Шуберт

Глава 2

Поздно вечером к нам постучали. Не спали только я и Эрвин. Стук не был требовательным или сердитым, как бывало обычно. Он даже и не особенно слышен был, но и его хватило, чтобы все наши проснулись, как по тревоге. «Они, что, думают, из их бункера сбежать можно?» — буркнул Эрвин и пошёл открывать. Хотя удивительно, зачем страже вообще понадобилось стучать? Как будто они когда-либо спрашивали разрешения.

— Это к тебе, — бросил Эрвин, вернувшись.

Ребята приподнялись: что ещё за новости?

В «сенях» ждала Кнопка. Она протянула мне пиджак: «Спасибо».

— А как Вы прошли? Там же конвой.

— Я попросила.

— Попросили? — я непонятно почему заволновался, и голос старался сделать сухим и деловитым.

Она всё колебалась, сказать или нет.

— Спокойной ночи, — я хотел закончить разговор, который ничего, кроме тревоги, мне не доставлял.

— А вот Вы… Вы сказали, что могли бы сыграть любовь.

— Я этого не говорил.

— Ах да, точно… Но Вы смогли бы?

Я уже вспомнил целый ворох красивых отказов, но вместо них сказал:

— А Вам это так надо?

Она по-детски закивала:

— Да, очень, очень надо.

Мне, конечно, было интересно, зачем всё это, но я лениво протянул:

— И что мне с этого будет?

Она не ожидала, что я так скажу.

— А что Вам нужно?

— А что у тебя есть?

Она растерялась:

— Ничего.

Она видела, что я не ухожу. Я и сам удивлялся, чего это стою как вкопанный.

— А что делают влюблённые? — ей было очень интересно.

Я оглядел её с ног до головы: вот так поцелуешь, а она в обморок грохнется. Поэтому начал с самого безопасного:

— Ну, говорят всякие слова приятные.

— Какие?

Сегодня она всех нас потрясла как никогда, мы даже о ней говорить не могли перед сном, как обычно. И вот она здесь, передо мной, лопочет всякий бред, а я… Я же любуюсь ею, чёрт возьми.

— Ну, милая… Моя милая… Красивая… Моя маленькая, например.

Мне было не по себе. Что тут вообще происходит?

— А я тоже должна говорить?

— Непременно.

— Ну… Как ты хорошо поёшь.

— Это достоверный факт, его все знают. А что-то, чего не замечают другие, а только ты.

Она хмыкнула: вот задачка-то. Осторожно принялась меня рассматривать.

— Тогда… Мой милый будущий друг.

— Чего?

— Ведь этого же никто не знает, кроме меня. Или ещё… Подсолнушек.

— Это ещё что? — я ошалел.

— Ты такой же высокий, сильный, так же улыбаешься, и… Это неправильно, да? Это неприятные слова?

Я во все глаза на неё смотрел, она — на меня. Я не удержался и поцеловал её в щёку. Чего и следовало ожидать: Кнопка испугалась, и след её простыл.

Я не мог прийти в себя: вот это события. Ещё утром мы были чужими людьми, и вот мы уже на «ты» и едва не обнимаемся. По крайней мере, с такими темпами до этого недалеко. Да ещё на виду у моих собратьев и конвоя… Что происходит?

А за дверью — куча стукачей. И тут уже явно карцером не обойдётся. Одно то, что пленный и русская беседуют, может быть поводом для длительной ссылки куда-нибудь подальше, чем Сибирь.

На сцене выступал наш новый гитарный дуэт. Кнопка посмотрела на меня снизу вверх со стула, где сидела:

— А ты где родился?

Я осмотрелся: наши ребята были на другом конце кулис и, кажется, с удовольствием глядели на сцену. Я присел на корточки возле неё, чтобы не говорить громко.

— В Берлине.

— В самом?

Я угукнул:

— В районе Шарлоттенбург, возле драматического театра.

Я снова почувствовал этот приятный запах синего платья.

— Это такой с колоннами необычными?

— Ты там была? — я удивился.

Она смешалась:

— Нет… На картинке в учебнике было.

Я снова осмотрелся: приятели на том конце делали вид, что не обращают на нас внимания. Я тихонько взял её за руку, а она не оказала сопротивления. Я не хотел ускорять события, но её покорность была для этого большим стимулом. Она, кажется, впервые позволяла взять свою руку кому бы то ни было.

— С тобой спокойно, — не отрывая глаз от сцены, сказала она, — и тепло.

Я не новичок в любовных играх, но всё, что она мне говорила, ошеломляло меня, как наивную девицу перед Казановой.

Наш дуэт был следующим, и он получился отличным, и становился лучше с каждым выступлением. Часто публика не отпускала нас, и приходилось повторять на бис.

После случая с тайным рукопожатием мы два дня репетировали без Кнопки. Вроде бы, она приболела. Игра во влюблённых взяла паузу… А я каждый вечер ждал стука в дверь. Но его не было.

И вот на третий день утром она пришла на репетицию. Бледная и тихая. Кажется, глаза её зелёно-синие сделались больше. Эрвин поприветствовал её, а она в ответ только кивнула.

Сегодня Кнопка почему-то часто сбивалась. Ноты не помогли.

— Ты, что же, вот так и на концерте будешь? — менторша сидела, положив ногу на ногу.

— Я два дня без репетиции. Немного забыла. Извините.

Она опустила голову и, нервничая, потирала руки.

— Тут нас нагнало одно письмецо, — менторша вынула из кармана конверт, и вздремнувший конвой оживился:

— Ну-ка, ну-ка, что там за любовные послания для нашей козявки?

— Где ты была во время войны? — чеканила надзирательница.

— Вы же знаете. В эвакуации, у тётки…

— Которая умерла ещё до войны, — перебили её.

— Ну, умерла, но дом-то остался, — я видел, как запылали кнопкины уши.

— А знакомы ли тебе вот эти названия: Дубравка, Волхов, Смоленск, Сталинград, Варшава, Берлин…

— Они любому знакомы, Марья Николавна.

У нас дыхание спёрло, когда мы всё это слушали.

— Так ты не герой войны? — голос менторши стал неожиданно тёплым.

Кнопка встала:

— Знаете, что… — она закрыла крышку пианино. — Если Вы хотите, чтобы гастроли прошли успешно, прошу Вас эту тему больше не поднимать.

Повисла звенящая гробовая тишина. Надзирательница тоже поднялась. И её голос снова шёл из самого сердца:

— А с таким характером ты их, — она головой указала на нас, — точно могла за пояс заткнуть. И дойти до Рейхстага.

Кто-то из наших ребят даже рот открыл.

А Кнопка соскочила со сцены и ушла.

— Наташка — вот этот клоп — и Берлин? — переспросил конвойный.

Мы впервые видели менторшу такой растерянной и скорбной:

— А ведь не расколется, хоть батогами лупи.

Вечером она пришла на концерт. Заставили, видимо, чтобы не подвести очередных важных персон. Когда играли гитары, я подошёл к ней, понуро сидящей. Присел.

— Всё хорошо? — я взял её руку.

Она закивала.

— А ты сейчас играешь роль, ведь правда?

Я высматривал в её глазах и милом личике то, что она жаждала услышать в ответ.

— Играю.

Она успокоилась. Я почувствовал, как её ладонь прикоснулась к моему лицу, — и закрыл глаза: так упоительно было это прикосновение.

— Ты хочешь меня поцеловать? — спросила она.

Я поражался, как эта девчонка так скоро заполнила меня целиком, как же я допустил это?

— А ты хочешь, чтобы я тебя поцеловал?

Она кивнула, и я не заставил себя ждать.

— Два идиота! Вы нас всех угробить решили?

Я пришёл в себя, когда Эрвин зашипел в самое ухо. Мы с Кнопкой вскочили и переглянулись — правда, худших счастливейших идиотов ещё надо было поискать.

Пришло время нашего дуэта. Её Шуберт исполнял ей свою серенаду… Как же мне хотелось спеть её со всей радостью, которая сейчас переполняла меня, пусть музыка диктовала обратное. Я даже сразу не понял, что музыка остановилась, а Кнопка лежала на полу. Над ней закружились местные и менторша, пока один не подхватил её и не побежал к выходу, а следом — ещё целый хвост помощников. А я не смел к ней даже притронуться.

И мне показалось, что в этот вечер менторша сокрушалась вовсе не от сорванного концерта.

На следующий день во время обеда — мы ели за одним столом с нашими сопровождающими, пусть и всегда в отдалении — я узнал, что у Кнопки болит сердце.

— С больным сердцем она не прошла бы войну, — удивлялся конвой.

— Это осколок. Но она его получила по пути в эвакуацию, понятно? Чтобы ни слова о войне!

Собеседники надзирательницы переглянулись и в унисон кивнули.

— Как же она на дочку мою похожа, — менторша улыбнулась. — Такой же кремень.

— А где Ваша дочка-то, товарищ майор? В посёлке осталась?

— В земле сырой. Расстреляли её.

У меня аппетита и так не было последние дни, а тут и вовсе кусок в горле застрял. Мои приятели тоже жевали через силу, слушая это. Вроде, прямо нас никто и не обвинял, но всё же…

Кнопка сама пришла ко мне. Я усадил её на койку: так ведь удобнее, чем стоять. Ребята притворились, что спят.

— Нужно всё прекратить, — тихо сказала она.

Я давно ждал этих слов. С самого начала. Всё было обречено с самого начала. Хорошо, что мы играли. Она впервые улыбнулась, пусть и грустно — ямочек на щеках не было. Но эти щёки я хотел целовать целую вечность.

— После гастролей вы поедете домой? — она смотрела так спокойно, будто и не ожидая иного исхода, и вполне смирившись с ним.

Я молчал. Дыхания что-то не хватало.

— Спасибо, что помог… Я слышала, что ты популярен у местных женщин. И подумала, что ты… знаешь про любовь. Тем более ты актёр. Я без тебя никогда бы это не почувствовала.

— Ты не боишься говорить это здесь?

— Мне нечего терять, — она качнула головой и поднялась.

— Но зачем тебе всё это нужно было так срочно? Со мной?

Она молчала.

— Ведь твой отец, твоя семья — они могут вернуться в любой момент!

Она пошла к двери:

— Они не вернутся. Ну, прощай.

До рассвета я слушал звенящую тишину нашей комнаты. Сопели не все: мысли давили нас.

Силы воли мне было не занимать. Иначе бы я не стал старшим офицером СС. Я не смотрел больше в её сторону — приятели могут это подтвердить! Я не приветствовал её, я вычёркивал её из своей жизни. Так было спокойнее. Тем более, сейчас всякие шашни были риском не вернуться домой. А нам пообещали.

За кулисами мы стояли вместе, но ни единый мускул не дрогнул — клянусь. Никаких тайных взглядов. Игра закончилась к всеобщему удовольствию.

Поклонниц — хорошеньких и с манящими ямочками — к нам не подпускали, но от их восторженных криков было приятно даже на расстоянии. Я заметил — и к нашей Кнопке подошёл какой-то красивый парень, а она ему улыбнулась.

Ежедневно мы обедали за одним столом — на разных концах, как прежде. И единственным объектом моего интереса была тарелка с едой.

Когда приехали в какой-то новый клуб, была уже глубокая осень. Места тут были дикие и дремучие, хотя в самом посёлке кипела весёлая рабочая жизнь.

Менторша задержала нас очередными ЦУ, и в репетиционный зал мы пошли позже обычного. Издалека я услышал отменный звук рояля, мы даже остановились — каким несравненным он был. Такой хороший глубокий звук и такое исполнение, расковыривающее душу, я не слышал лет десять. Какой-то местный умелец восхитительно импровизировал легендарную «Аве Марию».

— Надо бы попросить его для нашего концерта, — менторша собралась открыть дверь, но рука её застыла. В приоткрытую щель мы увидели Кнопку. От скорби и зеленоватого занавеса лицо её сияло золотым.

Как много я вспомнил под эту музыку: отца, детство, драки с любимым братом, который стал потом тоже СС, и мы так им гордились. Пожары, вот такие же посёлки, как этот, танки, ночные бои… И что осталось? Что осталось?

Она всех нас — и пленных, и менторшу, и местного директора клуба, и конвой — всех нас пришибла этой музыкой. Она закончила, а мы всё не могли войти и нарушить ещё наполненное звуками молчание. Первой нашлась менторша, она как будто продолжала давно начатый разговор:

— … да, так вот, знайте, мои дорогие, — вошла она в зал, ведя за собой нашу толпу, — что в случае чего вам не поздоровится, это ясно?

— Гулять даже у леса, не то что в нём самом, категорически воспрещается! — поддержал директор клуба.

Мы кивали, как истуканы.

— Давно ждёшь? — спросила менторша Кнопку.

— Нет, только пришла.

Она встала из-за пианино и, ни на кого не глядя, зашла за кулисы. Кто-то начал толкать на сцене свои диалоги. А кто-то наблюдал её, сидящую у стены и уткнувшую голову в колени.

Какой далёкой она мне показалась в эту минуту. И как мы вообще могли сблизиться? Дочь русского генерала и офицер Третьего Рейха. Что за насмешка судьбы? Кому же так захотелось посмеяться над нами?

— Где она? — менторша поняла, что музыка, следовавшая за диалогом актёров, не вступила.

Она тяжёлым шагом ступила на сцену, сокрушаясь, как же можно быть девчонке такой рассеянной. Мы все ожидали бурной развязки. Войдя за кулисы, она увидела Кнопку, которая сидела в прежней неподвижной позе. Вот сейчас последует выговор. Но менторша застыла, не в силах сделать ещё хоть шаг к нарушительнице репетиции. Она долго смотрела на неё, как смотрит мать на несчастное дитя, которому уже ничем нельзя помочь, — и отступила. Махнула — репетируйте дальше. И уселась в дальний ряд, то ли наблюдая за нами оттуда, то ли погрузившись в болезненные мысли.

А рояль оказался немецкой марки. От него пахло домом.

Ужин после концерта был особенно вкусным. За столом с нами сидело местное начальство. Нас расспрашивали об условиях жизни в плену, ну а что мы могли ответить: сейчас мы считались привилегированными пленными, а как жили остальные, явно на три ступени ниже и по питанию, и по отношению, и по всему… Разве об этом расскажешь? Тогда бы точно нам нашей Германии не видать.

— Ребята, а где Наташа? Такая маленькая девочка у вас, — поинтересовался директор клуба. — Мы слышали, она была разведчицей.

Никто из нас, как оказалось, после концерта Кнопку не видел.

— Наверное, подышать пошла, — сказала менторша. — Ей свежий воздух очень нужен. В лесу гуляет неподалёку или…

— В каком лесу, товарищи? Мы же предупреждали — волки у нас кругом. Да и медведи встречаются.

— Ну не настолько же она глупышка. Я помню, точно, при ней предупреждали. Должно, в комнату нашу пошла отдыхать.

Но менторша вернулась ни с чем. Я опомнился, когда дёргал конвойного за рукав:

— Давайте поищем.

И все будто ждали этого.

— Конечно, искать надо! — подскочили русские.

— И мы тоже, — сказал я, а в горле ужас как пересохло от предчувствия.

— Ещё чего! Чтобы сбежали, голубчики! — возмутился конвой, но менторша заступилась:

— Какой «сбежать», им же вольную дают!

Она кинулась к выходу, мы — за ней, там разбились на две группы… В тёмном холодном лесу отовсюду слышались шорох и дыхание невидимого зверья, то с востока, то с запада доносился зловещий вой.

— Наташа! Наташа! — кричали русские.

— Кнопка! — орал я, позабыв всякий страх перед моими победителями.

— Там! — мы услыхали жуткое рычание. — Там стая целая, ребята!

Картина открылась страшная. Посреди поляны на обособленно стоящее дерево с разбега пытались запрыгнуть здоровенные волки. Они доставали острыми зубами до ног перепуганной Кнопки, которая беспомощно искала спасения. Но верхняя ветка была чересчур высоко, до других деревьев дотянуться было невозможно, а то, на котором она сидела, грозило сломаться в любую секунду и наклонялось всё ниже.