Сиамская овчарка

Первый день

Дорожки зоопарка пустые. Политый песок быстро просыхает на солнце. Жарко с утра. Людей не видно, и я тайком, боясь показаться смешной, разглядела свой первый штамп в паспорте. Квадратик и небрежно поставленная дата приёма. Спрятала его в школьный портфель. Новый паспорт в пустом стареньком портфеле выглядел ещё новее и казался там чужим.

Вдали, чуть видные, двигались тёмные силуэты оленей. Плавно скакали за сетками жирафы. От их призрачно-плывучего движения мне стало грустно. Я посмотрела на себя со стороны: большие туфли на тонких ногах и маленькая кофта, из которой вылезали красные руки.

Вдруг завизжала выпущенная в пустой вольер обезьяна. Вцепилась зубами в дверцу, колотит маленькими кулачками. Обезьяна зло посмотрела на меня, решив, что я во всём виновата, и ещё сильней завизжала. Я пошла в обезьянник, чтобы узнать, кто её обидел. Помещение маленькое, цементный пол заставлен мисками с покорёженными краями. На них красным написаны имена.

Обезьяны пили компот, вылавливая пальчиками ягоды.

— У вас обезьяна плачет, — сказала я старенькой работнице, с лицом настолько добрым, что оно много лет потом всё всплывало в моей памяти.

— Это от неё все плачут, — ответила мне женщина. — Всех в клетке перецарапала. Сама не пьет и другим не даёт. Но она и доброй бывает…

Обезьянки испуганно замерли, вглядываясь в меня. Давили в пальчиках ягоды, забыв положить их в рот.

— Вас вместо меня поставят? — настороженно спросила старушка, вытирая тряпкой обезьянью ладошку.

— Нет, меня к птицам. У вас звери умные, глаза, как у людей, только вот запах… — ответила я, с трудом вдыхая не входивший в меня воздух.

— Обыкновенный запах обезьянника, — сказала старушка, отвернувшись.

Мне стало стыдно, я поспешила уйти. Прошла мимо клеток с медведями, ходившими взад-вперёд шаркающей походкой. Постояла у тигра. Погладила взглядом его большую голову, жёсткие стрелки усов. Хоть бы взглянул на меня. Как я просилась работать у хищников! Но до восемнадцати лет нельзя. Я ещё раз поглядела на вздрагивающий хвост, дёргающиеся губы и ушла. Мне — к птицам.

Здесь в маленькой комнате пахло пареным зерном и рублеными овощами. Женщина давила бутылкой семечки.

— Для кого вы это? — спросила я.

— А для маленьких певчих, им не разгрызть. Тебя к кому прислали, к водоплавающим или в попугайник?

— К водоплавающим, — тщательно выговорила я слово.

— А ты с кем живёшь? Комната есть? Как тебя звать? Переходи ко мне работать.

Ну и любопытная! Нос длинненький и глаза бойкие, как у птицы.

Но меня прикрепили к тёте Марусе, женщине спокойной и ловкой.

— Мести умеешь? — спросила она.

Мне даже отвечать не хотелось на такую ерунду. Она взяла вёдра с зерном и рублеными овощами, и мы пошли узенькой дорожкой сквозь кустарник, пригибаясь под ветками.

Тётя Маруся открыла дверцу вольера и, согнувшись, полезла в неё. За ней я. У порога лежали два мёртвых крысёнка. Привыкая к полумраку, я разглядела серую некрасивую кошку и весёлого котёнка, сползающего с вороха соломы. Котёнок был рыжий, с веснушками по всему телу. Тётя Маруся достала из кармана завёрнутый в бумагу фарш и выложила его на блюдце.

— Кушайте, милые, — подтолкнула она от себя кошку к блюдцу. И, указывая на крысят, сказала: — Это кошка сынка обучает крыс ловить. Каждое утро иду — штуки две-три лежат. Устрой, Риточка, Рыжика в хорошие руки, а? Ты будешь подметать или кормушки мыть? — спросила она.

— За кошкой?

Тётя Маруся удивлённо посмотрела на меня и шагнула к вороху соломы, который вдруг защёлкал и захрюкал с клёкотом, поднялся на длинных ногах и превратился в страусиху эму. А под ней, в гнезде, птенцы — маленькие, в полосочку, носики широкие, лопаточкой. Гнездо выстлано тонкими изящными перьями птицы.

— Можно взять пёрышек? — спросила я. — Я сзади пойду.

— К гнезду не пустит. И сзади, и спереди, и сбоку — ударит. Как лошадь лягнёт. — Тётя Маруся отодвинула доску у потолка, достала большой пучок перьев. Павлиньи — с глазком, золотые, тонкие, как шпага, перья фазанов, перо попугая ары, шелковисто-синее с одной стороны, красное с другой. Я даже спасибо забыла сказать. Выбрала страусовое, раздвоенное, красиво изогнутое, как ветка папоротника.

— А теперь подмети, девочка, — попросила тётя Маруся.

В вольере было чисто. Несколько упавших веток да просыпанные зёрна под кормушкой. Я стала мести, со всей силой налегая на метлу. Вскоре образовалась большая куча «мусора», потом еще одна, а клетка-то всего шесть шагов вдоль и поперек. Я старалась на совесть, пока весь песок не был сметён в несколько холмов и не оголилась земля. Потом я принялась его выносить. Набрала полный совок, еле оторвала его от земли и поняла, что выносить всё это придётся не один час. Тётю Марусю я видела сквозь решётки, она уже заканчивала убирать последнюю клетку. Я с силой толкнула метлой огромную кучу — кракнула сломавшаяся палка. Я испугалась. Взяла Рыжика на руки, стала его судорожно гладить, чтобы задобрить тётю Марусю, а тот, как назло, вырывается и пищит.

— Чтоб тебе, проклятый! — сказала я, подняла голову и вздрогнула: в дверях стояла тётя Маруся.

— Тут грязи полно, — сказала я небрежно и почувствовала, что краснею, — кошки гадят — вонища… — Знаю, что говорю совсем не то, но уже не остановиться…

— Помой кормушки, — сказала тётя Маруся. — Птицы голодные.

Я посмотрела на страусиху: до чего дурацкий вид — глаза вытаращила и степенно переставляет ноги.

— Пусти, Цыганок, — перегнала страусиху с места тётя Маруся.

— Курице больше женское имя подходит, — сказала я.

Тётя Маруся промолчала, мельком взглянула на меня. Кормушки я старалась мыть быстро и тщательно, скрывая брезгливость.

— Вот «Лушка» ей, например, больше подходит.

— У страусов самцы высиживают яйца и маленьких воспитывают, — сказала тётя Маруся. — Пойдём плоты вымоем, кормить пора.

Мы пошли через парк к реке. Посетителей всё ещё не было. Я чувствовала себя чужой, и было странно, что я, которую ещё вчера в это раннее время не пустили бы в парк, хожу здесь. Рыкнул, словно дразнясь, тигр. Мне так хотелось работать у хищников… Лебеди, завидя нас, затрубили. Вытягивая шеи, заглядывали в пустые вёдра. Но, видимо разочаровавшись, поплыли прочь. Сначала медленно, потом всё быстрей, пока не приподнялось из воды тело. Размахивая раскрытыми крыльями, они побежали, едва касаясь лапами воды. Казалось, сейчас они улетят.

Тётя Маруся зачерпывала ведром воду из речки и и силой выливала на плоты. А я жалась к деревянным бортам, скользя и поджимая ноги. Белые от перьев и помёта брызги прилипали к одежде.

— Ну, чего ты жмёшься, бери ведро, мой другой плот.

Я перешла по скользкому трапу на соседний плот.

«Уйду, сегодня же уйду», — думала я, с трудом сохраняя равновесие над мутно-зелёной водой.

На берегу, за оградой, стояли уже первые посетители зоопарка. Я видела их нарядные ноги. Боялась посмотреть в лица. Поднимала ведро за ведром и с высоты плеч выплёскивала воду.

«Как я пройду мимо них?» — билось в голове. Грязное мокрое платье облепило ноги, цветастые трусики горели сквозь него яркими пятнами. Я отдирала платье от тела, но оно сразу же пришлёпывалось снова.

И вдруг почему-то захлестнула обида на всех: на людей, которые тащатся рано утром в зоопарк, и на начальство, которое в наше время заставляет таким способом мыть плоты, и на ловкую, в чистом халате, тётю Марусю.

— Не реви, корми птиц. Рыбу бросай лебедям, а уткам зерна насыпь. Следи, чтоб не дрались. Я халат тебе на складе возьму. Я бы свой дала, да под ним у меня одна рубашка, жарко. Подожди, я сейчас.

Прижавшись к перилам, я ждала тётю Марусю. Отвернув голову от решётки со зрителями, я время от времени скашивала в их сторону глаза, ловя момент, когда надо мной будут смеяться.

Вдруг меня кто-то тронул. Это был лебедь. Он ел рыбу прямо из ведра, касаясь шеей моих ног. Он был такой мягкий и тёплый. Крыло полувисит. Короткое. Вот почему они не взлетают!

Я высыпала зерно в кормушки, залила его водой. Утки, толкаясь и крякая, заполоскались клювами. Я выбрала самую крупную рыбу «моему» лебедю, а потом стала кормить и остальных. Лебеди, приподняв крылья, замерли поодаль, изредка в нетерпении пригибая голову к воде. Рыбу ловили на лету, вытягивая шеи.

Тётя Маруся помогла мне надеть новый халат. Мы вышли в калитку, и публика расступилась, уступая нам дорогу. Я оглянулась — «мой» лебедь смотрел мне вслед.

Мы вернулись к страусам. Насыпали им в кормушки рубленых овощей с зерном. Цыганок, недоверчиво косясь на меня, вывел покормить своих полосатых детей. Стоял над ними, зорко следя, чтобы они не разбрелись. Он недоглядел, как один страусёнок подобрался ко мне. Развязал шнурок на туфлях, потом задрал голову вверх и, часто-часто моргая, стал смотреть мне в лицо. И тут почему-то, глядя в глаза этому большому цыплёнку, я поняла, что приду сюда завтра и никуда я отсюда не смогу уйти.

Из любви к сколопендре

Для змей и крокодилов строили новое здание — террариум. А пока бедняги жили в помещении и без них тесного птичника. Специального человека для присмотра за ними тоже не было.

Тёте Марусе предложили: «Хоть по часику в день змеям уделите».

— Непривычная для меня скотина, — ответила она, — ни погладить, ни подлакомить.

Рита бы пошла, да к змеям только опытных работников пускают.

Попросили и Тамару у змей поработать.

— Что я, сумасшедшая? — ответила Тамара.

— Зарплату прибавим, — уговаривала начальница.

Тамара оживилась, а потом и говорит:

— Нет, боюсь!

Начальница ушла, Тамара у тёти Маруси спрашивает:

— А если змеям щипцами кормушки подавать, может, ничего, обойдется? — Помолчала и опять спрашивает: — Ты, Марья Ильинична, того, с крокодилами работала?

— Нет, — ответила тётя Маруся, — не приходилось.

Согласилась Тамара на трудовую нагрузку — змей поить и кормить.

Убрала Тамара у птиц, накормила, расселась, как барыня, на табуретке, Рите с тётей Марусей разговорами мешает.

— Марья Ильинична, — спрашивает Тамара, — вот ты что бы сперва купила — туфли или сумку?

Тётя Маруся не отвечает, мягчит кипятком овёс для лебедей. Её в клубах пара и не видно.

— Ритка! Да перестань ты капусту рубить — стучишь как бешеная. А кримпленовые платья в моде?

— Шла бы ты змей кормить, — откликнулась наконец тётя Маруся. — На платье ещё заработать надо.

Ушла Тамара, нет её и нет.

Тётя Маруся и говорит Рите:

— Я уже своих птиц обиходила, тебе подсоблю. Иди, Рита, Томку проведай, может, надо что.

Видит Рита, возле Тамары люди собрались. Сразу поняла — укусили! Подошла ближе, а Томка улыбается, как экскурсовод Ида Дмитриевна, только вместо указки пальцем в стекло террариума тычет.

— Это удав, и покормить его, граждане, гиблое дело. Поросёнка сожрать ему нипочём. Оленя — тоже.

— А рога? — спросил мужчина, записывающий Томкину речь в блокнот.

— Откусывает! — авторитетно заявила Тамара и поглядела, успел ли записать спрашивающий.

— Вы к нему входите?

— Мой подопечный, — скромно опустив глаза, призналась Тамара.

Рита подошла к ней и тихонько спросила:

— Том, ты чего?

— Погоди! Дай людям объясню, — отвела её рукой Тамара.

Рита опять подошла и шепчет:

— У нас питон, а ты… удав! Рога откусывает! Он кролика небольшого и то с трудом глотает.

— Интереснее же так, дура. Нет у тебя к людям жалости, — зашептала в ответ Тамара, — они же деньги за интерес платят.

На полную любви и сострадания к людям Тамару Рита не обиделась и всё же спросила:

— Покормила хоть?

— Не мешай, — громко сказала Тамара, — с мыслей сбиваешь.

Тут и публика на Риту зашикала.

— Вот гадюка… — опять вдохновилась Тамара, указывая на веретеницу.

«Гадюки в другом террариуме», — мысленно подсказала Рита, уже не смея сказать вслух.

— Вредная тварь, — ораторствовала Тамара. — Я, как в деревню приезжаю, по землянику не хожу. Бабы говорят: под каждым кустом по такой гадине лежит.

— И никто за земляникой не ходит? — не выдержала Рита.

— Трёхлитровый бидон у нас мало считается… Мамоньки! — тихо сказала Тамара. — Они ж меня дурачили. Знают, как я змей боюсь.

Все засмеялись, а один старичок подошёл, слёзы от смеха вытирает и спрашивает:

— Товарищ экскурсовод, скажите ваше имя и отчество. Хочу благодарность написать.

— Просто скажите: Тома, что у змей работает.

Только публика разошлась, Тамара, ласково глядя на Риту, просит:

— Не говори, что не кормлены. Ладно?

— Сдохнут! — испугалась Рита.

— Что ты, — убеждённо зашептала Тамара, — эту тварь на куски поруби, она сама сложится и выживет.

Тётя Маруся, недолго вглядываясь в Ритино лицо, спросила:

— Что, сетка порвалась и опять кондор вылетел?

— Нет, — избегая тёти Марусиного взгляда, ответила Рита.

— Может, страусёнок заболел? — И, не дождавшись ответа, тётя Маруся пошла осматривать птичьи жилища.

— Ты совсем врать не умеешь, — посочувствовала Рите Тамара.

Утром Рита, придя на работу, достала из сумочки лист бумаги.

— Хотите прочитаю? — спросила она, краснея.

— Ну, давай, — согласилась Тамара, надевая рабочий халат.

— Прочитай, детка, — сказала тётя Маруся, усаживаясь на табуретку.

— Ну, вот, — начала Рита, ёжась и переминаясь с ноги на ногу. — «Вы-ли вол-ки». Нет. Не так, — запнулась Рита и начала читать быстро-быстро: — «Тонко, неуверенно завыли шакалы. На последней чистой ноте присоединили к ним свой голос волки. Свободная как воля шла в светлеющее небо их песня».

— Ты с выражением читай, Риточка, — попросила тётя Маруся.

— Я другое прочитаю.

Голос у Риты задрожал, но лицо стало спокойным.

Рита взглянула на Тамару и осеклась.

Тётя Маруся вытирала слёзы кончиками пальцев и, всхлипывая, ушла.

— А ты — подлая! — сказала Тамара. — С виду только добренькая. Если неграмотная я, так будто и намёков ваших не понимаю?

Тамара начала говорить тихо, а потом всё громче и громче.

— Нет, чтоб прямо сказать: накорми змей, и всё. А то: «во-ют вол-ки»! Уйди, я гордая!

Тамара уже кричала:

— Думаешь, правда боюсь? Да нисколечки! — И, схватив Риту за руку, повела за собой.

Подойдя к змеятнику, они услышали:

— Не шипи ты, глупая, сейчас водички налью, а после покушаешь, не сердись.

Тамара отпустила Ритину руку, и они вдвоём, стоя на месте, где обычно стоит публика, смотрели, как из носика чайника в поилку гюрзы льётся вода.

— А чего это она в мою работу лезет? — спросила Тамара и пошла к тёте Марусе. А Рита подошла к большой банке с надписью: «Сколопендра гигантская. Смертельно ядовита!» и стала смотреть на эту рыжую, длинную, членистую тварь с множеством ног.

Перебарывая отвращение, Рита разглядывала её огромные челюсти и пыталась найти те слова, которые заставили бы полюбить эту тварь тоже.

Аист Журка

Два года назад, в августе, обессиленный аист приземлился на площади маленького города Остров. Он был похож на старую, изорванную тряпку. В какую беду попала птица, никто не знал.

Вот таким его взяли ребята клуба юных натуралистов. Почти два месяца не вставал аист на ноги. Да как ему встать: лежит, крылья мятые, ноги распухли, клюв раскрыт, а глаза пеленой затянуты. Каждое утро дети подходили к нему, затаив дыхание: «Журка, жив ли ты?»

И опять примочки, компрессы, бинты, капли, еда насильно в горло — сам ведь не ел. Почти все ребята городка приходили к маленькому домику зоокружка. «Вот, рыбка, только что поймал, свежая», — говорит посетитель, на цыпочках входя в дверь. Приходили и взрослые, они, конечно, понимали, что птица не выживет, но помогали ребятам, жалея их.

Всё-таки чудо свершилось: через два месяца аист встал. Правда, он прошёл всего четыре шага и тут же опять упал.

Ребята очень хотели, чтоб аист выжил. И он выжил.

К весне их друг окреп, стал ходить и… скучать. Встанет возле окна, на улицу смотрит. А над городом птицы пролетают: лебеди, гуси, аисты — спешат, перекликаются между собой. Журка слышит, клювом в окно тычется, словно хочет сказать: тесно мне здесь, ребята, там травка уже выросла, и небо моё совсем чистое.

Совещались не долго, в кружке правило — никого насильно не держать.

В прошлом году ребята выходили раненую лебедиху. Весной перед ней открыли двери. Она уплывала спокойно, не торопясь, оглянулась и протрубила, да так звонко и чисто, что этот крик разнёсся по всему городку, и была в том крике благодарность ребятам за приют.

Ходит каждый день по городу лиса Леснянка. Зимой катается по снегу, чистит шубу. Осенью бегает на рынок, выпрашивает виноград. Угощают всегда. Да и как не угостить, когда на тебя так умильно смотрят. Известное дело, лиса…

Собаку увидит, сразу к чьей-нибудь ноге прижмётся, кокетливо снизу посмотрит на человека: мол, сделайте вид, что я ваша, будто при хозяине. Конечно, тут любой заступится. Нагуляется, наестся вкусненького и — домой, в кружок. Хоть бы раз в лес заглянула, а он ведь рядом, совсем близко.

Открыли дверь на волю и перед Журкой. Вышел он на улицу как конь холёный, весь гладкий, идёт — пританцовывает. Улыбаются юннаты, гордятся воспитанником. Рядом река Великая течёт. Журка по берегу похаживает, крыльями машет, видимо, силы свои оценивает.

А когда полетел через реку, у многих на глаза навернулись слёзы — хоть бы оглянулся.

Летит Журка через реку Великую, долетел до середины и вдруг упал с высоты в воду. Видно, не до конца окреп.

Кто-то ахнул, громко заплакала маленькая девочка. Но и здесь люди не оставили его в беде. От берега отошёл катер и помчался выручать птицу.

А через неделю опять решились. Невозможно не отпустить его. Дверь откроешь, он воздух чувствует, волнуется, то к ребятам подходит, то к двери, показывает: выпусти меня, пожалуйста. Не верят юннаты, что у животных нет разума. Они, как люди: есть умные, а есть и глупые. Были у них аисты, птицы как птицы, обыкновенные. А этот… умный!

Выпустили Журку второй раз. Сделал он круг над городом, на купол старинной церкви передохнуть сел. Отдышался, огляделся, до висячего моста долетел. С городом знакомился, наверное. Вкус у него хороший оказался. На какой-нибудь невзрачный домишко не сел. Красивую старину выбрал.

Ждали его ребята допоздна, а когда поняли, что не вернётся, разошлись по домам молча, не глядя друг на друга.

Заведующая кружком — Эльвира Алексеевна ушла позже всех. Дольше обычного запирала двери. Вглядывалась в тёмные силуэты ворон на сером ветреном небе.

Ужинать не хотелось. Лезли в голову грустные мысли.

…Долго жила в кружке ручная выдра Динка. Все рыбаки знали и любили её. Издали чувствовала, в какой лодке улов есть. В воду прыгнет, торопится, свистит, — к вам плыву, не спешите! Из лодок кричат, зазывают: «К нам, хозяюшка, добыли кое-что!» Обязательно высунется рука из лодки, поможет внутрь забраться. Тут уж Динка не теряется. Одну рыбку схватит, смотрит, вторая вроде лучше. Ту возьмёт, а третья ещё лучше…. Никто рыбы для неё не жалеет. Улыбаются рыбаки.

Но нашёлся человек — прельстился шкуркой…

Эльвира Алексеевна не выдержала, встала и пошла к домику юннатов. На улице было уже темно. А возле запертых дверей белел одинокий Журка. Он дремал, стоя на одной ноге. Такой милый, длинноногий и родной. Узнав, радостно простучал клювом, вытянул шею, прося ласки.

С тех пор Журка летает каждый день. Утром плотно позавтракает, выкупается в тазу, на солнышко выйдет, пёрышки распушит — сохнет. Потом разбежится, крылья раскинет и в небо. Высоко взлетит, точкой станет еле видной, потом, как планёр, долго кругами спускается. Шею и ноги вытянет, парит часами. И столько красоты в его полёте, что смотришь, не отрываясь, пока глаза не защиплет. Опустится на главной площади, как регулировщик встанет в центре. Головой вертит, словно за ходом машин следит.

Но вот дорогу переходит детский сад. Журка со всех ног к ним. Пристраивается к колонне, и так вместе идут в парк на детскую площадку. Детишки уже заранее запасаются подарками, кто ему палочку сунет, кто шишку. Журка всё клювом перепробует, никого не обидит. Но особенно рад, когда ему дарят цветы. Любит большие — георгины, астры. Положит такой цветок перед собой, долго смотрит, любуется. Потом каждый лепесток разгладит, от избытка чувств даже глаза прикроет. И вдруг как подбросит вверх, ещё и ещё раз, и ну его трепать, клювом протыкает, приплясывает. А ребята подпевают: «тра-та-та, тра-та-та». Услышав напев, Журка цветок бросает. Замрёт, вслушиваясь в ритм, встряхнётся, расправит крылья (чтобы красивее выглядеть), сделает реверанс. Одно сложное «па» сменяет другое, Журка кружится, подпрыгивает, плавно носится по кругу в такт напеву, взмахивает крыльями. Закончился танец. От души аплодируют ребята, и взрослые не отстают; Журка и здесь не промах — закинул голову и такую трель прощёлкал клювом, что от аплодисментов большого зала не отличишь.

На автобусной остановке возле парка скопилось много народу. Журка туда. Ходит между людьми, разглядывает. У одного одежду клювом потрогает, качество материи проверит. Другой жмётся от страха, такого Журка обязательно клюнет. Не любит трусов.

Пора лететь на рынок. Там он не унижается, не просит — сами дают. Кусочек свежего мяса можно съесть, а вот это мясо, извините, ешьте сами. Сегодня на рынке что-то новенькое: приехал восточный человек. Целый ящик мочалок привёз. Часть разложил на прилавке, красиво разложил, мочалки жёлтенькие, на цветы похожи. Пока восточный человек покупателей медовым голосом зазывал, Журка сзади к ящику подкрался. Быстренько одну мочалку за другой из него повыкидывал. Тоже разложил. Ветер мочало треплет, плавно колышет. Журка не выдержал — красота-то какая, запрыгнул на мочальный ковёр и ну выплясывать. Всё запутал. Хозяин кричит: «Что за город, птицы ходят, безобразничают!» А вокруг все со смеху помирают. «Чего смеётесь! — кричит. — Сдать его надо куда следует, весь товар разбросал!» Журка не любит, когда кричат, вмиг на обидчика налетел, клювом, как пикой, колет, крылом бьёт. Не выдержал продавец мочалок, под прилавок залез.

Очень любит Журка спорт. Стадион. Беговые дорожки. Соревнования между школами. Массовый забег. А вот и Журка стоит в стороне, скромненький такой, его и не видно. Но подождите, скоро увидите.

Старт. Выстрел. Бег с препятствиями. Журка рядом с дорожкой бежит (она пока вся народом забита). Прыгают ребята через барьеры, и Журка одновременно через воображаемые препятствия перескакивает. Ему-то хорошо, крыльями помогает, а перед самым финишем дорожка свободнее стала, Журка решил: хватит в стороне быть. На дорожку вылетел, бежит первый, пыхтит от волненья, как бы не обогнали. Мешает ведь, и зло берёт, да что с ним сделаешь…

Кошку или собаку на территорию Дома пионеров не пустит — мало ли что эти проходимцы натворить могут. Перья распушит, чтоб грозней казаться, коршуном налетает. А однажды много собак в гости нагрянуло. Журка голову вверх поднял, гордо, чтобы не показаться трусишкой, бочком, бочком, как бы между прочим, подошёл к людям, презрительно посмотрел на них. «Я вас же оберегаю, а вы смеётесь». Собачьих гостей выпроводили, а обиженный Журка с достоинством, ни на кого не глядя, удалился домой.

Только один раз не ночевал Журка дома. Подарили юннатам аистиху. Красотка — хоть куда. Ребята за друга рады, — вот, думают, Журке счастье привалило, хорошая невеста. Журка вернулся под вечер. Увидел этакую красавицу в своей клетке и голову опустил. Повернулся, взлетел на колокольню — там и спал. Только на другой вечер домой вернулся. Аистиху выпустили ещё утром. Но Журка дня два на ребят не глядел — это надо же, верного, испытанного товарища променять, на кого? На франтиху.

Журка дома. Тут всего две маленькие, тесные комнатки. Вплотную друг к другу стоят клетки с открытыми дверцами. Но никто никого не обижает. Вернулись с прогулки весёлые белки. Уютно сопит на сене енот. А у Журки и тут забота: надо следить за маленьким косулёнком Яшей, ему скоро будет пять месяцев и он совсем глупый. Вот и сейчас стоит и гадает — съесть кактус или лучше в аквариум забраться. И невоспитанный совсем, в кормушку с ногами забирается, пачкает где попало. Следит Журка-нянька, а у самого глаза слипаются — устал за день.

Зимой Журку выпускают только в оттепель. Вот и сейчас выпустили и уже волнуются. Скользко, а он может опуститься на дорогу перед машиной. Волнуются шофёры, тревога в глазах детей и взрослых. Это, наверное, очень хорошо, когда люди волнуются за чью-то судьбу, пусть даже за птичью.

Бобры

Седой бобёр отодвинул лапой кусок коры, прибитый ветром к ивняку. Кора, не выдержав нажима, треснула и рассыпалась, выдохнув прелью. Бобёр сел, подперев тяжёлое тело плоским хвостом, и прислушался. Всё спало. Даже листья молчали.

Он перебрал взглядом прутья, выбрал самый прямой и гладкий, потрогал лапами, согнул и, убедившись в его прочности, скусил. С прутом в зубах пошёл к камышам, касаясь брюхом земли.

Седой жадно поглядел на сочные стебли камыша, вошёл в их заросли, повернув голову набок, чтобы концы прута не стучали. По ровному болоту он вышел к каналу. Положил свой прут в кучу других. Послушал тихие всплески. Это бобриха с бобрятами сплавляли в реку пруты и ветки — запасы на зиму.

Седой забрался на бугор, издали, чтобы не запачкаться, понюхал застывшую струйку еловой смолы и вдруг вздрогнул. Тяжело треснула ветка. Лось. Это не страшно. Близко заныли комары. Лось часто кормился возле бобров и не причинял им вреда. Бобёр спустился с бугра, пошёл к каналу и погрузился с головой в остывшую за ночь воду.

Три крупных, чуть меньше отца, бобрёнка деловито выбирали из большой кучи прутья. Сжав добычу пальцами, спешили по плоскому, с вытоптанным хвощом берегу к реке. И, как по команде, резко согнувшись, ныряли друг за другом. Вода словно расступалась перед ними, пропуская вниз.

Из-под мутно-зелёной коряги выплыла бобриха, сняла коготком застрявшую между оранжевыми резцами стружку, встряхнулась, промывая коричневую шерсть. Она потрогала, прочно ли закреплены бобрятами ветки, откусила для порядка острый конец одной и выплюнула. Тут и там по веткам ползали улитки, оставляя полосы слизи.

Резко взмахнув хвостом, бобриха выплыла на поверхность. Сквозь брызги увидела Седого и, подплыв к нему, тихо ткнулась ему мордой в бок.

Первые лучи слабого солнца смешались с паром над водой. На берегу лежали ветки. Каждую ночь бобры валили для плотины деревья и, срезав ветки, охапками носили под берег, чтобы вода хранила их всю зиму.

Зимой бобры плавают бок о бок в спокойной воде, и лёд, как крыша, оберегает их от опасностей. Сквозь лёд, размытый изнутри водой, просачивается оранжевый свет, и воздух между льдом и водой тёплый. Можно подплывать к кладовке, есть зелёные ветки или носиться взапуски, разрезая воду сильными телами. И можно слушать, прижавшись друг к другу в тёплой хатке, треск деревьев в лесу.

Бобрята ждали. Слабая волна ткнулась в стенку. Перегоняя друг друга, они бросились к выходу. Внизу была видна другая комната — сушилка, где уже вытирался о сухую траву их отец. Мокрым в помещение входить нельзя.

Бобрята дёргали свисавшие изо рта Седого стебли ириса и свежие корни кубышек. А один, играя, покусывал отца за щёку, держась передними лапами за его плечо, а задними упираясь в живот.

Он явно мешал Седому, который встревоженно прислушивался и поглядывал на бобриху. Шаги крадущегося человека она тоже слышала. Но они не беспокоили её, выросшую в заповеднике. Седой посмотрел на бобриху, на притихших бобрят и, вжавшись в пол, пополз к выходу.

Его привезли в заповедник издалека, с воли, и он-то знал, чем отличаются шаги спокойно идущих людей от человека, который крадётся.

Перебирая лапами прутья, прижимаясь всем телом к ним, он миновал подводную часть своего дома. Высунул нос над водой, трепеща ноздрями, понюхал воздух, поглядел, мигая слипавшимися от воды глазами.

Болотистый берег от шагов дышал и чавкал. Тёмный силуэт человека на секунду остановился и вдруг резко дёрнулся. Седой нырнул и замер, уцепившись за корягу.

Выстрел сотряс хатку. С шумным всплеском Седой ушёл под воду, круто свернув от своей хаты. Он плыл очень быстро, чтобы увести опасность от дома. Перед большим полем водорослей он вынырнул и набрал в лёгкие воздуха. Второго выстрела Седой не услышал, его лапы разжались, и течение подхватило его, мягко качая.

Бобрята прижались друг к другу. Только частое дыхание выдавало, что они не спят. Бобриха то подходила к ним, то вылезала чинить трещину в куполе хатки, то уплывала.

Бурая от крови, кишащая мальками вода говорила ей о несчастье. Бобриха доплыла до коряги, осмотрела её и, растерянная, выплыла на поверхность. Утка, увидев близко от себя бобриху, с перепугу крякнула, хотела взлететь, но, смекнув, что зверь не опасный, осталась.

Привлечённые запахом крови, щуки стояли брёвнами в ожидании добычи. Бобриха обогнала их, поплыла вниз по реке, быстро, не оглядываясь.

Уж, чуть извиваясь по движению подводной травы, нацелился на стайку мелкой рыбы. Бобриха фыркнула, и он, обиженно шипя, высоко подняв голову над водой, поспешил к берегу. За поворотом реки она наконец, как ей показалось, увидела бобра. Что есть силы заспешила к нему и, тормозя хвостом, остановилась, замерев от страха. Это была выдра.

Одна хищница не представляла большой опасности, но рядом семья выдр играла с рыбой. Они отбирали её друг у друга, подбрасывали вверх и ныряли за ней. Иногда рыба падала на землю, и тогда кто-нибудь из выдриного семейства выскакивал следом, хватал её зубами и мчался к наиболее крутой части берега, отполированного выдриными брюхами, и, распластав лапы, с рыбой в зубах, шлёпался с шумом в воду.

Бобриха не шевелилась, старалась не дышать. Река сама пронесла её, незамеченную, мимо опасного семейства.

Она плыла так долго, что позабыла обо всём, что было раньше. Словно не существовал никогда дом в заповеднике, бобрята и то время, когда всё это было вместе.

Она устала, хотела есть, поплыла к берегу. Берег казался спокойным. Под деревьями было уже темно. Встряхнувшись от воды, ежесекундно замирая, она огляделась, погрызла кору стоявшего у самой воды дерева. Рядом сонно вскрикнула сорока. Еле заметный ветерок протащил запах падали. Где-то рядом верещала довольная лисица, ей вторила другая. Снова ветер пронёс дух падали. Шерсть у бобрихи встала дыбом, и она, пятясь, вошла в воду.

Бобриха плыла и плыла. Засыпая, погружалась в воду. Захлёбывалась и опять плыла.

Небо медленно светлело. Шёл дождь. Бобриха щурила болевшие от бессонницы веки. Она вздрогнула от шума падающего дерева. Бобриха высунулась из воды по пояс. Она не сомневалась, что это дерево свалено бобрами. Но звериные законы не позволяли заходить на чужую территорию. А если это Седой?

Бобриха тихо, крадучись поплыла к берегу. Учуяла знакомый запах Седого и, с силой рассекая воду, поплыла туда.

Седой, прихрамывая, шёл навстречу. Они радостно обнюхались, цепко хватая друг друга лапами, как бы отжимая шерсть. Потом вместе стали срезать дерево. Место было глухое и годилось для нового жилья.

Жаба

Олег любил жаб. Он любил их за скромность и безобидность.

Дома у него стоял террариум, в котором лежал мох и росли кустики хрена. Он был похож на маленький сад.

Как-то раз товарищ, работающий в зоопарке, показал Олегу большую банку с шестью жабами и разрешил взять одну. Все были красивы: серого цвета, с зелеными пятнами, а глаза — золотистые. Они сидели во мху и спокойно смотрели на Олега. Он выбрал самую большую, решив, что эта жаба лучше ест. Поблагодарив товарища, Олег бережно положил жабу вместе с мхом в коробочку и унёс домой.

Дома он включил в террариуме свет, чтобы в жабьей квартире было тепло, налил в ванночку воды, поправил мох и полил кустики хрена. Выпуская жабу в маленький сад, Олег увидел, что она калека — задней лапки не было. Доковыляв до ванночки, жаба спряталась в ряске, лишь голова с янтарными глазами выглядывала из зелени. Олег посмотрел на часы — уже было поздно, зоопарк закрыт.

— У, уродина, ничего, завтра я тебя обменяю. — И Олег выключил в террариуме свет.

Утром за окном сыпался жёсткий снег, ветер трепал деревья. Олег поглядел на озябших прохожих и тоже съёжился.

— Всё равно отнесу, — твердо решил он. Надел пальто, закутал шею шарфом, и вдруг нежные, как серебряные колокольчики, звуки послышались из комнаты. Олег замер, колокольчики смолкли. И опять трель, ещё более звонкая и чистая.

Олег на цыпочках подошёл к двери. Пела жаба. Горлышко её раздувалось. Она так старательно пела, что не заметила, как подошёл Олег и включил свет.

Долго слушал Олег, как пела жаба, вспоминал тёплые вечера и запах лета. Потом положил в мисочку корма и снял пальто.

Собака

Посреди гостиничного двора южного городка на небольшом камне сидела ворона. Казалось, она чего-то ждала. Вдоль глухого забора росли пыльные кустики, да редкая трава выбивалась из трещин асфальта. Ворона почистила перо на груди, изящно присела, оставив белую каплю. Три мусорных ящика стояли возле старого гаража. Груда белой бумаги в них слепила глаза на ярком солнце. Разомлевшая от жары кошка лежала на ящике, лениво следила за вороной и нежно мурлыкала игравшему её хвостом котёнку. Иногда ворона поглядывала на дерево белой акации за забором, как бы собираясь взлететь туда, но передумывала. Наверное, боялась длинных, жестких колючек на этих деревьях. Когда во двор вбежала крупная, рыжая собака, ворона не слетела с камня, только чуть ужалась с той стороны, где проходила собака.

Котёнок оставил хвост матери, вытащил из ящика рыбью голову и стал играть ею. Собака завистливо принюхалась к игрушке котёнка, но отнять постеснялась. Она на всякий случай обошла спокойно глядевшую на неё кошку, поставила лапы на ящик и взяла в пасть кусок булки.

Проплывшее облако чуть-чуть освежило двор. Собака, держа булку в зубах, принюхивалась издали к остаткам кошачьей еды. Видимо, от жары ей думалось с трудом, и она не могла решить, какая же пища вкуснее. Наконец поняла, положила булку на асфальт, еще раз посмотрела на не боявшихся её кошек и, считаясь с неприкосновенностью чужого добра, опять поставила лапы на мусорный ящик.

Серый, с белыми пятнами, мордастый кот сидел в ящике и жевал жирную бумагу. Жевал просто так, от скуки, не от голода. Кот заурчал, не сдвинувшись с места, и лениво замахнулся на собачий нос.

Собаке понравился запах бумаги какой-то никогда не еданной ею копчености. Если бы собака могла, она бы всегда носила эту бумагу с собой. Она представила свое место в подвале, представила, как она укладывается спать; долго крутится на одном месте, вздохнув, удобно ложится, положив бумагу на передние лапы. Нет, она не поместит её рядом с большой костью, что спрятана в трещине между камней, — только на лапы, ближе к носу.

Очнувшись от видения, собака рысцой вернулась к булке. Булки не было. Ворона сидела на камне и, отщипывая по кусочку мякиша, встряхивала головой. Отнимать у других собака не любила, а может, и не умела, потому что была молодой.

Она легла неподалеку от кошек, в тени хилого кустика, и стала ждать, не придет ли кто-нибудь с кухонными отходами из гостиничного буфета. Услышав шаги, напряглась. По двору шел мальчик в слепяще белой рубашке. Он напевал тягучую до грусти восточную мелодию, но лицо его было отнюдь не грустным. Он шел и подпрыгивал от избытка здоровья, от желания поиграть, а может, и просто от какой-то своей радости. И ранец прыгал у него за спиной. Собака тоже любила играть, она поняла мальчика сразу, припала на передние лапы, заметала хвостом по пятну от высохшей лужи на асфальте. Мальчик остановился и улыбнулся широко, обнажив белые, как рубашка на нем, зубы. Он порылся в кармане брюк. И собака тут же запрыгала ему навстречу, как игрушечная резиновая лягушка, припадая на лапы и резко выпрямляясь.

В кармане было пусто, но собака не обиделась, потому что не была очень голодна. У бродячих животных не каждый день плох. Бывают и радости. Собака радостно взлайнула, словно говоря: «Пусть в руке пусто — давай скорее играть». И запрыгала, заплясала, гоняясь за своим хвостом. Ворона взлетела, прихватив с собой остаток булки. Котёнок сосал мать. Мальчик радостно боднул воздух и заскакал навстречу собаке, сначала на одной, потом на двух ногах, но вдруг остановился, что-то вспомнив. Собака не могла знать, что мальчик любит своего дядю и старается подражать ему во всем. Его лицо посуровело, живот выпятился вперед, а голову он поднял вверх, приподняв одну бровь. Потом не спеша оглядел двор, подошел к камню…

Собака, увидев в руке камень, сразу будто усохла, сделалась маленькой! Круто повернувшись, понеслась с огромной быстротой, поджав хвост. Она бежала невыгодно для себя, делая большой полукруг по двору, прежде чем выскочить за ворота.

Мальчик посмотрел вокруг и ушел.

Двор стал пуст, посреди его лежал только камень.

Клякса

Пообещав дочери подарить белку, Лена сказала:

— Хорошо окончишь пятый класс, куплю.

Дочь хорошо окончила год и уехала в лагерь. Лена решила завести белку. Она прикинула, куда поставить клетку — на шкаф. Лена во всём любила точность и порядок. Белка была некоторым нарушением этого порядка, но, представив себе рыжего, весёлого зверька, Лена улыбнулась. Кроме того, надо было сдержать обещание. В последнем письме из лагеря дочь напоминала о нём.

Был выходной день, срочных дел не было. Лена сходила на рынок, купила полкило орехов фундук (для первого раза достаточно, потом придётся сделать запасы) и поехала в зоомагазин.

В магазине пели птицы. Это было очень приятно. Дятел долбил полено, казалось, что его развёрнутый хвост прилип к дереву, так крепко дятел им упирался. Лене понравилась птица своей уверенностью и точностью движений. Потом она увидела то, что искала. Белки скакали в ветвях серой ёлки. Хвоя сыпалась от их прыжков. Не останавливаясь, крутилось колесо. Одна белка сменяла другую, торопились, бежали на месте. Лена стояла, размышляя, что заставляет белок совершать эту бессмысленную работу. Она так и не могла это понять сразу, поэтому рассердилась на себя и немного на белок. Но тут она заметила одну очень спокойную белку. Пока другие крутили колесо, эта доставала из кормушки орехи и, оглянувшись, не видит ли кто, прятала добычу в ямку. К тому же эта белка была самой пушистой. Лена решила, что купит именно её, как только приобретёт клетку.

В очереди за клетками говорили о животных. Один мужчина рассказывал, как лечил змею. У бедняги болела пасть, и приходилось делать ей чайные примочки. Теперь воспаление прошло, и кобра опять весёлая. Лена слушала рассказы о черепахах, которые нежно любят своих хозяев, о птицах, говорящих по-человечески, о попугаях-неразлучниках, умирающих от тоски, и скоро её стала мучить совесть за всех съеденных рыб, которые, оказывается, могут переговариваться между собой, ухаживают за своими детьми и скучают в одиночестве.

Эти разговоры в очереди за клетками вносили в отношение Лены к жизни какой-то разлад, какое-то беспокойство, а в таких случаях она предпочитала действовать. Ей захотелось выпустить на волю всех птиц, сидящих в клетках.

Лена решительно подошла к мужичку, продававшему какую-то пёструю птичку.

— Это кто?

— Щегол.

Лена заплатила деньги и спросила торопливо:

— Где её лучше выпустить, в парке?

— Возьмите-как обратно ваши деньги, — рассердился мужичок, — берите, берите, барышня!

И он сунул деньги в карман Лениного плаща, забрал клеточку со щеглом, потом сжалился и объяснил, что птица привыкла к уходу и на воле погибнет, что если уж барышня не любительница и в птицах ничего не понимает, то лучше на эти деньги купить модные чулки в дырочках.

Хорошо, что тут подошла очередь за клеткой. Клетки были разборные, и когда в руках у Лены оказался увесистый пакет, она попросила продавца поймать белку. Белки оказались рекламными и не продавались. Продавались хомяки и крысы. Толстые, косолапенькие хомячки показались Лене симпатичными. Крысы жирные, не белые, а блёкло-рыжие от старости, вызывали отвращение. Она ещё никогда не видела их так близко, но всегда боялась. Так же как боялась мышей и пауков.

Крысы сидели плотной живой массой, все забившись в один угол. Иногда внезапно возникала драка. Тогда раздавался нервный писк, от которого у Лены сводило скулы, как от лимона, но Лена не отходила от прилавка.

— Хомяков чем кормить? — спросила Лена у продавца.

— На клетке написано.

Тут куча крыс внезапно распалась. Посредине сидела очень изящная крыса, белая с черными пятнами. Короткий хвост её кровоточил, чёрные глаза казались грустными по сравнению с красными глазами альбиносок. Она была чужой и непохожей на других. Ей, видимо, доставалось, и когда какая-нибудь крыса подходила к ней близко, пегая поднимала лапки, топорщила усы и зажмуривала от страха глаза. Но принесли корм, и, толкаясь жирными боками, крысы кинулись к кормушке. Оставшись одна, пегая начала мыться. Но тут же сжалась вся и закрыла глаза. От кормушки возвращались белые.

— Я беру крысу в пятнышках! — торопливо закричала Лена. — Только скорее, а то они загрызут её. И заверните, пожалуйста.

Продавец расшвырял руками белую кучу, сунул пегую в бумажный пакет с дырками для воздуха. Лена нерешительно протянула к пакету руку и тут же отдёрнула.

— Так берёте или нет? — спросил продавец.

Лена взяла пакет. В пакете перебирали лапки, осторожно переминаясь и дрожа. Из дырочки вылезли усы, чёрные, пушистые и тонкие, как паутинки.

— Ну зачем она мне? — мучилась Лена. — Засмеют. Машка крыс не выносит. Конечно, крыса почти что белка, только хвост не пушистый. А так с виду приятная. Будто в кляксах. Так и назову её — Клякса.

Клякса высунула из пакета голову. Посмотрела Лене в глаза, обнюхала издали, трепеща усами. Лена слегка постучала Кляксе по голове, и тогда голова спряталась. Лена поудобнее зажала под мышкой плоский пакет с клеткой и подошла к автобусной остановке.

…Присесть было негде. Лена тоскливо и виновато посмотрела в зеркало на водителя. Руки заняты, денег не достать. Вдруг завизжала, рванулась с места и застряла между сиденьями какая-то женщина. Автобус остановился. К Лене подошёл шофёр.

— Я заплачу, — стала оправдываться она, — у меня руки заняты. Я обязательно бы взяла, не беспокойтесь…

— Это что? — шофёр указал пальцем на пакет.

Оказалось, что пакет порвался и Клякса висела, уцепившись за его край передними лапками. Она дрожала от напряжения, но Лена медлила и не решалась взять её голыми руками. Клякса шмякнулась на плечо визжавшей женщины. Та сразу замолчала, будто заснула, и только её высокая причёска часто-часто дрожала на макушке.

— Я не боюсь крыс, — сказала Лена, — не надо их бояться. В сущности, это те же белки, только хвост не пушистый.

Шофёр снял Кляксу с шёлкового плеча женщины, и та сразу же опять завизжала.

— Она не укусила вас? — забеспокоилась Лена.

Шофёр вынес Кляксу из кабины. Он посадил её в брезентовую рукавицу.

— Теперь не скоро прогрызёт, — улыбнулся он, — но вам придётся сойти. Сам-то я без предрассудков…

Лена выскочила на тротуар. Взволнованный автобус проехал мимо. Дома она ловко собрала клетку, сунула туда Кляксу и поставила клетку на шкаф…

Первые дни Клякса боялась и плохо ела. При каждом стуке в дверь она пряталась под свою подстилку. Лену это устраивало. Ей было стыдно перед подружками, что у неё живёт крыса. Когда её спрашивали, кто в клетке, она говорила, что хомячок.

Лена жила на первом этаже в старом доме, и дикие крысы по ночам начали грызть пол. Клякса волновалась, слушая их возню, носилась по клетке, опрокидывала миску. Лена гладила её пальцем по голове, стараясь успокоить.

— Ну куда же ты? Тебя же загрызут, ты такая маленькая…

Однажды среди ночи раздался грохот. Клетка свалилась со шкафа. Клякса испуганно глядела вниз. Как Клякса выбралась из неё и столкнула клетку на пол, Лена не знала. Она взяла Кляксу, вынесла её на кухню и стала запихивать в дыру под раковиной. Клякса упиралась всеми лапами, царапалась, пищала. Лена сдавила ей лапы и затолкала в нору наполовину. Где-то на лестнице стукнули дверью, Клякса испугалась, вытянулась и скользнула в отверстие. Лена долго не могла уснуть, но успокаивала себя, что подвал придётся Кляксе по вкусу, ей там будет лучше.

Утром она выбросила изломанную клетку. Кляксина подстилка виднелась из-под шкафа. Лена потянула её и вытащила вместе с сонной Кляксой.

Лена и сама не ожидала, что так обрадуется.

— Крыска моя бедная, — бормотала она, — умница, сейчас молочка подогрею… Прости меня, живодёрку несчастную…

Клякса зевнула, показав все четыре зуба и толстый розовый язык. Щуря на свету глаза, она долго потягивалась, прогибая спину и поднимая переднюю лапу с растопыренными пальцами. Лена принесла ей молока, и Клякса припала к нему, долго лакала, неудобно вытянув шею. Передохнув, она стала есть как всегда — зачерпывала молоко лапой и подносила ко рту, так ей было удобнее.

А Лене пора было идти на работу. Оставить Кляксу свободной она побоялась и посадила её между окон, сунув туда мисочку с молоком и кашей.

Только вернувшись, она вспомнила, что забыла бросить Кляксе её подстилку. Клякса сидела между окон взъерошенная и тяжело дышала. Лена представила, как страшно было ей сидеть на свету между стёклами, прислушиваясь к грохоту машин и хлопанью дверей, каким враждебным и грозным казался ей мир…

Лена взяла Кляксу на руки, совала ей печенье, ругала себя, она вливала Кляксе молоко ложкой, возилась с ней всю ночь, а утром сунула крысу в карман плаща и поехала с ней на работу. Она спрятала Кляксу в ящик своего стола, и крыса шуршала там чертежами. Лена так часто заглядывала в стол, что её сосед, чертёжник Карпов, спросил:

— Детектив? Дашь почитать?

— Нет.

Лена не пошла в этот день обедать, только попросила девочек, чтобы принесли пирожок. Она боялась за Кляксу. Боялась, что Карпов обнаружит её и побежит пугать девочек-чертёжниц, как пугал их однажды деревянной зелёной змеёй.

Когда Лене принесли пирожок, она украдкой сунула кусочек в стол. Клякса благодарно потянулась к ней.

А дома ждала Машка. Она была длинная, загорелая, с белыми от солнца волосами.

— Мама, кто у нас живёт? Это кому молоко? Кошка, да? Я искала, искала…

— Принеси мне тапки, — попросила Лена.

Когда Машка обиженно ушла за тапками, Лена быстро вытащила Кляксу из-за пазухи и сунула её под кровать. Клякса прижалась к руке, хватаясь лапами за пальцы.

— Я её сначала подготовлю, ладно? — спросила Лена. Она уже давно верила, что Клякса понимает все её слова.

— Маша, — сказала она, когда дочь вернулась, — садись. Понимаешь, белок не было, и я купила другого зверька. Она не хуже. Такая ручная и вся в пятнышках. Почти белка, только хвост не пушистый…

Маша смотрела настороженно.

— Тебе она понравится, вот увидишь. Это крыса.

Маша взвизгнула и подобрала под себя ноги.

— Крыса! — закричала она. — Ты, что, смеёшься? Я их ненавижу!

— Ты только взгляни на неё, — просила Лена, — она ласковая и меня любит. Ты только взгляни на неё.

— Я их боюсь, мама! Даже мёртвых боюсь.

Лена отвернулась, стараясь сдержать слёзы. Ей казалось, что Клякса прислушивается там, под кроватью.

— Хорошо, я её отдам. Только не кричи так.

Лена пошла на кухню, поставила на газ чайник, попила холодной воды и вернулась в комнату.

И тут Маша сказала:

— Ну ладно, не расстраивайся. Ты покажи мне её, только в своих руках и не отпускай. Ладно? Я постараюсь привыкнуть…

Лена торопливо полезла под кровать, шарила там среди коробок.

— Её зовут Клякса. Она очень милая. Ты увидишь сейчас…

Потом они искали вместе. Отодвигали диван, этажерку, расшвыривали старые журналы. Кляксы не было, и Лена поняла, что Клякса ушла и больше не вернётся.

Потап и Анна Ивановна

Медведь Потап был для Анны Ивановны чем-то вроде коровы. Сказывалась, видно, привычка к прежней деревенской жизни. Утром ведь и крошки в рот не бросишь, если скотина голодная. Да и вечером перед сном сходишь в тёплый хлев подбросить лишнюю охапку сена…

Но пришлось Анне Ивановне перебраться к сыну в город. И всё вроде хорошо: невестка добрая, сын обходительный. Но тосковала она без работы.

Подыскали ей хорошее место — в театре, гардеробщицей. Интересная работа была и по силам пожилому человеку. Люди приходили нарядные, вежливые. Она принимала у них одежду и, дождавшись опоздавших, смотрела представление, стоя в дверях, чтобы не терять из виду гардероб. Когда всё пересмотрела, опять затосковала. А тут ещё театр на лето уехал в другой город. И когда услышала Анна Ивановна по радио, что зоопарку требуются работники, чтобы за животными ухаживать, долго не решалась идти, страшно было. Потом подумала — не все же там дикие, наверное, и козы есть. Пошла посмотреть. И решилась.

Стала Анна Ивановна работать при медведях. Дело нехитрое, знакомое, ведь всю жизнь за скотиной ходила, своей и колхозной. Да что и говорить — легче работа, чем в колхозе. Только руки, как к телятам, совать нельзя. И корма другие. Продукты таскать не надо — на лошади привозят.

Анна Ивановна кормила зверей не казённо, по стандартной норме, а лучше, с заботой. Не мешала всю пищу вместе, а сначала овощи с хлебом разложит. Съедят — из шланга остатки смоет, потом компот разольёт. А чтоб не опасно было ставить миски, Анна Ивановна наловчилась — морковь в дальний угол бросит, пока медведь её ищет да ест, в клетку десять мисок поставить можно.

И начальство Анной Ивановной довольно. Да и откуда недовольству взяться? Везде чисто, медведи сыты, публике отвечает вежливо и не раззява. Такую зверь не цапнет.

Нравилось Анне Ивановне здесь. Только стала задумываться: зачем медведей в клетке держат? И звери зря томятся, и, главное, толку от них никакого. Медведь не корова, что с него возьмёшь. Навоз и тот на свалку увозят. А недавно двух из Америки привезли. Говорят, заплатили дорого, будто своих мало. Видно, из-за ребятишек держат. Придут, нарядные, причёсанные, а сами бледненькие, ножки как лапшинки. Конечно, где им среди машин здоровья взять. Лошадь увидят и то рты раскрывают. А про медведей и говорить нечего.

А как-то вызвали Анну Ивановну в дирекцию. Говорят, учёные приедут — вы их пустите, они у вас работать будут несколько дней. Халат белый выдали. Наденьте, говорят, как приедут, а пока не надо, чтобы не запачкать. Да она и сама бы раньше-то не надела, долго ли замараться.

Их двое пришло. Он и она. Солидные, в возрасте, а с ними всё начальство. Анна Ивановна оробела сначала, подумала, никак сейчас медведей учить будут? А эти двое на стульях перед клетками сели, сетками огородились и показывают медведю кружочки разноцветные и кубики. Анна Ивановна застыдилась: совсем как дети малые. Долго они от одной клетки к другой пересаживались, ничего у них вроде не выходило. Медведи уж сердиться начали, а Потап даже кубик съел.

Всех медведей жалела Анна Ивановна, а Потапа особенно. Тоже пожилой был, а клеткой не тяготился, обвык. Говорят, он блокаду здесь пережил. Хвойную похлёбку ел. Хоть и никудышная еда, но другой ведь не было. Когда бомба упала, всех медведей убило, а у Потапа только клетку разворотило. Он страх где-то пересидел, потом сам пришёл, нашёл обломок своей клетки и успокоился. Натаскал соломки, вырыл яму, так и проспал блокадную зиму. Повезло ему. Зная его биографию, Анна Ивановна всегда его лучше, чем других, кормила. А любил Потап компот и, чуя его, голос подавал ей почти как телёнок.

Как-то подметала Анна Ивановна за барьером, что отделяет посетителей от клеток. День был воскресный, людно и сорно. Люди стоят густо, стенкой. Больше всего возле клетки чёрного медведя, который рядом с Потапом. Чёрный — нахальный, жадный, его Анна Ивановна не любила, Потап его, как соседа, терпеть не мог. Вечно тот жрёт что-то, хрупает.

И сейчас всё гладит лапами жёлтую манишку, шаркает ногой, раскланивается: мороженое выпрашивает. А сыт ведь. Никакой гордости!

Анна Ивановна домела, хотела за стулом пойти — устала. Подумала: «Компот разолью и посижу чуток». Оглянулась — опять бумажки, окурки брошены, пошла снова вдоль барьерчика с метлой: всё публике приятней. Это молодые при публике убирать стесняются.

Вдруг народ заколыхался за барьерчиком, то отхлынет, то на место вернётся. Глянула Анна Ивановна и обмерла. Потап из клетки зад высунул, осторожно вниз спускается, видно, Людка, сменщица, дверцу замкнуть забыла.

Анна Ивановна к Потапу бежит: шажки маленькие, словно кто мешок на ноги надел.

— Ты куда, обуха на тебя нет! — кричит. Хочет зычно крикнуть, как конюх Виктор на взыгравшуюся лошадь, а голос визгливым стал. Близко к Потапу подошла, а барьерчик ему еле до груди доходит. И самое страшное, — не боятся люди Потапа, смеются. А она слова от страху забыла, рукой только машет на людей, будто вслед уезжающим. Да кто её, старуху, послушает, если б начальство было — другое дело. Увидел Потап Чёрного, встал на дыбы и пошёл к нему. Оба лапами машут, ревут, решётка зашаталась, того и гляди, второй вылезет. Отпрянул Потап от решётки, глаза злые. Осатанел Потап в драке. Увидел шланг. Вмиг когтями располосовал в клочья. Вот-вот мять людей начнёт.

За милицией бежать? А как же Потапа без присмотра оставить? Если милиция придёт, разве они его загонять будут? Бомба его пожалела, не убила, а тут пристрелят, опасный ведь он сейчас. Анна Ивановна взяла ведро с компотом, сунула Потапу под морду. А он в ярости не видит, табуретку в щепы разламывает, пихает плечом Анну Ивановну, потом всё же обратил внимание, пошёл за ведром. Как свинья рылом, под дно толкает. У Анны Ивановны халат намок, сладким пропитался. Так до клетки дошли, а дверца-то высоко. Потап к сладкому халату зубами тянется, совсем другой Потап стал, не её это медведь. Глаза красные, морда злая, Анна Ивановна за прут клетки уцепилась, подтягивается. Да где ей себя подтянуть. Люди смеются, кричат: «Пусть спляшет!», «Мишка, попляши!»

Компота почти не осталось, на дне только. Потап уже за рукав халата зубами прихватывает. Сунула она в клетку пустое ведро. Потап не поверил, что пустое, — полез в клетку. Прикрыла Анна Ивановна за ним дверь, защёлкнула замок.

А когда всё сделала, привалилась к клетке и заплакала. И тут замолчали люди. Глядели на неё, всю мокрую, облепленную, как медалями, кругляшками яблок от компота, глядели и не смеялись.

Сиамская овчарка (Повесть)

На пустыре, отгороженном от публики зданием медвежатника, Маруся, ползая на коленках, рвала для страусов одуванчики. Старательно обходя крупные красивые цветы, она набрала почти полное ведро.

«Пусть растут, — думала Маруся про себя. — Страусам все равно что есть, красивые или жухлые, было б вкусно».

— Ну что толкаешься? — сказала Маруся и села на траву, выпрямляя затёкшие от долгого ползанья ноги. Поглядела на львёнка.

— Ну что ты, Симба, в меня тычешься, ну что бодаешься, словно козлёнок. Вот отлуплю счас, так отлуплю, чтобы не баловала, — нараспев негромко выговаривала львёнку Маруся.

— Тётя Маруся, где вы?

Рита вышла из-за кустов жимолости и, заикаясь, сказала:

— В-в-вас в-в дирекцию в-вызывают.

— Ты чего заикаешься-то?

— Ищу давно, а вызывали срочно, — смеясь, ответила Рита.

— Тьфу, — рассердилась Маруся, — а я подумала, случилось что. — И, распрямляясь, заворчала: — Шестьдесят лет скоро, а все Маруся — туда, Маруся — сюда, как девочку гоняют.

Рита волокла за поводок не хотевшего идти без Маруси львёнка и думала: «Я бы и гуляла с ним, и возилась, да и не отходила бы от него… Вроде на птичнике вместе с Марусей работаем, к сектору хищных зверей вместе подошли, так Симбе не я, а Маруся понравилась».

Рита не успела ещё подмести клетку у страусов, а Маруся уже пришла из дирекции. Рита испугалась, такая красная, возмущённая была обычно спокойная Маруся.

— Вас обидели? — спросила Рита. — На пенсию отпускают?

— В отпуск гонят, — будто Рита в чём виновата, закричала Маруся.

— Так хорошо, — словно оправдываясь, пробормотала Рита.

— Тебе хорошо, вам, девкам, только бы лодыря гонять…

Рита обиделась, а Маруся капризно сжала тонкие губы и сказала:

— Я в санаторий больше не поеду! Хватит! Была я в санаториях — всё культурно, чисто, затейник по вечерам развлекал и посуду после себя мыть не разрешали. Только я, Рита, без дела не могу. Это не в упрёк, а… За два-три дня выспишься, отдохнёшь, смотришь, и как не человек ты вовсе, а арестант какой… К чтению я не охотница. Раньше известное время было: два класса кончил, а там как на лодыря родные смотрят. Вон, мол, девка…

— Я слушаю, — подбодрила Марусю Рита.

— …Девка здоровая за столом сидит, от работы отлынивает, а семья надрывается.

— Так откажитесь от санатория, — предложила Рита.

— А дома тоже, что за отпуск? На работе с вами и то лучше. Если б в деревню! — И Маруся тяжело вздохнула.

— Конечно поезжайте! — Рита так радостно улыбнулась, будто сама придумала выход. — И отпуск у вас большой: и за этот год, и за прошлый, и отгулы — всё лето! — уже с завистью в голосе закончила Рита.

— Ты работай, а то ишь разболталась, — оборвала Маруся беседу.

«А верно, съезжу, — уже про себя решила и как-то успокоилась Маруся. — В поезде день, ночь и еще полдня, а там к вечеру и на месте. Сестра Нюра лет пятнадцать зовёт. Подружке Феньке только за шестьдесят перевалило, а Нюра пишет: бодрая Фенька, весёлая, здоровьем не обижена, хорошо бы увидеться. Председатель и тот считается с ее знаниями по скотным делам».

Скоро заметили Рита с напарницей Тамарой, как Маруся переменилась. На работу приходить раньше на час стала. Только птиц накормит и… Сумку в руки — убегает по магазинам.

Анна Ивановна, что у медведей работает, в обед зайдёт чайку попить и всё подтрунивает над Марусей:

— Эких ты, Маша, духов пахучих накупила и босоножки затейливые, для молодёжи в самый раз. Никак ты, Маня, помолодеть собралась?

А как-то Маруся целую сетку заграничных консервов еле дотащила, на пол в дверях поставила и говорит:

— Ну, работнички, на завтра билет взяла. Сама не знала, как по старым местам стосковалась.

В обед достала из сумки домашних пирогов, ватрушку на столе разложила и говорит:

— Ну, девки, не балуйте без меня, лихом не поминайте, время быстро пройдёт. Одна у меня сейчас забота, как покупки довезу. Три чемодана, да мешки, да сетки. Никого обидеть не хочется, давно не была дома.

Только чай разлили, вдруг заведующая пришла, да не с птичника, а с другого сектора, с «хищного».

— Присаживайтесь, Вера Семёновна, — зовёт Маруся к столу.

Та присела и не берёт ничего.

— Не стесняйтесь, — говорит Маруся. — Старуху и проводить можно, вроде заслужила.

— Завтра едете? — спросила Вера Семёновна.

— В это время уже у Москвы буду.

— А как же Симба? Вы два дня не заходите, она есть перестала.

Маруся растерялась:

— Я же на птичнике работаю, лев-то не в моём ведении.

— Марья Ильинична! Он ест только у вас, — говорит заведующая. — Как Люда в институт поступила, львёнок признаёт только вас. Конечно, право ваше, отпуск ваш и закон. Я требовать не могу. Но может, отпуск на месячишко отложите, и он привыкнет к кому другому? А?

Маруся сразу сникла, будто постарела, и тихо сказала:

— Я хоть и неверующая, да невольно бога вспомнишь. Креста на вас нет. Сколько не отдыхала по-человечески, всё Маруся — туда, Маруся — сюда. Подарков на всю деревню купила, телеграмму дала, встречать будут. Нет! — решительно сказала Маруся.

— Ваше право, — ответила Вера Семёновна и вышла, тихонько прикрыв дверь.

Вера Семёновна ушла, а Маруся сказала Рите с Тамарой:

— Да что они, с ума сошли, что ж мне его с собой брать?

— А возьмите! — предложила Рита.

Маруся прикрыла ладошкой рот и, хихикая, сказала:

— Да меня вся деревня засмеёт. Льва, скажут, Манька завела, наверно, богатств накопила в городе столько, что и собака сохранить не может. Знать, в большие начальники вышла.

— Умрёт он, — сказала Рита. — Если бы меня признавал…

— Не сдохнет! — успокоила Тамарка. — Выпороть его надо! А то за Маруськой таскается. Ты, Мань, правда, возьми палку хорошую и выдери. Вся блажь уйдёт. Детей секут, они только лучше становятся. А то возишься с ним, как с королёнком, — выдери!

— Ты, Тома, дело говоришь, — серьёзно согласилась Маруся. — Да не могу я — жалко.

— А жалко, так вези как дура.

— Нет, не возьму, — неуверенно сказала Маруся. — Привезу, что ж, за сиамскую кошку её выдавать? Так большая очень.

— За сиамскую овчарку попробуйте, — предложила Рита.

В тамбуре вагона громко стучали колеса. Измученная долгой поездкой Симба, растянувшись, спала на прохладном полу. Проводница вошла в тамбур и, прикрывая за собой дверь, приказала:

— Сюда нельзя, гражданин пассажир. Нечего любопытствовать. — И уже ласково обратилась к Марусе: — Чайку принесла вам.

— Мне один стакан, — слабым голосом попросила сидящая на ящике в уголке тамбура Маруся.

— И его попоишь, остуди только, — велела проводница. — Хоть и лев, а в дороге чаёк — милое дело.

Маруся взяла поднос с двумя стаканами, поставила к себе на колени.

— Ты, милая, не думай, — сказала проводница. — Ты Валю знай, чтоб она какую тайну выдала — ни-ни. Твоя начальница велела, что зверь, мол, казённый, а пассажиры ласками напугать могут… Ты поверишь? — проводница гордо поглядела на скорбно кивающую головой Марусю. — Всем объяснила, что собаку, мол, редкую везёшь. Сознательные пассажиры все поверили, а этот, да сама знаешь… Вбил в свою упрямую башку — лев, и всё тут. Ну, я навещу тебя ещё, пей чаёк.

Маруся подносила стакан с чаем к губам, стараясь поменьше расплёскивать, про себя проклинала Риту и тут же ругала себя: ну девка, мол, ладно, а ты-то, старая, о чём думала? Хорошо, вагон удачный попался. Последний и место в самом конце. А главное, проводница душевная, а то бы…

Вчера утром Рита гордо провела на поводке в конец вагона идущую за Марусей Симбу.

Вера Семёновна, переговорив с проводницей, наспех простилась. Только мудрая Тамара, поцеловав на прощанье Марусю, сказала:

— Ну, Маня, и влипнешь ты в историю! Вера тебе хоть денег на прокорм ЭТОЙ дала?

— Дала… много…

— Хоть это хорошо. Да знаю я тебя, ведь всё скормишь… Не дури, Мань, где кашки в мясо добавь, где морковки подкинь, смотришь, на костюм сэкономишь.

— Да что ты, Тома, спасибо, конечно, за заботу, идите лучше, поезд тронется.

При первом же толчке вагона Симба прижалась к стене, зарычала, зашипела, замяучила.

— Тетенька, вы кого везёте?

— Собачку, девочка.

— Тётенька, а как ее зовут?

— Симба, девочка.

— Тётенька, а почему она лапкой так машет?

— Играет, девочка. Шла бы ты к маме.

— Это мой папа, — указала девочка на пришедшего за ней мужчину.

— Ишь, какой зверь! — сказал папа. — Он не опасен?

— Кто желает чаю? — спрашивала проводница, проходя по вагону. — Граждане пассажиры, не толпитесь, будьте сознательными. Это не лев, гражданин, — слышала Маруся объяснения проводницы.

— Что вы из меня идиота делаете? Что я, львов не видел?

— Справка имеется, гражданин, это собака, — проводница, уже подойдя к Марусе, заговорщицки подмигнула ей. Повернувшись спиной к Марусе, сказала громко и ясно: — Провозить собак на поводке, кошек в корзинках разрешается. Не толпитесь, граждане пассажиры, дайте отдохнуть пассажирке с собакой.

Симба сидела у окна, провожала взглядом проплывающие за окном деревья. Иногда бросалась на стенку у окна, где, по её расчётам, скапливались деревья, птицы и облака. Разочарованно смотрела на Марусю.

— Глупая ты, Симба, они вон туда дальше едут. Ты к окну прижмись. Да не упрямься, прижмись, не вырывай голову.

Маруся расстелила салфетку, очистила два варенных вкрутую яйца и полезла в сумку за бутербродами…

— Не помешаю?

«Который львов с первого взгляда узнаёт, — с тоской подумала Маруся. — Ещё в коридоре с проводницей спорил».

— Извините, я понял — вы инкогнито едете?

— Чего? — спросила Маруся.

Гражданин достал из кармана записную книжку.

— Будем знакомы — Борис Яковлевич.

Маруся промолчала.

— Я инженер, но такой случай, в одном вагоне с вами. Обязательно статейку в местную газету суну. Вы ведь укротительница Назарова?

— Нет… Бугрова, вы чего-то ошиблись…

— Бугримова?

— Да что вам надо, гражданин, идите себе, я старая, для ухаживаний не гожусь.

— Вы куда львёнка везёте?

— Щенок это африканский, сиамской породы, — раздражаясь, пояснила Маруся.

Не успела съесть бутерброд, как Симба поняла: уходивших из окна за стенку коров не поймать. А вот проходивших мимо их отделения людей хватать за ноги куда веселее. Пропускаешь ноги, посылаешь вдогонку лапу, крик «ой!» и треск материи. На когтях длинные нитки — улов!

— Посиди с ней в тамбуре, милая, — предложила Марусе добрая проводница. — А на ночь сюда спать придёшь. Пока запру вас на ключ, от греха подальше.

Щёлкнул ключ, и Маруся, испуганно поглядывая на дверь, шёпотом заругала Симбу:

— Разве так хорошо? Брюки-то дорогие! А ты лапой! А как платить заставят? У куклы голову оторвала. Девочка, слышишь, плачет? А куклины волосы зачем съела? Яичко не стала, а волосы сглотнула. Дождёшься, отлуплю. — И, помолчав, прибавила: — Палкой.

С поезда сошли трое. Маруся со львёнком и женщина. Поезд уже пошел, а проводница всё скидывала женщине: мешочки, узелки, сетки и коробки. Тоже в гости едет, поняла Маруся. Женщина с подводы махнула рукой. И Маруся потянула за поводок остановившуюся по нужде Симбу.

— Как барыня с собачкой! — застыдилась Маруся.

Еще в поезде Маруся заставляла себя видеть Симбу собакой, но теперь поведение заграничного зверя вносило сомнение: «Не поверят, что собака, да и так засмеют и этак».

Маруся тянула Симбу к лошади, издали вглядывалась в стоящую у подводы женщину.

— Что-то не признаю, никак не припомню, — гадала Маруся.

Подойдя ближе, спросила:

— Вы за мной?

— Не-е, за ней. То сестра моя из города приехала. Придержи-ка вожжи, я ей пособлю. Вишь, как отарилась? И рук не хватает.

— Вы не до Рушино? — спросила Маруся.

— Дальше! — ответила женщина. — Садись, подброшу.

Пока укладывали поклажу, Симба тянулась к лошади, а та переминалась с ноги на ногу, прижимаясь к противоположной от льва оглобле.

Маруся, кряхтя, подсадила тяжёлую Симбу в подводу, а женщина с поезда и говорит:

— Да что ты, бабонька, никак ехать она будет? Пусть пробежится.

Маруся растерялась.

— Ишь зверюга какой! — сказала женщина-возчик. — А видно, маленький, косолапит. Кто это?

— Да пёсик, — ответила Маруся. — Сын уехал в отпуск, просил доглядеть.

— Где-то я видела такого. Да не припомню где.

А Маруся про себя подумала: «Вестимо где — или по телевизору, или в зоопарке».

Женщина покачала головой, чмокнула лошади и сказала:

— Всё на матерей валят детки — и внуков, и собак — мать всё стерпит.

Ехали быстро. Лошадь бежала скорой рысью. Иногда пускалась вскачь.

Симба пыталась поймать её хвост. А женщина-возчик, глядя на большую кошачью лапу, задумалась и сказала:

— Пёс-то твой с корову вымахает, глянь, лапы больше, чем копыта у коня.

И вдруг, не считаясь с преклонным возрастом Маруси, сказала:

— Не по себе мне что-то, девка, от твоего пёсика. Глянь, как он на лошадь-то глазами зеленит. Слезай-ка, а то лошадь хрипеть начала.

Уже отъезжая, еле сдерживая рвущуюся лошадь, крикнула:

— Темнишь ты, бабонька, темнишь, да не на ту напала…

Осталась Маруся на лесной дороге с вещами и с львёнком. Взяла тяжёлую сетку с консервами и чемодан в руки, пошла вперёд к дому. Метров пятьдесят пройдёт, эту поклажу оставит, идёт за другими вещами. Так и переносит.

Симба то в траву носом зарывается, то за дерево забежит. Хвост кверху и кругами на одном месте носится, как тёлка весной на выпасе. На муравейник наскочила. Наверное, запах ей муравьиный по душе пришёлся. А может быть, куча показалась удобной для отдыха. Только Симба вокруг муравейника обежала и завалилась с разгону на осевший под её тяжестью купол. Лапы, голову и хвост в истоме вниз свесила, от удовольствия глаза закрыла. Маруся покричала, позвала львёнка, да куда там. Ошалела на свободе от воздуха и простора — не слышит. Раньше бы Маруся посмеялась, а теперь тянет тяжёлую поклажу, не то что за львом смотреть, на родные места взглянуть недосуг. Тут Симба как заревёт, в траву кинулась, через голову кувыркается, за живот себя кусает и рычит по-взрослому.

Маруся испугалась — озверела львица. Успокоится ли? Всё же зверь, не пёс какой-нибудь.

Вдали за лесом бык заревел. А над лесом вороньё поднялось, закричало, собралось в стаю. Кружат над львёнком. Скоро к ним примкнули галки, сороки, потом дрозды.

— Признали в ней льва, — решила Маруся. — Наверное, с зимы помнят, видно от львов там, в Африке, страху натерпелись, а может, у кого лев съел родственника.

Тут скворцы подлетели, и стая превратилась в тучу. Над Симбой снижаются, клюют, брызгают помётом.

Симба реветь перестала, к Марусиным ногам жмётся, мешает идти. Тихонькая, жалкая, белым птичьим помётом залита, как белилами.

Ночью Маруся постучалась к сестре Нюре.

— Открыто! — крикнула Нюра. — Ктой-то?

— Это я, Маня, сестра твоя из Ленинграда.

Сёстры столкнулись в дверях. Нюра бросилась навстречу, сморщила лицо, плача от радости, протянула руки…

— Что это? — спросила Нюра.

Обхваченный поперёк туловища готовыми вот-вот разжаться Маниными руками, спал большой грязный зверь.

Кот махнул на шкаф и заныл, как перед большим кошачьим боем.

— Подарки… — начала Маня, опустив Симбу на чистый половик, но, перехватив испуганный Нюрин взгляд на Симбу, успокоила, — нет, это щеночек сына. Они в отпуск с Клавой уехали, а заботы матери, — высказала Маруся давно заготовленные оправдания. — Подарки в конце деревни у поскотины. Как бы собаки не растащили. Сходим, Нюра, — еле выговорила Маруся.

— Да куда тебе! Сама схожу. Сейчас постелю только. Ложись. Эк тебя щеночек ухайдакал, покормлю сейчас.

— Лечь бы, — согласилась отупевшая от усталости Маруся. Лежала не в силах оглядеть комнату, слушала завывания кота и звон посуды, дребезжавшей после Нюриных шагов.

Засыпая, Маруся вспомнила Риту, но злиться уже не было сил.

Проснулась Маруся от крика. Ярко краснела на солнце герань в кастрюле на подоконнике. Непривычно низкий потолок…

— Я тебе, окаянная, оставь Катьку. Пусти Катьку, о, окаянная. Пусти, уродина! Маня! Маня!

Только Маруся спустила ноги с кровати, а уж Нюра вбежала в грязных туфлях в комнату. «Должно быть, из хлева», — подумала Маруся.

— Беда, Маня! Твой щеночек…

Маня выскочила бы в ночной сорочке, да хорошо Нюра плащ старый на неё накинула.

Симба и стройная козочка лежали рядом. Лежали, крепко обнявшись и тяжело дыша, словно два друга после долгой шутливой борьбы.

Маруся потащила за кожаный ошейник Симбу, а Нюра за обрывок верёвки — козу.

Уставшая от непривычной работы Симба тут же заснула, а у козы просто с перепугу сил не было отойти в сторону.

Привязав козу на лужке за калиткой, Нюра вернулась к сестре. И как-то виновато, словно оправдываясь, сказала:

— Выхожу я, а твоя собачка, что б ей неладно было, Катьку к забору привалила и жмакает. Я и прутом стегала, и за хвост оттягивала. А собачка лапищами Катькину шейку обхватила и давит.

— Уеду я завтра, Нюра.

— Ты не расстраивайся, Маня, — поглядев на сестру, успокоила Нюра.

— Зачем тебе неудобства?

— И не думай, не пущу. Надумала! Из-за пса, — искренне и возмущённо сказала Нюра. — У меня цепь от коровы осталась. Сейчас мы его к сараю привяжем — спокойно будет.

— Непривычная она к цепи-то, — забеспокоилась Маруся.

А Нюра, не слушая, говорила:

— Сейчас завтрак сделаю. Часов семь поди. И пёсику каши с салом наварю.

Смолчала Маруся, не стала говорить: «Не станет Симба есть кашу. На мясо ей зоопарк деньги дал». Не понять деревенским этого — осудят. Собаку, мол, и мясом кормить. А сказать сестре правду не могла тоже. Мол, к родной сестре, да с диким зверем. Иль зверь дороже сестры. Смолчала. «Уеду завтра!» Ну, Рита… что я сделаю…

— Привет городским!

— Феня! — ахнула Маруся. — Подружка… Как ты изменилась.

— Да ты, вроде, тоже, Мань, чуток повзрослела.

Женщины и смеялись и плакали. После житейских расспросов Феня спросила:

— Ктой-то у тебя, Мань? Я из окна видала, как он козу тискал.

— Да щеночек сына, — краснея от вранья, пробормотала Маруся.

— У Дуськи Колька в прошлый год на пенсию вышел, — начала рассказывать Феня.

— Это которого мы водой окатили? — обрадовалась перемене разговора Маруся.

— Он, — подтвердила Нюра.

— Если бы мы тогда на конях не ускакали, — отлупил бы, — вспомнила Феня. — Так вышел на пенсию и говорит жене: «Давно меня, Дусь, охотницкая страсть душит». Так вот. Купил в городе собаку. Красивую, рябенькую, что берёзкин ствол — охотницкую.

Симба вздрогнула во сне, и все, вздрогнув, покосились на неё.

— …Так вот. Собака охотницкая, по птице учёная. Так веришь, Маня, всю птицу у ней во дворе порешила. Правда, Колька учил ее — в каждую удавленную носом тыркал. А всё равно не доучил — птица во дворе кончилась. Так Колька и ружья покупать не стал. Свёл собаку в город.

— Клавка газеты везёт, — обрадовалась Нюра. — Хорошо, застала её. — И крикнула приближающейся на велосипеде почтальонше: — Ты, Клавка, об ящик газеты не рви, не барыня, можешь и в дом внести.

— Телеграмма вам, тётя Нюра! Пляшите! Сестра, Маруся, приезжает! Встречать велит!

— Ой, бабоньки, не могу… Ой, шустрая ты, Клавка… — хохотала Нюра.

Позавтракали. Маруся раздала подарки. И, увидев не съеденную Симбой кашу, решительно сказала:

— Я пройдусь, что-то хочется на родные места взглянуть. В магазин загляну. Интересно, что у вас тут. Может, оставлю я щеночка, Нюр? Устаёт он быстро.

— А ты далеко не ходи, — посоветовала Нюра и созналась: — Боязно мне с ним оставаться.

Между речкой и пшеничным полем шла дорога. Симба шла спокойно, без поводка. Видимо, сказывалась вчерашняя усталость.

Маруся сняла туфли, пошла босиком, ощущая забывшими волю ногами крупные песчинки. Ветерок с речки был слабым, шевелил только колосья у дороги и тут же замирал в них. Было так спокойно, что Маруся не думала про город, про неприятности переездов и забыла о желании уехать.

Возле магазина было людно. Ребятишки пили квас возле бочки. Мужики сдували пену с кружек, сосредоточенно чистили вяленых окушков.

— Во здорово! Лев! — отходя от мужиков, радостно крикнул высокий парень.

— Какой такой лев? Ты, Митька, в тенёчек стань.

— Да что я, львов не видел? — обиделся Митька.

— Нет, это собачка, щеночек, — испуганно и быстро объясняла Маруся окружившему её народу. — Щеночек сына, сиамская овчарка, — всё на мать валят, — устало закончила Маруся.

— А ты, Митька, не спорь, — вступилась пожилая строгая женщина, — ей лучше знать. Ишь, моду взял со старшими спорить. Вон я в городе видела собаку, так у неё морда сделана, как у человека совсем.

— А к Гориным, что у магазина живут, — встряла в разговор другая женщина, — гости приезжали, так пёс у них чёрный, стриженый, как лев.

— То пудель, — сказал знающий Митька, — а это…

— Ну фигура у него такая, — вдруг закричала строгая женщина, — говорят тебе, под человека собак делают, а тут подо льва сделан. Ступай домой, умник.

«Наверное, сын», — подумала Маруся. И сжавшимся сердцем попросила: «Господи, ну зачем я приехала. Господи, помоги».

— Мне не верите, у Надежды Васильевны спросите, — не отставал Митька. — Она как раз в магазине.

— А верно, — сказал кто-то. — Учительница знает.

— Погоди, — остановила Митьку строгая женщина. — Вот купит что ей надо, выйдет, тогда и пригласишь сюда.

«И не уйдёшь ведь, — стараясь улыбаться, грустно думала Маруся. — Мясо-то купить надо».

— Похожа на льва. Совсем как лев. — Надежда Васильевна окинула Симбу взглядом знатока. — Только, Митя, львы огромные, с гривой.

— Так он пока маленький, — удивился непонятливости окружающих Митя.

— А где вы приобрели его, гражданка? — спросила Надежда Васильевна.

— Это щенок сиамской овчарки, — сдерживая злость, ответила Маруся. — А где сын покупал, не знаю.

— Надули в городе, — авторитетно крикнул сидевший на ступеньках магазина дядька.

За прилавком стояла Дуся.

— Хоть бы зашла, — стараясь обиженно, еле сдерживая улыбку радости от встречи, сказала Дуся. — Как живёшь?

— Вечером, сегодня, а сейчас ничего не спрашивай и заверни мне мяса два кило, — сказала Маруся.

Домой вернулась Маруся под вечер, уставшая не меньше вчерашнего. Нюра промолчала, глядя на пыльную Симбу, заснувшую на чистом половике. А половики в деревне сами мастерили, одна хозяйка выхвалялась перед другой. И цвета подбирали разные. Да так половики у всех хороши были, что и не скажешь, у кого лучше, нарядней.

— Поеду завтра, Нюра, — сказала Маруся, кивнув на Симбу. — Видишь, оказия какая со мной…

— Да что мне, думаешь, половиков жаль, — сказала Нюра. — Тебя жалко. Доведут тебя в городе-то. Приезжай совсем. Сначала писала: «Сына выращу…» А теперь что? Дом пустой, а вы? В коммуналке. В одной комнате жмётесь, духоту нюхаете. Да что мне тебе объяснять, сама, чай, оттуда.

— Как я сына оставлю, — оправдывалась Маруся. — Кабы он поехал, так и говорить нечего. Беседовали как-то. И слышать не хочет. Здесь театр, говорит, Эрмитаж. Правда, в Эрмитаже года два назад был, а в театре и не помню когда. В парк иногда гулять ходит. В Летний.

Симба потянулась, обнажив из подушечек лап длинные когти, и опять заснула, громко дыша во сне.

— Ты бы к ученым сходила, Мань.

— Это еще зачем?

— Не нравится мне, какую сынок тебе собачку подсунул. Не к добру это. Послушай сестру, покажи щеночка знающим людям.

Маруся проснулась поздно. Громко урчал опять запрыгнувший на шкаф кот.

Симба с любовью посмотрела на хозяйку и стала опять караулить кота. Ей здесь нравилось.

— Уедем сегодня, Васька, — сказала Маруся.

На столе, возле кровати Маруси, на вышитой ромашками скатерти лежал клочок бумаги. Карандашом, корявым почерком на ней было написано:

«Ишь, барыня городская, разоспалась», — подумала про себя Маруся.

Маруся покормила Симбу мясом из ледника. Кинула кусочек Ваське на шкаф, да не докинула. Кот, учуяв вкусное, забыв про страшного гостя, мигом слетел с отсидки и, хрипло урча, поглядывал, не останется ли что от Симбы. Не быстро ли она ест.

Маруся приготовила почти праздничный для деревни обед: с котлетами, с подливой, надавила из картошки пюре. Справилась быстро. Шла к Нюре, страшась, как примут Симбу коровы, и всё же жалея запереть её в тёмном душном хлеву.

Издали коровы заинтересовали Симбу. Она оживилась, кралась, припадая к земле, чутко навострив уши, пока не подползла ближе шагов за пятьдесят от маленького стада. Тогда вжалась, словно вросла в землю. Только острые лопатки быстро двигались взад-вперёд, взад-вперёд. Сейчас прыгнет.

Рыжая комолая корова с большим шишаком вместо рогов пошла навстречу Симбе. И хоть эти коровы обычно злы (ведь недаром говорится: «Бодливой корове бог рог не дает»), остановилась, равнодушно поглядела на Симбу, пережёвывая траву. Так же равнодушно корова повернулась и повела за собой рогатых соседок к огородам. На удивление боявшейся за львёнка Маруси, коровы Симбу не тронули.

Из-за амбара выскочила Нюра с хворостинкой в руках, побежала к коровам:

— Бес рыжий, опять к огородам повела, давно прута не пробовала.

Коровы резво обошли Нюру и степенно, как-то даже изящно нагибаясь, стали выдирать нежную ботву из грядок.

Маруся бросилась помогать Нюре. А Симба, видимо решив, что Маруся будет главной в охоте, радостно побежала за ней.

На двадцать домов в деревне было шесть коров. И пасли их хозяйки по очереди, за отсутствием пастуха. Большое стадо с пастухом было в деревне Яблонево у магазина, да гонять туда было далеко.

Коровы опять паслись где им положено. Обе женщины сели отдохнуть. Симба уснула в межгрядье на спине, выставив толстые лапы над грядками.

— Мой Колька тоже в город подался, — сказала Нюра. — Вроде на просторе вырастила, а видно, городская давка больше нравится. Внуков жалко. Там машина, здесь трамвай. По комнате как связанные ходют, тесно, рукой не взмахнёшь. А у меня дом пустеет, ягод полно…

— Чтой-то, Нюра, коровы в линию строятся? Вроде к параду готовятся.

— А это они место, где твоя собачка прошла, нюхают. Сейчас обойдут. Я уж давно наблюдаю. И траву там не едят.

— А я вас за амбаром ищу! — крикнула издали Феня. Перевязав платок заново, сказала: — Председатель навестил, говорит, дождь к ночи обещали, так подсобить сено сграбить просил. Тут близко, за леском, — глядя на спящую Симбу, сказала Феня.

Маруся представила легкие послушные грабли в своих руках, плотные цветные кучки сложенной травы. И ей так захотелось пойти…

— Коров рано загонять, — поглядев на небо, сказала Нюра.

— Может ты, Маня, покараулишь? — спросила Феня. — Правда жалко загонять.

— Пусть с нами идет, — заметив расстройство сестры, вступилась Нюра. — А я за бабой Шурой схожу.

— Рехнулась ты, Нюр? — удивилась Феня. — Да они её, старую, вмиг обойдут, разве ей уследить? В огороде и сорняков не останется.

Нюра сказала:

— Ты, Мань, собачку свою поводи, пока я за бабой Шурой схожу. Поводи вдоль огорода. Да несколько раз, чтоб коровам тропа от твоей собачки пошире стала. Они и не пойдут.

— Не идут они, где Манин щеночек прошёл, — грустно объяснила Нюра Фене.

— А чего он спит всё время? — спросила Феня, когда Нюра ушла.

— А как всякое дитя, набегается и устаёт быстро. Ещё воздух после города пьянит. Я тоже спать хочу всё время.

— Красиво дрыхнет. А давай спрячемся от неё, — предложила, как в детстве подстрекая на озорство, Феня.

— Коровы ведь, Феня.

— Да мы ж неподалёку, — прошептала грузная морщинистая с весёлыми молодыми глазами Феня.

Феня и Маруся с трудом втиснули свои тела в межрядье. Симба проснулась скоро. Походила, сонно пошатываясь, не видя наблюдавших за нею сквозь ботву женщин.

Всё чаще и тревожней оглядываясь, окончательно проснулась. И вдруг бросилась к коровам, доверчиво, как к единственной связи с людьми.

Маруся не выдержала и вскочила, вернее, встала на колени (вставать в полный рост долго при её возрасте) и закричала:

— Симба, я здесь!

Симба прижалась к Марусе, обняла за шею.

— Ох ты милый, до чего ж ты ласковый, — сказала Феня, поглаживая Симбу.

Запах сена с покоса проник в лес, перебил стойкий дух смолистых елей. Приятно мешался с нежным воздухом, идущим от берёз.

Между просветами деревьев Маруся увидела на поляне жеребёнка.

— От председательской лошади, — почтительно сказала Нюра.

Маруся прицепила Симбу на поводок. «От греха подальше. Зря я пошла».

— Бабы, глянь! И кто-то к нам пожаловал? — задорно крикнула незнакомая Марусе молодая женщина. — Давно у нас таких важных городских не было.

— А тебе-то что? — озлясь, спросила Феня.

— Может, и мне в город податься? — не унималась молодая.

— Вернусь я! — обеспокоясь, прошептала Маруся.

— Они же без злобы, — спокойно ответила Нюра.

— А с курицами у вас ещё не прогуливаются? — опять спросила молодая.

Покрасневшая Маруся смотрела себе под ноги, видела крупную красную землянику и чувствовала, что вот-вот заплачет.

— А может, козу в город послать? — слушала Маруся. — Смотришь, кто новую моду откроет.

— С коровой на газоне видней будешь, — посоветовал мужской голос.

Маруся с надеждой посмотрела на говорившего.

— Помогать пришла? — спросил мужчина.

«Председатель», — догадалась Маруся и кивнула.

— Какой породы? — спросил председатель.

— А шут его знает, — ответила за Марусю Нюра. — Сын навязал.

Маруся заплакала.

— Ты чего? — удивился председатель. — Никак на баб обиделась, вроде сама деревенская. Не со зла они. А вы тоже, — обратился к женщинам председатель, — зачем человека до слёз довели?

И вдруг громко крикнул:

— Колька, сынок, поди сюда.

Пока Колька бежал, председатель доверительно, стараясь успокоить, сказал Марусе:

— Он у меня среди юннатов первое место по городу получил. Недавно по телевизору выступал. Не то что собак, всякую букашку знает.

— Что за порода? — заранее гордясь ответом, спросил у сына председатель.

Симбе мальчик понравился. Она сидела, неуклюже расставив толстые лапы, по-совиному крутила головой. Слушая, оглядывала мальчика.

— Тип — хордовые, класс — млекопитающие, — небрежно, как будто читая телевизионную программу, говорил мальчик, — отряд — хищные, семейство — кошачьи, род — кошка, вид — кафрский лев.

Маруся расплакалась навзрыд. Учительницу провела, а мальчика не посмела. Сквозь рыдания говорила:

— Прости, Нюра, меня…

Мальчик взял поводок из Марусиных рук и зарылся в ближайшей куче сена вместе со львёнком.

— Прости меня, Нюра, — ещё раз сказала Маруся. — Не могла я сказать тебе, что к родной сестре зверя привезла. А его бы бросила — умер. В последний день зоопарк подсунул. Уеду я завтра.

— И не думай, — простила сестру Нюра. — Я догадывалась про «собачку», да на сына грешила.

— Молодец, что со львом приехала, — сказала молодая женщина, та, что насмехалась сначала. — Зверинцы к нам не приезжают, а тут на свободе… Лев.

— Кормить его трудно, — уже успокаиваясь, сказала Маруся.

— Ну уж, львиного ребёнка на довольствие возьму. Не нищие, — обнадёжил председатель. И, подумав, сказал: — Он своё отработает.

— Как? — напугалась Маруся. — В клетке возить по деревням будете?

— Потруднее работа будет, — еле сдерживая смех, сказал председатель. — Стоговать надо, я как гончая по деревням бегаю, вас созываю, а на льва и дачники и ребятишки прибегут. Со львом живым веселее работать будет.

Маруся сидела на крылечке и дремала. Симба спала у её ног.

Снилась Марусе высокая трава. Она раздвигает её руками, и так много травы, цветов, что не справиться Марусе. Трава стала жёсткой, трещит. А сзади, сквозь уже раздвинутую траву, вдавливая землю под ногами, идёт носорог. Чоп-чоп — слышит Маруся знакомый голос. А… это Саша Немилов, узнала работника зоопарка Маруся. Страус Цыганок раскрыл от жары клюв, догнал с клёкотом. Где же воды взять, думает Маруся. И вдруг, треща в зарослях, к Марусе побежал лев. Громадный, с раскрытой пастью. Пить хочет, испугалась Маруся. И сквозь сон где-то рядом, уже не во сне захлопал крыльями петух. «Ку-ка-ре-ку!» — закричал он. Маруся открыла глаза. За калиткой бежала по луже босиком девочка. Маруся поглядела на щурившую глаза Симбу и сказала:

— Хорошо на родине как, Симба!

Неожиданное предложение

Тётя Маруся вытерла капустные брызги с мутного оконца в нашей рабочей комнате.

— И чего им в кабинетах не сидится? — сказала тётя Маруся, шмякнув мокрой тряпкой об стол, и гневно поглядела на появившуюся и тут же спрятавшуюся в приотворенной двери белокурую макушку заведующей.

«Опять дрессировщик пришёл, — подумала я. И ещё подумала: — Знаменитый, наверное, если начальство с утра за порядком следит».

Тётя Маруся с яростью секла в корыте капусту.

А я ждала, что скажет Тамара. Иногда она говорила самые неожиданные вещи и часто бывала права.

Тётя Маруся уже спокойно раскладывала для больших и для маленьких уток рыбу, когда Тамара, поглядев на трясущуюся от рёва бегемота дверь, сказала:

— Дрессировщик влюбился, наверное, вот и повадился к нам: птички для лирики в самый раз.

— Нам до него дела нет, — ответила тётя Маруся, — а что начальство шлёндает без толку, когда у змей лампочки не горят, в шланге воды нет, это меня бесит. Да и в кого у нас влюбляться? Не в меня ли, старуху? Ты лохудрой ходишь. А он — мужчина видный. Уж не в Ритку ли нашу, малолетку? У-у, хи-хи, — захихикала тётя Маруся, прикрывая рот ладошкой.

Я молчала, не могла же я сказать правду. Сомнений у меня почти не оставалось. Константин Иванович ходил в зоопарк из-за меня.

— Рита, чего уши развесила? Запарь просо для страусов.

Тётя Маруся собрала в торбу корм для лебедей, которых брал у нас для украшения пруда Летний сад.

— Завезёшь, когда домой поедешь.

Я и отказаться не успела, как тётя Маруся уже не сварливо, а своим обычным миролюбивым голосом стала приказывать:

— Сейчас хлеба порежь, да чтобы кубиками и помельче, а то передавятся они у нас хлебом-то. А ты, Тамара, семечки крепче дави для певчих, у них клювики во какие махононькие.

И мы, как всегда, изо дня в день, начали: резать, давить, рубить, шпарить корма для страусов, уток, попугаев, цапель и колибри.

Я резала хлеб и булку кубиками, поглядывала в оконце. Константин Иванович стоял у вольера с кондорами.

— Пойду травы нарежу, — сказала я.

— А хлеб кто покубит, — крикнула тётя Маруся.

— Я дорежу, — сказала Тамара, — пусть и для попугаев травы наберёт.

Тамара подала мне три старых ведра.

— Дай мне то, одно, новенькое, с полки, — попросила я.

Тамара грохнула вёдрами об пол, а тётя Маруся сказала:

— Режь хлеб.

Константин Иванович приходил в зоопарк вторую неделю. Раньше он приезжал дня на три. Забирал подходящего ему для киносъёмок тигра или льва, через год привозил обратно. На клетке с артистом вешали новую табличку:

Раньше Константин Иванович не ходил мимо клеток с верблюдами, а на птичник и вовсе не заглядывал.

Зато теперь он подолгу смотрел, как я подметаю в клетках, кормлю птиц. Смотрел мне вслед, когда я уходила. Мне не нужно было оборачиваться, я просто чувствовала его взгляд. Сомнений не было. Я ему нравлюсь.

Я ссыпала хлеб в ведро, сняла с полки красивое лукошко для сбора фазаньих яиц в инкубатор, выгоревший халат скинула, а надела белый, что у нас выдают на случай приезда министра или другого крупного гостя. Константин Иванович всё стоял на том же месте, возле кондоров.

— Рехнулась девка, — сказала Тамара.

А тётя Маруся спокойно проговорила:

— Яйца уже собраны, а если работать не хочешь, иди домой, я покормлю, только корма лебедям не забудь отвезти.

Несколько раз Константин Иванович пытался заговорить со мной. А я-то в старом халате или метла в руках. На днях у страусов кормушки мыла, вышла помои слить, а Константин Иванович стоит на дорожке, что для обслуживающего персонала к страусным домикам ведёт. Улыбается, хотел сказать что-то, а я в землю смотрю, будто и не вижу его, ведро с помоями за спину прячу.

А вчера Константин Иванович сказал:

— Мне поговорить с вами надо.

Ответила:

— Попозже, сейчас некогда.

У меня волосы растрёпанные были, и знакомый лосёнок рукав на халате обсосал. Константин Иванович ждёт, а я через служебный ход за задворками ушла домой.

Сейчас и вид у меня вполне приличный, а тётя Маруся с Тамарой норовят: одна вёдра грязные сунуть, другая торбу, провонявшую рыбой, чтобы в Летний сад лебедям везти.

— Сейчас вернусь, — сказала я и вышла.

На верхушке скалы кондоры прижались друг к другу и, свесив головы, увенчанные куриными гребешками, от страха закрывали глаза. Внизу клетки, согнувшись над кормушками, Райка вертела над головой халатом.

— Ты как вертолёт, — сказала я, — не взлети. Они же смирные!

Краем глаза я увидела, что Константин Иванович посмотрел на меня и улыбнулся. И тут подошла тётя Маруся, сунула мне в руки торбу с лебединым кормом.

— Вы любите свою работу? — спросил меня Константин Иванович.

Высоко надо мной его лицо. Крупные завитки волос из-под «шахтёрской» кепки… лицо усталое, грустное. В кожаной куртке, несмотря на тёплый день.

Я опустила голову и ответила шёпотом, глядя на его ноги с чуть заметной косолапинкой:

— Чего уж тут любить?

«При его росте ходить балетной походкой нелепо», — подумала я и посмотрела ему в лицо. Константин Иванович смотрел растерянно, больше не улыбался.

«Торба! Проклятая, гадкая, вонявшая рыбой торба», — поняла я и ушла, чтобы не расплакаться.

— Рита! Рита! — кричала тётя Маруся. — Вернись!

Я шла и думала, что Константин Иванович больше не подойдёт ко мне. Ну и пусть!

И ещё думала: «Скорей бы мне восемнадцать, с работы уходить вместе со всеми буду, небось перестанете меня к лебедям гонять».

— Я так и знала, что опять согласишься, вот и пришла, — Нинка презрительно смотрела на торбу с кормом. — Зачем тебе это надо?

— Давно ждёшь? — спросила я.

— Не очень.

Я всегда была рада моей подруге, а сейчас мне хотелось есть, спрятаться и побыть одной.

Толпа у входа в зоопарк. Жара. Смех. Уже из трамвая я увидела Константина Ивановича, выходящего из парка. Другие люди рядом с ним казались мне невзрачной, однообразной копошащейся массой. Константин Иванович оглядывается… «Ищет!»

В вагоне раскричались сразу:

— Товарищи! Откуда невозможный запах?

— Мне капает на туфли…

— Безобразие! Я в гости еду.

Я кивком головы указала Нинке на вход в зоопарк.

— Смотри. Ты знаешь… — начала я. — Это дрессировщик…

— На Маяковского похож, — сказала Нинка. — Мне удалось набросать его портрет. Покажу.

— А по-моему, красивее намного, лицо значительней, что ли.

— Ритка!.. Влюбилась!

Нинка выпучила глаза, приложила ладонь козырьком ко лбу.

— Лучше сами выходите с своей рыбой, или высажу, — сказал мужчина. — Вы мне все брюки рыбьим жиром пропитали.

— Вожатый! Водитель! Откройте дверь, нужно хулиганок высадить. Безобразие.

Мы вышли.

— Вечно с тобой… в историю влипнешь.

Я молчала. Думала о другом. Ближайшей подруге и то не расскажешь. Смеётся.

Мы шли по Марсову полю. Цвела сирень. Издали был виден пруд Летнего сада, в котором плавали «мои неприятности» — лебеди.

— Риточка! Кляча ты моя водовозная. Вы еле тащитесь!

Я и правда зафыркала, как лошадь. Понимаю, что глупо, а не могу сдержаться, когда Нинка говорит со мной так.

— Барышня, спрячьте свои зубки, они напоминают мне клавиши от рояля.

Так, смеясь, мы вошли в Летний сад. Нинка, любезно улыбаясь, протянула мне руку: томную, небрежно утончённую, незаметно манерную.

— Это Летний сад, дорогая, любимое место прогулок наших предков. Страусовые перья на шляпах гуляющих весьма гармонировали с цветущим табаком, — громко декламировала Нинка и мне шёпотом на ухо: — Не забудь страуса намедни ощипать, воткнём в панамки.

У меня от смеха из глаз лились слёзы.

«А если бы он меня сейчас увидел», — подумала я и перестала смеяться.

Мы сели на скамейку. Наверху в липах слышалось тяжёлое, как мёд, гудение пчёл, а рядом однотонно говорила Нинка:

— Я нарочно тебя смешила. Видела, что тебя ноги не тянут. Блажь всё это. Нужна ты ему. Лучше скажи, жалоб много было, как ты лебедей кормишь?

— Две.

— А лебедь тебя бьёт всегда?

— Конечно, он же меня издали видит и ждёт у кормушки.

— Ты в людях не разбираешься, — продолжала Нинка. — Вот ты сейчас, извини за выражение, не смеялась, а ржала. Правда? И не заметила самого главного, как мы перед людьми выглядели.

А ведь правда, смешила меня Нинка, да с такой спокойной физиономией, а я выглядела дурочкой.

Наша скамейка стояла в тени. Свистала иволга.

— Надо уметь людям подать себя, тем более когда с животными работаешь, — тихо говорила Нинка.

— Может, ты лебедей покормишь? — попросила я.

— Тогда он меня будет слушаться, — ответила Нинка. — Тебе нужно самой. Вот одной рукой, будто гладишь, это для публики. — И Нинка изящно поводила рукой по воздуху. — А второй… хоть поддай ему, что ли, только незаметно, а то опять жалобу напишут.

— В дирекции знают, что он всех лупит. Мне ничего не будет, — сказала я.

— Ну и ходи тогда с разбитыми ногами.

Я посидела ещё, про себя заучивая Нинкин способ укрощения лебедя. Левая рука пусть будет для публики, нужно гладить, а от правой должна исходить властная сила. Распределив задание моим рукам, я встала.

— А торбу? — напомнила Нинка.

Я взяла торбу «властной» рукой, перешагнула через узкий газон и пошла к трапу для выхода лебедей к кормушкам.

Лебедей было двое. Они раскинули крылья и побежали по воде. «Увидел бы меня сейчас Константин Иванович», — подумала я.

Впереди бежал мой Гога. Но второй лебедь обогнал его, и Гога сник, отстал, издали кланяясь мне, словно извиняясь за свою робость. Второй лебедь с разбегу вбежал на трап, неуклюже переваливаясь, пошёл к моим ногам, по-змеиному шипя и извивая над травой шею. Завсегдатаи дневного кормления, бабушки, мамы и няни с детьми, зашумели:

— Когда её уберут отсюда? (Это меня!)

С лебедем мы сошлись у кормушки. Левой рукой я погладила его по шипящей изнутри шее, а правая моя рука держала торбу. Лебедь прищурил глаза, и на щеках за клювом собрались складки, отчего его физиономия сделалась нахальной. Чавкнув клювом, лебедь ухватил подол моего платья.

— Так её, птичка! — скользнул по воде чей-то крик с противоположного берега. Лебедь ударил меня крылом по ногам и стал щипать клювом. Корм из торбы рассыпался по траве. Я отступила, прикрывая руками общипанные до крови ноги.

С пруда тревожно кричал Гога, а сзади…

— Рита! — звала Нинка.

Лебедя накрыла кожаная куртка. Рядом со мной стоял Константин Иванович.

— В темноте побудет, вся спесь уйдёт, — сказал Константин Иванович. — Ишь, наглец!

Мой Гога наконец осмелился ступить на трап и украдкой подбирался ко мне. Драчун выбрался из-под куртки и бочком, обиженно шипя, пошёл к воде. Константин Иванович смотрел, как Гога ерошит перья на спине, должно быть, чтобы казаться мужественным, и вдруг сказал Нинке:

— Позвольте мне с Ритой пять минут поговорить.

Я видела, что Нинка растерялась не меньше меня. Я смотрела вслед на её очень прямую, независимую спину.

Константин Иванович взял меня под руку, повёл к скамейке, той самой, на которой мы до этого сидели с Нинкой. Только присели, он сразу сказал:

— Мне для съёмок дублёр нужен. Вы сзади на героиню похожи. Вы худее, правда, ну это костюмеров забота. Будете заменять её на съёмках в клетке с тиграми. Ну и помогать мне в работе заодно. Ну как? Годится? — Константин Иванович накрыл своей рукой мою руку.

Я молча кивнула, соглашаясь.

— Вот и хорошо. Так завтра в десять на студию. С зоопарковским начальством я договорюсь.

Константин Иванович ушёл.

А я пошла следом за Нинкой и думала, как же мне рассказать ей об этом радостном и неожиданном для меня предложении.

Пулька

Ползая на коленях по полу клетки, всхлипывая и поскуливая, я собирала разбросанные по клетке соломины. Разделила собранное на две кучки, села на трухлявую, а целыми соломинами, от которых надеялась получить тепло, прикрыла себе ноги. На Пульку я не глядела. Как-то стало не до него. Я сама чувствовала себя узником…

А я ожидала, что сегодняшний день будет самым интересным в моей жизни.

Ко мне пришла Нинка, вынула из пакета юбку и, почтительно, как дорогой мех, встряхивая её, сказала:

— Мне она длинновата, а тебе как раз до коленок будет.

Но, взглянув на меня, обиделась:

— Нечего рожу кривить. — И, уже переводя на шутку, прибавила: — Может вас обрядить, сударыня укротительница?

— Не хочу, — заупрямилась я. — Мне стыдно в короткой. Вдруг бегать придётся или через забор лезть. Я в брюках поеду.

— Рехнулась ты? Какой забор? На киностудии знаешь как одеты?..

Константин Иванович ждал меня у входа и был рассержен.

— Могла бы и пораньше явиться, — сказал он вместо приветствия.

Он велел мне прийти к десяти, и я ждала за углом на скамейке.

«Хорошее начало!» — обидевшись, подумала я.

— Подождём, режиссёр выйдет, — сказал Константин Иванович. — Она уже была здесь, да тебя не было.

В стёклах входных дверей отражались проходившие на студию люди. Я загляделась на известную актрису и не сразу заметила рядом с Константином Ивановичем маленькую пожилую женщину.

— Она? — спросила женщина небрежно.

— Иди сюда, Рита, — позвал Константин Иванович.

Я сделала шаг в их сторону и остановилась. Режиссёр оглядывала меня, как судья на выставке собаку.

— У нашей героини бёдрышки, — сказала режиссёр, — и вся фигура много пышнее. И дублёр мне нужен ПОХОЖИЙ, — безоговорочно сказала режиссёр.

— Надежда Михайловна! Я тоже не первый день в кино. Парик ей сделаем. Под костюм ваты напихаем. Такую толстушку выкроим…

«Отойду лучше», — решила я. Вслед мне донёсся шёпот:

— И движется, как цапля, то присядет, то выпрямится.

«А ты на крота похожа», — разозлившись, подумала я.

Константин Иванович подошёл ко мне скоро.

— Меня не берут? — стараясь говорить безразлично, спросила я. А про себя подумала: «Что ж я Нинке скажу?»

— У нас свои дела. Ей дублёр нужен, мне — помощник необходим.

Мы долго ехали в трамвае. «К зверям, в филиал киностудии за город», — как объяснил Константин Иванович.

Я несколько иначе представляла нашу поездку: уж если не в «Волге» с надписью «Киностудия», то «газик» могли бы дать. А по дороге хорошо бы встретить Нинку, и я, скромно улыбаясь, машу ей рукой из автомобиля…

Чепуха какая-то в голову лезет, ведь через каких-нибудь полчаса я войду в клетку с тиграми.

— А сколько их? — спросила я шёпотом. Но Константин Иванович спал, уткнувшись подбородком в кожу куртки.

За окном трамвая оставались спокойные пустыри, он медленно тащился к стройке, так же равнодушно шёл мимо пыльных деревьев, кранов и людей в ярких касках. Над маленьким, покрытым нежной зеленью болотцем беспокойно летал кулик. «Не знает, что скоро болотце зароют и польют горячим асфальтом, наверное, он просто испугался трамвая», — думала я. Представила наш двор в центре города, двор-колодец, три липы, высокие, с тонкими рахитичными стволами и редкой листвой, и скучная клумба с бархотками: «Отойдите от цветника, вот ноги вам пообрывать некому. Опять мяч в клумбу забросили», — обычно кричала детям бабка из окна шестой квартиры.

Хорошо бы вместо клумбы во двор такое болотце и никто бы не бросал в кулика мячом. Интересно, когда мне удастся побывать дома, если, конечно, меня не разорвут сегодня… Константин Иванович скажет Нинке: «Вы знаете, это удивительный человек, она не издала ни звука, только побледнела, бедняжка».

— Рита, проснись, нам выходить.

Филиал студии оказался большим со множеством стёкол зданием, оно сверкало на солнце как огромный огненный куб. Рядом парк с такими старыми деревьями, что приплюснутые от тяжести листвы верхушки не стремились вверх, как обычно у молодых растущих деревьев, а всей тяжестью крон опирались на нижестоящих соседей. Новое здание казалось лишним возле старого парка. Константин Иванович долго стучал в дверь, пока с другой стороны за стеклом не подошёл сторож в форме охранника. Он шёл бодрой походкой, но видно было, что он только проснулся.

Мы шли по длинному, пустому, гулкому коридору. Константин Иванович успел рассказать мне, что на этой территории построят фабрику кино, а мы пока будем жить в столовой. Там пусто, только плиты стоят, а под зверей гараж отдали.

— Вот нам прямо, через дворик.

Во дворе было тихо. Я ожидала, пока мы пересекали дворик, услышать тигриный рык, но тигры, наверное, спали.

«Ну не может же он, — подбадривала я себя, — вот так просто взять и пустить человека к тигру? А вдруг проверить захочет?»

— Вот и наш зверинец, — сказал Константин Иванович, останавливаясь у гаража.

Рядом под навесом стояли кареты с золотыми ободками и кожаным верхом и строгая карета, украшенная гербом, с тонкими спицами в колёсах.

— Этот гараж, когда под зверей освобождали, сюда под навес выставили, — объяснил Константин Иванович, заметив мой повышенный интерес к древнему транспорту. Но тут же, не поддерживая моего увлечения, стал открывать амбарный замок тигрятника.

Посреди огромного помещения стояла круглая, как на цирковой арене, клетка. За ней другие, поменьше. Зверей в них не было. Видимо, на лице у меня была такая растерянность, что Константин Иванович захохотал так, что эхо забилось в далёких углах потолка.

— А это, по-твоему, не зверь?

И тут я увидела прижавшегося к прутьям маленького гепарда. Он скалил зубы, еле видные на розовых дёснах.

— Его зовут Пуля. Знаешь почему?

— За скорость — ответила я и подумала: «Какая тут скорость».

Малыш весь сжался и дрожал. Он громко плевался без слюней, а так похоже было, словно плюётся, — пугал.

— Ему четыре месяца.

— Можно войти? — спросила я.

— Входи, а у меня дела здесь. Голодная?

— Нет, — ответила я и тут же спросила: — А он?

— Не ест. Ночью чуть-чуть погложет мясо, то ли зубы слабые, то ли дикий с воли — артачится. Ну, я пошёл…

Дверь в клетку открылась с лязгом, опять гулко заметалось в дальних углах эхо. Я взяла ведро с водой и смочила петли. Пулька забегал, бросаясь на решётку. Его большие выпученные глаза, казалось, лопнут от страха.

В клетке я пошла в противоположную от него сторону.

Пулька сел, не отрываясь смотрел на меня испуганно.

Заметив, что от моего взгляда он начинает дрожать, я перестала глядеть на него в упор, а так иногда, будто нечаянно, вскользь, замечала его. Тогда Пулька тихо плевался, наверное, выдохся. Я села на пол. Нас разделяло расстояние большой цирковой клетки. Я достала из сумки карманное зеркальце и, отвернувшись от Пульки, стала разглядывать его в зеркале. Малыш громко с облегчением вздохнул, глядя мне в спину. Кажется, поверил, что я на него не брошусь.

Я сравнивала его со взрослым гепардом. Только характерный рисунок на морде, полоски от уголков глаз к носу были такие же, как у взрослого. У взрослого гепарда короткая, гладкая шерсть с яркими пятнами по всему телу. Пулька был ростом не выше пятимесячного щенка овчарки. Шерсть длинная, сантиметра в два по всему туловищу, а на загривке пушок сантиметров одиннадцать — тринадцать в длину и пятна серые, расплывчатые.

«Неужели он будет сильным, высоким зверем, обгоняющим антилопу?»

Я смотрела в зеркало, как Пулька сидя дремал, изредка взглядывая на меня наивными глазами. Я представила зарезанную Пулькой газель, как он перегрызает ей горло, рычит окровавленной пастью, и мне не поверилось, что это возможно.

Пулька лёг. Я спрятала зеркало и совершенно неподдельно зевнула. Пулька тоже зевнул. Тогда я зевнула нарочно. Пулька опять зевнул. Это была первая капелька взаимопонимания. Я нарочно резко подняла голову и настороженно поглядела на дверь. Он тоже. Я делала вид, что не замечаю его.

О чём он думал?

Может, он решил, что у меня слух лучше, чем у него? Значит, на меня можно положиться, как на сторожа, если я чувствую опасность издали. Пулька долго смотрел на дверь, сторожко навострив уши. Потом, не глядя на меня, начал дремать.

Может, он доверяет мне? Мог ли он на меня положиться? Кто я? Коварное создание, залезшее к нему в логово? А может, я не знаю законов территории? Тогда я пария, не нужная никакому зверю и презираемая всеми.

Я читала много книг про животных, и какие-то теоретические познания у меня были. Работая в зоопарке, я научилась обращаться с птицами, змеями, пони.

— Главное, не навязывайся им, — сказала бригадир птичника тётя Маруся в первый день моей работы.

— Делай, как им приятно, — учил меня позднее конюх-татарин, дядя Миша.

Я угощала пегого пони круто посоленным хлебом, и пока он, тепло дыша в мою ладонь, аккуратно, боясь даже дыханием потревожить меня, выбирал крошки, я гладила его шею.

— Ты, девка, щекотки любишь? — спросил у меня дядя Миша, хмурясь.

— Что? — не поняла я.

— Когда тебе щекотки делают — нравится?

— Нет, дядя Миша, я боюсь!

— Так ты погляди на конька, девка! За твой кусок сколько он пыток терпит.

Пегий пони стоял на месте, выбирая меж моих пальцев последние солёные крошки. Шкура на его теле зябко передёргивалась. Дядя Миша больно прижал мою ладонь к шее конька.

— Больно! — завыдёргивала я руку.

— А ему — приятно!

Дядя Миша убрал руку, и я поняла, стала гладить с силой, проводя по росту волос. Почувствовала, влезла в его шкуру. «А ну-ка, мне бы взлохматили волосы и щекотали бы». Скоро пони стал узнавать меня и радостно ржал, увидев у круга для катания детей.

А Пулька дремал, тыкаясь мордой в лапы, иногда глядел на меня осоловелыми глазами и, убедившись, что я не двигаюсь, опять позволял себе вздремнуть секунду, другую.

Хищные животные много спят. Сном они восстанавливают затраченную в напряжении силу мышц. Пулька, видимо, устал в ожидании — нападу ли я? И куда от меня бежать. Теперь он отдыхал, расслабив тело, — подрёмывал. Но об этом я подумала не скоро, уже вечером, засыпая под тёплым одеялом. Сейчас я глядела на солому под Пулькой. Её было немного, но она была тёплая.

Большое помещение не прогревалось солнцем, а модная юбка не закрывала колен, и я замерзла. Я вспомнила незнакомого мальчика, евшего бутерброд с котлетой. Дрожавшую возле него от надежды — вдруг даст — тощую собачонку, такую некрасивую, что было понятно — она без хозяина. Мальчик откусывал понемножку от бутерброда и оставил такую маленькую крошечку, что собачонка так и не нашла её на земле.

Чтобы не видеть соломы, я выглянула во двор. Константина Ивановича не было часа два.

Новая работа мне не нравилась, и я пожалела, что сейчас не в зоопарке.

Я опять села на пол, уткнулась лицом в колени и задремала. Проснулась от того, что мне в затылок дышат. Хотелось вскочить, закричать. Я затаила дыхание. Он тоже. Вдруг как плюнет под ухом. Гепард, видимо, решил, что я безобидна, и наглел на глазах: проходил близко от меня, шипел, замахивался лапой.

Я вскочила от страха, и Пулька в ужасе бросился на решётку.

Пулькина наглость исчезла. Он сидел в отдалении и опять насторожённо разглядывал меня.

Я не знала, что делать. Уйти? А как я дверь закрою? Ключа у меня нет. Зверь дорогой, его просто так не оставишь. От безысходности моего положения, от грусти, холода я стала ныть и поскуливать, как собачонка. «Хоть бы тряпку какую найти — закутать посиневшие ноги».

…Я поползла, собирая разбросанные по клетке соломины. Мне казалось, что мы с Пулькой давно живём здесь и лучше никогда не будет.

Постелив себе возле решётки, чтобы Пулька не подошёл сзади, я легла. Проснулась от пыхтенья, лёгких толчков и однотонно скребущего звука. Пулька стоял рядом и выскребал лапой из-под меня солому. Я подвинулась, и ему удалось выскрести несколько травинок. Однако Пулька не жадничал, тяжело вздохнув, лег на добытую «лежанку», даже мурлыкнул, засыпая. Я протянула руку, коснулась длинной шерсти на загривке. Пулька вскочил, подпрыгнул, заметался по клетке.

— Ну и дурак ты, — сказала я и, забрав успевшую нагреться от его тела солому, опять заснула.

Проснулись мы от скрипа входной двери.

Пулька спал калачиком, прижавшись спиной к моему животу.

— Сдружились? — обрадовался Константин Иванович. — Я знал, что хорошо будет, а что сразу так дружно, и не думал. Сейчас мясо принесу, накорми его, Рита.

Маис

Мы сидели с Константином Ивановичем в комнате, смотрели на еле видную за окном в сумерках берёзку и молчали.

Актёр нашего фильма, гепард Пулька, спал на моей раскладушке, посапывая во сне, а иногда дёргал лапами быстро-быстро, словно в беге. Тогда мы смотрели на него и тоже молчали.

Изредка со двора доносился протяжный рык льва, тогда Константин Иванович чуть двигал плечами, будто ему холодно, а я клялась себе никогда не делать поспешных, обижающих других выводов.

Сегодня Константин Иванович привёз из Еревана льва. В продолговатом ящике для перевозки зверя было маленькое решётчатое окошко. Лев приложился щекой к решётке и глядел на нас большим жёлтым глазом. Он смотрел по-доброму, но словно ожидая чего-то.

— Он как будто просит о чём-то, — сказала я.

— Ты очень догадливая, Рита, — насмешливо похвалил меня Константин Иванович. — В ящике он давно, а в нём не только повернуться — встать невозможно. Рабочий где?

— Он заезжал на днях. Сильный такой!

— Мне бы его сила сейчас пригодилась, — мрачно сказал Константин Иванович. — Давай-ка тоннель соорудим.

Мы принесли три решётчатые рамы. Две поставили параллельно друг другу, третью положили сверху и скрепили наше сооружение кожаными ремешками. Получился решётчатый коридор, соединяющий львиный ящик с большой, круглой как в цирке клеткой.

— Вот и тоннель готов, — сказал Константин Иванович, проверяя, плотно ли закреплены ремни.

Я рассказала про мои отношения с Пулькой и закончила жалобой:

— Хоть бы моей кроватью не пользовался, как ящиком с песком.

Засмеявшись, Константин Иванович, распорядился:

— Пусть у тебя в комнате поживёт. Скорее привыкнете друг к другу.

— Вам-то хорошо говорить, а мне стирать приходится…

Константин Иванович поднял вверх дверцу у ящика, сказал:

— Иди, Маис.

И лев пошёл по тоннелю, пригибаясь к полу, видимо, не верил, что здесь можно свободно выпрямиться.

В большой клетке Маис потянулся, встряхнулся и шумно, с облегчением вздохнул, мол, вот, ребята, хорошо вы поступили, выпустив меня. Уж и помаялся я дорогой. Верил, что не долго мучиться в ящике буду.

Лев смотрел на нас доверчиво и добродушно, громко шлёпал лапами по чисто вымытому мной полу, такому же жёлтому, как его шерсть. Соломенного цвета грива торчала вихрами.

Константин Иванович рассказал, что льву всего полтора года, что в Ереванском зоопарке их развелось много.

В дирекции уговаривали хотя бы двух взять, да нам для съёмок один нужен. Старик, который за львами ухаживал, отдавать Маиса не хотел, расстроился. Он его из соски выкормил.

Из рассказа Константина Ивановича я поняла, что если бы не билеты на самолёт, не заказанная для транспортировки льва заранее машина, Константин Иванович этого льва оставил бы старику.

— Торопился я, а в ящик Маис первым вошёл. Уж очень доверчивый.

Я смотрела, как лев по-мальчишески независимо ходит по клетке. Потом, виновато поглядев на Константина Ивановича, лёг, словно объясняя: «Сосну чуток, утомился». И Маис заснул спокойно, нисколько не тревожась разлукой с домом.

Мы разобрали с Константином Ивановичем тоннель, перенесли и установили его так, чтобы он соединял большую центральную клетку с другими, поменьше.

— Ты тут пригляди, — сказал Константин Иванович. — Я домой съезжу — мама ждет. Маиса в правую клетку перегони, пусть к своему месту привыкает.

— А ему всё равно в каком месте жить — странный какой-то, — сказала я, — будто всегда здесь жил, как дома себя чувствует.

— Похоже! Ты ему мясо в клетку положи, он сам перейдёт. Справишься?

Константин Иванович, пообещав: «Я ненадолго», уехал, а я достала из холодильника мясо, отделила топором большой кус и сказала Маису:

— Пойдём, растеньице! Маис!

Сонно моргая, пошатываясь на ходу, лев перешёл в отведённую ему клетку. Зажал между передними лапами мясо, не спеша, с достоинством поел и опять заснул, уткнувшись носом в недоеденную косточку.

Я вспомнила морскую свинку моей знакомой. У свинки была жёлтая, как у Маиса, шерсть и доверчивая мордочка. Все друзья этого дома были уверены в преданности свинки своей хозяйке. Срочная работа с длительной экспедицией заставила отдать свинку другим людям. Моя знакомая, уверенная, что свинка не переживёт разлуку, плакала. На следующий день свинка так же радостно встречала новых хозяев.

Маленькая, беззащитная свинка, которой было хорошо там, где вкусно кормят, не вызывала у меня неприязни.

«Маис, неужели ты не скучаешь?» — подумала я.

Маис будто услышал вопрос, дрогнул веками и вздохнул сквозь сон.

Константин Иванович приехал вечером, когда я варила любимую гепардом еду — чечевичную похлёбку с мясом.

— Понимаешь, пока в магазин сходил, полы натёр, с мамой в нарды сыграл, вечер настал. Одной ей тоскливо. Мама тебе печенья прислала, сама пекла, — немножко хвастливо сказал Константин Иванович и передал мне лёгкий пакет, перевязанный ленточкой.

Я подумала: «В магазин сходить для матери — понятно, для любого старого человека сходишь. Пол натереть, конечно, тоже понятно, но играть… с мамой… а тут работа ответственная ждёт».

— А что такое нарды? — спросила я.

— Хорошая игра, я в цирке научился. Доска такая большая, кости и шашки.

Я ничего не поняла, но спросила:

— Кто ж выиграл?

— Мама! Я поддаюсь, а она верит и радуется.

«Странная женщина, — подумала я с неприязнью. — Её сын личность, знаменитый человек, на опасной работе, а она его от работы отвлекает». И я решила скормить печенье гепарду.

— Я, правда, думаю, — продолжал Константин Иванович, — она понимает, что я поддаюсь.

«Мама-то больная», — наконец догадалась я и, чувствуя, что краснею, быстро сказала:

— Конечно, раз маме нравится играть, тогда конечно…

— Мама нарды терпеть не может, это чтобы удержать меня около себя подольше.

— А почему она сюда не приедет? — спросила я.

— Звери меня раз при маме потрепали. Главное, самая послушная и спокойная тигрица со своего места на тумбе спрыгнула и вцепилась в другую. Разнимать их стал, а тут другие тигры в азарт вошли. Так при маме меня разодранного и увезли. Теперь не может смотреть, как я к зверям подхожу. Как Маис?

— Поел и спит. Спокойный, будто у нас родился.

— Я тоже таких недолюбливаю, хотя нам для работы подобный тип лучше подходит. Они исполнительнее.

Я хотела, чтобы Константин Иванович рассказал что-нибудь о своей работе интересное, про фильм «Полосатый рейс» или что другое, но тут негромко прорыкал лев.

— Взглянуть, что ли? — предложил Константин Иванович.

Маис сидел возле дверцы клетки, опустив голову. Увидев нас, оживился, заперебирал на месте лапами, потыкал мордой в дверь.

Константин Иванович выпустил льва в центральную клетку. Маис перешёл её и опять сел в ожидании, уже у другой двери, откуда его впервые запустили. Он переводил взгляд с двери на нас, потрогал аккуратно её лапой, просительно боднул дверь лбом и пошёл в нашу сторону, часто оглядываясь на дверь. Он сел перед нами, внимательно глядя в глаза Константину Ивановичу. И мне стало стыдно, что между нами решётка.

Константин Иванович отвернулся. Тогда Маис стал смотреть мне в глаза. Он даже припал на передние лапы, будто приглашая меня к игре, и тут же побежал к двери, оглядываясь, иду ли я за ним.

И вдруг Маис заговорил. Он мекал, молча открывал рот, мыкал, хрюкал, в горле у него булькало, а челюсть перекашивало от усилий.

— Не могу, — сказал Константин Иванович и вдруг заорал на меня: — Что я могу сделать? Вода есть? Сыт? Клетка? Зоопарковских десять клеток со львами сюда войдёт. Когда кошку или собаку на мороз в городе на улице к машинам вышвыривают, если в комнате напачкает, ты не плачешь небось, а тут… Льва ей жалко…

Ещё днём мы, перегнав Маиса из ящика в клетку, разобрали тоннель и втолкнули перевозной ящик с улицы вовнутрь, чтоб не промочило дождём. Теперь Маис уже не глядел на нас. Он далеко вытянул когтистую лапу меж прутьев клетки, стараясь придвинуть ящик к себе.

— Давай-ка ящик отодвинем, а то когти сломает, — сказал Константин Иванович.

Мы подложили под ящик круглые брёвнышки и вытолкнули его за дверь.

Мне всё казалось, что сейчас Маис повернётся и скажет: «Люди добрые, пустите в ящик, пусть он тесный, пусть ящик опять поднимется вверх и будет трещать… Вы привезли меня в нём от старика, а теперь я домой хочу».

Но лев смотрел на нас холодно и больше ни о чём не просил.

Амбра

Гепард Пулька развалился на моей кровати и оттуда следил, как я, сидя на полу, катаю мячик до стенки и обратно к себе. И тут зазвонил телефон. Он никогда раньше не звонил, и я долго не снимала трубку, привыкая к резким, чужим для нашей тишины звонкам.

— Это рабочий ваш, Шалва, говорит, слышно?

— Слышно, — говорю я. — Вы придёте?

— Дорогая, никак не могу, товарищ из Кутаиси приехал. Как можно гостя бросить?

— Константин Иванович сегодня тигрицу привезёт, — прокричала я в трубку. — Сердиться будет, что вас нет.

— Зачем сердиться, раз друг приехал?

— Он велел сетку на верх натянуть, — перебила я Шалву.

— Передай Константину Ивановичу — гостя провожу и на днях заеду.

Я слушала короткие гудки в трубке. Старалась представить себе гостя, из-за встречи с которым человек бросает свои дела, работу. И немножко завидовала, желая быть таким гостем.

За неделю один раз пришёл Шалва сюда. Сначала тётя приезжала, потом — сестра двоюродная, теперь — друг. Потом я узнала, что он просто ездил на рыбалку и никаких гостей не было.

Я зашла к Маису в зверинец. Сменила ему в поилке воду. Лев, не глядя на меня, брезгливо стряхнул попавшую на лапу каплю и отошёл в угол подальше.

Не зная, чем заняться в ожидании Константина Ивановича, я пошла через двор навестить гримёров.

На крыше студии переговаривались две вороны. Их голоса, обычно каркающие, скорее напоминали курлыканье, с такой нежностью они объясняли что-то друг другу.

«Подросший воронёнок с матерью», — поняла я, увидев, с какой требовательностью одна из ворон раскрыла клюв, выпрашивая у другой корм. Из чердачного окна вышла кошка. Старая ворона распушила перья и, грубо каркнув, пошла к ней навстречу. Воронёнок трусливо поскакал в сторону, а потом и вовсе улетел, предоставив матери самой разбираться с опасностью.

Гримёры распаковывали ящики с вещами, нужными для их ремесла. Щётки волосяные, железные, пластмассовые. Гребешки, расчёски, гребни. Деревянные болванки формы человеческой головы. Грим: красный, жёлтый, розовый, чёрный, как крыло грифа, и синевато-жёлто-зелёный, наверное, для рисования на теле синяков. Искусственная кровь, приятно пахнувшая одеколоном. Парики… Боясь, что гримёры откажут, я всё же спросила:

— Можно примерить?

Занятые работой гримёры не ответили, и я, неизвестно кому пообещав: «Я осторожно», взяла рыжий парик с замысловато уложенной громоздкой причёской. Он представлял из себя сооружение, напоминавшее миниатюрную башню. Я подсела к зеркалу и только попыталась водрузить парик себе на голову, как одна из гримёрш, молодая, с грустным лицом, сказала:

— Он тебе не пойдёт, примерь лучше этот, — и протянула мне красивый со светлыми длинными волосами.

Осмелев, я указала на курчавый негритянский парик:

— Это что ж, и негров стригут?

Гримёрши рассмеялись, но грустная успокоила моё любопытство:

— Из шерсти яка эти парики. Быки такие горные есть — яки. У них шерсть длинная и по структуре на человеческие волосы похожа.

Гримёрше, видимо, нравилось объяснять, и я не сказала, что с яками знакома по зоопарку.

Я впервые смотрела в тройное зеркало. В нём было видно не только моё лицо, голубые щёлочки глаз с белыми прямыми, как у поросёнка, ресницами. Но в этом, специальном для гримёрных комнат зеркале, если повернуть голову вбок, можно увидеть свой затылок. Реденькие, жалкие завитки волос над тонкой шеей не прикрывали, а, наоборот, подчёркивали оттопыренность ушей. Я вспомнила слова режиссёра: «Кого вы привели, Константин Иванович?.. И движется, как цапля».

Дублёр, если смотреть на него со спины, должен быть копией актёра. А я мечтала заменять в съёмке актрису, известную своей красотой всему миру. Между нами была такая же разница, как между крысёнком и белкой.

— Надень парик-то, — напомнила мне гримёрша.

— Не стоит, — отказалась я и вышла за дверь.

Я шла по коридору, и проклятая акустика доносила до меня разговор в гримёрной:

— Девчонка — не ахти…

— Жалко!

— И зачем берут таких?

— Всё равно выгонят.

В проходной вахтёр за столом накручивал на вилку кислую капусту из банки.

— Сала хошь? — предложил он мне.

— Нет, спасибо.

— Чего-то ты, девка, убитая сегодня. Может, звери обидели?

— Нет.

И вдруг неожиданно для себя сказала:

— Некрасивая я очень, дядя Саша.

Вахтёр оглядел меня и серьёзно сказал:

— Девка как девка, чего ты себе голову морочишь? Тощая, правда, так это поправимо.

Капуста, сало, чай из алюминиевой кружки и доброта вахтёра вернули мне хорошее настроение. И тогда дядя Саша сказал:

— Твой начальник приехавши, искал тебя.

— Что ж вы молчали? — обиделась я.

— Ты расстроенная была, я и подумал: «Работа опасная, нельзя ей такой к зверям идти».

У зверинца стоял перевозной ящик с маленькой решёткой на боку и были люди. Грузную фигуру со сцепленными руками на животе я узнала сразу. Он давно был на пенсии, но продолжал работать. Заболевшие звери, даже дикие, его не трогали. Хищники съедали лекарство, умело запрятанное врачом в мясо. А трясущаяся в лихорадке обезьяна, хоть и кривилась, но послушно, следуя уговорам Михаила Александровича, съедала банан, начинённый хиной.

Рядом с Михаилом Александровичем, слушая что-то, кивал головой худенький, пожилой техник по безопасности из цирка. Директор картины сидел на ящике и выбивал по доскам руками и ногами дробную мелодию.

— Тигрице страшно, не стучите! — издали вместо приветствия крикнула я.

Из зверинца, усиленный эхом, раздался голос Константина Ивановича:

— Ну и работничков набрал, ни одного нет.

— Идёт работничек! Издали приказывает: «Тигра в ящике не пугай». А тигр давно в клетке. Помоги тоннель шефу разобрать, «работничек».

Тигрица крадучись ходила по клетке в поисках укрытия. Прижималась к прутьям боком, поминутно оглядываясь, не тронет ли её кто сзади. Но в большой круглой клетке спрятаться ей было негде.

— Дикая? — спросила я у Константина Ивановича.

— Недавно с воли. — И, восхищённо глядя на зверя, сказал: — Красавица!

— А как же входить к ней? — спросила я.

— Пусть сначала обживётся, к помещению привыкнет, к соседям. А там увидишь, как это делается. Сначала раскладушку возле её клетки поставишь и спать и читать около неё будешь… Эта тигрица среди зверей главной актрисой будет.

Я думала, Константин Иванович шутит, но он говорил серьёзно.

— …И кормить сама будешь. Потом я войду к ней, потом вместе войдём, потом ты одна. Героиня фильма женщина, и мне надо, чтобы звери больше любили женщину. Для этого и нужно тебе к ним — с лаской, а мне — строгостью.

Ветврач глядел на тигрицу, как на ценную картину, и шептал:

— Божественна! Совершенна!

— Все они одинаковы. Рыжие в полосочку, — не понимая общего восторга, сказал директор.

Казалось, тигрица наслаждается своими движениями. Не доходя до прутьев клетки, загодя, легко, словно не клетка помеха её прогулке, а ей так хочется, она уходила в обратную сторону. Живот подтянутый, и на шее кожа прилегает, а не висит, как это часто бывает у тигров. Вот она остановилась и небрежно, словно избалованная лаской кошка, потёрлась ушами о спину.

— Не выпрыгнет? — спросил врач.

— Что вы! — успокоил техник безопасности. — Здесь высота метров семь!

— Куда ей! — подтвердил Константин Иванович. — Вот если бы пантера… Да, Рита, я велел сетку на верх натянуть. На днях пантеры прибудут, те точно перепрыгнут.

Тигрица вышла на середину клетки, словно потягиваясь, вытянула шею вверх, оглядывая потолок. Казалось, что нарочно демонстрирует нам своё изящество.

Мы сели на скамейку, любуясь издали зверем. Справа от нас, в клетке, неуклюже расставив лапы, громко лакал воду Маис.

«Хоть бы воды попила», — подумала я про тигрицу.

— Лётчики поспорили, сколько она весит, — рассказывал Константин Иванович. — Один говорит: «Килограммов сто или восемьдесят». Тигрица ладная, изящная, вот и кажется всем лёгкой. А я и говорю: «Двести тридцать не хотите?» Пришлось документы показать на неё, где вес указан, а то не верили.

Тигрица опять вышла на середину клетки, присела, как показалось всем, на секунду и тут же взлетела вверх на загнутые крючками зубцы клетки. Пока тигрица балансировала, покачиваясь наверху, будто решая — перепрыгнуть или не стоит, мы, как болельщики на стадионе, следящие за любимым спортсменом, медленно, но дружно качали головами из стороны в сторону, в зависимости от того, куда перетягивалось тело зверя, наружу или внутрь клетки.

— Её Амбра зовут, — доверительно прошептал Константин Иванович.

Словно найдя поддержку в своём имени, Амбра наконец решилась и спрыгнула на пол неподалёку от нас. Она тяжело дышала, однако, как мне показалось, оглядывала нас строго.

— Всем оставаться на местах, — спокойно и торжественно приказал Константин Иванович.

Амбра, не слушаясь команды, с ворчаньем разбрасывая ящики и вилы, направилась к клетке Маиса, но по дороге, передумав, затаилась за кучей сваленных недалеко от стенки мётел.

Я осталась на месте. Просто при всём желании не могла пошевелиться — ноги не сгибались и стали чужими.

Амбра изредка порыкивала, и мне тогда было понятно, что она находится далеко от меня, на старом месте, и от этого было не так страшно. Хуже было, когда она молчала, казалось, что она везде: и сзади, и спереди, и в углах, и над головой на верхушке клетки.

Константин Иванович нежно массировал себе пальцами переносицу и стыдливо, как в гостях, оглядывал помещение.

— Спокойно, без паники, не шевелитесь, — опять приказал Константин Иванович.

Сказал он вовремя. За секунду до его слов я уже подумывала, куда бы убежать, чтоб спрятаться. Неожиданно прошёл страх. Впервые я почувствовала силу товарищества. Рядом со мной стоял защитник, спаситель, дрессировщик. Мне стало спокойно — ведь меня защитят. Почему-то вспомнилась ворона с воронёнком. Она бы, наверное, погибла, защищая воронёнка.

Константин Иванович стоял чуть поодаль от меня, заложив руки за спину кожаной куртки, и покачивался туловищем с носков на пятки. Он ссутулился и казался сильно усталым.

— Вы скажите, что нужно делать? — попросила я.

Константин Иванович смотрел на меня долго и с удивлением.

— Сними меня, Костя, — послышался громкий шёпот.

Высоко от пола, на крепкой металлической палке с прикреплённым фонарём на конце, висел, уцепившись за неё руками, ветврач. Палка с фонарём медленно гнулась вниз.

— Сними, я разобьюсь, я полный, — шептал врач.

— Во чёрт, — выругался Константин Иванович. — Как же я сниму? Высоко и лестницы нет. Рита! — сказал Константин Иванович. — За тобой блок прессованного сена, волоки его сюда. Только не поднимая, а я подстрахую, чтоб доктор не разбился.

Я спешно раздирала под висевшим врачом сено. Спрессованное плотно машиной, оно плохо и медленно отделялось от пласта. Обманчиво пышно чуть закрывало пол.

— Как же ты залез? — спросил, вдруг перейдя на ты, Константин Иванович.

«Отвлекает врача разговором, чтоб не упал».

— Не помню, — кряхтел врач, держась кончиками пальцев.

— Тут метра четыре будет, шустрый ты, Михаил Александрович, мне бы в жизни не допрыгнуть.

Забавный разговор заставлял меня всё быстрее и быстрее выдирать из перевязанного со всех сторон стальной проволокой блока сено.

«Миленький, продержись!» — просила я молча, вырывая очередной клок уже непослушными пальцами, и понимала, что старый, полный Михаил Александрович, если упадёт на цементный пол, — разобьётся.

— Лови! — прохрипел Михаил Александрович и, поддержанный в воздухе Константином Ивановичем, упал перед нами.

Я помогла Михаилу Александровичу выйти во двор, не зная куда посадить его, усадила в съёмочную карету с гербом. Врач плакал и, видимо стесняясь меня, замахал рукой, чтоб я уходила.

— Лекарство в кармане, — прошептал он.

Я вложила таблетку в послушные губы, сбегала за водой.

— Лучше! — прошептал благодарно Михаил Александрович. — На войне не прятался. А тут на старости лет. Унизительно! Лучше бы я умер.

— А у меня ноги отнялись, — созналась я.

Из зверинца выскочил директор. Распоротая от колена вниз штанина открывала глубокую кровавую царапину. С рукавов почти до самой земли свисали тонкие полоски материи. Директор не замечал нас, хотя находился рядом. Озирался.

— Вы ранены? — спросил Михаил Александрович.

Директор не отвечая смотрел на меня.

— Сбегай-ка… Костя велел принести… Меня послал, да видок у меня… Тигр через решётку наружу, а я как мартышка — через верх в клетку на его место.

Директор стал смеяться. Он прямо захлёбывался от смеха:

— А я… ха-ха-ха. Об… ха-ха-ха. Крючья наверху… ха-ха-ха… ободрался!

У директора от смеха покраснело лицо, текли слёзы. Мне опять стало страшно, и я пошла в зверинец. Константин Иванович с техником по безопасности стояли у входа.

— А, Рита! — сказал Константин Иванович. — Подойди сюда, мы тут решаем… Директора видела?

— Он смеётся за дверью, — наябедничала я.

— Пройдёт, — смущённо заступился техник по безопасности.

Я старалась забыть, что совсем недавно, если бы не отказали ноги, я бы удрала, не думая ни о ком. И, мучаясь от этих мыслей, стояла в бездействии.

Директор внёс большие и, видимо, тяжёлые листы фанеры. Директор не смеялся и был очень бледным.

— Геннадию Аркадьевичу, — подсказал Константин Иванович.

Техник по безопасности брал по одному листу и, стараясь не шуметь, относил фанеру к окну.

— Костя! Она таких денег стоит, — сказал, подходя к нам, директор. — Картину закроют — ладно… Тебя же судить будут за халатность. Без сетки выпустил. Может, придумаешь…

— Каких бы денег ни стоила, а людьми рисковать никто не позволит, — сказал техник по безопасности. — Мне самому, думаешь, не жалко? Такую красавицу стрелять.

Я дрожала, как после долгого купания в реке.

— Окно-то зачем закрываете? — лязгая зубами, спросила я с ненавистью.

— Люди там, Рита, — спокойно ответил Константин Иванович.

— Может, на мясо в клетку заманить? — сказала я и тут же сама себе ответила: — Это глупость.

Вновь прибывшие в зоопарк дикие животные иногда не едят по нескольку дней. А Константин Иванович сказал:

— Это она сейчас за мётлами сидит, а через часик-другой оглядится, на любого, кто войдёт сюда, бросится.

То ли из-за длинной фразы, сказанной Константином Ивановичем, то ли из-за чего другого я почувствовала, что он тянет время, наверное, в поисках выхода.

— Может, попробую в клетку загнать? — неуверенно сказал Константин Иванович.

— Шансы на успех? — спросил техник по безопасности.

— Один.

Директор молча вышел за дверь. Техник по безопасности взял меня за плечо и повёл к выходу.

— Не тяни, Костя, — сказал он.

Я обернулась. Константин Иванович стоял наклонив голову. Я пропустила техника вперёд и замкнула за ним дверь на тяжёлую задвижку.

— Ты чего? — удивился Константин Иванович.

— Может, попробуем? Может, и я хоть что-нибудь…

Вплотную к большой клетке, из которой выпрыгнула Амбра, стояла клетка поменьше. Константин Иванович снимал с окна и крепил фанеру между стеной и маленькой клеткой.

«Хочет в маленькую клетку загнать, — сообразила я, — а фанеру крепит, чтобы мимо не проскочила».

Я понимала, что шаткое сооружение из слабой фанеры не выдержит напора сильного зверя, но почему-то верила, что так надо.

— Принеси верёвку, Рита, — наконец дал мне задание Константин Иванович. — И брезент в углу захвати.

Я принесла.

— Залезай-ка на клетку и ту сторону, что к тигрице, где дверка, накрой брезентом.

— Как же она закрытую брезентом дверь найдёт? — спросила я, поглядывая с крышки клетки на полосатую спину молчавшей за вениками тигрицы.

— Я думал, ты поняла… — удивился Константин Иванович, но объяснил: — Если выгнать тигрицу с её теперешнего места, куда она побежит?

— К окну, — угадала я. А сама подумала: «Просто бросится на загонщика».

— Правильно, к окну, — согласился Константин Иванович. — Она будет искать лаз к воле, а воля за окном. Надо сделать так, чтобы дверца казалась ей единственным выходом к окну. Вот чтобы дверь заметнее была, я и хочу прикрыть решётку над ней брезентом.

— А если она перепрыгнет? Тут же низко? — спросила я.

— Застрелю! Рита, слушай внимательно, — сказал Константин Иванович. — Ты не боишься?

— Нет, — ответила я не совсем правду.

— Опасного для тебя ничего нет, если ты всё выполнишь как положено. Ты мне веришь?

— Да, — ответила я совсем правду.

— Я в тебя тоже верю.

Мы говорили минут пять, пока я не поняла своего задания. Взять в левую руку вилы, в правую — фанерный ящик. Если тигрица захочет меня обойти, я заранее преграждаю ей ход вилами, вытянув их в том направлении, куда она захочет бежать. Если она бросится на меня, я должна быстро выставить перед собой ящик так, чтобы он пустой стороной был всё время на уровне её головы. Но всё это потом. Главное, нужно подойти к стене, что за мётлами. Обойти тигрицу с тыла, да так, словно я не замечаю её, будто её и нет там.

— Если она почувствует, что ты её видишь, она бросится. Ей незачем будет таиться, — сказал Константин Иванович. — А если не заметишь… Зачем ей в конфликт вступать? Она должна пропустить, думая, что ты идёшь мимо. Старайся боком идти, чтоб спиной не поворачиваться, и ближе трёх метров не приближайся — бросится.

Константин Иванович достал из кармана куртки наган, покрутил в нём барабан и остановил на нужном месте.

— Я бы сам пошёл, но ты не сможешь защитить, вернее, застрелить.

Константин Иванович остался у клетки за фанерой, а я бодро обошла центральную клетку, взяла ящик и вилы, прошла мимо глядевшего на меня Маиса.

Стараясь двигаться естественно, словно прохожу возле лежавшего в кустах зайца, пошла к стене, огибая кучу мётел.

Ещё от Маисовой клетки я увидела, что расстояние между стеной и тигрицей меньше трёх метров. Я боялась, как бы Константин Иванович не заметил мою нерешительность, а честнее сказать, трусость. Понимала, что это единственная и последняя попытка загнать тигрицу, и, решив, будь что будет, пошла к стене. Константин Иванович смотрел на зверя. Ещё я увидела, как мне показалось, направленное на меня дуло нагана. В полной уверенности, что тигрица сейчас бросится, в ожидании выстрела я, втянув голову в плечи, почти дошла до стены, и тут вилы в моей руке со скрежетом коснулись пола. Громко щёлкнул курок у нагана. Тигрица взвилась с рёвом высоко над мётлами. От её рывка мне заложило уши, и выстрела я не слыхала. Уверенная, что зверь убит, не в силах глядеть на его агонию, уничтоженная своей оплошностью, я дошла до стенки. Прислонила к ней вилы, поставила теперь ненужный ящик на цементный пол.

Сейчас придётся повернуться и поглядеть в глаза Константину Ивановичу, потом в мёртвые, по моей вине, глаза тигрицы.

В полумраке дверца клетки была единственным светлым оконцем, манила к себе и казалась мне сказочным выходом.

Соблазнительная дверца уже не нужна — не в силах поглядеть на Константина Ивановича, я посмотрела на тигрицу.

Она лежала метрах в двух от меня на куче мётел и смотрела горящими зеленью глазами.

Она заворчала, собралась ещё плотнее в комок, готовя в любой момент прыгнуть. Длинные жёсткие пучки усов словно приподнимали губы, обнажая влажные клыки. И над глазами тоже волоски, такие же жёсткие, как усы. Они сдвигались в переносье, образуя грозные складки. Изогнувшись то ли от напряжения, то ли от страха, тигрица начала дрожать.

— Ты не бойся, — прошептала я ей. — Ты очень красивая. Не бойся, иди в клетку, Амбра.

Я была счастлива оттого, что Амбра жива, и оттого, что дикий, сильный, красивый зверь был совсем рядом и не убивал меня, а я его совсем не боялась.

Я забыла про Константина Ивановича, не думала, что это моя самая первая встреча со зверем, а удивилась той разнице ощущений, когда видишь зверя за решёткой и так вот рядом. Если бы не назойливо светившая дверца, я бы не скоро вспомнила, зачем я здесь.

Тигрица, наверное, почувствовала мою доброжелательность к ней. Легла на куче осевших под её тяжестью мётел удобнее и всё реже рычала. В клетку идти она не собиралась.

«Пока я здесь, тигрица будет следить за мной и к дверце не повернётся. Если я уйду — ей и вовсе незачем идти в клетку. Пугнуть её ящиком? Так это не кошка дворовая, она так меня пугнёт…» — размышляла я в поисках решения.

И тут мне пришла на помощь далёкая отсюда бригадир птичника тётя Маруся.

Я загоняла страуса Цыганка в другой вольер. Цыганок лягался от возмущения, и было непонятно, кто кого загоняет. Иногда Цыганок бросался на решётку, обдирая с груди красивые перья, только переходить в другой вольер не хотел.

— За что же ты птицу тиранишь и сама маешься? — закричала, подбегая к нам, запыхавшаяся тётя Маруся.

— Да не идёт он. Полчаса бьюсь, сейчас водой оболью, живо уберётся, — возмутилась я.

— Скора ты на расправу! А ты сделай так, чтобы он захотел туда пойти.

Я решила попробовать загнать тигрицу тёти Марусиным способом.

Изредка порыкивая, видимо, для порядка, тигрица через силу широко раскрывала слипавшиеся глаза. Она хотела спать. Если бы я сейчас ушла, она наверняка бы вволю выспалась на мётлах.

Я нарочно превратилась в делового, неуклюжего человека. Прошла в дальний угол, прикатила оттуда колесо от машины. По дороге «нечаянно» споткнулась о ящик. Принесла рваный шланг, унесла ящик. «Нечаянно» уронила вилы. Скоро тигрице надоела моя деловитость. Ей хотелось покоя. Она слезла с мётел и легла на пол, ближе к клетке.

Я положила ящик на мётлы специально так, чтобы он, пока я буду что-нибудь ронять в углу, сполз с мётел.

Поняв, что я не угомонюсь, презирая меня за назойливость, на прощание грозно рыкнув, Амбра вошла в клетку. Константин Иванович закрыл дверцу и, не сказав мне ни слова, пошёл к выходу. Я разложила вещи по своим местам и пошла за ним.

Рядом с Константином Ивановичем стояла, должно быть вызванная директором, режиссёр и трясла его руку:

— Я вас поздравляю, от всей души поздравляю. Это же находка, — говорила режиссёр.

— И я вас поздравляю, — на всякий случай сказала я.

Константин Иванович сначала растерялся, а потом засмеялся и сказал мне:

— Видишь ли… Дрессировщик без помощника ничего не может. В цирке они за клеткой стоят, о них и не знает публика. А на репетициях бок о бок с дрессировщиком в клетке работают. Хорошего помощника трудно найти. Вот меня и поздравляют, что в тебе не ошибся.

Я так смутилась от похвал и своего поздравления, что Константин Иванович оставил меня в покое и сказал директору:

— Пиротехникам от меня подарок будет, за сегодняшний день, но ты им скажи, чтобы к патронам старые капсюли не подсовывали. Вовремя сегодня порченый капсюль попался. Я ведь стрелял в тигрицу — осечка вышла.

Сны Потапа

Дремлет медведь Потап в уголку клетки, изредка по зоопарку посетители пройдут, снег по дорожке поскрипит и снова тихо.

— Шёл бы ты в берлогу, Потап, — сказала Анна Ивановна. — Там тепло и сена я тебе много постелила. Иди…

Заснул Потап в берлоге. И приснилось ему, что он маленький, а рядом мама спит.

— Мама, ты спишь?

— Сплю, сплю.

— Мама, а почему ты толкаешься?

— Сон вижу.

— Мама, а что такое сон?

— Гм-гм. Малину ем. Лапами топочу — змей пугаю. Сладкая малина, вкусная. Понял?

— Мама, дай мне малины!

Хорошо рядом с мамой в берлоге. Тепло. Мягко. И мамино сердце громко стучит: тук-тук, тук-тук! Потом тихо стало…

Вынули люди маленького Потапа из берлоги. А вокруг — белое. Щипучее! Блестит! Воздух за мокрый нос кусает.

Потап хоть и маленький был, а храбрый, не хныкал, только глаза жмурил. Всё-таки страшно!

Сунул человек Потапа за пазуху. В берлоге хорошо пахло — мамой, а за пазухой — дымом, и плакать хотелось.

У человека сердце тихо билось — тук-тук-тук-тук-тук. Понял Потап, что у человека маленькое сердце, меньше, чем у мамы-медведицы.

И вдруг Потап зарычал:

— Мы-ы-ы-ы.

Хотелось бы грозно, да получилось жалобно.

Держит Потапа человек с маленьким сердцем за шиворот и говорит:

— Подарок вашему Зоопарку от Общества охотников. Принимай, Анна Ивановна!

Запомнил Потап два последних слова. Уткнулся носом в Анну Ивановну, от неё — медведями пахнет! Закутала в мягкое Потапа, к себе прижала и шепчет:

— Кроха ты моя! И кричишь, как телёночек. Уж так я по деревне соскучилась, думала, теляток и услыхать не придётся, а тут ты. Поживёшь дома у меня до весны. Подрастёшь хоть немножко. Потом в Зоопарк верну.

Анна Ивановна говорит, а Потап сосёт рукав её халата да слушает, как маму.

Заворочался Потап в берлоге, подтянул коленки к носу и опять заснул.

Этой ночью Анна Ивановна не спала. Потап, сонно моргая, тихо лежал у батареи на своём матрасике и следил за ней.

Анна Ивановна рассаживала по баночкам и кастрюлькам цветы, прикрывая их оборванные корни землёй, ругалась:

— Ах ты глумка пучеглазая. Хоть бы цветы пожалел. Ах бессовестный. А земли-то зачем в шапку насыпал? И рыбок сожрал.

Потап тихонько повернул голову к батарее.

— Когда же вам детский сад достроят? Тигрёнок при родителях мается от скуки. Медведица на весь зоопарк орёт дурным голосом. Сыночек её из бассейна не выпускает, замучил играми. Да и ты, Потапушка, подрос — с товарищами тебе веселее будет, чем со мной со старухой.

— Ох ты горе ты моё, горе, — опять засердилась Анна Ивановна. — Я же ножки у стульев нарочно горчицей намазала, чтобы ты не грыз.

Потап ответил бы, что они только вкуснее стали, — но теперь молчал. Он обиделся.

А случилось вот что. Уходя на работу в зоопарк, Анна Ивановна сказала:

— Я сегодня задержусь, Потапушка, ты уж не скучай, голубок.

Потап не понял — ждёт. А её нет и нет. Приходя с работы, Анна Ивановна кормила Потапа, а потом поливала цветы.

Он и сам не знал, почему захотелось их потрогать.

Зацепился когтями за подоконник, подтянул цветочный горшок зубами. Тот покачался немного и, стукнув Потапа по спине, разлёгся на полу. Кучка земли из него выпала маленькая и неинтересная. Второй цветок оказался кисленьким и сочным. Он просто таял во рту. Скоро кучка земли выросла. Потап плюхался на неё животом. Зарывался с головой. Раскидывал лапами.

Скоро от кучи остался один толстый червяк. Он ползал по полу, извиваясь, как рыбка в аквариуме. Червяк оказался вкусным.

Рассказать об этом Анне Ивановне Потап не мог. Ночью Анна Ивановна выносила мусорное ведро, мыла пол, зашивала порванные вещи, стирала. Только утром, перед уходом на работу, она успокоилась. Как всегда, несуетливо накрывала на стол. И тихо побренькивала от её шагов посуда в буфете. Изредка Анна Ивановна брала Потапову мисочку со сладкой кашей, прикладывала её к щеке. Сказав: «Кажись, остыла», взяла Потапа на руки и посадила к себе на колени.

Чувствует Потап сквозь сон, что в щёку колет. Больно, а проснуться не может. И приснилось ему, как однажды он испугался.

Как-то к вечеру Потап зевал от скуки и размышлял:

«Куда из зоопарка люди уходят? Вот сейчас — у площадки молодняка стоят… на нас смотрят… уходят… и не возвращаются!» Тут на площадку залетел воздушный шарик. Тигрёнок Васька на качелях развалился, чтобы никого кататься не пускать. Хотел Васька шарик лапой подцепить — мимо.

«Хоть бы мне достался», — мечтал Потап.

В бассейне белый медвежонок Север плещется. Тоже жадина — попить не всегда без драки пустит, не что что выкупаться. Шарик и бассейн облетел.

«Не лети, не лети к поросёнку Борьке, он мою кашу съел», — умолял Потап. Шарик и не приблизился к Борьке. Собака Динго ловила свой хвост. Наверное, играла в сыщика. Увидела шарик и бросилась его ловить. Да поздно, он у Потапа уже в лапах был.

— Немножко поиграю и дам тебе, — сказал Потап.

Только хотел животом на шарик лечь, как Динго подбежала — и цап шарик зубами. Тут ка-а-к ХЛОПНЕТ. Потап не помнит, как через решётку перелез и на конюшне очутился. Только поздно вечером, когда пришли с работы маленькие пони и, звеня колокольчиками, подошли к яслям, из горки овса выскочил Потап. И… бегом по дорожке — площадку молодняка искать. Бежит мимо слона и думает: «Вдруг когтями схватит?» Верблюда увидел — еще быстрее побежал: «Сейчас проглотит!» Всё перепутал. Бежал-бежал и наткнулся на клетку. А там звери сидят, на людей похожие, только маленькие. Ужас охватил Потапа: «Вот в каких чудовищ люди вечером превращаются. А я-то думал: куда они к концу дня уходят! Только бы Анны Ивановны среди них не было!» Смотрит — одна в осколок зеркала глядит и лицо чем-то мажет. Другая чавкает, как поросёнок Борька. Только одна тихонько в сторонке сидит.) Вдруг «Тихоня» как прыгнет, хвать соседку за хвост и на пол с ветки сбросила. Сел Потап на дорожку, голову лапами обхватил — орёт на весь зоопарк. Всех зверей растревожил. Хорошо, сторож прибежал. Лужицу под Потапом увидел и спрашивает:

— Что, трусишка, никак мартышки напугали?

Смотрит Потап: кажется, человек, и пошёл за ним в сторожку. Угостил сторож Потапа сладким чаем и бублик дал.

Что-то большое, тяжёлое лезло в ухо Потапу. Потап всегда понимал Анну Ивановну, но сегодня…

На работу приходила Анна Ивановна рано утром, и Потап всегда поджидал её. Ещё спал на горке тигрёнок Васька. Лёжа в кормушке, причмокивал во сне поросёнок Борька. Дремал, свесив в воду передние лапы, медвежонок Север. Он, наверное, боялся, что, пока спит, вода исчезнет. И, забыв о своём желании быть сторожем, громко храпела во сне собака Динго. Только Потап, заслышав шаги Анны Ивановны, бросился к двери и — расчихался. Так от неё пахло цветами. Будто много, много цветов вместе. Чих! — И ещё много цветущих кустов. Чих! — И деревья в цветах. Апчих! — Всё-всё вокруг в цветах. Ап-ап-чих!

— Глупый, — рассмеялась Анна Ивановна, — это духи. Я для гостя нарядилась.

— Зачем ты? — хотел спросить Потап, и отошёл подальше.

Но тут же про духи забыл, увидев на Анне Ивановне вместо синего белый халат! Стала она похожа на медвежонка Севера.

«Хочет с Севером дружить», — понял Потап и бросился к бассейну. Проснувшийся Север уже плавал.

Из воды показывались и пропадали пятки.

— Ны-р-р-рнул? — зарычал Потап, будто Север мог его слышать. И, прыгнув в бассейн, укусил Севера за пятку. Под водой забулькало.

— Видишь! — крикнул Потап бегущей к нему Анне Ивановне, — я тоже плавать могу и Севера победил.

Бассейн скрылся под брызгами. Анна Ивановна совала в воду руки и кричала испуганно:

— Фу-фу, тубо! — Как дрессированным собачкам. (Где и слышала-то, не помнит.) Потом, как людям: — Нельзя! Прекратите!

Видела сквозь брызги: лупит Север по Потаповой голове, как по мячику. Стукнет — нырнёт Потапушка. Только из воды выпрыгнет, опять по макушке — стук! — и не видно медвежонка. Да так быстро выпрыгивал и нырял Потап, что поймать его Анне Ивановне никак не удавалось. Пока Север не шлёпнул его по спине и тот вылетел Анне Ивановне прямо на руки.

Вся площадка была залита водой.

Сидя в луже, Динго осуждающе смотрела на беспорядок. Надрывно визжал над мокрой кормушкой Борька. А Васька презирал всех, сидя на сухой горке.

Пока Анна Ивановна вытирала дрожащего Потапа, её белый халат стал бурым. Смылся от воды цветочный запах. И стала прежней Анна Ивановна, любимой Потапом. Даже ворчит, как медведица:

— С тобой и одеться по-человечески нельзя. Глянь, в какую ты меня превратил замарашку. Сейчас учитель зверей придёт. Я и халат белый надела. Тебя же, дурачка, учить будет. — И вдруг прижала Потапа к себе и расплакалась. — В цирк тебя хотят забирать, Потапушка.

Только шевельнулся Потап во сне, как в лапу кольнуло.

Может, и не отдала бы Анна Ивановна Потапа в цирк, если бы не случай. На площадке молодняка в закутке за горкой стоял квадратный ящик. Деревянный с решётчатым окошком. Потап сколько раз просил Анну Ивановну: «Пусти меня в этот ящик. Посмотрю, что там внутри».

— Он для дела, — не пускала его Анна Ивановна. — Это не игрушки.

А как раз игрушки и лежали там внутри: кубики разноцветные, кружочки, флажки синие, зелёные. На них тоже кубики, круги нарисованы.

Кружок Потап знал. У них на площадке шина висела круглая. Если забраться в серёдку, качаться можно. С квадратом тоже знаком был. Ириска — квадратная. И вафельное мороженое, если немножко обкусать, тоже квадратное.

Это случилось в тот же день, когда Потап дрался с Севером в бассейне. Только Потап обсох немножко, как постучали в дверь на площадку.

— Вот нехорошо, я убраться не успела. А тебя учить сейчас будут, Потапушка.

Вошёл маленький, круглый человек в очках. Указав на Потапа, сказал:

— Уберите, уберите, туда, в ящик.

— Да он смирный, — сказала Анна Ивановна.

— Так надо, — ответил человек.

Анна Ивановна решётчатую дверцу приподняла, Потап от радости бегом в ящик. И человек ему понравился: добрый, разрешил в ящик залезть.

— Выньте это, — сказал человек, указав пальцем на игрушки.

Анна Ивановна исполнила приказ.

— А его закройте.

Анна Ивановна поджала губы, но дверцу замкнула. Потап аж взревел от обиды.

Никогда его так не обманывали.

Человек поставил перед решёткой кубик, спрятал за него конфету. Рядом поставил два круга и флажки воткнул. Потом загородил всё установленное от Потапа фанерой и переставил кубик с конфетой на другое место к флажкам. Убрал фанеру и сказал:

— Ну-с, молодой человек, что вы нам продемонстрируете?

Потап повернулся к нему спиной и уткнулся носом в угол ящика.

— Выпустите, — попросила Анна Ивановна, — он умный. Сразу на воле исполнит что надо. И конфеты он такие не ест. Ириски любит. Я дам вам. У меня есть.

Человек долго переставлял кубики и флажки. Анна Ивановна молча стояла рядом. А Потап так и не вышел из угла.

— Жаль, — сказал человек спустя некоторое время, — ваш любимец не блещет умом. Поросята и те сообразительнее.

— Да что вы, — улыбнулась Анна Ивановна, поняв, что опыт закончился, и Потапа сейчас выпустят. — Его на днях Валентин Иванович Филатов для цирка просил: «Хоть на годик дайте. На мотоцикле ездить научу». Способный медведь очень.

Пых, пых, пых — запыхтело рядом. Мотоцикл, сквозь сон вспомнил Потап. Только зачем он колется?

Потап уже хорошо ездил на мотоцикле. Валентин Иванович был доволен. Однажды пришёл, положил руку Потапу на шею и сказал:

— Вырос ты, Потап, почти взрослый. На днях в Японию поедем.

Слова «Япония» Потап не знал. А «поедем», конечно, знакомо было.

Анна Ивановна проститься зашла. Просит:

— Вы уж, Валентин Иванович, сберегите его. Не простудился бы.

Валентин Иванович смеётся:

— В такой-то шубище? В Японии жарко.

— Соскучилась я, — всплакнула Анна Ивановна.

Потап, как ткнулся ей носом в ладони, не отходит, сопит только.

— Вернётся, отдам вам, — сказал Валентин Иванович, — он тоже скучает.

Четырех бурых медведей взял с собой Валентин Иванович: Потапа, Гошку, Ворчуна и Машку.

Ехали долго.

Сначала летели в самолёте. И долго-долго плыли на пароходе. Потапу поездка не нравилась — качало очень. Вспомнилось Потапу, как Валентин Иванович дал ему и Гоше самокат. Показал, как держаться за руль и какой лапой отталкиваться. Гоша понял сразу. Лихо покатил следом за убежавшим от них Валентином Ивановичем. А Потап, увидев, что его обгоняют, самокат бросил и первый добежал до учителя.

— Э! Хитрец, — засмеялся Валентин Иванович и опять показал, как управлять самокатом.

Велосипед ничем не отличался от человеческого. Только педали пошире, удобные для медвежьей лапы. А мотоцикл…

Потап волновался. Всегда спокойный, Гоша прыгал на одном месте. Чужие запахи, незнакомая речь. Единственные привычные слова для медведей — «Советский цирк».

Валентин Иванович был спокоен. И Потап почувствовал, что он нервничает.

Машка прошла по канату. Станцевала барыню. Проехала на велосипеде. Сначала просто, обыкновенно сделала круг по манежу. Потом, как мальчишка-сорванец, сложила лапы на груди, отпустив руль. Тут раздались такие аплодисменты, что Машка от испуга свалилась с велосипеда. И, забыв, что она в платьице, на четвереньках ускакала за кулисы.

Из-за криков, смеха треска мотоцикла не было слышно. Казалось, Потап выехал на нём бесшумно. Он затормозил на середине арены и поглядел на сидящего в коляске Гошу. Гоша мелко-мелко дрожал. Подошёл Валентин Иванович, успокаивая, погладил Гошу.

— Очень много людей, Потап? Ты не волнуйся, — шепнул он ласково.

Потап на большой скорости сделал круг по арене. Ездил восьмёрками, объезжал расставленные специально для этого кегли. Закончив свой номер, развернул мотоцикл и уехал за кулисы. Несколько жалких хлопков получил он вслед. Валентин Иванович пришёл растерянный. Вскоре к нему подошёл человек и, вежливо улыбаясь и кланяясь, объяснил через переводчика:

— Японская публика понимает, что это обман. Советский мотоцикл автоматизирован для медведей. Вот если медведь поедет на мотоцикле японской фирмы…

— Хорошо, — обрадовался Валентин Иванович, наконец, поняв, в чём дело, — только седло ровное сделайте. На человеческом ему сидеть больно.

Новый мотоцикл Потапу не понравился. Очень блестел и вонял краской. Если вчера было много народу в большом здании цирка, то сегодня стояли даже в проходе. Потап не знал, конечно, что во всех японских газетах было сообщено, что русский медведь поедет на японском мотоцикле.

Потап выехал как всегда на арену. Привычно покосился на зажмурившего глаза Гошу. Сделал круг, проехал восьмёркой. И вдруг — такой шквал, грохот от аплодисментов! Потапу показалось, что сейчас цирк развалится. Он забыл про Валентина Ивановича, спрыгнул с мотоцикла и ринулся вприскочку вслед убегавшему Гоше. Потом Валентин Иванович гладил Потапа и прошептал, целуя его в морду: «Спасибо, родной, не подвёл».

А Потап слушал — и скучал по Анне Ивановне.

И тут расслышал он голос Анны Ивановны: «Вставай, Потап, ишь разоспался. Вот ёжик-то куда подевался! А я-то думаю, куда делся? И мышей не ловит. А он с тобой спит. Вставай, Потапушка, весна на дворе».

Варька

У меня умерла бабушка. И я старалась не приходить в свою теперь пустую и грустную комнату. Ночевала то у одной, то у другой знакомой. Кто-то из них сказал мне: «В зоопарке продаётся волчонок». Я знала, что собака спасает от одиночества.

У меня собака была. Почти каждое лето я отпускала эрдельтерьера Юту с моей подругой в таёжную экспедицию. Понимала, что ни один город не заменит собаке леса. Вернуть Юту из тайги сейчас я не могла.

Рано утром я поехала за волчонком. В дирекции быстро оформили документы и тут же дали пропуск, чтобы вынести зверя через контроль.

С детства мне хотелось иметь волка. Я представляла, как мы спокойно идём по улице. Или как носимся по лесу, и он учит меня охотиться: я — его поводырь в городе, а он — мой наставник в лесу…

И я пошла к клетке. Волчонок оказался раз в пять больше, чем я предполагала. Судя по ветеринарному свидетельству, ему было три месяца, а ростом он был почти как взрослый. Если бы документы на волка не лежали у меня в кармане, я бы, наверное, отказалась.

Но было уже поздно. Подошли люди, чтобы посмотреть, как я буду брать волчонка.

И я поняла — его надо взять быстро, чтобы не собирать толпу.

Волчонок был злой. Он не бросался сам, но стоило мне подойти ближе, как губы его вздёргивались к носу и редкие как у крокодила, молочные зубы щёлкали возле моей руки.

А все смотрят, смотрят и ждут. Тут принесли ящик. Но ящик оказался мал. И я делаю второй заход к волчонку, пытаюсь взять его сверху за загривок. Волчонок врастает в пол. Я медленно тяну к нему руку, он не выдерживает. Прыжок — и зубы щёлкают у моего лица. В толпе за спиной смеются. Но мне уже всё равно. Волчонок забился в угол и смотрит на меня оттуда. Он не укусил меня, и это не промах. Волк благороден. Но больше мне нельзя ошибиться. Я должна взять его красиво. Красиво — значит, одним движением и чтобы не укусил. Выход есть, но это предательство. Мне не хотелось бы так начинать свои отношения с ним.

За барьером смеются, и я решаюсь. Подхожу спокойно, смотрю в сторону. Так же, не глядя на него, протягиваю руку — я тебе доверяю, на, если хочешь, кусай. Он делает выпад, и моя рука у него в пасти, жмёт, но не больно, и смотрит на меня. Я отвечаю волчонку коротким, дружелюбным взглядом. Волчья этика требует после этого больше не подходить и подождать, пока волк сам не подойдёт. Но этого можно ожидать целый день или месяц, а мне надо сейчас, сразу. И я безвольно опустила руку на пол и продолжала сидеть около него.

Волчонок смотрел на меня удивлённо — разве ты ничего не поняла, а я принял тебя за свою. Он смотрел на мою безвольную руку и по ней видел, что я ничего не замышляю против него, что я не опасна. И вот тут я резко и крепко схватила его за шею. Звери врать так не умеют. От обиды и унижения волчонок на секунду растерялся. Другой рукой я схватила его за хвост. Теперь с ним можно было делать всё что угодно. Я взяла его красиво, и мне стыдно. Он висит в воздухе, шкура на шее с запасом, как у щенка, и, несмотря на размеры, он такой лёгкий.

В ящике он бился и грыз доски с такой силой, что молочные зубы вонзались в дерево.

Это была волчица, и я назвала её Варькой.

Варька тихо сидит под диваном. Вечером она вылезает и старательно изучает комнату. Она не смотрит на меня, только чуть огибает то место, где я сижу.

Она быстро обнюхивает все вещи, коротким галопом проносится по комнате и вдруг вскакивает на окно. Посыпались стёкла, и Варька, испуганная, с рассечённым надвое носом, кинулась на диван. Мне страшно. Нос не перевяжешь, время позднее, ветлечебница закрыта. Я заглядываю под диван. Варька лежит, положив морду на лапы, кровь льётся сильно. Я даю ей сырого мяса и воды похолодней.

Долго вожусь, загораживая окно стеллажом. Убираю бьющиеся предметы и всё лишнее.

Время от времени я заглядываю под диван. Варька лежит всё в той же позе, лужа крови перед ней становится больше. Волчица смотрит на меня холодно, и помочь я не могу. В час ночи я задремала.

Проснулась внезапно от того, что комната моя трясётся. Варька грызёт дверь. На мой голос она оглядывается и внимательно смотрит на меня ясными глазами. Волчица оказалась живучей.

Я даю Варьке мясо и долго стою с протянутой рукой. Не взглянув на меня, волчица опять залезла под диван.

В соседней комнате переговариваются соседи. Я надеюсь, что они не сумеют отличить волка от собаки, когда придут ко мне выяснять отношения. Во всяком случае, не сразу. Например, мою белую королевскую кобру они долго считали ужом и были спокойны.

И тут я увидела, что Варька ест мясо, значит, рана не опасна. (Смертельно раненные животные не едят.)

Целый день Варька спала.

Вечером, как только я потушила свет и легла спать, Варька вылезла из-под дивана и опять принялась за дверь. Она надкусила совсем немного, а треск раздался на весь дом. Пришлось встать и включить свет. Я взяла флакон лосьона «Утро» и облила дверь сверху донизу. От этого запаха Варьку стало тошнить. Форточку открыть нельзя из-за книжной полки. Волчица начала с разгону прыгать на стены. Разгонится и прыгнет. Потом она устала и заснула. Сначала она просто дремала, вздрагивала и прислушивалась, а потом заснула, как младенец. Её можно было трогать и переносить с места на место. И я надела на неё ошейник.

Как она удивилась, когда проснулась! Пыталась снять ошейник зубами, долго и яростно чесала себе шею. Убедившись, что от ошейника не освободиться, Варька презрительно забыла о нём. Щенки в таком случае долго скулят и бьются.

Варька забыла про ошейник, но всё время помнила о двери. И стоило мне отвлечься, принималась за неё, стараясь урвать куски побольше. Я вставала со своего места, волчица переставала грызть дверь и сидела, судорожно зевая от скуки.

Тогда я решила вывести её погулять. Но сначала надо было продеть цепь через кольцо ошейника. Варька меня по-прежнему к себе не подпускала, наверное, помнила, как я обманула её в зоопарке. Пока я думала, волчица, ошалев от скуки, опять начала бессмысленно прыгать в углу. В это время пришла моя подруга Нинка.

— Хорошая волчица, — сказала она. — Давно?

— Неделю.

— Гулять ходила?

— Нет.

— Ну, давай сейчас.

Варька в это время залезла под диван. И мы пошли на хитрость. Привязали к цепочке жёсткую верёвку и отодвинули диван. Нинка стала кривляться и прыгать перед Варькой, чтобы привлечь её внимание. Варька смотрела на неё с холодным удивлением. Я забралась на диван и просунула цепочку в кольцо ошейника, а пропущенный конец подтянула к себе кочергой. Теперь Варька была на цепочке.

Я потянула её к двери, но она упиралась, хрипела, потом бросилась на меня.

Я отскочила и стала советоваться с Нинкой.

— Сделаем растяжку?

— Давай.

Растяжка — это второй поводок. Если волчица бросится на меня, Нинка её удержит, если на неё — я оттащу.

Мы сделали растяжку, и я открыла перед Варькой дверь. Она сразу поняла, что выпускают. Понеслась по коридору, мы открыли дверь, и она бросилась в лестничный пролёт с площадки второго этажа. Наверно, решила сократить путь. Повисла на ошейнике. Мы вытащили её, и она тут же снова бросилась сквозь прутья перил. И так раз шесть, пока поняла.

Натягивая поводки, Варька бросилась через дорогу, мы бежали за ней. На той стороне улицы нас остановил милиционер. Пока он объяснял, где надо переходить улицу, Варька рвалась и металась, как дикая лошадь. Милиционер заинтересованно посмотрел на неё.

— Какая порода? — спросил он.

— Волк, — ответила Нинка.

Не поверив, милиционер рассмеялся.

Варька поволокла нас в садик между домами.

Спотыкаясь друг о друга, мы обежали его раз десять. Варька нюхала землю и воздух, неутомимо таскала нас по кругу, потом стала валяться в грязных листьях. Тут она запуталась в поводках и поняла, что она не свободна. В отчаянии она кинулась на меня, прямо в лицо. Нинка натянула свою верёвку. Варька стала кидаться на неё, раз двадцать без передышки. Я вцепилась в свою цепочку почти у самого ошейника, чувствуя лицом и руками тепло её разгорячённого бегом тела.

Варька искала способа освободиться. Она взяла зубами конец свисавшей из моих рук цепочки, долго носилась с ней, потом стала закапывать в листья. Это не помогло, и она решила запутать следы. Она опять побежала по садику, петляя и делая большие скачки в сторону. Мы бегали за ней, продираясь сквозь колючие декоративные кусты, стукаясь о скамейки. Внезапно она успокоилась и села. Я нерешительно дернула её за цепочку. Варька послушно пошла. Мы повели её домой. Знакомый милиционер засмеялся издали, вспомнив Нинкино остроумие.

В эту ночь волчица впервые взяла у меня из рук еду. Аккуратно слизнула с ладони кусочки мяса.

По ночам мы с Варькой ходили по комнате. Я по одной стороне, волчица — по другой. Так мне меньше хотелось спать, а Варька не грызла дверь. Днём я разрешала ей доламывать всё, что хотелось. Раз я привела её к себе жить, пусть она переделывает всё, как ей нравится.

Однажды Нинка пришла ко мне ночевать. Я очень обрадовалась. Во-первых, обрадовалась просто так, во-вторых, подумала, что Нинка будет ходить вместо меня вдоль стены, а я высплюсь. Вечер прошёл спокойно, и мы все заснули. Я легла с краю. Дело в том, что волчица во время своих ночных прогулок по комнате диван не огибает, а пробегает по нему, держась ближе к стенке.

Заснули мы сразу. Я не спала уже несколько ночей, а Нинка только что вернулась с происшествия. Она работает в милиции.

Громкий стон разбудил меня. Варька наступила Нинке на голову. Волчица стояла на столе. Двумя лёгкими прыжками Варька промчалась вдоль стенки и принялась за дверь.

Тогда мы решили ходить по очереди. Я встала первая. И тут Варька легла на диван рядом с моей гостьей. Я не знаю, почему она так решила. Стараясь особенно не шевелиться, Нинка сказала:

— Вот видишь. Так надо приручать волков. Она видит меня второй раз в жизни и уже полна доверия…

Волчица тихонько сдирала зубами ремешок от часов с Нинкиной руки. Она смотрела на Нинку наивными щенячьими глазами.

Я очень ревную своих зверей. И мне захотелось вышвырнуть Нинку на лестницу.

— Ей скучно с тобой, — сказала Нинка, — вот она и потянулась ко мне.

Варька тянула ремешок из её рук, а Нинка шутя отнимала. Так они играли. А я сидела в кресле и мрачно смотрела на них.

— Зверь считается абсолютно ручным, — небрежно продолжала Нинка, — когда он разрешает к себе прикасаться. Вот смотри…

Она протянула руку. Лёгкий поворот Варькиной головы, и… кровь на руке. Мне стало немного легче. Хотя и жаль Нинку. Я поняла, что Варька ещё не принадлежит никому.

Я подала Нинке пол-литровую бутылку с йодом и бинт. Спать не хотелось.

Мы сидели и разговаривали.

— Я не знаю, — сказала Нинка, — должны ли люди держать волков.

— Я тоже не знаю.

— А куда ты денешь её после отпуска?

— Оставлю у себя.

Варька села рядом с нами и с задумчивым видом стала грызть шнур от настольной лампы.

— Пора тебе заняться чем-то стоящим, — твёрдо продолжала Нинка, — волки, змеи — это для души…

— Сейчас ударит током, — сказала я и скатилась с дивана.

Нинка тоже вскочила, схватив Варьку на руки. Волчица была так испугана, что забыла её укусить.

После этого потрясения мы все быстро заснули и спали долго, часа два. Проснулись от того, что Варька раздирала наш диван. Моему терпению пришёл конец. Я взяла цепочку и несколько раз ударила Варьку. Она не огрызалась, не пряталась, просто удивлённо смотрела на меня и вдруг примирительно забила хвостом. Потом она глубоко вздохнула и стала жевать вырванную из дивана травинку. Больше я не била её никогда. Она не поняла даже, за что её наказали. Она ведь не нападала на меня, не крала у меня мясо. А что били за какую-то тряпку, набитую соломой, это ей и в голову не могло прийти…

Теперь мы каждый день ходили гулять. Варька на меня больше не бросалась и не прыгала в лестничный пролёт. Она приветливо махала хвостом встречным собакам, а они лаяли до хрипоты или, поджав хвост, тащили своих хозяев подальше от нас.

Однажды к нам подошла очень доброжелательная женщина с очень доброжелательной собакой. Но Варька коварно цапнула собаку за морду, и они ушли.

Гуляли мы часа по три, но Варьке всегда было мало. Обратно я тащила её силой. Дома она всё время сидела около двери. Здесь я впервые погладила Варьку. Сделала вид, что открываю дверь, Варька ждала и дрожала от нетерпения. Я погладила её, и она даже не огрызнулась.

Привезли Юту.

— Я поступать решила, в Лесотехнический, — объяснила мне подруга. — Пришлось вернуться.

Варьке будет веселее, подумала я. Да и я очень соскучилась. Юта давно уже привыкла к неожиданностям. К моим зверям она относилась хорошо, но сразу давала понять, что она хозяйка. Но это было раньше, а сейчас Юта постарела. Ей было девять лет, для эрдельтерьера это много.

Юта оглядела комнату, понюхала волчицу и, не глядя на меня, залезла в кресло. Раньше ей туда лазить не разрешалось, и она помнила об этом.

И вдруг я увидела комнату Ютиными глазами. Подстилка порвана, из её мисок ест волчица, окно загорожено полкой. Я поняла, как грустно моей старой собаке, и не согнала её с кресла. Я подошла, чтобы приласкать её, но она отвернулась. Всё ясно, от Юты помощи не будет.

Но волчице Юта понравилась. Варька не сводила с неё глаз. Сидела тихо и смотрела, как, похрапывая от старости, Юта спит в кресле. Но скоро это пренебрежение показалось Варьке обидным. Она подошла и потянула из-под собаки коврик. Юта проснулась и зарычала. Волчица отскочила и смирно села в сторонке. Юта долго устраивалась в кресле, кряхтела и заснула наконец. Всё повторилось, и потом ещё и ещё, несколько раз подряд. Я села на подлокотник кресла и стала охранять собачий сон. Наверное, я задремала, потому что проснулась от Юткиного крика. Варька цапнула её за хвост. Юта не рычала, не лаяла, она открыла рот и на всю квартиру кричала, как человек, потерявший над собой власть от отчаяния и обиды. Большая старая собака по-щенячьи полезла ко мне на колени…

Я решила, что надо менять квартиру. Если я перееду с Литейного куда-нибудь за город, мне будет легче разместить моих зверей так, чтобы они не мешали друг другу. Я не могла вернуть Варьку в зоопарк. Там слишком много волков. Мне потому быстро и отдали её. Но если даже её оставят, будет ещё хуже. После такого разнообразия впечатлений сидеть в пустой голой клетке… Выход оставался один — отдать Варьку в хорошие руки, на время, пока я обменяю городскую комнату на загородную.

Таких людей я знала. Муж и жена. Они тоже мечтали завести волка. Жили за городом. У них была половина деревянного дома и гараж. Пусть Варька поживёт там. Для них это будет удобный случай проверить, так ли они любят волков, как им кажется. И я позвонила Серёже на работу.

Он приехал вечером на машине. Я надела на Варьку ошейник и повела во двор. Варька нетерпеливо тащила меня по лестнице, думала, что идём гулять.

Я передала Серёже поводок и стала запихивать волчицу к нему в машину. Она рвалась ко мне, скулила.

— Как только устроюсь за городом, заберу.

Серёжа кивнул, и я захлопнула дверцу машины.

…Без Варьки комнатный беспорядок был неоправдан, и мне казалось, что мы с Юткой выселили хозяина и сидим сейчас в чужом доме одни. Я повела Юту гулять. Мы бродили с ней по улицам, мёрзли, но домой идти не хотелось.

Следующий день был таким же. Ютка храпела в кресле, шёл дождь. Я разбудила собаку и разрезала арбуз. Юта немного обрадовалась, съела кусочек, а потом опять заснула, и усы её были мокрыми от арбузного сока.

И тут приехал Серёжа. Я выскочила во двор, он выпустил из машины Варьку, она бросилась ко мне, скулила, била хвостом по асфальту, лизала и ласково хватала меня зубами за шею. Серёжа смотрел на нас, потом подошёл.

— Она ничего не ела, понимаешь… Сразу же начала выть. Приходили соседи, а жена уехала…

— Вернётся.

— Вот возьми для Варьки мясо, тут килограммов пять…

Мы ещё постояли немного. Потом он сказал:

— Ну мне пора. Надо ещё за женой заехать, она здесь у матери.

Я решила доставить Варьке удовольствие и ушла с ней гулять на всю ночь. Юту мы оставили дома спать. Мы гуляли с ней больше пяти часов.

Но утром она опять сидела у двери и просилась на улицу. Если бы я могла выпустить её в лес! Но она не умеет охотиться и погибнет. Надо как можно скорее перебраться за город, выбрать местечко поглуше, куда-нибудь за Мгу, леса там густые. Варька была бы на свободе, а кормилась у меня.

На следующую ночь мы возвращались с прогулки. Я вела на поводках Юту и Варьку. Теперь они прекрасно ладили, даже миски их стояли рядом. И вообще с Варькой стало легче. Только с прогулки приходилось таскать её волоком.

Я уже открыла ключом входную дверь и начала затаскивать Варьку в коридор, когда звено в цепи лопнуло. Наверное, оно было бракованным. Я сунула в комнату собаку и побежала за волчицей. Варька прыгала во дворе. Я сразу же побежала к воротам, чтобы закрыть их, но ворота были прикованы к стене цепями. Варька выскочила за ворота и побежала по Литейному. Я бежала за ней. Полуметровый обрывок цепи позвякивал, ударяясь об асфальт. Перебегая улицу Некрасова, Варька наткнулась на трамвай. Заскрежетали тормоза, я отвернулась. Но трамвай прошёл, а Варька уже была на другой стороне улицы.

Мы бежали по набережной. У меня кололо в боку и тошнило. Иногда я не могла бежать и повисала на парапете. Тогда Варька садилась в отдалении и ждала меня. Один раз она подпустила меня почти вплотную, но схватить за обрывок цепи не дала.

Мы пробежали по пустому Невскому, через Дворцовый мост к Ростральным колоннам. Оттуда к зоопарку. Я уже не могла бежать, и Варька перешла на шаг. И она всё время ждала меня. Но не давалась. Она долго вертелась у зоопарка, нюхала крепкий от сырости запах зверей и птиц и опять повернула к Литейному. Она нашла наш двор, подошла к парадному и, развернувшись, опять выскочила ка улицу. Было пять часов утра. Кое-как я добралась до отделения милиции, объяснила дежурному, что сбежал волк, и просила не убивать. Оставила свой адрес и пошла домой. Я уснула не раздеваясь, но в семь часов проснулась, как от будильника, и снова пошла в милицию. Дежурный сказал, что почти все постовые видели её, но поймать не удалось. Дежурный был очень молодой парень. Он взял из моих рук обрывок цепи, который я забыла выбросить.

В десять часов дежурный нашёл меня и сказал, что волк во дворе Музея Арктики.

Я поехала туда. Шёл дождь со снегом. Варька лежала у крыльца, привязанная верёвкой к водосточной трубе. Какой-то человек заботливо передвигал её доской из лужи на сухое место. Я запомнила его доброе, замирающее от страха лицо. Варька поползла навстречу мне. У неё были перебиты лапы. Я взяла её на руки и понесла. Ни в какой транспорт нас, наверное, не пустили бы, ия пешком отнесла её в ветеринарный институт.

Когда врачи осматривали Варьку, я держала её. Она не скулила, только вздыхала и следила за мной.

В это время пришёл хирург, все расступились перед ним, и он склонился над Варькой. Руки у него были жёлтые от йода, мягкие и, наверное, снимали боль. Варька щурилась под его руками, как кошка.

В станке стояла лошадь с забинтованной головой. Она издали принюхивалась к Варьке и не боялась.

Профессор прощупал Варькины лапы, живот и спину. Лошадь в станке мерно кивала белой головой, в приёмной щебетала какая-то птица, и я подумала, что всё обойдётся.

Профессор положил руку Варьке на голову.

— Операция не поможет. Надо усыпить, чтобы не мучилась… Хотите, провожу вас туда?

Я решила, что необходима напористость. Строго, по-деловому, я сказала, что это будущая кинозвезда. И ещё я говорила, что, как работник зоопарка, не позволю наносить урон государственному кинематографу.

Профессор и врачи, стоявшие группой поодаль, смотрели на меня удивлённо.

Варька тыкалась мне носом в ладони, дышала в пальцы.

Чтобы разжалобить, я сказала, что мои трое детей ждут дома и не переживут, если… Ну, что я им скажу?

— Я понимаю, — разгадал мои уловки профессор. — Знаете, — сказал он, — я всю жизнь мечтал иметь волка, да как-то не пришлось… Не надо зря мучить.

Он грустно взглянул на Варькину морду и сказал:

— Знатный шрам. Обычно звери нос берегут.

Я рассказала про случай с окном. Профессор слушал внимательно. Группа врачей приблизилась, старательно разглядывая Варькин нос.

«Наверное, студенты», — подумала я.

— Может, попробуем, Владислав Францевич? — спросил один из них — и тут же ответил: — Только вряд ли… Не выживет.

Варька дома. Лежит на матрасике, накрытом простынёй. Я сижу возле неё и жду Нинку.

— Молодец волчица! — сказали мне про неё врачи. — Ни одна бы собака не выдержала.

Стоит мне отвернуться, как Варька откусывает кусочек от гипса. Если я не замечаю, выплёвывает его или быстро проглатывает, чтобы скрыть вину. Если я встаю, она тут же ковыляет к двери.

Я отношу её на матрасик, заслоняю ладонями искромсанный по краям гипс.

Варька буравит носом мои руки, раздвигает, ищет щёлочку, чтобы сорвать хоть кусочек с ненавистных «тисков» на лапах.

Нинка пришла вечером усталая после дежурства.

— Как Юта? — спросила я.

— Отсыпается в кресле моего папы. Ты посмотри на себя в зеркало!

Зеркало у меня странное, вернее, старое, в трещинах, крапинках. Даже неказистое лицо, отражаясь в нём, становится одухотворённым, загадочным, как в сумерках, красивым.

— А ты посмотри в моё!

Нинка подала мне карманное зеркальце: веки красные, под глазами синяки.

— Ты серая, вернее, зелёная. Как ты завтра пойдёшь на работу? Тебя не только страус — колибри залягает.

Варька не спала. Мышцы на её плечах и боку двигались. Видимо, она куда-то бежала во сне.

— Помнишь Сашу Петрова? — спросила Нинка. — Ну, вместе с нами в зоопарке работал. Он в заповеднике теперь.

Я помнила и уже знала, что будет дальше.

— Помнишь, весёлый такой? Я с ним по телефону говорила. Он здесь к тёте приехал. Волчицу возьмёт. Даже обрадовался.

— Вылечу — отдам.

— Он сказал, что сам должен выходить…

Я сама знала, что тогда она привыкнет к нему лучше. Я понимала, что Нинка — мой самый большой друг и всё сделала правильно. Она тоже устала. Нинка говорила мне что-то спокойно, почти ласково убеждала, и я вышла в коридор. В темноте, на стуле между шкафами я слышала, как Варька простучала гипсом по полу, громко засопела в щёлочку двери. Я знала, что Варьке будет неприятно прикосновение чужих рук. Я представила, как Варька смотрит на меня и её раскосые глаза становятся ещё длиннее от любви. В старости вокруг её глаз, наверное, будут седые волоски. Она будет ещё красивее.

Я приоткрыла дверь и, не глядя на Варьку, сказала Нинке:

— Увозите!

Когда я пришла с работы, Варьки не было. Всё стояло на своих местах. Умытая и причёсанная Юта принесла мне тапочки.

Мой лебедь

Однажды к нам в зоопарк приехал лесник и привёз полумёртвого лебедя. Он рассказал, что возле его дома есть озеро. На нём останавливаются во время перелёта лебединые стаи. Одна такая стая отдыхала на озере. Лебеди плавали на чистой воде, защищённой камышами, и торопливо искали пищу, чтобы набраться сил и продолжать перелёт. Одна лебедиха совсем близко от поверхности воды увидела блеснувшую рыбу. Озеро было спокойно, и рыба стояла на месте, чуть шевелясь. Лебедиха опустила голову в воду и схватила рыбу. Это была блесна, отлично сделанная браконьером. Даже щука не отличила бы её от настоящей рыбы. Лебедиха билась на невидимой леске, взмахивая крыльями.

Лебеди собрались в круг, волновались, изгибали шеи. Только один лебедь плавал совсем близко от своей лебедихи. Он пытался успокоить её и говорил что-то, пригибая голову к воде. Он не мог понять, что держит лебедиху. Беда казалась таинственной и от этого ещё более страшной. Он только чуть отдалился, когда лесник, пробравшись сквозь камыши, подплыл на своей лодке к птице, попавшей в беду. Прямо в воде человек отсёк ножом леску и втащил лебедиху в лодку. Он накрыл её брезентовым плащом, и она перестала бить крыльями. А лебедь плыл за лодкой, плыл совсем близко, встревоженный, озабоченный, не зная, как выручить свою подругу. Он проводил лодку до самых камышей и остановился.

Лесник хотел вытащить блесну из лебединого горла. Держать лебедиху было трудно, и он завернул её крепко в свой плащ. Над грубым брезентом моталась лебединая шея.

А лебедь в это время кружился над озером, кричал, звал. Он искал её в камышах. Он летал над домом лесника, устало махая крыльями. Лесник вставил в клюв лебедихи распорку-палочку, мягко обмотанную тряпкой, и запустил в птичий разинутый рот пальцы. Блесна застряла глубоко в горле. Помочь птице не удалось. Ночью она погибла.

Прошло несколько дней. Улетела стая. Лишь один лебедь плавал посреди озера. Он был один на всём опустевшем озере. Он всё ещё ждал свою лебедиху.

На рассвете лесник вышел из дому. Выпал снег. Лебединые следы натоптали тропинку вокруг дома.

Лесник поймал руками ослабевшую птицу и привёз к нам.

Лебедь трудно пережил зиму. Он лежал на дощатом полу, вытянув длинную шею и распластав крылья. Он даже не мог отворачивать голову от насильно кормивших его людей.

Мне очень жаль было птицу. Я выбирала самую свежую рыбу, смачивала её рыбьим жиром и, положив её в клюв, гладила лебединую шею, чтобы рыба ушла в желудок.

К весне лебедь поправился. Его выпустили в речку к другим птицам. Я назвала лебедя Гогой.

Все зоопарковские лебеди жили парами. Только Гога плавал один, опустив к воде маленькую голову на гибкой шее.

Я полюбила грустную птицу.

Как-то я принесла ему молодой, свежей травы. Он не спеша съел её, потом спокойно, будто делал это всегда, подошёл ко мне, взял край платья в клюв и замер. Я погладила его шелковистую голову, и он прикрыл глаза. А когда я пошла, лебедь плыл вдоль берега, трубил и словно бы кланялся мне. С тех пор мы стали друзьями.

Гога всегда ждал меня у калитки, смотрел, как я кормлю других птиц, нетерпеливо дёргал клювом за платье. Мне нравилось кормить его отдельно. Гога всегда делился со мной. Возьмёт булку в клюв, на меня смотрит: «Ешь тоже!» Мне смешно, а он шипит, что-то мне на лебедином языке говорит, только тихо очень. Наверное: «Ешь тоже и не уходи».

Иногда мы гуляли по дорожкам парка. Гога собирал мелкие камушки и проглатывал их. Птицам они нужны вместо зубов: пищу в желудке перетирать. Если подходили близко к клеткам с хищниками, Гога волновался: ершил перья, вставал передо мной — не пускал. Как отойдём на безопасное, в его понимании, расстояние, он поворачивался к хищникам и ругался. Шею вытянет, шипит: мол, такие-сякие, вредные, кровожадные. Покричит, крыльями похлопает, а потом на меня строго посмотрит: «Не рискуй зря, глупая».

Относился он ко мне трогательно, как к птенцу. Нащиплет травы мелко, словно ножом нарежет. К ногам моим положит. Пока я эту траву не спрячу за спину, будто съела, он ни травинки не проглотит. А потом совсем пастись перестал. Я траву спрячу, а он всё равно не ест. Камней наберёт, передо мной разложит. Смотрит на меня внимательно, трубит, волнуется. И я догадалась. Это раньше он обучал меня, а теперь, по его расчетам, я сама должна пищу добывать.

Как-то мимо нас с Гогой пробежал лисёнок, удравший из клетки. Он шмыгнул в кусты и затаился. Я бросилась за ним в надежде поймать. Но куда там. Лисёнок только хвостом махнул, удирая в глубь парка. Я смотрела ему вслед, услышав странные звуки, оглянулась — ко мне неуклюже бежал Гога. Он раскинул крылья. Одним крылом закрыл мои ноги, а вторым ударил по кустам. Он бил долго и успокоился только, когда на кусте почти не осталось листьев и стало видно, что лисёнка там уже нет. Я присела перед Гогой на корточки. Он долго приходил в себя. Тяжело дышал и вздрагивал. Потом затих и стал перебирать мои волосы клювом.

Но скоро мне пришлось на год уехать из города. Я часто вспоминала Гогу, скучала. Вернувшись, сразу же поехала в зоопарк. Было воскресенье. Вместе с сотрудницей зоопарка — моей подругой — мы, разговаривая, шли вдоль изгороди лебединой речки. Невозможно было пробиться сквозь стену посетителей, чтобы увидеть Гогу. Дойдя до тупика, мы услышали лай и рычанье собаки. Она кого-то терзала. Закричала женщина — я разобрала слово «лебедь». Мы с трудом пробрались сквозь толпу. Собака, привязанная к забору, трепала лебедя. Мы с подругой оттащили её, и я перенесла тяжёлую птицу на безопасное место.

Лебедь, истерзанный, ощипанный до безобразия, почти не был ранен. Он скоро пришёл в себя. И вдруг стал радостно трубить и кланяться, рассказывая мне, как он здесь жил и скучал. Страшный, ободранный, он говорил, говорил свои лебединые слова.

— Это он к вам бежал вдоль решётки? — спросил кто-то в толпе.

Я не ответила. Я слушала, что рассказывал мне Гога.