Штуцер «Фосса» (журнальный вариант)

Давно я закончил свое последнее следственное дело. Годы все дальше и дальше уводят меня от тех дат, мест и событий. Но время от времени я достаю старые записные книжки и устраиваюсь у стола. Каких только записей нет в этих потрепанных блокнотах: тут и краткое содержание следственных дел, и фамилии обвиняемых, и их клички, названия населенных пунктов, статьи кодексов и даже описания моих выездов на охоту и рыбалку.

Сегодня я листаю эти книжки. На одной из страниц невольно задерживаю взгляд и вновь перечитываю:

Вот как это было.

Глава первая СТАРЫЙ ДОМ

За окном ненастный зимний вечер. Я один в большом старинном доме. Лишь внизу, у массивной двери, бодрствует вооруженный вахтер. Мне сейчас никто не мешает, и я занимаюсь «безнадежным», как говорят мои товарищи, делом. Вот уже пятый вечер восстанавливаю уничтоженное письмо. Мелкие клочки его я нашел в мусорной корзине, когда осматривал место происшествия. Бесконечное число раз беру пинцетом эти крошечные бумажки и, внимательно всматриваясь в неровности краев, пытаюсь приставить один к другому.

Усталость берет свое. На сегодня хватит. Осторожно убираю бумаги в ящик стола и выключаю верхний свет. Большая комната погружается в полумрак. Подхожу к окну и сквозь мокрое стекло смотрю в темноту вечера. За окном необычный сад. Впрочем, здесь все необычно: и комната, где я стою, и сам дом. Он построен еще в семнадцатом веке. В этом доме, на берегу большой реки, жил когда-то Петр Первый.

Неизвестно, до Петра или уже после него вздумалось владельцу дома натаскать на крышу приземистой пристройки полутораметровый слой земли и на уровне второго этажа создать необычный, «висячий» сад. В нем растут не только чудесные астры, пионы, георгины, густая сирень и акация, но и тополя и даже каштаны.

Я сажусь на низкий широкий подоконник и смотрю за окно. На фоне светлой от городских огней реки четко проступают голые ветви деревьев. Они блестят от дождя и под сильными порывами ветра безвольно мотаются в разные стороны. Погода отвратительная. На дворе январь, но зимы еще не видно. Вот уже второй месяц почти ежедневно идет дождь, изредка чередуясь с мокрым снегом. А холодный ветер гонит с моря низкие тучи.

Даже здесь я начинаю чувствовать промозглость непогоды. Вздрагиваю, отхожу и сажусь к камину. Я очень люблю этот нечастый отдых у огня. Дубовые дрова горят ровно, без треска и шипенья. Медный лист, прибитый у камина, тускло отражая, повторяет причудливый танец огня.

Из этого тепла, тишины и уюта меня внезапно вырывает резкая трель телефонного звонка.

— Кто бы это? — гадаю вслух и подхожу к телефону.

— Владимир Иванович! — слышу я в трубке. — Что это ты засиделся? Звонил тебе на квартиру, сказали, что еще не приходил. Решил позвонить на работу. Я тебе не помешал?

Я сразу узнаю по голосу Анатолия Николаевича, председателя нашего охотничьего общества.

— Ну, если не помешал, так помешаю, — продолжает он. — Я сейчас к тебе зайду. Есть интересный разговор. Только предупреди, пожалуйста, своего зоркого стража, а то он ни за что не пропустит в ваши «царские покои».

Анатолий Николаевич — мой добрый приятель и постоянный спутник в выездах на охоту и рыбалку. Мне нравится в нем все: его крупный рост, очень приятный густой голос, добродушное, чисто русское лицо с веселыми, чуть навыкате глазами. Я не встречал более спокойного, чем он, человека. Мне ни разу не приходилось видеть его хмурым или злым, он никогда не повышал голос. И, что особенно подкупает в нем, так это чувство собственного достоинства и отсутствие хотя бы малейших признаков угодливости и заискивания перед высоконачальствующими охотниками.

— Ох, как у тебя тут шикарно! — гудит Анатолий Николаевич, переступая порог. Он, как зачарованный, смотрит на горящий камин и, не раздеваясь, садится у самой топки. Протягивает к огню свои большие ладони, шевелит пальцами и в блаженстве закрывает глаза. Так он сидит несколько минут, затем поднимается и подает мне лист бумаги. Это письмо от заведующего охотничьей базой Тринкуля. Он сообщает о появлении волков в наших лесных угодьях и нападениях на колхозный скот. Тринкуль просит по первому же снегу выслать команду опытных охотников...

— Что ты думаешь делать? — спросил я, возвращая письмо.

— Прежде всего я завтра туда высылаю Арвида. Он опытный волчатник. А как только выпадет снег, выеду с группой следом... Кстати, ты сам-то сможешь поехать? Ты же член команды волчатников!

Этот вопрос заставил меня задуматься. Не было твердой уверенности, что дела позволят мне поехать с охотниками.

Услышав эти опасения, Анатолий Николаевич стал ворчать:

— Дела, дела. Да они у тебя никогда не переведутся. Подумаешь, какой грех, если дня на три, четыре позже сядут на скамью подсудимых твои бандюки, жулики и прочие мерзавцы...

— А какой прогноз погоды? — прервал я ворчанье.

— Вполне утешительный прогноз. Через восемь — десять дней обещают устойчивую минусовую погоду и снег.

Я сдался. Сказал, что постараюсь вырваться на несколько дней.

— Вот это дело, — повеселел он и, как медведь, затопал вокруг, норовя хлопнуть по моей спине огромной ручищей.

На улицу вышли вместе. Дождь уже перестал, лишь по-прежнему хозяйничал ветер. Стиснутый старинными узенькими улочками, он дул в лицо со всех направлений.

Поеживаясь, Анатолий Николаевич сказал:

— Много раз меня обманывало наше бюро погоды, но если на этот раз его прогноз окажется верным, прощу все его прежние прегрешения.

— Аминь! — в тон ему ответил я и крепко пожал на прощанье широкую ладонь.

Глава вторая ОХОТА

...Последние десять дней я работал как одержимый. Мой начальник даже предупредил:

— Смотри, Владимир Иванович, не надорвись, а то не на охоту, а в больницу угодишь.

Но я-то знал, что стоит мне оказаться в наших угодьях, побродить денек с ружьем, подышать запахом леса и посидеть у костра, как тяжесть в голове, усталость и раздражительность исчезнут без следа.

В довершение всего я восстановил то злополучное письмо. Тяжелый и длительный труд не пропал даром...

Не подвело и бюро погоды: уже два дня держался небольшой мороз, а сегодня с утра на подмерзшую землю падает долгожданный снежок.

Неопределенность ожидания, сборы и все заботы — уже пройденный этап.

С трудом втискиваемся вслед за вещами в тесный «ГАЗ-67» и, наконец-то, трогаемся.

Вместе с огнями города осталось позади все обыденное и привычное, рассеялись и сразу же забылись тревоги, волнения и разные житейские неприятности. Обретенная свобода и радость предстоящей охоты сбрасывает с наших плеч многие годы и делает нас похожими на школьников, отпущенных на веселые каникулы.

В машине нас пятеро. Впереди, почти упираясь головою в брезентовый верх, сидит Анатолий Николаевич. По сравнению с его внушительной фигурой водитель Коля кажется подростком. Коля — общий любимец. Он не только отличный шофер, но, как и мы, заядлый охотник. Ради предстоящей охоты он, не задумываясь, пересел с закрепленной за ним новенькой «победы» в холодный газик и, оставив асфальтированные улицы, ринулся вместе с нами в почти стокилометровый путь по бездорожью.

Рядом со мною сидит полковник Валявко. Сегодня он представляет очень уязвимую мишень для острот. Дело в том, что, узнав о нашей поездке, он спешно вернул в санчасть санаторную путевку. И вот сейчас, зная крутой нрав его дородной супруги, мы на разные лады варьируем тему о том, что пришлось ему выдержать дома.

Наша дорога идет по крутому берегу. Справа к ней подступает сплошная стена леса. Когда мы останавливаемся, слышно, как волны бьют в каменный обрыв, а высокие стены скрипят сучьями и глухо шумят густыми вершинами. Ветер от реки продувает щели брезента и посыпает нас сухой снежной порошей. В другое время это могло бы вызвать недовольство и нарекания в адрес небесного ведомства, но сейчас снег — наш самый верный союзник. Мы мечтаем, чтобы он шел и шел, прикрывал пушистым ковром эту серую, промокшую и вконец иззябшую землю...

На дворе уже поздний час. Еще издали мы видим освещенные окна большого низкого дома, к которому сворачивает машина. Останавливаемся и даже сквозь шум невыключенного мотора слышим неистовый, разноголосый собачий лай.

— Не стая воронов слеталась! — открывая дверку, кричит кому-то в темноту Анатолий Николаевич и, с трудом сгибая свое громоздкое туловище, пыхтя и чертыхаясь, выбирается из машины. Вслед за ним, соблюдая очередность, справа по одному вываливаемся и мы.

Прибыли!

...Кажется, что только уснул, и тут же просыпаюсь от сигнала охотничьего рога. Конечно, это трубит Анатолий Николаевич. Вот теперь слышен его крик:

— А ну, вставай! Вы что, спать сюда приехали? Подъем! — И снова густые и громкие переливы трубы.

Через полчаса мы уже готовы в путь. Снегу за ночь насыпало порядочно, и он еще продолжает идти. Это нас радует. В сани, на груду мягкого сена, укладываем рюкзаки, ружья и два мешка с флажками. Лошадь трогает, и под громкий лай и визг оставленных дома, обманутых в своих ожиданиях наших гончаков объезжаем от хутора. Нас четверо: Тринкуль, Анатолий Николаевич, Валявко и я. За нами цепочкой идут на лыжах остальные участники охоты.

Егерь Лайвинь встречает нас на дороге у хутора. Не заходя в дом, ждем, пока он запрягает лошадь, и трогаемся дальше.

Снегопад кончился. Наступил рассвет, когда мы выехали на большую поляну и остановили лошадей у копны сена. Анатолий Николаевич достал карту, наметил по ней район поисков.

Я в санях с Лайвинем. Это уже пожилой, но довольно крепкий человек, коренной местный житель. Я его почти не знаю, так как на этом участке, самом отдаленном и труднодоступном, охочусь впервые.

Тихо в лесу. Лишь фырканье лошади да скрип саней и сбруи нарушает его покой. Мы едем молча, внимательно глядя по сторонам. Обмениваемся скупыми фразами, когда видим следы коз, лисиц или зайцев. Но они нас сегодня не интересуют.

В воздухе потеплело еще больше, и снег стал липким. «Трудно будет нашим лыжникам», — думаю я и так же, как Лайвинь, поглядываю на небо, покрытое низкими темно-серыми тучами.

Мы долго еще петляли по просекам и, наконец, обнаружили следы четырех волков. Лайвинь уверенно определил место, где залегла на отдых стая серых разбойников. Быстро собрали всю группу, и к двум часам дня участок лесного отъема был полностью «зафлажен».

Звери в окружении.

Соблюдая полную тишину, быстро идем цепочкой вдоль линии флажков. Время от времени Лайвинь поднимает руку, и тогда очередной стрелок останавливается.

Мой номер четвертый.

Кустом можжевельника я прикрыт до самой груди. Чуть заметный ветерок тянет в мою сторону. Теперь остается только не «подшуметь» зверя да не просмотреть его, если он появится в моей зоне.

Половина третьего.

Из глубины леса доносится слабое постукивание, а затем резкий свист. Несомненно, что это свистит Лайвинь. Значит, звери уже стронуты с лежки. В любой момент они могут оказаться на моем номере. Быстро перехватываю ружье и всем корпусом поворачиваюсь вправо. Из этого положения я могу легко и быстро развернуться для выстрела, как пружина. Постукивание все слышней. Вдруг впереди, в чаще хвойного подроста, громко запищала синица.

«Кто-то вспугнул ее», — мелькает у меня мысль. Большой палец непроизвольно толкает вперед давно уже сдвинутый предохранитель.

Волк показался много левее, чем я предполагал. Он легкой серой тенью вышел из густого ельника метрах в сорока от меня и сразу же скрылся за кустарником. Мгновенно вскидываю ружье и поворачиваюсь корпусом влево.

«Вот сейчас волк выйдет из-за кустов и, прежде чем скроется за следующими, он получит два заряда картечи», — успел подумать я, ведя стволами по кустарнику.

Но тут случилось, чего я не ожидал: слева от меня, на соседнем номере, грянул выстрел, и в то же мгновение «мой» волк огромным скачком выпрыгнул на открытую площадку и сразу скрылся за кустами. Я успел выстрелить лишь из одного ствола.

Быстро перезаряжаю правый ствол и вновь стою в окружении. До конца охоты я не имею права сходить со своего места.

В глубине леса раздались два выстрела, и вслед за ними справа еще дублет. Потом тишина.

Смотрю на часы: уже без пятнадцати три. Сзади слышу шаги. Оборачиваюсь и вижу Анатолия Николаевича.

— Плохо получилось, — говорит Анатолий Николаевич. — Из четырех взяли только двух.

Оказывается, ушел через линию флажков еще один волк, по которому стрелял Иван Васильевич, один из наших товарищей по команде.

Через несколько минут к нам подходят Лайвинь и Коля. Мы втроем отправляемся по следу раненного мной зверя. Анатолий Николаевич идет собирать охотников для преследования второго подранка...

Дойдя до просеки, через которую прошел волк, мы убедились, что ранен он очень сильно. Время от времени волк ложился, окрашивая снег большим кровавым пятном, отдыхал и волочился дальше. Я не сомневался, что мы настигнем его.

Оставив Лайвиня на следу, мы с Колей быстро выбрались на боковую просеку и двинулись параллельно следу зверя.

Не сбавляя хода, пробежали один, второй квартал, и уже наперерез свернули на новую просеку. Примерно на середине ее я оставил Колю, а сам побежал дальше.

Зверь вышел из лесу и остановился перед сухим кюветом.

Я ударил его, целясь в шею. Не отнимая от плеча приклада, я стоял до тех пор, пока не прилегла на загривке зверя шерсть и не обвисли его плотно прижатые уши.

День уже угасал. В лес ползли сумерки. С громким карканьем пролетела через просеку стая ворон. Трещала где-то в кустах сорока.

Через несколько минут между деревьями показался Лайвинь. Он быстро шел следом зверя и как-то странно озирался, словно что-то испугало его в потемневшей чаще.

— Здесь он! Готов! — крикнул я громко.

Услышав крик и увидев меня, Лайвинь вскинул ружье на ремень и уже тише направился в мою сторону.

На хутор Лайвиня возвращались в темноте. Шли больше пешком, так как за день санный путь совсем раскис.

Глава третья СТРАШНАЯ НАХОДКА В РУМБУЛЬСКОМ ЛЕСУ

Шумно и весело было в тот вечер в доме Лайвиня. Общее настроение не разделяли только Иван Васильевич, все еще переживавший безрезультатное преследование четвертого зверя, да хозяин дома. И без того неразговорчивый, в тот вечер он до самого ужина не проронил ни слова. Устроившись на кухне, Лайвинь сидел на табуретке у раскрытой дверцы большой плиты, хмурил нависшие брови, тянул трубку и сосредоточенно смотрел на огонь. Уже к концу ужина, уступая общему настроению, или под влиянием порядочной стопки, Лайвинь вдруг разговорился. Подавшись всей грудью на стол, он, обращаясь только ко мне, спросил:

— А вы заметили, что я давеча там, в лесу, испугался?

Видя, что я не понимаю вопроса, Лайвинь, пристально глядя мне в глаза, пояснил:

— Тогда, когда я выходил на просеку, где вы добили волка.

Все еще не понимая, шутит Лайвинь или говорит всерьез, я уклончиво ответил:

— Я обратил внимание, что вы несколько поспешно вышли на поляну, но... подумал, что вам просто хочется поскорее узнать, убит ли волк.

— Нет, перепугался я здорово, — упрямо повторил Лайвинь и, откинувшись на спинку стула, стал набивать трубку.

— Вы извините, товарищ Лайвинь, — начал я вполголоса, — но я не могу себе представить, что могло напугать в лесу вас, прожившего в нем почти всю жизнь?

— Ну, не иначе, как ведьма или леший тебя напугал, — пошутил сидевший рядом с Лайвинем Арвид и громко рассмеялся.

— Смейся, смейся, если ты такой храбрый, — угрюмо пробурчал Лайвинь. — А мне вот и сейчас не до смеха.

Помолчав немного, он как бы мысленно махнул рукой на свои сомнения и каким-то приглушенным голосом произнес:

— А вы знаете, что в том последнем отъеме, из которого вышел на вас волк, я нашел мертвого человека...

За столом наступила полная тишина. Все мы с напряжением смотрели на Лайвиня. А он, сосредоточенно глядя на зажатую в кулаке трубку, тихо продолжил:

— Вернее, не человека, а кости человека. Я на них чуть не наступил, когда шел по следу.

— Нашел, чего пугаться, — разочарованно произнес Валявко. — Мало ли по этим местам осталось трупов. Фрицы, небось, тут пачками людей расстреливали.

— Это вы зря, — вступил в разговор Тринкуль. — Мы в этих местах, где живем, ни одного фрица не видели. Даже в нашем районном городке и то одни местные полицейские орудовали, но и они боялись этих мест. Глушь...

— Довольно вам спорить, — вмешался Иван Васильевич. — Давайте лучше обсудим, что будем делать завтра, если за ночь не подбросит снегу?

Я уже знал, что в таком случае Анатолий Николаевич предлагал устроить охоту на зайца с гончими. В это русло Иван Васильевич и хотел перевести разговор. Но находка Лайвиня меня заинтересовала.

— Вы как хотите, — обратился я к Анатолию Николаевичу, — а я завтра с Лайвинем должен выехать обратно, в тот же лес, и осмотреть, что он там увидел... Найдем это место? — спросил я Лайвиня.

Он молча кивнул.

— Чудак, — недовольно заговорил Иван Васильевич. — И охота тебе возиться с какими-то костями?

— А может и правда, Владимир Иванович, — обращаясь ко мне, спросил Анатолий Николаевич, — оставил бы ты эти кости в покое, а утром пораньше двинем к нашей базе, возьмем Плакуна с Флейтой и походим по зайчишкам. Согласен?

Знал Анатолий Николаевич силу соблазна. Поэтому, когда я ответил отказом, он уже не настаивал...

Проснувшись еще до общего подъема, я вышел во двор и увидел над головою неяркие звезды. Земля была скована небольшим морозцем.

Над лесом чуть угадывалась заря, когда мы выехали с хутора. Громко стучали по мерзлым кочкам колеса телеги. Снега почти не было, он остался лишь на северных склонах ям и оврагов да у толстых пней и деревьев.

Кроме Лайвиня, со мной ехал Иван Васильевич. Это решение он принял утром. Заглянув ко мне, он громко объявил:

— Владимир Иванович, я еду с вами! Раз не суждено разделаться с волком, то и зайцы меня не устраивают.

Этому заметно обрадовался Лайвинь — втроем веселее. Вообще же он был явно не в духе. По нахмуренному лицу было видно, что поездка не доставляет ему никакого удовольствия. Легко можно было догадаться, о чем он думал: безусловно, ругал всю нашу охоту, корил меня, не сумевшего положить волка намертво. Доставалось, видно, и самому волку, заманившему его к тому страшному месту.

Вчера перед сном я спросил Лайвиня, почему он не сказал о находке сразу, как вышел из лесу. Помолчав, Лайвинь ответил:

— Просто не хотел связываться. Вы же сами знаете, что начнется следствие, ну, и будут таскать свидетелем...

— А почему же рассказали позже?

— Да как-то неприятно и страшновато иметь на участке своего обхода незахороненного человека. Вот поэтому и передумал.

Узнав, что кости человека я не закопаю на месте, а заберу с собой, Лайвинь сколотил мне ящик и насыпал в него стружек.

До знакомой просеки доехали быстро. От снега не осталось и следа. Я думал, что это затруднит поиски, но Лайвинь вел нас уверенно. Прошли редколесье, миновали заросли молодого сосняка и вступили в густой еловый лес. Тут Лайвинь, уступая мне дорогу, шагнул в сторону и сказал:

— Вон, за той елью...

Обойдя дерево, я наконец, увидел то, что занимало мои мысли со вчерашнего вечера. Это были останки человека, его скелет. Над ним сплошным шатром нависали густые зеленые лапы. Земля вокруг была устлана опавшей хвоей и жухлыми осиновыми листьями.

На первый взгляд скелет казался целым. Череп лежал затылком к земле и огромными глазными впадинами смотрел вверх, на еловые ветви.

«Есть чего испугаться», — подумал я, вспомнив рассказ Лайвиня и представив его здесь одного в сумерках.

Я осмотрел землю вокруг дерева, ничего не обнаружил, кроме двух больших муравейников, и вернулся к скелету.

Взяв в руки череп, я сразу же увидел в его затылочной части отверстие диаметром немного больше простого карандаша. С правой стороны, на границе лобной и височной костей, виднелся какой-то острый выступ. Присмотревшись, я определил, что это торчит из черепа кончик пули в оболочке: она застряла в височной кости. Я рукояткой надавил на острие пули, и она выкатилась на ладонь.

По размерам пуля была несколько больше наших пистолетных, но меньше винтовочных. Даже простым глазом я различил на оболочке следы нарезов. Тщательно завернул пулю в газету и спрятал в карман тужурки.

Зарисовав место, составив краткий протокол осмотра и уложив в ящик скелет, мы двинулись в обратный путь. За всю дорогу к хутору Лайвинь ни разу не присел на телегу, шагал за нею на приличном расстоянии. Видимо, его беспокоило соседство громыхающего ящика. Несколько необычно вел себя и Иван Васильевич. Всегда веселый, разговорчивый и шумный, сейчас он был молчалив и задумчив. Когда мы, в полном молчании, проехали километра полтора, он обратился ко мне:

— Владимир Иванович... А есть ли у вас хотя бы маленькая надежда раскрыть эту тайну?

— Видите ли, — ответил я ему, — успех любого дела зависит от многого... Одной надежды очень и очень мало. Но, не имея никакой надежды, нельзя браться за дело. Ибо без нее не будет уверенности, не будет успеха. Что пока можно сказать? Видимо, здесь имело место убийство. В самом скором времени узнаю, мужчина или женщина был убитый; узнаю его рост и примерный возраст, а также, когда произошло убийство. И, наконец, из какого оружия был произведен выстрел. В этом мне помогут товарищи из судебно-медицинской и криминалистической экспертизы... Что будет дальше, сказать пока трудно.

...Когда я доставил свою находку на место, то никакой радости у моего начальника она не вызвала.

— Ну вот, мало тебе свежих дел, так выискал еще, — недовольно ворчал он. — Потеряешь время, а в итоге — нераскрытое преступление.

Ну что я мог возразить на это? Не исключено, что он будет прав...

Глава четвертая № Л.411

...Так возникло новое дело под названием «Следственное производство об убийстве неизвестного в Румбульском лесу».

Прошло дней десять, и эксперты определили, что убитым был юноша семнадцати-девятнадцати лет, ростом 166-168 сантиметров. Пролежал он в лесу три-четыре года.

Пуля, застрявшая в костях черепа, была выпущена из охотничьего нарезного ружья английской фирмы «Фосс». Калибр — 7,99 миллиметра.

Откровенно говоря, я не подозревал о существовании такой фирмы, хотя ружей на своем веку видел очень много.

Мне захотелось узнать, на чем основывался эксперт, давая заключение о марке оружия. Это привело меня в кабинет главного республиканского эксперта-криминалиста.

«Потомок доктора Ватсона», как в шутку звали мы Арсения Владимировича, принадлежал к числу тех криминалистов, для которых баллистическая экспертиза была «коронным номером».

— Вы вправе сомневаться, — сказал он. — Существует много нарезного оружия, очень схожего между собою, и ошибиться можно. Но число фирм, выпускавших и выпускающих сейчас нарезное оружие, небесконечно. К тому же, существует «бизнес»: все фирмы заинтересованы в сбыте своей продукции; они всячески рекламируют ее, рассылая проспекты. Мы же, эксперты, скрупулезно собираем все данные и стараемся заполучить образцы боеприпасов или же их описание. Вот, взгляните.

Я подхожу к большому шкафу и с интересом рассматриваю его содержимое. Коллекция солидная: многочисленные полки сплошь уставлены низкими продолговатыми ящичками с гнездами, в которых лежат патроны и пули. На белых табличках четко выведено название оружия, его марка, калибр, размеры патрона и пули, их вес.

Каких только боеприпасов здесь нет! Вот малюсенький патрон и пулька от старинного «Монтекристо»; по соседству находится патрон от револьвера «Лефоше». Вот тупорылая пуля от «Кольта», а рядом бочкообразная, калибра 14 миллиметров — от штуцера «Томпсон», с которым еще в прошлом веке охотились на слонов, носорогов и крокодилов. Нашлось место и для патрона от знаменитого «ПТР». Из этих ружей в минувшей войне наши бронебойщики метко стреляли по немецким танкам.

Без особого труда нахожу я и ящичек с пулями калибра 7,99 и в одном из гнезд вижу в точности такую же, как у меня.

«Штуцер марки «Фосса», калибр 7,99 миллиметра», — читаю я на табличке. Рядом вижу такую же пулю, но табличка над ней гласит: «Штуцер марки «Леснер», калибр 7,99 миллиметра». В следующих двух гнездах лежат патроны от штуцеров «Гарнет» и «Вильбрунер». Хотя пули к ним несколько отличаются от двух первых, но калибр их тот же, то есть 7,99 миллиметра. Это меня еще больше настораживает.

— Арсений Владимирович, — спрашиваю я, — а имеются какие-либо различия в нарезке стволов у штуцеров «Фосса», «Леснера», «Гарнета» и «Вильбрунера»?

— Представьте, и штуцер «Фосса», и штуцер «Леснера», и штуцер «Гарнета» имеют абсолютно одинаковые по размерам нарезы. И лишь штуцер «Вильбрунер» имеет нарезы более узкие.

— Так почему же вы уверены в том, что наша пуля выпущена из штуцера «Фосса»?

— А вот почему. К нашему счастью, оружейник Фосс в своем штуцере употребил не обычную, а левую нарезку. Нам известны еще несколько марок штуцеров, имеющих также левую нарезку стволов, они и по калибру, и по размерам нарезов и их крутизне резко отличаются от «Фосса». Необходимо учитывать и то, что охотничьих ружей Фосса очень немного, так как этот фабрикант еще в тридцать девятом году переключил свою фирму на производство военного оружия...

Теперь я попытался установить личность убитого. Сделал запросы: не было ли случаев исчезновения молодых людей в возрасте от шестнадцати до двадцати двух лет. Указал давность — два-четыре года. Одновременно навел справки о регистрации ружей «Фосса».

Проходили дни. Ко мне поступали справки, но все это оказывалось не то: или была большая разница в возрасте, или не сходилось время исчезновения, или не соответствовал рост. Что же касается штуцера «Фосса», то я узнал, что в нашей республике нет ни одного охотника, который имел бы ружье такой марки.

Следствие зашло в тупик, и, скрепя сердце, я приостановил дело.

Первое время мое профессиональное самолюбие сильно страдало, и я не мог забыть о своей румбульской находке. Но шли дни, недели, месяцы, возникали новые дела...

Прошло около года. Как-то я выехал в отдаленный район, чтобы помочь молодым следователям местной прокуратуры. Несколько дней знакомился с делами, по которым велось следствие, а затем стал просматривать и прекращенные. В одном из них я прочитал о несчастном случае с охотником Ильиным. Дело было пустяковое, и я читал его больше из охотничьей любознательности, чем по служебной необходимости.

Среди объяснений, протоколов допроса, каких-то справок и постановлений находился список участников этой неудачной охоты и их ружья. Я бегло просмотрел его и вдруг точно наткнулся на невидимое препятствие. Перечитываю вновь и вновь одну и ту же строчку, еще не отдавая отчета, чем она так привлекает внимание: «Чевардин И. П. 16-й к-бр «Фосса»...

«Фосс»! Хватаю папку и спешу в соседний кабинет. На лице следователя растерянность и недоумение: он не может понять, почему я так взволнован. Уяснив, наконец, для чего мне нужен Чевардин, он берется за телефон и обещает разыскать этого охотника немедленно. Действительно, через полчаса он приводит ко мне в кабинет военного.

— Капитан Чевардин, — представляется тот.

Начинаем разговор.

Видно, что напоминание об охоте крайне неприятно Чевардину. Он даже морщится, как от зубной боли.

— Неужели опять будут таскать по этому делу?

— Никто вас «таскать» не собирается, — успокоил я. — К тому же вас никто не «таскал» и раньше. Даже не допрашивали.

— Ну, мне и без этого крепко досталось от начальства, да и от жены тоже, — доверительно пояснил Чевардин.

— Расскажите, что у вас за ружье.

— Ружье как ружье. Если не считать, что оно было трехствольное.

— Как «было»?

— Да так. Ведь его у меня уже нет. Продал вскоре после той злополучной охоты. Знаете, жена чуть ли не ультиматум мне поставила: или ружье, или она...

Из дальнейшего разговора мне удалось узнать, что ружье у Чевардина было действительно фирмы «Фосса», шестнадцатого калибра. Третий ствол ружья был нарезной, но калибр его Чевардин не помнит. Купил это ружье он года полтора тому назад в комиссионном магазине, а продал своему знакомому, майору Егорову. Ружье Чевардин нигде не регистрировал, думая, что для военнослужащих это необязательно.

Через два дня я на попутной автомашине выехал в город, где жил майор Егоров. Разыскать его не составило труда.

И вот в руках у меня трехстволка фирмы «Фосса» за № Л.411. Нарезной ствол калибра 7,99 миллиметра.

Я с любопытством рассматриваю это ружье: верхние стволы довольно изношены, правый у дульного среза немного раздут. Нижний, пулевой, сохранился очень хорошо: нарезы, начинаясь у патронника, завиваются справа налево крупной спиралью и, как бы устремляясь вперед, образуют у дула сплошной сияющий круг. Ложа у ружья английская, из орехового дерева очень красивого рисунка и чудесной полировки. На правой щечке хорошо заделанные, еле заметные следы четырех круглых отверстий, расположенных прямоугольником.

— Ничего не поделаешь, товарищ майор, — обратился я к Егорову, — придется ваше ружье взять на экспертизу.

Видя, как огорчился Егоров, я успокоил его:

— Если оно окажется не тем, которое я ищу, то верну его до открытия весенней охоты.

— А если «тем»?

— Ну, тогда придется повременить.

Зная от капитана Чевардина, что он вместе с ружьем передал Егорову восемь патронов к нарезному стволу, я спросил, сохранились ли они.

— Да, сохранились, — ответил Егоров и тут же передал их мне.

Вернувшись из командировки, я снова пошел к Арсению Владимировичу и просил его как можно скорее провести баллистическую экспертизу.

Через неделю акт экспертизы был у меня.

Специалисты дали заключение, что пуля, изъятая из черепа неизвестного, была выстрелена из обнаруженного мною штуцера. Зная, как тщательно работают эксперты, я понимал, что ошибки быть не может.

Известные мне владельцы штуцера — Чевардин и Егоров — были вне подозрений. Оружие это попало к ним сравнительно недавно, всего около полутора лет назад, а неизвестный был убит гораздо раньше. Предстояли поиски прежних, более ранних владельцев штуцера, и прежде всего того, от кого попал он на продажу в комиссионный магазин.

Как только я предъявил свое удостоверение и сообщил о цели прихода, директор магазина тут же отдал распоряжение бухгалтеру. Прошло не более часа, как нужная накладная была найдена. Но в ней были записаны лишь марка ружья, его номер и стоимость, а вместо фамилии владельца и его адреса значилось: «Решение народного суда». К накладной было подклеено официальное письмо народного суда (соседнего с этим городом района). Суд предлагал оценить ружье, конфискованное у осужденного Скаудаса, реализовать его через магазин, а деньги сдать в доход государства. Вот и все. Другими сведениями магазин не располагал. Мне предстояло ехать туда, где состоялся суд над владельцем штуцера, каким-то Скаудасом.

На другой день я прибыл в этот населенный пункт, познакомился с архивным делом по обвинению Скаудаса и установил, что около двух лет тому назад за спекуляцию, браконьерство и незаконное хранение оружия Скаудас был осужден к трем годам.

На мое счастье, место, где отбывал наказание Скаудас, находилось недалеко, и через день я был уже там.

...У стола напротив меня сидит рослый человек и нервно мнет в руках скомканную меховую шапку. Утиный приплюснутый нос, широкий рот и маленькие, тревожно бегающие глаза под низко срезанным лбом делают лицо крайне неприятным.

Прежде чем ответить на вопросы, Скаудас переспрашивает, уточняет, а затем уже говорит, но медленно, осторожно, точно идет по тонкому и скользкому льду.

Скаудас рассказывает, что было у него двухствольное ружье шестнадцатого калибра марки «Лепаж». Около четырех лет назад, зимой, охотясь на зайцев, он встретил незнакомого человека. Разговорились. Сели отдыхать, выпили, закусили. Незнакомец стал хвалиться своим ружьем, а затем предложил поменяться, но попросил за свое впридачу две тысячи рублей. Ружье незнакомца Скаудасу очень понравилось, и он согласился на обмен, но, не имея таких денег, предложил шестьсот пятьдесят рублей и свой хороший шерстяной свитер. После небольшого раздумья незнакомец согласился. Вместе с ружьем он получил и десять патронов к нарезному стволу.

Больше с этим человеком Скаудас не встречался. Каких-либо особых примет незнакомца он сообщить мне не смог, добавив лишь, что назвался тот Антонасом, а лет ему на вид было около пятидесяти.

Показания Скаудаса мною были перепроверены самым тщательным образом. Односельчане подтвердили, что он действительно имел ружье фирмы «Лепаж», а затем где-то обменял его на трехстволку. Подтвердили и то, что у него был хороший шерстяной свитер, которого со времени появления нового ружья никто уже не видел.

Уточнил я по карте и место встречи Скаудаса с неизвестным охотником. Оно было на расстоянии двенадцати-четырнадцати километров от поляны, где мы обнаружили останки человека.

Разговоры со свидетелями, новые допросы Скаудаса ничего больше не дали. Он настаивал на своем первом показании.

Разумеется, Скаудас был весьма неприглядной личностью: жил тунеядцем, занимался браконьерством и спекуляцией. Но штуцер «Фосса» не мог сам по себе служить доказательством того, что Скаудас виновен в убийстве. Его можно было подозревать, но замкнуть цепь доказательств я был не в состоянии.

Было ясно, что раскрыть преступление можно в том случае, если удастся установить личность убитого.

Кто он?

Глава пятая ПОРТРЕТ НЕИЗВЕСТНОГО

Время шло. Я вел и заканчивал новые дела, а это дело не подвигалось ни на йоту.

В августе я был вызван в Москву для участия в совещании следственных работников. Там уже не в первый раз услышал о профессоре М. М. Герасимове и познакомился с его только что изданной книгой «Основы восстановления лица по черепу». До этого, зная лишь понаслышке о работах профессора, я полагал, что как ученый-палеонтолог по отдельным костям воссоздает вид доисторического животного, так и Герасимов лишь в общих чертах восстанавливает голову человека. Но то, что я узнал на этот раз, заставило меня искать встречи с профессором.

Мне удалось дозвониться до Герасимова и получить разрешение на посещение его лаборатории. Правда, я слышал, что лаборатория Герасимова занимается работой, не имеющей ничего общего с делами наших органов, и что она не может отвлекаться на выполнение случайных заказов. И все же я решил обратиться со своей просьбой. Надежды на то, что она будет удовлетворена, у меня почти не было. Но, вопреки моим опасениям, профессор, немного подумав, ответил очень просто:

— Хорошо. Мы выполним вашу работу. Когда сможете доставить материал?.. Через четыре дня? В таком случае к концу месяца работа будет готова.

Я просто не знал, как благодарить профессора за его любезность...

Подошел назначенный срок, и я получил от Герасимова объемистый пакет с фотоснимками и описанием.

Фотографии восстановленного лица я разложил на письменном столе и разглядываю неизвестного. Это молодой человек, почти подросток. У него высокий, слегка выпуклый лоб, немного вздернутый нос, большие удлиненные глаза, запавшие щеки и заостренный подбородок. Если он действительно похож на того, чей череп пролежал в Румбульском лесу несколько лет, его должны опознать.

Я не допускал мысли, что убитого могли привезти в лес откуда-то издалека. Скорее всего он был местным жителем, и кто-то должен его вспомнить.

Размножив фотографии, я разослал их в отделения милиции, расположенные неподалеку от Румбульского охотхозяйства. А часть снимков выслал в адрес районных охотничьих обществ и просил раздать их наиболее активным охотникам. Расчет был прост: скитаясь по тем местам и встречаясь с жителями, охотники будут показывать снимки и, может быть, натолкнутся на нужного человека.

В начале октября мне позвонил прокурор одного из районов и сообщил, что некто Амберг встретился с человеком, узнавшим на фотоснимке неизвестного.

Через два дня я уже был в районном центре.

Сойдя на площади с автобуса, сразу же направился в прокуратуру и застал там интересующих меня людей, в том числе и охотника Амберга.

Думая о встрече с Амбергом, я почему-то представлял его себе немолодым, рослым, кряжистым человеком — эдаким видавшим виды следопытом. И когда нас познакомили, я с трудом скрыл свое удивление: это оказался очень молодой паренек. На вид ему было лет восемнадцать. Сухощавый, невысокого роста, с приятным округлым лицом и веселыми голубыми глазами, он мало, а вернее ничем не походил на выдуманный мною портрет местного «Соколиного глаза».

Амберг работал на городской водокачке. После суточного дежурства он каждый раз мог двое суток отдыхать и все это время проводил на охоте или рыбалке.

Амберг рассказал, как он, скитаясь по излюбленным охотничьим местам, набрел на хутор, где жил некий Смилги. Дочь Смилги, посмотрев на показанную ей фотокарточку, заявила, что несколько лет назад она видела похожего человека на торфоразработках. Но кто он и откуда, она не знает. В заключение Амберг сказал, что в районе хутора Смилги чудесная охота, и если я вздумаю поехать туда, он с удовольствием составит мне компанию, потому что как раз собирается в отпуск. Я поблагодарил своего добровольного помощника и попросил быстрее подготовиться к отъезду.

Машиной туда не проехать. Нам снарядили удобную бричку, на которой восседал смешливый старикан, всю дорогу рассказывавший, как он был новобранцем в царской армии.

К вечеру мы добрались до хутора Смилги.

Мне не терпелось поговорить с хозяйской дочерью. Поэтому как только Зельма (так звали девушку) освободилась от домашних дел и присела к столу, я положил перед ней несколько фотоснимков. Это были разные люди примерно одного возраста. Я попросил указать того, которого она видела. Зельма сразу же взяла снимок неизвестного, и я попросил ее рассказать как можно подробнее, когда, где и при каких обстоятельствах она встречала этого человека.

Со слов Зельмы мне удалось установить следующее. Примерно четыре года назад, летом, в выходной день она ходила на соседние торфоразработки в магазин и там заметила юношу, похожего на того, который на фотокарточке. Было ему лет семнадцать или восемнадцать. С ним была молодая женщина, очень похожая на него. Примерно через месяц там же она вновь увидела этого парня и его спутницу. На этот раз с ними находилась еще одна, тоже молодая, женщина. По ее праздничному национальному наряду Зельма определила, что она из Заречья. Тут же Зельма пояснила, что заречинскими они зовут литовцев, живущих по ту сторону реки. Больше ни молодого человека, ни его спутниц она ни разу не встречала, хотя на торфоразработках бывала неоднократно. Тогда Зельма решила, что эти люди приходили с территории леспромхоза, где она ни разу не была.

Мне было непонятно, почему Зельма могла так долго помнить лицо человека, которого видела всего два раза, да и то почти мельком. Не фантазирует ли она?

Услышав этот вопрос, Зельма слегка покраснела и, теребя передник, пояснила, что у того молодого человека были большие, какие-то очень печальные глаза и длинные ресницы...

— Он вам, наверное, тогда понравился? — решился уточнить я.

— Да... Наверное, понравился... — Сделав это признание, Зельма еще больше покраснела.

Что ж, Зельме можно было поверить. Кроме того, девушка вспомнила, что молодой человек при ходьбе припадал на одну ногу. Это тоже было очень важно. Теперь я вновь держал в руках оборванную было нить.

Я узнал, что торфоразработки прекратились два года тому назад. Все рабочие разъехались, но часть их устроилась в леспромхоз, расположенный в соседнем районе, километрах в пятнадцати от хутора...

Амберг поехал со мной. На вопрос: «А как же с охотой?» он, беспечно махнув рукой, ответил: «Подождет. Успею на обратном пути». Видно было, что моя работа захватила его всерьез.

Миновали торфяники, пересекли большой лесной массив, и сразу же за ним показалась широкая пойма реки. Она служит естественной границей двух республик.

За мостом — большой двухэтажный кирпичный дом. Не прошло и десяти минут, как вокруг нас собрались почти все жители этого дома. Вынув фотоснимки, я объяснил, в чем дело, и роздал их собравшимся. Они пошли по рукам. Попали они и к молодой женщине в голубой косынке. Без всякого интереса смотрела она на один, другой, третий и передавала их дальше. Но вот она взглянула на четвертый снимок, и я увидел, как вмиг преобразилось ее лицо: над переносицей от напряжения собрались маленькие морщинки-лучики; в глазах зажегся огонек внимания и интереса.

Держа снимок перед собой, она быстро подошла к одному из окон и, постучав в него, громко позвала:

— Тетя Анна! Выйди на минутку!

Из дома вышла пожилая женщина, закутанная в темную шерстяную шаль.

— Тетя Анна! Вот посмотрите, на кого похож этот парень?

Та молча взяла фотокарточку и стала внимательно ее рассматривать.

— Правда, ведь он похож на того паренька, хроменького, что вместе с матерью и теткой Ядвигой ночевал у нас во время дождя? — напомнила женщина в косынке.

— Да. Кажется, похож, — не очень уверенно произнесла тетя Анна, возвращая карточку.

Мне рассказали, что три или четыре года тому назад этот парень вместе с семьей жил в соседнем хуторе у их знакомых — Матулевичей. Иногда он вместе с матерью и хозяйкой дома ходил через леспромхоз на соседние торфоразработки, где в то время были ближайший магазин и кино. Однажды, на обратном пути, они попали под ливень и ночевали у тети Анны. Узнал я и то, что эта семья у Матулевичей больше не живет — куда-то уехала.

Уточнив дорогу, мы тронулись в дальнейший путь. До хутора, как мы выяснили, было всего около четырех километров.

Хуторок оказался очень маленький, и дом Матулевичей мы разыскали без труда. Встретил нас сам хозяин, уже пожилой человек, хмурый на вид и очень неразговорчивый. Каждое слово из него нужно было тянуть, точно клещами. Зато его жена Ядвига, сравнительно молодая, подвижная, с миловидным румяным лицом и веселыми смешливыми глазами, говорила без умолку.

Внимательно просмотрев разложенные на столе фотокарточки, Ядвига взяла в руки снимок неизвестного и сказала, что человек на нем немного похож на их бывшего квартиранта Стасиса, который вместе с матерью Еленой и отчимом Казимиром Повилонисом жил на другой половине дома.

Протягивая мужу фотокарточку, Ядвига воскликнула:

— Николас, смотри! Верно, похож на Стасиса?

Матулевич нехотя взял карточку, повертел ее перед глазами и, возвращая, пробурчал:

— Похож, как колесо на оглоблю.

— Не обращайте на него внимания, — затараторила Ядвига. — Он соседей своих и то узнает не каждый день.

Видя, что от угрюмого Николаса многого не добьешься, я разговорился с Ядвигой. Вот что я узнал от нее о бывших квартирантах.

Оказывается, они приехали сюда весной, примерно пять лет назад, и прожили до зимы. Муж Елены и сын работали в леспромхозе, а сама она занималась домашним хозяйством. Елена очень любила своего красивого, хотя и немолодого мужа, и в то же время крепко побаивалась его. Сыну Елены Стасису тогда было лет семнадцать. Свою любовь к сыну Елена при муже старалась не показывать. Заметно было, что отношения между отчимом и пасынком более чем недружелюбные. Елена тяжело переживала это и порою даже плакала, жалуясь хозяйке, что никак не может примирить двух близких ей людей. Однажды Елена поведала ей о том, что сына придется отослать обратно в город, к тетке, так как отношения его с отчимом ухудшаются.

В самом конце года Стасис в сопровождении Казимира пешком отправился на полустанок. Елена плакала. На другой день Казимир вернулся и рассказал, что проводил Стасиса, купил ему билет и посадил в вагон. Месяца через два или три вслед за сыном уехала и Елена с мужем.

Матулевичи подтвердили то, что у Стасиса левая нога была короче правой. Выяснил и то, что у Казимира было хорошее трехствольное охотничье ружье, которое он потом променял на другое.

Глава шестая ОПЯТЬ ПУЛЯ «ФОССА»

Была суббота. Наступал уже вечер, когда я закончил разговор с Ядвигой и ее мужем. Можно было отдохнуть до завтра.

Взяв с собой одного из местных мальчишек, мы с Амбергом отправились к ближайшему озеру постоять на вечернем перелете. Там мы пробыли до первых звезд и, довольные охотой, вернулись на хутор.

Еще в сенях мы услышали громкий разговор и веселый смех нашей хозяйки. Не успели зайти на свою половину и повесить ружья, как она вошла следом и пригласила на ужин. Мы обратили внимание на то, что Ядвига была в ярком, хорошо сшитом платье и новых туфлях: вид явно праздничный.

Войдя на половину хозяев — большую, ярко освещенную комнату, мы увидели за столом самого Матулевича, нашего возчика и незнакомого молодого человека. Позже выяснилось, что это был младший брат хозяйки. На столе стояли нехитрая деревенская закуска и два больших кувшина с домашним пивом. По раскрасневшимся лицам и громкому разговору можно было догадаться, что все уже изрядно отведали этого напитка.

Больше всего меня поразил хозяин: куда исчезла его дремучая, гнетущая молчаливость? Передо мной сидел совершенно другой человек. Веселые, широко открытые глаза и добродушная улыбка преобразили его.

Этот ужин для меня оказался не только приятным, но и очень полезным. Из разговора с хозяином я узнал одну интересную подробность: оказывается, Казимир был отличным стрелком. В этом Матулевич убедился, когда они вместе охотились. Но особенно он поразил его стрельбой в цель. Однажды Казимир, будучи навеселе, спросил Матулевича:

— Хочешь, я покажу тебе, как стреляет пан Ляудис?

Что это за «пан Ляудис», он не объяснил. Выйдя во двор, Казимир на двери сарая углем начертил круг размером с человеческую голову, а в середине его нарисовал крупную точку. Отойдя на полсотни шагов, он выстрелил из нарезного ствола и попал прямо в эту точку.

— Ох, и сильно било ружье у Казимира! — закончил свой рассказ Матулевич.

Эта деталь могла дать новое доказательство. Мне уже было не до ужина. Я тут же попросил Матулевича показать мне место, куда стрелял его квартирант. Напрасно отговаривали меня гостеприимные хозяева отложить это дело до утра.

Мы вышли во двор и направились к длинному приземистому сараю. Матулевич поднял фонарь и осветил дверь. Она оказалась сколоченной из толстых дубовых досок. Никакого круга на ней уже не было: смыли дожди.

Но где же пулевое отверстие? Хозяин еще ближе придвинул фонарь и ткнул пальцем. Я наконец увидел чуть заметное углубление с краями, как бы втянутыми внутрь. Открыв дверь, я на ее внутренней стороне заметил другое отверстие. Оно было несколько большего размера, с отколовшимися кусочками дерева по краям: пуля прошла сквозь доску. У противоположной стены стояла телега без колес, лежали плуги, борона и был навален разный хлам. Мысленно продолжив полет пули до этой стенки, я начал искать входное отверстие. Хозяин мне светил фонарем, но свет был слабый. Я чиркал спичку за спичкой, однако ничего рассмотреть не мог. Поиски усложнялись тем, что стена сарая была сложена из грубоотесанных еловых плах, на которых местами лежал толстый слой пыли.

Я уже решил отложить дальнейшие поиски до утра, но тут мне пришла мысль: а не следует ли использовать то, что сейчас мешает поискам? Я имел в виду кромешную темноту сарая.

Попросил хозяина достать мне прямой толстый гвоздь и небольшой фанерный ящик без крышки. Через несколько минут все это было найдено. Прежде всего я гвоздем прочистил пулевой канал, а затем, поставив фонарь внутрь ящика, показал, как его нужно прислонить к двери, чтобы свет бил прямо в отверстие. После этого я вошел внутрь и захлопнул дверь. Меня сразу же окутала чернильная темнота. За дверьми слышались голоса, шорох...

И вдруг тонкий луч ударил из круглого отверстия и яркой точкой уперся в черную стену сарая. Я поспешил к этой точке, прижал к ней большой палец и громко крикнул, чтобы вносили фонарь.

Луч света, пройдя сквозь пулевое отверстие в двери, должен был указать направление полета пули. Я не ошибся. Осветив стену, я увидел теперь чуть заметную, забитую пылью вмятину.

Гвоздем, который оказался у меня в кармане, я прозондировал ее и убедился, что он, углубившись на пять-шесть сантиметров, упирается во что-то очень твердое.

Это была пуля. Но для того, чтобы извлечь ее, пришлось предварительно выпилить из стены большой кусок дерева и расколоть его топором.

Пуля, пройдя сквозь толщу дерева, нисколько не деформировалась, и на ее оболочке даже виднелись следы нарезов. По своим размерам она походила на ту, что была найдена тогда нами случайно на охоте в черепе неизвестного.

Утром, закончив свои дела на хуторе, я выехал обратно в районный центр. Оттуда отправил на экспертизу найденную пулю, а сам немедленно отбыл в тот город, где жил Стасис.

Глава седьмая НОВЫЙ СОЮЗНИК

Хоть это и был небольшой городок, розыски оказались сложными. «Проживающими не значатся», — гласили справки адресного стола, где я запросил о Казимире, Стасисе и Елене Повилонис. Пришлось разыскивать по именам. Начали с Елены — имени более редкого.

В адресном столе пришлось отобрать всех женщин, носящих это имя, а затем уже исключить тех, чей возраст явно не соответствовал возрасту Елены Повилонис. Осталось пять Елен, самой молодой из которых было тридцать шесть, а самой старшей — сорок четыре года. Теперь было уже нетрудно, наведя о них справки, исключить четырех и безошибочно остановиться на пятой.

И вот у моего стола сидит Елена Жибуркене. Она недоуменно смотрит на меня и теребит цветную косынку. Она еще не стара, ей сорок два года. У нее мягкие черты лица, слегка вздернутый нос, хорошо очерченные пухлые губы и округлый подбородок. Мне начинает казаться, что я где-то видел ее. Вспоминаю слова Зельмы: «У того молодого человека были большие и какие-то очень печальные глаза и длинные ресницы...»

У Жибуркене тоже красивые глаза и длинные ресницы. Я вижу в них не только печаль, но и большую тревогу. Уточнив, что Елена Жибуркене именно та, которую разыскивал, я начал ее расспрашивать.

Мне очень хочется знать о том, что ей известно о трагедии в Румбульском лесу, но говорить об этом еще не время. Я попросил Елену рассказать о своей жизни.

Рассказывала Елена очень скупо. Приходилось все время задавать вопросы. Наконец, она рассказала все, что имело отношение к делу

Родилась она в семье рыбака. Жили на морском побережье. В двадцать восьмом году восемнадцатилетней девушкой Елена вышла замуж за Кастуса Жибуркаса — молодого соседа, рыбака, знавшего ее с самого детства. Жили неплохо. Отец ее имел моторный бот и свои сети. Но через семь лет случилось большое несчастье: рыбаков в море застиг шторм, бушевавший целых три дня, и не вернулись на берег ни отец, ни двое его сыновей, не вернулся и Кастус. Вскоре умерла и мать Елены. Оставшись одна с пятилетним сыном Стасисом, Елена распродала свое немудрящее имущество и переехала в городок, где жила ее тетка. Этот городок, как и вся Виленская область, отторгнутая от Литвы, принадлежал в то время панской Польше. Трудно было устроиться на работу. Елена оставила сына у тетки и уехала к дальней родственнице на хутор, в соседний уезд. Там ее молодые, здоровые руки оказались кстати. Почти все, что зарабатывала у местного кулака, она отсылала тетке на содержание сына. Очень хотела, чтобы Стасис окончил школу и получил какую-нибудь специальность.

Так проходили годы.

Однажды Елена познакомилась со старшим егерем богатого помещика графа Шидловского, имение которого находилось в пяти километрах от хутора. Ей нравилось, что пан Казимир — так звали графского любимца окрестные хуторяне — оказывает ей внимание. Она знала, что егерь женат, но, натосковавшись по человеческой ласке, горячо и беззаветно полюбила этого человека.

Узнав об их знакомстве, набожная старуха, хозяйка хутора, потребовала прекратить встречи. Угрожала ей гневом божьим и муками ада. Но Елена не слушала. Она была счастлива и ни о чем другом думать не хотела. Однако жена Казимира, узнав обо всем, заручилась поддержкой жены графа Шидловского и местного ксендза и добилась, чтобы хозяин уволил Елену. Попробовала она устроиться в одном месте, в другом, но везде получила отказ. Волей-неволей пришлось ей покинуть эти места. Она вынуждена была вернуться к тетке.

Казимир изредка писал ей письма, просил ждать его, иногда посылал деньги, на которые она приезжала в Вильнюс. Там они встречались два или три раза.

После установления в Литве Советской власти Казимир приехал к ней, и они стали жить вместе. Он работал грузчиком на овощной базе. Жена его оставалась на прежнем месте, но он с ней никакой связи не поддерживал.

Как только началась война и немцы оккупировали Литву, Казимир почему-то счел нужным вернуться в Шидлово, а Елене сказал, чтобы она никуда не уезжала и ждала его. Он присылал ей посылки, подарки, приезжал сам.

Вновь в городке Казимир появился уже в августе сорок пятого года. Где он был и что делал до этого в течение целого года, она не знала, так как с прошлой осени вестей от него не получала. Сразу же, как только Казимир вернулся, он заявил, что с Шидловым все покончено: жена умерла, а все хозяйство и имущество растащено местными жителями.

Понемногу налаживалась жизнь. Казимир работал возчиком на базе, она — в цветочном хозяйстве, а Стасис устроился учеником в столярную мастерскую. Казимир все время жаловался на маленькие заработки. Оказывается, у него была мечта скопить побольше денег, перебраться в ее родной рыбацкий поселок, купить моторную лодку, сети и стать заправским рыбаком. Напрасно отговаривала его Елена, рассказывала о трудностях и опасностях рыбацкой жизни. Но он настаивал на своем. Вскоре Казимир предложил Елене поехать на лесозаготовки. Он объяснил, что там можно хорошо заработать. Весной сорок седьмого года они, взяв с собой Стасиса, переехали на хутор Шилуте и устроились на квартиру у Матулевичей. Но на новом месте не понравилось сыну. Он все время упрекал мать, что его оторвали от учебы в столярной мастерской. Случались ссоры. Тогда было решено, что Стасис вернется обратно в город и будет жить у тетки. Зимним утром Стасис отправился пешком в город Гаукеле на станцию, откуда он должен был поездом доехать до Каунаса и, сделав пересадку, выехать к тетке. До поезда Стасиса провожал Казимир, которому на станции нужно было сделать покупки к рождественскому празднику. Казимир вернулся на следующий день под вечер, как раз в самый сочельник. Он подробно рассказал, как купил билет Стасису, посадил его в вагон и дождался отъезда.

Писем от Стасиса не было. Елена написала тетке, и та ответила, что Стасис к ней не приезжал, а прислал письмо, в котором сообщил ей, что в город возвращаться он раздумал, так как встретил хороших людей, уговоривших его ехать с ними в Якутию. Стасис якобы писал, что вернется не ранее как через три года, когда будет уже взрослым человеком.

Прочитав это письмо, Елена очень расстроилась, но Казимир несколько успокоил ее. Он заявил:

— Пусть парень самостоятельно пробьет себе дорогу, а за это время и мы устроим свою жизнь.

В феврале, по желанию Казимира, они переехали в далекий район. Беспокоясь за Стасиса и не получая от него писем, Елена часто плакала и даже упрекала мужа за то, что он безразлично относился к судьбе ее сына. В конце концов это Казимиру надоело, и в июне того же года он отправил ее к тетке, а сам завербовался и уехал в Якутию. Расставаясь, он сказал, что вернется не раньше как через три года. За это время заработает кучу денег и обязательно разыщет там Стасиса.

С тех пор Елена ни о нем, ни о Стасисе никаких сведений не имеет.

Я спросил, пыталась ли она узнать, где теперь ее сын и муж. Елена ответила, что пыталась, но безрезультатно.

Наблюдая за Еленой, я был почти убежден, что она многого недоговаривает. И мне было невыносимо тяжело смотреть на эту женщину, которая еще ни о чем не подозревала, надеялась встретить вновь мужа, дождаться сына.

Но выхода не было.

Осторожно спрашивая, не допускает ли она какого-нибудь несчастного случая с мужем и сыном, я готовил ее к удару.

Вынув из портфеля все фотоснимки, я спросил, не найдет ли она среди них знакомого. И внимательно стал наблюдать за нею. Она бегло окинула взглядом все фотокарточки, а затем остановилась на той, что находилась в середине ряда. Это был снимок со скульптурного портрета неизвестного.

В самое короткое время на ее лице, как в открытой книге, можно было увидеть и радость матери, неожиданно узнавшей сына, и сомнение: а он ли это? И, наконец, тревогу. Когда Елена оторвала взгляд от снимка и посмотрела на меня, ее глаза, полные слез, точно кричали: «Да скажите же скорее, не мучайте. Что с ним? Где он?»

С трудом выдержав эту немую мольбу, я спросил:

— Вы узнали кого-нибудь на этих снимках?

Не поднимая глаз, Елена ослабевшим голосом ответила:

— Вот этот похож на Стасиса. Но...— она запнулась, видимо не находя нужных слов.

— Что? Похож — и непохож?

— Да... так... И похож, и непохож.

Я уже не сомневался, что убитый в Румбульском лесу был Стасисом Жибуркасом. Но меня смущало письмо Стасиса к тетке, о котором рассказала Елена. Оно было написано им уже после отъезда. Что это за письмо? И где оно сейчас?

Елена ответила, что письмо хранится у нее дома.

Вместе с Еленой я отправился к ней на квартиру. Жила она в небольшом домике у тетки. Мы оказались в светлой, очень чистой, скромно обставленной комнате. Елена подошла к комоду, выдвинула ящик и подала мне письмо.

Еще не вынув письма, я стал внимательно рассматривать конверт. Обратного адреса не было. Стояло два круглых почтовых штемпеля. На одном — название города и число: «29. 12. 47». Но на другом штемпеле краска так поблекла, что кроме букв «г» и «л» и цифры «4», мне разобрать ничего не удалось. Видимо, это был штемпель почтового отделения, откуда отправлено письмо.

Адрес на конверте и письмо были написаны химическим карандашом. Почерк слабо отработанный — так обычно пишут ученики начальных классов или взрослые, но малограмотные люди.

Содержание письма мне в основном уже было знакомо со слов Елены. Нового я в нем не нашел ничего, если не считать одной фразы: «В Каунасе я познакомился с хорошими людьми и сегодня вместе с ними выезжаю на Дальний Восток...»

Из этого можно было заключить, что Стасис, доехав до Каунаса, где ему предстояла пересадка, познакомился с какими-то пассажирами и еще до отъезда «на Дальний Восток» написал это письмо. Но в таком случае он должен был опустить его в почтовый ящик еще до отъезда, то есть в Каунасе. Но оно было отправлено не из Каунаса, так как в этом слове букв «г» и «л» не имеется. Не исключалось, конечно, что, написав письмо в Каунасе, Стасис опустил его позже, уже в пути следования от Каунаса. Так или не так — пока было неизвестно, но знать, когда и где было оно опущено, мне непременно было нужно.

Предстояло опять обратиться за помощью к экспертам. Пользуясь методом цветоразделительного фотографирования, светофильтром или фотографированием в инфракрасных лучах, они смогут узнать, как выглядел штемпель.

Мне еще предстояло выяснить, Стасис ли писал, это письмо. На мой вопрос, уверена ли она в том, что письмо написал ее сын, Елена ответила: не сомневается. Хотя почерк сына она не помнит. (Елена окончила только три класса сельской школы и рукописный текст читала с трудом.)

По моей просьбе женщина разыскала и передала мне ученическую тетрадь, в которой Стасис записывал расходы своей маленькой зарплаты.

На обложке тетради очень старательно было написано: «Дневник расходов Жибуркаса сына Кастуса. Начат в марте месяце 1946 года».

Познакомившись с записями и сличив их с письмом, я увидел, что почерки разные.

Когда я спросил у Елены, есть ли у нее письма или записи Казимира, она смутилась, но ответила, что ничего подобного у нее нет. Видно было, что говорит она неправду.

Тут-то мне и пришлось рассказать Елене о находке в Румбульском лесу и спросить в конце, была ли у Казимира причина расправиться со Стасисом?

Конечно, нельзя было ждать немедленного ответа. Слишком много неожиданного и страшного узнала она. Я ушел, сказав, что все-таки должен буду вернуться утром и продолжить этот разговор.

На следующий день дверь мне открыла старушка — тетка Елены. Я вошел и увидел Елену. Она стояла посредине комнаты и, видимо, ждала меня. Лицо ее осунулось, появились морщинки, а под глазами легли темные полукружья. Наверно, она не спала в эту ночь.

Меня поразил ее взгляд, полный решимости.

Извинившись за то, что вынужден вновь беспокоить, я спросил, не хочет ли она что-нибудь добавить ко вчерашнему. Без колебания, словно давно уже подготовившись, Елена произнесла:

— Да. Хочу...

Оказывается, настоящая фамилия ее мужа — Ляудис. Когда он после войны переехал к ней, то у него уже была фамилия Повилонис. Чем это было вызвано, она не знает. Он сказал, что так нужно, и она об этом больше никогда не спрашивала. Чем занимался Ляудис-Повилонис в городе, она не знает — ни разу там не была. Но однажды сын вернулся из мастерской сильно расстроенным. Оказалось, что один из рабочих, увидев Стасиса на улице вместе с Казимиром, спросил его на другой день, откуда он знает этого человека. Услышав от Стасиса, что это — его отчим, рабочий крепко выругался и сказал: «Знай же, что твой отчим — панский холуй и фашистская собака!».

Елена, как могла, успокоила Стасиса, говоря, что это, может быть, клевета или рабочий принял Казимира за кого-нибудь другого. На всякий случай она упросила сына об услышанном никому не рассказывать. А Казимира поставила в известность. Но он и вида не подал, сказал только, что ничего плохого для своего народа не сделал.

На следующий день Казимира якобы уволили с работы — сократили его должность. И он пожаловался Елене на свою судьбу, говоря, что теперь, как бы он ни старался, Советская власть все равно не простит ему ни службу у графа Шидловского, ни службу у немцев, и над ним все время будет висеть опасность ареста.

Как-то Казимир спросил у нее, поедет ли она с ним в Швецию, где можно будет начать новую, счастливую жизнь. Елена удивилась: кто же их пропустит за границу и как они там будут жить, не имея ни средств, ни специальности. Казимир ответил, что у него есть ценности, которые можно будет продать за границей и жить безбедно. Что же касается Стасиса, то решено было посвятить его пока только в первую часть их плана, а когда уедут на побережье, постепенно подготовить и к необходимости побега в Швецию.

Узнав о предстоящем переезде на берег моря, Стасис обрадовался и тут же заявил, что тоже станет работать с рыбаками и копить деньги для покупки моторной лодки...

Голос Елены дрогнул. Она некоторое время еще пыталась сдержать себя. Но слезы хлынули неудержимо, и, прижав к губам платок, она умолкла. Утешать было бесполезно. Я лишь налил ей в стакан воды и терпеливо стал ждать, когда она справится с собой.

Мне нужно было еще узнать побольше о взаимоотношениях между Казимиром и Стасисом. Когда Елена успокоилась, я задал этот вопрос.

Отношения между мужем и сыном никогда хорошими не были. Ничего их не связывало. Первое время после переезда к ним Казимира он старался просто не замечать Стасиса, а тот платил ему тем же. Елена тяжело переживала это, но все надеялась, что со временем они привыкнут друг к другу.

Однажды, месяцев через пять после их переезда на лесозаготовки, Стасис заявил ей, что он вступает в комсомол и через несколько дней будет рассматриваться его заявление.

Елена стала отговаривать сына. Не потому, что имела какие-то предубеждения против комсомола, а потому, что слышала о нападениях бандитов на коммунистов и комсомольцев. Действительно, в то время еще орудовали в глухих районах республики остатки буржуазно-националистического подполья. Елена просто не хотела, чтобы Стасис подвергался опасности. Но Стасис только рассмеялся — он и в комсомол-то вступает только потому, что комсомольцы — самые активные члены истребительных отрядов по борьбе с этими бандами.

Вмешался Казимир. Он стал доказывать Стасису ненужность и даже вредность его затеи:

— Пусть в комсомол вступают русские ребята, а тебе, литовцу, там делать нечего.

Но Стасис ответил, что литовцы только тогда вздохнут свободно, когда не будет лесных бандитов, которых все равно уничтожат.

Это взбесило Казимира. Он стал кричать, что не желает жить со Стасисом под одной крышей, не хочет, чтобы «борцы за свободу Литвы» (так он назвал лесных бандитов), вздернув на сук этого «красного щенка», заодно расправились бы и с ним.

С большим трудом удалось Елене прекратить скандал.

Но вечером Казимир неожиданно стал оправдываться перед Стасисом, говорить, что плохо разбирается в политике, что тут, наверно, виновато старое воспитание. Совершенно миролюбиво Казимир заявил Стасису, что комсомол — это его личное дело. Стасис уже не маленький и может сам решать этот вопрос.

Мир как будто был восстановлен. Но ненадолго. Спустя некоторое время снова вспыхнула ссора: Стасис по заданию комсомольской организации выезжал на два дня в районный центр, и Казимир был крайне недоволен этим. Он лишался напарника по распиловке дров, а работа была сдельная и очень выгодная.

Последний и очень крупный скандал произошел поздней осенью. Однажды Казимир из-за чего-то придрался к Елене и ударил ее по лицу. В это время в комнату вбежал Стасис и с криком: «Фашист, не смей бить мою мать!» загородил ее собою. Взбешенный Казимир обругал его хромым щенком и велел не вмешиваться, а Стасис пригрозил, что если отчим еще когда-нибудь поднимет руку на мать, то горько пожалеет.

Через некоторое время Казимир начал поговаривать, что, поскольку Стасис не может выполнять тяжелые работы и зарабатывает мало, ему было бы лучше вернуться в город и устроиться учеником в какую-нибудь механическую мастерскую. Там он, кстати, может изучить моторы и стать квалифицированным мотористом для их будущей лодки. Стасис за последнее время к плану переезда на побережье несколько поостыл, но против поездки в город возражать не стал...

— Вот и все, — произнесла Елена. Она взяла с комода пачку писем и положила их передо мной. Сверху пачки лежала небольшая серебряная пластинка, на которой было выписано: «Верному Казимиру от благодарного графа Шидловского. 15.10.1936».

— Что это? — спросил я Елену.

— Пластинку Казимир снял со своего ружья и велел мне спрятать, — ответила она.

Только теперь я вспомнил, что на правой щеке приклада штуцера имеются чуть заметные отверстия от шурупов.

Писем было четыре. В одном из них Казимир писал Елене, что почти напал на след Стасиса, но тот незадолго до его приезда отправился на Курильские острова. В других письмах Казимир сообщал о каких-то знакомых, якобы рассказывавших ему о жизни Стасиса не то на Курилах, не то на Чукотке. В каждом письме он просил Елену не отчаиваться, не терять надежды и ждать их возвращения. В последнем письме, отправленном пять месяцев назад, Казимир писал, что не позже, как через полгода, он вернется к ней и, наверное, вместе со Стасисом. Ни одно письмо обратного адреса не имело, но по почтовым штемпелям можно было узнать, что опущены они в разных городах Сибири и Дальнего Востока.

Уже прощаясь со мною, Елена сказала:

— Учтите, что ни под настоящей фамилией, ни под фамилией Повилонис Казимир жить не станет. У него в запасе было несколько паспортов.

Обработав новые материалы, экспертиза дала заключение, что левая нога человека, останки которого были найдены в Румбульском лесу, действительно была короче правой на 2-3 сантиметра. Установила она и то, что письмо за подписью Стасиса было написано рукою Казимира Ляудиса. Был восстановлен и почтовый штемпель этого письма. Оказалось, что оно отправлено 24 декабря 1947 года со станции Гаукеле, Было доказано также, что пуля, изъятая из стены сарая на хуторе Матулевича, выпущена из ружья марки «Фосс» № Л.411. Точно совпали и отверстия на пластинке с отверстиями на прикладе этого ружья. Все это давало мне основание считать, что убитый в лесу был Стасисом Жибуркасом и что убит он своим отчимом Казимиром Ляудисом. Неясными оставались только мотивы убийства. Пока можно было предполагать, что Ляудис убил Стасиса, потому что боялся разоблачения. Но чем он занимался у пана Шидловского и на службе у немецких оккупантов — еще предстояло выяснить.

Глава восьмая ПО СЛЕДАМ ВОЛКА

Местечко Тружаны стоит на слиянии реки Генты и речушки Тружи. В нем всего около сорока домов, большинство из которых старинной каменной кладки. Достопримечательность Тружан — «Замок».

То, что местные жители называли «замком», представляло собою мрачного вида двухэтажное здание, сложенное из серого камня, с башенками и узкими готическими окнами. Дом окружен высокой каменной стеной и расположен на возвышенности, на самой стрелке у слияния рек.

Прожив в Тружанах три дня, побывав в окрестных деревнях и хуторах, я собрал очень много нужных для дела сведений.

Замок в Тружанах, как и сам поселок, а также лесные массивы и земля на многие километры в окружности в свое время были фамильной собственностью польских графов Шидловских. Последний из них — Станислав — стал владельцем этих исконно литовских земель в двадцать седьмом году. При этом хозяине громадный лесной массив превратился в охотничью вотчину. Все немногочисленное мужское население местечка было на службе у графа Шидловского: егерями, сторожами, лесниками и конюхами. Жители близлежащих хуторов не имели права не только охотиться в этих угодьях, но даже заходить в них без особого разрешения для сбора хвороста и ягод. Горе тому, кого ловили в этих угодьях: ребятишек драли прутьями, а взрослых крепко штрафовали.

Особенно отличался строгостями старший егерь Казимир Ляудис. Отец, дед и прадед его в свое время тоже служили у Шидловских.

Двадцатичетырехлетним солдатом армии Пилсудского ходил Казимир Ляудис походом на Советскую Россию завоевывать для панов пространство «от моря и до моря» и еле унес ноги из-под Житомира. Должность старшего егеря Казимир унаследовал от отца, как унаследовал от него холопскую преданность своему господину и готовность преследовать всех, кто посягнет на графскую собственность. Не зная жалости и стыда, егерь не прощал никому никаких нарушений. Беспощадно взыскивал Казимир с подчиненных ему служащих барского имения, которые были снисходительны к задержанным в охотничьих угодьях.

— Волк, настоящий волк, — говорили про него. Эта кличка так и осталась за ним.

Видя усердие своего холопа, граф Шидловский всегда ставил его в пример.

Особенно возвысился в своих глазах Казимир, когда в тридцать шестом году граф Шидловский в присутствии многочисленных гостей, отмечая сорокалетие своего любимца, вручил ему хорошее охотничье ружье — штуцер марки «Фосса». На серебряной дощечке, врезанной в приклад ружья, было написано: «Верному Казимиру от благодарного графа Шидловского. 15. 10. 1936». Гости, дабы угодить хозяину, шумно поздравляли растроганного юбиляра и с интересом рассматривали подарок. А когда сама пани Эрнестина, обычно надменная, поднесла ему бокал доброго вина и милостиво улыбнулась при этом, Казимир в порыве благодарности прослезился и даже опустился на одно колено, вызвав этим дружные аплодисменты присутствующих. Этой минуты Казимир не мог забыть никогда.

В 1939 году, освобождая территорию Западной Украины и Белоруссии от гнета панских захватчиков, Красная Армия очистила от них и Виленское воеводство, а затем вместе с древней столицей Вильнюсом передала его литовскому народу.

Неизвестно, как перенес граф Шидловский утрату родового имения, но его верный пес Казимир Ляудис потерю доходного и почетного для него места переживал мучительно. В его душе росла ненависть ко всему новому, что принесла для литовского народа Советская власть. Будучи литовцем по происхождению, всю жизнь живя на литовской земле, Ляудис, однако, без содрогания не мог слышать, когда его односельчане произносили «Тружаны» вместо милого его сердцу «Шидлово». Глядя, как в барском доме, где был устроен клуб, веселится молодежь, он загорался острым желанием сжечь его со всеми, кто там был.

Вскоре Казимир, опасаясь местных жителей, сбежал, оставив жену караулить его имущество. Но как только Литву оккупировали немцы, Ляудис вновь появился. Подобно ему, вылезали из своих щелей все те, кто считал себя обиженным Советской властью, кто ненавидел ее лютой ненавистью. Стали создаваться организации для «оказания помощи» своим «освободителям». Одной из таких организаций была «Самоохрана». Члены этой банды выслеживали и передавали в руки фашистских палачей коммунистов, советских активистов, красноармейцев и командиров, выходивших из окружения...

С трехцветной повязкой на рукаве, вооруженный пистолетом и своим неизменным штуцером, Ляудис, как одержимый, рыскал по окрестным селениям. Жители Тружан хорошо помнят, как он застрелил неизвестного человека, пытавшегося вплавь перебраться через Генту. Тот достиг другого берега, и ему оставалось пробежать какие-нибудь пять метров и скрыться в лесу, но пуля негодяя настигла его...

Следы зверств Ляудиса привели меня в соседнюю деревню. Там в свое время размещалась военная комендатура и находился штаб местной «Самоохраны». Недалеко от этого местечка мне показали глубокий овраг, где при немцах расстреливали советских граждан. Оказывается, Ляудис в этих расстрелах принимал самое активное участие. Очевидцы рассказали мне о том, как он выбирал пять-шесть человек, ставил их на краю оврага и, отойдя на два десятка шагов, расстреливал одного за другим, хладнокровно перезаряжая штуцер. Другого оружия для этой цели он не признавал. В конце 1944 года, незадолго до прихода наших войск, Ляудис скрылся из Тружан, но перед этим совершил еще одно подлое дело: он поджег свой дом и сарай. В огне погибла жена Ляудиса.

Вызвав представителей местной комиссии по расследованию зверств немецкой оккупации, я организовал раскопки оврага, и нам удалось установить, что в нем было захоронено пятьдесят четыре человека — мужчин, женщин и даже детей.

Да, прошлое Ляудиса не сулило ему спокойной жизни. Вот поэтому он и рыскал по стране, подделывая паспорта.

Теперь стало окончательно ясно, что не только личная неприязнь к Стасису толкнула Казимира на его убийство. Верно, Стасис не был свидетелем преступлений своего отчима, но Казимир знал, что услышанные от рабочего слова Стасис не забыл и о многом может догадаться.

Прочная цепь улик замкнулась. Теперь оставалось найти самого преступника.

Глава девятая ПОЗДНИЙ ГОСТЬ

...Точно волк в окладе, метался по далеким окраинам Казимир Ляудис. Страх за содеянное все время незримо стоял за его спиной. И все же он вернулся в городок, где жила Елена, где в каждом прохожем он мог встретить разоблачителя, более опасного, чем убитый им Стасис. Но не тоска по родным местам и семейному очагу пересилили страх...

Темной августовской ночью Елена проснулась от легкого стука в окно. «Приснилось, наверное», — подумала она. Ведь так стучать мог только тот, кого и ждать-то она давно перестала. Но стук повторился, и она ясно услышала, как четко и настойчиво чередовались удары: четыре частых, два медленных.

Гулко забилось сердце, и кровь горячо ударила в виски. Что делать? Открыть? Впустить его? Но зачем он вернулся? Может быть лишь затем, чтобы расправиться и с ней, как он расправился уже со Стасисом?

В третий раз услышала она тот же стук, но теперь как будто менее уверенный.

А вдруг он сейчас уйдет? Убийца ее сына уйдет безвозвратно, и его следы сотрутся.

Быстро одевшись и разбудив тетку, Елена впустила Казимира.

Усы щеточкой и небольшая борода преобразили его. Перед Еленой стоял совершенно незнакомый человек. Только голос и глаза вошедшего напоминали о когда-то любимом Казимире.

Весь остаток ночи просидел Казимир за с толом с Еленой, расспрашивая ее о жизни в эти годы и рассказывая о своей. О Стасисе, как и следовало ожидать, он ничего вразумительного сообщить не мог. На пытливые вопросы Елены отвечал односложно и неохотно, явно тяготясь неприятной для него темой. Казимир заявил Елене, что здесь он пробудет два или три дня, а затем вместе с нею отправится на побережье в ее родную деревушку. Елена спросила, как же она покинет эти места, не дождавшись сына. Казимир с явным раздражением сказал, что Стасис уже взрослый человек и не все дети до старости живут с родителями.

Было уже девять часов утра, когда Казимир, не раздеваясь, улегся на диване и попросил Елену разбудить его часа через три.

Как только Казимир уснул, Елена отправилась в местное отделение МВД.

Вскоре машина с сотрудниками милиции остановилась у домика Елены. На вопрос, где Казимир, хозяйка дома пояснила, что как только Елена ушла, Казимир вышел во двор. Что он там делал, она не знает, но минут через пятнадцать он вернулся в комнату и, взяв свой чемоданчик и плащ, ушел из дому. Сказал, что вернется к обеду.

Не вернулся Казимир ни к обеду, ни к ужину. Лишь запачканная свежей землей лопата у стенки сарая, да небольшая яма у подножья старой яблони говорили о его недавнем пребывании здесь.

Видно, не сумела Елена сыграть свою роль до конца. Точно зверь, чутьем угадав в ней врага, Казимир откопал в саду давно зарытые им ценности и спешно покинул город.

Но далеко ли мог уйти владелец штуцера «Фосса», государственный преступник? Прошло немного времени, и он был задержан. Впрочем, если бы Ляудис и не приехал в городок, рано или поздно возмездие все равно бы его настигло.

Так закончилось это дело, не сулившее поначалу никакого успеха.