Штормовое предупреждение

ПОЕДИНОК

Торжественное собрание по случаю праздника начиналось в восемнадцать ноль-ноль. Однако в клубе пограничников задолго до назначенного срока было полным-полно народу. Приехали шефы — работницы местного текстильного комбината, — и все матросы, старшины и офицеры, свободные от вахт и корабельных нарядов, поспешили в клуб. Не было здесь только моряков с пограничного корабля, которым командовал капитан-лейтенант Дубровин. С заходом солнца этот корабль уходил в дозор, и сейчас там все были заняты подготовкой к выходу.

Матрос Василий Пряхин хлопотал на сигнальном мостике. Собственно, здесь и так все было в порядке, но Василий заново проверил все флаги, аккуратно свернул их и разложил по ячейкам, подергал сигнальные фалы, убеждаясь в их прочности, еще раз проверил, не заедают ли блоки. Потом просмотрел своды сигналов и положил сверху самые нужные. Доложив командиру отделения сигнальщиков о готовности, Пряхин развернул стереотрубу в сторону клуба и припал к ее окулярам.

За этим занятием и застал его помощник командира корабля старший лейтенант Померанцев.

— Кого это вы там высматриваете? — спросил офицер.

Матрос отскочил от трубы и виновато потупился. Потом честно признался:

— Девушку одну. У нас с ней сегодня решающий разговор был назначен.

— А за сигналами кто следить будет? — строго спросил офицер и указал на мачту берегового сигнального поста.

— Виноват, товарищ старший лейтенант! — смущенно сказал Василий. И, прочитав сигнал, доложил — Получено «добро» на выход!

— Есть! — Померанцев внимательно посмотрел на матроса и уже мягче спросил — Ну, а ее видели?

— Увидал! — радостно сообщил Пряхин. — Я ее сразу приметил, возле колонны стоит, по сторонам посматривает. Меня, стало быть, поджидает. А я вот, видите… Хоть бы на минутку на берег сойти, товарищ старший лейтенант.

Померанцев нахмурился. Он хмурился не потому, что просьба матроса показалась ему неуместной. Он понимал, что другого случая увидеться с девушкой Пряхину скоро не представится — служба у пограничников напряженная. Офицер хмурился потому, что вот уже месяц не видел жены и сына и теперь, наверное, не скоро увидит их. Поэтому он сказал с оттенком зависти:

— Вы хоть в стереотрубу, да видели… — И стал спускаться на ходовой мостик.

А через десять минут корабль отошел от причала.

Все дальше уплывал берег, все тише доносились звуки игравшего возле клуба оркестра. И чем дальше корабль уходил, тем грустнее становилось Василию. «Опять будем бороздить море вдоль и поперек и опять никого не поймаем», — с горечью подумал он.

Когда он пришел на пограничный корабль, ему казалось, что каждый выход в море будет интереснейшим приключением. Они будут ловить шпионские корабли, выискивать глубоко спрятанную в трюмах секретнейшую аппаратуру, выдерживать горячие схватки с врагом.

Но вот пошел уже третий год, как он служит на корабле, а ни одного серьезного задержания у них не было. Правда, почти в каждый выход они встречают нарушителей морских границ, но в большинстве случаев это или заблудившиеся торговые суда, или зарубежные браконьеры, заходившие в наши воды для лова нерестящейся здесь ценной породы рыб. Конечно, нельзя с уверенностью сказать, что все они заглядывают в наши воды только ради этого, возможно, и с другими целями. Но прямых улик нет, и каждый раз их приходится попросту выдворять за пределы территориальных вод. А так, чтобы лицом к лицу столкнуться со шпионами, этого не было. Правда, на других кораблях случалось. Не далее, как неделю назад, соседний корабль задержал иностранный катер, оборудованный аппаратурой подслушивания и радиопеленгования…

Корабль миновал входные ворота мола и вышел в открытое море. Сразу же налетела крутая волна, ударила в скулу корабля и повалила его на борт. Корабль круто развернулся и лег на новый курс. Теперь началась килевая качка — самая противная. И тотчас же по кораблю разнеслась команда:

— Подвахтенным вниз!

Василий спустился в кубрик. На ходовую вахту он заступит только через полтора часа. Можно немного вздремнуть. Василий снял ботинки и, не раздеваясь, лег поверх одеяла. Большинство подвахтенных моряков тоже лежало в койках. Не слышно было даже привычного стука костяшек домино — явление не совсем обычное для матросского кубрика. Только волна убаюкивающе воркует за бортом.

Но никто не спал. Да и кому хочется праздник встречать в море, да еще и проспать его? Наверное, не одного Василия ждут сейчас там, на берегу, в клубе пограничников. Конечно, и в эту предпраздничную ночь кому-то надо идти в морской дозор. Надо!

Старшина второй статьи Казаков поднялся с койки и снял висевшую на переборке гитару. Он долго рассматривал ее, как будто сомневался, стоит играть или не стоит, потом присел на рундук и заиграл.

Задумчиво склонив голову, Казаков как-то небрежно, едва уловимыми движениями пальцев пощипывал струны гитары, извлекая из них удивительные по своему многообразию и мелодичности звуки. То ли он играл какую-то морскую песню, то ли просто импровизировал, но пение струн вплеталось в звуки грохочущей за бортом стихии, выливаясь в грозную и торжественную музыку моря, в которой сердитый свист ветра в снастях неожиданно захлестывался глухим рычанием воды, шумом прибоя, шипением разбившейся о борт волны. Было в этой музыке что-то необузданное и в то же время стройное, покоряющее простором и силой, свободой и смелостью.

Казаков кончил играть, прижал струны ладонью и долго прислушивался к шуму волны за бортом. Вместе с ним прислушивались и другие матросы, точно ждали, когда и море кончит свою игру. Но вот кто-то выдохнул:

— Хорошо!

И сразу все зашевелились, завздыхали, одобрительно загудели:

— Молодцом, старшина!

— Аж мороз по коже ходит — до чего прохватывает.

— Может, еще что сыграешь?

Пряхин попросил:

— Спели бы вы, товарищ старшина.

Казаков поднял на Пряхина все еще задумчивый взгляд, вдруг вскинул голову и, сверкнув цыганскими глазами, бойко запел своим звонким и чистым голосом. Он исполнял веселые частушки, и после каждого куплета его голос покрывался дружным, гулко отдававшимся в кубрике хохотом…

На вахту Пряхин заступал в приподнятом настроении. И хотя, едва он взобрался на мостик, ветер обдал его холодом и сыростью, Василий лишь повел плечами и улыбнулся: погода вполне соответствовала его настроению. Сейчас он чувствовал необычайный прилив сил, в его лице было что-то упрямое, непреклонное.

А вокруг ничего не видно: корабль плотно обступает сырая темень. Только ниже, на ходовом мостике, тускло светится на тумбе у рулевого желтое пятно картушки компаса. Иногда промелькнет в разрывах низко нависших туч одинокая звезда или подмигнет издали огонек маяка, и снова станет темно. Сейчас линия дозора ушла далеко от оживленных морских дорог, и вряд ли скоро встретится какой-либо корабль. К тому же шторм, начавшийся двое суток назад, еще не улегся.

Но, может быть, поэтому и надо быть внимательнее. Василий знает, что нарушения чаще всего бывают именно в штормовую погоду. Тем более в предпраздничную ночь. Не случайно полет шпионского самолета Пауэрса был приурочен под Первое мая.

Василий до рези в глазах вглядывается в темноту ночи…

И все-таки первым цель обнаруживает не он. У корабля есть более надежные глаза, способные в любую видимость хорошо разглядеть цель, — радиолокация. Василий слышит, как из переговорной трубы на ходовом мостике доносится встревоженный голос радиометриста:

— Корабль, правый борт — двадцать, дистанция…

Василий смотрит по курсовому правый борт — двадцать, но ничего не видит. А дистанция небольшая, должны быть видны ходовые отличительные огни. Неужели судно идет с выключенными?

На мостике — легкое движение. Из переговорной трубы опять доносится голос радиометриста:

— Цель небольшая, типа малого рыболовного траулера.

— Прожектор! — требовательно звучит голос командира.

Василий одним движением поворачивает прожектор на правый борт и включает его. Тонкий и острый, как нож, серебристый луч прожектора рассекает сырую мглу и выхватывает из темноты небольшое судно. Василий осторожно ощупывает прожектором его борта, корму, но никаких надписей не видит. Палуба судна безлюдна. Только в ходовой рубке мелькнуло и скрылось чье-то лицо. На запросы по международному своду сигналов никто не ответил.

Снизу донесся чуть приглушенный голос командира:

— Осмотровой группе приготовиться!

Обычно национальная принадлежность судна опознается по флагу или порту приписки. Если заход судна в наши воды не предусмотрен и нарушение территориального режима вызывает у командира пограничного корабля сомнения, он имеет право произвести осмотр судна. Согласно международному праву, проверяются судовые и личные документы команды, выясняются причины нарушения границы. Если это нарушение произошло случайно, вследствие неисправности навигационных приборов или ошибки штурмана в расчетах, командир указывает истинное место судна и предлагает покинуть территориальные воды. Если же заход судна необоснован и вызывает подозрения, командир пограничного корабля может задержать судно для последующего осмотра в порту и выяснения причин нарушения границы.

За время службы на корабле Василию Пряхину приходилось сталкиваться как с теми, так и с другими случаями. Поэтому он спокойно наблюдал, как командир осмотровой группы старший лейтенант Померанцев садился в шлюпку, как она отвалила от борта и направилась к плясавшему на волне судну. Если бы не волна, шлюпку можно бы и не спускать, а подойти вплотную к борту.

Василий прожектором освещал шлюпке путь. Пока она была близко, Василий еще видел серьезное лицо старшего лейтенанта Померанцева, различал холодный блеск вороненых стволов автоматов у матросов осмотровой группы. Потом все это растворилось в тонких нитках посыпавшего сверху дождя, видны были только силуэты.

Вот шлюпка подошла к судну, и старший лейтенант Померанцев, ухватившись за фальшборт, легко поднялся на палубу. За ним поднялись и матросы с автоматами. Один из них остался на палубе, остальные вслед за старшим лейтенантом нырнули в рубку.

Старший лейтенант Померанцев вернулся один. Василий слышал, как он докладывал командиру:

— Судовые и личные документы в порядке. Но объяснения вызывают серьезные подозрения. Говорят, что они рыбаки. На судне действительно отличные снасти, но ими пользовались не позднее, чем неделю назад. Говорят, что мешал шторм, но он начался всего два дня назад. Заход в наши воды объясняют неисправностью компаса, а компас исправен…

— Хорошо, будем осматривать в порту, — сказал командир.

— Кроме того, у меня есть подозрение, что судно примерно час назад подходило к берегу. Не исключено, что они кого-то высадили…

— А может быть, приняли?

— Вряд ли. Одежда и обувь всех членов экипажа говорят о длительном пребывании в море. Если бы кто пришел с берега, я мог бы заметить хоть какой-то след на палубе или в кубрике.

— Идите в радиорубку и немедленно доложите в базу. Дайте оповещение соседним заставам, — сказал командир и, склонившись к переговорной трубе, приказал:

— Мичмана Гринько на мостик!

Не прошло и минуты, как перед командиром вырос мичман Гринько.

— Пойдете на шлюпке, — объяснил мичману командир. — Высадитесь с двумя матросами на берег. Возьмите сигнальщика. Хорошенько осмотрите берег. Мы вернемся не раньше, чем через два часа…

Вскоре Василия окликнули:

— Пряхин, пойдете с мичманом. Захватите фонарь и получите автомат.

Василий передал вахту командиру отделения и кубарем скатился по трапу.

Кроме Василия с мичманом высаживался на берег старший матрос Сабонян. Когда шлюпка ткнулась в песок и они вышли на берег, мичман сказал:

— Вы, Сабонян, останетесь здесь. Спрячьтесь вон за тем валуном. Будьте внимательны. А мы пойдем вдоль берега.

Василий пошел за мичманом. Шли они медленно. Пряхин едва различал в темноте высокую, чуть сутуловатую фигуру мичмана. Порой Гринько останавливался и что-то подолгу рассматривал в песке. Должно быть, он обладал поистине кошачьим зрением: Василий, как ни старался, ничего не мог рассмотреть в темноте, лишь по светлому пенистому следу волны угадывал кромку берега.

Так они дошли до того места, где скалистый берег отвесно нависал над морем. Идти дальше не было смысла: если бы кто-нибудь и отважился там подойти к берегу, его разбило бы о скалы.

— Укройтесь тут, — шепотом сказал мичман, отыскав выемку в скале. — Смотрите в оба. Всякое может быть. В случае чего — дайте сигнал. С этого места — ни на шаг. Следов здесь никаких вроде бы и нет.

— Разве усмотришь в такой темноте?

— Кое-что видно. Пойду еще посмотрю.

— Может, и не высадился никто.

— Тоже может быть. Но надо всегда ожидать худшего. Ну ладно, я через полчаса вернусь.

Мичман ушел.

А дождь все сыпал и сыпал. Василий потуже затянул завязки капюшона, сунул за пазуху фонарь и снял с плеча автомат.

Он стоял неподвижно, пока не замерз. Ветер все-таки пробирался под одежду и, казалось, пронизывал насквозь. Василий попробовал стоять спиной к ветру, но от этого теплее не стало. Вдруг вспомнился клуб. Там сейчас сияют огни, играет оркестр, танцуют пары. Им, наверное, жарко. И весело.

Но зависти к тем, кто остался в клубе, почему-то не было. Может быть, потому, что Василий впервые за всю свою службу осознал по-настоящему всю возложенную на него ответственность. Жаль только, что не встретился с Ольгой. Что-то она сказала бы, решилась или нет? Если решилась, то он после службы останется здесь. Если нет — поедет куда-нибудь на целину или на Север, на большую стройку или к рыбакам…

А стоять все-таки холодно. Сколько прошло времени, как ушел мичман? Минут семь-восемь. Можно, конечно, посмотреть на часы. Но для этого надо отвернуть рукав, расстегнуть пуговицу на форменке. А ветер так и пронизывает. Нет, на часы лучше не смотреть. Мичман всегда очень точен. И все-таки за полчаса совсем закоченеешь. Может быть, лучше укрыться где-нибудь с подветренной стороны?

Сейчас Василий пожалел, что не надел теплую рубаху, хотя старшина второй статьи Казаков советовал. А теперь вот дрожи. Хорошо бы сейчас выпить стакан горячего чая. Корабельные коки заваривают его как-то по-особенному, получается он крепким и по-домашнему душистым.

Зубы начинают выбивать мелкую дробь. Василий плотно стискивает их. Но от этого теплее не становится.

Шагах в десяти темнеет небольшой выступ в скале. За этим выступом, наверное, тихо, ветер туда не проникает. «Перейду-ка я туда, — решает Василий. — Мичман, конечно, будет недоволен, но как-нибудь оправдаюсь — не замерзать же тут в самом деле?»

Придерживаясь рукой за шершавую, почти отвесную стену скалы, Пряхин осторожно пробирается к выступу. Неловкое движение, и автомат задевает за камень, шуршит осыпавшаяся галька.

За выступом действительно тише. По крайней мере не пронизывает ветер. Неподалеку темнеет на песке небольшой валун. Если подкатить его ближе и сесть, будет совсем удобно.

Василий вешает автомат на шею и нагибается над валуном. Но в это время что-то острое ударило его по затылку, и он, теряя сознание, ткнулся лицом в мокрый песок.

Когда Василий очнулся, первыми его ощущениями были саднящая боль в затылке и страшный шум, как будто над головой ревела целая эскадрилья реактивных бомбардировщиков. Василий долго прислушивался к боли и к шуму, стараясь понять, что происходит. Боль не проходила, но шум постепенно утихал. Вот уже сквозь него начали просачиваться какие-то знакомые звуки. Вот он явственно услышал плеск волны.

Василий открыл глаза, но долго еще ничего не видел, перед ним колыхалась мутная пелена тумана. Потом сквозь туман проступило маленькое голубое пятнышко. Василий долго не мог понять, что это за пятнышко. Наконец догадался — звезда. Опять послышался плеск воды, чье-то тяжелое дыхание. Василий хотел приподняться, но в затылок снова что-то остро кольнуло, и он почувствовал, что опять куда-то проваливается.

Когда он очнулся снова, боль не прошла, но шум в голове почти утих. Открыв глаза, Василий осмотрелся. Он лежал в небольшой пещере с узким овальным входом. Прямо за входом внизу лежало море, покорное и гладкое, чуть позолоченное солнцем. Низко над водой с криками носились чайки.

Справа что-то зашуршало. Василий скосил глаза и увидел тонкий голубой язычок пламени. Должно быть, спиртовка. К язычку протянулась чья-то рука и поставила на огонь никелированную банку. Василий поднял глаза. Над ним стоял какой-то незнакомый человек. Светлые вьющиеся волосы. Прямой нос. Тонкие губы. Острые настороженные глаза. Они внимательно ощупывали Василия. Что это за человек?

Вот он склонился над банкой, и густая прядь волос упала на лоб. Что он делает?

Человек резко выпрямился и задел плечом за стену пещеры. Со стены посыпались мелкие камни.

И Василий вспомнил, как он задел автоматом за скалу. Тогда тоже посыпались камни. Он тогда здорово продрог, ожидая мичмана. Постой… Как же так? Он должен был ждать мичмана.

— А где мичман? — спросил Василий.

Человек обернулся и вдруг засмеялся мелким дребезжащим смешком. Он смеялся долго, и все тело его тряслось и вздрагивало, как у припадочного. Но вот человек резко оборвал смех и злорадно сказал:

— Теперь не увидишь своего мичмана. Твой мичман глуп, как церковный колокол. Он думает, что имеет дело с дураками. Пусть теперь кусает свой локоть.

Человек опять затрясся от смеха.

Василий хотел привстать, но не смог. Руки его были связаны. Он осторожно пошевелил ногами. Они тоже были чем-то крепко стянуты.

Потрясенный, Пряхин долго лежал, ничего не видя и ни о чем не думая. Он не знал, где он сейчас находится, как сюда попал и что с ним собираются делать. Он понял лишь одно: он пленник. Этот блондин, вероятно, и есть тот человек, которого высадили с задержанного судна. Это его следы разыскивал мичман Гринько. Что же теперь будет? В душу Пряхина начал закрадываться страх.

Но Василий не дал ему завладеть собой. Он долго и упрямо твердил себе: «Спокойно, спокойно. Безвыходных положений не бывает».

И он действительно немного успокоился. По крайней мере, настолько, чтобы внимательно осмотреться.

Пещера была почти квадратной: метра четыре на четыре с половиной. Вход в нее был достаточно широк, чтобы освещать ее. Василий лежал справа от входа. У противоположной стены сидел тот человек и складным ножом-ложкой что-то размешивал в банке, — должно быть, консервы: пахло тушеным мясом. В углу было аккуратно сложено снаряжение: небольшой чемодан, светлый плащ, квадратная коробка размером с кирпич, надувная лодка с маленькими веслами, обернутыми сукном, автомат… Василий понял, что это его автомат, и сердце больно сжалось.

— Что же, давай знакомиться. — Маленькие острые глаза смотрели на Василия насмешливо. — Можешь называть меня Джимом. А тебя как зовут?

Василий отвернулся. Он не хотел разговаривать с врагом. «Много чести будет». Потом подумал: «Значит, документы не вынул, раз имя спрашивает». Василий вспомнил о комсомольском билете. Он лежит в приколотом с внутренней стороны форменки мешочке, сшитом из куска тельняшки. «Твои испытания только начинаются, комсомолец Пряхин. Выдержишь ли ты их?»

Сердце ощущало прикосновение маленькой книжечки с орденами на внутренней стороне обложки. И спокойно отстукивало: «Выдержишь, выдержишь…»

А скрипучий голос продолжал:

— Ты для меня — счастливая находка. Представляю, как удивится мой шеф, когда заполучит живого русского матроса. Хорошо, что я не успел уйти. Кто знает, чем все кончилось бы, если бы я ушел?

Джим снял с огня банку, достал хлеб и начал есть. Ел он долго и аппетитно, причмокивая от удовольствия. У Василия засосало под ложечкой.

— А теперь ты будешь завтракать, — сказал Джим, подходя к Василию с банкой и ломтем хлеба. — Ты должен предстать перед моим шефом здоровым и веселым. К сожалению, пока придется кормить тебя с ложки.

Василий отвернулся к стене. «Сдохну от голода, но не буду есть из рук врага».

— Мы капризничаем? — притворной лаской звучал над ухом голос. — Ну, скушаем за маму…

Василий резко обернулся и плюнул прямо в лицо Джиму.

— Будь проклята мать, которая родила такого гада! — крикнул он.

Джим не спеша распрямился, утерся. Маленькие глаза сверкнули злой ненавистью. Джим угрожающе прошипел:

— Хорошо! Ты еще пожалеешь, собака!

И отошел в угол. Через минуту опять с притворной лаской спросил:

— Как у вас говорят? Голод — не тетка? Так?

Василий промолчал. Теперь он размышлял хладнокровно. Надо хорошо оценить создавшуюся обстановку и попытаться найти выход.

Джим укладывался спать. Значит, он не торопится, значит, есть еще время все хорошо обдумать.

В пещеру заглянуло солнце. Оно осветило лишь маленький уголок. Но сразу стало светлее и спокойнее.

Василий долго смотрел на море, спокойно лежавшее за овалом входа. И вдруг заметил в самом низу овала вершину скалы, похожую на медвежью голову. И сразу узнал ее. Он не раз видел эту каменную медвежью голову, когда корабль возвращался из дозора.

Значит, он сейчас на том самом островке, который называют Гибельным. Не одно судно, застигнутое штормом, разбивалось здесь о подводные скалы, которые со всех сторон окружают островок. Значит, он еще по эту сторону морской границы, невидимой чертой пролегающей в четырех милях мористее скал. Значит, есть еще надежда.

Джим был болтлив как сорока. Он мечтал вслух:

— За тебя я получу много денег и, возможно, повышение по службе. Тогда заживу…

Василия раздражала эта болтовня. Она мешала ему сосредоточиться.

— Впрочем, повышения может и не быть, — продолжал Джим. — Мой шеф, этот старый боров, не очень благоволит мне. Но денежки он выложит. А с деньгами я могу плевать на него. У нас деньги — это все. Если ты согласишься служить нам, ты будешь богат. У тебя каждый день будет коньяк и самые красивые женщины…

«Идиот! Неужели он надеется, что я еще буду служить им? — думал Василий. — Скорее умру. И не скажу ни слова. Ишь ведь чем соблазняет — деньгами. Совесть человеческую хочет купить за деньги. Неужели он не понимает, с кем имеет дело? Чтобы советский моряк, комсомолец и вдруг продался!»

— С деньгами я могу уйти на пенсию. Куплю собственный домик. В конце концов могу даже жениться…

«Сам-то, видать, не шибко богатый, если только о деньгах и мечтает», — отметил Василий и отвернулся к стене. Убедившись, что его не слушают, Джим умолк. Потом вышел из пещеры. Должно быть, за водой. Воду он приносит откуда-то снаружи, наверное, нашел неподалеку родник. За водой он ходит не больше пяти минут.

Василий облизал сухие, потрескавшиеся губы. Голод его мучил не так сильно, как жажда. В горле все горело. С тех пор, как Василий, отказавшись от еды, плюнул Джиму в лицо, тот больше не предлагал ни воды, ни пищи. Должно быть, он хотел, чтобы Василий сам теперь попросил. А пока он всячески старался возбудить у Василия аппетит и жажду.

Вот и сейчас, вернувшись в пещеру, начал переливать воду из фляжки в банку, причем держал фляжку высоко, чтобы плеск воды был слышнее. Наконец это занятие надоело ему. Он зажег спиртовку и начал готовить обед. Потом долго ел, громко чавкая и аппетитно причмокивая, по всей вероятности, тоже умышленно. «Дразнит, гад! — подумал Василий. — Чем сломить думает. Не выйдет!»

Вдруг до слуха Василия донеслось стрекотание мотора. Сначала Василий подумал, что это идет мотобот. «Чей? Может быть, за ним?» — Василий покосился на Джима. Тот тоже настороженно прислушивался к звуку мотора.

«Нет, скорее всего, наш. Они вряд ли пойдут днем, в открытую. Они, наверное, пойдут ночью. — Василий не хотел верить, что придут не только за Джимом, но и за ним. — Скорее всего, это мотобот рыболовецкого колхоза. Там их четыре. Сюда, на остров, рыбаки, конечно, не зайдут. Никто сюда не рискнет подойти».

Стрекотание мотора нарастало. Вот оно перешло в прерывистый рокот. Это был не мотобот, а вертолет. Он повис над скалой, похожей на медвежью голову, хорошо было видно его зеленое стрекозиное тело с красной звездой на хвосте.

Василий сел и закричал, что было силы. Джим бросился к нему, ударом кулака свалил его на каменный пол пещеры, зажал ладонью рот. Василий, задыхаясь, извивался как уж и пытался укусить руку Джима. Но силы были неравными.

И вдруг Джим отпустил его. Василий услышал злорадный дребезжащий смех. Вертолета над скалой не было. Он летел теперь где-то сзади пещеры, и стрекотание затихало. Вот его уже не стало слышно.

А Джим все смеялся. Но это был уже не тот смех, который Василий слышал, когда впервые очнулся здесь, в пещере. Теперь это был нервный смех. Глаза Джима совсем не смеялись, в них отражалось только беспокойство. Вот смех резко оборвался, и Джим осторожно выглянул из пещеры.

Василий кусал губы, чтобы не застонать от разочарования и обиды. Ведь они были рядом! Как же они не заметили и не услышали его крика?

Беспокойство Джима подействовало на Василия успокаивающе. «Ага, боишься, сволочь!» — подумал он. И только теперь сообразил, что кричал напрасно. С вертолета за шумом мотора никакого крика не могли услышать. Но как же они не заметили входа в пещеру? Василий вспомнил, что видел только хвост вертолета, кабины пилотов не было видно. Значит, и пилоты не могли видеть входа.

А ведь это, наверное, ищут его, Василия! Как же он сразу не подумал о том, что его должны искать? Ну, конечно же, его должны искать! Не могло же его исчезновение остаться незамеченным. Где сейчас корабль? А может быть, его ищут там, на берегу? Кто догадается, что он здесь, на Гибельном? Ему и самому еще не ясно, как он сюда попал. Если действительно на надувной шлюпке, то Джим должен быть искуснейшим мореходом. Или он знает какие-то никому не известные подходы к острову?

Впрочем, это не так важно. Гораздо важнее то, что его ищут. Возможно, что вертолет еще вернется. Если он зависнет с другой стороны от входа, с него опять ничего не увидят. Надо дать сигнал. Но чем и как? Что сделаешь в этом каменном мешке, связанный по рукам и ногам? Сколько времени в его распоряжении, когда придут за Джимом?

А Джим опять смеется:

— Ты думаешь это за тобой прилетали? Просто случайность. Джим достаточно опытен, чтобы не оставлять после себя следов. Никаких следов, понял? Если ты будешь работать на нас, тебя тоже этому научат. Скорее всего, ты попадешь в школу полковника Стоуленса. Это одна из лучших разведывательных школ, там многому научат. А пока ты можешь спокойно ждать, когда за нами придут. Если тебя и ищут, то где угодно, только не здесь. Иначе мы не выбрали бы это место. Его выбирал сам Лаутке, а уж он-то знает толк в таких делах.

А все-таки Джим забеспокоился. Все это он говорит, видимо, не столько для него, Василия, сколько для того, чтобы успокоить себя.

Джим, посмотрев на часы, открыл ящик, напоминающий кирпич. Василий знает уже, что в ящике портативная радиостанция. Джим уже включал ее. Впрочем, только приемник. Василий слышал, как он ловил станцию, слушал передаваемый ключом текст, но ничего не понял. Текст был зашифрован. Джим записал его и потом расшифровывал минут десять. Передатчик он не включает. Конечно, сейчас его сразу же запеленгуют.

Включив приемник и расшифровав текст, Джим сказал:

— Теперь уже недолго. Завтра вечером за нами придет подводная лодка.

Итак, осталось немногим более суток. За это время надо что-то предпринять. Но что?

Джим сказал, что придет подводная лодка. Близко к острову она подойти не сможет. Наверное, Джим думает идти к месту ее всплытия на шлюпке. На худой конец можно вывалиться из шлюпки и, набрав воды, сразу пойти ко дну. Лучше уж утонуть, но не даться врагам живым. Хорошо бы прихватить с собой и Джима. Но что сделаешь со связанными руками и ногами?

Вот если бы развязать руки… Но Джим все время следит за ним. Даже когда понадобилось выйти из пещеры, Джим не стал его развязывать. Он оставляет Василия одного, только когда уходит за водой.

После захода солнца Василий увидел в овале входа силуэт корабля. Это был сторожевой корабль. Он прошел милях в двух по направлению к порту, в котором базировались и пограничники. Минут через сорок он будет входить в гавань. Как раз в то время, когда оттуда будет выходить пограничный корабль, отправляющийся в ночной дозор. Они обменяются приветствиями: сигнальщики приспустят и снова поднимут флаги. Потом на мачте сторожевого корабля поднимут сигнал: «Желаю счастливого плавания». И хотя этот сигнал знают и прочтут все, вахтенный сигнальщик все же громко и радостно доложит о нем.

Василий так ясно представил эту картину, что на какое-то мгновение ему показалось, что он сам стоит на сигнальном мостике, сам докладывает командиру.

Тем горше было возвращение к действительности. Он вдруг впал в отчаяние. Ему казалось, что теперь он уже ничего не сможет сделать, никогда не вернется на свой корабль. Он чувствовал, что на глаза навертываются слезы обиды, и боялся, что Джим заметит их. Поворачиваясь к стене, он ощутил под рукой жестковатую выпуклость приколотого на груди мешочка. Комсомольский билет!

Василию стало стыдно, что он поддается малодушию. Он опять начал твердить себе: «Спокойно, спокойно. Безвыходных положений не бывает». Теперь он вспомнил, что повторяет слова своего командира корабля. Василий первый раз услышал их от командира во время сильного шторма, когда у них заклинило руль и командир отделения рулевых растерялся.

Но где же выход? Вот если бы развязать руки! Василий посмотрел на ноги. Они туго связаны тонким тросом из манильского волокна. Таким же концом, наверное, связаны руки. Его не оборвешь. Тросами из манильского волокна на корабле, например, крепят кранцы, чтобы их не перетерло.

Не перетерло? Но ведь и они в конце концов перетираются. А если попробовать перетереть? Обо что?

Василий обвел глазами пещеру. Поблизости не было ни одного более или менее острого предмета.

Но вот неподалеку от себя, у самых ног, Василий заметил острый выступ в стене. Если сесть, до него можно дотянуться. На то, чтобы перетереть конец, потребуется часа полтора или два. А Джим уходит не дольше, чем на пять минут. Остались всего сутки. Это три-четыре раза по пять минут, когда Джима не будет. Мало!

А если ночью? Но тогда придется действовать с большой осторожностью, и времени потребуется в полтора-два раза больше. Джим спит довольно чутко. Если он что-нибудь заподозрит, все пропало.

Василий напряг мускулы рук, проверяя, насколько они работоспособны. Сил было мало.

Джим начал готовить ужин. И Василий попросил:

— Рассчитывайте и на меня. — И для большей убедительности добавил: — Ничего, видно, не поделаешь, придется покориться.

— Давно бы так! — сказал Джим и самодовольно рассмеялся. Впервые его смех не только не раздражал Василия, а даже радовал: «Пусть думает, что я покорился, это притупит его бдительность».

После того как Джим покормил его, Василий сумел лечь так, чтобы выступ в стене приходился напротив его пояса.

Джим не спал. Василий угадывал это по его дыханию, по тому, что он часто ворочался. Неужели он что-то заподозрил? Или волнуется? Ведь и для него последние сутки — решающие.

Василий притворился спящим. Минут десять или пятнадцать он громко храпел, потом затих и прислушался. Джим тихо посапывал. Спит или притворяется? Василий осторожно повернулся на спину. Посапывание прекратилось. «Не спит».

Он ждал еще с полчаса. Джим не засыпал, он то и дело беспокойно ворочался и тяжело вздыхал. В пещере было очень темно, но Василий иногда чувствовал на себе взгляд Джима.

В овале входа холодно мерцали крупные зеленоватые звезды. В Сибири в студеные зимние ночи они кажутся еще крупнее. В Сибири…

Василию вдруг припомнилась вся его жизнь. Она не баловала его радостями. Отца Василий помнит смутно. Ему было всего два года, когда отец ушел на фронт. Сначала он присылал письма — сложенные треугольником тетрадные листки. Потом письма перестали приходить. А однажды мать вернулась с работы заплаканная. Она взяла Василия на руки и долго гладила его по голове, плача и приговаривая: «Вот мы и остались вдвоем, Василек. Что же теперь будет?» Потом приходили соседи, необычно суровые, молчаливые. Они сидели, вздыхали и тихо рассказывали о случаях, когда у кого-то из их знакомых сначала пришла похоронная, а потом человек «объявился», оказался жив. Видимо, мать эти рассказы нисколько не утешали. Она сидела с плотно поджатыми губами, бледная и строгая, слез у нее уже не осталось.

Вскоре после этого мать заболела, и ее положили в больницу. А за ним стала присматривать соседка — бабушка Степановна. Она редко вставала с постели, потому что у нее все время что-то стреляло в боку. Василий помнит, как допытывался у нее: «Почему у тебя стреляет? Ты проглотила ружье?»

Еще в квартире жил дядя Петя. Он был всегда очень добрый, только ему было некогда. Иногда он заходил к Васе, ласково ворошил его волосы и спрашивал:

— Ну, как дела, хозяин? — И протягивал кусок сахару или конфетку. — На вот, побалуйся.

Он оглядывал комнату и озабоченно хмурил свои густые, с проседью брови, которые на концах завивались и были очень похожи на усы. Однажды Вася спросил у него: «А почему у тебя усы на глазах?» Дядя Петя ему нравился, хотелось посидеть с ним подольше. Но за ним каждый раз приходила его жена тетя Поля.

Васе она не нравилась, потому что всегда что-нибудь запрещала. Например, запрещала играть с кошкой: «Она и так похудела, ты ее совсем замучаешь». Иногда дядя Петя приглашал его к себе. У них в комнате было очень уютно, на черной крышке пианино стояло множество всяких безделушек, но тетя Поля запрещала их трогать: «Этот олень из слоновой кости». Васе было непонятно, почему у оленя слоновые кости, но спросить об этом при тете Поле он не решался.

Мать из больницы не вернулась. Он остался с бабушкой Степановной, перебрался к ней в комнату. А потом умерла и бабушка, и его отдали в детский дом. В другой город.

Тогда ему казалось, что он остался один на всем свете. Только о дяде Пете сохранились хорошие воспоминания. Но повидаться с ним больше не довелось.

Это чувство одиночества никогда не покидало его. Со временем оно лишь притупилось, но не прошло. У него появились товарищи и друзья, ему попадалось много хороших людей, он быстро привязывался к ним. Он всегда чувствовал, как ему не хватает того, что было у других: материнской ласки, семьи. Поэтому ему часто казалось, что у него нет и настоящих друзей.

И только теперь он понял, что они у него были. Они были и в детском доме, и в ремесленном училище, и на корабле. И всюду у него была семья — дружная, заботливая, настоящая. Особенно на корабле.

Неужели он больше не вернется на свой корабль? Василий подумал: послушайся он тогда мичмана Гринько, ничего этого не случилось бы…

Джим в эту ночь так и не уснул. Едва забрезжил рассвет, он поднялся и сделал небольшую разминку. Видно было, что он нервничает и старается успокоиться. Но это ему плохо удавалось, он то и дело выглядывал из пещеры и беспокойно осматривался. Он немного успокоился лишь после того, как включил приемник и прослушал передачу. Видимо, по радио подтвердили сообщение о том, что лодка придет.

Василий тоже нервничал. Ночь, на которую он возлагал столько надежд, прошла. А сделать так ничего и не удалось. «Теперь уже и не удастся», — с горечью подумал Василий.

И все-таки, когда Джим пошел за водой, он попробовал перетереть связывающий руки конец о выступ в стене. Минуты три-четыре он лихорадочно работал. А когда, изловчившись, ощупал пальцем трос, руки невольно опустились: он сумел перетереть только две тонкие пряди.

От предложенного Джимом завтрака он отказался. Джим не стал настаивать. Он был необычно молчалив. И через каждые десять — пятнадцать минут осторожно выглядывал из пещеры и осматривал горизонт.

А на горизонте, как назло, ни одного дымка, ни одного силуэта корабля.

Время летело стремительно. Вот уже поперек входа легла тень от соседней вершины скалы. Полдень. Будет ли Джим обедать, пойдет ли еще за водой? Василий понимал, что все равно не сумеет перетереть связывающий руки конец, даже если Джим уйдет не на пять минут, а на полчаса. Но он все же ждал, когда тот уйдет.

Прошло еще не менее часа, а Джим и не собирался обедать. Василий попросил пить. Джим поднес к его губам флягу, и Василий выпил из нее почти всю воду. «Теперь он обязательно пойдет».

Наконец Джим начал готовить обед. Он поставил на спиртовку банку и достал хлеб. Потом достал флягу и, чертыхнувшись, встал. Осторожно осмотревшись, вышел.

Василий подождал, пока стихнут его шаги, и быстро сел. Он уже протянул руки к выступу, когда заметил голубоватое пламя спиртовки.

Огонь! Вот что может его спасти! Джим оставил спиртовку зажженной. Раньше он этого не делал.

Василий снова лег и подкатился к противоположной стене. Став на колени, он осторожно, чтобы не погасить пламя, столкнул со спиртовки банку. Потом поднес к пламени руки.

Он считал:

— …пятнадцать, шестнадцать, семнадцать…

Когда он досчитает до трехсот, вернется Джим.

— …семьдесят шесть, семьдесят семь, семьдесят восемь…

Руки связаны туго, и пламя облизывает кожу. Хочется отдернуть руки.

В ноздри ударил запах гари.

— …девяносто два, девяносто три…

А руки уже не терпят. Кажется, в них вонзаются тысячи игл.

— …сто шесть, сто семь, сто восемь…

Василий поднимает руки и что есть силы растягивает их. Нет, не рвется. Но конец продолжает тлеть. Василий снова опускает руки, и в ребра ладоней снова впиваются иглы.

— …сто восемьдесят три, сто восемьдесят четыре…

Надо еще успеть развязать ноги.

— …двести одиннадцать, двести двенадцать…

Автомат лежит в углу, надо успеть схватить его. Сердце бьется так громко и часто, что, кажется, вот-вот выскочит из груди.

— …двести пятьдесят семь… Рывок! Еще рывок — и трос лопнул. Руки свободны.

— …двести восемьдесят один…

Ноги он уже не успевает развязать: слышатся шаги Джима. Хорошо, что день солнечный, со света не разглядишь сразу, что происходит в пещере. Однако надо добраться до автомата. Василий, опираясь на руки, прыгает в угол.

И все-таки он не успевает. Джим наваливается на него раньше, чем он схватывает автомат. Но теперь Василий был подготовлен к нападению, успел вывернуться из-под Джима и схватить его за горло. Однако Джим уже выдернул пистолет.

Василий ударил по руке Джима раньше, чем прогремел выстрел. Пистолет отлетел в сторону. И все-таки Василий оставался в худшем положении. Ноги были связаны, и это лишало его устойчивости. К счастью, Василий понял это сразу. Он собрал все силы и стал бить Джима головой о каменный пол пещеры.

Теперь они поменялись ролями. Джим был связан по рукам и ногам, а Василий сидел у станции. Он долго не мог включить передатчик. Наконец это ему удалось. Он начал передавать открытым текстом по всему диапазону:

— Я Пряхин, я Пряхин. Нахожусь на Гибельном, нахожусь на Гибельном…

Так он передавал минут сорок. Потом, не спуская глаз с Джима, вынес из пещеры и сложил недалеко от входа все, что могло гореть, облил остатками спирта и поджег. Через несколько минут над Гибельным высоко поднялся шлейф дыма.

А еще через полчаса над островом повис вертолет.

Первым по шторм-трапу спустился мичман Гринько.