Шторм

Суббота

Кейт спит беспокойно. Ее мысли зависли над телефоном, дожидаясь, когда он зазвонит и принесет ей одну из двух относящихся к одному вопросу новостей: что Ред сообразил-таки, какого рода связь существует между убитыми женщинами, или что каким-нибудь прохожим обнаружено еще одно тело. Последняя, удручающая перспектива усугубляет и без того донимающий ее, несмотря на душную ночь, озноб.

Однако телефон молчит до самого рассвета. Она выбирается из постели и залезает под душ.

Стоит она там долго, отмокает основательно, однако прекрасно отдает себе отчет в том, что это нельзя считать настоящим погружением, потому что под душем в каждый отдельно взятый момент в контакте с водой находится лишь некая часть поверхности ее тела. Вот лечь в ванну – это совсем другое дело.

Как и раньше, при первой попытке, предпринятой сразу после возвращения с "Амфитриты", она ждет, пока поверхность не станет идеально гладкой. Как и раньше, она нарушает поверхностное натяжение пальцем ноги.

Не как раньше, она действует постепенно – перебирается через борт ванны, садится, устраивается. Вода колышется вокруг нее ленивыми волнами. Кейт позволяет себе медленно погружаться, и вода поднимается ей до груди, потом до плеч. Ее колени выступают над поверхностью, как маленькие островки. Теплая влага омывает ее соски и подбородок.

Почти все ее тело.

Чтобы избавиться от "почти", ей придется погрузиться с головой. Она уже подставляла голову под душ, значит, у нее должно получиться и здесь. Только после того как ей удастся заставить себя опустить голову под воду она окончательно победит свой страх. Для этого всего-то и нужно, что закрыть глаза и совершить быстрый нырок. Совсем не обязательно задерживаться под водой, достаточно опустить голову и тут же ее поднять. Это можно сделать сегодня, прямо здесь, прямо сейчас.

Кейт лежит неподвижно. Она прислушивается к телефону, ожидая звонка насчет Лео. В качестве предлога.

Вода удерживает ее жизнь во взвешенном состоянии.

Когда Кейт приезжает в больницу, персонал еще развозит по палатам тележки с завтраком. Она привозит с собой Лео. Одно дело сбагрить мальчика тетушке на неделе, в конце концов, у всех его друзей матери тоже работают, но совсем другое – выходные. Это святое. Все дети проводят выходные с родителями, и Лео не должен быть обделенным.

Фрэнк выглядит лучше, чем ожидала Кейт. Яркие белые хирургические повязки покрывают раны на голове, а правая его рука спелената, как мумия, от запястья до предплечья. Кейт размышляет об иронии судьбы: человек, возглавляющий расследование крушения "Амфитриты", закончил тем, что выглядит как один из спасшихся пассажиров.

Она понимает, что могло быть гораздо хуже, но, с другой стороны, беды вообще могло бы не случиться. Кто ее за язык тянул, кто просил уверять его, что беспокоиться из-за дурацких угроз нечего? Как можно было так ошибиться? Сама виновата и идет теперь на встречу с отцом, как на эшафот. Совсем как в детстве, когда, проштрафившись, трепетала в бессильном страхе, пока он решал, как ее наказать. Подумать только, она уже давно взрослая женщина, но стоило ей почувствовать себя виноватой, как застарелые детские страхи выбрались из-под невесть какого спуда, и совладать с ними не так-то просто. Чувство вины затягивает ее в болото.

Если бы Фрэнк вспылил, разозлился, накричал, ей было бы легче, да только она помнит, что такого за ним не водится. На ее памяти он потерял самообладание один-единственный раз, во время той перепалки с Энджи, после которой ушел из дома. Из этого не следует, будто Фрэнк не испытывает эмоций: он просто не дает им воли и чем сильнее кипит внутри, тем тщательнее контролирует каждое свое слово и поступок.

Как будто прочтя ее мысли, Фрэнк поднимает глаза и улыбается.

– Не вини себя. Было бы гораздо хуже, если бы тебя там не оказалось.

На месте отхлынувшей волны страха воцаряется восхитительное облегчение. Она переплетает пальцы с его пальцами, а другой рукой ласково поглаживает его лоб.

– А это, должно быть, Лео?

– Поздоровайся с дедушкой, сокровище.

Лео смущенно улыбается.

– Я тебя уже видел. Возле школы.

– Да. Это был я.

– Это все твои? – спрашивает Лео, указывая на подоконник, заваленный открытками с пожеланием скорейшего выздоровления.

– Да.

– Радость моя, почему бы тебе не подойти и не посмотреть их? – говорит Кейт.

Лео топает к окну. Он уже достаточно высок, чтобы дотянуться до открыток: берет их с подоконника, одну за другой, и внимательно рассматривает картинки.

– Славный малыш, – говорит Фрэнк.

– Спасибо.

– Мне бы встречаться с ним почаще. С ним и моей дочкой.

– А что говорят наши ребята? – спрашивает Кейт. – Насчет того, кто это сделал.

– Они не знают. Кроме того, что это те же самые люди, которые прислали то письмо.

– Вывод сделан на том основании, что история с письмом не предавалась огласке, и, следовательно, покушение не мог устроить подражатель?

Он кивает.

– Но должны же у экспертов быть какие-то зацепки, какие-то предположения, – говорит она.

– Один из них заглядывал ко мне вчера вечером. Сказал, что они нашли кое-какие мелочи – детонатор, обрывки конверта, то да се. И продолжают искать.

– Пластиковая взрывчатка?

– Ага.

– Тогда понятно. Ничто другое в столь малом количестве не могло бы нанести такой ущерб.

– Как отель?

– Выглядит так, будто там взорвалась бомба.

Его лицо морщится, сначала от смеха, а потом еще и от боли.

– Ой, не смеши ты меня. Чертовски больно.

– Прости. А ты знаешь, этот фокус с книгой в конверте описан во всех трудах по криминалистике? Контакты взрывателя крепятся к страницам книги, а между ними просовывается кусочек картона, который приклеивается к задней части конверта. Когда конверт вскрывают, книгу вытаскивают, а картонка, разделяющая контакты, остается внутри. Контакты соединяются, цепь замыкается...

Кейт разводит руками.

– Я гляжу, моя дочь специалист по взрывному делу, – говорит Фрэнк с грустной улыбкой.

– Скажем так, мне доводилось с этим сталкиваться. А когда врачи собираются тебя выписывать?

– Говорят, что продержат до понедельника. Для наблюдения.

– Хочешь, я принесу тебе что-нибудь почитать. В холле есть киоск, я за пять минут обернусь.

У кровати Фрэнка звонит телефон. Он неловко тянется к нему и поднимает трубку.

– Фрэнк Бошам... Что у вас? Отлично, отлично. Молодцы ребята... Я прибуду туда, как только смогу. Не уходите без меня.

Он кладет трубку.

– Куда это ты прибудешь, как только сможешь? – спрашивает Кейт.

– На вертолетную станцию.

– А ты не забыл, что лежишь в больнице?

– Уже нет. Я выписываюсь.

– Да зачем, черт возьми?

– Это звонил Чарли Фокс. Они нашли машину, которую сбросил Саттон. Мы собираемся совершить погружение и посмотреть, что там да как.

– Не дури, папа. В твоем состоянии?

– Со мной все нормально.

– Ага, только голова нашпигована осколками, а одна рука ободрана до кости. Или ты думаешь, врачи хотят оставить тебя здесь до понедельника просто так, от нечего делать? А к машине пусть спустится кто-нибудь другой. Не поверю, чтобы во всей вашей конторе не нашлось больше ни одного человека, способного совершить погружение.

– И это говорит женщина, которая берется за дело об убийстве на следующий день после того, как сама чуть не потонула.

– Господи, до чего же ты упрям.

– По этой части я весь в дочурку, тут уж не поспоришь. Ясно ведь, что я должен спуститься, хотя бы потому, что меня пытались остановить. Мне угрожают, требуют отступиться, а когда я этого не делаю, посылают мне бомбу. Разве ты в таких обстоятельствах отказалась бы от погружения?

– Конечно нет. Но...

– Что еще за "но"?

– Я офицер полиции, и то, что в случае необходимости мне придется рисковать, подразумевается как само собой разумеющееся. Это часть моей профессии. Но ты другое дело – ты чиновник морского ведомства, производящий технические расследования. Помнишь, как ты перепугался, получив это письмо.

– Да, не спорю, перепугался. Но они свою угрозу выполнили, а я все еще жив и теперь намереваюсь выполнить свой долг. Что еще могут они мне сделать? И вот что – противодействие нашим расследованиям – дело самое обычное, мы сталкиваемся с ним чуть ли не каждый раз. Так что это тоже часть профессии.

– Ты что, при расследовании каждого кораблекрушения получаешь предупреждения о бомбах?

– Нет, нет. Обычно до таких крайностей не доходит. Однако всегда находится кто-то, не желающий, чтобы вся правда об инциденте вышла наружу. Морские перевозки – это особый бизнес, своего рода закрытый клуб, пролезть в который труднее, чем в дырку в мышиной заднице.

Фрэнк, загибая пальцы здоровой руки, перечисляет:

– Конструкторы проектируют суда. Менеджеры организуют рабочий процесс. Финансисты заключают сделки. Директора вырабатывают корпоративную стратегию и направление. Политики принимают нормативные акты, лоббируя чьи-либо интересы. И если где-то дела идут насмарку, вся причастная к этому свора делает все, чтобы прикрыть друг другу задницы, спрятать концы в воду и спустить дело на тормозах. Так заведено повсюду. С той единственной разницей, что не все, конечно же, решаются защищать свои интересы столь радикально.

– Папа, то, о чем мы говорим, не просто защита чьих-то интересов, а террористический акт. Сдается мне, ты все-таки малость сбрендил.

Он указывает на одежду, сложенную на стуле.

– Сбрендил не сбрендил... Взяла бы лучше да помогла своему старику одеться.

Кейт молча везет его из лечебницы на Куин-стрит.

Она назвала отца упрямым, но это еще мягко сказано. Одно время Кейт думала, что переняла это – неудержимое стремление во что бы то ни стало доискаться до истины – у Реда, но понимает, что оно у нее в генах. Собственно говоря, она и отца-то пытается отговорить от задуманного, потому что знает – он такой же неуемный. А это пугает.

Припарковавшись в подземном полицейском гараже, Кейт, держа Лео за руку, поднимается вверх на лифте.

– Ты же бывал здесь раньше, правда?

Лео мотает головой.

– Никогда? А я уверена, что бывал.

Они приезжают на четвертый этаж, но, как только выходят из кабины, Лео начинает хныкать.

– Малыш, дорогой? Что случилось?

После вчерашнего срыва Кейт следит за каждым своим словом, однако мальчик ни с того ни с сего срывается в крик. Она лихорадочно озирается по сторонам в поисках того, что могло его напугать или рассердить, но ничего особенного не видит. Мимо проходят двое полицейских в форме – и это все? Никаких задержанных пьяниц или наркоманов, с ором и проклятиями вываливающихся из камер. Даже в больнице, в местах для посетителей, шума и толкотни больше, чем нынче в полицейском управлении. Но Лео ведет себя так, будто угодил в центр военных действий.

– Лео, что случилось?

Мальчик сердито обводит рукой вокруг себя.

– Не люблю участок. Не люблю полицейский участок!

– Почему?

– Хочу остаться с мамой.

Заявление подтверждается потоком слез.

– Ты и так с мамой. Поэтому мы сюда и пришли.

– Хочу с мамой дома. А не там, где мама работает.

– Мама сегодня должна быть здесь.

– Не хочу туда, где мама работает.

– Хочешь, чтобы я отвезла тебя обратно к тетушке Би?

Он, не переставая хныкать, кивает.

Кейт торопливо ведет его обратно к лифту и тыкает в нижнюю кнопку. Серебристые двери плавно закрываются, отделяя их от не глянувшегося Лео полицейского управления. Кейт обнимает малыша, и так, обнявшись, они проделывают краткий путь вниз.

Совещательная комната – это место, где в свое время безраздельно властвовал Ред – король со своим двором, дирижер со своим оркестром, гроссмейстер, умело расставляющий фигуры. Он всегда заражал коллег своей неуемной энергией, и на сей раз Кейт вполне готова уступить ему на время бразды правления.

Уличное движение в субботу было несильным: с поездкой к Бронах Кейт обернулась за двадцать минут. Ей даже не пришлось звонить Фергюсону и просить его отложить начало совещания.

Перед общей встречей Кейт и Ред быстро переговариваются.

– Это там, – говорит он, постучав по виску. – Где-то там. Я знаю, зачем Черный Аспид делает это. То есть можно сказать, знаю, что знаю. Что-то я читал, что-то видел. Знание внутри, но извлечь его наружу не удается.

– Пока.

– На то и надеюсь.

В последние дни жизнь донимала Кейт не раз – тут тебе и Черный Аспид, и бюрократия, и то и другое, – но она знает, что раздражение Реда – это принципиально иное чувство, обращенное не наружу, а внутрь. Ведь может случиться, что, услышав хорошо знакомую мелодию вне привычного контекста, ты ее не узнаешь. Приходится без конца, снова и снова, напевать ее себе под нос, но она может все равно не даваться. А твой мозг может увести тебя к другим песням, которые кажутся знакомыми.

– Готов? – спрашивает она.

– Подожди секунду.

Он проделывает все ту же ускоренную процедуру, которую использовал перед любым видом публичного выступления: быстрые вдохи и выдохи, покачивание пальцами и вращение плеч, призванные разогнать кровь и поднять адреналин. Тело и мозг взаимосвязаны – говаривал он ей прежде – подготовь тело к работе, и будешь лучше соображать.

Кейт прокашливается, и в комнате воцаряется тишина. Она делает ему движение головой. Твое слово.

Перед полным составом работающей по делу Черного Аспида группы Ред излагает то, что уже говорил ей по дороге из Толлохилл-Вуд: отсутствие первичной сексуальной мотивации, симптомы "организованного" типа, маниакальный психоз в противопоставление сексуальной психопатии. Кейт слушает его, но смотрит при этом на своих офицеров. На лицах большинства читается откровенный скепсис, что несколько разочаровывает ее. Хотя особо не удивляет. Дело тут не в том, что им говорят, а в том, кто говорит. Хоть этого человека и привела она, они видят в нем чужака, и тому есть целый ряд причин. Он сделал себе имя в столице, а стало быть, не имеет представления о провинциальной специфике. Что англичанин из Лондона может понимать в шотландских делах? Мало того – этот тип преступник, отбывающий наказание. Не хватало еще, чтобы в следующий раз их принялся поучать Йоркширский Потрошитель. Ну и наконец, этот умник утверждает, будто они с самого начала взяли неверный след. Не слишком ли много он на себя берет? Толку от этого не будет.

Ред едва успевает закончить, как подает голос Фергюсон:

– Теорий вы тут нагородили уйму, но ничего конкретного не сказали. Я вообще не понял, из чего следует, что ваше истолкование произошедшего правильнее, чем наше?

– Меня пригласили поделиться своими соображениями, и я это делаю. Если вы полагаете, что я смогу каким-то образом вступить с ним в телепатический контакт, а потом сказать вам: о, росту в нем пять футов восемь дюймов, одет в камуфляжные штаны, в левом ухе носит серьгу и любит бифштексы с кровью, – тогда прошу прощения, но этого не будет. Я лишь могу высказать мнение о мотивации Черного Аспида исходя из своих знаний и опыта.

– Устаревших на несколько лет.

– Я подписываюсь на полицейские журналы и издания по психиатрии. Я в курсе того, что происходит.

– Но это не то, что расследовать реальные дела, верно?

– Не думаю, что за эти несколько лет преступники так уж сильно изменились. Человеческая психология остается неизменной. Что меняется, так это наш подход к ней.

Фергюсон рад бы спорить дальше, но тут встревает Кейт:

– Питер, ты уже высказал свое мнение. Согласен ты с мистером Меткафом или нет, мне вряд ли стоит напоминать тебе – всем вам, – что в понимании личности Черного Аспида мы совершенно никуда не продвинулись. О том, чтобы остановить его, я уже не говорю. Исходя из чего мы должны приветствовать любую возможность рассмотреть проблему в новом ракурсе. Кто-нибудь еще хочет высказаться?

Аткинс, офицер, которому поручено опрашивать лиц, привлекавшихся за правонарушения сексуального характера, поднимает руку.

– Не могли бы вы повторить... насчет маниакального психоза и всего прочего?

– Что именно?

– Да все, с начала до конца. Прошу прощения, но уж больно это мудрено... все одно что греческая философия.

В комнате раздается смех. Аткинс озвучил то, о чем думали многие, разве что словечки про себя они использовали позабористей, чем "греческая философия". Что неудивительно: стиль мышления Реда способен повергнуть в растерянность даже тех, кто хорошо его знает. Что уж говорить о компании провинциальных копов-практиков, скептически относящихся ко всякого рода ученым мудрствованиям и свято верящих в проверенные временем, традиционные методы работы полиции.

Кейт бросает взгляд на Реда, и у нее перехватывает дыхание.

Его рот слегка открыт, глаза прищурены. Кейт знакомо это выражение – то самое, которое свидетельствует о приближении озарения. Она поднимает руку, призывая к тишине, но, по правде сказать, Реду все равно. Когда его мозг работает таким образом, он не обратит внимания и на ядерный взрыв. Он смотрит перед собой, но в том, что хоть что-нибудь при этом видит, Кейт сильно сомневается. Его взор обращен внутрь, он сканирует образы, проносящиеся в его голове, наблюдает за сотнями отдельных мыслей, ручейками сливающихся вместе и образующих стремительный, полноводный поток.

Он слегка качает головой, словно выдергивая себя из забытья, и смотрит прямо на нее.

Кейт почти не дышит. Вот почему она так билась, чтобы заполучить его сюда.

– Какого пола эти змеи? – спрашивает Ред.

В глубокой тишине "Старски" погружается на морское дно, и глубинная тьма медленно ползет мимо иллюминаторов в противоположном направлении, снизу вверх Фрэнк в нетерпении, отчаянно желая выяснить, что находится в машине, и страшась того, что может обнаружить. Если вообще что-то обнаружит. Наверное, та же смесь предчувствия и опасений переполняет Кейт, когда она идет по следу преступника. Возбуждение такого рода по своей интенсивности сродни сексуальному.

Поисковые огни "Старски" находят фургон, теряют его, находят снова. Белый "форд-транзит". Фрэнк проверяет и аудио-, и видеозапись: обе функции включены.

Фокс приближается к фургону осторожно, как будто тот может в любую минуту взорваться. На расстоянии добрых двадцати метров он описывает полный круг, приближается на половину этого радиуса и повторяет тот же маневр. Окно водителя разбито. Крохотные осколки стекла прилипли к резиновой прокладке дверной рамы.

– Должно быть, они выбили стекло, чтобы снять тачку с ручного тормоза, – говорит Фокс.

Фрэнк кивает, не отрывая глаз от фургона. Дорожный атлас, теперь скорее папье-маше, чем бумага, плавает над приборной панелью.

Фокс подводит "Старски" еще ближе. Они огибают фургон спереди, ослабив свет прожекторов так, чтобы лучи не отражались от ветрового стекла и не слепили их самих.

Позади сидений деревянная перегородка. За этой перегородкой находится грузовой кузов, полностью отделенный от водительского и пассажирского сидений.

"Старски" медленно опускается к пассажирской стороне машины. Пассажирское окно цело, а в грузовом кузове окон нет. Его борта, крыша, задние двери – все из прочного металла. На борту крупными буквами написано название компании, предоставляющей автомобили напрокат и в лизинг. Фокс перемещает "Старски" к задней части фургона, зависает в нескольких футах от задних дверей и вновь включает прожекторы на полную мощность.

– Мы можем открыть эти двери? – спрашивает Фрэнк.

– Я как раз и сам подумал об этом, – отзывается Фокс и, чуть помолчав, добавляет: – Как насчет механического манипулятора на носу нашего малыша? Такой трюк как раз по нему.

Фокс нажимает пару кнопок и тянется к джойстику на панели управления. Фрэнк наблюдает за тем, как манипулятор медленно развертывается и начинает приближаться к задним дверям фургона. Захваты на конце манипулятора раздвигаются, как примитивные пальцы.

Фокс полностью сосредоточен на управлении манипулятором. Его движения быстры и точны.

Манипулятор скользит по ручке на правой створке дверей, пытается повернуть ее, но соскальзывает. Досадливо щелкнув языком, Фокс пробует снова. На сей раз ему удается плотно обхватить ручку, но при попытке повернуть ее манипулятор встречает сопротивление. Фургон заперт.

Тихонько чертыхнувшись, Фокс увеличивает нажим, и тут ручка отваливается от дверцы. В захвате манипулятора остается бесполезный кусок черного пластика.

Поразмыслив, Фокс разжимает клещи, и выпущенная ручка плавно опускается на морское дно, чуть растревожив донный песок.

Фокс снова тянет джойстик на себя, и манипулятор, клещи которого сходятся вместе, наносит ими удар по дверной створке, как можно ближе к месту крепления ручки. Вибрация передается через манипулятор на корпус "Старски" так, что ее ощущает Фрэнк.

Не получилось открыть, попробуем пробить. Умно.

Правда, с первого раза ничего не получается, но в конце концов это не броневик. Дверь сделана из тонкого алюминия и долго не продержится. С пятой попытки клещи пробивают металл. Фрэнк издает довольный смешок, Фокс стискивает левый кулак.

Он проталкивает клещи сквозь проделанную дыру, а потом разводит клещи в стороны, так что они зацепляют дверь изнутри, словно якорь. Замысел понятен – потянуть и вырвать створку наружу.

– Готов? – спрашивает он.

Фрэнк кивает. Еще как готов.

Фокс тянет на себя джойстик, и манипулятор начинает отдирать створку. Сначала она поддается там, где за нее зацепились клещи, потом выше, потом ниже и наконец распахивается. Лучи поисковых прожекторов "Старски" проникают внутрь фургона, выгоняя тьму отовсюду, до самого укромного уголка, и подводникам кажется, что высвеченный ими ужас летит сквозь воду, прямо на стекло иллюминатора.

Фрэнк инстинктивно пригибается. Рядом он слышит утробный звук – Фокса тошнит.

Фрэнк делает глубокий вдох и заставляет себя снова заглянуть в фургон.

Данте утверждал, что существует девять кругов ада. Он ошибался. Их десять, десятый Фрэнк сейчас видит перед собой.

Кейт требуется момент, чтобы осмыслить сказанное Редом: это кажется какой-то несуразицей.

– Какого они пола? – переспрашивает она.

– Да. Змеи, оставленные на телах, – самцы или самки?

– Не имею представления. Разве об этом не указано в отчетах о вскрытии?

– Нет. Иначе я бы запомнил.

– Ну, я даже не знаю, где они.

– Они внизу, – говорит Фергюсон, – на нашем складе.

– Я думала, их забрал университет.

– Мы взяли их обратно. Они вещественное доказательство.

– А кто их кормит и поит?

– Из университета сказали, что пришлют кого-нибудь на следующей неделе.

Кейт вспоминает, каких трудов стоило Мэтисону накормить малазийскую гадюку.

– Может быть, кто-нибудь спустится и принесет их. Я позвоню Мэтисону.

Рипли и Шервуд уходят и возвращаются в считанные минуты, каждый со стеклянным террариумом. Кейт проводит пять минут на телефоне, проклиная университетские факультеты за то, что по выходным там практически никто не дежурит. Хотя удивляться нечему – это ведь не полиция, и у большинства ученых нормальная рабочая неделя. Ее отфутболивают от одного человека к другому, причем каждый следующий, похоже, еще менее компетентен, чем предыдущий. Они пытаются найти Мэтисона в здании, терпят фиаско и в конце концов, судя по всему совершенно случайно, откапывают где-то номер его мобильного телефона. Кейт набирает его, одновременно включая громкоговоритель. Приглушенный гомон в комнате снова стихает.

– Майлз Мэтисон.

– Майлз, это старший детектив-инспектор Кейт Бошам. Мы встречались на днях.

– Я помню. Как поживаете, инспектор?

– У меня к вам вопрос.

– Валяйте.

– Те змеи, которых мы нашли на местах преступлений. Вы не проверяли, какого они пола?

– Простите, нет, – отвечает он после некоторого молчания.

– Вы не могли бы уделить этому пару минут прямо сейчас, а? Я нахожусь в полицейском управлении, на Куин-стрит.

– Это было бы довольно затруднительно.

– Почему?

– Я в Бирмингеме. На конференции. А вам важно узнать именно сейчас?

Кейт бросает взгляд на Реда. Он отрывисто кивает.

– Очень важно.

– Ну, я могу рассказать вам, как это сделать самой.

– Я... э... вы имеете в виду рассмотреть прямо на них?

Черт, зря она включила громкую связь. Вся комната слушает. Теперь отступать уже нельзя.

– А как еще вы собираетесь это выяснить? – спрашивает он.

– Разве для этого не надо быть специалистом по змеям или кем-то в этом роде?

– Ни черта подобного. Требуется только пара рук, растущих из нужного места. Не надо дрейфить, инспектор, я буду давать вам подробные указания.

Все взоры обращены к ней. Всем интересно, как она будет выкручиваться.

Что там говорил ей Мэтисон, когда она была у него?

"Вы видите лишь чешуйки, яд и опасность, но не воспринимаете восхитительную гармонию узоров на их коже или поражающую воображение грацию их движений. А ведь это искусство, своего рода танец".

Увы, это так, мистер Мэтисон. Я действительно вижу яд и опасность, потому что и то и другое здесь явно в наличии.

– Я готова, – слышит Кейт собственный голос, исполненный безмятежной уверенности. Черт возьми, может, бросить все это и податься в профессиональные актрисы?

– Хорошо. У вас две эти змеи?

– Да.

– Посмотрите на их хвосты. Они примерно одного и того же размера?

– Одна змея свернулась в клубок. Трудно сказать. А что?

– У самцов хвосты длиннее, чем у самок, и кроме того у основания, там, где тело переходит в хвост, имеется некая выпуклость. Вы легко увидите разницу.

– А как мне заставить ее распрямиться?

– Потычьте в нее.

– Рукой?

Даже не видя его, можно понять, что он улыбается.

– Нет. Возьмите длинную линейку. Или полицейскую дубинку. У вас наверняка есть такая.

Кое-кто смеется. Сидящий в первом ряду полисмен в форме отстегивает висящую на поясе дубинку и подает ей.

Во рту у Кейт сухо. Она болтает языком из стороны в сторону, чтобы там прибавилось хоть чуть-чуть слюны, и думает, не лучше ли бы ей снова оказаться на борту "Амфитриты".

Сняв с террариума крышку, она неуверенно тычет в свернувшуюся гадюку. Та не движется. Она тычет снова, более решительно. По-прежнему никакой реакции.

– Она не шевелится.

– Просуньте дубинку между ее кольцами и выпрямите ее таким образом.

Она снова тянется через стеклянную стенку и делает, как было сказано. Ее взгляд перебегает с дубинки на голову змеи, туда-сюда. Хвост начинает медленно разгибаться, как шутовской бумажный язык.

Убрав дубинку, Кейт переводит взгляд с одной змеи на другую. Если и есть какая-то разница, она ее не видит.

– Нет. Они обе выглядят одинаково.

– А как насчет выпуклостей?

– Они выглядят одинаково. Я не знаю, что есть норма, а что нет. Может быть, у нас с вами разные представления о том, что значит нарост или выпуклость.

Детективы смеются снова, но Кейт их веселья не разделяет. Она бросает взгляд на Реда. Он тоже не смеется.

– Ладно. Есть у вас там указка? Такая штуковина, которыми люди пользуются на лекциях? Чтобы показывать на слайды и тому подобное. Только нормальная деревянная указка, а не лазерная, с красной точкой.

Она обводит взглядом комнату. Указка есть, она прислонена к стене рядом с демонстрационной доской, покрытой полароидными снимками искалеченных тел Петры Галлахер и Элизабет Харт.

– Да. Питер?

Фергюсон подходит к указке.

– Хорошо. Есть у вас вода?

– Да.

– Намочите кончик, это будет вместо смазки.

Фергюсон подходит к бачку с холодной водой и подставляет указку под один из кранов.

Бестелесный голос Мэтисона продолжает руководить каждым их действием.

– Теперь вам нужно прозондировать под их хвостами. Но учтите, им это может малость не понравиться, поэтому проследите, чтобы их головы были крепко прижаты. Нужно прижать дубиной шею сразу за головой, тогда змея не сможет вас укусить.

Офицер, который дал дубинку, встает и подходит к Кейт. Та вручает ему его же дубинку, и он, склонившись над одним из стеклянных ящиков, в точном соответствии с указаниями Мэтисона крепко прижимает змеиную голову. Змея дергается. Он перемещает одну руку к другому концу дубинки, с тем чтобы змея прочно удерживалась с двух концов. Кейт берет указку у Фергюсона.

– Посмотрите на хвост, с брюшной стороны. Там есть линия, где он соединяется с телом.

– Я вижу ее.

– Засуньте туда указку. Просто просуньте под первую чешуйку. Держите ее под максимально узким углом.

– А что потом?

– Просуньте ее, только мягко, до упора. А потом сосчитайте, на сколько чешуек она вошла.

Кейт склоняется над стекляшкой. Кончик указки касается хвоста рептилии.

Она заставляет себя обхватить хвост свободной рукой. Чешуйки на ощупь холодные и твердые. Ей с трудом удается подавить желание вытереть руку о брюки.

– Может помочь, если вы, подавая указку вперед, будете плавно покачивать ее между большим и указательным пальцем, – советует Мэтисон.

У Кейт возникает нелепое ощущение, будто он находится в комнате и видит то, что она делает.

Она со всей возможной осторожностью следует его указаниям, продвигая указку, пока не ощущает сопротивление.

– Две чешуйки, может быть, три.

– Не больше?

– Нет.

– Сделайте то же самое с другой змеей.

Офицер, помогающий ей, забирает дубинку, успев отдернуть ее прежде, чем рассерженная змея на нее бросилась. Потом та же процедура повторяется со второй змеей – он прижимает ее, держа дубинку двумя руками поперек змеиной шеи, а Кейт берет змею за хвост и вводит под хвост указку.

– То же самое. Входит на две чешуйки.

Она убирает указку и руку. Офицер отпускает дубинку. Змея почти не шевелится.

– Вы уверены?

– Да, уверена.

– Значит, они обе самки.

Ред кивает, очевидно удовлетворенный.

– Определенно женского, – продолжает Мэтисон. – Если бы они были мужского пола, вы могли бы просунуть указку чешуек на пять.

– Замечательно. Большое вам спасибо. Желаем, чтобы конференция прошла интересно.

– Надеюсь на это.

Кейт отключает громкую связь и обращается к Реду:

– Ты так и думал?

– Да.

– И это значит...

– Значит, что во всем происходящем наличествует своя логика.

– Я тебе говорил, что знаю. Был уверен, что то ли читал, то ли слышал – где-то мне попадалось нечто подобное, хотя вспомнить, где, когда, в каком контексте, хоть убей, не удавалось. И только когда вы, – он кивает на Аткинса, – помянули древних греков, меня осенило. То, что делает Черный Аспид, соответствует древнегреческому ритуалу. Эллины отрубали убитым врагам кисти рук и ступни, чтобы лишить дух жертвы возможности преследовать убийцу, и привязывали их вокруг шеи трупа. Ну а потом я вспомнил о других аспектах ритуала Черного Аспида, и, конечно, первыми пришли на ум змеи, да и само данное ему вами прозвание. Научное название этих змей vipera berus, однако весь мир, да и вы, как жители Британии, чаще всего называете их гадюками. Подумайте об этом, и связь станет вам ясна.

Он обводит взглядом присутствующих. В глазах, встречающих его взгляд, читается непонимание. Очевидно, для них эта самая связь вовсе не так уж очевидна.

– Что из греческого наследия известно больше всего? Больше, чем непонятная многим философия? – спрашивает он.

– Мифология, – говорит Фергюсон.

– Именно. А какие мифологические фигуры более всего связаны со змеями?

– Медуза. Горгоны. Те, что обращают вас в камень, когда смотрят на вас.

– Да, но кто еще?

В комнате молчат.

– Фурии, – говорит Ред.

– Какое это имеет отношение к полу этих змеюк?

– Все в свое время.

Фергюсон буквально рычит. Ред начинает цитировать:

...вдруг взвились, для бешеной защиты,

Три Фурии, кровавы и бледны

И гидрами зелеными обвиты;

Они как жены были сложены;

Но, вместо кос, клубами змей пустыни

Свирепые виски оплетены"[15].

Он снова обводит взглядом собравшихся. Их скептицизм начинает таять.

– Дантов Ад. Как я уже говорил старшему инспектору Бошам, в последние годы у меня имелось достаточно свободного времени для чтения. Фурии жили в подземном мире, откуда поднимались на землю, чтобы преследовать обреченных. Безжалостные, неумолимые, они карали преступников и грешников тем, что доводили их до безумия. По существу, фурий можно считать символом неумолимости и беспощадности человеческой совести, которая никогда не спит и от которой не уйти.

Я говорил также, что Черный Аспид одержим маниакальным психозом. Так оно и есть: он считает, что его преследуют фурии. Именно фурий он усмотрел в Петре Галлахер и Элизабет Харт. Вот почему он убил их – чтобы избавиться от одержимости. И вот почему для него было так важно убить их в полном соответствии с ритуалом – отсеченные кисти и ступни не дадут их духам преследовать его после смерти. Что же до змей, то они как раз указывают на то, что это не кто иные как фурии. В этом контексте понятны и пытки: он мучил их, чтобы они испытали такие же страдания, какие доставляли ему.

– Но почему он выбрал именно их? – спрашивает Кейт. – И что он вообще сделал такого, чтобы, хотя бы в его воображении, навлечь на себя гнев фурий.

– Почему его внимание привлекли именно эти женщины, сказать трудно. Что-то они сделали, что-то представляли собой, что-то в себе воплощали... А вот насчет изначального преступления, насчет его непростительного греха – тут, мне кажется, я знаю, в чем дело. Вот почему я спросил, самцы это или самки. По поверьям древних греков, самки этого вида змей пожирали после спаривания самцов, а потом и сами пожирались своим потомством. А из всех преступлений, за которые могли карать фурии, особый пыл они приберегали для одного, самого страшного.

Ред выдерживает паузу. Он наслаждается моментом.

– Это убийство матери. Черный Аспид убил свою мать.

Вот теперь он полностью завладел их вниманием. Они слушают каждое его слово.

– Матереубийство – одно из самых страшных преступлений, самых непростительных злодеяний. Вспомните, какую роль играет мать в обществе. Когда вы видите, как ошалевшие фанаты скачут перед телекамерами на футбольных матчах, что они орут? "Привет, мама!" Кто заправляет всем хозяйством в большинстве домов, даже в наше время? Мать. Имя матери священно для всех, даже для преступников. Посмотрите на мафию, возьмите гангстеров Ист-Энда – людей, которые не задумываясь убьют любого соперника, но в жизни не скажут дурного слова своим матерям и не потерпят таких слов от кого бы то ни было. В Древней Греции дела обстояли точно так же. Убийство матери рассматривалось как преступление совершенно непростительное, независимо от обстоятельств. Кровь убитой матери автоматически навлекала на преступника гнев фурий. Черный Аспид убил свою мать. Вот с этого вам и надо начать. Что бы вы еще ни узнали о нем, насчет этого аспекта дела я уверен полностью.

– Если он убил свою мать, – говорит Кейт, – это должно сузить поле наших поисков.

– И да, и нет. Если он был пойман, осужден, заключен в тюрьму и теперь выпущен, найти его будет легко. Можно проверить судебные архивы, запросить списки освобожденных и все такое. Однако, будь он пойман и посажен в тюрьму, этот человек, скорее всего, считал бы себя уже понесшим кару. Но с чего бы фуриям преследовать того, кого наказали и без них? Нет, куда более вероятно, что, убив свою мать, он сумел замести следы и избежать возмездия. Если дело обстоит так, вам придется поднять все дела женщин, имевших детей и погибших насильственной смертью. В первую очередь нераскрытые, но если это ничего не даст, шерстите те, по которым был вынесен обвинительный приговор. Вполне возможно, что за решетку отправили невиновного, а истинный убийца – Черный Аспид – так и остался на свободе.

– Вы сказали, что он одержим. Не может ли быть так, что первоначальная жертва не являлась его родной матерью?

– В биологическом смысле, возможно, и не являлась, но определенно выполняла в его жизни эту психологическую роль. Была мачехой, приемной матерью, опекуном – что-то в этом роде. Он весьма скрупулезен в следовании своей мании, так что это никак не могла быть посторонняя женщина.

– Как давно могло это произойти?

Ред разводит руками.

– Как долго может виться веревочка, пока не найдется конец? Предположим, что Черному Аспиду, скорее всего, менее пятидесяти – пятидесяти пяти лет, поскольку для таких нападений требуется большая сила, а она с возрастом убывает. И предположим, что он убил свою мать уже не будучи ребенком, по крайней мере по достижении восемнадцати лет. Что мы получаем? То, что он с равной вероятностью мог убить ее и тридцать пять лет назад, и на прошлой неделе. Когда составляется психологический портрет убийцы, самое трудное – определить его возраст.

– Но не мог же он хранить в себе такую тайну долгое время, да так, чтобы это ни в чем не проявлялось?

– В том-то и дело, что очень даже мог. Такого рода психозы могут никак не проявляться годами, даже десятилетиями – а потом происходит что-то, послужившее толчком. Раз – и пошло! Пробуждающим фактором чаще всего служит стресс или неприятность, скажем развод или потеря работы, но это не обязательно. Так или иначе, то, что он занялся этим сейчас, вовсе не значит, что убийства задумывались им с давних пор.

– Вы сказали, что фурий три.

– Да.

– Это значит, что у него осталась еще одна.

– Более того. То, что их три, означает, что, убив третью фурию, он избавится от овладевшего им безумия, ведь как только с фуриями, а следовательно, и с его мучениями будет покончено, ему больше не потребуется никого убивать. Он один из немногих серийных убийц, которые способны остановиться, – у которых, по сути, нет причины продолжать. А остановившись, он заляжет на дно, и вы не получите больше никаких улик. Иными словами, вам необходимо поймать его на том, что у вас есть: других возможностей может не представиться.

"А я сойду в могилу, так и не узнав, кто он. Ну уж нет. Ни за что".

– И как нам найти эту третью? – в нетерпении спрашивает Кейт. – Как опередить его?

– Мы не знаем, чем он руководствуется, выбирая жертвы, и пока не узнаем, надеяться на реальную возможность ее вычислить нам не приходится.

– Может быть, тут задействован какой-то случайный фактор. Просто видит женщину, и что-то его цепляет.

– Я так не думаю. Фурий принято изображать безобразными, но о Петре Галлахер этого никак не скажешь. Кроме того, она и Элизабет Харт внешне совершенно не похожи. Если бы в данном случае доминировал визуальный раздражитель, между ними должно было бы иметься хоть какое-то внешнее сходство. Однако мы точно знаем: что бы их ни связывало, это никак не внешний облик. А это значит, что из группы риска нельзя исключить ни один тип женщин. Молодые, старые, красотки, уродины, незамужние, замужние – все они потенциальные жертвы.

– Мы уже оповестили весь город, призвали женщин быть настороже и по возможности не оставаться в одиночестве.

– Хорошо. Пусть это остается в силе.

"Третья женщина ходит, не подозревая, что она следующая жертва Черного Аспида".

Женщина на пароме, кувырком летящая с лестницы.

Жизнь, которую нужно спасти, взамен той, которой Кейт пришлось пожертвовать на "Амфитрите".

В Талмуде сказано: "Тот, кто спасает чью-то жизнь, спасает целый мир".

– Дело найдется для всех, – объявляет Кейт. – Проверяем полицейские, судебные и тюремные архивы, клиники для душевнобольных.

– Тем более, – язвит Фергюсон, – что мы получили превосходное руководство к действию. Ни возраста, никаких определенных параметров, ни малейшего представления о том, кто будет следующей жертвой.

Во взгляде Реда сквозит презрение. Он даже не удостаивает Фергюсона ответом.

Гудят лопасти вертолета, трещит радио, и единственное, что слышит Фрэнк, – это стук в его голове. Под ним в лучах солнца расстилается людный, беззаботный Абердин, но между его взором и реальностью все еще стоит страшная картина, увиденная на дне моря.

На вертолетной площадке царит оживление: люди прилетают с морских буровых платформ или отбывают туда, чтобы заступить на вахту. "Альфа-норт", "Беатрис", "Клайд", "Фортис", "Хардинг", "Магеллан", "Миллер", "Монтроз", "Стина-спей", "Тартан-альфа" – платформы работают в непрерывном цикле, люди пребывают в непрерывном движении, размышляет Фрэнк, и зачем? Чтобы высосать больше нефти из сопротивляющегося этому океана и использовать эту нефть, чтобы управлять машинами в бесконечных бессмысленных поездках и полетах на серебристых авиалайнерах. Просто для подпитки жизней, проживаемых в счастливом неведении относительно того, что таится за закрытыми задними дверьми похороненного на дне моря фургона? Задайтесь вопросом, вы, лежебоки. Оторвите взгляды от своих пупков и посмотрите по сторонам.

Хотя вертолетная площадка – место посещаемое, люди, похоже, приезжают сюда в основном на своих машинах. На стоянке такси очередь, к счастью, не слишком большая, Фрэнк садится в третью подъехавшую машину.

– Ты в порядке, приятель? – спрашивает водитель такси, взглянув в зеркало. – Вид у тебя такой, словно ты выдержал пару раундов с Майком Тайсоном.

Фрэнк и сам понимает, что с забинтованной головой, замотанной правой рукой и дрожащей левой, в которой зажата видеокассета, он выглядит не лучшим образом, но пытается отшутиться:

– Видел бы ты, каким вышел из этой переделки Тайсон, – бормочет он и, чтобы таксист отвязался, делает вид, будто пытается дозвониться куда-то со своего мобильного.

Таксист высаживает его у полицейского управления на Куин-стрит. Фрэнк сует водителю двадцатифунтовую бумажку, хотя едва наездил на десятку, и, не дожидаясь сдачи, ковыляет через улицу. Со стороны его можно принять за пьяного.

В холле прохладнее, чем на улице, и не так слепит солнце. Это может помочь.

– Старшего детектива-инспектора Кейт Бошам, пожалуйста.

Дежурный сержант набирает номер и говорит:

– Это проходная. Тут один человек хочет видеть старшего...

– Скажите ей, что это ее отец. И что дело у меня не терпящее отлагательства.

Кейт выходит из лифта спустя полторы минуты.

– Господи, отец. У тебя ужасный вид. Я сейчас же отвезу тебя обратно в больницу.

– Ох, дочурка, боюсь, нам сейчас не до больницы. – Он показывает ей видеокассету. – Есть тут у вас место, где можно посмотреть запись?

– Конечно. А что это?

– Лучше, если ты увидишь все своими глазами.

Кейт поворачивается к дежурному сержанту.

– Дерек, какая из комнат для встреч свободна?

Он сверяется с журналом назначенных встреч:

– Первая и четвертая.

– В обеих есть видео?

– Да.

– Номер один ближе. Мы пойдем туда.

Она ведет Фрэнка по коридору, налево, налево и потом направо, к двери с выделяющейся на фоне коричневого дерева табличкой "Комната для встреч 1". На столике с колесиками в углу находятся телевизор и видеоплейер.

Фрэнк закрывает дверь. Кейт берет у него кассету, вставляет ее в плейер, включает телевизор и отступает на пару шагов, ожидая, когда начнется воспроизведение.

– Ты лучше сядь, – говорит он.

Она смотрит на него с недоумением.

– Что это?

– Кейт, сядь, пожалуйста. Сядь и посмотри.

Она садится на стул рядом с ним.

– Ну вот. Сейчас начнется.

Сначала экран дрожит, показывая какие-то расплывчатые очертания, а потом, в свете прожекторов, неожиданно появляется белый "транзит".

– Боже мой, – говорит Кейт. – Это тот самый фургон, который мы брали с собой в Норвегию. Это наш фургон.

Она смотрит молча, подавляя порыв силой нажать кнопку быстрой перемотки вперед. Сидящий рядом с ней Фрэнк выглядит ошарашенным: он, разумеется, понятия не имел о том, кем был арендован фургон.

Картинки на экране. Разбитое окно, дорожный атлас, плавающий над панелью управления. Фонтанчик песка, поднимающийся, когда дверная ручка падает на морское дно. Манипулятор, пробивающий отверстие, а потом тянущий дверь на себя.

У Кейт странное ощущение того, будто она наполовину погрузилась под воду. Успокоение приносит лишь глубокий вздох: становится ясно, что она вдыхает спертый, теплый воздух казенного кабинета.

Все, что должно находиться в фургоне, на месте. Драгоценная осветительная аппаратура Леннокса, микшерский пульт, декорации – все там, куда было погружено. Но в фургоне находится и кое-что еще. То, чего там быть не должно.

Кейт ахает и, отпрянув от экрана, закрывает глаза. "Конечно же, – убеждает она себя, – это просто игра света и тени. Оптический обман, возникший из-за проникновения яркого луча в темный фургон". Сейчас она откроет глаза, и этот кошмар исчезнет.

Она качает головой и снова открывает глаза. Кошмар никуда не исчезает.

Под самой крышей фургона плавают пять тел, со связанными руками и лодыжками. Волосы мягко вьются в воде.

Тела маленькие. Детские.

Пленка все еще прокручивается, но ни Кейт, ни Фрэнк не смотрят.

Ужас от увиденного таков, что первый ее порыв – броситься отцу на грудь. Она прижимается к нему и чувствует на спине его правую руку. От его рубашки пахнет стиральным порошком.

Подспудности обрушиваются на нее, как падающая кирпичная кладка. Она заставляет себя не думать хоть какой-то момент, понимая, что должна позволить свободно возникать всем сопутствующим ассоциациям, прежде чем начнет выстраивать их в логическом порядке.

Сначала образы и эмоции.

"Эти дети еще не погребены, и мало есть такого, что раздирает душу больше, чем вид детского гроба. Гробы должны быть прочными, чтобы выдержать напряжение перехода в иной мир. Они должны заставить несущих их шататься под бременем человеческой жизни и души. Но когда гроб не больше форточки и когда кажется, что один человек может без особых усилий взвалить его на плечи, что еще остается, как не содрогаться от ужаса и неверия?"

Бережно, чтобы не задеть его раненую руку, Кейт отстраняется от отца и встает, чувствуя слабость в ногах.

Она стоит среди груды осыпавшихся мыслей.

В фургоне, который они брали с собой в Норвегию, находятся дети.

Но там не должно быть никаких детей. Там должно находиться оборудование, прежде всего мудреные устройства Леннокса, ради которых и пришлось заказать фургон. Фургон для оснащения, микроавтобус для членов труппы.

После спектакля, когда они загружали фургон, никаких детей там не было. Они могли попасть туда в последнее утро перед отплытием "Амфитриты", когда все занимались кто чем хотел.

И загрузил их туда кто-то, по меньшей мере один из числа абердинских любителей.

В Норвегии побывали десять человек. Трое погибли. Если к делу причастен кто-то из этих троих, Кейт уже бессильна. Но оставшихся в живых необходимо проверить.

Семь минус она, остается шесть. Синклер, Алекс, Джейсон, Леннокс, Джин и Эммелин.

Пожалуйста, Господи, только не Синклер или Алекс. Ей не вынести, если это окажется один их них.

Кто сидел за рулем фургона, когда его загоняли на палубу "Амфитриты"? Ей не вспомнить, да это, наверное, не имеет значения: к тому времени дети, скорее всего усыпленные или находящиеся под воздействием наркотиков, должны были быть погружены, связаны и спрятаны.

Кто обычно находился за рулем фургона? Да почти все понемногу. Пару раз вела она. И Давенпорт. Все мужчины, оставшиеся в живых, тоже, кто реже, кто чаще. Вот только Джин и Эммелин – их она за рулем вроде бы не видела. Во всяком случае, не припоминает.

Вычеркнем Джин и Эммелин или, по крайней мере, отнесем их в конец списка. И не только потому, что они не садились за руль: погрузка детей могла потребовать физической силы. Впрочем, не исключено, что сделавший это обошелся уговорами.

Ей приходит в голову еще одна мысль.

– Отец, поступали ли какие-нибудь необычные радиосообщения на "Амфитриту" или с "Амфитриты" до того, как был выброшен фургон?

– Таковых мы не обнаружили. Лишь обычный радиообмен.

Никаких сообщений снаружи – это значит, что человек, незаконно погрузивший детей, испугался. Запаниковал и решил избавиться от "транзита" до прибытия в Абердин. Сообщение о бомбе гарантировало то, что капитан Саттон поступит единственно возможным способом, – как он и поступил.

В то, что женщина способна обречь на смерть пятерых детей, Кейт не верит. Джин и Эммелин сами матери, как и она.

Значит, остается четверо: Синклер, Алекс, Джейсон и Леннокс. Синклер, ее наставник, и Алекс, ее любовник, неприятный Джейсон и зануда Леннокс. Нетрудно сообразить, в какой из этих пар предпочла бы она обнаружить виновника.

Противный Джейсон, в среду вечером, возле ресторана, лезший к ней целоваться и вообще навязчивый по натуре. Легко... ну, может быть, не легко, но вполне возможно представить его запихивающим в фургон детей.

Леннокс, придурковатый энтузиаст, заколебавший Алекса за ужином всяческими техническими подробностями. Тихий и безобидный, из тех, что и мухи не обидят. Последний, на кого может пасть подозрение. Но не это ли говорят о таких соседи после происшествия?

Один из этих двоих, не иначе. Оба неудачники, те, кого жизнь обошла стороной.

А главное, если это не один из них, значит, Синклер или Алекс, а это совершенно невозможно!

Это не может быть Синклер. Он слишком интеллигентный, добродушный, слишком по-отцовски ко всем относится. Подумать на него, все равно что поверить в то, что это ее собственный отец.

Но если это не Синклер, значит, Алекс.

Алекс, пребывающий в ней: в ее постели, ее теле, ее мыслях. Алекс на полу с Лео – четырехлетним малышом, невинным и беззащитным, – радующий и смешащий ее драгоценного ребенка. Алекс, которого одобряет даже Бронах. Не может быть, чтобы они все ошибались в нем.

Если это Алекс, она сама убьет его, без размышлений.

Кейт звонит Ренфру домой и кратко объясняет ему, что обнаружил Фрэнк и какие выводы из этого следуют. Когда она заканчивает разговор, проходит добрых десять секунд молчания, прежде чем Ренфру отвечает.

– Я сам свяжусь с судьей, – говорит он. – Насчет ордеров на обыск их рабочих мест и домов.

– Я думаю, что домами пока заниматься не стоит, – возражает Кейт.

– Почему?

– Чтобы не поднимать лишнего шума. Нужно попытаться установить личность подозреваемого, не спугнув его.

Очередная пауза.

– Ладно. Проверим для начала только офисы. Сколько мест?

– Всего два. Физический факультет университета, где Леннокс читает лекции, и аукционный дом – остальные трое работают там.

– Хорошо. Я сейчас приеду и все возьму на себя. Да, скажи отцу, чтобы задержался. Мне может потребоваться его помощь.

Час уходит у Ренфру на получение ордеров и организацию поисковых групп, а еще через час появляется первая находка.

Электронное письмо на центральном сервере аукционного дома. Посланное три недели назад, оно было удалено из папки, однако ни один компьютерный файл не исчезает бесследно. Даже удаленный, он оставляет следы своего существования, подобно тому, как на нижнем листе блокнота сохраняется оттиск текста, написанного на верхнем. Умелый компьютерщик может восстановить такие файлы. А Холройд, возглавляющий Информационный отдел Грампианской полиции, наверняка один из лучших специалистов в северо-восточной Шотландии.

К сожалению, установить индивидуальный адрес отправителя невозможно, а подписи под сообщением нет, но два момента очевидно важны. Первый – содержание послания.

"Телефонный контакт невозможен из-за присутствия в офисе других людей, поэтому пользуюсь электронной почтой. Все приготовления для поездки в Б. завершены. Груз намечен к отправке утром в воскресенье 9-го. Пять отдельных предметов, как договорились. Транспортное средство и все условия, необходимые для спокойной и комфортной транспортировки, согласованы".

Теперь из четверых остается трое. К делу определенно причастен кто-то из сотрудников аукционного дома. Однако вместо выпавшего из-под подозрения Леннокса в уравнении появляется новая величина. И немалая. Ибо вторым важным моментом является то, кому адресовано электронное послание.

А адресовано оно сэру Николасу Лавлоку.

Лавлок только-только приноровился, чтобы ударить клюшкой по мячу, только-только начал замах, как его окликают.

– Сэр Николас.

Лавлок опускает клюшку и в ярости оборачивается.

– Какого черта...

Слова как будто отскакивают от ледяного взгляда невозмутимо стоящего Ренфру. Рядом с ним соперник Лавлока, растерянно переминающийся с ноги на ногу.

– Сэр, мне хотелось бы перемолвиться с вами парой слов.

– Ради бога. – Лавлок жестом указывает на сиротливо оставленный, так и не дождавшийся удара мяч. – Я в середине раунда, разве вы не видите?

– Прекрасно вижу.

– Мы закончим примерно через час. Я встречусь с вами в здании клуба.

Ренфру подходит поближе, так, чтобы соперник Лавлока по игре не расслышал.

– Вы и вправду думаете, что я лично заявился бы сюда, если бы дело могло потерпеть?

– Сказал мне только, что это имеет какое-то отношение к "Амфитрите", и на этом точка. Больше ни одного хренова словечка. Всю дорогу досюда молчал, что твой долбаный сфинкс. А теперь я еще час проторчал в здешней парилке-душегубке. Для всего этого должна быть чертовски веская причина.

Лавлок, все еще в розовой рубашке-поло и клетчатых брюках-гольф, выглядит так, будто вот-вот взорвется. За столом, в душной комнате для допросов, Пирс Спитцер, штатный юрист "Паромных перевозок", делает пометки в блокноте. Он молодой и щуплый, с рыжеватыми бровями над голубыми глазами. Его бледная кожа при резком искусственном освещении выглядит почти прозрачной, на тыльной стороне его левой руки видна родинка.

Дверь открывается, пропуская Ренфру.

– Вы не торопились, – возмущается Лавлок. – Что это за...

Он умолкает, завидев входящего Фрэнка, приотставшего на полшага от Ренфру.

– Фрэнк. – Голос звучит потрясенно, участливо. – Я думал, вы все еще в госпитале.

Фрэнк и Ренфру садятся по одну сторону стола. Ренфру жестом приглашает Лавлока занять место напротив, рядом с его адвокатом.

– Я выписался, – говорит Фрэнк.

– Ну что ж, я рад, что вы чувствуете себя хорошо. А теперь, может быть, кто-нибудь все-таки скажет мне, какого черта здесь происходит? Что вообще за дела?

– Фрэнк фактически сбежал из больницы для того, чтобы осмотреть автомобиль, сброшенный с "Амфитриты", – говорит Ренфру. – Сегодня утром "Мэйб" локализовала его положение.

Лавлок нервно облизывает губы.

– Это был фургон, которым пользовалась театральная группа Кейт. Внутри найдено пять мертвых детей.

– Боже мой, – бормочет Лавлок. – Боже мой!

Ренфру достает из кармана листок бумаги и направляет его через стол к Лавлоку. – Это распечатка электронного письма, извлеченного из центрального сервера "Укьюхарт". Письмо было адресовано вам.

– Как вы получили доступ к серверу? – спрашивает Спитцер.

– У нас есть ордер на обыск помещений "Укьюхарт", поэтому служба безопасности нам не препятствовала.

Лавлок качает головой.

– Боже мой. Дети. Не могу в это поверить.

Он берет распечатку, просматривает, кладет обратно на стол и смотрит Ренфру прямо в глаза.

– Я полагаю, вы собираетесь сказать, что это фальшивка, – говорит Ренфру.

– Я никогда в жизни ее не видел.

– Она была послана на ваш электронный адрес.

– Значит, ее прислали по ошибке.

– В каковом случае вы все же ее получили.

– Я сказал вам, что никогда ее раньше не видел.

– Вы не знаете, от кого она и о чем в ней говорится?

– Нет.

– Но вы признаете, что кто-то в "Укьюхарт" отправил это сообщение.

Спитцер открывает рот, чтобы сказать что-то, но Лавлок обрывает его, подняв руку.

– Я ничего не признаю, потому что мне не в чем признаваться. Если вы говорите мне, что это электронное письмо послано из "Укьюхарт", я вам верю. И если вы полагаете, что оно связано с тем, что произошло на борту "Амфитриты", тогда я, конечно, готов сотрудничать с вами в любой требуемой форме.

– Хорошо. Значит, вы не будете возражать, если мы постараемся прояснить это маленькое недоразумение. Не так ли?

Кейт и Ред едут в аэропорт так же, как и приехали, – молча. Она украдкой поглядывает на него, гадая о чем он думает.

Городские сады в полном цвету, буйство красок повсюду, и Кейт приходит в голову, что с этим, пожалуй, перебор.

– Знаешь, городу запретили участвовать в конкурсе "Цветущая Британия". А то он каждый год побеждал, – говорит она.

– Это была нечестная игра, а?

Она смеется.

– Ты попал в точку.

Они проезжают мимо парков со множеством распростертых на траве бледных, не тронутых загаром тел. Отдыхающих слишком много, и почти все с корзинами для пикников: парковые урны не вмещают весь мусор. Яркие обертки и смятые баночки из-под напитков вываливаются на дорожки.

Служитель парка подбирает мусор и кладет его в черный бункер, используя для этого длинную палку со встроенным в рукоятку механизмом, несколько напоминающим бензиновый насос с автозаправки. Нажимая и опуская ручку, можно открывать или закрывать захват.

Кейт наблюдает за служителем, который ловко управляется со своим инструментом, отправляя мусор в контейнер с такой сноровкой, будто действует руками.

Ред тоже наблюдает за ним. Кейт чувствует, что их взгляды устремлены в одном направлении.

Одна и та же мысль приходит им в голову одновременно.

"С помощью этой раздвоенной палки можно поднять змею".

Перед мысленным взором Кейт предстает картинка с первого места преступления – змея прикреплена к груди Петры металлической петлей. Где еще можно обнаружить такую петлю?

"На клумбе. Она служит для поддержки хрупких растений, чтобы не позволить ветру вырвать их из почвы".

Кейт рывком вытаскивает свой мобильный и нажимает номер Фергюсона.

– Питер, это Кейт. Мне нужно, чтобы ты получил список всех, кто работает в парковой службе города. А еще магазинов садового инвентаря и любых садовых организаций. Не исключено, что он использует садовый инвентарь. Одной из тех штуковин, которыми садовники собирают листья и мусор, можно ловить змей. Кроме того, змеи крепились к жертвам петлями, использующимися для закрепления растений. Я и раньше их видела: моя тетушка увлечена садоводством.

Ред постукивает ее по плечу.

– Не забудь про веревки.

– Веревки?

– Которыми он связывает свои жертвы. Эти веревки, по пенни за десяток, продаются в магазинах садового инвентаря.

– Ты слышал это? – говорит Кейт в телефон.

– Да.

– Хорошо. Я вернусь через полчаса. Спасибо.

Она заканчивает разговор.

– Мы подбираемся к нему. Я это чувствую.

– Надеюсь, что так.

Ред, похоже, ее воодушевления не разделяет.

– Что-то не так?

– Я кое-что упустил.

– Что?

– Не знаю. Но знаю, что упустил.

– Я не вижу, что бы это могло быть. По-моему, ты произвел всесторонний анализ.

– Так всегда кажется. Вроде все как надо, а что-то упущено. Ты пишешь отчет или что-то в этом роде и думаешь, что все получилось хорошо, лучше не бывает, а потом кто-то другой смотрит и говорит: "Это, это и это никуда не годится". А ты удивляешься: как вообще можно было проглядеть столь очевидные ошибки?

– Ну, если ты сообразишь, что у тебя упущено, обязательно дай мне знать.

Он улыбается, но улыбка тут же тает.

– О чем ты подумала, Кейт, прошлой ночью? Когда ты видела меня на каждом из мест преступления?

– Честно?

– Конечно.

– Я подумала, что это доставляло тебе удовольствие.

Он медлит, потирая рукой нос, потом говорит:

– Тут ты права. Но это особого рода удовольствие, которого никому не пожелаешь. Я стоял там, где он убивал, чувствуя себя так, будто он стоит рядом со мной. Разница между мной и тобой, Кейт, в том, что ты думаешь о жизнях жертв, а я думаю об их смертях. Несколько лет я был далек от всего этого, но вот раз, – он щелкает пальцами, – и все возвращается. Обволакивает, как тина, засасывает, как болото. Вот почему я никогда больше не возьмусь за это. В следующий раз я бы утонул.

– Ты жалеешь о том, что приехал?

Он качает головой.

– Нет.

– Хотя это вызвало все обратно?

– Поэтому, Кейт, и не жалею. Я говорил тебе, что не хочу ворошить прошлое, но где-то в глубине души всегда задавался вопросом, каково было бы попробовать еще раз. Хотя вообще-то знал ответ. Так бывает, ты возвращаешься к чему-то снова, в тайной надежде, что все разрешится, но в итоге приходишь к пониманию простой истины – это невозможно. Так оно и вышло. Я вернулся, попробовал и убедился, что не в состоянии себя контролировать. Не могу включаться и выключаться по своему усмотрению, когда мне захочется.

Машина проезжает под въездной знак аэропорта Дайс.

– Я знаю, что недостаточно силен.

Ренфру и Фрэнк вместе с шестью офицерами и Холройдом направляются в дом Лавлока. Судя по вывеске, он находится на Голден-сквер, но она не столько золотая, сколько серая, как и все остальное в городе. Да и дом вовсе не такой роскошный, как воображалось Фрэнку. Дом двухэтажный, с низким парапетом, частично заслоняющим шиферную крышу. Конечно, можно предположить, что где-то в горах, к западу от города, у Лавлока есть еще и замок.

Ренфру звонит в колокольчик. Один из полисменов вручает ему только что подписанный и заверенный судейской печатью ордер.

Дверь открывает домоправительница, женщина лет пятидесяти пяти, которая вытирает руки о чайное полотенце. При виде фаланги полицейских ее глаза расширяются, и еще шире они делаются, когда Ренфру показывает ей ордер.

– Что происходит? – Голос экономки звучит жалобно.

– Вы, пожалуйста, побудьте здесь.

Ренфру решительно проходит мимо домоправительницы в холл. Остальные следуют за ним.

Главный констебль быстро осматривается. Справа от него столовая и гостиная, разделенные переносными перегородками. Слева кухня и лестница. Он оборачивается к экономке.

– Что наверху?

– Кабинет сэра Николаса и спальни, гостевая и хозяйская.

– В доме есть какие-нибудь другие помещения?

– Есть чердак и кладовая на верхнем этаже. И хозяйственные помещения в подвале.

– И это все?

– Да.

– Вы сами здесь не живете?

– Нет.

Ренфру делит дом между офицерами. Один в подвал, двое на первый этаж, двое на второй, один на чердак. Ренфру дает всем понять, что можно не торопиться: Лавлок все еще на Куин-стрит и вряд ли заявится сюда скоро.

Холройд подходит к компьютеру в кабинете и начинает выпытывать у него секреты.

Едва ли в миле отсюда, в офисе "Паромных перевозок", приступает к работе еще одна полицейская бригада. Сотрудники компании, проводящие собственное, служебное расследование трагедии, растеряны и обижены: их выставляют с рабочих мест с напутствием не возвращаться сюда до понедельника. Полиция разрешает секретарше переписать сообщение на автоответчике компании и дать номер своего мобильного телефона для людей, которые будут обращаться в офис с вопросами.

Когда сотрудники уходят, полиция приступает к обыску сверху донизу. Шкафы открываются, папки извлекаются и просматриваются. То же самое проделывается с письменными столами. Они работают как жнецы, задача которых не пропустить ни колоска.

Ренфру и Фрэнк сидят на кухне. Поскольку маловероятно, чтобы хозяин дома устроил тайник именно там, они сочли это место самым подходящим – не будут путаться под ногами у производящих обыск. Домоправительница сидит с ними, встревоженная звуками, которые производят люди, переворачивающие дом вверх дном. Спустя полчаса Ренфру обращается к ней:

– А где туалет?

Она указывает на дверь.

– Отсюда, мимо книжного шкафа, сразу налево.

Он выходит из комнаты. Несколько секунд спустя на кухню заходит офицер, который занимался обыском подвала. В руках у него два пластиковых мешочка для улик, оба не пустые.

– Шеф-то где?

– Пошел отлить. А что у вас?

Полисмен смотрит на забинтованную голову Фрэнка и колеблется.

– Я... э... я думаю, лучше он первым посмотрит.

– Почему? Что это такое?

Человек все еще смотрит на повязки Фрэнка, а тот уже встает, шагает к нему и берет предметы.

В первом мешочке небольшой, примерно два на два дюйма, коричневый брикет. На ощупь не очень твердый, а запах марципана ощущается даже сквозь пакет.

Пластид. Взрывчатое вещество.

Во втором пакете фотография в рамке, черно-белая. Группа молодых людей, подтянутых, здоровых, горделивых, в безупречных мундирах. Наверху полковой знак и каллиграфическая надпись:

"БРИТАНСКАЯ РЕЙНСКАЯ АРМИЯ. ВЗРЫВО-ТЕХНИЧЕСКОЕ ПОДРАЗДЕЛЕНИЕ".

Лавлок сидит впереди, в центре, рядом со старшиной.

Ренфру возвращается на Куин-стрит один. Он не хочет, чтобы Фрэнк встречался с человеком, который, как стало известно, пытался его убить.

Когда главный констебль входит в комнату для допросов, Лавлок в негодовании вскакивает, но Ренфру не обращает на это внимания. А вот выложив на стол найденные при обыске улики, смотрит на Лавлока внимательно – следит за реакцией.

Сэр Николас, осознав, что находится перед ним, дает слабину – у него подрагивают губы и поникают плечи. Но лишь на долю мгновения: он спохватывается и бросается в бой.

– Вы обыскали мой дом? – возмущается Лавлок. – Да как вы смели? Как вы посмели?

Ренфру указывает жестом на стол.

– Это доказательства покушения на убийство, они налицо. На вашем месте я бы начал говорить.

– Подлог. Вы подложили это.

– Мы подложили вашу армейскую фотографию? В ваш собственный дом? Бросьте.

– Фотография ничего не доказывает.

– Группа моих офицеров разбирает ваш дом по камешкам, а еще одна группа делает то же самое в офисе "Паромных перевозок". Если хотите, мы можем отвести вас туда, полюбоваться процессом. Но лучше вам облегчить душу и не запираться: это вам зачтется.

"Может быть".

– Вы не представляете себе, с кем имеете дело.

– Покушение на убийство есть покушение на убийство. Мне плевать, какое положение занимает подозреваемый.

Лавлок качает головой.

– Признаетесь сейчас, – продолжает Ренфру, – и я сделаю для вас, что смогу.

– Я ни в чем не виноват.

– Вы покушались на жизнь Фрэнка Бошама, потому что боялись, как бы он не выяснил, что находилось в фургоне. Потому что вы прекрасно знали, что, а точнее кто, там находится. Вы причастны к незаконной транспортировке тех детей. Кстати о детях. Вы знаете, что зэки делают с теми заключенными, которые оказались в тюрьме за надругательство над детьми? Знаете? Ничего хорошего, уж вы мне поверьте. Признайтесь, и я постараюсь, чтобы вас поместили в одиночную камеру.

Лавлок качает головой, но упоминание Ренфру о тюрьме, похоже, пробило в его решимости все отрицать брешь. И главный констебль, приметив это, вбивает в нее клин.

– Откуда вообще взялись эти дети? Что вы собирались с ними делать? Педофилия – так, что ли?

Материалов о педофилии – самых гнусных и мерзких, со сценами отвратительного, садистского насилия – Ренфру навидался больше, чем ему – если вообще можно так говорить – этого бы хотелось.

– Что за чушь. Я не педофил и ни за что не стал бы с ними связываться. Мне отвратительна сама эта мысль.

– Что же тогда?

– Это была гуманитарная миссия. Дети родом из России. Они с улиц, из сиротских приютов, исправительных учреждений для малолетних правонарушителей. Мы предложили им перспективу лучшей жизни, и они с радостью ухватились за такую возможность.

– Как вы их вывезли?

– Через Скандинавию. Их перевели через финскую границу и переправили на запад – сначала на лодке, через Ботнический залив, а потом через Швецию и Норвегию, пока они не оказались в Бергене, откуда их и забрали.

– Кто? Мне нужно имя человека, непосредственно этим занимавшегося.

Лавлок продолжает повествовать, не обращая внимания:

– У этих детей не было жизни. Мы хотели дать им ее. Если бы было можно, мы бы вывезли их легальным путем, но вы знаете, какова Россия: там нет законов, достойных называться законами. Поэтому нам не оставалось ничего другого, как действовать подпольно. Но выбраться из России – это еще полдела. За ее пределами дети оказались на территории Европейского союза, а вы знаете, какие там проверки на границе. Начинаешь подпольно и оказываешься вынужден продолжать подпольно, потому что никакой документации нет. Было так, как с этим голландским священнослужителем, который нелегально провозил Библию через "железный занавес" во время холодной войны. Как бишь его звали? Брат Андрей, "Божий контрабандист" – так он себя называл. Мы действовали в том же плане, только не ввозили, а вывозили. Намеревались доставить детей сюда, провернуть всю бумажную работу и передать их в приемные семьи.

– И что же случилось, что изменило планы? Почему их выбросили?

– Не имею ни малейшего представления. Я говорил – тому, с кем контактировал, – чтобы он держался настороже, вот и все. А он, видимо, запаниковал.

– Решение выбросить фургон не имело к вам никакого отношения?

– Никакого.

– Нет?

– Нет.

– Саттон был причастен к этому?

– Да. Его задачей было проследить за правильным размещением фургона. Мы хотели, чтобы он стоял ближе к воротам: таможенники при выборочной проверке редко досматривают машины, стоящие в первых рядах. Попросите кого-нибудь выбрать карту из развернутой веером колоды игральных карт: он почти наверняка выберет ту, что ближе к середине. Верно? Кроме того, такое расположение фургона позволяло быстрее избавиться от него – если дела пойдут не так.

– Как и случилось.

– Да.

– Таким образом, Саттон и ваш соучастник придумали предупреждение о мифической бомбе.

– Да. Это был единственный предлог, который мог бы оправдать остановку судна и избавление от фургона. Разумеется, эта версия предназначалась для командного состава на мостике, а не для пассажиров. Пассажирам сообщили что-то про неполадку с винтами, но морякам-то так голову не задуришь. Выдумка с бомбой подходила идеально: такое сообщение нельзя ни проверить, ни проигнорировать.

– А Саттон знал, что находится в фургоне, когда его сбрасывал?

– Нет, тогда не знал. Ему сунули пятьсот фунтов и велели не задавать вопросов. Скорее всего, решил, что там наркотики или оружие. Правда, после того как фургон пошел ко дну, ему сказали, что там находилось, – чтобы гарантировать его молчание. Он бы не пикнул, после того как так замарался.

Ренфру вспоминает утро вторника. Он, Лавлок и Фрэнк разговаривают в кондиционированном офисе "Паромных перевозок", а не в душной полицейской комнате для допросов, и Фрэнк говорит, что Саттон запаниковал и повернул "Амфитриту" прямо в шторм, а не прочь от него. Теперь понятно, что случилось с опытным капитаном. Он был не в себе не потому, что сбросил не ту машину – машину как раз он сбросил ту, – а потому, что узнал, что именно было отправлено им на дно Северного моря.

На то, чтобы выбросить машину, ушло время, Саттон выбился из графика, прикидывает, насколько ему необходимо увеличить скорость, чтобы наверстать упущенное, но тут в его планы вмешивается шторм. Капитану необходимо скорректировать расчеты, что вроде бы совсем не трудно, – но в голове у него возникает путаница. Почему? Уж не потому ли, что, глядя на цифры, он видит несчастных детей, умирающих в металлической душегубке.

– Я спрашиваю вас снова. Кто организовал погрузку детей в фургон в Бергене?

Лавлок качает головой.

– От меня вы этого не узнаете.

– Это кто-то из трех – Синклер Ларсен, Алекс Мелвилл или Джейсон Дюшен. Скажите мне, который из них. Скажите, и я облегчу ваше положение, насколько это возможно в тюрьме.

Лавлок снова качает головой.

Комната для встреч, в которой Кейт и Фрэнк смотрели отснятое со "Старски" видео, спешно превращена в совещательную. Пяти офицерам поручается проверить банковские счета и кредитные карты Лавлока, трансферты, переводы, выплаты. Они действуют в тесном контакте с тремя группами, работающими в аукционном доме, "Паромных перевозках" и у Лавлока дома.

Вся его жизнь рассматривается как под микроскопом. Жизнь, строившаяся десятилетия и разрушенная в считанные часы.

С отъездом Реда настроение Фергюсона улучшается. Они уже подняли дела о трех нераскрытых убийствах женщин: одну женщину закололи в Банффе в 1984 году, еще одна предположительно стала жертвой поджога в Глэмисе в 1991 году, а одну забили дубинкой до смерти в Арброуте в прошлом году. Каждый из этих случаев тщательно изучается.

Проводятся перекрестные допросы всех работников Паркового хозяйства с криминальным прошлым и, разумеется, поднимаются все дела о нераскрытых убийствах. Проверяются центры садоводства в поисках тех, кто мог покупать такой инвентарь. И опять-таки, если Черный Аспид платил наличными, все это может оказаться бесполезным, но пренебречь возможностью того, что кто-то из продавцов что-то заметил или запомнил, нельзя.

Продолжаются поиски ножа и змеи, правда, пока без успеха.

Кейт заходит в свой офис и тут же слышит тихий электронный "бип" компьютера, извещающий о поступающем сообщении.

На экране заставка, установленная ею самой: пара слов, вращающихся в трехмерном пространстве, среди меняющихся, переходящих из одного в другой цветов. Слова эти: "Черный Аспид".

Кейт нажимает клавишу, и заставка исчезает. Со следующим нажатием убирается и диалоговое окно.

У принятого сообщения нет заголовка, обратный адрес "Хотмэйл" – ей незнаком, но от кого послание, Кейт понимает мгновенно. "Боже мой. Наконец-то он вступил в контакт".

Где-то на заднем плане возникает мысль о том, не занесет ли она вот так, без проверки, вирус, но сейчас главное не это.

Кейт открывает письмо.

"Уже две, мисс сыщица, а вы, похоже, так и не приблизились к тому, чтобы меня поймать. Честно признаюсь, должен сказать, что, с учетом вашей репутации, ожидал от вас большего. Пожалуй, правду говорят: человек хорош настолько, насколько хорошо он справился с последним делом".

Без подписи. Без надрыва. Но с насмешкой.

Кейт мысленно возвращается к последнему неподписанному сообщению, которое она видела: предупреждение о бомбе, посланное ее отцу. Там имела место угроза, сопряженная с бесцеремонным хвастовством. Здесь нет ни того ни другого.

Кейт берет трубку телефона, ищет по списку внутренних номеров нужный и набирает его.

– Техническая поддержка.

– Это старший детектив-инспектор Бошам. Мне нужен техник, прямо сейчас.

– Детектив, наши люди заняты. У нас график и...

– Плевать мне на все ваши графики. Сказано вам – прямо сейчас!

Спустя полторы минуты в дверях ее кабинета появляется краснолицый, похоже слегка напуганный, Иштван Молнар, венгр, только что принятый на работу. Длинные прямые волосы, обрамляющие его лицо как ниспадающие занавески, и узкий подбородок придают ему пасмурный вид.

Кейт указывает на монитор.

– Я только что получила это сообщение. Мне нужно узнать, кто его отправил и откуда.

Молнар перегибается через нее и всматривается в экран. Под мышкой его рубашки расплывается темный полумесяц пота. Кейт откатывается назад на офисном кресле, чтобы дать ему побольше места. Мадьяр смущенно кивает в знак благодарности и предоставляет ей вовсе не восхитительную возможность полюбоваться его задницей.

Он тычет в клавиатуру, бурчит что-то себе под нос, тычет снова.

– Это определять невозможно, – говорит он, обернувшись к ней.

– Что вы имеете в виду?

– Вы подписывать письмо любым именем.

– Но нужно же сообщать что-то фирме – поставщику услуг.

– Нет. Это служба не за деньги, без кредитной карты. Данные вы предоставляете – для логистики, – но их никто не проверять. Любое имя, дату рождения – что хотите.

– И проследить отправителя невозможно?

– По данному сообщению – нет. Больше писем – больше шансов. Но гарантии нет.

– А откуда он мог узнать мой адрес?

– Это легко. Он узнает название сервера – оно на полицейском веб-сайте – и знает ваше имя. Дальше – просто: вводит ваши инициалы, фамилию и отправляет письмо раз за разом, пока не попадет куда надо.

Техник пожимает плечами.

– Ладно, – ворчит Кейт, раздраженно кривясь. – Спасибо.

Молнар кивает и неуклюже, на манер человекообразной обезьяны, выходит из кабинета.

Сообщение по-прежнему на экране. Кейт читает его снова.

"Уже две, мисс сыщица, а вы, похоже, так и не приблизились к тому, чтобы меня поймать. Честно признаюсь, должен сказать, что, с учетом вашей репутации, ожидал от вас большего. Пожалуй, правду говорят: человек хорош настолько, насколько хорошо он справился с последним делом".

Над текстом на нее бесстрастно взирает иконка "Ответ автору".

Она выбирает ее мышкой и, не утруждая себя заглавными буквами, начинает набирать текст.

"мы знаем о вас все, человек-змей, вы страдающая личность, вам понятно? в каком бы аду вы ни пребывали, вы там по собственному выбору, потому что туда вас поместили ваши решения, и вы могли бы – можете – выбраться оттуда прямо сейчас, стоит только захотеть. Но вы не решаетесь, потому что путь из ада кажется вам чересчур опасным, пугающе мучительным и невероятно трудным. Вы остаетесь в аду, потому что вам кажется, будто там легче и безопаснее, и вы предпочитаете такой путь".

Ее палец зависает над иконкой "отправить". В следующее мгновение, с ощущением того, что ныряет в пустоту, Кейт нажимает кнопку мыши. И начинает ждать.

"Что я делаю?"

"Стараюсь поймать его, подловить, выманить, заставить раскрыться. Получить хоть какой-то ключ к пониманию того, что он собой представляет и где находится".

Только бы он ответил. Она ждет его ответа, как влюбленная женщина ждет звонка от возлюбленного.

"Что я делаю?"

Снова звучит сигнал поступления почты.

Он ответил?

"Далек и труден путь из ада к свету".

Смысл ответа ясен. Он намерен пройти путь собственного искупления. Ред прав. После убийства последней жертвы он избавится от безумия и исчезнет.

Кейт снова смотрит на экран.

"Где ты? Где ты сидишь? Где прячешься за виртуальными щитами? Как ты выглядишь? Кто ты?"

Она раздраженно тычет в кнопку выключения, и экран компьютера гаснет.

Когда Ренфру возвращается в дом Лавлока, Холройд ждет его у входной двери.

Они поднимаются в кабинет Лавлока, где Холройд указывает на экран компьютера и отступает назад, чтобы дать главному констеблю возможность посмотреть. Очередное электронное письмо, также отправленное из "Укьюхарт" и удаленное из папки "Исходящие".

"Я ценю ваше желание направить груз на аукцион как можно скорее, но слишком многие люди работают здесь допоздна, что делает вечер буднего дня совершенно неприемлемым. Идеальным сроком представляются ближайшие выходные. Я проверил здание на три последующих воскресенья и выяснил, что оно пусто. Воскресенье 16-го было бы подходящим. Если начать в семь или восемь вечера, можно быть уверенным, что мы закончим в темноте, что является дополнительным позитивным фактором в обеспечении безопасности.

Сегодня я получил звонок от Джи Джей, одного из перспективных покупателей. Он проявил некоторую небрежность и использовал слово "Уилберфорс" в открытом разговоре. Наверное, стоит снова подчеркнуть всем клиентам необходимость никогда не использовать это слово, даже среди нас".

Ренфру резко вскидывает взгляд на Холройда.

– Это все? Полный текст?

Холройд кивает.

– И никак нельзя определить, кто был отправитель?

– Нет. Ясно, что из аукционного дома "Укьюхарт", но не больше.

– Вы показывали это мистеру Бошаму?

– Пока нет.

Ренфру читает снова. Там все, как и раньше. Никаких ошибок.

Из всего этого следует, что делом детей занимался "Укьюхарт", аукционный дом. Их собирались выставить на аукцион. Лавлок говорил об усыновлении, но кто слышал об усыновлении через торги?

– "Если начать в семь или восемь вечера, можно быть уверенным, что мы закончим в темноте, что является дополнительным позитивным фактором в обеспечении безопасности", – вслух, громко зачитывает экранный текст Ренфру. И обращается к Холройду: – Как по-вашему, что это значит?

– Полагаю, что в темноте снижается риск быть замеченными.

– Точно. А это, в свою очередь, свидетельствует о намерении предпринять некие действия, которые было бы желательно сохранить в тайне.

Правда, этому можно найти объяснение. Лавлок только что сказал, что намеревался выправить детям нужные документы по прибытии их в Шотландию. Скрытность операции всегда можно объяснить отсутствием нужных бумаг.

Ренфру читает сообщение в третий раз, и на сей раз в глаза ему бросается незнакомое слово.

"Он проявил некоторую небрежность и использовал слово "Уилберфорс" в открытом разговоре".

– Как вы думаете, что означает слово "Уилберфорс"? – спрашивает Ренфру.

– Скорее всего, имя. Единственный Уилберфорс, который приходит на ум, это Уильям Уилберфорс, политический деятель, который...

Холройд замирает. Ренфру заканчивает предложение за него:

– Политический деятель, добившийся отмены рабства.

Рабство.

Кажется, будто с экрана сочится квинтэссенция зла. Торги живыми людьми. Торги как торги, с возможностью для покупателей ознакомиться с товаром, но только без какого-либо документального оформления всех пяти лотов. Никакой регистрации, никаких кредитных карт, никаких каталогов, номеров, указаний на источник происхождения. Человеческие жизни, выставленные на продажу.

Ребенок, растерянно моргающий в ярком, режущем свете. Лица, рассматривающие его, словно диковинное животное в зоопарке. Голос человека, ведущего торги и выкликающего цифры. Ребенок не понимает его, тогда как говорит этот человек следующее.

– Пять тысяч. Пять пятьсот. Шесть. Шесть пятьсот. Шесть семьсот.

Некоторые из людей, наблюдающие за ребенком, периодически поднимают руки с табличками, на которых изображены цифры.

– Кто больше! Новых предложений нет! Раз. Два. Три... Продано!

Ребенок вздрагивает, когда аукционист ударяет молотком. Его уводят в заднее помещение, куда за ним является мужчина в костюме. Он произносит какие-то слова, которых ребенок не понимает.

Ренфру потирает лоб. Было время, когда Абердин экспортировал в Германию чулочные изделия, потом стал вывозить полотно и гранит в Готенбург и Амстердам, далее настал черед рыболовной продукции, а там и нефти. И вот теперь здесь торгуют детьми.

Из дома Лавлока на Куин-стрит доставляют двенадцать коробов документов, к разборке и сортировке которых удается приступить только в седьмом часу. Возня с бумагами – дело скучное, рутинное и, особенно в такую жару, весьма утомительное, но приходится попотеть. Фрэнк, которого Ренфру по пути обратно в полицейское управление посвятил в суть дела, впрягается в работу наравне со всеми, и именно ему удается найти то, что требуется.

Листок фирменной почтовой бумаги "Паромных перевозок". На нем, почерком Лавлока, одно за другим пять слов.

"Дувр. Фолкстон. Гулль. Ярмут. Пул".

Все паромные порты.

А ниже заглавными буквами: "ДЖЕЙСОН Д".

Ренфру направляет офицеров к дому Джейсона, но его там нет, и куда он делся, неизвестно. По полицейским участкам распространяется фотография и словесный потрет Джейсона, однако почему этот человек объявлен в розыск, не разъясняется. Зато подчеркивается, что факт его поисков до поры не подлежит огласке.

Потом главный констебль направляется в камеру, где по обвинению в покушении на убийство и в ожидании решения по другим пунктам, касающимся нелегального ввоза в страну иностранных граждан, содержится Лавлок, и информирует его о том, что полиция выяснила суть так называемой "гуманитарной" миссии. Им известно о аукционах по продаже малолетних рабов, известно, кто являлся исполнителем этих преступных планов, и, в свете этих новых открытий, Лавлоку вряд ли приходится рассчитывать на какие-либо послабления в тюрьме.

Лавлок молчит.

Кейт отправляется домой, проведя сорок пять минут с отцом и Ренфру, вылившими на нее целый ушат информации. Чувствует она себя так, будто голова ее полна воды. Ей хочется, чтобы все поскорей закончилось – тогда она возьмет недельный отпуск и всю эту неделю проведет со своим сыном.

Кейт понимает: как судоходной компании "Паромным перевозкам" пришел конец. По правде сказать, ее финансовое положение и так было довольно шатким, а как только правда об "Амфитрите" выйдет наружу, крах станет неминуем. Кто захочет пользоваться услугами фирмы, занимающейся нелегальной поставкой в Шотландию малолетних рабов из России? Кто поставит на кон свою репутацию, чтобы попытаться спасти и возродить компанию?

На оба вопроса ответ один. Никто.

Кейт мысленно возвращается к истории, которую ей рассказали в прошлом году. Один из самых крутых арестантов в Шоттсе подобрал раненую, повредившую крыло малиновку. Он выходил птичку, заботился о ней и частенько разгуливал, посадив ее в нагрудный карман. Малиновка стала его гордостью и отрадой.

Однако один из охранников, сославшись на тюремные правила, запрещавшие держать каких-либо домашних животных, сказал заключенному, что от птички ему придется избавиться. Заключенный возражал, охранник стоял на своем. День был жарким, как сегодня, и работали все электрические вентиляторы. Поняв, что охрану не переубедить, арестант подошел к ближайшему вентилятору и бросил малиновку туда: она погибла мгновенно.

Все ужаснулись, включая строгого охранника.

– Я думал, ты любил эту птицу, – сказал он.

– Я и любил, – ответил заключенный. – Но раз ей нельзя быть со мной, пусть не достанется никому.

Именно так обстояло дело с Лавлоком и "Паромными перевозками". Компания была его любимым детищем, и ее полный крах был для него предпочтительнее спасения ценой смены владельца. Лавлок и "Перевозки", заключенный и малиновка. Самолюбивый и упрямый человек, пестующий больное создание не только с любовью, но и с нетерпеливой ревностью собственника.

Из машины Кейт звонит Бронах.

– Привет, это я. Как там Лео?

– Нормально.

– Говорил он что-нибудь насчет сегодняшнего утра?

– Совершенно ничего.

– Насчет того, почему раскапризничался?

– Ничего.

– Ничего так ничего. – Пауза. – Тетя Би, а можно, он останется у тебя на ночь?

– Опять? Ты в порядке?

– Угу. Просто я очень устала от всего этого. Я хочу... ну, ты понимаешь.

– Да уж понимаю.

– Ты ангел. Я позвоню тебе завтра.

Она заканчивает звонок и сразу же набирает номер Алекса.

– Ты можешь ко мне заехать? – спрашивает она.

– Конечно. Прямо сейчас и приеду.

Он готовит ужин для нее, и все это время она разговаривает с ним, причем не только не по делу, но и вообще, почти бессвязно – просто озвучивая те или иные мысли, хаотично посещающие ее голову. По правде, так для нее не так уж важно, что за столом напротив сидит именно он, – она могла бы исповедаться фонарному столбу, лишь бы слушал. Когда же от усталости и всего прочего Кейт обессиленно умолкает, он обходит стол и крепко обнимает ее.

– Как прошел твой вечер с ребятами? – спрашивает она.

– Было забавно.

– Ты рассказывал им обо мне?

– Конечно.

– Со всеми пикантными подробностями?

– Не глупи.

– Бьюсь об заклад, что рассказывал.

– Не рассказывал.

– Но об этом хотят знать все парни, не так ли? Какова она в койке, как себя ведет, стонет или кричит, подмахивает или нет, и все такое?

– Я сказал им, что мне с тобой очень хорошо, вот и все. Не знаю, с чего ты это все взяла: на самом деле парни не задают друг другу таких вопросов. Женщины, когда сплетничают между собой, бывают куда откровеннее, чем мужчины. Вот ты, например, наверняка рассказываешь своим подругам куда больше, чем я.

– У меня нет времени для подруг.

– Ну и хорошо.

Она смеется в его шею.

– Я помою посуду, – говорит он.

– Это что-то новенькое. До сих пор всех моих знакомых мужчин в дрожь бросало при одном упоминании о "Фэйри".

– А мне это дело нравится. Оказывает терапевтическое воздействие.

Он подходит к кухонной раковине, окропляет зеленым моющим средством груду тарелок, громоздящихся там, как тела, по которым он шел на "Амфитрите", – и тонкой струйкой, чтобы не разбрызгивалась, пускает воду. Кейт подходит сзади и обнимает его за талию. Он ощущает на шее ее дыхание.

– Спасибо, что приехал, – говорит она. – Я рада, что ты здесь.

Алекс отклоняется назад, к ней, давая ей возможность потереться носом о его подбородок.

– Кое-кто сегодня утром не брился, – говорит она.

– Сегодня суббота. Кое-кому не было в этом нужды.

Он снова подается вперед, закрывает кран и начинает оттирать одну из тарелок. Она запускает правую руку ему под рубашку и нащупывает брючный ремень.

Он поворачивается к ней лицом. Его руки в мыльных пузырьках.

Потом, в спальне, они вновь и вновь занимаются любовью, расслабляются, приваливаясь в полудреме друг к другу, снова отдаются желанию и опять сливаются воедино. Время растворяется, окружающее исчезает, есть лишь они двое, составляющие единое целое.

Когда Кейт наконец возвращается к действительности и открывает глаза, светящиеся стрелки будильника показывают без четверти три. Именно в такое время, проснувшись как-то ночью, она не обнаружила рядом Алекса.

На сей раз он здесь: накувыркался и дрыхнет без задних ног. Простыня рядом с ней ритмично поднимается и опадает.

А вот у нее как раз сна ни в одном глазу. Кейт приподнимается, тянется через Алекса и шарит в темноте, пытаясь найти... да что угодно, лишь бы это помогло снова заснуть. Ее пальцы пробегают по прикроватному столику, задевают аптечку, будильник – и наталкиваются на какой-то холодный, металлический предмет. Она берет предмет и подносит к груди, вертя в руках. Резиновые кнопки, пластиковый шнур. Алексов пишущий плейер. Кейт находит наушники, засовывает себе в уши и на ощупь, благо она самая большая, нажимает кнопку "Воспроизведение".

В ее голове громко звучит голос Алекса:

"Я буду слушать эту запись каждый день, и она поможет мне примириться с тем, что произошло на борту "Амфитриты". Мне нечего бояться. Ужас исчезнет, не сразу, со временем, но исчезнет. – Пауза. Дыхание. – Я сообразил, что дело неладно..."

Кейт судорожно тычет в кнопку, пока воспроизведение не прекращается. Она вырывает наушники из ушей, перекатывается и бесцеремонно трясет Алекса за плечо. Тот издает три или четыре невнятных, хрюкающих звука, пока наконец не поворачивает к ней голову.

– Что это? – спрашивает Кейт.

– Ты о чем?

Она тянется и включает свет. Алекс крепко зажмуривает глаза.

– Что ты делаешь?

– Что это такое? – спрашивает она, указывая на плейер.

Он слегка приоткрывает глаза и сонно бормочет:

– Мой плейер, что же еще? Разве он похож на что-то другое?

– Вижу, что плейер, я не о том. Что в нем за запись?

Алекс еще в полусне, а потому отвечает не подумав:

– Та, которую мне велела сделать эта женщина, психолог.

– Что за психолог?

Поняв, что сболтнул лишнего, он мгновенно стряхивает сон. Но уже поздно.

– Что, на хрен, за психолог, Алекс?

Он вздыхает.

– Я побывал у психолога.

– Зачем?

– Хотел, чтобы кто-то беспристрастно и непредвзято оценил мои ощущения. Мне подумалось, что разговор с человеком нейтральным, непричастным к этой истории поможет мне выработать правильный взгляд на все произошедшее.

– Правильный? Скажи лучше, бредовый. Что, вообще, за собачью чушь вбили они тебе в башку?

– Это не чушь. Она сказала, что у меня посттравматический синдром, вызванный стрессом, и что я с этим справлюсь.

– А почему ты мне ничего не рассказал?

– Потому что знал, как ты на это отреагируешь.

– Но ведь у нас с тобой был уговор! Мы условились, что будем говорить об этом только между собой.

– Я знаю.

– Получается, что меня тебе недостаточно, так, что ли?

– Кейт, успокойся.

– Не указывай, что мне делать, хренов обманщик!

Кейт соскакивает с кровати и бежит в ванную. Алекс лежит на спине, сетуя как на ее иррациональность, так и на собственную глупость, – угораздило же его вообще припереться сюда с этим чертовым плейером! Спустя некоторое время он устало спускает ноги на пол и идет за ней.

Она свернулась клубочком у ванны и выглядит несчастной и беззащитной. Голова опущена, колени прижаты к подбородку, руки обхватывают голени. Алекс опускается на корточки рядом с ней.

– Малышка, прости, – говорит он. – Возвращайся в постель. Мы поговорим об этом утром.

Она не отвечает. Он начинает гладить ее по голове. Никакой реакции. Он кладет руки ей на плечи, но его прикосновение не вызывает отклика.

– Уходи, Алекс, – говорит Кейт, не поднимая головы. – Просто уходи.

На этом жизнь в рыбацком поселке для него заканчивается. Он пытается продать дом и, хотя покупателей на него, с учетом разыгравшихся в нем событий, так и не находится, все равно перебирается в Абердин. Уже не мальчик, он устраивается в публичную библиотеку. Работа однообразная, по большей части нудная, но зато его опьяняет свобода. Каждый новый день он встречает с восторгом человека, вышедшего на волю после долгого заточения в темнице и впервые увидевшего солнце. Собственная квартира, собственная жизнь. В большинстве своем люди воспринимают это как должное, но для него все в новинку. Словно он заново родился на свет.

У него море возможностей для чтения. Каждый вечер он берет домой книгу и поутру, приходя на работу, возвращает ее уже прочитанной. Чем меньше он сообщает о себе, тем менее вероятно, что коллеги узнают что-то о его предыдущей жизни и поймут, насколько он зелен и наивен.

Из своей скорлупы он выходит медленно. Товарищи по работе знают его как человека спокойного и сдержанного, на самом же деле все обстоит несколько сложнее. Он не распускает язык, пока не понимает, как "это" делается, – а под "этим" подразумевается жизнь как таковая. Правила социального общения для него в диковину, и молчание служит ему защитой.

Люди, с которыми он работает, не представляют собой ничего особенного. Чем больше он с ними общается, тем меньше, как и они, понимает себя. Мелкие душонки, занятые своей никчемной жизнью, сводящейся к пустяшным интригам, сплетням и переживаниям по поводу продвижения по службе. А главное – все они глупцы. С каждым днем он проникается к ним все большим презрением, о чем они даже не догадываются.

На одной из первых для него рождественских вечеринок помощница библиотекаря, перебрав, подходит к нему и говорит, что, когда он только поступил на работу, все гадали, чему приписать его нелюдимость – робости или высокомерию. Теперь, когда он вроде бы начал вылезать из раковины, ясно, что это была робость.

Объяснять ей, что изначальная робость давно сменилась высокомерием, он, разумеется, не находит нужным, бормочет что-то невразумительное и позволяет ей увлечь его под омелу.

Теперь, когда он понял, как "это" делается, все оказывается совсем не трудно. Прав был Шекспир: весь мир театр. Он безукоризненно исполняет свою роль, острым, орлиным взором подмечает все особенности человеческого поведения и быстро усваивает, как и когда следует себя вести. Когда уместно посочувствовать, когда приободрить, когда развеселить или разделить с кем-то веселье.

Самое главное, он теперь знает, как демонстрировать теплые чувства, совершенно их не испытывая. Ибо истинные, привычные ему чувства – это злоба, ненависть и – прежде всего! – презрение. Люди существуют для того, чтобы их использовать, и он их использует. Именно это и приносит ему удовлетворение: видеть, как они танцуют под его дудку, даже не подозревая об этом. Жалкое, безмозглое дурачье.

Однажды вечером, как раз перед закрытием библиотеки, выбирая очередную книгу, чтобы взять для чтения на ночь, он просматривает корешки в отделе драматургии и натыкается на томик, выбивающийся из ряда. Его поставили обратно на полку под углом и слишком глубоко, так что он наполовину скрыт соседней книгой. Рука, словно сама собой, берет книгу с полки, и он раскрывает ее.

Эсхил. "Орестея". Трилогия: "Агамемнон", "Хоэфоры", "Эвмениды".

Он открывает книгу и начинает читать вступление.

"Эсхилу было сорок пять лет в 480 году до н. э., когда персы разграбили Афины и разрушили усыпальницы богов на Акрополе. Вскоре после этого он принял участие в войне и сражался на стороне эллинских сил, победивших персов при Саламине и Платеях. Эсхил изобразил эту победу как торжество эллинского начала над варварским в весьма широком смысле, имея в виду и латентное варварство, присущее иным грекам. В этом отношении высокомерие, роднящее местного тирана с захватчиком, навлекает и на того, и на другого неудовольствие богов. В "Орестее" автор оттачивает понятия предостережения и воздаяния, ее доминирующий символ – это свет, идущий на смену тьме. Он знаменует собой переход от дикости к цивилизации, от юности к зрелости: это история перемен, претерпеваемых, когда мы отвергаем прошлое, чтобы встретить будущее".

Он заворожен. Он стоит между металлическими полками и, в то время как еще только ранний вечер и кругом полно народу, жадно склевывает рассыпанные по страницам слова, не обращая ни на кого внимания.

Вступление в общих чертах очерчивает сюжет. Агамемнон, главнокомандующий греческих сил в Троянской войне, женится на Клитемнестре против ее воли. Орест, сын Агамемнона, отправляется в изгнание. Клитемнестра в отсутствие Агамемнона берет в любовники кузена своего мужа, Эгиста. Агамемнон перед началом похода приносит в жертву свою старшую дочь. Клитемнестра с Эгистом умышляют убить Агамемнона. Агамемнон возвращается домой в бурю, вместе со своей возлюбленной Кассандрой. Кассандра, на которую нисходит пророческое видение, отказывается входить в дом. Клитемнестра убивает Агамемнона, когда он выходит из ванны. Эгист всходит на трон Агамемнона. Орест, в отмщение за отца, убивает Клитемнестру и Эгиста.

Он тяжело приваливается к книжному стеллажу.

Впечатление такое, будто древний автор описал всю его жизнь, только действие в книге происходит не в Шотландии, в рыбачьем поселке, а в древней Элладе.

Он и есть Орест, вершащий правую месть, но совершающий ради этого кровавое преступление, пятнающее его и само взывающее об отмщении. Он вершит правосудие, творя злодеяние, ибо в его случае они едины.

Он продолжает читать, и от того, что описывается далее, в жилах его стынет кровь.

После того как Орест убивает свою мать и ее любовника, фурии начинают преследовать его и сводят с ума.

Забросив вступление, он начинает лихорадочно листать основной текст в поисках мест, где говорится об этих фуриях.

За мной, за мной! Вот перед вами след его,

Немой донос безмолвного лазутчика.

Так гончий пес, мчась за оленем раненым,

По капле крови чует, где укрылся зверь...

...Теперь беглец мой где-то здесь поблизости:

Я чую запах. Это – человечья кровь[16].

Они придут за ним.

Теперь он понимает, что следовало бы выдвинуть против матери юридически обоснованное обвинение. Следовало проявить выдержку и уважение к закону. Сколь бы злобной тварью ни была она, зло, содеянное им, намного превосходит даже ее преступление. Фурии явятся за ним, и ему, в отличие от Ореста, не приходится надеяться на суд, не приходится надеяться на спасение. Неизвестно, когда и в каком обличье, но они непременно явятся и, явившись, не выкажут ни малейшего снисхождения.