Штрафбаты Гитлера. Живые мертвецы вермахта

Глава 1 Армейская юстиция Третьего Рейха до 1940 года

Для всех реакционных, националистических и милитаристских кругов Германии (и во время Веймарской республики, и после установления Третьего рейха) наиболее травмирующим переживанием было то обстоятельство, что простые немецкие солдаты поддержали восстание матросов в Киле и Вильгельмсхафене, которое затем переросло в ноябрьскую революцию 1918 года. Именно эти действия положили конец мясорубке Первой мировой войны, упразднили монархию и поставили на ее место демократическую Веймарскую республику. Это переживание воплотилось в «легенду о предательском ударе в спину». Германия-де проиграла войну не из-за военного превосходства противников, а потому, что тысячи дезертиров, симулянтов, «психопатов» скопились в тылу, откуда нанесли свой предательский удар в спину рейхсвера. В своей книге «Моя борьба» Адольф Гитлер следующим образом излагал эту версию: «В Германии имело крупное значение еще и следующее обстоятельство. Разложение армии, конечно, происходило всюду — без этого ноябрьская революция не могла удаться. Но тем не менее главным носителем идеи революции и главным виновником разложения армии был не фронтовик. Эту «работу» выполнили главным образом негодяи местных гарнизонов или те субъекты, которые вообще сумели изобразить себя «незаменимыми» и спрятаться где-нибудь в тылу на хозяйственной работе. Соответствующие «дополнения» эти банды получали еще за счет дезертиров. С фронтов в это время дезертировали в тыл десятки тысяч людей, оставаясь при этом почти совершенно безнаказанными. Трусы, как известно, во все времена и эпохи боятся только одного: собственной смерти. На фронтах смерть, конечно, могла настигнуть такого труса в любой день и час. Есть только одно средство заставить трусов, слабых и колеблющихся несмотря ни на что выполнить их долг: дезертир должен знать, что если он убежит с фронта, то его непременно настигнет та участь, которой он больше всего боится. Дезертир должен знать, что если он останется на фронте, то его только может настигнуть смерть, а если он удерет с фронта, то смерть непременно настигнет его. В этом и заключается весь смысл военного устава».

Однако дезертирство не являлось какой-то специфической формой, порожденной Первой мировой войной. Уже в античные времена мы можем найти явление, несколько похожее на дезертирство. В римских законах 12 таблиц, датированных 450 г. до н. э. встречается упоминание о perduellio — военном преступлении, заключавшемся в переходе легионера на сторону противника или бегстве с места битвы, то бишь собственно дезертирства. Дезертировавшие легионеры приговаривались к казни, которая имела несколько разновидностей: закалывание мечом, распятие, забивание до смерти палками или камнями. Постепенно на место perduellio пришло другое уголовное деяние — crimen laesae majestatis populi romani immunitatae. Под этой сложной формулой подразумевалось или самовольное оставление воинской части, что приравнивалось к действию, которое было опасно для государства и подрывало его авторитет.

Свод законов восточно-римского императора Юстиниана I, принятый в 527 г. н. э., содержал в себе основные принципы армейского уголовного права. В нем уже проводились четкие различия между собственно дезертирством (desertio), недозволенным оставлением воинской части (emansio) и переходом на сторону противника (transitio). В кодексе Юстиниана самое большое внимание уделялось именно дезертирству. Под таковым подразумевалось оставление части на длительный срок с целью скрыться от воинской службы. К дезертирству приравнивалось оставление часовым своего поста. Если говорить о наказаниях дезертирств, то при Юстиниане оно было сравнительно мягким. Дезертира, например, могли перевести служить в более отдаленную и опасную провинцию или же могли понизить в чине, переведя из кавалерийских (элитных) в менее престижные сухопутные части. Смертная казнь наступала лишь в случае повторного дезертирства.

Впрочем, в условиях ведения войны дезертиров, как правило, тут же казнили. Преследовались также по закону пособничество и укрывательство дезертиров. Но стоит отметить, что законы Юстиниана предполагали целый ряд смягчающих обстоятельств, которые могли спасти дезертира от смертной казни. В их числе оказались добровольное возвращение в часть, а также недолгий срок службы.

Германские племена, против которых активно воевали римские императоры, никогда не делали подобных различий. Трусов, покинувших поле боя, топили в болоте, а предателей, перешедших на сторону противника, вешали на деревьях. Если же солдат возвращался живым из битвы, в которой погиб его военачальник, то он лишался всех прав, так как считалось, что тот бросил своего «господина» на произвол судьбы.

В более позднем франкском праве дезертирство считалось изменой по отношению к королю (infidelitas), а стало быть, клятвопреступлением. Оно относилось к crimen majestatis. Вне зависимости от мотивов, по которым был совершен этот проступок, дезертира казнили, а его имущество отходило в казну короля.

Средневековье в Германии внесло свои коррективы в понятие дезертирства. На рейхстаге, проходившем в 1431 году в Нюрнберге, специально для похода против Богемии было принято уложение, в 12-м пункте которого говорилось, что дезертир должен был подвергаться телесным наказаниям и значительным штрафам. Военные законы императора Максимилиана I, принятые в 1508 году, предполагали, что долгом каждого наемника являлось убить труса, бегущего с поля боя. Карл V объявил всех дезертиров вне закона. Их мог убить любой встречный. В «Бранденбургском военном праве и артикулярных письмах» (1656 год) нашли отражение некоторые принципы римского права. При выборе наказания для дезертира учитывались обстоятельства, в которых он совершил это правонарушение. Обычно это отражалось на размере штрафа. Смертная же казнь была исключительной мерой наказания. В ходе судебного разбирательства учитывались такие факторы, как: вовремя ли дезертир получал зарплату, пошел ли он на службу добровольно или его принудили, страдал ли он от голода и жажды, был ли он достаточно молод и неопытен, сожалел ли он о содеянном, добровольно ли он вернулся в расположение части. В зависимости от сложившейся картины выбиралось одно из многочисленных наказаний. Свое слово в этот вопрос внес Фридрих I Прусский, который приказал в 1711 году отрезать дезертирам уши и носы, после чего они направлялись на строительство крепостей. В 1713 году в эдикте короля Фридриха Вильгельма I предписывалась конфискация имущества дезертиров. В полной мере прусское военное право сложилось к 1787 году, когда были приняты директивные правила, которые касались и дезертирства. Параграф 2853-е гласил следующее: «В преступлении дезертирства виновен тот солдат, который, согласно 16-й военной статье, либо словами или знаками высказал намерение в дальнейшем уклоняться от службы, либо же фактически оставил свою службу». В связи с этим в следующем § 2854 значилось: «Тот, кто покидает расположение гарнизона или же не прибыл в предписанное ему место расположения, а затем был схвачен за пределами гарнизона, является виновным в дезертирстве». Дезертиру, который был простым солдатом, грозило наказание в виде 16-кратного прохождения сквозь строй (шпицрутены). Наказание, состоявшее в нанесении ударов с двух сторон по спине строем, в котором могло быть и 100, и 400 человек, вряд ли можно было назвать условным. В некоторых случаях прохождение сквозь строй приравнивалось к мучительной смерти. Однако смертная казнь официально выносилась для неоднократно уличенных в дезертирстве.

В XIX веке пока не сложилось централизованное немецкое государство в некоторых немецких землях возникали собственные армейские уголовные кодексы. Так произошло в Пруссии в 1845 и в Баварии в 1869 году. Согласно Прусскому армейскому уголовному кодексу дезертиром считался тот, кто, приняв армейскую присягу, уклонялся от военной службы. Обвиняемый в дезертирстве мог доказать свою невиновность в случае, если существовали некоторые смягчающие обстоятельства: задержка из увольнения, отказ от пособничества во время пребывания в плену и т. д. Наказание за дезертирство варьировалось между шестью годами заключения в крепости и смертной казнью. За недозволенное временное оставление воинской части или гарнизона («самоволка») провинившегося могли заключить под стражу. Если же солдат в течение 48 часов добровольно возвращался в расположение части, то он мог отделаться лишь 8 днями гауптвахты. Баварский армейский уголовный кодекс 1869 года не предполагал подобных различий. В его § 96 говорилось: «Факт дезертирства не предполагает, что дезертир имел намерение навсегда уклониться от исполнения его воинских обязанностей, для этого достаточно даже его временного отсутствия в гарнизоне или воинской части». Дезертирам в Баварии грозило до 12 лет тюрьмы, а при повторном преступлении — до 16 лет. К смерти приговаривались только те, кто переходил на сторону врага, сбегал из осажденной крепости или подстрекал солдат к массовому дезертирству.

После основания в январе 1871 года немецкой империи («Второй империи») в силу вступил Немецкий имперский армейский уголовный кодекс. В связи с этим все ранее существовавшие армейские уголовные кодексы, в том числе упоминавшиеся выше прусский и баварский, утрачивали свою силу. В новом имперском кодексе впервые проводились четкие различия между дезертирством и самовольным оставлением части. Для того чтобы солдат был осужден как дезертир, надо было доказать, что он имел намерение либо навсегда покинуть воинскую службу, либо оставить ее на длительный срок. Хотя не имелось никаких указаний, после какого срока отсутствия в части солдат мог считаться дезертиром. Поэтому намерение оставить воинскую службу на продолжительное время должно было в большинстве случаев подтверждаться посредством прямых и косвенных улик.

В новом имперском кодексе дезертирство подлежало наказанию вне зависимости, имело оно место как факт или было только намерением. В ходе войны дезертирство рассматривалось как деяние, которое подрывало дисциплину воинских частей, а стало быть, в боевых условиях за него предполагалось более жесткое наказание. Первая попытка дезертирства каралась лишением свободы на срок от 5 до 10 лет. Побег из осажденной крепости или бегство с поля боя предполагали только смертную казнь. К смерти приговаривались дезертиры, которые хотели повторно скрыться из воинской части. Участников массового дезертирства заключали в тюрьму, но зачинщики и подстрекатели приговаривались к смерти.

В противоположность общему уголовному праву, стоявшему на защите индивидуума, Имперский военно-уголовный кодекс Германии отстаивал в первую очередь интересы солдатского сообщества. Его целью было не столько наказание преступника, сколько поддержание на должном уровне воинской дисциплины. Эта установка значилась уже в § 2 военно-уголовного кодекса. Общее уголовное право имело лишь косвенное отношение к воинским преступлениям и дезертирству. Высшим принципом военно-уголовного права считалось соблюдение дисциплины — «собственно души армии», как выразился в рейхстаге генерал-фельдмаршал Мольтке.

Имперский военно-уголовный кодекс Германии продолжал оставаться в силе и в годы Первой мировой войны. В соответствии с § 69 как дезертир подлежал наказанию тот, кто покидал расположение воинской части «с целью навсегда или на продолжительное время уклониться от воинской службы». То есть солдат должен был иметь намерение никогда не возвращаться в свою воинскую часть по меньшей мере вплоть до окончания войны или демобилизации. Фактически единственным доказательством подобных намерений могло являться самоличное признание дезертира. По этой причине вынесение приговора солдату именно как дезертиру было весьма затруднительным — мало кто желал усугублять свою участь. Но опять же смертные приговоры выносились только в случае перехода на сторону противника, оставления осажденной крепости или оставления поста перед наступающим врагом. Однако предателей, как правило, расстреливали на месте. А в годы Первой мировой войны у Германии не было осажденных крепостей. В итоге к смерти приговаривались только те солдаты, которые пытались повторно дезертировать, но и то это практиковалось далеко не во всех случаях. В итоге за все четыре года Первой мировой войны трибуналы вынесли только 150 смертных приговоров немецким солдатам. Но из них казнено было всего лишь 48 человек, все остальные были помилованы, а казнь была заменена тюремным заключением.

Когда гитлеровский национал-социализм предпринял попытку установления мирового господства, то были предприняты меры, которые должны были сделать невозможным повторение событий ноября 1918 года. Фактически несколько дней спустя после передачи власти НСДАП, 3 февраля 1933 года, Гитлер в выступлении перед высшими чинами рейхсвера и военного флота заявил, что создание Вермахта является важнейшей предпосылкой для «завоевания жизненного пространства на Востоке и его беззастенчивой германизации». При этом он подчеркнул, что должна быть возвращена практика всеобщей воинской повинности. «Но перед этим государственное руководство должно позаботиться о том, чтобы военнообязанные накануне призыва не были заражены пацифизмом, большевизмом, марксизмом, по крайней мере, за время службы из них надо будет вывести этот яд», — говорил фюрер. Этой целевой установке служил беспрецедентный террор, который развязали в 1933 году CA, СС и полиция. Именно тогда десятки тысяч антифашистов оказались в концентрационных лагерях и тюрьмах. Многие из них так и не вышли на свободу.

Одновременно с устрашением и ликвидацией идейных противников войны проводилось множество фланкирующих мероприятий в области военного права, армейской юстиции, дисциплинарных взысканий и исполнения военных наказаний. Это предпринималось для того, чтобы изолировать от основного состава воинских частей потенциальные «очаги недовольства», в случае если бы в армию проникли неблагонадежные и подрывные элементы.

Одним из первых мероприятий, которое должно было предотвратить повторение ноября 1918 года, стало появление в Военном кодексе 1935 года § 13. Этот параграф закрывал путь в армию не только осужденным за тяжкие преступления, но бывшим политическим заключенным, которые являлись противниками национал-социалистического режима. Им запрещалось несение воинской службы. § 13 Военного кодекса гласил:

«Недостойными военной службы, а вместе с тем не подлежащими военному призыву являются те, кто:

а) имел тюремное заключение;

b) был лишен гражданских прав;

с) попадает под действие § 42 Имперского уголовного кодекса;

d) был лишен военным трибуналом права служить в армии;

е) был наказан в судебном порядке за антигосударственную деятельность».

Если пункт «а» исключал из армии как «каторжан» большинство ранее осужденных противников режима, то пункт «е» специально вводился для тех, кто недолгое время пребывал в лагерях или получил условный срок. Нацистский режим предполагал, что в некоторых «легких случаях» из политических оппонентов можно было сделать нормальных солдат. Для этого в апреле 1937 года было установлено, что «недостойными военной службы» признавались люди, получившие за антигосударственную деятельность девять и более месяцев лагерей. Это нововведение должно было предотвратить: а) чтобы преступник, совершивший незначительное правонарушение, был лишен почетной обязанности воинской службы немецкому народу, нанося тем самым более значительный урон интересам народного сообщества; б) устремление отдельных личностей, которые стремятся уклониться от воинской службы путем совершения незначительных политических правонарушений».

Принимая во внимание § 13 Военного кодекса, надо отметить, что запрет упомянутым группам нести воинскую службу отнюдь не являлся специфической нацистской мерой. Подобные действия по защите авторитета армии и морали в воинской части, по профилактике саботажа, разглашения важных сведений и т. д. свойственны в какой-то мере «внутренней логике» любой армии. Однако по сравнению с кайзеровской армией круг лиц, «недостойных военной службы», был значительно расширен. Новым, по сути, было само определение «недостойного» нести воинскую службу, которое имело вполне определенный пропагандистский характер. В условиях возвращения к «древнегерманским принципам» «недостойный» являлся негативным полюсом, противопоставленным защитнику немецкой нации и германской земли.

Следующей вехой на пути предупреждения волнений в Вермахте стало формирование тайной военной полиции и характерное ужесточение штрафной части законов, касающихся армии, и особенно Военного уголовного кодекса. Ужесточение армейских законов произошло задолго до печально знаменитой речи Геббельса в Берлинском дворце спорта. Представители военной юстиции обратили внимание на известные слова Людендорфа о «подготовке к тотальной войне», которая выразилась в принятии Особого военного уголовного права, которое вступило в действие 17 августа 1938 года. Историю возникновения этого документа можно проследить, начиная с 1934 года. Собственно центральным пунктом Особого военного уголовного права был § 5 («Подрыв боеспособности»).

Если подытожить различные, во многом противоречивые штрафные санкции в отношении понятия «подрыв боеспособности», то видно, что возникла весьма размытая юридическая формулировка, которая могла применяться к любой антивоенной деятельности и попыткам уклонения от службы. Фактически к смерти могли приговорить любого неугодного. 1 ноября 1939 года Особое военное уголовное право было дополнено «особым штрафным параграфом» § 5а, который давал право военным судьям выносить смертный приговор любым служащим, если те «допускали действия против самообладания и солдатского мужества». Подчеркивалось, что смертная казнь являлась «вполне адекватной мерой наказания», если это требовалось во имя поддержания боеспособности военной части и сохранения в ней боевого духа. Для расширенной трактовки этого параграфа в комментариях к закону говорилось, что смертная казнь могла применяться в случаях трусости, угроз командиру, актов неповиновения, попытки мятежа, вооруженных волнениях, нападения на вышестоящих чинов, мародерства, а также при любых других проступках, которые подрывали пресловутую боеспособность воинской части. Эти пункты Особого военного уголовного права не только открывали широкие возможности для юридического произвола, но позже способствовали появлению типично нацистского понятия «здоровых народных настроений», что указывало на масштаб наказаний, которые выносились в соответствии с неоднократно обновлявшимся § 5а.

Подобные драконовские меры привели к тому, что только в первые месяцы войны служащим Вермахта было вынесено около 30 тысяч смертных приговоров. Но подобные потери были бы слишком велики. Поэтому параллельно с казнями в начале войны стала применяться «перспективная» практика лишения свободы, которая имела двоякую цель: «испытание» и «изоляция». Для обоих понятий имелось подходящее обоснование: «Лишение свободы не должно давать подлецам и трусам возможность уклониться от военной службы. Солдаты, которые покинули часть, должны получить возможность проявить себя на фронте. Поэтому если особые обстоятельства не предполагают немедленного приведения приговора в исполнение, то на срок ведения войны принципиально должно применяться лишение свободы» (§ 104).

Испытание на фронте должно было дать осужденным на тюремное заключение возможность «в своей или другой воинской части» доказать свое мужество и «вновь получить почетную возможность носить оружие, дабы защищать немецкий народ». Только таким образом провинившийся мог заслужить прощение. Однако если сохранение дисциплины предполагало принятие более строгих мер (в особенности когда речь шла о сохранении боеспособности части) «судья мог вынести приговор о переводе в штрафной лагерь».

Направление в штрафные лагеря стало еще одной формой наказания провинившихся. Что она подразумевала, наглядно иллюстрирует приказ Германа Геринга, отданный 17 ноября 1939 года: «Опыт мировой войны показывает, что подлецы и трусы нередко специально попадают под действие штрафных санкций, дабы спасти свою жизнь и оказаться в безопасном месте в тылу. Подобные трюки прекратятся, если вплоть до окончания войны не будут назначаться наказания в виде заключения в тюрьму. Осужденные должны на протяжении всей войны пребывать в штрафных лагерях, где столкнутся с самыми тяжелыми условиями существования. Время пребывания в штрафном лагере не будет засчитываться в срок отбывания тюремного наказания, которое наступит лишь после окончания войны».

3 ноября 1939 года Верховное командование Вермахта присовокупило к трем уже существующим военным тюрьмам (Гермерсхайм, Глац и Торгау) «Положение об использовании» штрафных лагерей. Оно регламентировало создание трех «штрафных лагерей» в непосредственной близости от линии фронта, которые рассматривались как места отбывания наказаний, кои предшествовали попаданию в тюрьму Вермахта. В частности, в этом документе предписывалось: «Пребывание в штрафном лагере, включая штрафное лагерное отделение тюрем Вермахта, не засчитывается как срок отбывания тюремного наказания. Следовательно, оно является не исполнением наказания, а только лишением свободы на неопределенный срок… С оказавшимися в штрафном лагере заключенными надо обращаться предельно строго. Подобное обращение должно оказать продолжительное устрашающее действие на небезопасные элементы в воинских частях и противодействовать попыткам уклоняться от воинского долга посредством отбывания тюремного заключения. Только лишь в исключительных случаях, когда осужденные демонстрируют полное изменение во всем, комендант лагеря может предложить военному судье отменить приговор о пребывании в штрафном лагере… Заключенные носят униформу соответствующей части Вермахта без эмблем, погон, кокард и нашивок… В исключительных случаях разрешается частная переписка, но не чаще одного отправленного письма за полтора месяца… Арестантов надо привлекать к тяжелому физическому труду, по возможности имеющему прямое или опосредованное значение для защиты рейха… Рабочий день должен составлять 10–14 часов. Перерывы в рабочем времени для принятия пищи надо рассчитывать с учетом наличия дневного освещения. В воскресенье и праздники рабочий день должен длиться не менее 4 часов… Наряду с работой ежедневно надо проводить строевую подготовку (без оружия), приучая тем самым арестантов к дисциплине. Строевая подготовка должна проводиться перед началом и после окончания работ. Если рабочее время не было полностью употреблено, то оно должно быть компенсировано строевой подготовкой. Арестанты не должны иметь возможности читать книги и прочую литературу. Настольные игры и прочие развлечения запрещены. После окончания работы в помещениях выключается искусственный свет… Любые дисциплинарные нарушения должны караться со всей строгостью, в том числе не надо бояться применения оружия… если арестанты не зарабатывают никакой оплаты труда и денежного содержания, то должны получать 70 % минимального продовольственного пайка (650 г хлеба ежедневно)».

Очевидно, в Верховном командовании Вермахта исходили из того, что этот двойственный принцип штрафного наказания в условиях временного отказа от тюремного заключения не соответствовал насущным задачам армии. Во всяком случае, направленное в тюрьмы Вермахта письмо заканчивалось словами: «Начальникам штрафных лагерей в срок до 1 декабря 1940 года представить короткие донесения о наработанном опыте и предложения об изменении существующих предписаний». Что касается наказания с целью прохождения «испытания», то правовой отдел Вермахта в течение 1940 года прислал своих представителей на передовую, которые выяснили — подобные действия «оправдали себя во время польского похода, где группы штрафников имели прямое столкновение с противником». Подчеркивалось, что «многие из арестантов искупили свои преступления, продемонстрировав необычайную смелость». Следовательно, их действия служили основанием для помилования, что было предусмотрено §§ 112–116 Военно-уголовного судопроизводства, части VI («Право на помилование»).

Разумеется, стали возникать проблемы. В частности, они были связаны с теми участками и временными периодами, где и когда не происходило никаких непосредственных боевых действий. В процитированном выше документе правового отдела Вермахта по этому поводу сообщалось: «Для большей части Вермахта принципиальное назначение суровых наказаний не было правильным. Они применимы там, где действительно возможно истинное искупление вины через проявление смелости, но не там, где правосудие Вермахта является пустой формальностью. Подобное впечатление усугублялось повсеместно распространенным мнением, что после окончания войны все арестанты попадут под действие амнистии».

Следствием подобных настроений был очевидный рост преступности и ослабление военной дисциплины. В итоге число совершенных служащими Вермахта преступлений и правонарушений выросло с 7065 (период с 28 августа по 31 декабря 1931 года) до 7916 только за первый квартал 1940 года. В части «гражданских преступлений и самовольных оставлений части» рост составил 48 %, что в абсолютных числах выглядит следующим образом: с 2935 до 4338. Чтобы противодействовать этой негативной динамике, требовались более гибкие и эффективные методы. Имеющейся модели «испытание» и «изоляция» оказывалось явно недостаточно. После войны бывший генеральный судья Имперского военного суда Эрих Латтманн вспоминал по данному поводу: «Поддержание дисциплины, коя после польской кампании была сильно ослаблена, делало необходимым применять все виды наказаний, включая лишение свободы, которые могли бы применяться в мирное, спокойное время». Между штрафным лагерем, предназначенным для самых тяжелых, «трудно воспитуемых» случаев, и отбыванием наказания в виде «испытания фронтом» оказались изменения, внесенные в мае 1940 года в § 104 Военно-уголовного судопроизводства, которые предусматривали возможность полного или частичного лишения свободы. Эти изменения в системе исполнения наказаний привели к определенной разгрузке тюрем Вермахта. Как вспоминал Карл Зигфрид

Бадер, один из сотрудников данных тюрем: «При реальном отсутствии случаев освобождения из тюрем осужденных даже за небольшие провинности возникала реальная угроза их переполнения». Круг тех, кто должен был содержаться в исправительных лагерях, был четко очерчен: «бывшие осужденные за тяжкие преступления, не поддающиеся исправлению даже после отбывания наказания, угрожавшие дисциплине в воинских частях, уклонисты, мятежники, гомосексуалисты». По состоянию на 31 июля 1940 года в тюрьмах Вермахта находилось 7746 арестантов. Почти каждый четвертый из них был направлен в исправительные лагеря. До этого момента фактически любые приговоры армейским чинам по лишению свободы означали попадание в тюрьму. Для попадания в тюрьму было необходимо несколько факторов. Согласно § 31 армейского уголовного кодекса военные суды при вынесении смертного приговора и приговора о тюремном заключении (в редких случаях кастрации) должны были лишить провинившегося воинского звания и исключить из рядов Вермахта. «Недостойные военной службы», выбыв из рядов вооруженных сил, автоматически попадали под действие гражданской юстиции. Соглашение между Верховным командованием Вермахта и Имперским министерством юстиции предусматривало, что подобных людей надо было интернировать в арестантские лагеря, весьма напоминавшие концентрационные. В офицерских кругах Вермахта считали, что отбывание тюремного заключения в «болотных лагерях» по реке Эмс было «несравненно эффективнее», чем пребывание в обычных местах заключения.

После захвата власти нацистами, который произошел 30 января 1933 года, новое имперское правительство использовало в качестве предлога поджог рейхстага для того, чтобы подтолкнуть имперского президента Гинденбурга к принятию чрезвычайных декретов «о защите народа и государства», которые фактически положили конец демократическим правам и свободам. Теперь любые политические противники гитлеровцев по обвинению в угрозе общественного порядка могли подвергаться аресту на неограниченный срок. В течение марта и апреля 1933 года только в Пруссии было арестовано более 25 тысяч человек. Сначала это были коммунисты, затем социал-демократы. Затем настала очередь профсоюзных деятелей и прочих неугодных личностей. Начав массовые аресты, имперское правительство столкнулось с одной очень существенной проблемой — переполненностью тюрем. Тогда начались поиски возможности организации специальных мест заключения, где арестованные могли бы «пройти перевоспитание» и «влиться в качестве полноценных членов в народное сообщество». Пример для подражания подал рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер, который как начальник баварской полиции распорядился 20 марта 1933 года создать концентрационный лагерь Дахау. В те дни существовала между Гиммлером и Германом Герингом, возглавившим Прусское министерство внутренних дел, негласная борьба за влияние в полицейском аппарате. Геринг не хотел отставать и в конце марта обратился к руководству города Оснабрюк с просьбой выделить территорию для строительства бараков, в которых должно было бы разместиться 250–300 арестантов. Новый лагерь должен был отвечать следующим требованиям: «Речь должна вестись о хорошо просматриваемом месте, которое по возможности должно быть удалено от промышленного центра, но в то же время предусматривает возможность использования арестантов в общественно полезных работах. Это может быть осушение болот, выкорчевка деревьев и пр. Размещение заключенных не должно предполагать значительных материальных затрат».

В Оснабрюке проявили повышенный интерес к данной затее. Герингу подсказали, что для создания лагеря логичнее использовать окрестности Эмса, где еще в 1924 году начали использовать труд заключенных. Опуская перипетии развития лагерной системы, отметим, что в округе Эмса возникала целая сеть лагерей, которая у нацистского руководства считалась образцовой. Находившиеся там заключенные должны были участвовать в строительстве «линии Зигфрида», мелиорации окрестностей, возведении дамбы на Эльбе, строительстве имперского автобана на отрезке Кайзерлайтерн— Саарбрюкен. Начало Второй мировой войны внесло свои поправки в планы лагерного руководства. Но самым существенным моментом оказалось то, что в эм-совских лагерях стал меняться состав заключенных. Если раньше это были политические заключенные, то после начала войны в них стали попадать дезертиры и военные преступники.

Система исполнения наказаний здесь весьма напоминала пребывание в концентрационном лагере, как отмечалось после консультаций правового управления с Министерством юстиции. Военный судья в Верховном командовании сухопутных сил Ганс Майер-Бранеке в этой связи рекомендовал, чтобы «исправительные лагеря близ Эмса, находящиеся в ведении Имперского министерства, по строгости отбывания наказания соответствовали штрафным лагерям Вермахта». По соображениям безопасности предполагалось сделать несколько исключений, которые, впрочем, были незначительными. По этому поводу имперский министр юстиции сообщал: «В первую очередь исключить из передаваемых в исправительные лагеря:

а) осужденных на пожизненное заключение;

b) осужденных за государственную измену, измену родине или разглашение военной тайны;

с) осужденных, которые имеют физические недостатки или страдают хроническими болезнями, в частности, туберкулезом, болезнями внутренних органов и венерическими болезнями;

d) осужденных, склонных к побегам».

Этих людей надо было направлять в «нормальные» тюрьмы. При этом бывшие солдаты, оказавшиеся в эмсовских лагерях, считались всего лишь «временно пребывающими», то бишь настоящее отбывание наказания должно было начаться только после окончания войны.

Глава 2 Особые подразделения Вермахта в преддверии начала Второй мировой войны

Наряду с «недостойными военной службы», которые были осуждены гражданскими и военными судами, имелась еще и третья группа, которая уже давно приковывала к себе внимание военного руководства. Это были те военнообязанные, которые не подчинялись приказам, которые в силу своих личных качеств (недисциплинированность, упрямство, вялость, «невоенное» поведение и т. д.) ставили под угрозу проведение военной операции. В их число попадали те, кто из раза в раз наказывался офицерами, то есть не воспринимал всерьез дисциплинарные взыскания. На языке офицеров эти люди значились как «дисциплинарно-трудные элементы». Надо заметить, что их провинности не были крупными, а потому «трудные элементы» не попадали под действие судебных санкций.

После долгих обсуждений в различных структурах Военного министерства и Вермахта в 1936 году было принято решение: сформировать из упомянутого круга людей так называемые «особые подразделения», которые официально получили бы статус «воспитательных подразделений». Новые подразделения должны были также служить для того, чтобы принимать в свой состав военнообязанных и солдат, которые в силу своих прежних судимостей считались «опасными для сохранения самообладания в военной части», но в то же время не существовало ни поводов, ни причин делать их «недостойными военной службы».

Непосредственным толчком для появления подобных соображений стало письмо, направленное 22 января 1936 года Управлением Вермахта Военного министерства в адрес командующих трех видов вооруженных сил. В нем, в частности, говорилось: «В связи со случаями отказа от службы по политическим соображениям, в том числе коммунистическим образом мышления, было принято решение о создании особых штрафных подразделений. Проведенный в них срок не должен засчитываться в срок военной службы. Свои соображения просим прислать в срок до 25 февраля». Вольфганг Керн обобщал последующее развитие дел: «В обсуждении вопроса о создании подобных подразделений принимали участие командование трех видов вооруженных сил, а также представители правового отдела и управления Вермахта Имперского военного министерства. Командование военно-морского флота, время от времени поддерживаемое представителями Люфтваффе, настаивало на том, что создание особых подразделений из числа «недостойных несения службы» должно происходить не в рамках Вермахта. После интенсивных обсуждений возобладала точка зрения — создавать «особые подразделения» не из числа «недостойных военной службы», но из «трудно воспитуемых солдат Вермахта… в качестве высшей инстанции для подобных формаций было предусмотрено создание общеармейского управления».

При этом упускалось из виду, что на создание «особых подразделений» существенно повлияли представители немецкой военной психиатрии, считавшиеся «помощниками военной юстиции» в деле укрепления действенности воинской части. Как заметил один шутник, на этом участке они являлись «фланговым прикрытием». Уже 2 апреля 1936 года военный министр принял у себя главного армейского санитарного инспектора, в сферу деятельности которого попадала и военная психиатрия. После доклада инспектора было принято следующее соглашение: «Чтобы охватывать недовольных военнообязанных и в то же время не перегружать военную часть их воспитанием, была выработана идея о создании воспитательных подразделений. Военный судья Землер должен поддерживать связь с санитарным инспектором, дабы затем представить доклад господину министру». В том же самом месяце свое мнение высказал патриарх немецкой военной психиатрии Эвальд Штир. Сославшись на проходившее обсуждение, он взял за основу формулировки военных юристов. Указанный круг людей, вызывавших подрыв дисциплины в части, он обобщенно назвал «психопатами». Учитывая тот факт, что «накопление неполноценных элементов в тылу несет в себе едва ли не большую опасность, чем их использование на фронте», Штир предлагал использовать их для «будущей войны»: «Только относительно слабоумные и относительно неполноценные должны использоваться в тылу, а более опасные элементы должны направляться в концентрационные лагеря». «Использование в тылу» отнюдь не подразумевало гражданские занятия, а военную службу в опасной прифронтовой зоне. В 1938 году уже другой военный психиатр рекомендовал ни в коем случае не поднимать вопрос об увольнительных для «менее опасных элементов». «Увольнительная могла иметь предельно пагубное влияние на физически здоровых, но в то же время психически больных или слабоумных элементов, которые по складу своего характера отличаются от других людей, не поддаются восприятию этических установок и воспитанию».

И далее: «За исправление подобных неустойчивых, зависимых от окружающей среды психопатических качеств и способов реагирования полагается премия, которую бы можно собрать легко за счет искоренения недовольства службой, безразличия, отказа соблюдать дисциплину, активного упрямства и пустой индифферентности». Как конкретно предполагалось исключить «пагубное влияние», пояснялось уже в 1940 году на очередном собрании военных психиатров: «Исходя из опыта, можно говорить, что ужасом для командира общевойсковой части являются те психопатические солдаты, которые умеют вести себя так, что не попадают под действие военных судов, но в то же время вновь и вновь продолжают мешать военному порядку и дисциплине. Так как часть должна освободиться от подобных элементов, их нужно собрать в особых подразделениях. В них во время тяжелого труда они столкнутся с предельно строгим дисциплинарным обращением. У них будет ограниченный паек. Они не смогут укрыться от вражеских обстрелов и прочих опасностей войны, так как будут нести военную службу. Пример этих людей, скорее всего, удержит других недовольных службой от нарушения дисциплины».

Приведенные выше факты говорят сами за себя. Нет никаких сомнений, что идеи, высказанные отдельными представителями немецкой военной психиатрии, были положены в основу для создания специальных команд, которые в предписании Имперского военного министра от 25 мая 1936 года назывались «лагерными формациями», а позже получили наименование «особые подразделения Вермахта». Еще раз подчеркнем, что эти «особые подразделения» были созданы в мирные времена. Уже в ноябре 1937 года вышел специальный приказ. Именно с этого момента попавшие в них солдаты при дальнейшем неподчинении приказам могли направляться в концентрационные лагеря.

Итак, посмотрим на структуру «особых подразделений Вермахта» на момент их создания, то есть на 6 октября 1936 года. «Особое подразделение I» располагалось в Штаблаке (военный округ I). Для военных округов II и III предполагалось единое «Особое подразделение II» в Альтенграбове. В Кёнигсбрюке находилось «Особое подразделение III» (военные округа IV и VII). «Особое подразделение V» в Мюнзингене охватывало военные округа V и XII. В Графенвере базировалось «Особое подразделение VII» (военный округ VII). Военным округам IX и XI полагалось «Особое подразделение IX» (Берген). И, наконец, в Мюнстере находилось «Особое подразделение X» (военный округ VI и X). Однако в классификаторе Верховного командования сухопутных войск и «Директивах по воспитанию состава особых подразделений» от 2 февраля 1937 года отсутствует «Особое подразделение Берген». Оно было либо закрыто, либо так и не было создано. А 31 января 1937 года (видимо, вместо него) было сформировано Особое подразделение Ордрурф». В 1938 году «Особое подразделение VII» было переброшено на полигон Ван. В рамках военно-морского флота было также сформировано особое подразделение, которое поначалу располагалось в Восточной Пруссии. 1 октября 1937 года оно было переведено в Альтенвальд, находясь в непосредственном подчинении коменданта фортификаций Северного Фризланда. В мирные времена особое подразделение было сформировано и при Люфтваффе. Его формирование началось в апреле 1937 года. Эта единица обозначалась арабской цифрой «7» и располагалась в Дедельсторфе (округ Гифхорн).

Для определения круга людей, которые будут попадать в эти особые подразделения, 25 мая 1936 года был принят особый приказ. В нем указывалось:

«а) военнообязанные, которых на основании их прошлого нужно рассматривать как угрозу для дисциплины части, если они не вели себя безупречно при отбывании трудовой повинности;

b) солдаты, пребывание которых в части является нежелательным из-за их поведения, образа мышления, жизненных установок;

c) солдаты, которые за позорные действия наказаны в судебном порядке, а в последующем по служебным и дисциплинарным причинам продолжение их службы является нежелательным».

Список упомянутых в первом пункте военнообязанных был уточнен 17 июля 1936 года. Тогда был издан новый приказ. Теперь, «как правило», речь шла о военнообязанных, которые были осуждены в свое время:

а) за умышленное совершение преступлений, карающихся заключением в тюрьму на срок свыше года;

b) осужденных по §§ 175, 175а или 175b Имперского уголовного кодекса».

До тех пор имелся лишь § 20 «Предписания об освидетельствовании и аресте» от 21 марта 1936 года, указывавший не использовать подобных личностей в дальнейшем для активной военной службы. Далее в письме сообщалось: «В случаях, указанных в пунктах а) и b), командир части направляет свое заключение военному инспектору, а тот командующему военного округа. Он решает, может ли бывший заключенный оставаться в расположении части или должен направляться в специальное подразделение. При вынесении решения относительно пункта а) учитывалась не только мера наказания, но и совершенное преступное деяние, которое не должно было быть позорным действием. В качестве таковых рассматривались кража, изнасилования, грабеж и т. д., но в то же время к ним не причислялись нанесение увечий, нарушение неприкосновенности жилища, оскорбления. При вынесении решения военное руководство учитывало поведение при отбывании имперской трудовой повинности.

Недостаточные сведения о «позорном» или «не позорном» преступном деянии в делах осужденных за антигосударственную деятельность должны были компенсироваться изучением вопроса, в какой мере это были политические дела. Как уже говорилось, «недостойными военной службы» являлись все, кто пребывал в тюрьмах и лагерях по «антигосударственным» статьям свыше 9 месяцев. Осужденные за антигосударственную деятельность, но оказавшиеся «достойными несения военной службы», направлялись не в «особые подразделения», а в регулярные части. Так дела обстояли на практике. Как видим, «особые подразделения» предназначались для особых случаев. Например, для тех, кто, несмотря на совершенное преступление и длительное заключение в тюрьме, все-таки не был лишен «чести нести военную службу». Как правило, на это оказывали влияние смягчающие обстоятельства, например, юный возраст преступников и т. д. Но даже эти люди прибывали поначалу в регулярную часть, имея в документах особую отметку. Исследователям удалось найти лишь один случай, когда военнообязанный был направлен в «особое подразделение». Речь шла о стрелке Т., 1915 года рождения, который был осужден накануне призыва в армию. Руководитель «особого подразделения X» писал о нем: «Т. обладает хорошим характером. Он производит приятное впечатление, но тем не менее во время политических беспорядков 1932 года он попал не в те руки и в итоге в 1933 году был осужден за антигосударственную деятельность. Он пребывал в заключении 1 год 9 месяцев. Очевидно, что такое жесткое наказание вызвало необходимое очищение и раскаяние».

В одном из недатированных документов, написанном главным полевым врачом Отто Вутом, говорилось об изучении анкет в семи «особых подразделениях». В итоге все сводилось к вопросу об учете приверженцев левых идей и членах КПГ. Стоит отметить, что сам Вут был заведующим кафедрой военной психиатрии и воинской психологии в Военно-медицинской академии, а также председателем совета военно-санитарных инспекторов. В подготовленной им таблице, которая, увы, не содержала в себе никаких абсолютных цифр, в графе «КПГ» значилось 4 %. Вторая таблица относилась к 200 освидетельствованным военнослужащим, находившимся в «особых подразделениях». В ней сообщалось о 14 коммунистах, что составляло 7 % от общего состава. Наряду с такими личностями, которые как вышеупомянутый стрелок Т. были осуждены только за политические правонарушения, имелись «политические», которые были осуждены по криминальным статьям (что не исключало сугубо уголовный компонент). Это относилось, прежде всего, к экономическим статьям, например, преступлениям против собственности. Сравнительно небольшая доля «политических» отчетливо указывает на то, что «особые подразделения» не были ориентированы в первую очередь на «принятие» сознательных антимилитаристов и соответственно политических противников нацистского режима. Даже тот факт, что отдельные случаи принципиального отказа от несения военной службы по политическим или религиозным соображениям ничего в принципе не менял. Кроме упоминавшихся уголовников (прежде всего воров), в документе от 25 мая 1936 года второй категорией, предназначенной для направления в «особые подразделения», считались осужденные по статье 175 (гомосексуализм). Угроза (фактическая или мнимая), исходившая от гомосексуалистов, описывалась в 1957 году генерал-майором Ратклиффом, который, по собственным словам, «перед войной три года был комендантом крупнейшей тюрьмы Вермахта». В журнале «Искусство войны» он сообщал следующее: «Особая опасность в части заключалась в том, что истинный гомосексуалист не искал контакта с людьми таких же наклонностей, а был устремлен к молодым неиспорченным юношам. Командованию стоит помнить о случае с юнкером, который стал жертвой хитроумного совратителя. Юноша застрелился на могиле отца, который не смог пережить позора. И это лишь один из многочисленных трагических случаев, которые остались в памяти».

Если вопреки патологической ненависти, которую большинство идейных национал-социалистов испытывало по отношению к гомосексуалистам, осужденных по § 175 оставляли в армии, то подобное решение имело под собой две причины. Например, они соответствовали тем идеям, которые были положены в комментарии к понятию «антигосударственной деятельности». Военно-психологические теоретики были уверены, что значительная часть осужденных по § 175 лишь однажды «сбились с пути», а потому посредством перевоспитания могли быть возращены на правильные, гетеросексуальные позиции. В 1942 году Отто Вут сформулировал второй аспект. Он звучал следующим образом: «изгнание из рядов Вермахта за «противоестественный разврат» могло рассматриваться многими из этих психопатов как поощрение, а стало быть, указывало простой путь для подражания этим недостойным элементам». Направление в «особые подразделения» должно было предотвратить подобную негативную тенденцию. Упоминавшиеся ранее исчисления Отто Вута дают возможность для определения доли предполагаемых и действительных гомосексуалистов от общего количества служащих «особых подразделений». В одной из составленных им статистических таблиц в графе «гомосексуалисты» значатся цифры — 23 человека, 11,5 %. В другой таблице, которая содержит только относительные цифры, значится — 16 %.

Надо обратить особое внимание на пункт b)приказа от 25 мая 1936 года. А именно тех солдат, «пребывание которых в части является нежелательным из-за их поведения, образа мышления, жизненных установок». В этой связи в документах устанавливалось: «К таковым в большинстве случаев причисляются солдаты, которые не выполнили приказ о своевременном прибытии в часть, а были позже доставлены в нее в принудительном порядке». Однако туманная формулировка пункта b) касалась гораздо большего количества людей. Абсолютно нечеткие, преимущественно «государственно-политические» и военно-полицейские формулировки позволяли создавать критерии, которые могли применяться к любым военнослужащим. По сути, направление в «особое подразделение» становилось своеобразным произволом. Очевидно, что, говоря о военной эффективности, «действенности воинской части», руководство Вермахта ориентировалось в первую очередь на наведение жесткого порядка.

Наконец, упомянутые критерии в течение 1937 года неоднократно «уточнялись». На этот раз применялись воззрения военной психиатрии, которая помогала командирам частей опираться вплоть до 1940 года на классическую типологию Курта Шнайдера. Она гласила: «а) особые отделения предназначены, согласно предписаниям, для трудновоспитуемых военнослужащих. В их число попадают ленивые, небрежные, неопрятные, протестующие, упрямые, анти-и асоциальные, жестокие, необузданные элементы, лжецы и мошенники, поддающиеся инстинктивным порывам, иначе говоря, психопаты, которых обозначают как гипертимики, одержимые величием, с неустойчивым настроением, безвольные и черствые. Если говорить в двух словах: нарушители, плохо проявляющие волю к службе. Далее для особых подразделений предназначены люди с проявлением легкой формы слабоумия, которое граничит с физиологической глупостью, с характерными моральными дефектами. Для воинских частей они являются особо опасными элементами. Подходят для перевоспитания в особых подразделениях также те солдаты, которые совершили преступления под воздействием алкоголя… b) для несения службы в особых подразделениях не предназначены душевнобольные, а также совершенно слабоумные. В особых подразделениях не должны служить люди, страдающие душевной депрессией, болезненной чувствительностью. Короче говоря, неудачники, которые не могут нести воинскую службу».

Подробно расписанные в данной типологии различия между «психопатами», «нарушителями» и «неудачниками» были широко распространены в немецкой армейской психиатрии, начиная едва ли не со времен Первой мировой войны. Причем политическое содержание «нарушителей» оставалось неизменным на протяжении десятилетий. Главный штабной врач Симон продолжал эту традицию. По крайней мере, 2 ноября 1937 года в Мюнхене он прочитал перед высшими чинами Вермахта и CA доклад на тему «Проблема психопатов в Вермахте». Опираясь на опубликованный в 1938 году Военно-медицинским обществом отчет о данном заседании, можно установить, что Симон продолжал проводить различия между так называемыми психопатами, неудачниками и нарушителями. Примечательно, что «нарушителей» он считал «левым крылом психопатов». Он неоднократно подчеркивал это: «Мы знаем, что это левое крыло психопатов не может использоваться на войне в качестве солдат. Но, с другой стороны, накопление подобных элементов в тылу представляло бы еще большую опасность, нежели их использование на фронте. Мы испытали на войне,[1] особенно в конце войны, во время революции 1918 года, во время спартаковского мятежа, насколько вредной может быть деятельность левого крыла психопатов».

Симон требовал раннего распознавания «левых психопатов», составления специальных списков и обязательный жесткий контроль за ними, как при инфекционных заболеваниях. «Эти сведения должны регистрироваться органами власти, например, отделами здравоохранения или, вероятно, еще лучше полицией, так что в случае возникновения угрозы государству сразу можно изолировать опасные элементы, прежде чем они начнут развивать свою вредную деятельность. Поскольку левых психопатов невозможно ни использовать на фронте, ни оставлять в тылу, то они должны находиться под особым контролем. Господин Штир предложил направлять самых опасных из них в концентрационные лагеря. Я полагаю, что их можно будет использовать в лагерях, в которых во время военных действий будет много свободных мест для трудовой повинности. Мы способны опознать психопата, мы знаем о существовании левого крыла, мы знаем, какую опасность оно представляет». Как видим, размытое употребление понятия «психопат», которое в то время считалось весьма условным, с одной стороны, служило тому, чтобы дискредитировать политических противников нацизма, с другой стороны, это способствовало тому, чтобы действительно психически больные люди толкались на путь совершения преступлений.

В конце концов, за подобными формулировками всего лишь скрывалась «научная», а также идеологическая подготовка нацизма к уничтожению антипатичных меньшинств, социально пограничных групп, политических противников, которые якобы являлись «нежизнеспособными». Среди слушателей процитированного доклада Симона был и генерал Райхенау, начальник управления Вермахта в Имперском военном министерстве. Именно он начал обсуждение доклада в журнале «Немецкий военный врач». Как писали немецкие историки: «Для него была характерна позиция: спасти все, что нужно спасать, и позволить рушиться всему, что должно быть разрушено». Это была цитата генерала относительно доклада Симона. В итоге на практике все выглядело именно так, как сказал генерал. Местом, в котором должно было происходить пресловутое «спасение» или неизбежное «разрушение», должны были стать именно «особые подразделения».

Официально штатным составом «особых подразделений» должен был быть уставной и инструкторский персонал. Подбирать его надо было с особой тщательностью. Главной задачей подобранной команды было «воспитание к безусловному послушанию», «возвращение провинившихся к законной и упорядоченной жизни», влияние на их восприятие государства, народа, превращению в умелых солдат. Там, где «перевоспитание» проходило наиболее успешно, «особое подразделение» в течение трех месяцев могло быть превращено в обычную регулярную армейскую единицу.

О численности в период 1936–1938 годов состава «особых подразделений» есть несколько сообщений. Численность каждого из них колебалась от 55 до 84 человек. Общая численность семи «особых подразделений» (по состоянию на 31 октября 1936 года) составляла без штатного персонала 483 человека, из них 99 человек были направлены из призывных пунктов, а 384 — из воинских частей за неоднократное нарушение дисциплины. Согласно документам к 28 февраля 1937 года в армии осталось лишь шесть «особых подразделений». При этом их численность повысилась до 664 человек (241 — попали прямо из призывных пунктов). Год спустя, в 1938 году, вновь возникло седьмое «особое подразделение». На этот момент в этих воинских единицах числилось 1357 провинившихся. Если говорить об «особых подразделениях» Люфтваффе и военно-морского флота, то ясных данных нет. Можно сказать лишь, что до начала войны через них прошло от 3 до 6 тысяч человек.

Прежде мы обратимся к сюжету о том, как указания ключевого психолога Вермахта оказали влияние на состав «особых подразделений», посмотрим на результаты анкетирования Вута: «Существует достаточно высокая доля солдат, предрасположенных к спиртным напиткам (11 %) и стремлением делать долги (11 %). Еще большая доля является бабниками (39 %), причем 15 % имеют внебрачных детей. Никакого слабоумия(…) немного самоубийств и попыток самоубийства, немного психопатии. (…) Большинство не обнаруживает нехватки интеллекта (…) преобладающее большинство жизнерадостно, по-товарищески настроено, но многократно проявляло слабоволие (…) С социологической точки зрения эти солдаты происходят преимущественно из низших слоев. Мы находим среди них воспитанников интернатов — 9 %… Большое количество предпринимали попытки самоубийства — 24 %… Высокое количество внебрачных детей — 10 %. Единственными детьми в семье являются 17 %, вследствие этого не обладали готовностью к призыву в армию. При этом у 15 % в семье существовали проблемы — ссоры родителей. Очевидно негативное воздействие среды».

Если Отто Вут констатировал в целом при рассмотрении «особых подразделений» «немного психопатии», то при сравнительном рассмотрении двух групп — сразу же направленных в «особые подразделения» и переведенных туда из частей регулярной армии, можно найти некие различия. В первом случае пресловутой «психопатией» страдало 3,3 %, то во второй группе эта цифра возрастала до 25,31 %. Подобное негативное сравнение наблюдалась и по другим критериям: склонность к алкоголизму соответственно 6,61 % и 31,64 %; «замкнутость» — 19,83 % и 32,91 %; «умеренное слабоумие (умственная ограниченность)» — 6,61 % и 16,45 %.

Уголовное прошлое было выявлено у 13 % опрошенных. Причем 51 % совершали преступления против собственности, 8 % были осуждены за хулиганство, 6 % — за преступления против нравственности (в этой группе не учитывались гомосексуалисты). Согласно статистике, 23 % оказавшихся в «особых подразделениях» проходили по § 175 (гомосексуализм). Примечательно, что среди опрошенных только 1 % имели судимость за «государственную измену». Если говорить об армейских нарушениях, то более половины имели таковые. Причем 42 % были подвергнуты дисциплинарным взысканиям, а 33 % попали в военные суды. Некоторые из служащих совершили более десяти воинских проступков. Относительно провинившихся в рядах вооруженных сил Вут заключал: «Преобладала неспособность свыкнуться с новыми условиями (превышение пребывания в отпуске, самовольное оставление части, упрямство). Отчасти воры и мошенники не отказались от криминальных склонностей — 27 %». Согласно данным Вута, 5 % были наказаны за обман, 4 % — растраты, 13 % — воровство у товарищей. Классические военные провинности выглядели следующим образом: превышение отпуска — 28 %, самовольное оставление части — 13 %, дезертирство — 7 %, упрямство — 33 %. В графе «шпионаж» значился прочерк. Еще 16 % попали в «особые подразделения» за пренебрежение выправкой. Заключительный вывод Вута звучал так: «В сущности, итоги психиатрического тестирования совпадают с результатами военных наработок — 60 % являются вполне воспитуемыми».

Между тем ведущие представители психологов из рядов Вермахта сожалели о неоднородном составе «особых подразделений». По мнению доктора Негельсбаха, основным препятствием в достижении «воспитательной цели» являлась именно подобная «разнородность». В «неоднородном составе» Негельсбах и его коллега Хессельманн видели «самую крупную проблему «особых подразделений»: «Личный состав особых подразделений является предельно разнообразным с точки зрения представленных там типов. Командование военного округа направляет сюда людей с несколькими судимостями и тех, кто выразил недовольство своей службой в армии, то есть просто невыполнившими поставленный приказ. Элементы, недостойные службы, находятся среди тех, кто дезориентирован собственными или чужими мыслями, социально испуган или разочарован. По своим задаткам они ни в коем случае не являются нравственно неполноценными. Часто по мере военного воспитания они отказываются от прошлого и оказываются пригодными к службе».

Принимая во внимание фразу о «нескольких судимостях» напомним о том, что подразумеваются не тюремные заключения, так как они автоматически приводили к «недостойности несения службы». Когда Негельсбах говорит об «элементах недостойных службы», то подразумевает не специфическую нацистскую формулировку «недостоин несения военной службы»,[2] а психологический тезис — расширенное понятие достоинства и чести, на котором базировались воззрения большинства немецких военных психологов: «Среди переведенных из регулярных частей есть небольшая группа запуганных людей, которых ошибочно наказали. В действительности среди них могут находиться трудновоспитуемые, с которыми нельзя справиться в коллективе. С ними нужно специальное обхождение. Здесь можно найти самые различные отклонения, которые трудно выявить в некой совокупности особых подразделений. В качестве примера можно выделить следующие группы:

— обманутые и дезориентированные элементы, которые могут прятать внутри добрую волю, могут наставляться на правильный путь небольшими искусными воспитательными приемами;

— действительно трудновоспитуемые, с глубоко вжившимися ошибочными жизненными установками, которые мешают нормальной деятельности части — относительно небольшая группа;

— нравственно неполноценные, неспособные к усовершенствованию люди с проявлением психопатических дефектов. Морально нездоровые. Люди необузданных инстинктов. Сексуальные извращенцы. Во всех этих людях проявляется их асоциальная природа.

— нравственно безупречные, благонравные, но слабовольные психопаты, мечтатели, фантазеры, боящиеся жизни, которые не в состоянии вынести суровую действительность. Часто невротики с психическими подавленными состояниями и непроизвольными импульсами к бегству от действительности.

— благонравные люди с интеллектуальными дефектами. Иногда слабоумные. Они не могут ни воспринимать окружающую их среду, ни отдавать отчета о собственных деяниях. Они действуют исходя из момента, следуют за интуицией, а потому подчас пребывают в конфликте с законами.

Из этой конструкции видно, что особые подразделения как средство для избавления от нежелательных элементов в воинских частях нуждаются в неоднократной перестройке. При этом иногда грубые ошибки приводят к дисциплинарным и административным нарушениям. Таким образом получается, что люди переводятся в особые подразделения по недоразумению. В некоторых случаях эти люди уже являются непригодными к службе».

Негельсбах, в будущем сотрудник «Службы по исследованию пригодности», на основании своих наблюдений делал заключение: «С другой стороны, самое благородное задание психологического персонала военной части состоит в том, чтобы отделить действительно трудновоспитуемых, собственно, группа два, для которой и предназначено особое подразделение, от группы один, которую можно перевоспитать обычными дисциплинарными средствами, и, в свою очередь, от абсолютно неполноценной группы три, в то время как специальные санитарные службы должны проверить на пригодность к службе представителей групп четыре и пять».

Если представителей первой группы можно было оставлять в регулярных воинских частях, то последние две группы рассматривались Негельсбахом как абсолютно непригодные к службе. При этом он настаивал на том, чтобы еще расширить список критериев, по которым можно было исключать из армии. Однако эффективнее всего получилось разработать проект урегулирования «действительно безнадежных случаев», которые и должны были направляться в «особые подразделения». Негельсбах писал: «Факт состоит в том, что большинство членов упомянутых групп психопатов по чисто психологическим причинам никогда не смогут приниматься в расчет для прохождения полевой службы в армии. Альтернатива особому подразделению ничего не изменит, а лишь замедлит решение вопроса и поставит крест на прошлой работе особых подразделений. Было бы желательно, чтобы дин-айг[3] благодаря соответствующим соглашениям с армейскими санитарными инспекциями, получила возможность сотрудничать по данному вопросу с компетентными медицинскими службами, дабы по общему коллективному решению действительно безнадежные случаи списывались с военной службы и находили бы применение вне Вермахта».

Судьбу представителей четвертой и пятой групп, которых Негельсбах обозначил как «благонравные», надо было решать от случая к случаю. В зависимости от психологических характеристик и социально-экономических соображений их могли использовать или на обычных предприятиях, или в специальных закрытых формациях. При этом Негельсбах умудрился подчеркнуть, что делается это «отнюдь не из ложно понятого принципа гуманизма, а во имя пользы всей воинской части». Походя в этом месте указывалось на то, что к 1939 году предполагалось закончить программу эвтаназии неполноценных детей, а стало быть, данная проблема должна была как бы исчерпаться сама собой. Согласно Негельсбаху также «нравственно неполноценные, неспособные к усовершенствованию люди» (группа три) по возможности должны были освобождаться от военной службы, но уже не минуя «особое подразделение». Примечателен тот момент, что психолог Вермахта обращает внимание на то, что в подобных людях в гражданских условиях никогда не проявлялись их криминальные наклонности. Он говорит здесь о «группе абсолютно неполноценных, неспособных к усовершенствованию людей, которые не могут быть криминальными в гражданских условиях жизни, или не соответствуют, во всяком случае, требованиям солдатской службы по причине неподдающегося влиянию нравственного устройства». В качестве организационного следствия должно было возникнуть специальное заведение (за рамками Вермахта), которое использовало бы этих бедолаг как рабочую силу.

Под этой фразой скрывалось не что иное, как концентрационный лагерь, который должен быть заблаговременно создан для людей с ярко выраженными криминальными наклонностями: «Требуется ли, вообще направление людей с ярко выраженными криминальными наклонностями в особое подразделение? Мне этот вопрос кажется по меньшей мере весьма спорным. Вне всякого сомнения, есть случаи, когда с самого начала можно установить, что люди являются неспособными к усовершенствованию, а их направление в особое подразделение — пустая трата времени. Но в некоторых случаях направление в особое подразделение — это последняя попытка Вермахта воспитать человека, даже если шансы на это невелики».

Далее нам предстоит понять, как эта «воспитательная попытка» Вермахта по-разному реализовывалась на практике в «особых подразделениях» мирного периода. До нас не дошли воспоминания служащих довоенных «особых подразделений», по этой причине нам придется опираться только на официальные нацистские документы. Для расположения «лагерных солдат» (одно из первых наименований) надо было подбирать по возможности самые удаленные бараки. Сочувствие никогда не было отличительной чертой лагерной системы нацистов, но здесь мы сталкиваемся с отдельным случаем. В одном из документов предписывалось: «Надо противиться тому, чтобы солдаты все свободное время проводили в своих казармах, где предавались бесполезным занятиям. Обязательно наличие товарищеских домов, читальных залов, библиотек, хоровых залов, чтение поучительных докладов, физические занятия, которые отложат возвращение в казарму». Внутренний распорядок служащих особого подразделения, которые отличались от штатного состава наличием специальных петлиц, регулировался поначалу «Правилами для особых подразделений», которые были приняты 7 августа 1936 года. Но по мере развития «особых подразделений» режим в них ужесточался. Для примера можно лишь процитировать служебную инструкцию от 26 марта 1938 года, предназначенную специально для «особых подразделений». Там говорилось, что служащие «особого подразделения», в отличие от служащих обычной воинской части Вермахта, наряду с общим «военным воспитанием» должны были дополнительно выполнять трудовые задания. Эта «дополнительная трудовая повинность» касалась в первую очередь служащих тех «подразделений», в которых изолировались солдаты с плохим поведением. Эти солдаты не должны были оказывать негативного воздействия на других воспитуемых.

«Особые подразделения» отличались от регулярных частей Вермахта не только правилами предоставления увольнительных, но отсутствием принципа «жалованье и продовольственный паек». Увольнительная предоставлялась только «в исключительных случаях при необыкновенно хорошем поведении». Служащие «особых подразделений» должны были находиться под специальным и беспрерывным надзором. Особое внимание надлежало уделять переписке «лагерных солдат», а также любому общению с гражданскими лицами. Запретными темами для разговоров были: секс, обсуждение имущественных вопросов, попытки уклонения от службы, антигосударственные высказывания. При этом у служащих «особых подразделений» не должно было складываться чувство, что за ними наблюдают, а их жизнь полностью регулировалась правилами и приказами. Скорее всего, они должны были проникнуться идеей о самовоспитании, пробуждении ответственности перед обществом и воинской частью.

Вполне очевидно, что «воспитание» в «особых подразделениях» должно было базироваться не только на твердости, но и на классическом принципе кнута и пряника. Подчеркну, что в довоенный период некие педагогические элементы все-таки имели место быть. Но во многих случаях они не были в состоянии изменить «военные качества» «особых солдат». Принимая во внимания исключительно высокий уровень дезертирства из Вермахта в предвоенную пору, единственным методом «воспитания» оставался все тот же «кнут». В то время как штатный персонал, занимавшийся «воспитанием», с одной стороны, должен был соблюдать «чувство собственного достоинства» и якобы пытался воздерживаться от «оскорблений и обидных упреков», но, с другой стороны, мы могли бы видеть иную картину. В одной из инструкций говорилось: «Служащие особых подразделений, которые злостно противятся всем мерам воспитательного характера, по предложению командования особого подразделения могут временно оставить военную службу и передаваться в распоряжение полиции». За данной фразой в очередной раз скрывалась «командировка» в концентрационный лагерь. «Условия передачи» до мельчайших подробностей были урегулированы в конце 1937 — начале 1938 годов в соглашении между Имперским военным министерством и рейхсфюрером СС.

Прежде чем командир «особого подразделения» подавал заявление на увольнение с военной службы и на передачу бывших служащих в руки полиции, должно было быть сделано формальное предостережение. На соответствующем бланке, кроме всего прочего, надо было сообщить: «Я обращал внимание (указывалось имя непокорного) на то, что я предоставляю ему последний шанс исправить свое поведение. При последующей провинности и отказе выполнить приказ я буду ходатайствовать о его увольнении из рядов вооруженных сил и передаче полиции. Одновременно с этим я указал ему на серьезные последствия подобного увольнения». Согласно официальной задумке неисправимые «особые солдаты» должны были переводиться в близлежащие концентрационные лагеря. В начале 1938 года наряду с Заксенхаузеном существовали лагеря Дахау и Бухенвальд. В мае 1938 года этот список был пополнен лагерем Флоссенбург, а в августе того же года туда добавился Маутхаузен. Конкретные указания о количестве арестантов, направленных из «особых подразделений» в лагеря в довоенный период, существуют только относительно Бухенвальда. В подготовленных в этом концентрационном лагере отчетах 1 июня 1938 года наряду с графами «полит.» и «проф. — прест.» появилась надпись «из особ. — подр. Верм.» (CAB). Впрочем, поначалу в этой графе значился прочерк. Первый арестант из числа «особых солдат» появился здесь впервые в период с 16 июня по 1 июля 1938 года. Второй попал в Бухенвальд в конце июля 1938 года. На оборотной стороне лагерных отчетов указывалось, что в обоих случаях речь шла о «саботаже». В картотеке заключенных сохранилась карточка некого Петера Р., в которой можно было прочитать: «4 ноября 1938 года повешен». Во второй половине октября 1938 года количество САВ-заключенных в Бухенвальде достигло 18 человек. При общей численности арестантов в 10 тысяч — это была весьма незначительная доля. В конце декабря 1938 года было зарегистрировано уже 22 САВ-арестанта. В графе «САВ», кроме «прибытия», появился раздел «убытие», то есть можно говорить, что среди CAB появились первые умершие. Между тем рост был неуклонным, хотя и не стремительным. В июне 1939 года САВ-арестантов насчитывалось 29 человек. Накануне начала Второй мировой войны при 2 «убывших» их было уже 33. То есть получается, что всего в довоенный период из «особых подразделений» в Бухенвальд было «передано» 36 «особых солдат». Сохранились имена этих несчастных. Большинство из них было 1914–1915 годов рождения (в редких случаях 1918–1919). При этом один заключенный обозначался как «четверть еврей». Еще один примечательный факт: в общей картотеке заключенных САВ-арестанты обозначались как «политические». В системе общепринятых в СС аббревиатур они имели индекс «pol» (политический), и лишь в единичных случаях «Sch. — Н». (арест подозреваемого как мера пресечения) или «pol. Sch.». (арест политически подозреваемого как мера пресечения). В октябре 1938 года в отчетах вместо сокращения «SAW» (CAB) стало использоваться «Wehrm. — Angeh» (военнослужащий Вермахта).

Если экстраполировать эти данные, то получается, что в довоенный период из «особых подразделений» Вермахта в концентрационные лагеря было направлено где-то 180 человек. Впрочем, эта цифра является весьма приблизительной, особенно если принять в расчет тот факт, что созданные в 1938 году лагеря Флоссенбург и Маутхаузен едва ли могли в полном объеме принять САВ-арестантов. Сделав поправку, можно прийти к выводу, что общее количество САВ-заключенных в данный момент составляло около 120 человек. Косвенным подтверждением столь сравнительно небольшого количества заключенных может стать высказывание Курта Гольштейна, сделанное в 1943 году. В нем он говорил, что направление в концентрационный лагерь в «мирное время было исключительным случаем». Но для бывших служащих Вермахта это было слабым утешением. Сотня с лишним человек испытали на себе машину эсэсовского террора, что, согласно точке зрения командования Вермахта, было претворением в жизнь «специальной формы принципа общей воинской повинности».

Глава 3 Из Вермахта в концлагерь

Но рассмотрим дальнейшую судьбу «особых подразделений». Утверждение, что письменное предостережение должно предшествовать направлению солдата в концлагерь, фактически переставало действовать в случае мобилизации. В случае мобилизации, то бишь начала войны, «особые подразделения» распускались, а в силу вступали новые правила, которые гласили следующее: «Состав особых подразделений, который на основании решения командования не переходит в распоряжение полевых или резервных воинских частей, автоматически передается в ведение полиции. В данном случае подписание формального предостережения не требуется».

Собственно на основании этого постановления сразу же после нападения Германии на Польшу 160–180 солдат из распущенных «особых подразделений» были погружены на транспорты и направлены в концентрационный лагерь Заксенхаузен. Сохранившиеся документы тамошнего управления лагеря позволяют обнаружить 2 октября 1939 года в Заксенхаузене 113 САВ-арестантов. В ноябре их число выросло до 181. Если принимать во внимание возможные «убытия» арестантов, то их общее количество может быть еще больше.

Не стоит забывать про САВ-арестантов, которые могли быть направлены сюда еще в мирное время. На это указывает сообщение некоего Генриха К., который «курировал» в лагере бывших военнослужащих Вермахта: «Накануне начала войны имелись особые подразделения Вермахта. Туда переводились солдаты, которые имели слишком много дисциплинарных взысканий. В особом отделении им предоставлялся испытательный срок и в случае хорошей службы в течение нескольких месяцев они могли восстановиться в своей части. Если же улучшения не было, то они заканчивали свою службу в особых подразделениях. В 1938 году вышел приказ, согласно которому наиболее упрямые и «неисправимые» солдаты должны были направляться в концентрационные лагеря. Первые подобные арестанты прибыли в Заксенхаузен в 1938 году, где их сразу же причислили к политическим заключенным. Они носили на робе такой же треугольник, как и политические».

То обстоятельство, что в системе СС бывших служащих особых подразделений Вермахта решили обозначить красным треугольником, то есть как политических арестантов, было связано, скорее всего, с утверждением армейской психиатрии о существовании неких «левых психопатов». Но когда САВ-арестантов стало прибывать слишком много, было решено изменить их внешнюю «маркировку», отказавшись от ношения традиционного красного треугольника. У того же Генриха К. сообщалось следующее: «Когда началась война, то особые подразделения было решено распустить. Имелось лишь два пути: или попасть на фронт, или в концентрационный лагерь. В итоге первые транспорты стали прибывать в Заксенхаузен в сентябре 1939 года. Их размещали в специальном блоке. А красный треугольник перевернули».

Изменение положения красного треугольника можно рассматривать как еще одно циничное проявление нацистской психиатрии, поскольку среди множества «политических» теперь можно было выявить «левых психопатов», «нарушителей». Перевернутая красная нашивка, которая в отличие от «нормальной» (вершина вверх) как бы говорила, что ее носитель стоял на голове, приводила к многочисленным насмешкам и издевательствам. Однако эсэсовское руководство лагеря Заксенхаузен имело другие представления о САВ-заключенных. Лагерный староста Гари Ноджокс позже вспоминал: «Осенью 1939 года в лагерь прибыло около 250 молодых немцев. Они назывались «особое подразделение Вермахта» (CAB), были закрытой группой и размещались в отдельном блоке. Эсэсовские охранники особенно жестоко измывались над ними, делая акцент на том, что все CAB были симулянтами и трусами, предавшими своих товарищей, сражающихся на фронтах… Вскоре все CAB попали в изоляцию, в которой пребывали «толкователи Библии»[4] и гомосексуалисты. Условия труда и жизни для CAB создавались настолько невыносимые, что многие из них так и не покинули концентрационный лагерь». Об условиях труда САВ-заключенных в Заксенхаузене есть свидетельства коммуниста Бернхарда Кандта, в прошлом депутата мекленбургского ландтага. После отбывания трехлетнего заключения в тюрьме за «государственную измену», в сентябре 1939 года он был брошен в Заксенхаузен. Поначалу он работал на пользующейся дурной славой строительной площадке «Возведение клинкера»: «Мы должны были нанести на лесную почву шесть метров песка. Лес не был вырублен, что должна была сделать специальная армейская команда. Там были сосны, как я сейчас вспоминаю, которым было лет по 100–120. Ни одна из них не была выкорчевана. Заключенным не давали топоров. Один из мальчишек должен был забраться на самый верх, привязать длинный канат, а внизу двести мужчин должны были тянуть его. «Взяли! Взяли! Взяли!» Глядя на них, приходила мысль о строительстве египетских пирамид. Надсмотрщиками (капо) у этих бывших служащих Вермахта были два еврея: Вольф и Лахманн. Из корней выкорчеванных сосен они вырубили две дубины и по очереди лупцевали этого мальчишку… Так сквозь издевательства, без лопат и топоров они выкорчевали вместе с корнями все сосны! Я вообще не думал, что такое возможно».

Показания Гари Ноджокса и Бернхарда Кандта подтверждаются свидетельством одного из выживших САВ-арестантов. В октябре 1946 года он рассказывал: «С утра до вечера мы занимались «спортом» (вы ведь понимаете, что я подразумеваю под словом «спорт»). После того как на возведении клинкера мы работали с евреями, большинство из нас стало «мусульманами». Из 180 людей зиму 1939–1940 годов пережило не более половины. Когда зима, наконец, миновала, всех CAB изолировали в блоке 12».

«Изоляция» не была подобна «исправительной роте», просто эсэсовцы решили обособить наиболее ненавистных им арестантов. Альфред Хелльригель, который как военно-политический арестант принадлежал к подобной «штрафной роте», перечислил эти группировки, пребывавшие в изоляции: «толкователи Библии», гомосексуалисты, САВ-арестанты и так называемые повторные политические заключенные. По сведениям Фрица Брингманна в «изоляции пребывали блоки 11,12,35,36. Их окружал высокий забор. Так что любые контакты были исключены. Товарищи, пребывавшие в изоляции, жили в самых тяжелых условиях. Поначалу заболевших выносили из блока. Однако потом, чтобы избежать любых контактов, в «штрафном блоке» ставился шкаф с медикаментами и бинтами, а один из заключенных назначался санитаром». Тем не менее страшнее этих тяжелых условий существования были мучения, которым они подвергались со стороны гауптшарфюрера СС Бугдалля, который считал себя «ответственным за проведение изоляции».

Замечание Генриха К. от том, что «из 180 людей зиму 1939–1940 годов пережило не более половины», представляется весьма убедительным. Если говорить о сухой эсэсовской статистике, то в ноябре 1939 года в Заксенхаузене остался 181 САВ-арестант, в марте 1940 года — 102, а в апреле всего лишь — 58. В июне 1940 года в эсэсовской картотеке значилось только 22 САВ-заключенных. Не стоит думать, что все из них умерли. Дело в том, что большая часть из САВ-арестантов была направлена в лагерь Нойенгамме. Генрих К. вспоминал: «Как только прибыл первый транспорт, для того чтобы направиться в только что созданный лагерь Нойенгамма, из изоляции вышли все, кто мог стоять — надо непременно было покидать Заксенхаузен».

Тот факт, что такое большое количество САВ-арестантов смогло на транспорте вырваться из «изоляции», объясняется нелегальной организацией политических заключенных. Гари Ноджокс пишет об отношении к САВ-заключенным, которые оказались в «изоляции»: «С большим трудом нам удалось помочь некоторым из них перебраться с транспортом в другой лагерь». Дело в том, что весной 1940 года Нойенгамме из «внешнего» превратился в самостоятельный лагерь. Однако политические заключенные, которые пытались помочь молодым немцам, и предполагать не могли, что в Нойенгамме господствовали еще более жестокие нравы. Генрих К. писал: «Мы попали из огня да в полымя!» Сколько САВ-арестантов смогло дожить до конца Второй мировой войны, неизвестно. Генрих К., сам из числа «особых солдат» сменил еще несколько лагерей: Бухенвальд, Дахау, Нацвайлер. Многое указывает на то, что только единицы смогли дожить до крушения Третьего рейха. Смерть большинства «особых солдат», оказавшихся в концентрационных лагерях, еще один убедительный пример, насколько Вермахт и национал-социалистическое государство были тесно переплетены между собой в идеологическом и политическом смысле. Опираясь на оценки, мнения и предложения немецких военных психиатров, большинство из которых уже со времен Первой мировой войны стояли на расово-биологических, социал-дарвинистских позициях, а позже без проблем поддержали идеологию народного сообщества и расистские установки нацистов, Вермахт в преддверии войны был готов избавиться от «балласта» в виде «непригодных к службе». Эти не подходившие под критерии армейской верхушки солдаты во внесудебном порядке списывались в концентрационные лагеря под видом «армейских вредителей». Причем это происходило отнюдь не по инициативе рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера, а наоборот, позыв шел из самого Вермахта. Как писал восточногерманский исследователь Вольфганг Керн в своей работе «Внутренняя функция Вермахта»: «Осенью 1937 года в структурах Вермахта, которые занимались «особыми подразделениями», возникла мысль, что солдаты этих формаций, «которые противятся перевоспитанию», должны покинуть ряды вооруженных сил и провести положенное время в работных домах. Бломберг выразил принципиальное согласие с этой идеей. Тем временем внутренний отдел Общего управления Вермахта пошел еще дальше. 14 октября 1937 г. Бломбергу было рекомендовано отклонить этот проект, «так как воспитание подобных людей было бы успешнее в концентрационном лагере».

Бломберг согласился с этим предложением. Вероятно, при принятии этого решения важную роль играла точка зрения немецкой военной психиатрии. Во всяком случае, Отто Вут (в тот момент «психиатр-консультант при санитарном инспекторе армии») в своей статье «Работный дом или концентрационный лагерь» высказывался именно в пользу последнего. В этой работе он пришел к выводу, что «размещение в концентрационном лагере было бы наиболее подходящим решением, так как способные исправиться прошли бы мировоззренческое воспитание, а неисправимые были бы под постоянным присмотром властей».

Только несколько месяцев спустя после нападения на Польшу, а вместе с ним и роспуском довоенных «особых подразделений», в командовании Вермахта было принято решение о повторном создании данных штрафных единиц в составе резервной армии. Возникали они на шести следующих плацдармах: Штаблак, Вандерн, Альтенграбов, Шварцеборн, Графенвер, «протекторат» и Деллерсхайм. Задание этих «особых подразделений» резервной армии значилось следующим образом: «Избавление резервных частей от трудновоспитуемых служащих». И при этом, «рекруты не должны попадать в особые подразделения резервной армии».

Процитированная инструкция — это причина того, что число военных «особых подразделений» вскоре снова стало сокращаться. Главный полевой врач доктор Вут называл следующую причину этого процесса: «Особые подразделения были распущены в начале войны, однако затем возникли снова. Но, кажется, этот факт не был известен ни врачам соответствующих военных частей, ни офицерам санитарно-психиатрических отделений военных госпиталей. С ними никто не советовался, так как офицеры жаловались, ибо не знали, как обходиться с упрямыми, асоциальными, возбудимыми солдатами и нарушителями». В итоге, поданным Вута, к весне 1940 года в новых «особых подразделениях» числилось всего лишь 200 человек. В итоге часть «особых подразделений» была просто-напросто распущена в силу своей ненадобности. Подобному развитию событий могло способствовать ужесточение военной юриспруденции, которое наблюдалось в начале Второй мировой войны. А это, в свою очередь, вело к тому, что за любые провинности можно было угодить под трибунал. Военные суды стали действовать значительнее быстрее, а исполнение наказаний в Вермахте было поставлено на поток. Согласно сводному отчету Георга Тесина «Части и подразделения Вермахта и Ваффен-СС», в январе 1940 года в составе резервной армии оставалось всего лишь четыре «особых подразделения».

В военно-морском флоте начиная с октября 1939 года действовало «особое подразделение Восток (Балтийское море)», располагавшееся в окрестностях Данцига. Эта единица известна также под названием «Особое военное подразделение Хела». В Люфтваффе согласно приказу от 30 января 1940 года на месте распущенного в начале войны «Особого подразделения 7 L» в Лейпциге был сформирован «Проверочный лагерь Люфтваффе».

За основу создания «особых подразделений», как и в мирное время, были взяты «Предписания для особых подразделений Вермахта». Но они были существенно дополнены принятым 7 декабря 1939 года приказом «О внутреннем распорядке в особых подразделениях резервной армии». Несение службы в особых подразделениях становилось предельно строгим.

Тем временем командование Вермахта решило окончательно избавиться от «пряника», оставив только «кнут». В новых «Инструкциях по управлению особыми подразделениями резервной армии» это находило выражение в следующих сентенциях: «Состав особых подразделений должен быть проинформирован, что перевод в особое подразделение является для них последним шансом сформировать правильные взгляды на жизнь и солдатский долг. После трехмесячного испытания и перевоспитания служащие должны быть возвращены в ряды действующих частей, дабы продолжить выполнять свои обязанности по защите Отечества, как то надлежит нормальным солдатам. Если же в указанные сроки не удастся достигнуть данной цели, то эти отщепенцы изгоняются из народного сообщества и направляются в концентрационный лагерь… Отдельно надо объяснить, что дезертирство и прочие позорные явления будут караться смертью. Служба, которая в особом подразделении должна являть собой воспитание и тяжелый физический труд, должна составлять на менее 10–14 часов в день. Обращение с пулеметом и метание гранат запрещается. После окончания работы служащие должны занимать свое место в казармах. Они не получают отпусков. При похвальном поведении они могут получить увольнительную… Служащие особых подразделений получают паек в размере 80 % от обычного продовольственного снабжения, хлеба они должны получать 650 граммов надень».

Воздействие этого жесткого дисциплинарного режима смог прочувствовать среди прочих Роберт Штайн, который 3 сентября 1940 года был призван в Вермахт. В силу «политической неблагонадежности в гражданской жизни» 7 сентября 1940 года он был направлен в «особое подразделение IX», которое располагалось в Шварценборне. Он вспоминал: «Нуда, я получил то, что и стоило ожидать. Я был страшно избит и арестован. О подобных акциях принято говорить, что они проходили «под покровом ночи». В Шварценборне я увидел дикую местность. Там не было ничего, даже почты. Меня облачили, как уже 300 или 400 человек, пребывавших там, в чешскую униформу. Там даже карабины были чешские. Воспитывая дисциплину, нас с утра до вечера гоняли по плацу. За спиной был рюкзак с пудом камней. Когда муштра заканчивалась, мы падали с ног от усталости».

Показания этого штрафника корректируют точку зрения Георга Тесина, который утверждал, что все «особые подразделения» запасной армии были ликвидированы в мае 1942 года. Это не соответствовало действительности. Берлинское «Бюро справок о погибших воинах Вермахта и попавших в плен» сохранило картотеку «особых подразделений», из которой следует, что многие «особые подразделения» продолжали существовать до конца 1942 года, а «особое подразделение IX» действовало в Шварценборне едва ли не до конца марта 1945 года. Не соответствует действительности и позиция историка Франца Зайдлера, который в работе «Военная юстиция в немецком Вермахте» писал: «Во время войны из особых подразделений резервной армии никто не был передан в руки полиции». На самом деле «особые подразделения резервной армии» охотно прибегали к этой возможности, но с февраля 1942 года она стала привилегией «особых полевых батальонов».

Особый полевой батальон был сформирован 24 августа 1941 года. В его состав вошли три особых полевых подразделения, которые были созданы 1 февраля 1940 года как дополнение «особых подразделений» резервной армии. В эти полевые подразделения могли попадать как «выпускники» резервных подразделений, которые доказали свою пригодность для армии, так и те фронтовые солдаты, которые совершили незначительные проступки — они не попадали под трибунал, но все равно должны были пройти «курс перевоспитания».

Служба в особом полевом батальоне, который считался одновременно и штрафным, и воспитательным учреждением, была еще сложнее, нежели служба в «особых подразделениях» резервной армии. С октября 1941 года особый полевой батальон был перекинут на Восточный фронт. Служащих особого полевого батальона нужно было привлекать «к тяжелому физическому труду и строгому армейскому воспитанию в прифронтовой зоне, максимально близко к воюющим войскам, что должно было являться опасным обстоятельством».

Труд был обязательным условием. В будни надлежало работать не меньше 10 часов, в воскресенье — не менее 4 часов. Причем речь шла не просто о тяжелом труде, а об опасном и тяжелом труде: разминировании, строительстве блиндажей, погребении тел.

В данном случае служба в особом полевом батальоне полностью соответствовала тому, что предлагали немецкие военные психиатры. Мы можем вспомнить, что доктор Симон, ссылаясь на «психопатов», излагал точку зрения о «снижении опасности от них в трудовых подразделениях». Доктор Вайлер в январе 1940 года излагал гораздо более четкую картину применения «особых полевых солдат»: «Так как воинская часть должна освобождаться от подобных элементов, то их нужно размещать в особых подразделениях. В них они должны нести военную службу под вражеским обстрелом, в условиях строго дисциплинарного режима, с пайком, достаточным только для поддержания жизненно важных функций, и прочих опасностей войны. Их участь сдержит порывы других, которые попытаются мешать военной службе». В то время как большинство армейских психиатров размышляло об использовании «психопатов», военное руководство пошло совершенно другим путем. Срок пребывания в особом полевом батальоне должен быть ограничен 4 месяцами («как правило, 4 месяцами»). Максимальный срок службы в особом батальоне не должен был превышать полгода. По истечении 6 месяцев у служащего имелась альтернатива: или возвращение в действующую часть, или передача в руки полиции как неспособного к усовершенствованию, то есть направление в концентрационный лагерь. Забегая вперед, можно сказать, что в период с 1938 по 1944 год в концентрационные лагеря из Вермахта было направлено около тысячи солдат. Как минимум две трети прибывало в лагеря из особых подразделений и особого батальона.

Глава 4 Полевые арестантские подразделения и штрафные полевые лагеря

10 октября 1941 года «Фелькише беобахтер» («Народный обозреватель») вышел с передовицей, на которой красовался огромный заголовок «Час пробил: поход на Востоке предрешен!» Потребовалось целых два месяца, чтобы в декабре 1941 года окончательно признать, что несмотря на огромные потери цель немецких стратегов — скоротечный разгром Красной Армии — так и не была достигнута. Впереди была зима, к которой Вермахт оказался не готов. Масштаб ошибки, которая была растиражирована «Народным обозревателем», показывает дневник генерал-полковника Гальдера. Шеф Генерального штаба сухопутной армии сделал 9 декабря 1941 года следующую запись: «Беседа с фельдмаршалом фон Боком: Гудериан сообщает, что состояние воинских частей настолько критичное, что тот не знает, как далее отражать атаки противника. Серьезнейший «кризис доверия» в частях. Боевая способность пехоты падает! В глубоком тылу собираются все доступные силы… Группа армий остро нуждается в людях!»

Если в ноябре 1941 года немецкие части на Восточном фронте испытывали недостаток в 340 тысячах человек, то после успешного советского контрнаступления под Москвой «кадровый дефицит» составлял уже 625 тысяч человек. Высокие потери, которые были запланированы командованием Вермахта только на первые летние месяцы «восточной кампании», удалось как-то компенсировать лишь к весне 1942 года. Но полностью укомплектовать армию не удалось ни при помощи «акций прочесывания», ни при помощи внедрения в январе 1942 года института штабных помощниц, ни при помощи других мероприятий. Большая часть немецких поражений сопровождалась массовыми обморожениями, так как Вермахт в рамках стратегии молниеносной войны не был подготовлен к ведению боевых действий в условиях суровой зимы. Наконец, руководство Вермахта оказалось вынужденным начать мобилизацию молодежи 1923 года рождения, хотя это планировалось сделать только год спустя. В аналитической записке «Боеспособность Вермахта в начале 1942 года», подготовленной в июне 1942 года для Генерального штаба, сообщалось следующее: «Без мобилизации молодежи 1923 года рождения не имеется никакой возможности компенсировать непредвиденные высокие потери, понесенные в ходе летней кампании».

В этой ситуации пришлось изменять систему исполнения наказаний, существовавшую ранее в Вермахте, и призывать в армию тех, кто еще недавно считался «недостойным военной службы». 2 апреля 1942 года Адольф Гитлер отдал приказ: «Система исполнения наказаний в условиях ведения войны тотчас должна адаптироваться к обстановке на фронтах. Это должно касаться мероприятий, которые среди прочих оказались эффективными. Искупление вины впредь должно широко использоваться на Восточном фронте… Впрочем, некоторые из осужденных в будущем не могут, по крайней мере, не сразу, попасть в состав сражающихся регулярных частей. Стимулом должно стать ужесточение порядка и дифференциация отбывания наказаний для элементов, которые хотят посредством наказаний покинуть фронт. С этой целью сразу же нужно выявить арестантов, которых надо направить в прифронтовую зону, по возможности, в зону боевых действий, дабы они выполняли тяжелую работу в самых опасных для жизни условиях».

Для реализации этого приказа поначалу было создано три полевых арестантских подразделения (ФГА). Их формирование согласно приказу Верховного командования Вермахта от 14 апреля 1942 года проходило в военных тюрьмах: Глац, Гермерсхайм и Анклам. Первое время в них числилось около 200 человек. Примечательно, что специально отобранные арестанты подвозились из множества тюрем и лагерей, в том числе форта Торгау, Брухзаля, Фрайбурга, Грауденца и т. д. Для подбора подходящих кандидатур была подготовлена инструкция, в которой говорилось:

«Для отбытия наказания в полевые арестантские подразделения (ФГА) принимаются в расчет: заключенные вермахта, категории kv, gvF, gvH (соответственно годные к строевой службе, к полевым условиям, к службе в гарнизоне) за исключением тех, кто под мнимой маской искупления вины попытается избежать исполнения наказания — а именно симулянты, дезертиры, неоднократно самовольно оставлявшие часть, осужденные за подрыв боеспособности». На особом негативном учете стояли те, кто уже неоднократно наказывался за побеги. В июне 1942 году круг потенциальных служащих пополнился теми, кто имел сроки заключения не более трех месяцев. Службу в полевых арестантских подразделениях должны были нести те, чье «искупление вины на фронте» казалось командованию невозможным или несвоевременным.

Одновременно с появлением полевых арестантских подразделений создавались полевые штрафные лагеря.

Уже 13 апреля 1942 года в тюрьму Вермахта в форте Торгау пришел приказ формировать штрафные полевые лагеря (ФСЛ) I и II, которые предназначались для немецких военнослужащих в Северной Норвегии и Лапландии. Во всех тюрьмах Вермахта должна была провестись очередная «инвентаризация». Направляться в лагеря должны были все, кроме тех, кому за хорошее поведение было предусмотрено послабление и перевод в действующую часть, и их противоположность то есть те, кто направлялся в концентрационный лагерь (передавался в руки полиции). Соответственно каждый из лагерей должен был состоять из 600 арестантов. Охрана и вахтенный персонал в каждом лагере должны были насчитывать где-то по 285 человек. Так что количественное соотношение «надзирателей» и арестантов составляло где-то 1:2.

Условия в полевых арестантских подразделениях и штрафных лагерях были фактически одинаковыми: уже знакомые тяжелые работы в опасной прифронтовой зоне — разминирование, строительство бункеров и блиндажей и т. д. Кроме этого, сознательное ухудшение условий существования должно было достигаться за счет существенного сокращения продовольственного пайка и значительного увеличения «рабочего дня». В полевых подразделениях арестанты должны были трудиться как минимум 10 часов, в штрафных лагерях — не менее 12 часов. При всем этом полевым арестантам официально полагалось самое плохое довольствие в Вермахте, которое обозначалось литерой IV 2, что составляло 20 % от обычного солдатского пайка. Руководители штрафных лагерей и полевых подразделений, согласно § 13 Военного порядка отправления наказаний, могли выступать в роли военных судей. У вахтенного персонала в обоих учреждениях были одинаковые права и обязанности: «При малейшем сопротивлении, подстрекательстве или попытке к бегству уставной персонал обязан применять оружие на поражение. Предупредительного окрика не требуется. Чтобы пресекать попытки к бегству в бараках, по пути на работу и на рабочем месте, создаются определенные зоны, при вступлении в которые огонь ведется сразу же на поражение». Это был произвол, который развязывал руки надзирателям и конвоирам. На предписание о том, что «надзиратель не должен злоупотреблять своей властью и служебным положением», фактически никто не обращал внимания. Это проявилось уже во время транспортировки арестантов из форта Торгау в Норвегию. В дознаниях Баварского земельного уголовного розыска значилось следующее: «Штрафники должны были пройти свыше 500 километров вдоль побережья Ледовитого океана, самостоятельно перемещая свой багаж. Маршировали они, как правило, по ночам. Арестанты по большей части выбились из сил уже на первой трети пути, но для соблюдения дисциплины на марше их подгоняли дубинками или прикладами…Согласно свидетельским показаниям, арестант, падавший на землю из-за голода или болезни, получал приказ встать и идти дальше. Если арестант не реагировал на команду, то она еще дважды повторялась конвоиром. Если и на этот раз не было никакой реакции, то арестанта расстреливали на месте, так как тот отказывался выполнить приказ… количество расстрелянных во время марша по берегу Ледовитого океана колебалось между 30 и 50. Однако при этом нужно учитывать, что люди шли в колонне, а потому свидетели знали только то, что происходило в их колонне… Свидетели показали, что арестанты не получали от служащих Вермахта ни хлеба, ни сигарет. Изредка сигареты и хлеб сбрасывались на землю с проезжавших мимо грузовиков. Однако тот, кто выходил из строя, чтобы поднять их, тут же расстреливался за попытку к бегству».

Отношение к арестантам не изменилось, даже когда они прибыли к месту назначения в Киркенес и Петсамо. Преследуемые как «военные вредители, носители враждебного духа» или также как «слабые люди, чью слабость нельзя перевоспитать, а лишь устранить при помощи наказаний», они подвергались всевозможным издевательствам. «По свидетельским показаниям, у конвоиров и надзирателей были полностью развязаны руки, их беспощадность не знала границ. За надуманными поводами арестантов избивали или расстреливали. Поведение отдельных офицеров и надзирателей граничило с садизмом». Один из подобных примеров в 1951 году описывал журнал «Шпигель»: «В лагере я слышал, как одному из солдат-штрафников был отдан приказ поднять ствол дерева. Но тот был слишком слаб для этого. К нему приблизился лейтенант и повторил свой приказ еще три раза. Штрафник вновь и вновь пытался сдвинуть поваленное дерево, но безуспешно. В итоге ему выстрелили в голову».

Для того чтобы сокрыть подобные убийства в распоряжении надсмотрщиков полевых штрафных лагерей имелись специальные формуляры, в которые вносились лишь имена жертв. В данном бланке значились следующие сведения: «Такой-то арестант был виновен в чрезвычайном дисциплинарном нарушении, за что был казнен. Погребен на таком-то кладбище. Извещения о смерти и некрологи запрещены».

1 августа 1942 года был создан третий штрафной лагерь. А в конце 1942 года полевые штрафные лагеря перенесли с побережья Ледовитого океана непосредственно на Восточный фронт. Тем временем в форте Торгау готовились к отправке новые транспорты с штрафниками. Вернер Краусс, член «Красной капеллы», который сидел в форте как опасный преступник, был знаком с бытом штрафников. В этой связи он замечал: «Обращение со штрафниками было хуже некуда. Они систематически изматывались голодом и побоями. При возвращении из Финляндии такой лагерь по пути терял едва ли не 75 % арестантов».

В первый период деятельности штрафного полевого лагеря II (май — декабрь 1942 года) было составлено более точное представление о потерях. Эта проблема освещалась различными документами, в том числе медицинским отчетом. Старший штабной врач Таухер, в течение двух дней проводивший инспекцию, писал 23 декабря 1942 года: «Общее впечатление было удручающе плохим. В особенности это касалось людей, которые уже добрых 4 недели не работали, а оставались в железнодорожном составе в Ревеле… Зная предписания для штрафных лагерей, не ожидал обнаружить у арестантов ожирения, но степень истощения неприятно поражает… Большое количество арестантов жалуется на одышку, обмороки при подъеме и наклонах, сердечные боли. Эти жалобы являются следствием дистрофии. Обследование показало почти у всех очень низкое кровяное давление и медленный пульс. Работа сердца была очень медленная, звуки биения глухие, слабые. Цвет лица серый и бледный. Надо подумать над тем, что среди арестантов много молодых, которые нуждаются в питании гораздо больше, нежели пожилые люди… Множество арестантов страдает от обморожений пальцев ног второй и третьей степени».

Если привлекать другие источники, то становится очевидным, что из 600 арестантов штрафного лагеря II, которые в мае 1942 года были посланы в направлении Полярного круга из тюрьмы Вермахта Торгау-Брукенкопфин, к зиме от холода и голода погибла как минимум пятая часть. По некоторым данным, каждый третий. Кстати, по данным обследования доктора Таухера, из 400 арестантов только 82 человека были в нормальной форме, а состояние здоровья позволяло работать. Схожие пропорции существовали также в штрафных лагерях I и III. Вместе с тем все указывает на то, что в указанный период в полевых штрафных лагерях Вермахта применялась практика, которая в концентрационных лагерях называлась «уничтожение трудом». Когда военный судья Фриц Ходес как постоянный сотрудник «Журнала военного права» уже в 1940 году назвал полевые штрафные лагеря «концентрационными лагерями Вермахта», то подобная характеристика получила подтверждение на практике.

В конце 1942 года в систему полевых штрафных лагерей было внесено несколько изменений. Сначала эти изменения находились в связи с признанием того факта, что быстрый темп «уничтожения трудом» (как это было видно на примере полевого штрафного лагеря II) был, в конце концов, неэффективен хотя бы с военной точки зрения. Изнуренные арестанты не могли дать какого-либо существенного результата. А ведь, кроме этого, их надо было охранять и хотя бы номинально снабжать продовольствием. В итоге 6 января 1943 года в Верховное командование сухопутных сил поступило письмо, в котором говорилось: «В данных обстоятельствах подобные штрафные лагеря не приносят никакой выгоды, а являются только обузой. По этой причине группа армий просит отказаться от практики направления провинившихся в полевые штрафные лагеря I и III».

Дабы не ставить под угрозу запланированные военно-строительные проекты, было принято решение «в кратчайшие сроки привести лагерь II в рабочую готовность». Сделать это планировалось посредством того, что использование штрафников предполагалось: а) лишь в зоне боевых действий; б) когда состояние здоровья арестантов будет поддерживаться на необходимом уровне. Впрочем, эти изменения были столько же незначительны, как увеличение в конце 1942 года продовольственного пайка для заключенных концентрационных лагерей. «Улучшение» питания в концлагерях якобы должно было увеличить работоспособность заключенных.

Однако в конце 1942 года имело место быть и одно принципиальное изменение, которое касалось всех трех полевых штрафных лагерей. До этого момента руководство Вермахта придерживалось позиции: «Тот, кто оказался в штрафном лагере, принципиально должен был оставаться там на весь срок войны. Только в исключительных случаях пребывание в штрафном лагере могло быть заменено отправкой на фронт, дабы арестант искупил там свою вину».

Однако в октябре 1942 года было принято решение, что пребывание в полевом штрафном лагере должно было длиться от 6 до 9 месяцев. Сокращение сроков арестантской работы было продиктовано недостатком солдат в Вермахте. Резервы пытались изыскать, в том числе за счет арестантов из полевых штрафных лагерей. На уровне словесных определений эта ситуация выглядела и вовсе нелепо. «Трудновоспитуемые» и «абсолютно неисправимые» в одночасье превратились в «невоспитанных» и «неисправимых».

Отныне после 6–9 месяцев пребывания в штрафном лагере арестант должен был быть проверен на предмет возможного продолжения его «испытания» в полевом арестантском подразделении. При соответствующей проверке адресант мог направиться из ФГА на фронт для «искупления вины». Однако если по истечении отведенных месяцев арестант не проявлял признаков «исправления», то его по «доброй традиции» передавали в руки полиции и свое «перевоспитание» он должен был продолжать в концлагере. Стоит отметить, что полевые штрафные лагеря наряду с частично расформированными «особыми подразделениями» стали второй военной инстанцией, откуда можно было на вполне «законных» основаниях попасть в концентрационный лагерь.

Остается лишь заметить, что даже в подобной «либеральной» ситуации полевой штрафной лагерь все равно продолжал оставаться «концентрационным лагерем Вермахта». В отношениях арестантов и надсмотрщиков едва ли что-то поменялось. Кроме всего прочего, это наглядно показывает сообщение Роберта Штайна. Роберт Штайн являлся принципиальным противником национал-социалистического режима. За самовольное отлучение из части он был приговорен к году тюремного заключения. Но тюрьму ему заменили на полевой штрафной лагерь. Там он пребывал до 1 сентября 1943 года, а затем оказался в концентрационном лагере. Об использовании штрафников на Восточном фронте он вспоминал следующее: «Непосредственно на фронте мы занимались разминированием территорий и саперными работами на озере Ильмень… Наш штрафной лагерь был полностью отрезан от внешнего мира. Вокруг него проходил высоченный забор с колючей проволокой. Нашим жилищем были землянки с деревянным настилом. Это были круглые нелепые строения, которые наполовину утопали в земле. Мы находились под постоянным надзором. Когда вели на работы, то нас сопровождали два конвоира. Во время разминирования к нам был приставлен сапер. Мы только выкапывали мины, а обезвреживал их именно он. Мы делали все под конвоем: грузили обезвреженные мины, погребали тела, рыли окопы, прокладывали дороги. Фронтовики видели нас, мы вызывали у них жалость, так как они понимали, что происходило: единственным обращением к нам был удар прикладом, неизменный удар прикладом. Примерно 90 % арестантов из нашего штрафного лагеря погибло. Это было в прифронтовой зоне, мы попали под обстрел. Но некоторые гибли от голода и побоев. На свой страх и риск мы выбирались из лагеря, чтобы собрать грибов. Каждая из таких вылазок могла закончиться расстрелом. Из еды у нас был только картофель, который мы ели прямо с кожурой. Это был форменный лагерь смерти. Удалившись от него на несколько метров, мы становились дезертирами. Пойманных бедолаг вешали для устрашения. Они висели в нелепой форме без знаков отличия, так как больше не были солдатами Вермахта. Но еще больше людей гибло от мин».

На характер концентрационного лагеря, который был присущ ФСЛ, указывали документы первой половины 1943 года, в которых приводились причины смерти арестантов. Наиболее популярными графами были: «застрелен при попытке к бегству» или «умер от общего изнеможения». Насколько силен был голод, позволяют почувствовать следующие указания о причинах смерти: «паралич сердца после отравления грибами»; «инфекционный энтерит» и т. д.

Совершенно очевидной становится параллель между штрафными и концентрационными лагерями, если принять в расчет сведения 1943 года о двух случаях «приведения в исполнение смертного приговора самым позорным способом», а именно «через повешение перед общим построением арестантов». На подобную взаимосвязь указывает событие, которое произошло в 1944 году. О нем рассказал Вернер Краусс, в то время являвшийся заключенным форта Торгау: «Среди нас в госпитале оказался человек, пребывавший в одном из таких лагерей. Его лицо было глубоко рассечено. Он был слишком запуган, чтобы признаться врачу, что это были следы истязаний. На все вопросы он отвечал, что травму он получил в аварии».

Очерченные выше изменения в лагерной системе и изменение их функциональных задач в некоторой степени были связаны с тем, что в начале 1943 года полевой штрафной лагерь III был преобразован в полевое арестантское подразделение, которое получило номер 19.

Несмотря на случившуюся трансформацию, «традиции концентрационного лагеря» оказались в этом подразделении слишком живучими. Об этом говорит свидетельство Петера Шиллинга, который в конце 1944 года видел казнь 19 «дезертиров» из ФГА-19. «По прибытии командир ФГА лаконично заявил мне, что в его подразделении мне не придется рассчитывать на длинную жизнь. Убийство 19 арестантов было там самым обыденным делом. Я помню, как надсмотрщик отдал приказ одному из наших товарищей по несчастью принести листовку, которая выпала из пропагандистской бомбы. Листовка лежала за линией, которую нам под страхом смерти нельзя было пересекать. Когда заключенный отказался, то охранник пригрозил застрелить его из-за отказа выполнять приказ. Когда арестант все-таки шагнул за листовкой через разделительную линию, то ему выстрелили в спину. Его убили «при попытке к бегству». Подобные вещи происходили едва ли не ежедневно. А ко всему этому паек был настолько скудным, что можно было просто-напросто умереть с голоду».

Сообщение Петера Шиллинга подводит нас к вопросу о структуре полевых арестантских подразделений, число которых в конце 1942 года составляло 12, в 1943 году достигло 20. Изначально каждое из них делилось на штаб и 5 или 6 «арестантских рот». В каждой из «рот» наличествовал «внутренний (уставной) состав, который имел гораздо лучшее довольствие, нежели арестанты. Если взять за пример 5-ю «арестантскую роту» ФГА-19, то в июне 1943 года она состояла из одного офицера, 17 унтер-офицеров, 33 штатных служащих и 166 арестантов. В целом соотношение «персонала» и арестантов было 1:3. Все приведенные выше сведения о быте и нравах, царивших в штрафных лагерях, в полной мере можно отнести и к полевым арестантским подразделениям. Однако не везде все было одинаково. Вернер Краусс уже во время своего пребывания в форте Торгау пришел к выводу: «Обращение там было самое разное; в некоторых случаях люди морились голодом, а если кто-то во время работы падал, то его после скоротечного «судебного процесса» приговаривали к смерти. Арестанта вешали или расстреливали почти тут же после вынесения приговора».

Об условиях жизни в ФГА говорилось в отчете от 2 декабря 1942 года, который был адресован командованию 1-го армейского корпуса. Данный документ относился к ФГА, которое в срок с 1 апреля по 30 ноября 1942 года было приписано к группе армий «Север». В отчете говорилось: «Неудовлетворительное размещение, питание, обмундирование, отсутствие нормальной гигиены и отвратительные условия труда в зоне боевых действий вызывают у арестантов справедливые претензии. Только примерйо 20 % состава подразделения пребывали в некотором подобии нормального вида. Остальные были настолько истощены, что просто не могли успешно справляться с поставленными заданиями. Они могут только лежать на кроватях или пребывать в лазаретах. Здесь существует неизменная угроза возникновения очага эпидемий, которые могут угрожать всей воинской части. Предложение об улучшении питания было представлено командованию 18-й армии. По приказу господина командующего 18-й армией продовольственный паек был сразу же увеличен».

Что на практике значили «улучшения» условий жизни в ФГА, показал Вольф Герлах. 24-летним юношей он был приговорен к двум годам тюрьмы за «подрыв боеспособности Вермахта». Тюремное заключение было заменено ему службой в ФГА-6. Он писал о событиях 1943–1944 годов: «ФГА были исправительными подразделениями в структуре батальона. Те, в свою очередь, делились на роты, взводы и отделения. Вооруженный стражник приходился на каждые 10–15 арестантов. Кроме этого, имелись специальные охранные структуры, так что побег из ФГА удавался очень редко, в единичных случаях. Задачи, которые ставились перед ФГА, были самыми разнообразными. Все они были рискованными, поэтому нас назвали «командой смертников» (в оригинале с немецкого — «командой вознесения»). Как правило, мы разминировали поля и строили укрепления перед нашими позициями. На нейтральной полосе мы, невооруженные, нередко попадали под свой и русский огонь. Такова была наша участь: тяжелейший физический труд, истощение от голода, гибель во время обстрелов, истязания и казнь, если ты не мог работать. В случае смерти несчастным родителям сообщалось, что их сын умер от «нарушения кровообращения». Описывать тонкости мучений и подробности наших страданий невозможно. Это был ад».

Схожее повествование мы находим у арестанта ФГА-17, «дезертира» Карла Баумана: «Из Анклама[5] я прибыл сюда. В 1942 году я стал арестантом ФГА-17. Наш батальон направили в Сталинград, в район Сухой Балки близ Донца. На простреливаемой территории мы должны были хоронить солдат, обезвреживать мины и вытаскивать раненых. В нашем распоряжении были только руки и ноги, иногда сметливая голова. Команды саперов двигались после нас. Конвоиры по большей части напивались и вымещали на нас свою ярость и страх. Если за день мы вырывали недостаточное количество траншей, то нас беспощадно избивали прикладами. Я и сам пару раз получил толстой дубинкой… На фронте нередко случалось, что расстреливали мародеров. Наши нередко крали хлеб. Мы постоянно хотели есть, но еды не было. Между тем на поле боя лежали разлагавшиеся немцы и русские, в полевых сумках которых пропадал хлеб. Иногда нам удавалось ухватить его. Он имел привкус мертвечины. Не все выдерживали. У многих начиналась дизентерия.

Со снабжением было так плохо, что иногда приходилось пить собственную мочу».

Томас Крицаняк едва не погиб в ФГА-10, где отбывал наказание в 1943 году за «самовольное оставление части». «Наши палатки располагались в саду. Штабс-фельдфебель как-то бросил: «Сорвешь яблоко и ты труп!» Однажды утром мой приятель заметил, что на земле лежит яблоко. Он наклонился и поднял его. Только тогда он обнаружил, что оно было гнилым. Он бросил его обратно. Штабс-фельдфебель заметил это. Он взял пистолет, перезарядил его и сказал: «Знаешь ли, что я могу тебя пристрелить?» Приятель хотел что-то ответить, но прозвучал выстрел».

Подобные убийства прикрывались формальными установками о том, что «ко всем нарушителям порядка надлежит относиться со всей строгостью, а в случае необходимости, не раздумывая применять оружие». Фактически из всех сохранившихся документов свидетельствовало, что в ФГА царил голод, что доведенные до отчаяния арестанты пытались протестовать или даже бежать. Всех их ждала смерть. Именно этим объясняется поразительно большое количество казней в полевых арестантских подразделениях. Очевидно, что между этими тремя явлениями (голод-побег-казнь) существовала непосредственная связь. Тем не менее нельзя приведенные жуткие примеры из практики ФГА-6, 10 и 17 переносить на все подразделения арестантов. Это следует хотя бы из сообщения Иоахима Т., который в течение 1943 года отбывал годовое наказание в ФГА-14. Из его воспоминаний следует, что преимущественно его работа сводилась к рубке деревьев, к рытью противотанковых рвов, к возведению бункеров и блиндажей. Иногда он попадал под обстрел. Через несколько месяцев «испытания фронтом» он был возвращен в действующую часть. Там обнаружилось, что он болен водянкой — следствие недостаточного питания. Его демобилизовали. Оглядываясь назад, Иоахим Т. вспоминает об отношении к нему в ФГА-14. «Если принять в расчет войну, то оно было вполне гуманным. Может, это была заслуга командира обер-фельдфебеля, в прошлом управляющего имением. Это был очень приличный человек. Он никогда не придирался без лишней на то надобности». Впрочем, подобный «гуманизм» в Вермахте оценивался как «негативное явление». Так, например, генерал Ойген Мюллер, начальник управления деятельности органов военной юстиции при Верховном командовании сухопутных войск, как-то появился в командовании третьей танковой армии, дабы самому сложить общее впечатление о штрафных подразделениях Вермахта. В разговоре он бросил: «Девять[6] в порядке. А в четырнадцати недостаточно жесткий режим».

Действительно, в ряде подразделений офицеры и унтер-офицеры проявляли заботу о том, чтобы создать арестантам сносные условия существования. Причины «заботы» могли крыться как в личных характеристиках, так и в чисто военных задачах. Так, например, во время визита военного судьи полковника Тома в ФГА-7, его командиру майору Кноблоху был сделан упрек: «Ваше штрафное подразделение больше напоминает летний загородный пансионат, где иногда трудятся». Майор Кноблох набрался смелости отвергнуть обвинение как принципиально не соответствующее действительности: «Арестант из рядов Вермахта непременно должен сохранять свою физическую форму». Но подобные установки были характерны отнюдь не для всех командиров ФГА.

Попытаемся все-таки ответить на вопрос: до какой степени ФГА и ФСЛ соответствовали концентрационным лагерям? Надо отметить, что персонал ФГА не проявлял столь вопиющего презрения к человеческой жизни, как это делали эсэсовцы в концентрационных лагерях и конвоиры в штрафных лагерях. Позволю себе процитировать Франца Зайдлера: «Жизнь в полевых арестантских подразделениях была намного сноснее, чем в штрафных лагерях». При этом важную роль играло то обстоятельство, что в ФГА, которые считались военными подразделениями, арестанты не испытывали на себе такого презрения, как заключенные штрафных лагерей, которым был вынесен приговор как «военным вредителям». Если в ФГА, с точки зрения нацистов, находились «нарушители», которые должны были искупить свою вину, то в лагерях пребывали «предатели», которых надо было по мере возможности «упразднить». Прибегая к жаргону тех времен, можно сказать, что в лагеря направляли «врагов народного сообщества».[7]

Так что отчасти параллели между полевыми арестантскими подразделениями и штрафными лагерями, как предполагавшимися «концентрационными лагерями Вермахта», оправданны. Однако до сих пор еще не дан четкий ответ на вопрос об эффективности полевых арестантских отделений с военной точки зрения. Также интересным является уровень общей профилактики и предупреждения дисциплинарных нарушений. Имеющиеся* источники и документы показывают совершенно противоречивую картину. Приведем несколько фрагментов. В сообщении из ФГА-3 от 1 августа 1942 года о военной эффективности говорилось следующее: «В течение июля все четыре имеющиеся в распоряжении роты в составе 120 человек находились почти на самой передовой. Они занимались единственной работой, которая заключалась в том, что они возводили некоторое подобие гати для 218-й пехотной дивизии. Собственно работа состояла в том, чтобы отпиливать стволы деревьев, а затем переносить их к дороге. Это делалось потому, что повсюду была болотистая почва. За рабочую неделю в семь дней этими 120 мужчинами было отпилено и уложено от 7331 до 9527 бревен, что приблизительно соответствует 5 километрам гати. Так как работы совершались в болотах, топях или на участках с мягкой глиной, то стволы приходилось доставлять из леса. Надо сказать, что работа арестантов была весьма производительной. Отдельно хотелось бы выделить 16 человек из группы по разминированию. Ранения и гибель от взрывов стали в ней почти естественным делом. Однако все обработанные территории оказались абсолютно чистыми от мин».

На военную эффективность ФГА указывает также тот факт, что в конце 1942 года можно было столкнуться со случаями вооружения отдельных полевых арестантских подразделений. Впрочем, число вооруженных арестантов было невелико. В памятке Верховного командования сухопутных войск от 20 октября 1942 года говорилось: «Подразделения для выполнения поставленных задач в отдельных исключительных случаях могут вооружаться. Арестанты могут получить оружие в руки лишь под надзором уставного персонала. Оружие в данном случае предназначалось лишь для отражения атак противника». Или, например, командованием 18-й армии 27 января 1943 года был издан приказ, что в ФГА-4 и 6 должен иметься хотя бы один вооруженный взвод. В зависимости от результатов данного опыта, предусмотреть возможность расширения вооруженной единицы до размера роты».

Подобное развитие событий кажется вполне возможным. Особенно если принять в расчет тяжелые оборонительные бои, которые вел Вермахт в августе 1944 года. В «Истории 24-й пехотной дивизии» есть упоминание о «вооруженных арестантах»: «Вооруженная рота этого подразделения оказалась весьма надежной».

Совершенно другое впечатление на Вернера Краусса произвел форт Торгау: «В секретных рапортах относительно ФГА, которые мне удалось прочесть в канцелярии, преобладали жалобы на то, что содержание арестантов — это только трата провианта, что, с военной точки зрения, от них нет никакого толка. Это объяснялось пораженческими настроениями, царившими среди арестантов. Говорилось, что все полевые арестантские подразделения, включая уставной персонал, только и думают, как бы перейти на сторону противника, что это уже было с ФГА-19. В форте было множество арестантов из ФГА, которые были схвачены при попытке перейти за линию фронта». Другое, не менее противоречивое свидетельство приводится в серии статей Хорста Войта, которые посвящены «Особым подразделениям и испытанию на фронте»: «Кроме всего прочего, полевое арестантское подразделение 19 неоднократно получало поощрения и благодарности от командования дивизии во время тяжелых оборонительных боев в Северной России и Прибалтике».

В «Истории 30-й пехотной дивизии» говорилось о боевом применении ФГА весной 1944 года: «Удручающим является использование арестантов в нашей дивизии. Среди арестантов множество разжалованных чинов. Теперь здесь они должны выполнять работы по расчистке территории в непосредственной близости от линии фронта. В частности, им предоставляют горы разлагающихся тел павших в предшествующих боях. Они выполняют свою работу молча. Они молчат, даже если есть возможность поговорить — разговор с арестантами запрещен. Их конвоиры очень жестоки, хотя, с другой стороны, они приходят в радостное возбуждение, когда им приходится направляться к линии фронта».

В то время как в большинстве материалов бытует мнение об общепрофилактическом использовании ФГА, то часть очевидцев отрицает подобную возможность. Так, например, офицер Карл Зигфрид Бадер свидетельствовал, что арестантам не делали даже особых предупреждений: «Никто не испугался, когда узнал, что их собирались послать на поле боя без оружия. А ведь они знали, что без оружия солдатская жизнь не стоит ломаного гроша. Они знали, что разоруженное подразделение в условиях реальной опасности по понятным причинам не сможет дать отпор противнику». По этой причине Бадер говорил о «провале затеи создания ФГА», хотя эти подразделения продолжали существовать до самого окончания войны. Для него «полевое исполнение наказания было самой большой неудачей». При этом он специально указывает, что самолично не был знаком с «полевым исполнением», однако позволяет себе подчеркнуть: «То, что я сообщаю, является единодушным мнением многих людей, которые служили офицерами в арестантских командах, а стало быть, имели возможность лично наблюдать. Эти наблюдения подтверждались многочисленными арестантами ФГА». По его мнению, на передовой безоружная служба была практически невозможна. «Ни один командир дивизии не мог быть рад наличию в его части подразделения, состоявшего из ненадежных людей. Если честно, то никто бы не сделал из них воинскую единицу. Даже если от случая к случаю они могли бы оказывать некие рабочие услуги, то они все равно были весьма ограниченны. При отступлении, которое началось после Сталинграда, а закончилось крушением Восточного фронта, каждый раз оказывалось, что ФГА никому не помогали, а только мешались под ногами. Неоднократно их просто оставляли там, где они базировались. Командир ФГА должен был сам думать, как пробиться к линии фронта. О том, что дела обстояли именно подобным образом, говорит факт бесследного исчезновения нескольких ФГА, которые в суматохе отступления, видимо, не смогли без оружия самостоятельно пробиться. Люди без оружия на передовой были слишком большой обузой. Подумайте сами: неужели ненадежные солдаты, недовольные службой, провиантом, плохим обращением с ними, могли оказаться на передовой? Опасность перехода на сторону противника была настолько велика, что использование ФГА было скорее на руку противнику, а не собственной части Вермахта! В самом деле, многочисленные арестанты перекинулись в лагерь противника, вольно или невольно выдав врагу информацию о настроениях на передовой, тем самым оказав ему помощь».

Разница в оценках и высказываниях относительно ФГА объясняется, скорее всего, тем, что в различных полевых арестантских подразделениях существовали различные условия. То же самое относится и к тюрьмам Вермахта. В дальнейшем будем исходить из того, что характер ФГА на протяжении войны менялся. Внутри самих полевых арестантских подразделений существовала некая дифференциация. Она определялась так называемыми «возможностями продвижения». Как мы видели, в ФГА иногда имелся «вооруженный взвод». Есть упоминания о «взводах быстрого реагирования». Судя по всему, это была первая ступень «испытания». Кроме этого, в ФГА имелись «возможности падения», которые выражались в дисциплинарных взысканиях (лишение еды, арест), а также в переводе в штрафные лагеря.

Кроме этого, надо ответить на вопрос: как несли огромные потери ФГА? Было ли это следствием вражеских обстрелов или результатом пленения арестантов? Не стоит сбрасывать со счетов дезертирство, смертные приговоры, расстрелы при попытке бегства, смерть от голода и болезней, что было присуще многим штрафным подразделениям. Вдобавок ко всему надо принимать во внимание приказ фюрера, отданный в апреле 1942 года. Именно он стал отправной точкой «полевого исполнения наказаний». Благодаря этому приказу оказались разгружены переполненные тюрьмы Вермахта. С этой точки зрения полевые арестантские подразделения и штрафные лагеря имели преимущественно две цели. С одной стороны, посредством ужесточения наказаний и дисциплинарного режима содействовать «сохранению самообладания» в частях Вермахта и устрашать «ненадежных рекрутов». С другой стороны, появление новых полевых подразделений должно было в какой-то мере улучшить положение армии на Восточном фронте. Использование арестантов и заключенных могло высвободить саперов и инженерно-строительные части, которые предполагалось перебросить на выполнение других заданий. О том, что штрафники превратились в существенный военный фактор, говорят следующие сведения: к 1 октября 1943 года только в штрафных лагерях, особых подразделениях, полевых арестантских подразделениях и тюрьмах Вермахта находилось около 27 тысяч человек. Версию о затыкании «дыр» в рядах армии силами штрафников подтверждает еще одна мера, предпринятая в апреле 1942 года. Речь идет о призыве «недостойных несения военной службы».

Глава 5 Возникновение 999-х и 500-х «испытательных частей»

До апреля 1942 года бывшие заключенные, составлявшие основную часть «недостойных несения военной службы», могли быть призваны в армию только при одном условии. Они должны были написать ходатайство о возвращении им «почетного права», то есть о восстановлении в правах как «достойных несения службы». Впрочем, подобная возможность была минимальной. Подобные прецеденты можно было бы сосчитать на пальцах. Еще в 1939 году профессор Эрих Швинге, один из авторов комментариев к военному уголовному кодексу, а также, пожалуй, один из самых рьяных борцов с «пацифистской пропагандой и подрывной коммунистической деятельностью» в одном из специализированных армейских журналов писал: «Сегодня, когда почетный характер военной службы подчеркнут настолько ярко, что мысль о призыве бывших заключенных даже в ряды особых подразделений кажется мне сомнительной». Однако два с половиной года спустя ситуация была совершенно иной.

И апреля 1942 года Верховное командование Вермахта издало удивительный циркуляр. В нем, пусть и в аккуратной форме, но все-таки назывались «пустой болтовней и демагогией» рассуждения про «достойность нести военную службу». Отдельно подчеркивалось, что подобные пассажи не имели более никакой военной значимости. В письмах, направленных в каждый военный округ, относительно бывших заключенных, «недостойных несения службы», сообщалось следующее: «В силу расширения определений недостойные несения военной службы, которые уже отбыли тюремное заключение или были освобождены с испытательным сроком, без написания каких-либо ходатайств должны быть восстановлены в правах как достойные несения службы, дабы пополнить ряды сражающихся армейских частей… Под действие этого распоряжения подпадают все осужденные на срок не более трех лет тюрьмы:

а) сразу, если не зафиксировано никаких специальных наказаний и штрафов (однократное нарушение законов, например, подготовка к измене Родины, лжесвидетельство, преступление в учреждении, валютные махинации) или если была погашена судимость, и как результат сняты недостойность несения службы и прочие последствия;

б) при более значительных проступках и когда недостойный несения службы провел после совершения последнего преступления долгое время, не будучи наказанным (например, при преступлениях против имущества, таких, как кража, мошенничество, растрата, а также при преступлениях против нравственности).

Повторно военная пригодность не предоставляется осужденным за противоестественный разврат, измену родине, а также тем, по отношению к которым применена мера наказания в виде кастрации».

То, что Верховное командование Вермахта начало с призыва тех, кто имел сравнительно небольшие сроки тюремного заключения (до трех лет) не было удивительным, так как в апрельском приказе практически шла речь о запланированной «фазе испытания», через которую должно было пройти огромное количество «недостойных службы». Для ведения войны требовались новые человеческие ресурсы. Возможно, что часть армейского руководства рассматривала «подготовку к государственной измене», как уголовную статью, по которой прошло множество невиновных людей. Именно этим объясняется, что измена, подобно валютным махинациям и лжесвидетельству, рассматривались как наименее «оскорбительные для несения военной службы преступления». При определенных обстоятельствах эти преступники могли нести «почетную службу» в Вермахте. Возможно, что армейские чины исходили из того, что многолетний террор и усиленная пропаганда сделали свое дело — антифашисты стали оппортунистами, безразличными к политике

Так или иначе, но в апреле 1942 года командование Вермахта выразило надежду, что из «политических заключенных» еще можно было сделать хороших солдат, в которых так остро нуждалась армия. При этом нужно учитывать, что «государственные изменники» составляли только одну треть от общего количества «недостойных службы», которых предполагалось привлечь в ряды вооруженных сил. В Главном управлении имперской безопасности (РСХА) не разделяли подобного оптимизма. По этой причине для отбора будущих солдат предписывалось участие криминальной полиции и гестапо. При этом тайная полиция должна была обладать правом вето при рассмотрении «политических случаев». Зная о намерениях армейских чинов, руководство РСХА еще 30 марта 1940 года специально для гестапо разрабатывает особую инструкцию: «Существует опасность, что политически ненадежные личности, которые в свое время были осуждены за коммунистические, марксистские взгляды и прочую антигосударственную деятельность, по собственной инициативе или указанию подрывных организаций попытаются проникнуть в ряды Вермахта. Чтобы своевременно пресечь подобную подрывную работу, требуется тщательное изучение политического поведения вышедших на свободу изменников. При проверке недостаточно, чтобы бывший заключенный, к примеру, «после освобождения из-под стражи больше нигде не появлялся» или «не делал никаких провокационных высказываний». Сбор сведений о политическом поведении стоит начинать с партийных функционеров, которые по возможности должны сложить полную картину политических представлений осужденного, восстановить его образ мышления. Если при этом будет сделан вывод, что он некогда споткнулся, но искупил свое преступление, ему не должно быть отказано в несении воинской службы. Если, напротив, речь идет о коммунистических или марксистских функционерах, то нужно применять самые суровые меры».

Опасения служащих Главного управления имперской безопасности базировались на информации, полученной от осведомителя из Нюрнберга, которая в мае 1941 года была передана уголовным инспектором Экерлем в Имперское министерство юстиции:

Сложно ответить на вопрос о том, в какой мере были оправданны опасения РСХА. Тем не менее можно привести два примера. Вилли Байц сообщал о дискуссиях, которые вели арестованные члены молодежных коммунистических организаций в середине 30-х годов, пребывая в одной из тюрем: «Я принадлежал к группе товарищей, которые в соответствии в решением КПГ и КМСГ (Коммунистического молодежного союза Германии) придерживались точки зрения, что соответствующая работа должна была вестись в таких формациях фашистского общества, как Имперская трудовая повинность CA, СС, Гитлерюгенд, Союз немецких девушек. Мы не могли обойти стороной Вермахт как важнейший институт фашистского государства. В этой связи я также вспомнил, что до этого КПГ и КМСГ занимались конспиративной деятельностью в рейхсвере и расквартированных по казармам частях полиции. Они втайне пытались доставать оружие еще задолго до того, как была установлена фашистская диктатура. С этими структурами я сотрудничал начиная с 1931 года. В принципе в данной деятельности ничего не изменилось, она лишь расширилась. Мы получили решение, что молодые товарищи, каждый по отдельности, должны были подать заявление на восстановление возможности несения службы. Наши ходатайства не сопровождались какими-либо политическими заявлениями, так как мы не хотели давать нацистской пропаганде поводов для злоупотреблений. Впрочем, можно было подать коллективное заявление и соответствующее признание раскаяния, заверение в верности нацистскому государству. Но мы пытались избегать этого». Нечто подобное описывал Макс Эмендёрфер, коммунист из Франкфуртана-Майне, который подал ходатайство, дабы ускользнуть из-под контроля гестапо. Попав в Вермахт, он намеревался перейти на сторону Красной Армии. Ему это удалось. Макс

Эмендёрфер продолжил свою антифашистскую деятельность как один из вице-президентов Национального комитета «Свободная Германия».

Однако подозрения эсэсовцев не были беспочвенными. К ним в руки попал один важный документ, который очень хорошо иллюстрирует отношение организованных коммунистов к «испытательным батальонам». Речь идет о письме Эрнста Тельмана, которое удалось переправить на свободу. В нем говорилось: «Мне часто задают вопрос: попасть в гестапо или в армию? Идти в регулярную часть или в штрафной батальон? У тебя есть две возможности, которые ты можешь принимать во внимание: наиболее вероятно, что сразу же после освобождения тебя заберут в армию прямо из дома; и другая — гестапо начнет проверять твои политические убеждения. Попадание в штрафные батальоны весьма вероятно, так как почти все политические заключенные в возрасте до 45 лет идут этим путем. Я, например, слышал об армейском учебном лагере для штрафных батальонов, находящемся в окрестностях Боденского озера, в Хойберге, где обучаются политические заключенные со всего рейха, в том числе и из Гамбурга. Там плохо, говорят, там даже было несколько казней. Однако этот шаг позволит тебе не беспокоиться, так как по большей части люди, с которыми ты окажешься в военных лагерях, будут твоими политическими товарищами».

Апрельский указ Верховного командования Вермахта привел к такому наплыву ходатайств о восстановлении возможности службы, что командование военных округов было просто не силах проводить проверки, предписанные РСХА. После этого 30 мая 1942 года по гестапо был разослан циркуляр, который предписывал офицерам тайной полиции самостоятельно заниматься этим вопросом. С этой целью в середине 1942 года они получили на руки «Директиву о повторном восстановлении военной пригодности политических осужденных». В «сомнительных случаях», в частности, при подозрении на причастность к деятельности «Черного фронта», а также если «недостойный несения военной службы» находился под длительным полицейским наблюдением, требовалось решение РСХА. Следующая выписка из директивы показывает, насколько строго Берлинский штаб гестапо относился не только к «недостойным», но и к командованию военных округов:

«1) принципиально нужно отличать убежденных преступников от сбившихся с пути;

особенно строгие критерии надо положить в основу при отборе:

аа) опасных для государства, армии и общества преступников (террористы, покушавшиеся, саботажники, подстрекатели) и рецидивистов;

bb) осужденным за разложение Вермахта, СС, CA;

сс) бывшим партийным функционерам,[8] если они действительно продолжали исполнять свои обязанности даже после прихода к власти[9]

Повторное предоставление пригодности к военной службе в данных случаях должно представлять собой редкое исключение. Для этого шага нужны исключительные причины;

если речь идет о сбитых с толку, политически совращенных элементах (в том числе преимущественно уже осужденных) и тех недостойных несения службы, которые перестроились, доказали свою способность противостоять врагу (или как-нибудь еще иначе), то им великодушно должна быть предоставлена почетная обязанность несения военной службы;

2) безусловной предпосылкой для удовлетворения ходатайств является констатация государственного образа мышления.

В случае, если речь идет о пункте 1а, то требуется тщательная перепроверка политического поведения объекта. Констатация, что осужденный больше не занимается политикой или демонстрирует лояльность, не является достаточной. Надо получить ясные доказательства того, что после выхода на свободу (в среднем срок заключения длится три года) объект стал придерживаться национал-социалистических воззрений, что должно очевидно следовать из его нынешнего поведения. Соответствующим структурам надлежит выяснить в партийных инстанциях сведения о членстве или сотрудничестве с национал-социалистическими объединениями, с Национал-социалистическим вспомоществованием, имперским союзом ПВО. В данной ситуации членство в Немецком трудовом фронте не принимается в расчет, так как объект может примкнуть к данной организации, исходя из социально-экономических побуждений, а не по политическим причинам. Особое внимание надо обращать на участие в национал-социалистических мероприятиях: сборе пожертвований, участии в подписной кампании на национал-социалистические газеты и т. д.».

Подобная перепроверка со стороны гестапо, а также рассмотрение ходатайств в четырех структурах (Вермахт, полиция, юстиция, НСДАП) значительно замедляли процесс поставки новых кадров на фронт. То же самое можно было сказать и об уголовных элементах, хотя их проверка в криминальной полиции занимала гораздо меньше времени, нежели «тестирование» бывших политических заключенных в гестапо. Несмотря на выход апрельского приказа, Вермахт пока вынужден был считаться с такими задержками.

Ввиду подобной ситуации принципиальное решение было принято в первых числах сентября 1942 года. Высшие чины Верховного командования Вермахта настояли на будущем использовании на фронте бывших заключенных, «недостойных несения службы». 11 сентября 1942 года верховный военный судья Шерер позвонил в Имперское министерство юстиции и сообщил, что Верховное командование может незамедлительно использовать бывших заключенных. Для ускорения данного процесса предлагалось изменить процесс удовлетворения ходатайств о повторном предоставлении пригодности к службе.

Очевидно, принимался во внимание тот факт, что в случае «недостойных» с незначительными проступками, командование военных округов могло отказаться от «расследований» прочих инстанций. Почти в то же время военный судья Вестфаль в своем разговоре подчеркивал: «Вмешательство полиции можно рассматривать как целесообразное лишь в случаях совершения тяжких преступлений, а также антигосударственных действий и измены Родине». Второпях армейские чины и представители Министерства юстиции подготовили проект создания «испытательного подразделения 999», которое, возникнув в октябре 1942 года, поначалу получило название «африканская бригада-999». С самого начала предполагалось, что в ней могут оказаться не только бывшие заключенные, но и те, кто все еще пребывал в лагерях и тюрьмах. Примечательно, что служба в бригаде-999 рассматривалась как «испытание фронтом», и лишь потом «недостойные» могли быть признаны пригодными к службе и переводиться в регулярные части Вермахта.

При комплектации 999-х подразделений командование Вермахта обращало внимание на то, чтобы они представляли собой смесь из уголовных элементов, политически неблагонадежных элементов, религиозных диссидентов и людей, не прошедших расовые критерии, так называемых Нюрнбергских законов. Командование 999-ми батальонами поручалось надежным офицерам и унтер-офицерам, которые должны были не просто руководить и наводить дисциплину во вверенных им подразделениях, но и проводить в жизнь тактику косвенного уничтожения нежелательных элементов.

Все мужчины, признанные «недостойными несения военной службы», получали свидетельство о снятии с воинского учета, которое из-за синеватого цвета, называлось «голубым свидетельством». Его обладатели более не попадали под контроль военной администрации.

К моменту начала Второй мировой войны в Германии в тюрьмах и лагерях находилось около 300 тысяч противников гитлеровского режима. Всего же в местах заключения к 1939 году побывало около миллиона человек. Начало войны стало отправной точкой для ужесточения внутреннего террора. 3 сентября 1939 года, два года спустя после нападения на Польшу, Гиммлер по указу Гитлера издает указ «О принципах внутренней государственной безопасности во время войны». В нем, в частности, говорилось: «Любая попытка подорвать сплоченность и боевой дух немецкого народа будет подавляться самым жесточайшим образом. В том числе тюремному аресту будет подвергнута любая личность, которая в своих высказываниях будет выражать сомнение в грядущий победе рейха или правомочности Германии вести войну». Данное определение способствовало новой волне арестов коммунистов, социал-демократов, либералов и деятелей христианских церквей. Большинство из них давно уже не помышляло об антифашистской деятельности. Многие были арестованы повторно.

По мере развертывания военных действий и подготовке новых операций руководство Рейха пыталось заблаговременно принять меры, способствовавшие мобилизации сил. В 1940 году были проведены освидетельствования всех «непригодных к военной службе». Подобные освидетельствования прокатились по всей Германии, присоединенной Австрии, аннексированных частях Чехословакии и на территории захваченной Польши. Подобные проверки касались не только тех, кто оказался на свободе, но и тех, кто все еще находился в лагерных бараках. Эрвин Барц в своих мемуарах описывал освидетельствования следующим образом: «Правда, мне забыли сообщить о моем исключении из рядов Вермахта, но я считал это само собой разумеющимся — «государственный преступник» не был достоин носить «почтенную военную форму, врученную ему фюрером» для участия в захватнической войне. Тем больше я удивился, когда летом 1940 года получил приглашение на освидетельствование. Как антифашист, да еще осужденный, я всегда немного нервничал. Но когда я получил официальное письмо, я был абсолютно спокоен. Я был полностью убежден в том, что это письмо было направлено мне по ошибке. Перед входом к центр освидетельствования я спросил должностное лицо: «С какой целью меня вообще сюда вызвали?» При этом я показал ему мой единственный документ — справку об освобождении из тюрьмы. Он неуверенно изучил справку, но все равно сказал: «Проходите!»

В здании Богемского пивоваренного завода оказались собраны около сотни мужчин. Все приблизительно 1900–1911 годов рождения. У меня сложилось чувство, что я был одним из немногих, кто не воспринимал этот визит всерьез. Я стоял в спортивных брюках у линейки для измерения роста, когда вошел взволнованный унтер-офицер. «Кто здесь Эрвин Барц?!» — крикнул он. Я представился. «Мужчина, одевайтесь. И как можно быстрее к обершютце СС». Я охотно последовал за ним.

Увидев меня, эсэсовец удивился и закричал: «Как вы осмелились войти? Ждите в коридоре, пока вас не позовут!» Кажется, для меня было предназначено особое освидетельствование. Тянутся напряженные минуты. Вдруг раздается: «Инструментальщик Барц, войдите!» Внутренне потешаюсь над этим обращением. «Заключенный» или «государственный преступник» звучало бы плохо. Однако обратиться ко мне «товарищ» или «господин» было нельзя. В итоге, обратившись ко мне по профессии, эсэсовец принял соломоново решение. На помосте сидело несколько офицеров и человек в штатском, в котором я без труда узнал служащего гестапо. Тут же начинается небольшой допрос.

Майор, судя по всему главный среди всех присутствующих, приказывает:

— Подойдите к нам и встаньте по стойке смирно!

Он дребезжит далее:

— Вы были приговорены к тюремному заключению?

— Так точно, герр майор, — говорю я как можно громче.

— За что?

— Подготовка государственной измены, — отзываюсь я эхом.

— Коммунист!

Я оставляю этот восклик офицера без комментариев.

После этого началось почти ритуальное действие. Майор внимательно смотрит на сидящих в комнате. Затем откладывает карандаш, встает и коротко, почти по-военному объявляет: «Согласно § 13 военного кодекса исключен из рядов Вермахта».

Секретарь передает мне голубую бумажку. После этого раздается команда: «Свободны».

Я собираюсь всеми силами, чтобы не улыбаться, и говорю: «Большое спасибо».

— Итак, у меня теперь был военный билет: надолго ли он сохранится у меня?»

«Голубое удостоверение» хранилось у Барца около двух лет.

По последним оценкам, приблизительно треть всех служащих 999-х штрафных батальонов были осуждены за активную антифашистскую деятельность. Впрочем, в некоторых подразделениях доля антифашистов могла быть значительно выше. Но в любом случае это не меняло общей картины. Антифашисты находились в меньшинстве по отношению к уголовникам. Когда мы говорим о 999-х батальонах, то ведем речь не о сплоченном и завершенном военном подразделении. 999-е батальоны — это общее название для самых разнообразных военных формирований, которые на протяжении 1943–1945 годов использовались на самых различных театрах военных действий.

Первоначально предполагалось, что 999-е батальоны будут использоваться для усиления немецко-итальянской группировки, воевавшей в Северной Африке. Однако перекинуть штрафные части в Африку было не так-то просто. Несмотря на все усилия лишь весной 1943 года некоторые из них оказались в Тунисе, куда были переброшены или по воздуху, или по морю. Здесь они использовались в основном для того, чтобы прикрывать отход основных военных частей. Так было, например, в Кайруане. Остальные батальоны использовались в зависимости от обстановки на фронте. Оставшиеся в Италии остатки 999-х батальонов после окончания военных действий в Северной Африке были перевезены обратно в Хойберг, где были влиты в состав новых штрафных частей. В конце мая 1943 года новые 999-е батальоны направлялись в Грецию, где они наряду с регулярными частями Вермахта использовались в качестве оккупационных войск.

Забегая вперед, заметим, что в период с конца 1943 года по начало 1944 года некоторые из 999-х батальонов посылались на Восточный фронт. Немецкое военное командование предполагало использовать их для обороны позиций на Днепре, но данная затея потерпела провал. Большинство штрафников, и не только антифашисты, предпочитали переходить на сторону Красной Армии. Многие из них после этого использовались для нелегальной работы в немецком тылу. Опасаясь массового дезертирства, командование Вермахта приняло решение разоружить три 999-х батальона и использовать их для строительства защитных сооружений. После прорыва Красной Армии на Днепровском фронте 999-е батальоны были отозваны с Восточного фронта и переведены в Баумхольдер. Там планировалось провести судебный процесс над так называемыми подстрекателями, но затем было решено отказаться от показательного судилища — обстановка в штрафных батальонах была слишком напряженной. После объединения в один 999-й батальон выжившие штрафники были направлены в Грецию.

Нелегальная политическая работа в 999-х батальонах в первое время была направлена на то, чтобы выявить единомышленников по антифашистскому фронту. Затем стали проводиться тайные собрания, происходил обмен информацией. Участники подполья пытались повлиять на настроения остальных штрафников.

Во время отхода немецких войск из Греции и марша по Албании и Югославии (осень 1944 — весна 1945 годов) нелегальная работа должна была быть перестроена. Политические штрафники сконцентрировались на том, чтобы, используя усталость от войны, спровоцировать сдачу в плен по возможности всех 999-х батальонов. Однако подобное стало возможно лишь в последние месяцы войны. В штрафных 999-х батальонах, как ни в каких других частях Вермахта, можно было обнаружить предельную концентрацию политических оппонентов национал-социализма. Антифашистская деятельность в штрафных частях была весьма разнообразной. Она простиралась от деятельности подпольных ячеек до сотрудничества с населением оккупированных гитлеровцами стран. Высшей точкой Сопротивления можно считать переход немецких штрафников на сторону Красной Армии, партизанских формирований Греции, Югославии, Албании.

В период с октября 1942 года по сентябрь 1944 года через «испытательную часть 999» прошло более 28 тысяч человек. Из них две трети были бывшими заключенными, а все оставшиеся попали в бригаду-999 из лагерей и тюрем. При этом если посмотреть на статьи, по которым были осуждены 999-е, то 30 % из них были «политическими», которым противостояло 70 % уголовных элементов. Уставной персонал, который отвечал за подготовку 999-х, за военное руководство на всех уровнях, начиная от роты, заканчивая отделением, составлял где-то 8500 человек. Причем речь идет о специально подобранных офицерах, унтер-офицерах и солдатах Вермахта (рядовые, которые должны были контролировать штрафников, в подобных частях назывались маншафтами).

Дабы обойти препятствия, поставленные РСХА, значительные массы «недостойных» призывались в закрытое подразделение, которое, вопреки прошлому опыту, не являлось единицей регулярной армии. Это отчетливо прослеживается в письме из Верховного командования Вермахта, которое датировано 14 апреля 1943 года. На нем стоял штемпель «Совершенно секретно». Этот секретный документ адресовался в правовые управления всех трех частей Вермахта: сухопутная армия, Люфтваффе, военно-морской флот. При этом «для ознакомления» один экземпляр направлялся в СД. Поводом для письма стали попытки распустить бригаду-999, предпринятые в январе 1943 года: «Указ от 13 января 1943 года настолько увеличил призыв «недостойных несения военной службы», что в будущем нам придется столкнуться с большим количеством личностей, осужденных за антигосударственную деятельность, в частности, с бывшими активным коммунистами. Угроза, которая проистекает из столь большого количества подобных элементов, может быть надолго нейтрализована, если они будут находиться в закрытых подразделениях, где за ними будет вестись соответствующий надзор. Однако рано или поздно признавая их достойными несения службы, мы даем антигосударственным личностям возможность проторить дорожку в регулярные части Вермахта, что может оказаться вредным. По этой причине окончательное предоставление пригодности к несению военной службы для «недостойных», которые были в свое время осуждены за антигосударственную деятельность или которые с сомнением относятся к национал-социалистическому государству, должно совершаться не только в зависимости от активного участия в боевых действиях, но и при условии изменения образа политического мышления. Для проверки подобных установок необходимо запросить оценку «недостойного несения службы» из полицейской части по постоянному месту жительства. Командование части Вермахта должно ознакомиться с данной справкой, прежде чем передать ходатайство в Имперское министерство юстиции «недостойного» о повторном восстановлении пригодности к несению службы».

Из данного документа следует, что основная забота высших чинов Вермахта и РСХА состояла в том, чтобы активные противники гитлеровского режима не смогли продолжить свою работу в регулярных частях. Чтобы предотвратить эту опасность, стороны договорились о том, что «недостойные несения службы» противники национал-социалистического режима вместе с уголовниками (также «недостойными несения службы») должны быть изолированы в специальных закрытых формациях, где они будут находиться под неустанным контролем. На протяжении всей своей службы они должны были надеяться на удовлетворение ходатайств, на «испытание фронтом». Подобная форма штрафного подразделения демонстрировала еще одну грань сотрудничества Вермахта и ведомств Генриха Гиммлера. В некоторой степени появление «испытательной части 999» было неким компромиссом между СС и армейскими чинами. Для гестапо (в силу его функции) на первом месте стояла борьба против «внутреннего врага». В данном случае тайная полиция получала прекрасную возможность собрать воедино множество противников режима, что упрощало контроль над ними. С другой стороны, Вермахт мог активно использовать потенциальных «врагов народного сообщества» и «государственных преступников» для борьбы с «внешним врагом».

В итоге гестапо целыми списками определяло, кого надо удалить с территории рейха. При этом «призывники» считались «пригодными к военной службе», а свидетельство о снятии с военного учета аннулировалось. Первые служащие 999-х батальонов появились в Хойберге 15 октября 1942 года. К этому моменту (по состоянию на 6 октября 1942 года) Вермахт недосчитывался около миллиона человек. Среди первых «призывников» были как «политические», так и уголовники.

Как призыв происходил на практике, в своих воспоминаниях изобразил Ганс Буркхардт: «4 июня 1943 года пришло и мое время. В марте 1943 года в Берлинском дворце спорта Геббельс провозгласил тотальную войну, которая требовала новых жертв для ведения захватнической войны.

«Срочное. По делам Вермахта! Бесплатно по всем почтовым отделениям рейха!» — конверт с такими пометками доставил мне заказное письмо. Это была повестка в военкомат. Мне предстояло пройти пользующийся дурной славой военный призыв. В письме значилось:

У меня было три дня на раздумье. Должен ли я был следовать этому приказу? Я посовещался с семьей и близкими друзьями, после чего взвесил все за и против, включая возможные последствия. В итоге я решил передать этот приказ на завод. На предприятии меня смогли уберечь от всех призывов как работника, имеющего броню. На этот раз, вероятно, все обошлось. Вместе с тем, уклоняясь от последнего призыва, я нарушил существующие правила. А именно в сопроводительной бумаге говорилось: «Тот, кто нарушит приказ, ссылаясь на работодателя или других гражданских лиц, будет наказан в соответствии с законами военного времени». Произошло то, что я и ожидал. Приказ был принят моим непосредственным руководителем, бывшим капитаном, который заметил: «Не бери в голову. Мы вновь высвободим тебя!»

По существу ситуация для меня была благополучной. У меня была броня от предприятия «Рейнметалл-Перфокартен», в прошлом германо-американского концерна, которое подчинялось непосредственно министру вооружений Шпееру. Кроме того, на производстве я занимал ключевую должность.

Все было хорошо, пока внезапно 6 июня во второй половине дня я не получил призывную повестку. Все мои усилия были напрасными. Поступило негласное указание убрать с важных постов на производстве бывших политических заключенных. Вечером 7 июня 1943 года с чемоданом в руках и продуктами на три дня я направился на Обентраутштрассе. Там все произошло очень быстро. После того как выкрикнули мое имя, я сдал свидетельство о снятии с воинского учета, превратившись в солдата 999-го батальона».

Как видим, непреодолимых противоречий между СС и Вермахтом в данном вопросе не было. Обе стороны были заинтересованы в «окончательной победе», а потому пошли на компромисс. Но справедливости ради надо отметить, что Гиммлер с некоторым подозрением относился к затее создания бригады-999. Дело в том, что возникновение этой «испытательной части» лишало его контроля приблизительно над 30 тысячами человек из его «классической клиентуры». По мнению руководства СС, многие из «недостойных» могли проявить опасную изворотливость и продемонстрировать «мнимое обращение в национал-социалистов».

Если причиной форсированного набора в апреле 1942 года были чересчур завышенные требования, предъявляемые в Вермахте к рекруту, то формирование «испытательных частей» было продиктовано несколько другими установками, нежели создание ФГА и штрафных лагерей. Весной 1942 года национал-социалистические бонзы столкнулись с парадоксальной ситуацией: огромное количество «недостойных» могли продолжать относительно спокойную жизнь в тылу, в то время как истинные приверженцы нацистского режима гибли на Восточном фронте. На этот аспект в одном из партийных циркуляров обратил внимание Мартин Борман. В секретном документе он информировал партийные инстанции о создании «особых формирований». «Относительно использования недостойных несения военной службы в Вермахте. Гауляйтеры уже неоднократно сообщали о том, что население не понимает, почему недостойные несения службы, с одной стороны, не привлекаются для военных операций, с другой стороны, они не привлекаются к особым работам. При рассмотрении этого вопроса нельзя забывать, что, с одной стороны, невозможно привлечение в армию лиц, недостойных несения службы, так как это подрывает престиж Вермахта. Однако, с другой стороны, круг этих лиц нельзя оставлять без внимания, так как они превращаются в «выигравших от ведения войны». Использование недостойных несения службы должно происходить в рамках особых формирований. Со дня призыва недостойные несения службы считаются зачисленными в армию. Однако пригодными к военной службе их можно признавать лишь только после особых испытаний и боевых действий на фронте».

Но если бы речь шла только об устранении внезапно появившейся прослойки невольных уклонистов, то у национал-социалистического режима в распоряжении вне всяких сомнений нашлись бы и другие возможности решения данной проблемы. Их могли облачить в «почетную серую униформу» и направить отбывать трудовую повинность в «Организацию Тодта» (ОТ), где «недостойным» отыскали бы множество опасных работ. Это только один из возможных вариантов. Но одна из истинных причин призыва «преступников» и «врагов государства» крылась в расистской идеологии национал-социалистического государства. Этот мотив становится понятным, если принять во внимание слова Гитлера, произнесенные 20 августа 1942 года, когда приводилось к присяге новое руководство Имперского министерства юстиции:

Хотя в «Майн кампф» не прозвучало никаких высказываний относительно штрафных подразделений, но часть идей из «библии нацизма» опосредованно повлияли на их создание. Насколько востребованными расистские позиции оказались в среде армейских юристов, можно судить по тому факту, что Эрих Швинге, основываясь на «сведениях» армейской психиатрии, еще до начала войны призывал своих судейских коллег со страниц «Журнала по военному праву»: «Нельзя еще раз допустить, чтобы война очень сильно ударила по ценным элементам нашего народа. В данной ситуации дарвиновский отбор пойдет в обратную сторону. Нельзя допустить, чтобы лучшие отдали свою жизнь на фронте, в то время как физически и духовно неполноценные подрывали позиции нашей родины».

Вполне очевидно, что при создании «испытательных единиц» учитывались социал-дарвинистские установки. Протагонисты расистских учений всеми способами пытались предотвратить «обратный отбор». Наиболее ярко эта тенденция выразилась в создании Генрихом Гиммлером «особого формирования СС — Дирлевангер», Названная по имени командира эта эсэсовская часть занималась в основном борьбой с партизанами. Поначалу она насчитывала несколько эсэсовцев и 70 браконьеров (отсюда и одно из названий «браконьерская бригада»), которым по воле Гитлера был предоставлен шанс на «искупление вины». Вскоре это формирование было пополнено «профессиональными преступниками» и «асоциальными элементами», которые набирались на службу из концентрационных лагерей. Потом настал черед «инонациональных» коллаборационистов, которые хотели получить эсэсовское звание. Когда в феврале 1944 года предполагалось сделать еще один набор из числа заключенных концентрационных лагерей, Генрих Гиммлер сказал: «Я прошу всех начальников главных управлений СС задуматься и не забывать, что лучше принести кровавую жертву, сведя в могилу провинившихся людей, но сохранить посредством этого несколько славных немецких юношей». Те же самые идеи сквозят в словах шефа Главного управления СС Готлиба Бергера, который в марте 1944 года предложил направлять всех провинившихся эсэсовцев в бригаду Дирлевангера. Письмо с соответствующим предложением заканчивалось следующим образом: «При этом я ясно осознаю, что не все являются достойными искупления, однако у них будет шанс достойно умереть, сражаясь с врагом».

В первых главах книги уже упоминалось о том, что практика «испытания фронтом» применялась в Вермахте во время польской кампании. Согласно документам Верховного командования сухопутных войск, нечто подобное практиковалось в полевых частях во время завоевания Франции. В время боевых действий на Западном фронте в мае 1940 года наказание в виде «испытания фронтом» было назначено 2762 солдатам. Надо подчеркнуть, что только в 177 случаях (6,4 %) провинившиеся не смогли «искупить вины» и не прошли испытание. Можно говорить, что в большинстве случаев дисциплинарная цель была достигнута. 93,6 % провинившихся «исправились» и благодаря «смелым действиям искупили свои проступки».

Сейчас затруднительно привести отдельные примеры подобного «героизма». Но можно констатировать, что положительный опыт должен был побудить руководство рейха к тому, чтобы расширить сферу применения «испытания фронтом». Так возникла «испытательная часть-500».

Основой для создания «испытательной части-500» (известной также как 500-й батальон) послужил приказ фюрера от 21 декабря 1940 года, который впоследствии был дополнен пятью инструкциями Верховного командования Вермахта. До сих пор неизвестно, сам ли Гитлер выступил с подобной инициативой или его подтолкнули к этому решению. Однако, так или иначе, первые упоминания о 500-м батальоне можно встретить уже в сентябре 1940 года, когда готовился проект упомянутого приказа Гитлера. Этот проект был передан вместе с восьмистраничной пояснительной запиской в Имперское министерство юстиции Рудольфу Леману. Тот испытывал глубочайшие симпатии к национал-социалистам, так как новый режим возродил некогда умиравшую военную юстицию. На первом общегерманском съезде юристов, который проходил в мае 1939 года, Леман не только выразил верность фюреру, но и призвал каждого военного судью во всем помогать Генеральному штабу. Но вернемся к документам, попавшим на стол Лемана. Прежде чем мы подробно ознакомимся с комментариями, обратим внимание на сам приказ Гитлера. В его окончательно формулировке значилось: «Я неоднократно указывал на то, что на войне надо прибегать к самым суровым мерам, дабы сохранить дисциплину в части и в корне подавить любую попытку проявления трусости. Так и следует поступать в будущем. Однако мне хотелось бы дать честным солдатам Вермахта, которые в сложной ситуации однажды споткнулись, шанс для испытания, что невозможно и нецелесообразно делать в собственной части».

«Невозможно» подобное испытание было в частях, которые не принимали участия в боевых действиях; «нецелесообразно», так как быстрое появление провинившегося в расположении боевой части могло негативно сказаться на дисциплине. В качестве выхода из сложившейся ситуации предлагалось формирование особых «испытательных частей». О них в приказе говорилось: «Служба в такой части не менее почетна, чем обыкновенная военная служба. Данные формирования ни в коем случае не имеют штрафного характера».

С самого начала данная затея была попыткой вернуть на фронт солдат, которые, несмотря на совершенный проступок, с определенной долей вероятности рассматривались как надежные или хотя бы как пригодные для боевых действий воины. Примечательно, что в данном случае руководство рейха прибегало к определенной пропагандистской маскировке, не говоря открытым текстом, что можно было наблюдать в иных ситуациях. Вспомним хотя бы военного судью Фрица Ходеса, который в том же 1940 году говорил о полевых штрафных лагерях как о «концентрационных лагерях Вермахта».

В период с сентября 1940 года, когда был подготовлен проект приказа фюрера, до 21 декабря 1940 года, когда этот приказ увидел свет, велась активная подготовка по формированию 500-й «испытательной части». В это время на континенте царило относительное затишье. В любом случае конкретная дата использования нового формирования еще не была определена. Если мы исходим из того, что главной задачей 500-й части было «воспитание» и «испытание» солдата, который должен затем вернуться в ряды Вермахта (на что собственно указывают все признаки), то сам факт существования особого формирования вряд ли мог содействовать укреплению дисциплины. Для новой практики требовались действительно опасные ситуации, которые могли складываться лишь в зоне активных боевых действий. 500-я часть не предназначалась просто для отбывания наказания. Подобные мысли достаточно четко прослеживаются в докладе военного судьи Майера-Бранеке, который датирован 12 ноября 1941 года. «Отбывание наказания через испытание не преследует интересов провинившегося. Оно направлено на исправление положения на фронтах и на укрепление дисциплины».

Этим словам вторит документ, вышедший 18 сентября 1940 года из недр правого управления Вермахта: «Задания для нее[10] должны быть исключительными». Поражает та жесткость, с которой Леман говорит о 500-й части. Эти выражения мало напоминают текст приказа Гитлера. Переход может показаться слишком резким: «Применение части должно проходить в самых трудных и самых опасных условиях». И, наконец, в окончательной формулировке комментариев к проекту приказа сообщалось следующее: «Часть может формироваться только при возобновлении боевых действий. Она должна посылаться на самые опасные участки фронта — именно в этом ее основная функция. До тех пор она должна использоваться для самых тяжелых работ».

Не надо быть аналитиком, чтобы понять, что под «возобновлением боевых действий» подразумевалось нападение на Советский Союз, непосредственная подготовка к чему началась уже летом 1940 года. Все подготовительные мероприятия политического, экономического и военного характера были включены в план «Барбаросса», который был подписан Гитлером 18 декабря 1940 года — то есть за три дня до выхода приказа о 500-й части. Только в этой связке можно увидеть истинное предназначение «испытательной части 500». Несмотря на господствующие в Генеральном штабе иллюзии относительно боевой мощи Красной Армии, там все-таки давали себе отчет в том, что новая Восточная кампания потребует от армии большей дисциплины, нежели это было при завоевании Европы. А потому формирование «испытательной части 500», с одной стороны, было неким обширным профилактическим мероприятием, предназначенным для «сохранения самообладания в Вермахте» (то есть возникал инструмент устрашения), но с другой стороны, появлялась возможность оставить на фронте солдат, которые были осуждены из-за отсутствия того же самого «самообладания». Мы видим, что возникновение 500-й части было спланировано специально для начала агрессии против СССР.

Обращает на себя внимание тот факт, что в данной ситуации именно поставленная цель определяла характер «испытательной части 500». Внешне она напоминала уже ранее существовавшие «особые подразделения». Однако их целевые установки никак не подходили к 500-й части. В «особых подразделениях» находились преимущественно такие солдаты, которые оценивались как «неполноценные, небоеспособные, безвольные». В новом формировании мы видим иную ситуацию.

Специально подобранные офицеры и унтер-офицеры должны были превратить ее в успешную боевую единицу. Если же посмотреть на состав «500-й части», то увидим, что сюда направлялись активные солдаты, которые с оружием в руках хотели проявить мужество, дабы доказать, что «они достойны почетной службы по защите немецкого народа в рядах Вермахта». При прочтении этих строк возникает ощущение, что отбор шел едва ли не в особого рода элитные подразделения. После констатации факта, что в новое формирование ни в коей мере не должны попадать «преступники в обычном понимании этого слова», начальник правого управления Вермахта выразил следующую идею относительно набора «испытуемых солдат»: «Для направления в новую часть принимаются в расчет арестанты, которые совершили провинность. Здесь не учитываются заключенные из штрафных лагерей. В штрафные лагеря должны направляться только неисправимые нарушители и носители враждебного для армии духа. Однако в тех же самых лагерях комендант, опираясь на личный опыт, может разыскать людей, которые все-таки могли бы быть достойны испытания фронтом. В то же время для солдат, которые во время войны были приговорены к тюремному заключению, возможность испытания не должна предоставляться. Но и в тюрьмах в настоящее время пребывает достаточное количество людей, которые были наказаны гораздо суровее, чем требовала бы того их провинность в обыкновенных мирных условиях. Некоторые из безупречных солдат, которые могут оказаться полезными для войны с врагом, с профилактическими целями были приговорены к тюремному заключению. Этим людям, которые однажды не устояли перед искушениями войны, должен быть предоставлен шанс искупить свою вину, как бы сложно это ни оказалось».

Как видим, основной контингент для 500-й части должен был подбираться из тюрем Вермахта, что не исключало поисков в штрафных лагерях. Подобная точка зрения не была бесспорной. Она вызвала определенное недовольство в Верховном командовании сухопутных сил. После войны один из очевидцев сообщал: «Главнокомандующий сухопутными войсками был намерен отказаться от идеи создания особых испытательных формирований, что изложил в своем докладе командованию Вермахта. Но он потерпел неудачу. Ему удалось лишь добиться того, что самой крупной новой испытательной единицей в будущем станет батальон, в то время как командование Вермахта разрабатывало идею испытательных полков».

Какие причины побудили главнокомандующего сухопутных войск к негативному заключению, до сих пор неизвестно. Возможно, генерал-фельдмаршал Браухич исходил из того, что такое особое формирование могло быть представлено вражеской пропагандой как «банда преступников», что само собой могло подорвать доверие к Вермахту. Действительно, подобная угроза была прямо пропорциональна размерам «особого формирования». Поэтому в дальнейшем было решено: если отобранные «испытуемые солдаты» вопреки всем ожиданиям окажутся весьма ненадежными, то крупный участок фронта, удерживаемый «испытательный полком», окажется в серьезной опасности. По этой причине «испытательные части» должны были входить в состав регулярных войск, а их размер не должен выходить за размер батальона. По этой причине в приказе Гитлера говорилось: «Эту особую часть поначалу в сухопутных войсках надо установить в размере батальона». В то же время глава правового управления Вермахта исходил из того, что надо планировать наличие двух «испытательных батальонов на один полк».