Штурмовики над Днепром

ВЫЛЕТ НА РАССВЕТЕ

Крепкий сон был прерван торопливо-тревожным стуком в окно. Вначале показалось – пулеметная очередь. Но вот раздался голос Анатолия Баранского:

– Товарищ командир, срочно вызывают на аэродром!

Растолкав Смирнова, зажег спичку. На часах половина третьего. Что за тревога в такую рань? Смирнов вскочил на ноги, начал быстро одеваться. Не спрашивает, куда и зачем, лишь когда бежали к полуторке, высказал догадку:

– Полетим, товарищ командир, да?

Говорят, что добавление «да» придумали авиаторы. Армейские юмористы утверждают, что летчики докладывают командиру о своем прибытии так: «Вы меня вызывали? Да?» Виктор Смирнов, видимо, тоже входил в число этих летчиков. Из-под ног шарахаются кошки. Наш водитель Шура чертыхается. Кто-то спрашивает, какое сегодня число. – 22 июля, по приметам – неважный день, – отвечает один из воздушных стрелков: – В авиации счастливое число тринадцатое.

В приметы не верю с тех пор, как «прогадал» на фитиле: сгорел и второй фитиль, а я пока жив. И все-таки есть традиционно-устойчивые поверья, в которые хотя и не веришь, но отказаться от них тоже не в силах. Некоторые летчики, например, считают, что летать лучше в старой одежде. Может, это потому, что привыкаешь к ней, она более удобная? Другие говорят, что перед полетами нельзя ни бриться, ни фотографироваться…

Как-то еще на Кубани в полк прибыл корреспондент фронтовой газеты. Командир полка рекомендовал ему побеседовать со мной. Но подвигов я не совершал и поэтому предложил выбрать другую кандидатуру.

– Тогда разрешите вас сфотографировать?

Я категорически отказался.

– По-ня-тно! – протянул корреспондент, пристально глядя на меня. – Верите в приметы?

Это уж было слишком.

– Ах, так! Тогда фотографируйте!

Корреспондент, видать, хорошо знал психологию летчиков и умело использовал свои знания. Иначе возвратишься в редакцию, не выполнив задания. Летчики, когда речь заходит об их личной боевой работе, – очень неразговорчивый народ.

В землянке командного пункта полка тесно, собрались все летчики. До восхода солнца осталось часа два. Подполковник Смыков ставит задачу:

– Вчера вечером на аэродром Кутейниково село около сотни вражеских бомбардировщиков и истребителей. Нашему полку приказано с рассветом нанести но аэродрому удар. Первая группа атакует стоянку самолетов и командный пункт, вторая, Устинова, – бензосклад, третья, Амбарнова, ведет борьбу с выявленными зенитками и взлетающими истребителями. На цель делаем два захода: первый – с ходу, второй – разворотом на 180o. Полк поведу я…

В голосе Георгия Михайловича четкость и решительность. Задание очень важное и ответственное. Командир полка чуть возбужден. Свое место он определил в голове первой эскадрильи и меня назначил своим заместителем. Уточняем данные авиаразведки. По ее сообщениям, у командного пункта противника стоит спаренный крупнокалиберный пулемет.

– Что-то здесь не так! – восклицает один из летчиков. – Аэродромы и переправы фашисты прикрывают плотно.

Нас должны сопровождать 20 истребителей с аэродрома Большекрепинская. Двадцать «яков» из другого полка за пять минут до нашего удара должны блокировать соседние аэродромы противника. Это сообщение обрадовало, летчики одобрительно зашумели:

– С таким прикрытием летать можно!

– Такой армадой еще не ходили!

На аэродроме серел рассвет. Технический состав уже расчехлил машины, подсоединил. баллоны со сжатым воздухом для запуска мотора. Воздушные стрелки приготовили парашюты и стоят на плоскостях, ожидая командиров. С КП взметнулась зеленая ракета. И сразу же зарокотало два десятка моторов. Винт моего мотора сделал пару холостых оборотов, судорожно дернулся, чихнул дымом и заработал. Беглым взглядом осматриваю приборную доску: показания вольтметра в норме; давление бензина – тоже, масла… Стоп! Масло на нуле. Подтолкнул вперед сектор газа – стрелка на прежнем месте. Не раздумывая, сразу выключаю мотор. Первые самолеты уже выруливают на старт. Что делать? На плоскость вскакивает обеспокоенный механик. Показываю на давление масла. Механик хватается за голову. Но сейчас уже не до выяснения причин. В сотне метров на бугре стоит зачехленный самолет. Выбираюсь из. кабины, и кричу стрелку: «Толя, быстрее на 39-й!» С парашютом под мышкой бежим к «илу». Его механик Фешенко догадался сразу же сбросить чехол и открыл кабину. Когда я запускал мотор, командир полка уже был на старте. Мотор заработал со второго запуска. Бросаю взгляд на приборы – все в норме. Даю сигнал убрать колодки. Мотор надо бы прогреть, но некогда – командир уже пошел на взлет. Выруливаю на край стоянки и с разрешения выпускающего С. И. Лобанова взлетаю прямо отсюда. Уже в воздухе, заняв место в строю, уточняю показания приборов. Мотор работает хорошо, и это успокаивает. Когда легли на курс, обратил внимание – в эфире тишина. Все молчат или я никого не слышу? Оказалось – на самолете неисправна радиостанция. Так вот почему «тридцатьдевятка» стояла на приколе! Придется лететь без радиосвязи. Ну и пусть, ведь совсем недавно ее вообще не было. С аэродрома истребителей для нашего прикрытия взлетело не двадцать, а всего шесть «яков». Один из них почему-то сразу же сел, остальные над линией фронта встретили «мессершмиттов» и завязали бой. А нам еще идти до цели полсотни километров. Что ж, обойдемся пока без прикрытия. Значит, что-то помешало командованию выполнить обещанное.

Командир полка точно выдерживает маршрут. Рассвет выдался туманный, с ограниченной видимостью. В одном месте проскочили полосу дождя. Над линией фронта нас встретил заградительный зенитный огонь. Дальше идем спокойно. Под нами – территория, занятая противником. Но – ни единого выстрела. С минуты на минуту должен показаться вражеский аэродром. Оглядываюсь через плечо и вижу: из-за горизонта выкатывается огненно-красный мяч солнца. Пока что он виден только наполовину, но уже побежали от него лучи, посветлела земля. Первое, что замечаю на аэродроме, – белое-белое полотнище посадочного знака. Затем вижу, как четверка «худых» спешит на старт. Наперерез ей отделяется четверка Амбарнова. Сейчас ударят эрэсы. На северной границе аэродрома, нос к носу стоит не меньше сотни самолетов с крестами и свастиками: толстые «юнкерсы» и тонкие «мессершмитты». Подумалось – как на парад выстроились. Тем лучше для нас.

Смыков доворачивает на цель, идет в пикирование. Следом за ведущим устремляется вся атакующая группа. В тот же миг пространство перед штурмовиками заволакивают разрывы зенитных снарядов и красные трассы «эрликонов». Маневрировать некогда и не стоит: можно самому нарваться на снаряд. Нажимаю на кнопки пуска эрэсов и сброса бомб. Вслед за командирскими они взрываются прямо в гуще самолетов. Хорошо! Когда выхожу из пикирования, успеваю заметить чуть выше, в стороне от аэродрома, истребители. Может, наши подоспели и блокируют аэродром? На повторном заходе зенитки хлещут нам в лоб, стараясь заставить нас отвернуть от цели. А она вся в огне. Прямо на меня летит красный шар «эрликона». Невольно пригибаюсь в кабине. Пронесло. Пушечными очередями прочесываем стоянку – вспыхивают новые очаги пожаров. Зрительно отмечаю их число.

Спроси меня в тот миг, сколько их, вряд ли ответил бы. А позже, на земле, мог бы вспомнить по «картинке», запечатленной в памяти. Например, летчик-штурмовик Устинов, когда его спрашивали, в какое время были над целью, торопливо говорил: «Дайте часы!» – и показывал: «Стрелки были вот здесь». После вывода из атаки стараюсь быстрее занять свое место за ведущим. Только непонятно, зачем командир набирает высоту. Сейчас нужен бреющий или сбор на «змейке». Вот бы подсказать по радио, но нечем. Мотор работает на полную мощность, но расстояние до ведущего сокращается медленно. Слева сзади кто-то из наших идет на вынужденную. Справа одна из групп уходит на бреющем, а за ними, как гончие псы, увязались «мессеры». Зататакал длинной очередью пулемет Баранского.

– Что там, Толя?

– На нас «месс» выскочил. Отогнал…

Хороший у меня стрелок, бдительный, врасплох его не поймаешь. Теперь, когда я догнал командира, наши стрелки взаимодействуют, срывая атаки «мессершмиттов». И они отстают, чувствуя, что «илы» им не по зубам.

После посадки все собираемся возле подполковника Смыкова. Он молча принимает доклады, часто вытирая вспотевший широкий лоб. Оказалось, что мы сожгли около двадцати самолетов противника и бензосклад. Но потеряли пять экипажей. Фамилия каждого не вернувшегося летчика – как острый гвоздь в темя. Нет Саши Амбарнова, нет Васи Свалова, Саши Игнатенко, Пети Федорова, Гриши Шапина. Достоверно известно, что на первом заходе погибли Василий Свалов и его стрелок Кресик. Многие из летчиков видели, как объятый пламенем штурмовик Свалова огненным снарядом врезался в стоянку фашистских самолетов.

Прощайте, боевые друзья! Мне навсегда запомнится лучистый, с хитринкой взгляд Васи Свалова, его острое словцо, которое так нужно было товарищам. Уверен, что, бросая свой самолет в гущу вражеских бомбардировщиков, он хранил улыбку презрения к смерти. Он был смелым летчиком, славно прожил свои двадцать с небольшим лет и погиб смертью героя, повторив подвиг первого командира эскадрильи капитана Ширяева.

Примерно через месяц возвратился экипаж Федорова. Летчик и воздушный стрелок, совершив вынужденную посадку в тылу врага, сожгли самолет и пошли в сторону фронта. Тяжелой оказалась судьба Амбарнова и Шапина. Оба очутились в плену. Амбарное находился в дарницком лагере под Киевом, и его через три месяца освободили наши войска. Летчика Шапина гитлеровцы успели вывезти в Германию, и он получил свободу только в мае 1945 года. О том, что Шапин жив, мы узнали три девятилетия спустя.

Судьба Игнатенко и его стрелка Федорчука так и осталась неизвестной.

22 июля 1943 года – «черный день» в истории полка. По поводу потери пяти экипажей состоялся крупный разговор в штабах дивизии и корпуса. Подполковник Смыков, очень удрученный такими потерями, объяснил их причину одним – слабым прикрытием. Однако мы так и не узнали, почему командованию не удалось осуществить первоначальный замысел, так вдохновивший летчиков нашего полка. Из всех самолетов только мой возвратился без пробоин. Может, потому, что не маневрировал? Нет, наверное, просто повезло. Хотя начало вылета не предвещало ничего хорошего.

Как бы там ни было, но противнику мы нанесли чувствительный урон. Штурмовики еще раз подтвердили справедливость данного гитлеровцами названия «черная смерть». План воздушной операции, задуманный немецко-фашистским командованием, был сорван. В тот день полк больше не участвовал в вылетах. Мы залечивали раны. А на следующий снова – группа за группой – ушли на задания. В одном из вылетов я решил проверить в роли ведущего группы своего заместителя Александра Карпова. У него было уже около тридцати боевых вылетов, он неплохо ориентировался в воздухе. Правда, горяч был, резковат. Но не ходить же ему все время в ведомых, Доложил командиру полка о результатах проверки.

– Одобряю, надо готовить кадры, – поддержал подполковник Смыков. – А то пришлют еще такого, как…

И мне сразу припомнился случай, который произошел совсем недавно. Из соседнего полка к нам прислали на должность командира эскадрильи летчика. За работу он взялся энергично, на земле держался уверенно. Но в авиации важен авторитет командира, завоеванный в воздухе. Во время первого вылета все убедились – новый комэск не имеет опыта вождения группы. Пока довел до цели, издергал всех. Я в тот раз шел заместителем и попытался несколько раз подсказать ему по радио, но – никакой реакции. Подхожу ближе и вижу, как ведущий возится в кабине с картой, крутит ее так и этак, боясь потерять ориентировку.

За линией фронта стало еще хуже. Истребители прикрытия запрашивают, куда идем, наши летчики нервничают. А цели все нет. И вдруг поступает команда: «Внимание – атакуем!» Видим: по дороге движется одна машина, а на обочине куча деревянных щитов. Делаем один заход, второй, от щитов щепки летят… На обратном пути наш новый комэск берет курс градусов на тридцать меньше заданного. Подсказываю по радио – не исправляет. Минут через десять выходим на какой-то аэродром. Ведущий делает круг, готовится заводить группу на посадку. Вот тогда-то и кончилось мое терпение – отвернул вправо и взял курс на свой аэродром. Следом за мной повернули все летчики, в том числе и горе-командир. После посадки подбегает Карпов:

– Что за цирк! С таким ведущим я больше не полечу!

Штурман полка майор Лобанов, узнав, в чем дело, поспешил к командиру полка. В свою очередь, подполковник Смыков предложил штабу дивизии забрать свой «подарок». И незадачливого комэска откомандировали обратно.

Этот случай еще раз убедил всех в том, как важно иметь в полку опытных запасных ведущих. Теперь в эскадрилье был летчик, которому всегда можно поручить группу. После очередных вылетов все остались довольны Александром Карповым, поздравляли его. Сам он тоже сиял: признание боевых друзей значит очень многое. Но Карпов не самообольщался, понимал – могут случиться и срывы. Поэтому Александр просил меня почаще посылать его на задания. А вскоре он стал признанным мастером вождения групп.

В июльские дни 1943 года на вооружение поступила новая противотанковая авиабомба – ПТАБ. Бомба была небольших размеров – чуть больше ручной гранаты. Но не зря говорят: «Мал золотник, да дорог!» «Малютка» пробивала броню до 70 миллиметров. Решили проверить бомбу в деле. На границе аэродрома летчики соорудили подобие танка, и командир полка мастерски поразил цель с малой высоты. Летчикам понравились «малютки». В четыре люка Ил-2 их загружалось более 200 штук, в десятки раз повышалась вероятность попадания в танк. Много хлопот доставила наша бомбочка врагу. Полагая, что она магнитного действия, гитлеровцы применили диамагнитное покрытие. Но это не помогло. С появлением противотанковых авиабомб прибавилось работы техникам. Чтобы подготовить шестерку Ил-2, нужно было снарядить и уложить в люки более тысячи бомб. Это был огромный труд. Для подготовки первого вылета техники использовали всю ночь. На повторный же вылет не всегда успевали. К тому же, бомбы могли потребоваться в любое время. Наконец нашли выход: ежедневно в полку назначалась дежурная группа с противотанковыми бомбами. Как только она уходила на задание, немедленно снаряжалась вторая и становилась дежурной.

Первого августа фронтовой день начался с чтения шифровки командующего 8-й воздушной армией Т. Т. Хрюкина. Командующий требовал от штурмовиков в каждом вылете производить не менее пяти заходов на цель. Очевидно, ощущался недостаток в самолетах.

Моя эскадрилья дежурит с противотанковыми бомбами. На полетные карты нанесены последние изменения линии фронта: в районе Саур-Могилы враг потеснил наши войска. Подтверждаются данные разведки о том, что, боясь потерять Донбасс, противник вернул из-под Харькова прямо с дороги часть авиации и танковую дивизию. Около одиннадцати часов дня Смыков вызвал летчиков первой эскадрильи на командный пункт и сообщил:

– Наши войска восточнее Саур-Могилы отражают контратаки танков противника. Сводная группа от трех полков дивизии должна нанести по ним удар. От нашего полка выделяется восьмерка. Она будет замыкающей…

Нам поставлена также задача сфотографировать результаты удара. Это должен выполнить Павел Карпов. В составе группы идут командир эскадрильи капитан Мартынов и начальник воздушно-стрелковой службы полка капитан Заворыкин. Сводную группу прикрывали истребители. Среди них – полюбившийся нам Геннадий Шадрин. Совсем недавно, прикрывая штурмовики, он, не раздумывая, встал на своем Як-1 в общий с ними круг и поливал свинцом артиллерийские позиции врага. На земле мы высказали летчику свое мнение на этот счет: для истребителя это ненужный риск, ведь «як» не защищен даже от пуль. На это Шадрин возражал:

– Обстановка в воздухе спокойная. Почему бы и мне не внести вклад в победу? Зачем везти снаряды обратно?

Сейчас истребители, разделившись на группы, вместе с нами шли широким фронтом навстречу врагу. Пролетали над Куйбышево, Дмитровкой, Степанов-кой. Немного дальше Саур-Могила. Впереди слева и выше виден большой воздушный бой. В его карусели крутилось, вертелось, взлетало и падало несколько десятков самолетов. Весь этот огромный клубок был похож на осиный рой, в котором каждая оса старалась ужалить другую. Западнее Степановки по всему полю расползалось около сотни коричнево-серых танков врага.

«Да, тут есть где разгуляться, – подумал я. – Надо рассчитать боеприпасы на несколько заходов». Ведущая группа уже маневрирует в зоне зенитного огня. Вокруг нас море шапок разрывов средней зенитной артиллерии врага и плотный частокол цветных трасс «эрликонов». Надо отвернуть чуть вправо и изменить направление атаки. Беснуются вражеские зенитки, пытаясь не допустить нас к танкам. Павел Карпов немного отстает, чтобы сфотографировать результаты удара с горизонтального полета. Как бы не навалились на него истребители! Сейчас, когда он один идет за группой, это находка для «мессершмиттов»!

Перед целью истребители прикрытия ринулись вперед и ввязались в общую карусель воздушного боя. Атакуем! Быстро увеличиваются в размерах бронированные чудовища. В ход идут эрэсы и половина противотанковых «малюток», остальное – на повторный заход. Не думал я тогда, что эта бережливость мне выйдет боком. При выходе из атаки маневрирую и отыскиваю идущие впереди группы. Смотрю и глазам не верю: они уходят домой! Ну что это за бой – лишь один заход? А как же требования командующего армией? Перед вылетом нам не указали количество заходов, а я не уточнил, полагая, что требования командующего известны всем и будут выполняться.

Выйдя на свою территорию, на разворота проверил ведомых: идут за мной. Ничего! Нас восьмерка, мы и сами повоюем! Где наш: фотограф?: Вверху его нет. При взгляде влево на землю увидел, как во фланг нашим войскам на балке заходят вражеские танки. На земле их, конечно, не видят. Тут же созрело решение атаковать. Делаю энергичный доворот влево и сообщаю на станцию наведения открытым текстом: «Балка Снежная» – десять танков. Смотрите, атакую!» Вот когда пригодились бомбы и реактивные снаряды! На выводе из атаки на меня обрушились вражеские зенитки. Маневрирую в сплошных разрывах. Где ведомые, как они отработали? Следить за ними пока некогда, вижу только, что несколько танков загорелось, остальные уползают, назад. Вдруг самолет встряхнуло. Удар! Дыра в левой плоскости. Еще удар! Это где-то по мотору. Значит, достали «эрликоны»… Зенитный огонь оборвался внезапно. Мелькнуло в сознании – кажется, вырвались! Включается Баранский:

– За нами пара «мессеров»!

– Понял. Где ведомые?

– Ушли…

– Здорово! Что же ты молчал?

– Не хотел вам мешать.

Очевидно, когда резким маневром влево я атаковал танки в балке Снежная, ведомые меня потеряли и ушли своим курсом. А я в спешке не предупредил их об атаке, решив, что успею произвести штурмовку и догнать общую группу. Одним словом, действовал смело и решительно, но не осмотрительно. Зато сейчас кручу головой влево, вправо, назад: за нами увязалась пара «худых» с желтыми носами и с подвесными пушками – «люльками». В мозгу проносится: серия «Г», четыре пушки – сноп огня. Баранский посылает очередь за очередью. Крупнокалиберный «пулемет Березина» работает безотказно. В кабине стоит густой запах пороха.

– Толя, не спеши! Бей по ближнему.

«Худые» берут нас в клещи. Левый – ближе ко мне. Делаю доворот на него и одновременно отпускаю штурвал – самолет сам заваливается в крен, как птица на подбитое крыло. Нажимаю на правую педаль. Глубокое скольжение – и трасса огня проносится мимо. Ага, еще не все потеряно! Сейчас я их вытащу на наши зенитки. Там, с земли, им покажут кузькину мать! Теперь доворот вправо – тот же результат. Неплохо! Лишь бы не сдал мотор. Впереди Дмитровка, а там наши зенитки. Однако при взгляде вперед я оторопел: в сотне метров, чуть ниже, путь нам пересекают два пятнистых «мессера». Удобнее случая не будет! Хочу ударить изо всего оружия. Но пулеметы и пушки молчат. Охватывает отчаянье – перебито управление оружием! Остается единственное – таран! Заваливаю свой еле послушный Ил-2 в пикирование и предвкушаю, как сейчас развалю хрупкого «мессера». Ничего, что земля рядом – она своя. Но вертлявый «мессер» ловко ныряет под меня и этим спасается.

– Толя, из-под нас, слева, еще пара! Врежь хоть ты!

Раздается длинная очередь. Кабина снова наполняется дымом. Слышу радостный возглас Толи:

– Есть один! Ведомый!

– Молодец! Жаль, что не ведущий. Следи за остальными. Впереди наши зенитки – отобьют.

Справа снова атакует «мессер». Повторяю прежний прием – трасса проносится мимо. Высота – пятьдесят метров. Впереди русло Миуса. И в это время в моторе послышались перебои. Температура воды – на пределе, давление масла – ноль. Надо садиться. Выбираю место на противоположном берегу, реки, на пригорочке, поближе к дороге.

– Толя, держись! Садимся!

Вместо ответа – очередь. Маневрировать нечем, высота – метр. Медленно гаснет скорость. В этот момент слышу удар в плечо, чем-то хлестнуло в лицо. Инстинктивно закрываю глаза. Открываю – левый заливает кровь. Самолет вздыбился, очевидно, под действием удара я резко потянул ручку на себя. Отжимаю ручку и приземляю самолет. Касание, резкий разворот, треск, дым, пыль! В кабину на ноги льется бензин. Поворачиваю голову влево – Толя стоит на крыле. Когда он успел?

– Вы живы?! Быстрее из кабины, снова заходят!

Кубарем катимся из кабины и – в овраг. Над головой проносится пара «мессеров» со зловещими крестами на крыльях. И ни одного выстрела наших зениток. Эх, жаль, что не удалось протаранить!

– Вы ранены! У вас кровь на лице, – озабоченно осматривает меня Толя.

Но пока я не чувствую боли. Обходим самолет вокруг. Оказывается, в момент посадки под левую плоскость попала кочка. Разворот под девяносто градусов – фюзеляж пополам. Но в этом и спасение: впереди глубокий овраг, который я не заметил с воздуха. Не будь кочки – лобовой удар, и кабина превратилась бы в блин. Вот и получается, что иногда и кочка на пути – благо. Толя высказывает догадку:

– Очевидно, атаковал ас, заходил под три четверти. Я его не мог достать, он и попал вам прямо в кабину.

Теперь вижу – в кабину угодили три снаряда. Два через форточку: один в приборную доску и дальше в бензобак, второй – в переднее бронестекло. Это осколки снаряда и стекла и хлестнули мне в лицо и грудь. Третий снаряд разорвался на стыке фонаря кабины с бронеспинкой, его осколки через щель впились мне в левое плечо и голову. К счастью, осколки мелкие, одежда посечена больше, чем кожа. С запада доносится гул боя. Со страшным звуком рвутся бризантные снаряды. На скорости подкатил «виллис». Старший лейтенант представляется:

– Командир зенитной батареи!

– Что же вы не выручали, старший лейтенант? Я ведь тянул «мессеров» на вас.

– Мы свернули позицию, приказано отступить.

Артиллерист словно извиняется за то, что не пришел на выручку.

– Вы ранены. Садитесь быстрее в машину, рядом с нами медсанбат.

Забираем парашюты, снимаем радиоприемник, часы. В медсанбате вокруг нас собрались медсестры и санитарки. Обступили и давай спорить: останутся шрамы на лице или нет? В другой раз я не прочь бы тоже пошутить. Но сейчас еще не остыл после неудачного боя. Хотелось успокоиться, прийти в себя. Пришлось не совсем тактично напомнить об этом. Лишних как ветром сдуло. Девушки старательно забинтовали все лицо, оставив щель для рта и правого глаза. Врач решил:

– Сейчас направим в полевой походный госпиталь.

Все мои возражения и просьбы оставить в полку были тщетны. Фронтовые медики – народ неумолимый. Пришлось отдать Толе Баранскому планшет с картой, шлемофон и пистолет. Тепло распрощались. Откуда было мне знать, что больше я никогда уже не увижу своего боевого друга… Полевой походный госпиталь размещался в поселке Дьяково. Там меня «обработали» по всем правилам. Сняли иссеченный осколками комбинезон, удалили поверхностные осколки, сделали противостолбнячный укол, положили заплатку-наклейку на левую лопатку, заполнили историю болезни и выдали гимнастерку. Какой-то медицинский чин в халате объявил:

– Как только придет машина, направим в ГЛР!

Спрашиваю у раненого, не знает ли он, что это за «гээлэр»? Пехотинец с рукой на подвязке с удивлением осматривает меня:

– Впервые ранен, браток? Гээлэр – госпиталь легкораненых. Считай, повезло.

Во дворе я увидел страшную картину. Там лежали тяжелораненые. Одни мучительно стонали, другие с надеждой в голосе звали медсестру, третьи, придя в отчаянье, без стеснения неистово ругались – кто в бреду, кто наяву. Между окровавленными ранеными сновали две няни и медсестра, одних успокаивали, других пытались уговорить. Молоденький лейтенант с перебинтованной грудью метался по земле и охрипшим от страдании голосом просил находившихся рядом бойцов: «Друг, пристрели меня! Не вынесу!» Это запомнилось на всю жизнь. Даже теперь, много лет спустя, когда снится война, часто возникает эта кошмарная картина. И тогда в ушах стоят стоны и вопли раненых, и уже не уснуть до утра…

Осмотревшись, я решил – надо бежать в свой полк. На ногах ведь стою, а раны дома заживут быстрее. Однако не успел: подошла закрытая санитарная машина, в нее посадили с дюжину раненых, и машина тронулась. По пути раза три останавливались, прятались по канавам, выжидая, пока пролетят вражеские самолеты. Я понимал, что это воздушные разведчики и опасаться их не стоит. Но раненые были в основном пехотинцы, они натерпелись от фашистской авиации, и им лучше было знать, чего следует, а чего не следует опасаться. Вечером прибыли в шахтерский городок Свердловка. Уже стемнело, когда нас разместили в каком-то сарае, прямо на деревянном полу. Сестра притащила брезент и несколько одеял, постелила нам. Раненые что-то пожевали всухомятку и начали укладываться, кому как позволяло ранение. Как известно, ночью боль обостряется. Воздушный стрелок из соседней дивизии, тихо стонавший всю дорогу, – ему осколком выбило глаз – теперь, не переставая, кричал. Рядом в темноте кто-то жалобно и протяжно стонал. Уснуть было не просто. Однако один по одному постепенно почти все затихли. Среди ночи почувствовал жар – все тело пылало. Вдруг заражение крови? В голову лезли беспокойные мысли, перед глазами мелькали картины минувшего дня. Как хотелось в полк! Интересно, что там сейчас думают обо мне: погиб или сел на вынужденную? Куда же они все ушли, почему я остался один? В полусне настало первое госпитальное утро. А сколько их еще впереди?

Пришла сопровождавшая нас медсестра и передала раненых сестре госпитальной. Ходячих сразу разместили по шахтерским семьям. На перевязке врач, осмотрев мое лицо, приказал раны больше не перебинтовывать. Когда сняли повязку, я украдкой успел заглянуть в кусочек зеркала на окне и ужаснулся: семнадцать ранений на лице! Один из осколков застрял в веке левого глаза – очевидно, сработал рефлекс, и веки успели закрыть глаза раньше, чем хлестнули осколки. Через несколько дней осколки начали «выходить» сами. К концу недели, когда раны на лице стали заживать, созрело окончательное решение – бежать в полк. На очередной перевязке один из раненых сообщил:

– У тебя, браток, на лопатке, где рана, кость видна.

Это меня крайне огорчило, но все же мысль о побеге не отбросил. В тот день нашу группу перебросили в госпиталь легкораненых 5-й ударной армии. Располагался он на бывшем Конном заводе им. С. М. Буденного. Снова размещаемся по хатам, снова на пятьсот легкораненых одна медсестра. Как им, бедняжкам, было тяжело! Но раненые не слышали от них ни грубого слова, ни окрика, ни жалобы на работу. У этих самоотверженных людей все было подчинено одному – создать максимально возможные условия для быстрого выздоровления раненых. Запомнился главный врач госпиталя, крутой, суровый мужик. При нем самые скандальные раненые умолкали.

Стоило услышать: «Главврач идет!» – и все сразу затихали. Спасибо им, фронтовым медикам. Сколько бойцов каждый из них вернул в строй! Сколько ран перевязали их терпеливые, не знавшие устали руки! Побег наметил на завтра, сегодня пойду на перевязку, а под утро – в путь. На кровати, оставлю записку: ушел в свой полк. Основная группа раненых находилась в школе. В перевязочной очередь. Тяжелый, воздух от ран, бинтов и лекарств забивал; дыхание. Когда стали отдирать наклейку на плече; от нетерпимой боли все поплыло перед глазами, и я рухнул на пол. Пришел в себя и услышал упрек врача:

– А еще летчик!

Ночью у меня поднялась температура. Пришлось пока от побега отказаться: вдруг такое случится, в пути? Снова потянулись серые госпитальные, дни, томительное ожидание, когда закроется рана. На перевязке снимут наклейку, промоют риванолом и смажут края мазью Вишневского, заклеят и – будь здоров, гуляй, набирайся сил. А каково гулять, когда знаешь, что все воюют, что ребята, каждый: день без тебя идут в бой! Во второй половине августа прошел слух – госпиталь перебазируется на запад. Это обрадовало, – значит, успешно наступаем! Решил воспользоваться, суматохой и осуществить план побега, но предварительно поговорить с хирургом. Тот выслушал, понимающе улыбнулся и осмотрел рану. Долго что-то хмыкал, говорил «м-да», потом сообщил:

– Ждите решения.

Решение было неожиданным – направить в: фронтовой госпиталь, еще дальше в тыл, сначала, в Каменск, затем в Сталино[2]. Вот тебе и, посоветовался!

Среди раненых я один оказался летчиком. Это обнаружилось на перевязках. Врач, взяв историю болезни, всякий раз с удивлением переспрашивал: «Вы летчик?» Вопрос был не случайным, в госпитали наземных войск авиаторы попадали редко. Летчик, получив серьезное ранение, погибает вместе с самолетом. А получив легкое ранение, приводит самолет на свой аэродром, и старается лечиться у себя. Кроме того, в каждой воздушной армии был свой авиационный госпиталь.

Ко мне все чаще подходили раненые.

– Говорят, вы летчик?

– Да.

– Истребитель?

– Нет, штурмовик.

– У нас есть претензии…

Я надеялся услышать доброе слово об авиации, а услышал…

– Ты не обижайся, но я скажу правду! – волнуясь, берет меня за руку пехотный старший лейтенант с забинтованной головой и тремя нашивками за ранения.

– Представь себе, придут «лапотники», головы поднять не дают. Только ушли – наши «ястребки» появляются. Ну и что толку? Ты появись вовремя, прикрой нас сверху, а внизу мы сами управимся!

Что ж, и такое было. Появились над линией фронта вражеские немецкие самолеты, а наши пока взлетели, пока долетели, «мессеры» или «юнкерсы» свое дело сделали и безнаказанно ушли. Отсюда и злость у тех, кто терпел от авиации противника. Во многом эта беда была от слабой информации о воздушной обстановке, удаленности аэродромов, хотя их и старались располагать как можно ближе к фронту. Но для этого не всегда представлялась возможность: то нет нужной площадки, то достает вражеская артиллерия. И потом порой забывали, что авиация может действовать не во всякую погоду. Были претензии и к штурмовикам: то неточно бьют, то навалятся все на цель, которую одной бомбой можно уничтожить (как не вспомнить одинокую машину на дороге, которую штурмовал ведущий нашей группы, присланный из другого полка). И все-таки больше было добрых слов. Советская авиация набирала силу и уверенно отвоевывала у врага фронтовое небо. И все больше, все надежнее помогали краснозвездные птицы нашим наземным друзьям гнать врага на запад. Не беда, что мои госпитальные товарищи в первую очередь вспоминали трудные моменты фронтовой жизни. Чаще всего они приводили примеры прошлого года, когда и самолетов у нас было маловато, и опыт был меньше.

– Когда видишь наш самолет над окопами, легче в атаку бежать, – признавался сержант на костылях в выгоревшей добела гимнастерке.

– Не раз нас выручали «горбатые». Вот-вот враг танки бросит… А тут «илы», как из-под земли, на бреющем, с ходу как влупят эрэсами! Так и горят их коробки! Тут уже пехота кверху шапки бросает, шлет спасибо летчикам!

В госпитале у меня завелось немало друзей. Я многое узнал об окопной жизни тех, кто воевал в Сталинграде, на Дону. Были и такие, которые сражались на кавказских перевалах. Слушая их бесконечные рассказы, я думал: «Почаще бы нам, летчикам, надо бывать среди пехотинцев и артиллеристов, чтобы лучше знать о том, как они отбивают у врага каждый метр родной земли, поливая его своей кровью. Решил, что когда возвращусь к своим, обязательно расскажу об услышанном.

С фронта поступали добрые вести – наши войска успешно наступают в Донбассе. Где-то воевал и мой полк, Все чаще тревожило – найду ли его! А вдруг после выздоровления пошлют в другую часть. И не увижу я больше дорогих мне товарищей. Госпиталь постепенно перемещался на запад – из Каменска-Шахтинского в Сталине.

Шел сентябрь. Все заметнее были признаки близких морозов, которые влекли за собой новые осложнения во фронтовом быту. Противник старался использовать теплое время для решения своих задач. Немецко-фашистскому командованию осень не предвещала ничего хорошего: наши войска приближались к Днепру. На донецкой земле впервые вот так близко с земли увидел я пепелища вместо сел, взорванные здания и кварталы городов, опрокинутые машины, трамваи, искореженную огнем и взрывами военную технику. Знатоки определяли: вот это поработала наша артиллерия, это – штурмовики. А вот следы эрэсов и противотанковых бомб. От них и «тиграм» досталось. На одной из станций мы долго стояли, пропуская идущие к фронту эшелоны. На соседней колее, направляясь на восток, стоял эшелон с побитой военной техникой.

На платформе увидел распластанный Ил-2. Как же я ему обрадовался! Подошел, как к старому другу, нежно погладил броню в шершавых зазубринах от пуль и осколков. И ты, дружище, в госпиталь? Что успел сделать и где ранен? Кто твой хозяин, и остался ли он жив? Уходя, шепнул: «Лечись, Ильюша, мы еще по-воюем».

– Ну, что, повидался с другом? Что он тебе рассказал? – шутили раненые в вагоне.

– Многое поведал, о многом напомнил… – задумчиво ответил я.

И рассказал о том, что видит летчик с высоты полета на поле боя: как с появлением штурмовика фашистская пехота, словно тараканы в щели, залезает в окопы, в укрытия, а танки начинают юлить и расползаться, как жуки. «Мессеры» же не знают, с какой стороны ужалить, боясь попасть под пушки «илов». Больше всего боится противник наших эрэсов и противотанковых бомб, крайне не терпит бреющего полета. Рассказал об отдельных эпизодах воздушных боев, о неравных схватках «илов» с противником в воздухе. Внимательно слушал вагон. Далеко не все знали тактико-технические данные «ила», его возможности.

– Ну, спасибо, просветил, – положил руку мне на плечо пожилой раненый.

– Теперь вроде другими глазами посмотрели на «горбатого». Задачки он решает трудные.

Меня тоже просвещали.

– Вот это САУ – самоходная артиллерийская установка, – показал старшина на спешившие к фронту платформы. – Сила! А вот танк «тридцатьчетверка». А вот это… Братцы! Понтоны везут! Это же Днепром пахнет!

Как бы в подтверждение слов старшины мы услышали «Песню о Днепре». Ее пели в вагонной теплушке стоящего рядом с нами эшелона. У раздвинутых на всю ширь дверей сидели на полу, свесив ноги с вагона, и стояли солдаты-пехотинцы. У многих на поношенных гимнастерках поблескивали ордена и медали, но у большинства гимнастерки были новенькие, еще без нашивок и наград: это все было впереди, там, куда спешил эшелон. Запевал песню пожилой солдат. Облокотившись на перила, он пел серьезно и вдохновенно:

У прибрежных лоз, у высоких круч И любили мы, и росли. Ой Днипро, Днипро, ты широк, могуч, Над тобой летят журавли.

Вначале голос певца мне показался немного тоскующим. Затем:песню подхватили солдаты. И меня поразил торжественно-суровый мотив, те полные глубокого смысла слова, от которых утихает боль ран, сжимается сердце, томимое жаждой боя и мести врагу, опоганившему воду из священных днепровских стремнин.

Я слушал песню и с гордостью думал о том, что в этой могучей украинской реке есть и вода из небольшого ручейка, берущего начало в моих родных краях, на южных склонах Валдайской возвышенности. А к северо-западу от истока Днепра из подземных родников вытекают Волга и Западная Двина. Близость истоков Днепра, Волги и Западной– Двины облегчала в прошлом устройство волоков, а затем и каналов. Недалеко от моих родных мест даже есть село Волок, само название которого говорит о древнем занятии его жителей, помогавших купцам, заморским гостям торить дорогу «из варяг в греки». На берегах Днепра сложилось великое древнерусское государство – Киевская Русь, колыбель трех братских народов – русского, украинского, белорусского. Еще мой отец говорил: «Из наших валдайских родников пьют воду три народа»…

Нас обогнал эшелон с десантниками. Ребята мускулистые, загорелые. Гимнастерка нараспашку; на груди короткий автомат, нож в чехле на ремне. В вагоне шум, веселье, музыка. Едут на фронт, как на свадьбу, лихо, весело! Впрочем, обстановка последних дней и вправду веселила: советские войска широким фронтом гнали гитлеровцев по всей Украине.