Схватка (журнальный вариант)

Лев Константинов Схватка[1]

Иногда думаю: было ли все это? И надо ли писать о том, что ушло безвозвратно в прошлое?

Были ли алые ночи с пожарами, кровавые бандитские налеты, были ли восходы, вспоенные кровью, и закаты, затянутые густым дымом?

И встает в моей памяти девочка-комсомолка, пришпилили ее палачи к яблоне полуметровыми гвоздями, смешался яблоневый цвет с девчоночьей кровью.

Сквозь частокол лет вижу старика с иконой — идет навстречу бандитскому автомату, икона в протянутых руках, кричит: «Сыны мои! Най буде ваша месть крывавою!» — и гремит очередь, рвет свинец стариковскую грудь, на лбу у иконного Иисуса просверливает кругленькие, аккуратные отверстия. «Бога расстреляли!» — шепчет старик и падает, прижимая лик святого к груди: нет рядом с ним сынов.

Но они придут и отомстят!

Еще вижу Марию Шевчук. Стала самая красивая девушка в районе, секретарь райкома комсомола, чекисткой. В заявлении о приеме в партию писала: «Если потребуется, погибну в борьбе за счастье родного народа…» Эти же слова повторила полковнику-чекисту перед ответственной операцией. Полковник сердито сдвинул брови: «Погибнуть в наших условиях не трудно. Приказываю возвратиться живой!»

Вспоминаю ребят — сельских комсомольцев. Храбро сражались они за свои убеждения, за народ свой и мечты свои, не дрогнули, не отступили.

Славные хлопцы, звали их в те годы крылато: «ястребки», Много лет прошло. Давно вымел народ на свалку истории банды украинских буржуазных националистов.

Из командировки в командировку ведет меня по моей республике длинная дорога. Тысячи километров изъездил по счастливой земле, побывал на многих заводах, в колхозах, на премьерах народных театров, на первых уроках в новых школах, взбирался на леса новостроек и спускался с шахтерами в лаву, шел от города к городу, от села к селу — и поневоле думалось: было ли то на земле, о чем рассказали документы, что хранит память?

Да, было! И надо, чтобы знали о том, что произошло четверть века назад в лесах Западной Украины, дети и внуки наши.

Ибо учит народ: не забывай своих друзей, но вечно помни и врага своего!

Когда к дому твоему подходит поджигатель и сует под крышу пылающий факел — отруби ему руку.

Когда на поле твое забредает ненависть — убей ее, выполи с корнем, как чертополох.

Мы обязаны помнить тех, кто с оружием в руках завоевывал паше счастье, преградил дорогу лютому врагу.

Рассказываю о них.

Из доклада Политуправления пограничных войск НКВД СССР (январь 1945 г.):

«Зажиточно-кулацкая часть деревни… поддерживает националистическое движение, питает банды УПА [2] людскими пополнениями, обеспечивает продовольствием, укрывает бандитов от преследования. Через местных жителей, главным образом женщин, осуществляется связь между бандами, ведется разведка.

Приведенные факты свидетельствуют не только о сложности обстановки, но и о том, что борьба… с оуновским [3] подпольем и бандами УПА не есть просто борьба с отдельными бандитскими группами, появляющимися периодически из-за кордона, а есть борьба двух идеологий, борьба ожесточенная, напряженная, ежечасная, кровавая и бескровная…»

В конце первой недели занятий первокурсников филфака областного педагогического института попросили собраться в Большой аудитории. Там обычно проходили все собрания. Пришли декан, секретарь факультетского комсомольского бюро, представитель профкома, преподаватели.

Декан Петр Степанович Бойко, невысокий, сухощавый, очень энергичный, взял слово первым. Он говорил, по преподавательской привычке четко разделяя фразы паузами, взмахом руки выделяя наиболее важное:

— Дорогие друзья! Мои молодые коллеги! Мы рады приветствовать новое пополнение студенческой семьи нашего института…

Декану дружно захлопали. Он жестом прервал аплодисменты.

— Совсем недавно закончилась война — святая война народа нашего за свободу, за жизнь детей, за то, чтобы колосился хлеб на полях и цвели сады. Я вижу среди вас тех, кто с оружием в руках прошел дорогами войны от Днепра до Берлина. Примите наши поздравления, товарищи демобилизованные воины, с началом первого в вашей жизни студенческого года!

Бойко преподавал в этом институте еще в довоенные панские времена. Очень недолго преподавал — коммуниста Бойко польская дефензива[4] бросила в тюрьму. Сейчас он жадно всматривался в зал: перед ним сидели студенты, учить которых он всю жизнь мечтал. Вот парни в гимнастерках, на груди ордена, медали «За взятие…» и «За освобождение…». Пожалуй, по наградам вон того чернобрового хлопца можно географию Европы изучать: Варшава, Вена, Берлин… Демобилизованные солдаты держатся вместе, разместились на соседних скамьях.

— В 1939 году край наш соединился со своей сестрой — Советской Украиной. Сбылась вековая мечта украинцев. У нас была установлена народная власть. Но война прервала мирный труд. Фашисты хотели отнять у нас все, чего мы достигли, утопить в крови национальное самосознание, уничтожить нашу культуру. Речь шла о жизни и смерти Украины — это понимал каждый украинец-патриот. Фашистским оккупантам верно служили буржуазные националисты, притащившиеся в их обозе. Народы-братья одолели гитлеровского зверя. Воссоединенная Украинская Советская Социалистическая Республика залечит раны, нанесенные фашистским лихолетьем, и станет еще сильнее, еще краше. Мы сердечно приветствуем сегодня детей рабочих и крестьян, которым Советская власть открыла широкую дорогу к знаниям…

Девчата устроились отдельно от хлопцев. Гафийки, Стефки, дочери вчерашних батрачек, будут учиться крепко, основательно, так же, как и трудились от зари до зари с малых лет. Одеты в простенькие, сукенки,[5] сшитые старательным, но несведущим в модах деревенским портным. Рядом с ними — парни в пиджачках грубого сукна, неуклюжие, стеснительные, а в глазах крутое упрямство — выучимся. И действительно выучатся: будущие молодые интеллигенты, они будут верно служить народной власти. Все старше, чем положено для первого курса: по три-четыре года украла война.

Несколько горожанок держатся более независимо. Они и одеты получше.

— Учитесь и помните, что дорогу к знаниям вам открыл народ, — так закончил свою речь декан.

Прошло всего пять дней занятий. И это собрание было первым для сотни парней и девчат. После приветствий представителей общественных организаций декан предложил выбрать старостат.

— Загребального старостой! — выкрикнул кто-то из демобилизованных.

— Товарищ Загребальный, встаньте, пожалуйста, — попросил декан.

Поднялся широкоплечий хлопчина с медалями за Варшаву, Вену, Берлин. Руки по швам, подбородок гордо вскинут:

— Старший сержант Загребальный!

Все засмеялись, и студент виновато объяснил:

— Простите, не привык я еще по-гражданскому.

— Ладный из тебя староста получится, товарищ старший сержант, — с удовольствием отметил декан. — А кого тебе в помощники определим? Может, дивчину? Девушек ведь здесь большинство, им и власть…

В аудитории установилась тишина. Ребята раздумывали, поглядывали на соседей. В самом деле, кого?

— Иву Менжерес! — предложили из девчоночьих рядов.

— Кто назвал кандидатуру Менжерес — встаньте.

Поднялась высокая белокурая студентка. Смело затараторила:

— Она все вступительные экзамены сдала на «отлично». И товарищам помогала, если кто чего не знал.

Потом по просьбе декана поднялась Ива Менжерес. Она оказалась худенькой стройной темноглазой дивчиной. На белоснежную блузку легла тугая русая коса. А взгляд из-под бровей настороженный, дерзкий. Ее можно было бы назвать красавицей, если бы не та неприступная холодность, которую, казалось, источала вся ее фигурка.

— Благодарю за доверие. Но это не для меня…

— Почему? — удивился декан.

— Я поступила в институт, чтобы учиться, а не на собрания время тратить.

Студенты зашумели:

— Смотри ты какая!..

— И где только росла?

— Комсомолка? — спросил секретарь комсомольского бюро.

— Нет, — отрезала девушка.

— Примем, — добродушно улыбнулся секретарь.

— Кого-нибудь другого, только не меня.

Девушка злилась, это было заметно по тому, как сдвинулись к переносице брови, как заплетала и расплетала пушистую метелку косы. И эта злость окончательно развеяла симпатию, с которой многие ребята вначале смотрели на свою привлекательную сокурсницу.

— Отклонить кандидатуру Менжерес! — закричали сразу несколько человек.

— Не надо нам такую в старостате!

В президиуме недолго пошептались, потом декан сказал:

— Студентка Менжерес отводит свою кандидатуру. Это ее право. Думаю, у нас найдутся товарищи, которые охотно поработают на благо всех.

После собрания Бойко попросил задержаться на несколько минут секретаря комсомольского бюро и нового старосту Загребального.

— Вот что я хотел сказать вам, хлопцы. Еще в тридцатые годы знал я профессора Менжереса: работал он тогда в нашем институте.

— Вот номер! — искрение удивился Загребальный.

— Отец нашей студентки был одним из поборников «самостийности», у него в доме постоянно собиралась националистически настроенная молодежь.

— Все понятно, — резко сказал секретарь бюро. — Яблоко от яблони падает недалеко…

— Не торопись с выводами, Рубенко, — оборвал комсорга декан. — В биографии Ивы есть и другие страницы — немецкий концлагерь, скитания по Европе. Девушка горя хлебнула немало, отсюда и ее озлобленность. Конечно, кое-что досталось в наследство и от отца. Нам, коммунистам, пришлось в те годы немало поработать, чтобы преодолевать влияние националистически настроенной профессуры на молодежь. Рассказываю вам это для того, чтобы обратили на Иву особое внимание, помогли ей войти в студенческий коллектив, посмотреть на нашу жизнь честными глазами…

…После собрания Ива медленно шла по длинному институтскому коридору: слева — дверь, справа — окно, снова дверь, снова окно.

— Не журись, Иво, — вдруг услышала рядом. Быстренько оглянулась — Оксана Таран, однокурсница. Неслышно подошла, обняла за плечи.

— Не печалься, сестро, говорю. Вот только не пойму, с чего это ты душу напоказ выставила?

— Чтоб не цеплялись больше!

— Молодая, необъезженная, — улыбчиво и доброжелательно говорила Оксана. — Видно, мало тебя жизнь трепала, злые ветры ласкали…

— Не жалей — не люблю.

— На сердитых воду возят.

— Какая есть. Только на мне не поедут: где сядут, там и слезут.

Из института вышли вместе. Вечер был теплый, ласковый. День только-только догорел, и солнце, завалившееся за горизонт, подкрасило небосвод алым цветом. Студентки шли бульваром, катили навстречу коляски молодые мамаши, мальчишки взбирались на каштаны, трясли деревья — хлопались о землю зеленые колючие шары.

— Ты где живешь? — спросила Оксана.

— Я ведь горожанка. У отца был свой дом. Оставили мне в нем от щедрот квартиру.

— А мне говорили — приезжая…

— Можно и так считать. В тридцать седьмом наша семья перебралась в Польшу. Там я и росла. А теперь, этим летом, возвратилась. И никого из родных не нашла — всех война разбросала по свету белому. С большим трудом удалось отхлопотать квартиру, собрать кое-что из имущества. Спасибо, добрые люди помогли. А ты где устроилась?

— Комнатку снимаю у одной хозяйки. Одно только плохо — сын ее из армии возвратился, новое жилье надо искать.

Ива предложила:

— Перебирайся ко мне. У меня просторно. А вдвоем все веселее.

— Ой, Ивонько, — растрогалась Оксана, — не знаю, как тебя и благодарить!

— Тогда вот тебе мой адрес, завтра и перебирайся.

У перекрестка расстались. Оксана на прощанье еще раз посоветовала:

— А ты все-таки ни чувствам, ни словам воли не давай. Ни к чему…

«Голошу [7] : приступила к созданию молодежной организации из числа студентов, настроенных с симпатией к нашим идеям. Возможности ограниченные, трудности вызываются контингентом студентов. Требуется время, чтобы организация начала активно действовать. Перспективная задача — замена уничтоженных звеньев. Ближайшая задача — агитация, выявление настроений. Пытаюсь установить контакты… Офелия».

«Действуете правильно. Примите наши поздравления…»

На углу двух центральных улиц — Киевской и Советской — находилась часовая мастерская, одна из лучших в городе. В ее зеркальных витринах теснились часы всевозможных марок и фирм. Во всю стену витрины огромные часовые механизмы — громоздкие, неуклюжие, обильно украшенные золочеными завитушками, и часы с маятниками, раньше отмерявшие время в родовых шляхетских имениях, и современные точнейшие хронометры. Были часы из бронзы, фарфора, дерева. Среди этого великолепия резко выделялись скромные ходики с кукушкой. Все механизмы тикали, стучали, щелкали маятниками — шли. Они не нуждались в ремонте. Эти витрины были гордостью заведующего мастерской, известного в городе часовых дел мастера Андрея Трофимовича Яблонского. На сбор удивительной коллекции он потратил полжизни.

Перед витринами останавливались прохожие, разглядывали диковинки, восторженно покачивали головами. И ничего удивительного не было в том, что некоторые заходили в мастерскую, просили продать понравившиеся часы или, наоборот, предлагали для покупки свои. Обычно им отказывали — часами не торгуем, но если надо починить — справимся с любыми. Фирма, так сказать, гарантирует качество. Иногда администратор приглашал пройти к заведующему, поговорить с ним. Этой чести удостаивались немногие.

Однажды у витрины мастерской остановилась девушка. Перед этим она долго гуляла по Киевской и Советской, потолкалась в универмаге, постояла у витрин обувного магазина. Витрина как зеркало. Она отражает все, что происходит вокруг: людей, машины. Внимание девушки, как и многих прохожих, привлекла коллекция пана Яблонского. Она осмотрела все часы, особенно внимательно — простенькие с кукушкой, даже сверила время на них по своим наручным часикам. Потом решительно толкнула стеклянную дверь в мастерскую. У длинной стойки — ряд столов. Склонились над ними мастера в белоснежных халатах, колдуют пинцетиками. Чуть в стороне — конторка администратора.

Девушка была элегантно одета, держалась уверенно, и вежливый молодой человек счел своим долгом встать ей навстречу.

— Що паника бажае?

— У меня есть редкие часы. Хотела бы показать их пану Яблонскому.

Администратор стер с лица приветливую улыбку, непроизвольно шевельнул ноздрями, будто принюхивался.

— Мы не покупаем и не продаем, только ремонтируем.

— Мне сказали, что пан Яблонский большой любитель антикварных редкостей. У меня XVII век… — настаивала посетительница. Она незаметно оглянулась по сторонам, не прислушивается ли кто к разговору, тихо добавила: — У них только один недостаток — потерялся ключик.

Администратор снова обрел приветливость.

— Почему сразу не сказали, что часы все-таки нуждаются в ремонте? Покажите, пожалуйста.

Девушка щелкнула замком сумочки.

Часы были изумительной работы. Давний мастер сделал циферблат из небесно-голубого фарфора. В кругу изящно выписанных цифр был изображен бог времени Хронос, мудро и отрешенно взирающий на мир. Циферблат стиснули в объятиях две золоченые змейки — их хвостики служили подставкой.

Молодой человек чуть склонил голову с идеальным пробором:

— Я покажу ваш годыннык пану майстру…

— Разрешите мне это сделать самой. Кстати, не рекомендую душиться такими сильными духами, в Европе это было модно лет пять назад…

Администратор побагровел от смущения, невнятно пробормотал:

— Подождите минутку, узнаю, сможет ли пан мастер встретиться с вами.

Он исчез за перегородкой, отделявшей кабинет заведующего от общего зала.

В мастерскую вошел еще один посетитель. Это был широкоплечий молодой человек, видно бывавший здесь и раньше: мастера разогнули спины, чтобы приветствовать его. Девушке не понравилось, что молодой человек внимательно разглядывает, будто ощупывает ее. Она села в мягкое кресло, взяла газету, развернула. Газетный лист прикрыл лицо. Посетитель топтался у стойки, громко расспрашивая какого-то Андрея Ивановича о здоровье и делах, сетовал на то, что теперь все труднее способному молодому человеку подработать лишнюю копейку.

Наконец он решился и подошел к девушке.

— Тысяча извинений, паника, но я осмелюсь кое-что вам предложить…

— Что именно? — девушка отодвинула ненужную теперь газету.

— Вам подойдет — вижу по вашему виду, у меня глаз наметанный, — широкоплечий молодой человек перешел на шепот. — Имею французские чулки… Могу предложить итальянское белье…

— Неплохо, — девушка заинтересовалась. — Вот мой адрес — загляните с образцами вашего товара. Если понравятся — буду вашей постоянной клиенткой.

В глазах у широкоплечего зажглись алчные огоньки. Он подобострастно поклонился элегантной панике.

— Пройдите, пожалуйста, к заведующему, — появился администратор.

Мастер Яблонский был еще не старым человеком, так лет под сорок. Лицо у него было воскового цвета, кожа казалась почти прозрачной. Глубокие морщины поползли от глаз, редкие волосы старательно обрамляли лысину. У мастера был неподвижный анемичный взгляд и холеные, длинные пальцы. Сейчас эти пальцы бережно ощупывали часы девушки.

— Действительно, редкая вещь, — сказал он вместо приветствия. — Где вам удалось их приобрести?

— Достались по наследству.

— Давно остановились?

— Двадцать восемь лет назад.

— Где потеряли ключик?

— За Саном.

Мастер кивнул. Он уже осмотрел часы и остался доволен. Впрочем, холодные глаза его ничего не выражали.

— Что за тип крутится в общем зале? — спросила девушка.

— Вы имеете в виду Стефана? Наверное, предлагал свой товар? Каждый живет как может… У него есть хорошая черта: не надувает покупателей и ценит постоянных клиентов. Ну-с, посмотрим, что можно сделать с вашими часиками…

— Побыстрее, — вдруг резко сказала девушка, — ваш идиот и так продержал меня на виду у всех минут пятнадцать…

— Попробуем их завести, — пробормотал про себя мастер и вставил ключ в едва приметное отверстие в корпусе. Перед тем как повернуть ключ, он исподлобья глянул на девушку.

— У вас неплохая выдержка, пани, — впервые за все время улыбнулся мастер.

— А вы дурно воспитаны, пан Яблонский. Могли бы предложить присесть перед путешествием в мир иной…

— Двенадцать еще не пробило. Слава героям!

— Героям слава![9]

Мастер сдвинул стрелки с отметки двенадцать и только тогда отбросил крышку. На взрывном механизме лежал листик папиросной бумаги…

«Контакты установила. В организации — семь. Расширять опасно. Этого достаточно, чтобы выполнить ваши приказы. Жду обещанной встречи, инструкций, денег. Офелия».

«Форсируйте подготовку к приему гостей. Это главное. О встрече сообщим дополнительно. Поздравляем с награоюдекнем Бронзовым крестом и званием сотника…»[10]

— Не думала, что ты так живешь… — сказала Оксана и показала на мебель, пианино, дорогие ковры, изящные безделушки. — Откуда это у тебя?

— Батькова спадщина,[11] — не вдаваясь в подробности, скупо объяснила Ива. — Кое-что люди сберегли, другое удалось собрать по чужим квартирам.

— Люкс! — восхитилась Оксана.

— Берлога, — поджала губы Ива. — Днями придет один нужный человек, поможет все это привести в божеский вид.

Квартира действительно смахивала на склад дорогой мебели.

В тот же день Оксана перевезла свои пожитки. Она радовалась:

— Мы тут сами себе господарки. Хотим — гуляем, хотим — спим.

Пришел «нужный человек» — Стефан. Он восторженно осмотрел мебель и ковры, немного поторговался, привел в следующий раз мастеров, которые со вкусом обставили комнаты, задрапировали окна, оборудовали стеллажи для книг. Стефан лебезил перед Ивой, а она обращалась с ним приветливо, но высокомерно. Ива объяснила Оксане:

— Хочется, наконец, жить по-человечески.

Потянулись дни — ровные, спокойные, одинаковые. Девушки избегали шумных компаний. Но Ива последовала совету новой подруги: кое-как объяснила на курсе свою вспыльчивость на собрании. Мол, нездоровилось, нелады были с жильем, вот и разнервничалась.

Ива занималась необычайно усердно, выделяясь среди других студентов знаниями и прилежанием. На собраниях, где обсуждалась успеваемость, девушку неизменно ставили в пример. Иногда с нею беседовали комсомольские активисты: как живет, не требуется ли помощь? Ива благодарила, отвечала, что у нее все в порядке, привыкает к новой жизни. Первое время она все вечера просиживала над конспектами, никуда не ходила, ни с кем не встречалась. Даже Оксана удивлялась:

— Не записалась ли ты в монашки, подруженька?

— Мой монастырь — белый свет, — туманно отвечала Ива.

Над кроватью у нее висела двустволка — простое, без излишних украшений ружье, из тех, которые изготавливают для дела, а не для забавы. Потускнела вороненая сталь на стволах, сошел, стерся лак приклада — видно, не всегда двустволка висела без применения. Иногда девушка брала ружье в руки: подержит, подержит и… повесит обратно.

— Тоскуешь? — интересовалась деликатно Оксана.

Ива отмалчивалась.

Она рассказала новой подруге, что последние годы жила в Польше, в лесной глуши, охота там была богатая, привыкла к простору, а в городе ей не по себе.

На осторожные вопросы, где именно жила, в каком воеводстве и почему забросила ее туда доля, отвечала неопределенно:

— Не мы выбираем себе дороги — они нас ищут. И еще сегодня не знаем, куда пойдем завтра…

— Не пойму я, что ты за человек, — сказала как-то Оксана, — все скрытничаешь…

— Нет, просто моя жизнь принадлежит не мне одной.

Что скрывалось за этой фразой, Оксана могла только догадываться.

Ко все-таки иногда Ива оттаивала и тогда рассказывала, как хорошо ей жилось с отцом. Он был в своей среде известным человеком, занимался общественной деятельностью, и всегда у них в квартире было шумно, собиралось много интересных людей, спорили, разрабатывали планы на будущее. И ходил к ним один парень, ох какой парень.

Вспоминая прошлую жизнь, Ива становилась беспокойной, нервной; она отшвыривала учебники, говорила подруге: «Собирайся». Одевалась в свои лучшие наряды, тщательно причесывалась, и они отправлялись куда-нибудь в ресторан. Ива много танцевала, не отказывала никому, кто бы ни пригласил, была полна какого-то неестественного, взвинченного веселья. Пила она обычно довольно много, понимая толк в хороших винах.

Приходили домой поздно. Ива, не снимая шубки, падала на кровать и долго, не шевелясь, лежала молча, не спала, о чем-то думала. «Недаром говорят — в тихом омуте черти водятся», — качала головой Оксана. Она довольно быстро приноровилась к неровному, вспыльчивому характеру Ивы.

Однажды на свой столик Ива поставила фотографию симпатичного хлопца: упал на глаза буйный чуб, улыбается хлопчина, наверное, весело ему было, когда фотографировался.

— Кто? — допытывалась Оксана. — Файный легинь![12] А как звать?

— Много у него имен было, — сказала Ива. И перевела разговор на другое.

А в один из ноябрьских дней Ива обвила рамку фотографии черной, траурной лентой.

— Не пойду сегодня в институт, — сказала.

Оксана удивилась.

— Или письмо получила? Что с ним, — кивнула на фото, — беда? Так вроде не было письма…

— Ты разве не знаешь, какой сегодня день?

Оксана глянула на календарь — 21 ноября.[13] Протянула понимающе:

— А-а-а… Но в институт все-таки иди, не дай бог, те, — неопределенно кивнула куда-то в пространство, — поймут.

Весь день Ива была необычно молчаливой и тихой.

Вечером после занятий они долго сидели в темноте, молчали. Заглянула в окно луна, проложила серебряную дорожку.

— Погиб? — наконец сломала тишину тихим, робким вопросом Оксана.

Бывает так, что молчать дальше невмоготу, молчание камнем давит на сердце, и, кажется, не выдержит оно этой тяжести, остановится.

— В сорок шестом очередью его пополам перерезали. Ой, попался бы мне тот злыдень!

— И что бы ты? Мы, девчата, ничего не можем, ни счастье свое защитить, ни за горе отомстить. Наша доля — терпеть и… молчать.

Ива сняла ружье. Переломила двустволку, вогнала патроны, вскинула к плечу.

— Я все могу, — сказала глухо.

Ненависть в ее голосе была такой осязаемой, что, казалось, можно тронуть ее рукой, но страшно — обожжешься.

Дальше Оксана не решилась расспрашивать — знала, ничего не скажет ей подруга, только насторожится. И так уже как-то обрезала: «Что ты все выпытываешь, будто по поручению отдела кадров…»

Ива предложила:

— Давай вечерять. Живым — жить.

— Я вино купила, — сказала Оксана. — Надо помянуть тех, кто ушел, чтобы не вернуться. — Она медленно подбирала нужные слова, чтобы не сделать больно подруге.

— Что вино? Мой коханый был солдатом, а солдаты не пьют вина.

Призналась:

— Не люблю это слово — «поминки». Могильной землей пахнет.

Ива достала из шкафчика бутылку водки, соль, хлеб, лук. Поставила все на полированный глянец стола. Принесла из кухни алюминиевые кружки, плеснула в них водку, отодвинув хрустальные рюмки, которые приготовила было Оксана. Подмяла свою кружку, хотела что-то сказать, но потом махнула рукой, молча выпила.

— А у тебя, Оксана, есть суженый? А то мы все обо мне да обо мне.

— Мой еще живет, — тихо ответила Оксана, выделив слово «еще».

Она как-то раньше рассказывала о себе. Отец и мать, сельские учителя, жили в небольшом местечке, внешне очень тихом и спокойном. Учителя и другие сельские интеллигенты держались вместе, знали хорошо друг друга, по воскресеньям ходили в гости, в праздники собирались за чаркой горилки и, Оксана заговорила почти шепотом, кое-что делали для нее. Особенно один молодой учитель… Оккупацию пережили без особого горя — немцы не трогали тех украинцев, которые лояльно относились к ним, а директор школы вообще сотрудничал с немецкими властями. А потом опять пришли Советы. Директора выслали на север за пособничество оккупантам, так объявили жителям. Начались новые времена — явились из леса те, кто партизанил, вернулись из армии фронтовики, всех перебаламутили, организовали колхоз. Кое-кого предупредили: мы не потерпим буржуазной националистической пропаганды. Отец Оксаны сразу сник, стал примерным служащим, только в кругу очень близких людей позволял себе высказывать прежние взгляды. У него была любимая поговорка: «бог не каждого бережет», и потому посоветовал он дочке податься в город, на всякий случай получить диплом. Старик умел мыслить реалистично, и, проклиная втихомолку Советы, он решил, что все-таки они пришли надолго.

А молодой учитель из их школы вдруг исчез и ушел в лес. Выл слух, что и те, кто верховодил при немцах, тоже обосновались неподалеку — леса вокруг местечка легли на сотни километров. И загремели по ночам выстрелы, вспыхнуло небо заревом.

— Мой коханый — тот учитель, Марко Стрилець, — открылась Оксана. — А теперь он здесь, в городе.

Ива кивнула.

— Я так и думала, что одна у нас с тобой доля. Сердце подсказывало…

Луна, наконец, одолела дорогу в два оконных стекла, и серебряная стежка померкла, исчезла. Ива щелкнула выключателем, свет вырвал у темноты комнату, больно ударил по глазам.

— Погрустили и хватит.

Глаза у Ивы были сухие, губы плотно сжаты.

— Садитесь, будем знакомиться по-настоящему, — сказал Кругляк. — Вы очень удачно прошли проверку, поздравляю.

Кругляк назвал пароль. Ива опустилась на стул, руки — на круглые коленки. Она была вконец измотана всем, что произошло здесь. «Спокойно… Спокойно…» — твердила про себя и пыталась считать в уме, чтобы успокоиться, сбить нервное напряжение.

Но это мешало думать. Менжерес стала в упор смотреть на Кругляка. Лицо у того было под стать фамилии — круглое, как полная луна, добродушное, нос — вареником, каштановые волосы гладко зачесаны назад, под правым глазом — маленькая точка-родинка.

— Добра же у вас метода, — зло пробормотала Ива, — заарештуваты, перелякаты до смерти, а потим — добрый вечир, вас витае вуйко из Станислава.

— Из Явора, — поправил Кругляк.

— А хоть з того свиту, — вскипела Менжерес, — щоб вин в могыли трычи перевернувся, ваш вуйко!

— Ну зачем же так об уважаемых родственниках? Впрочем, давайте к делу. Я готов извиниться за причиненные вам неприятные минуты. Но ведь вы сами понимаете, что это было необходимо…

Ива зло шевелила губами, наверное, ругалась про себя.

— А теперь расскажите подробно о себе. Только правду, а не легенду, придуманную моими коллегами.

— Не скажу ни слова, — отрезала Менжерес. — И чего он привязался? — перешла она на галицкое обращение в третьем лице. — Мой вуйко в Яворе не проживал. А если б так, то встретились бы не по каким-то там паролям…

— Дурочка или прикидываешься? — рассердился Кругляк. — Сама нас искала.

— Если вы сейчас же не уйдете, я буду кричать, — предупредила девушка.

Она подбежала к окну и распахнула занавески. Кругляк торопливо отошел в глубину комнаты. Его спутник, Северин, оттолкнул девушку, прыгнул к окну, рывком задвинул шторы.

Где-то там, за темными квадратами стекол, спал город. Было уже поздно, после полуночи. Эти двое пришли два часа назад.

Дом был большой и старый. Много лет назад его построил дед Ивы, известный в те времена адвокат. На красного кирпича коробку посадили островерхую крышу с многочисленными шпилями и башенками. К коробке с двух сторон прилепились флигели. Все вместе — острые скаты крыши, шпили, башенки, флигели — придавало дому сходство с маленьким дворцом.

От парадного подъезда шла аллея из голубых елей. Большой участок вокруг был обнесен металлической решеткой. Затейливый узор украшал кованые железные ворота. Два каменных льва с мордами бульдогов и гривами сказочных скакунов стерегли вход. Местный скульптор-самоучка тесал львов из старых могильных плит — чтобы было дешевле. Он никогда не видел царей природы, а прижимистый адвокат не дал денег на поездку в большой город, где зоопарк. Может, поэтому и получились чудища из детских сказок.

Дед умер еще в двадцатые годы. Дом перешел по наследству к отцу Ивы. Во время оккупации в нем размещалось какое-то немецкое учреждение. После возвращения Иве пришлось потратить немало сил, чтобы доказать, что этот особняк — ее собственность. К счастью, сохранилось завещание отца, оно и помогло решить этот вопрос в горсовете. Но девушка понимала: претендовать ей, одинокой, на большой особняк бессмысленно, тем более что он уже был разделен на коммунальные квартиры, в них жили какие-то люди и уезжать не собирались. И когда в конце концов в горсовете ей предложили одну из таких квартир — две комнаты и кухню, — она после долгих колебаний согласилась. Только дерзко потребовала, чтобы вернули имущество, разграбленное злыми людьми.

— Все претензии — к фашистам, — хмуро и холодно ответил ей инспектор жилотдела. — Они там хозяйничали. Но если что найдете в других квартирах, докажете, что ваше, забирайте…

Инспектора раздражала эта визитерша — такая молодая, а цепкая, своего не упустит, «Надо бы поинтересоваться, что за птаха ее отец, — подумал инспектор. — Почему это он так внезапно исчез из города накануне войны?» Но в уголке заявления Менжерес стояла резолюция руководства жилотдела: «Решить положительно», — и служащий махнул рукой.

А Ива прошла по всем квартирам, отыскала часть мебели — дорогой старинной работы. Велела дворнику все это снести в свои комнаты. Когда новые владельцы пробовали возражать, спокойно и холодно говорила: «Это мое. Скажите спасибо, что не требую платы за пользование». — «Да зачем вам столько мебели? — удивлялись соседи. — Не квартира, а склад…»

Но Ива знала, что делала: большую часть собранного имущества она продала, оставила себе только самое необходимое и ценное. Эту торговую операцию помог ей осуществить Стефан, заработавший неплохие комиссионные. На вырученные деньги — сумму немалую — она могла безбедно жить какое-то время. Жильцы особняка изворотливость ее оценили, но невзлюбили крепко и за глаза называли не иначе как мегерой. Слово было для большинства непонятное и оттого казалось еще более обидным: «Вон наша мегера пошла…»

Двое мужчин долго присматривались, будто принюхивались, к особняку, постояли у каменных львов. В пасти одного из чудищ торчала еловая веточка.

— Все в порядке, — сказал высокий. — Можно идти.

Это был Северин. Второй — Кругляк — молча зашагал по аллее. Солидное, но недорогое полупальто, перешитое из офицерской шинели, полевая сумка в руках придавали ему сходство с районным служащим средней руки, приехавшим в большой город по делам. Тогда так одевались многие, подгоняя военную одежду к мирному времени. Привезенные с фронтов полевые сумки на несколько лет заменили портфели.

— По лестнице на второй этаж, первая дверь направо, — напомнил Северин.

— Знаю…

Северин еще раньше познакомил Кругляка с детальной схемой дома. Они вошли в парадное, поднялись по скрипучим деревянным ступеням. Остановились у двери, прислушались. Оксана им открыла сразу же, как только Северин трижды, с интервалами, постучал. Ни о чем не спрашивая, она посторонилась, впуская гостей.

— Ива скоро придет, — сказала предупредительно, — задержалась в институте.

— Подождем. — Кругляк и Северин прошли во вторую комнату, чуть поменьше первой.

— Как она тебе? — спросил Кругляк.

— Гарна дивчина, пане Кругляк. — Оксана отвечала торопливо, чуть заискивающе.

— Гарна — это эмоции. А конкретно?

— Не эмоции. Вы же знаете, я на весь мир смотрю вашими глазами. Гарна значит не болтливая, в чужие дела не лезет и про свои не рассказывает. Держится уверенно и себе цену знает. Красотой тоже доля не обидела. Хочу вас предупредить — Ива человек со странностями.

— Что это значит?

— А то, что характер у нее очень неуравновешенный. Вспыхивает, как свечка. И тогда способна на все.

— Посмотрим, — протянул неопределенно Кругляк.

Он бесцеремонно оглядывал комнату. Цепкий взгляд привычно фиксировал детали. Широкая кровать, шкаф, пианино, туалетный столик, стеллаж для книг — все добротное, из карельской березы, украшенное изящными золочеными вензелями: сплелись в причудливом рисунке инициалы отца Ивы — «К», «Л», «М». У письменного стола пристроилось мягкое кожаное кресло — в таких сиживали в давние времена солидные дельцы. На полу и над кроватью — ковры. Северин открыл шкаф, он был битком набит одеждой. На стенах висело несколько гравюр — таких, которые лет тридцать назад еще можно было приобрести в антикварных магазинах. Правда, и обивка мебели, и ковры, и позолота уже потеряли былой нарядный блеск, поизносились и обтерлись, но все в этой комнате свидетельствовало, что хозяйка не привыкла к бедности, умеет удобно устраиваться в жизни. Кругляку почему-то припомнилось собственное детство: в квартире его отца, солидного торговца галантерейными товарами, все было так же добротно.

В Ивиной комнате одна деталь резко выбивалась из общего интерьера. Над кроватью висела простенькая, видавшая виды двустволка.

— Богато живет твоя хозяюшка, — подвел итоги осмотра Кругляк. И кивнул на двустволку: — Ее?

— Да. Кое-что из имущества привезла с собой, кое-что собрала по всему особняку. Думаю, отец ее успел припрятать перед отъездом самое ценное, а она знает где. Рассказывает, что раньше жили на широкую ногу, а это все, — Оксана повела рукой вокруг, — называет осколками прошлого.

— Подружились?

— Нет. Она не из тех, кто быстро сходится с людьми. Крутая. Больше молчит, о чем-то думает. Иногда крепко нервничает, так что скрыть это не может.

Кругляк задавал вопросы коротко, точно. Он не любил длинных фраз, многословие считал для мужчины большим пороком, нежели, к примеру, пьянство. Говаривал: «Пьяный похмелится, и опять человек, а болтун и во сне языком чешет, словоблудит».

— Что еще о ней знаешь?

— В главном ничего, кроме того, что докладывала через Северина.

Слышно было, как кто-то поднимается по лестнице. В дверь постучали — уверенно, громко.

Кругляк распорядился:

— Я — здесь, — указал на кресло у стола. — Ты, — это Северину, — вот там, будешь у нее за спиной. Учти, дамочка может быть с оружием. Оксана, открой и пока не входи. — Кругляк грузно опустил тело в кресло, устроился поудобнее. Пока Оксана звенела запорами, он успел еще раз обежать взглядом комнату, заставил Северина поплотнее задернуть шторы на окне. Северин молчал. Вообще-то большой любитель поговорить, он рядом с Кругляком становился замкнутым, беспрекословно и четко старался выполнять все его приказания.

Ива распахнула дверь. Шубку она сняла в передней и сейчас несла в руке, чтобы повесить в шкаф. К нему и направилась с порога, но увидела мужчин, удивленно остановилась. Она хотела что-то спросить. Ее опередил Кругляк:

— Проходите, не стесняйтесь, — гостеприимно, даже сердечно пригласил он.

— Я у себя дома, — неприветливо ответила Ива. — А вот кто вы и что здесь делаете?

— Сейчас узнаете, — продолжал играть в добродушие Кругляк. — А пока все-таки пройдите в комнату и, пожалуйста, прикройте дверь, разговор у нас будет не для посторонних.

— И не подумаю, пока не узнаю, по какому праву вы ворвались в мою комнату.

— Помоги нашей очаровательной хозяйке, — небрежно бросил Кругляк своему спутнику.

Тот бесцеремонно втолкнул девушку в комнату и плотно прикрыл дверь.

Ива пожала плечами, положила шубку на спинку кровати, поискала глазами, где бы сесть.

— Сюда, — указал ей Кругляк на мягкий круглый стульчик у туалетного столика, как раз против себя. — Очень хорошо. Вот теперь поговорим спокойно. Думаю, вы давно ожидаете наш визит. Каждого преступника, как кошмар, преследует видение такой минуты.

— Вы меня с кем-то путаете, — раздраженно перебила его Ива. — Я не преступница. Вот мои документы.

Она старалась говорить спокойно, держать себя в руках, но видно было, что дается ей это с трудом.

— Да, сейчас вы студентка. А раньше, — повысил голос Кругляк, — вы были связной у националистического бандита Бурлака. Кстати, и его возлюбленной. Нам пришлось немало поработать, прежде чем было установлено ваше подлинное лицо, Менжерес. Или, может, вас лучше называть Офелией? Такое, кажется, у вас было красивое псевдо[15] в вашей прошлой жизни?

На лице у Ивы не дрогнул ни один мускул. Только на щеки легла серая тень да глаза утратили яркий, злой блеск — в них мелькнуло отчаяние.

— Менжерес — действительно моя фамилия. Но я не знаю никакого Бурлака и никогда не носила той клички, которую вы назвали. Кто вы и что вам здесь надо? Предупреждаю — шантажировать меня не удастся.

— А вы не догадались, кто мы? — вроде бы удивился Кругляк. — Скажите, пожалуйста, какая несмышленая…

Ива теперь уже не могла скрыть, что волнуется и… боится. Она не находила места рукам. Сцепила их на коленях, усилием воли уняла дрожь. Что-то в ее облике напоминало затравленного маленького зверька, попавшего в ловушку.

— Мы уполномочены произвести у вас обыск. Чтобы не терять времени, скажу: нам известно все. Повторяю: наши неплохо поработали, и мы знаем каждый ваш шаг от того времени, когда вы стали руководительницей гражданской сети[16] в Долине, и до наших дней.

Длинная фраза далась Кругляку с трудом, необходимость что-то подробно объяснять раздражала его, и он недовольно морщился при каждом слове, как от зубной боли.

Менжерес обернулась к двери, но там стоял Северин. Стоял как камень, который ни обойти и ни объехать.

— Сюда! — резко приказал Кругляк. — Сядьте на место. И не вздумайте сопротивляться — бесполезно. Вы влипли крепко, Менжерес. Помочь вам может только чистосердечное признание. Так что не теряйте времени.

Добродушие с него как рукой сняло. Даже в масленых глазках, утонувших в припухших веках, появился азартный блеск. Кругляк весь подобрался, собранно следил за каждым движением Ивы, слова его звучали властно и требовательно.

— Фамилия? Назовите фамилию.

— Менжерес…

— Не валяйте ваньку, или как это там у вас называется! Назовите подлинную фамилию, а не ту, что записана в фальшивках!

Кругляк говорил по-русски без акцента. Он с самого начала вел разговор на русском, а Ива отвечала на украинском, иногда употребляя русские слова.

— И все-таки вы меня принимаете за кого-то другого, — упорно твердила она. — Я не знаю, что такое гражданская сеть и где находится Долина. Если меня оклеветали, то правда скоро выяснится.

— Ишь ты, невинный ягненочек, — прищурился Кругляк. — Когда вы с Бурлаком выжигали села, наверное, по-другому пела. Впрочем, хватит болтать! Будешь давать показания? — Он грубо и резко перешел на «ты». — Нет? Приступай к обыску, — приказал Северину.

Северин обыскивал комнату очень методично и тщательно, чувствовалось, что дело это для него привычное. Он вначале пересмотрел все книги и тетради, обшарил мебель, перевернул постель, вытряхнул чемоданы, простучал стены и пол.

— Про потолок забыл, — нашла силы на колкость Ива.

Она нервно передергивала плечами, как от озноба.

— Посмотри в шубе, — раздраженно посоветовал Кругляк помощнику.

— Вот, — наконец доложил Северин. Он извлек из кармана шубки браунинг.

— Хорошо, — повеселел Кругляк. — А теперь займись подоконником. — Он перехватил взгляд Ивы, брошенный на окно.

Северин извлек из тайничка в подоконнике националистические листовки.

— Ну, что вы теперь скажете? — повернулся Кругляк к девушке. — Может, поговорим начистоту?

Девушка упрямо закусила нижнюю губку. Лицо у нее стало совсем некрасивым — лицом злой, упрямой, стареющей женщины.

— Вы сами все это подбросили. Хотите сфабриковать доказательства? Не выйдет — обыск проводился без понятых…

— Смотри, как заговорила, — удивился Кругляк. — Ну ладно, собирайся, пойдешь с нами, там все припомнишь.

Он встал, сунул найденный браунинг и листовки в полевую сумку. Менжерес подошла к кровати, поправила зачем-то развороченную постель, собрала в чемодан выброшенные во время обыска вещи.

Северин придвинулся к Кругляку, они о чем-то шептались. Взгляд Ивы задержался на ружье.

— Можно попрощаться с подругой? — покорно спросила разрешения у Кругляка.

— Ладно, — милостиво согласился тот и сам позвал Оксану. Распорядился: — Ружье надо тоже забрать.

Северин полез на кровать, чтобы снять двустволку.

Ива поморщилась, сказала укоризненно:

— Не гоже в сапогах да на постель. Я сама подам. — И, не ожидая согласия, сбросила хромовые сапожки, легко взобралась на кровать. Северин стоял теперь совсем рядом, он даже руку протянул, чтобы взять двустволку.

Ива сняла ружье, подержала секунду в руках, прощаясь с дорогой сердцу вещью, и внезапно с силой, коротко, почти не размахиваясь, ударила прикладом Северина в лицо. Тот вскрикнул, схватился за глаза. Второй удар пришелся по голове. Северин, складываясь пополам, брякнулся на пол.

Кругляк поспешно сунул руку в карман, но Ива уже успела перебросить двустволку в руках и теперь держала под прицелом и Кругляка и Оксану.

— Не брыкаться — стреляю без предупреждения! В патронах картечь.

— Погодите! — выкрикнул Кругляк.

— Молчать! — лицо Ивы передернула злая гримаса, глаза возбужденно заблестели. — Руки за спину!

Она, пятясь, отошла в дальний угол, и теперь ее отделяли метра три и от Оксаны и от непрошеных гостей.

— Оксана, свяжи им руки. По очереди одному и второму — эта дылда сейчас тоже очухается, — Ива ткнула стволом в Северина.

— Веревок нет, — Оксана нерешительно топталась на месте. — Ивонько, хочу тебе сказать…

— Перестань болтать. Делай что приказано. Скрути простыни жгутом и вяжи!

Кругляк беззвучно шевелил побелевшими губами, но заговорить не решался. Он по опыту знал, как опасно связываться с такими вот психами, которые сперва нажмут на спусковой крючок, а потом начнут выяснять, в кого стреляли.

Оксана послушно спеленала его и Северина. Делала она это медленно, оттягивая время, и Иве снова пришлось подстегнуть ее злым окриком.

Не спуская глаз с «гостей», Менжерес достала из полевой сумки Кругляка свой браунинг, взвела курок. Только после этого отложила двустволку. Каждое ее движение было точным, продуманным, экономным. По тому, как уверенно обращалась с оружием, можно было судить, что дело это для нее привычное.

Менжерес подвинула к себе чемодан. Открыла ящик стола, достала пачку денег.

Торжествуя, сказала Кругляку;

— С удовольствием помогла бы вам расстаться с жизнью, но, к сожалению, пока лишена этой возможности. Я сейчас уйду. Не вздумайте поднимать шум раньше времени. Впрочем, — на ходу решила она, — придется заткнуть вам рты и привязать к кровати. Тебя тоже, — повернулась к Оксане, — чтобы своим друзьям не смогла помочь…

Кругляк поймал ее взгляд. В нем была ненависть, он был таким колючим, что Кругляку показалось, будто он пошел босиком по битому стеклу. Он проклинал себя за то, что повел себя с этой девчонкой так беспечно.

Ива допустила только одну ошибку. Когда собирала вещи, ослабила контроль за пленниками, рассчитывая, что связаны они крепко. Оксана же спеленала Кругляка еле-еле, для видимости. И когда Менжерес, положив рядом пистолет, наклонилась над чемоданом, Оксана незаметно дернула за конец простыни, которой связала коренастого Кругляка. Тому теперь было достаточно развести с силой руки, чтобы освободиться.

Туго набитый чемоданчик не закрывался. «Помоги», — приказала Ива Оксане. Они вдвоем надавили на крышку. Пистолет лежал на полу, ближе к Оксане. Кругляк упорно смотрел на него, и Оксана, наконец, поняла, что от нее требуется. Когда чемодан удалось закрыть, она, вставая, ударом ноги отбросила браунинг в дальний угол. В ту же секунду Кругляк сбросил свои путы и перехватил двустволку.

Менжерес выпрямилась. Руки у нее безвольно повисли, она попятилась к стене. Прошептала: «Конец…»

Оксана развязывала Северина.

— Нет, начало, — сказал хмуро Кругляк. Одобрительно заметил: — Действовали вы хорошо, смело. Но по-дилетантски.

И объяснил:

— Надо было положить нас на пол, лицом вниз. И Оксану тоже — в таких ситуациях никому нельзя доверять. Опыта у вас маловато, зато злости с избытком. Очень хорошая реакция, но оружие впредь, если такое случится, выпускать из рук не советую…

— Уводите быстрее, — жалобно попросила Ива. — А то я сейчас запущу в вашу физиономию вот этим стулом…

Растерянность прошла. Осталась только безнадежность.

Оксана привела в чувство Северина, обильно распятнала зеленкой ушибы. Северин злобно шипел, ощупывая лицо. Взглянул в зеркало, и собственный вид привел его в отчаяние. Хрипло пробормотал:

— Я с тобой еще посчитаюсь, стервоза…

— Ну, ты… До очередной свадьбы заживет, — пренебрежительно бросил Кругляк. И Менжерес: — Садитесь, познакомимся по-настоящему. Вы очень удачно прошли проверку, поздравляю.

Кругляк назвал пароль…

А теперь придется возвратиться к событиям, которые произошли гораздо раньше.

Однажды поздним вечером в райотдел МГБ наведался комсомолец из небольшого села Зеленый Гай Иван Нечай. Пришел он к своему старому дружку старшему оперуполномоченному Малеванному. Нечай, как и положено солидному, уважающему себя человеку, неторопливо поздоровался со всеми за руку, передал приветы от ребят из истребительного отряда, поговорил о погоде — скоро в поле! — о том, что, наконец, прислали в их колхоз новые машины — рады хлопцы! Малеванный заварил чай покрепче, поставил на стол щербатое блюдечко с колотым сахаром. Был он в гимнастерке, надетой поверх теплого тонкого свитера: весна в этом году не торопилась, морозы крепко вцепились в март.

Устроились по-домашнему, чай пили не спеша и так же неторопливо обменивались новостями.

Как бы между прочим Нечай сказал:

— Помнишь Еву Сокольскую?

Малеванный покопался в памяти, но припомнить не смог.

— Ну, красивая такая, черноглазая. Живет в доме на отшибе, красной черепицей крытый?

— У вас в Зеленом Гае что ни дивчина, то красивая та чернобровая. Бандитов переловим — приеду свататься, — отшутился Малеванный, а сам насторожился — не такой человек Нечай, чтобы ни к тому, ни к сему судачить о девчатах. Нечай ненавидел бандеровцев и не раз доказал свою храбрость в облавах. Работал раньше инструктором райкома комсомола, потом женился на девушке из Зеленого Гая, перебрался туда, стал там секретарем комсомольской организации. Мечтал уехать осенью учиться в сельскохозяйственный институт. Подружился с Малеванным тогда, когда помогал проваливать бандеровскую операцию «Гром и пепел».

— Ева у нас приметная. Как в песне поется: русы косы до пояса…

— Не узнаю Нечая, — засмеялся Малеванный. — Женился, а на чужих девчат засматриваешься. Тебе теперь только и остается, что другую песнь петь: гарна Маша, та не наша…

Иван невозмутимо продолжал:

— Года три назад родила Ева Сокольская дочку…

— Как говорят в таких случаях, пусть растет пригожей да счастливой…

— Дивчинка файна, — подтвердил Нечай. — Веселая такая, приветливая. Вот только одна беда — нет у ребенка отца.

Старший оперуполномоченный развел руками:

— Ну, это личное дело этой, как ее, Евы Сокольской. Может, кого полюбила крепко, женатого, к примеру. Семью чужую рушить не захотела, а любовь свою не переборола.

— Бывает и так. Только тут все по-другому. Кажется мне, что обвенчался ее суженый с лесом, и не поп тот шлюб освятил, а проводник.[17]

Малеванный круто повернулся к Ивану.

— При чем тут Рен? Говори яснее, загадки в таких серьезных делах ни к чему.

— Ты, конечно, знаешь, что, когда мы партизанили, уходили в дальние рейды, в этих местах разбойничали варьяты[18] проводника Рена. Рен даже, шляк його матери, на белом коне к фашистскому коменданту в гости приезжал, самогонку с ним пил…

— Действительно, этот злодей бродил в наших лесах…

— Вот, вот. Села сжигал, людей в землю вгонял. Его и по сей день хорошо помнят — кровавой памятью. И не одна вдова перед иконами поклоны бьет: пошли, боже, смерть Рену злую и тяжелую, развей его прах ветром, чтоб не осталось ни роду, ни племени.

Нечай потянулся к пачке с сигаретами, глубоко затянулся, немного успокоился.

— При Рене всегда был молодой хлопчина-адъютант. Знаешь, из таких файных казаков: профиль орлиный, взгляд соколиный, усы как пики, шапка на потылицю. А если без дурней, то красивый, говорят, парубок. И многие считают, что батько дивчинки — тот адъютант Рена. На селе ни с чем не скроешься. Люди все видят.

Малеванный засомневался:

— Может, бабские сплетни? Сколько лет прошло. А если даже и так — ошиблась дивчина, жизнь себе испортила, таких жалеть надо.

— Ой, брате, — зло сказал Нечай, — смотри, как бы коханый Евы нас с тобой не пожалел ножом или пулей. Кажется мне, недалеко он ушел от этих мест, заглядывает темными ночами к своей возлюбленной.

— Это уже серьезнее. Есть у тебя доказательства?

— Так, только подозрения…

Нечай рассказал, что Ева живет очень одиноко. Не любит, когда приходят к ней по делу вечером, старается поскорее выпроводить гостей. Но несколько раз замечали люди, что бывает у нее кто-то глубокой ночью. А совсем недавно возвращался он, Нечай, с комсомольского собрания и столкнулся недалеко от Евиной хаты с каким-то типом, который сиганул серой тенью в сады и исчез. Сперва думал — может, завела коханого? Так нет, знает он всех хлопцев наперечет, многие подбивали клинышки к Еве — всех отвадила.

— Не хочу наговаривать, — заключил Нечай, — но присмотреться к Еве стоит. Тем более что адъютант тот не какая-нибудь третьестепенная личность у бандитов, а сам Чуприна…

Лейтенант Малеванный удивленно присвистнул. Вот это номер! Если то, что говорит Нечай, подтвердится, то есть реальная возможность выйти на след Чуприны и проводника Рена. Рен, главарь краевого провода, относится к числу самых злобных врагов. Какое-то время назад после разгрома вооруженных банд он исчез, скрылся в лесах. Чуприна посвящен во многие бандитские тайны.

На следующий день Малеванный доложил по начальству о разговоре с Нечаем.

Начальник райотдела МГБ отнесся к предположениям Нечая весьма серьезно. Ивана он знал лично, доверял его умению оценивать людей.

Сказал Малеванному:

— Если мне не изменяет память, среди захваченных у немцев документов было и досье на Чуприну. Уточните…

Фашистская разведка ценила лояльность главарей ОУН, но не особенно им доверяла. Каждый их шаг фиксировался и находил отражение в соответствующих документах. Бежали же оккупанты так поспешно, что не успели уничтожить картотеку на своих пособников.

Когда Малеванному принесли пухлую папку, лейтенант не без волнения развязал серые тесемки. Досье было оформлено со свойственной немецким чиновникам аккуратностью: все материалы пронумерованы, точно отмечены даты, в бумажный карманчик на оборотной стороне переплета вставлена фотография Романа Савчука — кличка «Чуприна». Чубатый красавец улыбался доброжелательной улыбкой, в темных глазах читались дерзость и вызов. Узкий воротничок вышивании красиво облегал сильную шею. Угадывались широкие плечи — тесно им в сером, небрежно накинутом по привычке деревенских парубков пиджаке. Чуть вьющиеся волосы падали на высокий лоб.

Много часов провел Малеванный в своем маленьком райотделовском кабинете, изучая дело Савчука-Чуприны, украинца, 1923 года рождения, члена ОУН. Когда, наконец, была перевернута последняя страница, разные мысли одолевали лейтенанта.

В доме своего отца, адвоката средней руки, Роман Савчук уже в детстве получил основательное националистическое воспитание. Вступил в полулегальную юношескую националистическую организацию. Опытные «наставники» дали подросткам вместо винтовок палки и учили маршировать, выдвигаться на «огневые рубежи», маскироваться, наступать цепью. «Скоро вы получите настоящие винтовки и в радостный день пойдете походом против москалей и схидняков»,[19] — внушали Роману националистические учителя. В начале войны во время бомбежки погибла вся его семья. Роман остался один. Начались скитания по оккупированным селам в поисках работы, хлеба, пристанища. Спекулировал ворованным на черных рынках, оказывал мелкие услуги немецким солдатам: продать, купить… Добрался до Львова, служил курьером в националистической газетенке. Потом решил возвратиться в родной городок, переждать там лихое военное время. В дороге заболел, дней десять метался в горячке в хате сердобольной крестьянки. Там его и нашел Рен, взял с собой. Какое-то время Роман служил в сотне, потом был адъютантом у Рена, стал районным проводником. Немецкий чиновник тщательно перечислил все акции, в которых вместе с Реном принимал участие Роман, но в качестве вывода написал: «Отличаясь преданностью националистическим идеям, Савчук-Чуприна вместе с тем относится к числу тех, кто считает жестокость в обращении с местным населением неоправданной. Наше предложение сообщать сведения о Рене и других руководителях националистов решительно отклонил…»

На этом записи обрывались, но Малеванный уже знал, как сложилась дальнейшая судьба Чуприны. После освобождения западных областей Украины Чуприна был в числе тех националистических главарей, которые не сложили оружия и продолжали бороться с Советской властью. Народный суд заочно приговорил его к высшей мере наказания — расстрелу.

Малеванный вновь и вновь листал документы дела. Роман Чуприна оказался его ровесником. И Малеванному стукнуло двадцать четыре года, и Чуприне столько же. Но как отличалась их жизнь! Хотя и одногодки и выросли оба на одной земле — украинской. В четырнадцать лет Малеванный вступил в комсомол. До войны учился в средней школе, ходил в походы, ездил в пионерские лагеря, завидовал добровольцам, сражавшимся в Испании, учился ненавидеть фашистов и мечтал стать летчиком.

В свои двадцать четыре года лейтенант Малеванный успел побывать и на фронте и во многих боях с бандами националистов. В него не раз стреляли, было и так, что казалось, отсчитывает судьба молодому лейтенанту последние минуты.

Товарищи по работе утверждали, что Малеванному отчаянно везет: родился, мол, в сорочке, или какая-то дивчина каждый вечер за него бога просит. «Дай бог здоровья той дивчине, — отшучивался лейтенант, — знал бы которая — женился…» А сам относился к своей «везучести» более прозаически. Говорил:

— Вот, понимаете, вчера думал — конец, отгулял свое по земле. Сообщили, что на хуторке одном собираются на вечерницы гости из леса: агитировать молодежь. Ну и я, конечно, туда же. Иду по хутору, псы с цепи рвутся, лай стоит до неба. Они, эти сволочные дворняги, меня и демаскировали. Пока до хаты, где на посиделки собралась молодежь, дошел, там уже два бандита приготовились меня с автоматами встретить: растолкали всех по углам, один стал у двери, второй у окна. Хлопцы местные под стенками жмутся, а что могут сделать голыми руками? Те, лесовики, орут: «Кто тут комсомольцы, выходи!» А там был Володя Сиротюк, только в комсомол вступил. Стал Володя против бандита, тоже кричит: «Я комсомолец! Вы мого тата вбылы, стриляй, вражииа, и в мене!» Вот тут я и подоспел. Рванул дверь и с порога одного уложил из пистолета. А второй мне автомат в грудь упер, пальцем шевелит на спусковом крючке — все. И тогда Володька ему под ноги ка-ак кинется — ушла автоматная очередь в потолок. Вот, а вы говорите — везет. Просто помощников много, вот и не страшен никакой черт лесной — выручат…

Малеванного знали во многих селах и любили за веселый характер, смелость, за то, что шел по жизни открыто и приветливо. Однажды, это было в сорок четвертом, сразу после освобождения области от оккупантов, Малеванный долго гонялся по лесам за бандой сотника Яра. Собственно, от этой банды осталось одно охвостье. Кого выбили, кто сбежал из леса при первой же возможности. Но уцелели наиболее оголтелые. Яр отличался неимоверной жестокостью. Малеванный со своей группой оказался в небольшом селе сразу же после того, как там побывал Яр. Дымились, догорали хаты. На широкой деревенской улице рядком лежали несколько человек. У одного, пожилого седоусого крестьянина, в груди, торчал плоский немецкий штык, вместо лица — кровавая каша. «Председатель сельсовета, — сказал кто-то из уцелевших жителей. — А вот там его дочка…» Молоденькая девушка, казалось, обняла ствол яблони, прижалась к нему щекой. Малеванный подошел ближе. Бандиты пришпилили девушку к дереву большими гвоздями. Тут же лежал комсомольский билет девушки — страницы его слиплись от крови.

Малеванный в ту ночь загнал Яра в лесную балку. Ночь была душная, по краям темного неба беззвучно полыхали зарницы, бандиты залегли за деревьями. Они отчаянно отстреливались. Лейтенант приказал солдатам подойти вплотную и забрасывать гранатами. «За ту дивчину, — сказал Малеванный. — и чтобы ни один не ушел…» А потом встал во весь рост и подошел к темному обрыву.

— Слухай, Яре! — крикнул лейтенант в темноту. — Це я, Мальованый. Чи знаешь такого?

— Знаю, пес, — откликнулся Яр. — Бережу для тебе кулю!

— Сообщаю, что народным судом за преступления против Советской власти тебе вынесен смертный приговор. Приговор приведу в исполнение лично. Сегодня! — Сказал, будто вколотил гвоздь в доску.

Был короткий бой, когда пламя от гранатных взрывов вплелось в отблеск зарниц и глухо стучали автоматы. «Хлопцы! — крикнул своим Малеванный. — Не трогайте Яра, хочу глянуть тому кату в глаза». Они встретились на дне балки лицом к лицу, и Яр бросился бежать. «Да умри ж хоть по-человечески! — закричал лейтенант. — Повернись лицом к смерти!»

Еще долго потом, стоило лейтенанту закрыть глаза, виделась ему девушка, обнявшая яблоню…

Ненависть к бандитам росла у Малеванного день за днем, она была как завещание той дивчины — если ты мужчина, отомсти. Потому и не щадил себя, лез в самое пекло. Как-то сказал Нечаю:

— Понимаешь, Иванку, одна у меня мечта — дожить до того дня, когда выполем эту мерзость. Навсегда…

Но эта ненависть со временем не превратилась в злобу. Она была осознанной и целенаправленной, помогала бороться, а не ослепляла.

Другую дорогу прошел Роман Савчук. Он попал к Рену в 1943-м. Рен был тогда молодым, уверенно и властно ходил по земле, легко вскакивал в седло. Носил сотник польский китель с накладными карманами, щегольские галифе, мазепинку с трезубом. В том селе, где валялся в горячке Роман, сотник равнодушно распорядился жизнью десятка людей, родственников партизан и коммунистов.

Из одной хаты выволокли Романа, он только начал подниматься после болезни. Привели к Рену. Проводник посмотрел на подростка, раскатисто захохотал. Жалкий был вид у хлопца: остро выступили скулы, глубоко провалились лихорадочные, колючие глаза — скрутила хвороба.

— Вот партизанского выкормыша поймали, — гордо доложил сотнику «боевик»[20]

Роману трудно было стоять, и он оперся спиной о тын. Услышал, что сказал бандеровец, похолодели ноги, подумал, что приходит конец.

— Я с партизанами не знаюсь, — умоляюще обратился к сотнику. — Як на то, давно уже шукаю уповцев. Вышкол[21] маю, — добавил с некоторой гордостью.

— Щенок, — без злости сказал Рен. — Откуда такой?

Роман изложил историю своих скитаний.

Рен выслушал, поверил хлопцу, приказал «боевикам»:

— Возьмем этого шмаркатого швайкала[22] с собой. Подкормим, и нехай воюе. Чтоб не говорили, что мы только убиваем, — ткнул в сторону дымившихся пепелищ. — Для тех, кто не забыл святые заветы предков, моя сотня как родная семья…

Роману не улыбалось бродить с уповцами по лесам, но понимал: будет перечить — налегке отправится на свидание с теми самыми предками. И потому сказал благодарно: «Бардзо дякую, батько».

Кто-то из приближенных заметил одобрительно:

— Добре надумал, друже проводник. Воспитаем из щенка пса. Ничего, что сейчас шелудивый да облезлый. Были бы кости, мясо нарастет.

И закрутились чертовым колесом дни: рейды, налеты, бункера, лесные дороги.

Как-никак, а Роман почти закончил гимназию. Это сразу выделило его из «боевиков», полуграмотных, прошедших другую учебу — уголовщины, тюрем, отрядов «вспомогательной полиции».

Он начал писать стихи. О черноглазых красавицах, вишнях в цвету и о том, какие бывают золотые закаты. «Боевики» заметили, что Роман много пишет, вместо того чтобы, как добрые люди, в свободные минуты самогонку пить. Тетрадку с виршами принесли Рену — не к лицу «борцу» за национальную идею заниматься чепухой, батько прикажет плетью вразумить стихоплета.

Но Рен полистал обшарпанные листочки и велел доставить к нему лично «того хлопца, как его там…».

— Чуприну, — подсказали услужливо.

— Ага. Добряче призвыще — Чуприна. Помню, был патлатым да нечесаным.

Роман за год вымахал в здоровенного парубка. Рен встретил его дружелюбно.

— Добре пишешь, — сказал. — Читал. Нужны нам грамотные люди, такие, чтобы могли наши идеи объяснять. Будешь при мне по пропагандистской части. И писать станешь не про тендитных красоток — про боротьбу нашу, про потоки крови, которыми орошаем цветы нашей свободы.

Считал, видно, Рен, что с поэтом надо разговаривать высоким штилем.

— Сколько тебе лет?

— Восемнадцать, — с некоторой гордостью ответил Роман.

— Ага. Пора за тебя всерьез браться, учить тебя нашей науке.

…Дорого обойдется Роману та наука…

Рен задумчиво, изучающе рассматривал хлопца. Роман выдержал его взгляд.

— Не мигаешь… Молодец, — одобрил проводник и пришел в хорошее расположение духа. — Казаком стал… Уже под носом зачернело. Потому и лезут думки про красавиц. Сами были такими, пока не попробовали того меда…

«Боевики» захохотали батьковой шутке. Не часто шутил Рен.

— Чтоб не мешала тебе лирика воевать за наши идеи, сделаем так. На днях должны мы наведаться в одно село. Преподнесу я тебе подарунок. А пока оставайся в штабе.

К Роману подходили «боевики», поздравляли с «повышением».

Рен безошибочно выбирал цели для своих налетов. Сперва его разведка точно устанавливала, что в селе и рядом с ним нет партизан, взрослые мужики в лесах, только и остались старые да малые, а в некоторых хатах прячутся беглецы из лагерей военнопленных. Тогда и заявлялся в то село. Он охотился за связными партизанских отрядов, их добровольными помощниками в селах. Фашистское командование высоко ценило эту «деятельность» проводника.

Так было и на этот раз. «Боевики» лихо ворвались в село. Их радостно приветствовали полицаи из «вспомогательной полиции», хвалились, что уже и сами основательно поработали, очистили население от «скомунизованого элемента». Верховые бандеровцы с криком и гвалтом носились по селу, стреляя в воздух. Рен приказал начальнику полицаев представить список подозрительных лиц, указать хаты, в которых жили родственники партизан. Старший полицай, понимающе ухмыляясь, сказал:

— Начинайте прямо от околицы. Как говорят, в таких делах лучше перебрать, чем недобрать…

«Боевики» азартно принялись за грабеж, тащили все, чего не прихватили раньше немцы.

Случайно они наткнулись на хату, где прятались два раненых партизана. Застучали выстрелы. Партизаны отстреливались яростно, бандеровцам пришлось выкатить станковый пулемет, забрасывать хату гранатами. «Живьем берите!» — командовал Рен. Он уже предвкушал, как обрадуются «подарку» приятели из фашистской разведки. Но выстрелы замолкли только тогда, когда обрушились стропила — партизаны сами выбрали себе смерть.

Рен велел согнать жителей на выбитый до черноты майдан. Он выехал на коне, следом за атаманом тянулся «штаб». Староста дрожащими руками преподнес хлеб-соль. Пахнул хлеб остро и горько дымом. Проводник набожно перекрестился, отломил щепотку хлеба, обмакнул в соль. Он неторопливо подвигал челюстями, вытерся рушником, который протянула старостова дочка.

Косым клином над селом тянулся дым — горели хаты.

Речь Рена была краткой и выразительной:

— Надо бы вас всех перестрелять за тех двоих, — обратился он с коня. — Но настроение у меня хорошее, потому расстреляем только каждого десятого, чтоб неповадно было…

Плакали люди. Помощи ждать неоткуда. Не от немцев же… В самом начале перестрелки прикатил на мотоциклах из соседнего села фашистский патруль. Немцы поздоровались с проводником, о чем-то поговорили и укатили обратно — «акция» бандеровцев их не касалась.

«Боевики», не особенно считая, вытолкали из толпы кучку людей. Кто-то из адъютантов проводника торопливо пробормотал «приговор». Рен во всем любил порядок. Обреченных повели на берег озера.

Роман впервые участвовал в «акции» такого масштаба. Он стоял с автоматом в руках и пытался понять, за что и почему убивают этих людей. И не понимал…

Кинулась к Рену старуха, схватилась за атаманское стремя.

— Помилуй, чоловиче, не губи невинных!

— И эту ведьму туда же! — вытянул проводник старуху плетью по спине.

Люди, пришибленные неожиданным горем, нечеловеческой жестокостью бандитов, молча двинулись на автоматы. Несколькими очередями поверх голов бандеровцы снова спрессовали их в тесный гурт.

Была среди смертников молодая дивчина. Лицо по самые брови закутала черным рваным платком, щеки вымазала сажей. Но так можно было обмануть немцев, только не Рена.

— Привести сюда! — ткнул в нее плетью проводник. — Да снимите с нее рвань.

С девушки сорвали платок, драную старушечью кофтенку. Она попятилась под цепким взглядом проводника, прикрыла тело руками.

— Гарна, — оценил Рен.

Дивчина, перепуганная насмерть, дрожала, шевелила губами. Может, молилась?

— Гей, где Чуприна? — проводник приподнялся на стременах. — Пусть подойдет…

Он и Чуприну спросил, гарна ли дивчина. И когда тот кивнул, проводник сказал:

— Вот тебе мой подарок. Чтобы не снились по ночам черноглазые красотки, веди эту в садок. Да не торопись, мы еще задержимся, пан староста пригласил нас на вечерю.

Весело смеялись атаманской выдумке «боевики».

— Пошли, — сказал Чуприна девушке и забросил автомат за спину.

Вслед им понеслись циничные советы, похотливая матерщина. Девушка пошла впереди хлопца, спотыкаясь на каждом шагу, будто слепая. Они миновали «боевика», разжившегося во время «акции» барахлишком. Роман выдернул у него из рук мужской пиджак, кинул девушке: прикройся. «Боевик» схватился за пистолет, и тогда Роман с перекошенным от злости лицом двинул «соратника по борьбе» кованым немецким ботинком в живот.

Рен видел это. Притихли националисты, знали, не любит проводник грызни между своими: чужих кусайте, своих не трогайте.

И опять реакция Рена была неожиданной. Процедил одобрительно:

— Вырос волчонок! А ты, — это «пострадавшему», — хапай столько, сколько удержать можешь… — Рен отвернулся, показывая, что инцидент исчерпан.

Чуприна вел девушку садами — стих гомон толпы, приглушенно, издали доносились выкрики националистов, шаставших по уцелевшим от погрома домам.

Дивчина шла покорно, изредка поворачивалась к Роману, будто спрашивала взглядом: здесь или идти дальше? Она зябко куталась в длинный, до колен, мужской пиджак. Ее покорность бесила Чуприну, ему хотелось, чтобы кинулась на него девушка с кулаками, и тогда по праву сильного он повалил бы ее на землю, растоптал ее красоту.

Они ушли далеко садами, а Роман все почему-то не останавливался, и с каждым шагом поднимались у него в душе горечь и недоумение: не о такой любви писал он в своих виршах, не так думал про первую встречу с дивчиной, когда ворочался у ночных костров.

Дивчина приглушенно плакала, слезы катились крупными горошинами по щекам, она вытирала их рукавом — совсем как ребенок.

Владелец того сада, куда они пришли, был хозяйственным мужиком. Он обкосил деревья, и трава лежала в валках, пахла, просыхая, дурманяще. Изредка с глухим стуком падали на землю яблоки, и даже по стуку чувствовалось, какие они крупные, за кудрявые деревья цеплялась темнота. Девушка поняла, что дальше они не пойдут, и повернулась к Роману.

— Как звать? — спросил хрипло Чуприна.

— Что тебе до того? — горестно всхлипнула девушка.

— Перестань рюмсать!

— А ты… ты, бандите, робы, що надумав! Та не тягны ж, бо не маю билыие силы! Краще б убылы!

— Кто твой отец? — с болезненным интересом продолжал допытываться Чуприна.

— Нет у меня отца! Немцы убили. И брата старшего немцы закатувалы — партизаном был. Одна я на всем свете, как былина. И некому за меня отомстить будет! Немцы всю семью выбили, а теперь свой, украинец, нож к горлу приставил!

Все это девушка выкрикнула прямо в лицо Роману, уже не страшась того, что будет ей после этих слов. Роман схватил ее за плечи, с силой повернул к себе — полетел на скошенные травы пиджак. Запрокинул дивчине голову и увидел в глазах ее ненависть — такой взгляд на всю жизнь потом ходит с человеком, даже если человек тот — бандит.

— Уходи, — сказал ей Роман.

Она не поверила, стояла и ждала, когда наступит смерть или позор, после которого тоже смерть.

— Иди с глаз! — закричал Роман и замахнулся, чтобы ударом прогнать дивчину. Наверное, было в его голосе что-то такое, что дивчина перестала плакать. Роман резко толкнул ее, упала девушка на землю и тут же вскочила, прижимая юбчонку ладонями, кинулась в сторону, в темноту. И вот уже стих шелест яблоневых веток, потревоженных ее бегством. Роман круто повернулся, чтобы уйти туда, где огонь подпалил небосвод. Там догорали хаты, «вечерял» Рен, гуляли «боевики» — их песни даже сюда доносились.

— Хлопче, — услышал он неожиданно, — не уходи.

— Чего тебе?

— Не могу я в село вернуться — попаду в руки других… не таких, как ты… А тут боюсь… Страшно, темнота кругом…

— Дурочка, — Роман облегченно засмеялся, доверчивость девушки тронула его. — Не темноты бойся — людей страшись. Идем ближе к селу, там переждем.

Они долго стояли в тени крайних хат, пока не послышалась громкая команда строиться. Чуприна вышел из ночи и молча присоединился к штабу проводника.

— А где… та? — мимоходом поинтересовался Рен, присматриваясь к колонне националистов. Он подал команду: — Кроком руш!

— Домой, наверное, пошла, — равнодушно ответил Чуприна.

— Напрасно. В таких случаях надо, чтобы не оставались в живых.

…Звали ту дивчину Евой. Пройдет время, и она сама скажет Роману: «Люблю!»

Вот так воспитывал Чуприну Рен, приучая к жестокости, к покорности сильным, день за днем вытравляя из души все человеческое.

Но в «науку» батьки Рена жизнь вносила неуловимо, часто неприметные поправки, иногда усиливая, а иногда и ослабляя жестокие уроки проводника.

Так было с Евой, так случилось и тогда, когда родилась у Романа дочка. Через несколько дней после рождения Настуси едва не покатилась с крутых Романовых плеч чубатая голова. «Боевка» Рена подожгла хату бедняка-активиста в глухом селе. Хозяин упал у порога — наткнулся на бандитскую пулю. Выскочила из огня его жена, вынесла маленькую дочурку и заметалась по подворью, окруженному националистами. Чуть поодаль стояли соседи — Рен приказал согнать их, чтобы смотрели, навек запомнили, как в колхоз записываться.

Хата горела ярко.

Женщина страшно голосила, то бросалась на грудь убитому мужу, то закрывала собой дочку.

— Кончайте их! — махнул рукой Рен.

Роман шагнул широко к женщине, выхватил у нее девочку и пошел к людям, толпившимся за тыном.

— Чуприна! — резко крикнул Рен. — Брось байстрюка в огонь!

Проводник потянулся к пистолету.

— Одчепиться! — заорал и Роман, не помня себя от ярости. — Не дам дытыну вбываты!

Пуля пробила ему фуражку. Роман даже не обернулся. Он знал — на двадцать метров Рен сбивает из пистолета влет ворону. И сейчас не промахнулся — пугает.

Он отдал ребенка соседям бедняка-горюна, неторопливо подошел к проводнику.

— Батьку! Колысь вы мене пидибралы на дорози, подарувалы жыття, тепер моя черга — нехай жыве дытынка…

— Ну, якщо просыш…

— Прошу, батько!

— Видите, — повернулся Рен к селянам. — Какие великодушные, чистые хлопцы воюют за вашу свободу!

Проводник из всего умел извлечь выгоду…

«Боевики» потом говорили Роману:

— Любит тебя хозяин. Ни от кого такое бы не стерпел…

А Чуприна, мерявший жизнь лесными бандитскими мерками, долго еще после этого восхищался «великодушием» Рена и служил ему преданно и верно.

«Молодая душа как воск, — говаривал Рен своим помощникам, — лепи из нее что хочешь». Он требовал, чтобы каждый из националистических главарей в соответствии с инструкцией центрального провода лично занимался воспитанием одного-двух юношей: «Воспитывайте из них себе смену!» Далеко вперед загадывал проводник. При этом он обычно ссылался на Романа:

— Кем бы он стал, не попадись мне в руки? Врагом нашим — вот кем!

Чуприна писал «льотки» — листовки, призывал в них вступать в УПА, приобретать «бифоны»,[23] восхваляя «подвиги» Яров, Стригунов, Шуров. От подвигов этих пахло мерзко, но сам Рен сказал: «Мы идем к своей цели любым путем. Если победим — никто нас не посмеет осудить, а погибнем — будет нам все равно». Роман ставил в конце листовок «з хаты до хаты, з рук до рук», и казалось ему, что легкокрылыми ласточками разлетаются они по земле. Даже не догадывался, что большинство населения издевается над его высокопарным националистическим бредом, раскуривает листовки на цигарки.

После ликвидации чекистами районного провода Рен назначил своего воспитанника адъютантом и больше не расставался с ним. Может быть, у него пробудилась тоска по семье, свойственная каждому; или видел он в Романе наследника своей «справы», но Рен действительно крепко привязался к хлопцу, доверял, последовательно и — цепко передавал ненависть к «москалям, схиднякам, Совьетам и иншим скомунизованым елементам».

…Лейтенант Малеванный вновь и вновь анализировал все, что узнал о Савчуке-Чуприне. Чекистам было известно: вместе с проводником краевого провода Реном на запасной базе находится его «боевка» и адъютант. Очевидно, это был Роман. Но пока не было в их руках ниточек, которые привели бы к запасной базе.

Жизнь иногда тонко и хитро сплетает судьбы людей.

Малеванный никогда не видел Чуприну, они находились во враждебных лагерях, при неожиданной встрече обменялись бы вместо приветствия автоматными очередями.

А вот если бы действительно встретиться с этим Чуприной? И поговорить с ним, попытаться открыть глаза?

У Малеванного складывался необычный план действий. Чтобы осуществить его, требовалось разрешение начальства. Лейтенант глянул на часы: почти полночь, поздно, но начальник райотдела в это время обычно еще на работе. Малеванный сунул два пальца под ремень, согнал за спину складки на гимнастерке, пригладил непокорный чуб, решительно прошагал по коридору к двери, плотно обитой войлоком.

— Товарищ майор, разрешите?

Разговаривать с Кругляком Ива отказалась наотрез, как тот ни убеждал, что происшедшее — только необходимая для нового человека проверка. Чертыхаясь и поминая недобрым словом всех родственников упрямой девки по десятое колено включительно, Кругляк вынужден был убраться ни с чем.

На следующий день к Иве заглянул Стефан. Девушка теперь знала его фамилию — Хотян. По словам мастера Яблонского, Хотян иногда оказывал его «мастерской» мелкие услуги. Вообще Яблонский довольно высоко ценил широкоплечего молодого человека:

— Поверьте гендляру[24] старой закалки — со Стефаном можно иметь дело. Вы думаете, его знают на черном рынке? Как бы не так! Никто его не знает в лицо. А между тем наш Стефан проворачивает довольно крупные операции, имеет солидную клиентуру, у него есть надежные пути получения дефицита.

Яблонский почти уважительно проговорил:

— Мне докладывали — его основной интерес — валюта. — Мастер назидательно покачал тонким, будто восковым пальцем. — Дальновидный человек! И заметьте, делать такие дела и оставаться в тени не каждому дано… Но меня не проведешь, Яблонский, — пан мастер заговорил о себе в третьем лице, — все видит. Коньяки и тряпки для Стефана прикрытие — в случае чего, всего лишь мелкая спекуляция, пережитки проклятого прошлого. За такое много не дадут…

Лестная характеристика Яблонского послужила Иве достаточным основанием для продолжения знакомства с предприимчивым дельцом.

Стефан забежал поинтересоваться, нет ли у паники новых заказов.

— Пока воздержусь, сорить деньгами не привыкла.

Ива взглянула на Оксану. Девушки часто заводили разговор о Стефане, пытались выяснить, насколько посвящен этот делец в тайны мастерской Яблонского. Сказала: — Вчера вечером заглянули ко мне знакомые, засиделись допоздна…

— Хотите, угадаю, кто гостевал? — в шутку предложил Стефан.

— Попробуйте, — включилась в игру Ива.

— Были двое. Один высокий и глуповатый…

— Правильно.

— Второй приземистый, неторопливый, под правым глазом родинка…

— Уж не следили ли вы за мной?

— У меня к вам сердечный интерес, — опять пошутил Стефан. Но серьезность тона не соответствовала игривому смыслу. — Значит, угадал?

Ива развела руками.

— Тогда вот мой совет. Вы моя постоянная клиентка, — подчеркнул интонацией сказанное Стефан, — и мне было бы очень жаль, если бы у вас случились неприятности. Для моей фирмы — убыток. Визитеры были серьезные, но почти бесполезные. С такими лучше ничего основательного не затевать…

— Понятно.

— И к дому не приваживать.

— Спасибо за совет.

— Не стоит. Советы раздаем бесплатно, — балагурил Стефан. — Если снова потребуется консультация, обращайтесь — весь к услугам прекрасной паники…

Так что, когда через несколько дней Оксана передала Иве, что Кругляк настаивает на встрече, Менжерес зло стрельнула глазами:

— Пошли его к бисовой маме. А будет надоедать, передай — пристрелю из того браунинга, который они у меня нашли.

А Кругляк проявлял настойчивость вот почему. Ему предстояло нанести визит инспектору отдела кадров педагогического института Степану Сороке и доложить о результатах встречи с Менжерес. Время и место были обусловлены на такие случаи заранее.

Кругляк заволновался. Сорока вызывал не часто, обычно они пользовались для связи контактными пунктами. Только что-то очень важное могло заставить его пойти на прямую встречу.

Как только стемнело, Кругляк направился в центр города к кафе «Лилея». Северин шел за ним метрах в пятидесяти, проверял, не прицепился ли «хвост». Правила конспирации Кругляк соблюдал неукоснительно. Может, поэтому ему пока везло — все дружки попали в руки чекистов, а он удачливо обходил засады.

Сорока сидел в кафе, маленькими глоточками пил чай, читал газету. На стул небрежно бросил демисезонное пальтишко, рядом поставил пузатый потертый портфель — мелкий служащий после трудового дня зашел подкрепиться на скорую руку.

Кругляк основательно изучил витрину соседнего магазина, прежде чем Сорока вышел из кафе и зашагал неторопливо и устало, по Киевской. Кругляк еще подождал и отправился следом. Где-то сзади шел Северин. Такая тройная подстраховка еще ни разу не подводила. На улице было в это время многолюдно, и Кругляк забеспокоился, что потеряет в сутолоке узкую спину шефа. Он недоумевал: куда ведет? Не дай боже, к окраине, там на пустынных улицах они будут заметны, как блохи на снегу.

Сорока оглянулся, юркнул в парадное большого четырехэтажного дома. Кругляк облегченно вздохнул — эту явочную квартиру он знал, бывал здесь раньше. Теперь следовало убедиться, все ли в порядке у Северина. Кругляк отыскал глазами в толпе своего помощника. Тот неторопливо прогуливался по противоположной стороне улицы, выделяясь среди горожан дорогой смушковой шапкой. «Лайдак! — рассердился националист. — Вырядился!» Он снял свою потертую кепчонку, помял ее в руках. Этот жест предназначался для Северина и означал: «Жди меня здесь, следи».

Когда Кругляк вошел в квартиру на третьем этаже, Сорока успел уже раздеться и о чем-то говорил с хозяйкой. На столе стояли консервные банки, пакеты с колбасой, маслом. Похудевший портфель лежал рядом.

Шеф приходил иногда на эту квартиру «отдохнуть». Потому и подкармливал пани Настю. В свое время Кругляк проверял ее прошлое. Оно было путаным и весьма причудливым: спекуляция, сводничество, торговля фальшивыми драгоценностями, доносы в гестапо. Эта дура имела обыкновение подписываться под доносами своей настоящей фамилией — зарабатывала разрешение открыть комиссионный магазин. Гестаповцы, обычно не очень разборчивые, и те посчитали ее как агента слишком никчемным и охотно передали в «кадры» оуновцам. Она пригодилась, когда потребовалось готовить квартиры для будущей работы в условиях подполья. Кругляк с удовольствием вспомнил, как Настя валялась у него в ногах, когда он выложил, что узнал про нее. Она готова была на все, лишь бы получить обратно свои доносы. Дура она и есть дура: стал бы Кругляк отдавать ей подлинники. А копии не жалко…

Так размышлял Кругляк, неторопливо раздеваясь в передней. В то же время он зорко присматривался к шефу, стараясь угадать настроение. Зачем все-таки вызвал?

— Доповидайте, — потребовал Сорока.

— Голошу… — деловито начал Кругляк.

Он доложил, что Менжерес не откликнулась на пароль. От повторных встреч категорически отказалась. Она разыграла из себя простушку, которая и знать ничего не знает и ведать не ведает. О том, какая была устроена проверка и как она проходила, Кругляк предусмотрительно промолчал.

— А признайтесь, пан Кругляк, — дружелюбно спросил Сорока, — не весело ожидать заряд картечи в живот?

Он презрительно прищурился, оглядывая с головы до ног приземистого помощника.

Начало разговора было не из веселых.

— Не понимаю, каким образом… — растерянно забормотал Кругляк. «Оксана, стерва, уже успела напакостить», — мелькнуло в голове.

— А хорошо, если бы она всадила в вас весь заряд, — почти мечтательно протянул Сорока, — вот, к примеру, сюда, — он ткнул пальцем в пояс Кругляку. — Кишки навыворот, а наша служба безопасности[25] избавляется от идиота. Как говорится, прощай, прощай, мне ничего не надо…

— Пан Сорока, разве вы не приказали…

— Приказал… Но что? Проверить Менжерес! Не засекли ли ее, нет ли слежки и так далее. А вы разыграли провинциальный фарс с переодеванием. Кого вы хотели провести? Менжерес, которую лично знал Шухевич?[26] Да вы в полиции на писарском стуле штаны протирали, когда она с Бурлаком Бещады жгла! Вы свои поганенькие доносы на приятелей в гестапо строчили, когда она была уже особо доверенным курьером! У нее два креста — Золотой и Серебряный — наши высокие награды!

У Сороки была привычка во время разносов не смотреть на подчиненных. И сейчас он уставился немигающе куда-то в пространство, поверх головы Кругляка.

— Вы бы сразу предупредили…

— Я не обязан был вас предупреждать! Я и сейчас все это не должен вам говорить! Учтите, Кругляк, еще одна такая ошибка, и вы потопаете прямым ходом на небеса.

Кругляк молчал, опустив голову.

Он вспомнил, как впервые познакомился с Сорокой. Получил приказ встретиться с референтом СБ, грозным «Коршуном». Кругляк никак не предполагал, что «Коршун» — студент выпускного курса института, скромный, тихий, прилежный молодой человек. Сорока носил большие очки в простой круглой оправе, на людях был суетливым, заискивающе и подобострастно улыбался старшим. Когда хотел что-нибудь сказать, инстинктивно втягивал голову в плечи, снизу вверх заглядывал в глаза собеседнику, сыпал густо кругленькими словами. Пиджачок на нем лоснился, брюки были аккуратно подштопаны. Что-то нервное, истерическое проскальзывало в быстрых движениях, в ненужной суетливости, в стремлении быть неприметным и ненадоедливым. «Мельтешит, как шкодливая бабенка», — еще подумал скорый на оценки Кругляк, по привычке награждая новое «начальство» бранным словом.

«Шефа» ему показал связной. Он же назвал пароль для встречи. Когда остались вдвоем, Сороку будто подменили. Взгляд властный, ни одного лишнего движения, в голосе — явное превосходство и пренебрежение. Даже редкие прилизанные волосы будто стали гуще, а рост выше. Кругляк тогда переходил из обычных курьеров в непосредственное подчинение референтуре СБ и был поражен, насколько все досконально знает о нем Сорока. Даже то, о чем он сам предпочел бы забыть.

— Кажется, это вас направляли в концлагеря для выявления коммунистов? И в Травниках[27] изрядно помяли пленные? А потом и немцы? За сострадание к несчастным? Не брешите, пан Кругляк, простите мне неинтеллигентное выражение. Били вас за то, что меняли тютюн на золотые зубы. Да, да, заядлые курильщики выдирали их у себя и отдавали за пачку махры. А немцы не любят, когда их грабят, — золотые коронки пленных они считали собственным имуществом… Немцы отзывались о вас хорошо, мне как-то попалась на глаза ваша служебная характеристика. Особенно хвалили за участие в уничтожении гетто в Рава-Русской. Кстати, там вам лучше не появляться — жители вас запомнили и поступят с вами не очень интеллигентно…

Сорока любил слово «интеллигентно», употреблял его часто. Себя считал представителем украинской интеллигенции «новой генерации».

Уже после нескольких таких вопросов и реплик Кругляк предпочел рассказать о себе начистоту. А жизнь его была прямолинейна, как ружейный ствол: предательства, убийства, насилие.

Сорока решил, что этот человек вполне подойдет. Особенно для выполнения некоторых заданий по чистке.[28]

После окончания учебы Сорока стал работать в отделе кадров своего же института. Нашлись друзья, которые помогли ему остаться в областном городе. В том же институте он пристроил и Кругляка — по хозяйственной части.

Кругляк никогда не подводил своего шефа. Даже тогда, когда в ходе чистки пришлось убрать кое-кого из личных и давних друзей, утративших веру в победу идей «самостийности». А сейчас вот опростоволосился. Ну кто мог знать, что эта дивчина такая цаца?

Но, оказывается, Сорока выложил еще не все.

— Отыскали Шевчук, эту зеленогайскую учительницу?

Кругляк виновато потупился:

— Как сквозь землю провалилась…

— Кто привлекался к акции?

— Северин.

— Но ведь он не может даже появиться в Зеленом Гае — чужой человек сразу вызовет подозрения. Я начинаю всерьез сомневаться в ваших умственных способностях, пан Кругляк.

«Хоть бы выругался, что ли, — с тоской думал Кругляк. — Все было бы легче. Нудит и нудит…» А на лице у него — вразрез с мыслями — написаны были и подобострастное внимание и готовность выполнить любые приказания шефа.

Сорока снял очки, неторопливо и аккуратно протер стекла платочком.

— Мы попали в очень трудное положение, — спокойно, словно читая лекцию, заговорил он. — Наши отряды разгромлены, даже запасная сеть провалена. Потеряны лучшие люди. Уничтожено то, что создавалось годами. И все это за кратчайшее время. Среди тех, кто остается в строю, паника. Даже вернейшие, проверенные в десятках испытаний, заколебались. Некоторые уже бежали. Куда? Кто-то надеется отсидеться в укромной криивке,[29] кто-то, признав борьбу безнадежной, поднял руки. Сколько нас осталось? Немного…

Референт службы СБ краевого провода умел мыслить реалистично. Он позволял себе иногда задумываться над ближайшими и дальними перспективами подполья, начистоту изложить свои взгляды и выводы подчиненным. Но всегда подчеркивал: есть только один выход — бороться до конца. Каждым словом и жестом он старался создать себе репутацию человека особого склада: не знающего колебаний и сомнений.

Несколько лет назад Рен обратил внимание на нескладного, многословного студента, истово выставлявшего напоказ свои националистические убеждений. Прозвал его «Философом». И сумел разглядеть за чудаковатой внешностью твердую, жестокую натуру, за медоточивыми рассуждениями — беспринципность. Рен сделал его референтом службы СБ и не ошибся: Сорока ревностно наводил «порядок» в националистических рядах. И скоро прежняя его кличка «Философ» забылась, у «штудента» появилось новое псевдо — «Коршун».

Сорока методично излагал свои мысли Кругляку:

— Да, время тяжелое. Но пока жив хоть один человек, живет и дело. У нас, к счастью, почти не было провалов в руководстве. Значит, есть кому собрать новые силы, выждать и снова ударить. Но если почти на самой верхней ступеньке лестницы устраивается идиот, то… — Сорока безнадежно махнул рукой, — от таких надо избавляться.

«Прикажет удавить или расстрелять?» — лихорадочно соображал Кругляк.

— Пан Сорока, повторяю, я предполагал, что речь идет об обычной проверке. Метод, который я применил, не подводил ни разу. Если человек его выдерживал, значит он наш…

— Итак, подведем итоги: с Менжерес вы действовали топорно, Шевчук, которую необходимо уничтожить, не нашли. Не так давно исчез референт пропаганды — куда, при каких обстоятельствах? Тоже сказать ничего не можете? А вдруг этот референт сейчас выкладывает чекистам наши явки, связи, планы?

Шеф настроился на длинные нотации. Он удобно расположился в кресле, отодвинул настольную лампу, чтобы на лицо упала тень. У Кругляка немного отлегло от сердца: раз распекает, значит решил оставить в живых. Иначе не стал бы тратить времени.

Раздался звонок. Сорока и Кругляк одновременно сунули руки в карманы. Слышно было, как Настя разговаривает в передней: «Шубку повесьте, пожалуйста, сюда, а ботики поставьте под вешалку».

— Это для вас сюрприз, Кругляк, — многообещающе протянул Сорока.

В комнату вошла Ива. Она тоже держала руку в кармане спортивной куртки, и Кругляк мог поклясться, что тот предмет, который так оттягивает карман, — пистолет. Глаз у него был наметанный.

— На улице отвратительная погода, — сказала Менжерес.

— Дождь пополам со снегом, — откликнулся Сорока.

— В такую погоду лучше сидеть дома.

— Не у всех так выходит.

— Рада витати вас, друже командир! — обменявшись паролем, Ива тепло приветствовала Сороку.

Менжерес поздоровалась с референтом СБ по-военному, как принято было в сотнях УПА, а не в ОУН. Кругляк отметил это: ишь ты, прошла проверочку-закалочку. Он обратил внимание и на то, как свободно, без напряжения обращалась Ива с паролями — такое дается только длительной привычкой.

Сорока сердечно пожал девушке руку.

— С благополучным прибытием! — торжественно провозгласил референт.

Настя, умильно улыбаясь полными губами, внесла на подносе две рюмки, наполненные коньяком, — наверное, Сорока заранее об этом распорядился. Кругляку выпить даже не предложил. «Ну и дидько с вами, — чертыхнулся про себя эсбековец, — все равно на одном суке висеть будем». С некоторых пор эта мысль все чаще приходила ему в голову.

— Согласно приказу я временно поступаю в ваше распоряжение, друже, — сказала Менжерес. Коньяк она выпила, смакуя, маленькими глоточками. Кругляк, от которого не ускользала ни одна деталь, отметил и это: «Вот и пара нашему Сороке — тоже из интеллигентов». В отличие от шефа для него слово «интеллигент» было ругательным.

— Знаю, — ответил Сорока. — О вашем приходе в мастерскую Яблонского нас уже предупредили. И мы даже подобрали для вас интересное дело.

Референт СБ светился от радушия и приветливости.

— Но об этом потом, — махнул он нетерпеливо рукой. — Расскажите, как… там? — Он хотел знать, как идет борьба в тех местах, откуда прибыла Менжерес.

Ива информировала подробно, припоминая множество деталей. Она только оговорилась, что сведения эти старые, ведь прошло немало времени, как ушла в рейс.

— Почему так долго не устанавливали контакты? — поинтересовался Сорока.

— У меня было свое задание. Я его выполнила. Инструкции перед рейсом получила четкие: выполнить задание, не возвращаться, окончательно легализоваться, перейти в подчинение вашему проводу. На все это требовалось время.

— Да, об этом говорится в грепсе. Можно узнать о характере вашего поручения?

— Нет, друже референт. Простите меня, но… вы знаете наши законы не хуже меня.

«Вот тебе, — злорадно ухмыльнулся Кругляк, — получай и ты свое».

Сорока заметил ухмылку, обжег эсбековца взглядом, как плетью перетянул по спине.

— Вы очень обиделись на проверку? — спросил он Иву. — Правильно говорят: заставь дурня богу молиться, так он и лоб расшибет.

— Предполагаю, что она была вызвана необходимостью, — уклончиво ответила Ива.

— Что будем с ним делать? — кивнул Сорока на своего помощника.

— Это ваше дело. А в общем он действовал в меру своих сил и умственных способностей. — Ива без ненависти посмотрела на хмурого, вконец расстроенного неудачами Кругляка. — Насколько я понимаю, он у вас выполняет… вполне определенные функции?

— Когда надо, — щелкнул Сорока пальцами, — убрать кого-нибудь, Кругляк полезен.

— Вот пусть этим и занимается по мере необходимости.

Сказала — как отрезала.

«А она ничего, — перекрестился мысленно Кругляк, — толковая бабенка».

Ива чувствовала себя на этой встрече уверенно.

— Хотела бы и я спросить. Оксана случайно набилась ко мне в квартирантки? Как давно она с нами?

— Оксана в город прибыла недавно. Раньше входила в сотню Беркута. Она сообщила, что в институте появилась странная студентка. Честно говоря, намечалась обычная вербовка. Ваш приход в мастерскую все изменил. — Сорока не стал уточнять, что уже давно получил по подпольной почте уведомление о курьерском рейсе — приметы и пароли.

— Как вы намерены поступить дальше? Не очень удобно, что на одной квартире живут два ваших человека.

Ива намекала: в случае провала возьмут сразу двоих.

— Вы с Оксаной учитесь на одном курсе. Большинство студентов снимают комнаты по двое, по трое. Раз так получилось, менять не стоит.

Ива поняла: служба СБ краевого провода хочет иметь рядом с нею своего человека и ради этого идет на риск.

Сорока посоветовал:

— Может быть, вам изменить, как бы это сказать интеллигентнее, образ жизни? И одеваться скромнее? Советы не любят, когда кто-то выделяется из толпы. Таких сразу берут на заметку. Вам, выросшей на Западе, этого не понять…

Ива задумалась.

— Вряд ли я теперь смогу переключиться на другой стиль. Заявка сделана, прелюдия сыграна. Не забывайте, я приехала из Польши официально, все знают, что воспитывалась, как говорят схидняки, в буржуазной среде. Судя по всему, меня поручили перевоспитывать комитету комсомола — секретарь уже проводил со мной индивидуальные беседы, или как это там у них называется. — Ива улыбнулась. И откровенно добавила: — Да и трудно мне вести себя иначе. Боюсь, начну играть энтузиастку — провалюсь, особенно сейчас, когда эту жизнь я знаю плохо. Нет, уж лучше оставаться собой.

И опять Кругляк подивился разумности этой дивчины. Права, конечно, она, а не Сорока. Самая твердая легенда — это твоя собственная жизнь. Если умно ее преподносить, естественно.

Сорока в конце концов тоже согласился с доводами Ивы. Он чуть торжественно предложил считать знакомство законченным и перешел к делу. Референт пожевал бескровными губами, достал из портфеля фотографию.

— Вот смотрите…

Ива всмотрелась в фото. Симпатичная дивчина: глубокие глаза, приятный овал лица, мягкие губы. Короткая стрижка делала ее похожей на мальчишку, очень юного и задиристого.

— Красивая.

— Эта красотка, — сдерживая ярость, почти прошипел референт, — провалила одну из наших самых крупных операций.

Референт рассказал следующее. В Зеленом Гае была завербована молодая учительница Мария Григорьевна Шевчук, приехавшая в село на работу. Подколодной змеей втерлась она в доверие к руководителям движения в этом районе. Выполняла такие задания, которые вскоре позволили ей выявить всю сеть. Один из «боевиков» опознал в ней бывшего секретаря райкома комсомола, участвовавшую в облавах. Тогда с помощью пробравшегося в службу безопасности чекиста Розума она выдала себя за курьера с особыми полномочиями.

— Она казалась такой интеллигентной, — меланхолично повествовал Сорока, — по-девичьи наивной, мягкой… И вдруг у этой Шевчук оказалась железная хватка. Вы знаете нашу систему. Действия курьера с особыми полномочиями не обсуждаются, он ни перед кем не отчитывается, только перед теми, кто его послал. Его приказы подлежат безусловному выполнению. — Референт сокрушенно развел руками. — А все наша приверженность канонам. Сколько говорил — нельзя одного человека наделять чрезвычайными правами.

Ива улыбнулась.

— Обжегшись на молоке, дуете на воду? В организации должна быть железная дисциплина. Представьте, друже Сорока, что будет, если вместо выполнения приказов их будут обсуждать на каждом перекрестке? И если бы я, к примеру, предъявила пароли спецкурьера с особыми полномочиями, я бы тоже потребовала точного выполнения моих приказов.

Сорока поперхнулся:

— Вы… тоже?

— Основательно же вы напуганы, — звонко рассмеялась Ива, — не волнуйтесь, мои права кончились с выполнением задания. Хотя, признаться, я ими однажды воспользовалась на вашей территории.

— Когда? Для чего? — быстро спросил Сорока.

— Один из ваших людей недавно пропал. Не так ли?

— Да, исчез референт пропаганды. Нас это чрезвычайно волнует.

— Я приказала его уничтожить. Он давно уже служит МГБ. Именно он передал чекистам сведения об операции «Гром и пепел». И тогда появилась Шевчук, кажется, у нее было псевдо «Горлинка»?

— Вы знаете об этом? — Сорока подхватился с кресла, забегал из угла в угол. Голова у него совсем вошла в плечи, длинные руки болтались в такт быстрым, мелким шагам.

— Об этом знает каждый на пути от Львова до Мюнхена. Разразился неожиданный скандал, — продолжала холодным тоном Менжерес. — Наши руководители предупредили корреспондентов влиятельных западных газет, что большевики готовятся уничтожить целое село за связь с организацией украинских националистов. Была даже названа дата этой акции. Готовились сенсационные материалы. А что же вышло на деле? — Менжерес горько, болезненно улыбнулась. — Чекисты устроили ловушку, а потом опубликовали показания ваших бандитов, другого слова я не подберу, о том, как они должны были сжечь Зеленый Гай и перебить его жителей, переодевшись в форму советских солдат.

«Именно так все и было, — констатировал Кругляк. — Получили приказ провести эту акцию под видом москалей. А чекисты подставили ножку, да так, что до сих пор под горку катимся. Наши славные руководители в дерьмо по уши вляпались». Кругляк иногда позволял себе весьма нелестно думать о главарях.

— Мы вынесли смертный приговор Марии Шевчук, — пришел он на помощь референту СБ.

— Провал операции «Гром и пепел» — факт, который состоялся. Да и приговор до сих пор не приведен в исполнение, не так ли? — Ива вложила в тон солидную долю презрения. — Впрочем, это уже не мое дело.

— Наоборот, — перебил ее Сорока. — Именно ваше! Референтура СБ приняла решение поручить вам найти и уничтожить Шевчук. Ее фото вы только что видели. К сожалению, нам не удалось найти подлинную фотокарточку Марии Шевчук. Эта особа не оставила после себя никаких следов — работала умело. Пришлось для этой вот фотографии одну из наших девиц загримировать под нее. Но получилось достаточно достоверно. Дело Шевчук не случайно поручается вам — мы придаем ему большое значение. Речь идет о нашей чести. Это приказ, — деловито закончил он.

Ива встала — руки по швам:

— Послушно выконую, друже референт!

Референт Сорока был одним из немногих лиц, имевших связь с главарем краевого провода Реном. Точнее, даже он не знал, где находится убежище Рена, но поддерживал связь с ним с помощью курьеров. Зашифрованное донесение передавалось в три этапа. Курьер, уходивший из города, добирался до одной из деревень — там на старом католическом кладбище, под могильной плитой, находился первый «мертвый пункт». Курьер оставлял в тайнике грепс — кто его возьмет и когда, он не знал. Дальше шифровка попадала в хутор, прижавшийся к большому лесному массиву. В хуторе легально жил один из «боевиков». Он наблюдал за «мертвым пунктом» и за лесом — отсюда начинались тропинки вглубь. Здесь шифровка попадала в руки людей Рена.

Только несколько человек знали, где находится его логово. Даже для многих националистических руководителей он был личностью почти мифической: пропагандистская служба краевого провода старательно изобретала и пускала в обиход легенды о верности Рена идеалам самостийности. Строжайшая конспирация, таинственность окружали каждый поступок краевого проводника.

Еще не так давно Рен гордо именовал себя «лесным хозяином». Места, где ему приходилось скрываться, и в самом деле были зеленым морем, выплеснувшим на огромное пространство остроконечные волны деревьев… Места глухие, малолюдные, труднопроходимые.

Удар истребительных отрядов по основной базе националистов был неожиданным и жестоким. Рену удалось спастись, уйти в глубь леса, затаиться в глухомани. Краевой провод принял решение ограничить число людей, связанных с Реном, свернуть операции, которые могли бы подставить под новый удар штаб. И все-таки именно Рен держал в своих цепких руках все нити подполья.

Подлинную фамилию Рена знало только несколько человек. Обычно он пользовался тремя псевдонимами: «Рен» — для своих приближенных, «25-й» — для подписи под приказами, «52-й» — для донесений закордонному проводу. Манипуляции псевдонимами помогали запутывать следы и подкрепляли легенду о вездесущности проводника краевого провода.

И совсем уже немного людей знали историю его возвышения — не выдуманную националистическими пропагандистами, а подлинную. Он был сыном коммивояжера из Закарпатья. Обучался в Венском университете, по поручению гестапо шпионил среди «своих» — националистически настроенных студентов-украинцев. Вместе с немцами пришел на Украину, деятельно сколачивал «вспомогательную полицию», насаждал в западных областях оуновские звенья.

Рена знал лично «фюрер» националистов Бандера, он же «Сирый», он же «Весляр», он же «Баба», «Старый», «Шипавка», «Быйлыхо» и т. д.

В 1943 году гестапо стало известно, что один из лидеров националистов Закарпатья проявляет колебания, подумывает о том, чтобы повернуть оружие против своих немецких хозяев. Рену и его «команде» поручили навести порядок. Рен застрелил «предателя» и занял его место. Надо сказать, что он не замедлил «отблагодарить» своих немецких покровителей: в том же 1943 году присоединился к решению «Третьего надзвычайного сбора ОУН» о переориентации на англо-американцев.

Рен не терпел инакомыслящих и круто расправлялся с ними. Во время чистки весной 1945 года по его приказам было убито много крупных и мелких главарей. Это позволило на какое-то время задержать разложение краевой организации ОУН. Когда один из эмиссаров закордонного провода познакомился с методами проверки лояльности, применяемыми Реном, он сказал: «На таком допросе и я показал бы что угодно: что был, к примеру, родственником абиссинского негуса, тайным агентом Парагвая, а мой пятнадцатилетний внук уже двадцать лет служит в МГБ…»

Таким был Рен, жестокий проводник краевого провода. Одна ниточка связи тянулась к нему от референта СБ Сороки. А другая — оттуда, где за стеной лесов, за синими карпатскими горами находилась граница. Это была тропа особо доверенных курьеров. Рен давно уже ждал эмиссара закордонного провода — шифровка о его визите поступила месяца два назад. Эмиссаром оказался его старый приятель по Венскому университету Максим Дубровник. В годы войны Дубровник находился на Украине, вел националистическую пропаганду, в 44-м перешел в подполье, в 45-м бежал за кордон.

Рен и Дубровник встретились как старые друзья. Они долго обнимали друг друга, похлопывали по плечам.

— А чего это хлопцы тут торчат? — Речь шла о двух телохранителях Дубровника, присевших на лавке — автоматы на коленях. — Или боишься? — ехидно осведомился Рен. — Так кого? Сюда еще ни один энкаведист не добирался.

— Отдохните, друзья, — обратился к своим спутникам Дубровник, — теперь мы у своих.

Хлопцы не торопясь выбрались из бункера. Устали они крепко, их шатало при каждом шаге.

Поговорили о длинном и трудном пути, который преодолел Максим. Вспомнили общих знакомых: кто погиб, кто по лесам бродит, кому удалось уйти за кордон.

Максим как пристроился на дубовом, сбитом из неоструганных досок табурете, так и не двигался. А Рен был, наоборот, весел и оживлен. Он размашисто вышагивал по просторному бункеру, грубовато шутил, прикидываясь эдаким селюком-простачком, а в то же время несколько покровительственно поглядывал на Максима: мол, мы хоть и лесовики, не то что вы там, за кордоном, но тоже не лыком шиты. Он приказал приготовить обед, принести горячую воду, чтобы гость мог умыться с дороги. Адъютант проводника, Роман Чуприна, внес кастрюлю затирухи, бутылку самогонки. Рен половником разлил похлебку в деревянные тарелки. Пригласил:

— Садись к столу, наверное, отвык по закордонным ресторанам от казацкой затирухи в походной миске…

— Напрасно ты так, друже Рен, — спокойно отозвался Дубровник, — у вас свои трудности, у нас свои.

— Знаем, знаем, — веселился Рен, — все места в будущей державе не поделите. — Рен стер с лица улыбку, глянул остро и жестко. — Наверное, с инспекцией прибыл? Ревизию производить?

— Об этом еще будет разговор, — уклонился от ответа Дубровник. Он встал из-за стола — высокий, худощавый мужчина средних лет. Узкое лицо, длинные висячие усы придавали ему сходство со святым на изготовленных сельскими художниками иконах. Это сходство усиливалось тем, что глаза у Дубровника были будто застывшие: в собеседника он обычно всматривался так, будто примеривался, куда вогнать пулю.

— Сказал бы где поспать. Трое суток на ногах…

— Трудно пришлось?

— Все заставы и посты прошли хорошо. Только в одном месте едва не напоролись на засаду. Твои предупредили, чтоб обошел.

— Спать будешь у меня. Второй бункер битком набит — там «боевики», курьеры… Потом что-нибудь придумаем.

— А мои хлопцы? Тоже здесь?

— Тесно будет. Отправим их к адъютанту.

Дубровник поморщился.

— Все выгадуешь, друже Рен?

— Ты о чем?

— Хочешь на всякий случай меня без охраны оставить?

Такая откровенность поразила проводника. Он только головой крутнул:

— Отточили тебе зубы, Максим.

— Приходится остерегаться. В рейсах всякое бывает.

Дубровник укладывался спать основательно. Сунул маузер под подушку из красного ситца, еще один пистолет положил под матрац у бедра. Проверил автомат и поставил его у изголовья, подсумок с патронами и гранатами пристроил рядом. Рен молча наблюдал за этими приготовлениями.

— У тебя с нервами в порядке? — спросил.

Дубровник неожиданно признался:

— Не очень. Кстати, еще до меня к вам должен был прибыть наш человек, что с ним?

— Нормально. Учится в институте. О том, зачем прислали, молчит.

— У нее два варианта действий. Я тебе расскажу. Прежде встретиться с ней надобно.

— Сюда ей дорога заказана. Ни один человек сюда не должен приходить, кроме таких, как ты.

— А она и есть такая, как я. Курьер с особыми полномочиями. И если бы хотела — давно добралась бы до твоей берлоги. Но у нее не было задания нанести тебе визит — вот ты и потерял возможность познакомиться с очаровательной девушкой.

— Чертовщина какая-то, — вскинулся Рен. — Сопливых девчонок наделяют чрезвычайными правами, пускают их по курьерским тропам, которые мы сберегаем ценой своей крови…

— Тропу для себя она сама проложила. Легальную. Понятно?

— Ну, допустим.

— Не нукай, не запряг, — Дубровник тоже начал раздражаться. — А что касается сопливых девчонок… Знаешь, чья она воспитанница?

— И угадывать не буду.

— Напрасно. Романа Шухевича — вот чья. Советую как старый друг: смотри не ошибись в оценке этой «девочки». Но в одном ты прав: идти ей сюда незачем. Опасно. И не для тебя, — Дубровник презрительно хмыкнул, — а для нее — дорога длинная, трудная. Есть у тебя надежная зачепная хата?[30]

— Есть. Берегу для чрезвычайно важных обстоятельств.

— Считай, что они настали. Там я с нею и встречусь…

Он заснул сразу же, как только привалился к подушке.

Сон был неспокойный, напряженный: едва Рен звякнул пустыми мисками, Дубровник схватился за пистолет, спросонья пробормотал: «Живым не возьмете…» Рен озабоченно подумал: «Накрутит он у меня тут дел… С такими нервами только в рейсы и ходить…»

Он сел к столу, положил голову на руки. Свет керосиновой лампы-мигалки вырывал из темноты его лицо — крупное, с твердыми чертами, изрезанное глубокими морщинами. Рен прикидывал, какая связь может быть между появлением в его владениях Дубровника и дивчины из Польши, почему Максим отложил разговор о делах, ни слова не сказал о том, что давно обещано ему, Рену, об уходе за кордон.

Проводник накинул на плечи полушубок, прошел в бункер адъютанта Чуприны:

— Передай приказ Сороке. Пусть срочно выяснит все про Офелию: чем занималась в прошлом, с кем встречается сейчас, какую информацию собирает. Вместе с нею кто-то из наших живет? И про ту дивчину тоже все узнать… Да поторопи этого интеллигента — кишки из него вон, — наконец нашел на ком сорвать гнев проводник.

Выполняя приказ Рена, Сорока с помощью Оксаны собрал необходимые сведения. Прошлое Оксаны Таран, референт службы СБ, знал и раньше. Когда накопилось достаточно фактов, Сорока изложил их в донесениях проводнику краевого провода. Он не заботился о стиле, знал — проводника интересуют только строго проверенные данные, а за литературные красивости в таких серьезных делах он может крепко взгреть. Потому и получились донесения похожими на протокольную запись двух биографий. Вскоре ее читал Рен…

Оксана Таран. Родилась в 1925 году под Ужгородом в семье учителя. Отец, Трофим Денисович, бил активным деятелем местного отделения «Просвиты». Жена разделяла убеждения мужа и принимала участие в акциях, организованных «Просвитой». Кроме них, в «Просвиту» входили еще несколько местных учителей-украинцев, лавочник, дочь униатского священника, землемер. Руководителем был директор школы. Наиболее крупные мероприятия: выпуск рукописного журнала «Свитанок», бойкот лавочника-еврея — основного конкурента члена «Просвиты» — под лозунгом «украинцы покупают только у украинцев», устная пропаганда.

Во время событий 1939 года [31] относились к Советской власти откровенно враждебно, но активного сопротивления не оказывали — боялись. В годы оккупации абвер отнес местечко, где жила Оксана, к зоне, в которой карательные акции почти не осуществлялись [32] . Директор школы стал бургомистром. Он покровительствовал своим бывшим коллегам по «Просвите». Молодые из просвитовцев вступили в отряд «украинской вспомогательной полиции». К этому времени относится появление в местечке Марка Стрильця, известного вам под псевдо «Беркут». Он пришел вместе с четвертой южной группой ОУН — «легионом Роланд» [33] . О деятельности Беркута писать нет необходимости — вы о ней знаете. Оксана вступила в ОУН и по поручению Беркута руководила в местечке молодежной секцией организации украинских националистов [34] . Тогда же стала любовницей Беркута.

В 1943 году Беркут получил инструкцию готовиться к подпольной борьбе. В 1944 году в связи с приближением Советской Армии он увел людей из полиции в лес и создал из них сотню УПА. Оксана ушла вместе с ним. Отец посоветовал дочери сменить фамилию, а сам распространил слухи, что Оксана уехала к родственникам во Львов (там у Трофима Денисовича и в самом деле жила сестра).

Два года Оксана вместе с Беркутом кочевала по лесам. Лично принимала участие в нескольких акциях. Псевдо Оксаны — Зирка.

В 1946 году сотня Беркута пыталась прорваться на Запад, угодила в засаду и возвратилась обратно в леса. Тогда же Оксана вышла из подполья — все соседи были уверены, что она возвратилась из Львова, от родственников. Стала связной между сотней Беркута и запасной сетью.

Во время облавы сотня Беркута была почти полностью уничтожена. Сотнику удалось спастись. Вашим указанием он был направлен в распоряжение краевой референтуры службы безопасности. Оксана окончательно легализовалась. Однако в местечке ей было трудно рассчитывать на доверие властей. Мы посоветовали ей под благовидным предлогом выехать. Она поступила в институт — мне нужен был опытный курьер.

С Беркутом связь поддерживает, несмотря на запрет…

Ива Менжерес. Отец Ивы был до войны известным в городе профессором западной литературы. В библиотеке института есть его научные труды. Сын крупного адвоката.

В 1937 году профессор получил выгодное предложение преподавать в одном из университетов Польши. Семья перебралась в Краков, а дом был оставлен на попечение дальней родственницы. Завещание на недвижимое имущество составил на малолетнюю дочь Иву. Завещание сохранилось.

В Польше профессор установил связи с руководителями нашего движения, помогал деньгами, читал лекции, подписал несколько воззваний. На квартире своего отца Ива познакомилась с Романом Шухевичем.

Шухевич в одной из речей говорил: «В семье подлинных украинцев, которую я хорошо знаю, растет черноглазая русокосая девочка с поэтическим именем Ива. С детства она знает, за что мы боремся, и сама готова на любые жертвы во имя наших идей».

Есть свидетели этого выступления.

Иве было тогда пятнадцать лет. В шестнадцать она стала связной и курьером в ОУН, в семнадцать — руководительницей гражданской сети в одном из городков, выполняла сложные и ответственные задания.

Тогда же познакомилась с Виктором Яновским — впоследствии сотником Бурлаком. Учился в Краковском университете. С приходом немцев учебу прекратил, активно участвовал в нашем движении. Прошел специальное обучение в школе в Австрии, работал на гестапо.

С его помощью Ива устроилась переводчицей в гестапо.

Виктор Яновский для любовных встреч с Ивой использовал одну из нелегальных квартир. В то же время убедил ее стать любовницей одного из высокопоставленных чинов гестапо. Это помогло ему выдвинуться по службе.

В 1944 году получил приказ уйти со своей сотней в леса. Действовал на территории Жешувского воеводства. Сотня Бурлака выполняла приказ любыми путями помешать переселению украинцев, проживающих на территории Польши, на Украину.[35]

В 1943 году отец Ивы умер. После его смерти Ива отдавала все свои силы организации. В 1945 году перешла на нелегальное положение и присоединилась к сотне Бурлака.

Сотня Бурлака пыталась через Словакию прорваться на Запад. Но Бурлак был убит, сотня разгромлена. Ива получила приказ уйти на территорию Украины для продолжения борьбы. Возвратилась вначале в Краков, где заявила, что была в фашистском концлагере, потом в лагере для перемещенных лиц в Западной Германии. Предъявила властям соответствующие документы и справки. Получила, как украинка, разрешение на переселение на Украину. По линии организации была снабжена инструкциями, явками и паролями. Можно предполагать, что имеет конкретное задание. После возвращения поступила на учебу в институт, чтобы обеспечить себе «крышу». Лица, знавшие семью Менжерес, выехали или погибли.

Отмечаются личная храбрость Менжерес, опыт, ее убежденность и решительность. Награждена Золотым и Серебряным Крестами.

По характеру крутая, замкнутая, склонная к истерике. Иногда ведет себя вызывающе. Руководители института и общественных организаций считают такое поведение нормальным, так как, по их мнению, Менжерес росла в буржуазной среде, имеет пережитки…

Ива простила Оксане те неприятные минуты, которые ей пришлось пережить во время визита Кругляка.

— Я же не знала, кто ты, — оправдывалась потом Оксана. — Мне приказали, а в таких случаях не рассуждают.

— Успокойся. Каяться будешь перед смертью, — ответила ей Ива. — Ты поступила правильно. Действовала только не очень умело. Будь на твоем месте дивчина поопытнее, так она сразу бы меня обезоружила…

Однажды поздно вечером зашел на огонек Северин. Был он чем-то расстроен, поглядывал исподлобья. Оксана пригласила было садиться, а Ива начала ругаться — она не могла допустить такого грубого нарушения конспирации. Оксана успокоила:

— Не волнуйся, все знают, что Северин мой земляк, так что ничего особенного, если и проведает.

— Я «чистым» пришел. Трижды проверил.

И жалобно попросил:

— Не гоните меня, девчата. Тошно на душе, будто ведьмы там поселились — так и скребут когтями.

Северин достал из кармана бутылку водки, поставил на стол. Оксана побежала на кухню готовить закуску.

— Такое ощущение, что вот-вот попаду в капкан и тогда все кончится — и жизнь и небо голубое.

— Даже если нас не станет, жизнь все равно не остановится, — тихо сказала Ива, — может, никто и не заметит, что нас нет.

— Угу, — согласился Северин, — шел вечером по городу. Каждому в лицо смотрел, люди думали, наверное, тихопомешанный. А я загадал: попадется навстречу угрюмый человек, обиженная женщина — значит, все в порядке. Так нет же, идут, смеются, молодежь песни поет…

— На горе загадывал?

— А я радости давно не вижу.

Глаза у Северина тоскливо блестели.

— Вот ты была там, — он неопределенно кивнул в пространство. — Как на тех землях?

Ива догадалась, что спрашивает ее «боевик» о сотнях, действовавших на территории Польши.

— Не буду обманывать — тяжко. Пока шла война, мы господарювалы в целых районах, утверждали наши идеи словом, кровью и оружием.

— Откровенно…

— Так було. Ты не из чужестранной газеты, а я не из референтуры пропаганды. Мы — курьеры, «боевики». И знаем, что на наших полях посевы кровью орошаются, а урожай воронье собирает.

— Жестокая ты, и в глазах твоих ненависть…

— А у меня желто-голубая романтика[36] вот где сидит, — Ива провела рукой по горлу. — Так вот, с того дня, как закончилась война, освободились войска с фронтов, превратились мы в зверей, на которых вышла облавой вся громада. Горит земля от края до края, и в огне том горят надежды…

Сели к столу. Оксана внесла на шипящей сковородке яичницу, домашнюю колбасу.

Ива подняла рюмку.

— Выпьем до дна, чтоб наша Доля нас не чуралась, чтоб было у врагов наших столько счастья, сколько капель на дне останется.

— Злая у нас доля, — подхватила Оксана, — так пусть же станет не мачехой, но ненькой.

— Чепуха, — сурово отрезала Ива, — нет лучшей судьбы, нежели борьба за счастье родной земли. Именно ради этого и жить стоит. За то выпью, — девушка решительно опрокинула рюмку.

— Торопишься вслед за ним? — Северин кивнул на фотографию чубатого хлопца, которая, как всегда, стояла на столе Ивы.

— Его не трогай, — Ива прикрыла фотографию черной косынкой. — И пусть он не видит, что я с тобой пью. Это был такой парень!

— Где погиб?

— В Словакии.

— Ого! И туда добирались?

— Мы хотели через Словакию уйти в Австрию. Только не смогли пробиться.

Оксана снова налила в рюмки.

— Расскажи…

— Добре, — нехотя согласилась Ива. Глаза у нее тоскливо застыли. — От того рейда одна я осталась, так что никому уже мой рассказ не повредит.

Ива медленно, часто задумываясь, замолкая надолго, поведала о том, как уходила сотня ее возлюбленного с польских земель.

— …Нас обложили со всех сторон. Запасные бункеры разгромили, дороги перекрыли. Курьеры не возвращались — они уходили, чтобы навсегда исчезнуть в неизвестности. Связь с другими сотнями прервалась. Стало опасно появляться в селах: везде действовали отряды самообороны, каждого подозрительного тянули в милицию. Примерно в таком же положении находились отряды «Вольности и неподлеглости».[37] Польские крестьяне объединялись с украинцами и с оружием в руках защищали свои дома. Конец был близок — это чувствовали мы все. Сотня уходила в глубь Бещад. Это было ужасно. Мы шли по горам, и не было в них приюта. С каждым днем нас становилось все меньше и меньше.

Однажды на привале Бурлак подозвал меня и Гайворона — своего заместителя. Гайворон раньше служил в эсэсовских частях, на его руке выше локтя был вытатуирован номер группы крови.

Бурлак сказал, что еще несколько дней — и от сотни не останется и следа. Выход только один — оторваться от преследователей и уйти за польско-чешскую границу. Польские коммунисты не смогут перейти государственный кордон.

Гайворон сразу начал готовить людей к рейду. Мне поручили уничтожить документы, предупредить людей, связанных с нами. Бурлак и Гайворон приказали военно-полевой жандармерии[38] убрать всех, в ком сомневались. Раненых пристрелили. От сотни осталось человек тридцать — только самые верные, кто не мог рассчитывать на пощаду.

Шли на запад сутками, почти без привалов и ночлегов. В одной из мелких стычек был ранен Гайворон. Бурлак дружил с ним с сорок четвертого, когда вместе служили в полиции, участвовали во многих акциях. Рассказывали, что однажды Гайворон спас жизнь сотнику. Бурлак подошел к другу. «Тебе конец, доктор», — сказал он. Гайворона мы звали доктором за то, что носил пенсне. Доктор умолял не добивать — через несколько дней встанет на ноги и сможет идти сам. Сотник покачал головой и вынул пистолет… Он бы и меня добил, если бы ранили, потому что не знал, что такое жалость. У границы на ту сторону ушел связной. Он возвратился с местным хлопцем из глинковцев[39] — между нашим и их руководством существовала договоренность о взаимопомощи. Глинковец провел нас в обход пограничного поста, помог продовольствием и одеждой. Тогда, в начале сорок седьмого, граница Чехословакии охранялась еще плохо, а глинковцы имели кое-какие силы… Двинулись в глубь Словакии. Бурлак приказал никого не трогать, чтобы не злить население и не обнаруживать себя. Он тогда улыбался, говорил: придет время — мы и здесь погуляем. Настроение у сотника было прекрасное, впервые за много дней мы чувствовали себя в относительной безопасности. И даже когда хлопцы вырезали жителей маленького хутора, сотник не рассердился.

Чехословацкие пограничники настигли нас в горном ущелье. Это была часть, сформированная из рабочих пражских заводов и коммунистов. Они закрыли выходы из ущелья тяжелыми пулеметами. А справа и слева были горы. Пограничники предложили сдаться. Сотник просил пропустить нас с оружием, обещал никого не трогать. Но эти чешские коммунисты оказались такими же упрямыми, как и русские и польские: они требовали полной капитуляции.

В атаках обычно в первой цепи шел Бурлак, а в последней Гайворон. Но доктора не было в живых. Бурлак мне сказал: «Ты займешь его место: стреляй в каждого, кто струсит…»

Бурлак поднял остатки сотни в атаку. Это было самоубийство.

Вы знаете, в такие минуты все запоминается очень остро: у меня и сейчас стоит перед глазами солнце — оно только-только поднялось, круглое, добродушное, веселое. Оно мне показалось почему-то фиолетовым и глупым.

Чехи долго не стреляли, наверное, надеялись, что мы одумаемся. А потом один из наших решил бежать. Я его срезала очередью. Бурлак крикнул: «Так его…» И тогда заработали пулеметы. Они все легли там. Бурлак, раненный, отбивался гранатами, и его очередью прошило. Я чудом ушла вместе с проводником-глинковцем.

У меня были хорошие документы, будто я сидела в немецком лагере. Вернулась в Польшу, предъявила их…

Долго молчали. Потом Северин мрачно пробормотал:

— Интересная получается ситуация. Значит, били вас и украинские, и польские, и чешские коммунисты…

Оксана обмяла подругу, ласково провела рукой по русой косе.

— А дальше? Что дальше было?

— Работа, — неопределенно пожала плечами Ива. — Но это уже не только моя тайна…

Снова выпили за здоровье тех, кто сражается. И Ива села за пианино, но играть не стала, задумалась.

Хмель ударил «боевику» в голову. Северин все порывался рассказать, как однажды они громили село, поддерживавшее партизан, и как здорово горели хаты.

— Солома на крышах как порох…

— Сорока с вами был? — равнодушно спросила Ива.

— С нами. Этот сучий последыш только в таких акциях и участвовал, а настоящего боя не нюхал.

Оксана положила голову на плечо «боевику», ласково заглянула ему в глаза.

Они замолчали. Северин достал пачку папирос, Ива поднялась из-за пианино, попросила: «Дай и мне» и ушла на кухню, бросив пренебрежительно: «Помилуйтесь, а я покурю».

Через некоторое время к ней вышла Оксана. Умоляюще попросила:

— Можно, Северин у нас переночует? Поздно уже — будет уходить, соседи могут увидеть… — И, поколебавшись, добавила: — Мы с ним уже давно…

— А как же Беркут — Марко Стрилець?

— Он не знает. И я ему не присягала.

— А… черт с вами, — раздраженно ответила Ива.

— Ой, спасибо тоби, сестро! — Оксана втолкнула Иву в комнату, весело защебетала: — Северин, наливай по последней.

— Последней рюмки не бывает, — угрюмо пробормотал Северин, — последняя была у попа жинка да пуля в автомате у энкаведиста для такого злыдня, как я.

— Чего это у тебя настроение сегодня такое темное? — равнодушно, от нечего делать, поинтересовалась Ива.

— Эх, долго вспоминать, много рассказывать.

Ива не стала его больше расспрашивать. Однако Северин разоткровенничался:

— Уйду завтра в рейс. Тебе можно все рассказать, ты, дивчино, мне мозги не вправляй, вижу — из особых, проверенных. Пойду я в треклятый Зеленый Гай. Надо крупно поговорить с Остапом Блакытным…

— Хватит болтать, — рассердилась не на шутку Ива, — вот уж правду люди кажуть, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Разве не знаешь, что иногда и стены слышат?

Она забрала свою постель, грохнув дверью, ушла на кухню. Оксана и Северид остались допивать.

— Чего это она, га? — несколько растерянно спросил Северин.

— Такая уж есть, — прощающе сказала Оксана. — Видно, вошли ей в кровь леса: то вспыхнет вся, то вдруг добрая становится… Очень характерная…

…Через несколько дней Северин был убит в перестрелке, когда его пытались арестовать на автобусной остановке неподалеку от Зеленого Гая. Ему предложили сдаться, ко «боевик» поднял бессмысленную стрельбу, от которой могли пострадать мирные люди.

«Сорока — референтуре СБ Центрального провода. Сообщите обстоятельства участия Офелии в рейде Бурлака в Словакию. По словам Офелии, дело было так…»

«Референтура СБ Центрального провода — Сороке. То, что вы изложили, соответствует действительности».

— В том, что ты предлагаешь, есть разумное зерно, — сказал майор, начальник райотдела, Малеванному, когда тот изложил свой план. — Давай попытаемся более четко разобраться.

Майор до войны преподавал философию. От тех времен осталась не совсем привычная для оперативных работников терминология.

— Основной вопрос: что первично у Чуприны-Савчука — стремление действительно видеть свою Родину счастливой или националистический дурман? Леса надолго оторвали хлопца от нормальной жизни, он не имел возможности своими глазами увидеть, что дала Советская власть трудящимся. К тому же он находится под постоянным воздействием такой, безусловно, сильной личности, как Рен. Молодости, — майор укоризненно покачал головой, — вообще иногда свойственно вырывать отдельные явления из общей цепи, возводить их в абсолют. Сказываются недостаток жизненного опыта, отсутствие серьезных знаний об окружающем мире, подверженность случайным явлениям.

Сотрудники райотдела называли уважительно майора Учителем. И сейчас Малеванный подумал, что неплохо бы действительно прослушать курс лекций в том институте, в котором будет преподавать Учитель после ликвидации всякой бандитствующей сволочи.

— Но дело еще и в том, что Чуприна не день и не два находится под влиянием националистов. Смертный приговор за пустячки не выносится — его вина перед народом огромна.

— Мы ничего не знаем о том, как ведет себя Савчук в последнее время, — сказал Малеванный. — Во всяком случае, сообщений о его непосредственном участии в террористических актах нет. Мне это кажется примечательным.

— Не забывайте, что убийца не только тот, кто нажимает на спусковой крючок пистолета, но и тот, кто отдает приказ об этом. Но в принципе мы должны учитывать, что как раз сейчас, когда стало совершенно ясным отношение большинства населения к буржуазным националистам, для некоторых из них наступил период переоценки ценностей. Идеи, на протяжении десятилетий обраставшие мистической и романтической мишурой, оказались лживыми, с сопутствующей им грязью предательства, откровенного бандитизма, провокаций.

— Немаловажное значение имеют и личные мотивы — отношение Чуприны к семье, — Малеванный невольно старался говорить так же суховато, но основательно, как и его начальник.

— Помню, — кивнул майор. Он много курил: пепельница щетинилась окурками. В кабинете плавал сизый дымок, забивался в темные углы.

Китель начальника райотдела висел на спинке стула. Он был в рубашке — пуговички воротника расстегнуты, — и это еще больше усиливало его сходство с человеком самой мирной профессии — педагогом. Но Малеванный знал, что майор может сутками не спать, никогда не жалуется на усталость, в яростных стычках с бандитами, которые были не редкость еще года полтора назад, отличался удивительным самообладанием и выдержкой. Когда началась ликвидация националистических банд, майор занимал солидную должность в областном управлении МГБ. Он попросил, чтобы его перевели в отдаленный лесной район — там шла борьба.

Буквально на третий день работы на новом месте он привез в райцентр всю свою семью — жену и пятерых детей. На население окрестных сел это произвело большое впечатление — значит, приехал новый начальник райотдела всерьез и надолго, а бандеровцам — конец, потому что не стал бы такой солидный человек рисковать жизнью своих детей.

— Словом, — подвел итоги начальник райотдела, — попытаться можно. В конце концов мы ничего не теряем. Но как установить связь с Чуприной?

— С помощью Евы Сокольской, — Малеванный, не задумываясь, выпалил давно приготовленный ответ.

— Это вариант. Он осуществим опять-таки только в том случае, если Ева захочет нам помочь.

Малеванный хотел изложить свои аргументы, которые казались ему неотразимыми и убедительными, но майор остановил его взмахом руки.

— Понимаю, на что вы рассчитываете. Если Чуприна не видел и не знает нашей мирной жизни, то Ева, наоборот, не могла не заметить, что принесла эта жизнь ее сельчанам. Она знает, как в селах ненавидят бандитов. У нее растет дочь, и ей хотелось бы, чтобы у девочки был отец, которого та не будет стыдиться.

Малеванный в который раз подивился умению майора четко и ясно излагать мысли, которые он сам с большим трудом отбирал подчас из массы неопределенных предположений.

— Решено, — сказал майор, — завтра же поедем в Зеленый Гай.

Дом Евы стоял в густом яблоневом саду, наглухо прикрывшись от посторонних глаз высоким забором. Майор и лейтенант Малеванный приехали под вечер, когда меньше людей могли обратить внимание на их визит. Ева была дома. Встретила она чекистов настороженно, дочку Настусю сразу же отправила в другую комнату. Ева нервничала: без нужды суетилась, забыла предложить гостям сесть, за торопливой скороговоркой пыталась скрыть страх.

— Не ждала таких уважаемых гостей, непривычно мне это. Живу одна, как кукушка в лесу, редко ко мне кто ходит, вот и отвыкла от людей, не знаю, как вас звать и привечать…

Но она, несомненно, знала и майора и Малеванного и догадалась, что пришли они неспроста.

Ева была действительно очень красивой. Невысокая, крепко сбитая, она уже вошла в тот возраст, когда девичья миловидность перерастает в зрелую красоту. Особенно хороши были глаза: большие, темные, они в то же время казались очень светлыми и чистыми.

Майор присел к столу, положил рядом фуражку. Малеванный скромно устроился на дубовой лавке, покрытой домотканым ковриком.

Учитель сразу начал с сути:

— Мы знаем, что отец твоей дочери — Роман Савчук, не так ли?

Ева побледнела. Она быстро подбежала к двери комнаты, в которую отправила Настусю, прикрыла ее руками.

— Забирайте меня, только пожалейте ребенка, она ни в чем не виновата, пане майор. Если у вас есть дети, не губите дивчинку…

— У меня пятеро, — уточнил майор. — Не говорите глупостей, мы с детьми не воюем, вы это отлично знаете. Прежде всего успокойтесь. И садитесь к столу, разговор у нас будет долгий.

— Все-все знаете? — спросила Ева.

— Все не все, но многое.

Малеванный про себя отметил, что майор дает ей время прийти в себя, оправиться от неожиданности, чтобы разговаривать трезво и здраво. Вся его манера вести разговор была сродни той крестьянской основательности, с которой привыкли в селах решать важные дела.

Ева действительно немного успокоилась, присела на стул против майора, сложила руки на расшитой тяжелой шерстяной нитью юбке, приготовилась слушать. Она все еще не сумела преодолеть первый испуг, плечи ее были безвольно опущены, а в темных глазах затаилась тревога, но мирный тон майора вселил неясные надежды: вдруг все не так страшно, как казалось ей длинными темными ночами. Малеванный задумался: что бы он сказал этой измученной постоянным беспокойством женщине, чтобы она доверилась, не смотрела на них как на врагов? Нашел ли бы он самые нужные слова? «Я бы выложил ей все, что знаю про ее коханого муженька, — решил лейтенант. — Пусть бы поразмышляла, кого полюбила». А майор стал говорить совсем о другом, Впрочем, о том же, но другими словами.

— Воюете вы, ты и твой муж, против собственной дочери. А разве не так? Маленькой мирная жизнь нужна. Ей в школу через несколько лет идти, расти честным человеком. Советская власть для нее эту школу открыла, а отец пытается сжечь. Три года девочка прожила на земле. Что видела? Больше оружия, чем игрушек, отца — ночами…

— Откуда вы узнали, кто ее отец? — волнуясь, спросила Ева. Бледность залила ее щеки, она казалась трогательно-беззащитной, и Малеванный посмотрел на нее с сочувствием. Ева перехватила этот взгляд, слабо улыбнулась лейтенанту. Ей нужна была в такую минуту поддержка, и она ее нашла там, где не ожидала.

— От людей ничего не скроешь, — ответил ей майор. — И то, что сегодня знают немногие, завтра может быть известно всем. На Настусю пальцами будут показывать — вон она, та, у которой батько Чуприна — бандеровец и убийца.

Слова были жестокими, но справедливыми.

— Мой Роман никого не убивал — он мне сам в том поклялся памятью матери! — горячо заговорила Ева, прижав кулачки к груди.

— Убивали по его приказам, в ответ на его призывы, значит, и на его руках кровь. За что убивали? За то, что хотели люди счастья себе и детям своим….

Ева отвернулась к окну, чтобы не увидел майор слезы. Да, думала она об этом не раз, чувствовала сердцем, что за кровавое, несправедливое дело борется ее Роман. Говорила ему: «Ромцю, посмотри на наше село. Хорошо живут люди, и жизнь у них хорошая. А вы приходите с автоматами, с огнем, чтобы убить ее…» Роман молчал, хмурил брови или кричал зло: «То большевистская жизнь…» Однажды она набралась смелости, сказала: «Коммунисты принесли людям счастье, вы сеете горе…» Побледнел Роман, ожег Еву злым взглядом: «И ты продалась ворогам нашим…» — «Никому я не продавалась, — устало возразила Ева, — сидишь ты в лесу и ничего не видишь…»

— Растет Настуся, — продолжал говорить майор, — и будет у нее та жизнь, которую взрослые, мы, для нее создадим…

— Щедрое же у вас сердце, если о детях врагов своих заботитесь, — с тоской проговорила Ева.

— Я тебе сказал: у меня своих пятеро. А я их почти не вижу, за муженьком твоим, его приятелями по лесам гоняюсь. И ведь все равно выведем их, выкурим. Не сегодня, так завтра. Интересно, что скажет тогда Роман людям? Как оправдается за все преступления, которые творились при его участии?

— Роман любит меня! — крикнула, как последний довод, Ева. — Счастья хочет Украине! Он хороший!

— Злая у него любовь, — очень серьезно возразил майор. — Много горя может принести тебе и дочке! Говоришь, счастья хочет Роман Украине? Тогда я тебе расскажу, перед кем он ее на колени хочет поставить. Расскажу тебе о Рене, у которого твой Роман — первый помощник…

Майор ничего не смягчал и не преувеличивал. Он приводил только факты, и от этого его рассказ о преступлениях Рена перерастал в обвинение всем украинским националистам. Даже у Малеванного, которому были известны в деталях преступления Рена, этого сына лавочника, побежали мурашки по спине. Майор по памяти называл села, которые подверглись кровавым налетам банд Рена, имена активистов, убитых и замученных националистами.

Рен воюет за отцовские капиталы, которых лишила его народная власть. А за что воюет Роман?

Ева плакала. То, что сказал майор, было правдой, и от этой правды никуда не скрыться. Она на минуту представила, что было бы, если бы этот майор и его помощник — чернявый лейтенант отнеслись бы к ней, бандитской невенчанной жене, с той меркой, с которой Рен примерился к их семьям, и ей стало страшно. Так не могло быть, она это знала, но только сейчас поняла, почему такое невозможно. На стороне майора и сила и правда, Рена же водит на веревочке только страх. И вслед за ним бредет ее коханый Роман…

Майор встал.

— Подумай над моими словами. А Савчуку передай: хочу его видеть.

— Разве вы меня не арестуете? — удивленно спросила Ева.

— Надеемся, что этот разговор не пройдет впустую для тебя и ты сама порвешь те последние ниточки, которые связывают тебя с бандеровцами. Что касается Романа, то ему, понятно, самому решать свою судьбу. Но, думаем, и твое слово для него что-то значит.

Через несколько дней Ева пришла к майору. Не в райотдел, а домой, поздним вечером. Постучала робко в окно, и майор тотчас откликнулся:

— Входите, открыто.

Ева удивилась: знала, что за начальником райотдела охотятся люди Рена, а он вот так — даже на ночь дверь не запирает.

В доме ужинали. Майор в вышитой сорочке сидел во главе стола, рядом — жена, а вокруг них пятеро ребятишек — перед каждым по три картофелины и соль. По селам бродил голод, обрушились в том году на поля и град и засуха, уничтожили посевы, но Еве казалось, что голодно может быть везде, только не в хате такого большого начальника.

Она остановилась у порога, платок, надвинутый на самые брови, почти скрывал лицо, но майор узнал ее сразу.

— Не вмерла ще твоя доля, — пошутил, — прийшла до вечери. Валю, — сказал жене, — проси Еву до столу.

— Знимайте кожушок та хустину, — приглашала певуче жена, — повечеряйте з нами…

По выговору Ева сразу определила, что жена майора — такая же сельская дивчина, как и она, и почему-то ей стало легче, прошел страх, который все не давал ей постучать в окно этого дома, а водил вокруг улицами и переулками райцентра вот уже несколько часов с тех пор, как автобус привез ее из Зеленого Гая. Она не стала отказываться от приглашения: не принято обижать хозяев, уселась среди загалдевших, как галчата, детишек. Майор чистил картофелины детям, и те катали их, горячие, исходящие душистым паром, на ладошках, прежде чем приноровиться и куснуть. Потом пили чай — кипяток, настоянный на молодых вишневых ветках. Наконец жена майора увела детей в соседнюю комнату — им пора было спать.

Майор закурил, он не торопился начинать разговор, выдерживая сельский этикет: когда гость сочтет нужным, тогда и скажет, зачем пожаловал.

Молодая женщина вдруг глянула майору в глаза и тяжело, словно снимая непосильную ношу, призналась:

— Не могу больше так… Что делать, подскажите! Коханый по лесам прячется, а дочка растет, и мне такая жизнь ни к чему. Видно, злая ведьма на мою долю ворожила. Ходила в церковь, молилась — не помогает. Теперь к вам пришла, пан майор.

— Товарищ майор, — поправил начальник райотдела. — Я не бог, судьбами не распоряжаюсь. А что делать, давай думать вместе.

— Верьте мне, он честный человек, мой коханый. Другого бы не полюбила. И если бы тогда, много лет назад, рядом с ним оказались другие люди, и он стал бы другим…

Они проговорили очень долго. Ева ничего не скрывала. Она была из тех людей, которые, поверив человеку, открывают душу.

— А Роман вас знает, — сказала она. — И того молоденького лейтенанта тоже знает…

— Откуда? — немного неестественно удивился майор. А сам подумал: «Конечно же, знает. То мы за ним гоняемся, то он нас выслеживает».

— Все люди про вас только хорошее говорят. Вот он меня как-то и спросил: «Что это за майор такой, эмгебист?» Я ему и рассказала. Ох, если бы я могла найти слова такие, чтобы убедить его!

— Давай попытаемся найти их вместе, — предложил майор. — Лейтенант Малеванный давно хотел твоему возлюбленному письмо написать. Только адрес не знал, не напишешь ведь: «Лес, берлога Рена, Чуприне в собственные руки». Отнесешь? Захочет Роман, пусть ответит…

Так началась эта переписка между чекистами и адъютантом Рена. Савчук через Еву прислал ответ. Это был листок бумаги, на котором круглым почерком старательного ученика было написано следующее: Письмо твое, друже лейтенант, получил и благодарю за внимание к моей скромной персоне. Никто еще из эмгебистов мне писем в лес не писал, а ты не погнушался послать весточку бандиту, как вы нас называете. Во первых строках моего письма сообщаю, что я жив и здоров, а тебе того не желаю, потому что на земле украинской вдвоем нам места нет: или ты, или я. Письма писать ты хорошо выучился. Все изложил: и про политический момент и про счастье народа. Только одного тебе не понять, что я в своей вере годами утверждался, свою правду годами искал, и не тебе меня пошатнуть в том, во что верю и на чем стою. Выследили, вынюхали вы мою дружину и дочку и думаете, что и меня на гак зацепили? Не надейтесь, я не та рыбина, которая сама в ятирь плывет. Во имя свой борьбы мы не жалеем ни себя, ни своих детей. А «гражданином» меня не называй, так у вас арестантов зовут, меня же вы еще не поймали…

И дальше в письме Чуприна повторял пропагандистскую клевету националистов о якобы насильственной русификации украинцев.

Малеванный никак не мог понять, всерьез это написано или для того, чтобы поиздеваться над ним, попортить нервы.

Майор успокоил:

— Красуется Роман. Показывает: сам черт не брат… Судя по тому, что мы о нем знаем, Чуприна гораздо умнее. А это письмо — пробный шар, хочет знать, что мы предпримем дальше. Как собираешься ответить?

— Напишу, что он дурень, — со злостью сказал Малеванный.

— А чего ж, — неожиданно согласился майор. — Только начни вот так…

Майор хитровато подмигнул Малеванному и начал диктовать: «Роман! Если тебе не подходит обращение „гражданин“, то не знаю, как тебя и величать. Товарищем тебя назвать не могу — какие уж мы товарищи. Употреблять, ваше обращение „друже Чуприна“, сам понимаешь, мне ни к чему: и не друг ты мне, и покрыли вы это хорошее слово позором. Разве ж не бывало так, что Рен приказывал: „Повесить!“, а какой-нибудь бандит-сотник тянулся перед ним: „Послушно выконую, друже проводник!“

Малеванный быстро записывал то, что говорил майор. Он склонил по-школярски голову набок, навалился грудью на край стола. „…А еще хочу написать — был о тебе лучшего мнения. И враги бывают умными. О тебе пока этого сказать не могу. У дураков, как известно, законы не писаны, своего ума нет, повторяют чужие сказки. Хорошо, если сказочки те не во вред людям. А если поднимают брата на брата?..“

Пункт за пунктом, строка за строкой разоблачал майор лживые выдумки националистов. Учитель остался верен себе: он не оставил без ответа даже второстепенных вопросов, которых касался в своем сумбурном „послании“ Чуприна. Когда письмо было закончено, он еще раз прочитал его, местами подправил и приказал Малеванному:

— Отправляй. Посмотрим, что он на этот раз ответит…

Майор доложил о завязавшейся переписке по начальству.

Он предполагал, что его могут раскритиковать: мол, нашел время для эпистолярных упражнений. Но операция „Письмо“, как ее шутя окрестили в райотделе, получила одобрение. Более того, в райотдел срочно прибыл майор Лисовский из областного управления. Майор оказался широкоплечим молодым человеком, который въедливо и дотошно изучил все материалы о Чуприне из немецкого досье, еще раз встретился с Нечаем, попросил отыскать местных жителей, которые знали Чуприну по годам оккупации. Он побывал в тех селах, где при немцах „гулял“ проводник Рен, беседовал с людьми, которые так или иначе сталкивались в те времена с адъютантом бандитского главаря.

Майор Лисовский посоветовал самым внимательным образом отнестись к возможностям повлиять на Чуприну и просил постоянно информировать о ходе операции „Письмо“. Мнения работника областного управления и начальника райотдела сошлись: Савчука можно вернуть к настоящей жизни.

Переписка Малеванного с Чуприной становилась все острее. Это был непримиримый спор людей, отстаивающих диаметрально противоположные классовые позиции. Одно письмо Малеванный начал необычно: „Пишу вам потому, что вижу долг коммуниста — всегда, в любой обстановке, всеми средствами отстаивать свои убеждения. Но честно признаюсь: переписка с вами для меня тягостна. Объясню почему. Передо мною лежат ваши стихи и очерк любимого мною писателя Ярослава Галана. В ваших стихах — призывы к борьбе за самостийну, клятвы, что во имя этого вы и ваши единомышленники не остановитесь ни перед чем. Очерк Галана рассказывает о том, что на деле означают эти призывы. Вот как он начинается: Четырнадцатилетняя девочка не может спокойно смотреть на мясо. Когда в ее присутствии собираются жарить котлеты, она бледнеет и дрожит как осиновый лист.

Несколько месяцев назад в воробьиную ночь к крестьянской хате, недалеко от города Сарны, пришли вооруженные люди и закололи ножами хозяев. Девочка с ужасом в глазах смотрела на агонию своих родителей.

Один из бандитов приложил острие ножа к горлу ребенка, но в последнюю минуту в его мозгу родилась новая „идея“.

— Живи во славу Степана Бандеры! А чтобы, чего доброго, не умерла с голоду, мы оставим тебе продукты. А ну, хлопцы, нарубите ей свинины!..

„Хлопцам“ это предложение понравилось. Они постаскивали с полок тарелки и миски, и через несколько минут перед оцепеневшей от отчаяния девочкой выросла гора мяса из истекающих кровью тел ее отца и матери…“

Вот ваши дела! И после этого вы смеете писать о любви к народу, восхищаться его традициями, лицемерно скорбеть по поводу того, что заводы, которые строят „москали“, развращают самобытный строй жизни украинских крестьян!»

Вывод напрашивался неумолимый, и его четко сформулировал Малеванный: «То, чему вы поклоняетесь, — предательство по отношению к Отчизне, к людям, созидающим новую жизнь. И не стоит утешать себя тем, что ты лично в стариков и детей не стрелял: кто знает о преступлении и не предотвращает его — тот тоже преступник».

Майор и Малеванный часами просиживали над письмами. «Никаких обтекаемых слов, — требовал каждый раз Учитель, — называть все своими именами, не заботясь, приятно это Чуприне или нет».

Малеванный и сам понимал: каждая фраза должна быть убедительной, каждое доказательство — весомым. Чтобы разоблачать националистическую идеологию, надо знать и ее истоки и практику.

Пришел день, когда Савчук признал: да, национализм приносит горе населению западноукраинских земель. И в то же время он оговаривался, что не все националисты одинаковы, что такие люди, как он, должны и в дальнейшем «трудиться» над «восстановлением самосознания украинцев». Иными словами, осуждая террор, он не отказывался от националистической пропаганды.

…Чуприна не раз и не два перечитывал каждое письмо Малеванного. По рассказам Евы он знал, что лейтенант — его ровесник, молодой хлопец, воевал с фашистами, имеет боевые ордена, значит не из робких. Длинными вечерами в бункере иногда вспоминали прошлое: кто где ходил рейдами. В этих разговорах иногда выплывала фамилия Малеванного. Один из «боевиков» припомнил, как чернявый лейтенант загнал в лесную балку сотника Яра: «А сотнику тому уже вынесли смертный приговор. Лейтенант гнал его всю ночь и загнал-таки в яму лесную. И тогда встал над обрывом, Яр по нему снизу из автомата шпарит, а лейтенант даже не пошатнется. Кричит: „Приговор приведу в исполнение лично!“ И переселил-таки сотника в ту ночь на небо, не дай бог с таким отчаянным встретиться…»

— Какой он из себя? — допытывался Чуприна у Евы..

— Файный хлопчина. Волос темный, кучерявый, а глаза жаринками горят. Возле него девчата вьются, а он ни-ни…

— Так я не про то, — раздражался Чуприна, — ну на кого из наших он похожий?

Ева припоминала знакомых «боевиков», Романовых приятелей.

— Нет, он совсем другой. Разная у вас порода. Ваши все больше злые, издерганные и не верят ни во что, хоть и клянутся святыми словами. Может, я многого не понимаю, своим бабьим умом не могу дойти до всего… Только помнишь, приходил с тобой хлопец, которого звали Дубом? Так я по очам его видела: сегодня у меня сидит, горилку пьет, ласковые слова говорит, а скажут ему: «Убей!» — приставит нож к горлу, даже не спросит за что. Нет, нельзя даже сравнивать твоих иродов, проклятых матерями, с Малеванным! Чистой души он человек…

Чуприна, ревниво вслушиваясь в слова Евы, язвительно осведомился:

— Уж не полюбила ли чекиста? А чего же, нас вскоре всех в распыл пустят, надо и тебе думать о будущем.

— Дурачок, — ласково и совсем не обидчиво ответила Ева. — Ну кому я нужна, невеста лесная? Я и то удивляюсь, чего это они с тобой возятся? Может, так положено по их большевистской правде?

Роман припоминал письма Малеванного, в них искал ответа на мучившие его сомнения. Где правда? Неужели он жестоко, слепо ошибался многие годы?

А тут Ева принесла еще одно письмо Малеванного.

«Если ты действительно хочешь счастья своему народу, — писал лейтенант, — то должен увидеть и пути к нему. Они противоположны тем, которыми идешь. Пока ты раздумываешь и колеблешься, льется кровь и гибнут ни в чем не повинные люди. Вчера по приказу Рена убит бригадир-комсомолец, награжденный медалью „За трудовую доблесть“. Вся его „вина“ заключается в том, что он любил землю и трудился на ней до седьмого пота…»

Ночь полыхала выстрелами. Ночи не было: жарко горели соломенные хаты, и огонь отогнал темень далеко за село, где глухо и равнодушно стоял лес. Оттуда они пришли, туда и уйдут. Лес был молчаливый — многое повидал на своем веку, был и другом и врагом людей.

А в селе стояли стоны и плач, и выстрелы, и запах гари. Беда свалилась, когда ее никто не ждал, и потому были люди беззащитными.

Упал на колени селянин, поднял руки к небу.

Очередь.

Волокут дивчину в холщовой рубашке, не дали даже пальтишко набросить на плечи.

Выстрел.

Мать прикрыла младенца руками, кричит: «Хоть его пожалейте!» И плачет, голосит, хватает за сапоги «боевиков».

Очередь. Выстрел. Еще очередь.

Пыль на дороге пропиталась кровью, горелый лист яблонь шелестит под коваными башмаками, деревья как огненные свечи.

Падают люди, обнимают землю, и земля выскальзывает у них из рук — навсегда.

Рушатся хаты, золотыми снопами взлетают к небу искры, ветер несет черные клочья сажи — стон стоит над селом.

А автоматы лают, как взбесившиеся псы. Навстречу злым языкам пламени из стволов идет старик с иконой. Лицо как из дерева топором рубленное, руки высоко поднимают Иисуса: «Остановитесь, супостаты! Сыны наши кровью с вами поквитаются!» Очередью по старику и иконе — провертели пули ровные дырочки на лбу у Иисуса Христа, разодрали грудь старику. И шепчет дед: «Сыны мои, най буде ваша месть крывавою!»

Не дай боже встретиться с теми сынами…

— Да проснитесь же! — с силой затряс Рена за плечо Чуприна.

Проводник вскочил с деревянного топчана, ошалело схватился за автомат. Адъютант проворно прыгнул в сторону, крикнул:

— Это я, друже проводник, Чуприна! Что за чертовщина вам снится, орете, будто вас на шматки режут!

Рен медленно приходил в себя.

— Ну и снится же такое…

— Вас Дубровник хочет видеть.

— Сейчас, только приду в себя.

Прошлое не забывается. Оно иногда оживает и приходит к человеку воспоминанием или сном. Приснилось Рену, как в сорок третьем его сотня громила село на Ровенщине — все было: и старик с иконой, и мать с дитем, и церковь деревянная посреди села, в которую согнали всех уцелевших и подожгли.

Сколько их было после этого, пожаров!

Рен плеснул в лицо водой, натянул френч, на последнюю дырочку застегнул ремень. Потрогал пистолет в кармане, ласково провел ладонью по стали — холодный металл успокаивал. Глянул в осколок зеркала на стене: припухли веки, сырость бункеров отравила кожу. Сорок лет не шутка. И ни семьи, ни человека близкого, только пожарища позади да кровь.

У Рена все было крупным: и фигура, и мясистое, с бугристыми щеками лицо, и руки — будто витые из жил.

Ходил проводник неторопливо, редко когда повышал голос. Не любил, если кто долго маячил перед глазами, таких гнал от себя: лизоблюды.

Волосы у него были густые, светлые. Причесывал их набок — пробор начинался у виска.

Он напоминал крестьянина, выбившегося в «хозяева», — такой же расчетливо-жесткий, упрямый — с места не сдвинуть. С первого взгляда он мог показаться простоватым, но люди, хорошо его знавшие, отмечали природную сметку, необычайное упорство, воспитанные годами подпольной борьбы хитрость и жестокость. И бандитское «хозяйство» свое проводник вел основательно, по-кулацки.

Вошел Дубровник.

— Здорово, друже, — по-приятельски приветствовал он проводника. — Не гневайся, что разбудил, — солнце уже высоченько.

Рен искоса, недружелюбно глянул на курьера. Ишь ты, чувствует себя хозяином. Приходят оттуда, из-за кордона, такие вот уверенные в себе, властные курьеры, пробудут две-три недели — и обратно. Для них такой рейс — экзотика, чесотка для нервов, год потом рассказывают по мюнхенским ресторанам про подорож к большевикам. А для него, Рена, это жизнь: день за днем, месяц за месяцем. И кончится она пулей из чужого или своего пистолета.

Когда Рен уже с автоматом гулял по лесам, Дубровник был хлопчиком на побегушках у одного из главарей национализма. Пристроился к высокому начальству и начал делать карьеру. Так, спрашивается, где справедливость? Почему Рен должен гнить в бункере, а Максим шалопайничать в Мюнхене? Неужели не заслужено право на почет, на нормальную жизнь? В конце концов и там, за кордоном, сейчас немало работы для преданных национальной идее людей.

Так размышлял Рен, а Дубровник в это время думал свое. Опустился проводник Рен, боится нос высунуть из бункеров. Не способен вести за собой людей, потерял ориентиры. Отсиживается. Разговоры с его людьми показали, что они как огня боятся чекистов, надеются только на то, что те не найдут дорогу к их берлоге. Нужен внешний толчок, чтобы заставить их очнуться от спячки, Хоть приказывай своим телохранителям совершить теракт — тогда перед угрозой облав и уничтожения, может быть, зашевелятся и эти «бойцы».

Дубровник сказал:

— Осмотрел твои владения. Одобряю. Сюда незаметной и птаха не проберется, зверь не пробежит. — И не удержался, съязвил: — Можно отсиживаться до скончания века…

Рен сделал вид, будто не заметил иронии.

— Ходил кто-нибудь с тобой? А то одному…

— Чуприна сопровождал. Дельный хлопчина, только скромный, слова не скажет.

— Этому скромняге советский суд еще в сорок четвертом смертный приговор вынес. В двадцать лет — проводник районного провода.

— Такие люди — наш самый ценный капитал!

— Смертники?

— Пусть мы и погибнем, но на нашей крови вырастут будущие борцы.

— Пока растут те, кто нас за глотку хватает…

Рен не скрывал раздражения, Ему действовал на нервы наигранно-оптимистический тон Дубровника. В голове прочно засела злая думка: «Максим уйдет, а я останусь».

— Ты недооцениваешь потенциальные возможности нашего народа, — напыщенно сказал Дубровник. — Придет время, когда…

— Конечно, вам из Мюнхена виднее, — перебил беспардонно Рен, — впрочем, не ради же этой лекции ты меня разбудил? Мы с тобой давно знаем друг друга и можем обойтись без предисловий.

— Так, так. Тогда перейдем к делу.

Рен и Дубровник присели к столу, врытому в земляной пол бункера. Чуприна убрал кружки, миски, вопросительно глянул на Рена: могу уйти?

— Садись и ты, — распорядился Рен, — может, потребуешься.

— Сам понимаешь, — неторопливо и внушительно начал Дубровник, — не только непреодолимое желание подышать воздухом горячо любимой отчизны привело меня к вам. Наши руководители, отправляя меня в дальний рейс, поставили две задачи: информировать тебя об основных направлениях нашей современной политики и ознакомиться с положением дел на местах.

Дубровник сделал паузу, ожидая реакции Рена. Тот промолчал. Он давно ждал этого разговора, готовился к нему, но не торопил Максима: когда захочет, тогда пусть и говорит о делах.

Почему-то некстати вспомнился недавний сон: зарево в полнеба, старик с иконой — вот оно его, Рена, основное направление политики.

— Ты, наверное, слышал, — продолжал Дубровник, — что наши руководители обсуждали два возможных направления деятельности в недалеком будущем: или пропагандистская работа, накапливание сил для будущей борьбы, или усиление действий сегодня, немедленное введение в бой всех резервов.

— Другими словами: резать схидняков немедленно или готовиться к тому, чтобы сделать это завтра? — иронически уточнил Рен.

— Зачем же так грубо?

— Благородным манерам не обучен, — окончательно вышел из себя Рен, — мое дело простое — на дубе вздернуть эмгебиста или еще там что…

— Видно, ты с левой ноги сегодня встал, — примирительно сказал Дубровник. — Мы считаем вопросы тактики важнейшими. От правильного выбора зависит будущий успех.

— Тогда я вам скажу, — глухо стукнул кулаком по дубовой крышке стола Рен. — Прежде чем определять тактику, надо спросить нас, тех, кто будет ее осуществлять. Знаете ли вы, что наши силы разгромлены, распылены и не представляют для Советов серьезной опасности? Они давно могли бы нас полностью прикончить. Но они тянут из непонятного мне гуманизма, разбрасывают над лесами листовки, предлагают, как они пишут, обманутым добровольно сложить оружие. И наши «боевики», особенно насильно мобилизованные, сдают автоматы, берутся за плуг, а потом оповещают своих друзей в лесах, что дурнями булы, раньше за розум не взялись. Тогда и те выбредают из лесов. Я скажу тебе, Максим, то, что никому и никогда не говорил: мы на краю пропасти. Мало стреляли? Вот донесения только из одного района…

Рен достал пачку измятых листков, исписанных химическими карандашами.

— Вот о чем доносили сотенные в ноябре — октябре сорок четвертого: «21 ноября в селе Верхраты расстреляны две семьи местных жителей, у которых родственники ушли в Красную Армию. 3 декабря в Хуках в своем доме убит Герецкий Ф. А., ранена его одиннадцатилетняя дочка, расстреляна Башицка М., ее дочь четырнадцати лет, ее дочка Мария двадцати пяти лет и четырехлетняя внучка. 24 ноября в Забоже расстреляны три семьи из семи человек, активно поддерживавших Советскую власть. 17 ноября казнен депутат сельсовета в Девичьем. 1 декабря в Романувке казнены председатель сельсовета Штамкевич Ю., его жена и племянница…»[40] Я мог бы продолжить этот реестр… А чего добились? Нас возненавидели все.

Рена покинуло состояние обычного угрюмого спокойствия, он яростно затянулся цигаркой, смотрел на Максима так, будто тот был виноват во всех напастях.

— Вы там, на Западе, распространяете сказки о «восстаниях», а мы здесь думаем, как уцелеть. Основное звено выбито. На кого положиться? Я сам как раненый волк — щелкаю клыками и жду пулю в пасть.

— Откровенно сказано, Рен, — задумчиво протянул Дубров-пик. — А что же дальше? — Про себя курьер подумал, что если уж такие, как Рен, взвыли от боли, значит действительно припекло.

— Это я у тебя должен спросить! Когда придет обещанная помощь? Когда наши руководители выполнят свои обещания? В сорок пятом вы обещали американское вторжение на следующий год, в сорок шестом пророчили, что весь «свободный мир» обрушится на Советы через несколько месяцев.

— Не буду обманывать — условия для иностранного вмешательства и сегодня неблагоприятные…

— Что же вы порешили там, в Мюнхене?

— Большинство высказалось за усиление борьбы.

— И ты привез такой приказ?

— Да! — сказал, будто гвоздь вколотил, Дубровник.

— Тогда погуляем с автоматами, сколько можем, польем нивы украинские свинцовым дождиком — и в пекло. За наши дела в рай не берут.

Рен сообщил о тех силах, которыми располагает. Развернули крупномасштабную карту. Проводник по памяти называл места, где ждут своего часа его люди. Попутно он сообщал и о тех, кто попал в облавы, засады, кого выволокли из схронов истребительные отряды. Рен ничего не хотел скрывать, утаивать от представителя центрального провода — пусть видят, в каких условиях приходится бороться.

Доклад Рена произвел безотрадное впечатление на Дубровника. Но он понимал, что в нем, как говорится, ни убавить, ни прибавить. Только как докладывать там, за кордоном? Ведь его послали специально за оптимистическими новостями — в последние месяцы американская разведка резко уменьшила субсидии. Все труднее и труднее изображать перед шефами дело так, будто центральный провод контролирует события. Американцы люди деловые, им нужны не декларации, а информация, разведданные, опытные агенты, пропагандистский бум, направленный против СССР.

Перешли к планам на будущее.

— Мы ждем немедленных действий, — напомнил Дубровник. Он понимал: наступила решающая минута разговора. Если Рен откажется выполнить приказ центрального провода по усилению террористической деятельности, значит миссия его, Дубровника, провалилась. Ему не с чем будет возвращаться за кордон.

— Я думал, ты что-нибудь понял, — устало сказал Рен. — Не можем мы ввязываться в бой до весны…

Чуприна молчал, на лице его застыло непроницаемое выражение. Дубровник обратился было к нему за поддержкой, но Роман хмуро бросил: «Проводнику виднее…», вновь замолк надолго.

Как и опасался Дубровник, Рен выбрал тактическую линию, известную среди националистических главарей под названием «дашбог».

«Дашбог» — это уход в глубокое подполье, прекращение связей, диверсионной борьбы. Его цель — сохранение сети и кадров, создание видимости, будто подполье ликвидировано, уничтожено. А в то же время будет проводиться накапливание сил, подготовка новых ударов.

На месте Рена он тоже поступил бы так же. Но лично ему, курьеру Дубровнику, такой выбор сулил неприятности, затруднял выполнение задания центрального провода. Дубровник не все сказал Рену. Дело в том, что за кордоном углубился раскол среди главарей националистов. Возникло несколько «центров», претендовавших на роль «руководителей» и «представителей» ни мало ни много… украинского народа. Среди них «УГВР — Украинская головная вызвольная рада», мельниковский «Провод украинских националистов (ПУН)», бандеровский «Провод закордонных частей ОУН» в Мюнхене. Все они конфликтовали, соперничали друг с другом. И рвались к американскому корыту, мечтали о долларах, заседаниях в «международных комитетах».

Американцы, люди деловые, готовы были оказать помощь. Не даром, разумеется. В обмен они требовали сведения, имена агентов «на землях», курьерские тропы.

Дубровник прибыл как курьер «Провода закордонного». И он должен был возвратиться восвояси не с Реном — на кой черт он нужен в Мюнхене, там деятелями из ОУН хоть пруд пруди, — а с информацией о положении на западноукраинских землях, со, сведениями об агентуре, верных людях, укромных тайниках. Это были бы козырные карты, с помощью которых можно бить соперников, то бишь соратников.

Всего этого Дубровник не говорил, разумеется, Рену. Зачем посвящать проводника в кухонные свары?

Спросил, тщательно скрывая раздражение:

— Но не думаешь же ты сидеть в бункерах до скончания века?

Рен сказал, что на весну и лето краевой провод наметил серию террористических актов и диверсий. Он не хотел, чтобы там, в центральном проводе, на основании доклада Дубровника о нем сложилось впечатление как о безвольном, отчаявшемся человеке. Это почти наверняка отрезало бы ему дорогу на Запад.

— С весной, по черной тропе, когда укроются леса зеленью, мои люди выйдут из схронов, из тайных убежищ. Для каждой группы, каждого «боевика» намечены конкретные цели: села, партийные и советские работники, председатели колхозов, активисты всех мастей. Над этим выбором потрудилась наша служба безопасности. Удары — беспощадные, по самым уязвимым местам — будут следовать один за другим. Надо создать впечатление силы — тогда, может быть, удастся пополниться новыми людьми.

Курьер крепко пожал руку проводнику.

— Я доложу центральному проводу, что ты делаешь все возможное для нашей борьбы.

Дубровник не случайно так быстро согласился с проводником, у него созревал план, который мог значительно ускорить развитие событий.

Рен мучительно размышлял, почему курьер ни слова не сказал об его уходе за кордон.

— Значит, решили там, в центральном проводе, не менять меня?

— Да. Тебе доверяют полностью. Новому человеку необходимо время, чтобы начать активно действовать, а это означает утерю и тех немногих позиций, которые мы сохраняем.

Рен внутренне был готов к такому ответу. И все-таки наперекор здравому смыслу в душе он надеялся, что, может быть, Дубровник пришел ему на смену или предоставит право выбора преемника из местных вожаков, и тогда он, Рен, уйдет курьерской тропой к спокойной жизни, а умирать останутся другие. Все-таки доберутся до него сыновья старого деда из сожженного села.

Дубровник втолковывал:

— Ты уйдешь осенью, перед новой зимой, когда придется сворачивать акции. Тебя примут как национального героя. Само собой, центральный провод позаботится, чтобы у тебя были приличные условия для дальнейшей жизни.

— Что же, устроим Советам жаркую весну. Пройдемся еще раз огнем и мечом.

Рен молодцевато расправил широкие плечи, прошелся по бункеру. А в глазах притаилась тоска, она подбиралась и к сердцу, нашептывала: «Никому ты не нужен там, в Мюнхене, потому и оставляют в лесах…» Рен прикидывал: сможет ли он, даже если погибнут все «боевики», будет уничтожена вся сеть, продержаться весну и лето? Остаться в живых? Был только один выход: бросить в бой всех, а самому еще глубже уйти в подполье, на всякий случай заложить новые запасные базы, чтобы было где укрыться от облав. «Когда окончательно обложат со всех сторон, уйду в город — там искать не будут, — размышлял Рен, — знают, что я в лесу». Для этого у него были припасены добротные документы.

Дубровник примерно догадывался, о чем думает проводник, и едва сдерживал злорадную ухмылку: «Подожди, я тебе приготовил сюрприз…»

Роман Чуприна неподвижно, как каменная глыба, сидел на колченогой табуретке. Со стороны могло показаться, что он абсолютно равнодушен к разговору главарей. Но это только показалось бы…

Если бы каждый из троих высказал свои мысли вслух и их можно было бы записать, то получилась бы очень любопытная стенограмма этой «беседы про себя»:

Рен: «Плюнуть на все и уйти без приказа? Кому я там нужен в Мюнхене? Прозябать на задворках? После стольких лет борьбы исчезнуть в неизвестности? Нет, рано складывать оружие, еще не все потеряно… Год выдержать можно…»

Дубровник: «До весны — четыре месяца. Но ждать нельзя. Руководители центрального провода не поймут такой заминки. Конечно, абсурд начинать активные действия сейчас, когда леса в снегах. „Боевиков“ выбьют очень быстро. Ну и пусть. Зато снова загремят выстрелы, и их эхо услышат на Западе… Надо заставить его действовать сейчас. И сделать это руками чекистов. Если бы вдруг что-то толкнуло их прочесать леса, выпотрошить схроны? Тогда бы Рен вылез из берлоги и тоже начал бы огрызаться, как медведь-шатун…»

Чуприна: «Сбежать хочешь? Свою шкуру спасаешь? А на кого хлопцев бросишь?»

Каждый из троих думал о своем…

— Есть еще одно дело, — первым нарушил молчание Дубровник. — Оно касается Офелии. Открою тебе большую тайну — часть своих сил мы хотим перебросить из других районов на ваши земли. Эта операция рассчитана на будущее: люди будут внедряться, выжидать момент, чтобы снова взяться за оружие. Офелия — первая ласточка. У нее было специальное задание — прощупать возможности легализации и попытаться создать вспомогательную организацию из молодежи, которая встречала бы наших, оказывала им на первых порах поддержку. Мы понимаем, что можем потерпеть поражение и тогда придется спасать уцелевших.

Рен скептически пожевал губами, устало потер виски.

— Мне докладывали, что эта психопатка для начала пристрелила референта пропаганды, потом чуть не шлепнула Кругляка, а теперь гоняется за зеленогайской учительницей. Живет в батьковом доме, шикарно одевается, заглядывает в рюмку. Какого биса она молчала про свое задание?

— Она не виновата — получила такой приказ. А мы исходили из того, что нечего раньше времени будоражить людей мыслями о поражении. Как видишь, тебе я сам все доложил, а остальным и сегодня ведать про то не обязательно. Офелия — надежный человек. Более того, по варианту № 2 нашей связи в случае, если со мной случится несчастье, она занимает мое место. Если уничтожила референта пропаганды, значит у нее были для того причины.

Дубровник немного философски заметил, что Офелия — человек резко выраженных качеств. Каждое из них, взятое отдельно, несимпатично. В целом же дивчина, безусловно, смелая и преданная. Еще раньше ей здорово перепадало за «чудачества», но, как ни странно, именно ее нахальство, пренебрежение к опасности помогали много раз выходить сухой из воды.

— Отменил бы встречу, — настойчиво посоветовал Рен. — Как говорится, и на ровном месте спотыкаются.

— Чепуха, — обрезал Дубровник.

— Так-то оно так, но если с тобой что случится, связь с центральным проводом будет прервана. Жди, пока оттуда снова направят курьера…

— Каркаешь, как старый ворон. Офелию посылай за кордон — проверена и знает там все стежки. Наши предвидели, что со мной может всякое случиться — не на бал отправился. Потому и назначили Офелию моим курьером-двойником. У нее есть на этот случай инструкции. Мне необходимо с нею встретиться, друже Рен. Снаряжай людей, пойдем в твою зачепную хату.

— Ты ее, Офелию, как опознавать будешь?

— Есть пароли. Знаю в лицо. Случайности исключены. Я с нею несколько раз встречался — работали и раньше в паре.

«Вот, вот, — прокомментировал снова Рен, — тогда и завели шашни. Недаром тебе так хочется с нею встретиться. И Сорока сообщал: девка-огонь…»

Выполняя приказ Сороки, Ива Менжерес, Офелия, пыталась отыскать следы Марии Шевчук. Сделать это оказалось нелегко.

Внешне Ива жила обычной жизнью студентки: ходила на лекции, готовилась к семинарским занятиям, часами просиживала в читальном зале института. Но в промежутках между этими студенческими заботами, Ива прилагала максимум усилий, чтобы выяснить хоть что-нибудь о судьбе таинственной учительницы из Зеленого Гая.

Референт Сорока предложил взяться за Остапа Блакытного. Остап был телохранителем Марии, под ее влиянием сдал оружие властям и вышел из леса. Мария могла поддерживать с ним каким-либо путем связь, интересоваться его судьбой — ведь она в некотором роде была его наставником на новых путях.

Остап, после того как порвал с бандитским прошлым, поселился в Зеленом Гае.

— Принципиальным оказался, сволота, — цедил сквозь зубы Сорока, — даже фамилию не стал менять. Хватит, говорит, и того, что я три года по лесам под чужой личиной скитался. Хочу, говорит, стать самим собой…

— И вы позволили ему… стать самим собой? — недоверчиво спросила Ива.

— В этом районе наша сеть разгромлена, — нехотя признался Сорока. — Подполья там больше не существует. Остались только два-три информатора, они ни на что, кроме как собрать слухи и сплетни, не способны. Ну, может, еще кое-кто в бункерах отсиживается. Посылал Северина — не дошел…

— Значит, приговор так и не приведен в исполнение? — наседала Ива. — У нас так не делалось.

Сорока вскипел:

— Не забывайте, здесь Советская Украина! Советская! Поработаете, поймете, что это значит: думаете, я дурак и не понимаю: каждый старик, каждый мальчишка, узнай, кто я такой, немедленно побежит в МГБ!

— Выходит, вы воюете с народом?

— Не вы, а мы! — Глаза Сороки налились кровью, голова вошла в плечи — верный признак крайнего раздражения. — Впрочем, вы правы, — взял себя в руки референт. — С Блакытным надо решать. Пошлю Беркута, он мастер на такие дела. Вытянет из предателя вместе с жилами все сведения о Шевчук.

— Одному не справиться…

— Дам явку в соседнем от Зеленого Гая селе — пусть привлечет по своему усмотрению.

Беркут, он же Марко Стрилець, хвастливо заявил Сороке, что у него бывали задачи и потруднее.

Сравнительно благополучно — пригородным поездом, а потом часто меняя местные автобусы — Беркут добрался до зеленогайских лесов. Пользуясь явкой Сороки, отыскал хату одного из «боевиков», Хмеля. Там жила родственница националиста, а сам Хмель отсиживался после разгрома банд в бункере. Родственница быстренько собралась в лес по хворост. Убедить Хмеля явиться на встречу оказалось не так просто — родственница не один раз сходила в лес и обратно, натаскала топлива на месяц про запас.

Беркут знал, что только крайняя нужда может заставить лесовика зимой покинуть бункер. На чистом снегу очень заметны следы, трудно замаскировать вход в убежище, пробраться в село, еще труднее незамеченным воротиться обратно. Только после того как Беркут через все ту же родственницу-связную пригрозил, что сам отправится в лес и сунет в бункер гранату, «боевик» заявился в село. Пришел он после полуночи — обросший клочковатой бородой, осунувшийся парень лет двадцати пяти.

Лицо его от постоянного сидения в подземелье посерело, глаза лихорадочно бегали. Он давно не был в нормальном человеческом жилье и все старался тронуть, погладить рукой мебель, домашнюю утварь. Даже на расстоянии от него разило терпким, спрессованным потом, и мороз не смог вышибить из одежды запах плесени, гнили, лесной влажной землицы. К тому же Хмель при каждом шорохе хватался за автомат. Беркуту даже показалось, что этот ошалелый от чистого воздуха и необычной обстановки парень может запросто всадить ему обойму в живот, не разобравшись что к чему. В другое время он и сам с радостью отказался бы от такого помощника. Но других не было, а Беркут понимал: одному схватить живьем Остапа и выпытать у него нужные сведения не под силу. Он терпеливо, несколько раз повторил пароль, пока не убедился, что Хмель понял, с кем имеет дело. После этого рассказал, зачем пришел.

Хмель знал Остапа Блакытного — раньше встречались. Но помогать Марку он отказался наотрез.

— Не пиду, — угрюмо бубнил он, — мени Остап ничого не зробив. А не дай боже, з ним що случиться — эмгебисты всю землю перериють, а знайдуть винуватого. Вони сила, а мы…

— Не комызысь, — Беркут съездил Хмеля по физиономии.

Удар получился звонким и увесистым. Это напомнило Хмелю, что перед ним эсбековец, а с СБ не шутят. Как ни странно, но оплеуха даже приободрила «боевика». Раз бьет, значит имеет право.

Решили идти в Зеленый Гай в следующую ночь. День пересидели в погребе. Беркут в темноте чертыхался и матерился, а Хмель блаженствовал — после бункера погреб с домашним запахом квашеной капусты, огурцов, помидоров казался ему раем. В темноте он отлично ориентировался и сразу же начал шарить по бочонкам, набивал рот всевозможной едой, приглушенно икая.

— Да перестанешь ты, наконец, жрать? — заорал в ярости Беркут.

— Посидел бы с мое на гнилой трухе, посмотрел бы тогда на тебя, — огрызнулся Хмель. Он долго еще бормотал что-то про чистоплюев, которые думают, что они пуп земли.

Ночь пригнала впереди себя метель. Белая муть слепила глаза, хлестала по лицу. Неба не было, оно слилось с землей, надавило тяжелой, непроницаемой пеленой на поля и лес. Резкий порывистый ветер рвал одежду, швырял мокрым липким снегом. До Зеленого Гая было километров семь. К счастью, Хмель хорошо знал дорогу. Впервые за все время он приободрился — в такую злую погоду, когда на небесах чертенята в пряталки играют, их никто не заметит. Следы действительно сразу же заваливал, размывал снег.

Пока шли, Беркут, перекрикивая ветер, вдалбливал напарнику:

— Подходим к хате. Я стучу. Он спрашивает: «Кто?» Говорю ему: «Принес привет от Марии Шевчук, учительницы». Ты стоишь сбоку. Он, конечно, открывает. Бей его так, чтобы не до смерти, нам еще побалакать надо будет.

Хмель кивал. Ему не терпелось теперь побыстрее прикончить Остапа, чтобы возвратиться в свой бункер.

Подошли к хате Блакытного. Родственница Хмеля, знавшая все в округе, утверждала, что тот жил один.

Беркут легонько стукнул в ставню. Никто не отозвался. Эсбековец забарабанил сильнее. Остап откликнулся сонным голосом:

— Кого там лихая годына носит? Нечай, ты?

— Вы Остап Блакытный? — Беркуту приходилось перекрикивать метель.

— Ну, допустим, я, — после паузы не очень приветливо откликнулся Остап.

— Вам прислала привет Мария Григорьевна Шевчук. Может, пустите погреться и пересидеть до утра, а то продрог в эту кляту завирюху, а где сильрада — не знаю.

— Чего так поздно? — недоверчиво расспрашивал Остап.

— На работу к вам назначили, завклубом. Вышел из райцентра утром и приблудил в непогоду.

Беркут потоптался, погрохал сапогами о крыльцо, чтобы Остап понял, как ему холодно.

Остап не торопился открывать. Его встревожило это позднее посещение. Где-то в глубине души он надеялся, что его бывшие соратники по бандитскому подполью забыли о нем, им не до мести после сокрушительного разгрома. И в то же время он внутренне был готов к тому, что однажды ночью вот так, как сегодня, постучат в окно и вызовут «для разговора». Да и кроме того, Беркут в самом начале допустил ошибку: Мария никогда не называла Остапа по кличке, только по имени. Остап насторожился. Сколько их там, за дверью? Один? Двое или трое? Но что-то надо было делать, и Остал погремел запорами.

— Никак не нащупаю этот чертов гак,[41] — недовольно сказал он, — сейчас зажгу лампу…

А дальше все произошло в считанные секунды.

Остап внезапно открыл дверь. Керосиновая стеклянная лампа полетела в лицо Беркуту, который не успел ни отклониться, ни прикрыть хотя бы лицо руками. Эсбековец взвыл от жестокой боли. Он повалился в сугроб, чтобы снегом сбить ручейки пламени, поползшие по одежде. Остап с топором кошкой прыгнул на него. Пока Хмель сообразил, что надо выручать напарника, было уже поздно — топор опустился на голову Марка. Хмель схватился за автомат, он выжидал, когда Блакытный выпрямится, чтобы стрелять наверняка. Остап увидел его и понял, что теперь ему не уйти — сейчас, через мгновение встретит смерть.

Тихо, приглушенный метелью, хлопнул пистолетный выстрел. «Боевик» удивленно посмотрел куда-то в сторону и вдруг начал валиться на бок. Остап подхватил его автомат, отбежал за толстую грушу, подпиравшую хатенку, и упал в снег. Он подумал, что пришли трое, и тот, третий, которого он не заметил, случайно попал в своего. Остап не захотел укрыться в хате — его оттуда просто выкурят, сунув спичку под соломенную стриху.[42] А здесь, во дворе, он на свободе и сможет продержаться, пока подоспеют на помощь свои, хлопцы из истребительного отряда. Теперь, когда у него в руках был автомат, Блакытный чувствовал себя уверенно: пусть сунутся. Он всматривался в темноту, исполосованную метелью, — где третий?

— Остап, не стреляй, — услышал он вдруг чей-то окрик. Голос показался ему знакомым, но Остап решил никому не доверять и промолчал, чтобы не обнаружили, где он лежит.

— Остап, это я, Малеванный…

Лейтенант Малеванный отделился от стены сарая. Остап поднялся ему навстречу.

— Опоздал немного, — сказал Малеванный.

— Здорово стреляешь, — Блакытный пытался скрыть страх, который вдруг остро ударил по сердцу, — ведь еще немного и… — Он даже не сообразил спросить, с чего вдруг Малеванный очутился в эту ночь у его хаты.

Оба националиста не шевелились — значит, наповал. Ветер сбил с Беркута пламя и уже начал заносить его снегом. Второй бандит лежал поперек порога, кровь растопила снег на ступеньках. Остап перевернул его, всмотрелся:

— Хмель…

— А там кто? — кивнул Малеванный на сугроб.

— Того не знаю…

…О всех событиях этой ночи Сороке стало известно из донесений информаторов. Они же сообщали, что Блакытный-Ничепорук срочно выехал на курсы шоферов — колхоз послал его учиться.

Ива срочно потребовала встречи с Сорокой.

— Я не могу выполнить ваш приказ, — созналась откровенно. — Эта ваша Шевчук или погибла, или ее переправили в глубь страны, не может человек не оставить после себя абсолютно никакого следа.

— Иного выхода нет, — отрубил Сорока. — Двое уже погибли, пытаясь распутать этот узел. Сорвана важнейшая операция. Так неужели мы можем допустить, чтобы она осталась в живых?

— Северин и Марко погибли по собственной глупости. Шевчук здесь ни при чем. Провалы на вашей совести, друже референт: видно, были допущены ошибки при подготовке подполья. Или ваши люди слишком беспечно относились к конспирации…

— Менжерес, вы заговорили как контролер…

— Нет, настоящий контролер уже, наверное, прибыл к руководителю краевого провода…

— Вы в своем уме?

— А вы вроде бы испугались?

Сорока округлил глаза, тяжелые веки налились кровью, посинели.

— Если это действительно так, то об этом знает только он, пришедший, да наш проводник…

— Рен, он же 25-й, он же 52-й?.. — Ива легко, чуть иронически произнесла клички. Она улыбнулась, а Сороке казалось, что сейчас из-под ее пухлых губок выскочит тоненькое змеиное жало и брызнет ядом.

— Я прикажу вас уничтожить! — референт втянул голову в плечи, подобрался, будто для прыжка.

— Попробуйте, — откровенно издевалась Ива, окончательно сбивая спесь с гонористого референта. Потом холодновато добавила: — Впрочем, с вас станется. Открою вам одну тайну: я еще там, на той стороне, знала, когда уйдет в путь курьер. Мне обещали, что это будет опытный человек, такой, с которым ничего, — она выделила это слово интонацией, — не случится по дороге. Это не ваши кустари, которые не могут справиться со взбесившимся «боевиком». Наши курьеры проходят везде, где это требуется центральному проводу. — Иву явно распирало от гордости за безупречные качества эмиссаров центра. Она произнесла длинную тираду о том, как годами накапливался опыт борьбы, как в огне воспитывались лучшие люди, которые наделены и огромной выносливостью и преданностью национальной идее. Говорила очень быстро, почти не делая пауз между фразами, и от этого речь ее казалась пулеметной трескотней, когда выстрелы сливаются в единый звуковой поток. Собственные слова подхлестывали ее, разжигали, в жестах появилась резкость, на щеках запылал румянец.

«Она и в самом деле истеричка, психопатка, — подумал Сорока, вспомнив доклад Оксаны. — Такая способна на все: на отчаянную вспышку и на то, чтобы, не колеблясь, пустить пулю в лоб, кому прикажут».

— Да бросьте вы этот высокопарный тон, — поморщился Сорока, — в конце концов мы ведь не на сборах «боевиков»…

— Для меня это жизнь, — чтобы успокоиться, Ива стиснула руки, расстегнула верхнюю пуговицу кофточки.

— Шевчук — в том не сомневаюсь — ходит нашими стежками, завтра могут последовать провалы в самых неожиданных местах. Такая, как она, не уйдет на вакации. Да и сами знаете, «боевики» начали шептаться по всем углам: короткие у нашей службы безпекы руки, не могут придушить одну дивчину. Шевчук должна быть уничтожена! — твердо закончил референт.

— Уничтожена, уничтожена! — передразнила Ива. — Повторяете, будто на молитве! Разве я возражаю?

Самое главное Сорока приберег на конец встречи.

— Принято решение: в ближайшее время, Ива, отправитесь в Зеленый Гай…

— Посылаете меня на смерть? — тихо спросила Ива. — Не пойду!

У Ивы Менжерес были очень серьезные причины обходить Зеленый Гай десятой дорогой.

— Боитесь? — Сорока пытался угадать, о чем думает Ива.

— Боюсь… — откровенно созналась девушка. — Прикидываю, где расставлена западня. Кто знал о заданиях Беркуту и Северину?

— Я и Кругляк — больше никто.

— Ошибаетесь. И Беркут и Северин, как бы повежливее сказать, пользовались по очереди благосклонностью Оксаны. Могли проговориться?

— Беркут действительно был возлюбленным Оксаны. Но исключено, чтобы он сказал ей о предстоящем рейсе. Такое жестоко карается по нашим правилам.

— Не вспоминайте ваши правила, у меня было достаточно поводов усомниться в их нерушимости! Все собиралась вам доложить, что Северин в пьяном виде проболтался Оксане и мне о предстоящем рейсе.

Сорока вскочил с кресла. Вот она, та измена, которую он почти предвидел.

— Если сказал про то Северин, то Беркут точно прощался с давней коханкой, — размышляла Ива.

Так, так. Сорока замечал., что в последнее время кольцо вокруг руководителей подполья сжимается, ощущение такое, будто тебя рассматривают со стороны внимательно и пытливо. Три человека знали о готовящихся рейдах. Северин и Марко погибли. Один из трех предал. Но какая выгода в том предательстве?

— Когда корабль начинает тонуть, каждый спасается, как может, — сказала Ива.

До чего отвратительная привычка у этой девчонки — читать чужие мысли! Не успеешь подумать — а она уже наперед знает, что скажешь. А с Оксаной надо разделаться быстро и решительно.

— У Оксаны в прошлом большие заслуги перед организацией, — напомнила Ива, опять угадав мысли референта.

— По ее делу назначу следствие. Предательство должно выводиться под корень.

Сорока пригладил редкие волосы, устало потер виски.

— И все-таки вам придется отправиться в Зеленый Гай. Это дело тоже не терпит отлагательства. О цели рейса, его маршруте и сроках будем знать только вы и я.

— На таких условиях согласна рискнуть. Через несколько дней в институте начинаются каникулы. Вот тогда и в дорогу. Лучше, если это будет легальная поездка. Повод? Думаю так: буду разыскивать родственников отца, связь с которыми семья потеряла в годы войны.

— Нужны вам явки, адреса надежных людей?

— Хорошо бы, но вдруг они за это время провалились?

— Нет, совсем недавно проверял.

— Явки на всякий случай дайте. И все-таки я предпочитаю свободный поиск. Переночевать где — всегда найду. Вряд ли кто откажет в ночлеге симпатичной девушке.

Ива глянула на себя в зеркало, лукаво подмигнула.

Через несколько месяцев, когда пришла пора подводить итоги проделанного, Ива Менжерес назвала это происшествие случайностью. Из тех, от которых никто не застрахован.

Был поздний вечер. Ива бульваром возвращалась из институтской библиотеки. Заканчивался семестр, на носу были экзамены и зачеты, приходилось много работать.

Только что выпал свежий снежок, идти было легко, весело. Холодновато подмигивали по-зимнему яркие звезды. Ива отыскала взглядом одну, повисшую над самым горизонтом. Она будто оторвалась от звездного роя и брела по темно-голубой дороге в одиночестве. Далекая, гордая, недоступная. Про эту звездочку рассказывала еще мать, когда Ива была маленькой. Будто угнали татары в полон дивчину-казачку, накинули на шею аркан, за косы притащили в гарем. А она обернулась зиркой-льдинкой — лучше сковать льдом собственную душу, чем отдать девичью красу нелюбимому, служить ворогу. «Вот и я как та зирка — бреду по холодной скользкой дороге… Пройдут годы, и наступит на земле тишина. Дожить бы до тех дней…» Ива насмешливо улыбнулась: с чего вдруг размечталась?

Она шла медленно, помахивая портфельчиком; на бульваре было малолюдно, лишь изредка торопливо проходили запоздалые прохожие. И когда Иву скорым шагом обогнал приземистый парень в щегольском полупальто и шляпе, она не обратила на него никакого внимания. Вернее, она заметила, какие у парня оттопыренные, красные уши, они торчали даже из-под шляпы. «Чудак какой-то, — подумалось, — вырядился на мороз».

Парень остро глянул ей в лицо. Он прошел мимо, не замедляя шага, но Ива перехватила этот взгляд, явственно ощутила, как он, скользнул по лицу, короткий и цепкий. «Может, понравилась хлопцу, — мелькнула мысль, — по одежде он один из тех, что по бульварам за красотками гоняются. Нет, не так смотрят, когда хотят познакомиться…» Ива нащупала в кармане шубки пистолет. Несмотря на строжайшие запреты Сороки, советы Кругляка и Оксаны, она всегда носила оружие с собой. Парень остановился, поджидая. Он смотрел куда-то в сторону, но Ива была теперь убеждена, что ждет именно ее и никого другого, — слишком равнодушной была поза, в которой стоял, прислонившись к дереву. «Выследили? — забилась мысль. — Тогда почему один? Или потому, что дивчина — много ли для нее надо?» Она взвела курок браунинга.

— Перепрошую красно панику. Не скажете, котра година?

Парень стоял теперь у нее на дороге, руки в карманах, ноги чуть расставлены — так готовятся нанести удар.

— У меня нет часов, — ответила Ива.

— По-москальскому заговорила, сволочь? — яростно зашипел парень. — Не узнаешь?

Он стоял теперь совсем близко к Иве — глаза в глаза, — а она по-прежнему не узнавала его и от этого колебалась: кто? откуда? почему встал у нее на пути? Медленным шагом протащились два старика, и незнакомец сказал так, чтобы они слышали:

— Не гнивайся, серденько, з ким не бувае, ти ж знаешь, що по-справжньому кохаю тильки тебе…

Старики, видно, в своей жизни не первый раз видели ссорящихся влюбленных, и они обошли их стороной: милые лаются — только тешатся.

— Я тебя, суку, еще днем заметил, тогда бы и прикончил, только народу много было…

Парень зорким взглядом схватил край бульвара — парочки уже ушли, было пустынно и холодно.

— А ты меня ни с кем не путаешь? — испуганно спросила Ива.

— Не-е-ет, — торжествующе сказал парень. — Я тебя хорошо запомнил, хоть и видел один раз.

— Сядем, — сказала Ива. — Сядем, ради бога. — Она повернулась к парню спиной, чувствуя, как ноги налились чугуном, пошла к скамейке. «Ему еще что-то надо сказать, иначе бы выстрелил без предисловий. Любитель мелодрам. Я его никогда не видела — это точно. Кто же он? Вдруг ошибусь? Вдруг свой? Еще раз гляну — может, вспомню…»

Вот и скамейка уже рядом. Парень тяжело дышал, смотрел торжествующе, — как смотрели много веков назад степные наездники на брошенных под копыта скакунов полонянок. Он все еще держал руки в карманах полупальто.

— Хочешь шубу? Возьми и уходи! — Ива стала поспешно раздеваться. Она побледнела, руки дрожали и никак не могли сбросить пуговицы с петель. Тогда девушка рванула шубку — треснули застежки, скомкала мех в сверток, протянула парню:

— Возьми…

— Вот такой я и хотел тебя видеть, — злорадно сказал тот, — чтоб испугалась, дрожала, молила о пощаде. — Он выпрямился, будто хотел стать выше ростом. — Именем погибших, кровь за кровь…

Глухо, почти бесшумно хлопнул выстрел. В упор — кровь брызнула на одежду, подкрасила алым снег. Парень пошатнулся, и Ива толкнула его в грудь — он опустился, будто сел, на скамейку. Старички, ушедшие совсем далеко, оглянулись, им показалось, что треснула на морозе ветка. Они увидели — влюбленные так и не доссорились: она стояла, он сидел на скамеечке, откинувшись на крутую спинку. «Ну и молодежь пошла, — сказал один из них, — чтоб в наше время кавалер сидел, когда паненка стоит…» — «Никогда в жизни, — горячо поддержал его спутник, — мы знали, что такое вежливость». Они ушли дальше в синюю темень.

Ива развернула шубку, выдернула из меха браунинг, морозный воздух запах дымком пороха. «Не забыть портфель. Не оставить никаких следов. Идти не домой — вдруг кто-то видел. В центр — с автобуса на автобус… Нет, не годится — на одежде кровь, пуля оставила след на шубе… Тогда — в парк, — там на аллеях легче заметить слежку… Какой недоумок сунул мне этого молокососа поперек дороги? Свои, чужие? Идиот, сам себе выбрал смерть…»

…Она пришла домой под утро, всю ночь петляя по городу, обходя редких прохожих. Миновала свой дом, убедилась — все спокойно. Направилась к подъезду, прижимаясь к стене, пригибаясь под окнами, никто не должен видеть, что она возвратилась так поздно. Оксана ахнула:

— Хотели арестовать?

— Да нет, ворюга какой-то на шубку позарился…

— Ранил?

На светлом костюме Ивы рыжели расплывшиеся пятна.

— Это его кровь. Разожги печку.

Ива погладила золотистый мех шубки, взяла нож, протянула край мехового пласта Оксане: «Держи». Под охи и ахи подруги она кусок за куском отправила шубку в огонь. Костюм почти новый, полетел в печку вслед за шубкой.

— Психопатка! Зачем?

Ива почти без сил рухнула на кровать.

— Прикрой чем-нибудь. Жалко, конечно, но он там лежит — на бульваре. А это улики: кровь, след пули. Мне жизнь дороже тряпок. Скажу Сороке, пусть компенсирует из своих фондов — пострадала на тяжелой работе…

— Ты еще шутить можешь?

— Пытаюсь… — Ива уткнулась лицом в подушку, плечи ее вздрогнули, она расплакалась.

Из рапорта участкового милиционера Сиротюка В. С.:

«Минувшей ночью на Советском бульваре выстрелом в упор был убит неизвестный гражданин. Убийство произошло вскоре после полуночи, когда на бульваре не было прохожих и гуляющих. Найти свидетелей и очевидцев убийства путем опроса населения близлежащих улиц не удалось. Судя по характеру, выстрел был произведен из огнестрельного оружия мелкого калибра, может быть, спрятанного в одежде, что приглушило звук. Гражданин Квасик В. М. и гражданин Соколовский С. П. показывают, что незадолго до убийства видели на бульваре молодую пару, которая ссорилась на семейной почве. Более точных сведений дать не могут, так как не обратили внимания на их внешность, а только на то, что мужчина сидел, а женщина стояла, что к делу не относится. Документов при убитом не оказалось, личность не установлена. Труп отправлен в городской морг, мною приняты меры для опознания убитого».

Резолюция на рапорте непосредственного начальника милиционера Сиротюка В. С.:

«Выделить оперативную группу в составе… принять все меры для поимки убийцы».

Резолюция, появившаяся на рапорте через несколько дней:

«Все документы и материалы по данному делу переданы в управление Министерства государственной безопасности. В связи с этим розыск убийцы прекратить, оперативную группу расформировать».

Ива «снаряжалась» в дорогу основательно. Она перерыла шкаф с одеждой и осталась недовольна: многочисленные кофточки, блузки, костюмы никак не подходили для длительного путешествия.

Пришлось обратиться к всемогущему Стефану. Поскольку Ива собиралась в поездку легально — для розыска родственников, она сказала Стефану, что намерена поездить по краю, если будет возможность, поохотиться, посмотреть, как живут люди.

Широкоплечий Стефан понимающе покивал.

— Без родственников, одной трудно. Поищите, может, и найдете кого-нибудь…

— Но не могу же я поехать в этой юбчонке, — Ива пренебрежительно указала на модную расклешенную юбку, в которой ходила в институт.

— То, проше панику, для бала, — согласился Стефан.

— Есть что-нибудь более подходящее? — уже немного раздраженно спросила Ива.

— Скромный костюм для охоты и прогулок… — прикидывал вслух Стефан.

— Наоборот, мне хотелось бы иметь костюм модный, броский. Мне идут яркие тона.

— Ива, — вмешалась Оксана, — Стефан прав: в наше время лучше быть неприметнее, одеваться попроще…

— Ничего вы не понимаете! — Ива капризно прикусила губку. — Могу, конечно, и ватник надеть, только первый же селюк скажет: «Что это городская девка так нарядилась? От кого скрывается?» А мне скрываться нет смысла: дело у меня вполне законное и благородное.

Она почти размечталась.

— А вдруг найду родственников? Пусть посмотрят, какая я красивая…

Стефан умел понимать неожиданные желания своих красивых клиенток. Но вместе с тем он привык относиться к своему делу весьма серьезно.

Уточнил, что именно хотелось бы Иве.

— Есть у меня один знакомый мастер. Если хорошо заплатить, дня за три все сделает, — Стефан назвал большую сумму.

Хозяйственная Оксана всполошилась.

— Да за такие деньги можно австрийскую принцессу одеть…

— Паника Ива у нас красивее принцессы, — гордо отпарировал Стефан.

— Пошутили — и хватит, — сказала Ива, которую возмущение Оксаны привело в веселое настроение. — Цена высокая, но я согласна. Вот задаток, — она вручила Стефану деньги.

Парень поблагодарил, тщательно уложил ассигнации в пухлый бумажник.

— Хотел бы посоветовать… — осторожно начал он. — В тех местах, куда вы едете, у меня есть знакомая…

— Везде у вас приятельницы, — погрозила изящно пальчиком Ива.

— По нашим временам друзья — самый ценный капитал, — серьезно сказал Стефан. — Работает приятельница официанткой в чайной. Поможет вам устроиться. Передайте ей от меня привет, и она вас хорошо примет. У нас были общие дела, она дорожит знакомством со мной.

— Спасибо.

— Моя знакомая сведет вас с нужными людьми, которые будут вам полезны. И еще на вашем месте я зашел бы попрощаться к пану Яблонскому — он очень вас полюбил и может забеспокоиться, если вдруг надолго пропадете…

— Я всегда ценила ваши советы, Стефан, — поблагодарила Ива…

На автобусной остановке сутолока. Выбрасывая клубы моментально холодеющего на морозе воздуха, подходят рейсовые: старые, потрепанные дальними километрами и жизнью без капиталки автобусы. Стынут перед многотрудным путем машины, которым отправляться в разбросанные по области поселки и городки.

Ива Менжерес резко выделялась среди пассажиров. Она была в теплой женской шубке-дубленке, совсем новой, еще не обтершейся. Края шубки оторочены белым мехом. Светло-синие из тонкой шерсти брюки, меховые полусапожки скорее годились для загородных зимних прогулок, нежели для дальних поездок. На голову Ива небрежно набросила белый платок из легкого козьего пуха — он красиво обрамлял ее смуглое лицо. В руках у Менжерес был небольшой дорожный саквояж: с такими элегантные паненки в прошлые времена садились в международные вагоны сверкающих огнями экспрессов дальнего следования.

— Дывысь, яка краля, — услышала она чей-то восторженный шепот.

Билет на нужный рейс ей накануне передал Кругляк. Автобус отыскала довольно быстро, пассажиры все на местах, двери закрыты, перед ними кучка людей, желающих во что бы то ни стало попасть в эту металлическую коробку. До отхода оставалось минут двадцать, и Ива не стала торопиться, незаметно приглядывалась к публике.

Она была убеждена, что где-то здесь, среди этих людей, находился соглядатай Сороки — не может быть, чтобы референт не поручил кому-нибудь проконтролировать ее отъезд. Ива подумала об этом без всякой злости: условия подполья требовали постоянной проверки каждого. У нее вдруг возникло мальчишеское желание — выяснить, кого к ней приставили. Ива быстрым шагом подошла к стайке такси, жавшихся к автобусам, спросила у шоферов, куда они поедут. И тут же заметила, как из толпы пассажиров выскочил толстенький мужчина с портфелем, подбежал к другой машине и затоптался в нерешительности на месте. «Куда товарищ-гражданин желает?» — открыл дверцу машины водитель. «Сейчас решим», — невнятно забормотал толстенький. Ива немного поторговалась с шофером, громко объявила, что за такие деньги она сама кого хочешь доставит хоть к бабусе, отошла в сторонку. Пассажир с портфелем тоже, видно, не сошелся в цене. Он прошел совсем рядом с Ивой, и она не удержалась, чуть слышно — только для него — сказала насмешливо: «А может, вдвоем поедем? Дорога у нас одна…» Незадачливый соглядатай торопливо нырнул в толпу.

Ива, независимо помахивая саквояжем, двинулась к автобусу. Место ее заняла шустрая молодица с огромной корзиной. Ива небрежно попросила ее подняться, сама переставила корзину. Молодица раскрыла рот от удивления, всплеснула руками:

— Хто ж вона така, щоб с миста зганяти? Я ще з вечера прийшла…

— Мое, — отрезала Ива. — Не галасуйте, не допоможе.

Молодица еще долго ворчала, поминая городских девок, у которых ни стыда, ни совести.

Прокаленное морозом железо автобуса звенело под каждым шагом, на стеклах налипли причудливые наросты инея. Ива сложила губы трубочкой, подышала на изморозь. Оттаяло маленькое окошечко. Толстенький с портфелем повертелся поодаль от машины. «Поихали», — наконец облегченно сказала кондукторша, автобус недолго порычал дымом, покатился по скользкой зимней дороге.

Примерно через час референту Сороке докладывали, что девушка, приметы которой он указал, отправилась рейсовым автобусом № 17, оделась в дорогу броско, вела себя как избалованная городская паненка. «Это на нее похоже», — пробормотал Сорока. Он еще несколько дней назад отправил через курьеров необходимые распоряжения и теперь стал дожидаться новых вестей. У него появились сомнения: а не напрасно ли все это затеяно? И тот курьерский рейс Менжерес и хлопотная работа по сбору информации? Но Сорока тут же решил, что это необходимо: Ива с ее исступленной преданностью национальной идее является тем человеком, который, возможно, сможет выполнить приказ краевого провода о наказании виновников провала операции «Гром и пепел». С другой стороны, имеется реальная возможность проверить ее в деле, за которое двое уже поплатились жизнью. По всему пути за Ивой будут наблюдать внимательные глаза, каждый ее шаг станет известным службе безопасности — человек она новый, и такая предосторожность никогда не повредит.

Из следующего донесения Сорока узнал, что Ива Менжерес не совсем благополучно прибыла в райцентр неподалеку от Зеленого Гая. Сообщал один из местных жителей. На большее, кроме эпизодических заданий, он не был способен в силу преклонного возраста и глубоко укоренившегося страха перед провалом. Так вот этот дидок, занимавший должность ночного сторожа склада райпотребсоюза, вышел на автобусную остановку, чтобы зафиксировать прибытие девушки с приметами, указанными в «грепсе».

Однако автобус в тот день так и не пришел. Чуть позже дидок узнал, что на одной из промежуточных остановок машина забарахлила, неисправность пытались устранить. Потом обозленный шофер сказал, что потек радиатор — это надолго, придется ему замерзать здесь до прибытия автомастерской, а пассажирам — добираться самостоятельно. Девушка в шубке, платке из козьего пуха и меховых сапожках была все время в автобусе, она очень ругалась, потому что у нее каникулы и времени совсем немного, каждый день дорог. Потом ей повезло: согласился подвезти водитель проходящей мимо грузовой машины, притормозивший, чтобы узнать, что случилось с автобусом. Информатор вчера встретил эту девушку в райпотребсоюзовской чайной — она зашла пообедать. Одета все так же: новая короткая шубка из дубленой кожи, отороченная мехом, светлые брюки, сапожки, белый платок. Она разговаривала с официанткой, спрашивала, у кого может остановиться на несколько дней, потому что Дом колхозника переполнен, да и вообще такое жилье не для нее. Официантка отправила ее к своей сестре, продавщице раймага Наталке Стоян. Наталка потом рассказывала соседкам, какая красивая городская дивчина у нее квартирует. Заплатила за неделю вперед и попросила помочь разыскать родственников Менжереса, того, что был профессором в городе еще до войны. Все знают: в двадцатых годах здесь жил один Менжерес, держал торговлю, но потом куда-то выехал. Был ли он родственником городского профессора — неизвестно. А куда он перебрался, может быть, знает его наймычка Гафийка, люди говорят, была она у него не только наймычкой.

Из этого сообщения Сорока уяснил, что Менжерес удалось найти пристанище в райцентре и она приступила к работе, использовав в качестве прикрытия историю с поисками родственников. Он отметил, что девушка действует не то чтобы смело, а нахально, будто нарочно заботится о том, чтобы каждый ее шаг стал известен окружающим. Так они и задумывали эту акцию — у Ивы добрые документы, ей нечего прятаться, скрывать легальную цель приезда.

Прошло несколько дней, и Сорока получил новое донесение. Ива нашла Гафийку, ныне Гафию Степановну. Та ей рассказала, что Панас Менжерес, у которого она служила, выехал в тридцать шестом году во Львов, потому что торговля его пришла в упадок и пришлось продать магазин. У Панаса действительно был родственник в городе, кажется, родной или двоюродный брат, но он не любил о нем говорить — тот в тяжелую минуту отказался одолжить деньги. Ива Менжерес по вечерам ходит в районный Дом культуры на танцы и в кино, завела много знакомых среди местных студентов, приехавших к родным на каникулы, особенно подружилась с Иваном Нечаем, бывшим инструктором райкома комсомола. Вокруг Ивана, как всегда, крутится молодежь, но он долго в райцентре не пробудет, так как собирается к жене своей Владе в Зеленый Гай, а пока гостит у своих родителей.

Еще через парочку дней отозвалась бабка Килина из Зеленого Гая, старушка-самогонщица, оказывавшая услуги еще Стасю Стафийчуку, в банде которого находился ее сын. Правда, в последний год бабка запросилась на покой, но люди Сороки ее так пугнули, что старая карга вновь обрела былую прыть. Бабуся была неграмотной, и ей пришлось добираться до райцентра, чтобы рассказать дидку из райпотребсоюза последние новости, а тот уже отправил «грепс». По ее словам, Нечай приехал к Владе не один, а с городской девкой, на стыд людям натянувшей на себя мужские штаны. Нечай и Ива ходили на охоту, на лыжах катаются, собрали таких же вертихвосток из местных и устроили в клубе концерт. И правда, голосок у той Ивы, как у райской пташки, все песни украинские народные пела, а губы у нее и очи злые. Хотела она, Килина, узнать, что потеряла Ива в Зеленом Гае, подкатилась к Нечаю, но тот ее так шуганул — до сих пор на спасительницу матерь божью молится за то, что отвела напасть от антихриста инструктора…

«И вот с такими людьми, как бабка Килина, мы думаем победить? — горестно размышлял Сорока, прочитав донесение. — Впрочем, кто думает о победе? Продержаться бы еще немного, пока американцы не обрушатся на Советы, у них атомная бомба, они сотрут с земли весь этот народ, которому и дела нет до будущей великой державы». В последние дни Сороку все чаще и чаще охватывало тупое отчаяние, к сердцу подступала темная ненависть к людям: ходят по земле, работают, плюют на все его, сорочьи, призывы.

— Видите, как хорошо иметь распространенную фамилию! — Ива Менжерес была в прекрасном настроении. Поездка в Зеленый Гай, несомненно, пошла ей на пользу. На щеках заиграл свежий румянец, зимний ветер коричнево прижег отбеленную кремами кожу.

Она докладывала Сороке о поездке в иронических тонах, чуть подсмеиваясь над собой:

— Я стала совсем селянкой — научилась коров доить и в печи обед варить. Собиралась даже замуж выйти, сватался там один хлопчина-механизатор. «Ты, — говорит, — песни поешь гарно, станешь у нас самодеятельностью руководить вместо Леся Гнатюка, нашего дорогого товарища-друга, убитого проклятыми бандерами…»

— Но-но! — Сорока поджал губы, укоризненно погрозил пальцем.

— Так это же не я, это он говорит… — постреляла глазками Ива. — В нашем крае Менжересов — через пять хат шестая. И в Зеленом Гае живут три или четыре под такой фамилией, со всеми познакомилась, а с одним даже породнилась, его дедушка к моей бабушке в садок шастал…

— Перестаньте, Ива, переходите к делу. Что у вас за дружба получилась с Нечаем?

— За что люблю вас, друже референт, так это за откровенность! Ну где бы мне догадаться, что вы следили, а так нате вам — сами выложили! Вам бы батярусами[43] командовать! — Ива не выбирала выражений.

Сорока от неожиданности поперхнулся. В самом деле, проговорился. И тут же постарался как-то объяснить Иве неосторожный свой вопрос:

— Вы там были приметной гостьей. И естественно, мне сразу же сообщили о появлении в тех местах дочери известного общественного деятеля профессора Менжереса. Специально за вами устанавливать слежку не было необходимости, согласен, это было бы с моей стороны неинтеллигентно.

— Опять же спасибо! А я ведь, наивная, думала: таким, как я, доверять надо полиостью! Можете вы распорядиться, чтобы Настя принесла после дальней дороги рюмочку? Продрогла и… привыкла…

«Не хватало еще, чтобы алкоголичкой стала», — подумал Сорока, попросив Настю принести что-нибудь выпить.

— В Зеленом Гае у каждого свежи в памяти интересующие вас события. Марию Шевчук хорошо помнят. Нечай мне сам рассказывал, как преследовал ее однажды на плантации подсолнечника и едва не погиб от пули телохранителя. Он ненавидит Марию лютой ненавистью, прямо белеет, как только упоминается ее имя, считает предательницей, ярой националисткой и прочая и прочая. А его жена, Влада, наоборот, думает, что учительница была неплохим человеком, случайно попала к националистам и уже не смогла от них отделаться…

— Слушайте, Ива, вы будто нарочно меня злите: разве позволительно так говорить о наших верных соратниках?

— Вы кого имеете в виду: Шевчук или тех, кого она вокруг своего пальчика обвела?

— Тьфу, пресвятая дева Мария, какая вы въедливая…

— Это вам за слежку! По существу: никто в Зеленом Гае не знает, что стряслось с Марией. Все убеждены, что она погибла во время ликвидации сотни Стася Стафийчука. А вот от чьих рук — здесь мнения расходятся. Нечай уверен: убил кто-нибудь из участников облавы, когда она пыталась уйти. Но…

— Но…

— Влада утверждает, будто видела несколько месяцев спустя Марию Шевчук в нашем городе.

Сорока встрепенулся, как гончая, напавшая на след. Его бледное, анемичное лицо порозовело, коричневые круги под глазами обозначились четче. В комнату некстати заглянула Настя, хотела что-то спросить. Сорока властным жестом загнал ее обратно за дверь.

— Где? Когда? При каких обстоятельствах?

— Влада рассказывает, будто приезжала в город за обновками к свадьбе. И вот на железнодорожном вокзале столкнулась случайно лицом к лицу с Марией. Влада настолько удивилась, что даже не окликнула. А когда опомнилась — учительницы и след простыл, она затерялась в толпе, как раз подошел пассажирский из Киева, на перроне было много людей. Мария была одета как деревенская девушка: вышитая блузка, кептарь, цветастый платок, сапоги хромовые…

— И все это успела заметить ваша Влада?

— А вы разве не знаете женскую психологию: сперва обратить внимание на одежду, а потом уже на человека?

— Скажите, а не помнит ли Влада, были при Шевчук вещи, ну там чемоданы, сумка?

— Вот-вот, друже референт, меня это тоже заинтересовало. Влада говорит, что учительница не была похожа на отъезжающую: скорее пришла кого-нибудь встретить.

Референт процедил сквозь зубы:

— Если она в городе — тогда можно заказывать молебен за упокой души ее грешной. Родная ненька ее трижды в гробу перевернется, когда мы доберемся до предательницы.

Ива с любопытством посмотрела на Сороку: высох весь от ненависти.

— И откуда у вас такая жестокость? Вы с Марией Шевчук враги: откровенные, непримиримые. Понятно, или вы ее, или она вас. Попадетесь учительнице на мушку — у нее рука не дрогнет, слеза не покатится. Но издеваться над вами она не станет. Вы же из нее жилы вытянете, измордуете и только потом убьете.

Ива говорила неторопливо, будто размышляла вслух. И заметно было, как начинают дрожать у нее мелкой дрожью руки, лихорадочный блеск окрашивает темные глаза, как тяжело ей дышится.

— Ива, перестаньте, ну не треба, серденько…

— Не смейте меня так называть! Тот, кто имел на это право, в чужую землю головой уткнулся. Он был солдатом! Солдатом, а не палачом! И я не святая — убивала! Но в бою, а не из-за угла, не в спину, а в грудь стреляла!

— Друже Менжерес! Наказую: перестаньте, не забувайтесь! Владою, якою наделила мене наша организация…

— Плевала я на вашу владу! — Ива вдруг рванула кофточку на груди, так что посыпались на пол пуговицы. — Смотрите! Вот сюда одна пуля вошла, сюда — другая! Я землю грызла от боли, двое суток на соломе в хлеву валялась без сознания, а мне рот зажимали, чтобы не крикнула: ворог рядом! Через смерть прошла и смерти больше не боюсь. А вы меня своей властью вздумали пугать! Знаете, какое кратчайшее расстояние между жизнью и смертью? Нет? Длина канала ствола! Пистолет к груди приставил и… Так стреляйте же в грудь, в голову, в черта, в бога…

У Ивы началась истерика…

Сорока поплотнее задернул шторы, включил на полную мощность радиоприемник. Не хватало еще, чтобы на крики Ивы сбежались соседи, Он больше не перебивал Менжерес, понимал: бесполезно. Пусть выкричится, вывернет себе душу, потопчется по ней. Покорнее потом будет, когда очухается.

Настя отпаивала Иву водой, приговаривая ласковые слова. Пока Ива приходила в себя, Сорока размышлял о том, до чего могут довести человека леса. На каждого, кто проходит через них, они накладывают неискоренимый отпечаток: вселяют страх, ломают психику, взвинчивают нервы. Люди из леса, как правило, непригодны для легальной работы. Из города есть путь в лес, а обратно… Ну, вот хотя бы эта Ива… Два с небольшим десятка лет прожила, а уже неврастеничка, чуть что — хватается за пистолет. Нет, Сорока всегда предпочитает иметь в своем подчинении людей, не прошедших лесную науку.

Ива постепенно приходила в себя, оглянулась, будто узнавая и комнату и референта, через силу выдавила извинение:

— Выбачьте, друже референт, це у меня писля Словакии…

Референт прощающе кивнул.

— У каждого из нас бывают такие минуты. Живем в постоянном напряжении, нервы на пределе…

— Да, да. А тут еще ваш толстенький с портфелем, на автобусной станции… Вот, думаю, пентюх, за кем же ты следить вздумал? Сейчас возьму такси и поеду, ты, крыса амбарная, ведь тоже за мной помчишься. А я выеду за город, где лесок начинается, из машины выйду, в березняке постою, пока ты сам на мою пулю не набежишь… А референту скажу: прицепился эмгебист, я его и прикончила, другого выхода не было…

Лицо референта передернулось в жесткой гримасе.

— И вы бы смогли своего?

— Тот, кто шпионит за тобой, не свой…

— Не распускайтесь, Ива, прошу вас. Так и до беды недалеко. Трудно, понимаю, но тем радостнее будет наша победа.

— Слава героям, — утомленно сказала Ива.

— Героям слава! — торжественно ответил на националистическое приветствие референт Сорока. — Вам поручается довести до конца следствие о Шевчук. Вы будете нашим карающим мечом, который настигнет предательницу..

— Я найду ее, — твердо пообещала Ива, — для меня это тоже вопрос престижа. А теперь скажите: к этому вы приложили руки?

Она достала из сумочки местную газету. На последней полосе под рубрикой «Происшествия» сообщалось, что в результате автомобильной катастрофы погибла студентка педагогического института Оксана Таран. Автор заметки поучающе писал о том, к каким трагическим последствиям может привести несоблюдение правил уличного движения. Студентка переходила перекресток при красном свете светофора. Ее сбила неизвестная машина, водитель которой разыскивается.

— К этому мы не имеем отношения. Только проверили: действительно, в тот день грузовик сшиб девушку. Кругляк наведывался в морг, но к телу его не допустили.

— Не придумывайте, друже референт: за рулем, наверное, тот же Кругляк и сидел?

— Говорю вам, случайность!

— Знаем такие «случайности»! Хотя бы провели следствие?

— Не успели…

— Бог мой! — ужаснулась Ива. — И вы говорите об этом так спокойно? Я настоятельно советую немедленно проверить явки, связи — все, к чему имела Оксана отношение. Не верю внезапным катастрофам!

Сорока понимающе кивнул. Действительно, странно. Только хотел сам заняться Оксаной, как она попала под автомобиль. Пришлось кое-что предпринять: поменять пункты связи, шифры, приказать «боевикам» избегать личных контактов. Не так он прост, чтобы что-нибудь принимать на веру. И все-таки опасности почти никакой. Прошло уже несколько дней — все спокойно, ни один курьер не «задымился», по их следу — установлено точно — никто не идет.

— Как думаете, мне ничего не грозит? Ведь Оксана знала, кто я. — Объяснения Сороки не очень убедили Иву.

Сороке понравилась ее осмотрительность. И вместе с тем он почувствовал превосходство: ему ведь тоже грозит опасность, но он не впадает в панику, не дрожит, как осиновый лист. Сознание собственного превосходства приятно щекотало самолюбие. Референт СБ назидательно разъяснил:

— Если бы успела предать — вас давно бы замели. Так что не волнуйтесь. Хватит о неприятностях, — Сорока решительным жестом подчеркнул, что разговор на эту тему лично ему неприятен. — Хочу сообщить вам хорошую новость: к нам прибыл эмиссар, о котором вы упоминали. Об этом получена шифровка от известного вам руководителя организации. Эмиссар хочет видеть вас.

…Чуприна появился час назад. Рука перевязана шматком сорочки, на ватнике запеклась кровь, диск автомата пустой. Он почти полз, когда его заметили дозорные и помогли добраться до базы. Парень повалился на топчан — он потерял много крови, и синяя бледность подкрасила лицо. Один из «боевиков» отрезал рукав ватника, отодрал пропитавшееся кровью полотно сорочки, туго перетянул рану. В бункер пришел Рен. Пока Чуприну приводили в себя, проводник хмуро и устало сутулился на широком пне, заменявшем стул. Еще позавчера они втроем — Рен, Дубровник, Чуприна — обсуждали предстоящую встречу с Офелией. Курьерше уже сообщили, что эмиссар закордонного провода будет ждать ее в зачепной хате лесника Гайдамацкого леса. Маршрут ее движения разработал Сорока. Хата была вне подозрений. Лесник Хмара ни в чем замешан не был, осторожный и хитрый мужик скрывал свои связи с уповцами. Он и Рену не раз говорил: «Вы придете и уйдете, а мне здесь век вековать». Рен ценил таких предусмотрительных и, хотя знал, что у Хмары иногда останавливаются на отдых «ястребки», возвращающиеся из засад, не осуждал: чужих не выдает, а своих и подавно не продаст. От базы Рена до хаты Хмары добираться было не очень трудно — несколько десятков километров лесом. Можно было и другим путем: часть дороги проехать в рейсовом автобусе. Сам Рен, конечно же, пошел бы лесом: хоть и долго, зато надежно. А Дубровник решил по-другому. «Хочу глянуть, как люди живут тут», — так он объяснял свое решение.

Рен же подозревал, что курьеру просто лень плестись чащобами да буераками.

Они подробно обговорили каждый шаг Дубровника к хутору. Рен, знавший эти места как свои пять пальцев, советовал избегать случайных знакомств. К автобусной остановке лучше выходить по одному, чтобы не бросалось в глаза, что передвигаются они группой, в автобус садиться рано утром, когда он обычно переполнен. Впрочем, этот участок сравнительно безопасный, Рен запретил здесь теракты — даже волки не промышляют у своих берлог. Труднее будет уйти из конечного автобусного пункта снова в лес, но и это возможно. Надо подрядить у одного из мужиков — Рен сказал у кого — подводу, чтобы осмотреть лесные делянки, здесь помогут документы лесозаготовителей.

У Дубровника и его телохранителей были короткие немецкие десантные автоматы, которые легко упрятать под полушубки и стеганки.

— Несу за тебя полную ответственность, — втолковывал Рен Дубровнику, — не рискуй, Максим, три раза под ноги погляди, прежде чем шагнешь.

Рен назначил Чуприну в сопровождающие закордонному гостю.

На другом конце курьерской тропы так же подробно инструктировал Офелию Сорока. Офелия весь путь проделывала легально — искала все тех же родственников. Кроме того, Ива официально вступила в общество охотников и рыболовов, зарегистрировала свою двустволку в милиции, завела приятелей среди местных охотников и в выходные дни припадала по лесам. Но она могла случайно привести с собой «хвост», и Сорока просил тщательно проверяться на всем пути, а в Гайдамацком лесу в самом деле попугать зайцев — так легче заметить наблюдателя, если он вдруг объявится.

— Дубровник не обычный курьер, — втолковывал он Иве, — если с ним что-нибудь случится, центральный провод с нас шкуру спустит.

Дубровника и его спутников провожал до тайных троп сам Рен. На прощанье Дубровник сказал:

— Так помни: если что случится, советую в качестве курьера использовать Офелию. Пусть те сведения, которые должен доставить за кордон я, передаст она. Вот пароль для связи на этот крайний случай, — Дубровник наклонился к Рену, прошептал несколько слов, затем театрально поднял руку, сказал нарочито сдержанно:

— Ну, бувай…

Так, по его представлению, уходили на опасное дело настоящие казаки.

Рен бодро хлопнул курьера по спине.

— Бррсь, Максиме, заповит складаты. Уйдешь — вернешься, не впервой.

Он постоял недолго на опушке, пока скрылись за мохнатыми елками, присевшими под зимними белыми шапками, Дубровник и его спутники. Они шли след в след, на снежной целине осталась цепочка этих следов, и она очень беспокоила Рена. «Хотя бы завирюха пустилась, а то выбили торный шлях к лагерю. Не дай бог, попадет кому на очи».

Лес густой стеной окружил лагерь Рена. Он был его опорой и защитой, и Рен поймал себя на мысли, что уже давно смотрит на лес только с одной точки зрения: на том вот пригорке неплохо поставить пулемет, а вот эта полянка простреливается.

Возвратился «боевик», который вновь поставил мины на тропе, открытой на время для группы Дубровника. Все подступы к базе были густо нашпигованы минами и ловушками.

Когда Дубровник покинул лагерь, солнце только выползло из-за сосен, бросило лиловый свет на пламеневшие снега. Утро было морозным, ясным, и, хотя идти по снежной лесной целине было нелегко, Дубровник искренне радовался и погожему утру и добрячему морозу.

Курьер думал, что он наверняка никогда больше не увидит такой простор, эти строгие леса, сохранившие первозданную красоту, — он был в последнем курьерском рейсе, а в скорую победу давно уже не верил. Радовала предстоящая встреча с Офелией: доводилось им вдвоем отправляться в длинные рейды и, чего скрывать, делить хлеб и постель. Потом пути разошлись: Ива осталась на польских землях, а Дубровнику удалось своевременно перебраться в Мюнхен, подальше от тех мест, где стреляют. А дивчина она настоящая, не кривляка какая-нибудь, признает только одну верность — идее.

Еще Дубровник думал о том, что скоро придется осуществить первую часть его плана активизации действий Рена. Однажды на охоте он видел, как охотники выманивают из берлоги медведя. Берут длинный острый шест, суют в дыру и подкалывают мишку под бока. Тот терпит, терпит, а потом встает на дыбы. Бывает, его тут же пристрелят, но случается, уходит мишка, и тогда бросается на первого встречного. Рен, конечно, выберется из первой волны облав — проводник он опытный — и обрушится на села. Именно это сейчас требуется: выстрелы и пожары. Только бы создалась благоприятная для намерений Дубровника ситуация…

Первую часть пути прошли без особых происшествий. В одном месте услышали стук топора, обошли лесоруба далеко стороной. И постепенно у Дубровника росла уверенность, что все будет в порядке, места тихие и пустынные, лишь бы встретились чекисты, а то сорвутся все его задумки. Он представил, как будет потом рассказывать в Мюнхене: тяжелый бой, полчища чекистов, а курьерская группа вырывается из огненного кольца, оставляя на своем пути трупы врагов. Он потребует, чтобы «хозяева» раскошелились, заплатили за рейс подороже — храбрость штука недешевая. И счет в банке вырастет на кругленькую сумму.

Дубровник увидел чекистов в селе, куда они вышли к рейсовому автобусу. Патруль или оперативная группа вынырнули внезапно. Люди Дубровника болтались среди других пассажиров в ожидании автобуса. Они делали вид, что не знакомы друг с другом. К стоянке подошли пятеро с автоматами и ручным пулеметом. На полушубке одного были лейтенантские погоны. Патруль вежливо попросил всех предъявить документы, лейтенант довольно небрежно перелистал паспорта и удостоверения: такой-то направляется на заготовку леса для такого-то предприятия. Лейтенант возвратил бумаги, сказал: «Советую в одиночку в лес не забиваться, неспокойно». — «Благодарю, товарищ лейтенант», — нажимая на согласные, бойко ответил Дубровник. Он опустил глаза, чтобы не выдали: в них кипела ненависть к этому молодцеватому офицеру, судя по выговору, чистокровному украинцу, и к селянам, так равнодушно и спокойно встретившим проверку документов: у них совесть чистая, волноваться нечего, а если проверяют, то потому, что не перевелись еще лесные злодеи.

«Быдло, — рвалась наружу злость, — скоты, лайдаки!» Он наметил на чистеньком полушубке лейтенанта, чуть ниже пряжки на груди место, куда при случае постарался бы вогнать пулю. Взвинчивая себя, подогревал злыми словами ненависть, накопившуюся за годы скитаний на чужбине. И когда патрульная группа ушла по улицам села, Дубровник подошел к одному из своих телохранителей, скомандовал: «Выходи за село, передай то же другим». Недоумевающий Чуприна попытался было убедить Дубровника не делать глупостей. Тот не стал даже разговаривать.

Сразу же за селом начинался лес. Там они и собрались.

— Прихлопнем большевиков, — сказал Дубровник. — Они ведь будут обходить и окрестности села, не так ли? — спросил у Чуприны.

— Так.

— Тогда решено: отправим на небеса партию антихристов.

Чуприна яростно заспорил:

— Выстрелы поднимут на ноги всю округу. Мы не пробьемся к Хмаре. Ну убьем мы этих пятерых, а свое задание не выполним. Да и не такие они дураки, чтобы полезть под наши пули…

Но Дубровник ничего не хотел слышать, он уже прикинул, кто где заляжет, откуда лучше вести огонь и куда отходить после уничтожения патруля.

Все складывалось по заранее разработанному плану: уничтожить кого-нибудь из активистов, чтобы коммунисты пошли на лес облавами, и тогда Рен на удар вынужден будет ответить ударом, убраться из спокойных мест. А тут сам бог послал ему патруль — сразу пятеро. Коммунисты, конечно, придут в ярость. В том, что его группа справится с патрулем, Дубровник не сомневался.

Если бы Рен догадывался, что задумал Дубровник, он бы просто не выпустил его из лагеря. Потом, когда ему доложит об этих событиях адъютант, проводник скажет: «Помутился разум у курьера от собственной храбрости. Герой нашелся, в бога мать…» Но даже он не догадается об истинных мотивах неожиданных действий Дубровника. Видно, недаром считали в Мюнхене Максима одним из самых находчивых и решительных курьеров.

Чуприна вынужден был вместе с другими ждать, пока подойдет патруль.

Они очень долго лежали в снегу, уже солнце начало садиться на пики сосен и запарусили от горизонта облака. Было морозно, солнце из красного стало багровым — тоже замерзло.

Чуприна завозился в снегу, чтобы посмотреть, что делают остальные. Он увидел, как Дубровник приподнялся в снегу и сделал первую очередь по патрулю.

И тогда разом ударили автоматы, басовито и звонко застучал ручной пулемет. Пули веером вздыбили снег, скосили пушистые лапки елей, застучали по стволам деревьев. Стреляли с очень близкого расстояния, стреляли опытные солдаты, потому что только человек, привыкший к автомату, способен обеспечить такую прицельность и точность из автоматического оружия.

Лейтенант оказался не таким уж неопытным. Он, конечно, обратил внимание на «лесозаготовителей» — как на подбор широкоплечих, ладных хлопцев. Насколько он знал, зимой лесозаготовки в этих местах проводятся только в крайних случаях, а уполномоченные предприятий по этим делам приезжают непосредственно в райцентр. Но документы были в порядке и задерживать «лесозаготовителей» не было повода. Поэтому лейтенант решил все-таки присмотреться к странным людям. И когда увидел, как они гуськом, по одному потянулись к лесу, понял, с кем имеет дело, и лейтенант повел свою группу в противоположную сторону. Пришлось сделать солидный крюк, протопать пяток лишних километров. Они зашли в тыл «боевикам» Дубровника, сумели обнаружить их в сугробах (лейтенант прикинул и решил, что именно там, на гребне оврага, он сам устроил бы засаду) и подобрались вплотную.

Они шли не группой, как предполагал Дубровник, а растянувшись в широкую, веером, цепь. Шли очень настороженно и чутко, готовые к любым неожиданностям. Лейтенант был ближе всех к бандеровцам, и именно в него стрелял Дубровник. Однако лейтенант каким-то чутьем уловил этот миг, плашмя упал в снег, и очередь простучала по стволу вековой сосны. Бандиты открыли стрельбу, и лейтенант тоже приказал своим: «Огонь!»

— В несколько минут все было кончено, — докладывал Чуприна Рену. — Они просто засыпали нас гранатами, а автоматы довершили дело. Я лежал на правом фланге, рядом тянулся глубокий ров. Когда они ударили из автоматов, я прыгнул в этот ров и дал ходу. Отбежал и залег. Они не стали преследовать. Я даже слышал, как старшина докладывал лейтенанту: «Четвертый, который в стеганке, смылся». Лейтенант ответил: «А черт с ним, он со страху так пятки салом смазал, что за десяток верст не очухается. А как остальные?» — «Все убиты», — ответили ему. Я выждал, пока они ушли, пролежал в снегу до ночи, потом ушел к Еве — на базу сразу возвращаться не стал, вдруг они меня засекли и решили выследить.

— Ева говорила, о чем треплют на селе?

— Будто лейтенант — его фамилия Малеванный — натолкнулся со своими на бродячую группу националистов, перебиравшихся из одного укрытия в другое. Такое и раньше случалось. Особой тревоги этот случай не вызвал.

— Хорошо. А вот Максима жаль. Не знал хлопец, где со смертью поручкается.

— Я не мог ничего сделать.

— Верю. Никогда, хлопче, не думай, что ты умнее всех. Так случилось с Максимом. Если бы тебя послушал — не укрылся бы сосновой доской.

Рен сумрачно размышлял о последних событиях. В случае с Дубровником он пришел к твердому выводу, что чекистам было невыгодно уничтожать курьера. Если бы они точно знали, с кем имеют дело, то наверняка постарались бы любой ценой взять Максима живым. Судя же по рассказу Романа, чекисты с самого начала и не думали об этом. Кто знал о курьере? Несколько человек: «Рен, Чуприна, Сорока, Офелия». Ну и конечно, сам Дубровник. Если Дубровник — «кольцо», то все остальные — цепочка к нему. Колечко оторвали, цепочка осталась целой, ее звенья — прочными. Напрашивался вывод: о предательстве речь не идет. Всем, в том числе и новенькой Офелии, можно доверять. Игра продолжается. Но как сообщить за кордон, что не уберегли курьера? И пусть бы в дороге… А то здесь, на месте, где можно было обеспечить реальную безопасность…

Проводник повернулся к Чуприне.

— У тебя что с рукой?

— Пустяк. Пуля прошила мякоть, — неестественно бодро ответил адъютант. А сам подумал: «Мог бы и раньше поинтересоваться».

— Тогда пару деньков отлежись и — в дорогу. Офелия ведь все равно придет к Хмаре? Надо встретиться с нею. И поручить ей сообщить за кордон о гибели курьера.

— Крупная птаха…

— Боюсь, подбросили в наше гнездо эту птаху не случайно. Не доверяют дорогие вожди, — позволил выплеснуться раздражению Рен. Это с ним бывало редко. Рен не обсуждал обычно приказы начальства и сам не терпел, чтобы судачили о его особе. — Сообщение Офелии должно быть таким, чтобы там поняли: не смерть за Дубровником гонялась, а он полез ей навстречу.

— Смогу ли я повлиять на курьершу?

— Постарайся. Ты хлопец молодой, приметный, а она ведь той же породы, что и остальные девки.

— А если она захочет с вами встретиться?

— Не торопись с ответом. Не отказывай, но и конкретного ничего не обещай.

— Понятно.

— На хуторе побудь три дня, а если надо, то и больше. Спешить некуда. Приласкай курьершу, чтоб доверилась. Приценись к ней: действительно важная особа?

…Примерно в то же время Учитель распекал Малеванного. При разговоре присутствовал сотрудник областного управления майор Лисовский.

Обычно сдержанный Учитель вышел из себя, когда лейтенант доложил ему о стычке с бандгруппой.

— Какое у вас было задание? — внешне спокойно спросил он. — Повторите, пожалуйста.

Спокойный тон не обманул Малеванного. По еле приметным признакам лейтенант уловил приближение грозы.

— Наблюдать, о всем подозрительном немедленно сообщать в райотдел!

— Вот, вот! Наблюдать! Вы вышли за рамки приказа, без согласования с руководством решились на необдуманный шаг…

— Товарищ майор, то же бандиты…

— Помолчите, лейтенант. Научитесь слушать старших. Вы знаете, что за бандитов уничтожили? Говорите, из окружения Рена, раз был Чуприна? Тогда я вам скажу: вы, по всей видимости, со своими молодцами перестреляли группу курьера центрального провода. Понимаете? Этот курьер нам нужен был живым.

Малеванный виновато моргал длинными, пушистыми ресницами. Конечно, глупство — ликвидировать такого «гостя». Курьеры, как тыквы семечками, набиты полезными сведениями, к ним многие ниточки сходятся.

— Чтоб неповадно было впредь — пять суток домашнего ареста!

— Товарищ майор, в самый разгар событий меня на печку? — побледнел от волнения Малеванный. Взмолился: — Накажите как-нибудь по-другому.

Лисовский отвернулся, чтобы скрыть улыбку. Как ребенок, честное слово. Стрельбой своей всполошил всю округу. А ведь курьера этого давно ждали и взять должны были в другом месте, очень незаметно взять, чтобы Рен заметался в поисках курьера, обнаружил себя.

Майор отпустил Малеванного: вместе с Лисовским предстояло обсудить неожиданно сложившуюся ситуацию.

Третий день Ива жила у Хмары. Курьера все не было. Энергичная дивчина с утра вскидывала двустволку за плечи и отправлялась на охоту. Хмара предупреждал: «Смотри, в лесах разные люди. Меня знают, не трогают. А как с тобой обойдутся, не могу сказать. Встречаются из ваших, да и „ястребки“ теперь чешут лес, как волосы гребешком, каждый след на заметку берут…» Хмаре не нравилось, что в его дом нагрянула эта бойкая дивчина. А ну как привела кого на хвосте? Эта чертова девка шляется по перелескам, зайцев лупит добре, вчера троих приволокла. Да хорошо бы таскала только зайцев, так нет, пришла вместе с «ястребками» — встретила где-то в лесу, хлопцы поморозились — вот и пригласила погреться. У лесника руки тряслись от страха, когда сел с их начальником Малеванным за стол чай пить. А дивчине хоть бы что: смеется, глазки строит.

Хмара сумрачно качнул головой. После того как «ястребки» попрощались и ушли, он попытался поговорить на повышенных тонах с Ивой. Но та сама на него прикрикнула — голосом бог не обидел:

— Не лезьте не в свое дело! Тоже мне нашелся конспиратор! Да меня полрайона видело, как я на охоту в лес отправлялась. И доложили, кому следует, что, мол, появилась в наших местах городская охотница, у Хмары поселилась… Они меня давно уже проверили, откуда приехала и действительно ли я Ива Менжерес, студентка. Раз не трогают, значит все в порядке.

Хмара вынужден был согласиться с доводами Ивы. Про себя подумал: нет злее врага, нежели баба; ее и сам черт не перехитрит.

Дом у лесника был просторный, на две половины, и он выделил Иве одну комнату. Чистенькую, с рушниками на иконах, обставленную по-городскому: круглый стол посредине, никелированная кровать с шариками, высокий диван, обтянутый бордовым дерматином, пузатый шкаф. На кровати горкой возвышались пуховые подушки, прикрытые кисейной накидкой. «Ой, — обрадовалась Ива, когда увидела эти подушки, — як у неньки ридной!» А на иконы почти не обратила внимания.

— Не веруешь? — строго осведомился Хмара.

— Верую… в то, что черти на том свете нас уже с железными гаками дожидаются, — засмеялась Ива.

Хмара хотел со злости плюнуть, но пол был так чисто вымыт, что жалко стало. Он только глянул на Иву, как огнем обжег. «Серьезный дядя, — отметила этот взгляд Ива, — такой по голове топором хрястнет, а потом богу своему помолится за упокой убиенных и спать спокойно ляжет».

— А скажу я вам еще вот что, — сказала, как пропела, курьерша. — Встретились мы с вами и разойдемся, когда дело сделаем. И нет мне никакого резона в вашу душу лезть, а вам в мою заглядывать. Верую, не верую, кохаю, не кохаю — то никого не обходит. Вот так, вельмышановный Зенон Денисович…

Хмара по трезвому размышлению решил, что дивчина права: чем меньше он знает о ней, тем лучше. Попросилась пожить, пока охотится, заплатила деньги за постель да еду — вот и весь сказ, если «те» спросят.

— У меня будешь столоваться? — спросил. — Если так, то еда денег стоит…

— Понимаю, — улыбнулась Ива. — Вот три червонца, положи на видном месте, если поинтересуются — то платила тебе…

«И где только такие девки родятся? — озадаченно полез в потылыцю Хмара. — Ты еще рот не раскрыл, а она уже знает, что скажешь».

Потянулись томительные дни, но курьер все не появлялся. А тут старик Хмара принес известие, что была перестрелка в лесу и уложил Малеванный со своими дружками троих землю удобрять, а четвертый вроде бы ушел.

— Может, наши? — забеспокоилась всерьез Ива.

— А наверное, наши, — равнодушно сказал Хмара. — С другими Малеванный не воюет.

Иву поразило спокойствие, с каким отнесся лесник к гибели бандеровцев. Или столько смертей видел, что привык? А может, даже радуется: другие попались, не я. Что же это в конце концов: животное безразличие к тому делу, борцом за которое он себя считает, или свинцовая тупость, как у скотины, рожденная животным существованием?

— Твоих побили, не сомневайся, — хладнокровно растолковывал Хмара. — Больше некого. Кого из наших еще не перевели эмгебисты, те в бункерах сидят, весны дожидаются.

Он явно радовался, что теперь курьерша уйдет в свой город и снова его хату надолго оставят в покое.

Ива решила иначе.

— Буду ждать, тем более что живется мне у вас неплохо, — не удержалась от шпильки, — свежий воздух, здоровая еда и все такое…

Опаздывал Чуприна вот почему. Когда Рен приказал ему отправиться к Хмаре, чтобы установить контакт с курьершей, в голову Роману пришла неожиданная мысль. Она была до того заманчивой и в то же время дерзкой, что Чуприна в разговоре с Реном отвел глаза в сторону — вдруг выдадут.

Решил Чуприна встретиться с Малеванным. Рен не ограничил своего адъютанта какими-то конкретными сроками, он мог находиться в отлучке хоть три дня, хоть месяц. Этим следовало воспользоваться, тем более что в последние дни у Романа твердо зрело решение обязательно поговорить с глазу на глаз с тем молодым чекистом. Он смутно представлял, что ему даст этот разговор и зачем он нужен, но почему-то надеялся: после него все может перемениться в его жизни.

В тот же день Роман сообщил Еве, что хотел бы встретиться с лейтенантом.

К вечеру Ева разыскала Малеванного.

— Роман хочет вас бачить…

— Давно пора. Где, когда?

— В полночь, на поляне. Он придет один. И вы должны прийти один, без оружия. Иначе он из леса не выйдет. Говорил, чтобы не сомневались, отнеслись с доверием, он, мол, не иуда. И тоже придет без оружия…

— Ладно, буду.

Малеванный пообещал уверенно, а сам засомневался: отпустит ли его на эту встречу руководство?

Когда он доложил начальнику райотдела, тот сразу же снял трубку и кому-то позвонил:

— Отозвался интересующий вас человек. Может, зайдете?

Через несколько минут в кабинет вошел Лисовский из областного управления. Он молча пристроился к краю стола. Малеванный немного оробел от присутствия высокого начальства, но доложил четко.

— Не исключена провокация, — сказал начальник райотдела. — Такие фокусы бандеровцы иногда выкидывали.

— А если нет? Тогда будут упущены большие возможности. Риск, понятно, есть, но и без риска в нашем деле нельзя, — настаивал лейтенант.

Майор не торопился с ответом, он так и сяк прикидывал вероятные последствия этой встречи. Ему явно нравились настойчивость лейтенанта и его юношеская готовность рискнуть. И в то же время начальник райотдела хотел быть уверенным до конца, что с хлопцем этим ничего не случится. Рисковать надо тоже разумно. Есть ли в этом необходимость?

— Но ты же понимаешь, в случае предательства тебе придется расплачиваться головой. И ведь не просто убьют — замучают. Не с людьми имеем дело — со зверьем.

— Товарищ майор, я ему верю.

Лисовский одобрительно кивнул, и лейтенант почувствовал себя увереннее. Лисовский перебрал в памяти отчет о переписке с Чуприной, содержание писем. Интерес к Чуприне был вызван очень серьезными причинами. И сейчас он прикидывал, насколько встреча с адъютантом Рена будет соответствовать усилиям его коллег, осуществляющим операцию против краевого провода. По всем пунктам выходило, что она была бы очень полезной. Во всяком случае, настроения адъютанта Репа окончательно прояснятся.

— Ничего со мной не случится, — настаивал на своем Малеванный. И выложил самый «главный» довод: — Ведь вы, будь на моем месте, пошли бы?

Майор очень серьезно ответил:

— Наверное, добивался бы разрешения на встречу.

— Ну вот! А меня не пускаете! — по-мальчишески наивно обиделся Малеванный.

— Пусть идет, — не приказал, а скорее посоветовал Лисовский.

— Хорошо. А с чем ты придешь к Чуприне? — спросил Учитель.

— Как с чем? — не понял Малеванный. — Буду ориентироваться по обстановке.

— Так не пойдет. Мы должны предугадать, зачем и для каких целей понадобилась Чуприне эта встреча, чего он от нее ждет и что мы можем ему предложить. Вот к примеру. Он тебе скажет: «Письма вы пишете хорошие, и все в них правильно. Только вынесен мне смертный приговор, и не дурак я, чтобы из леса выйти и сразу к стенке встать». Что ты ему ответишь?

Малеванный задумался. А в самом деле? Ведь не пообещаешь же отменить приговор — не в его это власти, да и нет пока таких мотивов, которые привели бы к его пересмотру.

— Давай попытаемся продумать наперед весь ход вашего рандеву, — предложил майор. — У нас еще есть в запасе часа два…

Когда они закончили отработку предстоящей операции, зимний вечер уже давно лег на сады, на красную черепицу домов — надо было торопиться.

Малеванный встал из-за стола. Оружие он оставил в райотделе.

Майор проводил его до двери, сказал, что будет дожидаться возвращения.

— Счастливо, — скупо пожелал Лисовский.

…А несколькими часами раньше — ему предстояло проделать путь гораздо длиннее — собирался в дорогу Роман Савчук, он же Чуприна. Роман проверил автомат, обоймы к нему, затолкал короткий шмайсер под полу ватника. Осмотрел маузер. Подумал и положил в карманы две лимонки. Он вылез из бункера, махнул рукой на прощанье Рену — проводник не стал его провожать до границы базы, как Дубровника.

Роман уверенно шагал через чащобу, размышляя о том, что нет действительно для Рена ничего святого на земле: ни родины, ни семьи, ни друзей. Убили старого его приятеля Дубровника — даже для виду не огорчился, сразу стал прикидывать, как торговец на ярмарке, какой убыток принесет ему эта смерть. Рушатся все их надежды — Рен только и думает, как бы выжить. И давно бы уже смылся из леса, да боится, что, если сделает это без благословения закордонного провода, — придется ему по чужим городам нищим скитаться.

Роман сплюнул со злости и пошел быстрее, сердясь на себя. «Что это со мной происходит? — подумал. — Или глупство одолело от безделья? Мысли в голову лезут, будто кислиц объелся…»

…Шли навстречу друг другу два человека. И каждый нес свою думу.

Лейтенант чувствовал себя так, будто ему чего-то не хватает, такого, к чему привык. Он вдруг понял, что впервые за несколько лет идет без оружия — пистолет не оттягивает своей тяжестью ремень, — это было так здорово, что Малеванный даже присвистнул от удивления. А ведь придет такой день, когда можно будет сдать пистолет старшине и сказать: «Все, вырубили весь чертополох», — подумал лейтенант. Но сразу же появилось ощущение опасности. Малеванный прикинул, как легко бандитам его сейчас убрать: очередью из-за дерева, внезапным ударом ножа, десятком других способов, которые применяли бандеровцы.

Лес, темный и враждебный, навалился на него со всех сторон. Могучие деревья застыли неподвижно, упираясь верхушками в звездное небо.

Малеванный выбрался на поляну. Он не стал прятаться — Роман выйдет из леса, только когда увидит его. И тот вышел: высокий, статный, широкоплечий. Чуприна отделился от деревьев и зашагал к Малеванному, положив руку на автомат. Это был отработанный жест. Чтобы стрелять, оружие не надо было вскидывать: просто жми на спусковой крючок и сыпь веером от бедра.

Не доходя десяток шагов до чекиста, он остановился, всмотрелся в него и снял автомат.

Малеванный стоял спокойно, он не сделал ни одного лишнего движения, просто стоял и ждал.

Савчук положил автомат на землю, очень аккуратно положил, рядом пристроил маузер, освободил карманы от гранат.

— Ишь ты, целый арсенал прихватил, — белозубо улыбнулся Малеванный. — Ну здравствуй…

— Поперед положи збрую! — потребовал Чуприна.

— Мы же договорились — без оружия, — развел руками лейтенант. — А мне мое слово дорого…

Роман недоверчиво глянул на Малеванного, на весь вид лейтенанта — беспечная поза, дружелюбный взгляд свидетельствовали: говорит правду.

— Добрый вечир, — откликнулся, наконец, бандеровец.

Руки друг другу не подали.

Много лет спустя Учитель сказал о Малеванном: у него были удивительно голубые, добрые глаза. Человеку с такими глазами нельзя было не верить.

Поверил чекисту и Роман. О чем они говорили в ту ночь на поляне? Сейчас уже невозможно воспроизвести весь разговор в деталях. Но, видно, нашел лейтенант самые нужные слова, если вера Савчука-Чуприны в буржуазно-националистическое кредо поколебалась, зазмеились по ней трещины — так раскалывается раскаленный на злом солнцепеке камень, если плеснуть на него чистой родниковой водой.

Уже под утро Малеванный возвратился в райотдел, доложил:

— Все нормально. Савчук вел себя вполне порядочно. Судя по всему, на душе у него кошки скребут. Ищет выхода и не может найти.

Молчаливый Лисовский крепко пожал лейтенанту руку.

— Значит, мы действовали правильно?

— Еще бы! — не без хвастовства сказал Малеванный. — Савчук говорит, что мы своими письмами как плугом по его душе прошлись — все перепахали.

— Где он сейчас?

— Можете меня ругать и наказывать: у Евы…

— Час от часу не легче…

— Товарищ майор, понимаете, какая мысль появилась там, на поляне… Ну, пришел Чуприна, кинул автомат на землю: «Берите меня». Одним бандитом меньше, другие узнают о его выходе из леса, задумаются тоже… Хорошо? Неплохо! Но уж если столько сил на операцию потратили, надо добиться от нее максимальных результатов. Да и Роман на большее способен! В общем он нам больше пользы принесет в лесу, рядом с Реном.

— И поэтому вы его демаскировали, вывели в село?

— Не совсем так, товарищ начальник райотдела. Он ведь и раньше бывал у Евы — никто про то не знал. А сейчас я его просил быть впятеро осторожнее, чтоб даже собаки след не взяли…

Учитель спросил у Лисовского: «Ваше мнение?» Тот решительно поддержал лейтенанта.

— Малеванный поступил совершенно правильно. — И объяснил Учителю: — Дело, по которому я приехал, близится к завершению. И Чуприне может принадлежать в нем далеко не второстепенная роль.

— Я тоже так думаю, — сказал Учитель. И осведомился: — Что же вы предлагаете дальше делать?

Он чувствовал: появился у Малеванного какой-то план, хлопец разумный, может предложить очень стоящие вещи.

— И после нашего разговора Чуприна не повернет оружие против своих — слишком многое связывает его с Реном. Он мне прямо сказал: «Со мной делайте, что хотите, но не стану вам помогать, не надейтесь. Меня — хоть на дуб, а товарищей своих предавать не стану…» Видите как, бандюки лесные для него все еще друзья… Вот и я подумал: надо так дело повернуть, чтобы он сам увидел: не друзья они ему, а враги. Всему народу враги…

Малеванный помолчал, собираясь с мыслями. Он волновался, зная, что от того, удастся ему убедить майора и Лисовского или нет, зависят дальнейшие отношения с Чуприной.

— Пока мы Романа, как бычка на веревочке, в новую жизнь тащим. Он упирается, мы его хворостинками-письмами подстегиваем легонько… Давайте стегнем так, чтобы сам побежал…

Майору сравнение понравилось. Спросил:

— Есть конкретные предложения?

— Есть, — не усидел на стуле лейтенант, вскочил, сверкнул глазами. — Так сложились обстоятельства, что Чуприна может на несколько дней безопасно для себя исчезнуть из леса. Рен отправил его куда-то по своим бандитским делам на весьма неопределенный срок. Вот если бы нам этим воспользоваться! Повозить бы Романа по колхозам, по заводам, дать ему возможность с людьми поговорить, то есть столкнуть его лоб о лоб с той жизнью, против которой он воюет, с теми людьми, которых он проклинает. Конечно, не в нашей области, а по соседству, где его никто не опознает. Повод можно придумать. К примеру, я мог бы стать на время пожарным инспектором, он — моим помощником… — увлеченно развивал свои планы Малеванный.

Лейтенант предлагал в качестве лекарства против националистического яда влияние советской жизни.

Майор прикидывал, взвешивая все «за» и «против». Задуманная поездка требовала и организаторской работы и предусмотрительности, мало ли что может случиться в дороге, какие встречи произойти. А хорошо бы провести Романа по колхозам, побывать с ним на концертах самодеятельности, в школах, если удастся — в институтах, а потом спросить: «Видишь, вражий сыну, против кого и чего воюешь?»

Предложение Малеванного определенно понравилось майору и Лисовскому. Они одобрили его, и Лисовский попросил срочно соединить, с областным центром.

Курьер от Рена пришел тогда, когда Ива уже перестала его ждать. Поздно вечером, когда Ива уже собиралась укладываться спать, в окно постучали — властно и сильно. Хмара сунул руку в карман, щелкнул предохранителем. Ива отошла к стене у двери: если войдет враг, лесник встретит его лицом к лицу, она же окажется за спиной незваного гостя. Стрелять в спину не очень красиво, ну, да бог простит…

— Открывайте! — нетерпеливо крикнули со двора.

Хмара многозначительно посмотрел на Иву.

— Кого там носит лихая годына? — ворчливо спросил он.

— Впусти, а потом посмотришь!

Хмара отодвинул засовы, и вместе с клубами морозного свежего воздуха в комнату ввалился хлопец в ватнике, шапке-ушанке. Правая рука его тоже была засунута в карман ватника.

— Слава героям, мир дому этому, — с церемонным достоинством хлопец снял шапку, слегка поклонился сразу всем. — Насилу добрался…

— Чуприна! — узнал гостя Хмара. — А я думал с тобой уже на небе встретиться. Говорили, будто шлепнули тебя эмгебисты…

— Чтоб ты язык свой поганый проглотил, мухомор трухлявый, — выругался Чуприна. — Добре ж ты гостей встречаешь… А где же ваша городская краля? — спросил Чуприна.

Ива все еще стояла у него за спиной, и он ее не видел.

— Не оборачиваться! — резко потребовала Ива. — Руку из кармана, быстро!

Роман не спеша вынул руку и чуть качнул ее в воздухе — пустая, любуйся. Но Ива явственно ощутила, как окаменела его широкая спина, стянутая ватником, как пружинисто отвел он чуть влево корпус, и снова скомандовала:

— Два крокы вперед! Марш!

И Роман, повинуясь отрывистой, как щелканье чабанского бича, команде, расслабил тело, готовое к прыжку, послушно шагнул вперед.

Старый Хмара моргал, не понимая, что происходит. Вот так же гавкали эсэсовцы в зондеркоманде, в помощь которой их, украинских полицаев, пригнали, когда надо было «робыты порядок» в Раве Русской. Два крокы вперед, обрыв ямы, выстрел…

«Влетел в ловушку? — лихорадочно соображал Роман. — Сколько их? Автомат под ватником, не вырвать… Хоть бы знать, что там творится за спиной…»

Старый Хмара нагнулся, будто хотел поправить завернувшийся половичок, и взялся за ножку тяжелой дубовой табуретки.

— Стоять смирно! — заметила его жест Ива. — Стреляю без предупреждения!

— Течет вода от явора… — медленно сказал Чуприна.

— Яром на долину, — откликнулась Ива. — Красуется над водою.

— Красная дивчина, — продолжал Роман. В известных строчках из народной песни было заменено одно слово: пели в ней о калине. Именно о таком пароле Ива уславливалась с Дубровником. Но это была только часть пароля.

— Дзегаркэ в кармане. Золотые, — уже уверенно сказал Роман.

— Якой пробы?

— Девяносто шестой!..

— Все. Повертайся.

Роман облегченно вздохнул.

— Комедию ломаешь? Мало того, что меня Хмара знает?

— А я могу в нем быть уверена? Курьер неделю не идет, что стряслось? Может, это моего дорогого хозяина работа…

— Предусмотрительная… Был бы таким Дубровник… Убили курьера.

Ива и бровью не повела. Шагнула к столу, положила руку на край, сказала серо, бесцветно:

— Раздевайся, потом доложишь…

«Ишь ты, доложишь… — только теперь начал наливаться гневом Чуприна, — сперва пистоль в спину, а потом раздевайся. Правду передавал Сорока: стерва со взведенным курком…»

Лесник медленно выкарабкивался из шока, в который его поверг неожиданный поступок Ивы. Хмара беззвучно шевелил губами — он бы и вслух высказал все, что думал, но мешало присутствие Ивы.

— Проходи, садись, — сказала Роману Ива. — А вы, Зеноне Денысовычу, перестаньте зубами клацать на ночь глядя… Лучше присаживайтесь к столу.

«Дожил, — еще больше обозлился лесник, — приходит потаскушка какая-то и меня же в моей хате к чарке приглашает…»

А стакан с самогонкой взял.

— Где гостя положите? — спросила она после того, как не спеша и основательно закусили.

— Ты как, с паперами или без них? — спросил Хмара у Чуп-рины.

— Документы есть, только ты ж сам знаешь — кто им поверит, если застукают меня у вас? Что мне здесь делать?

— Тогда упрячем тебя в боковушку.

И объяснил Иве:

— Из той комнаты, где вы спите, ход есть еще в одну, маленькую.

Ива не стала разочаровывать хозяина: она еще в первый день обратила внимание, что пузатый двустворчатый шифоньер красуется не на самом удобном месте, а как раз посредине стены. Обычно в деревенских хатах шкафы стараются поставить косо к углу. В задней стенке шифоньера курьерша обнаружила узенькую дверцу, плотно подогнанную к боковине.

Чуприна ушел вслед за Хмарой в боковушку. Автомат он прихватил с собой.

Ива забралась в постель, свернулась калачиком, подтянув колени к подбородку, и моментально уснула.

На следующее утро Ива попросила лесника отправить «грепс» в город, Сороке. Она сообщала, что родственник, которого она так долго разыскивала, с божьей помощью умер, да так неожиданно, что и к похоронам приготовиться не успели, а сама она заболела, температура очень высокая, и потому должна отлежаться, чтоб не вызвала болезнь осложнений. Ива просила коханого друга уладить ее дела в институте, чтобы зря не волновались коллеги по учебе, знает она их беспокойный характер, еще искать начнут. Если надо какие документы про хворобу, то пусть выручит Стефан, его можно найти в мастерской Яворского, он все может, среди его клиенток есть и врачи. Все это лесник тщательно зашифровал и послал по подпольной «почте».

Роман Чуприна подробно информировал Иву о гибели группы закордонного курьера. По его словам выходило так, будто Дубровник чуть ли не нарочно искал себе смерть. Адъютант Рена не удержался и обозвал курьера пыхатым дурнем, петушком из чужеземного пташника, который решил их, местных «боевиков», учить храбрости. Ива поморщилась при этих словах и вяло одернула Романа — скорее для порядка, чтобы не подрывать авторитет закордонного провода.

— Дубровник думал, эмгебисты на ходу спят, а они все видят, даже когда в другую сторону смотрят. И командиром группы был Малеванный — тот самый, который всех жителей района в лицо знает. Вот так и живем, — меланхолично заключил Чуприна, — сегодня по земле топчемся, а завтра землею укрываемся, и растет на наших останках золотое жито.

— Поэтично, — поджала пухлые губки Ива. — А может, чертополох да сорняки всходят?

Роман не стал возражать — может, и чертополох. Настроение у него было паршивое, будто сунул кто кончик ножа в сердце и слегка поворачивает в разные стороны.

— А теперь припомни, будь ласка, слово в слово, что Дубровник тебе говорил, и ты ему, как из села выбрались, когда вас из автоматов стали пригощать, и как ты в живых остался, а хлопцы погибли. Приказ тебе был простой и ясный: что бы ни случилось, выручать курьера, но ты передо мной сидишь, он же погиб…

Все свои вопросы Ива задавала очень доброжелательно, только веяло от той доброжелательности холодом, как из ледника.

— Следствие разводишь? — сердито спросил Роман. — Я уже про все доложил Рену. Для меня он начальник…

— И я тоже, — медово-сладким голоском подсказала Ива. — Есть у меня такие права, не сомневайся… Только мне следствие ни к чему, меня другое волнует. Вот сейчас на эту хату налетят «ястребки», а ты в окно и — ходу, бросишь меня так же, как оставил в беде Дубровника.

— Хорошо, — махнул рукой Роман, — расскажу, как было. И тогда сама суди, надо ли мне было и свою голову там оставлять.

Роман припоминал подробности, он живо и образно нарисовал картину того, как осатанел Дубровник при виде хлопцев Малеванного и как он разумно расположил своих в снегу, только Малеванный оказался хитрее — пришел оттуда, откуда не ждали, и был готовым к бою, засада не получилась.

Они еще недолго говорили об обстоятельствах гибели Дубровника. Кажется, Иву вполне устроили объяснения Романа.

— Сколько пробудешь у Хмары? — спросила она.

— Сколько тебе нужно. Так Рен распорядился.

Они с самого начала стали обращаться друг к другу на «ты», были одного возраста, да и ни к чему шляхетские церемонии в лесу. — Тогда поживи несколько дней. Я должна все обдумать и прикинуть. Может быть, с тобой уйду к Рену.

Роман решительно сказал:

— Проводник просил передать, что в случае необходимости сам с тобою встретится.

— Боится, старый волк, из гнезда выползать? — залилась злым румянцем Ива. — Тогда сообщай, хочу его видеть. И чем скорее, тем лучше для него.

Роман прикинул: «Если Рен камень, то эта курьерша — коса. Посмотрим, кто кого. Но между косой и камнем пальцы всовывать не стоит». Леснику в тот день пришлось дважды наведываться к «мертвому пункту» — конец не близкий. Второй раз относил он «грепс» для Рена.

…Рен всегда рассчитывал точно. Так было и на этот раз. Однажды, когда Ива и Роман вели споры о том, как живут люди на земле и чего им не хватает, в хату лесника Хмары вошел проводник краевого провода. Его сопровождали два телохранителя.

— Слава героям! — поспешно подхватился с лавки Роман.

Рен небрежно махнул рукой — не лезь.

Ива сидела спокойно, только очень недружелюбно поглядывала на проводника и его охрану.

— Чего зыркаешь? — спросил Реи вместо приветствия. Телохранители не снимали руки с автоматов.

— Смотрю, кому это законы наши не писаны, — процедила девушка, заливаясь багровым румянцем. — Не зачепная хата, а цыганский табор…

— Законы я диктую. А что злая — то добре. Знаешь, кто я?

— Не гадалка…

— Роман, представь меня пани курьерше по всем правилам.

Чуприна бросил руки по швам:

— Проводник краевого провода Рен!

Ива погасила злые огоньки в глазах, поднялась с лавки.

— Курьер Офелия. Послушно выконую ваши наказы.

— От и славно, — сумрачно улыбнулся Рен. — С этого бы и начала.

Спросил Хмару:

— Боковушка свободна? Надо мне с дивчиной этой по душам поговорить. Чтобы нас не слышали, и мы тоже — никого.

Ива сунула руку в карман. Но ладонь не охватила рубчатую рукоять пистолета — острая боль впилась в предплечье. Рядом с него стоял один из телохранителей проводника и небрежно массировал ребро ладони.

— Сволочь, — сказала Ива. — За что?

— Чтоб не лапала пистоль, — объяснил равнодушно бандеровец.

— Можно и мне его почастуваты,[44] друже Рен? — закипая гневом, повернулась Ива к проводнику.

Рен не успел еще сообразить, о чем просит эта бедовая дивчина, как Ива резко, почти не отводя руку, рубанула телохранителя ниже подбородка. Удар был не сильный, так бьют для острастки. Бандеровец икнул, нелепо взмахнул руками и начал ловить ртом воздух.

— Чего она, батьку? — недоуменно крикнул он и сорвал с плеча автомат — Облыш! — властно скомандовал проводник. — Побавылысь — и хватит!

— Ну и остолопы у вас в телохранителях, друже Рен, — проговорила Офелия. — И как не боитесь с такими в рейсы ходить?

Ива опять начала злиться.

— Безумие какое-то! Февралики несчастные.

— Что за февралики? — заинтересовался Рен.

— Сумасшедшие, — дерзила Ива. — Одиннадцать месяцев нормальные, один короткий, у людей тоже так — не у всех все дома…

Роман кашлял в кулак, чтоб не расхохотаться в присутствии Рена.

— Ладно, пошли… — сказал проводник. И приказал Чуприне: — Проследи, чтоб не мешали нам. И обеспечь охрану…

— Послушно выконую…

В боковушке Реи снял полушубок, сел за стол, пригласил Иву:

— Садись и ты.

Он чувствовал себя и здесь хозяином.

— Чего сами пришли? — спросила Ива. — Не проще ли было мне к вам, если потребовалась?

— Про цыганский табор ты хорошо сказала. Вот и не хочу, чтоб к моим схронам торный шлях пробили. Дубровник побывал, ты придешь, еще и Сорока собирается, Где уж тут про конспирацию думать.

Он спросил напрямик:

— Как думаешь, отчего Максим погиб?

— Оттого, что поглупел, — горестно поморщилась Ива. — Никогда за ним такого мальчишества не водилось… Мне Роман все рассказал.

— То-то и оно, оторвался Дубровник от земли, решил, как та синица, море поджечь. А море волной хлюпнуло и…

Проводнику понравилось, что Ива винит в гибели самого Дубровника.

Он тяжело поднялся с лавки, приоткрыл дверь в горницу.

— Хмара, дай нам повечерять. Сюда несы, довга у нас буде розмова з пани Ивою…

Они проговорили всю ночь. Вначале Рен спрашивал — Ива отвечала. По тому, чем он интересовался, Ива сразу поняла: знает Рен каждый ее шаг и о каждом ее поступке ведает. За эти месяцы дотошный Сорока прощупал всю ее жизнь — и прошлую и настоящую.

— Я приказал срочно переводить тебя на нелегальное, — сказал вдруг проводник. — Догадываешься, зачем?

— Видно, мне больше не надо возвращаться в город…

«Умная, — отметил Рен. — Так о ней и Дубровник отзывался. Да, другого выхода нет, — размышлял проводник. — За кордоном ждут курьера. Дорога туда опасная — не каждый ее пройдет, для этого мало храбрости, нужны и хитрость, и знание обстановки, умение ориентироваться в сложнейших ситуациях. Ива пришла „оттуда“ — значит, ей проще, нежели другим, добраться до центрального провода. Человек свой — проверена многократно. И раньше ходила в курьерские рейсы, значит, не в диковинку ей эта работа».

— Ты уйдешь за кордон…

— А как же с Марией Шевчук, зеленогайской учительницей?

— Сорока докладывал: вышла ты на след… То добре, приговор должен быть выполнен. Это сделают другие. Но сейчас важнее всего вот что: центральный провод следует информировать о наших делах. Ты пойдешь не с победными реляциями, а с докладом об истинном положении вещей. Сможешь?

— Постараюсь.

— И чтоб никаких фокусов в пути — у тебя только один приказ: обеспечить связь. Если почувствуешь, что попалась, тогда…

— Я поняла…

— Потому что сведения, которые ты понесешь, если попадут в чужие руки, уничтожат всю организацию, точнее, то, что от нее осталось.

Рен горько улыбнулся.

— Покажи руки, — неожиданно потребовал он.

Не удивляясь, Ива протянула тонкие девичьи руки — ладошками кверху.

— Никогда не думал, что вот в такие беличьи лапки вручу ключи от нашей сети.

Девушка обиделась.

— Если не доверяете — тогда к бисовой маме со всеми вашими тайнами…

— Не кипятись, Это я чтоб прочувствовала, какую тяжесть на себя принимаешь. А другого выхода нет — только ты знаешь этот путь.

— Откровенно.

— Говорят, любишь с оружием забавляться. Учти, в этом рейсе у тебя в случае опасности может быть только один выстрел — для себя.

— Уже предупреждали.

— С Дубровником был спокоен — Максим знал, как в таких случаях действовать. Дубровник — кремень. Но его нет. И говорить об этом больше не будем. А теперь слушай и запоминай.

Рен перешел к детальной характеристике подполья. Разговор закончили под утро. Рен час-другой подремал и сразу же ушел со своими хлопцами лесами на базу. Ива должна была отправиться в рейс через день — провожать до кордона ее будет Роман.

— Я ему приказал, — сказал Рен на прощанье, — чтоб стрелял в тебя при первой же опасности — так надежнее.

Роман отпросился у Ивы попрощаться перед рейсом с женой и дочкой. А сам отправился на встречу с Малеванным.

Чуприна твердо решил: придет Малеванный, и он ему скажет, что пора заканчивать эту затянувшуюся игру: сколько бы веревочке ни виться, а все конец будет. Да, он ошибся. Да, его ошибки оплачены дорогой ценой. И поскольку платили другие, то Чуприна готов встать перед людьми: карайте меня и судите так, как я того заслужил.

Дальнейшая борьба действительно бессмысленна. Замахнулись трезубом[45] на солнце. И ни жарко от этого солнышку, ни холодно.

Не хочет больше Чуприна возвращаться в лес, к Рену.

Не бажае.

Лучше к стенке.

И с этой курьершей не хочет идти — от таких осатанелых вся беда.

Против кого сражались? Против народа, вот против кого. Сколько было тех, кто поднимал руку на народ? Петлюра… Скоропадский… Савинков… Всех не перечесть. По-разному кончили, а судьба у всех предателей одна: ненависть и презрение.

Малеванный опаздывал, и Роман уселся на пень, прикрыл лицо воротником от сырого ветра, гнавшего впереди себя колючие снежинки. Автомат он положил на колени — решил сдаваться лейтенанту с оружием. «А добрый бы из Малеванного товарищ получился. С таким не страшно и через огонь», — подумал с симпатией.

То ли ветер заглушил звуки, то ли необычные мысли притупили лесное чутье Романа, но не услышал он шагов, не заметил, как от края поляны, оттуда, где встали вековые дубы, отделился человек и пошел по снежной, прикатанной ветром целине.

Снег был мокрый — не скрипел под валенками.

Гуляла поземка по поляне, человек шел, подняв воротник, уткнувшись подбородком в овчину полушубка, отворачиваясь от ветра.

Поляна была в деревьях, как в кольце. С одного края разрезала это кольце просека, и врывался ветер в нее, будто в трубу печную. Темнел в конце просеки шматок неба.

Человек подошел вплотную к Роману, остановился. Сидел Чуприна на пне большой нахохлившейся птицей, втянул голову в плечи, сгорбился.

— Вечир добрый, Романе, — услышал неожиданно совсем рядом.

Через мгновение Чуприна был на ногах, уткнул ствол автомата в грудь пришельцу.

— Выследила? Погибай, как собака, сучка лесная!

— Погоди! — крикнула Ива. — Не стреляй! Пришла к тебе с приветом.

— От кого?

— Велел кланяться лейтенант Малеванный…

Первая мысль была у Чуприны: попал лейтенант в засаду. Но нет, Малеванный не из тех, кто предает. Значит, тянулись хвостом эсбековцы, когда встречался с чекистом? И как не заметили?

Роман не опустил автомата, но и не нажал на спусковой крючок. Он прикинул, что в лесу один на один ему нетрудно справиться с Ивой — к утру и снегом ее заметет, пролежит до весны. Только попробовать надо: вдруг скажет что-нибудь о Малеванном, и еще можно выручить хлопца.

— Куда дели Малеванного? — заорал, не сдерживая больше душившей его ярости, Роман. — Замордовали хлопца, падаль закордонная? Отвечай! Не поведу тебя к чекистам, у них законность дуже соблюдают! Становись под дуб, молись богу, если не разучилась!

— Охолонь, хлопче, — безбоязненно отвела ствол автомата Ива. — Прежде чем лаяться, послушай… Не найдется у тебя сигареты?

— Ты ж не палила, — хмуро ответил Роман.

— Чудак чудачина! И сейчас не курю. Это Малеванный велел спросить: не найдется у тебя сигареты?

— Курю самосад, — по-прежнему ничего не понимая, ответил пароль Роман.

— Крепкий?

— Кому как, а для меня в самый раз.

— Ну вот, а ты сразу: «Становись под дуб», — устало поддразнивала Ива хлопца.

— Так ты…

— Не будь чересчур любопытным. Об этом пароле с лейтенантом договаривался? Об этом… Остановимся в своем знакомстве пока на достигнутом…

Малеванный предупреждал, что вместо него может прийти другой человек. Мало ли чего случится за три дня… Вот только курьершу Офелию никак не ожидал встретить Роман.

Они стали плечом к плечу — пурга в спину, — Чуприна почувствовал на лице легкое теплое дыхание Ивы. Снег выбелил ей брови, таял на густых ресницах.

Небо было недобрым, размалевал его ветер густой завирюхой.

Был у них странный разговор.

— Мне Малеванный сказал: хочешь выходить из леса?

— Так решил.

— Хочу просить тебя, Роман: не торопись с этим.

— Ты в своем уме? Я дважды дорогу себе не выбираю.

— Знаю, хлопчина ты крепкий, сама убедилась. Но не свернул ли ты на самую легкую стежку?

— Ночами не спал, пока решился. В конце той стежки — смерть. Приговор никто не отменял. Да и кто ты такая, чтобы отговаривать от единственного правильного шага в моей жизни?

— Повернись лицом к ветру! Чуешь? Чем пахнет ветер? Весной! Придет апрель, почернеет земля, выползут из зимних берлог «боевики», пошлет их Рен убивать…

— Не все выконают наказ Рена! Некоторые за зиму поумнели, хотят тикать из лесов.

— Кто-то выполнит. Снова сироты, снова пожары…

— Так чего ты хочешь от меня? Я не иуда, предательством жизнь не покупаю!

И тогда сказала Ива, будто ножом в сердце ударила:

— Да, ты однажды изменил! Украину предал ворогам ее заклятым. Так подними оружие против тех, кто обманул тебя, против врагов своей Отчизны!

— Вот ты как меня…

— А ты думал, мы в ляльки будем бавыться? А люди пусть гибнут. Что нам с того, не твоя и не моя сестра, не наши дети? Нет, Роман, не так ты про честь думаешь! Мне моя гордость не меньше твоей дорога, а надеваю вашу шкуру и в вашу стаю забираюсь, чтоб не лилась кровь, чтоб не пострадала Родина от рук бандитов! Сказал, выбрал уже дорогу… Так иди до конца, не останавливайся. Мужчиной будь!

— Не агитируй, не на сборах комсомольских! Ведь, наверное, комсомолка?

— Ошибся, коммунистка!

— Ого! Справаджу тебя к Рену, вот будет подарочек нечаянный!

— Иой, Ромцю, ну що за глупство? Ты в свою душу заглянь, другим стал за эти дни, навек от бандитов отвернулся…

Ива спросила:

— Помнишь, как погибла «боевка» Дубровника?

— Сам там был…

— Ты живым тогда ведь ушел… — вела свое Ива.

— Только чудом и спасся. До сих пор удивляюсь… — Романа явно заинтересовал неожиданный поворот разговора, он выжидающе смотрел на девушку.

— Благодари Малеванного, что землю топчешь…

— Так он…

— Да. Узнал тебя еще на автобусной остановке, фотография твоя есть, еще со времен оккупации… Вот и провалился бездарно Дубровник.

Где-то очень далеко, там, где за серой пеленой снега спряталось село, поднялась в небе красная ракета. Ива проводила взглядом оранжевый, размытый пургой комочек огня.

— Как по вашим правилам вы поступаете, если видите в небе ракету? — спросила у Романа девушка.

— Обычно обходим то место. Мы ракетами не пользуемся, ходим в темноте. А раз ракета — значит там «ястребки» хороводятся…

— Добре, — почему-то обрадовалась Ива и сунула руку за отворот кожушка.

Роман отпрыгнул в сторону, потянул затвор автомата.

— Облыш. Ни к чему мне в тебя стрелять. И не пистолет у меня, ракетница. Договорилась со своими: если забеспокоятся, пусть сигналят, я отвечу, ваши обычаи мы тоже знаем.

Ива переломила ракетницу, достала из кармана два заряда.

— Зеленая ракета — «все в порядке», красная — «прощайте, товарищи»… Какую выбирать?

Роман ответил не сразу. Вот и наступил тот момент, когда надо решать окончательно: или-или… Он, наконец, скрутил цигарку, прикрылся полою ватника, прикурил.

— Зеленую. Кажы, що бажаеш од мене?

Улетел в небо зеленый комочек, описал дугу, погас.

— Кажы, що робыты? Вирю Мальованому, а раз прийшла од нього, то й тоби вирю…

Трудно сказать, как, по каким признакам Рен почуял опасность. Правду говорят, у старого волка нюх особый. А вроде бы все было спокойно, «боевка» занималась будничными делами: кто латал одежду, кто чистил оружие, кто лениво перебрасывался в карты.

Рен с утра неприкаянно бродил по своему бункеру, порой о чем-то задумывался и тогда стоял неподвижно, подпирая головой низкий накат. Когда на проводника находило такое настроение, в его бункер боялись соваться. А тут Рен сам вызвал двух «боевиков» и приказал проверить, хорошо ли заминирован схрон с архивом краевого провода. Архив накапливался несколько лет. В металлических патронных ящиках хранились донесения от сотников и проводников, рапорты самого Рена центральному проводу, копии его приказов, протоколы наград, записи бесед с разными людьми. Рен во всем любил порядок: когда кого повышал в звании, расстреливал или награждал — все фиксировал в соответствующих документах.

Бумаги эти представляли определенную ценность. По ним можно было проследить действия краевого провода за значительный отрезок времени, выявить важные связи. Кроме того, они, по сути, являлись грозным обвинением: в рапортах сотников и военно-полевой жандармерии подробно перечислялись все «акции» против населения. На большинстве приказов и рапортов значилось вместо названия территории стандартное «мисце постою», но в тексте встречались наименования сел, лесов, речек, дорог, и по ним можно было определить зоны действия банд. Правда, они уже не существовали, однако в тех местах еще скрывались уцелевшие националисты.

«Боевики» возвратились растерянные.

— Друже проводник, в минах вывернуты взрыватели, — переминаясь с ноги на ногу, доложили Рену.

— Заминируйте снова, — внешне спокойно распорядился Реи. — Ящики откройте, рядом поставьте канистры с бензином. Чтоб дотла сгорело все после взрыва.

«Неужели Роман предал? — росло у Рена подозрение. — Он минировал схрон с архивами… Он знает, как и обезвредить мины…»

Велел позвать Чуприну. Пока искали Романа, проверил пистолет, еще один сунул в задний карман брюк.

Роман влез в бункер заспанный — подняли с нар.

— Сдаеться, Роман, приходит нам конец, — проводник был очень встревожен. — Надо менять бункер, связи, курьеров — все менять, если хотим оставаться живыми.

— Нелегко это зимой, — после короткого размышления сказал Роман. — Будем, как медведи-шатуны, по лесам мотаться. А что стряслось? Вроде бы ниоткуда тревожных сигналов не поступало…

— Вот то-то и оно… Не могут чекисты оставить нас в покое. Они даром хлеб не едят. Откуда, почему такое затишье? Будто и нет нас на белом свете. Не к добру. Значит, собираются с силами, чтоб ударить смертельно.

— Так и наши не активничают, — продолжал сомневаться Чуприна. — Может, потому и тишина? Мы их не трогаем, они нас тоже?

— Глянь, Романе, мне в очи, — негромко приказал Рен.

Чуприна поднял голову. Было у него в неясном свете коптилки лицо как из меди; отливала светлым литым металлом присушенная, прокаленная зимним студеным ветром кожа. Он не моргнул даже тогда, когда проводник медленно опустил руку в карман.

— Был я тебе отцом…

Рен внимательно всматривался в голубые глаза Романа, будто искал в их глубине то, что подтвердило бы его неясные сомнения, навеянные сегодняшним днем подозрения.

Роман смотрел на него без ненависти — равнодушно, чуть озабоченно.

— Щенок! — загремел проводник. — Языком измену заметаешь? А у самого очи застыли, как из гипса вылепленные!

«Вот и конец, — горестно подумалось Роману, — недолго ждать довелось». И еще обрывками, обгоняя друг друга, понеслись другие мысли: не оставит Рен в покое Еву и дочку, пошлют головорезов своих, закатуют.

А там, над толстым накатом бревен, ложится в леса солнце. Низкое вечернее небо навалилось на сосны. Сегодня оно спокойнее: желто-оранжевый диск солнца, идут медленно бесконечные облака. Стынет на ночь глядя лес. Наверное, именно сейчас двинулись в путь оперативные группы. Если бы протянуть несколько часов…

В бункере душно. Воздух плотный, стоялый, пропитанный потом, запахами пищи, ружейной смазки, лежалой одежды. Роману хочется разрезать воздух на куски, как студень, и выбросить через круглый люк наружу. У Рена рука в кармане — там пистолет. Он всегда был предусмотрительным, Рен, даже когда подобрал оборвыша, сунул ему кость: жри и помни, чье мясо лопаешь.

— Руки за спину, — приказал проводник.

Роман стоял, чуть расставив ноги, зорко следил за каждым движением проводника. Он нехотя выполнил приказание, всем своим видом показывая, как его возмущают непонятные подозрения.

— Кто вывинтил взрыватели?

— Какие взрыватели? Спал я. Кому приказали, у того и спрашивайте.

— Пообещали тебе жизнь сохранить эмгебисты? В обмен на архивы? Или на меня? Может, ты и Дубровника под пулю подвел?

— Жизнью своей не торгую! — презрительно процедил Чуприна. — Сами отучили беречь свое життя и чужое!

Реи вырвал из-за Романового пояса парабеллум, швырнул его в дальний угол.

— Шагай из бункера!

Проводник взял автомат, щелкнул предохранителем, повесил на грудь.

Вход в бункер — круглый металлический люк, вроде тех, что на канализационных колодцах. Закрывается массивной крышкой. Когда бункером не пользуются, на крышке растет разлапистый куст — маскируют вход. Его можно сдвинуть в сторону или, наоборот, «посадить» точно на крышку, прибросать снегом, и первая метель заметет, запорошит все следы.

Сейчас люк отброшен — лагерь глубоко в лесах, и каждый, кто попытается к нему подобраться, напорется на мину еще на дальних подступах. Они стерегут логово — эти деревянные коробочки, прикрытые снегом, — лучше всяких часовых. Но и охранение тоже выставлено: на высоких соснах устроены несколько гнезд для наблюдателей.

Чтобы выбраться из бункера, надо подняться по лесенке, как в погребе, протиснуться в узкую круглую дыру.

— Давай, давай! — подтолкнул Рен Романа автоматом.

Интересно, куда поведет? К схрону с архивами? Зачем? Тогда подальше от бункера — дальним эхом откликнется в соснах автоматная очередь, станет одним жильцом меньше на белом свете. Но если отойдут от лагеря, сразу увидит Рен разрытый снег, свежеприсыпаниые ямки — там, где были мины. Еще днем расчистил Роман тропу, повывинчивал взрыватели у чертовых игрушек.

Роман поднялся по ступенькам лесенки, услышал сзади тяжелое дыхание Рена.

Ива говорила: будешь колебаться — погибнешь…

Чуприна подтянулся на руках, выбросил тело из люка. Солнце уже почти село, еще несколько минут, и будет темнота. Потом придет Малеванный. Он будет идти по тропе, которую приготовил для него Роман. А на стежке той снова будут мины…

Голова Рена показалась из бункера. Отяжелел проводник, квадратные плечи с трудом протискиваются в отверстие.

Роман решился. Он ударил ногой по подпорке, удерживающей массивную крышку. Литая из чугуна плита опустилась на голову проводника. Роман открыл ее и прыгнул в бункер. Проводник лежал у лесенки, разбросав руки. Роман схватил у него автомат, пистолет, оттащил тело в сторону.

Послышались голоса — к бункеру шли. Роман даже знал кто: те двое, которых посылал Рен заминировать схрон с архивами. Заглянут в бункер — все: пришибленного Рена спрятать некуда. Роман высунулся из бункера.

— Все в порядке, хлопцы? — крикнул спокойно.

— Сделали! А где проводник?

— Отдыхать лег. Велел не тревожить.

— Или он сдурел, или ты! По лагерю чекистская зараза шляется, взрыватели повывинчивали, а он почивать вздумал! — Высокий бандеровец — Роман его хорошо знал, впрочем, как и всех в этом лагере, — решительно направился к бункеру.

— Пусти к Рену!

— Стой! — все еще надеясь, что они отвяжутся, крикнул Роман. — Сам доложу!

— А иди ты, хлопче, к… — зло ругнулся высокий. — И мы язык не проглотили…

Они были уже метров за десять.

— Стреляю! — предупредил Роман.

— Он воно що! — понимающе процедил высокий. И внезапно упал в снег, срывая автомат с плеча.

Роман нажал на спусковой крючок первым…

— А ну, хлопцы, бегим! — скомандовал начальник райотдела. — Черт знает, что у них там творится!

Он вслушивался в треск автоматных очередей. Стрельба шла беспорядочная, очереди частили, перекрывая одна другую, лес раскатывал их звонко по полянам. Вот ухнула, будто лед на ставке раскололся, граната.

Учитель недаром прошел войну. Он быстро отличил, что один автомат — у каждого оружия свой «голос» — бьет через равные промежутки, скупо и экономно.

— У твоего Чуприны какая машинка? — спросил майор на бегу у Малеванного.

— Немецкая.

— Похоже, он отбивается.

Вытянувшись цепью, по лесу бежали солдаты — бойцы истребительного отряда.

Быстро темнело, и пробиваться сквозь густую чащу было трудно. Мешал и глубокий, протаявший за день, ставший вязким снег. Малеванный путался в полах длинной шинели и проклинал себя, что не надел ватник, — показалось, неудобно перед солдатами.

Он с тревогой думал, что вот сейчас наступит в лесу тишина, это значит — не выдержал Роман боя, прикончили Романа.

«Боевка» Рена вместе со штабом насчитывает десяток человек, так говорил Чуприна. Один против десяти…

— Внимание! — поднял руку Учитель. И Малеванному: — Уже близко дозор бандеровцев. Иди!

Лейтенант и еще двое солдат ушли в темноту. «Хорошо ходят, — отметил одобрительно майор, — ни звука».

— Тропа есть! Мины сняты! — доложил вскоре Малеванный. — Дозор покинул вышку, наверное, побежали к лагерю, на выстрелы.

Автоматы стучали совсем рядом.

Вся операция была продумана заранее до деталей. Майору не надо было отдавать новых приказаний. Он только следил, чтобы все шло так, как рассчитывали.

Солдаты и «ястребки» начали окружать плотным кольцом лесную поляну. На рукавах у всех белели повязки — чтоб не пострелять в темноте друг друга. На окружение отводилось двадцать минут. Майор уже поглядывал нетерпеливо на часы, когда наступила тишина. «Докопали хлопца», — пронеслось в голове. Майор поднял ракетницу, и бледный свет вырвал из темноты черные фигурки людей, сбившихся в кучу.

— Сдавайтесь! — крикнул майор.

В ответ снова заработали автоматы. Но их тут же перекрыли гранатные взрывы — вспышки больно ударили по глазам, и все было кончено.

Краевой провод перестал существовать.

Майор и Малеванный вошли в бункер проводника. Роман попытался встать, но тут же бессильно упал на пол.

— Он меня в спину, кат, — прошептал еле слышно.

Майор кивнул. Да, очевидно, очнувшийся проводник стрелял в спину — по кожушку Романа расплылось бурое пятно.

— Врача, быстро, — распорядился майор.

Рен не ушел далеко. Его нашли среди других националистов, разбросанных гранатными взрывами по поляне. Наверное, выстрелив в спину Романа, он кинулся к тайнику с архивами — и не добежал…

У бункеров встретились несколько человек, от усилий которых, храбрости и умения зависел исход всей операции. Начальник райотдела — Учитель… Лейтенант Малеванный. Ива Менжерес… Майор Лисовский… Ива подошла к Лисовскому.

— С победой вас, Стефан, — сказала очень просто. И поправилась: — Виновата: с победой, товарищ майор.

Лисовский улыбнулся:

— Это мне надо вас поздравить в первую очередь, товарищ лейтенант. — Он вдруг озорно подмигнул, зачастил: — Недавно получил с большим трудом партию дефицита. Имею французские чулки, итальянское белье. Люкс, перша кляса. Что желает прекрасная паника?

— Прекрасная паника желает, наконец, отоспаться, — устало сказала Ива.

На этом можно было бы поставить точку. Операция закончилась, а значит, закончился и наш рассказ. Но автор знает, что у читателей осталось несколько вопросов. Где же скрывалась зеленогайская учительница Мария Шевчук, которую референт СБ поручил ликвидировать Иве Меижерес? Что сталось с самой Ивой? Какова судьба Сороки, Кругляка, Яблонского и других бандитов? Как сложилась, наконец, доля Романа Савчука?

Ну, что касается Сороки и его приспешников, то здесь все понятно: сели они на добротно сколоченную украинским столяром дубовую скамью подсудимых. Грозным обвинением против них и других националистов стали, в частности, документы, что хранились в тайном бандеровском архиве.

На судебном процессе рядом с Сорокой сидели и те, кто прятался по бункерам и схронам, кто направлял руки убийц, указывал им цели, отдавал приказы о грабежах и поджогах. Сеть националистов, подготовленная в годы оккупации, была ликвидирована стремительным ударом в ту же ночь, когда перестало существовать логово Рена.

Роман Чуприна оправился от раны. У Настуси теперь есть отец — колхозный механизатор Роман Степанович Савчук.

А как же Мария Шевчук и Ива Менжерес?

Через много лет после описываемых событий автор отыскал бывшего начальника областного управления МГБ. Помните, того, что напутствовал Марию Шевчук в дорогу к обычному чекистскому подвигу? Он давно уже в отставке, и вряд ли кто из соседей по дачному поселку догадывался, какой удивительной судьбы человек живет с ними рядом. Чекисты и в отставке хранят молчание о событиях, в которых им пришлось участвовать. Но в данном случае правило было нарушено — прошло двадцать с лишним лет.

— Однажды, — сказал полковник, — мы перехватили закордонного курьера. Она переходила границу легально. Легенда была крепкая: из фашистских лагерей, дочь местного профессора и так далее…

— Офелия?

— Да. Такая кличка была у этой девицы. Подлинное имя — Ива Менжерес…

— Значит, все-таки Ива…

— Не торопитесь. На границе Иву-Офелию опознали как активную националистку из так называемого Закерзонского края. Она попала к нам. Дивчина злая, издерганная судьбой, плотно напичканная националистическими идейками.

— Как же вам удалось…

— Опять лезете поперед батька в пекло! Не буду рассказывать, что и как удалось. Скажу только: вместо Ивы пошел дальше другой человек. Наш. Чекистка, комсомолка. Вот так. Если догадаетесь кто, будем разговаривать дальше…

Полковник улыбнулся и вдруг махнул рукой:

— Не ломайте голову, не сообразите. Мария Шевчук пошла «курьером», вот кто! С легендой Ивы.

— Позвольте! Но ведь у Ивы было задание уничтожить именно Марию Шевчук, зеленогайскую учительницу.

— Вот она и искала саму себя. Очень деятельно искала: по всему краю ездила, националистические явки выявляла, связи выясняла, к самому Рену пробилась.

— Тогда как же с покушением на Иву? И как она могла появиться в тех местах, где ее знали как Шевчук?

— В нашей работе тоже бывают случайности. Опознал Марию в городе один из недобитых «боевиков» Стася Стафийчука. Бывает и так: все рассчитано, продумано, выверено — и вдруг случай, нелепость могут погубить операцию. Трудно пришлось девушке, но смогла выстрелить первой…

— Бандеровцы поверили сообщению о гибели Оксаны в автомобильной катастрофе. Можете рассказать, как было на самом деле?

— Сегодня уже могу — прошло много лет. Возникла опасность, что Оксана догадается, кто такая Ива. И тогда она была арестована, а службе безопасности националистов мы подсунули версию о гибели курьерши.

— А как была организована поездка Ивы? Ведь Мария Шевчук сама из Зеленого Гая.

— Помните, автобус сломался, и Ива-Офелия пересела в попутную машину? В дороге всякое может произойти… Могла же в райцентр приехать другая дивчина: в брюках, в шубке, в пуховом платке, меховых сапожках? А Мария хоть передохнула несколько дней — напряжение страшное, нужны железная воля и быстрый ум, чтобы выдержать такую «игру».

— Следовательно, на этот раз вместо Марии был другой человек?

— Марию-Иву провожал на автобусной станции соглядатай Сороки. И по курьерской цепочке ушло сообщение: уехала, приметы (платок, сапожки, косы, глаза и т. д.) такие-то. Но Марии нельзя было появляться в тех местах, где ее знают в лицо. И ей на помощь пришла подруга-разведчица. Кажется, с заданием справились… Мы знали также, что к Рену должен прийти курьер. И достаточно точно зафиксировали его прибытие. Конечно, абсурдно было бы допускать встречу Дубровника с Офелией — ведь спецкурьер встречался раньше с подлинной Ивой. Вот почему мы планировали взятие Дубровника на пути к хате Хмары. Естественно, Малеванный в эти детали операции не был посвящен и при случайной встрече с группой Дубровника проявил инициативу…

— За что и получил «разнос»?

— Но его тоже можно понять: нос к носу столкнуться с бандитами — и дать им уйти? В конечном счете гибель Дубровника только ускорила финал операции — Рен заметался в поисках связи с закордоном и принял решение направить туда Офелию. Сведения, которые при этом ей были сообщены, помогли нам ликвидировать бандитское подполье. Иве, то есть Марии Шевчук, досрочно было присвоено звание лейтенанта, ее храбрость отмечена почетной для чекиста наградой — именным оружием. Должен сказать: это была уникальная операция. Она развивалась по двум направлениям. Одно (Офелия) разрабатывали мы, второе («Письмо») — наши товарищи из райотдела. На последнем этапе усилия были объединены.

— Скажите, Сорока и другие главари националистов узнали, кем на самом деле была Ива?

— Это только в приключенческих романах чекисты на последних страницах обязательно встречаются со своими врагами в кабинете следователя. Нет, мы постарались сделать так, чтобы никто в те дни не догадывался о том, кто такая Ива Менжерес. Чекистам не нужны аплодисменты.

— И самый последний вопрос: что сталось с Марией? Вам известно что-нибудь о ее судьбе?

— Помните ленинское: всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, если она умеет защищаться? Совсем недавно я увидел в одном зарубежном журнале фото: упитанный юнец прицелился из винтовки в карту нашей страны, разлинованную под мишень. Там, где Москва, — «десятка». Чужой мир смотрит на нас сквозь прорезь прицела — винтовочного, ядерного, атомного. И пока он так смотрит — чекисты должны оставаться на посту…