Сибирская эпопея XVII века

Глава 3. Освоение сибирских просторов

Присоединение сибирских земель невозможно отделить от их активного хозяйственного освоения и включения в экономическую жизнь России. Это были две стороны единого процесса, повлекшего за собой превращение Сибири в органическую часть Русского государства. «Географический подвиг открытий непосредственно переходил в трудовой подвиг освоения», — писал в 1951 г. о заселении Сибири В. В. Покшишевский [111, с. 197]. Огромный фактический материал, накопленный исторической наукой за последующие три десятилетия, полностью согласуется с этим замечанием известного географа.

Освоение русскими открытых за Уралом земель стало частью великого процесса преобразования природы человеком. По сравнению с эпопеей географических открытий, эта сторона деятельности первопроходцев и первопоселенцев, быть может, менее насыщена яркими событиями, а потому и менее известна, что, однако, не умаляет ни ее важности, ни величия. Это следующий закономерный этап сибирской истории, неотделимый от предыдущего, но самый продолжительный. Видоизменяясь, он продолжается и поныне и относится, по меткому выражению И. М. Забелина, «к самой главной и светлой стороне человеческой деятельности» [52, с. 286].

В данной главе пойдет речь об основных направлениях хозяйственной жизни русского человека в Сибири XVII в.

На начальной стадии колонизации русские переселенцы оседали на жительство, концентрируясь в построенных первопроходцами «городах» и «острогах» — немногочисленных и разбросанных на большом расстоянии друг от друга укрепленных селениях, которые, постепенно разрастаясь и преображаясь, отпочковывали от себя новые населенные пункты, временные и постоянные. Стук топора — это первое, чем возвещал русский человек о своем поселении в любом уголке Сибири, а свежий бревенчатый сруб среди безбрежной тайги или тундры уже наглядно и неоспоримо свидетельствовал о начале качественно нового этапа освоения этих земель. Город как социальное образование на большей части сибирской территории впервые появился лишь в ходе русской колонизации.

Города в таежной зоне нередко вырастали из зимовий — временных прибежищ служилых и промышленных людей. Строились зимовья нескольких типов. Простейшее — «зимовье по-промышленному» — представляло собой курную «избу с сенцы» без всякого «острожного заводу», с плоской крышей и маленькими «волоковыми» окнами. Однако более распространенными являлись зимовья усложненной конструкции, в частности с «нагороднями», когда продолженный выше перекрытия сруб, поднимаясь над плоской крышей на 1–1,2 м, образовывал на пей подобие стен, в результате чего зимовье приобретало вид одиноко стоящей крепостной башни. Многие зимовья имели тыновую ограду с бойницами, и такое поселение приобретало вид небольшого острожка. Остроги также бывали разные. Общим правилом являлись стены из вертикально поставленных бревен; стена, однако, могла быть «стоячей» и «косой» (с наклоном внутрь укрепления), с помостом для верхнего боя и без него, врытой в землю или поставленной (с опорой на козлы) непосредственно на грунт, как это чаще всего бывало у «косых острожков», высокой (до 6 м) и сравнительно низкой (4 м) и т. д.; существенно различались остроги по количеству и форме башен.

Если башен было больше четырех, то укрепление могло уже именоваться «городом», однако главное отличие «города» от «острога» в начальный период освоения Сибири заключалось в особенностях конструкций стен. «Город» должен был иметь более прочные рубленые стены — чаще всего «городни» (соединенные друг с другом и башнями срубы прямоугольной формы). Большое значение здесь, однако, имела сила традиции, и многие возникшие на базе небольших крепостей города именовали до самого конца XVII столетия «острогами», несмотря на большое количество башен и рубленые стены.

Башни сибирских городов обычно были четырехугольными в плане, реже — шести- или восьмигранными, их часто дополняли смотровыми надстройками, в результате чего высота башни (от земли до венчавшего шатровую крышу «орла») могла достигать 16, 20, 26, 46, 50 м. Высота рубленых стен в крупных городах доходила до 6–7 м.

В Сибири городни чаще всего не засыпали землей и намнем, и тогда они, как и башни, не только являлись фортификационными сооружениями, но и выполняли одновременно хозяйственные и иные функции: служили амбарами-хранилищами, тюрьмами, караульными и жилыми помещениями; в башнях устраивались также часовни и церковные звонницы. Вместе с тем в крепостные стены нередко встраивались всякого рода хозяйственные и культовые постройки, которые в случае необходимости выполняли роль фортификационных сооружений [67, с. 115–121; 15; 126, с. 87–88; 72, гл. 2].

Комплекс таких строений имелся в большинстве «государевых» острогов, поскольку почти каждый из них одновременно являлся и административным центром определенной округи. Даже в самых незначительных из них, кроме жилых домов, как правило, были «съезжие избы» (канцелярии), церковь, «государевы амбары» (причем иногда в два-три этажа). Приведем ранние описания двух сравнительно крупных и впоследствии знаменитых сибирских центров. «Охоцкой город рубленой, а рублен в косой угол в одну стенку без нагороден и без карасов о два боя, вышина две сажени без аршина… А башня в две сажени без двух четвертей, вышина башни полчетверти сажени печатных, о четырех боях. Да в городовой же стене великих государей онбар казенный о двух жирах и с нагороднею, в городовой же стене другая изба, живут казаки, в городовой же стене третья изба, живут приказные люди, с нагороднею. В городе две избы аманацкие, да караульня, да поварня» (1666 г.).

«Нерчинск город деревянный, рубленой. В городе 8 башен: 4 башни проезжие с вороты да по углам 4 башни глухие… наверху у башни нарублен чердак и кругом перила, в чердаке часы боевые». Есть зелейный погреб, где хранятся порох и свинец, в оружейном сарае — пищали и самопалы, копья, бердыши, в казенном амбаре — хлеб и пушнина» (1697 г.) [цит. по: 126, с. 186; 142, с. 155].

Внутреннее пространство сибирских городов и острогов на раннем этапе их существования распределялось, таким образом, — исключительно рационально. Как отметил один из исследователей сибирского города, «компактность в организации острогов и крепостей, продиктованная внешней обстановкой и суровыми климатическими условиями, являлась наиболее характерной чертой при строительстве, определяя полностью характер внутренней планировки и приемы размещения отдельных объектов» [98, с. 17]. Следствием этого бывали жалобы жителей на «тесноту великую» и их желание быстрее поселиться за пределами первоначально занимаемой городом территории, где они могли бы расположиться с привычным размахом — пе только поставить дворы, но и развести огороды, для чего, например, в начале XVII в. участки размером вдоль и поперек по 5–7 сажен считались уже совершенно недостаточными [72, с. 92, 95].

Разрастаясь, не терявший военного значения город со временем окружался вторым кольцом укреплений (но уже более легкой конструкции), а часто и третьим (надолбами), приобретая, как правило, весьма живописный и даже величественный вид. В это время, писал известный историк архитектуры В. И. Кочедамов, «градостроительный комплекс возникал не только как следствие породивших его материальных условий, но и отражал богатство эстетических принципов эпохи образования первых сибирских городов, когда в градостроении главным было стремление к ансамблевому решению… Кремли обычно концентрировали самые выразительные сооружения городов. Шатровые башни кремлей, колокольни и храмы были видны отовсюду. Цельности восприятия способствовала и цветовая гамма основного материала — дерева, от грубых мостовых до изящного лемеха кровель башен. Основному ядру города вторили здания приходских церквей… Обычно они свободно стояли на небольших площадях, часто окруженные рощицами… Цельности впечатления способствовал и художественный контраст — узкие улицы выводили на обширные торговые площади, над зыбью крыш одноэтажных домов возвышались башни крепостей, запутанному лабиринту улиц противопоставлялась линейная четкость крепостных стен… человек постоянно видел резко преобладавшие по высоте постройки кремля и мог легко ориентироваться… Общественными центрами ранних сибирских городов были обширные торговые площади; одной стороной они часто примыкали к крепостной стене с главными воротами, другой — к реке, где была пристань и торговый берег — одна из древнейших особенностей русских городов. Площади не имели четких границ и формировались несложным набором общественных построек (таможенная изба, кружечный двор, богадельня, приказы, торговые ряды, гостиный двор и церковь). Но иногда крепость стояла не на самом берегу, а занимала близкую возвышенность. Тогда между площадью и пристанью возникала торговая улица, что видно на примерах Красноярска, Верхотурья, Томска и особенно Тобольска, где гостиный двор находился в нагорной части, напротив него стояли мясные, рыбные ряды и торг с дровами и сеном… но основная рыночная площадь сложилась у подножия горы — при взвозе. Там вокруг Богоявленской церкви сгруппировались мясные и рыбные ряды, конный базар, харчевни, амбары…» [72, с. 17–18].

На столице Сибири — Тобольске — следует остановиться особо, поскольку он стал в XVII в. не только самым большим, но, пожалуй, и самым красивым городом края. «Город делится на две части, а именно: одна находится на горе, а другая у подножия ее, у реки… На верхушке горы, прямо над рекой находится острог, сделанный только из дерева; он имеет вокруг себя красивую деревянную стену, в которой бревно лежит на бревне, как строят избы; она достаточно высока, наверху ее находится крытая галерея, в которой вырублены бойницы; внизу такой же системы построена стена с камерами, в которых теперь хранится казна… она также имеет девять красивых деревянных башен о восьми углах, крепко построенных, двое ворот, обращенных к городу, и одни к воде. В этом остроге нет других зданий, кроме государственных приказов и канцелярий, двора, в котором живет воевода, и небольшой русской церкви, сделанных из дерева, а также отделанного камнем и похожего на погреб сооружения, в котором хранится амуниция; сверху он покрыт землею и порос травой… В той же части города находится большой монастырь, в котором имеет свое место пребывания митрополит… Что же касается Нижнего города, лежащего под горою, у реки, то он больше по размерам и, подобно Верхнему, имеет только одну большую улицу, проходящую через него, так же и ряд мелких улиц и узких переулков, так как дома очень тесно стоят друг к другу… Около самой воды расположен довольно большой монастырь…»

Шестая по счету тобольская крепость (1678 г.), как выяснил В. И. Кочедамов, представляла собой «грандиозное сооружение». Это был девятибашенный «город», к которому с двух сторон подходил ограждавший посад «острог». «Стена, повторявшая своим расположением очертания обрывистого берега, имела многократные изломы, придававшие кремлю живописный характер. Главная башня кремля имела «от земли до орла 23 сажени с аршином… и…орел с короною 2 сажени без аршина». Имеются сведения и о размере стен: «в вышину город с абламом до кровли 3 сажени с аршином». Стена была срублена из толстых шестивершковых бревен» [72, с. 77–78, 65].

В конце XVII — начале XVIII в. в нагорной части Тобольска сложился значительный комплекс каменных зданий, получивший общее название кремля — единственного в настоящее время каменного кремля Сибири[6]. По словам академика А. П. Окладникова, «Тобольск с его кремлем, с высокими башнями и грандиозным собором, как бы парящими над просторами Сибири, явился зримым выражением величия и мощи Русского государства, конкретным свидетельством неразрывной связи Сибири с метрополией, с Русью» [72, с. 8].

Чрезвычайно живописный вид сибирских городов и острогов в немалой степени определялся их расположением. Крепости обычно строили на возвышенных участках — на кручах в развилках рек, на высоких обрывистых берегах и т. д. Это, конечно, вряд ли следует объяснять тем, что «при выборе места большое внимание уделялось и красоте окружающего пейзажа» [72, с. 17]. Строители первых русских городов в Сибири руководствовались сугубо практическими соображениями, да и сама красота пейзажа в те времена понималась несколько иначе, чем теперь (в частности, те или иные места казались первопроходцам «красными» прежде всего потому, что были очень удобны для сооружения крепости, устройства пашни и вообще для жизни поселенцев). Общие же принципы, которыми обычно руководствовалась при выборе места будущего города правительственная администрация, основывались не столько на экономической целесообразности, сколько на соображениях стратегического и политического порядка [см.: 88, т. 2, с. 347; 72, с, 11–32; 98, с. 26; 78, с. 19–22; 33, с. 14].

Города и остроги в первую очередь стремились основать в гуще ясачного населения, рассматривая их либо как опорные пункты для дальнейшего продвижения в глубь Сибири, либо как фактор сдерживания «немирных орд», либо как и то и другое одновременно. С каждым городским поселением должна была иметься надежная связь, отсюда обязательное размещение сибирских городов на судоходных реках. Принимались во внимание и пути движения торгово-промышленных людей, контроль над которыми давал немалый доход казне. И наконец, выбранное для строительства города место с учетом его топографических особенностей должно было быть «крепко» и «усторожливо» в военно-оборонительном отношении: прикрыто водной преградой, оврагами, болотами и т. д.

Поскольку выбор места для города был делом весьма ответственным, этому вопросу уделялось большое внимание. Он обычно решался на самом высоком уровне с обязательным привлечением специалистов городового дела, сопровождался не только письменным обоснованием выбора места, но и составлением «чертежей», «росписей» и «смет», нередко служил предметом ожесточенных споров между представителями царской администрации. Бывали и неоднократные пересмотры принятых решений, ибо строгая централизация в делах такого рода не исключала для исполнителей широких возможностей корректировки.

Любопытным примером тому могут служить обстоятельства постройки Братского острога в 1631 г. Основавший его М. Перфильев имел наказ, согласно которому место будущего города определялось исходя из «вы-смотра» П. Бекетова, предлагавшего для острога левобережье Ангары около устья ее притока Оки; предложенное им место хотя и примыкало непосредственно к бурятским кочевьям, но было отделено от них широкой водной преградой: «Буде брацкие люди не похотят давать острогу ставить и похотят з государевыми людьми битца, и им де будет за реку домышлятца мешкотно, а государевым де людям на заречной стороне будет усторожливо». Однако М. Перфильев, учитывая напряженную политическую обстановку, предпочел место подальше от бурятской земли, не доходя 40 км до устья Оки, и мотивировал свой выбор тем, что в случае принятия бекетовского варианта в остроге придется «помереть голодною смертью», не дождавшись подмоги, так как из-за порогов до устья Оки «на кочах не подняться не токмо одним летом, но и в полтора лет» [101, с. 63–64].

Поскольку главными факторами при основании таких опорных пунктов были соображения политического порядка, а не топографические условия, жителям сибирских городов и острогов нередко приходилось терпеть большие неудобства, самым частым из которых при недостатке высоких участков являлось наводнение, а при их наличии — трудности с водоснабжением. Показательно, что подтопляемые во время половодий остроги часто переносились с места на место, но стойко держались в избранном районе, так как были там необходимы. Для расположенных же на «высоких местах» поселений особенно опасными были пожары. Наиболее пагубно этот бич всех русских городов отразился на развитии сибирской столицы. Так, только с 1658 по 1701 г. Тобольск горел 10 раз [72, с. И; 98, с. 16–17].

Восстановление сгоревших городов, ремонт подмываемых водой и обветшавших строений наряду с возведением всего этого заново — постоянный и наиболее распространенный в XVII в. вид трудовой деятельности русского человека в Сибири, основное содержание градостроительного освоения ее территории. Являясь одним из самых ранних и главных занятий переселенцев, строительное дело сопровождало каждый шаг русского человека за Уралом и вполне закономерно стало в XVII столетии одним из самых регламентированных. Довольно четкий порядок прослеживается не только при основании городов, но и при их реконструкции и тому подобных работах. И если о сооружении своих жилищ переселенцы обычно заботились сами, то восстановление, перенос и расширение городских укреплений, строительство и ремонт казенных зданий (воеводских изб, амбаров и т. п.) было государственной повинностью и возлагалось на все городское и уездное население «по развытке» в соответствии с имущественным положением. Когда местных жителей оказывалось недостаточно, присылались служилые люди из других городов. О тяжести городовой повинности свидетельствует тот факт, что население нередко предпочитало собрать для выполнения «государевых изделий» деньги и нанять вместо себя людей, которым постоянное занятие строительным делом было «за обычай» [5, № 198; 58, т. 2, с. 81].

К началу XVIII столетия трудами служилых и «иных чинов» людей в Сибири в общей сложности было возведено около 150 крепостных сооружений, из которых, правда, лишь 20 смогли в XVII в., как наиболее крупные, функционировать в качестве уездных центров — Тюмень, Тобольск, Пелым, Березов, Сургут, Тара, Нарым, Верхотурье, Туринск, Мангазея, Томск, Кетск, Кузнецк, Енисейск, Красноярск, Илимск, Якутск, Нерчинск, Иркутск, Албазин [58, т. 2, с. 126; 49, с. 80]. Для территории в 10 млн кв. км это, конечно, немного, но и немало, если учесть скудость людских ресурсов, крайне слабую плотность населения и суровый климат Сибири. Трудно переоценить значение этих, казалось бы, крохотных оазисов европейской цивилизации в восточном ее варианте для истории Северной Азии. Они полнее всего олицетворяли новую, русскую Сибирь в глазах аборигенов, связали этот огромный и дикий край в одно целое и, обладая, как правило, немалым экономическим потенциалом, заложили основу всех будущих преобразований зауральских земель.

Обычно сибирские города и остроги выполняли одновременно несколько важнейших функций — военно-оборонительную, административную, налогово-финансовую, культовую, перевалочно-транспортную, торговую, промышленную и др. Исследования показывают, что «для каждого отдельного города в каждый данный момент в этом комплексе функций имелась и своя, определяющая облик данного города функция» [34, с. 136]. Однако, даже не становясь экономически развитыми центрами, т. е. городами в полном, социально-экономическом значении этого слова, укрепленные поселения Сибири играли наиболее важную роль в истории края как опорные пункты именно хозяйственного освоения его громадных и труднодоступных территорий. Хозяйственная деятельность русских людей на всем пространстве от Урала до Тихого океана стала возможной прежде всего благодаря появлению в Сибири городов, но, в свою очередь, и сама в немалой степени обусловила их появление. О различных видах этой деятельности и пойдет речь далее.

Знаменитый русский историк Н. М. Карамзин в свое время образно охарактеризовал Сибирь как «второй Новый мир для Европы, безлюдный и хладный, но привольный для жизни человеческой, ознаменованный разнообразием, величием, богатством естества, где в недрах земли лежат металлы и камни драгоценные, в глуши дремучих лесов витают пушные звери, и сама природа усевает обширные степи диким хлебом, где судоходные реки, большие рыбные озера и плодородные цветущие долины… в безмолвии пустынь ждут трудолюбивых обитателей, чтобы в течение веков представить новые успехи гражданской деятельности…» [60, с. 370–371].

Надо, однако, заметить, что уже самые первые шаги русского человека по сибирской земле сопровождались освоением ее несметных и практически не используемых богатств, пусть вначале и весьма поверхностным. Развитие миграционных процессов привело уже в XVII в. к включению в хозяйственный оборот России по сути дела всей Северной Азии. И главная роль на начальной стадии ее освоения принадлежала колонизации промысловой. Она явилась не только первичным, но длительное время и основным видом использования природных богатств на большей части сибирской территории, особенно к востоку от Енисея.

Первые русские переселенцы оседали в Сибири прежде всего по берегам ее главных рек, становившихся как бы «каркасом» первоначального расселения (111, с. 9, 17]. Реки служили в этой стране главными, а часто и единственными транспортными артериями, давали важнейший источник существования — рыбу, приречные земли обычно более всего подходили и для хлебопашества, и для скотоводства, междуречья же в XVII в. осваивали в основном охотники за пушным зверем.

На огромном пространстве сибирской тайги в годы расцвета соболиного промысла действовали тысячи промышленников. И хотя по своей общей численности они значительно уступали другим категориям русского населения Сибири XVII в. (служилым людям, крестьянам), в отдельных ее районах в это время численность промысловиков бывала таковой, что оказывалась либо равной количеству охотников из коренного населения (как в Якутии и Енисейском крае в 40-е годы), либо даже превосходила его (как в Мангазейском уезде в начале XVII в.). Всемерно содействуя присоединению обширнейших территорий к Русскому государству, промышленники укрепляли его могущество еще и тем, что наполняли сотнями соболиных «сороков» внутренние и внешние рынки страны, обогащали «государеву казну» сданными в качестве десятинной пошлины мехами и в итоге давали такое количество пушнины, которое намного превышало ясачный сбор. Вплоть до XVIII в. благодаря усилиям именно промыслового населения Сибири Россия занимала первое место в мире по добыче и экспорту «мягкого золота» [12, с. 224; 110, с. 69—104; 109, с. 21–23; 36, с. 21].

Начало бурного развития соболиного промысла в Сибири приходится на 20-е годы XVII в., а период наивысшего подъема — на середину столетия. Главным промысловым районом к этому времени стала Восточная Сибирь. Западная уступала ей не только в количестве, но и в силу менее суровых климатических условий в качестве соболя. (Высокое же качество сибирской пушнины в целом определялось тем, что «в суровых климатических условиях волосяной покров пушных зверей приобретает особую пышность, нежность и шелковистость») [139, с. 506]. Районы интенсивного пушного промысла находились далеко от наиболее удобных для жилья (и соответственно наиболее заселяемых) мест; промышленникам было хорошо известно, что «от стука, и от огня, и от дыма всякий зверь выбегает», и они направлялись вначале в низовья Оби и Енисея, а затем — на Лену и еще далее на восток [58, т. 2, с. 76]. Основной контингент промышленников, как и вообще переселенцев в Сибирь, по-прежнему поставлял черносошный Русский Север. Ими прежде всего являлись крестьяне, стремившиеся поправить свое материальное положение в «златокипящих государевых вотчинах». Дорога к сибирским соболям была, однако, опасна, длинна, нередко отнимала несколько лет и, что немаловажно, требовала значительных средств на подъем.

«Промышленный завод» включал в себя орудия охоты и рыбной ловли, обычную и специально сшитую для промысла одежду и обувь; недешево обходился в далекой Сибири и продовольственный запас. Общая стоимость «ужины» (необходимого для промысла продовольствия и снаряжения) сильно колебалась в зависимости от времени и места, но составляла обычно от 20 до 40 руб. Это была весьма значительная сумма по масштабам цен XVII в.[7] Далеко не каждый из стремившихся разбогатеть на промыслах имел такие средства, и большинство охотников за сибирским соболем становились покрученниками, т. е. снаряжались за счет нанявшего их хозяина. Условия найма были кабальными. Покрученник обычно попадал в полную личную зависимость от нанимателя, выполнял все его поручения и обязывался отдавать ему две трети добытой пушнины. Нанимателями чаще всего выступали торговые люди, но ими нередко бывали и сами промышленники; они составляли четвер тую или третью часть таких хозяев, правда, в отличие от торговых людей свыше 10 покрученников имели очень редко. Вербовка чаще всего производилась на месте, в сибирских городах.

Поднимавшиеся на промысел «собою», так называемые «своеужинники», как было сравнительно недавно выяснено, играли тем не менее не только самостоятельную, но и видную роль в эксплуатации пушных богатств Сибири. Это важно отметить, поскольку ранее в исторической литературе деятельность самостоятельного мелкого промышленника недооценивалась [108, с. 116–124]. Однако и своеужинники редко охотились в одиночку; обычной формой организации соболиного промысла в Сибири XVII в. являлась артель (ватага). Объединение промышленников было обусловлено прежде всего дальностью и неимоверной трудностью путей к промысловым угодьям, выгодностью организации совместных зимовок. Согласованных и координированных усилий требовал и сам промысел; он чаще всего просто не окупал расходов на подъем, если производился в одиночку. Артели по своим размерам бывали самыми различными (от нескольких до 40 и более человек) и нередко весьма смешанными: объединяли и своеужинников, и покрученников, и их хозяев. Во главе каждой артели стоял выбранный промышленниками из своей среды передовщик (наиболее опытный, бывалый охотник); если в ватаге было несколько промысловых партий, избирался главный передовщик.

Промысел начинался в октябре-ноябре и заканчивался в марте. В другие месяцы, когда качество меха было низким, занимались устройством зимовий, рыбной ловлей и охотой для пополнения запасов продовольствия (зарывавшихся обычно в ямы), подготовкой снаряжения и т. п. Съестные припасы, как и вся добыча, считались общим достоянием артели. С началом промыслового сезона большая артель делилась на мелкие партии и расходилась по распределенным заранее соболиным угодьям (охотились почти исключительно на соболя, так как меха других зверей не окупали промысловых расходов). В отличие от сибирских аборигенов, стрелявших соболя из луков, главными орудиями охоты у русских являлись «кулёмы» (ловушки давящего действия с приманкой из мяса или рыбы) и «обмёты» (сети), позволявшие вести промысел с наивысшей для того времени производительностью. Использовали для охоты и специально обученных собак, часто стреляли соболей и «по иноземческому обычаю» из луков, постоянно встречавшихся среди промыслового снаряжения.

Ранней весной промышленники съезжались в свои зимовья, где поровну делили добытые за сезон меха, рассчитывались с хозяевами (если те тоже были на промысле), выделывали и «разбирали» пушнину, связывая односортные шкурки по 40 штук в общепринятом порядке: «лутчий зверь к лутчему, середний к середиему, а худой к худому» (соболи наивысшего качества либо сшивались попарно, либо хранились по одному). Со вскрытием рек артель обычно распадалась: одни оставались в зимовьях еще на один сезон, другие отправлялись искать новые промысловые угодья, третьи возвращались в сибирские и «русские» города, скупая или продавая по пути пушнину.

В 40—50-е годы XVII столетия из Сибири «на Русь» вывозили в год до 145 тыс. и более соболей. В то время средняя добыча на одного охотника в основных промысловых уездах составляла около 60 шкурок, максимальная же добыча в наиболее благоприятные для промысла годы доходила до 260 соболей на человека. Лучшие соболиные шкурки продавались по 20–30 руб. за штуку, а отдельные экземпляры могли оцениваться в 400, 500, 550 руб. [110, с. 105–106; 127, с. 32–33; 153, с. 333]. Однако обычная цена соболя в период наивысшей его добычи редко выходила за пределы 1–2 руб. и чаще всего промышленники получали доход, лишь в 1,5–2 раза превышавший затраты на снаряжение. Но и так получалось далеко не у всех. Даже в середине XVII столетия иные промышленники возвращались без денег, без товаров и без «мягкой рухляди». В дальнейшем число «прогоравших» охотников все более увеличивалось и уже в 70-е годы XVII в. превысило в некоторых районах половину возвращавшихся домой, красноречиво свидетельствуя о начавшемся кризисе сибирского пушного промысла.

Интенсивная эксплуатация соболиных угодий привела к резкому сокращению поголовья наиболее ценного пушного зверька и, как следствие этого, — к свертыванию промыслового движения в Сибирь. К тому времени оно, однако, уже сыграло свою роль.

Значение промысловой колонизации не ограничивалось вовлечением в хозяйственный оборот огромных пушных богатств и освоением районов, недоступных для земледелия. По определению П. Н. Павлова, крупнейшего знатока истории сибирского пушного промысла, «движение промышленников в Сибирь с учетом возвращающихся обратно было самым многолюдным в XVII в.» и явилось «живой нитью, связывавшей Сибирь с Россией». По его подсчетам, около трети промышленников имели постоянные многолетние связи с Сибирью. Кроме того, как было показано исследованиями последнего двадцатилетия (и прежде всего работами В. А. Александрова), далеко не все промышленники возвращались в Поморье; за Уралом сформировалось довольно многочисленное промысловое население, которое обитало в Сибири постоянно, хотя и не оседало в каком-то определенном ее районе [12, с. 59–76; 109, с. 206]. Это заставило пересмотреть широко бытовавшее прежде мнение о промышленниках как «пестрой толпе случайных гостей» Северной Азии [18, т. 3, ч. 1, с. 302].

Даже после оскудения соболиных запасов далеко не все промышленники торопились покинуть Сибирь. Известно, например, что некоторые из них прочно осели на севере Якутии и, сделав главным своим занятием рыбную ловлю, положили начало весьма своеобразным группам русского старожильческого населения Колымы, Анадыря, Оленека и нижнего течения Лены.

Из-за неудач с промыслом иные покрученники оказывались в Сибири совершенно без средств и, не имея возможности ни вернуться домой, ни перебиться до организации новой ватаги, подолгу жили «по наймам» на всякого рода сезонных работах. Обычным явлением в Сибири (особенно Восточной) было «верстание» таких промышленников на «государеву службу». Наконец, многие из них, используя приобретенные до ухода на промыслы ремесленные и земледельческие навыки, пополняли ряды посадских людей и крестьян, продолжая таким образом осваивать богатства сибирских земель уже в ином качестве.

Вместе с тем надо отметить, что, несмотря на сильное уменьшение соболиного поголовья и царские указы конца XVII в., запрещавшие русским промышлять соболя, охота на пушного зверя оставалась в Сибири в течение всего столетия одним из важнейших хозяйственных занятий переселенцев. Она приобрела, правда, уже несколько иные черты: среди охотников стали преобладать постоянные и вполне оседлые обитатели Сибири, и промышляли они по большей части уже несоболиную пушнину, постепенно поднимавшуюся в цене [110, с. 259–303; 124, с. 19].

Естественно, что на протяжении всего рассматриваемого нами периода пушному промыслу сопутствовала охота на мясную дичь и всякого лесного зверя. Она, несомненно, играла важную роль в питании промысловиков, но не только их. На раннем этапе освоения Сибири продукты охоты находили большой и постоянный спрос практически у всех переселенцев, побуждая многих из них добывать зверей и птиц не только для собственного пропитания, но и на продажу. Поэтому и нередки в таможенных книгах XVII в. записи о торговле медвежатиной, олениной, зайчатиной, куропатками, гусями как в свежем, так и в соленом виде [151, с. 183–184].

Одним из основных занятий оседавших за Уралом русских людей сразу же становился и «рыбный промысел»: без него не обходились практически ни в одном селении, так как из-за «бесхлебья» рыба, всегда занимавшая важное место в рационе русского человека, в Сибири нередко круглый год являлась его основной пищей. В непригодных же для землепашества районах такое положение сохранялось не одно столетие, чему прежде всего содействовало прямо-таки сказочное богатство большинства сибирских рек рыбой и широкие возможности ее добычи. В Сибири были широко распространены ценные сорта рыбы, называвшейся обычно «красной», — севрюга, осетр, стерлядь, сиг, семга, горбуша, нельма и т. п. В огромном количестве там водились также таймень, форель, язь, омуль, налим, окунь, щука, карась, сазан и другие менее ценные виды.

Среди русских поселенцев наряду с засолкой рыбы очень широко распространились такие способы ее заготовки впрок, которые были мало известны в Европейской России: вяление в различных, в том числе заимствованных у аборигенов, видах; специальная, в рыбьем жире, варка; приготовление в большом количестве самого рыбьего жира и т. д. Даже привычные лепешки русские в Сибири часто выпекали из сухой толченой рыбы и икры [151, С. 184–185].

Однако добыча рыбы только «про свой обиход» была в течение всего XVII в. характерна лишь для самых глухих уголков Сибири. В остальных районах потребительский промысел очень быстро превращался в товарный, поскольку на рыбу появился огромный спрос. Он вызывался прежде всего большим скоплением в сибирских городах и острогах промышленников, которые, отправляясь на поиски «мягкой рухляди», стремились запастись на первое время сушеной и соленой рыбой для себя и своих собак. Поэтому даже в «пашенных» городах для определенной части сибирских жителей рыбный промысел превратился из дополнительного занятия в основное. Его организация нередко строилась по принципу пушного промысла. При объединении в артель рыболовы могли приобрести на общие средства лодки и снасти; как и при охоте на соболя, в большие рыболовные экспедиции входили и своеужинники, и покрученники; покрута в рыбном промысле также превращала нанявшегося на определенное время в лично зависимого человека.

Рыбу обычно добывали круглый год, однако главными промысловыми сезонами являлись весна, лето и осень: тогда на лов временами выходило все трудоспособное население. В XVII в. еще не получило широкого распространения закрепление рыболовных угодий за отдельными лицами, однако те места, где для ловли устраивались специальные сооружения, обычно находились в чьем-то владении и фиксировались в учетной документации уже в первой четверти XVII в. Благодаря этому мы знаем о существовании на сибирских реках «тонь» «езовищ», «заколов», «запоров» и т. п. Довольно рано в источниках начинают упоминаться и различные виды сетей (невода, бредни и т. д.). Они делались в основном «по русскому обычаю» и иногда достигали гигантских размеров (до 100 м). В целом же орудия и способы лова были чрезвычайно многообразны. Весной во время весеннего разлива рыбу ловили в поймах рек сетями («соровой промысел»); когда вода шла на убыль, в ход пускались всевозможные заграждения и ловушки, преграждавшие рыбе путь обратно в реку. Затем до поздней осени главным видом промысла становился неводный лов. Применялись и менее эффективные способы добычи — с помощью уды, а также остроги и охотничьего лука (обычно ночью, когда рыба шла на разведенный на лодке огонь). Зимой вновь широко использовали различные ловушки (плетенные из прутьев «морды» и т. п.), ставили сети в устьях малых речек и ручейков. Особое место в зимней ловле занимал «ировой» промысел, производившийся коллективно. Места скопления рыбы (глубокие ямы и быстрины) распределялись между участниками лова, которые вытаскивали рыбу через проруби крючковыми снастями («самоловами»). Весной же начиналась добыча «духовой» рыбы [153, с. 346–348; 32, с. 304; 127, с. 53–54].

Особенно широко «рыбный промысел» был развит в районах, расположенных по путям перемещения промышленных людей, и вообще там, где собиралось много приезжего люда. Большое количество рыбы добывалось, например, на среднем и нижнем Енисее, в окрестностях Тобольска. В сибирской столице около середины XVII в. иностранный наблюдатель обратил внимание на «замечательно большой рыбный базар», какого он «не видел ни в одной стране». Рыбу туда привозили по 30, 50 и более телег в день и в самом различном виде (живую, сушеную, соленую, мороженую и т. д.); ее, как отмечает исследователь тобольского рынка О. Н. Вилков, «продавали штуками, ведрами, кадушками, бочками, колодами, «свясла-ми» и возами». Лучшие сорта иртышской рыбы стоили дешевле хлеба. В большом количестве продавались также икра, рыбий жир и клей. Рыбу в Тобольск свозили из многих промысловых районов Иртыша и Оби, даже столь отдаленных, как Тара, Березов, Сургут, Обдорск. Покупали ее не только «про себя», но и для продажи в других районах Западной Сибири, на внешнем рынке (в «колмаках») и, что особенно важно, в «русских городах», как ближних, так и весьма отдаленных, — Костроме, Вологде, Устюге Великом, Новгороде, Москве и др. [13, с. 353–354; 32, с. 306–312].

Сибирский «рыбный промысел» содействовал, таким образом, не только созданию прочной продовольственной базы на восточной окраине страны, что являлось необходимым условием для широкого ее освоения, но и дал дополнительный толчок развитию торговых связей между различными областями Русского государства.

Торговля также явилась одним из самых ранних хозяйственных занятий русского населения Сибири; в городах она превалировала над промышленностью, являясь долгое время наиболее важной сферой деятельности их жителей [58, т. 2, с. 90; 34, с. 136; 120, с. 20]. Торговля была тесно связана не только с промысловым освоением края, но и с его политическим присоединением. Торговая колонизация.(наряду с промысловой) в целом ряде районов нередко даже предшествовала колонизации правительственной, прокладывая пути на новые земли отрядам служилых людей.

Развитие русской торговли на севере Азии началось, как известно, со скупки мехов у аборигенного населения. В ней в той или иной степени участвовали все, кто вступал в контакт с коренными жителями Сибири, и прежде всего промышленные и служилые люди. Но хозяевами Пушных рынков Сибири очень быстро становились люди торговые — представители купечества европейской части страны. Лично или через доверенных лиц они скупали «мягкую рухлядь» у ясачных, служилых и большинства тех же промышленных людей и вывозили ее непосредственно в «русские города». И лишь постепенно, к началу XVIII столетия, на первый план стали выходить купцы из самой Сибири.

Торговля с аборигенами, естественно, носила меновой характер, причем вначале она часто производилась путем примитивной «немой торговли»: стороны бросали друг другу предназначенные для обмена товары через стену острожка или зимовья либо оставляли их в определенном месте и поочередно забирали. В глухих районах такая практика продержалась довольно долго. Однако рано или поздно взаимное доверие устанавливалось, и скупщики пушнины начинали ходить «для торгу» непосредственно «по юртам», а «иноземцы» приезжать к острогам и зимовьям, выменивая меха на муку, котлы, топоры, ножи, железо в прутьях, оловянную посуду, украшения и т. п.[8]

Такая торговля должна была производиться лишь после ясачного сбора, но эти условия постоянно нарушались, как и целый ряд других, регламентировавших взаимоотношения с «иноземцами» правил, в том числе и предписание торговать с ясачными людьми только на гостиных дворах — на глазах администрации. Впрочем, и торговля между русскими велась главным образом в административных центрах, так как без отметки об уплате пошлин трудно было рассчитывать на благополучный вывоз пушнины «на Русь».

Казне, помимо налогового обложения, немалую прибыль давала и прямая торговля от имени «государя». Покупка наиболее ценных видов пушнины временами объявлялась монополией царской казны. И тем не менее успешно конкурировать в Сибири с частной торговлей представители правительственной администрации не могли, и прежде всего потому, что, «радея о государеве казне», сами при случае частным образом приторговывали «мягкой рухлядью».

В исторической литературе заняло прочное место мнение о грабительском, неэквивалентном характере сибирской пушной торговли. При этом в качестве доказательства нередко приводятся отдельные сведения о колоссальных (300–400 %) прибылях некоторых представителей русского купечества, главным образом крупного. Такие примеры нельзя, однако, рассматривать изолированно и тем более распространять на всю массу действовавших за Уралом торговых людей. Приведенные цифры могут свидетельствовать лишь о чрезвычайно благоприятном стечении обстоятельств для отдельных купцов в те или иные годы. Относительно доходов от сибирской пушной торговли имеются и другие сведения, свидетельствующие, в частности, что в 30—50-е годы XVII в. на главных пушных рынках Русского Севера — в Сольвычегодске и Великом Устюге — годовая торговая прибыль у вернувшихся из-за Урала бывала равной 22–25 %. Она «достаточна высока, но не баснословна, как можно ожидать при колониальном, неэквивалентном характере торговли…» — замечает П. Н. Павлов и обращает внимание на ряд обстоятельств, резко снижавших эффективность от торговых операций с пушниной. Это прежде всего «громадные расстояния при отсутствии прямых водных путей», множество налогов и пошлин, а также многочисленные и практически обязательные подношения представителям царской администрации [110, с. 326–327].

Пушнина являлась стержнем сибирской торговли, однако отправлявшиеся за Урал купцы ориентировались пе только на куплю-продажу «мягкой рухляди». Значительная часть их закупала в Сибири так называемые бухарские товары (в Тобольске, Тюмени), а также участвовала в «китайском торге» через Нерчинск (с конца XVII в.) [32, с. 170–220; И, с. 204–239]. Кроме того, чтобы как-то окупить расходы на долгую и трудную дорогу торговые люди брали с Собой «русские» (а нередко и западноевропейские) товары, продавали их во время остановок, приобретали там новые товары для перепродажи в более отдаленных районах.

Номенклатура поступавших в Сибирь изделий была чрезвычайно пестрой. Не зная твердо конъюнктуру на обширном сибирском рынке, купец обычно брал с собой «всего понемногу» и в проигрыше, как правило, не оказывался. Он привозил в Сибирь купленные в Ярославле железные изделия, костромское мыло, производимые крестьянами этих же районов ткани (сермяжное сукно и холст) и множество других товаров, пользовавшихся до налаживания местного производства долгое время практически неограниченным спросом. В ранних таможенных книгах перечисляется по сути весь набор нужных человеку для повседневной жизни и хозяйственных занятий вещей — одежда, обувь, посуда, охотничий и сельскохозяйственный инвентарь, галантерея, канцелярские принадлежности, предметы религиозного культа, оружие и т. д.

По перечню продававшихся в Сибири товаров можно доставить довольно полное представление о быте сибиряков в XVII в., в частности об их одежде, которая, по имеющимся сведениям, в то время была в целом еще однотипна с одеждой русского населения европейской части страны (главным образом Поморья). В сибирских городах жители, помимо различных тканей, покупали в большом количестве кафтаны, зипуны, чекмени, однорядки, летники, шубы, рубахи, штаны, юбки, сарафаны, рукавицы, пояса и кушаки, шапки и колпаки, чулки, а также обувь (сапоги, коты и др.), кружева, пуговицы, различные украшения (пристяжки жемчужные, венцы мишурные, бисерные и т. и.) и всякого рода отделочные нашивки.

В торговле «русскими» товарами обращает на себя внимание решительное преобладание предметов производственного и хозяйственно-бытового назначения. По наблюдениям исследователей, «специфически «туземные» товары, рассчитанные на сбыт в среде аборигенов (различного рода безделушки), не играли сколько-нибудь заметной роли в торговле» на сибирских рынках [151, с. 149–179; 112, с. 81]. Зато видное место среди провозимых на восток товаров сразу же заняли продукты питания: мука, крупа, толокно, мед и др. Большая часть этих продуктов со временем стала закупаться непосредственно в Сибири и продавалась населению отдаленных и «непашенных» районов. Особенно высокую прибыль торговые люди получали от продажи хлеба. Некоторые из них, например енисейские жители Ушаковы, длительное время «фактически держали в своих руках снабжение… «бесхлебных» восточносибирских городов, поставляя туда в отдельные годы свыше 20 тысяч пудов муки» [12, с. 285]. Постепенно в сферу товарооборота стали входить и продукты сибирского животноводства.

Правда, развитие внутрисибирской торговли длительное время определялось прежде всего природно-географическими различиями отдельных районов Сибири (в частности, наличием «пашенных» и «непашенных» уездов) и неодинаковой степенью освоения громадной ее территории.

Цены на одни и те же виды продукции в разных городах Сибири красноречиво свидетельствуют о причинах, побуждавших торговых людей закупать по пути товары для перепродажи.

(Так, в середине XVII в. одежда в Восточной Сибири стоила вдвое дороже, чем в Западной; топоры в Тобольске ценились по 32 коп., а в Якутске — по рублю; пуд хлеба в Тюмени стоил 1–2 коп., в Енисейске — 10–20 коп., в Якутске — 30–60 коп., в Нерчинске — 1,5–4 руб.) [149, с. 339–357; НО, с. 324]. Тем но менее в Сибири постепенно складывались свои областные рынки, в основе самого существования которых лежало общественное разделение труда. Весьма показательным было появление в некогда «диком» и «пустынном» крае ярмарок.

Широкую известность у русского купечества получила действовавшая в Верхотурском уезде зимняя Ирбитская ярмарка. Первоначально в Ирбитской слободе останавливались лишь те купцы, которые отклонялись от официальной Бабиновской дороги, стремясь обойти Верхотурскую таможню, но в 1643 г. Ирбитская ярмарка была учреждена официально, а к концу XVII столетия собирала уже тысячи человек. Пользоваться более коротким и удобным путем на Ирбит торговцы предпочитали все чаще по мере хозяйственного освоения Нижнего Поволжья и Южного Урала и по мере того, как этот путь становился все более безопасным в связи с появлением большого количества русских селений на юге Западной Сибири. Купля-продажа товаров «на границе» Сибири сокращала расходы на перевозки у купцов и Европейской и Азиатской России. Ежегодно в январе к Ирбитской слободе съезжались окрестные крестьяне, торговцы из сибирских, поморских и волжских городов, на ярмарке было представлено и крупное московское купечество. Be второй половине XVII в. значение Ирбитской ярмарки возрастает в связи с появлением на ней китайских и бухарских товаров. К концу XVII столетия налаживаются ее связи с крупнейшей в стране Макарьевской ярмаркой [9, с. 37–39; 58, т. 2, с. 257].

За Уралом действовала и летняя ярмарка — Ямышевская. Она целиком ориентировалась на внешний рынок и вообще была весьма своеобразной. Торговцы обычно присоединялись к отправлявшемуся из Тобольска вверх по Иртышу «по соль» каравану «государевых» судов, в течение двух-трех недель (в августе) вели возле оз. Ямыш торг с подходившими туда же калмыками и «бухарцами». Когда погрузка самоосадочной соли из озера заканчивалась и завершались часто проводившиеся одновременно с соледобычей переговоры с калмыцкими «тайшами», вместе с русскими обратно вниз по Иртышу отправлялась (либо на «государевых дощаниках», либо караванным путем на верблюдах) и часть среднеазиатских купцов, по каким-то причинам не продавших у оз. Ямыш всех своих товаров.

Русские продавали калмыкам и «бухарцам» высококачественные кожи, сукна (в том числе западноевропейские), холсты, металлические изделия (котлы, блюда, топоры, косы) меха и одежду, галантерейные товары (иглы, серьги, гребни), деревянные изделия (блюда, ставцы), слюдяные окончины, воск, писчую бумагу, рыбу, осетровый и стерляжий клей, а в обмен, помимо калмыцкого скота, получали главным образом китайские и бухарские ткани (хлопчато-бумажные, шелковые, льняные) и изделия из них, ревень, пряности и т. п. Среднеазиатские торговые караваны приходили в сибирские города и самостоятельно, обычно осенью, с тем чтобы проторговать в них всю зиму, а весной отправиться назад. Вначале восточная торговля была сосредоточена в Тобольске, а затем (в 1670-е годы) переместилась в Тару, откуда караваны среднеазиатских купцов небольшими группами разъезжались в другие города [32, с. 172–197].

Временные, но весьма оживленные торжища периодически возникали под стенами различных сибирских городов, острогов и даже зимовий. Так, в годы расцвета пушного промысла своего рода ярмарка возникала ежегодно в конце лета в Туруханском зимовье, где встречались шедшие «с Руси» на восток через Мангазею торговцы и промышленники с теми, кто возвращался с промыслов обратно «на Русь» [153, с. И].

Деятельность торговых людей в Сибири способствовала развитию экономических связей не только между Россией и другими государствами, не только между европейской и азиатской частями страны, но и между отдельными областями Сибири; благодаря торговле Северная Азия не только втягивалась в систему всероссийского рынка, но и активно участвовала в его формировании. Хозяйственную деятельность торговцев нельзя, разумеется, оценивать однозначно. Массовым ввозом в Сибирь разнообразных товаров они, несомненно, замедляли развитие за Уралом ряда собственных промыслов. Вместе с тем нельзя не заметить, что сибирские промыслы, в свою очередь, долгое время нуждались в изделиях русской промышленности, поступавших в порядке торгового обмена, что, находясь в Сибири, торговые люди стимулировали своими закупками местное производство многих видов промышленной и сельскохозяйственной продукции и тем самым содействовали превращению сибирских городов сначала в торговые, а затем и ремесленные центры.

Превращение русских укрепленных пунктов на севере Азии в торгово-промышленные центры происходило, как уже отмечалось, не на всей ее территории. Некоторые сибирские города и остроги и в гораздо более позднее время представляли собой либо небольшие крепости с временным населением, либо административные центры различного ранга, немногочисленные жители которых, помимо рыбной ловли и охоты «про свой обиход», занимались лишь примитивным по форме и незначительным по объему товарообменом с окрестными аборигенами. (Наличный «капитал» торговцев в таких городах «состоял преимущественно из долговых расписок аборигенов-охотников и таким образом всецело зависел от уровня жизни местного населения») [121, с. 51].

В своем первоначальном развитии сибирскому городу предстояло пройти три стадии. Почти каждый из них возникал как крепость, военно-административный пункт. Большая часть таких крепостей быстро становилась торговыми центрами, более или менее значительными. Это был второй этап развития сибирского города. Третий ужо связан с превращением укрепленного поселения в центр относительно развитой торговли, промыслов, ремесленного производства и товарного сельского хозяйства — в город в собственном, социально-экономическом значении этого слова.

Итак, далеко не все сибирские города прошли в своем развитии все эти три ступени. Одни так и остались в основном военно-административными (или фискально-административными) пунктами (как, например, Пелым), другие быстро превратились в центры развитой торговли, но либо оставались таковыми в течение десятилетий (как Березов), либо приходили в полный упадок по истощении пушных угодий (как Мацгазея). И лишь удачно расположенные в благоприятных экономико-географических условиях административные центры в XVII в. поднимались до уровня развитых городов европейской части страны.

Эти благоприятные условия сложились прежде всего в наиболее рано и наиболее интенсивно заселявшихся районах Западной Сибири и в примыкавшей к ней части Сибири Восточной. Там сравнительно быстро превращались в торгово-ремесленные центры такие города, как Тобольск, Тюмень, Верхотурье, Енисейск, Томск. Несколько позднее стали столь же успешно развиваться некоторые из более отдаленных городов — Илимск, Нерчинск, Иркутск [128, с. 124; 66, с. 334]. Это не означает, что в остальных городах не было ремесленного производства. Поскольку правительство не проявляло особенно большой активности в снабжении Сибири разнообразными промышленными изделиями, а торговые люди не могли в полной мере удовлетворить потребности в них сибирских жителей, ремесленники и всякого рода умельцы имелись практически в каждом относительно крупном поселении, однако далеко не везде ремесло приобретало развитый и тем более товарный характер.

Экономически развитыми оказались прежде всего те города, которые были построены на главных направлениях колонизации, в районах, благоприятных для занятий сельским хозяйством, богатых пушниной или полезными ископаемыми. Наиболее сильным в хозяйственном отношении являлся самый главный и самый крупный город Сибири — Тобольск. Но происходившие внутри и вокруг его стен социально-экономические процессы в общих и даже многих частных своих проявлениях были присущи другим торгово-ремесленным центрам. Сибири. По крайней мере общего между ними было гораздо больше, чем различий.

Общим для этих городов являлось прежде всего развитие отраслей, связанных с обработкой животного сырья. В частности, крупным центром кожевенного производства наряду с Тобольском стала Тюмень; в Верхотурье, Енисейске и Томске среди ремесленников также обычно преобладали кожевники, сапожники, скорняки, мясники, мыловары, свечники. Распространенными во всех сибирских городах были ремесленные специальности, связанные с изготовлением одежды, продуктов из хлеба и различных поделок из дерева (посуды, ведер, бочек, гребней, колес, окончив и т. п.). Повсеместно была представлена и металлообработка — прежде всего кузнечный и котельный промыслы. Однако в территориальном распределении промышленного производства Сибири XVII в. выявляются и некоторые особенности.

Так, район Верхотурья представлял собой важный центр обслуживания транспортного движения, что находилось в соответствии с функцией города как главных ворот в Сибирь. Там были хорошо развиты судостроение и связанные с ним отрасли, кузнечное ремесло. Территория к востоку от Верхотурья до Турииска характеризовалась развитием деревообработки, а к югу — вдоль восточного склона Уральских гор — простиралась зона хорошо налаженного железоделательного производства. По притокам Тобола размещалась высокоразвитая мукомольная промышленность, а к Тюмени, как уже было отмечено, тяготели отрасли, связанные главным образом с переработкой животного сырья, и прежде всего кожевенное производство, лучше других развитое и в Тобольске, где вообще были неплохо представлены все основные виды сибирских ремесел XVII в.

Томск и Енисейск явились центрами второго по величине промышленного района Сибири, причем первый в экономическом отношении был типологически очень близок Тюмени и Тобольску (с некоторым отставанием во времени), а второй — Верхотурью, имея, однако, перед ним преимущества более крупного и к тому же единственного центра относительно развитой округи. В районе Енисейска крупных для Сибири XVII в. размеров достигли судостроение, железоделательное производство, солеварение. Зоны тех же отраслей добывающей промышленности примыкали к Томско-Енисейскому району с юга и востока (Шория, Ангара, Лена). Далее к востоку — в Прибайкалье и Забайкалье — промышленное производство в XVII в. лишь начинало складываться, а первые его успехи сближали города этого региона по типу хозяйственной структуры с Тюменью, Тобольском и Томском [75, с. 17].

В изучении сибирской промышленности XVII в. к настоящему времени достигнуты немалые успехи, и некоторые ее отрасли заслуживают того, чтобы на них остановиться несколько подробнее.

Одной из самых массовых отраслей обрабатывающей промышленности Сибири, как ясно из вышеизложенного, было кожевенное производство. Его не имели только самые отдаленные сибирские города, хотя в товарной форме (для поставки на рынок) кожи к середине XVII столетия в значительном количестве производили лишь в Тобольске, Тюмени, Енисейске и Томске. Там в городских мастерских изготовлялось до ста и более кож в год, а в начале XVII в. возникли предприятия, дававшие в год по 1000 и более кож. В результате обычными кожами Сибирь обеспечила себя полностью и даже поставляла их на внешний рынок — в Казахстан, Среднюю Азию, Монголию и Китай [75, с. 10–11; 32 с. 34].

Кожевенное производство явилось базой для изготовления в широких масштабах обуви. Важность этой отрасли ремесла определялась большим спросом на его продукцию, ибо в XVII в. в Сибири (и не только в ней) русские почти не употребляли лаптей и носили в основном кожаную обувь (а зимой и валеную) [151, с. 145, 159]. Сапожный, «чеботный», «котовый» и т. и. (по видам обуви) промыслы имелись, как и кожевенное производство, почти в каждом сибирском городе, охватывая в крупнейших из них десятки ремесленников. Во второй половине XVII в. в крупных городах все чаще наблюдается переход от изготовления обуви на заказ к ее производству на рынок. В ряде мест оно получило особенно широкий размах, став сферой действия торгового капитала: купцы снабжали сырьем сибирских обувщиков под крупные (в несколько сот пар) заказы.

С кожевенным производством были тесно связаны и другие промыслы, прежде всего мыловаренный и свечный; одно и то же лицо часто занималось одновременно и изготовлением кож, и переработкой сала на мыло и свечи. Мыловарение в Сибири раньше всего, по-видимому, появилось в Тобольске, затем в Тюмени, а к середине XVII в. в Томске и Енисейске и, как и свечное производство, в основном стало обеспечивать потребности края. Показательно, что в организации сибирского мыловаренного промысла с этого времени также все чаще стали принимать участие торговцы [75, с. 11–12].

Высокой степени специализации достигла в XVII в. в экономически развитых сибирских городах деревообработка. Занятые ей мастера, помимо плотницкого дела, делились на столешников, кадочников, оконничников, коробейников, сундучников, токарей и т. д. с преобладанием в каждом городе специалистов тех видов деревообработки, которые лучше вписывались в общее направление его хозяйственной жизни. Так, ведерники, чанники, ситники, рогожники, решетники концентрировались в центрах развитого мукомольного, мыловаренного и кожевенного промысла; санники, колесники, хомутники — в тех районах, где был развит гужевой транспорт.

Распространенный практически повсеместно портной промысел был в основном связан с работой на заказ, но постепенно выходил и на рынок. В изготовлении одежды наиболее товарной отраслью ремесла стало изготовление шапок, а шапочный промысел делал многих сибиряков состоятельными людьми.

В сибирских городах XVII в. было представлено еще немало ремесленных специальностей, рассчитанных на удовлетворение самых разнообразных потребностей населения: в документах упоминаются кузнецы, серебряники, иконописцы, каменщики и кирпичники, горшечники, дегтяри, хлебники, пирожники, конов-алы и многие другие. Общее количество зафиксированных в документальных источниках ремесленников и ремесленных специальностей свидетельствует, что наиболее развитые в экономическом отношении сибирские города в середине и конце XVII в. находились на уровне средних городов Европейской России. Например, в Енисейске в 1669 г. насчитывалось 24 ремесленные специальности, в Томске во второй половине XVII столетия — 50, в Тобольске в конце XVII в. — более 30, а в начале XVIII в. уже около 60. Число же самих ремесленников в самом крупном сибирском городе, определявшееся на конец XVII столетия примерно в 100 человек, в первой четверти XVIII в. уже составило более 600.

Далеко не все отрасли ремесла в сибирском городе превратились в XVII столетии в товарное производство. В Тобольске работа на рынок преобладала лишь в основных промыслах — кожевенном, обувном, шапочном, одежном, мыловаренном, свечном и пищевом, а у красильщиков, иконописцев, скорняков и ювелиров видное место занимала работа на заказ. В Верхотурье на исходе XVII в. иконописцы и котельники работали только на заказ, мыловары, свечники и кожевники — только на рынок, остальные (сапожники, кузнецы, портные, деревообделочники и др.) составляли в этом плане как бы промежуточную группу. И все же основной тенденцией в развитии сибирской промышленности XVII в. ее исследователи считают переход к мелкотоварному производству [75, с. 10–16].

Для населения Сибири XVII в. было характерно совмещение различных занятий, поэтому среди ремесленников встречались не только (и даже не столько) посадские люди, но и люди служилые, крестьяне, ямщики, которые тяготели к городу, но далеко не всегда проживали в нем непосредственно; нередко до половины ремесленников уезда бывали распылены по мелким селениям. Посадские слои сибирского города оставались до конца XVII столетия еще сравнительно малочисленными и даже в торгово-ремесленных центрах нередко уступали по численности военно-служилому населению. Слабость сибирского посада наводила в прошлом некоторых историков на размышления и об экономической слабости сибирских городов; это, однако, не подтвердилось данными источников. Как выяснилось, характерной особенностью Сибири являлось то обстоятельство, что в XVII в. сильные позиции в ее «торгах и промыслах» как раз и занимали служилые люди — первоначальное ядро и наиболее многочисленная группа городского населения. По численности занятые торгово-ремесленной деятельностью казаки, стрельцы и их «неверстанные» родственники обычно или превосходили посадских людей и остальные неслужилые слои, или не уступали им [79, с. 100–124].

Таким образом, сибирский город даже при решительном преобладании в нем военно-служилого элемента (как это, например, было в Тобольске) не терял облика торгово-промышленного центра. В каждом из таких центров имелась хотя бы небольшая базарная площадь с торговыми лавками, полками, несколько кузниц. В крупных же городах к концу XVII в. уже появились большие гостиные дворы с примыкавшими к ним торговыми площадями, насчитывались десятки торговых и складских помещений, ремесленных мастерских. Быстрые темпы развития — одна из особенностей сибирских городов XVII в., наиболее крупные из которых достигли за одно столетие того, на что у старых торгово-ремесленных центров России ушли века.

Промышленное производство в Сибири, как уже отмечалось, хотя и тяготело к тем или иным городам, но далеко не всегда сосредоточивалось непосредственно в них! много ремесленников были распылены по мелким селениям, всюду, естественно, сохранялось домашнее крестьянское ремесло. В сельской местности была рассредоточена и мукомольная промышленность, постоянно совершенствовавшаяся и укрупнявшаяся. Первоначально мельниц в Сибири явно не хватало, что добавляло переселенцам трудностей при налаживании хозяйства. Например, в Енисейском уезде уже в 1628 г. четыре мельницы не могли обеспечить потребности жителей в помоле, лишая их возможности печь в нужном количестве хлеб. (Как сообщалось из Енисейска, «многие служилые люди и пашенные крестьяне рожь варят кутьею и едят») [151, с. 185–186]. Однако к концу XVII столетия в пашенных уездах Сибири действовали сотни водяных мельниц (ветряные насчитывались единицами), среди которых все больше сокращалось число простейших («мутовок») и увеличивалось количество «колесчатых» — более сложных по устройству и более производительных [73, с. 76–77; 75, с. 15].

Вдали от городских стен нередко размещалось и еще более крупное производство, крайне важное для экономики всего края. Огромное значение для хозяйственного освоения Сибири имело, в частности, судостроение. За Уралом оно было налажено чрезвычайно быстро, что диктовалось необходимостью переброски большого количества грузов по рекам — основным транспортным магистралям XVII в.

Поскольку степень износа судов в то время являлась очень высокой (редкие из них были на плаву более 2–3 лет), а тяжелые суда обычно вообще не переправлялись через волоки, практически на каждой речной системе имелись центры судостроения — так называемые плотбища. Они, как правило, располагались вблизи водоразделов крупных речных бассейнов и в местах формирования массовых грузов. Наиболее крупными плотбищами Сибири в XVII в. являлись Верхотурское (Обь-Иртышский бассейн), Енисейское, Усть-Кутское (Ленский бассейн).

Эти центры производили основную массу судов в Сибири и обычно объединяли несколько верфей; например, помимо самого Верхотурья, суда строили и в расположенных неподалеку от него слободах, с Енисейском было тесно связано судостроение в Красноярске, а с Усть-Кутом — плотбище на р. Муке. Однако в той или иной степени судостроение было развито в окрестностях всех крупных городов Сибири, поэтому встречаются сведения о постройке судов в Тобольске, Тюмени, Томске, Иркутске и других местах. Суда в Сибири строили самой различной грузоподъемности и самых различных типов: для перевозки людей — главным образом струги, для хлеба, соли и иных грузов — вместительные дощаники, большие лодки-набойницы, лбдьи (а очень большие по габаритам грузы сплавляли на плотах), для морского хода — кочи.

Плотбище обычно располагали на пологом берегу небольшой реки вблизи от пригодного к судовому делу бора (соснового или елового). По мере истощения лесных запасов верфь передвигалась на другое место. Заготовка и вывозка на плотбище леса, как правило, производились загодя — зимой. Строительство шло под открытым небом, большая часть судов сооружалась к началу навигации, весной, а срок изготовления среднего по размерам судна определялся в 3–4 месяца.

Из необходимых для судостроения материалов в Сибири на первых порах не было недостатка лишь в древесине и смоле, все же остальное (скобы, гвозди, канаты, холст, якоря и т. п.) приходилось целиком ввозить из-за Урала. Однако постепенное развитие местных промыслов во второй половине XVII столетия позволило оснащать основную массу сооружаемых в Сибири судов без помощи привозных материалов. Этому в немалой степени содействовала и воеводская администрация. Известно, что тобольский воевода П. И. Годунов приказал в 1668 г. специально увеличить посевы конопли, чтобы обходиться без покупки снастей в Европейской России; ту же цель преследовало возложение на сибирских крестьян обязательных поставок холста на паруса.

Характер трудовой повинности носила и сама постройка крестьянами и посадскими людьми «государевых» дощаников и лодий. Однако наряду с казенным широкое развитие в Сибири получило и частное судостроение. Специализировавшиеся на нем лица принадлежали к различным слоям трудового населения и нередко объединялись в довольно крупные артели. В конце XVII — начале XVIII в. непосредственно в судовое дело было вовлечено несколько тысяч человек. Только на Верхотурье и в слободах по Туре они ежегодно строили до 100 и более судов. В целом же по Сибири в это время главные плотбища ежегодно спускали на воду от 350 до 580 крупных судов [58, т. 2, с. 82; 69, с. 70–72; 82, с. 56–69; 116, с. 30].

Трудно переоценить значение этой промышленной отрасли в истории края, имевшего в XVII в. при гигантских размерах крайне малое количество сухопутных и очень большую протяженность речных дорог. Благодаря успехам судостроения поддерживалась устойчивая и для своего времени весьма надежная связь между различными районами русской Сибири, возрастали масштабы освоения ее природных богатств и все дальше раздвигались ее пределы.

Признавая большое значение судоходства в налаживании и расширении хозяйственных, политико-административных и иных связей между различными областями Сибири, нельзя вместе с тем недооценивать (и тем более противопоставлять ему) аналогичную роль гужевого транспорта (хотя бы уже потому, что по меньшей мере на полгода сибирские реки сковываются льдом). Различную кладь на подводах в Сибири, разумеется, перевозили и в летнее время, но зима (захватывавшая за Уралом фактически и большую часть календарных весны и осени), как и всюду в России, была временем наиболее интенсивной переброски грузов на лошадях.

Хотя объем таких перевозок бывал меньшим, чем но воде, их значение в жизни сибирских городов и уездов оправдывало любые затраты на подводы и извозчиков. Правительственная администрация стала поэтому прилагать немалые усилия к организации «ямской гоньбы» сразу же после утверждения русской власти за Уралом. Наибольшее развитие ямская служба получила в Западной Сибири (как ранее присоединенной, более всего заселенной и экономически развитой), где довольно быстро — в 1600–1601 гг, — ямские слободы были устроены в Туринске, Тюмени и Верхотурье. В 1635 г. крупные и важные для региона центры ямской гоньбы учреждаются в Тобольском уезде: слободы Демьяновская (в 260 верстах от Тобольска вниз по Иртышу) и Самаровская (в устье Иртыша в 553 верстах от сибирской столицы), где наряду с привычными для русских ямщиков средствами передвижения часто использовались ездовые собаки («зимним де путем ходят до Сургута на нартах с собаками… и ходят де недели по три и болши») [130, с. 166]. Попытки широко привлечь для регулярной ямской гоньбы коренное сибирское население в рассматриваемое время в целом не увенчались успехом: эта «служба», как правило, даже при полном освобождении от ясака оказывалась непосильной для аборигенов, была им «не за обычай» и потому вскоре легла основной своей тяжестью на «ямских охотников», набранных из крестьян и посадских, переведенных «на житье» в Сибирь из северорусских городов.

Длительность перевозок, громадная протяженность, трудность и опасность пути делали ямскую службу в Сибири крайне тяжелой и для привычных к подобным тяготам русских переселенцев, ибо гоньба требовала не только больших трудовых, но и материальных затрат, плохо восполняемых в сибирских условиях и мизерным «государевым жалованьем», и сравнительно крупными земельными наделами. Ямские охотники должны были беспрестанно по закрепленному за ними маршруту «гонять ямскую гоньбу… где по государеву указу и по подорожным надобны будут подводы»; им предписывалось содержать за свой счет лошадей «зимою с саньми, летом с седлами и телегами и со всякой гонебной сиастыо, а для водяного пути держать… всякие гребные суды с веслами, с бичевами и со всякою судовою снастью ежегод беспереводно». Из-за больших перегрузок и суровых природных условий лошади часто гибли, и жалобы на то, что ямские охотники «от той ямской гоньбы и конского падежу обнищали и задолжали великими долги», были постоянным явлением. Они побуждали правительство несколько повышать ямщикам жалованье, увеличивать их численность, но ямская служба оставалась еще долгое время одной из самых тяжелых в Сибири [55, с. 91; 28, с. 43—116; 130, с. 165–166]. Тем не менее она расширялась и просуществовала еще не одно столетие, являясь необходимым условием освоения и социально-экономического развития края.

В XVII в. первые шаги делает сибирская добывающая промышленность. За Уралом прежде всего стала развиваться такая ее отрасль, как соляной промысел, что определялось не только повседневной потребностью переселенцев в соли, но и необходимостью иметь ее в большом количестве для заготовки продуктов (особенно рыбы) впрок. На юге Западной Сибири уже в первой четверти XVII в. добывали самоосадочную соль хорошего качества во время специальных экспедиций в верховья Иртыша к оз. Ямыш. С 20-х годов XVII в. они стали практически ежегодными, в них участвовало до нескольких сот служилых и «всяких чинов» людей. Эти экспедиции носили не только военно-промысловый, по также дипломатический и торговый характер, ибо у оз. Ямыш, как уже отмечалось, наряду с погрузкой соли проходили переговоры и велась торговля с калмыками и бухарцами. Прибытие к озеру происходило в торжественной обстановке, сопровождаясь салютом; экспедиции придавались трубач, сурнач и литаврщик. Транспортировке соли предшествовала работа по строительству (или восстановлению) острожков и ряда надолб от места стоянки судов к озеру (около 5 верст), так как экспедиции «по соль» не всегда проходили мирно. Соль там добывалась как «на государя», так и «про себя» и развозилась затем по западносибирским городам; с 1620-х годов они полностью обеспечивали себя солью и до 40-х годов XVII в. отправляли ее в Восточную Сибирь.

Рис. 5. Добыча соли на оз. Ямыш.

Рис. С. Ремезова

«По соль» на «Ямыш-озеро» ходили и менее крупные экспедиции из одних торговых, и промышленных людей. Немало соли получали также из подземных источников — «соляных ключей». Они имелись в Верхотурском уезде (там, правда, эксплуатировались недолго), Енисейском крае, Якутии. В двух последних районах солеварение приобрело особенно широкий размах, обеспечивая с 1640-х годов всю Восточную Сибирь. В Якутии главными центрами соледобычи стали район в устье р. Куты и знаменитый Кемпендяйский источник на Вилюе, дававший соль высокого качества. В Енисейском уезде соль добывали по рекам Тасееве и Манзее, а солеваренная промышленность была представлена несколькими довольно крупными предприятиями мануфактурного типа.

Процесс солеварения был сложным и трудным, требовал, помимо квалифицированных специалистов-солеваров с помощниками и «подварками», много дровосеков для заготовки необходимых для «вари» в большом количестве дров; нужны были также кузнецы для починки старых и изготовления новых цренов (больших сковород для вываривания соли) и соответствующее количество железного «уклада». Все это увеличивало стоимость восточносибирской соли, но не было препятствием к расширению ее добычи. В 70-е годы XVII в. была устроена варница под Иркутском, в знаменитом позднее Ангарском усолье. В самом конце XVII столетия к солеварению приступили в Забайкалье, под Селенгинском. В XVII в. Сибирь полностью обеспечивала себя солью [13, с. 560; 153, с. 428–430; 12, с. 248–251; 58, т. 2, с. 85–86].

Закрепившись за Уралом, русские люди сразу же попытались активно освоить и другие виды естественных ресурсов. Уже в первых наказах землепроходцам предписывалось собирать сведения о рудах, ископаемой краске, иных минеральных богатствах, а также о флоре и фауне. Позднее сибирские воеводы даже поручали о том бирючам «кликать по многие дни», получая в итоге от знающих людей важную информацию и отправляя ее в Москву, откуда, в свою очередь, посылались в сибирские города новые запросы, дававшие толчок новым изысканиям. Переселенцы внимательно присматривались к природным богатствам края и «проведывали» их не только «по государеву указу», но и по собственной инициативе, ибо заинтересованность правительственной администрации в такого рода сведениях была широко известна. О наличии той или иной «угоды» землепроходцы прежде всего стремились расспросить коренных жителей, из них же помощь в обнаружении различных видов ценного сырья чаще всего оказывали тунгусы — прекрасные знатоки таежных дебрей от Енисея до Тихого океана и Монголии. Известны случаи, когда сибирские аборигены сами являлись к представителям русской администрации с сообщениями о месторождениях полезных ископаемых [130, с. 47, 60–61].

Рис. 6. Кирпичное производство в Тобольске.

Рис. С. Ремезова

В ходе специальных экспедиций и разысканий частных лиц в XVII в. в Сибири открывались многие «угодные места». Были, например, «проведаны» горный хрусталь, сердолик, изумруды и другое «цветное узорочное каменье» (в Верхотурском, Тобольском уездах, в Якутском уезде — на Индигирке, Колыме, Улье), «камень наждак», годный «ко всякому алмазному делу» (у Невьянского острога), минеральные краски различного цвета (на Витиме, в районе Байкала), строительный камень (Верхотурский уезд) и т. и.

Пробы с каждого месторождения обычно внимательно изучались в «съезжих избах» и посылались в Москву. Когда на Охотском море в 1668 г. якутские служилые люди попытались наладить жемчужный промысел, в столицу также было отправлено «жемчюгу отборного 3 золотника, да жемчюгу ж 10 золотников, да жемчюгу ж мелочи для знаку 17 золотников, и жемчюжные раковины, в которых тот жемчюг родитца, для знаку 2 раковины» [130, с. 122].

Интерес Аптекарского приказа к лекарственным растениям отозвался в Сибири XVII в. сбором и высылкой в Москву в соответствии с «государевыми указами» подробных сведений о травах и самих трав (в Якутском, Томском, Красноярском уездах) [18, т. 4, с. 119–120; 130, с. 69–71; 153, с. 434–435]. Заботой о снабжении сибирских гарнизонов порохом собственного производства были продиктованы поиски ископаемой серы и «селитренной земли», За известиями о находке «селитренных и серных мест» (на Олекне в Якутском уезде, в иркутских степях) из Москвы следовали обещания наград и указания «сыскивать» эти месторождения «с великим раденьем неоплошно, и зелье завесть делать, чтоб пронятца зельем без присылки…» [130, с. 58].

Еще большую заинтересованность проявляло московское правительство к «проведыванию» в Сибири руд цветных металлов, и особенно серебра, которое в XVII столетии, как и прежде, Россия вынуждена была практически полностью ввозить из-за рубежа. Экспедиции служилых людей, специально снаряжаемые для поиска серебряной руды, действовали во многих районах Сибири — от Урала до дальневосточных земель, причем к концу столетия эти поиски производились не только более широко (что было характерно для всех работ по изучению природных богатств края), но и более квалифицированно. Участникам экспедиций надлежало готовить образцы таким образом, чтобы «которая руда и на которой реке взята, и руду с рудого не мешать, покласть особо;…присылать к Москве в особых мешечках, и подписать на ерлыках, где которая взята и сколь глубока, и всякую ведомость о том рудном деле писать». Помимо качества руды, правительство интересовала и экономическая целесообразность разработки того или иного месторождения: «и тех мест досмотреть, и сметить, и описать, на сколко верст и сажен в длину и поперег и в глубину каких руд… мочно ли в том месте острог поставити и всякие заводы для плавки той руды завесть и учинить опыты при себе, что из тех руд…и по сколку чего выйдет, и те руды, и опыты, и досмотр прислать к Москве» [130, с. 59; 19, с. 136].

В конечном итоге успехи в области цветной металлургии оказались, правда, весьма скромными: с серебром, как и с медью, далее пробных плавок в XVII в. дело практически не пошло. Но преуменьшать значение сделанных рудознатцами XVII в. открытий не следует. Даже не имея непосредственной практической отдачи, они послужили толчком для новых экспедиций, для систематического научного изучения и широкого использования естественных богатств края в будущем. Именно в XVII в. было, например, начато освоение нерчинских серебряных месторождений, имевших в дальнейшем столь важное значение для экономики всей России [см.: 130, с. 46–57; 154; 61, с. 4–9]. Как отмечали крупнейшие советские исследователи С. В. Бахрушин и С. А. Токарев, производившиеся в Сибири «изыскания академиков XVIII в. базировались на предшествующие поиски и опыты служилых людей XVII столетия» [153, с. 433].

При всем этом необходимо, однако, отметить, что и в рассматриваемое нами время немало «проведанных» землепроходцами месторождений давали жизнь различным промыслам. Так, на Аргуни в конце столетия удалось наладить выплавку из местной руды свинца, пополнившего боезапасы окрестных острогов. Началась разработка некоторых из обнаруженных в XVII в. месторождений слюды, особенно широко в Западной Сибири (Зауралье), на Енисее и Прибайкалье. Слюдой сибиряки себя обеспечили полностью и даже вывозили ее в Европейскую Россию. «Слюдяной промысел» часто был организован в крупное предприятие: сдавался на откуп, а откупщики нанимали работников с правом участия в разделе добываемого сырья. Была широко распространена и нелегальная частная добыча слюды [153, с. 430–431; 130, с. 51, 53; 75, с. 10].

Наибольшее же развитие в Сибири XVII в. получила такая отрасль добывающей промышленности, как железорудная, что вполне закономерно при большой потребности в железных изделиях. В тесной связи с железорудной находились другие развитые отрасли добывающей промышленности Сибири XVII в. — солеваренная, слюдяная; все они, как правило, совпадали с районами распространения железоделательного производства. Исследователь истории сибирской промышленности В. Н. Курилов подчеркивает, что «это было не случайным совпадением, а выражением комплексного характера добывающей промышленности в целом, распространявшегося и на профессиональные навыки промышленников, каждый из которых одновременно мог быть рудокопом, плавильщиком, кузнецом, солеваром» [75, с. 10].

Попытки наладить выплавку железа из сибирской руды стали предприниматься рано — уже в 20-е годы XVII в. (в Туринском, Томском, Кузнецком уездах). В ряде мест этот промысел развивался довольно успешно; в промышленных целях железо стали добывать в Восточном Приуралье, в Енисейском уезде (с 40-х годов), в Якутском уезде (с 80-х годов), в Приангарье и Прибайкалье. Добыча руды всюду давала толчок значительному для Сибири развитию кузнечного производства. Кузнецы обычно выполняли весь цикл работ — от добычи сырья до реализации готовых изделий. Железо выплавляли главным образом в небольших домницах (например, в 17 домницах Енисейского уезда к концу столетия в год его производили лишь 100–150 пудов), тем не менее Сибирь к исходу XVII в. стала почти полностью обходиться своим железом [58, т. 2, с. 86; 19, с. 132–138; 75, с. 8–14].

Рис. 7. Железоделательное производство.

Рис. С. Ремезова

Главные цели организации железоделательного производства в Сибири определялись в правительственных наказах предельно просто: «делать пищали и к тем пищалям ядра, и…пашенным крестьяном… кова-ти сошники, и косы, и серпы, и топоры, чтоб вперед с Руси железного наряду… не посылати» [130, с. 47]. Кузнечным делом и металлообработкой в равной степени занимались как в городах, так и в сельской местности. Более всего мастеров железного дела оказалось в уездах Западной Сибири (в Верхотурском, Тобольском, Тюменском), а также в Енисейском (о котором в документе 1685 г. говорилось как о месте, где «кузнецов и бронных мастеров многолюдство») [68, с. 125]. Всего в Сибири к концу XVII столетия металлообработкой было, видимо, занято более 1000 человек, среди них было немало специалистов высокой квалификации. Они делали сошники, косы, серпы, топоры, ножи, дверные петли, заступы, сверла, подковы, пешни, скобы, гвозди, котлы, копья, бердыши, предохранительные доспехи, ядра, чинили и (в меньшей мере) изготовляли пищали, лили пушки и колокола.

Железоделательным производством, как и солеварением, в Сибири занимались и частные лица, и казна; оно было преимущественно мелким, но действовали и сравнительно крупные заводы. Известны Ницынский казенный завод, железоделательный завод Долматова монастыря (впоследствии отписанный в казну) и первое в Сибири крупное частное предприятие, применявшее наемную рабочую силу, — завод Тумашевых в Верхотурском уезде на р. Невье, производивший до 1200 пудов железа в год.

Крупное производство, как отмечалось, возникало и в других отраслях сибирской промышленности — в судостроении, солеварении, а также винокурении, пивоварении, изготовлении кож. И хотя мануфактур в Сибири в XVII в. насчитывалось в общем немного и они, как правило, были недолговечны [58, т. 2, с. 88, 90], их роль в развитии сибирской экономики не следует недооценивать. Сам факт появления предприятий такого рода на далекой окраине России свидетельствовал о единстве экономических процессов по обе стороны Уральских гор, о достижении сибирской промышленностью качественно нового этапа своего развития.

В сравнении с Европейской Россией достижения промышленности в Сибири XVII в. многим историкам кажутся довольно скромными [116, с. 25]. Сопоставления, однако, можно провести и в иной плоскости — сравнивая уровень промышленного производства в до русской (XVI в.) и русской (XVII в.) Сибири. Нельзя забывать и о таких обстоятельствах, как малочисленность и большая разбросанность населения края, и, наконец, о тех условиях, в которых русские переселенцы налаживали в нем промышленное производство: военная опасность, голод, нехватка на первых порах самых простых и самых необходимых вещей. На этом фоне успехи сибирской промышленности в XVII в. не будут казаться незначительными. К началу XVIII в. за Уралом были представлены практически все отрасли русской промышленности и была, таким образом, «в основных чертах воссоздана нормальная для России того времени промышленная структура» [75, с. 15].

Разумеется, не все отрасли ремесла на восточной окраине страны были даже сравнительно хорошо развиты: и в конце XVII в., и в более позднее время в Сибирь продолжало поступать большое количество промышленных изделий (особенно тканей). Но резкое сокращение к исходу XVII в. ввоза ряда важных для сибиряков товаров наглядно свидетельствует о становлении и успехах местного ремесла. В свете проведенных в последние годы исследований несостоятельными выглядят широко распространенные ранее мнения об отсутствии в Сибири XVII в. собственной промышленности [18, т. 4, с. 204]. Современный исследователь сибирских «торгов и промыслов» О. Н. Вилков приходит к прямо противоположному выводу: в Сибири «созданная русскими промышленность имела многоотраслевую Структуру, наследственность профессий и прошла в течение XVII в. некоторыми своими отраслями сложный путь развития от домашней промышленности через ремесло и мелкое товарное производство до первых предприятий мануфактурного типа, работавших целиком с применением наемного труда, на покупном сырье и на широкий внутренний и внешний рынок» [32, с. 321].

Развитие сибирского города, как отмечалось, не всегда было связано только с ремесленным производством или пушным промыслом. Там, где были благоприятные условия для интенсивного развития земледелия, мог сформироваться торгово-ремесленный центр, в основе существования которого прежде всего лежало развитие товарного сельского хозяйства. Становясь местом закупок продовольствия для «непашенных» районов, такой город постепенно насыщался ремесленными специальностями, важными в первую очередь для сельскохозяйственного производства или основанными на нем. При этом городские жители сами обычно весьма активно занимались земледелием и продавали хлеб. Примером города преимущественно «аграрного типа» может служить Туринск. Впрочем, важными центрами хлеботорговли являлись практически все экономически развитые города Сибири — Верхотурье, Тюмень, Тобольск. Они располагались в относительно благоприятном для занятий сельским хозяйством районе, и в их хозяйственной жизни земледелие сыграло немаловажную роль. Как отметил В. В. Покшишевский, «именно хлеб наряду с пушниной явился тем товарным «материалом», который быстро придал наиболее удачно в транспортном отношении расположенным городам-острогам роль местных рынков» [111, с. 73].

Однако прежде чем содействовать превращению военно-административных пунктов в города, сибирское земледелие должно было пройти большой и трудный путь. Начав свое развитие практически на пустом месте, в целях вспомогательных, направленных на обеспечение продовольствием военно-служилого и промыслового населения, русское хлебопашество постепенно стало основой всей хозяйственной жизни Сибири, преобразовало сам облик этой страны и со временем превратило некогда пустынный и дикий край в одну из главных житниц России.

Голод был постоянным спутником первых русских переселенцев; от него страдали и гибли начиная с «Ермакова взятья» и в таежных дебрях, и в местах, благоприятных для хлебопашества и скотоводства. Едва тлевшие очаги земледелия коренных обитателей Сибири не могли прокормить и сотой доли оказавшихся за Уралом русских людей. Им приходилось рассчитывать только на себя.

Первоначально многие переселенцы находили выход из положения в широком обращении к нетрадиционной для русского человека пище, воспринимая это, однако, довольно болезненно. Ранние документы пестрят жалобами такого рода: «Едим траву и коренье», «чего на Руси и скотина не ест… то мы едим», «помирали голодною смертью, и души свои сквернили — всякую гадину и медвежатину ели». Сибирские леса, как правило, были богаты зверем, однако охота в хозяйстве подавляющего большинства оказавшихся за Уралом переселенцев могла играть лишь вспомогательную роль, к тому же русским длительное время представлялась «нечистой» не только медвежатина, по и мясо других животных, по сегодняшним понятиям вполне съедобных, включая ныне деликатесную оленину.

Потребность в растительной пище на раннем этапе освоения Сибири русские часто стремились удовлетворить сбором и заготовкой (путем сушки или засолки) всякого рода дикорастущих трав. Сохранились также сведения, что, например, в Мангазее готовили щи из похожей на ревень травы, которую называли капустою, а в Восточной Сибири варили произраставший по берегам рек «борщ». Очень большое место в рационе первых сибиряков, как уже отмечалось, стала занимать и рыба в различных ее видах.

Однако при первой же возможности большинство переселенцев стремилось и в Сибири восстановить традиционную для коренных русских областей хлебо-мучную основу питания, рассматривая собирательство, охоту и рыбную ловлю лишь как подспорье в продовольственном обеспечении, а отсутствие в нужном количестве хлеба как причину серьезных заболеваний. В 1636 г. томский воевода писал в Москву, что вследствие неурожая «служилые люди и пахотные крестьяне от великие от хлебные скудости нужны и помирают голодною смертью и многие едят траву борщ и кандык корень копают и едят, и от трав и от коренья без хлеба оцынжали» [151, с. 183–184; 73, с. 63].

Правительство также хорошо понимало, что без обеспечения переселенцев хлебом невозможно их закрепление в Сибири. Вначале продовольственный вопрос пытались решить путем ежегодной поставки хлеба из Чердыни и Поморских областей; хлебом перед отправлением в Сибирь предусмотрительно запасались и служилые и промышленные люди; для Сибири организовывались единовременные и значительные закупки продовольствия, помимо северных «сошных запасов». Но по мере углубления в сибирскую территорию и усиления миграции за Урал подобные методы хлебоснабжения все меньше себя оправдывали: они были слишком дороги, требовали больших затрат времени и, главное, были слишком ненадежными. Внутриполитические потрясения, транспортные и иные неувязки ставили русское население Сибири на грань голодной смерти (как это- бывало в грозные годы «Смутного времени») [6, № 146; 4, № 5]. Поэтому курс на создание за Уралом собственной продовольственной базы был единственно верным и вполне естественным и прослеживается уже В документах конца XVI в., предписывающих, «чтобы вперед всякий был хлебопашец и хлеба не возить» [111, с. 63; 58, т. 2, с. 33; 73, с. 46]. Впрочем, первые поселенцы чаще всего брались за соху по собственной инициативе. Их усилий, однако, долгое время было недостаточно для самообеспечения зауральских территорий: в Сибири слишком много было людей, не имевших возможности заниматься земледелием (либо из-за своей загруженности другими занятиями, либо из-за проживания в «непашенных» городах). Проблему могла решить лишь крестьянская колонизация края.

Первоначально для создания за Уралом собственной продовольственной базы правительство пыталось просто переводить «на вечное житье» в «новую государеву вотчину» крестьян из европейской части страны (прежде всего Поморья, затем Среднего Поволжья). Первые сведения о таких переводах относятся к 90-м годам XVI в. и касаются — водворения нескольких десятков крестьянских семей под Тюменью, Пелымом, Верхотурьем, Туринском [149, с. 38]. В дальнейшем сугубо принудительные методы формирования земледельческого населения сохраняли свое значение лишь для наиболее отдаленных районов Сибири. Там на плечи крестьян-сведенцев еще длительное время ложилась основная тяжесть работ по устройству «государевой пашни». Для остальной же территории более широко стал применяться иной путь — вербовка для переселения в Сибирь добровольцев из Европейской России (главным образом в Поморских и западноуральских уездах) по принципу: «от отца сына, и от брата брата, и от дяди племянника, и от сусед суседов», давая при этом для обзаведения хозяйством подмогу и льготы.

Однако по мере усиления миграционных процессов на первый план стал выдвигаться набор в крестьяне «вольных гулящих людей» уже непосредственно в Сибири. Последнее, являясь одной из форм использования правительством вольнонародной колонизации, было характерно для уже предварительно освоенных в ходе принудительного переселения районов и приняло широкие масштабы главным образом лишь во второй половине XVII в. Вольные переселенцы, поверстанные в «государевы крестьяне» на новых землях, завершали их сельскохозяйственное освоение и в свою очередь служили правительству источником для пополнения контингента переселенцев, направлявшихся «по указу» в более отдаленные и менее освоенные районы [147, с. 31–32; 68, с. 37–43; 70, с. 47].

Для организации земледельческого хозяйства требовалось гораздо больше средств, чем для пушного промысла. Переводимые в Сибирь крестьяне получали от государства деньги «на подъем», а также «подмогу» и ссуду для обзаведения хозяйством на новом месте и освобождались на некоторое время от повинностей. История освоения Сибири подтверждает справедливость известного марксистского положения о том, что господствующий класс обычно выступает не только как угнетатель, но и как организатор производства.

«Подмога», ссуда и льгота являлись мощным средством привлечения «охочих» людей на сибирскую пашню. Безвозмездная помощь новоприборному крестьянину предоставлялась как деньгами, так и зерном, инвентарем, скотом; ссуда также могла быть и денежной, и натуральной. На раннем этапе освоения стимулирующие развитие земледелия меры обычно применялись в полном комплексе, а размеры «подмоги» и ссуд были, как правило, довольно значительными. Они сильно варьировались в различных уездах в зависимости от складывавшихся там условий и со временем стали связываться с взятыми на себя крестьянами обязательствами по несению «тягла» (столько-то рублей за обрабатываемую десятину «государевой пашни»). Особенно велика была помощь крестьянам, переселявшимся в Сибирь «по указу» в конце XVI в., и тем, кто позднее «ставился на пашню» в отдаленных восточных уездах: в 1590 г. переселявшимся за Урал крестьянам Усольского уезда казна выдавала по 25 руб., а земские власти добавляли к этой «подмоге» по 110 руб.; в 1593 г. 10 семей с Вычегды и Выми получили при переводе в Сибирь по 60 руб., а в Якутском уезде в 40—50-е годы XVII в. крестьяне получали по 30 руб., 2 лошади, «пашенный завод», хлеб и ссуду (на два года 30 руб.) [147, с. 39–44; 70, с. 42–43; НО, с. 206–207; 73, с. 101].

В дальнейшем сибирская администрация в соответствии с предписанием действовать «смотря по тамошнему делу» и исходя из прожиточности переселенцев уменьшала размеры материальной помощи и стремилась ограничиться одной льготой, как это обычно было в более благоприятных для развития земледелия окраинных районах Европейской России. Правда, на большей части Сибири постепенно уменьшавшиеся «подмога», ссуда и льгота сохранились до конца XVII столетия. Нельзя, однако, не отметить, что при всей значительности государственной помощи новоприборным крестьянам на ранних этапах освоения размеры «подмоги» и ссуды чаще всего, видимо, являлись недостаточными для налаживания хозяйства. На этот счет есть прямые указания самих крестьян; о том же свидетельствуют постоянные задержки с возвращением ссуд [68, с. 73; 147, с. 45–46; 12, с. 85].

Аналогичные меры для привлечения на свои земли крестьян принимали и монастыри. Правда, в Сибири их деятельность встречала серьезные ограничения со стороны правительства, и возможностей для оказания материальной помощи крестьянам при заведении пашни у монастырей было меньше, чем у государства. Однако и за Уралом, практически целиком базируясь на вольно-народной колонизации и проявив большую изобретательность, духовные феодалы сумели закрепить за собой определенную часть крестьянства (к концу столетия — около 14 %), компенсируя меньшие размеры «подмоги» уменьшением повинностей и опутывая осевших на монастырских землях поселенцев кабальными обязательствами [73, с. 118–121].

Частные лица также сыграли определенную роль в привлечении на сибирскую пашню крестьянского населения. Широко известны деятельность Строгановых на северо-западном Урале и их вклад в освоение уральских земель. Вотчины Строгановых длительное время служили для части крестьян как бы перевалочным пунктом на пути в Сибирь. Ряды сибирского крестьянства пополнялись и в результате деятельности торговых людей. Снаряжаемые ими для пушного промысла промышленники, как уже отмечалось, нередко оседали в Сибири в качестве государевых крестьян.

Новое земледельческое население привлекали в Сибирь и сами крестьяне. Из их среды выходили так называемые слободчики, которые организовывали по собственной инициативе поселения и «сажали» там на «государеву» пашню «охочих людей». Такая практика, напоминавшая деятельность так называемых подрядчиков-локаторов (агентов по заселению новых земель) на территории средневековой зарубежной Европы [56, с. 50], была занесена в Сибирь из Поморья и просуществовала до конца XVII в. Правительство доверяло слободчикам первоначальное устройство крестьян (на льготных условиях) и управление ими. Как писал известный сибиревед-архивист И. Н. Оглоблин, «для малонаселенной Сибири эти слободчики были находкою». Действительно, в 1630–1690 гг. они основали 25 слобод (главным образом в Западной Сибири), привлекавших крестьян гораздо больше, чем селения, основанные по правительственной инициативе. Известно, однако, что представители царской администрации часто не доверяли слободчикам и стремились поскорее лишить их власти [95, с. 145; 73, с. 90–91].

Рядовые крестьяне также могли вносить в дело устройства на сибирскую пашню новых поселенцев не менее существенный вклад. Используя практику сдачи «тягла», они устраивали на свое место «гулящих людей», предоставляя им помощь, подчас значительно превышавшую государственную «подмогу», а сами перебирались на новые земли, получая там в качестве новоприборных крестьян соответствующие льготы [147, с. 50].

Послабления и льготы первым земледельцам давались за Уралом не зря: тяжело доставался русскому человеку первый сибирский хлеб. Прежде всего нелегко было добираться через «непроходимые дебри» до новых «пахотных угодий». Крестьянские семьи по пути в Сибирь терпели большие лишения. Особенно трудно приходилось детям, они нередко умирали в дороге [112, с. 83]. А в. «дальней государевой вотчине» природные условия во многом оказывались непривычными и заставляли менять веками выработанные земледельческие навыки и веками складывавшийся жизненный уклад.

Посевы и сами поселения неожиданно затоплялись вешними водами, документы того времени пестрят указаниями на то, что «хлеб водой вымыло», хлеб на всходах начал поедать «степной нахожий гад кобылка», «хлеб позяб», «была засуха» и т. д. [18, т. 4, с. 137]. Они «говорят о трагедиях, о жестоких ударах, наносимых природой еще неокрепшему, только что складывающемуся хозяйству». Но, замечает крупнейший исследователь истории сибирского земледелия В. И. Шунков, «на этом трудном пути земледелец обнаружил большую настойчивость, сметливость и в конечном счете вышел победителем» [58, т. 2, с. 67]. Не каждый крестьянин решался извлекать выгоду из льготного положения первопоселенца, не каждый был ч способен быстро освоиться на новом месте, изменить в нужном направлении приемы возделывания почвы, подобрать оптимальный для новых условий набор сельскохозяйственных культур. По словам А. А. Преображенского, специально изучавшего положение первых крестьянских переселенцев в Сибири, «освоение того нового, что несла с собой незнакомая земля, требовало времени, больших трудовых усилий, воли к преодолению возникающих преград, сметки и находчивости. Все эти качества первопоселенцы Сибири проявили воочию» [112, с. 83].

Первым и самым важным шагом был выбор места под пашню. С большой серьезностью и осмотрительностью выясняли условия для хлебопашества на новом месте и рядовые переселенцы, и представители воеводской администрации. «Хлебной пашни не чаять, земля де и среди лета вся не растаивает», — отзывалась они об одних участках. «На весну долго дозжей не живет и рожь выдымает ветром», — характеризовали другие. И только после того, как опытные посевы оказывались удачными, приходили к выводу: «Хлеб, чаять, будет родитца», «пашне… быть большой можно». Выявленным таким образом землям делались описи, иногда и чертежи, и пахотные угодья быстро включались в хозяйственный оборот [58, т. 2, с. 67–68; 73, с. 32, 51–52].

В Западной Сибири пригодные для хлебопашества участки обычно находили сравнительно легко. В Восточной Сибири в силу более суровых природных условий выбор был более труден, но в конечном итоге, и там все решал опыт. Так, в Ангаро-Илимском крае, как установил В. Н. Шерстобоев, «под пашню выбирались преимущественно южные или юго-восточные склоны, чаще всего в полугоре. Спускаться к самой подошве препятствовали ранние осенние и поздние весенние заморозки. Подниматься на вершину… оказывалось нецелесообразным вследствие усложнения обработки… а также вследствие уменьшения пахотного горизонта и большей бедности органическими веществами повышенных элементов местности. Не сразу, конечно, был найден этот принцип выбора пашни, многие поплатились за то, что не прислушались к безмолвному, но убедительному голосу природы. Но, ухватившись за елань в таком месте, крестьянин уже не отступал, а внедрялся в тайгу, медленно и методично отодвигая фронт леса» [146, т. 1, с. 312].

В итоге упорного и беспрерывного труда тысяч безвестных русских земледельцев к концу XVII в. в Сибири сложилось пять аграрных районов. В них вошла практически вся доступная для хлебопашества сибирская территория. Ее северная граница проходила в районе Пелыма, пересекала Иртыш ниже впадения Тобола, шла через Обь у На-рыма, через Енисей по устью Подкаменной Тунгуски и по Лене до р. Амги. Рубеж этот, правда, проводится чисто условно — в основном по отдельным очагам земледелия, выдвинувшимся далеко на север и не смыкавшимся ни друг с другом, ни с находившимися южнее пашнями. Отдельный земледельческий островок возник аналогичным образом и в Забайкалье.

Северная граница сибирского земледелия определялась в основном природными факторами (главным из которых была вечная мерзлота), южная же почти целиком зависела от политической обстановки, была неустойчива, но проявляла тенденцию к «сползанию» дальше на юг.

Земледельческие районы Сибири были, разумеется, освоены неравномерно, плотность их заселения была обратно пропорциональна степени удаления от Уральских гор. Это отражало не только последовательность этапов русского продвижения с запада на восток, но и природно-климатические особенности различных районов Сибири: по мере приближения к Тихому океану количество пригодной для хлебопашества земли неуклонно уменьшалось. Как отметил известный советский географ В. В. Покшишевский, «к востоку от приветливых лесостепных мест между Уралом и Тоболом протянулись бесконечные урманные земли, негостеприимное Васюганье, за которым начались уже густо заросшие тайгой сопки Средней Сибири, крутореб-рые хребты северного Прибайкалья с их скудными скелетными почвами, перемежающиеся с таежными падями, расчистка которых под пашню представляла трудную задачу. Суровость климата, вечная мерзлота грунтов, мощь девственной тайги, заваленной буреломами, сами по себе не способствовали тому, чтобы русская миграция уже к востоку от Иртыша приобрела в целом земледельческий характер… Надо удивляться не слабому развитию «пашенного дела», но тому, что оно все же, хотя и в недостаточных для всей Восточной Сибири масштабах, возникало» [111, с. 63].

Самым развитым земледельческим районом являлся Верхотурско-Тобольский — главная житница Сибири. В нем к концу XVII в. сосредоточилась основная масса — более 10 тыс. — семей русских земледельцев. Он включал в себя Верхотурский, Туринский, Тюменский, Тобольский, Пелымский и Тарский уезды, также, кстати, различавшиеся по степени развития земледелия (меньше всего производилось хлеба в двух последних и больше всего — в трех первых уездах).

За Верхотурско-Тобольским по степени значимости следовали Томско-Кузнецкий район, Енисейский, Ленский (в верхнем течении реки) и, наконец, Забайкальско-Приамурский. Все их отделяли друг от друга большие пространства не тронутых рукой хлебопашца земель, прорезанные лишь тонкими ниточками путей сообщения с редко расположенными на них острогами и зимовьями. Томско-Кузнецкий земледельческий район был значительно удален от главного сибирского пути, шедшего от Тобольска на Енисей и Лену, а потому, хотя и имел весьма благоприятные для сельскохозяйственного производства условия, привлекал к себе сравнительно немного переселенцев: к концу XVII в. хлебопашеством там занималось лишь около 1800 семей. В состав Енисейского района, охватывавшего земли по Енисею, Ангаре, Илиму, Прибайкалью, входили Енисейский, Красноярский, Илимский, Братский и Иркутский уезды. Пашни русских земледельцев тянулись здесь редкой цепочкой вдоль рек, не углубляясь ни в таежные дебри, ни в горы. К началу XVIII в. в хлебопашество в этом районе было вовлечено свыше 2500 семей. Еще меньше русских переселенцев осело на пашню в бассейне Лены (около 600 семей), а также в Забайкалье и Приамурье (около 500 семей). Хлеб туда продолжали ввозить вплоть до конца XVII столетия [73, с. 84–88].

В XVII в. земледелием занимались представители практически всех слоев сибирского населения, и крестьяне среди них преобладали далеко не везде и далеко не всегда. Крестьянская запашка стала решительно преобладать уже в первой половине XVII столетия на территории Верхотурско-Тобольского района. В более же отдаленных сибирских уездах главной фигурой среди земледельцев длительное время оставался служилый человек (например, в Томско-Кузнецком районе — вплоть до конца первой четверти XVIII в.) [149, 39–40; 62, с. 137–151].

Н. Ф. Емельянов, специально исследовав вклад некрестьянского земледельческого населения в развитии хлебопашества Сибири в XVII — первой четверти XVIII в., пришел к выводу, что пашенные крестьяне сыграли по сравнению со служилыми людьми «меньшую роль в обследовании и заселении новых земель… Только по Томскому и Нарымскому уездам… служилые люди основали 150 населенных пунктов, посадские — 20 и крестьяне — 40». По его мнению, и в целом по' Сибири «некрестьянское население… чаще всего являлось первопроходцем и основателем новых городов и острогов, слобод и сел, деревень и заимок» [48, с. 168–169].

В XVIII столетии большинство представителей некрестьянского земледельческого населения было официально записано в крестьянское сословие.

Внешнеполитическая обстановка вынуждала русских осваивать прежде всего районы с наименее благоприятными природными условиями. В начальный период колонизации Сибири земледелие развивалось главным образом в таежной зоне и лишь местами проникало в более плодородную лесостепь. Поднимать приходилось почти исключительно целинные участки, но, поскольку степень заселенности края была невысокой, расчистка леса не получила широкого распространения. Сибирская пашня зарождалась на больших лесных полянах («еланях»), и первые сельские поселения были поэтому весьма небольшими и располагались на значительном удалении друг от друга.

В сибирских уездах складывался тип селений, типичный в XVI–XVII вв. и для лесной (главным образом северной) полосы европейской части страны. Основу сельского расселения составляли «деревни» в один-два двора. Они обычно группировались не только вокруг городов и острогов, но и вблизи основных торговых и промысловых путей, которыми, естественно, чаще всего являлись реки, служившие одновременно и основным источником водоснабжения. Вначале русские земледельцы вообще проживали в городах и пашню пахали «наездом» в их окрестностях, затем хлебопашцы стали ставить свои дворы хотя и за пределами крепостных стен, но все же вблизи городов по берегам больших рек, а еще позднее, по мере роста уездного населения, осваивались аналогичным образом и мелкие притоки. Лишь изредка селения возникали у дальних озер, и еще реже — просто «в дуброве» (при ключах). Нередко таким образом вначале заселялся лишь тот берег реки, где был поставлен город или острог, предоставлявший уездным жителям возможность быстро укрыться в случае военной опасности, и лишь длительное время спустя селения появлялись на другом берегу.

Постепенно увеличивалось не только число сибирских деревень, но и росли их размеры. К началу XVIII в. преобладающими стали селения, имевшие около 10 дворов, что, впрочем, было характерно в большей мере для Западной Сибири. К востоку от Енисея крупные деревни по-прежнему встречались довольно редко.

Помимо деревень, в сибирских уездах XVII в. имелись и другие, менее распространенные типы поселений. Починками и заимками обычно называли вновь создаваемые (а потому и небольшие) поселения. Села были крайне редкими в Сибири, развиваясь из деревень, в которых строили церковь. Они могли стать административными центрами для окрестных жителей. «Погосты» также встречались за Уралом гораздо реже, чем в Европейской России. Они были религиозными (а иногда и административными) центрами более или менее обширной округи, но далеко не всегда имели при себе крестьянские дворы. Гораздо большее распространение и более четкие функции получили со второй половины XVII в. слободы, занявшие промежуточное положение между городами и сельскими поселениями. Размещались они главным образом в южной части Сибири и в качестве опорных пунктов сыграли важную роль в ее земледельческой колонизации. Слободы становились административными и религиозными центрами для всех селений своего «присуда», были, как правило, основательно укреплены. В них размещались дворы главы местной власти (приказчика), церковных причетников, судных дьячков, служилых людей (беломестных казаков) и части крестьян. Большая же часть «подсудного» данной слободе населения обычно размещалась в окрестных селах и деревнях [147, с, 89; 151, с. 6, 63–70; 73, с. 366].

Во всех типах селений в Сибири наибольшее распространение получил северорусский комплекс жилища, на первых порах, однако, далеко не всегда полный. Первоначально (при отъезжих пашнях) нередко практиковалась постройка небольших избушек, где на время полевых работ земледельцы размещались всей семьей. Около «пашенных избушек» постепенно возводились хозяйственные постройки (амбары, загоны для скота), и временное прибежище превращалось в полноценный двор. Однако на раннем этапе сельскохозяйственного освоения сибирских уездов значительная часть русского крестьянства довольствовалась временными жилищами и небольшими по размерам постройками даже при оседании на постоянное житье, поскольку в условиях абсолютно не гарантированного снабжения продовольствием, работы на пашне сплошь и рядом оказывались важнее всех остальных забот. Тем не менее даже при починках и заимках, не говоря уже о деревнях, перепись часто регистрирует не только избы с оградами разного рода, но и клети, хлева, бани, овины, сенники, гумна, погреба, житницы и т. п. постройки, имевшиеся, правда, не при каждом хозяйстве, но нередко находившиеся в совместном пользовании нескольких хозяйств.

К концу XVII столетия, когда произошло значительное укрупнение крестьянских семей и вырос их экономический потенциал, среди жилых помещений преобладали уже не просто избы, а более просторные двух- и трехкамерные дома, появились пятистенки, имевшие и сени, и клеть (неотапливаемое помещение для летнего жилья и хранения имущества), а часто еще и горницы (быстро развивавшиеся в парадные комнаты) и, разумеется, полный комплекс хозяйственных построек, нередко размещавшийся «под одной кровлей». Некоторые сооружения (в сельской местности обычно нежилые) уже имели «подклеты» — нижние хозяйственные помещения, в дальнейшем широко распространенные в Сибири (как и на севере Европейской России).

Дворовая усадьба чаще всего обносилась оградой из бревен, закрепленных либо вертикально, либо горизонтально («заплот») и хорошо защищающих от ветра. Площадь возводимых в Сибири жилых помещений была, как правило, довольно значительной (как в городах, так и в сельской местности) и колебалась в пределах от 33 до 100 кв. м и более (известны избы размером 4,7×7 м; 6,4×6,4 м; 8,5×8,5 м; 10,6×10,6 м).

В рассматриваемое время печи во всех домах, как правило, топились «по-черному», а в выдвинувшихся далеко на север селениях, помимо русских печей, в избах часто устанавливали камельки, или «чувалы». Особая суровость климата в северной полосе заставила, кроме того, в борьбе за тепло уменьшить жилое помещение в целом, заглублять его в землю или делать высокую (до окон) заваленку, вместо обычных для основных земледельческих районов двускатных и крытых «драньем» или тесом крыш делать из бревен плоские, утепленные землей и дерном, а вместо слюды и пузырей вставлять в окна зимой пластины из льда.

Местные условия целиком определяли также материал, из которого возводились дома. Хвойные породы деревьев в осваиваемых земледельческих районах были представлены многими видами, поэтому русские переселенцы наряду с широким использованием в строительстве жилья привычной для них и удобной в обработке сосны в отдельных районах часто применяли также лиственницу, пихту и кедр, иногда комбинируя в одном здании породы деревьев, исходя из различных их свойств.

Устоявшиеся приемы народного зодчества русские в Сибири, таким образом, тесно увязывали со сложными и разнообразными условиями жизни в новом крае. Так закладывались основы мастерства сельских строителей Сибири, восхищавших впоследствии сторонних наблюдателей своим умением строить «прекрасные, светлые, обширные избы» с «изящной внутренней отделкой», характерной чертой убранства которых на целые столетия стали, как бы в противовес суровым природным условиям, просторность, опрятность и чистота [151, с. 104–138; 73, с. 354–363].

Заселение сибирских уездов, как правило, начиналось с земель, представлявшихся первопоселенцам лучшими, — не требующих большой работы по расчистке, удобно расположенных и безопасных в военном отношении. Однако, как заметил В. В. Покшишевский, «само понятие лучших земель исторически менялось: земли, остававшиеся не заселенными на первых этапах расселения, могли позже… стать плацдармом весьма успешного заселения и освоения» [111, с. 17].

Важным в этом отношении рубежом земледельческой колонизации Западной Сибири явилась середина XVII в.: во второй половине столетия произошло значительное продвижение земледельческого населения к югу, в бассейн Исети и Миаса. Там в чрезвычайно благоприятных для хлебопашества условиях лесостепи строились уже довольно крупные слободы и остроги, заселявшиеся многочисленным, по сибирским понятиям, крестьянским населением и близкими к нему категориями служилых людей (беломестными казаками и поселенными драгунами). Однако надо заметить, что и в конце XVII в. даже в наиболее освоенных к этому времени районах Сибири «успехи колонизации… далеко еще не соответствовали огромным земельным пространствам» [113, с. 73].

В XVII в. в Сибири преобладал индивидуальный порядок землепользования, хотя случаи совместного владения отдельными участками (главным образом пастбищами и сенокосами) не были большой редкостью. В расселении русских земледельцев по сибирским уездам не было той упорядоченности, какая наблюдалась на раннем этапе освоения южных районов Европейской России. При наличии поселений, целиком состоявших из представителей какой-то одной социальной группы (обычно ямщиков или крестьян), не менее типичными являлись селения со смешанным составом жителей. Очень часто встречались земельные владения, состоявшие из нескольких участков, расположенных в разных местах.

Складывание подобных систем землепользования следует объяснить прежде всего природными условиями, затруднявшими компактное размещение русских переселенцев на пахотных землях. Кроме того, на начальной стадии освоения большое распространение получила практика самостоятельного «приискания» земель с последующим (часто через много лет) оформлением в «приказных избах» соответствующих документов; широко бытовало и право первой заимки (владения «исстари») без каких-либо «данных» или «отводных» грамот. Немаловажную роль сыграло и то обстоятельство, что, хотя земли в Сибири и считались «государевыми», земельные участки часто переходили из рук в руки вследствие продажи, заклада и тому подобных операций. Это усиливало чересполосицу владений и приводило к большой пестроте их размеров. Формально земельные участки сибирских служилых должны были (с 20-х годов XVII в.) соответствовать величине их хлебных окладов, а у крестьян — количеству обрабатываемой ими десятинной («государевой») пашни или величине взимаемого оброка. На практике же этот порядок не выдерживался [147, с. 80–88; 149, с. 364–366; 68, с. 78–79; 10, с. 52–54].

Особенностью Сибири было наличие практически неисчерпаемого фонда пригодных для хлебопашества земель; каждый переселенец рано или поздно приобретал столько земли под пашню, сколько мог обработать. И поскольку возможности эти не были у всех одинаковы, уже самые ранние «дозорные книги» выявили большую пестроту наделов. Так, в Верхотурско-Тобольском районе в конце первой четверти XVII в. общая площадь пригодных для пашни земель в отдельных хозяйствах колебалась от 1 и менее до 120 и более десятин при наиболее распространенной в 12–25 десятин. Обыденным явлением, однако, было то, что из этого количества земли возделывать удавалось обычно не более 25 %. Средний размер крестьянской запашки в Сибири XVII в. определяется поэтому в 3–5 десятин [см.: 143, кн. 3, 5].

Но и за Уралом земельный простор был относительным. Наиболее удобных для хлебопашества участков (удачно расположенных и свободных от леса) хватало всем переселенцам лишь в самый начальный период освоения того или иного района. Например, в ближайшем к «Руси» Верхотурском уезде земельные споры возникали уже в начале XVII в., а в 1625 г. вопрос о правомерности владения «лишними землями» рассматривался даже в Москве, куда дошла жалоба на несправедливость распределения угодий от «всяких чинов людей», сообщивших, что у некоторых верхотурских жителей «пашенных земель и сенных покосов занято много… а займовали де те лишние земли те люди в те поры, как было на Верхотурье людей мало, а земель порозжих впусте много…» [4, № 138; 113, с. 190].

В сравнительно густонаселённых районах Сибири выработалась определенная процедура официального отвода земель под новое селение. Заранее присмотрев подходящее место, крестьянин обращался к представителям местной администрации с челобитьем о закреплении за ним участка. Те в присутствии понятых из местных жителей «дозирали» этот участок и передавали воеводе составленный в обследовании «доезд». Если принималось благоприятное для челобитчика решение (типа: «отвести земли под двор, и под огороды, и под пашни, и на скотный выпуск, и сенные покосы», велеть «двор строить и всяким крестьянским дворовым строением обзаводиться»), то приказчик производил, опять же в присутствии понятых, межевание участка с установкой прочных и приметных межевых знаков [151, с. 71–72].

Однако поскольку и в XVII и XVIII столетиях процесс расширения зоны хлебопашества в Сибири продолжался практически непрерывно, выражаясь прежде всего в его «сползании» к югу и распространении на лесостепь, именно земельный простор еще долгие годы был характерной чертой хозяйственного быта русских переселенцев и именно он в первую очередь определял господствовавшую за Уралом систему полеводства. В условиях слабой заселенности края и обилия в нем «порозжих» мест в Сибири при отдельных (и иногда удачных) попытках внедрить традиционное для Европейской России трехполье (на «государевой» десятинной пашне и в монастырских хозяйствах) преобладала до конца XVII в. переложная система земледелия. Земля в течение 8—10 лет выпахивалась, а затем лет на 20–30 бросалась в залежь, и в обработку пускался новый участок. Как сообщалось в отправляемых в Москву «отписках», «выпашные худые земли сибирские пашенные люди мечут, а займуют под пашни себе новые земли, где хто обыщет». В Восточной Сибири (особенно Ленско-Илимском бассейне), где гораздо чаще, чем в Западной, применялись расчистка и выжигание леса под пашню и земля ценилась больше, в XVII столетии начала складываться и паровая система в виде двухполья (одно поле было под паром, на другом сеяли зерновые), дававшая возможность путем чередования полей ежегодно засевать уже не треть (как при переложной системе), а половину наличной земельной площади. Постепенно в Сибири стала распространяться и залежно-паровая система, основанная на сочетании двухполья и перелога.

Русские переселенцы стремились перенести на новые земли весь набор известных им сельскохозяйственных культур, и это в целом им удалось, но в силу разнообразия природных условий в различных районах Сибири набор этот обычно был там представлен крайне неравномерно. Главной зерновой и единственной озимой культурой за Уралом в XVII в., как и в Европейской России, стала рожь [58, т. 2, с. 69]. Из яровых посевов на «государевых десятинных пашнях» возделывали практически один овес, а на своих полях русские переселенцы, обычно отводя первое место тоже овсу, выращивали, кроме того, яровую Пшеницу, ячмень, гречиху, полбу, горох, просо. При этом в Западной Сибири яровой клин, как правило, равнялся по площади озимому, а в Восточной вследствие более сурового климата в основном преобладали озимые посевы (исключение составляло земледелие на Лене — под Якутском и в Амгинской слободе: там за короткое засушливое лето вызревал лишь ячмень, а озимые культуры не сеялись). Полба, гречиха и горох к востоку от Енисея практически не культивировались.

Помимо полевого земледелия, в Сибири, естественно, возникло и приусадебное, причем распространено оно было гораздо шире полевого, так как овощи выращивали и в городах, и в районах, непригодных для хлебопашества. В XVII в. в огородах сибиряков росли лук, чеснок, морковь, редька, огурцы, свекла, брюква, но особенно часто — капуста и репа, которые у русских и гораздо позднее; (до появления картофеля) были основной овощной пищей, запасаемой на весь год. При усадьбах же выращивали и коноплю, требовавшую хорошо удобренной почвы и служившую основным сырьем для изготовления веревок и грубых тканей, для получения растительного масла. В конце XVII в. в Сибири появились и первые посевы льна.

Особенностью сибирского хлебопашества являлось то обстоятельство, что унавоживание полей за Уралом долгое время практически не применялось, ибо его первые опыты не дали положительного результата. («А где на выпашную землю навоз и вывезут, и на той земле хлеб родитца плох, побивает травою, а где навоз положат больши, на том месте хлеб и не устоит…») [цит. по: 10, с. 52].

Тем не менее урожайность зерновых при всей своей неустойчивости и зависимости от многих факторов была там, как правило, выше, чем в центральных районах Европейской России (в Сибири на вновь распаханных полях при благоприятных погодных условиях снимали по 100 и более пудов озимой ржи с десятины) [107, с. 31–34; 58, т. 2, с. 69–70; 151, с. 169–187; 73, с. 57–63].

Некоторые дореволюционные ученые склонны были считать системы сибирского земледелия неразвитыми, примитивными, стоявшими на более низком уровне, чем в европейской части страны [см.: 151, с. 207, 216]. Исследования последних лет показывают несостоятельность подобных сравнений. Каждая система земледелия определяется прежде всего условиями, в которые поставлен земледелец. Система полеводства, выработанная в XVII в. русским хлебопашцем за Уралом на основе богатого, часто негативного опыта, оказалась в сибирских условиях долгое время наиболее целесообразной и оправданной. Как отметил В. А. Александров, «северорусское крестьянство пришло в Сибирь с прекрасным знанием трехполья. Между тем уже первые поколения переселенцев убедились в трудности его внедрения в местных условиях. Ввиду слабого развития процесса эрозии почв и их относительно высокого естественного плодородия сибирская пашня не требовала немедленного удобрения навозом… Русские земледельцы заметили, что на унавоженных пашнях хлеб родится плохой и зарастает сорняками, а устойчивые урожаи… рожь давала только при озимом… посеве. Кроме того, сибирские поля были сильно засорены сорняками, с которыми можно было бороться, применяя только залежную систему. Поэтому русский земледелец воспользовался огромными земельными запасами и повсеместно в Сибири обратился к исторически более ранним экстенсивным системам землепользования» [10, с. 53].

За Уралом переселенцы вынуждены были многое делать «не против русского обычая», в том числе и заготовлять сено. В докладе Сибирского приказа 1640 г. говорилось, например, что «на которых лугах сено летом косят, и на тех местах на другое лето трава бывает худа или не растет, и они косят на иных лугах или в дубравах» [10, с. 52–53]. При всем этом травостой в Сибири был, как правило, хороший, и это создавало весьма благоприятные условия для скотоводства. Как сельские, так и городские жители держали лошадей, крупный и мелкий рогатый скот, свиней, кур. Разумеется, далеко не каждое хозяйство имело полный набор домашних животных; сильно колебалось соотношение их видов и в различных районах. Лошадей и коров держали практически повсеместно, из других животных в документах XVII в. чаще всего (но не всегда) упоминаются овцы.

В весенне-летний период скот находился на подножном корму, но пастухов в сельской местности обычно не было: «скотные выпуски» обносились «городьбой», а в Западной Сибири иногда, наоборот, огораживали от потрав поля, а животным предоставлялось все остальное пространство. Отметим, что по обеспеченности скотом при известных трудностях в отдельных районах русское население Сибири в целом оказывалось в более выгодном по сравнению с крестьянством центральных районов страны положении. Например, в Енисейском уезде в середине XVII в. «прожиточными» считались лишь те крестьяне, которые имели не менее четырех лошадей, а таких, судя по переписи 1645/46 г., там было большинство [68, с. 92; 73, с. 66–67].

Постепенно становилось все более очевидным, что Сибирь является привольным краем для людей не только «торговых и промышленных», но и «пашенных». В непосредственно связанных с Сибирью областях Европейской России широко распространились слухи о плодородии и изобилии сибирских земель. В результате с середины XVII в. происходит резкое увеличение притока вольных переселенцев за Урал и массовое их оседание именно на пашню. Ускорил этот процесс и церковный раскол: во второй половине XVII в. в Сибири нашли убежище многие ревнители «старой веры». Среди отправлявшихся «па житье» в Сибирь возрастает число семейных переселенцев и беглецов, которые, устроившись в «новой государевой вотчине», легально возвращались на родину и вывозили семьи. В 1670 г. правительство, засыпанное жалобами на самовольный уход крестьян в Сибирь, издало указ, запрещавший принимать новых крестьян, а беглых высылать обратно. На дорогах в Зауралье организуются новые заставы, а в самой Сибири даже пытаются проводить сыск беглых крестьян и холопов. Но все эти мероприятия оказались малоэффективными, их осуществлению мешали и бездонные просторы Сибири, и заинтересованность местной администрации в новых переселенцах: Северная Азия и в конце XVII в. продолжала оставаться слабозаселенной страной. Крестьяне уходили за Урал группами в десятки человек, обходя с помощью татар и вогулов караульные посты, и совершенно терялись в сибирских просторах. Как следствие этого, в последней трети XVII в. за Уралом произошло резкое увеличение численности крестьянского населения.

Однако изменение демографической ситуации в Сибири имело и другие причины. 60—70-е годы XVII в. явились для зауральских территорий вообще весьма заметным рубежом. Как показали недавние исследования, видимо, как раз с этого времени численность русского населения в Сибири стала в гораздо большей мере, чем ранее, возрастать за счет естественного прироста, а не притока извне, что, безусловно, свидетельствовало о значительном улучшении материальных условий и общей нормализации жизни русских переселенцев [63, с. 144].

В продовольственном обеспечении сибирских городов и острогов, правда, и во второй половине XVII столетия оставалось немало трудностей, главной из которых было внутреннее перераспределение выращенного в Сибири хлеба, снабжение им районов, остававшихся в силу природных или военно-политических условий малопашенными и беспашенными. Эта проблема создавала ряд сложностей даже на территории самого развитого земледельческого района — Верхотурско-Тобольского. В «отписках» воевод богатых хлебом городов часто отмечался приезд «всяких чинов людей» из тех мест, «где хлеб недородитца», для его покупки «про свою нужу». Это вызывало беспокойство Сибирского приказа, озабоченного необходимостью все время снабжать продовольствием интенсивно колонизуемые районы Восточной Сибири, обширные и малохлебные. Поэтому из Москвы в пашенные города Тобольского разряда шли предписания контролировать хлебную торговлю и «больше 10 четвертей на семью покупати не велети» [147, с. 145–147, 151]. Вместе с тем правительство по-прежнему прилагало немало усилий к укреплению выдвигавшихся далеко на восток «форпостов земледельческой колонизации», чтобы, по словам В. В. Покшишевского, «уменьшить географический разрыв между земледельческим и «промыслово-ясачным» освоением Сибири». Это, однако, удавалось с трудом. «Трагедия русской колонизации, — отмечает тот же исследователь, — заключалась в географическом отставании земледельческого «тыла» от далеко ушедшего на восток авангарда». Расстояние от главной сибирской житницы — Верхотурско-Тобольского района — до Якутска или Нерчинска было намного больше, чем от поморских городов до Иртыша или Оби, путь же был труднее. Слишком растянутыми и слишком зависящими от капризов природы (особенно раннего ледостава) оказывались сибирские коммуникации. А собственные очаги земледелия в Восточной Сибири еще длительное время не могли полностью обеспечить потребности края в хлебе [111, с. 63].

Тем не менее успехи земледельческого освоения русскими Сибири, несмотря на всю его неравномерность, к концу XVII в. выглядят впечатляюще, а трудности внутреннего перераспределения продовольствия в это время не идут в сравнение с продовольственными проблемами начала столетия. Из 20 сибирских уездов лишь 3 (Березовский, Сургутский, Мангазейский) оставались непашенными, остальные же имели возделанные поля и прочную основу для дальнейшего развития сельского — хозяйства. Возникшие в XVII в. на их территории сельские поселения в большинстве своем просуществовали до XX в. Проезжавшие в конце XVII в. через всю Сибирь путешественники уже во многих районах чувствовали себя как в земледельческой стране, отмечали изобилие и доступность съестных припасов [149, с. 426–427]. И это не было каким-то исключительным явлением, порожденным случайным стечением благоприятных обстоятельств. Если в первой четверти XVII в. общая посевная площадь составляла в Сибири около 30 тыс. десятин, то к началу XVIII в. опа равнялась 100–120 тыс. десятин, а общий валовой сбор зерна в это время определяется в 3 919 320 пудов.

В течение одного столетия практически бесхлебная Сибирь превратилась в край, обеспечивавший себя собственным хлебом. В 1685 г. были официально отменены обязательные поставки за Урал продовольствия из Европейской России — и это следует признать крупнейшим достижением русских земледельцев. Показательно также, что к концу XVII в. хлебопашцы составляли в Сибири уже большую часть русского населения (из 25 тыс. русских семей земледелием занималось около 15,5 тыс.), причем собственно крестьяне, составляя почти половину осевших за Уралом переселенцев (11 тыс. семей), уже фактически сравнялись с первоначально наиболее многочисленной в Сибири группой служилых людей, которые хотя и сохранили численный перевес на большей части сибирской территории, но в ее наименее заселенных районах [73, с. 34, 65, 92].

В экономически развитых уездах воеводская администрация встречала все меньше трудностей с организацией пашни: жизнь сибирского крестьянина становилась все более привлекательной для пришлого люда. Такой ее делали не только относительный земельный простор и хорошие урожаи, но и обстоятельства социального плана. В Сибири не получило развития помещичье землевладение, в ней не было крепостного права: практически вся территория от Урала до Тихого океана стала, как и черносошное Поморье, «государевой вотчиной». Означало ли это, что на сибирских землях не было феодальной эксплуатации? Разумеется, нет. Но тот вариант феодальных отношений, который сложился в XVII в. в Сибири, был гораздо предпочтительнее для крестьян, чем крепостнические порядки центральных районов страны. Как следует охарактеризовать сложившуюся за Уралом систему социальных отношений?

Исходя из того, что монастырское и частное феодальное землевладение не получило на восточной окраине существенного развития и производителям материальных благ там прежде всего противостояло феодальное государство, являвшееся верховным собственником земли, большинство советских историков пришли к выводу о складывании в Сибири системы государственного феодализма.

Характерной особенностью положения сибирского крестьянина являлось его прикрепление к тяглу (совокупности приходящихся на него налогов и повинностей), а не к земле. Крестьянин мог полностью сдать свое тягло другим лицам, меняя при этом местожительство и даже социальный статус (мог переходить в посадские, служилые люди). Беглыми крестьяне считались лишь в случае оставления своего тягла «впусте», но фактов подобного «воровства» зарегистрировано сравнительно немного. Официально оформленная сдача тягла в условиях не-прекращающегося притока новых переселенцев не вызывала серьезных затруднений и широко практиковалась.

Центральная власть рассматривала себя как безусловного собственника сибирских земель и за пользование ими требовала от населения отработочной, натуральной или денежной ренты. Обусловив землепользование тяглом, власти подчеркивали, что в Русском государстве никто «безоброчно и безданно никакими землями… не владеет», однако на практике редко вмешивались в поземельные отношения на сибирской «украйне» и последовательно требовали лишь исправного несения повинностей. Поэтому хотя Сибирь и являлась «государевой вотчиной» и верховное право на землю в ней отнюдь не было для царского правительства фикцией, землевладение крестьян и прочих категорий сибирского населения, как уже отмечалось, по сути дела, граничило с правом частной собственности.

В целом установившийся на восточной окраине режим феодальной эксплуатации носил смягченный по сравнению с основной территорией страны характер и сближал Сибирь с черносошным Севером Русского государства. Общепризнано, например, что «на сибирское крестьянство не распространялось право вещного распоряжения личностью со стороны владельца, оно сохраняло право непосредственного обращения к органам государственной власти», что сибирскому крестьянину «была не свойственна рабская психология» [10, с. 39–58; 73, с. 97].

Рис. 8. Сбор ясака. Из Ремезовской летописи

К складыванию за Уралом такой ситуации привел целый комплекс причин. Отдаленность края и его размеры, слабая заселенность и специфические природные условия — все это определило важнейшие особенности развития феодальных отношений на востоке страны. Правящие круги, будучи заинтересованными в заселении сибирских земель, не могли не считаться с типичными для Поморья (т. е. привычными подавляющему большинству переселенцев) нормами землепользования, с традиционными для прибывавших в Сибирь крестьян социальными условиями жизни. Кроме того, правительство совершенно сознательно стремилось к превращению богатой пушниной Сибири в источник доходов прежде всего для казны, так остро нуждавшейся в пополнении, а потому довольно последовательно проводило за Уралом политику сдерживания не только помещичьего, но и монастырского землевладения.

Отметим, что в первую очередь интересами истощавшейся казны была продиктована и проводимая центральной властью политика в отношении коренного населения Сибири. Историками уже давно подмечено, что царское правительство было заинтересовано в сохранении ясачных людей не только от истребления, но и от притеснений, так как ценило в них плательщиков ясака и нередко жертвовало ради них интересами русских колонистов. Администрации рекомендовалось действовать на них «ласкою», а не «жесточью» и «не правежом»… Без разрешения из Тобольска или даже из Москвы местные власти были лишены права применять смертную казнь по отношению к ним; даже в случае восстаний коренных жителей правительство неохотно разрешало прибегать к оружию. Конечно, характер взаимоотношений московской администрации со своими подданными был далек от идиллии. Как заметил С. В. Бахрушин, «на практике… мудрые правила московской политики далеко не всегда осуществлялись», местные власти допускали злоупотребления по отношению к аборигенам, «имелись случаи вопиющих насилий», однако при всем этом «заботливое, хотя и не бескорыстное отношение центрального правительства к инородцам заслуживает быть отмеченным» [16, с. 79]. «Остается историческим парадоксом, — пишет А. А. Преображенский, — что «цивилизованные» западноевропейские державы того времени уже вовсю вели истребительные войны, очищая от «дикарей» целые континенты, загоняя в резервации уцелевших туземных жителей. А варварски-азиатский российский царизм в отсталой стране к присоединенным народам старался не применять насильственных методов» [ИЗ, с. 171].

Сибирские аборигены интересовали царское правительство прежде всего как поставщики драгоценной пушнины; это явилось одной из причин того, что Сибирь не знала и земледельческих плантаций, на которых бы использовался подневольный труд коренного населения. Страх потерпеть ущерб от ясачных недоборов побуждал центральную власть относиться внимательно и к жалобам коренных жителей, бороться с их закабалением воеводами и гарнизонной верхушкой, наказывать уличенных в жестоком обращении с ясачными людьми, снабжать голодающее аборигенное население продовольствием и т. д. [18, т. 4, с. 57–58; 58, т. 2, с. 75; 47, ч. 1, с. 78–81].

Не следует, разумеется, обольщаться относительно эффективности всех этих мер, а также недооценивать степень феодального угнетения в Сибири в целом. Главной линией социальной политики московского правительства на новых землях все же оставалось стремление воссоздавать привычную для него общественно-хозяйственную структуру [116, с. 22]. И за Уралом простой человек, будучи феодально зависимым, являлся объектом эксплуатации, прежде всего со стороны непосредственных представителей государственной власти.

Характеризовать сибирского крестьянина как «государственного крепостного» (широко распространенный в 1940—1950-х годах тезис) было бы неправомерно, но вместе с тем нельзя не заметить, что в основе эксплуатации сибирских крестьян лежало все то же внеэкономическое принуждение. Их могли переселять «по указу» на необжитые земли, силой заставляли выполнять многочисленные повинности и платить подати; помимо официально установленных поборов и «изделий», крестьяне жестоко страдали от произвола представителей местной администрации. Рассмотрим в этом аспекте положение русских переселенцев более подробно, ибо без этого трудно понять, в каких условиях протекал начальный этап освоения ими Сибири.

Известно, что крестьянское население края по большей части находилось в ведении приказчиков, назначавшихся, как правило, из представителей местной служилой верхушки. Их власть характеризовалась широкими полномочиями, фактической бесконтрольностью и, как следствие этого, злоупотреблениями, обычными в системе воеводского управления. Приказчик прежде всего должен был следить за исправным выполнением крестьянами повинностей и «искати государю во всем прибыли». Приказчику предписывалось «унимать» крестьян «от всякого дурна», вмешиваться в случае необходимости (если возникало опасение, что крестьяне станут хуже работать) в их «собинное» хозяйство и даже личную жизнь.

Правда, такое положение складывалось главным образом у категории крестьян пашенных, основной в Сибири рассматриваемого времени; жизнь оброчных крестьян не контролировалась местными властями столь строго, что делало ее еще более предпочтительной. Но несмотря на желание крестьян перейти с отработочной ренты на натуральную (или денежную), правительство упорно держалось за наиболее гарантированную и привычную форму получения столь нужного для Сибири хлеба — «десятинную» пашню. Опа являлась основной формой тягла подавляющего большинства сибирских крестьян вплоть до 60-х годов XVIII в. [149, с. 412; 113, с. 84; 58, т. 2, с. 124].

Размер приходившейся на каждого тяглеца «государевой» пашни обычно не был одинаков даже в пределах одного уезда и определялся рядом факторов. В каждом районе, как уже отмечалось, существовало определенное соотношение между «десятинной» и «собинной» пашней[9]. Однако соотношение «государевой» и «собинной» пашен служило лишь основой для исчисления повинностей и на практике произвольно изменялось в зависимости от тягло-способности того или иного крестьянина. Местными властями принимались во внимание его «прожиточность» и «семьянистость», наличие подсобных промыслов и т. п. Проверку соответствия «собинной» пашни «десятинной» администрация, радея о «государевой прибыли», предпринимала довольно часто (хотя и не всегда успешно), но, выявляя его нарушения, далеко не всегда производила «переоклад». В таких случаях крестьяне обычно длительное время давали за «лишние» пашни «выдельной хлеб» (чаще всего «пятый сноп»). Служилые люди за выявление у них «сверхокладной» пашни должны были давать гораздо меньше, обычно «десятый сноп». «Выдельной хлеб» у других категорий земледельческого населения Сибири — посадских, «казачьих детей» и т. п, — являлся уже постоянным видом обложения и, как правило, взимался по крестьянской норме («пятый сноп»), но уже со всей пахоты.

Разместить «десятинную» пашню компактно очень часто не удавалось (в силу главным образом природных условий), и власти вынуждены были мириться с ее распыленностью, иногда весьма значительной, вплоть до размещения «государевых» пашен по отдельным крестьянским заимкам. Норма исчисления у оброчных крестьян хлебного оброка была основана на десятинном окладе, являясь по сути дела его переводом на хлебные меры (по тому же принципу исчислялся и денежный оброк). Поэтому размер оброка, определяясь прелюде всего величиной «собинной» пашни, та <же имел значительные уездные, слободские и индивидуальные различия. (Например, в Тобольском уезде 2 дес. в поле «государевой» пашни при переводе на оброк приравнивались 20 четвертям хлеба, в Верхотурском — 45 и 50 четвертям) [147, с. 160–161, 163].

Неоднородность налогового обложения в среде крестьянства усиливала практика сдачи части тягла другим лицам (обычно новоприходцам). Она получила широкое распространение и содействовала тому, что увеличение общего объема налогов и повинностей сибирского крестьянства в XVII в. происходило параллельно с уменьшением тяглового обложения отдельных крестьянских хозяйств. Правительство пошло на уменьшение тягла за счет новых тяглецов, проявив тем самым известную гибкость и дальновидность. В результате «десятинная пашня возрастала… не в арифметической прогрессии к общей численности крестьянского населения, но зато упрочивались предпосылки к дальнейшему сельскохозяйственному освоению края» [10, с. 49–50].

Если объем барщинных работ, приходившихся на одно крестьянское хозяйство, проявлял тенденцию к сокращению, то этого не замечалось в отношении повинностей другого рода. В принципе и они исчислялись по десятинному окладу, но круг их был сравнительно слабо очерчен и, главное, постепенно расширялся. На «государева крестьянина» возлагалось множество поборов, повинностей, разнообразных «изделий». В их числе была «подводная» повинность (включая часто и ямскую гоньбу), приготовление для казенных нужд солода, пива, вина, толокна и круп, помол «государева хлеба», поставка холста, сена, хмеля, пеньки, смолы, дров, леса и различных строительных материалов, работы по устройству и содержанию в надлежащем виде «государевых» мельниц, амбаров, бань, мостов, дорог, прудов. Весьма обременительной для крестьян бывала и «служба по выбору» в старостах, целовальниках, сторожах.

Выполнение повинностей часто выпадало на самое «страдное» время и наносило значительный ущерб хозяйству крестьян, Поэтому в ряде случаев они охотно шли на замену обременительных «изделий» денежным оброком (рассчитанным обычно на наем соответствующих специалистов) или, выделяя с «мира» несколько человек для выполнения казенных поручений, собирали им определенную сумму на подъем. Однако такого рода взносами денежные поборы не ограничивались. В результате крестьянам приходилось платить «за ухоботье, мякину и солому» и на жалованье ямщикам, за «судовые припасы» и на содержание слободской администрации; постепенно все более значительную часть местных сборов стали занимать получаемые с крестьян, как и с других категорий трудового населения Сибири, «поворотные деньги», «десятая деньга», оброк с различных хозяйственных объектов (мельниц, кузниц, рыбных ловель и т. п.) [147, с. 170–174; 73, с. 117]. Неуклонный рост экономического потенциал^ крестьянских хозяйств позволял администрации все более увеличивать налоговый гнет, получать таким образом все новые средства для освоения края и в конечном итоге все более укреплять в нем позиции государственной власти.

О положении других категорий русского населения Сибири мы знаем гораздо меньше, но и того, что известно, достаточно, чтобы составить представление о степени и формах их эксплуатации. Так, по имеющимся сведениям, посадские люди несли немалое тягло и были обременены оброками, натуральными повинностями (подводной, ямской, строительной и др.), а также многочисленными выборными «службами» (в целовальниках, таможенных головах и т. д.); «промышленные люди» повсеместно облагались «десятой пошлиной»; даже, казалось бы, независимые от всех и вся «вольные гулящие люди» не были свободны от эксплуатации феодальным государством: они платили годовой оброк, налог с заработка и «явчую годовщину» — по сути дела, плату за право перемещений [58, т. 2, с. 138; 116, с. 26–27].

Особо следует остановиться на наиболее многочисленной категории русского населения Сибири — приборных J служилых людях (казаках, стрельцах, пушкарях). Являясь главной опорой царского правительства в этом крае, они одновременно были и одной из наиболее эксплуатируемых социальных групп. Будучи в условиях острой нехватки людей чрезвычайно загруженными и ратным делом, и поручениями административного характера, сибирские стрельцы и казаки вместе с тем широко использовались как рабочая сила. Они ловили «на государя» рыбу, строили различные казенные здания, речные и морские суда, производили их погрузку и разгрузку, использовались в качестве гребцов, не говоря уже о такой общей для всех категорий населения повинности, как «городовое дело». И все это при частых и длительных «посылках» в дальние походы, разведывательные экспедиции и на «годовую службу» в другие города и остроги, при частой и длительной задержке «государева жалованья» (особенно в начале и в конце столетия), при необходимости платить налоги со своих мельниц, кузниц, рыбных ловель, «торгов и промыслов» и т. п.

Наконец, абсолютно все слои сибирского населения жестоко страдали от произвола верхушки местного административного аппарата — прежде всего воевод, бывших, по выражению одного историка, «злыми гениями» Сибири. Для аборигенного населения, крестьян, торговых и промышленных людей ущерб от «налогов» и «насильств» воевод и приказчиков, пожалуй, значительно превосходил в силу своего постоянства даже нередкие в Сибири XVII в. «разорения» от «лихих людей» — лиц часто с уголовным прошлым, встречавшихся главным образом среди новоприборных служилых, поверстанных из деклассированного гулящего люда и ссыльных и особенно вольготно себя чувствовавших в начальный период присоединения и освоения края [101, с. 47, 52].

Но, как это ни парадоксально, больше всего от притеснений воевод страдала вооруженная опора государственной власти — служилые люди, поскольку именно они по роду своих основных занятий чаще всего сталкивались с «сибирскими сатрапами», находясь в их непосредственном ведении. «Никого не пороли так часто и так усердно, как казаков», — подметил в свое время В. И. Шерстобоев [146, т. 2 с. 580]. Но телесными наказаниями за малейшую провинность и побоями, приводившими порой к тяжелым увечьям, «насильства» воевод и «начальных людей» над рядовыми служилыми не ограничивались. Широкое распространение, в частности, получили вымогательства взяток за верстание на освободившиеся места, для своевременного получения жалованья, для освобождения от внеочередных «служб», просто «в почесть». Удобной статьей дохода для воевод стало заключение по ложному обвинению в тюрьму для «вымучивания» кабальных записей. Воеводы и «головы» заставляли служилых людей работать в своих хозяйствах (косить, молотить и т. д.), обсчитывали их при выдаче жалованья.

У торговых и промышленных людей воеводы вымогали взятки особым способом: задерживали им выдачу разрешений на промысел и ставили их тем самым перед угрозой не попасть своевременно на место охоты. Отдельной и притом чрезвычайно тяжелой статьей расходов промышленных и торговых, а также служилых и «всяких жилецких» людей являлись обязательные подарки представителям воеводской администрации (включая их дворню), производившиеся чаще всего мехами либо совершенно открыто («в почесть»), либо в виде фиктивных займов [153, с. 231–232; 110, с. 327]. В условиях отсутствия действенного контроля со стороны центральной власти «приказные люди» и воеводы разоряли население ростовщичеством и спекуляцией, не останавливались перед прямыми грабежами и грязными насилиями, не делая при этом различия между служилым и неслужилым населением, между русскими людьми и «иноземцами».

Сталкиваясь с фактами подобного произвола, коренные жители, случалось, посылали депутации к служилым людям и крестьянам с расспросами: «Так ли де у вас… великие люди и приказные делают?» И не без удивления узнавали, что и русские терпят те нее «насильства» и что по московским законам все это называется «воровством» [101, с. 99–109, 115–116].

Конечно, сибирские аборигены, до прихода русских жившие в массе своей в условиях патриархального строя, переносили феодальный произвол и угнетение крайне болезненно, однако нередкие в ранней советской историографии попытки выдать обрушившийся на сибирские народы режим феодальной эксплуатации за «национальный гнет» следует признать несостоятельными. Национальным его можно было бы считать лишь в том случае, если бы ему не подвергался в той же мере и русский народ, а этого никак нельзя сказать ни применительно к Русскому государству в целом, ни к Сибири в особенности. (Примером явно ненаучного подхода к этому вопросу может служить одна из статей сборника «100 лет якутской ссылки», автор которой, подробно описывая жестокие расправы воеводы над якутами, практически ничего не упоминает о тех же хорошо известных его «насильствах» по отношению к русским переселенцам) [83, с. 24–77]. Даже столь специфическая форма социального угнетения, как превращение свободного человека в холопа («дворового»), распространялась в Сибири пе только на представителей местного населения, но и на русских.

Холопов за Уралом было, правда, немного; в частности, у аборигенов, как отметил В. И. Шунков, «закрепощался почти исключительно «ясырь» (пленники, захваченные во время военных походов), «так как ясачным человеком правительство не было намерено поступаться». Категория дворовых пополнялась и в результате продажи «иноземцами» детей и женщин (такая практика существовала у многих народов); у русских же холопами чаще всего становились в результате закабаления. «Тенденция к закрепощению отнюдь не ограничивалась лишь местным населением», — замечает В. И. Шунков и приводит интересный факт: «Выпись из сказок о душах мужского пола 1719 г. отметила по Березову 38 дворовых людей, в том числе одного самоеда, 15 остяков и 22 русских» [149, с. 380, 393].

Уже некоторые дореволюционные исследователи приходили к выводу, что в притеснениях сибирских аборигенов воеводской администрацией «выражалась не племенная вражда, а алчность» [115, с. 428]. Уместно в этой связи привести высказывание одного из крупнейших советских историков. «Русское государство — государство феодальное, — писал академик Л. В. Черепнин, — входя в его состав, многонациональное население страны становилось объектом классовой и национальной политики царизма; ее формы, методы варьировались, менялись, но во всех случаях это была угнетательская, крепостническая политика господствующего класса. Однако, чтобы получить объективный критерий в каждом отдельном случае для ее оценки, полезно сопоставить мероприятия правительства в отношении русского народа и других народов России» [144, с. 72–73].

Известно, что на первых порах ясак, взимавшийся с сибирских аборигенов, практически ничем пе отличался от дани, выплачиваемой слабыми родами и племенами сильным соседям, а в еще непрочно закрепленных районах он носил характер простого торгового обмена (так называемой «неокладной ясак», получаемый в обмен на солидные «государевы подарки»). Однако с укреплением в Сибири позиций государственной власти ясачная подать стала по сути дела превращаться в ренту, взимавшуюся феодальным государством за пользование землей.

Размер даже твердо установленного ясачного оклада в разных районах был неодинаков и колебался от 1 до 10–12 соболей в год с одного охотника, но, как уже давно установлено историками, в стоимостном выражении ясачные платежи были в целом значительно меньше повинностей сибирского крестьянина или посадского человека. Правда, и по своему экономическому потенциалу, и по уровню развития производительных сил аборигенное население обычно сильно уступало русским переселенцам, что не позволяет считать фискальный гнет для коренных жителей более легким, особенно если учесть злоупотребления ясачных сборщиков и воевод. Тем не менее показательно, что в XVII в. в Сибири сложилась весьма интересная, хотя и немногочисленная группа русских ясачных людей. Эта своеобразная категория населения обычно формировалась на сугубо добровольных началах в связи с приобретением земель у аборигенов и находилась по сравнению с крестьянами и посадскими людьми при уплате податей в явно более выгодном положении [147, с. 91, 176; 58, т. 2, с. 77, 129–130, 507; 109, с. 34; 73, с. 152].

Как мы видели, все слои трудового населения Сибири, несмотря на существовавшие между ними различия, испытывали на себе тяжесть феодального гнета. И он не мог не вызывать противодействия. Протест против феодального произвола и эксплуатации за Уралом, как и в европейской части страны, находил самые различные проявления и облекался в самые различные формы — от подачи жалоб-челобитных центральным властям и побегов до открытых вооруженных выступлений.

По Сибири в XVII в. временами словно прокатывались волны народного гнева. Так, в 1641 г. произошло восстание верхоленских тунгусов, в следующем году началось крупнейшее выступление якутского населения, поводом к которому послужила перепись скота с целью увеличения ясачного обложения. Восставшие перебили несколько отрядов ясачных сборщиков и осаждали Якутский острог. В 1674 г. произошло мощное восстание тунгусов Киидигирского и Челкагирского родов, сопровождавшееся истреблением отдельных отрядов служилых людей и промышленников и энергичными попытками уничтожить их опорные пункты (при осаде Баунтовского острога восставшие «пошли валом на приступ… и стрел на острог полетело со всех сторон что комаров»), В 1680-х годах вновь очень напряженной была обстановка в Якутии и т. д.

Выступления широких слоев коренного населения против ясачного гнета и «насильств» представителей русской администрации родо-племенная верхушка обычно использовала в своих интересах, однако известны случаи, когда уже в XVII в. происходили острые социальные конфликты и в аборигенной среде. Примером тому может служить выступление кодских хантов против обиравших их при сборе ясака князей Алачевых; после подачи царю челобитной ханты добились права сдавать ясак непосредственно в казну, а князья лишились прежней власти. Якутская беднота боролась с тойонами, прибиравшими к рукам лучшие угодья; нередки были случаи потрав и самовольного сенокошения на их земле. В 1684 г. против тойонов подняли восстание братья Сакуевы; в нем приняли участие не только якуты, но и эвенки. Пользуясь тем, что в русском суде не было дискриминации для аборигенного населения, ясачные люди все чаще стали обращаться туда с жалобами как на воеводскую администрацию, так и на представителей своей родо-племенной верхушки [58, т. 2, с. 139–147; 73, с. 152–155].

И все же главными действующими лицами на арене классовой борьбы в Сибири XVII в. стали трудовые слои русского населения. Народные движения за Уралом отличались известным своеобразием. Чаще всего они принимали форму «отказа» представителям царской администрации. Публично «отказывая» всем «миром» какому-либо воеводе или приказчику, жители русских городов и острогов обычно не просто заявляли о непризнании над собой его власти, а противопоставляли ей свои выборные органы (в документах упоминаются «мирские советы», «круги», выборные «судейки» и т. д.), бравшие на себя по сути дела, управление городом и уездом. Наиболее действенной силой народного протеста в Сибири явились служилые люди; подобно казачеству в крестьянских войнах на территории Европейской России, они играли организующую роль в развернувшейся за Уралом в XVII в. социальной борьбе.

В служилой среде стойко держались традиции и нормы казачьего самоуправления, заносимые попадавшими в Сибирь вольными казаками еще с «Ермакова взятья» и длительное время сосуществовавшие с порядками официального воинского устройства. Народные волнения выдвигали эти традиции и нормы на первый план и содействовали их распространению среди самых широких слоев русского населения. Случалось, что наряду со служилыми посадские люди и крестьяне для решения своих дел и выбора нового начальства также собирались в «круги», называя друг друга «атаманами-молодцами» [101, с. 51, 145–149; 58, т. 2, с. 138–149].

Помимо идеи уничтожения воеводского гнета, народные движения Сибири пронизывала другая идея — бегства на новые земли (вплоть до острова Тихого океана), где можно было бы «заводить Дон» и быть неподвластным царской администрации. Это стремление стало особенно заметным (и было частично реализовано) при выходе русских к Амуру. В 1655 г. произошел побег на Амур восставших жителей Верхоленского острога во главе с М. Сорокиным. В 1665 г., убив воеводу, на Амур ушли восставшие жители Илимского уезда во главе с Н. Черниговским; они укрепились там в Албазине, сохранили самоуправление до 1674 г. и получили в конце концов прощение от царских властей. Подобные побеги происходили и позднее. Так, в 1685–1686 гг. большая группа служилых людей и крестьян бежала из Красноярского уезда в «Киргизскую землю», официально еще не входившую в то время в состав России.

Идея ухода на свободные от воеводского гнета земли была особенно близка раскольникам. Преследуемые властями старообрядцы все чаще находили себе убежище в сибирской глуши, но нередко выражали социальный протест более решительно: переходили к демонстративным выступлениям во время официальных богослужений, к агитации среди населения, а с 1670—1680-х годов стали устраивать массовые самосожжения. Приведшие к гибели сотен людей «гари» происходили в Тобольском, Тюменском, Томском, Енисейском, Красноярском уездах; по словам А. А. Преображенского, самосожжения явились не только проявлением религиозного фанатизма, по и свидетельством «силы сопротивления трудящихся масс угнетательской политике господствующего класса» [113, с. 363; см. также: 58, т. 2, с. 147; 73, с. 150].

В целом в XVII в. волнениями в той или иной степени была охвачена практически вся заселенная русскими людьми территория, но особенно интенсивные движения происходили в наиболее удаленных районах русской земледельческой колонизации, прежде всего в Восточной Сибири. Несмотря на отдельные попытки восставших действовать согласованно с жителями соседних городов и острогов, разделявшие их огромные расстояния являлись главным препятствием к объединению в этой борьбе; ослабляла ее и соглашательская позиция служилой и посадской верхушки, стремившейся захватить руководство восстаниями и ограничить их цели. Тем не менее сложившейся за Уралом системе феодального гнета были в XVII в. нанесены чувствительные удары.

В 1626 г. вспыхнуло восстание в Енисейском остроге. Служилые люди «драли за бороду» и едва не убили воеводу А. Ошанина; после произошедшего затем «замирения» сторон он обещал больше «жесточи не чинить».

В том же году крестьяне Ницынской слободы убили своего приказчика.

В 1637–1638 гг. и в 1648 г. происходили крупные волнения в Томске (перекинувшиеся на Кузнецк и Нарым). Восставшие взяли власть в свои руки, объявили борьбу с хлебной спекуляцией, разгромили дворцы воеводских сторонников из числа зажиточных служилых людей.

Особенно сильными были народные движения конца XVII в. В 1692 г. крестьяне Бирюльской слободы «отказали» приказчику П. Халецкому и арестовали его сторонников, вернули себе отнятое им ранее имущество, уничтожили кабалы и выбрали приказчика из своей среды. Иркутские власти перевели Халецкого в Чечуйский острог, но там против него тоже вспыхнуло восстание и он был убит.

Одно из самых крупных и длительных восстаний началось в 1695 г. в Красноярске; оно продолжалось фактически до 1700 г., сопровождалось многочисленными «кругами», «думами» и «советами» служилых людей, поддержанных практически всеми слоями населения, «отказом» трем последовательно сменявшим друг друга воеводам, конфискацией воеводского имущества, организацией собственного управления, «осадой» воевод с их немногочисленными сторонниками во внутренней крепости.

В 1695 г. восстали служилые люди Нерчинска; они арестовали воеводу и передали власть двум выборным представителям.

В 1696 г. волнения охватили почти все Прибайкалье и Забайкалье. Объединенный отряд забайкальцев даже пытался, переплыв Байкал, осадить Иркутск, крупнейший город и сильнейшую крепость Восточной Сибири, а на обратном пути разорил заимки детей боярских и зажиточных казаков. В Иркутске же события приняли несколько необычный оборот. «Отказав» ненавистному всем воеводе Савелову, служилая верхушка провозгласила новым воеводой малолетнего сына С. Полтева, посланного на смену Савелову и умершего по дороге, приставив к воеводе-ребенку в «товарищи» избранного всем «миром» сына боярского И. Перфильева, который и возглавлял управление городом до прибытия нового воеводы в 1698 г.

Широкий размах в 1696 г. приняло восстание в Илимске, где служилые люди возглавили в борьбе с воеводой Б. Челищевым посадское и уездное крестьянское население. Тесно связанный с винокурами воевода был свергнут, все винокуренные предприятия в уезде уничтожены, а хлебные запасы розданы нуждающимся [об указанных восстаниях см: 58, т. 2, с. 140–151; 11, с. 23–26; 145, гл. 5; 73, с. 146–150].

В Сибири XVII в. выступления русского и аборигенного населения чаще всего протекали изолированно друг от друга. Более того, во время восстаний коренных жителей жертвами вооруженных нападений обычно становились ни в чем не повинные крестьяне и посадские люди. Однако с течением времени все большую силу набирает тенденция к объединению в борьбе с феодальным гнетом представителей эксплуатируемых слоев всех населявших Сибирь народов (равно как и смыкание интересов верхушки аборигенного населения и царской администрации). Совместные вооруженные выступления русских переселенцев и аборигенов были хотя и не частым, но весьма симптоматичным явлением и далеко не единственным свидетельством начала осознания ими общности своих интересов. Примечательно, что объединение русских и аборигенов в борьбе против общих угнетателей отмечено уже в конце XVI в. в вотчинах Строгановых, послуживших базой для продвижения в Сибирь.

В XVII в. и за Уралом ясачные люди не оставались безучастными наблюдателями разворачивающейся на их глазах социальной борьбы и в той или иной степени подключались к ней. Например, томские ясачные в 1605–1606 гг. присоединились к русским крестьянам и служилым людям для подачи челобитья на притеснения местных властей. Во время Томского восстания 1648 г. служилых и посадских поддержали не только уездные крестьяне, по и часть местных «остяков». В 1658 г. во время восстания против приказчика Братского острога И. Похабова на него было составлено совместное челобитье русских крестьян и бурят. В Якутии в 1681–1682 гг. в движении против воеводского гнета наряду с русскими людьми приняли участие якуты. Коренное сибирское население активно поддержало восставших и во время красноярских и забайкальских событий 1695–1698 гг.; ясачные люди плечом к плечу с русскими повстанцами осаждали крепости, участвовали в изгнании и аресте представителей царской администрации, объявляя при этом всенародно о своих «обидах».

Низлагаемые воеводы и приказчики иногда также пытались опереться на «иноземцев» и находили поддержку со стороны отдельных князцов, однако поддержка эта, как правило, сильно уступала в эффективности помощи ясачного населения восставшим. Последним не всегда, разумеется, удавалось привлечь аборигенов на свою сторону, но со временем объединение русского и коренного населения Сибири для противодействия феодальному гнету приобретало все более частый, более серьезный и более тесный характер.

Большой интерес в этом отношении представляет восстание в Братском остроге в 1696 г., когда приказчику X. Кафтыреву «отказали» почти все жители его «присуди», а в мирской совет «судеек», взявших управление в свои руки, помимо русских (9 казаков, 3 посадских, 4 крестьянина), впервые в сибирской истории вошли 10 ясачных людей (бурят) [101, с. 147–167; 73, с. 152–155].

Весьма красноречивыми являются и такого рода факты. В 1658 г. во время волнений в Братском остроге приказчик И. Похабов, взбешенный оказанным ему противодействием, послал в бурятские улусы гонцов с призывом «погромить» непокорных служилых людей, однако буряты отказались выполнить это приказание, хотя им, казалось бы, представилась прекрасная возможность отомстить своим прежним обидчикам. По сообщению верхотурского воеводы, ясачные и русские люди просили отпустить двух «вогулов», посаженных в 1633 г. в тюрьму по обвинению в государственной измене, и брали их на поруки. В 1696 г. сын боярский Шестаков, следуя с караваном в Китай, избил и ограбил проводника-тунгуса; родственники последнего пожаловались нерчинским казакам, и в возникшем на этой почве столкновении Шестаков был убит. Во время забайкальского восстания 1690-х годов от бурят поступали жалобы на злоупотребления ясачного сборщика М. Иванова; после проверки жалоб служилые люди Иванова избили [28, с. 333; 101, с. 116; 8, с. 296].

Здесь, конечно, еще нельзя говорить об осознанной классовой солидарности: включаясь в общую борьбу, каждая из сторон преследовала свои интересы и цели, далеко не во всем совпадавшие, и тем не менее весьма показательно, что практически у всех слоев трудового населения Сибири, как русского, так и аборигенного, в силу различных причин оказывался в конце концов общий враг.

Итоги и значение народных восстаний в Сибири XVII в., как и последствия аналогичных движений в Европейской России, нельзя сводить лишь к непосредственным результатам (хотя за Уралом и эти результаты бывали очень важны). Сопротивление феодальному произволу и гнету сдерживало аппетиты воевод и всей «приказной» бюрократии, не позволяло им полностью разорить трудовое сибирское население, получившее в итоге более широкие возможности и более благоприятные условия для хозяйственного освоения края, его экономического и социального развития.

Выступления жителей сибирской «украйны» против воеводской администрации не могли не беспокоить правительственные круги, кровно заинтересованные в получении доходов от новой «государевой вотчины». Сознавая слабость собственных позиций на далекой восточной окраине, московское правительство чаще всего не рисковало прибегать к суровым репрессиям по отношению к восставшим, предпочитая убирать и даже наказывать наиболее одиозных, потерявших всякое чувство меры в своем самоуправстве представителей воеводской администрации. Возлагая ответственность за восстания главным образом на «лихих» воевод и приказчиков, правительство в ряде случаев вынуждено было идти на уступки населению Сибири и в своей налоговой политике. Постоянно сокращался объем работ, выполнявшихся крестьянами на «государевой десятинной пашне»; в отдельных случаях уменьшались суммы оброчных платежей посадских людей. В интересах коренных жителей русским в конце XVII столетия было запрещено охотиться в ясачных угодьях и вырубать там леса под пашню [58, т. 2, с. 142–152].

Огромные размеры и ничтожно малая плотность населения края еще не являлись гарантией свободного и безболезненного расселения русских людей среди аборигенов. Никем не занятые, «ничейные» территории в Сибири XVII в., разумеется, встречались, но местонахождение и качество этих участков, как правило, не позволяли русским использовать их для поселения и ведения хозяйства. Основная часть пригодных для эксплуатации земель уже являлась чьими-то охотничьими, рыболовными угодьями или пастбищами; и хотя хозяева их могли жить очень далеко от границ своих владений, эти границы были им хорошо известны. Первые шаги переселенцев в Сибири осложнялись и тем обстоятельством, что обычно русские крестьяне шли за Урал с представлением о лесах, озерах и реках как об общей, «мирской», «божьей» земле, а участки «порозжие», с точки зрения земледельца, не являлись таковыми, с точки зрения охотника и рыболова. Все это не могло не порождать между пришлым и коренным населением споров и столкновений из-за различных угодий; в ряде мест интересы аборигенов существенно ущемлялись, причем, объясняя причины ясачных недоимок, местные жители нередко жаловались не только на захват или самовольную эксплуатацию каких-то участков пришельцами, но и на само соседство русских селений, так как зверь разбегался «от стука, и от огня, и дыма».

Наибольшее недовольство аборигенов вызывал самовольный промысел в их охотничьих угодьях. «Называя землю и реки своими», коренные жители, случалось, оказывали сильное противодействие промышленным людям; уничтожали их ловушки и охотничьи снасти, отнимали пушнину, убивали промышленников или осаждали их в зимовьях, не давая возможности охотиться. Многие промышленники попадали по этой причине в крайне трудное положение. Во время охоты их группы в 2–5 человек оказывались на большой территории «в розни меж иноземцев», ходивших, напротив, «в скопе человек по штидесят и по семидесят и по сту». Но и объединенные отряды промысловиков далеко не всегда отваживались прибегать к активным оборонительным действиям. Напуганные строгими запретами центральных властей «жесточить иноземцев» и предпринимать против них какие-либо самовольные действия, промышленные люди писали в Москву, что «без государева указу собою оборониться» и «иноземцев против побивать» они не смеют.

Тем пе менее разрешавшего такие действия «государева указа» в Сибирь так и не было послано. Царское правительство практически заняло в этом конфликте позицию невмешательства. Формально считалось, что русские охотятся на свободных участках, но никаких попыток разграничить «ничейные» и ясачные земли не предпринималось. Для охраны русских промыслов в тайгу иногда посылали отряды ратных людей, однако служилые люди в промышлениях часто видели лишь конкурентов по добыче пушнины и не испытывали большого желания приходить им на помощь. К тому же правительственная администрация, дорожа плательщиками ясака, крайне неохотно (и довольно редко) применяла к «иноземцам» суровые меры наказания (особенно смертную казнь), и поэтому ограбления и убийства промышленных людей чаще всего оставались без последствий, несмотря на все их жалобы и протесты. С другой стороны, и принимавшиеся администрацией шаги по защите ясачных угодий от «испромышления» русскими обычно являлись запоздалыми и малоэффективными [27, с. 62–65; 153, с. 13; 12, с. 21–24; 109, с. 30–43; 127, с. 14].

При отводе земель под селения и пашни стремление правительства к сохранению ясачных волостей выражалось более последовательно. Помимо угроз «бить кнутом нещадно» тех, кто «у ясачных людей угодья пустошит», в Сибирь посылались указы устраивать переселенцев лишь на «порозжих» местах и у ясачных людей угодий «не имать». В подкрепление этих предписаний не раз ликвидировались как пашни, так и селения, возникавшие на ясачной территории. Однако по сравнению со столкновениями из-за соболиных промыслов конфликтов из-за земель, пригодных для хлебопашества и скотоводства, у русских с аборигенами в XVII в. было немного [148, с. 68; 12, с. 118]. И видимо, не случайно в более позднее время даже в районах массовой крестьянской колонизации нередкой была ситуация, когда лучшие земли (прежде всего покосы) принадлежали не русскому, а проживавшему по соседству аборигенному населению [117, с. 260; 91, с. 294; 102, с. 71–72, 253].

Но позиция правительства в вопросе о ясачных угодьях при всей своей определенности не была (да и не могла быть) твердой и до конца последовательной. Наряду с указаниями «сбивати долой» крестьян, поселявшихся на ясачных угодьях, встречалась и иная форма проявления феодальным государством права верховной собственности на землю— правительственные распоряжения об отводе переселенцам земель коренных жителей [147, с. 69–72; 109, с. 9; 73, с. 134, 210–211]. Впрочем, указов такого рода до нас дошло мало. В охваченных земледельческим освоением районах аборигены, конечно, бывали вынуждены потесниться уже в силу естественного развития крестьянского хозяйства, но, как и в районах промысловой колонизации, правительство предпочитало активно не вмешиваться в процесс размежевания угодий, предоставляя решать возникавшие в ходе его проблемы, по сути дела, самим переселенцам. И надо сказать, что русские люди в конце концов практически всюду смогли поладить с коренными жителями.

Постепенно уменьшалось количество и сглаживалась острота конфликтов в районах пушного промысла. В частности, к концу XVII в. одним из путей улаживания отношений промышленников с аборигенами явился «перевод» русскими на себя ясака за право на охотничьи угодья [109, с. 32–33, 39]. В районах интенсивного сельскохозяйственного освоения расселение русских также не сопровождалось ни насильственным вытеснением, ни тем более истреблением «иноземцев», а происходило либо путем «обтекания» мест их жительства, либо путем «вкрапливания» русских селений в компактную массу аборигенного населения. В этом, как отметил академик А. П. Окладников, заключалось «одно из коренных отличий колонизации Сибири русскими поселенцами от тех катастрофических для коренного населения событий, которые произошли в Америке или, например, Австралии в ходе колонизации этих континентов западноевропейскими пришельцами [102, с. 7].

Если, рассматривая процесс присоединения сибирских земель к России, мы, по словам В. И. Шункова, сталкиваемся с «явлениями различного порядка — от прямого завоевания до добровольного вхождения» [148, с. 66], то в целом мирный характер освоения Сибири очевиден для любого непредвзято настроенного исследователя. Известно, что за Уралом даже в районах интенсивной земледельческой колонизации ясачная волость в большинстве случаев не уменьшалась численно и сохраняла сильные позиции. С другой стороны, и малые (в 1–2 двора) русские деревни спокойно существовали в окружении «иноземческих» юрт и особых затруднений с землей не испытывали.

Без заметных трений между русскими и аборигенами осваивалось, например, правобережье Томи, находившееся во владении эуштинских татар. Еще в 1604 г., добровольно принимая русское подданство, они сообщали, что имеют хорошие земли, где «пашенных крестьян устроить мочно» [47, ч. 2, с. 71]. Но и в других, в том числе менее благоприятных для земледелия, районах русские, как правило, быстро находили с аборигенами общий язык. В частности, заметное распространение получила аренда у ясачного населения отдельных участков, приобретение их путем покупки, заклада и тому подобных сделок (вначале, правда, запрещавшихся, но затем узаконенных). Некоторыми угодьями русские пользовались «по упросу» или «по полюбовному договору» с аборигенами [147, с. 79; 149, с. 428; 47, ч. 1, с. 90–91]. Как сообщали крестьяне одной из зауральских слобод, после их поселения на новом месте окрестные «вогуличи» их «на озера и на истоки рыбу ловить пускали, и в лесе тетерь ловить пускали же, свои и запреку с ними не бывало, жили в совете» [113, с. 167].

В Сибири со всей полностью раскрывалось одно из давно подмеченных качеств русского народа — «необыкновенная способность… уживаться с людьми». «Русский человек, — писал П. Н. Буцииский, — легко ориентируется в каждой новой местности, умеет приспособиться ко всякой природе, способен перенести всякий климат и вместе с тем умеет ужиться со всякою народностью…» [28, с. 334–335]. Причины этой уживчивости многие видят в особенностях русского национального характера. По мнению некоторых исследователей, одной из его отличительных черт являлось «отсутствие высокомерного презрения и вражды к населению колонизуемых стран» и «житейская уступчивость». Еще в дореволюционной литературе отмечалось, что «духом нетерпимости по отношению к инородцам русские переселенцы в Сибири никогда не были проникнуты», что «они смотрят на вогула, самоеда, остяка и татарина прежде всего как на человека и только с этой стороны определяют к ним свои жизненные отношения» [28, с. 332; 53, с. 245; 18, т. 3, ч. 2, с. 246, 271].

Способность русских «находить почву для сближения с другими народами» поражала и иностранных наблюдателей, обращавших внимание на отсутствие у русского человека «снобизма» в отношении населения колонизируемых территорий, обычно столь свойственного западноевропейским переселенцам. «Когда русский мужик с волжских равнин располагается среди финских племен или татар Оби и Енисея, они не принимают его за завоевателя, но как за единокровного брата, вернувшегося на земли отцов… В этом секрет силы России на востоке», — писал, например, француз Ланойе в 1879 г. [130, с. 151–152]. Американский сенатор Бэверидж, проехавший в 1901 г. всю Сибирь, увидел главную причину прочности позиций России на Дальнем Востоке прежде всего в том, что она присутствует там «в виде русского крестьянина», т. е. «самого русского народа», отличающегося, по словам сенатора, тем от других наций, что он не проявляет «никакого оскорбительного способа обращения с расами, с которыми превосходно уживается». (Даже у русского солдата Бэверидж подметил «свойственную всем русским» «поразительную характерность» — это способность «дружиться с народом», который «победил») [см.: 122, с. 287–288].

Историки отмечали и «отсутствие резкого социального различия между местным объясаченным населением и угнетенным русским», и отсутствие между ними «той резкой пропасти, которая отделяет сейчас человека европейской культуры от дикаря» [149, с. 428; 16, с. 78]. Для нас, однако, важны не столько причины и обстоятельства, повлиявшие на характер отношений трудового русского и аборигенного населения Сибири, сколько их следствия. Отметим в этой связи, что правящие круги России уже в XVII в. не раз выражали беспокойство по поводу тесного общения переселенцев с сибирскими «иноземцами», якобы дурно отражавшегося на нравах русских людей.

При крупных западносибирских городах издавна сложились татарские слободы, и выяснилось, что «всяких чипов жилецкие люди живут в татарских юртах… с татарами вместе… пьют и едят из одних сосудов, и детей приживают…». Царь приказал «разводить русских и татар, чтобы они вместе не пили, пе ели и не жили». Однако из воеводских отписок следовало, что и расселившиеся по уездам крестьяне постоянно ходят в гости к «иноземцам», а те посещают русские деревни, говорят по-русски и «всякому русскому обычаю навычны», указывают переселенцам на соляные ключи и руды, предупреждают о нападениях степняков и т. д. У торговых людей также были среди аборигенов «старые други и знакомцы», предоставляющие им ночлег, а также помощь в перевозке груза и в обходе «государевых застав». Татарские бедняки в XVII столетии работали «для корму» не только у богатых соплеменников, но и у русских [28, с. 332–334; 105, с. 825].

В Восточной Сибири тесные бытовые контакты наладились у переселенцев с якутами. В Якутске, например, казаки, отправляясь в поход, отдавали свой скот на содержание «подгородным» якутам и брали у них во временное пользование куяки. Известны случаи, когда русские беглецы находили убежище у якутов.

Отбившиеся по бедности от соплеменников и потерявшие скот якуты вовлекались в хозяйственную жизнь переселенцев особенно глубоко и разносторонне, часто находя у русских в работе по найму единственный выход из тяжелого экономического положения. Некоторые из аборигенов уже в XVII в, изъявляли желание креститься; став «новокрещенами», они совершенно отрывались от племенного быта и определялись в служилые люди или крестьяне, получая во всем равные с русскими права [18, т. 3, ч. 2, с. 246–247; 54, с. 346–349]. Русские деревни случалось располагались рядом с селениями «иноземцев»; со временем кое-где стали возникать даже смешанные (например, русско-вогульские, русско-тунгусские, русско-бурятские) селения и было положено начало слиянию с русскими части оказавшихся в ближайшем соседстве с ними и активно осваивавших образ их жизни аборигенов (этот процесс получил развитие в ряде районов Сибири в XVIII–XIX вв.).

В ранний период заселения Сибири довольно широкое распространение получили смешанные браки, как официальные (с крещеными «иноземками»), так и порицавшиеся церковью неофициальные (наиболее частые на первых порах). Уже в первой половине XVII столетия духовные власти выражали беспокойство по поводу того, что русские люди в Сибири «с татарскими и с остяцкими и вагулицкими поганскими женами смешаются… а иные живут с татарками некрещеными как есть с своими женами и детей приживают». Правда, женщин из коренного населения русские брали, поселяясь главным образом в охотничье-промысловой зоне; в районах земледельческой колонизации метисация обычно была выражена гораздо слабее, так как не имевшие навыков ведения крестьянского хозяйства аборигенки не могли там стать для переселенцев хорошими женами [109, с. 94–97; 133, с. 82].

Местами (на Индигирке и Колыме, в Иркутском крае и Забайкалье) вследствие смешения с сибирскими народами сильно менялся внешний облик, язык, быт русских людей, а часть переселенцев даже была (в XVIII–XIX вв.) ассимилирована (главным образом якутами), причем не только из-за смешанных браков: материальная и духовная культура аборигенов также оказывала сильное влияние на образ жизни русских людей [53, с. 246; 18, т. 3, ч. 2, с. 258; 151, с. 154–155].

Очутившись в Сибири, переселенцы быстро оценили преимущества некоторых видов одежды коренных жителей, хорошо приспособленной к местным природным условиям, перенимали у «иноземцев» способы приготовления пищи, передвижения и т. п. Но такого рода заимствования не определялись одной лишь хозяйственной целесообразностью: бытовые контакты с сибирскими народами оставляли следы даже на нравах русских людей. Как отмечал еще С. В. Бахрушин, «и в области духовной культуры соседство с туземцами наложило глубокий отпечаток на русских новоселов». В частности, «достоянием русского населения Сибири» в XVII в. становятся «мрачные верования» аборигенов, «создавшиеся на почве суровой сибирской природы» и невольно захватывавшие «своей жуткой реальностью русского человека, заброшенного в далекую глушь северной тайги» (известно, например, что к услугам сибирских шаманов временами прибегали «лица, принадлежавшие к высшим разрядам служилых людей, даже к администрации») [16, с. 79–80].

При всем этом, однако, необходимо подчеркнуть, что господствующее положение в культуре русского населения Сибири XVII в. по-прежнему занимали общерусские ее элементы и что в целом во взаимодействии культур влияние русских на аборигенов было неизмеримо сильнее. Под воздействием переселенцев быстро менялся быт и характер трудовой деятельности коренных жителей. Там, где возникали русские поселения, у народов Сибири стали распространяться рубленые избы со всем комплексом хозяйственных построек, более совершенные орудия труда, одежда русского образца, новые приемы обработки животного сырья и приготовления пищи. Уже в XVIII в. наблюдатели в ряде районов отмечали, что по бытовому укладу отдельные группы аборигенов практически ничем не отличаются от обитающих по соседству русских и живут тем опрятнее и крепче, чем ближе находятся к русским селениям [133, с. 81; 103, с. 15; 58, т. 2, с. 108; 102, с. 28–65, 223].

Разумеется, не все последствия бытовых контактов с переселенцами были для сибирских народов положительными: вместе с пришельцами за Уралом появились и неизвестные ранее болезни (оспа, тиф, сифилис), аборигены, несмотря на все запретительные меры, пристрастились к водке и табаку, происходило оскудение дававших основные средства к существованию промысловых угодий. (Причем замечено, что, чем дальше от русских по уровню своего социально-экономического и культурного развития находился тот или иной народ, тем больше он страдал от воздействия отрицательных сторон колонизации) [16, с. 81; 135, с. 38–49; 136, с. 99; 47, ч. 1, с. 95]. Но не эти, в общем-то неизбежные в условиях того времени и, безусловно, крайне неблагоприятные для жизни коренных обитателей Сибири факторы определяли главное содержание колонизационного процесса на восточной окраине России, и не их следует выдвигать на первый план при анализе межэтнических контактов, а более глубокие культурно-хозяйственные процессы.

Сами аборигены раньше всего оцепили выгоду торгового обмена с переселенцами. Показательно мнение одного из иностранных наблюдателей (1680 г.), изумившегося тому, как небольшая «горсть людей овладела таким громадным пространством», и полагавшего, что это произошло не потому, что сибирские племена «были покорены военною силою, но по убеждению купцов и исключительно в надежде на выгоду в будущем от торговых отношений с московитами» [цит. по: 72, с. 19]. Основания для такого мнения, несомненно, имелись. Торговля русских с сибирскими народами прошла в XVII в. большой путь развития от эпизодического обмена путем примитивной «немой торговли», когда стороны бросали друг другу товары, не выпуская оружия из рук, до. постоянного и хорошо организованного торгового обмена.

Налаженные торговые связи переселенцев с коренными жителями не следует, конечно, идеализировать (в ходе различного рода сделок аборигены нередко попадали в долговую кабалу), однако нельзя не учитывать и того, что русские товары часто просто спасали отдельные ясачные роды и семьи от вымирания. На этот счет имеются прямые указания источников. Сообщалось, например, что в 1641 г. «на усть Муки-реки» к русскому приказному человеку пришли 5 тунгусов и в обмен на соболей «прошали муки — голодни де, ходили де на зверовье и зверей не добыли». В одной из челобитных тунгусы писали: «А которые де соболишки в ясак…не годны… и мы де на те соболишки для своих нуж с ясачными сборщики на муку ржаную и на котлы и на топоры и на ножи и на железо прутовое торгуем, для тово что де тех товаров у нас ииоземцов в нашей земле нет, и купить негде; а только де нам тех товаров не купить, и нам де великих государей ясаку промышлять не на чем и помереть де нам голодною смертию» [153, с. 348; 58, т. 2, с. 99].

В Западной Сибири коренные жители также неоднократно заявляли, что не могут обойтись без русских товаров, особенно хлеба и тканей. В одной из челобитных ясачных людей Верхотурского уезда 1681 г. говорилось, что русские «преж сего нам, сиротам, верили в долг, нам хлеба и платья и всяких припасов давали, и теми запасы нас… на звериные и рыбные ловли поднимали» [147, с. 149].

Некоторые представители западносибирских народов (прежде всего татары) так втягивались в торговлю с русскими, что уже в XVII в. превратились в скупщиков-посредников при продаже как восточных, так и традиционных русских товаров [32, с. 134; 18, т. 3, ч. 2, с. 160].

В целом к концу XVII в. аборигены все чаще предпочитали собственному производству орудий труда и охоты более качественные и дешевые изделия русских мастеров [134, с. 124; 87, с. 144]. По мнению Ф. Г. Сафронова, в Сибири торговля имела «цивилизирующее значение для коренного населения» [126, с. 221].

Наконец, одним из важнейших последствий и проявлений протекавших за Уралом в XVII в. культурно-хозяйственных процессов явился переход ряда живших охотой, рыболовством и кочевым скотоводством этнических групп к земледелию, а также применение более совершенных агротехнических приемов теми народами, которые уже были знакомы с обработкой земли. Процесс этот, разумеется, нельзя представлять упрощенно: как к земледелию в целом, так и к интенсивному хлебопашеству сибирские народы нередко приходили через разорение своего традиционного хозяйства. Дело в том, что охотничье-промысловое и кочевое скотоводческое хозяйства требуют неизмеримо больших площадей, чем земледельческое. Лишенные в районах широкого сельскохозяйственного освоения части угодий из-за расселения русских и совпавшего по времени натиска кочевых племен (главным образом калмыков) с юга, а также вследствие оскудения «леших промыслов» сибирские аборигены вынуждены были приспосабливаться к новым условиям, перестраивая свою жизнь, и не могли обойти вниманием способы ведения хозяйства у переселенцев. Это имело далеко идущие и очень важные последствия даже для тех сибирских народов, которые занимались земледелием до контактов с русскими. Из подспорья к рыболовству, охоте или скотоводству земледелие превращалось у них в главную хозяйственную отрасль.

Коренное население стало заниматься хлебопашеством практически всюду, где тому не препятствовали природные или внешнеполитические условия. Значительно расширялся круг известных сибирским народам сельскохозяйственных культур, увеличивались размеры запашки: многие аборигены даже стали производить хлеб на продажу, перенимать у русских приемы не только земледелия, но и животноводства (стойловое содержание скота, техника сенокошения), значительно повышая тем самым свой жизненный уровень [150, с. 266–267; 148, с. 69; 58, т. 2, с. 287; 86, с. 170; 73, с. 79].

Представление о развитии хозяйства русского и коренного населения Сибири не будет полным, если хотя бы бегло не рассмотреть внешнеполитическую обстановку в главных районах земледельческой колонизации края. Сложность ситуации состояла в том, что наиболее благоприятная для сельскохозяйственного производства лесостепная зона оказалась рубежом, где феодальное Русское государство столкнулось с сопротивлением сильных объединений кочевых феодалов. На юге Западной Сибири русское и ясачное население с самого начала XVII в. жило под постоянной угрозой вторжения продвинувшихся далеко на север калмыков, часто объединявшихся с «кучумовичами», а позднее башкирских и казахских «воинских людей». В бассейне Енисея крайне напряженную обстановку создало встречное русским движение бурятских и особенно киргизских князцов, опиравшихся на монгольских алтын-ханов и джунгар. В этом регионе, как уже отмечалось, енисейские киргизы оказались наиболее ожесточенным противником «белого царя», усмотрев в нем соперника в эксплуатации мелких тюркоязычных племен лесостепной зоны Сибири, и на протяжении всего XVII в. наносили огромный ущерб как русскому, так и аборигенному населению.

Пограничные русские уезды постоянно подвергались опу сто питиям. Как писали красноярские жители, киргизы «по вся годы в работное и летнее время хлебного жнитва и сенокосу приходят под Красноярск войною, а в иные времена… посылают для отгону всякого скота немного своих улусных воровских людей… села и деревни жгут и всякой скот отгоняют и людей побивают…» [18, т. 3, ч. 2, с. 202]. Из года в год из южносибирских городов поступали известия, что степняки на пашнях, сенокосах и рыбных ловлях «побили», ограбили и «в полон поймали» много ясачных, русских служилых людей и крестьян, хлеб «выжгли и копь-ми вытоптали», отогнали или перебили скот, «преступали накрепко» к острогам ит. д. Осаде не раз подвергались даже крупные русские города (особенно тяжело приходилось Красноярску, а также Кузнецку, Таре), было сожжено множество деревень и немало хорошо укрепленных поселений и опорных пунктов (Капский, Ачинский остроги, Мурзинская, Утяцкая, Камышевская слободы. Рождественский, Далматов монастыри и др.); в результате набегов мирные жители — мужчины, женщины и дети — десятками и сотнями гибли или угонялись в рабство, ясачные люди «сбивались» с издавна принадлежавших им земель или делались двоеданцами [74, с. 4–5; 150, с. 262; 12, с. 42–46; 65, с. 5759; 131, с. 55–56; 46, с. 82].

Причины, побуждавшие кочевников к постоянным набегам, были стабильны и коренились в особенностях самого их хозяйственного уклада. Период наивысшей военной активности, приходившийся у всех народов, как правило, на начальную стадию формирования классового общества, у кочевников обычно сильно затягивался вследствие крайней застойности всего их социального и экономического быта. Слабые производительные силы кочевого общества не могли обеспечить феодализировавшуюся и феодальную верхушку необходимыми ей предметами роскоши и вооружения; падежи скота и постоянно прогрессирующая при росте населения нехватка пастбищ толкали к набегам и широкие массы кочевников. Грабен? соседей представлялся им наиболее доступным выходом из продовольственных и материальных затруднений, поэтому война была неизменной спутницей кочевого быта [93, с. 416–419].

В каждом конкретном случае для развязывания открытых военных действий против Русского государства у кочевых феодалов Сибири имелись свои поводы, предлоги и причины; но иногда для их выяснения необходимо проанализировать всю военно-политическую обстановку в Центральной Азии. В частности, объясняя непримиримую позицию енисейских киргизов по отношению к России, С. В. Бахрушин писал: «Видя в военных пабегах одно из средств обогащения, киргизские «князцы», вопреки интересам своего народа, стремились всеми мерами сохранить за собой право беспрепятственно совершать грабительские набеги на соседей… За спиной киргизских и тубинских князей стояли сперва могущественные монгольские алтын-ханы, позже джунгарские хунтайчжи. Руками киргизских и тубинских князцов те и другие выбирали, албан» с красноярских ясачных людей и их оружием вели борьбу против русских. Опираясь на киргизских князьков, монгольские феодалы создавали постоянное военное напряжение на границах с Россией и тем самым на целое столетие задержали продвижение русских в район верхнего Енисея… Входя в качестве вассалов в состав сильных кочевых государств Центральной Азии, будучи частью их, киргизские князцы имели со стороны своих сеньоров постоянную и сильную поддержку. Поэтому борьба московских царей с киргизами являлась в сущности скрытою борьбою с монгольскими и джунгарскими феодалами за население тайги» [18, т. 3 ч. 2, с. 197–198].

Вошедшие в состав Русского государства народы Южной Сибири оказались в сложном положении. В условиях непрекращающегося вооруженного давления со стороны более сильных соседей им, при всех случаях двое- и даже троеданства, рано или поздно приходилось выбирать между участью подданных «белого царя» и «кыштымов» степных феодалов. Столкнувшись с господствующим в России XVII в. режимом угнетения и административного произвола, отдельные группы ясачного населения случалось проявляли «шатость», уходили за пределы русских владений, других осуществлявшие набеги «воинские люди» уводили за собой насильно. Однако, получив возможность сравнить положение социальных низов в России и за ее пределами, аборигены обычно делали выбор в пользу русского подданства и чаще всего стремились во что бы то ни стало вернуться с чужбины на свои «природные» земли. История Сибири знает немало таких «исходов». Настроение их участников хорошо отразилось в одном из бурятских преданий, согласно которому беглецы из Монголии говорили: «Наш хан провинившимся отсекает головы, а русский царь наказывает розгами. Пойдемте отсюда в подданство к белому русскому царю» [101, с. 135–137].

Более того, вплотную столкнувшись с примитивно-жестокой эксплуатацией степных феодалов, народы Южной Сибири активно включились в борьбу с их набегами. Ясачные татары, тунгусы, буряты не только поставляли русской администрации разведывательные данные и ходатайствовали перед ней о строительстве в их землях крепостей, по и защищали русские остроги, несли сторожевую службу, ходили вместе с казаками в походы для перехвата или преследования вторгнувшегося противника, для нанесения ему превентивных ударов [18, т. 4, с. 40, 65; 12, с. 51; 11, с. 9, 16, 126; 58, т. 2, с. 41, 45; 73, с. 152–156]. Часть коренного населения Сибири была поверстана в «государевы служилые люди», составив при русских гарнизонах особые воинские формирования.

Еще в 1598 г. татарский отряд в 140 человек принял участие в походе на Кучума, своего бывшего «царя»; позднее численность «юртовских служилых татар» составила около 500 человек. В Восточной Сибири важную роль в обороне пограничных территорий играли «конные тунгусы» (около 800 человек их было приписано в конце XVII столетия к Нерчинску), а позднее и бурятские казачьи полки [18, т. 3, ч. 2, с. 163–166; 49, с. 77]. Однако основная тяжесть борьбы с «немирными ордами» лежала, разумеется, на русских служилых людях.

Гарнизоны сибирских городов по численности и составу нередко существенно отличались друг от друга, но, как правило, были сравнительно невелики. К концу XVII столетия лишь в столице Сибири — Тобольске — насчитывалось более 2 тыс. служилых; в других, даже считавшихся крупными, городах ратных людей было гораздо меньше: в Тюмени — около 950 человек, в Таре — около 800, в Томске и Якутске — более 900, в Красноярске — около 650 человек и т. д. [18, т. 4, с. 69; 153, с. 312; 90, с. И; 47, ч. 1, с. 105]. Всего в конце XVII в. насчитывалось около 10 тыс. служилых людей различных категорий. Самыми крупными среди них были казаки и стрельцы; пушкарей в сибирских гарнизонах обычно насчитывалось немного (от 1–2 до 10–12 человек). «Служилая аристократия» Сибири в основном была представлена «детьми» боярскими» (это низшая группа феодального класса, в Европейской России часто мало чем отличавшаяся по положению от стрельцов и казаков), «начальными», или «приказными», людьми (сотниками, атаманами, «головами» и др.); в самом конце XVII столетия в Сибири появились дворяне.

Казаки делились на пеших (основная масса) и конных, занимавших в иерархии сибирских «чинов» более высокое положение. В ряде городов «конную службу» наравне с ними несли «литовские» и «черкасские» сотни, состоявшие главным образом из ссыльных «иноземцев» (белорусов, украинцев, поляков, «немцев») и их потомков. Пеших казаков и стрельцов в случае особой необходимости временно также могли посадить на коней. В слободах постоянные гарнизоны были невелики и состояли главным образом из «беломестных казаков», не получавших всех видов «государева жалованья» и служивших в основном «с земли». Во второй половине XVII в. за Уралом предпринимаются попытки создать регулярные войска «нового строя» — солдатские (пешие) и рейтарские (конные), но они в сибирских условиях в целом оказались нежизнеспособными («потому что рейтар татарина догнать в ноле строем не поспеет»); большие успехи имели созданные взамен им формирования драгун (вначале 1200 человек, обучавшихся приемам как конного, так и пешего строя) [18, т. 3, ч. 1, с. 277–279; 49, с. 77–78].

Острая нехватка ратных людей была обычным явлением в Сибири. Загруженность стрельцов и казаков всякого рода «посылками» и «службами» сильно снижала обороноспособность сибирских городов и уездов. В воеводских отписках постоянно встречаются сетования на то, что «за службами» ратных людей остается «малое число», что их даже «на караулы не доставает». Враги хорошо знали это и старались разузнать накануне набегов, много ли ратных людей осталось в том или ином, городе «за посылками», «и караул у них живет ли», и «не будет ли куды государевым служилым людям службы». Не всегда благополучно в Сибири обстояло дело и со снаряжением ратных людей, — часто не хватало пищалей и особенно защитного вооружения [88, т. 2, прилож., № 207, 324, 354, 385, 394, 397; 18, т. 4, с. 73].

Естественно, что из-за этого страдало в первую очередь население южносибирских уездов. Просьбами о присылке войска для защиты были прежде всего наполнены челобитные ясачных людей. Характерно, что, когда в 1639 г. разнесся слух о переводе части тюменских служилых в Томск, татары трех волостей написали: «Только, государь, послать с Тюмени в Томской город 200 человек конных казаков, и нам на старых своих юртах жить и на зверя ходить промышлять не сметь, разбрестись будет всем по лесам… Государь, пожалуй, вели пас… ратным людям от калмацких людей и от Кучумовых внучат оберегать» [цит. по: 150, с, 262].

В Москве в это время также хорошо понимали, что без охраны со стороны служилых людей поселениям на юге Сибири «никоторыми мерами быть не уметь» [46, с. 82; 7, с. 5]. В пограничные слободы и остроги из расположенных севернее городов постоянно высылались отряды «годовальщиков» (обычно из числа пеших казаков и стрельцов). Однако вплоть до конца XVII в. с юга Сибири продолжали поступать жалобы, что ясачных людей и пашенных крестьян «оберегать некем», шли просьбы об увеличении и укреплении гарнизонов, о сооружении новых острогов. И то, и другое делалось, но явно, недостаточно.

В такой обстановке местные власти шли на широкое привлечение к оборонным мероприятиям неверстанных, но пригодных к службе детей служилых, посадского и крестьянского населения, причем не только в качестве подсобной рабочей силы при ратных людях (например, пушкарях), но и наравне с ними. В слободах и острогах в «сполошное время» вооружали боеспособных жителей, возлагали на них сторожевую службу, посылали в «отъезжие караулы». Доведенные до отчаяния набегами крестьяне нередко сами рвались в дальние походы вместе со служилыми людьми и жестоко мстили врагам за разорение своих хозяйств и смерть близких [18, т. 4, с. 68; 149, с. 246; 147, с. 174; 12, с. 57; 57, с. 46].

Специфический военный быт был характерен практически для всех районов Южной Сибири. Уездные жители там в любой момент должны были быть готовы оставить свои дома и пашни, с тем чтобы перебраться под защиту крепостных стен. К концу XVII в. оборонительные сооружения предписывалось создавать уже не только при крупных поселениях, но и во всех слободах и деревнях, стоявших «на опасных местах», а все крестьяне в них должны были иметь ружья и копья. На полевые работы, заготовку дров и т. п. предписывалось выезжать лишь большими партиями, с оружием или под вооруженной охраной. Строгие меры предосторожности предпринимались как русскими переселенцами, так и ясачными людьми: «А как де они пахоту свою жнут, и у них де караул живет безпрестани, а бес караулу де им хлеба своего жать не уметь». Чтобы укрыться от неожиданных налетов кочевников в «деловую пору» (а это у них было излюбленое время для нападений), на полях сооружались временные острожки или специальные бревенчатые «клетки», при деревнях — сторожевые башни и надолбы; в ограде из надолб нередко пасли скот [88, т. 2, с. 468; 149, с. 245; 12, с. 53, 88; 151, с. 73].

Бороться с набегами кочевников было неимоверно трудно. На лесостепной границе русские имели дело с очень подвижным, многочисленным, хорошо вооруженным и коварным противником. Степняки обычно наносили главный удар по мирному населению, стремились избегать столкновений с крупными отрядами ратных людей в чаще всего успевали благополучно уйти с добычей до того, как для отражения набега или преследования собиралось необходимое количество служилых. Мир с кочевыми феодалами никогда не бывал прочным. Соглашения постоянно нарушались если не крупными, то мелкими князцами, стремившимися не упускать возможностей для грабежа. Кроме того, заключив мир с воеводой одного русского города, жившие в условиях феодальной раздробленности степняки в соответствии с принятыми в их среде нормами считали себя свободными от каких-либо обязательств в отношении других русских городов [18, т. 3, ч. 2, с. 202]. Борьба, таким образом, шла изнурительная и фактически непрерывная. Главным следствием ее было то, что русская земледельческая колонизация до конца XVII в., по сути дела, лишь «скользила» по плодородным лесостепным районам Сибири, а сооружение городов и острогов на крайнем юге этой зоны преследовало не столько хозяйственные, сколько чисто оборонительные цели — сковать действия кочевников, не дать им возможности безнаказанно разорять расположенные севернее земли. Основной защитой русских селений и ясачных волостей служила цепь небольших острожков; в систему обороны включались также слободы и монастыри [111, с 49–50; 72, с. 167; 151, с. 73]. Для своевременного оповещения о набегах организовывалась сторожевая и станичная служба, охватывавшая пространство между укрепленными пунктами и перед ними. Главным же способом борьбы с кочевыми феодалами с самого ее начала стали походы в степь объединенных сил одного или нескольких городов. Удары по вражеским кочевьям наносились в течение всего XVII столетия; военные действия в степи не всегда были удачными для русских (ратные люди нередко терпели жестокие поражения), но неизменно рассматривались сибирскими воеводами как необходимое условие предотвращения набегов [143, стб. 100, л, 69; 18, т. 3, ч. 2, с. 203–205].

Нападения кочевников все реже оставались безнаказанными. Серьезных успехов, в частности, русские добились в борьбе с киргизскими князцами. В 1642 г. атаман Е. Тюменцев возглавил лыжный поход из Красноярска и разгромил кызыльских, ачинских и аринских «непослушников». Летом того же года, выйдя на «сход» с томскими служилыми людьми, красноярский отряд под командованием С. Коловского и М. Кольцова двинулся вверх по Енисею (конница — берегом, пехота — на стругах). За р. Белый Июс объединенные русские силы в конном и пешем строю разбили укрепившихся на горе и отстреливающихся из пищалей киргизов и вынудили их заключить мир. В 1692 г. после очередной вспышки агрессивности кочевых феодалов был предпринят крупный военный поход из Красноярска на р. Кап; 730 конных и пеших ратников (среди которых было 87 ясачных людей и 182 добровольца из крестьян и посадских) во главе с В. Многогрешным нанесли сокрушительное поражение тубинцам, чем сильно подорвали позиции киргизских князцов, окончательно «замиренных», правда, лишь в начале XVIII в. [12, с. 50–58; 18, т. 3, ч. 2, с. 221].

Решительные меры по отражению и предупреждению набегов давали свои результаты: после удачных военных операций активность кочевых феодалов заметно снижалась, и на южных границах Сибири наступали периоды относительного затишья. Однако поскольку сил для нанесения решающих ударов по «немирным ордам» пе хватало, такие периоды обычно были непродолжительными. Па протяжении XVII в. ни в одном из районов массовой колонизации русский земледелец не жил в нормальных, мирных условиях. Тем грандиознее представляется все, что было сделано им за столь короткий отрезок времени.