Штормовой пеленг

Анатолий СОБОЛЕВ

ШТОРМОВОЙ ПЕЛЕНГ

Повесть

Где-то далеко-далеко, в туманных пространствах северной Атлантики, еще только наметились невидимые глазу, никому еще не ведомые изменения в природе, которые приведут к рождению циклона. Ураган будет срывать крыши с домов, ломать вековые деревья, опрокидывать опоры электрических передач, выбрасывать на прибрежные камни корабли. Путь его будет сопровождаться беспрерывными сигналами бедствия: «SOS», «SOS», «SOS»... Три точки, три тире, три точки, три тире...

Никто не мог знать, что этот неуловимый сдвиг в природе приведет к необратимому сдвигу в жизни людей в их судьбах и поступках.

Где-то там, в океане, еще сгущалась, копилась не знающая преград и удержу бездушная сила, а здесь, в зеленом портовом городе с уцелевшими в войну средневековыми краснокирпичными фортами и башнями, стояло тихое солнечное утро и ничто не предвещало беды.

Порт жил своей обычной жизнью.

Гавань была заставлена судами разного тоннажа и назначения. Здесь были и обшарпанные, поржавевшие, только что вернувшиеся с моря траулеры, производственные рефрижераторы, мелкие подсобные суденышки и большие солидно-грузные базы, возвышающиеся над всем многообразием судов. Два маленьких портовых буксирчика с громкими именами «Богатырь» и «Илья Муромец» разворачивали на выход в канал, соединяющий порт с морем, красивую, огромную, сверкающую свежепокрашенными бортами тунцеловную базу «Янтарный луч». Над спокойной водой гавани гремели усиленные динамиком команды лоцмана.

Морской спасательный буксир «Посейдон» стоял у причала ремонтных мастерских. Вспыхивали искры электросварки, стучали молотки, скрипели блоки. Палуба была завалена обрезками металла, обрывками троса, замазана скользким машинным маслом и красными пятнами сурика. Валялись заляпанные мазутом доски, горбыли, куски грязной ветоши. Утратив красивый стройный вид, буксир представлял собою теперь развороченный муравейник, где толкутся будто бы в беспорядке муравьи-матросы. На самом же деле все шло как и положено при ремонтах, и каждый знал свое дело.

К борту буксира подъехала грузовая машина, из кабины выскочил боцман Гайдабура, жилистый, подвижный, в засаленной мичманке и распахнутом ватнике поверх старой выцветшей тельняшки. Он проворно вэбежал по трапу на судно, пошарил глазами по разгромленной палубе и, увидев на корме водолазов, поспешил к ним.

— Семеныч, — слегка запыхавшимся тонким голосом обратился он к Грибанову, плотному, грузному старшему водолазу, — дай твоих орлов буксир привезти.

— Не могу, — ответил Григорий Семенович, возвышаясь могучей и непоколебимой скалой рядом с тощим боцманом. — Не положено.

— Ну чего им сделается? — просительно сказал боцман, изобразив на морщинистом лице заискивающую улыбку. — Людей у меня не хватает, а тут буксир дают, новенький, привезти со склада надо. В кои-то веки выпросил. Прямо с завода. В смазке еще. А?

— Водолазу по уставу водолазной службы не положено заниматься всякими погрузками-разгрузками, — нетороплив© пояснил Грибанов.

— Да они у тебя как жеребцы! Застоялись. Им это вместо разминки. А мои замотались. Рук не хватает. А?

— Не положено, — спокойно повторил старший водолаз.

— «Не положено», «не положено»! — фальцетом воскликнул боцман. — А нам положено? Все своими граблями! — Он показал запачканные мазутом руки.

— Лафа этим водолазам, — сказал появившийся на корме матрос Смурага, коренастый крепыш с наглыми глазами и длинными бакенбардами. — Живут же люди! Пупок с места стронут, если двадцать кило поднимут.

— У нас «груза» только тридцать два, хмуро заметил Грибанов. — Тебя в скафандр затолкнуть — штаны мокрые станут.

— Все клеят свои рубашки, — хмыкнул Смурага, — в клапанах ковыряются, будто в космос собираются.

— Пошел бы ты отсюда, — предложил Грибанов.

Смурага независимо засвистел и привалился спиной к фальшборту.

— А все же матросы глядят и думают — лежебоки вы, — недовольно сказал боцман.

— Если ума на другое не хватает, пусть думают, — спокойно ответил Грибанов. — Каждый делает свое. На разгрузку водолазов не дам.

— Ну, запомню я, Семеныч! — пообещал боцман.

— Запоминай.

Боцман покачал головой и вдруг вспылил на Смурагу.

— А ты чего тут прохлаждаешься? А ну давай в машину! Где Курилов, где Боболов? Давай всех в машину!

— Ишаки мы, что ли? — огрызнулся Смурага. — Все мы да мы. Нам тоже не положено ишачить сверх меры!

Боцман споткнулся о растянутую на палубе якорь-цепь и закричал:

— Разбросали тут! Почему цепь валяется? Я приказал убрать. Разгильдяи!

— Что, я один буду пупок рвать? — возразил матрос.— Тут впятером не утащить.

— Где Боболов, где Курилов?

— Вон ваш Курилов. — Смурага кивнул на матроса, который не спеша спускался по скоб-трапу с пеленгатор- ного мостика.

— Опять спишь на ходу! — обрушился боцман на матроса. — А ну в машину!

Грибанов с усмешкой смотрел вслед разъяренному боцману.

— За работу, ребятки, — сказал он молодым водолазам Веригину и Шебалкину.

В дверь водолазного поста был виден причал, где уже па ходу садились в машину матросы.

Веригин и Шебалкин облачили Григория Семеновича в скафандр.

Грибанов спускался по трапу, привычно чувствуя, как давит на плечи тяжесть, как тянет вниз скафандр. По мере того как он погружался в воду, становилось легче, вес исчезал: сначала полегчали ноги, потом туловище, а когда по иллюминатору полоснула мутная вода, скафандр стал как поплавок — воздух, наполнивший его, придал плавучесть и легкость.

Грибанов поплыл вдоль борта, ему помогал Веригин, подтаскивая сверху за шланг-сигнал. В шлемовых иллюминаторах плескалась фиолетовая от мазутной пленки волна. У кормы он ухватился за подкильный канат, заведенный с обоих бортов и пропущенный под днищем судна. Нажимая на золотник в шлеме и стравливая из скафандра лишний воздух, стал погружаться в воду.

Вода была мутной, видимость плохая, но солнечный свет пробивал грязную поверхность гавани и работать было можно.

Григорий Семенович добрался до винта. Осмотрел погнутые и зазубренные лопасти. Винт, конечно, надо менять. В доке замену сделали бы за несколько часов, а им работать суток пять — Григорий Семенович накидывал лишнее время на неопытность своих водолазов. Ремонт некапитальный, поэтому на капитана жмут, чтоб побыстрее закруглялся и выходил в море. «Ураган» получил две пробоины и ползет в док зализывать раны. На промысле каждый день что-нибудь да случается, кому-нибудь да нужна помощь.

— Подтащи-ка меня на нос! — приказал оп.

— Есть, — ответил Шебалкин по телефону.

Шланг-сигнал натянулся. Григорий Семенович медленно двигался вдоль судна, внимательно осматривая обросшие ракушками и зелеными бородами водорослей днище и корпус буксира. Все в общем-то нормально, если не считать вмятины с левого борта.

Осмотрев подводную часть судна, Григорий Семенович приказал вытаскивать его наверх. Он плыл к трапу, разглядывая близкое дно. Оно было захламлено, как городская свалка.

Торчали обрывки ржавых тросов и какие-то искореженные железяки, блестели консервные банки, валялись рыбацкие драные сапоги-бахилы, внахлест лежали цепи, листы железа, судовые фонари, колесные покрышки от автомашин, плетеные кранцы, обрубки шпал и горбылей, мотки проволоки, доски и даже велосипед, почти целый, не то брошенный, не то уроненный в воду. А уж про бутылки и говорить нечего. Где только не спускался он под воду, на разных широтах и меридианах, всюду встречал бутылки на дне, разных форм и емкости. Если бы он был собирателем, то у него была бы самая большая и самая диковинная коллекция бутылок.

Мимо обросших водорослями черных свай причала Григорий Семенович всплыл и полез на трап. И сразу же почувствовал, как тяжесть навалилась на плечи. Он с трудом поднялся по трапу.

С него сняли шлем, он с жадностью вдохнул теплый воздух, настоянный на запахах земли, порта и воды. Всякий раз, возвращаясь из подводного мрака, он с радостью ощущал на мокрых от пота щеках солнце, налетавший ветерок и не мог надышаться чистым вольным воздухом вместо шлангового, пахнущего резиной, сыростью и железом. Сколько лет выходил он из воды, сколько раз высвобождали его из скафандра, и все равно каждый раз его охватывала радость возвращения. Каждый раз вместе с водолазными доспехами снималось с него и душевное напряжение, будто возвращался он благополучно из разведки и теперь мог облегченно перевести дух.

Пока Веригин и Шебалкин снимали с него груза и манишку, отстегивали галоши, стаскивали водолазную рубаху, Григорий Семенович глядел на порт, залитый вечерним солнцем, на траулеры у причалов, на портальные высокие краны, без устали опускавшие длинные шеи в трюмы, на грузовые машины, шныряющие по причалам, на матросов, занятых своим делом на палубах, на докеров, окончивших рабочий день и идущих к проходной, — все было родным и близким.

Нет, человек никогда не привыкнет к морскому дну. Он родился на земле, и милее земли ему нет ничего. Порт, полный стука, бряка, лязга, заполошных звонков кранов, гудков машин, ругани докеров после черной воды и придонного холода кажется лучшим местом в мире...

***

Капитана Чигринова подвез в порт на служебной машине Иванников, разговор с ним оставил неприятный осадок. «Как у вас с ремонтом?» — спросил Иванников. «Не от меня зависит», — сухо ответил Чигринов. «Ну не скажите, — улыбнулся Иванников. — Капитан не последняя спица в колесе. Не мне вам объяснять, что на промысле нужны спасатели». — «Не понимаю, — вспыхнул Чигринов, — почему вопрос задан мне? Не лучше ли с ним обратиться к начальству мастерских?» — «Берите пример с капитана Щербаня. — Все так же снисходительно улыбаясь, Иванников кивнул на вишневую «Волгу», за рулем которой сидел Щербань. Он легко обогнал их, помахал рукой. — Щербань из ремонта всегда выходит раньше срока. Умеет контактировать с начальством ремонтных мастерских».

По тону, по улыбке Иванникова было не понять — не то советует, как надо действовать, не то иронизирует, осуждая такой метод.

Чигринов знал, что такое «контактировать». Но он не хотел действовать в обход положенных правил. Что положено — то положено. Ему претило, когда капитаны выколачивали, выпрашивали, выжимали, будто находились не у себя в порту, а бог знает где, ремонт будто бы их сумасбродная прихоть.

«Алексей Петрович, все же когда можно надеяться на готовность вашего буксира?» — гнул свою линию Иванников. «Если ремонтники не подведут, то, думаю, через полмесяца». — «Если... Думаю... — Иванников убрал улыбку. — Нельзя ли поконкретнее?» — «По графику — двадцать пятого июня». — «Мы просим вас, Алексей Петрович, ускорить ремонт. Привлеките команду, объясните матросам. Люди поймут, если им объяснить».

Тон начальства был вежливо-приказным.

Люди поймут — это верно. Вот ремонтники понять не могут! То у них сварщика нет, то материала! И почему-то за все эти безобразия должен отвечать капитан. Вот разобрали главный двигатель, а прокладок нет. Старший механик еще и на берег не сходил — день и ночь в машине, вся команда работает. Но все равно в срок в море не выйти.

Чигринов, перебирая на столе ведомости на ремонт, вспомнил вежливый тон Иванникова, его неторопливые жесты, усталость в глазах. Говорят, на других он покрикивает, но с Чигриновым всегда вежлив, хотя за этой вежливостью чувствуется холодок. Когда-то Иванников был у него старпомом. Но однажды стал рассказывать, как участвовал в штурме Кенигсберга, не зная, что Чигринов брал этот город. Задав два-три вопроса, Чигринов понял, что Иванников, мягко говоря, приукрашивает свою биографию. Тогда они с ним поняли друг друга, и с той поры в молочно-белых глазах Иванникова всегда угадывалось затаенное недоброжелательство.

В дверь постучали.

— Да, — откликнулся Чигринов.

Широкое лицо Грибанова слегка распарено, поредевшие седые волосы влажны и аккуратно причесаны.

— Прибыл, — по-военному доложил он.

Чигринов подождал, пока Григорий Семенович грузно опустится на диванчик.

— Осмотрел?

Григорий Семенович кивнул.

— Ну что?

— Думаю, сами сможем. И днище надо бы пошкрябать. Обросли.

— Давай, — согласился Чигринов. — Еще с полмесяца стоять будем. Успеешь?

— Вполне.

Вошел старпом Вольнов, молодой, высокий, чернобровый, как и капитан, подтянутый человек. Они походили друг на друга, только один с сильной проседью, другой — без единого белого волоска.

— Прибыла машина с буксирным канатом, — доложил он. — У боцмана людей не хватает.

«Гайдабура накляузничал», — усмехнулся Грибанов.

Старпом смотрел на капитапа.

— Водолазов не трогать, — приказал капитан.

— Боцманская команда умучилась, — хмуро пояснил старпом. — Все на ней.

— Каждый занимается своим делом, Константин Николаевич, — сказал капитан. — Где старший механик?

— Поршни повез на ремзавод.

— Как вернется — сразу ко мне.

— Хорошо, — кивнул старпом.

— Как сегодня график? Выполнен?

Чигринов еще утром уехал на экзамены в мореходку, теперь уже кончался рабочий день, и он хотел знать, что сделано за день.

— В общем, да, — ответил старном, —· если не считать, что брашпиль так и не собрали.

— Скажите старшему механику, пусть выделит из своих мотористов в помощь.

— У них и так работы по горло.

— Знаю. Но за ремонтниками — глаз да глаз. Сейчас не проверим, в море будем ремонтировать.

Старпом тоже знал, что за ремонтниками нужен строгий надзор, могут тяп-ляп сделать, а потом в море самим придется переделывать.

— Дед закричит.

Старпом назвал старшего механика по-морскому дедом.

— Пусть кричит. Вот водолазы нам подарок делают. — Чигринов кивнул на Грибанова. — Сами винт сменят и ракушки собьют.

Вольнов криво улыбнулся: подарочек! Значит, срок ремонта сократится, а вместе с ним сократится и пребывание на берегу. Кому как, но в его планы это совсем не входило.

Грибанов понял его и сказал, будто оправдываясь:

— Хочу своих парней потренировать. Не все мне менять винты, надо и им приучаться.

«Черт бы тебя побрал с твоей приучкой! — мысленно проклял его старпом. — Теперь и на неделю не выскочишь отдохнуть!»

— Но одобряете? — усмехнулся Чигринов.

— Одобряю, — не сумев скрыть своего недовольства, ответил Волыюв и опять подумал: «Этому старому хрену на берегу уже неинтересно, а у капитана интерес на судне, в медпункте. Хоть бы команду свою пожалели».

И вдруг решился:

— Хотел просить у вас недельку. К брату съездить. Женится.

Чигринов молчал.

«Откажет», — безнадежно подумал старпом.

— Где он живет? — спросил Чигринов.

— В Черняховске.

Капитан помедлил.

— Трое суток, Константин Николаевич. Больше не могу. Начальство требует ускорить ремонт. Так что не обессудьте.

- И на этом спасибо, — поблагодарил Вольнов.

Он знал, что, пока будет гулять на свадьбе, его обязанности возьмет на себя капитан. А у капитана и своих дел по горло. Он был все ж благодарен мастеру — старпом мысленно назвал капитана на международном языке мастером, потому что был глубоко убежден: Чигринов стоит этого высокого звания. А вот водолаз подгадил изрядно. Все надеялись, что когда их поставят в док, то хоть несколько дней погуляют на берегу. С доком всегда тянучка. Надо же чего придумал: самим винт снимать. Хрыч старый!..

— Когда свадьба? — спросил капитан.

— В пятницу регистрация. Свадебный день, — пояснил старпом. — Во всех городах так.

— Сегодня среда, — капитан взглянул на календарь. — В пятницу можете на судно не являться. Придете в понедельник с утра. А завтра займитесь палубными работами. И скажите боцману, пусть начинает покраску мачт.

— Слушаюсь.

— Все. Рабочий день окончен. Кто у вас на вахте?

— Шинкарев, — ответил Волыюв.

— Когда придет ночная смена, пусть проверит их работу.

«До чего похожи друг на друга! — не в первый раз уже подумал Григорий Семенович. — И ростом, и манерой держаться, и на слова скупы. Можно подумать — братья. Старпом подражает капитану во всем, даже походкой, даже фуражку носит прямо, надвинув козырек на глаза».

Капитан Чигринов был всегда застегнут на все пуговицы, всегда подтянут и готов к действию. Он терпеть не мог расхлябанности ни в своей одежде, ни в одежде подчиненных. Ему больше подходило командовать военным кораблем, чем гражданским судном. И эта его собранность, четкость в приказаниях и распоряжениях, почти военная дисциплина, введенная им на спасателе, вольно или невольно отражалась и на поведении штурманского состава.

Вольнов ушел, Чигринов спросил:

— Когда начнешь?

— Могу завтра. Винт нужен.

— Винт завтра будет.

Проводив Григория Семеновича, Чигринов позвонил в судовой медпункт. Никто не ответил. «Где ж она?» — удивился Чигринов. Он отказался идти ужинать в кают-компанию и сел пить чай у себя в каюте. Заварив чай и ожидая, пока он настоится, Чигринов смотрел в иллюминатор на вечереющее небо. Только теперь, освободившись от ремонтных хлопот, он вспомнил о сыне.

«Да, выкинул парень номер! Своенравный парень растет. А вытянулся-то как! Модно подстрижен. С гитарой, поди, ходит?»

Перед глазами стояло искаженное обидой лицо сына и его ненавидящий взгляд. Этот чужой, полный непримиримости и непрощения взгляд смутил Чигринова и не давал ему весь день покоя.

Утром, на экзаменах в мореходной школе, он увидел не мальчишку, каким помннл сына, а юношу с пробивающимися усиками и очень похожего на него. Он давно не видел Славку, уже два года, с тех пор, как ушел из семьи.

Опоздав к началу экзаменов, Чигринов вошел в аудиторию, когда Славка отвечал на третий вопрос по билету — про узлы, стропы и такелаж. По лицу экзаменаторов было видно, что они довольны ответом, и начальник мореходной школы уже потянулся за зачеткой, когда капитан Щербань предложил Славке завязать двойной беседочный узел. И тот не смог. Он завязал что-то непонятное, какой-то гордиев узел. Тогда Чигринов, желая выручить сына, спросил, как он будет развязывать такой узел. «Разрублю!» — зло крикнул Славка, бросил узел и выбежал из аудитории. Начальник мореходки, Павел Антонович, друг Чигринова, приказал Славке: «Курсант Чигринов, вернись!» Но Славка хлопнул дверью, и в аудитории наступила неловкая тишина. Капитан Щербань попросил начальника школы послать Славку на его судно. «Я научу его вязать узлы». Председатель экзаменационной комиссии Иванников сказал: «Вопрос о распределении курсантов будет решаться позднее. Сейчас идут экзамены». На сердце Чигринова остался неприятный осадок, он впервые задал себе вопрос: «Почему я так долго не видел сына?»

Надя, конечно, не стала бы препятствовать его встречам с сыновьями. В этом он был уверен. Она не принадлежит к тем женщинам, которые в мстительной злобе обливают бывших мужей грязью, сваливая всю вину на них, запрещают детям встречаться с отцами. Дело в том, что он сам не стремился к этим встречам, не хотел деланно-веселых улыбок, фальшиво-бодрых слов, которые пришлось бы говорить, — все это было бы лживо и унизительно. Роль бодрячка-папаши, который покинул семью и еще пытается сохранить о себе прекрасные воспоминания, не для него. В море, в длительных рейсах не раз испытывал тоску по своим сорванцам, давал себе зарок после рейса зайти навестить их. И не заходил. На берегу капитанских хлопот тоже по горло. Но если быть откровенным перед собой, то он прятался за эти хлопоты и с облегчением уходил опять в море, обещая себе в следующий раз обязательно забежать к мальчишкам.

Дома, в своей семье, капитан обычно появляется как гость, побудет дней пятнадцать-двадцать и снова в рейс на несколько месяцев. Так идут годы, десятилетия. Если матрос может списаться на берег и начать нормальную человеческую жизнь, то капитан прикован своей профессией к судну, к морю. Настоящим домом для него становится судно, где он проводит основную часть своей жизни. Семье на берегу он оставляет денежный аттестат, посылает радиограммы, его встречают, когда он возвращается с моря. Но если любовь, на которой в молодости держалась семья, ушла, а дружбы, духовного родства за эти годы не возникло, моряцкая семья распадается.

О Надежде Чигринов знал, что она любит его до сих пор. Но она все время была далеко, а рядом — из рейса в рейс, из месяца в месяц — находилась другая женщина. И он не стал обманывать жену, как это делают другие капитаны. Он ушел из семьи.

Чигринов затянулся сигаретой, посмотрел в иллюминатор на вечернее чистое небо, обещающее на завтра хорошую погоду, и подумал, что, пока стоит погода, надо красить мачты и надстройку.

Он еще раз позвонил Анне, телефон не ответил. «Где же она? Может, медикаменты получает? Или в облздравотдел уехала? Но рабочий день окончен».

Наливая в стакан крепкий, густо-коричневый чай, он опять вспомнил сына и внезапно решил: «Надо взять его к себе на спасатель».

***

В кухне, украшенной огромным засушенным омаром с красными мощными клешнями, когда-го привезенным отцом из рейса, десятилетний Юрка читал «Морского волчонка». Он переживал приключения мальчишки, который в трюме плыл через океан, пережьвал и завидовал. Как хорошо было раньше! Раз! — и забрался на судпо иочыо, когда все спят, или днем, когда все отвернулись. А теперь вот даже и в порт не попадешь, в воротах стоят милиционеры, а у судовых трапов — вахтенные. Юрка ходил с матерью в порт, она отпустила его погулять, так его сразу сцапали на причале и отвели в диспетчерскую. Нет, совсем другие времена настали! Неинтересные! Шагу ступить не дадут. То ли дело раньше!

Юрка вздохнул, глянул на часы и испуганно ахнул. Давно пора было прийти брату, и он, конечно, будет допытываться, ел Юрка или нет. Он быстро налил в тарелку холодного супа, приготовленного матерью еще вчера, перед дежурством, поболтал в нем ложкой и опять вылил в кастрюлю; отломил кусок хлеба, накрошил на столе, пусть думает — обедал. Тарелку и ложку он сунул в раковину под кран, но мыть не стал; вытащил из холодильника банку клубничного варенья, самого любимого, и снова засел за книжку.

Юрка был далеко в океане, когда вдруг услышал над ухом:

— Опять варенье лопаешь!

Он поднял глаза и едва не подавился — перед ним стоял бледный, с насупленными бровями брат. Как он вошел в квартиру, Юрка не слышал.

— Слава, ты экзамен сдал? — решил было он увильнуть от ответа.

— Все на сладком живешь! — раздраженно сказал Славка. — Суп ел?

— Ел.

Юрка показал па грязную тарелку в раковине как на вещественное доказательство. Славка подозрительно поглядел на плутоватую рожицу брата и пощупал кастрюлю на плите.

— Почему холодная?

— А я суп холодный люблю, — не моргнув глазом, соврал Юрка.

Славка еще раз с подозрением поглядел на братишку — от этой продувной бестии всего можно ожидать. Мать велела следить за ним, чтобы он ел как все нормальные люди, а он только и живет на варенье да на мороженом. Вон уже полбатона слопал, а банку мать открыла только вчера.

Славка отобрал у Юрки варенье, закрыл крышкой и приказал: «Принимайся за уборку!» — пошел к себе в комнату выложить шпаргалки, которые на всякий случай, как и все, заготовил на экзамен, только воспользоваться не пришлось.

Юрка, оставшись в кухне один, быстро — ложка за ложкой — черпал варенье и отправлял в рот. Славка вернулся в кухню и застал братишку за разбоем.

— Не налопался?

Юрка в ответ что-то промычал.

Славка взял братишку за плечи, развернул спиной к себе и поддал коленом. Выпроводив неслуха, он закрыл банку, но передумал, открыл и полез в нее ложкой.

— А са-ам! — обиженно протянул Юрка. Он торчал в дверях и завистливо смотрел на брата.

— Не вякай. — Славка отставил банку. — Принимайся за уборку. Объявляется большой аврал.

Но не успели они заняться уборкой квартиры, как раздался звонок в прихожей, и Юрка побежал открывать.

— Путь в морские волки начинается со швабры и помойного ведра! — изрек Мишка Петеньков, заметив ведро и тряпку. — Не робей, юнга.

Мишка был в яркой ковбойке, завязанной узлом на животе, и в умопомрачительных джинсах с наклейками. Широкий ремень с большой надраенной бляхой был усыпан блестящими заклепками, а на белобрысой голове чудом держалась лихо заломленная «мореходка». Только по этой «мореходке» да по якорю на бляхе и можно было предположить какое-то отношение его к морю. А так — не то мексиканец, не то испанец. Когда он делал шаг, колокольчики на джинсах звенели.

— Последний раз по-вольному прошвырнуться, — пояснил он, поняв недоуменный взгляд Славки.

В руках Мишка держал обувную коробку, из которой торчала антенна. В коробке был транзистор со сломанным футляром. Денег на новый футляр у Мишки не хватало, а коробки он выпрашивал в универмаге «Маяк», в отделе обуви.

Славка неласково смотрел на друга, ему не хотелось сейчас никого видеть.

— Что было, что было, Славка-а! — закатил глаза Петеньков. — Девятый вал! Двенадцать баллов!

— Плевать мне на двенадцать баллов! — оборвал его Славка.

— Вот я и говорю — плевать! — охотно согласился Мишка и тут же деловито доложил: — Трояк тебе вкатили. Из уважения к заслугам твоих предков. Это что — клубничное? Обожаю клубничное.

Петеньков, не дожидаясь приглашения, зачерпнул ложку варенья и отправил в рот, блаженно зажмурился.

— Много есть сладкого вредно, диабет наживешь, — не вытерпел Юрка. Он торчал в дверях и ревниво смотрел, как уничтожается варенье.

Славка усмехнулся н опять выдворил братишку из кухни.

— Давай занимайся уборкой. Сам-то хоть сдал? — спросил у Петенькова.

— Чуть волной не накрыло, — с трагической ноткой сообщил Мишка и, облизав, отложил ложку. — Капитан Щербань кинул спасательный круг. — Он восхищенно крутнул головой и воскликнул: — Вот классный кэп! Таких поискать! Спасенье надо обмочить. Бери гитару.

— Не пойду, — отказался Славка. У него хоть и отлегло на душе после сообщения Петенькова («трояк» не беда, главное — в море путь открыт), но встреча с отцом лежала тяжелым грузом на сердце, и идти веселиться ему не хотелось.

— Да ты что! — удивленно выкатил и без того большие голубые глаза Петеньков. — Морской закон! Экзамены столкнули, уходим в моря. И еще за то, что Щербань берет тебя к себе.

— Ври! — Славка замер, радостно пораженный.

— Просоленное слово морского волка! — торжественно поклялся Петеньков. — Сам слышал: после экзаменов Щербань просил Душу-Павлушу направить тебя к нему. Давай собирайся. Пойдем расстреляем время. Все мариманы покатили в бар «У ворот» балдеж устраивать. И нам велело там быть. А юнга пусть доведет палубу до блеска. Адмирал Нельсон тоже начинал с этого, — успокоил он Юрку, снисходительно похлопав его по плечу.

***

Из вишневой «Волги» Анна Сергеевна смотрела на освещенную фонарями улицу, на фасады старинных домов, на островерхие краснокирпичпые крыши с затейливыми башенками и шпилями. Она несколько лет жила в этом красивом зеленом городе, но все еще не могла привыкнуть к нему. Все в море да в море. А когда возвращается из рейса, на судового врача сваливается масса береговых дел: отчет о санитарном состоянии судна и качестве продуктов, о лечении экипажа в рейсе и помощи спасенным. Приходится заполнять десятки бумаг. Не успеешь опомниться — снова в море.

И так все годы, с той поры, как приехала она сюда после института, после гибели мужа.

Он был штурманом на траулере Севастопольской базы. Познакомились они в Москве на вечере танцев в мединституте, где она училась на первом курсе. Он ехал в отпуск в Горький, и школьный товарищ-студент затащил его к ним на вечер. Он так и не доехал до дома и весь отпуск, весь июнь, пока она сдавала экзамены, проторчал в Москве, каждый день встречая ее у дверей института.

Лето она провела в ослепительно-прекрасном Севастополе. Белые здания, синее море, солнце, фрукты, радостная пестрая толпа отдыхающих, его траулер, стоящий в ремонте, душные южные ночи, купание в ночном теплом море.

Осенью, на втором курсе, она стала вдовой. И потянулись долгие тусклые годы.

Окончив институт, она сама попросилась в этот город, подальше от тех мест, где была счастливой. И когда в облздравотделе предложили стать судовым врачом, неожиданно для себя согласилась, хотя и боялась моря.

Прошло несколько лет. На многих судах ходила она, прежде чем попала на «Посейдон». В первом же рейсе она почувствовала, как потянуло ее к строгому и немногословному капитану. Чигринов разительно отличался от ее первого мужа. Он был из другого поколения, из тех, кто прошел войну. Она скрывала свое чувство, противилась ему, гнала от себя, пока вдруг не обнаружила, что Чигринов тоже любит ее...

Она видела свое лицо, отраженное в стекле машины, видела гладкую прическу крашенных в рыжий цвет волос, короткие темные брови, прямой нос и подведенные помадой полные губы. Лицо было уже не первой молодости, однако Анна Сергеевна принимала это неизбежное в жизни любой женщины увядание спокойно, без панического страха. Большие очки в модной оправе придавали ее лицу строгость, делали похожей на неулыбчивую учительницу.

Из радиоприемника тихо лилась незнакомая мелодия. Анна Сергеевна курила сигарету, глядела на свое отражение в стекле и думала о том, что вот и прошли молодые годы. Сегодня почему-то было особенно грустно, и она никак не могла понять почему. Эта внезапно нахлынувшая тоска погнала ее в город, она долго бродила по улицам, пока не подкатил к тротуару на «Волге» капитан Щербань. С улыбкой открыл дверцу. «Смотрю и глазам не верю — красивая женщина и грустит в одиночестве!» Он катал ее по городу и все острил, рассказывал смешные анекдоты. Он был в ударе: снова вывел свое судно на первое место в базе, выполнив полугодовой план досрочно. За час они объездили весь город, а потом подкатили к милиции, куда забрали его новых матросов.

— Салажата, — усмехнулся Щербань. — Пристали в парке к моей буфетчице. Милиция их и загребла.

Когда задержанные вышли из отделения милиция, Анна Сергеевна указала на длинного, чуть сутуловатого паренька.

— Это не Чигринова сын?

Щербань включил зажигание.

— Он самый.

— Какой большой, — растерянно произнесла Анна Сергеевна, не спуская глаз с юноши.

— Акселерация. — Щербань слушал работу мотора. — Сейчас они все такие длинные.

— Похож, — тихо сказала Анна Сергеевна, и на губах ее появилась задумчиво-грустная улыбка.

— Я попросил его к себе. — Щербань тронул «Волгу» и, проезжая мимо девушки, одиноко стоящей возле милиции, сказал в опущенное окно: — Тамара, завтра в девятнадцать ноль-ноль отход.

— Я знаю, — смущенно улыбаясь, ответила девушка.

— Какая славная девушка! — сказала Анна Сергеевна.

— Плохих не держим, — улыбнулся Щербань и похвалил: — Хорошая буфетчица. Ну, теперь куда?

— В порт.

На большой скорости Щербань погнал «Волгу» по ночным затихшим улицам, мимо зоопарка с каменными зверями над входом, мимо опустевшего стадиона, мимо театра с уже погашенными огнями и выключенным фонтаном. Свернули на красивый, весь в каштанах Гвардейский проспект, ведущий к Вечному огню на могиле гвардейцев, павших за этот город.

Подставив лицо встречному потоку теплого воздуха, бьющему в открытое окно, Анна Сергеевна не слушала, что говорил Щербань. Она думала о Славке. Он был из той жизни Алексея, которую она не знала, но которая всегда интересовала ее. И хотя Алексей не захлопывал перед нею дверь в свою прошлую жизнь, но был скуп на слова, и тот мир, те годы любимого человека оставались для нее таинственны и недоступны.

Вскоре открылся ночной порт. В черной воде отражались, взблескивали сотни судовых огней. В небе, подсвеченном электрическим заревом, чернели длинные стрелы портальных кранов и крестовины судовых мачт. У причалов тесно, борт к борту, в два-три корпуса, чернея квадратами окон высоких белых рубок, дремали суда разных видов и назначении.

Поблагодарив у проходной Щербаня, Анна Сергеевна пошла по притихшему порту. И теперь, оказавшись в привычной обстановке, она вдруг поняла, что томило ее целый день. Утром, когда Алексей поехал на экзамены в мореходную школу, она подумала о его встрече с сыном. Ее беспокоила эта встреча. Кто она Алексею? Не жена, во всяком случае. Двойственность, неопределенность... Она представляла, что о ней говорят матросы «Посейдона»...

Раздался длинный требовательный звонок. Анна Сергеевна подняла глаза. Над головой висела связка бочек, а из кабины портального крана грозил кулаком молодой крановщик. Она не заметила, что шагает по рельсам.

Разгружался рефрижератор «Балтийская слава». Освещенный прожекторами, белый борт судна высоко возвышался пад причалом. На железнодорожном пути стояли вагонм-холодильники, куда докеры в желтых касках вкатывали бочки с рыбой.

Пахло рыбой, морем, краской свежеокрашенных бортов, мокрым железом и нефтью. Этот сложный запах порта давно стал родным, и Анна Сергеевна успокоилась, будто пришла к родному крыльцу.

Через два судна от «Балтийской славы» стоял красавец траулер «Катунь». Стройный, весь устремленный вперед, он больше походил на военный корабль, чем на рыболовный траулер. Он готовился выйти в море. На причале стояла маленькая группа провожающих. Женщины махали, что-то кричали, им отвечали с борта. На левом крыле мостика стоял высокий носатый капитан в фуражке, лихо сдвинутой набекрень. На груди его в свете причальных огней искрилась золотая звездочка.

Анна Сергеевна постояла возле притихших женщин, подумала, что ее никто никогда не провожал в рейс. Единственный близкий человек был всегда с ней на борту. И опять она подумала о том, что что-то изменилось в их отношениях, что-то произошло. Анна Сергеевна была счастлива два этих года. Неужели наступает похмелье?

«Катунь» была уже на середине гавани и самым малым ходом двигалась к каналу на выход из порта. Три протяжных гудка встряхнули ночную тишину, и от этих прощальных гудков в душе возникло ощущение сиротливости.

— Ну вот и все, — вздохнула рядом женщина. — Опять на полгода.

Проводы кончились, причал опустел.

Через два судна был виден черный корпус «Посейдона», его ярко-оранжевая, освещенная прожектором надстройка. На палубе вспыхивали искры электросварки. Иллюминаторы капитанской каюты светились. У Анны Сергеевны радостно дрогнуло сердце, и она прибавила шагу, сразу забыв о своих переживаниях.

***

Утром на плацу мореходной школы торжественно замер строй парадно одетых курсантов. Здесь же, на плацу, был весь преподавательский состав. Черные парадные тужурки капитанов сверкали золотыми шевронами.

Начальник школы зачитывал приказ:

— «...Для прохождения морской практики курсанты направляются на промысловые суда управления рыбной промышленности...»

В длинном ряду курсантских фамилий прозвучали и фамилии друзей.

— «...Курсанты Гурешидзе и Садыков на тунцеловную базу «Солнечный луч».

Гурешидзе и Садыков перемигнулись, очень довольные, что попали на одно из лучших судов.

— «...курсант Петеньков на СРТМ-9043 «Кайра».

Не веря своему счастью, Мишка пораженно округлил глаза, толкнув локтем рядом стоящего Славку, радостно шепнул:

— Вместе будем.

Славка тоже обрадовался. Быть вместе с другом на одном судне — разве не удача!

И вдруг как гром с ясного неба:

— «...курсант Чигринов на спасательный буксир «Посейдон».

Славка побледнел.

Зачитывались фамилии, в строю курсантов раздавались то радостные, то тяжелые вздохи. Как могло случиться, что его назначают на «Посейдон»? Щербань вчера сам сказал: «Мой рулевой». Нет, тут какая-то ошибка.

Начальник школы поздравил курсантов с окончанием экзаменов и распустпл строй. Славка пошел за объяснением. Петеньков, сопровождая друга до дверей кабинета, втолковывал:

— Машинистки перепутали, когда печатали. А Душа-Павлуша разве упомнит всех, кого куда.

В большом кабинете, где одну стену занимала огромная карта мира, на которой маленькими бумажными корабликами были отмечены места рыболовного промысла, Славка с порога брякнул:

— Я же на «Кайру» был назначен!

— Эт-то еще что такое? — Павел Антонович недовольно поднял брови. Он сидел за столом и подписывал какие-то бумаги.

— Не хочу на «Посейдон», я же на «Кайру» был назначен! — с отчаянием повторил Славка.

— Что значит «не хочу»! Ты что, дома с матерыо разговариваешь?

— Только, пожалуйста, без нравоучений, дядя Паша. — Славка иронически усмехнулся.

— Я тебе не дядя Паша сейчас, а начальник школы! — повысил голос Павел Антонович и астматически задышал. — Ясно?

— Ясно, — хмыкнул Славка. Все курсанты знали, как трудно дается Душе-Павлуше строгость, потому-то курсанты и зовут его Душа-Павлуша, а уж Славка-то и подавно знал это и упрямо повторял: — Пошлите на «Кайру». Капитан Щербань мне сам сказал, что я буду у него рулевым.

Старчески расплывшееся лицо Павла Антоновича стало суше, холоднее. И Славка понял: нет никакой ошибки в списках, машинистки напечатали все правильно.

— Пошлите хоть куда, — упавшим голосом сказал он. — С ребятами чтоб вместе. Они вон в загранку идут.

Он был согласен на любое судно, лишь бы не на «Посейдон».

Павел Антонович вгляделся в расстроенное лицо Славки и заговорил не так уж строго:

— Прежде чем смотреть страны и океаны, надо научиться стоять на палубе. И чтоб коленки не дрожали. Еще не умеет вязать морских узлов, а уже подавай ему Канарские острова и Африку с Америкой.

У Славки запрыгали от обиды губы. Павел Антонович уже другим голосом, шумно дыша, подбирал слова.

— На спасателе ты пройдешь настоящую морскую практику, — сказал ему начальник школы. —- Там работают самые смелые и опытные люди. И капитал «Посейдона», как тебе известно, знаменитый капитан.

— Не хочу я к вашему знаменитому капитану! — закричал Славка. — Не хочу!

— Ну вот что! «Хочу — не хочу»! Слова эти забудь! Ты — курсант. Практику будешь проходить на «Посейдоне»! Все!

Славка выскочил из кабинета.

Расстроенный начальник школы встал из-за стола. Он любил Славку как родного сына. Старый холостяк привязался к сыну своего друга. Славка вырос у него на глазах. Павел Антонович все знал, все понимал и болел за всех их: и за Алексея, и за Надежду, и за Славку, и за постреленка Юрку. Когда сегодня утром позвонил Алексей, попросил направить Славку к нему на спасатель, он с радостью согласился, надеясь, что в море между отцом и сыном наступит понимание и примирение. Такая хорошая была семья! И вдруг все рухнуло. Анну Сергеевну Павел Антонович не винил. Он хорошо знал и уважал врача «Посейдона». И все же... Ах, черт побери, как все запутано в жизни!

***

— Ну вот что! «Хочу — не хочу!» Слова эти забудь! — строго сказал Славка. — Не с матерыо разговариваешь. Принимайся за уборку.

— Все я да я, — противился Юрка. — А са-ам?

— Привыкай к морскому порядку. Ты теперь за старшего в доме. Я ухожу в море, — заявил Славка и почувствовал, как вырос в собственных глазах, как радостным жаром обдало сердце при словах «ухожу в море».

— В море уходишь? На каком судне? — раздался голос матери из прихожей. Ни Славка, ни Юрка не слышали за спором, как она открыла дверь в квартиру.

Надежда Васильевна была далеко не молода. Но седые пряди в черных, гладко зачесанных назад и собранных в тяжелый узел на затылке волосах не старили ее. Теперь даже молоденькие девчонки носят седые парики. Правда, если присмотреться внимательно, то можно было обнаружить и начавшие отвисать щеки, и увядшую кожу на шее, которую она искусно скрывала повязанной косынкой.

— Ох и устала я, мальчики! — пожаловалась она сыновьям и села, не раздеваясь, на диван, обессиленно прикрыла глаза и вытянула поги. — Такое сумасшедшее дежурство было.

Последние дни в порту были напряженными: пошла «большая рыба». Суда возвращаются с полными трюмами, причалов не хватает, в порту толкучка, ругань, крики. Капитаны требуют немедленной разгрузки, чтобы побыстрее уйти в море, пока густые косяки жируют в недалеких квадратах. Одному нужна соль, другому топливо, третьему питьевая вода. Но в первую очередь всем нужны причалы, причалы, причалы... И всех надо разместить, всех надо обеспечить, и все это на диспетчере: с него требуют, ему грозят, его просят, умоляют, ругают. Голова кругом. Надежда Васильевна пришла вот домой, а в ушах все еще голоса капитанов, штурманов, начальника порта...

— Так на каком судне идешь, моряк? — спросила она, выкладывая из авоськи продукты на стол. — На рефрижераторе, на траулере?

— На спасателе, — ответил Славка.

Она перестала разбирать продукты и взглянула на сына.

Славка хмурил брови. Брови у него были отцовские, вразлет.

Юрка тем временем распотрошил авоську и вытащил кулек, который сразу же приметил, едва мать внесла продукты.

— Карамельки мои! — пропел он, запуская руку в конфеты.

Мать слегка стукнула его по руке.

— Опять за сладкое. Аппетит перебьешь. — Медленно разворачивая пакет с фаршем, спросила: — Когда приказано быть на судне?

— Через два дня, — ответил Славка.

— Ну что ж... — задумчиво произнесла она и, словно отрешаясь от всего горестного, уже другим тоном закончила: — Будем стряпать, мальчики.

В их доме был культ пельменей. Алексей, родом с Алтая, привил любовь к этому знаменитому блюду сибиряков и ей, уроженке Гомельщины, и сыновьям. Стряпали вчетвером, всей семьей, и часы, когда ее мужчины, подвязавшись фартуками и полотенцами и перепачкавшись мукой, делали пельмени, были для нее самыми счастливыми. Когда отец возвращался из рейса и был на берегу полмесяца-месяц, такое торжественное приготовление пельменей было частым. На пельмени приходили друзья-моряки, и весь вечер шел разговор о море, о кораблях, о рыбе, о странах, где приходилось бывать. Каких только рассказов не было! Пели песни, морские, нынешние, и те, давние, военные. Бывало шумно и весело. Мальчишек не угонишь спать — готовы слушать рассказы капитанов до утра... Потом появилась эта женщина, и Алексей перестал приходить домой. Но каждый раз она замешивала тесто на четверых, ожидая возвращения отца своих детей, и его порцию готовых пельменей не варила дня два, держа их в холодильнике.

И сегодня они стряпали втроем. Мать раскатывала сочни, а сыновья лепили пельмени. Надежда Васильевна и Славка думали об одном и том же, а Юрка болтал о собаках и все подводил разговор к покупке щенка. У него давно была такая мечта.

Славка поглядывал на расстроенное лицо матери и понимал, что его уход в море — огорчение для нее и новая тревога. Желая утешить, сказал:

— Все ходят в море — и ничего. Ты не думай.

— Я не об этом, — ответила мать, продолжая раскатывать тесто. — Веди себя там хорошо. Не груби, — сказала мать.

— Что я, маленький?

— Я не об этом.

— Все понял, — недовольно сказал Славка. — Я к нему не напрашивался. Это все дядя Паша. Да еще лекцию прочитал.

— Тебе не мешает слушать старших.

— Все учат! — воскликнул Славка. — Куда ни повернись — наставник. Прямо массовое движение наставников! Я уже вырос из пеленок, у меня рост — метр восемьдесят. У меня свой ум есть.

— Если он у тебя есть, то ты должен понять, что я сутки отдежурила и страшно устала. — И, внимательно посмотрев на сына, с удивленной растерянностью повторила: — Метр восемьдесят. Боже мой! Вымахал. Выше отца. Только ветер у тебя гуляет на этой высоте. Опять в милицию попал, и опять за драку.

— Не было никакой драки ни тогда, ни сейчас, — буркнул Славка.

— Вот отец возьмется за тебя в море, — сказала она и подумала, что хорошо, если сын пойдет в первый рейс с отцом. Алексей последит за ним.

А Славка подумал о том, как все же не повезло ему!

Душа-Павлуша уперся — не сдвинешь. Добрый-добрый, а тут как камень. Все, что угодно, ожидал он, но что пошлют к отцу — не ожидал. И как вести себя с ним? Просто не замечать его? Он — капитан, где-то там, в рубке, а Славка — матрос, на палубе. И все. Не замечать. Но ведь там будет и ЭТА женщипа! Славку даже в пот кинуло, когда он вспомнил рыжую красивую женщипу. Что же делать?..

Давно были сварены пельмени, и дымящаяся тарелка с ними стояла на столе. Юрка, примостившись на коленях па стуле, уплетал за обо щеки.

В комнате на тахте, закрыв глаза, лежала бледная мать, а расстроенный Славка стоял пад ней. Оп только что принес мокрое холодное полотенце, и мать крепко-накрепко стянула им голову. Приступ начался внезапно, как всегда. Когда настигали эти мучительные головные боли, она сутками лежала не поднимаясь, и никакие лекарства не помогали. Она просто отлеживалась и потом вставала бледная, опухшая, обессиленная, ходила медленно, покачиваясь как пьяная.

— Ты не болей, — говорил Славка, сам понимая, что от его слов матери легче не станет, — а то Юрка совсем без надзора останется.

— Что поделаешь теперь, — болезненно морщась от каждого произнесенного слова, отозвалась мать. — Все вы у меня становитесь моряками, все уходите.

Славка еще больше насупился и брякнул то, что давно созрело в его душе:

— Сходила бы тогда в партком или на Совет капитанов. Ему бы вломили по первое число.

Мать открыла глаза и долгим изучающим взглядом посмотрела на сына.

— Партком, Совет капитанов, — горько усмехнулась она. — Это глупые женщины ходят по парткомам.

«Разве можно насильно заставить человека любить! Тут никакой партком не поможет, никакой Совет капитанов. Наивный сын не понимает этого».

Она знала, как пришел в партком Алексей и объявил, что уходит из семьи. «Наказывайте». Знала, как не поверили ему сначала, потом растерялись — ведь один из лучших капитанов, представлен к ордену! Секретарь парткома, земляк Алексея, пришел в крайнее возбуждение. «Ты чо, паря, белены объелся?» — «Наказывайте», — повторил Алексей. «Ты хоть объясни толком». Просили, ругали, грозили. Решили подождать, положиться на мудрость народной пословицы: «Перемелется — мука будет».

Только перемелется ли эта мука? Кто может ответить?

— И что ты его все время защищаешь? — зло спросил Славка. — Он поступил как... как подлец, а ты его защищаешь.

— Не смей так говорить, — твердо сказала мать и с трудом поднялась.

— Подлец! — закричал Славка. — И она тоже, эта!..

Мать ударила сына по щеке.

— Ты что! — Славка ошарашенно захлопал глазами.

— Не имеешь права так говорить о нем, — тихо сказала Надежда Васильевна. — И... о ней тоже.

— Пельмени остыли. Чего вы? — спросил Юрка, появляясь в дверях.

— И пельмени опять ему оставила! — закричал Славка. В холодильник засунула! Я видел!

— Замолчи! — приказала мать.

Славка оттолкпул братишку, выскочил из комнаты, хлопнул входной дверыо. Загремели шаги по лестнице.

Мать заплакала. Юрка, увидев слезы, тоже распустил губы, готовый зареветь, и прошептал:

— Пельмени совсем остыли.

— Ешь, ешь, я потом. У меня голова болит.

Она легла на тахту. Закрыла глаза. Мучительная тяжесть сдавила затылок. Она знала, что у сына отчуждение к отцу, и считала это своей виной. Надо было все же убедить его, что отец человек честный. Алексей в самом деле не кривил, не изворачивался, как это делают другие мужчины. Он всегда был правдив. Надежда Васильевна лишь сожалела, что Алексей не приходит к детям.

Надежда Васильевна вспомнила далекие годы своей послевоенной юности, когда встретила гвардии старшего лейтенанта Алешу Чигринова. Тогда, после победы, она осталась в этом городе. Да и некуда было возвращаться. Гомель был разрушен, дом ее сгорел, отец погиб в партизанах, мать замучили немцы. И одинокой штабной радистке, совсем тогда еще девчонке, было все равно где жить. А здесь, в порту, требовались радисты. Алеша лежал в госпитале под Кенигсбергом и по воскресеньям, когда стал «ходячим», приезжал на танцы. После демобилизации он тоже пошел работать в порт. Потом учился в мореходке, а она бегала к нему на свидания. Когда однажды на танцплощадке он спросил: «Пойдешь за меня?» — у нее брызнули слезы, и она долго не могла ответить. Алеша нахмурился, он терпеть не мог слез, и она, перепугавшись, что он передумает на ней жениться, поспешно спросила: «А когда?»

После войны было голодно, холодно, город был разрушен, ютились они в комнатушке в полуподвале. Но она была счастлива, не замечала, что плохо одета, плохо обута, что в комнатенке, где помещались лишь кровать да маленький колченогий столик, было угарно от железной печки и оконце над головой едва пропускало свет...

Много лет не было детей.

А когда появился первенец, Алеша уже был капитаном, и жизнь давно вошла в спокойное русло, с достатком, с хорошей квартирой, с верными друзьями...

Надежда Васильевна с нежной радостью вспомнила, как прямо из роддома со Славкой на руках опа приехала в порт встречать Алексея с моря. И он растерянно и неумело держал сверток с ребенком, топтался на причале, не зная, что делать, а моряки его сейнера улыбались, поздравляли своего капитана с сыном. Павел — Душа-Павлуша, который тоже пришел встречать друга, хлопал его по спине и говорил: «Ну, Алексей, теперь па море будет династия капитанов Чигриповых». И не было счастливее ее в тот ветреный и дождливый день...

Боже мой, неужели все ушло? Куда? Почему? Какая совсем другая жизнь наступила!

***

Дни стояли солнечные, теплые.

Но где-то в северной Атлантике уже зарождался циклон, который потом будет иметь кодовое название, какое- нибудь женское имя, звучное, нежное, и войдет в справочные таблицы, в энциклопедию бед морских; его будут долго помнить, изучать его путь, оценивать причиненные им разрушения, передавать рассказы моряков, видевших этот яростный разгул стихии и чудом оставшихся в живых.

А пока об этом никто не догадывался, еще не было штормового предупреждения, еще синоптики и не подозревали, какой сюрприз готовит им природа, и спокойно давали прогноз о ясной погоде без осадков и ветра.

И порт жил своей обычной жизнью.

У причалов стояли под разгрузкой избитые морем траулеры и осадистые крупнотоннажные, полные добытой в океане рыбы, плавбазы; звонили портальные краны, подходили длинные составы вагонов-холодильников, свистели маневровые паровозики, гудели машины; матросы окатывали водой из шлангов палубы. Солнце отблескивало на поверхности залива, дробилось на мелкой волне, вспыхивало ослепительными бликами.

«Посейдон» стоял у дальнего причала. Матросы покрывали черным лаком корпус судна, якорные цепи, кнехты, лебедки; красили в оранжевый цвет мачты, шлюпки, всю надстройку. Постепенно спасательный буксир принимал свой обычный вид.

В большом помещении на корме расположился водолазный пост со всем своим снаряжением: баллонами сжатого воздуха, медными шлемами, прорезиненными рубахами, свинцовыми грузами, воздушными шлангами, телефоном и галошами на свинцовой подошве.

Грибанов разбирал клапан-золотник в медном шлеме, а Веригин и Шебалкин заклеивали потертые места водолазных рубах.

Дверь поста была открыта, и, когда Славка проходил мимо, Григорий Семенович окликнул его:

— Ну как, моряк, привыкаешь?

— Привыкаю, дядя Гриша.

— А чего хмурый? На спасателе только и практика. Это тебе не какой-нибудь туристский лайнер с оркестром в ресторане.

— Мне об этом уже говорили, — скривился Славка.

— Ну-ну, — Григорий Семенович внимательно посмотрел на юношу. — Ремонт, конечно, дело нудное. Вот выйдем в море, повеселей будет.

— Чигринов, я тебя куда послал! — окликнул Славку боцман Гайдабура. Жилистый, подвижный, он держал в руках металлическую свайку для сращивания стальных тросов.

— Иду, иду, — недовольно ответил Славка.

— Он идет! Полюбуйтесь на него! — обратился боцман к водолазам. — Ты ползешь как камбала, а не идешь. Так ты и в шторм будешь шевелиться?

Славка не ответил, а Гайдабура, наставительно подняв в зарубцованных шрамах и ссадинах обрубок указательного пальца, сказал:

— Если мы будем ползать, как ты, все суда в море потонут. Ты — скорая морская помощь. Вьюном вертеться надо, чтоб палуба под ногами дымилась. Ясно?

— Ясно, — с насмешливым видом ответил Славка.

— Раз ясно, иди выполняй приказ.

Боцман присел на комингс — железный порог, снял видавшую виды фуражку и вытер вспотевший, прорубленный глубокими морщинами лоб. Сквозь редкие волосы па макушке просвечивала лысинка. Пригладив волосы и помолчав в раздумье, он доверительно пожаловался:

— Что-то поясница у меня сегодня ноет. Шторм чует.

— На берег спишешься — синоптиком станешь, — улыбнулся Грибанов. — Или лектором в обществе «Знание». Вон какую лекцию закатил курсанту.

— Шутки шуткуешь, Семеныч, — вздохнул боцман. — Я берега боюсь, как черт ладана.

— Время подходит — не открестишься.

Боцман и водолаз разительно отличались друг от друга: один — нескладный, тощий, с длинным лицом и длинной кадыкастой шеей, другой — плотный, коренастый, с головой, вросшей в налитые силой плечи. И в то же время, как ни странно, они были схожи. Оба прокалены солнцем, продублены ветрами всех широт, просолены волнами морей- океанов, в обоих чувствовалась уверенность и знание своего дела. И теперь, когда они разговаривали, было видно, что они давным-давно спаяны единой судьбой, давно знают друг о друге все, как могут знать только люди, немало лет проплававшие вместе.

— Ну, испортил ты мне настроение. — Гайдабура сморщил и без того морщинистое лицо и признался: — Я берега и вправду боюсь. Всю жизнь на воде. По всем морям-океанам плавал, везде побывал. Вот только в Сандуны не сподобился. Ты бывал?

— Нет, — усмехнулся Григорий Семенович. Он давно знал заветную мечту боцмана — побывать в Сандуновских банях в Москве.

Маялся боцман ревматизмом, любил попариться, выгнать простуду.

— Говорят, лежишь, паришься, а тебе пиво подносят, раки, соленые бублики. Войдешь стариком, выйдешь — хоть женись. Сказка! — Гайдабура мечтательно прищурил глаза. — Так вот проживешь век и ничего не увидишь. — И вдруг заорал: — Посильней наноси удар! Посильней!

— Я не плотник, — огрызнулся Славка. Он рубил па корме бревно-коротыш для пластыря.

— Матрос на спасателе — особый матрос, — опять сел на своего «конька» Гайдабура. — Он и слесарь, и сварщик, и плотник. Мы — спасатели, мы все должны уметь.

Славка в сердцах так ахнул по бревну, что брызнули щепки.

— Попридержи удар! — вскочил Гайдабура. — Ты мне так весь материал изведешь.

— То посильней, то придержи. — Славка всадил топор в бревно и сказал усмехаясь: — Рубите сами, а я посмотрю.

— Ты как разговариваешь? — поразился Гайдабура. — Я тебе кто?

— Никто. — Славка вразвалочку пошел с кормы.

— Ну не-ет, — протянул боцман, растерянно глядя вслед Славке. — Нет. С этим акселератом я инфаркт схлопочу. Всего три дня на судне, а у меня уже сердце перебои дает. Что мне с ним делать?

— Наказать, — сердито ответил Григорий Семенович.

— «Наказать»! Он же капитанский сын.

— Плохо ты думаешь о своем капитане.

— Плохо я не думаю, но дело тут тонкое...

По судовой радиотрансляции раздался голос старпома:

— Курсанту Чигринову зайти в рубку!

Когда Славка поднялся в рулевую рубку, отец встретил его строгим взглядом.

— Если ты думаешь, что тебе все будет прощаться, то глубоко ошибаешься! Кто тебе позволил так вести себя на судне? Почему грубишь боцману?

Славка молча смотрел себе под ноги.

За эти дни Славка старался не попадать отцу на глаза. И теперь впервые они стояли лицом к лицу.

— Я к тебе не напрашивался, — буркнул Славка.

Алексей Петрович видел, как сын всеми силами старается сохранить независимость, показать, что выслушивает отца только в силу необходимости: капитан дает разнос — матрос должен слушать. Перед ним стоял насупленный угловатый юноша с длинными руками и тонкой шеей; над губой, однако, уже пробивался первый пушок.

— Учти, — предупредил отец, — я все равно тебя не снишу. Не надейся. В море пойдешь только на «Посейдоне». А за непослушание боцману будешь наказан. Боцманом же. Все! Иди!

— Константин Николаевич, — обратился Чигринов к старпому, — проследите, чтобы боцман наказал курсанта Чигринова.

***

Капитан Чигринов стоял возле открытого иллюминатора и курил. Он любил эти часы позднего вечера, когда работы па судах прекращались, стихал грохот, порт пустел. Хотя жизнь на причалах не прекращалась.

Капитан думал, что вот ремонт, слава богу, кончается и скоро в море, опять за настоящую работу, без которой он уже и не мыслил себя и по которой стосковался. Водолазы сменили винт, механики отремонтировали двигатель, осталось кое-что по мелочам.

Сегодня в коридоре управления Чигринов встретился с Иванниковым, и тот, полуобняв его за плечи, как бы в шутку спросил: «Ну как, не надоела еще земля? Не тянет в море?» Будто на берегу для капитанов курорт! Сам был в этой шкуре, должен бы помнить. «Между прочим, я два года не был в отпуске», — сказал Чигринов. «Всего-то! — воскликнул Иванников. — Ну, вам ли сетовать, Алексей Петрович! (В этом был намек па Анну?) Сейчас пойдете на юг, в тропики. Вернетесь с бронзовым загаром. Будут думать, что были в Сочи».

Все-таки капитаны начинают говорить на разных языках, если один из них бросил якорь на берегу, а другой болтается в море. В отпуске капитаны не бывают по нескольку лет: все некогда. И море, которое когда-то манило романтикой, давно стало для них работой — обыденной, трудной и опасной.

Нет, он не клял судьбу. Он любил море, любил капитанскую работу, и, если бы ему предложили начать жизнь сначала, он снова выбрал бы море.

Он заболел им еще в детстве, после того, как посмотрел «Мы из Кронштадта». Фильм потряс его. Он бредил матросами и страстно возмечтал раздобыть тельняшку. Но в далекой алтайской деревеньке тельняшку днем с огнем было не сыскать, а до моря лежали тысячи и тысячи верст.

Когда началась война, мечта о море овладела им с еще большей силой. Думалось — попадет во флот, но угодил в пехоту и стал полковым разведчиком. Всю войну пролазил по тылам противника и уж никак не думал, что судьба все же приведет его к морю.

Впервые увидел он море, когда с боем взяли старинную морскую крепость на берегу Балтики. Тогда, как только кончился бой, он оказался на плоском песчаном берегу, и море поразило его беспрерывным движением мелких серых волн. Небо было бесцветным и приплюснутым. Он почему-то думал, что море всегда синее и радостное, а небо над ним высокое и солнечное. Низкая песчаная коса была завалена трупами лошадей и солдат — немецких и наших — и горелым металлоломом: танками, самоходками, орудиями. От смрада нечем было дышать. Но он долго смотрел на пологие мутные волны, все набегающие и набегающие откуда-то из глубины серого дождливого пространства, и никак не мог осознать, что вот это и есть знаменитая Балтика, которую он так хотел видеть еще с детства.

После госпиталя, демобилизовавшись, он пошел работать в порт грузчиком.

Странна человеческая судьба: то с боем брал вот этот порт, то теперь работает здесь и живет. Был и матросом на маленьком буксирчике, и учился на курсах рулевых, потом, когда походил по морям, порыбачил, окончил высшее мореходное училище, стал штурманом и довольно быстро дошел до капитана. Несколько лет ходил на СРТ, потом па траулере. Однажды вызвали в отдел кадров и предложили буксир-спасатель. Он согласился. И вот уже несколько лет на «Посейдоне»...

Кто-то легонько скребся в дверь. «Посейдон просится», — подумал Чигринов про судового песика, которого притащил на борт матрос Боболов, подобрав на улице.

Открыв дверь, Алексей Петрович остолбенел: в дверях, смущенно улыбаясь, стоял Юрка.

— Ты как здесь? Что-нибудь случилось?

— Возьми меня с собой, — попросил Юрка.

— В море? Маленьким нельзя. Вот выучишься, подрастешь — пожалуйста. Обязательно возьму.

— А Славку так берешь!

— Как ты прошел в порт? Почему тебя пропустили на проходной?

Юрка отвел глаза.

«В дыру какую-нибудь пролез», — подумал отец.

— Что ж ты раньше не приходил? — спросил он.

Юрка смутился:

— Слава не велел.

— Теперь приходи. Мы еще постоим в ремонте.

Он позвонил Анне в медпункт.

— У меня гость.

— Я знаю, видела.

В ее голосе он уловил скрытое волнение.

— Ты придешь?

Она немного помолчала.

— Я думаю, вам лучше побыть одним. Ты сделай так, чтобы ему было хорошо. Чаем напои, угости конфетами.

Они пили чай. Юрка рассказывал о доме, школе, о мальчишках со двора.

— А мама, кстати, знает, что ты у меня?

Юрка опустил глаза.

— Э-э, парень! Ночь на дворе! Она же с ума сойдет!

— Я у тебя останусь, — попросился Юрка, — до утра только.

— Нет, нет. Ушел и ничего не сказал? Так нельзя.

Юрка понял, что отца не уговоришь, и опустил голову.

Смешной хохолок на его макушке вздрагивал.

Чигринов вызвал дежурную машину и отвез его домой.

Окна квартиры на втором этаже светились.

— Вот видишь, — отец показал на окна. — Мама ждет, волнуется. А ты без спроса бегаешь.

Юрка обиженно сопел. Отец поцеловал его.

— Давай, парень, беги.

Алексей Петрович отпустил машину и пошел пешком по ночной улице мимо центрального рынка и пожарной части, расположенной в старинном здании с ажурными башенками на крыше. Он вышел к Верхнему озеру. Тускло отсвечивали фонарные огни в спокойной воде, на противоположном берегу чернела приземистая зубчатая средневековая башня. Облокотившись на холодный парапет, Алексей Петрович курил, смотрел на черные зубцы башни. Разбередил ему душу Юрка. Что-то не так в его жизни. Последнее время все чаще овладевала им непонятная тоска. Но о чем? О доме? О детях? А может быть, об ушедших годах? Как ни бодрись, а исполнилось пятьдесят. Полвека! А давно ли вот здесь, на этом месте, он палил из пистолета в затянутое гарью небо, а на этой вот башне вился флаг Победы над городом-крепостью! Тогда ему было двадцать. Он остался жив и радовался этому. Пил свои законные фронтовые сто граммов, но часто и сверх того — что удавалось раздобыть бедовому старшине Гришке Грибанову.

Да, о старости думают старые. Хотя, признаться, старым себя он не считает и не чувствует, просто хорошо понимает значение цифры «пятьдесят», понимает, что до цифры «шестьдесят» может и не дотянуть. Все чаще и чаще узнает он — уходят из жизни раньше времени бывшие фронтовики. Он тоже принадлежит к этому великому и трагическому поколению, и отпущенное судьбой время на исходе.

Мимо прошли двое. Обнявшись, они о чем-то затаенно-счатливо шептались, незрячие ко всему вокруг, занятые и заполненные только собой. Паренек чем-то напоминал Славку. Алексей Петрович вдруг подумал, что, может быть, и Славка уже ходит вот так. И от догадки почему-то стало неприятно. «Неужели ходит?» — поразился он своей мысли и растерянно посмотрел вслед влюбленной парочке.

Алексей Петрович закурил новую сигарету, усмехнулся своим мыслям о старости и пошел через ночной город и порт. Когда он вышел на площадь перед новой гостиницей, расположенной на холме, и увидел внизу уличные огни, уходящие параллельными рядами светлых точек в ночную мглу, он вздрогнул и на миг остановился. Эти светящиеся пунктиры показались ему пулевыми трассами, перехлестнувшими ночной город. Прочно в нем сидела война.

***

Мощный поток тропического тепла, сопровождающий Гольфстрим, вторгся в северные широты и столкнулся с фронтом арктического воздуха. Исполинские воздушные армады схлестнулись в титанической борьбе. Сухой, морозно-прозрачный воздух Гренландии устремился вниз, в зону низкого давления, но ему навстречу встал стеной восходящий ток дождевого, пахнущего парными джунглями тропического воздуха. Насыщенные брызгами и клочьями пены, порывистые шквалы обрушились на океан.

И океан взревел.

На огромных туманных просторах северной Атлантики возник циклон ураганной силы.

Упали барометры, упала температура, в мачтах и радиоантеннах застигнутых врасплох судов засвистел ветер. Промысловые суда кинулись от него врассыпную.

Но здесь, в порту, еще было тихо.

На «Посейдоне» заканчивались последние ремонтные работы. В каюте капитана сидели старпом Вольнов и старший водолаз Грибанов.

— Практически ремонт закончен, остались покрасочные работы, — официальным тоном докладывал Вольнов. — Я думаю, можно докладывать начальству о готовности.

Чигринов кивнул:

— Давно торопят.

Он только что вернулся с базы, где получил выговор от Иванникова за опоздание с ремонтом, хотя плановый срок еще и не истек. Начальника базы увезли на операцию, заместитель его находился в отпуске, и Иванников теперь исполнял обязанности сразу трех — начальника базы, зама и свою, главного капитана. Един в трех лицах.

— Как водолазы? — спросил капитан.

— Готовы, — ответил Григорий Семенович.

— Ну что ж, значит, в море выйдем досрочно, если механики не подведут, — уточнил Чигринов. — Как они там? Где стармех?

— Они разобрали водоотливные помпы, — ответил Вольнов. — Но я знаю, машина готова.

— Команде объявить благодарность за отличную работу, — распорядился Чигринов. — Подготовьте список на премию. В первую очередь водолазов.

Старпом ушел, стал подниматься и Грибанов, тяжело вылезая из-за стола.

— Посиди, чаю попьем, — удержал его Чигринов.

— Чаю можно, — согласился Грибанов.

— Снял бы. — Чигринов кивнул на толстый водолазный свитер.

— Знобит что-то, — ответил Григорий Семенович. — То в жар, то в холод бросает. Погода изменится. Давление прыгает.

— Тебе, Гриша, из водолазов надо уходить, — сказал Чигринов.

— Ты, как Галя моя, — усмехнулся Григорий Семенович. — Всю шею перепилила: «Когда ты забросишь свой шлем?»

— И правильно делает.

— И ты тоже! Я же теперь не глубоководник. Кессонку не получу.

Когда-то Грибанов был глубоководным асом, в водолазной книжке у него было написано: «Водолаз предельных глубин». Теперь это преданье старины глубокой. А тогда, после войны, сразу же из разведчиков пошел он в водолазы. «Риск — мое дело. Привык за войну», — объявил он фронтовому командиру свое столь необычное решение. Чигринов пожелал ему доброго пути, и старшина укатил на Черное море, в водолазную школу. Дороги их разошлись, как они думали, навсегда. Но через несколько лет бывший лихой разведчик Грибанов появился в этих местах уже водолазным асом. Чигринов к тому времени стал штурманом. А еще через несколько лет, когда здоровье водолаза стало сдавать и на большие глубины было запрещено ходить, судьба свела их на одном судне, и с той поры они не расставались.

Буфетчик принес чай.

Прихлебывая горячий чай, капитан сказал:

— С сердцем шутки плохи.

— Да уж какие шутки, — согласился водолаз. — Анна Сергеевна глаз с меня не спускает. Схожу с тобой последний рейс — и на пенсию.

— Ну, на пенсию рано. Нам только по полсотни. На берегу можно работать.

Помолчали.

— Я тоже скоро сдам «Посейдон», — неожиданно сказал Чигринов.

Водолаз удивлепно посмотрел на капитана.

— Устал, — ответил Чигринов. — Уходить пора.

— И мне плохо, Леша, — признался Григорий Семенович. — На душе тягостно. Предчувствие какое-то.

— Ну, это уж мистика! — Чигринов поморщился. — Коньячку не хочешь для бодрости?

— Нельзя, — вздохнул Григорий Семенович.

Чигринов держал стакан с горячим чаем без подстаканника, обжигал пальцы, но из рук не выпускал. «Фронтовая привычка греть руки кипяточком», — подумал Григорий Семенович, вспомнив, как в окопах солдаты грели пальцы алюминиевыми кружками с кипятком.

— Помнишь, из госпиталя в самоволку бегали на танцы? В кальсонах, в халатах. Убежим, а там уже Надька ждет, принарядится. Для тебя старалась.

Чигринов удивленно посмотрел на друга.

— Видал ее сегодня утром, — сказал Григорий Семенович. — Сразу-то и не признал. Изменилась. Я тебе не судья, конечно. Только жалко вас всех: и тебя, и Надю. Славка вон какой вымахал.

— Не признает он меня, — с горечью сказал Чигринов.

— А за что он тебя признавать должен? Ты с ними два года не живешь.

— Грубит.

— Да он за грубостью-то, я полагаю, стыд свой за тебя скрывает.

— Ладно, хватит на эту тему! — обрубил Чигринов.

В дверь постучали.

— Да! — резко откликнулся капитан.

Вошел радист, молоденький паренек, и положил на стол изобарную карту погоды.

— Штормовое предупреждение, Алексей Петрович. Обещают ураган. С норд-веста идет циклон. Район промысла уже захвачен. Суда прекратили работу и легли носом па волну.

Капитан поднял телефонную трубку.

— Старпома... Константин Николаевич, получено штормовое предупреждение, приведите буксир в готовность.

— Мы же на ремонте, Алексей Петрович!

— Приведите буксир в готовность!

— Будет исполнено, — ответил старпом.

— Ну, спасибо за чай. — Григорий Семепович поднялся с диванчика. — А ты позови его, поговори.

— Кого? — не понял Чигринов.

— Да Славку. Только не ори на него.

— Я сказал: хватит на эту тему!

— Может быть, и хватит, — согласился водолаз. — Только скажу я тебе еще пару слов. Стал ты, Леша, совсем другим. По тому ли азимуту идешь?

Чигрипов побледнел. Григорий Семенович знал — это признак гнева.

— Ладно, капитан. Пошел я.

— Сходи к врачу, — приказал Чигрипов. — Иначе велю положить в больницу и в рейс не возьму.

— Шторм надвигается, капитан, — усмехнулся водолаз. — Какой тут лазарет! Сейчас успевай «SOS» ловить.

Они расстались, недовольные друг другом.

В иллюминатор виден был залив, порт, в котором шла обычная работа, суда, стоящие у причалов, гладкая вода, чистое голубое небо. Ничто пока не предвещало перемен, только на западе, далеко-далеко, чуть-чуть сгущалось, и капитан знал, что эта едва различимая темная полоска на горизонте скоро займет все небо и море заревет.

Раздался звонок, Чигринов поднял трубку.

— Алексей Петрович, диспетчер порта просит вас в рубку, — доложил вахтенный штурман.

— Иду.

В рубке капитан взял трубку радиотелефона.

— Капитан Чигринов слушает.

— Капитану спасательного буксира «Посейдон» Чигринову. В квадрате...

Едва Алексей Петрович услышал казенный голос диспетчера, он понял, что в море стряслась беда. Готов ли «Посейдон» выйти в рейс? Утром доложили — осталась одна покраска. Но в море можно и без косметики.

— ...терпит бедствие СРТМ-9043 «Кайра», — продолжал бесстрастный голос диспетчера. — Судно имеет пробоину ниже ватерлинии, затоплены трюма и машина. Немедленно выйти в море и оказать помощь.

— Вас понял, — ответил. Чигринов. — Приступаю к исполнению.

Он глянул в окно рубки — в заливе гладь и тишь.

— Старпома ко мне, — приказал он вахтенному штурману.

Через полчаса судно отвалило от причала.

— Лево три! — приказал капитан.

— Есть лево три! — ответил рулевой и повернул штурвал на три градуса левее.

Между «Посейдоном» и причалом медленно ширилось водное пространство.

Вахтенный штурман Шинкарев трижды потянул привод гудка. Прощаясь с портом, трижды негромко крикнул «Посейдон». Никто из судов ему не ответил, только девушка, стоявшая на причале, помахала рукой.

***

Вызванный ураганом штормовой прилив затопил низкие берега Балтики, вздыбил мелкое море.

Квадрат, в котором шла «Кайра», был еще далек от эпицентра циклона, но море уже начинало штормить. Пронизывающий ветер гнал рваные тучи, высеивал мелкий колючий дождь. Порывы ветра срезали верхушки волн, превращая пену в мелкую холодную пыль.

Ветер дул в корму, подгонял, захлестывал палубу брызгами. «Кайра» клевала посом, и серый размытый горизонт то оказывался выше головы, то уходил под ног.

Капитан Щербань в белом тонком свитере, с биноклем на груди, прочно стоял перед лобовым окном рубки. Судно возвращалось после короткого рейса с полными трюмами мороженой рыбы. В порту их ждали как победителей.

На руле нес вахту курсант Петеньков.

Щербань сразу же сделал его рулевым. У Щербаня был свой метод: он ставил курсанта на рабочее место, не ожидая, пока тот привыкнет и осмотрится. Он считал: чтобы научить человека плавать, надо столкнуть его в воду.

Петеньков очень старался и готов был стоять на штурвале не только четырехчасовую вахту, но и все сутки подряд. Ему нравилось ощущать в ладонях отшлифованный многими руками штурвал, чувствовать, как судно подчиняется малейшему движению его пальцев, как умная лошадь хорошему наезднику. В такие часы он представлял себя капитаном.

Сбылась мечта Мишки — он в море. Началась самостоятельная взрослая жизнь. После рейса он принесет матери первую получку, пусть Таньке и Димке купит обновки. Матери же он сам подыщет что-нибудь хорошее в подарок. Приятно было сознавать себя взрослым человеком, работником, кормильцем. Теперь матери будет полегче. Она тащит на своем горбу троих: обуть-одеть, напоить-накор- мить... Но теперь все! Теперь по-другому будет...

— На курсе? — спросил капитан.

— На курсе сто девяносто! — взглянув на компас, доложил Петеньков.

— Право пять!

— Есть право пять!

Теперь волна стала бить в корму наискосок, сталкивая «Кайру» с курса. Петеньков вспотел от напряжепия, постоянно подворачивая штурвал, чтобы удержать судно на заданном курсе. Спину ломило, а до конца вахты был еще целый час.

Ничего, он станет настоящим моряком. Придет время, он будет, как Щербань, носить белый свитер и бинокль на груди. У него будет такая же шелковистая рыжеватая бородка, подстриженная «по-норвежски», и дорогая сигара во рту. Петеньков был влюблен в капитана.

За две недели, что они пробыли в море, Щербань показал, каким должен быть настоящий капитан. Он не знал покоя ни днем, ни ночью. Когда бы Мишка ни заступал на вахту, капитан всегда был в рубке. Склонившись над фишлупой, Щербань внимательно следил за показаниями самописца, отмечающего скопления рыбы. Щербань гонялся за косяками и первым настигал их. Оседлав косяк, он не слезал с него, пока не брал жирный куш, потом оставлял его другим капитанам и опять гнался за новым...

Впереди по ходу «Кайры» показалась мачта. Она то скрывалась в волнах, то обнажалась тонкой черной спичкой.

— Что это такое? — спросил молодой матрос Козобродов, второй рулевой, который выполнял сейчас обязанности впередсмотрящего.

— Сухогруз, — недовольно ответил щуплый, похожий на мальчишку старпом. — Переломился на волне два месяца назад.

— Чей?

— Под флагом Панамы ходил.

— Прекратить базар па руле! — приказал Щербань. Не отрывая глаз от бинокля, он тоже всматривался в мачту. — Право десять!

— Есть право десять!

- Десять, сказал, а не пятнадцать! — повысил голос Щербань. — Не рыскать!

Петеньков поразился. Капитан абсолютпо точно назвал цифру, именно на пятнадцать градусов отклонилось судно от курса.

— Есть не рыскать! — по-петушиному звонко откликнулся Петеньков и, чтобы удержать судно на заданном курсе, крутнул штурвал в обратную сторону.

Судно опять рыскнуло, Щербаня качнуло.

— Черт знает что! — капитан возмущенно повернул голову к Петенькову. — Ты что, на мотоцикле по пересеченной местности гонишь?

— Есть не рыскать!

Но «Кайру» мотало из стороны в сторону, и Петеньков никак не мог взнуздать ее и заставить идти точно по курсу.

В рубку поднялась буфетчица Тамара.

— Кофе готов, Игорь Сергеевич.

Щербань положил бинокль в специальный ящик-футляр и, твердо ступая по палубе, направился к трапу.

Петеньков загляделся на Тамару.

— Рулевой, не ловите ворон. Точнее держите курс! — раздался недовольный голос старпома.

Щербань усмехнулся: старпом хоть и похож иа мальчишку, но этих малолеток умеет держать в руках.

— На курсе Большая банка, — напомнил капитану старпом.

— Знаю. — Щербань поморщился: он не любил, когда ему указывали.

— Будем менять курс?

— Нет, — твердо ответил Щербань.

— Здесь опасное место, сильное течение, — насупился старпом. Он походил сейчас на взъерошенного мальчишку, который хочет настоять на своем.

— Лоцию я знаю не хуже вас, Валерий Павлович, — усмехнулся Щербань. — Сделайте счисленпе, уточните курс. Мы проскочим по самой кромке.

Он знал, чтo идет на риск, но он любил рисковать. «Чтоб не прокисала кровь в жилах», — смеялся Щербань, когда его спрашивали, зачем он это делает. За ним утвердилась слава отчаянного и везучего капитала, и он не переставал верить в свою счастливую звезду. И у него нет времени петлять по курсу. Завтра в десять ноль-ноль он будет у причала, как обещал. Капитан Щербань не бросается словами!

Не задерживаясь больше, Щербань сбежал по трапу вниз.

Каюта капитана была увешана цветными фотографиями Монтевидео, Сингапура, Рио-де-Жанейро, Кейптауна, Гибралтара. Между ними висели раскрашенные африканские маски.

Это было единственное место на судне, где Щербань чувствовал себя самим собою, любил понежиться, выкурить дорогую сигару, прихлебывая из маленькой изящной чашечки крепкий кофе. Здесь он любил помечтать о времени, когда у него будет не эта тесная конура, а роскошная каюта на белоснежном пассажирском лайнере. Нарядная отдыхающая публика, плавательные бассейны, рестораны, бары, концертный зал и джаз. Чистота, белизна и сверкающая медь, синее море и пальмы на горизонте, а не эта вечно серая дождливая Балтика.

Неожиданно звякнул «телеграф». Щербань вскочил с дивана, схватил телефонную трубку:

— В рубке, почему «стоп-машина»?

Лицо Щербаня стало белым.

— Отклонились от курса на полторы мили?

Он кинулся из каюты.

...Козобродов первым увидел белые буруны прямо по носу судна, глаза его расширились.

— Мель! Впереди мель! — сорвавшимся голосом крикнул он.

— Лево на борт! — скомандовал Щербань, вбегая в рубку.

Петеньков лихорадочно переложил штурвал влево.

Но было поздно.

Судно с полного хода врезалось в отмель. Сильный удар сбил всех с ног. Петеньков повис на штурвале и задохнулся от боли в груди.

— Аварийная тревога! — вскакивая, приказал Щербань. — Осмотреть судовые помещения, топливные и питьевые танки!

Старпом нажал кнопку сигнала аварийной тревоги. По «Кайре» разнеслись леденящие душу звонки.

Команды Щербаня были четки и тверды. Нет, он не потерял головы. Он проклинал себя, что не учел течения. Видимо, сейчас, перед штормом, оно стало сильнее обычного. Но заниматься самобичеванием не было времени, надо было действовать...

Судно накренилось на правый борт, волны били в бок, брызги долетали до стекол рубки. Ветер усиливался.

Щербань с тревогой подумал о штормовом предупреждении. Как бы его тут не прихватило!

Бледный, запыхавшийся старпом поднялся в рубку и доложил:

— Поступление забортной воды в дифферентный, балластный и топливные танки. В носовой части правого борта ниже ватерлинии пробоина. В первый трюм поступает вода.

Щербань, слушая доклад, думал: «Справимся сами. Лишь бы не прихватил шторм».

— Задраить иллюминаторы и горловины!

— Я уже распорядился, — сказал старпом и, приблизив лицо, добавил: — Положение серьезное, Игорь Сергеевич, надо сообщить на базу.

— Не поднимайте паники, — сквозь зубы процедил Щербань. — Мы сами в состоянии снять судно с мели. Что там с машиной? Почему нет доклада? Валерий Петрович, идите наблюдайте за поступлением воды.

Вцепившись в металлический поручень так, что побелели пальцы, Щербань скомандовал:

— Полный назад! Право руль!

Вахтенный штурман перевел ручку телеграфа на «полный назад», Петеньков крутнул штурвал вправо, но судно осталось на месте.

— Малый вперед! Лево руль!

Штурман и Петеньков четко выполнили приказания.

В рубке стояла напряженная тишина, нарушаемая лишь командами капитана да развеселой песенкой, льющейся из невыключенного радиоприемника.

Капитан Щербань пытался раскачать судно, гонял двигатель на разных режимах. Он стащит, черт побери, «Кайру» с этой проклятой банки! Стащит!

— Полный назад! Прямо руль!

Капитан вспотел, будто на себе тащил судно. Надо сдвинуть «Кайру»! Надо! Вперед — назад! Вперед — назад!

В рубку поднялся старпом.

— Игорь Сергеевич, мы набрали много воды и вряд ли справимся сами. Я думаю, надо позвать на помощь.

— Капитан Щербань никогда еще не подавал «SOS»! — зло оскалил зубы Щербань.

— Я приказал подготовить средства спасения, — доложил старпом.

— Вы что, струсили? — резко повернулся к нему капитан. Он был в бешенстве.

— К чему эти слова? — Старпом сдвинул брови и нахохлился, как обиженный мальчик. — Подготовить плавсредства входит в мои обязанности.

— Приказа на спуск не будет! — отрубил Щербань. — Мы сами слезем с этой проклятой банки! — И вдруг сорвался на истеричный крик: — Да выключите к черту это радио!

Козобродов кинулся в радиорубку.

— Разгрузить первый трюм! Рыбу за борт! — приказал Щербань. — Добраться до пробоины, заделать ее! Всю команду в трюм!

***

Матросы разгружали носовой трюм. Десятки тонн рыбы летели за борт.

— Шевелись! Шевелись! — подгонял матросов Щербань.

Поняв, что усилием двигателя «Кайру» не стащить с камней, он спустился в трюм, чтобы возглавить спасательные работы.

Матросы стояли цепью по колена в воде и перебрасывали друг другу тяжелые пакеты с рыбой. Сверху, в проем люка, бил луч прожектора, выхватывая из темпоты трюма белые мокрые лица, лихорадочно блестевшие глаза, слипшиеся волосы, надсадно дышащие рты. Размоченная картонная тара плавала в жирно сверкающей черной воде, растоптанное рыбное филе превратилось в кашу.

— Быстрей! Быстрей! — торопил Щербань. Белый свитер его резко выделялся среди черной одежды матросов.

Петеньков работал в общей цепи. Он хватал короба из воды и с натугой кидал их Козобродову. Ногти были сорваны до крови, одеревеневшие пальцы уже не чувствовали холода воды. Его шатало, он еле держался на ногах.

Крен «Кайры» увеличивался. Возле переборки рухнула стена коробов.

— Переворачивает!

Истеричный крик Козобродова резанул по нервам. Петенькову тоже захотелось кричать, карабкаться по скоб-трапу из трюма па палубу — там казалось безопаснее, чем здесь, в тесном трюме, где вода доходила уже до колен.

— Заткнись, идиот! — прикрикнул кто-то.

Матросы выбирались из завала, ругались сквозь зубы. Кто-то испуганно крикнул:

— Капитана завалило!

Щербаня ударило по голове тяжелым коробом и оглушило. К нему бросились на помощь. Петеньков подставил плечо, чувствуя, как капитан навалился на него всей тяжестью.

У Щербаня кружилась голова, в глазах плыли круги, из рассеченного лба капала кровь.

— Продолжать работу! — с придыханием выговорил он, размазывая рукой кровь по лицу.

Внезапно погас свет.

— Свет! Свет дайте! — испугапно закричало несколько голосов.

В кромешной темноте положение показалось еще безнадежней, и страх охватил людей.

— Спокойно! Без паники! — раздался сверху высокий голос старпома.

Он спустился в трюм, слабый лучик ручного фонарика зашарил по лицам, замер на окровавленном лице Щербаня.

— Что с вами? — встревоженно спросил старпом.

— Валерий Павлович, — с трудом выговорил Щербань, — прикажите стармеху перекачать топливо в танки левого борта. — Что он там — спит? Выровнять крен!

— Ведите капитана в каюту! — приказал старпом. — Оказать медицинскую помощь!

В каюте Тамара делала Щербаню перевязку. Ей помогал мокрый Петеньков. Щербань, стиснув зубы, еле сдерживал стоны.

— Сейчас, сейчас, потерпите, — торопливо шептала Тамара. Она боялась причинить боль, бинт путался в ее руках.

— Ну чего ты возишься! — зашипел Щербань.

— Сейчас, сейчас...

Наконец она забинтовала рану. На марле проступило большое кровавое пятно.

— Дайте закурить, — попросил Щербань, откидываясь на спинку дивана.

Петеньков достал сигару из шкатулки на столе. Трясущимися руками он никак не мог зажечь спичку. Щербань отобрал у него коробок, прикурил, несколько раз глубоко затянулся, с каждой затяжкой возвращая себе силы.

— А ну возьми себя в руки! — приказал он матросу.— Чего трясешься?

В каюту вошел старпом.

Что в трюме? — встретил его Щербань.

— Пробоина четыре метра в длину и полметра в ширину. Вода прибывает.

— Сколько прибыло? — В голосе капитана почувствовался накал. — Когда вы научитесь грамотно докладывать?

— Вода поднялась ещё на десять сантиметров. Проникает во второй трюм. От удара разошелся сварной шов в районе первого танка. В днище, видимо, есть еще пробоина или трещина — вода прибывает очень быстро, — доложил старпом и тихо добавил: — Я заготовил радиограмму о помощи. Разрешите выйти в эфир?

— Кто вас просил? — растягивая слова, спросил Щербань.

— Я счел нужным проявить инициативу.

— Инициативу на моем судне могу проявлять только я! — холодно отчеканил Щербань и сорвался на крик: — Только я один!

Опять погас свет.

— Что такое? — грозно спросил Щербань.

Старпом включил ручной фонарик. Раздался телефонный звонок. Капитан взял трубку.

— В машине вода! — тревожно доложил старший механик. — Идет от второго трюма.

— Включите аварийный свет! В трюме работают люди! — приказал Щербань старшему механику.

В каюте неуверенно затеплились плафоны.

— Я настоятельно предлагаю дать радиограмму о помощи, — повторил старпом. — Больше тянуть нельзя.

Щербань молчал.

Плафоны мигнули и погасли. Опять зазвонил телефон. Старпом включил фонарик.

— Дайте трубку, — прохрипел Щербань.

Петеньков подал. Старший механик доложил:

— Вода заливает двигатель.

Фонарик старпома вырвал из тьмы осунувшееся лицо капитана.

— Подпишите радиограмму о помощи, — старпом протянул ему листок.

— Пошли отсюда вон, — сквозь зубы сказал Щербань Тамаре и Петенькову.

***

«Посейдон» резал волны, брызги долетали до рубки и черными ручьями стекали по красным от заката стеклам. Качало все сильней. От ударов волн ухало, вздрагивало железо под ногами. Капитан Чигринов молча смотрел, как быстро меняется, мрачнеет море, как все плотнее спускаются фиолетовые сумерки, затягивая багровый горизонт дымной пеленой. Без крика, черные на кровавом закатном небе, летели навстречу чайки, летели косо, спешили к берегу. И этот молчаливый изломанный полет вселял в сердце тревогу.

Не впервой Чигринов шел на помощь. Сколько раз спасал он людей, корабли — и наши и иностранные, сколько раз рисковал собой и своими людьми! То, что было непозволительно другим, было его обязанностью, его долгом. При семи баллах на море прекращаются работы, суда ложатся носом на волну и ждут, пока утихнет шторм, а он идет в самое пекло, чтобы оказать помощь пострадавшим.

Эта работа была сродни разведке.

Тогда, в тылу врага, надо было принимать мгновенные решения, судя по сложившимся обстоятельствам, и теперь, при спасении судна, каждый раз приходилось ориентироваться на месте, вкладывая в единственно правильное решение весь опыт спасателя, всю смекалку и хладнокровие. Каждый раз, спеша на помощь, он не ведал заранее, как будет действовать, но твердо знал одно: надо спасти. Он чувствовал себя сильнее, собраннее, готовым к решительным действиям, когда опасность была рядом, когда риск тревожным холодком покалывал в груди.

Глядя на помрачневшее море, на сизо-багровый, тающий в дождевой мгле закат, Чигринов с тревогой думал: «Успеть бы до циклона».

Он прошел в маленькую радиорубку.

— Ну что?

— Просят помощи, — ответил радист. Плотно прижимая наушники, он напряженно вслушивался в хаос эфира.

— Это не новость. Передай — пусть держатся. — Чигринов взглянул на часы. — Будем у них через час.

Радист удивленно посмотрел на капитана:

— Не успеем. Двадцать миль и встречная волна.

— Знаю. Передай — через час. Это их ободрит.

Капитан спустился к себе в каюту. Он знал, что ходу до «Кайры» самое малое два часа — волна била в нос, сильно снижала скорость буксира. Лишь бы успеть до циклона. Сейчас они — циклон и судно — идут навстречу друг другу, и расстояние между ними стремительно сокращается. Когда сойдутся, «Посейдону» придется туго.

Капитан взял телефонную трубку, подождал, пока в рубке ответил вахтенный штурман.

— Позовите ко мне курсанта Чигринова, только не по трансляции.

— Будет исполнено, — ответили из рубки.

— И пусть принесут чаю, печенья и конфет.

В иллюминатор было видно, как иссиня-черными красками густело море; по небу неслись низкие тучи с фиолетово-красными подпалинами. Горизонт померк, и туда, в самую черноту, спешил «Посейдон». Буксир сильно качало — море уже начинало гулять. «Успеть бы», — снова подумал капитан.

Раздался стук в дверь.

— Да, да, — поспешно отозвался Алексей Петрович и неприятно поразился своей поспешности.

В дверях появился хмурый Славка.

— Проходи, проходи, — улыбнулся Алексей Петрович и снова поймал себя на том, что говорит заискивающе и, недовольный собою, внутренне одернул себя.

— По вашему приказанию прибыл, — доложил Славка.

— Вроде и не служил, а докладываешь как на боевом корабле, — пошутил Алексей Петрович.

Славка молча смотрел в угол, во всей фигуре его чувствовалось напряжение, он пытался скрыть это независимым видом. Мол, приказано матросу явиться к капитану, ои и явился.

Буфетчик внес поднос со свежим чаем, конфеты в вазочке, печенье, расставил все на столе.

— Что, так и будешь стоять? — спросил Алексей Петрович и подумал: «А вымахал-то. Выше меня, пожалуй».

Славка присел на краешек дивана.

Прежде он много раз бывал в этой каюте, когда отец возвращался из рейса, и они втроем, мать, Юрка и он, встречали его. Пока отец оформлял судовые бумаги, пока уходил то в рубку, то на палубу, они дожидались его, чтобы всем вместе сесть за стол. Они знали, что отец еще не скоро попадет домой, поэтому ужинали у него в каюте. Мать приносила что-нибудь домашнее, чаще всего пельмени. А он угощал их фруктами, припасеннымм где-нибудь в южном порту.Теперь каюта казалась чужой.

Алексей Петрович разлил чай по стаканам.

— Держи в руках — выплеснет, — посоветовал он, когда стакан поехал по столу. — Ну как, привыкаешь?

— Все задают мне этот вопрос, — усмехнулся Славка. — До чего однообразно думают люди.

Алексей Петрович посмотрел на сына, но на выпад решил не отвечать.

— Шторм надвигается. Не робеешь?

Славка пожал плечами: мол, подумаешь.

— В общем-то, конечно: ничего страшного. Обычное дело для моряка. Практика у тебя здесь будет хорошая, зря время не пропадет.

Славка молчал.

— Что случилось? — спросил отец, увидев забинтованный палец.

— Да так.

— Может, тебя из боцманской команды перевести в рубку, рулевым?

Славка впервые поднял глаза на отца и покачал головой:

— Нет, не хочу.

— Работать на палубе в шторм нужна сноровка, — пояснил Алексей Петрович. — Да и боцман у нас с характером.

— Нет, не надо, — повторил Славка.

— Ну не надо так не надо.

Втайне Алексей Петрович был доволен, что сын не ищет места полегче.

— Пей чай. Конфеты твои любимые.

По губам Славки скользнула усмешка.

— Не мои — Юркины.

Алексей Петрович порозовел. Как это он забыл, кто из них любит карамельки! Конечно же, Юркины, он — сластена.

— Как он там? — спросил Алексей Петрович. — Балуется, нет? Учителя жалуются?

— Балуется. — Славка потеплел. Но он тут же спохватился и холодно добавил: — Но учителя не жалуются.

— Держишь в руках?

— Мама держит, — сказал Славка.

Наступило молчание. От вибрации корпуса звякала ложечка в стакане.

— Как она? — тихо спросил Алексей Петрович.

— Она работает в порту, — с вызовом ответил Славка, давая понять, что отец мог бы позвонить в диспетчерскую и справиться обо всем сам.

Без стука вошла Анна Сергеевна. Увидев Славку, остановилась в дверях.

Наступила неловкая заминка.

— Я пойду. — Славка встал с дивана. Лицо его побледнело.

— Попей чаю.

— Что вы, товарищ капитан! К вам пришли...

— Иди, — процедил Алексей Петрович.

Отвернувшись к иллюминатору, он принялся нервно разминать сигарету. Анна Сергеевна подошла к нему и положила руку на плечо.

— Не расстраивайся.

— Разговор не получился. — Алексей Петрович щелкнул зажигалкой и прикурил. — Хамит.

— Ты много куришь.

— Я говорю, разговор не состоялся, — раздраженно повторил Алексей Петрович.

Анна Сергеевна медленно убрала руку с его плеча.

— Я говорила тебе — ты всегда будешь мучиться, — тихо сказала она.

В дверь постучали, вошел старший механик. Это был угрюмый человек средних лет, в засаленной спецовке. Чигринов терпеть не мог людей в неопрятной одежде. Стармех вытирал ветошью руки и отводил глаза в сторону (эту привычку отводить глаза Чигринов тоже не переносил в людях).

— Алексей Петрович, надо сбросить обороты. Машина задыхается.

Чигринов был удивлен просьбой.

— Юрий Михайлович, нас ждут.

— Они не дождутся, если мы запорем машину.

Чигринов с неприязнью посмотрел на старшего механика. Надо бы списать его с судна, вечно он просит пощадить машину. Ему машина дороже людей. Чигринов вспомнил, что в прошлом рейсе давал себе зарок списать стармеха, но тут настал ремонт, а уж лучше, чем Юрий Михайлович, никто не знает двигатели и никто так не отремонтирует машину, как он. Да и положено: сначала отремонтируй, а потом уходи. В отделе кадров руками замахали, когда он заикнулся, что надо бы сменить ему стармеха, — все механики в море или в отпуске, острая нехватка их, и пусть говорит спасибо, что у него на судне прекрасный механик. Знающий-то знающий, это верно, но вечная с ним морока, появляется в самый напряженный момент и просит пощадить машину.

Раздался звонок, Чигринов подпял трубку. Радист тревожно сообщил:

— Просят поторопиться! У них заливает жилые помещения!

— Их заливает! — сдерживая раздражение, будто в этом виноват стармех, сказал Чигринов. — Прибавьте обороты!

— Мы идем на пределе, — упрямо повторил старший механик. — Больше нельзя. Я не могу поручиться за машину.

— Грош вам цена, если вы не можете поручиться за машину! Вы только что отремонтировали ее.

— Вы же знаете, у нас не было ходовых испытаний. И прошу не повышать на меня голос. — Старший механик побледнел и еще судорожнее стал вытирать ветошью руки. — А цену нам определяют на берегу.

— Цену определяет море! — отчеканил Чигринов. — На берегу вы больше увлекаетесь питейными заведениями, чем машиной.

— Кто чем увлекается... — тихо сказал старший механик.

Анна Сергеевна покраснела.

Чигринов приказал:

— Переходите на аварийный ход!

— Под вашу ответственность, — заявил старший механик.

— Под мою, — резко бросил Чигринов. — А вас прошу принять к сведению, что вы исполняете обязанности старшего механика только до конца рейса.

— Я давно мечтал списаться, — с вызовом ответил старший механик.

Когда он вышел, в каюте наступило тягостное молчание. Еще слышнее стали ухающие удары в борт. Корпус буксира содрогался.

— Ты слишком строг, — нарушила молчание Анна Сергеевна. — Несправедливо строг.

— Мепя меньше всего волнует, строг я или не строг. Сейчас мне надо успеть прийти на помощь. И прошу тебя, Анна... — Он досадливо поморщился.

— Хорошо, — кивнула она.

Алексей Петрович вдруг с сожалеющей усмешкой произнес:

— А ведь я позвал его, чтобы поздравить с днем рождения. Ему сегодня шестнадцать.

— Да-а? — удивленно произнесла Анна Сергеевна.

Зазвонил телефон. Радист, задыхаясь от волнения, прокричал:

— Они покидают судно!

Чигринов положил трубку и подумал, что радисту надо сделать выговор за панику.

— Они покидают судно, — повторил он.

Анна Сергеевна побледнела и сжала на груди руки,

***

Шторм обрушился на них.

Черные водяные холмы с гладкими спинами и острыми вспененными гребнями возникали из тьмы и обрушивали свирепые удары на «Кайру». Судно все больше и больше кренилось на правый борт.

Матросы в спасательных жилетах толпились на покатой палубе, прячась от волн за надстройкой.

Капитан Щербань медлил, хотя давно было ясно — «Кайру» не спасти. Но он никак не мог побороть себя и приказать экипажу покинуть судно, понимая, что эта команда станет гибелью, крахом капитана Щербаня!

Козобродов с искаженным лицом отталкивал матросов и рвался первым сесть в шлюпку.

— Назад! — приказал в мегафон Щербань.

Он стоял на мостике. Ему было плохо видно в темноте, но по движению на палубе он понял: еще немного, и начнется самое страшное на море — паника.

— Без команды не садиться! — перекрывая вой и свист ветра, гремел над палубой усиленный мегафоном голос Щербаня.

Раздался выстрел, мерцающий красный свет ракеты осветил палубу.

— Без паники! Спокойно!

Петеньков почувствовал, что голос капитана отрезвил матросов, они стали приходить в себя.

Старпом, схватив Козобродова за плечи, потряс его:

— Опомнись! Не поднимай панику, мерзавец!

Казалось — двое мальчишек сцепились в драке.

В мегафон раздался спокойный и твердый голос капитана:

— Занять места в шлюпках!

Посадка прошла организованно. Шлюпка под командованием старпома была спущена на воду и сразу же исчезла в водяном мраке. В другую вскакивали последние матросы.

— Игорь Сергеевич! — кричал боцман. — Быстрей!

Капитан Щербань молча отдавал шлюпочный тормоз.

— Что вы делаете? — закричал боцман, поняв, на что решился капитан.

— Я с вами! — Тамара успела выскочить из шлюпки на палубу.

— Всем покинуть судно! — в бешенстве заорал Щербань.

Но было уже поздно.

Спущенная с тормоза шлюпка быстро опустилась на талях за борт, ее подхватила волна, высоко вскинула и швырнула в ночную мглу.

Щербань и Тамара, уцепившись за шлюпбалку, напряженно смотрели в ревущее ночное море, поглотившее шлюпки.

Волны обрушивались на беспомощную «Кайру», у борта вспенивались белые злые буруны, по лицу хлестали холодные и тяжелые, как дробь, брызги.

Шторм набирал силу.

***

Ночной горизонт был забит водяной пылыо и низкими плотными облаками. Изредка сквозь разрывы туч пробивался холодный блеск луны, на миг освещал идущие встречным курсом черные водяные холмы.

«Посейдон» бешено качало.

В тесной рулевой рубке, заполненной аппаратурой и приборами, нельзя было шагу ступить, чтобы не удариться о железо. И все, кто нес вахту, стояли, ухватившись за что-нибудь. Рулевой вцепился в штурвал, еле удерживая судно на заданном курсе. У лобового окна, держась за поручни, стоял вахтенный штурман Шинкарев и не спускал глаз с моря.

За окнами была непроглядная мгла, иногда свет лупы слабо освещал вздыбленный нос «Посейдона» и серые, косо летящие над судном брызги.

В рубке, как и положено ночью, было темно. Только слабо подсвечивался компас и тахометр да на панелях пожарной сигнализации и ходовых огней тускло горели маленькие разноцветные лампочки. Все, кто стоял на вахте, хранили напряженное молчание.

Капитан Чигринов, широко расставив ноги, припал к тубусу локатора и прощупывал радаром ночное море. Крепко прижимая лоб к холодной резине, он думал: «Они должны быть где-то здесь». Тоненький лучик-радиус, обегая окружность темного экрана, как бы в подтверждение его мысли, вырвал из тьмы зернышко, вспыхнувшее фосфоресцирующим зеленоватым светом. Это была «Кайра».

Чигринов засек деление шкалы и громко объявил:

— До них две мили! Гудок!

Вахтенный штурман Шинкарев нажал кнопку тифона, и мощный рев буксира вырвался на простор.

— Ракеты! — приказал Чигрипов. — Прожектора!

С мостика одну за другой посылали ракеты. Вспыхивая, они озаряли волны красными тревожными всполохами и тут же гасли, смятые ветром. Обшаривая черные водяные бугры, грозно набегающие из тьмы, рубили ночное пространство лучи прожекторов.

— Шлюпка! — завопил Шинкарев. — С левого борта!

Чигринов выскочил на левое крыло мостика. Холодные брызги хлестнули по лицу. Он не успел схватиться за поручни, ветер сбил его с пог. Задыхаясь, Чигринов поднялся на ноги и увидел, как огромный черный вал подбросил шлюпку на гребень. Освещенная прожектором «Посейдона», она ярким оранжевым пятном выделялась среди мрачных водяных холмов.

Удерживая открытую дверь в рубку, Чигринов приказал:

— Объявить тревогу «Человек за бортом»!

Дверь вырвало из рук, захлопнуло с яростной силой так, что от удара застонало железо, но Шинкарев уже прокричал по радиотрансляции:

— Тревога! Человек за бортом! Человек за бортом! С левого борта! С левого борта!

Штурман не отрывал пальца от кнопки колоколов громкого боя.

По судну неслись тревожные сигналы колоколов громкого боя.

Матросы выскакивали на левый борт.

Шлюпка то взлетала выше «Посейдона», то проваливалась в кипящую пучину. И каждый думал с замиранием сердца: «Все! Конец!» И тут же, под радостный облегченный вздох, шлюпка вновь выныривала из волн и возносилась на следующий водяной холм, чтобы опять исчезнуть через секунду.

Все понимали, какую опасность представлял сейчас для шлюпки сам «Посейдон». Ее могло вдребезги разбить о борт буксира.

— Лево на борт! Прикрой их корпусом! — приказал капитан рулевому. — Вахтенный, засеките время!

Начались спасательные работы, теперь каждая минута должна быть зафиксирована.

«Посейдон» сделал маневр и прикрыл шлюпку от ветра и накатной волны. С буксира в шлюпку полетел бросательный конец. Тонкий капроновый канат схватили несколько рук и быстро зацепили на носу шлюпки.

— Бросай! Чего стоишь! — крикнул боцман Боболову.

Боболов и Славка сбросили за борт штормтрап. За него мертвой хваткой уцепилось несколько человек. Штормтрап хлестало волной о борт «Посейдона», вместе с ним било о железо и людей.

— Не все сразу! — орал боцман, силясь перекричать ветер. — По одному! По одному, орлы-цыплята!

По штормтрапу карабкались, ползли люди. И как только голова человека показывалась над фальшбортом, его хватали за ворот, за плечи и втаскивали на палубу. Люди с «Кайры» были измучены, лица их в луче прожектора синюшно белели. Очутившись на палубе, они не верили своему спасению, что-то бессвязно, со всхлипом бормотали, озирались лихорадочно блестевшими глазами.

Шлюпку с размаху било о борт «Посейдона». Козобродов закаменел, впаяв пальцы в планшир. Петеньков колотил его по пальцам, стараясь отодрать их от борта. Наконец, отчаявшись, ударил Козобродова в лицо и заорал:

— Отцепись, идиот!

Ничего не понимающего со страха матроса старпом тянул за плечи к штормтрапу.

Наконец его удалось отодрать от планшира.

— Держите! — крикнул боцман и бросил канат с двойным беседочным узлом.

Петеньков и старпом накинули Козобродову через голову под мышки узел.

— Вирай! — скомандовал боцман, и матросы дружно выдернули обезумевшего Козобродова на палубу «Посейдона».

В шлюпке остались Петеньков и старпом.

— Эй, парни, не дремайте! — торопил их боцман, отплевываясь от брызг.

Волна выдернула крепление на шлюпке, на мгновение отбросила ее от «Посейдона» и тут же с размаху ударила о борт. Шлюпка развалилась.

Петеньков и старпом повисли на штормтрапе. Старпом медленно поднимался выше, а Петеньков, оседлав балясину, боялся сдвинуться с места. Он болтался на конце трапа, и его нещадно колотило о борт.

Славка с ужасом глядел на друга, не зная, как ему помочь. Боцман, не спуская с языка черта и бога, лихорадочно сдергивал с Козобродова двойной беседочный узел. Матросы схватили старпома за плечи и перевалили через фальшборт. Он обессиленно лежал на палубе и, задыхаясь, хрипел:

— Матрос там, матрос!

Внизу то скрывалось под водой, то вновь маячило белое лицо Петенькова. Силы его кончались.

Вырвав у боцмана из рук двойной беседочный узел, вниз по штормтрапу скользнул Боболов.

Матросы на палубе замерли.

Боболов накинул на Петенькова узел, уцепился и сам. Их тут же обоих накрыло волной.

— Вирай! — закричал боцман.

— Ну, ты молодец! — боцман хлопнул Боболова по плечу.

Тяжело дыша, Боболов едва стоял на ногах, но усмешка скривила ему губы:

— Машину хочу купить. За этого чувака премия полагается.

— Тьфу, баламут! — ожесточенно плюнул боцман. — Нашел время языком чесать.

Славка обнимал друга. У Петенькова по лицу текла кровь, ноги подкашивались, и он криво оседал на палубу. Славка подхватил его под мышки.

— Что ты, Мишка, что ты?

— Шлюпка! Еще шлюпка! — закричали матросы.

К «Посейдону» подходила вторая шлюпка.

***

Матросы с «Кайры», потрясенные пережитым, медленно приходили в себя. Анна Сергеевна и буфетчик оказывали помощь пострадавшим. Анна Сергеевна перевязывала, а буфетчик давал каждому по мензурке спирта.

Петенькову перебинтовали голову и в кровь ободранные руки. Славка повел друга к себе в каюту.

В ярко освещенном, тихом, теплом и оттого удивительно приятном после открытой палубы коридоре их догнал Боболов и сообщил:

— Всех вытащили! Надо переодеться в сухое.

Хватаясь за поручни, вдоль переборок коридора навстречу шел боцман, мокрый с головы до ног. Штормовка его блестела.

— Живы, орлы-цыплята? — заулыбался он и подмигнул. И вдруг замер, повел носом. — Спиртиком баловались?

— Врач выдает. Всем, кто участвовал в героическом спасении, — не моргнув глазом, соврал Боболов.

— Да? — радостно удивился боцман. — Я тоже купался. Пойду, может, даст.

Боболов постоял и тоже пошел за боцманом.

В каюте Славка, стащив с Петенькова мокрую одежду, растирал его полотенцем.

— Т-три с-сильней.

В каюту ввалился Боболов.

— Не вышел номер, — с сожалением сообщил он. — И боцман не получил. Говорят, спирт только для спасенных.

Хватаясь за койку, чтобы не упасть, Боболов стянул через голову мокрую тельняшку.

— У меня каждый раз осечка, — говорил он, яростно натирая полотенцем крепкое мускулистое тело. — Тонул я раз в Атлантике — японец нашу сээртэшку пропорол в тумане. Гляжу, авоська плывет с двумя бутылками коньяку. Глазам не поверил. Ну, думаю, пропадать, так уж с коньяком! Хвать авоську! А тут и шлюпка меня подобрала. Всех нас на траулер — свои спасали, япошка-гад удрал. Доктор спирту по мензурке выдает, вот как сейчас, для согрева. Я отказался. Думаю: «Коньяк есть, благородный напиток, чего я спиртягу глушить буду!» Только хозяин на те бутылочки отыскался, старпом наш. Пришлось отдать. Я к доктору назад. «Спиртику бы», — говорю. А он мне: «Ожил?» — «Ожил», — говорю. А он: «Ну и прекрасно, без спирта теперь обойдешься».

Боболов натянул сухую тельняшку, блаженно повел широкими плечами.

— Ну вот, опять жить можно.

В каюту вошла Анна Сергеевна.

— Ну, как вы здесь? — спросила она.

— Трясет вот человека, — ответил Боболов. — Надо бы чего-нибудь согревающего, а то простуду схватит.

Анна Сергеевна улыбнулась.

— Это нервное. Сходите в столовую, выпейте горячего чаю. Или в душевую.

Славка отводил глаза. Он не знал, как вести себя с этой женщиной.

— Если почувствуешь себя хуже, приходи в медпункт, — сказала Анна Сергеевна Петенькову. — А на ночь я дам снотворное.

***

Пепельно-черное море дымилось. Вздыбленные волны непрерывно шли в атаку на поверженное судно. «Кайра» содрогалась и скрежетала днищем по камням. Порою в каюту проникал зыбкий лунный свет и тускло высвечивал черные африканские маски на переборке.

Измученный Щербань лежал на коротком диванчике. Стиснув зубы, он думал о том, что фортуна впервые отвернулась от него. В свои тридцать четыре года он уже шесть лет был капитаном. Он любил море и не собирался ему изменять. Но теперь все было кончено.

Решив остаться на «Кайре», он хотел поступить как поступали настоящие капитаны. Подав команду: «Занять места в шлюпках!» — он сам подписал себе приговор. Но теперь он попал в нелепое, ущемляющее его достоинство положение.

Щербань с неприязнью посмотрел в угол, где тихо сидела Тамара. Спутала ему все карты, идиотка. Навязала ответственность за нее!

— Зачем ты это сделала? — раздраженно спросил Щербань.

— Я не могла иначе, — извиняющимся голосом призналась она.

— Девчонка! Ты понимаешь, что ты натворила?

Тамара молчала.

— Начиталась романтических книг про синее море и белый пароход! Капитан и она, любящая и верная.

— Зачем вы так? — Голос ее задрожал от обиды. Она понимала, как трудно ему сейчас, и хотела помочь, облегчить его участь. Выпрыгнув из шлюпки, она решила разделить его участь.

— Прости, — устало сказал Щербань. — Но все это зря.

— Почему? — робко спросила Тамара.

— Потому что... за все надо платить, — с тоской произнес Щербань, думая о своем, и застонал от нестерпимой душевной боли. — А за сказку вдвойне.

Вся жизнь его была сказкой, красивой сказкой, в которой он был прекрасным современным царевичем и все делалось вокруг по щучьему велению. Горька расплата за бездумный шаг по жизни. Все эти годы он делал карьеру, поднимаясь вверх, радовался, а на самом деле, оказывается, скользил вниз. Этого не замечал ни он, ни другие. Где та грань, от которой начинается обратный отсчет жизни? Когда у человека начинается то, что неизбежно приведет его к краху? «Знал бы где упасть — соломки подостлал». Где то место и где та соломка?

Щербань сжал зубы, бессильный теперь что-либо изменить в своей судьбе.

Как все зыбко, эфемерно, ненадежно в жизни: все спешим, торопимся куда-то, суетимся, желаем быть на виду, жаждем наград, популярности, славы... И вдруг приходит минута, когда наступает прозрение — все было напрасным, мелочным, суетливым, недостойным человеческой сущности.

Щербань думал о себе.

Это был крах. Все полетело к черту! И карьера, и судьба, и жизнь. Когда он решил остаться на судне, он решил умереть. Не быть капитаном — не жить. Нет, он не боялся ответственности, он боялся позора. Да, он сжигал мосты. Но прыжок этой девчонки все изменил. И его поступок приобрел сентиментальную окраску, мелодраматический оттенок. Внутренне приготовившись к последней минуте и отрешившись от всего, он вдруг из-за этой идиотки попал в дурацкое положение...

В слабом свете луны беззвучным издевательским смехом корчились черные африканские маски...

***

«Посейдон» тяжело взбирался на очередной водяной холм, переваливал гребень и ухал носом вниз. Винт оголялся и бешено вращался вхолостую. Корпус судна лихорадочно дрожал, и палуба вибрировала.