— Ему будут делать операцию? — всполошилась Наталья, вопросительно уставившись на сестру.

— Обязательно. Рану только обработали.

— Когда тебя ранили? — Тревога не исчезла из голоса Натальи.

— Когда? — переспросил Николай, прикидывая, сколько же он был без сознания. Той ночью или прошлой? — А где я, в Тарбогане?

— Вы в Ташкенте, в хорошем госпитале, — охотно пояснила сестра. — И заминка с вашей операцией — ненадолго.

Значит, ранило прошлой ночью, где-то около двенадцати. Не прошло еще и суток, а он уже в Ташкенте, и жена успела прилететь… Ему казалось, прошла вечность.

— Сегодня ночью, — попытался он успокоить жену. — Ты не волнуйся, все будет хорошо.

— Еще ночью? — встревожилась Наталья. — Почему же до сих пор? У него же плохая свертываемость крови, возможно, гемофилия.

— Что же вы молчали раньше? — посмотрела сестра на Николая с укором и встала. — Я сейчас.

— Не надо, — остановил ее Николай. — Пусть занимаются тяжелоранеными, я потерплю. Только сделай, сестричка, еще укол, чтобы я заснул.

Действия живительного сока и чая оказались непродолжительными, плечо снова стало гореть, будто жгли его раскаленным железом; и кровь, закипая, разливается по жилам, ошпаривая всю сторону, доставая до сердца. Наталья вытерла ему лоб платком и спросила у сестры:

— А кто у вас начальник хирургического отделения?

— Полковник Воронцов Анатолий Сергеевич.

— А где он сейчас?

— Здесь, в госпитале.

— Можно его попросить?

— Если он не на операции. — И сестра ушла. Николай не переносил женских слез, видеть же муки и страдание жены было и вовсе нестерпимо. Он попросил:

— Тебе надо отдохнуть. А я пока посплю.

— Нет, нет, — категорично запротестовала Наталья. — Спи, я просто посижу. Я нисколько не устала.

Ему не хотелось огорчать ее. А боль жгла все сильнее, добралась и до головы — трудно было говорить, в глазах снова замелькали огненные бабочки, сознание начало туманиться; если сестра не сделает обезболивающий укол, он потеряет сознание в третий раз. Нет, Наталья не должна видеть его в таком состоянии. И он повторил через силу:

— Я тебя очень прошу.

У Натальи снова побежали из глаз слезы.

— Почему ты… отсылаешь меня? — спросила тихо, сквозь всхлипывания. — Ты не можешь простить и потому напросился?..

Как ему было тяжело и нежелательно говорить на эту тему. Объяснять то, что он любит ее больше прежнего, было неуместным и противоестественным — кто говорит в его положении о любви? Об Афганистане она тоже не поймет, он и сам толком не мог объяснить, что позвало его туда: чувство интернационального долга — слишком выспренне и банально, желание испытать себя, на что способен — нескромно, жажда славы — и вовсе неубедительно. И все-таки надо было как-то объяснить Наталье, успокоить ее.

— А я больше вспоминаю нашу жизнь в Москве, отпуск на юге, — сказал он с укором. — Разве я дал повод усомниться в моей искренности?

— Нет, нет, прости. — Наталья взяла его почти беспомощную исхудало-жесткую руку. — Но не гони меня. — Слезы капнули на кисть, и она быстрым движением вытерла пальцы платком.

— Хорошо, — согласился Николай. — И об Афганистане. Да, я попросился туда. Почему? Считай это профессиональным долгом… И не казни себя, я тоже во многом виноват перед тобой…

Он очень устал. Голова тяжелела, туманилась, нить мыслей рвалась, и трудно было собрать слова во фразы; боль жгла теперь все тело — ни пошевелиться, ни кашлянуть. В горле начало точить, воздух будто с силой рвался наружу, а что-то его не пускало. И сестра куда-то пропала…

Воздух все-таки нашел щелку — Николай кашлянул, и все тело словно пронизало электрическим разрядом, из глаз посыпались искры.

— Ты еще и простыл, — Наталья растерянно и беспомощно стала шарить взглядом по тумбочке, по своей сумке, видимо, отыскивая лекарства.

— Пить, — еле выговорил Николай, борясь с очередным комком, застрявшим в горле.

Она открыла бутылку, но не решалась налить в стакан.

— Надо бы теплой…

— Ничего. — Он протянул руку, и она не в силах была отказать ему, хотя опасалась, что прохладный напиток может вызвать новый приступ кашля.

Николай выпил с жадностью, чувствуя, как спадает внутри жар. Но лишь на мгновение, словно на костер плеснули малой толикой воды, которая только раздразнила пламя, дала трещину в обуглившейся поверхности, и огонь забушевал еще остервенелее.

— Еще, — попросил Николай.

На лице Натальи было такое сострадание, словно ей больнее, чем ему, и вместе с жалостью к Николаю вернулись досада и злость — ее упрямство только усиливает боль и причиняет обоим душевные муки.

Наконец вернулась сестра.

— Сейчас Анатолий Сергеевич придет.

А пламя внутри разгоралось все сильнее, легкие вздымались, как мехи, плохо подающие воздух. И едва Николай делал вдох, тело сотрясал кашель.

Сестра побежала за чаем, а Наталья, налив в стакан соку, грела его руками, ожидая, когда кончится приступ и можно напоить мужа.

Вошел врач.

— Анестезин, быстро! — крикнул он вошедшей сестре. — И каталку!

«Значит, плохи твои дела, — подумал о себе Николай. — Неужели конец? Из-за такой пустяковой раны… Не паникуй, ты в хорошем госпитале, у хороших врачей. Наталью только зря вызвали…»

Куда они везут его?.. Эка, непонятливый — конечно же, в операционную… Но зачем давят на сердце — ранен-то он в плечо?..

А это совсем лишнее — на глаза разноцветные повязки… Теперь на рот… Ему и без того дышать трудно. «Что вы делаете?!» — хотел возмутиться он, но язык не повиновался.

Наталья сорвала повязку с глаз — он отчетливо увидел ее заплаканное лицо, — потом со рта. Он жадно глотнул воздух, но пожилой мужчина с большими, страшными руками снова накинул повязку. Где-то заиграла музыка. Что, реквием Моцарта или похоронный марш Шопена? Заснул он или начал бредить?.. Вот теперь музыки нет, только приглушенные мужские и женские голоса… Ну да, доктора и сестры. И еще чьи-то… Они знают свое дело, боли же почти не чувствуется. Вот только сердце зря они так сдавили и дышать ему почти не дают… Почему Наталья плачет?.. И Аленку, Аленку зря сюда привели — она напугаться может… Все-таки он бредит… Боли-то почти нет. И сердце успокаивается, затихает. Кажется, остановилось совсем… И пусть отдохнет. Главное, чтоб не болело…

— Кислород! Кислород! — кричит доктор. — Крови… Еще… Кодеин…

И пусть кричат себе. А ему спокойно, хорошо. Боль отпустила, голова прояснилась. Вот только волны тумана набегают… Но это не страшно… Ах, какое голубое небо! Просто прелесть! И солнце, большое, огненно-красное… Откуда туман?.. Или дым?.. И снова музыка, то звенящая, то траурная… Непонятные голоса: «Массаж…», «Шприц…». Где-то что-то жужжит, кусает в самое сердце, слабо, еле слышно. А сердце молчит. Трепыхается и затихает, как заглохший в небе двигатель…

Не чувствуется ни рук, ни ног. И вообще… Только голова… Туман сгущается, плотнеет, куда-то все плывет, подхватывает его и несет, несет…

5

Николая похоронили в Тарбогане, на краю аэродрома, на небольшом кладбище летчиков в одной могиле с Мальцевым — вместе летали, вместе погибли и вместе спать им вечным, непробудным сном. Ранними утрами их могила оглушается громовыми раскатами. Железные птицы, взмывая ввысь, делают здесь первый разворот, словно приветствуют героев поклоном.

На похороны приезжали родители Николая, и Наталью поразило, как мгновенно состарило и согнуло их горе. Они почти не плакали, видно, выплакали слезы, когда получили телеграмму и пока ехали; отец все время сморкался в платочек, словно простуженный, а мать, придерживаясь за его руку, постанывала и беззвучно шевелила губами. Прилетели из Кызыл-Буруна и Валентин с Мариной, летчики из отряда, служившие с Николаем, и те, которых он учил. Многие не сдерживали слез. А Наталья словно задеревенела. Поначалу она не верила в происшедшее, успокаивала себя, что это кошмарный сон и она скоро проснется. Но сон не проходил, и Николай к ней не возвращался.

Потом был панический страх: как быть без Николая, что делать, мысли о своей вине перед ним; потом сетования на судьбу, на людей, пославших мужа на смерть, не защитивших его, не спасших от пустяковой раны. И наконец, ею овладело безразличие ко всему, словно нет никого и ничего вокруг живого. И сама она не живая, одна видимость, непонятно зачем существующая. И движения людей, их действия, разговоры — все это мираж, воображение, нереальное бытие, которое должно вот-вот кончиться. Она слушала всех, отвечала, тоже что-то делала; ела, пила, когда принуждали ее к этому, у самой же ни желаний, ни аппетита не было.

Аленку забрали дед с бабкой, уговаривали и ее поехать с ними; наверное, она согласилась бы, если бы не Марина.

— Надо оформить пенсию на Аленку, — напомнила подруга, — и самой решить, как дальше жить…

Марина осталась на несколько дней и ухаживала за ней, как за ребенком: кормила, возила в военкомат, к нотариусу, а вечером втолковывала, что жизнь есть жизнь и опускать руки нельзя, что надо подумать об Аленке, решить, где жить и работать.

Да, жизнь есть жизнь. Деньги стали быстро иссякать — их было немного, ни Николай, ни она особенно экономить не умели, вперед не заглядывали, — и надо было подумать о хлебе насущном.

Марина через две недели уехала, пришлось за все браться самой. Постепенно Наталья стала отходить. Правда, временами наваливалась такая тоска, что руки опускались. Хорошо, что у Николая было много друзей. Они словно чувствовали, когда ей тяжело, и приходили, рассказывали о делах в полку — летчики вернулись в Тарбоган, — о том, что делается для увековечения памяти Николая.

Однажды Марусин принес ей окружную газету, где был напечатан очерк о подвиге Николая, с портретом и отзывами о нем сослуживцев. Наталью до слез тронула забота однополчан. Но окончательно к жизни ее вернул приезд Тамары Воронцовой, с которой она познакомилась, когда они отдыхали с Николаем на юге. В Ташкенте после смерти Николая они виделись мельком и почти не разговаривали — было не до разговоров, — а теперь подруга приехала сюда по настоянию мужа Анатолия и с предложением перебраться в Ташкент и поступить на работу в госпиталь.

Наталья заколебалась.

— Анатолий уже и место тебе зарезервировал, — убеждала Тамара. — И Ташкент, согласись, не Тарбоган — столица Узбекистана. Николай одобрил бы такое решение.

«Одобрил ли бы?..» Ему после окончания академии дано было право выбора места службы, а он выбрал… Афганистан… «Считай это профессиональным долгом»… А ее долг? И ее озарило.

— Я хочу попроситься в Афганистан.

— Ты с ума сошла! — воскликнула Тамара. — Зачем?

— Медицинские сестры там очень нужны.

— У нас они тоже нужны. И не забывай — у тебя дочь.

— Я была плохой матерью и… женой.

— Не мели чепухи. Поедем к нам. Анатолий поможет с квартирой.

— Нет, я решила.

— Там — война! Кому нужно твое самопожертвование?!

— Людям… Считай это профессиональным долгом, — повторила она слова Николая.

Загрузка...