ВЫХОД ИЗ НОР

Берлин, 7 марта 1945. 14 часов

Только откровенным безумием последних дней мог объяснить Кляйнштиммель то, что уже дважды переносил встречу со своим агентом в аппарате Гиммлера. Агентом была не слишком молодая секретарша третьестепенного зама, работающего с выбывающими кадрами: пенсии живым, пособия вдовам и так далее. Кляйнштиммель получил ее в агенты первым древнейшим способом: через постель. Надо сказать, что, несмотря на мышкообразность и невзрачность, она была очень даже ничего себе… И вот уже дважды он отменял свидания – идиот!..

Новости были убийственные.

Итак, Зигги собрался на покой. Об этом заявлено вслух. И на свое место он предлагает Эделя. Без запасных вариантов. Не Кляйнштиммеля, на котором, собственно, и держится весь «Факел», а чистоплюя Эделя…

Это было настолько несправедливо!..

Хотелось кричать. Или бить морды.

Однако бушевать было бессмысленно, бесполезно, опасно – а потому глупо. Глупых поступков Кляйнштиммель позволить себе не мог.

Нужно было сделать что-то короткое, простое – но такое, что могло бы враз низвергнуть Эделя в грязь, а его самого – возвысить… Вообще-то это давно пора было сделать, и только излишняя щепетильность не позволяла ничего предпринимать, заставляла терпеть выходки этого высокомерного негодяя и выскочки. Вот Эдель – он ни на минуту бы не усомнился…

Но зато сейчас подходящий острый момент, время импровизаций, а в импровизациях Кляйнштиммель силен традиционно… Эдель уверен, что владеет всей необходимой доступной информацией, – в этом его сила, но в этом его слабость. Считать, что информацией владеешь, и не владеть при этом, – это форсированный марш-бросок к полному поражению.

Подставить ему ножку. В самый решительный момент. А самому выскочить из засады и завершить начатую и уже, казалось бы, проваленную Эделем операцию.

Для этого нужно необходимой информацией владеть самому. Подсунуть Эделю хорошую дезу. И… все.

Он поднял трубку и, ухмыляясь, набрал хорошо известный ему верхний швейцарский номер. Дал два звонка, положил трубку. Потом набрал еще раз.

– Алло! Я хочу поговорить с доктором Птималь.

– Она на обходе. Оставьте ваш телефон, доктор позвонит вам.

– Семь-семь-ноль, семь-семь-девять.

Разумеется, это был не телефонный номер. Это была фраза: «Срочно встречаемся».

– Ждите звонка.

«Доктор Птималь» позвонила (вернее – позвонил, потому что голос был явно мужской) через полтора часа.

После короткого разговора Кляйнштиммель удовлетворенно потер руки и вызвал Штропа, своего личного пилота.

– Готовь машину. До Аквитании и обратно…

«Доктор Птималь» был тем самым офицером швейцарской полиции, который снабжал Кляйнштиммеля важнейшей информацией – из весьма своеобразных идейных соображений. Иногда Кляйнштиммель делился с ним своими данными.

Сейчас подразделения швейцарской полиции стягивались к восточным границам леса Броселианда, и «Птималь» тоже отправлялся туда. Встречу Кляйнштиммелю он назначил в маленьком пригорном курортном поселочке с гордым названием Голденвассер – как раз на стыке Арденнского леса, леса Броселианда и Альп.


Лес Броселианда, 7 марта 1945. 14 часов 45 минут

Теперь еще зубы… Барон с трудом заставил себя не держаться за щеку. Болело страшно, тошнотно, сверлило и дергало, и язык казался – а может, и был воспаленным и припухшим.

Что самое обидное – замечательные с виду зубы. Ни дырочки, ни скола, и даже зубной камень не мучает – как рейхсфюрера Гиммлера, скажем. Постарался черный мсье Ману… да только, наверное, не довложил старания, или перевложил, или нарочито дословно исполнил повеление – сделал зубы красивыми и твердыми, твердыми настолько, что инструменты дантистов ломаются… В общем, все началось на Гаити – на Гаити, надо полагать, и закончится.

Зеботтендорф растянул онемевшие жесткие губы в улыбке: навстречу шел Штраух, из ведомства Риббентропа, идиот идеалист, всерьез считающий, что если людям объяснить, почему убивать себе подобных плохо, то они тут же перестанут это делать. Рука об руку с ним воздушно топала мадам Лябу, сегодня в образе этакой летающей девочки, длинные крылья касаются пола; она утверждала, что не управляет своими превращениями, но барон этому не верил. Мадам Лябу была одним из помощников (именно так, в мужском роде) де Голля и внизу жила в образе грубой зазубренной стальной стервы…

А вечером прибудут русские. Интересно, окажется ли среди них Сокол? Зеботтендорф и хотел, и не хотел, чтобы он появлялся здесь. Сейчас, когда возникла тайна, незримо связывающая их, следовало бы избежать всяких опасностей разглашения. А среди делегатов, он знал, было немало тех, кто читал по взглядам и дыханиям.

Можно сказать, что переговоры уже начались, подумал он, провожая взглядом Штрауха и Лябу. Хорошо бы, чтобы и кончились они так же приятно и по согласию…

– Барон, можно вас на пару слов? – Из затемненного бара к нему шагнул генерал Эдвард Грин, английский военный юрист. Повадками он напоминал скорее боцмана королевского флота, чем генерала или прокурора. – Во-первых, я хочу вас угостить. Зубы болят? Лучше джина для этого дела нет ничего. А во-вторых…

– Спасибо, генерал. Но джин от моей боли помогает только в смертельных дозах. Лучше перетерплю.

– Тогда сразу во-вторых. Познакомьте меня с человеком, который здесь реально представляет Гиммлера. Я догадываюсь, что это не вы.

– Тогда лучше немного джина.

– Даже так? А почему?

– Потому что я не знаю его. Вернее, не знаю, кто он. Или они. Скорее, они. Рейхсфюрер любит дробить полномочия подчиненных. Чтобы никто ни за что не отвечал целиком.

– Но вы же будете это знать? Как руководитель делегации?

– Рано или поздно – да. И вот еще одна ошибка – я уже не руководитель делегации. Я и был-то лишь исполняющим обязанности. Сегодня прибывает советник Вейнраух, он и назначен номинальным руководителем.

– А кто фактический руководитель – выяснится в свое время?

– Вы догадливы, генерал… Так где мой джин? Я его честно заработал…


Париж, 7 марта 1945. 19 часов

Сегодня они уже два раза «проваливались» в лес Броселианда, выскакивая там где-то среди тонких лип и идя потом по щиколотку в густой траве, настолько свежей, что казалось – еще и краска не просохла на ней. Шагах в ста от прикрытой этой травой щели можно было остановиться и в бинокль рассматривать дворец, высокий и легкий, кружевной, с огромными светлыми окнами… Штурмфогель задерживался на этом месте пять – семь минут, потом спешил обратно, к ожидающей его Нигре, и они вместе ныряли в черную щель и выскакивали вскоре в темном даже среди дня, 6езлюдном, тихом переулке Парижа, бежали, взявшись за руки, как юные влюбленные, – и, взлетев почти под самую крышу, распахивали дверь и бросались в постель, даже толком не раздевшись…

Это ненормально, думал Штурмфогель каким-то внутренним, вторым, настоящим сознанием. Это не я. Они меня опоили чем-то.

Но в зеркале был он, и притом ничуть не осунувшийся. Все та же скучноватая круглая рожа. Разве что глазки поглупели. И мерцают странно…

И все же он мог размышлять – и, может быть, мысли бежали быстрее, прежде он знал в себе возникающую изредка заторможенность и излишнюю обстоятельность, особенно перед принятием непростых решений… да, он либо бросался вперед, полагаясь на свои способности к импровизации и на обостренную интуицию, либо вот так: медлил и по пятнадцать раз продумывал то, что следовало продумать по семь. Сейчас мозг работал неузнаваемо экономно и четко.

Опоили…

Третий подземный полет они совершили к замку Клиф, загородному жилищу одного из подпольных торговцев свободными телами. Замок стоял на острове, соединенном с берегом узкой дамбой. Штурмфогель посмотрел на это оборонительное сооружение и одобрительно покивал головой: он и сам не придумал бы лучшего места, чтобы подготовиться к нападению. Правда, надо пройти через лес… но коммандос уверены, что против единорогов у них есть средство…

Сам он не чувствовал, разумеется, запаха духов Лени, но Нигра чувствовала очень сильно и как-то передавала это ему.

Штурмфогель уже намеревался было вернуться назад, как внимание его привлек низкий звук моторов. Через полминуты над головой, едва не задев поплавками верхушки деревьев, прошел мощный четырехмоторный гидроплан, плюхнулся в озеро, подняв тучу брызг, и по крутой дуге, теряя скорость, подрулил к острову. Маневры совершались удивительно быстро и точно. В сброшенную из самолета лодку прыгнули двое, мотор тонко заголосил, лодка помчалась и скрылась за островом. Что-то произошло, подумал Штурмфогель, интересно… что ж, подождем…

Ждать пришлось недолго: буквально через пять минут лодка появилась вновь, теперь в ней были четверо. В самолет трое из них впихивали связанного четвертого. Дверь кабины некоторое время оставалась открытой, потом кто-то долго – минуту или две – стоял в ней, то ли вглядываясь в окрестности, то ли вслушиваясь сквозь неровный еще рев моторов, то ли внюхиваясь…

Наконец дверь захлопнулась, моторы заревели по-настоящему, гидроплан пошел на взлет и круто, как истребитель, взмыл в небо. И вдруг Нигра вскочила. Показала рукой вслед. Но и без жеста, через вновь обретенную связь Штурмфогель понял, что запах духов удаляется, а значит – что связанным и грубо засунутым в самолет человеком была именно она, Лени…


Аквитания, курорт Голденвассер, 7 марта 1945. 23 часа

Кляйнштиммель выпал из времени. Он был гол, на голове его был плотный мешок, руки и ноги удерживались мягкими ремнями, а в сиденье кресла была дыра, в которую проваливались нечистоты. Кроме того, ему дважды делали какие-то уколы, от которых сознание окутывал розовый туман. Что-то очень теплое охватило его шею и тихо попискивало и потрескивало, как далекий радиоприемник, настроенный на пустоту неба. И это теплое и попискивающее не позволяло ему уйти вниз и хотя бы поднять тревогу…

То, что он испытывал, было хуже смерти. Кляйнштиммелю наконец-то внятно объяснили, кто был тем самым предателем, информатором, крысой. И каким простым, примитивным, детским способом это было сделано.

…Весной сорок первого года Кляйнштиммель, тогда еще лишь вновь назначенный командир одной из опергрупп, на первой же своей самостоятельной операции в верхнем Берне засыпался совершенно позорно, непрофессионально, по халатности и ротозейству. Швейцарская полиция накрыла его, и Кляйнштиммель оказался лицом к лицу со швейцарским капитаном Тарди. Через шесть часов очень трудного разговора они нашли какие-то точки соприкосновения, а на следующий день капитан сам вызвался поставлять Кляйнштиммелю всю доступную ему, капитану Тарди, информацию, которая может представлять интерес для «Факела». Опираясь на эту информацию, Кляйнштиммель провел в сорок первом, сорок втором, сорок третьем годах несколько десятков успешных операций, среди которых были даже блестящие. И все это время капитан Тарди постепенно монтировал в нем матрицу – применяя некую новую, новейшую, тонкую методику. С сорок четвертого года «Факел» работал, как под увеличительным стеклом…

На каждой встрече теперь, вручая Кляйнштиммелю тоненькую папку с документами, Тарди получал всю возможную информацию об операциях «Факела», уже проводимых и еще планируемых. Только изоляты, наподобие отряда «Гейер», еще как-то могли рассчитывать на непроникновение в их тайны. Похоже, параноидальная интуиция Ноймана, с большим трудом пробившего в свое время создание такого необычно самостоятельного подразделения, сработала как надо.

Чего Кляйнштиммель не понял, так это того, почему Тарди на этот раз не отпустил его, как обычно, за новым – наверняка нужным ему в этот кризисный момент – «слепком реальности», а велел схватить, привязать и пока не трогать. Что такого принесла, сама о том не подозревая, серая глупая пчелка? Что-то принесла, значит…

Он застонал бы, но что-то в глубине, какой-то твердый душевный кляп не позволял ему стонать. С первым же стоном он кончался как боец. Пока же… пока же он еще был на что-то способен. Или хотя бы пригоден.

Скажем, принять пулю, предназначенную другому.


Париж, 8 марта 1945 года. 02 часа

Штурмфогель оглядел свой готовый к маршу и бою отряд. Покусал губу. Бывало и хуже…

Он надеялся, что эмоции не отразятся на его лице. И что крапицы, которые понимают его без слов, не проболтаются.

Полковник Франц Райхель был, конечно, военной косточкой и бывшим летчиком, но – штабист с головы до пят. То, как он держит автомат, выдавало его с головой. Ближний бой был для полковника экзотикой.

Наполи, вероятно, хороший боец, если с кем-нибудь один на один. Но один на один там не будет, там будут все на всех. Как у нас с этим? Неизвестно…

Глок, еще один из бойцов полковника. Скорее разведчик, чем штурмовик. И взгляд… не так должен смотреть человек, беззаветно преданный. Не таким размышляющим взглядом. Размышлять будем после войны. А пока надо бы просто подчиняться.

Крапицы. Вид у них по-хорошему опасный. Но каковы они в деле, он пока не может себе представить. Не может совместить изображения…

И – Хельга. Все бы замечательно, прирожденный боец и внутренне, и телесно, но сумеет ли она переступить через устав? Вроде бы все поняла. Но – сумеет ли?

Наконец – он сам. Себя он знает хорошо. Твердая четверка.

Вперед.

Уже известно, что Лени привезли на маленький курорт Голденвассер, на границе леса Броселианда…


Берлин, 8 марта 1945. 04 часа

Нойман вздохнул и нажал рычажок, включающий лебедку. «Малыш» пополз вниз, вниз… Половина луны, огромная, как красный горб, еще торчала из-за горизонта. Сейчас она уйдет.

Останется зарево…

Проклятие. Проклятие!

Теперь уже никогда не разобраться, кто враг и кто друг и за кого так изобретательно и храбро воюешь ты, Зигфрид. Остается только не потерять лицо, не уронить его в грязь, не пробежать по нему сапогами…

Хотя, наверное, и это уже произошло. Штурмфогель…

Да. Парадоксально: отличный офицер, категорически не виновный ни в чем, попавший под обвинения только из-за собственных отменных профессиональных качеств, должен подвергаться смертельному риску – а может быть, и умереть – во имя успеха операции, которую он сам задумал и начал. Самой, может быть, значительной операции в истории спецслужб вообще – поскольку никогда прежде на карте не стояла подлинная судьба мира; и не в смысле, где будет проходить граница между Мухосранью и Козодранью и кто возьмет в жены принцессу Свиноподобскую, – а именно: жить миру или же погибнуть полностью.

И не только, оказывается, люди, Властители и Маги определяют эту судьбу. Темное медленное невидимое вторжение иных, нечеловеческих существ – вот что теперь выходит на первый план…

И вся эта война внизу кажется уже затеянной только ради того, чтобы отвлечь внимание Властителей от этого вторжения. А то, что в четырнадцатом году войну спровоцировали они, иные, – просто несомненно.

И Дрезден, общество «Вевельсбург», просуществовавшее с четвертого по сорок первый годы. Можно сказать, кузница кадров для пятой колонны. Немало известных людей посетили его… как же – особо ценные фонды всемирно знаменитой галереи…

Кто из тех, побывавших за эти годы в роскошных подвалах, вышел оттуда неизмененным – а кто нес в себе с тех пор частичку чужого разума? Неизвестно. Можно только предполагать. Реконструировать. По предпринятым действиям.

«Малыш» спустился примерно на половину высоты, когда вдали вспыхнуло белое пламя, а через десяток секунд донесся странный скрежещущий звук, будто кто-то острыми когтями разорвал жестяной барабан. Нойман всмотрелся. Пламя было теперь желто-красным, жирным. Что-то мозаично горело. В районе Изенштайна. Наметанным глазом Нойман искал и находил ориентиры, привязывал пожар к той карте, которая давно запечатлелась в его мозгу…

Это горел дом Ульриха Шмидта.


Аквитания, Голденвассер, 8 марта 1945 года. 06 часов

Дом, где держали Лени, нашли сразу. Это была построенная на довольно крутом склоне гостиница, трехэтажная с одной стороны и одноэтажная с другой. До ближайших построек было метров двести. Все кругом было зеленым, но на склоне близкой горы лежал снег.

Часового, пожилого усатого мужчину, сняла Хельга. Она подползла близко, как только могла, а потом бросилась стремительно – и буквально разрезала его пополам своими лезвиями на груди и предплечьях. Это произошло мгновенно и беззвучно. Тут же полковник со своими людьми блокировали нижний вход, куда вошла Хельга, а Штурмфогель в сопровождении крапиц ворвался в дом через верхний…

Здесь тоже был часовой. Сидел и читал газету, автомат на коленях. Рукояткой пистолета в лоб.

Пустая комната. Пустая комната. Пустая…

Кто-то выглянул на шум, бросился назад – и тут Штурмфогель наконец увидел крапицу в деле.

Рута только что была здесь, а в следующий миг, сделав лишь один быстрый шаг, оказалась в конце коридора, на пути бегущего. Она успела выставить вперед колено и локоть, и человек тут же взмахнул руками, словно налетел грудью на протянутую поперек бега веревку. Он дернулся было обратно, но вдруг движения его стали подчеркнуто плавными и ровными. Рута повела рукой, и он опустился на пол, под стену, словно тяжелая марионетка, поддерживаемая лишь свисающими с потолка нитями…

Вот так, да? Круто, девочки, круто!..

На верхнем этаже было пусто, только в одной из комнат обозначалось недавнее пребывание многих мужчин: беспорядок, полные окурков пепельницы, запах ружейного масла, пивные бутылки, раскатившиеся по углам…

С Хельгой они встречаются на втором. Хельга показывает вниз, а Айна – на одну из распахнутых дверей.

Сюда ближе.

Боже мой. Лени, прикрученная к креслу. Полотенце на глазах, рот заклеен лейкопластырем.

– Лени!

Поворот головы стремителен. На голос. Надежда.

Какая сволочь так завязывает полотенца?..

Все. Глаза огромны.

– Терпи, девочка…

Сдирать лейкопластырь больно. Лени морщится.

Красный воспаленный прямоугольник вокруг губ.

– Эр… вин…

– Да!

– Завтра – утром…

– Понял.

Он не объясняет, что именно понял. Если «завтра утром», то это значит – сегодня вечером. Во всяком случае, до полуночи.

Если, конечно, он правильно разгадал замысел Дрозда.

Стрелки сошлись.

– И… я все им рассказала. Я не смогла…

– Ничего, девочка. Уже все нормально. Мы ведь так и условились с тобой, помнишь? Главное, что ты жива…

Он режет ножом веревки, мысленно просит Айну: обиходь – и бежит вниз.

Полковник освобождает кого-то из пут. Он делает это медленно и обстоятельно. Рядом с ним Наполи. Смотрит.


…Лео Стражинский был человеком без отечества, зато с биографией. Уроженец Львова, призовой стрелок и мотогонщик, он в шестнадцать лет отправился в Испанию воевать с фашистами в интербригаде. После кровавой гибели Республики, проданной всеми, кто только мог рассчитывать поживиться на ее выморочном имуществе, Стражинский попал в лагерь на юге Франции, где и провел два самых нескучных года в своей жизни – поскольку именно там с ним познакомился итальянец Джино Чиаро, познакомился – и, можно сказать, возвысил до себя. Лео понял, каков этот мир на самом деле и ради чего есть смысл жить. Так он стал партизаном верхнего мира, Великого Города, одним из тех немногих, кто боролся с реальным врагом – не с пешками и даже не с ферзями, а с игроками, если так можно выразиться…

Нижнее тело Лео, хитро спрятанное в Африке, в Замбези, в одной из польских католических миссий, тихо занималось возделыванием сорго, а сам он наверху сражался за скорую победу. Из-за дальности расстояний он не навещал то свое тело, но достаточно регулярно получал от него обычные почтовые весточки.

То, что Джино оставил его, своего давнего проверенного товарища, здесь, не взял в Константинополь, – говорило о многом. О том, что Джино сомневался как в планах Дрозда, так и в самом Дрозде. Никогда он не говорил этого вслух, но Лео давно научился понимать его по уголкам губ. Этими уголками сказано было: следи, анализируй, думай; если Дрозд перейдет черту, убей его. Все же у Дрозда была скверная репутация. Вокруг него всегда слишком много не тех смертей.

А то, что Дрозд оставил его караулить пленных, не взял на ударную базу, – говорило о том, что Дрозд все это понял и держал в голове…

Когда дверь разлетелась и стремительное чудовище, похожее на рой циркулярных пил, ворвалось в коридор, Лео находился в уборной. Он как раз выходил из нее. Вернее, он приоткрыл дверь. И все увидел. И среагировал потрясающе четко: подпрыгнул, за что-то схватился, как-то расперся – и замер – под потолком, над дверью. И эта дверь разлетелась в щепы. В уборной никого не оказалось, а что автомат там лежал в углу – так что ж с того…

Через минуту он вынужден был мягко спрыгнуть. Сил уже не было удерживаться на гладких стенах возле раскаленной лампочки. Подобрал автомат, медленно-медленно, чтобы не клацал металл, оттянул затвор. Выглянул в коридор. Двое освобождали пленного. Если они обернутся… то будут на его пути к выходу, к воле. Лео не думал о том, что там его тоже может догнать стремительное визжащее чудовище. Нет. Там была свобода и жизнь. Он поднял оружие и послал экономную очередь в спины врагам: три пули он израсходовал на одного и три на другого…


Наполи переломился пополам и рухнул на пол настолько мгновенно, что это почти не было воспринято глазом: вот он стоял, а вот лежит, без каких-либо промежуточных положений тела. Полковник же сунулся вперед, обнял освобождаемого пленника и вместе с ним повалился – с грохотом и треском ломаемой мебели.

Штурмфогель и хотел бы, может быть, остановить свой бег, но не успевал. Он только успел развернуться плечом вперед – и врезался в противника…

Тот был сильнее и лучше обучен. Хотя автомат и отлетел в сторону, но уже через несколько секунд Штурмфогель оказался внизу, а противник оседлал его и давил, давил, давил сверху – и тонкое жало кинжала вдруг мелко затряслось перед лицом Штурмфогеля. Он держал чужое запястье, миллиметр за миллиметром уступая чужой – более молодой – силе и плотному весу, но при этом не ощущая ничего: ни страха, ни трепета… Он пытался ударить коленом, вывернуться в сторону – короче, сделать то, что положено делать в такой ситуации. Это было совершенно бесполезно. Любое движение только ухудшало положение.

Надо было просто выстоять до тех пор, когда кто-нибудь не придет на помощь.

Противник тоже это понимал. Он давил, давил, давил всем весом, сотня его килограммов сошлась в одной точке – на острие клинка. И эта точка, спустившись немного вниз, дрожала около шеи Штурмфогеля. А потом все исчезло. Он встал, ноги его тряслись. Все вокруг было в каких-то немыслимых кровавых ошметках. Перед ним стояла Хельга. По ней стекала кровь.

– Из… вини…

Штурмфогель махнул рукой. Рука была в крови. Он весь был в крови. Вся кровь, что билась в жилах противника, оказалась на нем. Штурмфогель шагнул вперед, наклонился…

Полковник был мертв.

– Папа… – прошептали сзади. Штурмфогель не посмел обернуться.

Но тот, кого полковник вольно или невольно прикрыл, защитил своим телом, мычал и ворочался, совершенно невредимый. Как и на Штурмфогеле, на нем была только чужая кровь.

Штурмфогель стянул с его головы черный мешок.

– О боги, – сказал он. Голос подпрыгнул: – Еще и ты.


Аквитания, крепость Боссэ, 6 марта 1945. 09 часов

А вот в это Эйб не поверил!..

Девушка была еврейкой. Она никак не могла работать на CC. Поскольку «Факел» – один из отделов этого преступного синдиката убийц, Эйб мог поверить во что угодно – и даже в то, что Дрозд добросовестно ошибается, – но никак не в такой выверт естества.

И в то же время…

Нет, сказал он сам себе твердо. Это какой-то новый хитрый маневр Дрозда. Он что-то замышляет. Хочет подсунуть нам какую-нибудь свою креатуру, поскольку знает, что без девственницы мы сквозь единорогов не пройдем. Да, скорее всего так. Значит – и это лишь дополняет общую картину, – нами хотят украсить поле битвы. Да, конечно. И славные партизаны-маки, спасшие американскую делегацию. Или французскую. Или еще какую. Или даже немецкую… да, спасшие немецких миротворцев… этакий символ окончания войны…

Все это по большому счету не укладывалось в голове.

«Абадон, – повторил он про себя, как заклинание. – Абадон».

Ребята подгоняли на себя эсэсовскую форму, шагали по двору, салютовали. Ни хрена не похоже, подумал Эйб, и никогда не научиться нам так ходить и так держать себя… разгильдяи.

Но он знал, что идут они не на строевой смотр и что никто их там за настоящих немцев принять вовсе не должен…


Хорватия, 8 марта 1945. 09 часов 30 минут

Может быть, это не то место? Гуго еще раз сверился с картой, предусмотрительно разысканной на яхте. Какой-то дерьмовый полурусский язык… Да нет, место то самое. Характерный изгиб реки, гора, перекресток дорог, часовня, оливковая роща на низком обрыве, ферма… Правда, от фермы осталось лишь пожарище, черная печь с косо обломленной трубой да остов старинного трактора на железных гребенчатых колесах. Костры Гуго разводил именно там, неподалеку от пожарища, в довольно глубоких ямах, вырытых неизвестно для чего, – чтобы сверху было видно, а от леса – не было. Но никто там и не пролетал над ними…

Этот день и эту ночь придется провести здесь же, в этой детской игрушечной землянке, частично вырытой в глиняном откосе, а частично сплетенной из лозы и хвойных веток; он набрел на нее каким-то чудом, а может, волчье чутье вывело, землянку не разглядеть и с десяти шагов… но если «шторх» не прилетит и на следующую ночь – придется возвращаться к яхте и хоть под парусами, а плыть на запад, в Италию, и там сдаваться американцам. Потому что это лучше, чем попасть здесь в руки четников или партизан-коммунистов.

Может быть, Джино думает иначе… вот он сидит, молча глядя перед собой, обхватив руками колени…

Первоначальный план – добраться до Загреба – Гуго похоронил уже в первый день после высадки.

Это сколько же прошло?..

Два дня…

А кажется – месяц.

– Только не притворяйся, – сказала Эрика. – Я запрещаю тебе притворяться, слышишь?

Гуго молчал.

– Я не знала, что будет так тяжело, так трудно. Понимаешь? Я знала, что ты меня разлюбил, но я не знала, что об этом так трудно слышать. Я тебе надоела. Скажи, что я тебе надоела. Не лги. Я запрещаю тебе лгать мне. Лги другим своим бабам, а мне не смей. Ты мной пресытился и больше не хочешь? Или дело в чем-то другом? Да, в другом. Ты вздрогнул, и я поняла. Это она, та толстожопая стерва? Скажи, что да. Не молчи, слышишь? Я так не могу больше…

– Да, – сказал Гуго. – Это она.

– Я понимаю тебя. В другое время я сама отправила бы тебя к ней. Дала в руки веник из цветов и сказала: иди. Но сейчас… Посмотри вокруг. Посмотри на эти стены. Мы можем запереться здесь, выбросить ключ за окно и никого не пускать. Когда-нибудь все кончится, ведь правда? Тогда мы выйдем отсюда. Не может это долго продолжаться. А мы будем здесь, одни, и нас никто не найдет.

Это на весь день, в отчаянии подумал Гуго. Почему я ее не убил совсем?..

– Да, – сказал он.

– Ты думаешь, я заслужила такое отношение? Чем, скажи, ну чем? Тем, что давала только тебе? Я не горничная, которую можно трахнуть и отослать. Почему я тебя встретила, скажи? Почему? Вернее – за что мне это? И почему именно я? На тебя заглядывались другие – но ты хотел меня, скажи, ведь хотел? Тогда в чем же дело? Я не сварлива, не стара, у меня не сальная кожа, как у некоторых… Нет, я знаю, что ты ни при чем, ты ведь лишь плод моего воображения, как и все остальное вокруг, но все же – почему? Почему? Да, ты ни в чем не виноват, но ведь и я ни в чем не виновата! Почему бы нам не запастись терпением и не попробовать еще раз? Все можно решить, если захотеть. Ты думал, что если любишь меня, то имеешь меня? Но ведь это не так. Я – живая, пойми, я – живая. Я пыталась что-то делать с собой, чтобы стать хоть немного мертвой и холодной, как ты, но я не могла. Почему я люблю такого мертвого? Наверное, именно потому, что живая и теплая… и, может быть, есть еще надежда? Скажи, есть? Если ты скажешь, что есть, я буду жить.

– Есть, – сказал Гуго.


Арденнский лес, 8 марта 1945. 10 часов

Как всегда, когда до начала операции оставалось меньше двенадцати часов, у Волкова начинала зудеть вся кожа. Больше всего не давали покоя голова, подмышки и промежность, все время хотелось почесываться, скрестись… не помогали ни баня, ни одеколон, ни всяческие присыпки. Да, это нервное. Ну и что?

У всех есть нервы. В конце концов.

Меньше полусуток…


Париж, 8 марта 1945. 14 часов

– Ладно, Юри. – Штурмфогель похлопал Кляйнштиммеля по опущенному кругловатому плечу. – Тебя переиграли. Бывает. Он очень сильный игрок, это Волков…

– Я никогда не прощу себе…

– Да перестань. Уже не осталось ничего, что ты способен был бы себе простить или не простить.

– …что подозревал тебя. Что…

– На моем месте мог оказаться каждый. Брось. Все. Все! Прожито и забыто. Хватит истерик. Ты мне нужен, Юри. Встряхнись.

– Да. Да, все нормально. Я слушаю. Говори.

– Люди. Мне нужны люди. С оружием. Хотя бы человек десять. Ты можешь собрать сюда столько бойцов? Чтобы вечером они уже были тут?

Кляйнштиммель встряхнул головой. Зажмурился, открыл глаза. Штурмфогель все так же стоял перед ним.

– Да, конечно. Смогу. А что нужно будет делать?

– Что делать, что делать… Отбиваться от коммандос. От настоящих коммандос…

– А десять человек…

– Мало. Но я сказал – хотя бы.

– Понял. Так. Если я успею… – Кляйнштиммель задумался. – Да. Еще шестеро. Шестнадцать в общей сложности. Нормально?

Штурмфогель кивнул.

– Но тогда мне нужно… прямо сейчас…

– Да, – сказал Штурмфогель чуть рассеянно. Что-то внутри него самого отвлекало его от важного разговора. – Да, Юрген. Займись этим. Только вот что… на всякий случай…

– Да?

– Ничего не сообщай Центру. Хотя бы до завтра. Мы вроде бы во всем разобрались, но… вдруг мы еще чего-то не знаем? Волков же изощрен, как Сатана. Может быть, именно на этот случай у него что-то припасено под подушкой.

– Хорошо, – легко согласился Кляйнштиммель. – Теперь: где мы с тобой встретимся? Мы подъедем на машинах…

Штурмфогель развернул карту. Что-то помешало назначить встречу возле самого прохода, в том переулке. Потому что там тупик, объяснил сам себе Штурмфогель. Никогда не назначайте встречи в тупике…

– Вот здесь, – показал он. – Под эстакадой. В восемь тридцать. Реально?

Лишних шесть-семь минут ходьбы. Но по крайней мере будет хороший обзор во все стороны…

Штурмфогель смотрел ему вслед, как он идет, сгорбившийся, кособокий… уничтоженный. Что я сделал неправильно, вдруг спросил он себя. Потому что где-то в глубине кто-то орал: ты идиот! Ты последний идиот! Но голос тот был тонок и невнятен.

Кляйнштиммель разминулся в дверях с Лени, почти шарахнулся от нее…

Да, от такой женщины можно шарахнуться.

Синяки не только от побоев – хотя и побои имеются. Но все же били Лени чуть-чуть, видимо, на что-то в дальнейшем рассчитывая. Или же наоборот – не рассчитывая ничего выбить. Плохо и то, и другое… тьфу, что я несу, ужаснулся Штурмфогель, это хорошо, что ее не били… но все же – еще одна вещь, которой я не понимаю. Волков постоянно ухитряется ставить меня в тупик, задавая никчемные вопросы… просто среди этих никчемных вот-вот обязательно попадется нужный, и я не буду знать, какой именно…

Глаза Лени горели мрачным огнем, и перед этими глазами расступилась бы целая армия.

– Эрвин, – сказала она глухо. – Я не должна тебя бросать сейчас… но мне нужно похоронить отца. Я знаю, это подло. Извини.

– Это не подло, – сказал Штурмфогель жалко. – Ты не волнуйся, что подло там или как еще… все нормально. Я тебя не возьму туда…

– Я хороший боец, – сказала Лени. – Но я еще и дочь. Я дочь больше, чем боец. Я должна сделать то, что должна сделать. Понимаешь? Нет? И не надо. Лучше, чтобы ты не понимал. Ничего не понимал. Не знаю, почему так…

– Ты иди. У меня будут люди. Достаточное количество. Все равно я не повел бы туда вас одних. А когда будет много бойцов, я обойдусь и без тебя. Легко. Поэтому не казни себя…

Лени строго кивнула, повернулась и ушла. Штурмфогель смотрел, как разлетаются полы ее плаща.

Повел бы, подумал он. Пошел бы с одними вами. И все бы мы там легли, как под серпом…

Хорошо, что не придется этого делать.


Сначала Кляйнштиммель сдерживал себя, чтобы не пуститься бежать. Темный ужас все еще жил в нем, и хотя вроде бы все миновало – пружина внутри раскручивалась и била по костям и по нервам, отчего в организме происходили какие-то невнятные восклицания и резкие подергивания. А потом вдруг все застыло, и он ощутил себя плывущим в холодной темной воде, толща ее над головой была необыкновенной, но он все равно плыл, касаясь ногами дна. Потом вообще остановился.

Подумать только: две минуты назад он действительно был готов призвать под знамена все свои войска, раскрыть и использовать агентов… для чего? Чтобы в результате все всем стало известно. И тогда – какая там карьера, о чем вы, право… дуло в висок как наилучший выход.

Но можно ведь и иначе.

Он сел за столик в крошечном кафе. Заказал бутылку какого-то вина, слепо ткнув пальцем в меню. Сделал несколько глотков. И потом ушел вниз.

Падение было долгим и трудным.

Там, в Берлине, тело дисциплинированно дожидалось его в кабинете. За дверью происходил шум, что-то двигали, стучали молотками. Кляйнштиммель вызвал секретаря:

– Есть связь с Хете? – и дождавшись утвердительного ответа: – Свяжите меня.

Через пять минут Хете позвонил по отдельному телефону.

– Здесь Хете. Слушаю вас, шеф.

– Нашли Штурмфогеля?

– Нет, шеф. Есть данные по его нижнему телу. Усташи…

– Это меня не интересует. Ладно, Хете. Записывайте. Он будет ждать своего куратора в восемь тридцать вечера под эстакадой станции Флер-Ройяль в верхнем Париже. Куратор не придет. Вам – уничтожить предателя. Все.


Арденнский лес, 8 марта 1945. 18 часов

Лебедки негромко ворчали, подтягивая к земле толстенькую тушку грузового полужесткого цеппелина. Цеппелин был серый и очень старый. Казалось, с него свисают водоросли. С видом самого летательного аппарата контрастировали шесть блестящих ребристых алюминиевых контейнеров, подвешенных по обе стороны длинной фанерной гондолы. Контейнеры были размером примерно с кузов-фургон пятитонного грузовика.

Шесть вечера, подумал Волков, идем пока минута в минуту. Он подозвал Влада Кунеша по прозвищу Пекарь, тоже бывшего интербригадовца, ставшего в отсутствие Джино новым комиссаром.

А на Джино, пожалуй, придется поставить крест. Что же могло случиться? То есть нет: случиться могло все. Что именно из этого всего случилось?..

– Время, – сказал Волков. – Нужно звонить.

Пекарь кивнул и покрутил ручку полевого телефона. Телефон был уже настроен на коммутатор полицейского управления Аквитании.

– Алло, барышня! – задыхающимся шепотом произнес Пекарь. – Мне нужен сам мсье комиссар. Вопрос жизни и смерти. Да не моей, а вашей. Потому что комиссару поотрезают все на хрен, если он опарафинится так, как собирался… да. Мсье комиссар? Я не называю себя, но сообщаю, что в крепости Боссэ засела банда террористов, готовящих налет на гостей леса Броселианда. Вы понимаете, о чем я говорю? Короли Аквитании поклялись своей честью, что с головы гостей не упадет и волосок… Что – откуда? Знаю? Просто у меня есть не только глаза и уши, как у вас, но и то место, где все это растет. Слушайте внимательно. Они выступят сегодня! Через час или чуть позже. У них будут цеппелин и два самолета. Крепость Боссэ, это на озере… да. Хоть это знаете. И еще: когда будете их бомбить, не зацепите розарий, хорошо? Этим вы меня страшно обяжете.

Пекарь бросил трубку, оскалился.

Потом пнул телефон.

– Гады, – сказал он кому-то и пошел, не глядя. – Ребята вам наваляют…

За ним после Испании аквитанская полиция гонялась полтора года. Он прятался у какой-то местной придурочной феи. Фея приставала к нему со своими не всегда безобидными глупостями, но податься было некуда…

Внизу его тело полгода назад умерло в одном из маленьких безымянных лагерей для неисправимых. По лагерям оно таскалось с самого тридцать девятого: сначала по французским, а потом эти лягушатники не отпустили его, как многих других, а передали гестапо. То ли подозревали о его пси-способностях, то ли просто за неуемный нрав и десяток попыток бежать.

Так что французскую полицию всех родов Пекарь не любил куда больше, чем тех же гестаповцев, которых полагал естественными врагами; полицейские же и жандармы были гадами и курвами.

Сегодня ему предстояло слегка отомстить за себя и за многих других…


Париж, 8 марта 1945. 19 часов

Штурмфогель с трудом оторвался от Айны. Глядя в ее расширенные страстью голубые глаза, он отчетливо понял, что это, возможно, был последний раз. Последний раз. Последний…

Сердце билось в такт словам. Последний… последний… последний…

«Нет, что ты, – сказала Айна, – мы тебя не оставим. Мы тебя вытащим откуда угодно, правда, девочки?» «Правда», – спокойно и уверенно отозвались невидимые Рута и Нигра.

Вам туда не попасть, подумал Штурмфогель. Я не уверен, что и мне-то – попасть туда. Столько лет не был. Да и где мои крылья?..

«Куда не попасть? Сюда? – и перед внутренним взором мелькнуло затуманенное пространство, что-то вроде рельефной карты – гораздо более выпуклой и резкой, чем настоящая местность – внизу, и каким-то тайным зрением Штурмфогель различал внизу границы между людьми, хотя то, что он видел, меньше всего было похоже на людей… – Здесь неприятно и ненужно, – продолжали крапицы наперебой, – но попасть сюда легко, трудно уйти отсюда…»

«Ты понял, дурачок? – ласково спросила Айна, запахивая свой махровый халатик. – Ты все еще нас недооцениваешь».

«Тогда надо торопиться», – сказал Штурмфогель. – Нужно найти Волкова и…»

«Хорошо, милый. Только предупредим Хельгу, что мы уходим – ненадолго».

…С крапицами получилось куда проще и легче, чем в Школе. Не понадобилось ни спорыньи, ни грибов, ни длительной сосредоточенности. Штурмфогель развернул крылья и с воплем восторга упал на плотный поющий воздух. Все ликовало и звенело в нем. Крылья его были белые с черными кончиками… И почти сразу рядом появились крапицы. Они были не птицы и не летучие мыши. Ничто из того, что Штурмфогель видел здесь раньше.

Чем-то похожи на драконов, но не драконы, конечно…

Узкие удлиненные головы с огромными выпуклыми блестящими глазами. Тонкие тела – не извивающиеся змеиные, а чуть приплюснутые от груди к спине, переходящие в длинные нервные хвосты. Изящные цветные гребни от затылка до середины хвоста, там высокий яркий зубец – как плавник дельфина или акулы. Очень узкие крылья с изломом посередине, перьев нет, но вместо перьев длинные блестящие чешуйки, они чуть шелестят в полете. Штурмфогель понял, что ему трудно отвести глаза от своих спутниц – до того необычны и прекрасны были они в своем новом – и, может быть, истинном – обличье.

А главное, они могли переговариваться! Они могли кричать и радоваться полету – и каждый из них слышал это. И можно было говорить: направо, налево, вниз, посмотри вон туда, опасно…

Если бы это было возможно тогда, подумал Штурмфогель. Все пошло бы совсем иначе. И от тебя, идиота, не зависели бы теперь судьбы мира.

Ладно. Не будем предаваться рефлексиям. Что там говорил наш маленький доктор об интеллигенции, которой рефлексия свойственна? Недоучившиеся духовные кастраты, творящие ежедневный подвиг самообожания? И что-то еще, столь же яркое и цветистое…

Он поймал звонкий смех крапиц.

Волков, подумал он. Волков, Волков… Где у нас Аквитания?

В той стороне…

Через несколько минут они нашли Волкова.

Он так ярко и сочно выделялся на фоне окружающих… нет, не лиц – форм скорее, – что казался великаном.

Попадем в него?

Конечно…

Почему-то с крапицами все было легко и нестрашно. Хотя не страшно было еще и потому, что страх кончился. Штурмфогель давно понял, что запасы его у человека ограниченны, и только когда есть надежда на отступление, на спасение, на сохранение хотя бы status quo – страх еще в человеке жив. У него же самого не было никаких надежд позади. И здесь, в текущем, не было надежд. Не остановиться. Только вперед. Там еще что-то может быть. Не обязательно, но может.

Ведите себя так, как будто вы уже мертвы…

Путь самурая.

…Они ворвались в Волкова, как звено камикадзе, преодолевшее завесу зенитного огня. Бушующий ураган загнал их в расселину, но по ней они летели недолго: внизу разверзся ромбический вход в подземный туннель, туда, закричали крапицы, туда!.. туннель словно пульсировал, когда они летели, и красноватые огни на стенах сливались в странные узоры. А потом открылся громадный зал, свод его терялся в светящемся тумане, колонны, похожие на стволы секвой, стояли в кажущемся беспорядке, и под одной из колонн играл маленький мальчик в коричневых штанишках с одной лямкой через плечо. Штурмфогель хотел что-то сказать ему, но получился только птичий крик, мальчик посмотрел вверх и помахал им, летящим, рукой. А чуть дальше, за плотным лесом колонн, висел огромный вогнутый экран, похожий на парус, надутый ветром. И на экране шло немое кино – странное, словно снятое одновременно из нескольких точек.

Висел невысоко над землей цеппелин, под ним стояли люди и что-то разгружали с него. Словно огромные чемоданы уже стояли на земле, спускались на стропах, еще висели под толстым дряблым брюхом. В стороне какие-то люди с оружием строились в два ряда, напряженно смеялись, разбирали объемистые свертки. Еще где-то двое сидели на корточках, копаясь в груде ремней и длинных высоких седел. Седла эти вызывали в памяти какие-то неясные ассоциации – почему-то с переходом улиц. Потом один из «чемоданов» открылся, и из него под уздцы вывели дракона. Дракон был некрупный, серый, но плотный, сильный, красивый. Могучие мускулы перекатывались под ровной чешуей. Походка выдавала хорошую школу…

Седла были полицейские, спокойно сообразил Штурмфогель. А в свертках – полицейская форма. Конечно. Что может быть проще – нагрянуть под видом полиции. Тем более что их – полицейских – вполне могут направить туда, потому что… Ну да! Все наконец сложилось. Засветить отвлекающую группу, поднять шум. Наверняка устроители переговоров запросят дополнительную охрану…

И все.

Бойня.

Хорошо бы проникнуть в мысли Волкова – и нагадить там… но, пожалуй, для этого уже нет времени. Пора возвращаться. Пора, пора, откликнулись крапицы.

Пора, пора, пора…

Они пронеслись сквозь экран – по мере того как приближались, экран все удалялся и удалялся, а потом вдруг вывернулся наизнанку и оказался позади, – и неожиданно для Штурмфогеля вылетели во внешний мир или по крайней мере в какой-то отпечаток внешнего мира, мелькнуло удивленное лицо Волкова, может быть, запомнившееся по фотографии в личном деле и рисункам Полхвоста, а может быть, и настоящее… и другие лица, незнакомые, они казались огромными и вогнутыми, как стадионы, а цеппелин походил на небольшую планету, краем сознания Штурмфогель уловил чье-то удивление и внезапное беспокойство, но впереди уже была норка в земле, и туда они влетели плотным строем, со свистом, а потом воздух содрогнулся и свет померк ненадолго, чтобы тут же вспыхнуть утроенно, а в мозгу Штурмфогеля опять сошлись какие-то детали, и он понял, что их только что чуть не затоптали сапогом… Полет был короток и резок, и в себя, в свое тело он вернулся как-то иначе, не как раньше, но как именно – так и не уловил.


Аквитания, крепость Боссэ, 8 марта 1945. 19 часов 40 минут

Интересно, зачем они предложили нам сдаться, подумал Эйб. Если бы атаковали внезапно, у них вполне могли бы остаться приличные шансы. Но сейчас… Три тела в синих мундирах лежали на дамбе, и еще двоих – то ли раненых, то ли мертвых – уволокли, это он видел точно. Слабенькие полицейские пушчонки, стоящие в ряд вне досягаемости прицельного пулеметного огня, даже не выщербляли стен. Правда, несколько снарядов перелетело стену и ударило в донжон, но и это не нанесло никакого урона. А за кустами офицеры криками собирали свое воинство, готовя к очередному бесполезному броску. Ну, даже если и добежите, подумал Эйб. Допустим. И что дальше? Пробивать стены головами?

Впрочем, похоже, что ни на что больше ваши тупые полицейские головы не пригодны…

Но как вы узнали про нас?..


Арденнский лес, 8 марта 1945. 20 часов

Вот и все.

Волков прошелся вдоль строя, сам молодцевато печатая шаг. Ребята стояли, выпятив груди или животы, кто что мог, – белые ремни, белые кобуры, белые перчатки, белые повязки на рукавах… почти парад, а что автоматы – ну, сами понимаете, время непростое, террористы кругом…

Двадцать два бойца, считая его самого. Двое из них примут бой раньше прочих. Еще двое останутся здесь, не полетят. Так надо.

И драконы, шесть красавцев, каждый свободно увезет не то что четверых, а всех шестерых, если понадобится, – да только вряд ли понадобится…

На головах драконов специальные шлемы с пробковыми наушниками – чтобы не взбесились, когда включится манок. А Пекарь все возится с драконобоем, штучкой непростой, за нее магрибские разбойники взяли золота больше, чем владельцы конюшен – за драконов. Драконобой сделан не простыми людьми, даже не Магами – кем-то тайным, и к этому еще надо будет не забыть вернуться…

Волков скомандовал «вольно», отошел к палатке, где сидели двое: Длинное Ухо и ассистент. Ассистент взглянул на Волкова, покачал головой. Ухо проращено было в генеральный комиссариат аквитанской полиции. Значит, приказ на дополнительную охрану переговорщиков еще не отдан.

Хорошо. Ждем. Что-что, а ждать мы умеем.

Тем временем цеппелин всплыл невысоко над землей, развернулся почти на месте и пошел по направлению к лесу Броселианда, унося полусумасшедшего безногого пилота Уно Топеца и лучшего пулеметчика, из тех, что Волков когда-либо знал, – Лайоша Варгу. Он вызвался сам…

Впрочем, Варга жертвовал не так уж многим и рисковал не слишком. Сейчас он был двутел: истинное его верхнее тело оставалось на Земле, в отряде, не слишком дееспособное, но вполне пригодное для вселения, а в полет шло захваченное недавно чужое. Если не будет пули в голову – то он успеет уйти вниз, а потом вернуться в собственное тело. Так, во всяком случае, он рассчитывал сделать.

Как и Пекарь, Варга имел зуб на аквитанскую полицию, хотя и по другим причинам. Полицейские убили его брата-контрабандиста и перебили всю братову семью. За что и почему, Варга и сам толком не знал – но поклялся темной клятвой отомстить и вот теперь летел мстить.

* * *

…Патрульные на драконах появились скоро, едва только лагерь скрылся из виду. Сначала две, а потом целая гирлянда осветительных ракет вспыхнула в небе, обливая все вокруг мертвым известковым светом. Варга сперва зажмурился, потом надвинул на глаза специальные очки-бинокли со шторками и длинными козырьками. И тут же увидел драконов.

Их была пара, и они заходили сзади-сверху, держась пока нагло. Дракона непросто убить: для этого надо пулей со стальным сердечником попасть ему в нос – тогда он умрет от болевого шока; в глаза; вообще в морду – там есть тонкие косточки, через которые пули могут пройти в мозг; в небольшие участки под крыльями, где чешуя тонка, тогда можно пробить ему легкие, сердце, крупные сосуды; в брюхо, наконец, если оно не прикрыто специальным бронированным набрюшником… Варга дождался, когда лица погонщиков станут различимы, и вдавил гашетку. Голову ведущего дракона буквально ободрало клочьями, он еще держался в воздухе несколько секунд – так бегает кругами обезглавленная курица, – а потом крылья его судорожно распрямились и сразу обмякли. Но Варга уже не смотрел в его сторону, он стремительно перенес огонь на второго, успевшего сманеврировать, и всадил в него несколько пуль, прежде чем тот унесся вверх, в мертвую зону. Дракону это не повредило, но, кажется, он попал в стрелка, потому что в последний миг краем глаза заметил вскинутые руки…

Вторая пара атаковала цеппелин сверху, трассирующие пули прошивали его, как полотняный пузырь, – чем он, в сущности, и был. Несколько щелчков о какие-то твердые детали, несколько маленьких дырочек в обшивке гондолы. Когда эта пара мелькнула вверху, разворачиваясь для повторной атаки, Варга влепил точную очередь в голое брюхо еще одному дракону – тот сложился пополам, закинув голову, как человек, получивший сильный удар под дых; один из седоков – то ли погонщик, то ли стрелок, наплевать – сорвался вниз и исчез; дракон стал падать, кувыркаясь и стараясь загрести крыльями достаточно воздуха, чтобы затормозить…

Потом Варга увидел, как два оставшихся дракона сошлись вдали и некоторое время держались вместе: седоки совещались. Потом один ушел со снижением, а второй стал кругами набирать высоту. Правильно, подумал Варга, я бы и сам так делал. Давай вниз, крикнул он Топецу. Сам же он по веревочному трапу полез вверх, вокруг толстого бока цеппелина; там было наспех сооружено что-то вроде вороньего гнезда со вторым пулеметом на шкворне.

Он как раз успел усесться в этом гнезде и передернуть затвор, когда впереди появился дракон, летящий нарочито медленно: видимо, стрелок потребовал лететь так, чтобы было проще целиться. Варга не стал по-рыцарски дожидаться, чтобы тот открыл огонь первым: до цели было метров четыреста, когда он длинной кучной очередью накрыл всех, и дракона, и седоков; бесформенный ком рухнул вниз, как будто никогда не был грозным летающим ящером и властными людишками в униформе…

Два зверя, сказал он себе. Или даже три. И шесть-семь человеческих ублюдков. Неплохо для начала.

– Неплохо для начала! – крикнул он. Голос прозвучал тонко и противно, совершенно по-петушиному. Гелий выходил из оболочки. Правда, балласта взято много, а Топец – классный пилот…

Он передохнул и даже успел выкурить сигарету. А потом появилось сразу восемь пар драконов. В свете многих ракет видны были и тяжелые стальные набрюшники, и какая-то массивная дрянь, подвешенная под некоторыми из зверей. За него решили сразу взяться по-настоящему. Он поплевал на ладони, потер – и стал выцеливать самого смелого…


Париж, 8 марта 1945. 20 часов 30 минут

Да уж… назначил место…

Такого сосредоточения живописного мусора Штурмфогель не видал никогда. Наверное, над созданием этого кусочка Великого Города поработало чье-то особо изощренное и яркое подсознание.

Всяческая мебель, имя которой помнят только театральные художники и бутафоры, драные диваны и трехногие стулья, чемоданы, коробки, подставки для цветов и кадки с пальмами, тряпье, перекошенные зеркала, бочки целые и разбитые, целые штабеля толстых глиняных тарелок, а главное – море пустых бутылок, маленьких, средних, больших, огромных, стройных и пузатых, светлых до полной прозрачности и черных, изогнутых, с ручками, с краниками, с гравировкой…

Да, подумал Штурмфогель, вот и в Берлине верхнем было так же… да нет, круче было в Берлине. Он попытался вспомнить, но цельной картины не возникало. До того как вывезли куда-то далеко на периферию и там изолировали сначала всех душевнобольных, а потом евреев, улицы Берлина местами походили на материализацию кошмаров безумного кладовщика: повсюду громоздились всяческие ящики, шкафы, тюки с одеждой и провизией, курганы угля и дров – то есть всего того, без чего натерпелись за времена войны, разрухи, революции, инфляции… Но уже лет пять, пожалуй, улицы чисты, светлы, даже ровны – и Шпеер клянется, что еще пять лет – и узнать город будет невозможно.

Клялся, поправил себя Штурмфогель. Уже довольно давно Шпеер занят другими делами, ему не до архитектуры…

А казалось бы, до чего просто: двести тысяч плакатов с видами нового города расклеены повсюду внизу – и Верх преображается, выпрямляются улицы, дома тянутся к небу, а не нависают над головами, и само небо светлеет…

Темнеет небо. Время уже, время! Опаздывает Кляйнштиммель, так его и так.

А вдруг… Только сейчас Штурмфогель подумал: а ведь он мог просто уйти. Нет у него поблизости никаких опергрупп, соврал. Ушел, и все.

И тут же понял, что в этом случае, в случае обмана, – Кляйнштиммель должен будет пойти до конца, то есть убить.

И двум поднявшимся навстречу ему силуэтам он не удивился. Равно как и упершимся в спину стволам.

– Он не придет, – сказал Хете, подходя.

– Уже догадался, – сплюнул Штурмфогель. – Только поздно. Если окажешься в моей шкуре, Хете, запомни: не доверяй никому.

– Я не окажусь в твоей шкуре, – сказал Хете слишком ровно.

– Кто тебя будет спрашивать? – хмыкнул Штурмфогель. – Меня, например, не спрашивали: назначили, как в наряд по кухне. Скажи-ка…

– Кончай его, Антон, – сказал тот, кто стоял дальше… Эмиль, вспомнил Штурмфогель с некоторым уже трудом. – Опасно. Накроют. Общая тревога по всем полицейским участкам.

– Заткнись, Эмиль, – сказал Хете, не оборачиваясь. – Я буду говорить столько, сколько считаю нужным. А ты, если понадобится, сдохнешь, прикрывая меня, пока я тут болтаю о погоде…

– Понял, командир.

– Вас навел Кляйнштиммель? Можешь не отвечать – знаю, что он. И приказал ликвидировать на месте? Ладно, Антон, приказ есть приказ, но слушай внимательно: предатель – он. Теперь уже окончательный предатель, потому что сначала грешил, не ведая… И я единственный, кто это знает и может доказать. И вообще они, наши шефы, все немножко предатели. И Нойман, и покойный Гуго… ну а про Кляйнштиммеля я уже сказал. Вот не знаю, замешан ли Эдель. Может, и нет. Готов слушать?

– Говори. Кстати, Гуго отнюдь не покойный. Он как-то выкрутился.

– Точно? Тогда это здорово. Все-таки он мне нравился… нравится. Значит, так, Антон: наши шефы решили допустить покушение на переговорщиков, переговоры тем самым сорвать – и перенести войну сюда, наверх. У Ноймана грядущая гибель Салема – просто идея фикс, Гуго же считает, что только так Германия имеет шансы выиграть ту, нижнюю, войну…

– Я тоже так считаю, – сказал Хете мрачно.

– Антон! Переговоры подготовили люди рейхсфюрера. Рейхсфюрер сам будет в них участвовать. Ты что, думаешь, он менее нашего озабочен судьбой Германии? Но он лучше нашего владеет ситуацией – и если он считает, что нам нужно договариваться с противником, то кто мы такие, чтобы эти планы рушить? Ты уверен, что знаешь все? Нет? Ты слышал, например, о проекте «Антипо»? А между тем в него вложено средств больше, чем в бомбардировку Англии. Я не знаю, что это, не имею права знать, но мне поручена защита одной из ветвей этого проекта… была поручена, пока у нас не началось… А может быть, рейхсфюрер считает, что нам нужно любой ценой сохранить Салем – с теми изменениями, которые мы в него внесли за эти тринадцать лет? Может быть, это и было самым главным, ради чего… ну, все то, внизу… Не знаю, ребята, что говорят сами себе наши начальники, когда творят такую вот тихую измену, но еще: я догадываюсь, как именно им была внушена эта идея. И кем. И как это связано с уничтожением Дрездена. Сейчас у меня вот здесь, – он, морщась, показал на голову, – гордиев узел. И им хочется разрубить его – вместе с моими мозгами. Слушай, Антон, если бы они не были предателями – скажи, стали бы они настаивать именно на ликвидации? Почему не захватить меня, не доставить в контору и не допросить как следует? Ну? Вон телефон. Позвони, скажи, что взял меня, просишь дополнительных инструкций. Что я сдался сам и готов дать информацию. Ценную информацию. Позвони. Это будет момент истины. Ведь вы же не механические куклы, черт возьми! Вы такие же солдаты, как я, – почему же вы, зараза, допускаете, чтобы вас использовали как наемных убийц? Позвони, Антон.

– Это хорошая мысль, – сказал кто-то сзади.

– Я подозревала, что дело нечисто… – еще кто-то. Вернее, если не Хельга, то Дора. Или Берта. Скорее Дора, хотя Штурмфогель, выполняя приказ, не вникал в структуру отряда, именно Дору он видел с блокнотом и карандашом, напряженно размышляющую над чем-то. Аналитик…

– Я позвоню, – сказал Хете. – Все остаются на местах. Ждите.

Он повернулся и быстро пошел к телефону – и в этот момент ему заступили дорогу. Угловатый, шипастый, стремительный, очень опасный силуэт…

– Хельга! Назад…

Поздно, две или три автоматные очереди ломают странную фигуру, отбрасывают назад… да и сам Штурмфогель падает лицом в землю, уложенный грамотно и четко: руки уже скручены…

– Почему ты сказал: Хельга?!

– Потому что это Хельга… Это – Хельга. Пустите.

Она была еще жива, когда Штурмфогель и кто-то еще – он не смотрел кто – склонились над нею. Из приоткрытого рта текла пузырящаяся черная кровь. Она силилась выговорить что-то важное…

– Единороги, – повторил за ней Штурмфогель, сжимая обеими руками ее сухую твердую кисть. – Единороги. Мы пойдем к ним. Не волнуйся. Мы их найдем…

Его тронули за плечо. Хете невозмутимо возвращался от телефонной будки.

– Тебя приказано убить на месте без допроса, – сказал он. – Короче…

Потом не выдержал и посмотрел вниз. Сглотнул.

– Кто это сделал?

– Волков. Он же Дрозд.

– Никогда не думал… оказывается – можно… Так вот, Штурмфогель, я не тебе верю. Ты для меня как был, так и остаешься одним из офицеров. Но я верю ситуации. И ситуация мне приказывает…

– Антон, подожди, – сказал Штурмфогель. – Подожди. Я только что потерял своего основного бойца. У меня нет больше почти никого. Мне будут противостоять как минимум два десятка парней с автоматами и минометами. Если ты веришь ситуации, то ситуация приказывает именно тебе идти в бой. За мной следом. Тебе и твоему отряду. Вопреки формальному приказу. Я даже не знаю, как ты сможешь потом отбрехаться…

– Им будет трудно судить победителей – сказал Хете. – В противном же случае не придется и отбрехиваться… Отряд, стройся. Ситуация всем ясна, не повторяюсь. Не имею права никому приказывать. Кто идет со мной – шаг вперед, остальные на месте…

Только Эмиль задержался на долю секунды – и тоже шагнул вместе со всеми.

– Тогда возьмите тело, и пошли.

– Она мертва… – Хете, неуверенно.

– Может быть. Но нести недалеко…

Крапицы, возбужденно звучавшие, смолкли, когда увидели тело подруги на руках бойцов.

Как же вы так? Отпустили…

…она так быстро, так внезапно бросилась… не спросила, не сказала…

Штурмфогель только кивнул. Конечно, что они могли сделать? Хельга не научилась их слышать… просто не успела.

Но некогда было горевать о павших.

Вперед, вперед, вперед!!! Не задерживаться, это как с горки… вперед!

Одиннадцать нас, подумал Штурмфогель. Сколько же будет их?


Хорватия, 8 марта 1945. 20 часов 40 минут

Старший говорил на ломаном немецком, остальные болтали по-своему, но так весело и дружелюбно, что даже Эрика прекратила тихие рыдания, вытерла слезы и попыталась поправить волосы. И именно сейчас, глядя на ее распухшее лицо, на красный мокрый нос и искусанные губы, Гуго впервые в жизни подумал, что она молода, мила и красива…

Как понял он из объяснений старшего, разведчиков-усташей послали за ними, потому что самолет не смог прорваться; им предстоял двухдневный путь на лошадях до железной дороги – если ее еще не перерезали титовские партизаны или русские и не взорвали сербские четники, которые воюют сейчас и против немцев, и против усташей, и против партизан, и против русских – но зато за короля… Последний раз в седле Гуго сидел в пятнадцатилетнем возрасте, а Эрика не сидела вообще, и только Джино смотрелся вполне уверенно, как настоящий берсальер.

Было почти темно и по-лесному сыро и душно, падал редкий дождь – а может быть, это скатывался с деревьев сгустившийся туман, – сильно пахло прелым дубовым листом и прорастающими желудями. Тропа пока была широка, ехали по двое. Эрику посадили в седло боком, она крепко вцеплялась в луку, боясь свалиться назад.

– Не понимаю, что ты вбила себе в голову, – сказал Гуго. – Я вовсе не собираюсь тебя бросать.

Эрика судорожно вздохнула.

На небольшой поляне их ждали еще несколько всадников. Они искали пилота и пассажира сбитого несколько дней назад связного самолета. Судя по оживленному обмену репликами, поиски оказались успешными. А потом Гуго внезапно услышал такой знакомый голос, что забыл, как управляют лошадью, и кубарем полетел на землю…


Крепость Боссэ, 8 марта 1945. 21 час 10 минут

Что-то долго они молчат, подумал Эйб. Не к добру… Мрак уже сгустился бы, но из какой-то близкой канавки, заросшей кустарником, постоянно выпускали в небо над крепостью осветительные ракеты – по одной, по две, по нескольку. Они висели на парашютах, трещали, роняли искры…

Ровный, протяжный, тягучий звон моторов дотянулся до земли от неба. Вот оно что… Сквозь световую завесь, созданную ракетами, не было видно ни черта, и все же показалось: распластанные крылья. Но тут же в глаза упала резь, как будто хватил горячего песка, и пробила слеза. Эйб чихнул, замотал головой. И тут же донесся до слуха множественный свист падающих бомб.

Упадут во двор, подумал Эйб отвлеченно. Или за стену. А мы-то все – на стене. Чтобы нас сковырнуть, стену надо снести. На всякий случай он лег.

Взрывов не было. Только громкий, резкий, точечный звон бьющейся посуды. Зажигательные? Но и огня не было. Химия? С них станется…

На несколько десятков секунд ракеты вдруг погасли, а когда вновь вспыхнули, Эйбу показалось, что из крепостного двора к небу поднимается несколько столбов плотного струистого дыма. Будто легкие ленты неслись в попутной струе бьющего снизу вверх ветра.

Он уже понял, что это.

Если не двигаться, то еще есть шанс уцелеть. Они не видят неподвижного…

Наверное, кто-то из ребят этого не знал. Или не заметил опасности. Несколько лент пружинисто метнулись вниз… Эйб не решился посмотреть туда. Дикий вой, в котором не было ничего человеческого, сказал ему все.

– Сдавайтесь! – приказали из-за стены. Громко приказали, но звук не был пропущен через механику – в нем чувствовалось горячее дыхание. – Иначе всем конец.

Это явно был Маг. Магам непристойно ввязываться в дела и отношения людей… а значит, произошло или происходит что-то необычное…

И как бы в подтверждение новый крик, хруст, агония.

– На две минуты я их парализую, – продолжал голос. – За две минуты вы должны выйти. Кто не успеет, тот погиб. Сейчас я начну читать заклинание. Когда я дойду до многократного повторения слов «мам цах», вставайте и бегите к воротам. Повторяю: кто не успеет, тот погибнет, Я начинаю: тудруб прикот ма, прикот ма. Тудруб хачрав ма, хачрав ма. Прикот давара давара, прикот шогарав ма, шогарав ма. Хачрав мам цах ма, мам цах ма, хачрав тудруб ма, тудруб ма. Мам цах, мам цах ма, мам цах, мам цах ма!..

– Бегом! – крикнул Эйб и сам метнулся по стене в сторону ворот… не успеть, их ведь еще надо открыть…

И когда ворота вылетели буквально в лицо ему тучей мелкой деревянной пыли, он не испугался, а даже обрадовался…

Maг стоял, окруженный несколькими полицейскими чинами, огромный, страшный. Росту в нем было метра два с половиной – фуражки чинов мелко маячили на уровне его груди. Он пристально посмотрел на Эйба, и Эйб неожиданно успокоился. Все самое страшное состоялось, и теперь бояться больше нечего… Глаз его он не увидел, а взгляд почувствовал: мудрый, темный, страшный.

Их клали лицом в землю и вязали руки и ноги, а Эйб все пытался повернуться и еще раз поймать этот взгляд…


Арденнский лес, 8 марта 1945. 21 час 45 минут

– Есть! – выскочил из палатки ассистент длинного Уха. – Есть общая тревога! Они вылетают!

– Ну, все, – сказал Волков, подавив в себе желание перекреститься. – Дождались. По коням! – крикнул он сначала по-русски, а потом уж перевел на приличествующий в этом обществе испанский. – По коням! да шлемы им, гадам, поплотнее натяните, шлемы! давай манок, Гонза!

Раскрыв от усердия или от натуги рот, Гонза, помощник Пекаря, завертел ручку сирены, специально перенастроенной магрибскими волшебниками-драконолюбами. Ее почти не было слышно – только слабый металлический посвист. Что такого находили драконы в этом звуке…

Вон они – приплясывают, хвостами землю роют.

Ну? А где же стан крылатых, что должны слетаться, как мухи на сладкую дрисню?

Ага!

Трепеща крылышками по-воробьиному, торопился этакий птичк, совсем не слушая поднявшихся в стременах седоков – прямо под раструб драконобоя. С громким кошачьим мявом лиловое кольцо сорвалось с торчащей из раструба толстой иглы, лениво скользнуло навстречу дракону, облекло его плотным светящимся маревом, раскаталось, словно свернутый презерватив… миг-другой дракон еще был виден, а потом погас и исчез!

– Первый пошел! – крикнул Волков.

И первый пошел.

Серый, оседланный под четверых седоков дракон приподнялся на сильных задних лапах, побежал, отталкиваясь все сильнее, потом подпрыгнул и ударил крыльями. Звук был как от заполоскавшего на сильном ветру паруса. Дракон еще раза два-три дотянулся лапами до земли, а потом поджал их, вытянул стрункой хвост и стал набирать высоту.

Снова мяукнул драконобой, и Волков дал отмашку на взлет второму дракону…


Лес Броселианда, 8 марта 1945 года. 22 часа 20 минут

– Летят, – громко произнес кто-то.

Штурмфогель метнулся к окну. С востока низко над землей летели шесть драконов. Судя по частоте взмахов, они были достаточно нагружены. Если бы Штурмфогель не был уверен на сто пятьдесят процентов, что перед ним Волков со своими людьми, он наверняка принял бы их за то самое полицейское усиление, о прибытии которого их предупредили тридцать пять минут назад. Драконы были обычной полицейской масти, летели спокойным плотным строем, перед тем, как сесть, сделали положенную «коробочку»…

– По местам! – скомандовал Штурмфогель.

Ребята из «Гейера» отошли к центру зала – туда, где должны будут, по идее, появляться те, кто уцелеет в ловушке, и выстроились полукругом. А барон, ставший вдруг бледнее того мела, которым он расчерчивал полы, бросился по лестнице вниз, в холл первого этажа, и там, упав на четвереньки, стал что-то подправлять, стирая рукавом лишнее, что-то подрисовывать… Он закончил, взбежал вверх, задыхаясь, – и в этот миг во дворец ворвалась передовая группа террористов.

Штурмфогель ничего не видел, но хорошо слышал это: основательные очереди МП, крики и гвалт призраков…

– Сработало! – выдохнул барон.

Тихо, не говори ничего, мысленно попросил его Штурмфогель. Все и так висит на волоске… такие ловушки не делают за пятнадцать минут – а главное, умные люди в такие ловушки обычно не попадают. Волков же явно не глуп – судя по тому, что вот он, в лесу Броселианда. Месте малодоступном. Месте, которое само способно отбирать, кого впускать в себя. Хотя этот момент был достаточно невнятен и Штурмфогель прекрасно знал, что и сюда, бывало, наведывались коварные убийцы со стилетами и ядом… но тем не менее аквитанские короли отличались завидным долгожительством… Он еще раз посмотрел на своих ребят. Слава Богу, решение о выборе оружия оказалось верным: у всех МП. Почти наугад, почти на голой интуиции… и если это угадано правильно, то значит ли, что правильно и все остальное?..

Но оставалось только ждать, когда оно наконец все кончится. Тогда будет ясно, кто оказался прав и по какой причине…

* * *

Разведгруппу вел Варга – в настоящем своем теле, радостно возбужденный красивым боем и просвистевшими рядом смертями. Он успел свалить еще одного дракона и, кажется, одного серьезно подранил, прежде чем цеппелин разнесли в клочья ракетами…

Уже в свободном падении он выбрался из того, обреченного, тела и, не задерживаясь в нижнем, пускающем шутихи в казарме охранников какого-то лагеря, вернулся в собственное, которое как раз напяливало на себя омерзительную полицейскую форму.

Ко дворцу они подходили так, как должны были, по их мнению, подходить настоящие полицейские, – маршируя. Варга все ждал, когда их остановят и зададут какие-то важные вопросы: пароль и все такое, – и тогда он ответит… Он уже приготовил этот ответ и держал на готове, но почему-то никто их не останавливал и ни о чем не спрашивал. Впрочем, это Броселианда, напомнил он себе, здесь все не так, как у нормальных людей. А возможно, охране просто-напросто не разрешено находиться вблизи дворца, а только где-то по периметру… и это логично. Да, вполне логично. На отдалении. Чтобы своим присутствием не смущать делегатов…

Дверь распахнулась перед ними, и низкий голос произнес:

– Известного злонравия итог, конь блед, входи же! И эти выродки, что следуют с тобой, как силы ада…

Огромный холл дворца был полон темным качающимся светом факелов, и в этом свете стояли и смотрели на них три десятка людей, одетых разностильно, но при этом как-то неуловимо похоже – словно все костюмы рисовал один и тот же не слишком умелый художник. Казалось, что они только что разговаривали между собой – по двое, по трое – и вот вдруг обернулись посмотреть на неожиданных гостей.

Офицер дворцовой стражи встал перед Варгой, бросил руку к виску:

– Я командор Гонсало де Уллоа – я здесь стою на страже их покоя, как статуя из камня и железа. Скажи мне, воин, кем же послан ты и какова великая причина, что изменила планы Совершенства?

Варга хотел что-то ответить, выдать наконец ту свою заготовку, но рот был словно залеплен сладковатым тестом.

– Свободным слогом здесь не говорят, – вкрадчивый шепот над ухом. Варга заторможенно скосил глаза. Некрупный ангел с крылышками стрекозы висел неподвижно в воздухе. – Коли намерен ты вести беседу, используй подобающий размер и подбирай слова не столь по смыслу, сколь по звучанию…

– Правдивость – несвободе дань, – пояснил командор. – А значит, несвобода важней для нас, чем…

– Огонь! – в ужасе крикнул Варга. Он чувствовал, что еще немного – и его затянет, увлечет в словесный водоворот. Слова выстраивались в цепочки, вытягивая наружу какой-то скрытый смысл, затаенные мысли… Но случилось чудо: одно слово сумело как-то проскочить, сумело найти щель в этой изощренной защите…

Руки все сделали сами. Варга лишь почувствовал, как забился автомат. А уши уже полны были ваты, и звук очередей колотился в виски.

Командора отбросило, почти разорвав пополам, и дальше пули неслись свободно, пробивая воздух и тех, кто не успевал убраться с их пути, кто застревал в неровно текущем времени, опрокидывали их на пол, пятнали красными брызгами… почему-то это выглядело гротескно. Чья-то рука взлетела над головами, упала на пол и поползла, перебирая пальцами, ткнулась в дергающееся тело, опрокинулась кверху ладонью и картинно раскинулась. Кто-то шагал по кругу, собирая вывалившиеся внутренности. Кровь отовсюду хлестала тугими струями, причем была при этом какого-то гнусного грязно-оранжевого цвета…

Руки переменили магазин и продолжили стрельбу. Сам Варга, может быть, не стал бы этого делать.

Наконец не осталось ни одного стоящего на ногах. Сквозь вату в ушах долетал треск факелов. Не в силах говорить, Варга махнул рукой: по лестнице наверх. Ковер, закрепленный на ступенях толстыми латунными прутьями, вдруг стал выскальзывать из-под них и запутываться вокруг ног. Идти приходилось, как в высокой траве…


Волков видел, как разведчики вошли в холл – и почти тут же началась бешеная пальба. Он прислушался к звукам. Стреляли только из МП – из пяти-шести стволов. Длинными, от живота, очередями.

– Вперед! – скомандовал он.

Уже не стараясь казаться кем-то другим, террористы бросились во дворец. Волков шел последним. За его спиной оставались лишь двое, присматривающие за драконами.


Штурмфогель провел ладонью по лбу: пот. Это просто пот. Обычный пот. Ничего особенного.

Уже должны бы подняться…


Ковер стал совсем скользким – ледяная широкая лента. Варга удержался, схватившись за перила, остальные ссыпались вниз, ударяясь о ступени. Теперь они поднимались с трудом, оскальзываясь, преодолевая сопротивление невидимого беззвучного потока. Кажется, стало заметно темнее. Варга поднял глаза. На самом верху лестницы стоял высокий клоун в белом балахоне с огромными пуговицами и в матросском берете. Огромный рот был намалеван на его безглазом лице – хищный рот со множеством мелких острых зубов…


Волков застыл в дверях. Внутри дворца происходило что-то невероятное: его бойцы хлестали длинными очередями по стенам, окнам… летела пыль, штукатурка, осколки камня, стекла… от порохового дыма тут же заслезились глаза…

Одновременно он видел, конечно, груды окровавленных тел, раскинутые руки, широко разинутые кричащие рты… но это были призраки. Даже не слишком похожие на реальных людей. Нечеткие, непропорциональные…

Вот что значит наметанный глаз.

Он уже знал, что все кончено. Но следовало понять почему.

Первый же взгляд вниз, под ноги, снял все вопросы. Шесть знаков Азахави, соединенных двойной змеей, были нарисованы на полу простым белым мелом. Если бы он переступил эти знаки, он видел бы сейчас то же самое, что и его обреченные люди. А сейчас он мог просто стоять и смотреть, как их будут убивать.

Или не смотреть.

Сделать уже ничего было нельзя. Переступившие знаки Азахави были обречены – все равно как если бы они шагнули на мины, или проглотили ложку мышьяка, или были брошены в яму со змеями…

Но кто же посмел здесь, в лесу Броселианда, применить такое средство?

Не важно. Кто-то посмел. А значит – расколол план. И еще этот кто-то сумел пробраться сюда раньше, чем он. Или предупредил внутреннюю охрану. Что, по сути, не имело уже никакого значения.

Вот и сыграна твоя последняя партия, Волков. На выход, с вещами…

Он повернулся и пошел к драконам. Двое, остававшиеся возле зверей, смотрели на него с удивлением.

– Все, – сказал он. – Идите, помогите пока ребятам. Я тут и сам…


Варга был клоуну по пояс. Тот прошел мимо; от его балахона невыносимо пахло морозом и мятой; вместо матросского беретика голову его теперь венчала королевская корона. Варга видел, как клоун схватил за ноги одного из бойцов, ползущих по лестнице, поднял его над своей запрокинутой головой и опустил, извивающегося, внутрь себя. Варга услышал нечеловеческий вопль и клацанье зубов…

А потом сверху стал спускаться кто-то еще, но кто – Варга уже не видел, потому что ужас вдавил его взгляд в ступени. Если смотреть вот так вот вниз, то ничего не случится.


…Первый из террористов выпал в предназначенное для выпадения место и куда-то пополз, подвывая; короткая очередь оборвала этот вой. Выпали еще двое, их тоже прикончили.

– Ребята, не всех! – еще раз предупредил Штурмфогель.

Хете успокаивающе помахал рукой.

И тут Штурмфогеля позвала Рута. Она стояла у окна и смотрела вниз и вдаль – туда, где сидели драконы.

Человек в полицейской форме шел к тем двоим, что стерегли драконов. Потом он остался там, а бойцы бросились бегом ко дворцу. Это Волков, сказала Рута. Это он. И он убегает.

Если бы была хоть одна винтовка!..

– Хете, со мной! Девочки, задержите его!

Ударом ноги Штурмфогель выбил окно. Черт, метров пять… без крыльев… Сзади набегал Хете, и он прыгнул. Крапицы обогнали его еще в воздухе, приземлившись далеко впереди. Ну, девочки…

Удар о землю был ничего себе. Показалось, что-то лопнуло в паху. Сзади ухнул Хете. Зато крапицы уже неслись к драконам, еле касаясь земли. Бег их был стремителен, как полет.

И все же они не успели. Дракон ударил крыльями и тяжело поскакал, подпрыгивая все выше, выше, выше… А потом вытянул лапы, лег на крыло, заложил крутой вираж – под ветром пригнулись деревья – и скрылся за крышей дворца.

Штурмфогель бежал, в полном смысле слова не чувствуя под собой ног. Но бежал, а это значит – цел.

Рута уже выводила дракона. Улыбка ее была опасной.


Такого облегчения Волков просто еще никогда в жизни не испытывал. Хотелось кричать от какого-то черного, жуткого, мучительного наслаждения.

Он был один в этом бескрайнем небе!

Он наконец был один…

Такого провала ему не простят. Но он и не станет испрашивать прощения. Скоро кланяться станут ему. И просить станут его…

Когда найдут. А найдут не скоро. У него будет много времени для того, чтобы запустить один странный, один очень важный процесс.

Один в бескрайнем небе…


Мы не догоним, подумал Штурмфогель. Мы не догоним его. Я его уже почти не вижу… Сзади и сбоку держался дракон, на котором летел Хете. Где-то сзади должен был быть еще один, с Айной и Нигрой. Взлетев, Штурмфогель видел, как девочки выводили его…

«Летим вперед, – вдруг очень спокойно сказала Рута. – Летим. Закружим ему голову».

«Как это?» – Он еще задавал вопрос, когда уже все понял.

«Летим!» – Непонятно, кто это сказал. Но сказал радостно.

Уйти вдвоем с Рутой оказалось легко. Еще легче, чем недавно, когда летали на разведку. Возможно, потому что уже верил. Тогда нужно было затратить силы еще и на то, чтобы поверить, а сейчас – только на сам взлет. Или вылет. Или улет.

…Это почему-то оказался не промежуток меж двух стен, как обычно, а беспредельное пространство над кружащейся пенной чашей. И цель впереди была только одна, не нужно искать и догадываться, где и кто. Вся эта пенная чаша и была тем самым человеком.

Хоть какой-то толк от этого идиотского леса Броселианда…

Штурмфогель не заметил того момента, когда отставшие крапицы нагнали его; теперь он летел, большой и тяжелый, с трех сторон окруженный ими, маленькими и юркими.

Вот он, вход. Черный круг на фоне стремительно меняющихся облаков. Когда-нибудь пилоты космолетов будущего именно так будут пикировать сквозь атмосферы далеких неспокойных планет…

Добраться до сознания Волкова оказалось легко. Путь высвечивал дымно-огненный след. Вихри были попутны.

Они оказались над островом, окруженным тьмой. Железные колонны соединяли остров с небом. Светящийся след рассыпался вверху бесконечным фейерверком. Штурмфогель опустился почти к самой земле. Плывущие сверху вниз голубые искры создавали пылающий купол. Теней не было.

В центре острова стояли двери.

Он пролетел сквозь них с ходу.

За дверью расстилался зеленый луг. На лугу играли дети: два мальчика и девочка. Младший мальчик, в белом матросском костюмчике, вдруг замер, поднял голову и стал смотреть на летящих птиц.

Вторые двери открылись рядом с ним.

Когда Штурмфогель пролетел сквозь них, он уже все знал об этом мальчике. Больше того: он любил его.

За дверью его ждали казарма, запах стоялой воды, тлена и немытых тел. Казарма была огромной – такой ее видела бы летящая оса. Дверь открылась в дальнем конце невероятного помещения…

После нее Штурмфогель знал все о подростке-беспризорнике.

За этой дверью были выгоревшие под солнцем горы и какие-то люди с оружием, а дверь вела прямо внутрь горы. После нее голова Штурмфогеля раздулась от таких знаний, за которые еще полгода назад он легко отдал бы правую руку…

Теперь он вновь оказался на острове, окруженном тьмой. Только не было железных колонн, а прямо в лицо катила туманная волна высотой до небес. Гребень волны светился; нервные сиреневые змеи дергались и впивались в глубокое фиолетово-черное небо.

Лицом к волне и спиной к Штурмфогелю стоял высокий человек, обернутый вокруг могучей талии куском звериной шкуры.

Не оборачиваясь, не глядя – он махнул рукой…

Штурмфогеля спасло какое-то чудо. Или безумная реакция. Он успел уклониться от страшного удара, который разнес бы его на перья. Даже прошедший вскользь удар был сокрушителен – Штурмфогеля оглушило и отбросило далеко на камни. Он лежал на спине, раскинув крылья, и не мог шевельнуться. Крапицы с криком метались над ним. Человек – снизу он казался настоящим великаном – подошел, занес было ногу… но удара не последовало. Он посмотрел на крапиц, на распростертого Штурмфогеля… потом поднял его. За руку. Штурмфогель вдруг ощутил, что он опять человек. Такого не могло быть. Он ничего не понимал, в голове шумело и мерцало. Великан, встряхнув его за плечи, приказал: смотри! И сам стал смотреть в его глаза. Это был чудовищный, прожигающий, продавливающий насквозь взгляд. Штурмфогель понял, что великан – да какой он великан, этот Волков… но он казался великаном и вел себя как великан… – что Волков тоже проходит сейчас сквозь какие-то двери и тоже узнает о нем, Эрвине Штурмфогеле, все.

Это вдруг стало больно. Очень больно. Невыносимо больно…

…Пауки приближались снизу, из мрака. Даже не пауки, а что-то вроде огромных мохнатых крабов. Их было трое. Клешни-ножницы покачивались перед влажными провалами ртов, обрамленных тонкими короткими щупальцами. Один из них неуловимо быстрым движением отрезал аисту клюв и принялся опутывать тело паутиной. Потом откуда-то из-под брюшка высунулось, подрагивая, жало. Паук пристроился над жертвой и всадил в нее жало, сладострастно двигая толстым брюшком…

Двое других занялись диким гусем. В отличие от аиста, который был мертв или оглушен, гусь пытался отбиваться. Ему тоже отхватили клюв (вместе с половиной головы), выстригли из сети, опутали паутиной и подвесили, как в мешке. Потом тем же непристойным манером один из пауков стал накачивать в него яд. Штурмфогель видел, как чудовищно напряглось спеленатое тело гуся, как вылезли из орбит глаза… Потом вытянутая шея надломилась и упала. Наверное, гусь наконец умер.

Фриц, вдруг вспомнил Штурмфогель. Это Фриц Мейссель…

Пауки, освободившись, направились к нему. Он ударил крыльями, пытаясь вырваться. Правое освободилось, но левое висело бессильно. Уже привычным движением один из пауков сломал Штурмфогелю клюв, а второй, ухватив его за ногу, выстриг запутавшееся тело из паутины. Штурмфогель замороженно ждал, что его сейчас спеленают и убьют, но пауки почему-то медлили. Сеть вновь закачалась, и появился еще один паук, гораздо больший по размеру. Грубая шерсть на его теле была спутанная и седая. Ухватив Штурмфогеля клешнями за крылья, он поднял его перед собой – над собой. Капли крови с искалеченного клюва часто-часто падали на страшную и странную, поросшую редким белым волосом морду паука. Рот и щупальца алчно шевелились, а шесть красных глазок смотрели пристально и почти печально. В них не было насекомой тусклости и тупости. Потом Штурмфогель услышал хруст справа и тут же слева. Страшные клешни перекусили его крылья.

Он упал на паука, оттолкнулся лапами, скользнул по мохнатой спине и рухнул куда-то вниз, на камни, в колючие кусты, в холодный поток…

…ты тоже знаешь о них? – донеслось как сквозь войлок.

да…

я… зна… ю.

Я. Зна. Ю. О. Них. Мно. Го.

Ты понимаешь, что это и есть – настоящие враги?

Да.

Что же мы делаем?..

Хватка разжалась.

Обсудить. В более спокойной…

Давай.

О черт…

* * *

Хете почти догнал Волкова. По какой-то причине дракон Волкова вдруг свернул немного вправо и, пересекая траекторию полета Хете, стал неминуемо с ним сближаться. В какой-то миг преследователя и преследуемого разделяло метров сорок. Еще бы чуть-чуть сблизиться… но нет – сейчас начнется расхождение и удаление друг от друга, а поворот в хвост уходящему погасит на некоторое время скорость преследователя – и дистанция вновь начнет нарастать. И Хете принял единственно верное решение: он приподнялся в стременах, поднял автомат и, пружиня коленями в такт взмахам могучих крыльев, открыл огонь короткими очередями.

Он наверняка убил бы Волкова – но вдруг летящий рядом дракон крапиц резко свернул…

Столкновение зверей было страшным. Все словно сплелось в когтистый, клыкастый, шипастый, громыхающий ком. В следующий миг драконы разобрались во всем, оттолкнулись друг от друга, разошлись планированием…

две девичьи фигурки так и сидели на спине одного из драконов. Второй летел без седока.


Штурмфогель немного пришел в себя. Ночной ветер обвевал голову. Справа летел, мерно взмахивая крыльями, дракон Волкова. Слева – дракон крапиц. Хете не было видно нигде.

А ведь я сделал все, что хотел, подумал Штурмфогель. Все, что мог и что хотел. Войны наверху не будет. По крайней мере в ближайшее время. По крайней мере по этой причине. А до других причин мы докопаемся как-нибудь…

Мы.

Я уже не один.

А еще есть Лени…


…Все это время в лесу под деревьями лежало уродливое тело насекомого-Хельги. Внезапно над ним заблестели слабые язычки огня – так светится болотный газ. Тело распалось на легкие лоскуты, и из вороха этих лоскутов, как из кучи осенних листьев, поднялась маленькая девочка. Ей было на вид года четыре. Или пять. Она посидела на корточках, слабо раскачиваясь, потом встала. Из темноты к ней подошли два единорога, склонились, что-то сказали. Девочка пошла, ставя ноги по одной линии, как если бы ступала по брошенному на землю шпагату. Единороги пошли за ней, переглядываясь и улыбаясь. Они что-то знали обо всем том, что так бессмысленно, нелепо, глупо, шумно и дико творилось на дворцовой поляне…

Загрузка...