Сибирский роман

Автор: Xaйнц Гюнтeр Кoнзaлик.

Перевод книги: «Коsаkеn Liеbе».

Переводчик А.Майер, под редакцией группы «Исторический роман«.

Глава первая

Когда они въезжали в Москву, звонили колокола.

Все привыкли, что в Москве часто звонят колокола. Либо царь молился о божьей милости, либо казнил перед Кремлём шпионов, бунтарей, надоедливых бояр, предателей и доносчиков. И при этом всегда звонили колокола.

Пока они ехали по Москве, звон продолжался: люди на обочине смотрели на них, как на чудо или что-то невероятное. Снимая шапки и кланяясь, потом начинали судачить. «Ты видел это, братец? У них сани обиты соболем, на лошадях серебряная упряжь, колокольчики на тройке из чистого золота, а высокие шапки украшены драгоценными камнями. Какое богатство! Какая гордыня! Разве так можно? Разве можно быть богаче царя? Дозволено ли это показывать? Помоги, Боже, этим богатым господам с Пермской земли...»

Кремлёвская стража беспрепятственно пропустила сани. Люди в мехах чернобурки могли свободно въехать в Кремль.

За Кремлёвской стеной из Воскресенской церкви до них донеслось пение монахов, а дорога от церкви до дворца была заполнена стрельцами. Когда сани остановились, из церковной двери вышел князь Шуйский. Слуги приняли лошадей, от которых шёл пар, и откинули толстые лисьи покрывала с саней. Из саней вылезли и потянулись на морозном воздухе трое мужчин в длинной, отороченной соболем одежде.

Приехали братья Строгановы.

— Князь Шуйский! — воскликнул Яков, старший. — Ты встретился нам первым — это хорошее предзнаменование! Как дела у царя?

— Он молится. — Князь Шуйский показал на церковь. — Вчера у нас было несколько казней. Царь считает, что поступил правильно.

Пение монахов усилилось. Строгановы замолчали и посмотрели на позолоченные луковицы куполов. Но молчали они не из-за почтения... Пока хор воздавал хвалу Богу, братья прикидывали, насколько царь перед ними в долгу. Сколько золота, серебра и меди, мехов и шёлка, парчи и звонкой монеты они заплатили ему за то, чтобы никто не мог сказать: «Посмотрите на Строгановых! Их богатство растёт с каждым днём, как на дрожжах. Однажды они лопнут от богатства и власти! Сколько принадлежит царю, а сколько Строгановым? Нет разницы!»

— Хотите зайти в церковь? — спросил князь Шуйский. Он спустился по лестнице и поднял меховой воротник.

Братья замешкались, но затем покачали головами. Пение священника и монахов стихло, зазвонили колокола. Царь Иван IV, Грозный, получал благословение. Митрополит Московский делал это лично, потому что даже самый высокий иерарх церкви имел только одну голову на плечах. Его предшественника лишили сана, одели в разорванную монашескую рясу и осудили на вечное заключение — пример, следовать которому не предписано священным писанием.

— Ваши гонцы прибыли позавчера, — сказал князь Шуйский братьям. Они обменялись традиционными поцелуями. — Кажется, царь обрадовался.

— Ему нужны деньги, — беззаботно рассмеялся Григорий Строганов. — Мы привезли ему сто тысяч рублей золотом.

— Он вас примет. — Князь Шуйский подтолкнул братьев к двери, коротким путём ведущей из дворца в церковь — царь пользовался этой дверью по меньшей мере три раза в день, чтобы послушать пение священников и монахов. До сих пор каждый царь возвращался в лоно церкви с наступлением старости. Но что странно: цари с возрастом становились более жестокими. Порывая с миром, они разрушали его...

— Заходите быстрее! — сказал Шуйский. — Молитва заканчивается. Если царь увидит вас снаружи, а не в церкви, то рассердится.

Они быстро прошли через несколько больших палат и длинных коридоров, через залы со сводчатыми потолками, витыми колоннами и обтянутыми тканью стенами, и оказались в прихожей зала приёмов. Там уже находилась группа бояр, которые вежливо поприветствовали Строгановых, но держались на значительном расстоянии. С тех пор как первый великий Строганов, Аника, настолько разбогател на солеварении, что построил дворец и даже завёл немецкого семейного лекаря; с тех пор как его назначили поставщиком царского дома, когда он подарил драгоценные меха германскому императору Максимилиану, а английской королеве Елизавете — огромную накидку из соболя, когда для перин цариц стал поставлять мягкие, почти невесомые перья, с тех самых пор никто по-настоящему не знал, сколько власти Иван IV предоставил сыновьям Аники.

Братья поставляли всё, что требовалось: лосося, сёмгу, щуку и икру, шкуры сибирских оленей, меха соболя, белки, горностая, бобра и лисицы. Они даже нашли жемчуг на реке Икса, что было невероятно! Они ввозили в Россию итальянское вино: на торговой ярмарке в Коле обменивали пушнину на бочки с вином. Вино было редкостью в суровой России, но его продажа царю и боярам окупалась...

Не создавать завистников! У Строгановых это было главным правилом. Все князья и бояре заботились о своём будущем. Поэтому Строгановы делали им маленькие подарки, благодеяния — чтобы завести друзей и получить поддержку!

Царь постарел, стал тенью самого себя, скрюченным, сгорбленным человеком, который не мог забыть, как в порыве гнева убил старшего сына. Цесаревич был неженкой и умственно отсталым. Кто сядет на трон после Ивана, если он внезапно умрёт? Кто станет править великой святой Русью? Здоровяк Борис Годунов? Умный Шуйский? Сосунок Дмитрий?..

Аника Строганов дал своим сыновьям напутствие: заботиться о доходах — забыть о расходах! Получать больше власти, независимо от того, кто правит в Кремле. Всем царям нужны деньги! А без Строгановых царская казна была бы полупустой. Великолепие России происходило из далёкой Пермской земли, из центра торговой династии, какой мир ещё не видел, против которой немецкие Фуггеры из Аугсбурга выглядели мелкими торговцами!

Все ожидающие забеспокоились. Охрана дворца, здоровяки-белорусы в высоких шапках, делающих их ещё выше, встали у входов. Царь вернулся из церкви. Группа женщин, закутанных, как кающиеся монахини, пролетела по коридору стайкой синих ночных птиц: царица с придворными дамами.

Бояре перешёптывались, братья переглянулись. Дверь в зал приёмов распахнулась. Появился Борис Годунов в длинном шитом золотом кафтане, от которого все ещё исходил запах ладана. Он подошёл к Строгановым и пожал им руки. Обнять их на виду у бояр было бы неверно, потому что они не бояре, а всего лишь купцы. Их, поднявшихся из низов, уважали, но не относились, как к равным.

Потом, в своих палатах, Годунов обнимет их, как и Шуйский. Строгановы относились к этому равнодушно, потому что знали свою цену лучше, чем Борис Годунов свою.

— Царь милостив и выслушает вас, — громко сказал Годунов, чтобы услышали все находившиеся в приёмной. — Боже, благослови царя!

— Благослови его Бог! — хором пробормотали братья Строгановы. «Достаточно внешних формальностей», — подумали они и прошли мимо Годунова в зал приёмов. Здесь они опустили головы. За ними закрылись большие двери. По приказу Ивана Грозного их оставили с ним наедине. Годунов и Шуйский остались снаружи; доказательство того, как высоко царь ценил братьев! Остаться наедине с царём было подобно благословению...

Теперь они собственными глазами увидели то, о чём рассказывали в далёкой Пермской земле, в Орле на Каме, в резиденции Строгановых: сидящего на троне царя, с изнурённым лицом, бледного и сгорбленного, с торчащим крючковатым носом, который, как острый клюв орла, готов клюнуть со всей силы. Его седую голову покрывала остроконечная соболиная шапка, подбитый мехом кафтан сшит из французской парчи, поставленной Строгановыми. Борода царя растрепалась, как будто его тащили за неё через всю Москву. Иван опирался на посох, длинный резной жезл с железным набалдашником, украшенный золотом и серебром, проклятый посох, которым он мог ударить или убить. Символ его неограниченной власти, которая склонялась только перед Богом.

Это было самым ужасным в Иване Грозном: он убивал и при этом молился.

Братья стояли с опущенными головами и исподлобья косились на царя. Они были поражены его видом, но думали об одном и том же. Сегодня, возможно, удастся сделать так, что не только Строгановы, а вся Россия станет ведущей державой мира. Сегодня может родиться самый богатый и славный народ на Земле: народ Великой России!

— Мои купчишки! — громко сказал Иван.

Братья подняли головы. Приветствие указывало на то, что у царя хорошее настроение. Раз Иван назвал их купчишками, значит, расположен к шуткам. В противном случае он назвал бы их «волками, воющими перед домом, которых я кормлю, а они гадят мне под дверь в знак благодарности...» Аника в своё время рассказывал, как трудно разговаривать с царём. Значение имел только результат. Заботиться о доходах — забыть о расходах!

— Вы — душа России, государь, — сказал Яков, старший из Строгановых. — Бог мог бы забыть, что эта душа смертна...

— Чего вы хотите? — Царь указал на мягкую скамейку. Братья послушно, как ученики, уселись и сложили руки. Теперь заговорил Григорий, потому что лучше владел дипломатическим мастерством:

— Мы всё доставили, великий царь! Сто тысяч рублей золотом, две тысячи белок, девятьсот чернобурых лисиц...

Иван пристально посмотрел на братьев. Его пронзительный взгляд в последний год стал совсем невыносимым. Все, кто встречался с этим взглядом, замолкали, видя в нём беспощадность.

— Всё это вы привезли из Пермской земли?

— Нет. — Семён Строганов, семейный стратег, попытался выдержать взгляд царя. Это ему удалось, но сердце бешено заколотилось.

— Мех нам приносят чужестранные охотники, государь. По скалам и через ущелья высоких Уральских гор, с земли, которую они называют Мангазеей.

— Мангазея! — Иван наклонился вперёд, опираясь на посох. — Опять эта Мангазея! Ещё твой отец рассказывал мне о ней.

— Мы знаем, государь, — сказал Яков, самый расчётливый. — Нам также известно, что ты хотел вторгнуться в ту землю, чтобы завоевать её для России. Это невозможно. Для армии нужна дорога. Армию нужно снабжать. Нельзя отправлять людей и лошадей в дикую местность, которую не знает никто, кроме охотников. От неё нас отделяют непроходимые Уральские горы. Через них нет дороги, только узкие тропы по ущельям на головокружительной высоте. А за ними...

— Мангазея, — продолжал Семён, — это страна, которую нельзя описать, её богатства трудно представить.

Царь резко стукнул посохом по каменному полу, покрытому шкурами.

— Одна болтовня! — сердито сказал он. — А где дела?

Дипломат Григорий Строганов наклонился вперёд.

— Царь, мы собрали последние сведения о Мангазеи. Там живут разные племена, узкоглазые, как китайцы или татары. Летом там так жарко, что люди живут в реках, потому что иначе от жары трескается кожа. Но зимой там так холодно, что они с трудом могут найти пропитание, и если не убьют северного оленя или не поймают рыбу, когда на реках толстый лёд, то едят друг друга. Вот почему их называют «самоедами». У других народов в этой стране рты на лбах, и они не разговаривают. Один народ замораживает себя на зиму и не нуждается в еде, а под весенним солнцем снова оттаивает.

— Это всё сказки, — сдержанно произнёс Иван Грозный, — ничего такого там нет, купчишки.

Но братья видели, что выпущенная стрела попала царю в сердце.

— В Мангазее есть и другие диковины, царь: народы, которые держат огромные стаи чёрных соболей — как скотину на убой! Ценного чёрного соболя просто едят! Чернобурых лисиц они доят, как коров, а белых медведей научили ловить для себя рыбу в реках. Вся страна кишит пушным зверем, рыбой самых ценных пород, золотом и серебром, солью и медью, свинцом и драгоценными камнями!

— Так почему эта земля лежит у моей двери, и никто её не захватит? — крикнул царь. Он вскочил и ткнул посохом в сторону Якова Строганова, но тот стоял слишком далеко, и царь его не достал. — Купец, ты же не для того приехал с братьями в Москву, чтобы рассказать мне о людях, которые доят чернобурых лисиц!

— По ту сторону Урала есть царь... — спокойно начал стратег Семён. Это прозвучало так неожиданно, что два брата вздрогнули. Хоть это и было правдой, они намеревались сообщить об этом царю более осторожно. Но Семён, видимо, оценил ситуацию иначе.

Иван Грозный в упор посмотрел на замолчавших братьев. Его орлиное лицо под остроконечной шапкой едва заметно дёрнулось.

— Царь... — закричал он хриплым голосом. — Какой ещё царь, кроме меня? Он действительно называет себя царём?

— Он называет себя «правителем земли», — ответил дипломатично Григорий. — Его зовут — Кучум. Он наследник Чингисхана. Кучум приказал везде говорить: «Я первый царь над всей Сибирью!» Уже несколько месяцев воины Кучума под предводительством его племянника Маметкуля приходят в Пермскую землю, совершают набеги на наши поселения, уничтожают соляные варницы, топят наши струги в Каме, но когда мы отправляем на защиту наше войско, они бесследно исчезают в непроходимых горах Урала. Они угоняют наших женщин и детей, сжигают поселения, натравливают на нас другие народы, торгующие с нами, а на конных состязаниях привязывают пленных к столбам и на полном скаку отрубают им головы! Мы стали повсюду строить небольшие крепости, чтобы там могли укрыться поселенцы. Кучум собирается вторгнуться в твоё царство, государь...

Иван Грозный молча смотрел на Строгановых. Эти секунды казались вечностью, но сейчас решался вопрос о будущем России — завоевание Сибири, или Мангазеи, как ещё называлась эта огромная неизведанная земля.

«Эти купцы сильны, — подумал Иван IV. — И из года в год становятся всё сильнее. Когда-нибудь эти тайные правители России станут сильнее царя. Можно ли это допустить? Нужно ли снова, — как это часто бывало в прошлые десятилетия, — предоставить Строгановым особые права, предоставить им царской милостью путь на восток, в Сибирь, которую они действительно откроют для России, но чьи сокровища останутся у них в карманах? В самом ли деле эта сказочная Мангазея стоит того, чтобы купец, — хотя бы и украдкой, — мог смотреть на царя свысока? Не преувеличены ли все эти байки о стране за Уралом?»

— Вы хотите получить право на использование завоёванной от моего имени новой земли... — резко сказал Иван.

— Мы просим о милости открыть Мангазею для России, — ответил Яков Строганов. — Больше ни о чём, великий царь.

— Этого достаточно, если знать Строгановых! — Иван Грозный махнул рукой, и братья вскочили с мягкой скамейки.

— Я позову вас, если моя воля совпадёт с Божьей.

— Надо спешить, царь! — Семён Строганов низко поклонился. — Каждый день в Пермской земле сгорает посёлок.

— В России каждый день что-нибудь где-нибудь горит... — равнодушно ответил царь. — Я обещаю подумать о Мангазеи.

Встреча закончилась. Строгановы покинули приёмный покой, не очень довольные, но и не разочарованные. От своего отца Аники они знали, что царь Иван всегда медлит, прежде чем предоставить права.

Так было с правами на соль, на освоение Пермской земли и Камы, на обустройство поселений, сделавшие дом Строгановых государством в государстве. В конце концов Иван всегда уступал: Россия будет существовать вечно, а Строгановы — нет, вот что важно. Россия могла прирастать с помощью Строгановых...

— Мы остаёмся в Москве и будем ждать, — сказали братья князю Шуйскому, когда сидели в гостевом крыле Кремля, ели жареную курицу и пили итальянское вино. — Царь, занявший на трон после Ивана, будет править половиной мира!

Князь Шуйский запомнил эту фразу. Как и Годунов, он рассчитывал на то, что придёт время, когда его коронуют на царство. Наследники из рода Ивана недолго сидели на троне — так наверняка будет и после его смерти...

Братья Строгановы остались в Москве до весны, заводили новые деловые связи, дарили подарки расположенным к ним боярам и князьям или подкупали тех, кто ещё не на их стороне. От Годунова они узнали, что Иван отправил гонца к сибирскому царю Кучуму с требованием платить ему дань, как единственному истинному царю. Их обрадовал ответ Кучума, который нагло написал, что он, сибирский царь, свободный правитель Кучум, велел сказать великому князю: кто хочет мира, может заключить с ним мир. Но кто хочет войны, её и получит! Кроме того, гонца, который возвращался с ответом, на российской границе Маметкуль пинками прогнал из страны.

— Всё получится, — довольно сказал Яков Строганов. — Иван не склонится перед дикарём...

30 мая 1574 года Иван IV снова принял братьев. Яков и Григорий пришли в Кремль, нарядившись во всё лучшее; Семён вернулся в Орёл, чтобы заняться делами. С наступлением весны охотники за пушниной несли зимнюю добычу на торговые станции...

— Я долго думал, — сдержанно произнёс царь. Лишь блеск его орлиных глаз показывал попытки сохранять самообладание. — Я даю вам разрешение завоевать земли до реки Тобол, поставить там крепости по своему усмотрению и освободить народы, живущие под гнётом так называемого сибирского царя Кучума. В качестве награды за хорошую службу я даю вам на вечные времена право разрабатывать железные, свинцовые и медные рудники, свободно торговать с киргизами и бухарцами и укреплять страну, строя поселения.

Строгановы низко поклонились почти до самой земли. «Он забыл о самом главном, — подумали они. — О поддержке царской армией! Нам своими силами завоёвывать Сибирь?»

Царь махнул рукой. Борис Годунов вышел с братьями из зала и подождал, пока закроется дверь. Затем тихо сказал:

— Не забудьте и о моём участии в этом деле. — И Строгановы поняли, кто станет новым царём...

Глава вторая

Прошло пять лет. Строгановы ничего не предпринимали, несмотря на пожалованную грамоту. Они не получили от царя военной помощи, а идти против Кучума в одиночку было безумием. Кроме того, Маметкуль прекратил разбойничьи набеги, торговля шла без помех. Так зачем воевать, если всё идёт мирно?

За эти пять лет умерли Яков и Григорий Строгановы, оставив Семёну сыновей Максима и Никиту. А у нового поколения появился собственный план завоевания Мангазеи. Строгановы покорно отправляли налоги в Москву, и никто не спрашивал их о Сибири. Царь занимался более серьёзными проблемами с Литвой и Польшей. А Мангазея оставалась мечтой.

Но не для молодых Строгановых, двоюродных братьев Никиты и Максима. Они услышали о народе, живущем на Дону и называемом казаками. О них ничего толком не было известно. Во время войны они сражались на стороне царя и показали себя смелыми воинами, потом разбойничали и сражались с бывшими боевыми товарищами по царской службе, направленных на их усмирение. Народ любил казаков за то, что они жили вольно. В Кремле их называли ворами, грабителями, убийцами, и бандитами. Они сражались против турок на Азовском море и это царю нравились, но потом стали нападали на торговые суда на Волге, а затем исчезали на быстрых лошадях в бескрайней степи...

— Только казаки могли бы потягаться с всадниками Кучума, — сказал Никита Строганов после того, как собрал достаточно сведений о людях на Дону и в степях Каспийского моря. — Убивать, вешать или преследовать — это их жизнь! Если покорять Мангазею, то только с ними. Надо их позвать.

Семён, последний оставшийся в живых из трёх братьев, восхищался сообразительностью племянников и гордился ими. Пять лет пролежала в шкафу грамота Ивана, которая могла бы сделать Строгановых самыми богатыми людьми в мире. Невозможность осуществить мечту причиняла боль. Но до сих пор он не видел другого выхода, кроме похода в Сибирь царских войск.

— Я напишу письмо казакам, — сказал он племянникам. — Кто их предводитель?

— Самый известный — Ермак Тимофеевич, приговорён к смерти местным воеводой, но так и не пойман... — Максим Строганов заглянул в свои бумаги. — Настоящее наказание Божье для народа на Волге, но донские называют его «смелым братишкой». Что ты хочешь им написать, дядя?

— Что Бог в них нуждается! — тихо сказал Семён. — Это хорошо звучит.

Никита, сидевший на покрытом шкурой стуле, откинулся назад и засмеялся. По натуре он был весельчаком.

— Они никогда ещё не разбойничали для Бога.

— Но мы им заплатим. — Семён позвонил. Вошёл писарь с серебряной чернильницей и перьями. — Если бы ваш дед Аника дожил до этого... — тихо и растроганно сказал Семён. — Сибирь была самой большой мечтой его жизни, а мы её осуществим!

Деревня Благодарная располагалась на Дону, среди берёзовых рощ, вишнёвых садов и зарослей шиповника. Здесь стояло несколько деревянных домов, проходила хорошая дорога, огороды обнесены заборами, и даже имелась небольшая церковь.

Перед деревней — медленные воды Дона, за ней — бесконечная степь, над ней — бескрайнее голубое небо... Здесь наверняка жили люди, осознающие, что такое вечность.

Но это не всегда было так. Деревня на собственной шкуре испытала, что такое бренность: трижды была сожжена царскими войсками и восстановлена, выдержала карательные экспедиции, пережила казни пойманных казаков, слышала клятвы мести тех, кто возвращался, когда опасность миновала.

Сейчас здесь царило спокойствие. Казаки перенесли набеги на юг и грабили кочевников, которые искали новые пастбища у Азовского моря. Это мало беспокоило царя, но и добыча была маленькой. Ермак считал пока слишком опасным ссориться с Москвой: ещё не подросла молодёжь, чтобы заполнить поредевшие ряды. Те, что выжили в прошлых схватках, хотели покоя и отдыха. Чтобы полностью не потерять навык, казаки время от времени совершали набеги. Безделье — самая большая беда для настоящего казака.

В апрельский день 1579 года в деревне Благодарная появились три покрытых пылью всадника и спросили, где дом Ермака Тимофеевича. Поскольку такие вопросы незнакомцев всегда означали беду, то сначала их стащили с лошадей, опустошили карманы, о чём хороший казак никогда не забывает, и допросили на ярмарочной площади, расположенной между Доном и церковью.

Заявление о том, что они привезли Ермаку письмо от купца Строганова, ни о чем казакам не говорило. На Дону о Строгановых ничего не знали.

Но в этот апрельский день всё изменилось.

Незнакомцев притащили в дом Ермака, бросили в угол и отправили гонца за Ермаком. Он сидел на берегу Дона, ловил рыбу и вспоминал о былых набегах со своим другом Иваном Матвеевичем Мушковым, который лежал на спине и строгал деревяшку.

— Письмо? — спросил Ермак, когда его нашёл гонец. — Мне? От Строганова? Неужели кто-то написал мне письмо? Времена действительно меняются, Иван Матвеевич. В прежние времена ко мне отправляли палача!

— Мир мельчает, Ермак Тимофеевич, — уныло произнёс Мушков, бросив оструганную деревяшку в реку. — С нами уже обращаются, как будто мы такие же идиоты, как городские жители!

Тем временем в доме Ермака письмо взял священник. Он единственный умел читать; этому его обучили в монастыре, откуда он сбежал семнадцать лет назад, чтобы принять участие в знаменитых разбойничьих набегах Ермака на Чёрном море. Тем не менее, к изумлению Ермака, он остался священником, построил в деревне маленькую церковь и присоединялся к новым набегам только для того, чтобы приобретать в других церквях иконы и статуи святых, кресты благословения и сосуды. Таким образом, в церкви деревни Благодарная находился самый красивый иконостас, сосуды, украшенные драгоценными камнями и богатые облачения для священников.

— И впрямь письмо! — воскликнул Ермак, когда поп поднял бумагу и помахал ею у всех над головами. Все мужчины деревни столпились у дома Ермака, чтобы стать свидетелями сенсации: кто-то с севера пишет письмо в деревню Благодарная! Знаменательный день в истории России и всего мира!

— Тихо! — крикнул священник Олег Васильевич Кулаков оглушительным басом. — Читаю вслух! Ермак Тимофеевич, письмо пришло от Семёна Строганова из Орла на Каме...

— Да хоть с Луны, его всё равно никто не знает! — сказал Ермак, усаживаясь. Он внимательно посмотрел на трёх посланников, всё ещё лежащих в углу, испуганных, бледных как простыня. — Чего хочет этот Семён с Камы?

— Он пишет: «Казачьему атаману Ермаку Тимофеевичу, писано 6 апреля 1579 г., Орёл. Дорогой, единый во Христе брат Ермак...»

— Идиот! — громко сказал Ермак.

— Но начало звучит хорошо! — Поп строго посмотрел на Ермака. — Читаю дальше: «Мы слышали о тебе и твоих делах, о героизме, о преследовании и наказании, и с Божьей помощью надеемся убедить тебя, что лучше оставить недостойное христианского воина занятие, перестать разбойничать и стать воином белого Царя, не искать больше бесславных опасностей, а примириться с Богом и Россией».

— Точно идиот! — ещё громче сказал Ермак. Он посмотрел на трёх посланников и наклонился вперёд. — Кто такой этот Семён Строганов, а?

— Самый богатый человек в России, — робко ответил гонец.

— Это интересно. Читай, поп, дальше!

— «У нас есть крепости и земли, но мало людей. Приходи и помоги нам защитить Великую Пермь и расширить восточную границу христианского мира...»

— Крепости и земли ... — задумчиво повторил Ермак. — И за пределами находится неизведанная страна. Нужно подумать об этом предложении. Что бы мы там ни делали, мы будем делать это для царя. И для христианского мира! — Он вытянул кривоватые ноги и посмотрел на Мушкова.

Его глаза блестели. Кама или Чёрное море, Урал или Волга — спокойствие закончилось, а с ним и безделье, безмятежная жизнь, скука, которая точит казака, как червь. Можно сесть на коня и с криком, от которого стынет кровь, совершать набеги на поселения... Неизвестная, богатая земля...

— Проголосуем! — громко сказал Ермак, поняв радостный взгляд Мушкова. — Никого не станем принуждать покидать деревню. Кто хочет поехать со мной, пусть приходит вечером на ярмарочную площадь! — Он вскочил, прошёлся по комнате, воодушевлённо потирая руки, и повернулся к двери. — Пошлите вербовщиков вверх и вниз по Дону. Созывайте людей на Волге. Я беру всех, кто смел!

Это было коварное заявление. Какой казак не считает себя смелым? Кто после такого заявления рискнёт остаться в деревне и копаться в огороде?

— Братья, на Каму! — раздался позади него голос Мушкова.

— А где гарантия? — воскликнул священник, размахивая письмом.

— Какая гарантия?

— Что в нас нуждаются! Что мы будем сражаться за христианский мир!

«Что мы наполним карманы, — подумали все.— Кто это гарантирует? А поп-то не дурак! Разве это глупое письмо может служить гарантией?»

— Мы едем к Семёну Строганову. А три его посланника будут нашими проводниками. — Ермак рассмеялся, указывая на три испуганные фигуры в углу. — Если он нас обманет, мы сдерём кожу с них и с самого Семёна Строганова! Ермака Тимофеевича не зовут ради забавы!

— Да здравствует свобода! — крикнул Мушков. — Братья, по коням! Казаки идут...

В середине мая Ермак собрал армию. На его призыв прискакали казаки со всех сторон, оставив дома жён, детей и родителей. К новым приключениям в неизвестной волшебной стране!

Пятьсот сорок всадников собралось на ярмарочной площади деревни Благодарная, лошади стояли голова к голове. Они растянулись вдоль берега Дона, потому что площадь у церкви всех не вмещала. Священник Олег Васильевич Кулаков, в чёрной рясе поверх казачьих штанов, скакал по узким проходам вдоль рядов и благословлял людей и коней, окропляя их святой водой и распевая «Господи, помилуй!». Это был торжественный момент, у многих на глазах выступили слёзы, они молились с настоящим усердием. После окончания церемонии Ермак вскочил в седло и поднял руку.

— Казаки! — крикнул он. — На север!

И поскакал мимо трёх строгановских посланников и Мушкова, возглавлявшего первый отряд.

— На север! — заревело пятьсот сорок глоток.

Деревню Благодарную накрыло огромное облако пыли.

Последним из деревни выехал священник. Он закрыл церковь и прикрепил на дверь бумажку с надписью: «Закрыто по воле Бога!» Но никто в деревне не смог бы её прочитать.

Казачий переход длительностью несколько недель — это не просто обычный переезд людей и лошадей в другое место. Путь от Дона до Камы длинный, и ни один истинный казак не проедет по нему без разбоя. «Прокормиться землёй...», — называл это Ермак.

Деревни, через которые они проезжали, оставались позади опустошёнными и с опозоренными женщинами и девушками. Сопротивляться бесполезно, что-то прятать опасно, убегать тщетно. Набег пятисот сорока казаков — как природное бедствие, которое следует пережить, словно налёт саранчи. О нём можно только предупредить.

Поэтому впереди армии Ермака по большой дуге скакали гонцы, избегая встречи с казаками и предупреждая лежащие на пути деревни.

И так до деревни Новая Опочка. Она лежала в верховье Волги и управлялась деревенским старостой Александром Григорьевичем Люпиным.

Люпин был хоть и не сильным человеком, но достаточно храбрым. Когда к нему прискакали гонцы из последней разграбленной Ермаком деревни, он поднял тревогу.

Собрав мужчин и женщин, он вооружил их палками, железными прутьями, вилами — чем только можно. Кроме того, он решил организовать засаду: половину людей спрятал на берегу Волги. Они должны были напасть с тыла, когда начнётся стычка. Казаки не смогут быстро развернуть лошадей, если их зажмут с двух сторон.

Новая Опочка.

Позже, когда Иван Матвеевич Мушков вспоминал об этой деревне, он говорил, что её создал дьявол, но Бог, должно быть, накрыл покрывалом. «Нам следовало обойти её стороной, — говорил он позже. — Когда я увидел толпу крестьян, то понял — ничего хорошего не жди».

Так и случилось. Ехавшие впереди Ермак и Мушков посмотрели на стоящих на пути людей скорее с издёвкой, чем с беспокойством.

— Сейчас они получат! — весело сказал Мушков, придерживая лошадь.

Казаки остановились и расхохотались. Рёв полутысячи глоток пролетел над тихой землёй и смелыми крестьянами.

— Только не обосритесь! — процедил сквозь зубы Люпин. — Сейчас вы смеётесь, но через несколько минут застонете...

— Этих глупцов можно пощадить, — сказал Мушков, вытирая выступившие от смеха слезы. — Как думаешь, Ермак?

— Ни за что! — Ермак вздёрнул подбородок. Затем вынул саблю и поднял её.

— Сейчас начнётся! — глухим голосом сказал Люпин крестьянам. — Братья, будем защищаться!

Казаки пошли на штурм. Воздух наполнился страшным криком. От испуга жители Новой Опочки побросали оружие и разбежались врассыпную. На дороге остался стоять только Люпин, и Ермак, промчавшись мимо него, лишь задел его лошадью. Староста покатился по земле и упал в канаву, отчего пронёсшиеся над ним две тысячи лошадиных копыт его не растоптали.

Через полчаса деревня полыхала. Прежде чем бросить в дом охапки горящей соломы, казаки выносили меха и мешки с зерном, дешёвые украшения и копчёное мясо, бочки с огурцами и квашеной капустой. Желающие охотились на женщин.

Мушков рыскал по деревне и искал девушку по вкусу. Перед домом с резной дверью он, наконец, её нашёл — худощавое белокурое создание вышло ему навстречу с поленом и молча ударило его по голове. Мушков настолько этому поразился, что пропустил и второй удар, но от третьего уклонился. Схватив маленькую дикую кошку за шею, он потащил её в сад и с силой встряхнул. Девушка царапалась и кусалась, пнула ногой в пах и боднула головой в грудь. Ей удалось освободиться и побежать, но Мушков в три прыжка догнал её и поймал, как ловят убегающую курицу.

Вцепившись друг в друга, они покатились по земле, уткнулись в забор сада и остановились. Лежа сверху, Мушков прижал девушку обеими руками к земле. Вдруг он почувствовал под руками молодую, ещё не зрелую грудь. Девушка смотрела на него большими голубыми глазами. В них не было страха, только дикая решимость.

— Убей меня! — тихо сказала она. — Сначала убей. Если ты этого не сделаешь, я сама убью себя...

— Меня зовут Иван… — неожиданно сказал он.

До конца своих дней он не мог объяснить, почему тогда так сказал. Ему просто нужно было что-то сделать, глядя ей в глаза.

И она ответила:

— Я — Марина, дочь Александра Люпина...

— Марина... — Мушков ослабил хватку. Вокруг полыхал пожар, кричали женщины и весело смеялись казаки. Ржали лошади. — Я возьму тебя с собой! — вдруг сказал он.

— Нет! — закричала она.

— Ты моя добыча!

— Ты — дьявол!

Они снова начали бороться и кататься по земле. Марина укусила Мушкова за плечо и сдалась, только когда он схватил её за длинные волосы так, что она не могла пошевелиться. Почувствовав, что не сможет вырваться, она закрыла глаза и замерла.

— Чего ты ждёшь? — спросила она слабым голосом. — Бери меня...

И Мушков ответил каким-то чужим голосом: — Не бойся, Марина. — Он медленно отпустил волосы. — Сколько тебе лет? — спросил он.

— Шестнадцать, — ответила она.

— Твоя деревня сгорела, — сказал он. — Я возьму тебя с собой, Марина.

— Нет! — снова закричала она. Но при этом не пошевелилась.

Глава третья

Деревня Новая Опочка сгорела полностью.

Разогнав нагайками женщин с детьми, стариков и больных, казаки расположились на краю деревни. Они пели, шумели и грелись у пламени горящих домов, которое согревало лучше любого костра. Привязав лошадей, они жарили над горящими брёвнами свиней и телят, пустили по кругу деревянные ковши с брагой из берёзового сока. За такую жизнь казак готов умереть: это была свобода в его понимании! Мир принадлежит тем, кто его завоюет! А впереди ждал новый мир. Богачи Строгановы пообещали им Мангазею, о которой рассказали три гонца, с ужасом смотревшие на переход казаков на север, на Каму...

— Горы, — сказал Ермак, когда они обсуждали возможный план действий в предстоящем походе, — и какой-то узкоглазый неизвестный народ? Желтолицых мы хорошо знаем и били их. А камень остаётся камнем, даже если он высотой в тысячу вёрст. Разве нас испугают камни, братья?

От разорённой Новой Опочки ничего не осталось. Крестьяне окрестных деревень называли её жителей кучкой идиотов. Никто не сможет противостоять пятистам казакам. Нужно было дать им беспрепятственно пройти, напоить лошадей, обеспечить припасами, с горечью в сердце смириться с тем, что та или иная женщина забеременеет... Только так можно выжить, а это главное. Сражаться с казаками? Святой Николай Угодник, неужели Люпин был настолько глуп, что решился на это?

Мужчины Новой Опочки сидели на берегу Волги и смотрели на догорающую деревню. Возвращались женщины, поддерживая больных и стариков, тыща за спиной плачущих детей.

В Новой Опочке уцелела только небольшая церковь. Олег Васильевич Кулаков, священник из деревни Благодарной, зашёл в неё и представился своему коллеге.

— Бог создал человека, значит, и казаков, — сказал он со странной логикой и перекрестился. Его ряса пахла дымом, казачьи сапоги в грязи, борода в саже. — Брат во Христе, давай помолимся, чтобы грешные души встретили любящий взгляд на небесах.

Священники опустились перед иконостасом на колени и молились, а в это время снаружи горела деревня и визжали женщины.

— Видишь, брат, — сказал казачий священник, прислушиваясь к казакам, распевающим песни у сгоревшей деревни, — мы сохранили твою церковь. Слава Богу! А потому дай мне в дальнюю дорогу в неизвестное твой пасхальный крест...

Священник из Новой Опочки застонал, достал украшенный дешёвыми жемчужинами крест тонкой ручной работы и бросил его к ногам Кулакова.

— Чтоб тебя черти взяли! — крикнул он.

— Аминь! — ответил Кулаков благочестиво и смиренно.

Спасшийся Люпин бегал по берегу Волги среди женщин.

— Вы видели Марину? — с тревогой спрашивал он. — Что случилось с моей доченькой? Моё солнышко! Моё золотое облачко! Вы её не видели? Где она? Она погибла? Скажите, не скрывайте правду! Кто видел Марину? Кто?..

Он расспрашивал всех, но ни одна из вернувшихся женщин ничего не знала о Марине. Было лишь известно, что дом старосты тоже сгорел. Впрочем, все находили это справедливым из-за его безумной идеи оказать сопротивление казакам. Никто с ним не разговаривал, и он был рад, что его не утопили в Волге. Он ни у кого не вызывал жалости. Что-то случилось с Мариной, а что-то с Ольгой или Елизаветой. И все понимали, что через девять месяцев родится много выродков — это тоже надо пережить и вытерпеть. Трудно жить в России: приходиться многое терпеть.

Люпин бегал, как раненый кабан, плакал и надеялся, что кто-нибудь, наконец, скажет, что случилось с дочкой.

Но никто её не видел, а в Новой Опочке бушевал огонь.

— Пойду, поищу её, — сказал вдруг Люпин, когда уже стемнело. — И не пытайтесь меня удержать!

Но никто и не думал это делать. Две вещи превращают мужчину в глупца: героизм и отеческая любовь. В героя Люпин уже сыграл. Зачем его останавливать, если он хочет попробовать вторую? Мужчины просто смотрели на него, довольные, что остались живы сами и их жёны. Они отстроят Опочку и опять добавят к названию «Новая» — в девятый раз, как говорится в хронике, хранящейся в церквушке. С этой точки зрения казачья чума лишь внесла разнообразие в монотонную жизнь на Волге. Буря, пронёсшаяся мимо. Но церковь сохранилась. Не знак ли это Божий?

Ночью, когда от деревни осталась лишь большая, тлеющая куча пепла с торчащими балками, Люпин действительно пополз туда, чтобы отыскать дочь.

Казаки спали; только у лошадей сидела охрана и развлекалась с несколькими женщинами. Тихо подкравшись, Люпин рассмотрел их при свете костра. Марины среди них не было, её светлые волосы он увидел бы издалека.

Прижавшись к земле, Люпин некоторое время лежал рядом с лошадьми и смотрел на то, что осталось от деревни. Его сердце сжималось. «Она лежит там, в огромной пылающей куче пепла, — подумал он. — Она сопротивлялась, защищая свою честь, пока её не убили. Она была настоящей Люпиной... Не сдаваться, пока не проломят череп! Я горжусь ею, хотя сердце истекает кровью».

Он зарылся головой в траву, вдохнул запах земли и с отчаянием понял, что потерял дочь.

— Ты не сможешь убежать, — сказал Мушков и встал на колени перед Мариной. — Все женщины уже ушли из деревни, и если ты сейчас побежишь… ты не знаешь моих товарищей! Если они увидят тебя, их никто не остановит, даже я! Только со мной ты в безопасности.

Они лежали в канаве у забора. Вокруг стало тише. На краю деревни казаки делили добычу. Они собирались в группки и показывали друг другу трофеи. Ермак Тимофеевич ходил среди них и искал Мушкова, но в ответ все только пожимали плечи.

— Сколько у нас убитых? — спросил он.

— Ни одного! — ответил вернувшийся из церкви священник.

— Раненых?

— Несколько человек. Большинство поцарапаны, укушены или побиты женщинами. Одному на голову упало бревно, но с ним всё в порядке!

— Значит, пропал только Иван Матвеевич! — Ермак засунул большие пальцы за пояс, на котором висели кинжал и кавалерийский пистолет. — Ищите среди обломков! Если с ним что-то случилось, повешу пятьдесят крестьян!

— Я могу тебя спасти, — сказал в это же время Марине Мушков, — если возьму как добычу! Посажу в мешок и привяжу к вьючной лошади. Это единственный способ. Иначе они убьют тебя, Марина. Разорвут, как волки...

— Почему ты хочешь меня спасти? — спросила она.

— Не знаю.

Мушков уставился на огонь. Он действительно этого не знал — это был честный ответ. Почувствовав неуверенность, он задумался. «Я её не тронул, не сорвал с неё одежду и не набросился на неё, как на других женщин. Что со мной случилось? Почему я лежу рядом с ней в канаве, вместо того, чтобы позабавиться, а потом прогнать? Я лежу здесь, разговариваю с ней и беспокоюсь о том, как бы мои друзья её не увидели... Кажется, у меня что-то с головой».

— У нас говорят, «никогда не знаешь, где найдёшь, а где потеряешь», — ответил он. — Значит так: я забираю тебя с собой, и ты останешься жива. Прими это, как есть.

— Ты такой же разбойник и убийца, как и другие...

— Я казак.

— В чём разница?

Мушков выпрямился. Огонь горящих домов защищал их. Здесь их никто не найдёт...

— За такие слова любой казак повесил бы тебя на ближайшем дереве, — резко ответил он.

— Так сделай это, Иван!

— Ого! Ты запомнила моё имя?

— Как я могу забыть имя дьявола!

В некотором удалении послышались голоса, и Мушкову показалось, что выкрикивают его имя. Но гул огня и треск горящих брёвен заглушали все остальные звуки. «Меня ищут, — подумал он. — И если найдут, то я не смогу её защитить. Как она этого не понимает?»

Он положил руку ей на плечо и сильнее прижал к земле. И вдруг почувствовал то, чего не чувствовал за все те годы, пока разъезжал по всей стране с Ермаком и другими казаками, участвуя в различных битвах: страх!

Страх за девушку.

Голоса приближались. Теперь он ясно расслышал своё имя и увидел бегающих людей; они искали его среди обугленных развалин. Мушков прижался к Марине и приложил ей палец к губам. Тихо! Она поняла, посмотрела на него с недоверием и в тоже время с благодарностью.

Казаки пробежали дальше. Крики «Иван Матвеевич! Иван Матвеевич!» затихли.

— Спасибо, — сказала Марина и подняла голову. Мушков прикусил нижнюю губу и почувствовал себя дураком.

— Худшее ещё впереди, — сказал он. — Или будешь добычей, или умрёшь. Ермак приказал, чтобы с нами не было ни одной женщины!

— Тогда оставь меня здесь. — Она опять перевернулась на спину, и Мушков снова увидел её маленькие груди и узкие бедра, полные губы и длинные белокурые волосы, испачканные сажей. «Ей шестнадцать лет, — подумал он. — Через год она станет похожа на золотую розу, а год пройдёт очень быстро. Чёрт, Иван Матвеевич, ты берёшь её с собой!»

— Ни один казак не упустит свою добычу! — грубо сказал он. — Иначе сдохнет от стыда!

— Ну, так сдохни, Иван Матвеевич!

— Ты поедешь со мной, переодевшись мальчиком. Решено! Я скажу Ермаку: «Посмотри на парня! Я вытащил его из огня, чтобы он не поджарился. Проломить ему башку? Ха, я собирался это сделать. Знаешь, что он крикнул? Возьми меня с собой, казак! Я всегда хотел стать казаком, я не рождён для крестьянской жизни. Жить в этой деревне скучно до тошноты. Возьми меня с собой! Тогда я подумал: «Неплохо. Из него что-нибудь получится! Пусть идёт с нами!» Так и скажу Ермаку. Он посмотрит на тебя, решит, что ты слишком молод, но если ты проедешь перед ним верхом... — Мушков озадаченно замолчал. — Ты вообще умеешь ездить верхом?— спросил он растерянно.

— Не хуже казака, — тихо ответила Марина. — До того, как вы приехали в Новую Опочку, у нас было четыре лошади!

— Ты проедешь перед ним, и он проворчит: «Это у паренька называется ездить верхом? Так петух кроет курицу!» Ха, и мы победили, никто после этого не спросит, что у тебя под одеждой!

— А если я откажусь? — спросила Марина.

— Тогда ты обречена. — Он с испугом посмотрел на неё. Её большие глаза на красивом лице были полны решимости. — Ты хочешь умереть?

— Не бывает мальчишек с такими длинными волосами...

— Мы их обрежем.

— Мои волосы!

— Что важнее: волосы или жизнь?

— Было бы проще, если бы ты уехал один...

— К чему столько слов? — Мушков схватил Марину за волосы, вытащил из-за пояса острый кинжал и резким движением обрезал половину длинных белокурых волос. «Это позор, — подумал он, — но они отрастут. Это точно. В мире всё когда-то кончается, только волосы растут снова и снова. Никто не знает, почему так происходит. Голова ведь не удобренная земля, чтобы волосы росли, как трава на лугу...»

Он продолжал срезать белокурые волосы, чтобы Марина стала похожа на парня, и, как ни странно, она вела себя спокойно. Присев на корточки в канаве, в свете последних огней догорающей деревни, она вопросительно смотрела на Мушкова. «Почему ты меня не убил? Ты действительно думаешь, что я поеду с тобой на север? Что стану казаком, вором и разбойником? Что я покажу твоему Ермаку, как умею ездить верхом? Что буду изображать парня?»

— Так, — сказал Мушков, когда дело было сделано.

«Как ужасно она выглядит, — подумал он. — Но как бы она выглядела, если бы попала в руки казаков?» Он глубоко вздохнул, будто простонал, и стряхнул последнюю прядь светлых волос с пальцев.

— Какой красивый мальчик... Надо вымазать лицо сажей...

— Я всегда хотела быть мальчишкой, — ответила Марина, обеими руками проведя по обрезанным волосам. — Им многое дозволено.

— Чёрт, не говори ерунды и стань им на самом деле! — сказал Мушков. — Может быть, всё изменится, когда мы доберёмся до Строганова.

Они немного подождали, поползли дальше и нашли среди вещей, которые казаки повытаскивали из шкафов и сундуков и разбросали у домов, мужскую одежду, сапоги и засаленную крестьянскую шапку.

— Переоденься! — сказал Мушков, когда всё собрали.

Марина не пошевелилась. С одеждой в руках она стояла у стены сарая, которая уцелела при пожаре, потому что была сложена из массивного камня.

— Здесь? Перед тобой?

— Я отвернусь, если ты пообещаешь, что не сбежишь!

«Я схожу с ума, — испуганно подумал Мушков. — На свете не было ещё казака, который отвернулся бы, когда девушка раздевается! Ну вот, теперь есть! И зовут этого кретина Иван Матвеевич Мушков! Чёрт возьми, что это со мной?»

Он действительно отвернулся, сунул большой палец левой руки в рот и с силой прикусил. «Это не может долго продолжаться, — подумал он. — Когда-нибудь мне придётся ударить её, чтобы укрепить уверенность в себе. Она превращает меня в мышь, но должна знать, что я — медведь!»

— Ты готова? — строго спросил он.

— Ещё нет! Сапоги велики. В них нельзя ездить верхом.

— У нас нет времени, чтобы найти по размеру! — проворчал Мушков. — А остальное подошло?

— Посмотри сам.

Он обернулся и увидел грязного крестьянского парнишку. Только шапка подходила по размеру, остальная одежда была слишком широкой и большой, а штаны засунуты в сапоги, которые, должно быть, принадлежали великану. Это выглядело нелепо, но всё же сердце Мушкова заколотилось. «В таком виде она поедет со мной. Никто не узнает, кто она на самом деле. Так она и будет с нами ехать — нескладный худой паренёк, который должен подрасти, чтобы стать казаком. Даже если Ермак рассмеётся, а когда он смеётся, это значит жизнь или смерть... Всё зависит от звучания этого смеха!»

— Так и оставайся, — сказал он вслух. — И если я потом ударю тебя по заднице, не слишком сильно, но так, чтобы все это видели, не удивляйся! Людям привычнее, когда я гоню перед собой пленника нагайкой, а не иду с ним рука об руку.

— Значит, и ты? — спросила она, сильнее надвинув шапку на глаза. — С нагайкой на пленников? Одно горе от тебя, Иван Матвеевич!

— Идём! — велел Мушков.

— А когда ты ударишь меня?

— При первом удобном случае.

Она снова посмотрела на него большими глазами, а он уставился в землю и обозвал себя «слабаком», потому что он не овладел девушкой, как раньше делал это от Волги до Каспийского моря.

— Не смотри так! — внезапно закричал он, потеряв самообладание.

— Как хочешь. — Она пожала узкими плечами под слишком широкой рубахой. — Я больше не буду на тебя смотреть.

Она пошла впереди, и в зареве пожара осветилась её фигура, вокруг которой болталась рубаха — умилительно хрупкая фигурка в больших сапогах, как одинокий цветок в вазе.

«Я взял на себя заботу о ней, — подумал Мушков и пошёл сзади. — Была ли в этом необходимость, Иван Матвеевич? А не получится ли так, что я всё равно ею овладею и прогоню? Я свободный казак! Ха-ха, свободный...»

— Сейчас ты получишь первый пинок, Марина, — сказал он, приблизившись к ней вплотную. — Прости, но так надо. Казаки уже смотрят.

Отстав на шаг, он пнул её ногой. Хоть удар был не сильный, но его хватило, чтобы Марина упала. Некоторое время она лежала неподвижно. Сердце Мушкова почти остановилось, и он подумал: «Я раздробил ей кости». Но Марина поднялась.

— Мы ещё об этом поговорим! — процедила она сквозь зубы.

Мушков кивнул. «Хорошо, хорошо, — подумал он, — поговорим. Хвала Иисусу Христу, она жива! Иди дальше, Мариночка... В следующий раз я пну не так сильно...»

Всё произошло, как Мушков и ожидал: Ермак вместе с казаками рассмеялся при виде паренька, который очень хотел стать казаком. Они окружили Мушкова и его добычу, погоготали над огромными сапогами парня, и только потому, что он был мальчишкой, не кинули ли его в воду.

— Казаком надо родиться! — крикнул пребывающий в хорошем настроении Ермак и толкнул своего друга в ребро. — Казаком нельзя стать!

— Я умею ездить верхом, не хуже вас! — сказала Марина. Её звонкий голос вполне сходил за мальчишеский. — Мой отец был царским конником!

— А где твой папаша сейчас? — крикнул Колька, один из урядников отряда.

— Не знаю.

— Наверное, сидит у реки и наложил в штаны от страха! — крикнул Мушков, чтобы внести свой вклад и сделать ситуацию правдоподобной. — Давайте, приведите лошадь! Пусть покажет, чему научился у отца. Царский конник! Вот потеха, братья! Посмотрим, как козёл скачет на осле!

Ермак свистнул и махнул рукой. Из табуна вывели кобылу и поставили её перед Мариной. Казаки засмеялись ещё сильнее и стали подталкивать друг друга. Это была Люба, лошадь Ермака! Когда она чувствовала под собой другого седока, а не крепкие бёдра хозяина, то становилась коварной, как весенний лёд. Создавалось впечатление, что у того, кто садился на неё, трещали все кости...

— Садись! — нарочито грубо крикнул Мушков и дал Марине лёгкого пинка. Она отлетела к Любе, и казаки заревели от восторга. «О Боже, — подумал Мушков, — это был такой слабый пинок, а она чуть не залетела в седло. Как к ней прикасаться, не причинив вреда? Как взять в руки эту нежную маленькую птичку?» Этого он пока не пробовал — не было такой возможности...

Марина забралась в седло. Это было не сложно, гораздо сложнее оказалось удержать сапоги. Она согнула ступни и старалась удержать сапоги на ногах.

Ермак вздёрнул подбородок. Сейчас Люба покажет характер! Сначала она вскинет круп, затем передние ноги, и если седок удержится, то взбрыкнёт всеми четырьмя ногами. Никому не удавалось удержаться на ней, даже Мушкову, а уж под ним-то любая лошадь становилась послушной. Только не Люба!

Марина сидела в седле и осматривалась. Казаки притихли и уставились на неё.

— Что мне делать? — спросила Марина Ермака, который не мог понять, что происходит с лошадью. Люба не двигалась и только прядала ушами. — Кто даст мне пику и подержит кусок мяса? Я выбью его на полном скаку!

— Пошла! — сердито крикнул Ермак и пнул любимую кобылу в бок. Лошадь вздрогнула, оглянулась, но не двинулась с места.

— Вперёд, лошадка, — нежно сказала Марина и положила руку меж ушей лошади. Люба рванулась вперёд, копыта забарабанили по степи так, будто она собиралась добраться до Москвы за один день.

«Теперь она сбежит, — с тревогой подумал Мушков, увидев, как Марина исчезает в ночи. — Иван Матвеевич, идиот, ведь она только и дожидалась этой возможности. Кто скачет на Любе, того уже не догнать! Потерял, всё потерял! Она меня перехитрила, маленькая белокурая бестия...»

Но тут из ночи появилась тень — всадник пронёсся сквозь огонь горящей деревни и сделал круг так близко от Ермака, что казаки затаили дыхание, ожидая, что Люба его растопчет. Но этого не произошло, и после очередного круга, проскакав мимо казаков, Марина остановила кобылу перед нахмурившимся Ермаком.

— Как он скачет? — воскликнул довольный Мушков. — Хорошая у меня добыча? Ермак Тимофеевич, я в этом возрасте не умел так скакать, а ведь я прирождённый казак!

«Она вернулась, — радостно подумал он. — Боже, все святые и все черти, спасибо вам! Она не сбежала. Эта девушка сидит верхом на лошади Ермака и смеётся — шапка набекрень на потном, вымазанном сажей лице. О Господи, если бы они знали, что этот сорванец — девушка! Почему ты вернулась, Марина?..»

— Слезай! — резко сказал Ермак. Он вытащил из-за пояса пистолет, взвёл курок и потянулся к сумке с порохом. При этом он не сводил глаз с Любы, пританцовывающей под пареньком и дрожащей от волнения. — Слезай, говорю!

Казаки онемели от ужаса. Он этого не сделает. Ермак не сделает того, что казак делает только в случае крайней необходимости: он не застрелит свою лошадь!

Марина тоже поняла, что задумал Ермак. Она осталась в седле, подъехала к нему ближе и в упор посмотрела на него.

— Стреляй и в меня! — произнесла она громко. — Эта лошадь — чудо. Чудо не убивают!

— Она меня предала! — Ермак глубоко вздохнул. — Предала! — воскликнул он. — Моя лошадь! Первое, что ты должен запомнить: предательство — это смерть!

Он навёл пистолет и отвернулся. Казаки молча смотрели на него. Стоявший рядом Мушков поднял руки.

— Кто-нибудь осмелится меня остановить? — выкрикнул Ермак. — Эта скотина не стоит съеденного сена!

— Многие люди не стоят и капли воды, но продолжают жить! — Спокойно возразила Марина. — Стреляй, Ермак, если тебе после этого станет легче!

Прошло несколько тягостных секунд молчания и ожидания. Затем Ермак сдул порох с полки и спустил курок.

— Слезай, парень! — сказал он. — Как тебя зовут?

«Боже, как её зовут? — Мушкова окатило холодом. — Об этом мы не подумали...»

— Борис... Степанович, — спокойно ответила Марина, слезая с лошади. — Могу я поехать с вами?

— Ты получишь лошадь. — Ермак посмотрел на свою кобылу. — Она как все женщины, — резко сказал он. — Они теряют головы, когда на них скачет молодой парень. Иван Матвеевич будет твоим учителем. Он тебя нашёл, значит, ты принадлежишь ему! Я решу, когда ты станешь казаком.

Он повернулся и пошёл прочь. Люба мгновение поколебалась и поплелась за ним, догнала и пошла рядом. Ермак посмотрел на неё, поморщился, обнял за опущенную шею и пошёл дальше.

— Ты принадлежишь мне, — тихо сказал Мушков Марине. — Поняла? Ты моя собственность...

— Я должна вернуть тебе два пинка, Иван Матвеевич! — сказала она так же тихо. — А теперь дай мне лошадь.

— Завтра, когда поскачем дальше.

Она пожала плечами, подошла к костру и легла на траву. Мушков лёг рядом, но она молниеносно вытащила из-за его пояса кинжал и прижала себе к груди.

— Вот кто будет моим любовником, где бы я ни лежала! — резко сказала она, но так тихо, что слышал только Мушков. — Ревнивым любовником, Иван Матвеевич!

Мушков вздохнул и отвернулся. Достать новый кинжал нетрудно. С ними шли сорок вьючных лошадей, нагруженных оружием, боеприпасами и продовольствием. Недостатка не было ни в чём. А вот то, что Марина начала завоёвывать его по частям, делать глупцом, сердило его и лишало спокойствия. «Я знаю её всего несколько часов, и что со мной произошло? — думал он снова и снова. — Эту Новую Опочку построил сам чёрт!»

Он прислушался к дыханию Марины и вдруг почувствовал, что счастлив от того, что лежит рядом с ней.

Люпин сразу узнал дочь, когда та шла в мужской одежде из дымящейся деревни в сопровождении казака. Какой отец не узнает свою плоть и кровь, даже одетую по-другому?

«Она жива, — подумал он, — но это ненадолго. Всё равно они её повесят, и я даже не сумею помешать. Но она умрёт как дочь Люпина. Да благословит тебя Бог, доченька. Тебя ждут небеса».

Он лежал в траве, смотрел на казаков и ждал, когда они повесят Марину на вишне. И вот, прижавшись к земле, Люпин с крайним изумлением увидел, как дочь ускакала на лошади от казаков, но вскоре вернулась и начала спорить с атаманом. «Она сошла с ума, — подумал Люпин. — Боже мой, никак пожар высушил ей все мозги. У неё есть лошадь, она скачет прочь — и снова возвращается к казакам! Что же это такое, Господи!»

Люпин замер. Не было никакой возможности приблизиться к дочери. Позже она легла у огня среди казаков, а он лежал далеко от неё в сумраке ночи, ломая голову.

Только под утро, когда все казаки крепко спали, он пробрался в разрушенную деревню, к церкви.

Здесь, перед иконостасом, храпел незнакомый священник в казачьих штанах и сапогах, а в помещении стоял сильный запах алкоголя. Местный поп сидел на ступеньках алтаря, уставившись в одну точку. Увидев входящего Люпина, он поднял правую руку и благословил его.

— Батюшка, не знаю, что мне делать! — прошептал Люпин и с испугом покосился на казачьего священника.

— Я тоже, — ответил священник. — Небеса пошатнулись. Небесный порядок рушится.

Он указал на храпящего коллегу и молча покачал головой.

— Бог далеко, — сказал Люпин. — А моя дочь Марина близко. Мне кажется, что казаки хотят взять её с собой.

— Да пребудет с ней Бог, — просто сказал священник.

— Было бы лучше, если бы с ней был я, — ответил Люпин. — У Бога своих забот полно. Я поеду за казаками и как-нибудь освобожу её. Как долго это продлится, я не знаю. Вам придётся отстраивать Новую Опочку без меня.

— Обещаю, Александр Григорьевич, — торжественно сказал священник.

— Тогда благослови меня, отче... — Люпин опустился на колени, и пока пьяный казачий священник храпел, как стадо быков, иногда громко выпуская газы, поп произнёс молитву перед дорогой и три раза осенил крестом склонённую голову Люпина.

На рассвете казаки поехали дальше. Теперь их было пятьсот сорок один.

Крестьяне смотрели на них с берега Волги. Казаки проехали всего в нескольких сотнях метров от них. Жители Новой Опочки молились и благодарили Бога за то, что всё обошлось так благополучно.

Когда казаки скрылись в облаке пыли, от уцелевшей церкви отъехал одинокий всадник и последовал за ними. Поп стоял в дверях церкви и поднял на прощание руку. Без креста, потому что брат во Христе забрал его себе.

«Доченька — единственное, что осталось у меня в мире, — думал Люпин, глядя на облако пыли на горизонте. — Жена Лариса умерла от лихорадки два года назад, дом и деревня сгорели... Только дочь и осталась. Я последую за ней хоть на край света...»

Легко сказать, но трудно сделать! Казаки задали такой темп, что Люпин едва поспевал за ними.

Кроме того, священник дал ему полудохлую клячу. Остальные лошади Новой Опочки убежали от огня в волжские степи, и после ухода Ермака крестьяне несколько дней ловили своих жеребцов, кобыл и жеребят.

Кляча, на которой ехал Люпин, не убежала с остальными, возможно, потому, что не выдержала бы бешеную скачку по степи. Поэтому она укрылась за церковью, там её и обнаружил поп, когда Люпин попросил у него лошадь.

— Она искала защиту у святого дома, — сказал благочестивый священник, положив руку на морду лошади. — Хотя это бедное создание даже не знает, что такое Святое Причастие. Бог всемогущ...

Люпин не мог долго выдержать темп скачки. Несколько раз он терял казаков из виду, но их путь можно было определить безошибочно. Утрамбованная степь или плачущие жители деревень, мимо которых проезжал Люпин, были надёжными вешками. «Что вы кричите и плачете? — говорил Люпин каждый раз, когда женщины выли, а мужчины в бессильной злобе грозили кулаками поднимающимся к небу клубам пыли. — Вас просто ограбили или избили. У нас они сожгли всю деревню и похитили мою дочь Марину! Братья, мне нужна новая лошадь! Посмотрите на эту клячу! У неё же ноги заплетаются, а когда я бью её по бокам и кричу «Но! Пошла!», она таращит глаза и начинает дрожать! Разве я сумею догнать казаков? Дайте мне хорошую лошадь, братья!»

Лишь на второй день Люпину удалось выпросить у мужиков лошадь, которая была не красавицей, но жилистой и достаточно выносливой. Пришлось заплатить за неё хорошую цену.

С этого момента дела пошли лучше. Люпин догнал казаков и двигался на безопасном удалении от облака пыли, которое висело над землёй, словно божье наказание, а иногда даже видел нескольких отставших от отряда казаков, на свой страх и риск бродивших по округе и присваивающих себе всё, что представляло какую-либо ценность.

На четвёртый вечер Люпин осмелился подъехать так близко, что увидел лагерные костры. Он привязал лошадь к дереву в берёзовой роще, подождал, пока стемнеет, и подкрался к лагерю.

Казаки вели себя, как в обычном военном походе. Рядом с каждым спящим казаком стояла или лежала лошадь. Все были готовы в любой момент вскочить и вступить в бой.

Прошло почти три недели, как они выехали из деревни Благодарной, и не было ни одного царского гарнизона, в котором не подняли бы тревогу по этому поводу. Саратовский воевода уже собрался отправить на казаков карательную экспедицию, но потом прослышал, что Ермак и его дикая ватага едут к Строганову, чтобы наняться на службу.

«Подождём и посмотрим, — сказал он стрельцам. — Народ — необразованное стадо, но мы-то знаем, кто такие Строгановы! Строганов может действовать по тайному поручению царя; так что лучше пока закрыть глаза и уши...»

Разве можно всё предвидеть! Ермак не знал, кто такой Строганов. Для него поход на север был обычным казачьим походом, во время которого рано или поздно они наткнулись бы на царское войско. Тогда всё могло принять серьёзный оборот: с убитыми в седле, что считалось честью, или погибшими на виселице, что можно назвать «профессиональным риском». В любом случае речь шла о жизни и смерти.

Ермак объявил состояние полной готовности, и казаки вели себя, как обычно в военных походах: лошадь и казак рядом, охрана по внешнему контуру лагеря, дозоры, конные патрули по окрестностям. Никому ещё не удавалось застать атамана врасплох.

Люпин это почувствовал. Он осторожно, как червяк, полз по земле. Повсюду рыскали дозоры, и пару раз один проехал от Люпина так близко, что тот мог бы схватить лошадь за ногу.

«Марина ещё жива, — думал Люпин. — Она не осталась ни в одной деревне и не валялась на обочине. Так что она ещё с казаками — в мужской одежде! Хорошая, но опасная идея... Что она будет делать, когда казаки разденутся и поплывут через реку? И почему она не убегает? Можно было бы остаться в любой деревне — никто бы не заметил до тех пор, пока казаки не соберутся вечером у костров».

Одна загадкой за другой! Люпин лежал на земле, прячась за кочками, и наблюдал за лагерем. Напрасно он выискивал Марину в толчее людей и лошадей. «Как я от неё близко, — довольно подумал он. — И даже если весь мир будет состоять только из казаков, я её всё равно спасу!»

Глава четвёртая

Мушкову можно было посочувствовать: он уже десять раз проклял тот день, когда встретил Марину. Не потому, что между ними что-то изменилось, нет, это было бы причиной для радости.

Так получилось, что на сердце у Мушкова с каждым днём становилось всё тяжелее, стоило посмотреть на Марину. А ему приходилось на неё смотреть, потому что она постоянно ехала рядом. Ермак отдал её ему, она была его добычей, но впервые в жизни Мушков не мог этой добычей воспользоваться.

Только Мушков видел её красивую грудь, когда встречный ветер прижимал рубаху к телу; только он знал, как на самом деле выглядели её золотистые волосы, когда они были длинными и развевались по лицу, как шёлк; только он знал про стройные ноги в неуклюжих сапогах. Когда он думал обо этом, для него недоступном, то вздыхал и угрюмо смотрел на дорогу.

По ночам Марина клала рядом с собой кинжал, и Мушков сказал ей однажды:

— Зачем? Я всё понял и не трону тебя!

— Ты можешь и забыть про то, что понял, Иван Матвеевич.

— Клянусь тебе всеми святыми...

— Разве у казаков есть что-либо святое? — спросила она. — Ваш священник молится и обкрадывает церкви на одном дыхании. С кинжалом я сплю спокойнее, братишка.

Мушков вздохнул, долго лежал рядом с ней под пропахшим лошадиным потом покрывалом и боролся с сердцем, в котором Марина сидела уже так прочно, как казак в седле. Марина задела и его казачью честь – к счастью, никто этого не видел. В такие часы Мушков начинал проклинать Новую Опочку. Он въехал в деревню свободным человеком, а из горящих обломков выехал болваном, которым девушка управляла щелчком пальцев. Такая перемена — и всё это на глазах ни о чём не подозревающего Ермака!

Кстати, о Ермаке Тимофеевиче. Он внимательно наблюдал за крестьянским пареньком Борисом, заметил в нём большие способности и однажды сказал об этом Мушкову, шокировав его:

— Иван Матвеевич, сорванец действительно ездит верхом, как дьявол! Молодец!

— Это верно, Ермак, — ответил Мушков, думая совсем о другом.

— И соображает неплохо! — добавил Ермак.

— И смелый!

— И послушный!

«Смотря как это понимать, — подумал Мушков, но кивнул. — Лежащий по ночам между мужчиной и женщиной кинжал не похож на доказательство послушания...»

— Когда доберёмся до Строгановых, — продолжил Ермак, — и начнём собирать войско для похода в Мангазею, можно будет назначить его урядником. Как думаешь, Иван Матвеевич?

— Посмотрим, что из него получится, Ермак, — осторожно ответил Мушков. — Бывало и так, что из лебедя вырастала ворона.

— Порой Борис похож на девицу, — задумчиво произнёс Ермак. Сердце Мушкова остановилось. Он вздрогнул от ужаса.

— Девицу? Ха-ха-ха! — Мушков натянуто рассмеялся.

— Порой, я сказал! — Ермак покачал головой. — Но когда он скачет... Он ещё незрелый юноша, Иван Матвеевич. Кровь с молоком. Но через год-другой станет мужчиной, который нам нужен...

«Если чёрт поможет, то станет» — подумал Мушков. Сегодня он пребывал в философском настроении.

— Посмотрим...

Через два года ей будет восемнадцать. Что такое два года для русского человека? У кого много времени, тот может щедро им распоряжаться, как боярин со своим богатством. В этом смысле каждый казак — богач...

К счастью, такие разговоры с Ермаком случались редко. Они действовали Мушкову на нервы. Его изматывала постоянная тревога о том, что кто-нибудь узнает, кто Марина на самом деле.

— Так не пойдёт, — сказал он Марине на девятый день похода. — Иногда я должен буду дать тебе оплеуху или пнуть на виду у других. Это часть обучения.

— Не сдерживай себя, Иван Матвеевич, — спокойно ответила Марина. — Раз это надо для безопасности...

— Но я не могу! — пробормотал Мушков. — Если я ударю, то могу сломать тебе шею.

— А ты можешь не так сильно?

— Ещё не пробовал. Но в любом случае после каждого удара останутся синяки.

— Бей, раз ничего другого не остаётся, Иван Матвеевич, — сказала она и посмотрела на него бездонными голубыми глазами.

Мушков с ворчанием отошёл. «Как она меня произносит моё имя! Это ласка и оплеуха одновременно! И этот взгляд... В нём можно утонуть. Как можно выдержать целых два года?»

Он пошёл к священнику, затеял с ним спор и успокоился лишь тогда, когда выругавшись, избавился от тяжести на душе.

— Спасибо, — сказал он, собравшись уходить. — Хватит.

Священник остановил его и постучал себе по лбу.

— Здесь не хватало, Иван Матвеевич?

— Не здесь, батюшка, — прохрипел Мушков. — Глубже. Священнику этого не понять...

В лагере потрескивал в кострах огонь, излучая приятную теплоту в прохладный ночной июньский воздух, лошади фыркали и били землю копытами, а казаки, за исключением нескольких наиболее стойких, игравших в татарскую настольную игру, лежали, укрывшись накидками, и храпели...

— Почему ты не убегаешь? — неожиданно спросил Мушков Марину. Эта мысль мучила его уже несколько дней. Для этого было много возможностей. Например, вчера, когда они проезжали через городок Чугуновск и были обстреляны несколькими смельчаками. Она могла бы убежать, когда прозвучали выстрелы и Ермак поднял руку, подав сигнал к атаке, так как никто не смотрел на неё. Но нет! Она скакала, как приклеенная, за лошадью Мушкова, и ему даже показалось, что кричала вместе со всеми; от этого свирепого крика казаков кровь стыла в жилах.

— Я поставила перед собой задачу, — ответила Марина, потянув на себя накидку.

— Задачу? Ха-ха! Какую же?

— Сделать из тебя нормального человека.

— Чего ты хочешь? — удивился он. — Моей смерти? — Заскрежетал зубами Мушков. — Какой мужчина это выдержит, чёрт побери?

— В сущности, ты хороший человек, Мушков.

— Если чёрт виляет хвостом, то тоже выглядит миролюбивым.

— Надеюсь, ты не будешь вилять! — Она потянулась под накидкой, и Мушков мысленно представил, как напряглись её груди. — Ты состоишь из двух частей, которые криво склеены.

— Что же во мне кривое? — прохрипел Мушков.

— Ты этого не поймёшь...

— А ты понимаешь, да?

— Да!

Он уставился на неё, разглядел лежащий наготове под накидкой кинжал, и отвернулся.

«Я должен прогнать её, — подумал он со злостью. — Или мне действительно придётся её поколотить! Ну и ладно, побью её, и дело с концом».

Как приятно думать о том, чего никогда не сделаешь.

Ночью Мешков не мог уснуть и снова пошёл к священнику. Батюшка опять был пьян и чистил церковную утварь, которую в этом военном походе ему «дарили» собратьями. Завтра воскресенье... Прежде чем отправиться в дальнейший путь, нужно будет провести молебен.

— Уходи, Иван Матвеевич! — сказал священник и отмахнулся распятием. — Я знаю все твои ругательства! Но меня ими не проймёшь!

— Только один совет, батюшка. — Мушков стоял так покорно, что священник пожал плечами.

— Слушаю...

— Батюшка, состою ли я из двух частей, склеенных криво?

Сначала Олег Васильевич с изумлением уставился на Мушкова. Потом вспомнил, как сильно тот изменился после отъезда из деревни Благодарной. Как будто у него что-то с головой.

— Склеен-то ты хорошо, — по-отечески сказал священник. — И это самое главное.

— А что криво?

— Пока ты не стал дерьмом, на которое постоянно наступают, можешь спокойно с этим жить.

— Я не дерьмо, батюшка.

— Тогда благослови тебя Бог! — Священник отвернулся, а Иван Матвеевич, немного успокоившись, пошёл в лагерь.

Марина крепко спала. Мушков осторожно наклонился и посмотрел на неё с любовью. Через слегка приоткрытые губы виднелись белые зубы. «Какая она красивая, — подумал он, — какая нежная! Чёрт, нужно завтра её ударить, чтобы никто ни о чём не догадался».

На большой Камской дуге возле деревни Челны Люпину наконец-то удалось повидаться с дочерью. И не только повидаться, но и поговорить!

Это произошло 14 июня 1579 года, и, если бы у Люпина был календарь, он наверняка обвёл бы эту дату красным цветом, даже если бы это пришлось сделать кровью. После утомительной езды, которую он пережил, что уже было чудом, он был готов расплакаться от счастья.

Казаки расположились лагерем на берегу Камы. Ермак собрал командиров на совещание. Теперь он имел чёткое представление о Строгановых. Всё, что раньше рассказывали трое посыльных, казалось слишком фантастичным. Но теперь казаки порасспрашивали крестьян и точно знали, кто такие Строгановы. Кто на Каме и вверх по ней, в Пермской земле, не знал, кто такие Строгановы?

Царь далеко, а Строганов повсюду... Это истина, с которой можно жить, и жить хорошо. Удмурты и башкиры, населявшие эту землю, грозили Анике Строганову оружием, когда он прибыл сюда, получив от царя эту землю в подарок. Подарок сделать было легко, потому что земля царю не принадлежала. Царь овладел ей, только когда Аника появился на Каме и рассказал всем, что великий Белый Царь в далёкой Москве теперь защитит их через него, Строганова. Он начал разрабатывать землю, корчевать лес и заключать договора с жителями, которые не умели ни читать, ни писать. В договорах говорилось, что Пермская земля и всё, что лежит слева и справа от Камы, принадлежит Москве, а Строганов имеет на это все права.

Сначала люди задумались, потом стали браться за оружие. Но Строганов не собирался завоёвывать эту землю с оружием в руке. Он предпочитал мирные и, следовательно, более успешные переговоры: приглашал предводителей племён к себе, показывал им новый, великолепный дом, построенный и обставленный по московскому образцу. Поражённые пышностью и словами: «Вы тоже будете так жить!», они получали подарки и говорили своим людям: «Этот Строганов — прекрасный хозяин и умный человек. Он сделает нашу жизнь счастливее!»

В общем, так и случилось, и последующие годы показали, что сделали с этой землёй инициативные Строгановы. Они построили крепости, где люди могли спрятаться при набегах разбойников или кочевников; у них была небольшая, но хорошо оснащённая частная армия, которая, правда, иногда приходила слишком поздно; и прежде всего, они установили хорошие цены на пушнину, зверьё и рыбу. Создали торговые станции и составили твёрдый график для закупщиков. На него можно было рассчитывать, как на восход луны: чиновники Строганова — Аника и в самом деле называл их чиновниками! — появлялись пунктуально. И все понимали, что это значит при русском бездорожье, потому что жили на этой земле и знали коварство природы.

Так что даже сейчас, при Семёне Строганове и его племянниках Никите и Максиме, все были довольны. Да благословит Господь прекрасных господ Строгановых...

— Ну прямо сказка, — сказал на совещании Ермак, когда они всё обсудили. —Рассказы трёх посыльных не обман. Действительность превосходит всё, что можно услышать в России, а Россия никогда не была бедной ни на чудеса, ни на ужасы. Братья, мы идём в землю, где текут молоко и мёд — молоко из соболиного меха, а мёд из золота!

— Хвала Господу! — набожно произнёс священник.

Ермак строго посмотрел на него.

— Причём здесь это! Здесь всё по-другому, братья! Больше никаких набегов, никакого грабежа, никакого насилия! Нас позвали в эту землю, чтобы защитить её для царя от жёлтых орд с Востока. У нас святое задание! Ведите себя не как черти, а как люди!

— Это ужасно, Ермак, — серьёзно сказал священник, — если мы станем вести себя, как нормальные люди. Чёрт, по сравнению с казачьим людом, просто монашеский послушник!

— Тогда ведите себя, как служивые, какими мы и являемся. С сегодняшнего дня мы на службе у царя!

— Далеко ещё? — спросил кто-то из толпы.

Ермак почесал затылок.

— Крестьяне говорят, что через десять дней будем у Семёна Строганова в Орле.

— А деревни, которые встретим по пути?

— Не трогать! Это приказ!

Сотники молчали. «Ермак приказал — это хорошо. Но как объяснить это остальным? И что делать, если казак не подчинится? Об этом лучше не думать. Его, конечно, накажут, после чего он может стать калекой».

— А потом? — спросил другой казак.

— Посмотрим. Я переговорю со Строгановыми и узнаю, на что мы имеем право, а на что нет. Обещаю, что они не сделают нас цепными псами! — Ермак выпрямился. Его глаза блестели. Он уже чувствовал себя покорителем и поспешил об этом объявить: — Мы станем самыми известными казаками России! — воскликнул он, вдохновлённый собственными мыслями. — И ни один царь больше не назовёт казаков разбойниками и грабителями!

Наступал исторический момент. Мечта должна стать реальностью...

Пока сотники находились у Ермака на совещании, а казаки обустраивали лагерь, три отряда по десять человек отправились к реке, чтобы набрать воды в кожаные бурдюки. Другие казаки повели поить лошадей к мелководью, и среди тех, кто вёл большой табун на водопой, была Марина.

На этот раз Люпину было проще. Ещё до совещания Ермак приказал казакам во время похода не беспокоить крестьян, поэтому они не разбойничали так нагло, как раньше — эта перемена была понятна Люпину — ведь они пришли в землю Строгановых, в отдельное государство в царстве российском. Люпин понял, что раз Ермак сдерживает казаков, то не за горами время, когда можно будет забрать дочь...

Он смешался с удмуртами, надвинул шапку на глаза и наблюдал, как казаки ведут лошадей к реке. Впечатляющая картина: около шестисот осёдланных лошадей с мешками, наполненными добычи. Лошадей, которые не боялись расстояний и ели как гнилую солому с крыш, так и сочную траву. Лошадей, которые никогда не уставали и не болели; которые были такими же храбрыми, как и седоки.

Люпин сразу увидел Марину. Она, верхом на буланой лошади, ехала на водопой последней, и была не в безразмерной рубахе и смехотворно больших сапогах, а в настоящей казачьей форме, немного широкой в груди, с широким кожаным ремнём и тёмно-красной папахой на обрезанных светлых волосах. На ремне, как у настоящего казака, висел кинжал, и когда она размахивала нагайкой и кричала «Но! Пошла!», то ничем не отличалась от остальных.

«Хорошая маскировка, — подумал Люпин, довольный и даже гордый за дочь. — У неё всё получается! Умница! Но скоро эта игра в прятки закончится... И мы вернёмся в заново отстроенную Новую Опочку».

Он пробрался к водопою, избегая встречи с казаками, и стал ждать на берегу удобного момента. Марина находилась посреди табуна на мелководье. Топот, хрипы, ржание и фырканье были такими громкими, что едва ли можно было услышать выстрел из пушки. Шестьсот лошадей поднимали неимоверный шум.

Тем не менее, Люпин решил свистнуть знакомым всем жителям Новой Опочки свистом. Он сунул два пальца в рот и дунул. Раздался резкий свист. Многие пробовали так свистеть, но у них получалось жалкое шипение. Лишь священнику Новой Опочки, когда тот украдкой упражнялся за иконостасом, однажды удалось пронзительно свистнуть, при этом старуха, молившаяся перед иконой святого Серафима, упала в обморок, полагая, что это свистнул святой. После этого священник оставил свои упражнения.

Люпин свистнул, и то ли случилось чудо, то ли дул благоприятный ветер, или существует такая вещь, как связь двух душ — во всяком случае, Марина повернулась и увидела на берегу мужчину.

Люпин украдкой махнул рукой и снял шапку, показывая седину.

Он увидел, как Марина вздрогнула, прижала руку к сердцу, как осторожно огляделась, а затем медленно, чтобы никто не заметил, стала проталкиваться на своей лошади к берегу.

Спрыгнув в нескольких метрах от Люпина, она отпустила лошадь и побежала к нему навстречу.

Дыхание Люпина стало прерывистым. «Боже мой, — взмолился он, — не дай моему сердцу остановиться от радости! Позволь мне пережить этот момент встречи. Марина, доченька!» Он стоял, как парализованный, и видел в Марине ещё ребёнка, но в ней уже проявлялась, как из тумана, будущая женственность. «Я так долго ехал, Боже, — подумал он — так долго... и теперь готов умереть. Я мечтал об этой встрече сотню раз и сейчас упаду, как бык на бойне. Марина, доченька!»

— Отец, — сказала она и остановилась не в состоянии ни обнять его, ни прикоснуться — она стала казаком.

— Сердечко моё... — пробормотал Люпин. После этих слов туман рассеялся, Люпин отчётливо увидел перед собой Марину и ожил. — Доченька! Ты выглядишь, как настоящий казак.

— Боже мой, откуда ты здесь, отец?

— Я всё время ехал за вами, — тихо сказал Люпин. — Всегда находился рядом с тобой, Мариночка. Ты была не одна. — Он не двигался, и тот, кто смотрел на них издалека, мог подумать, что парнишка задержал старика и допрашивает его. Мушков был на совещании у Ермака, остальные казаки занимались лошадьми.

— Всю дорогу. Отец! — Глаза у неё увлажнились. Она опустила голову и прикусила нижнюю губу. — Мне сказали, что ты мёртв.

— Кто сказал?

— Казаки. Я спросила про старосту деревни, а они засмеялись и закричали: «Староста? Мы поджарили его в этой деревне!» Как я могла не поверить? Наша деревня сгорела, и я думала, что ты тоже сгорел. И я бы сгорела, если бы он не предложил идею с мужской одеждой...

— Кто?

— Мушков, Иван Матвеевич.

— Казак?

— Друг Ермака и его заместитель.

— Один из этих кровопийц спас тебя? — Люпин провёл руками по волосам. — Что он с тобой сделал, доченька? Ох, силы небесные, что ты претерпела?

— Он ничего мне не сделал. Он спас мне жизнь.

— И не... — протянул Люпин.

— Нет, отец.

— Наверное, этому казаку во время карательной экспедиции отрезали то самое.

— Не знаю, отец, но не думаю.

— Вполне может быть... — Люпин огляделся. Никто, казалось, не обращал на них внимания. — Если мы быстро упадём в траву и скатимся по склону к кустам, то никто не увидит. Там мы спрячемся до наступления темноты.

Он посмотрел на реку. День догорал мягким закатом. Земля освещалась рассеянным светом, от которого не было тени, как в первый день творения, когда Бог создал солнце.

— Давай быстрее, — сказал Люпин.

— Что?

— Бежим. Мы будем скакать всю ночь... Ермак должен ехать дальше и не бросится за нами в погоню. Нам удастся сбежать, Мариночка.

Марина посмотрела на стоящий в воде табун лошадей и на мерцающие огни костров. «Как трудно сказать, что он напрасно потратил столько сил и веры! Как трудно ему понять, что есть нечто большее, чем Новая Опочка, и что жизнь может быть наполнена страстным желанием познать просторы неизвестного! Мы не деревья, отец, и не растения, держащиеся корнями за землю... Мы молоды, а за пределами Новой Опочки мир так велик. И Иван Матвеевич здесь... Ты его не знаешь, но он спас мне жизнь, поэтому должен стать для тебя, как сын...»

— Я не хочу бежать, отец, — тихо сказала она. — Мне нужно напоить лошадь.

Люпин вытянул шею, как будто не расслышал.

— Ты не хочешь... — глухо сказал он.

— Нет, отец.

— Ты с ними добровольно... — это было так ужасно, что Люпин онемел.

— Да, отец.

— Ты не хочешь вернуться в нашу вновь отстроенную деревню?

— Не сейчас. Позже, наверное...

— Мариночка... — лицо Люпина дрогнуло. Слезы покатились по щекам и он не знал, что говорить и что делать. В отчаянии он провёл обеими руками по седым волосам. «Она остаётся с казаками! Моя доченька, моё единственное достояние, вся мою жизнь!»

— Что будет со мной? — наконец спросил он.

— Мы снова увидимся, отец.

— Это всё? Всё, что мне остаётся? Ждать, ждать мою доченьку. Просто ждать, не зная, вернёшься ли ты... Разве это жизнь?

— А в Новой Опочке разве жизнь?

— Да!

— А для меня — нет, отец. — Марина прижалась к лошади. Та уже привыкла к ней и стояла тихо и неподвижно. Только уши шевелились, и подёргивались ноздри при дыхании. — Что бы я делала в деревне? Работала бы в огороде, вышла бы замуж за крестьянина, родила бы детей, стояла бы у печки, и в какой-то момент умерла. Разве для этого подарена человеку жизнь?

— А что делала твоя мать? — пробормотал Люпин.

«Моя ли это дочь? — подумал он. — Она ли это? Её глаза, нос, рот, ангельское лицо — это осталось. Но какие мысли теперь у неё в голове! Мариночка, что с тобой...»

Он всхлипнул и закрыл лицо руками, ожидая дальнейших объяснений.

— Моя мать? — повторила Марина. — Кем она была? Животным на двух ногах... Быки и лошади работали вне дома, а она в доме. В чём разница? Она даже не хотела самостоятельно думать, это была твоя забота, отец. Я не хочу быть такой.

— Ты хочешь вместе с казаками убивать и жечь? — спросил он. — Моя дочь хочет... — Он опустил руки и уставился на неё.

«Почему у меня нет сил, чтобы убить сейчас тебя и себя? Как можно дальше так жить?»

— Я не буду грабить и жечь!

— Но они! — Люпин развёл руками. — Они!

— Какое мне дело до других? Речь идёт обо мне и о Мушкове.

— Этот казак! — Люпин тяжело задышал, словно толкал телегу по колено в грязи. — Ты в него влюбилась?

— Я не знаю, что такое любовь. — Она надвинула папаху на голову. — Если это то, что я чувствую... ты прав.

— И что ты чувствуешь?

— Я чувствую, что должна сделать из Мушкова нормального человека!

— Из казака?

— Да!

— Пусть простит меня небо, но у меня больше нет дочери, а лишь пустое яйцо. Из казака — человека? Скорее ты сделаешь из волка собаку!

— Точно! — она слегка улыбнулась. — Мушков уже стал ручным. Каждому дереву нужно время, чтобы вырасти — человеку тоже. Ты меня не понимаешь, отец.

— Да, я тебя больше не понимаю, Мариночка. — Люпин повернулся к реке. Ночь медленно надвигалась на землю, солнце почти скрылось. — Может быть, я слишком стар. — Он втянул голову в плечи, как будто замёрз в тёплый июньский вечер. — Что теперь делать?

— Отправляйся домой, отец. Я вернусь.

— Когда, доченька?

— Через два-три года. Я не знаю, сколько времени потребуется, чтобы изменить Мушкова. Но я вернусь только с ним. Я приведу его с собой.

Люпин несколько раз кивнул.

«Кого винить? — подумал он. — Бога? Судьбу? Царя за то, что не перевешал всех казаков? Себя за то, что хотел оказать сопротивление, и поэтому этот Мушков нашёл Марину? Что делать? Броситься в реку и утопиться?»

— Хорошо, доченька, — устало сказал Люпин. — Я ничего не понимаю, но езжай с Богом.

— Спасибо, отец. — Её голос внезапно задрожал. — Я не могу обнять тебя и поцеловать... Сейчас не могу.

— Конечно нет. Ты же казак...

Она кивнула, повернулась, взяла лошадь за уздечку и пошла к табуну. Люпин смотрел ей вслед. Она шла в последних лучах заходящего солнца, всё ещё отражавшихся в воде. Невысокий, стройный казак в смешной красной папахе на светлых волосах. Мариночка...

— Я останусь с тобой! — громко сказал Люпин. Его никто не слышал, шестьсот лошадей всё ещё пили в реке. — Что мне делать в Новой Опочке? Ты уходишь от меня, доченька, но я пойду за тобой. Я не брошу тебя. Что мне делать без тебя в этом мире? Я тебе ещё понадоблюсь, я знаю.

Он наблюдал за ней, когда она ехала с первой группой в лагерь. Она сидела в седле, как будто выросла в нём. Он почувствовал гордость и сказал себе: «Этому я её научил».

Он наблюдал за Мариной, пока она не исчезла в наступивших сумерках. Тогда он вернулся на реку к крестьянам и прислушался к их разговорам.

Ермак с казаками ехали к Строганову, который позвал их от имени царя.

Казаков — от имени царя?

Люпин больше не понимал, что происходит с миром. «Каким-то образом, — подумал он — время перекатилось через меня. Лишь дочь это поняла: нет больше нормальных людей. Трудно к этому привыкнуть...»

Он сидел на берегу реки и только сейчас почувствовал радость от того, что дочь осталась жива.

Из лагеря раздались песни казаков. Пахло жареным мясом...

Мушков сидел рядом с Мариной у костра и ждал, когда приготовится еда.

— Сколько тебе лет? — вдруг спросила она.

— Думаю, лет двадцать восемь.

— Какой ты старый!

Мушков искоса посмотрел на неё. «Что опять случилось? — подумал он. — Когда она так спрашивает, это опасно».

— К чему ты это? — спросил он резко.

Она засмеялась и откинулась назад на тёплую от костра траву.

— На самом деле ты уже старичок... — сказала она. — Но не думай об этом...

Всю ночь напролёт Мушков не спал и думал над словами Марины, которые она сказала с такой лёгкостью и непонятной радостью. «Старичок...» — это слово укололо его, как колючка с зазубриной. В общем, эти бессонные ночи... Их было так много, что Иван Матвеевич похудел и стал похож на человека, которого постоянно бьют по затылку.

Это заметил и Ермак. Во время долгой поездки на север Мушков часто ехал рядом с ним и как будто спал в седле, а когда к нему неожиданно обращались, вздрагивал, смущённо улыбался и не понимал, о чём идёт речь. Непонятное состояние...

— Ты болен, — сказал ему Ермак, когда они поехали дальше и Мушков болтался на лошади, как мешок с пшеном. — Живот болит, что ли? Съел что-нибудь? Или тебе не хватает пышной женщины, мошенник? — Ермак рассмеялся громким, здоровым, почти провокационным смехом.

Мушков горько усмехнулся.

— Женщины! — устало сказал он. — Ермак Тимофеевич, не напоминай мне о белом и тёплом женском теле! С ума можно сойти!

— Ах, вот в чём дело! Бери любую... Мы пройдём достаточно деревень, прежде чем доберёмся до Строгановых. Я приказал больше не разбойничать! Кого поймаю, того повешу! Но уложить женщину в траву — это зов природы. А природу не запретишь. Кроме того, им это нравится, трепетным голубкам. Всё равно, мужик или казак, был бы настоящий мужчина! Иван Матвеевич, ты раньше таким не был!

— Раньше! Когда я подумаю об этом, то слезы наворачиваются! — Он выпрямился в седле, быстро оглянулся через плечо и посмотрел на Марину, ехавшую в третьем ряду. Её красная папаха светилась на солнце. На встречном ветру слишком широкая рубаха плотно прилегла к телу, и под ней обозначилась упругая грудь. Мушков испугался. Если сейчас кто-нибудь из его товарищей внимательно вглядится, что будет с ней? Но, к счастью, никто не смотрел на стройного парнишку, которому разрешено ехать с казаками благодаря великодушию Ермака. Кто станет рассматривать парня?

— Борис не даёт мне покоя, — сказал Мушков. — Было ошибкой брать его с нами.

— Твоя идея, Иван Матвеевич! — Ермак пожал широкими плечами. — Теперь справляйся сам. Побей его. Крестьянские парни понимают этот язык! Думаю, он станет хорошим казаком!

— Если бы это зависело от побоев... — Мушков отстал, пристроился рядом с Мариной и посмотрел на неё усталыми глазами. Она была наполнена счастьем, глаза задорно блестели.

— Почему ты так сказала? — спросил он.

— Что, мой медвежонок?

Его сердце дрогнуло. Впервые она назвала его так, и он сейчас не знал, была ли это настоящая нежность или просто глупая насмешка, которая снова должна его расстроить. Чёрта знает этих женщин! Они рождаются с ядом и желчью на языке.

— Что я старик! В двадцать восемь! За это тебя утопить мало!

Она весело засмеялась, отвернула лошадь и поехала вперёд к Ермаку. Мушков последовал за ней с хмурым лицом и тающим сердцем. «Как я могу ударить или прогнать её, если хочу погладить? Она не из тех женщин, которые считают побои доказательством любви, как это принято у крестьян. Когда муж бьёт жену, как корову, то она думает: «Это он меня так любит!» Марина другая, она ответит ударом или пырнёт кинжалом, если я действительно подниму на неё руку...»

Ермак был в хорошем настроении. Они приближались к владениям Строгановых. Повсюду была видна хозяйская рука: чистые деревни с небольшими крепостями для защиты от набегов беспокойных вогулов и остяков, ухоженные поля и сады, несколько серебряных рудников, охраняемых собственном вооружённым отрядом и окружённых частоколом из толстых, заострённых круглых брёвен, взять приступом такие даже для казака довольно проблематично.

У реки большие рыболовецкие пристани; дороги обустроены. Плоские, широкие деревянные суда перевозили товары. Против течения, вдоль берега, бурлаки тащили баржи — цепочки людей, нагнувшихся вперёд, с кожаной лямкой на плечах, повисших на канатах, и при этом глухо и протяжно поющих, в такт шагов.

— Почему Мушков на тебя жалуется? — спросил Ермак, когда рядом с ним появилась Марина. — Он жалуется, только когда чем-то раздосадован.

— Не знаю, Ермак Тимофеевич, — сказала она и осталась рядом с Ермаком на том месте, которое занимал Мушков, как его заместитель. То, что Ермак это допустил, для всех, кто видел, это было доказательством того, что у белобрысого паренька будет неплохое будущее среди казаков. — Он иногда так странно на меня смотрит.

— Мушков? Почему?

— Он хочет, чтобы я спал с ним рядом...

Мушков, подъехавший к ним сзади, всё слышал, заскрежетал зубами и удивился, что не свалился от ужаса с лошади. «Это чёрт, а не девка» — подумал он. Ермак повернулся и неодобрительно посмотрел на него.

— Тебя нужно окатить водой! — сказал он строго. — В следующей деревне ты выберешь себе женщину. Я проверю! И Борис посмотрит!

Мушков вытаращил глаза, отстал и подождал, пока Марина не подъедет к нему.

— Я так и сделаю, — прохрипел он, когда они снова ехали бок о бок. — У тебя на глазах я буду развлекаться с красивой женщиной. Я покрою её, как жеребец, а ты будешь стоять рядом и хлопать в ладоши! Сказать Ермаку, что я хочу спать рядом с парнем! Это более унизительно, чем обделаться от страха перед атакой. Ха! Клянусь, что в следующей деревне...

— Не клянись, медвежонок, — снисходительно сказала Марина. — Тебе придётся нарушить клятву. Если ты прикоснёшься к другой девушке, я вернусь в Новую Опочку.

— Это приказ Ермака! — возмутился Мушков. Она назвала его «медвежонком»... Было от чего прийти в отчаяние! — Приказы Ермака должны выполняться...

— Придумай выход, Иван Матвеевич. У такого старичка, как ты, большой опыт!

Она звонко рассмеялась, встряхнула чудесную голову и поскакала вперёд. Мушков сжал в руках уздечку, плюнул невинной лошади на гриву и тяжело вздохнул. «Она меня унижает, — подумал он, но чувство, которое он при этом испытывал, было приятным. — Если так будет продолжаться, я стану косноязычным идиотом. Я, Мушков, заместитель Ермака! Силы небесные, защитите меня от этой девушки!»

24 июня 1579 года всадники Ермака достигли поселения Орёл на реке Каме, города, построенного Строгановыми, овеянного легендами города в далёкой Пермской земле, в котором было собрано самое большое богатство России.

О приближении казаков стало давно известно от конных связных. Семён Строганов отправил им навстречу четырёх представителей, одетых в богатые наряды, чтобы приветствовать, как они сказали, «будущих освободителей земли от антихриста».

Земля, которую увидели казаки, сильно отличалась от тех мест, которые им довелось видеть раньше. Вокруг простирались обработанные угодья, разработанные и обсаженные по точным планам. Строгановский кремль, крепкий каменный замок, стоял на высоком берегу реки и внешне выглядел мрачным и закрытым. А церковь венчали четыре двойных креста, поговаривали, что они сделаны из чистого золота, а не позолочены.

Сам город Орёл, построенный частично из дерева, частично из камня, имел широкие улицы, большие площади, две церкви, и за каждым домом располагался сад. Жители города стояли у своих домов и смотрели на прибывших в Пермскую землю казаков с любопытством и немного со страхом.

На улице стояли только мужчины. Женщины остались дома. Лишь в тени домов иногда мелькал женский платок. Немногие осмелились взглянуть на парней, которые снимали штаны так же быстро, как и запрыгивали в седло. Так о них шептались...

— Они попрятали своих баб! — Ермак рассмеялся, повернулся к представителям Строгановых и сердито произнёс: — Мы что, армия святых? Здесь пятьсот сорок здоровых мужчин! Мужчин, говорю, а не кастрированных олухов! Каждый из нас хочет получить женщину, и должен её получить, иначе мы разнесём ваш город!

— Хозяин обо всём подумал. Вам понравится в Орле, — сказал один из представителей.

Хозяин — Семён Строганов. Хозяин всей местной жизни.

Ермак привстал на стременах и посмотрел на кремль, реку, город и людей на улицах. Рядом с ним находились Мушков и Марина; за ним, голова к голове, колышущая, фыркающая, неспокойная, тёмная масса лошадей и людей — армия казаков. И далеко позади, точкой на широком горизонте, скакал одинокий всадник с седыми волосами, развевающимися на летнем ветру: Александр Григорьевич Люпин ехал за смыслом своей жизни...

— Женщин, достаточно еды, хорошие палаты для моих людей, конюшни для лошадей, и денег... Я хочу получить обещанное, или мы не въедем в город, а возьмём его штурмом! — крикнул Ермак.

Казаки заулюлюкали от восторга... Дикий и неистовый рёв налетел на город, как буря. Мужчины на улице испуганно переглянулись. Разве не говорили им, что казаки не похожи на людей?

— Хозяин даст вам всё.

Посланник, который это сказал, поехал вперёд, но Ермак не последовал за ним и посмотрел на Мушкова.

За последние две недели с Иваном Матвеевичем не произошло ничего особенного. Конечно, в ближайшей деревне он не лёг в траву с красивой молодкой в присутствии Марины, как приказал Ермак. Утром после того памятного приказа Мушков начал прихрамывать. Он обернул голову широкой тряпкой и долго лил воду из кожаного ведра на голову. Ночью, как он сказал, лошадь случайно ударила его копытом. Видимо ей что-то приснилось, а поскольку казак всегда спит рядом со своей лошадью, она его и лягнула.

— Скотина! — бушевал Мушков. — Когда она меня ударила, у меня искры посыпались из глаз! Никогда не думал, что лошади видят сны!

Об этом тоже никто не думал, поэтому удивлялись на Мушкова и на его послушную лошадку, успокаивая его. Ермаку пришлось согласиться, что с такой раной казак не станет интересоваться молодкой.

Мушков обошёл приказ Ермака, изображая раненого, но за это получил ласковое: «Какой же ты хитрый старичок, мой медвежонок», где его опять задело слово «старичок». Он снял повязку, только когда вдалеке показался Орёл.

— Ты что-нибудь добавишь, Иван Матвеевич? Может, я что-то забыл? Мы можем сейчас потребовать всё, что нам надо! Подумай хорошенько, братишка! — Ермак повернулся в седле. — Не нам нужен Строганов, это он нуждается в нас!

— Подождём сказочную землю Мангазею, — устало ответил Мушков. — Если там золото висит на деревьях, то дорога окупится.

Он не осмелился взглянуть на Марину. Он чувствовал себя самым несчастным человеком. У его друзей седельные сумки были наполнены деньгами и награбленными украшениями... За два месяца путешествия набралась хорошая добыча. У Ермака в арьергарде были две вьючные лошади с полными мешками, даже у священника, Божьего слуги, можно было поучиться! Он вёз с собой иконы, золотые кресты, золотые облачения, серебряные жертвенные чаши ручной работы — «дары» от дорогих собратьев, которых он «навестил» по дороге в Пермь.

Только у Мушкова были пустые седельные сумки, настоящий позор для казака. «Ты больше не грабишь! — напоминала ему Марина, когда впереди показывалась деревня. — Иначе я вернусь назад».

«Возвращайся! — не выдержал как-то Мушков. — Убирайся к чёрту! Зачем жить, если нельзя больше разбойничать?»

Но когда ночью она пошла к лошади, он побежал за ней и робко сказал: «Мариночка, Марина, голубка моя, не разбивай мне сердце». Она настаивала на своём, и Мушков отказался грабить. Связанный любовью, как собака на цепи, которой можно лаять, но нельзя кусать, он, стиснув зубы, смотрел, когда это делали другие.

Они ехали через Орёл, ухмыляясь мрачно смотрящим на них мужчинам, разглядывая женщин за окнами, и начали громко петь, чтобы показать, какие казаки вольные люди.

Перед кремлём Строгановых два племянника Семёна, Никита и Максим, встретили их на горячих, лоснящихся лошадях татарской породы. Сидя в сёдлах, Ермак и оба Строгановых обнялись, трижды расцеловались друг с другом в щеки и сразу же поняли, что не обманулись в своих ожиданиях.

— Богатая, мирная земля, — весело сказал Ермак. — В Московии едва ли такое встретишь.

— Мы поддерживаем порядок, вот и всё. — Максим Строганов посмотрел на колышущуюся волну конских тел и казачьих голов. — Царь предоставил нам право самим решать все вопросы на занятых нами территориях.

Ермак Тимофеевич понял. Это было первое скрытое предупреждение, первый удар сзади, исподтишка. Он широко улыбнулся, но его тёмные глаза сверкнули. Глаза медведя, не знающие жалости.

— Мы ответили на призыв защитить христианство, — сказал он. — Господь на небесах отблагодарит нас за это — и Семён Строганов тоже!

Глава пятая

Семён Строганов ожидал Ермака и Мушкова в большом приёмном покое, столь же роскошном и просторном, как и палаты Ивана IV в московском Кремле. Вдоль обтянутых шёлком стен стояли скамейки, покрытые шкурами чернобурок и белок, монгольские ковры на каменном полу, золотые масляные лампы работы татарских мастеров, украшенные драгоценными камнями.

Несмотря на летнюю жару, на Семёне Строганове была накидка из прекрасного соболя. Ему хотелось показать грозному Ермаку, что самый могущественный человек в России - не царь в далёкой Москве, а Строганов в Орле на реке Каме.

И снова Ермак прекрасно понял намёк и впервые в жизни изобразил что-то вроде поклона. Он слегка и очень быстро опустил голову, хотя Мушков не сделал и этого.

— Приветствую тебя, брат Ермак, — сказал Строганов, целуя его. Фраза легко слетела с его губ. Кто хочет завоевать такую страну, как Мангазея, не должен беспокоиться о пустяках вроде морали. — О тебе и твоих братьях позаботятся. Мы построили для вас отдельный город на прекрасном участке земли на Каме. У нас будет много работы, прежде чем Бог поведёт нас через Урал.

Отдельный казачий город... Ермак был доволен. Сегодня сказали бы, что Строганов построил огромные казармы, подальше от Орла и всего остального. Гетто, чтобы уберечь женщин за пределами казарм.

— А как насчёт женщин, Семён Строганов? — спросил Мушков. Марины рядом не было, и он чувствовал себя обязанным задать этот вопрос, чтобы не уронить репутацию. Ермак одобрительно кивнул.

— Их достаточно. — Строганов усмехнулся. — Я знаю, что нужно солдату, братья. Я вырос среди солдат.

В это время казачий священник Кулаков навестил своего брата по вере в частной церкви Строгановых. Казаки спешились и стояли рядом с лошадьми в большом дворе кремля. Слуги пялились на них, как на диких медведей. Несколько служанок хихикали в отдалении.

— Господи помилуй, — сказал священник, войдя в церковь. Он восхитился великолепием иконостаса, золотым алтарём, драгоценными церемониальными принадлежностями, камилавками, расшитыми жемчугом и драгоценными камнями и возвышающимися на столе, как блюда со сладостями. Кулаков пожалел, что не может попросить здесь «подарок», так восхитило его это зрелище.

— Господь с нами! — благочестиво произнёс священник Строгановых и перекрестился. — Мы в этом нуждаемся.

— Брат по вере, мы пришли, чтобы передвинуть дальше границу христианского царства и петь хвалу Господу.

— Аминь, — тихо ответил брат по вере. — Мы построили вам церковь в казачьем городке.

— Такую же красивую?

— Не совсем, брат.

— Бог опечалится. Ты говоришь, что все люди братья! — Казачий священник подошёл ближе, схватил коллегу за длинную бороду и притянул к себе. — В мире веры не должно быть неравенства. Обещай мне несколько икон, братишка. Казаки порадуются изображениям святых...

Через полчаса договорились, что казачья церковь также получит немного великолепия, а не будет просто деревянным сараем с голыми стенами.

В это время Люпин въехал в кремль Строгановых на усталой, почти обессиленной лошади, и принялся искать конюшенного. Марина увидела, как отец соскользнул с лошади и устало скрылся в длинной конюшне. Её сердце беспокойно забилось. Наклонившись к гриве лошади, она почувствовала на глазах слёзы. «Милый, бедный отец! Как хорошо, что ты здесь...»

С конюшенным Люпину договориться не удалось. В конюхе, как он представился, здесь не нуждались, в Орле хватало мужчин; чужак с далёкого юга никого не интересовал.

— А ещё я умею лечить лошадей, — смело сказал Люпин. — Эти знания передаются от отца к сыну. У вас здесь есть коновал? Как узнать, не разлилась ли желчь у лошади?

— По зелёному навозу, — промычал конюшенный.

— Причина может быть и в клевере, ваше высокородие. Нет, это можно узнать по глазам! Взглянув лошади в глаза, я скажу, в чём причина болезни. Кто здесь на такое способен, а? Такие знания передаются только от отца к сыну!

— Пошли, балабол! — сказал конюшенный. Он привёл Люпина к лошади, стоявшей с опущенной головой и с грустью смотревшей на солому. — Что с ней случилось, а? Посмотри! Если не ответишь, выгоню взашей!

— Навоз у лошади зелёный? — осторожно спросил Люпин.

— Нет! — проворчал конюшенный. — Посмотри ей в глаза.

Люпин подошёл ближе. Но вместо того, чтобы посмотреть лошади в глаза, он поднял ей хвост и заглянул под него.

— Это разве глаз? — взревел побагровевший конюшенный.

— Как сказать, ваше высокородие. — Люпин опустил хвост. — Каждое существо подобно трубе с различными отверстиями. Это всем известно! — Он обошёл лошадь и похлопал её по шее. Лошадь с тоской посмотрела на него. — У неё болезнь, которую мы называем «большая вонь»! У лошади сильные газы из кишечника?

— Да, — с изумлением ответил конюшенный. — Сильные! И худеет она!

— Варвары! — Люпин поцеловал лошадь в лоб. — Если я останусь, то вылечу её.

Это было незабываемое событие. Люпина нанял коновалом лично Никита Строганов, после того как конюшенный позвал молодого хозяина, чтобы послушать его мнение. Люпин получил комнатку рядом с конюшней, бесплатную еду и рубль по воскресеньям в качестве оплаты. Он также обязался петь в церковном хоре. Замечательное положение, которое почти приравнивало его к конюшенному. Коновал!

Намереваясь поблагодарить Бога, довольный Люпин направился из конюшни в церковь. Огромная площадь перед усадьбой пустовала, казаки уже уехали в свой городок. Несколько слуг убирали конский навоз. В теплом летнем воздухе ещё висел едкий запах потных лошадей и немытых человеческих тел.

Какой-то мальчишка нерешительно подошёл к Люпину и вопросительно посмотрел на него.

— Ты Александр Григорьевич? — спросил он.

— Да, — с удивлением ответил Люпин. — Ты меня знаешь?

— Нет, но я должен передать тебе кое-что. От одного казака, чёрт забери их всех, бандитов! — Мальчик открыл ладонь. На грязной ладони блестел тонкий золотистый локон.

Люпин глубоко вздохнул.

— Спасибо, — хрипло сказал он, взял локон и отвернулся. Затем побежал обратно в конюшню, сел в угол, чтобы никто его не видел, и прижал золотистые волосы к губам.

— Мариночка... — пробормотал он. — Мой ангелочек! Моя душенька!

Он плакал и целовал локон.

«Казачий городок» оказался селением из деревянных домов, окружённых высоким частоколом. В нём были улицы, широкая площадь, конюшни, склады, церковь — пока что обычный сарай, отчего у казачьего попа заныло сердце, скотобойня и кухня. В лавке сидели три бледных строгановских чиновника, которым велели вести торговлю с казаками. Характерно для расчётливых Строгановых: каждый рубль, выданный в качестве жалования, должен вернуться обратно.

В городке также построили так называемый «женский дом», большое бревенчатое здание на каменном фундаменте. Когда казаки в образцовом порядке въехали в городок, обитательницы этого дома стояли на улице и махали руками. Это были девушки разных мастей, но в основном стройные вогулки и удмуртки. Они были в свободных рубахах и широких юбках, на головах одеты вышитые пёстрые шапочки.

— Сердце так и рвётся из груди! — воскликнул Мушков, чтобы позлить Марину. — Вон та красотка в голубой шапке! Она будет моей!

— Их слишком мало, — сердито сказал Ермак. — Сколько, как думаешь? Сорок пять, не больше? Что такое сорок пять девок на пятьсот сорок казаков? Они перебьют друг друга, чтобы хоть раз сюда попасть!

Он отъехал в сторону и оглядел отряд, проезжающий мимо него как на параде.

— Если кто пойдёт к девкам, того я вздёрну! — крикнул он казакам. Они с недоумением уставились на него. Всем уже надоело сидеть в седле. — Повешу каждого! — повторил Ермак. — Или завтра здесь будет в три раза больше девок, или мы сами привезём их из города!

— О-го-го! — взревели казаки. Их руки взлетели вверх. Крик долетел до города и до кремля Строгановых. Девушки, как испуганные курицы, сгрудились перед своим большим домом, чиновники в лавке перекрестились и побледнели ещё сильнее.

— Вот это жизнь, а? — крикнул Мушков, хлопнув Марину по плечу. Она вздрогнула и сжала губы. — Видишь, какие девки? Выбирай любую, молокосос, и я научу тебя кое-чему!

Он усмехнулся и подумал: «Вот это я выдал! Что она ответит... Она же Борис Степанович, ха-ха!»

Марина подъехала к Мушкову поближе и наклонилась к нему.

— Займись своей избранницей в голубой шапочке, — резко сказала она. — А мне понравился один парень во дворе кремля. Крепкий парень, а главное - молодой! Я встречусь с ним завтра...

— Я убью его! — проскрежетал зубами Мушков, сжимая уздечку. — Задушу собственными руками, как голубя! А тебя свяжу, чтобы не могла выйти!

Он со злостью стукнул лошадь, которая рванула вперёд, и помчался к авангарду отряда. Ермак ехал сзади, как безжалостный страж и следил, чтобы никто украдкой не свернул к девкам.

Отсутствовал лишь священник Кулаков. Ему разрешили остаться в церкви городка. Он внимательно её осмотрел, обошёл вокруг и внезапно наткнулся на ярко одетых девушек. Казаки скрылись за конюшней, спешились и ждали, когда Ермак и Мушков распределят жильё.

— Кто из вас самая большая грешница? — спросил поп, дружелюбно разглядывая хихикающих девиц. — Только она может получить у меня опущение грехов!

Коренастая девушка по имени Лейла оказалась настолько грешна, что бородатый поп чуть не задохнулся. Следует отметить, что церковь ещё не была обустроена...

Ночью казаки не спали.

Они расположились в домах, занесли внутрь сёдла, распаковали и расстелили накидки на деревянных лежаках. Четыре мясника привели на скотобойню и закололи двух быков. Повара стояли на кухне у разогретых котлов, заставленной бочонками с капустой, бобами и солениями, полки ломились от свежего хлеба, специй и глиняных кувшинов с пивом. Строгановы хорошо позаботились о своих наёмниках.

Но позже, когда казаки наелись до отрыжки и улеглись, чтобы отдохнуть после долгой езды, чувствуя усталость во всём теле, близость девушек вызвала беспокойство в крови.

Несколько казаков осмелились незаметно ускользнуть, но уже у конюшни их остановили караульные, выставленные Ермаком, поколотили и прогнали обратно.

Караульным приходилось тяжко. Они принюхивались к тёплому летнему ветру, желая почувствовать запах женщин, как кобели чуют течку у суки за семь вёрст.

Предстояла кошмарная ночь.

Ермак уехал к Строгановым, чтобы пожаловаться на недостаточное количество девушек; Мушков, как его заместитель, занимался организацией охраны городка. Только один казак действительно спал, его кровь не бурлила — это Борис. Марина лежала на своей кровати в единственном каменном доме, где поселилась вместе с Ермаком и Мушковым. Семён Строганов построил его специально для Ермака. Колыбель новой Сибири… если планы Строгановых сбудутся.

Кошмарная ночь. Тёплая, бархатистая, тихая, такая тихая, что можно услышать, как течёт собственная кровь, а она журчала, словно ручей после таяния льда, как только в голову приходили мысли о девушках. Лишь так можно объяснять то, что Мушков сорвал кандалы со своего сердца и после молчаливого созерцания притягательных ног спящей Марины с глубоким вздохом навалился на неё.

Пронеслись секунды ужаса. Кто знал Марину, тот знал и её реакцию, даже если разбудить во время крепкого сна... Но сейчас она лежала неподвижно, не сопротивляясь, с закрытыми глазами. Мушков даже не знал, проснулась ли она вообще. Её лицо выглядело совершенно спокойным. Мушков вздохнул с присвистом, дрожащими руками расстегнул рубашку её, обхватил грудь, опустился на колени и проклял казачьи штаны с сапогами — препятствия, которые можно было устранить только с согласия Марины, если только её не задушить или не оглушить.

— Мариночка... — пробормотал Иван. — Даже если я сошёл с ума, я люблю тебя... Клянусь, я сделаю всё, что захочешь! Разве я сделал недостаточно? Я ведь не бедняк какой-нибудь, а заместитель Ермака. Разве ты не видишь, что ты со мной сделала?

Он целовал её молодые, твёрдые груди, одновременно сдёргивая с неё сапоги. Истосковавшись по её телу, он вёл себя как безумец. До сих пор Марина лежала тихо, закрыв глаза, и Мушков почувствовал правдивость поговорки, что в каждой женщине сидит чёрт. Неожиданно и молниеносно, незаметно для Мушкова, находящегося в тумане любовной страсти, правая рука Марины взметнулась вверх, кинжал описал дугу, и Мушков сдавленно закричал, отпустил сапоги и грудь, вскочил и прижал обе руки к заду. Тёплая, липкая кровь растекалась из-под пальцев по штанам.

— Ты меня пырнула... — заикаясь пробормотал он. — Ты и вправду меня пырнула. Мариночка, ты...

Он ничего не соображал и, превозмогая боль в бедре, прижался к стене. Казак с раной на заднице — это предмет для всеобщих насмешек. Мнимый удар сонной лошади по голове уже вызвал ухмылки. Как он теперь объяснит новую рану на самом важном для всадника месте?

— Я убью тебя! — простонал Мушков, скрипя зубами. — Бог меня за это не накажет!

— Так сделай это. — Марина села на кровати, застегнула на груди рубашку, поправила пряжку ремня и вытерла кинжал об одеяло. На острие осталось немного крови... Марина уколола слегка, как бы напоминая о том, что она не блудница, как другие, не казацкая услужливая девка. — Давай! Не тяни, Иван Матвеевич! Я буду сидеть тихо! Так ты никогда не станешь нормальным человеком. Мне лучше умереть...

Есть события, которые человек переживает глубоко в душе и которые не может контролировать. К таким событиям относится, например, безумная любовь, опустошающая, не дающая покоя, не щадящая... любовь, превращающая умного в идиота и, несмотря на это, притягивающая, как сладкая медовуха...

Мушков ничем не отличался от всех влюблённых. Тысячи мужчин до него, оказавшись в когтях длинноволосого соблазнительного чёрта, поступали также: Мушков, конечно, не убил Марину. Вместо этого он выбежал из комнаты, прижав руки к ягодицам, чтобы вытереть кровь. Хорошо, что Ермак всё ещё спорил со Строгановыми, и его не было дома. Мушков, громко ругаясь, обмотал ягодицы тряпкой. Он проклинал Марину, но в то же время в душе просил прощения за грубость.

Он совершенно раздвоился.

Стоит только посочувствовать влюблённому...

Поддерживать спокойствие в отряде из пятисот сорока казаков, когда перед ними лежат просторы неизведанной земли, когда их опьяняют новые приключения, задача неимоверно трудная. Можно называть Ермака Тимофеевича разбойником, но нельзя отрицать одного: он поддерживал дисциплину и приказал казакам вести себя прилично — насколько это вообще возможно.

Через две недели Строгановы предоставили им сто девяносто девушек, никто так и не узнал откуда. Большую конюшню прибрали и разделили на закутки, и теперь казаки занимались здесь тем, что им нравилось больше всего, не считая верховую езду и разбоя, в особенности, когда от скуки начинали пухнуть чресла.

А скука длилась всё лето. Строгановы отправляли Ермака и его армию за Урал не вслепую, они не шли на рискованное предприятие лишь в надежде на наживу. Царь в Москве не дал ни копейки. Он просто ждал богатство, которое потечёт в Москву из сказочной Мангазеи, золотой земли сибирского царя Кучума.

Строгановы готовили завоевание неизвестной Сибири с тщательностью генералов. Сюда входило и увеличение частной армии, атаманом которой будет Ермак, разведка путей снабжения, планирование расположения станций — на удалении друг от друга на один день езды, чтобы беспрепятственно добираться до наступающих войск — и строительство крепостей, основ будущих поселений.

— Только когда крестьянин соберёт первый урожай на новой земле, она станет нашей! — сказал мудрый Семён Строганов. — Мы хотим не проехать по Сибири, а включить её в великое царство Российское.

Вербовщики разъехались из Орла во всех направлениях в поисках служивых людей. Их нашли у киргизов — пленных литовцев и немцев, которых те притащили в Пермскую землю после многолетней Ливонской войны: они выполняли в киргизских деревнях самую грязную работу. Для них призыв: «Вступайте в армию Строгановых!» стал не только освобождением от рабства, но и исполнением всех желаний. Начать новую жизнь где-то за Уралом, свободным человеком на собственной земле, под защитой могущественных Строгановых и подальше от царя Ивана — никто другой не мог им предложить лучшего. О такой жизни можно только мечтать...

Но с немцами и литовцами возникли проблемы. Не то чтобы они не нравились казакам – нет, они стали хорошими друзьями. Понятно, что немцам не хватало мастерства наездников, но кто же может гарцевать лучше казака? Но этот недостаток восполнялся техническими знаниями: они были хорошими пушкарями, изобрели адский снаряд — железную банку с сотнями шариков, разлетающихся в разные стороны, и рассказали о психологическом методе ведения войны: если идти в атаку с песней, то это деморализует противника.

Столкновения с казаками произошли из-за девушек. А как могло быть иначе? Входит казак, указывает на одну из них, широко улыбается и овладевает ею. Немцы, напротив, обращались с ними, как с дамами, говорили красивые слова, ласкали чувствительные места, и у девушек создавалось ощущение, что их не просто берут, а как будто любят. Скоро об этом пошли толки. «Немцы пользуются успехом у девок, а казаков они обслуживают так, будто дают им лизнуть ложку с сиропом».

Участились драки, и когда однажды в реке обнаружили немца с распоротым животом, Ермак приказал найти виновных. Когда их нашли, то связали и засунули в мешки.

Потом случилось то, что заставило бы замолчать даже самого буйного казака.

Уже через два дня у берега Камы качались на воде два плота, привязанных толстыми верёвками к деревянной пристани. Простые плоты из кругляка, на которых нельзя плыть по реке, потому что бревна были слабо связаны. Любая большая волна могла их разорвать. Заказавший плоты Ермак сказал плотникам: «Они не для сплава! У них другое предназначение».

На плотах построили что-то вроде виселицы: бревно с поперечиной и толстой верёвкой. Даже Мушков не знал, для чего они, а когда Марина спросила его, ответил туманно: «Я давно знаю Ермака. Он ничего не делает просто так».

Утром после приговора казачьего суда, куда входил и священник Кулаков, который сначала перекрестил обоих осуждённых, а потом плюнул на них, Ермак приказал всем казакам собраться на берегу Камы. Из Орла тоже пришло много народа: крестьяне и ремесленники, строгановские слуги, а когда появился лично Семён Строганов в сопровождении племянников Никиты и Максима, стало понятно, что на берегу Камы свершится что-то значительное.

На телеге привезли двух убийц в очень больших мешках. Они лежали с непокрытой, наголо выбритой головой, связанные неподвижно, как два снопа и с ужасом смотрели на своих товарищей и два плота, лениво качающиеся на воде.

Максим Строганов подъехал к Ермаку и наклонился к нему. Его губы дрожали. В России не мелочатся, когда речь идёт о казни. Приговорённый должен расстаться с жизнью. Никто особо не переживал, когда кого-то вешали, обезглавливали, четвертовали, ослепляли, оскопляли, отрезали язык и уши или привязывали к лошади и волокли по земле до смерти. Люди смотрели на всё это и хвалили Бога, что сами не очутились на месте преступника. Стать осуждённым просто — есть больше тысячи способов не понравиться властям. Но при мысли о том, что сейчас должно было произойти на берегу Камы, содрогнулся даже Строганов.

— У тебя должна быть твёрдая рука, я знаю, — сказал Максим Ермаку. — Но хватит и того, если ты их просто повесишь.

— Я не убиваю товарищей. — Ермак с прищуром посмотрел на осуждённых. — Все казаки — товарищи и братья. Но ты сам знаешь, как втолковать мысль всем одновременно. Нет, я не убиваю товарищей.

Мушков и четверо казаков подошли к телеге, доставившей убийц к берегу. Осуждённых схватили и поставили на ноги. Затем Мушков и его помощники начали заполнять мешки речным песком, пока он не покрыл связанных казаков по шею. После этого четыре казака, стонущие под тяжестью груза, перенесли осуждённых на плоты и крепко привязали к верёвке виселицы.

— Отвязать плоты! — приказал Ермак.

Казачий поп громко запел, его бас разносился над толпой зрителей, застывшей в напряжённом ожидании. Казалось, что шелестит ветер, но на самом деле это было тяжёлое дыхание людей.

Верёвки сдёрнули с колышков, и плоты медленно отчалили. Почти на середине реки с плотов сбросили привязанные к ним тяжёлые камни. Мушков крепко держался за виселицу на первом плоту, неуверенно стоя на качающихся брёвнах, сквозь широкие расщелины которых плескала вода и посмотрел на Ермака.

— Опускай! — крикнул Ермак Тимофеевич, встав на стременах. Он посмотрел на опущенные головы стоявших на берегу казаков. — Эти станут первыми! И клянусь, я отправлю в реку каждого, кто не будет соблюдать порядок, который я установил! Опускай!

Заполненные песком мешки с осуждёнными медленно опустились в воду. Казаки, ещё раз проверив крепость верёвок, перебрались в плывущую за плотами лодку. Последним сошёл с плота Мушков, сел в лодку и, побледнев, уставился на воду.

Оба осуждённых молчали. Их не повесили, не обезглавили, им совершенно ничего не сделали. Просто наполнили мешки песком и опустили в воду. Правда, было холодно и неприятно, но это ничто по сравнению с тем, когда на шее затягивается петля... Ермак, ты настоящий друг... мы просто искупаемся.

Но они ошибались и поняли это через полчаса. Песок пропитывался водой и разбухал, как манная каша в горячем молоке. Давление возрастало: тело сдавило от шеи до пальцев ног, грудь сжалась, стало трудно дышать, влажный песок сплющил тело и давил на горло.

Через час осуждённые начали кричать. Казаки безмолвно и неподвижно стояли на берегу. Ермак проехал вдоль рядов, и если кто-нибудь шевелился, громко спрашивал: «Хочешь быть следующим?».

Жители Орла вереницей потянулись домой. Дикие, отчаянные вопли двух человек в реке преследовали их и звенели в ушах.

Семён и Никита Строгановы уехали, когда осуждённых опускали в воду, лишь Максим остался на берегу, думая о том, не стоит ли со своими людьми отправиться на лодках к плотам, чтобы положить конец этим воплям.

— Позвольте наказанию свершиться, молодой хозяин! — сказал Ермак, подъехав к Максиму. Он догадался, о чём тот думает. — Их не убивают...

— Но они же сойдут с ума, — глухим голосом ответил Максим.

Ермак промолчал и поехал дальше.

Осуждённые кричали до полудня, затем их крики стали тише и, наконец, перешли в стон, а его заглушил шум реки. Они были ещё живы, песок не раздавил их, но холод воды проник до костей, а солнце беспощадно жгло бритые головы.

Немного в стороне от неподвижно стоявших на берегу казаков сидел Люпин, новый коновал Строгановых, и смотрел на дочь. Она стояла у реки в первом ряду, широко расставив ноги, в красной папахе на белокурых, растрёпанных волосах, маленький, неугомонный парень, и никто не знал, что скрыто под его одеждой. Рядом с ней стоял мрачный и бледный Мушков, и Люпин подумал: «Это наверняка он! Из-за этого парня Мариночка от меня ушла! Хорош гусь! Это же он перенёс осуждённых на плоты и руководил палачами. И она его любит? Она совсем выжила из ума? О чём думает девушка, когда решает, что из-за такого мужчины стоит покинуть дом и делать всякие глупости? Что происходит в её сердечке?»

Люпин вздохнул, откусил кусок засохшей колбасы и задумчиво начал жевать. Он ждал. Он не знал, видит ли его Марина, но когда Ермак отдаст приказ вернуться в казачий город, тогда, возможно, она пройдёт мимо.

На берегу никто не шевелился. Только Ермак ездил верхом. Он ждал, не попросит ли кто-нибудь пощады для двух товарищей. Но все молчали. Только Марина тихо сказала, почти не шевеля губами, но Мушков хорошо всё расслышал:

— Я уйду жить в другой дом! — сказала она. — Я не смогу жить в одном доме с палачом! Не смотри на меня! Каждый взгляд — это грязь, которую ты бросаешь в меня!

— Мариночка! — простонал Мушков. — Это же приказ! Приказ нельзя не исполнить!

— Можно!

— Только не у Ермака!

— И у него!

— Я стал бы третьим в мешке!

— За это я легла бы к Ермаку в кровать!

— Мариночка... — Мушков закатил глаза, как будто он вот-вот упадёт в обморок. — Что мне было делать? Это же убийцы!

— У тебя есть кинжал?

— Ну и что?

— Я заколола бы их на плоту через мешок, оставшись с ними наедине, чтобы избавить их от мучений.

— Что ты такое говоришь? — пробормотал Мушков.

— Что слышишь.

Мушков засопел.

— Тебя стоит опасаться, — прошептал он.

И Марина еле слышно ответила:

— Хорошо, что ты это понял, старый медведь!

В полуденную жару Ермак приказал казакам вернуться в городок. Они поплелись, покачиваясь, как побитые собаки, группами и поодиночке. На берегу остались Ермак, поп, Мушков и несколько наблюдателей Строгановых, которые чувствовали себя крайне неловко среди казаков.

— Когда мы их заберём? — спросил поп.

— Никогда. — Ермак толкнул Мушкова. — Греби туда и обрежь верёвки с камнями. Пусть плывут по реке. Если Богу будет угодно, они выживут.

Мушков подплыл к плотам и уставился на бритые головы осуждённых. Их глаза были открыты, из раскрытых ртов не исходило ни звука. Они были живы, но находились на грани безумия.

Мушков перерезал верёвки, и плоты медленно пришли в движение, подхваченные течением реки. Мешки с осуждёнными поплыли, погружаясь и поднимаясь в такт покачиваниям плотов.

Внезапно Мушков вздрогнул и крепко ухватился за край лодки. Один из осуждённых, казак Андрей, начал громко, пронзительно и безумно смеяться. Он смеялся, пока волна не захлестнула его открытый рот, так что он чуть не захлебнулся.

— Так и нужно поступать! — сказал позже Ермак, когда бледный и дрожащий Мушков сошёл на берег. — Иван Матвеевич, как ты собираешься держать под контролем тысячу человек? В следующем году нас будет тысяча, это точно. И о сегодняшнем утре будут помнить ещё долго!

Марина уходила с берега последней. Миновав сидящего у дороги старика, она не обратила на него внимания. Только когда он негромко свистнул, она вздрогнула. Остановившись и сдвинув папаху на затылок, она притворилась, что спорит со стариком — озорной молодой казак, готовый поспорить с каждым. Но она произнесла тихо и осторожно:

— Отец... О Боже, ты всё видел?

— До малейших подробностей, доченька. — Люпин вытер о штаны нож, которым резал колбасу. — Ты выбрала парня, потерявшего человеческий облик, должен тебе сказать!

— Ему приказал Ермак! — Марина плюнула отцу под ноги. Она сделала так, потому что в это время мимо проходили три казака.

— Ивану Матвеевичу и самому это не понравилось, отец, — сказала она, запинаясь. — И он больше никогда так не сделает! Уж я позабочусь!

— Ты? — Люпин уставился на дочь. — Ты не сможешь превратить казака в нормального человека.

— Для этого потребуется время. — Она сняла папаху и шлёпнула ею отца по морщинистому лицу, не сильно, но издалека казалось, что она с удовольствием бьёт старика. Нужно было притвориться, потому что в это время Ермак как раз смотрел на них. — Сколько времени нужно учить медведя танцевать под музыку? А Мушкова приручить сложнее, чем медведя! — Она снова надела папаху. — Как твои лошади, отец?

— Хорошо, хорошо! Они не болеют. — Люпин вздохнул. На сердце было тяжело, как будто на него положили мельничный жёрнов. — Как можно любить такого человека, как этот Мушков?

— Не знаю, отец. Это произошло так неожиданно! — Она пожала плечами, и когда казачья рубаха немного натянулась, отец увидел, что дочь уже превратилась в женщину — её грудь чудесным образом округлилась.

— Кто может объяснить, откуда появились звезды? — спросила Марина.

— Их создал Бог, Мариночка.

— И тот же Бог создал любовь! Можно ли спорить с Богом?

Она пошла дальше, но прежде изобразила, будто бы пнула старика, что для посторонних глаз было естественно. Люпин упал на спину — он хорошо умел притворяться при необходимости — и остался лежать неподвижно.

«У меня очень умная дочь, — с гордостью подумал он. — У неё на всё есть ответ. Только одного она не понимает — как будет скрывать в дальнем походе в легендарную Мангазею, что она девушка».

И его снова охватил страх.

О Мушкове можно думать что угодно, но любой мужчина ему бы посочувствовал.

Большую конюшню не только разделили на закутки, но и расширили, девушки хорошо зарабатывали, а вместе с ними и Строгановы.

Между тем, казаки тоже научились вести себя, как любовники, а не как откормленные быки, с фырканьем набрасывающиеся на корову. Некоторые стали поэтами и воспевали жаркие глаза Ольги или белые бёдра Ирины. Короче говоря, казаки наслаждались жизнью, ели до отвала, а рядом были доступные женщины... У всех, кроме одного.

Мушков жил, как монах. Он смотрел на Марину с тоской в глазах, вспоминал удар кинжалом и не пытался во второй раз стянуть с неё сапоги и штаны, чтобы удовлетворить свою страсть.

Когда Ермак и остальные казаки шли к девушкам, а поп занимался новичками — Строгановы постоянно находили крепкое пополнение — Мушков сидел угрюмый, проклиная тот день, когда увидел Новую Опочку. Проклинал судьбу:

— Я ведь мужчина! — крикнул он однажды вечером, когда пьяные Ермак и поп пошли к девушкам. — Ты знаешь, чертовка, что значит быть мужчиной? — Он на мгновение задумался, а потом решил, что это всё пустые слова, и воскликнул: — Я сейчас лопну!

— Хотела бы я на это посмотреть!

— У тебя глаза вылезут из орбит! Чёрт, чтобы ты это увидела, мне нужно просто снять штаны.

Марина мягко улыбнулась. Выхватив из-за пояса кинжал, она положила его на плотно сжатые бёдра.

— Если на стволе торчит сучок, его отрезают, — спокойно сказала она. — Берегись, Мушков!

— Ты бы это сделала? — пролепетал он, отступая.

— Без колебаний.

— Бедный, бедный я человек! — воскликнул Мушков, скрипя зубами. — Как долго это будет продолжаться? Я люблю тебя! Ты слышишь, я тебя люблю! Во сне я разрываю тебя на части, как две куриные ножки! Мариночка, если бы ты знала, каково быть мужчиной, ты не стала бы мучить меня так жестоко! — Он отошёл в центр комнаты, на безопасное расстояние от кинжала. — Ты ведь тоже меня любишь!

— Да! — впервые призналась она.

Мушков вздрогнул, провёл руками по всклокоченным волосам и тяжело вздохнул.

— Ты... ты это сказала, — пробормотал он. — Ты действительно меня любишь?

— Разве иначе я осталась бы с тобой?

— И что будет дальше? Мы будем только с любовью смотреть друг на друга и мечтать... Мариночка, может ли женщина такое выдержать? Этого я не знаю. Вы, женщины, не такие, как мы.

— Мы немного другие, Иван Матвеевич.

— Тогда иди ко мне! — Он протянул к ней руки, но кинжал помешал ему шагнуть вперёд.

— Но ты по-прежнему казак! — медленно сказала Марина.

— Я никогда не стану другим! — выкрикнул он.

— Тогда между нами ничего не будет, медвежонок, — тихо сказала она. — Тебе придётся лопнуть! Выйди и сделай это снаружи...

Мушков, громко ругаясь, выбежал из комнаты с воплем, что сейчас же возьмёт сразу пять девок. Но перед домом сел на скамейку, вытянул ноги и стал неистово пинать пыль каблуками. Это не сильно помогло, но немного сняло напряжение в голове, втоптало тоску и отчаяние в мягкую, податливую землю.

Глава шестая

Трудно поверить, как быстро проходит год. Недавно ещё было лето, и можно было лежать на мягком лугу, и вот уже холодный ветер с севера выдул летнее тепло, всю неделю шёл дождь, земля размякла, дороги стали непроходимыми, а небо висело так низко, что можно почти до него дотянуться... А потом пошёл снег, ударили морозы, Кама замёрзла, жители Орла пробивали лунки во льду и ловили рыбу. Белую землю окутала тишина.

У охотников началась горячая пора — на санях, на снегоступах и на оленьих упряжках они охотились на рысь и куницу, горностая и соболя, норку и лис. Богатство стекалось в дом Строгановых со всех сторон.

Казаки скучали. Прийти на Пермскую землю, чтобы дремать и время от времени играться с доступными девками? Разве Строгановы не обещали богатую добычу в стране под названием Мангазея? Они пришли, чтобы завоевать её — или, как сказал царь, для защиты христианства от языческого царя Кучума по другую сторону скалистых гор Урала. Они мечтали о золоте и драгоценных камнях, а что получили? Лишь, мягко говоря, до тошноты скучную службу, иногда верховые забавы, драки с местными из-за всяких пустяков и, конечно же, из-за женщин. Да, и ещё проклятая муштра Ермака, новшество, которое казаки переносили с молчаливым удивлением.

Всё началось с того, что в войске изменился порядок. Частная армия Строгановых теперь насчитывала восемьсот сорок человек, которые Ермак разделил на конные отряды, каждым отрядом командовал гетман. У них в подчинении находились есаулы, потом сотники и полусотники... Вернулся старый казацкий порядок, давно забытый за давностью лет. Атаманом, гетманом над всеми гетманами, был Ермак Тимофеевич, его заместителем — Иван Мушков, в этом ничего не изменилось.

Новой стала только должность ординарца Ермака, который должен передавать приказы гетманам и есаулам, всё знать и во время боя на самой быстрой лошади поддерживать связь между разными подразделениями и атаманом.

Ермак назначил на эту важную должность молодого Бориса Степановича. У Мушкова глаза на лоб полезли, когда Ермак поздравил и обнял Марину.

Ей уже было больше шестнадцати, но она ещё не походила на женщину. Груди едва наметились, правда, бедра округлились, стройные ноги в казачьих сапогах торчали, как розы в вазе... Мушков стал таким поэтичным, когда посмотрел на Марину!

Её облик потерял детскую округлость и обрёл красоту упрямой, своеобразной личности с весёлыми голубыми глазами, мягкой линией губ и двумя ямочками на щеках, когда она улыбалась. Тогда обнажались белые зубы, язык быстро, по-змеиному, облизывал губы, и Мушков снова предавался мечтам о том, как будет целовать эти губы. «Я прилипну к ним, как муха к клею, — думал он. — Я никогда не оторвусь от этих губ, задохнусь от её поцелуя. Святой Андрей, когда я, наконец, её получу, моё сердце остановится».

Когда Ермак обнял Марину, Мушкова объял ужас. «Если он не совсем уж бесчувственный чурбан, то заметит, что Борис — девушка, — пронзила его жуткая мысль. — Он прижал её к себе и должен почувствовать её грудь! Какой мужчина этого не заметит, а тем более Ермак!»

Но ничего не произошло. Ермак отпустил Бориса, а затем новые гетманы, есаулы и сотники собрались, чтобы также поздравить «малого», как они его называли. Какой успех! Год назад он был добычей Мушкова и каждый день получал пинки, как часть обучения. Никто не умел ездить верхом, как Борис, даже лошадь Ермака он приручил как ягнёнка.

— Ты знаешь, насколько близко ты была от смерти? — хриплым от пережитого ужаса голосом спросил Мушков, когда остался наедине с Мариной. — Если бы Ермак узнал, что ты девушка...

— Что бы ты тогда сделал? — спросила она, упёршись руками в бока. Папаха была надета набекрень, белокурые волосы слегка отросли, что придавало её лицу благочестивую мягкость, перед которой Мушков мог бы встать на колени.

— Ничего! Что я мог бы сделать?

— Убить Ермака! — Она улыбнулась. — Тебе всё надо подсказывать?

— Ты с ума сошла! — стал заикаться Мушков. — Мариночка, ты обезумела. Это совершенно невозможно...

— Если любишь, нет ничего невозможного.

— Ты бы умерла ради меня, если бы со мной что-нибудь случилось? — спросил Мушков. Его дыхание стало напряжённым.

— Сразу же. Не раздумывая! Если кто-то убьёт тебя, я убью его.

— Значит, ты меня любишь?

— Ты же знаешь.

— Не знаю, — крикнул Мушков, схватившись за голову. — Я даже не могу до тебя дотронуться!

— Знаешь... — сказала Марина и отвернулась. Кокетливо вскинув голову, она пошла, покачивая бёдрами, отчего кровь ударила Мушкову в голову и в другие части тела.

— Ты всё-таки станешь нормальным человеком, — бросила она через плечо. — Подумай, как скрывать нашу любовь и дальше! Ты же не можешь лечь в кровать с ординарцем Ермака! Ермак Тимофеевич тут же опустит тебя в реку в мешке с песком...

Мушков уставился на неё — безмолвно и с открытым ртом.

Пришла весна 1581 года, зацвели деревья, талая вода ещё стояла на полях, потому что в глубине, под размякшей почвой, мороз ещё цеплялся за землю. Жители Орла ловили на Каме рыбу, а Строгановы вели ежегодный подсчёт нажитого за зиму богатства...

И всё, больше не происходило ничего.

Никаких новостей о чудесной стране Мангазеи, ничего нового о военном походе, ничего о богатстве для казаков. Войско, теперь уже из тысячи человек, подготовленное, хорошо обученное, дисциплинированное — после того как Ермаку ещё четыре раза отправил преступников в реку и один раз закопал казака живьём за то, что тот убил товарища, — это войско ждало приказа.

Марине, как ординарцу, приходилось оглашать приговоры от имени Ермака. Каждый раз после исполнения этой ужасной обязанности она плакала, и тогда на Мушкова, который был совершенно не при чем, обрушивались удары, и он сносил их молча, зная, что она должна выбить из себя боль. Кого она могла бить кроме него? Он принадлежал ей, её горе было и его горем.

Потом Марина бежала в строгановский кремль, находила отца и плакала на его плече. Мудрый Люпин, терпеливое отцовское сердце, брал её под руку, отводил в строгановскую церковь, ставил свечу и просил священника отпустить грехи молодому казаку и благословить его.

— Так не может продолжаться, — сказал Ермак Максиму и Никите Строгановым, когда настал май.

Их дядя Семён ушёл в монастырь и там умер.

Это была традиция Строгановых: в конце жизни, а они всегда чувствовали его приближение, они оставляли богатство и селились в монастырской келье, чтобы в смирении быть ближе к Богу, когда он их призовёт. Так сделал и Аника Строганов, очень умный человек, превративший простую купеческую семью в семью государственного значения. Почувствовав приближение смерти, он ушёл в монастырь близ Сольвычегодска и в монашестве принял имя Иосиф.

— Так не может продолжаться, Ермак Тимофеевич, — ответил Никита Строганов. Он руководил военными делами семьи; Максим больше интересовался торговлей. — Ты совершенно прав, но подумай: даже царь не осмеливался на завоевание Сибири и на войну с армией Кучума.

— Царь — старый болтун, — гордо воскликнул Ермак. — Пусть тешится со своими бабами, а Сибирь предоставит нам.

— Но сила нашего войска...

Ермак прервал Никиту:

— Бесстрашный человек стоит больше ста трусов! У нас тысяча человек — у Кучума есть сто тысяч воинов?

— Давай посмотрим. — Никита Строганов подошёл к широкому столу. Нарисованная на огромном пергаменте большая карта покрывала столешницу: Пермская земля со всеми реками и холмами, горами и озёрами, поселениями и укреплениями, дорогами и болотами.

— Кое-что нас беспокоит, Ермак, — сказал Максим Строганов, до сих пор молчавший.

— Беспокоит? С тысячей казаков?

— Здесь... — Никита Строганов ткнул пальцем в огромную карту. — Реки Сильва и Чусовая. На их берегах расположены хорошие поселения, земля, которую мы сделали пахотной, богатые угодья для охоты на пушного зверя. Уже четыре дня там горят девять деревень! Примерно семьсот вогулов и остяков под предводительством мурзы Бегули напали и разграбили эти поселения.

— Кто такой мурза Бегули? — тихо спросил Ермак.

— Местный князь, который до сих пор вёл себя спокойно. А теперь он пошёл против нас, больше не признаёт царя и нападает на поселения.

— Они сами напросились! — сказал Ермак и широко улыбнулся. — Казаки покажут, на что способны!

— На это я и рассчитываю. — Никита положил руки на карту, так что кончики пальцев указывали на Урал. — Если ты победишь, Ермак, путь в Сибирь для тебя открыт...

22 июля ярко светило солнце. Земля блестела, как отполированная, но от копыт в небо поднимались клубы пыли, когда по ней проскакала тысяча казаков — впереди казаки с вымпелами на пиках, за ними горнисты, а потом колышущаяся масса всадников. Казалось, будто сама земля отправилась в путь и каждая пылинка приняла новый образ — сердце останавливалось при виде столь мощной и крепкой силы.

На ровной степной местности невысокие, узкоглазые остяки и вогулы встретились с казаками Ермака, которые не могли скрыть радости, что снова идут в бой.

Они стояли напротив, две маленькие армии, намеренные уничтожить друг друга.

Мурза Бегули, как и Ермак, находившийся во главе своего войска, прикрыл ладонью глаза от солнца. Прежде он никогда не видел казаков. Для него это были обычные верховые крестьяне, только вооружённые, частная армия Строгановых, которую он много раз побеждал.

— Мы сомнём их! — крикнул мурза. — Вперёд!

В тот же миг Ермак крикнул, нахмурив брови:

— Растянуться цепью! Горнисты, трубите атаку! — Он поднялся в стременах и поднял вверх кулак. — Борис, скачи до третьей и четвёртой сотни! Атакуем с флангов! Казаки, вперёд!

Резкий крик разорвал солнечный день. Остяки и вогулы ответили звонким воем. Марина развернула лошадь и тут же заметила, что Мушков потерял самообладание. От страха за Марину он, казалось, забыл всё, чему научился за долгие годы казачества. Вместо того, чтобы остаться с Ермаком, поскакавшим вперёд, он последовал за Мариной.

Вокруг неё бушевало сражение, развевались гривы лошадей, проносились ревущие казаки с опущенными пиками, привставшие в стременах стрелки палили на полном скаку в воинов Бегули, несущихся навстречу.

Даже не получив приказ, казаки развернулись в знаменитый казачий «веер». Сотни скакали на врага широким фронтом, как неистовые дьяволы. Копыта били по пыльной земле, звучали горны, блестели клинки сабель и наконечники пик.

— Марина! — крикнул Мушков. Он забыл про осторожность и выкрикнул её имя. — Стой!

— Иван! — крикнула она в ответ. — Держись рядом!

Они поскакали вперёд, обогнали на своих быстрых лошадях остальных и оказались в авангарде, рядом с Ермаком,.

В жёлтом облаке пыли, пронзительно крича, как стая обезьян, остяки и вогулы неслись им навстречу.

— Ты не должен умереть! — крикнула Марина. — Иван, я люблю тебя!

И тут случилось то, чего в общей сутолоке никто не видел, потому что пыль окутала поле боя, и все смотрели только вперёд, на врага, которого нужно убить...

От резкого толчка Мушков вылетел из седла, покатился по земле и замер, закрыв голову руками в ожидании, что сотни лошадиных копыт затопчут его насмерть. Но он получил лишь несколько ударов, а вокруг поднялась пыль и скрыла его. Он смутно слышал, как вдалеке сошлись две армии и сквозь клубы пыли пронеслись первые смертные крики.

Он сел и увидел, что его лошадь стоит позади, рядом с лошадью Марины, а она сама стояла, расставив ноги, с пистолетом в руке, в сдвинутой на затылок красной папахе, и наблюдала за сражением.

Мушков с трудом поднялся и прихрамывая подошёл к ней.

— Я упал с лошади... — сказал он, выплёвывая пыль. — Впервые в жизни упал с лошади во время атаки! Ничего не понимаю...

— Тебя столкнули! — спокойно ответила Марина.

И тут на неё с криком бросился вогул, прорвавшийся через казачий «веер». Марина подняла пистолет, быстро прицелилась и выбила желтолицего всадника из седла. Мушков выхватил из её руки пистолет и растерянно уставился на неё.

— Столкнули? — повторил он.

— Да, я столкнула тебя с лошади! Ты должен жить — и ты жив! Я люблю мужчину, а не крест на холме. Мушков, я так счастлива, что мне это удалось...

Она встала на цыпочки и поцеловала его.

— Я погиб! — тихо сказал Мушков. — Ради всего святого — я больше не казак...

Небольшая армия мурзы Бегули, быстрые, узкоглазые остяки и вогулы, была разбита. Казаки добивали противника, как стаю крыс. На полном скаку они стреляли во всадников, кололи пиками или рубили саблями — и всё это с победным рёвом, с поистине дьявольским желанием убивать.

Больше года казаки скучали, занимаясь лишь тренировками в ожидании сражения — на полном скаку атаковали соломенные куклы, привязанные за шею к деревянным столбам. Теперь они косили саблями низкорослых остяков, выбивая их из сёдел, как крестьяне косят созревшие колосья; раскалывали им головы, разрубали плечи, кололи и кричали: «Гой!!! Гой!!!»

Воины мурзы никогда не испытывали такого натиска. Сопротивление поселенцев — совсем другое дело. Ожесточённые бои со строгановской частной армией в укреплениях — это честные битвы. Но эти ревущие и гогочущие казаки, жаждущие убивать – в них не было ничего человеческого. Это не укладывалось в голове. Вогулам оставалось только одно — спасаться, даже проявив трусость. Но разве это трусость — убегать от казака? Разве не надо убегать от дьявола?

Армия мурзы распалась, всадники поскакали в разные стороны, прижимаясь к шеям низкорослых лошадей, чтобы стать незаметными, хотя это было невозможно. Казаки начали охотиться за беглецами по одному, как на вальдшнепов. Просто срубали их на полном скаку.

Мушков и Марина стреляли и рубили саблями, когда кто-нибудь из всадников мурзы в панике пытался проскочить мимо них в широкую степь. Потом Мушков прикрыл Марину, чтобы она перезаряжала пистолет и стреляла с его плеча.

Каждый выстрел попадал в цель, но кавалерийский пистолет стрелял с таким громким хлопком у самого уха, что барабанная перепонка не выдержала. После четырёх выстрелов Мушков уже не слышал бой. Сражение проходило перед глазами почти беззвучно, и даже когда Марина прокричала ему на ухо: «Я люблю тебя, старичок!», он расслышал только «старичок» и подумал, что снова сделал что-то не так.

Ермак скакал в поисках своего заместителя и ординарца и нашёл их в окружении раненых и убитых противников.

— Войско осталось без предводителей! — закричал он. — Почему вы здесь торчите?

Мушков ничего не слышал и глупо улыбался, глядя на Ермака. Он думал, что Ермак их хвалит. Марина громко ответила:

— Мы не прятались в кустах и не наложили в штаны от страха, мы сражались, как и ты! — Она показала на убитых и раненых. — Думаешь, они сами здесь улеглись?

— Ординарец должен быть рядом со мной! — сказал Ермак.

— Разве «веер» не развернулся? — ответила Марина.

— Я отдаю новые приказы, но рядом нет ординареца. Борис! — Ермак подъехал к ней ближе, его тёмные глаза были холодными и беспощадными. — Ты тоже хочешь искупаться в реке, парень?

— Мушкова выбили из седла! — спокойно сказала она. — Я помог ему, а когда мы хотели сесть в сёдла, ты уже ускакал вперёд! Нужно было бросить его, чтобы его растоптали, да? Такова твоя дружба, Ермак Тимофеевич?

Ермак с удивлением посмотрел на неё. С тех пор как он стал казачьим атаманом, никто не осмеливался так с ним разговаривать. Одного его слова было достаточно — никаких возражений. У казаков никогда не было царя, но Ермак правил как царь.

— Горнистам трубить сбор! — жёстко приказал Ермак. — И пусть выжившие воины мурзы бегут и расскажут всем, что настали новые времена. Мы творим эти новые времена, верно, Борис?

— Может быть, — сказала Марина, ещё раз удивив Ермака. — Новые времена требуют не только сильных, но и умных людей!

Развернув лошадь, она ускакала. Ермак посмотрел ей вслед и хлопнул улыбающегося Мушкова по плечу.

— Парень становится дерзким, — сказал Ермак. — Нужно быть с ним внимательнее, Иван Матвеевич.

— Я ничего не слышу, брат! — ответил Мушков и улыбнулся, извиняясь. В ушах шумело, как будто он опустил голову в волны Чёрного моря. Конечно, Ермак сказал что-то хорошее, потому что удар по плечу выражал только дружбу — он это знал.

— Не смейся, как идиот! — крикнул Ермак. — Как ты мог выпасть из седла?

— Да, да! — повторил Мушков, опять ничего не поняв, и продолжал улыбаться.

— Ты что, совсем сдурел? — проворчал Ермак.

— Я ничего не слышу! — крикнул в ответ Мушков. Он прокричал это так громко, что Ермак отшатнулся, ведь тот, кто ничего не слышит, не контролирует громкость голоса. — Борис стрелял у самого уха! Какие уши это выдержат?

Ермак сплюнул, обозвал Мушкова идиотом, развернул лошадь и поскакал за Мариной, которая передала приказ горнистам трубить сбор.

Он догнал её, когда она в сутолоке атакующих казаков и убегающих вогулов подхватила выпавшую у подстреленного и качающегося в седле знаменосца пику с вымпелом.

— Ты что, не знаешь страха, парень? — крикнул Ермак. — И убивать для тебя удовольствие, да?

— Убивать ужасно, Ермак Тимофеевич! — сказала Марина и поставила пику с вымпелом в стремя. Теперь она походила на казацкую Жанну д^'Арк... но кто здесь знал о сожжённой девушки из Домреми? — Я сделал это, чтобы защитить Мушкова и себя! Я ненавижу войну!

— Мы сражаемся за христианство! — мрачно сказал Ермак.

— Я знаю. — Она рассмеялась, и Ермак подумал: «Он так похож на девицу! Борис слишком красив для мужчины... Неудивительно, что у некоторых при взгляде на него мелькают странные мысли». На её щеках заиграли ямочки. — Казаку не стыдно врать...

Ермак рассмеялся, крикнул: «Н-но! Пошла!» и поскакал за отрядом, преследующим оставшихся остяков.

Это была полная победа, и Строгановы были очень довольны. Они заплатили Ермаку премию в пять тысяч золотых рублей — в 1581 году это было целое состояние.

Никита и Максим Строгановы убедились, что репетиция прошла успешно, а боеспособность небольшой армии доказана. Хорошо оснащённая, она могла смело пересечь Урал и вторгнуться в легендарную землю Мангазею. Сибирь готова к покорению.

Строгановы собрали все доступные сведения об этой бескрайней земле — от охотников на пушного зверя, от странствующих монахов, из воспоминаний святого Стефана, первого священника, отправившегося в одиночку в этот неизведанный край. На основании этих сведений они составили карты, и выяснилось, что в Сибири текли большие реки Тобол и Иртыш, тихая Тура и каменистая Тунгуска. Они узнали о необозримых лесах и болотах, о немыслимом количестве бобров, соболей и лисиц. Ходили слухи о россыпях золота в реках, богатство просто лежало в песке — и никто его не брал!

Завоевание этой земли для христианства, а на самом деле получение неисчислимого богатства для царя в Москве, для Строгановых, для Ермака и его дикой ватаги... такая задача до сих пор не ставилась никому.

Даже старый и мудрый Семён Строганов вернулся на Каму из Сольвычегодского монастыря, настолько важным был исторический момент и эта задача. Разрешение царя Ивана Грозного, выданное Строгановым в 1574 году, действовать при завоевании Сибири по своему усмотрению, наконец, принесло свои плоды. Если сибирский поход Ермака окажется успешным, Строгановы станут самыми богатыми людьми в мире.

Однажды вечером из кремля к Ермаку прибыл гонец и передал просьбу Строгановых навестить их.

— Вы пойдёте со мной! — сказал Ермак Мушкову и Марине. — И пусть сотня ждёт у ворот кремля. Ещё никому не удавалось перехитрить Ермака!

В зале приёмов Строгановы накрыли огромный стол. На столе стояло французское вино, зажаренная целиком свинья, дичь и подносы с овощами и фруктами. Прислуживали красивые девицы из челяди. За ширмой из китайского шёлка сидели музыканты и играли на свирелях и цимбалах.

Ермак был настороже. Как затравленный зверь, сидящий в золотой клетке, он наблюдал и обдумывал каждое слово. Этот вечер не был лишь проявлением гостеприимства — Ермак хорошо знал Строгановых. И присутствие старого Семёна подсказывало ему, что сегодня они примут важное решение.

После нескольких бокалов французского вина Максим начал разговор издалека. Никита пристроил в сторонке закрытый гобеленом стол с картами. Семён, старая лиса, сидел за столом в монашеской рясе, и, казалось, был далёк от происходящего, но именно его блестящий ум всё определял и направлял. Он подготовил и написал договор, в котором отсутствовали лишь подписи. Строганов всё всегда оформлял договорами.

— Ермак Тимофеевич, — начал Максим, — сегодня знаменательный день!

— Ага, я уже объелся, — ответил находчивый Ермак.

— Когда-нибудь ты будешь есть, как боярин!

— Боярин — это ничто! — гордо сказал Ермак. — Кто живёт, как Ермак, тот живёт, как в раю!

— Точно! — громко сказал Мушков и бросил через плечо кость. Марина ударила его под столом по ноге. Он поморщился, посмотрел на неё и понял, что приличные люди так не ведут себя за столом.

— Когда мы двинемся в Сибирь? — звонко спросила Марина.

Максим Строганов кивнул ей с улыбкой.

— Как только закончим приготовления. Ермак Тимофеевич, недавно мы привезли из Ливонии самое лучшее оружие.

— Немцы, ливонцы и шведы умеют воевать, — подтвердил Ермак. — Я сам в молодости провёл несколько лет на севере, работал грузчиком, речным матросом. В то время на Волге было очень неспокойно.

«Тогда на тебя охотились царские стрельцы, — подумал Семён Строганов, улыбаясь. — Поймав казака, его вешали. Разве не тогда вы напали на ногайцев? Сарайшык был столицей ногайского хана, и вы её разграбили, разрушили мечети, разорили магазины, опозорили девушек. В то время люди радовались, если убивали казака... Одним чёртом стало на земле меньше, говорили тогда! Но ты сбежал в Ливонию, Ермак Тимофеевич. Мы знаем твою историю».

— Никита позже подробно объяснит вам план, — сказал Семён вслух. — Мы обсудим, что получит от нас каждый участник похода в Сибирь.

— Справедливую часть от всей добычи! — немедленно потребовал Ермак, положив кулаки на стол.

А Мушков добавил громко и ясно:

— Обещания не принимаются. Мы хотим заключить договор, верно, Борис?

Марина промолчала. Ермак покосился на неё, и стало понятно, что ей лучше не раскрывать рта — слишком молода.

— Договор составлен. — Семён указал на толстую кожаную папку с золотыми замками и строгановским гербом. — Но сначала об оснащении. Я зачитаю. — Он взял лист пергамента, который протянул ему Максим, поднёс к глазам и начал:

— Для всей армии три пушки самой новой конструкции, спроектированные немецкими оружейниками. Лучшие ружья, какие только имеются. Для каждого человека три фунта пороха и достаточно свинца. Также три пуда ржаной муки, пуд сухарей, соль, два пуда гречки и два пуда толокна.

Семён сделал паузу и посмотрел на Ермака поверх пергамента. Толокно был сокровищем для каждого воина от Урала до Адриатического моря. Толокно — это обжаренный и измельчённый овёс, который можно печь или варить. С толокном в дорожных сумках русские завоевали гигантские просторы. И Сибирь не станет исключением...

— Этого мало, — немного подумав, сказал Ермак.

— Слишком мало! — эхом подтвердил Мушков.

— Казак ест, как три быка! — добавила Марина.

Это было не совсем вежливо, и Ермак подумал, не стоит ли выгнать парня.

Мушков побледнел и посмотрел на расписной потолок. «Пресвятая Богородица, Николай Чудотворец, она наговорит на свою погибель,» — в панике подумал он.

— Продолжим. — Семён Строганов снова наклонился над списком. — Для каждого человека, кроме того, ещё масло и половина свиньи.

— Ого! — воскликнул Мушков. — Это хорошо!

— А для лошадей? — спросил Ермак.

Строгановы переглянулись. Никита встал и отодвинул гобелен в сторону. Открылся большой стол с картой.

— Мы построили лучшие струги, какие когда-либо плавали по рекам, — сказал Никита. — Мы собрали весь опыт и сделали кое-что новое. Широкие, но лёгкие струги, куда можно загрузить много людей и грузов, но их можно без особого труда тащит волоком.

— Лодки? — Ермак медленно встал и упёрся в стол кулаками. — Мы должны тащить лодки?

— Через Урал есть только один безопасный путь: вверх по Чусовой до водораздела на Урале. Затем придётся перенести струги через горы, пока не доберётесь до Туры. Там вы снова сядете в струги и поплывёте по Туре до Тобола. Так вы окажетесь посреди владений сибирского царя Кучума. — Никита замолчал, но быстро добавил: — Безбожника!

— На веки вечные, аминь! — саркастически ответил Ермак. Он посмотрел на Строгановых. — А лошади? — наконец спросил он.

— До Сибири можно добраться только по рекам. Придётся оставить лошадей здесь!

Казаку можно сказать, что солнце столкнётся с луной, что Волга течёт на север, а не в Чёрное море, что сеют пшеницу, а собирают капусту... Он послушает и пожмёт плечами. Но сказать казаку, что он больше не сядет на лошадь, это конец света.

— Без лошадей? — хрипло спросил Ермак.

— Я не поеду в Сибирь верхом? — запинаясь выговорил Мушков.

И даже Марина тихо сказала:

— Без лошадей? Это невозможно!

— Уходим! — громко сказал Ермак. — Строгановым нужны люди, которые ссут по ветру! А мы ссым против ветра и побеждаем его! Им нужны другие люди!

— Посмотри на карту, Ермак Тимофеевич! — ответил Никита. — Если ты знаешь другой путь, скажи! Мы готовы всё изменить!

Ермак подошёл к столу. Он долго, наклонившись над картой, изучал её и размышлял, покусывая ногти, потом закрыл глаза и задумался. Его никто не прерывал.

Максим Строганов просматривал списки поставок, Никита стоял в стороне у гобелена, Семён с удовольствием пил французское вино. Мушков прикусил нижнюю губу. Он с удовольствием прикоснулся бы к Марине, потому что эти прикосновения всегда странным образом действовали на него, успокаивая возбуждённые нервы. Ночью он делал это тайком, когда Марина спала. Он осторожно клал руку на её упругую грудь, и от этого ему становилось легче. Это было замечательное, неописуемое чувство...

— Вверх по Чусовой, со стругами через Урал, а затем по Туре вниз до Тобола — это самый простой путь, — сказал Никита, потому что Ермак ещё молчал. — Дальше на юг горы выше, ущелья глубже, не пройти ни на лодках, ни на лошадях. Пока не будет найден хороший путь, Сибирь можно завоевать только пешком или по рекам. Людям Кучума проще. Это их земля, они её хорошо знают. Никому неизвестно, как его всадники проходят в наши края. Святой Стефан тоже шёл пешком...

— Я не святой! — грубо оборвал его Ермак. — Мне нужны лошади, чтобы вывезти добычу! Мы что, потащим всё на собственном горбу? Всю Сибирь взвалим на плечи? Казак без лошади...

— Там, в Мангазеи, у вас снова появятся лошади. — Семён Строганов с кряхтением встал. Его давно уже мучила подагра. — Но ты будешь достаточно мудрым, чтобы остаться на воде, Ермак Тимофеевич. Лошадь может умереть, а река течёт вечно!

— Я должен всё обдумать. — Ермак отвернулся от стола с картой. — Я не знаю, как сказать казакам, что они не поедут в Сибирь верхом.

— Тогда я сам им объясню, — сказал Никита.

— Попробуй, господин хороший. — Ермак злорадно усмехнулся. — Они разорвут тебя на куски, как курёнка! Казак без лошади — не человек.

Мушкова просиял.

— Ты слышала, — прошептал он Марине, — казаки тоже люди.

— С этим можно поспорить, — прошептала она в ответ. — Обсудим это позже, медвежонок.

Мушков вздохнул, подошёл к Ермаку и сказал довольно громко:

— Ермак Тимофеевич, я за то, чтобы вернуться на Дон, но сначала нужно разорить Орёл. Нас обманули!

Строгановы затаили дыхание. Сейчас всё решится... Они знали, что тысяча хорошо подготовленных всадников в состоянии разорить их торговую империю.

— Никита прав, — нехотя произнёс Ермак. Ему трудно было признать ошибочность своего первоначального мнения. — Мы можем добраться до Сибири только по рекам! С лошадьми мы не пройдём через горы, через Урал... Это непроходимый заслон из скал!

— Бог поможет! — смиренно сказал Семён. — Вы пойдёте в неизведанную страну с изображением Бога и святых на знамёнах.

— А добыча? — упрямо спросил Мушков.

— Всё, что вы сможете унести! — Семён Строганов молитвенно сложил руки. — Ваше оснащение, какого нет даже у царского войска, стоило нам двадцать тысяч золотых рублей! Вы самая лучшая армия в мире!

Глава седьмая

Потребовалось две недели, чтобы люди Ермака примирились с тем, что не поедут в Сибирь верхом. Они стояли на берегу Камы, рассматривали широкие, плоские и лёгкие струги и проклинали Строгановых. Ермак попробовал переносить струги на шестах, положенных на плечи, и выяснилось, что лучше всего это делать, когда все, кто нёс струг, были одного роста и шли в ногу. Тогда лодка раскачивалась меньше всего. Казаки стали возмущаться, когда Ермак заставлял их так ходить.

Люпин тоже готовился к отъезду. Надо было как-то убедить казаков, что он должен идти вместе с ними. В походе без лошадей коновал не нужен! Тогда он сказал, что может лечить и людей. А в каком военном походе не нужен лекарь? Но больше всех был занят поп Кулаков, он даже похудел. Прилежные строгановские швеи приносили ему знамёна с изображениями святых, Богоматери и Христа. Шедевры вышивки, стежок за стежком, над которыми пролито немало слёз. Но слёзы лились не из-за тяжёлой работы, а из-за казаков, которые тайком пробирались в амбары и дома и обучали швей собственному искусству. За полтора года они протоптали сотни тайных троп к цели. А по воскресеньям поп отпускал грехи...

Священник принимал готовые знамёна, окидывал их и белошвеек строгим взглядом и, если ему очень нравилось знамя или швея, немедленно благословлял то и другое. Священнику приходилось тяжко, и он даже пожаловался Ермаку, что Строгановы изготовили больше вышитых знамён, чем мужчин в войске. Их будет просто некому нести.

— По одному знамени на каждую полусотню! — приказал Ермак. — Мы сражаемся во имя христианского мира, батюшка.

— О Боже! — Поп воздел руки, взъерошил бороду и покинул дом Ермака. За целый день он не благословил ни одного знамени, лишь сидел на берегу Камы. На следующий день, когда открылась дверь церкви и в неё вошли семь прекрасных юных швей с семью знамёнами, он поднял глаза к небу.

— Господи... — сказал он. — Я знаю, что должен стать мучеником! Укрепи моё тело и дух!

У Мушкова и Марины тоже возникли некоторые трудности. Несмотря на то, что он любил Марину, а может, именно поэтому, Мушков сказал ей вопреки здравому смыслу:

— Ты останешься здесь! Ты не пойдёшь с нами в Сибирь! Я не позволю!

И она ответила так же твердо:

— Я ординарец Ермака. Кроме того, ты ведь едешь?

— Я же казак! — воскликнул Иван Матвеевич.

Он не должен был этого говорить. Марина засмеялась, ямочки на щеках затанцевали, голубые глаза заблестели. Мушков понял, почему она засмеялась, и стиснул зубы.

— Ты ведь против убийств! — воскликнул он. — А мы идём туда, чтобы убивать!

— Я знаю, Мушков. Поэтому я еду с тобой. Я не хочу, чтобы тебя убили!

— Ты станешь каждый раз выбивать меня из седла?

— Если не будет другой возможности, то да, старичок.

— И мне нельзя брать добычу?

— Ни одного истоптанного башмака, который тебе не принадлежит!

— Будь проклята эта Новая Опочка! — не выдержал Мушков и потряс кулаками.

— Слишком поздно! Вы сожгли её, и ты забрал меня. Я стала твоей добычей! — Марина рассмеялась и так изящно, и грациозно повернулась, что сердце Ивана сжалось. — Теперь ты должен таскать свою добычу за собой, дорогой мой Ванечка! От некоторых болезней нет лечения. Любовь — одна из них.

— Когда-нибудь я разорву тебя в постели, — глухо сказал он. — Я истопчу твоё тело, как капусту при закваске! Ох, какое это будет счастье!

— Ты будешь меня целовать и станешь нежным, как масло на летнем солнце, — сказала она и потянулась.

Её грудь отчётливо выделилась под казачьей рубахой. Мушков посмотрел на торчащие соски и судорожно сглотнул.

— Когда? — пролепетал Иван. — Когда, моя золотая розочка? Когда, милый мой чертёнок?

— Возможно тогда... — она посмотрела на него, склонив голову, — когда ты вернёшься из разграбленного города с пустыми руками.

И ушла.

25 августа 1581 года струги пристали к берегу Чусовой.

Армия Строгановых находилась в отличном настроении, несмотря на то, что ей придётся пробиваться по бурной и каменистой реке с порогами вместо того, чтобы скакать на восток верхом. В ясную погоду вдали виднелся грозный массив Урала, каменная стена, вздымающаяся в небо.

Присутствие Люпина в армии было незаметным. Кроме войска Ермака на берегу Чусовой собрался разный люд. Искатели приключений, охотники, строгановские чиновники, которым предстояло закладывать поселения, толмачи, знающие замысловатые языки остяков, вогулов, татар, таджиков и других азиатских народов, речные лоцманы, знакомые с каждым изгибом реки и... священники!

Они пришли в армию Ермака главным образом из Успенского монастыря, и казачий поп Кулаков задумчиво за ними наблюдал. Они пришли с золотыми стягами, певчими и диаконами, как будто собрались не на завоевание дикой, неизвестной земли, а на Пасхальное шествие. С ними прибыл и епископ Успенский — но не для того, чтобы ехать в Сибирь, а чтобы благословить струги, храбрых воинов и плачущих женщин, а также произнести речь о цели этого военного похода — изгнать безбожного сибирского царя Кучума и принести язычникам христианство. Никто не говорил о соболях, чернобурках, норках, бобрах и белках. Хотя за каждым завоеванием стоят корыстные мотивы... Это была смелая затея — разместить на стругах армию из тысячи человек, с оружием, тремя пушками, снаряжением и продовольствием, ведь на каждого человека Строганов выделил по половине туши свиньи. То есть, пятьсот целых свиней, которых невозможно было взять с собой. Строгановы, конечно же, это понимали, и поэтому их щедрое предложение с самого начала не стоило выеденного яйца.

Мушков выругался, почесал затылок и подсчитал, что для свиней понадобилось бы ещё десять лодок.

— Даже если мы их засолим и разрежем на куски, — сказала Марина, — это нам не поможет. У нас и так достаточно груза, а надо ещё перенести струги через Урал!

— Мошенники! Законченные мошенники! — пробормотал Мушков, глядя на хрюкающее стадо свиней на берегу. Его сердце разрывалось. Некоторые казаки готовы были заколоть несколько свиней, но их хватило бы на пару дней. — Ты умная девушка, Мариночка. Ты ничего не можешь придумать?

— Нет. — Она сдвинула папаху на лоб. — Разве что сегодня ночью скрытно ускакать на юг.

Ермак помахал ей с берега: ему, видимо, понадобился ординарец.

— И бросить Ермака? Обмануть товарищей? Никогда! — крикнул Мушков.

— Тогда ты будешь грызть ветки, как бобр... — сказала Марина и оставила Мушкова.

1 сентября струги, наконец, отчалили от берега под пение тысяч мужских глоток. Епископ из Успенска их благословил, служки махали кадилами, церковные знамёна развевались на ветру, женщины громко причитали, а мужчины радовались, что эта дикая орда наконец-то исчезла. Если Бог — добрый Отец, как о Нём говорили, то избавил бы от них навсегда!

— Ступай с миром! — сказал Никита Строганов, прощаясь с Ермаком, обнял его по-братски и трижды расцеловал. Он видел ситуацию яснее, чем казачий атаман. Для Строгановых это было огромным приключением с незначительным шансом на успех. Насколько уверен был Ермак, настолько не уверены были Строгановы. Они играли «ва-банк»... Строгановы многие годы играли по самым высоким ставкам — и всегда выигрывали! Но на этот раз в игре было слишком много неизвестных. В руках же был только один козырь: Ермак Тимофеевич, который не боялся даже чёрта.

Но хватит ли этого для покорения Сибири?

Прощание казаков с лошадьми было душераздирающим. Все лошади стояли в шеренгах по десять на берегу реки, словно готовились к параду, и каждый казак подошёл к своему коню и обнял его со слезами на глазах. Никто раньше не видел тысячу мужчин, громко всхлипывающих и теребящих бороды, пока они гладили морды лошадей и шептали нежные слова им в уши, слова, которые не сказали бы ни одной женщине, какой бы красивой она ни была.

Ермак приказал дать сигнал к отплытию, и когда казаки уже сидели в стругах, а священники заголосили песнопения, они снова почувствовали себя прежними свободными людьми, и затянули непристойные казачьи песни, заглушая священников. Большие весла погрузились в шумные воды реки. Когда отчалил первый струг с Ермаком, за ним последовал струг с Мушковым и Мариной. В каждом струге сидело по двадцать человек и груз. Огромный флот направился к Уралу, самое крупное вторжение в неизвестную страну в то время.

Холодный ветер дул им навстречу, хотя на небе сияло солнце, и осень только начиналась. Урал посылал своё первое приветствие...

В первом струге рядом с Ермаком сидели речные лоцманы и священник Кулаков. Воздух наполняло ритмичное пение тысячи глоток, которым сопровождался каждый взмах вёсел.

— Как долго мы будем плыть по этой чёртовой реке? — спросил Ермак лоцмана.

— Через четыре дня мы могли бы добраться до подножия гор. — Лоцман, старый бородатый рыбак, оглядел огромный флот. — Но мы взяли слишком много, Ермак Тимофеевич.

— Я знаю, старик, — сказал Ермак, уставившись на шумную воду. — Но только так я мог усадить людей в струги. Позже, на Урале, они всё поймут. Хорошо, что нельзя вернуться...

Уехав от Строгановых, покинув свой городок, они снова стали прежними бравыми казаками. Чтобы грабить, им не нужны были лошади, а чтобы гоняться за женщинами, хватало и собственных ног. Однако в первые три дня, когда они плыли по Чусовой, такой возможности не предоставилось. Река оказалась очень опасной, полной мелей и камней. Пару раз несколько лодок застревали. Казаки вылезали в холодную воду и вручную снимали струги с камней и песка. С наступлением темноты они разбивали на берегу лагерь, разводили костры, запах мяса и капусты тяжёлым облаком разливался над армией. Небольшие отряды отправлялись на разведку, наталкивались на дружелюбных местных жителей, приветствовавших незнакомцев, а в ответ получавшие затрещины. На четвёртый день, когда река стала узкой и более каменистой, флот достиг Уральских гор. Скалы были не такими высокими, как представлялось, мощные горы начинались южнее. Здесь, в верховьях Чусовой, было нагромождение валунов и голые горы причудливой формы — непроходимая каменная пустыня, через которую предстояло перенести струги. Плавание закончилась, начинался тяжёлый и длительный переход. Неповторимое событие, когда казаки должны завоевать землю пешими...

Ермак, Мушков, Марина, гетманы и священники склонились над картами, полученными от Строгановых. Карты были нарисованы лучшими картографами и все же оставались неполными, как и сведения об этой земле. Было известно только одно: здесь проходит древний торговый путь «Серебрянка», по которому ходили монахи и охотники. Этот путь вёл по скалам, через ущелья, мимо пропастей... путь на север, и где-то там, в каменной стене, открывался проход в Сибирь. И предстояло всё это преодолеть со стругами на плечах!

В этот вечер, когда армия Ермака оборудовала новый лагерь, а строили его почти как небольшую крепость, Мушков и Люпин наткнулись друг на друга, таская тяжёлые камни. Они шли рядом, каждый держал по огромному камню на плече и стонал под его тяжестью.

— Скажи-ка, старик! — прокряхтел Мушков, покосившись на Люпина. — Не ты ли отец нашего ординарца Бориса?

— Я, — ответил Люпин.

— Я так и думал! Он часто к тебе подходит, а однажды я проследил за вами и подслушал. И что я услышал? Она назвала тебя отцом. А меня она называет старичком — меня, тридцатилетнего мужчину... Но раз ты её отец, я спокоен.

— А ты её возлюбленный, — сказал Люпин.

Можете представить, как трудно было ему произнести эти слова.

— Если бы это было так! — вздохнул Мушков, бросил камень и отошёл в сторонку. — Давай поговорим, отец. У твоей дочери между ног как будто прибиты железные пластины! Я в отчаянии!

Они сели на кучу щебня и с трудом переводя дыхание, вытерли пот со лба.

— Мы должны держаться вместе, старик, — сказал Мушков через некоторое время. — Я люблю Мариночку и чувствую, что-то должно произойти, прежде чем мы перейдём через Урал. Боюсь, она погибнет в Сибири.

Наступил вечер, над Уралом нависли тяжёлые тучи, каменистая земля погрузилась в тусклую черноту. Чуть поодаль, там, где казаки оборудовали лагерь, загорелись огни костров, чьи отблески отражались от камней, но здесь, где сидели Мушков и Люпин, было тихо. Их не было видно, потому что они укрылись за небольшим выступом скалы. Хорошее место для разговора и размышлений.

Марина заметила отсутствие Мушкова, потому что каждая команда струга сидела у своего костра. Она стала искать его, напрасно расспрашивала о нём таскающих камни казаков, но не нашла его среди тех, кто по приказу Ермака сооружал каменный вал. Так решили Строгановы: строить станции на пути в Сибирь, которые позже используют для создания поселений, торговых постов и крепостей. Гениальный план: безопасный торговый путь через Урал. Жильё и убежище одновременно!

— Я люблю Мариночку, — повторил Мушков. — Нет нужды спрашивать, любит ли её отец. Тебе надо вернуться, Александр Григорьевич, и забрать её с собой. Мы должны её спасти.

— Забрать с собой? — Люпин пожал плечами. — Ты говоришь так, будто это легко! Ты бы сумел, а?

— Но ты её отец.

— А ты её любишь!

— Всё и впрямь очень сложно. — Мушков глубоко вздохнул, вынул из кармана лепёшку и поделился со стариком. Пока они, молча, жевали, из лагеря раздались печальные звуки дудок. — Её нужно оглушить. Вы с ней отстанете, а когда она придёт в себя, мы будем уже далеко...

— Она побежит за тобой по следу как волк. — Люпин вытер рот. — Она тебя любит. И любит сильнее, чем стоило бы! Почему? Я не знаю. Разве можно понять женскую душу?

— При этом она относится ко мне, как к шелудивому псу. — Мушков прислонился к скале и уставился в ночное небо. — А что ты обо мне думаешь?

— Хочешь услышать правду? — осторожно спросил Люпин.

— Я спас Марине жизнь.

— И за это я мог бы тебя обнять! Но скольких женщин ты убил и опозорил?

— Если честно, ни одной!

— Ты лжёшь, Иван Матвеевич!

— Я не убил ни одной женщины! Разве что какая-нибудь умерла от любви.

— Любовь казака подобна смерти! — спокойно ответил Люпин.

— Я не такой, отец. Во время сражения... разве можно не убивать, если не хочешь стать покойником? Но если я овладевал женщиной, клянусь тебе, старик, я относился к ней, как к голубке!

— Голубям тоже сворачивают головы! — смело сказал Люпин.

— Только не Мушков! Ах, Александр Григорьевич... — Иван вздохнул и откусил кусок лепёшки. — Когда я прикасаюсь к женщине, то сам стыжусь своей нежности. Но всё это ничто по сравнению с тем, что я чувствую, когда смотрю на Мариночку! Нужно найти выход. Ей нельзя ехать в Сибирь.

Они поговорили о своей общей проблеме, не замечая, что Марина лежала позади них, за камнями, и всё слышала. Она не пошевелилась, когда они встали, взвалили на плечи большие камни и поплелись к строящемуся валу. Только когда они исчезли из вида в темноте, Марина встала и, сделав крюк, вернулась к кострам.

Она уселась рядом с Ермаком, который жевал жареное мясо, и тоже отрезала себе кусок солёной свиной грудинки.

— Я думаю, Мушков мне завидует! — неожиданно сказала она.

Ермак поморщился. Никому не нравится слушать что-то плохое о лучшем друге.

— С чего ты так решил? — спросил он.

Сок жаркого капал с уголков его губ.

— С тех пор как я стал твоим ординарцем, он иногда смотрит на меня, словно хочет убить.

— Он никогда не сделает этого, — засмеялся Ермак.

— Правда? — Марина уставилась на Ермака. Её сердце внезапно забилось, в голове застучала кровь. Ей стало не по себе.

— Он сам так сказал! «Мне следовало спалить парнишку ещё в Новой Опочке!» сказал он мне однажды. « Боже мой, как меня достали заботы о нём». И я ответил: «Сам вижу, Иван. У мальчишки в три раза больше мозгов, чем у тебя, и это тебя раздражает!» И что ответил мой лучший друг? «Ха, был бы он девушкой, уж я бы с ним справился! Но он же просто бесёнок!».

Ермак посмотрел на Марину и снова засмеялся жирными губами.

— Иван не завистлив. Сам посуди! Ты так хорош, что однажды он может забыть, что ты юноша! Он становится всё более странным. Подождём, пока доберёмся до Туры или Тобола, а там найдём для него татарку и заставим заниматься с ней любовью на наших глазах! Это его вылечит...

— Наверняка, Ермак Тимофеевич!

Марина продолжала задумчиво жевать. Её хорошо задуманная женская хитрость, чтобы очернить Мушкова перед Ермаком и тем самым помешать отправить её назад вместе с отцом, как оказалось, привела к противоположному результату. Если Ермак сказал, что хочет найти для Мушкова татарку, он так и поступит, а ей придётся смотреть! Теперь не было другого выхода, придётся это пережить.

Впервые она почувствовала, что не желает, чтобы у Мушкова появилась другая женщина, хотя сама ещё не стала его. «Почему я так люблю его, почему? Обычный чурбан, обычный мужик, обычный бабник. Почему?»

На третий день, покинув Чусовую и пройдя по старому сибирскому пути, ужасной тропе, по которой, согласно легенде, могли пройти только священники, потому что умели противостоять дьяволу, казаки увидели перед собой реку Жеравле. Вокруг простиралась каменистая пустыня, а повстречавшихся местных жителей, безобидных вогулов, казаки просто ограбили, разрушили хижины, и попользовались их женщинами Потом двинулись дальше.

Поход был трудным. Каждая команда струга несла лодку на плечах по бесконечным скалам, через ущелья, мимо пропастей... со стонами, но выдерживая шаг, потому что каждое покачивание было опасным. Они тащили широкие струги через Урал многие часы и дни, в две смены, без жалоб, обливаясь потом. Ермак тоже тащил струг вместе со всеми, что служило остальным примером. Пока он идёт по скалам, другие тоже должны. Даже священники кряхтели, но тащили струги; Ермак не терпел никаких исключений. Кто хотел попасть в Сибирь, должен был тащить лодку. Молились вечерами или во время передышек.

Несмотря на трудности, всё обошлось хорошо. Никого не убили, потому что местные жители не сопротивлялось. Травмы, обычно синяки, ссадины или натёртые до крови ноги, по вечерам лечили мазями и растительными припарками. И тут снова проявилось умение старика Люпина. Он знал хорошие средства для ухода за лошадьми, а каждый казак считал — что хорошо для лошади, то полезно и для человека.

Так что Люпин готовил жутко вонючие мази, но они помогали. Он использовал всякую зелень, от мха до болотной тины. То, что никто из его пациентов не умер от заражения крови, говорило о крепком здоровье казаков.

Двигались медленно. Строили простые жилища и возводили новые укрепления, а когда, наконец, добрались до реки Тагил, для Ермака и его команды это было подобно чуду Моисея: перед ними лежала желанная, прекрасная, неизвестная, чрезвычайно богатая земля обетованная!

Около тысячи человек со стругами на плечах пробились через каменный барьер Урала. На берегах Тагила они опустились на колени, и священники прошли по рядам, благословляя людей и окропляя святой водой. Затем они пели среди развевающихся знамён с изображением Богоматери и святых и смотрели на лежащие перед ними просторы, на каменистые пустоши, степи, болота и леса... Над головами изгибался небосвод, бездонный и бескрайний, каким он бывает только в Сибири. Взглянув на это небо, можно окунуться в глаза Бога...

Когда на реке Тагил началось богослужение, Мушков стоял на коленях рядом с Мариной. Она держала пику со знаменем, и ветер трепал её светлые волосы, которые за время похода подросли и скручивались в кудряшки. Вечером их пришлось обрезать ножом, чтобы она выглядела юношей.

— Ну что, медведь-старичок? — тихо спросила она. Они стояли на коленях, склонив головы к земле. — Ты не хотел, чтобы я это испытала?

— Мариночка... — пробормотал Мушков, нащупав её левую руку.

— Перестань! — прошипела она. — Ермак увидит...

— Армия Кучума скоро нападёт. Где-нибудь там.

— Ты боишься, старичок?

— Вспомни, что нам рассказывали. В Мангазеи живут люди со ртами во лбу. Они едят друг друга. Поэтому их называют «самоедами». Мариночка, я не хочу, чтобы тебя съели!

— Хвала Господу! — воскликнул священник Кулаков. У него был самый громкий голос среди всех священников, потому он и начал службу. — От его имени мы выведем язычников этой земли на праведный путь или уничтожим их. Давайте помолимся...

— Самоеды едят людей живьём, — прошептал Мушков. — Мариночка, возвращайся! Вместе с отцом.

— Если дело только в том, что меня съедят, то я спокойна, — тихо сказала она. — Тебя они не тронут, ты слишком вонючий!

Сразу после богослужения Мушков искупался в ледяных водах Тагила, с фырканьем ныряя, и, дрожа от холода, выбрался на берег. Люпин растирал его грубой тряпкой до тех пор, пока кожа не покраснела.

— Боже мой, что у тебя за дочь! — сказал Мушков, одевшись. — И дьявола научит исполнять хорал на ангельской арфе!

Они пробыли на Тагиле три дня, починили струги, повреждённые во время перехода, построили крепость и каменный вал — двести человек, выделенные для строительства, справились быстро. Здесь оставили часть провизии, священника, семь охотников и трёх больных казаков. Конечно, три храбрых парня не хотели оставаться и стиснув зубы ходили пошатываясь, чтобы показать, что смогут идти дальше, но Ермака невозможно было обмануть, и он приказал им остаться.

Первое поселение основали по старому русскому обычаю, во главе со священником, на котором лежало бремя стоять здесь, в глуши, за веру и царя и при необходимости противостоять местному населению.

— Дальше мы снова поплывём по реке, — сказал Ермак гетманам и сотникам.

Он разложил строгановские карты в своём струге, устроив последний сбор всех казачьих командиров перед походом по незнакомой земле. Все понимали, что потом такой возможности не будет. Их ожидали не только богатство и слава, но и войско сибирского царя Кучума, осмелившегося глумиться над царём Иваном IV. Таким сильным считал себя Кучум, таким неуязвимым, с армией из нескольких тысяч всадников. Что значило для него войско из тысячи пеших казаков в широких громоздких стругах?

— Если кто-то боится, то может вернуться! — твердо произнёс Ермак. — Я никого не держу!

Казаки промолчали. Вернуться. Несколько человек отважились на это при переходе через Урал, тайком, в одиночку или попарно, в общей сложности двадцать человек. Ермак приказал всех отловить и утопить в ближайшей реке — это была река Жеравле. Казак спасает шкуру только в самом крайнем случае, а страх перед неизвестной землёй к этому случаю не относится!

Струги спустили на воду, но в этот раз без торжеств, как на берегу Чусовой. Уже ощущалась нехватка провизии. Строгановы выделили войску достаточно, но они не могли унести всё, и большую часть пришлось оставить на пути. В поисках местных поселений казаки разбрелись группами. Но выяснилось, что жители оставили свои деревни, опустошив амбары и угнав скот в укрытие. Но тысячу человек надо кормить!

— Нужно как можно быстрее спуститься по реке до Тобола! — сказал казачий священник. — Там большие деревни Кучума. Господь накажет язычников, а мы, в конце концов, нуждаемся в справедливой награде!

Сплав вниз по Тагилу проходил спокойно. Иногда казаки видели на берегу несколько конных татар, которые некоторое время следовали за стругами, удивляясь их количеству, а затем исчезали в степи. При виде лошадей казаки вздыхали. Они поднимали вёсла и рассматривали быстрых и невысоких желтолицых всадников.

Лошади! О святой Николай Чудотворец, у них есть лошади! Они могут сидеть в седле и скакать! Ермак, разреши нам причалить и выкинуть их из сёдел! Казак на вёслах — это вроде почерневшего солнца!

Как-то вечером, когда они расположились на берегу Тагила, недалеко от места слияния с Турой, Ермак обратился к товарищам с речью.

— Не печальтесь, братья! — серьёзно сказал он. — Мы снова сядем на лошадей. Когда достигнем Тобола, когда покорим столицу Кучума Кашлык, у нас будут самые красивые и быстрые лошади в мире! Какая польза от ста лошадей для тысячи человек? На стругах мы приплывём прямо в сердце царства Кучума, и никто нас не остановит! Эта военная хитрость спасёт нам жизнь! Не печальтесь больше о лошадях, казаки...

— Аминь! — пропел казачий священник.

Затем они снова помолились, мечтая о разграблении Кашлыка, золотого города хана Кучума.

В начале октября они плыли по широкой реке Туре, впадающей в Тобол. Тем временем по всей территории сибирского царя скакали гонцы и призывали воинов к оружию. Деревни и города укрепляли тройными земляными и каменными валами, устраивали ловушки, втыкая в землю остро заточенные деревянные колья, десять тысяч всадников под командованием князя Маметкуля готовились остановить казаков Ермака на Тоболе. Основными силами командовал сам Кучум и держал их на Иртыше для защиты своей столицы, города Кашлыка. Князю Епанче, местному правителю неподалёку от Туры, было приказано остановить струги.

Всё произошло неожиданно... Высокий берег Туры кишел людьми, словно муравейник, на казаков пролился дождь стрел, свист которых сопровождался пронзительными криками.

— Их командир — идиот! — усмехнулся Ермак.

Струги плыли посреди широкой реки, и стрелы редко долетали до цели. Иногда они летели так медленно, что казаки со смехом ловили их руками на излёте.

— Стрелкам приготовиться! — приказал Ермак.

Приказ полетел от струга к стругу, стрелки с ружьями прижались к бортам лодок, насыпали порох на полки и взвели курки.

— Пли! — скомандовал Ермак.

Три залпа разорвали тишину светлого, прекрасного осеннего дня. На таком расстоянии пули не всегда попадали в цель, но эффект был потрясающим. Невысокие узкоглазые воины на берегу Туры упали на спину. Затем перекатились на животы, уткнулись лицом в траву и замерли. Они не понимали, что происходит. Небо было чистым, солнце светило ярко, и все же на них свалился «гром небесный». Такой гром они никогда раньше не слышали. Несколько градин упали из ясного неба и ударили некоторых их товарищей с такой силой, что те с криком катались по траве, обливаясь кровью. А потом умирали.

Эффект поразил даже Ермака. Он не предполагал, что воины Кучума не знали ни пороха, ни свинца. Как в древние времена, они сражались исключительно стрелами и копьями, кривыми саблями и топорами.

— Сибирь уже наша, братья, — сказал Ермак гетманам и сотникам.

Они причалили к берегу Туры, высадились и увидели вдалеке большое поселение. Это был город Чинга-Тура, нынешняя Тюмень. Татары ждали перед городом, впереди выстроились лучники, за ними всадники. Артиллеристы выгрузили на берег три маленьких пушки и установили их на позиции.

— Прежде чем они привыкнут к пороху, мы завоюем всю Сибирь! Эта земля наша!

Мушков разыскал Люпина, сидевшего в последнем струге с больными и ранеными. Марина передавала приказы Ермака о боевом порядке, который он задумал.

— Сейчас самое подходящее время, отец! — сказал Мушков. — Ты должен удержать Марину! Татары — мастера в стрельбе из лука, я знаю это по опыту. Неужели мы вместе не одолеем Мариночку?

— Ермак будет её искать.

— Пусть вывихнет ногу, чтобы больше не могла бегать!

— Варвар! — огрызнулся Люпин. — Ты хочешь искалечить мою дочь?

— По-твоему, я должен стать вдовцом, даже не женившись на ней?

— А ты? — спросил Люпин. — Куда ты спрячешься? Чем вдова лучше вдовца?

— Александр Григорьевич, — почти торжественно сказал Мушков, — я о себе позабочусь. Но я хочу, наконец, наконец... — запнулся он, — снова иметь добычу! Придумай, что делать с Мариной, или я принесу тебе дочку, замотав её в покрывало!

Рядом с Ермаком, сидящем на перевёрнутом вверх дном лодке, в ожидании, пока казаки займут позиции, в траве лежали три татарина, в разорванной одежде и с кровавыми ссадинами на теле. Их обнаружили в небольшой пещере на берегу и вытащили оттуда, как барсуков. Толмач как раз их допрашивал, и они нерешительно отвечали.

— Предводителя татар, этого идиота, зовут Епанча, — сказал Ермак, когда Мушков сел рядом с ним.

В это время вернулась Марина, разгорячённая от бега. Артиллеристы сложили в кучу железные ядра, зарядили пушки и держали наготове пальники. Рядом с пушками горели костры для розжига.

— Против нас выставили около трёх тысяч.

— Мы их рассеем, Ермак, — уверенно сказал Мушков. — Они ещё не знают про пушки.

— Это будет важная битва! — Ермак заслонил глаза ладонью от солнца и посмотрел на татар. — Я решил освободить всех захваченных пленных, чтобы они разнесли по всей земле весть о нашей победе. — Он резко выпрямил руку, как будто бросил копьё. — Здесь и перезимуем! Через две недели пойдёт снег, и Тура замёрзнет. Борис!

— Слушаю, Ермак! — Марина встала перед ним.

— Поднимай знамя! Мы выступаем!

Мушкова пронзил холодок.

— Позволь мне нести знамя! — воскликнул он. — Ермак Тимофеевич, я ведь твой заместитель!

Он оттолкнул Марину, она споткнулась, упала и ударилась головой о перевёрнутую лодку. Немного оглушённая, она лежала и смотрела на Мушкова. Неожиданно рядом оказался Люпин, который опустился рядом на колени, притворяясь, что хочет помочь ей, но вместо этого прижал к земле. Это был единственный способ удержать её, не вызывая подозрений у Ермака.

— К бою! — крикнул Мушков, поднимая знамя с изображением святой Божьей Матери, и побежал вперёд. По широкому фронту развернулись знамёна сотен, громко запели священники. Потом загрохотали пушки, и стрелки дали первый залп. Казаки вышли из порохового дыма — впечатляющая картина, которая произвела сильное впечатление на татар. Ещё до того как их лучники натянули тетиву, около сотни человек уже лежали в траве мёртвыми.

Епанча стоял посреди войска на коленях и молился.

— Аллах, — молил он, — Господь небесный, накрой нас своей рукой. Мухаммед, помоги нам...

Тем временем женщины и дети бежали из Чинга-Туры. На телегах и в салазках, легко скользящих по степной траве, они тащили пожитки в безопасное место. Некоторые плыли вниз по реке к Тоболу, где стоял Маметкуль с десятью тысячами всадников. Чужаки смогут захватить Чинга-Туру, но никогда не придут в Кашлык! Кучум непобедим!

Они не знали, что Ермак тоже был уверен в себе.

Во время штурма все забыли о Марине и Люпине. Через несколько минут они остались у лодки одни. Резервные отряды ждали у реки, священники сгрудились вместе и наблюдали за битвой и за своим собратом, казачьим священником, сменившим чёрный клобук на казачью шапку, вместо креста в руке сверкала сабля, и он находился в первом ряду атакующих казаков. Кулаков бежал рядом с Мушковым и кричал во всё горло. Его взгляд был устремлён на купол небольшой мечети и убогий минарет. Мушков слишком хорошо знал попа и прекрасно понял этот взгляд.

— Что там? — прохрипел он на бегу. — Серебряные и золотые светильники?

— И ковры с шелками, и украшенные драгоценными камнями сосуды! — пропыхтел поп.

Прогремел второй залп, снова грохнули пушки.

— Подумай и обо мне, отец, — воодушевлённо воскликнул Мушков.

— Держись рядом, сын мой! — Кулаков ускорил бег. — Верующий не голодает и не испытывает жажды!

Затем на них полился дождь из стрел, раненые упали на колени, и первые убитые скрючились в степной траве.

Бой длился всего два часа и в конце перешёл врукопашную. И в этот раз казаки тоже одолели татар. Войско Ермака растеклось по старому городу. Казаки заглядывали в юрты и занимались излюбленным делом — поиском добычи.

Люпин и Марина всё ещё сидели у перевёрнутой лодки. К берегу приводили пленных, а резервные отряды ловили снующих вокруг татар, как затравленных кур. Их вязали парами, спина к спине, и валили на землю.

— Если Мушкова убьют, ты меня больше не увидишь, отец, — категорично сказала Марина. Люпин связал ей ноги тряпкой. Как будто ординарец ранен в ногу и перевязан. К тому же рядом находился Люпин — доказательство того, что ординарец нуждался в помощи лекаря!

— Он вернётся, Мариночка, успокойся, — сказал Люпин и, нахмурившись, посмотрел на первые столбы дыма, поднявшиеся над городом. «Безмозглые дураки, — подумал он мрачно. — Приближается зима, мы нуждаемся в тёплом жилье, что они делают? Жгут юрты, в которых можно было бы переждать зиму! Если так будет продолжаться, им придётся зимовать под перевёрнутыми стругами, чтобы над головами была хоть какая-то крыша. Что за люди! Опьянённые грабежом, потом они удивляются, почему, несмотря на все победы, дела дрянь. Боже небесный, чем я заслужил такого зятя!»

— Ты удерживал меня, — злобно сказала Марина. — Прижал к земле!

— Это было необходимо, доченька. Теперь ты жива... Кто знает, что случилось бы с тобой под градом стрел! — Люпин погладил её по коротко обрезанным светлым волосам, которые Мушков снова укоротил ножом. Самый длинный кудрявый локон Иван украдкой сохранил, спрятал в кожаный мешочек и повесил на шею. Он не был суеверен, но надеялся, что золотистый локон спасёт его от всех опасностей, как волшебный камень в сказках.

— Отец имеет право на всё ради спасения дочери! — сказал Люпин, и от умиления в его глазах появились слезы. — Разве для того я проделал весь этот путь, чтобы тебя убили татары?

— Это всё равно, что бороться с бурей, отец. — Она выпрямилась и посмотрела на возвращающихся казаков. Раненые несли убитых товарищей. Примерно три сотни татар отвели к реке. Они были ошеломлены, напуганы и прощались с жизнью, решив, что их по монгольскому обычаю обезглавят до захода солнца.

— Помоги мне встать, — попросила Марина.

— Доченька... — взмолился Люпин. — Ты же ранена...

— Помоги мне! — громко приказала она. — Или я закричу, что меня связал Люпин, коварный пёс!

Люпин развязал тряпку на её ногах, и Марина встала. В отцовском сердце шла борьба, и он не знал, что делать — отпустить Марину или наказать.

— Где Мушков? — окликнула она возвращающихся казаков. — Кто-нибудь его видел? Он жив? Кто знает, где он?

Раненые пожимали плечами. Остановился только один казак с торчащей в плече стрелой, которую не вытаскивал, потому что зазубрины только порвали бы рану. Только умелый лекарь мог её вырезать. На вопрос ординарца он ткнул большим пальцем в сторону города.

— Мушков вместе со священником штурмует мечеть! Я видел, как они отшвырнули муллу, вышедшего им навстречу.

Он показал на стрелу в плече, посмотрел на Люпина и подошёл ближе.

— Ты можешь её вытащить, старик?

— Водки дать или будешь терпеть?

— Я что — баба?

— Садись! — Люпин достал из-за пояса кинжал, заточил его о камень и проверил пальцем остроту лезвия. Затем сунул казаку в зубы палку. — Прикуси и не открывай рот!

Разорвав казаку рубаху, он пощупал стрелу и понял, что резать нужно не слишком глубоко. На какое-то время Люпин забыл о дочери, а когда обернулся, она уже бежала к горящему городу.

— Борис! — в отчаянии закричал он. — Твоя нога! Ты же ранен!

— Его ищет Ермак! — сказал раненый казак. — Уже во второй раз ординарца не было рядом с ним в бою.

Люпин промолчал. Он осознал опасность, в которую попала Марина, и испугался. Сколько дней и недель ещё впереди, невозможно будет всякий раз удерживать ординарца от участия в сражении.

Разрезав рану, он вырвал наконечник стрелы из плеча казака, а тот молчал стиснув палку зубами.

Глава восьмая

Мушков был доволен.

В мечети оказалась гора сокровищ. Золотые лампы, сосуды с маслом, украшенные драгоценными камнями, серебряные лари и шёлковые ковры. Осталось лишь сложить сокровища в ковёр и вынести.

Мушков выбрал золотой подсвечник, серебряный ларец и кинжал в сверкающих драгоценными камнями ножнах. К сожалению, казачий священник начал возражать, но Мушков успокоил его, ткнув кулаком в живот.

— Ладно, ладно! — сказал Кулаков, отдышавшись. — Забирай кинжал! Но предрекаю — скоро ты пожертвуешь его святой церкви!

— Скорее, я вставлю его тебе в задницу! — радостно воскликнул Мушков и выбежал из мечети.

Никогда не бейте священника в живот! Имеющий сан человек заслуживает лучшего обращения, Богу не нравится такой непочтительный способ решения спора.

Поэтому, когда Марина нашла Мушкова до того, как он успел спрятать награбленное, Мушков посчитал это наказанием небес. Они столкнулись на углу дома.

— Что это у тебя? — спросила Марина, указывая на куль из ковра, переброшенный через плечо.

Она была рада, что Иван жив, однако её голубые глаза опасно сверкали.

— Я должен это отнести! — ответил Мушков.

— Разверни ковёр, Мушков!

— Мариночка, я просто хотел спасти это от уничтожения!

— Вываливай всё на землю!

Они стояли друг напротив друга, высокий широкоплечий казак и стройная девушка в мужской одежде, и смотрели друг на друга, как два голодных волка, готовых сцепиться из-за кролика...

— Мы же на войне! — в отчаянии закричал Мушков, сжимая концы ковра.

— Разворачивайся и неси назад в мечеть! — холодно приказала Марина.

— Что ты сказала?

— Возвращайся в мечеть!

— Я не был в мечети. Моя голубка, моя роза, выслушай меня...

— Нет смысла, Мушков, — прервала его Марина. — Я сейчас же пойду к Ермаку, расстегну рубаху и покажу ему, что я девушка. — Она оттолкнула Мушкова, когда тот попытался её задержать, и прошла мимо. — Оставайся таким, какой есть! — крикнула она. — Я больше не хочу тебя видеть!

— Я уже иду в мечеть! — превозмогая себя, пробормотал Мушков. — Смотри... я возвращаюсь. Мариночка, стой! Мой ангелочек...

В мечети он снова встретился с казачьим попом. Тот вытащил мулл из укрытий, построил в шеренгу и допрашивал, где спрятаны сокровища. Его мощный бас действовал очень эффективно.

— Сын мой... — сладким голосом сказал он Мушкову, который с понурым видом расстелил перед ним ковёр с сокровищами. — Настоящий христианин жертвует церкви самое лучшее!

Он с благодарностью обнял Мушкова и укусил при этом за ухо. Мушков заскрежетал зубами от злости и оттолкнул Кулакова.

Затем поп посмотрел на Марину и перекрестил её.

— Борис, — тихо сказал он, — если ты и дальше будешь думать о церкви, тебя ждёт отличное будущее.

К вечеру все казаки были довольны. Богатая добыча, а Чинга-Тура — хорошее место для зимовки. От пленных они узнали, что в окрестностях есть склады с провизией и мехами. Маметкуль с десятью тысячами всадников вряд ли нападёт до весны, а потому можно было отдохнуть после перехода через Урал. А когда начнёт таять снег, со свежими силами можно напасть на сибирского царя Кучума, уничтожить его и покорить золотой город Кашлык.

Ворота в Сибирь, в Мангазею, были распахнуты...

— Я сделал всё, что ты хотела, — сказал Мушков в тот вечер Марине.

Они с Ермаком заняли дом сбежавшего князя Епанчи и сидели рядом на диване, покрытом китайским шёлком. Из соседней комнаты раздавалось хихиканье, щебечущий смех, глубокие вздохи и тихие вскрики. Ермак развлекался с молоденькой татаркой. Мушков ему позавидовал.

— Когда ты, наконец, сделаешь то, что я хочу? — хрипло спросил он.

— И чего же ты хочешь, старенький медведь?

— Послушай, что делается за стенкой, — вздохнул Мушков.

— Я слышу только чириканье пташек, — не задумываясь, сказала Марина. — Что в этом такого?

— Стань пташкой, — пробормотал он. — Пташкой, чьё гнёздышко будет в моих объятиях...

Она внезапно подалась вперёд, обхватила его лицо обеими руками и поцеловала в губы. Мушков блаженно закрыл глаза и замер, а когда Марина прижалась к нему твёрдой грудью, почти перестал дышать от счастья.

Минута невыразимого счастья может равняться году... Для Мушкова первый настоящий поцелуй Марины был дороже сотни благословений священника. Он подумал, что лёд в её сердце наконец-то растаял и полез дрожащей рукой ей под рубаху, желая поласкать грудь, но она оттолкнула его и покачала головой.

— Не сейчас, Иван, — сказала она мягко, но решительно. Из соседней комнаты послышалось хихиканье татарки, хриплый голос Ермака и другие звуки, возбуждающие соответствующие фантазии.

— Ты замучаешь меня до смерти! — пробормотал Мушков. — Все празднуют победу, радуются добыче, а я? Мерзавец поп всё забрал!

— Ты тоже хочешь стать мерзавцем?

Мушков промолчал. Марина поправила рубаху, засунув её обратно в штаны, и нахлобучила лихую красную папаху на обрезанные светлые волосы. За стенкой вскрикнула татарка, а Ермак взревел так, будто скакал по степи на лошади в погоне за лисой. Мушков закатил глаза, сжал кулаки и уставился на глинобитный потолок. «Как это можно выдержать, — подумал он. — Если бы я её так не любил, то просто разорвал бы на ней рубаху. Преодолеть её сопротивление нетрудно, но это положит конец всем надеждам на будущее».

По улицам Чинга-Туры гуляли казаки и распевали песни. Подтянулся арьергард, состоящий из искателей приключений, монахов и строгановских чиновников, которые во время сражений держались позади, но когда опасность миновала, тут же появлялись. Переход через Урал сильно их измотал.

Они тоже тащили струги по скалистым уступам, через пропасти и овраги, через расселины и бурные реки, строили каменные крепости, чтобы обеспечить обратный путь. Для священников, привыкших поднимать лишь кадило или крест для благословения, преодоление горных перевалов было трудным испытанием.

Кто же теперь обвинит их в том, что они призывали отслужить первый благодарственный молебен в завоёванном городе? В занятой Кулаковым мечети собрались монахи, развернули хоругви, в церковный хор отобрали лучших казачьих певцов. Правда, сначала они заверили Кулакова, что не претендуют на ценности дома Аллаха.

— Отсюда Христос пойдёт по Сибири... — сказал посланник Успенского епископа. — Снизойди Господи до язычников и наставь их на путь истинной веры.

Казаки Ермака понимали этот святой наказ по-другому. Они снизошли до запасов татар и вогулов, бродили по окрестностям, вытаскивали из укрытий меха и провизию, а где находили женщин, то, понимая епископское слово «наставить на путь истинной веры» буквально, показывали им, что такое настоящие мужчины.

Новости об этом дошли до столицы и хана Кучума.

— Мы их уничтожим! — сказал сибирский царь. — Как только закончится зима. На Тоболе мы будем охотиться на них, как на зайцев!

Зимняя жизнь в завоёванном городе протекала скучно. Выпало много снега, потом ударил мороз. Тура замёрзла, к прорубям во льду подходили косяки рыбы, настолько плотные, что её черпали сетью, как из котла. Охотники ходили вниз по Туре до слияния с Тоболом и наткнулись там на войско Маметкуля, который должен был запереть Ермаку путь в Мангазею. Иногда доходило до небольших стычек. Со стороны Урала тоже было неспокойно. Здесь собирались отряды остяков и вогулов и нападали на всех, кто бродил по горным отрогам.

Ермак приказал охотиться только в сопровождении казаков. Пойманных пленных не обезглавливали, а отпускали, и весть об этом быстро разнеслась по округе.

— Мы ничего не имеем против вас! — говорил им Ермак после допроса, когда пленные уже прощались с жизнью и ждали палача. — Вы для нас дорогие братья! Мы хотим прогнать Кучума, этого безбожного тирана, который сам живёт в золотых палатах, а к вам относится как к крысам! Под нашим царём Иваном вы все станете свободными крестьянами! Целуйте крест и ступайте с миром...

Редко кто способен лгать так бессовестно. Подданные Кучума оставались в живых, крестившись в православную веру. Они выстраивались длинными рядами перед священниками, восхищаясь их великолепными одеждами, и с изумлением слушали церковные песнопения. Они растерянно смотрели на распятия с обнажённым мужчиной, прибитым к кресту; толмачи рассказали им об Иисусе, убитом из-за любви к людям, что они посчитали полной глупостью, так как человек всегда должен защищаться. Однако все делали вид, что верили, и принимали крещение и благословение.

Но потом их ждал сюрприз: новая церковь и новые священники требовали десятую часть от полученного достатка. Так что верить в человека на кресте оказалось довольно накладно, и это продолжается по сей день.

Но они оставались живы, показывали казакам богатые охотничьи угодья и сооружали для них лёгкие и быстрые сани из лозы, на которых можно скользить по снегу и льду со скоростью лисицы.

Разрушенный наполовину город Чинга-Тура восстановили. Более тысячи человек хотели жить в тепле, а когда с востока завыли метели, когда из тундры и тайги пришли пробирающие до костей холода, когда земля стала непроходимой и даже остяки прекратили охоту и, как сурки, попрятались в хижинах, занесённых снегом, для казаков наступили тяжёлые времена.

В результате искусного манёвра Люпин пристроился на службу к казачьему попу. Это был единственный способ находиться рядом с Мариной, потому что большой дом Епанчи находился недалеко от мечети, а Ермак, Мушков и поп были приятелями, точнее сказать, своего рода казачьим генеральным штабом. Они втроём обсуждали, как пережить суровую зиму, и поскольку ординарец всегда при этом присутствовал, Люпин часто видел дочь, и иногда говорил с ней.

Голос у Люпина был громкий. Кроме того, он умел великолепно свистеть, сунув пальцы в рот. Для Люпина это было настоящим подарком: он явился к попу и поклонился ему прямо перед вновь возведённым иконостасом. Поп собрал эти иконы за время похода, и оказалось, что он и впрямь собирал их для восхваления Господа. Первый иконостас в Сибири вызывал глубочайшее почтение у всех верующих.

— У меня нет лошадей, коновал! — сказал поп, знающий Люпина, как коновала Строгановых. — И я не болен.

— Слава Богу! — ответил Люпин, поднял руки, запрокинул голову и запел «Господи, помилуй!» так громогласно, что у попа задрожала борода. Для убедительности Люпин исполнил ещё пасхальную песню, прогремев: «Христос воскрес! Воистину воскрес!». Завершил он выступление благодарственной молитвой, которая была слышна даже на улице.

Кулаков уставился на Люпина, потеребил бороду и спросил:

— У тебя что, есть третье лёгкое?

— У меня их четыре, святой отец, — без смущения ответил Люпин. — Вот смотри. — Он засунул два пальца в рот и свистнул так, что поп чуть не оглох. Затем Люпин вытянул губы и засвистел песню о чёрном дрозде, сидящем на вишне и утешающем своей песней влюблённую девушку. Каждый донской казак знает эту песню, и у попа, как с радостью отметил Люпин, от тоски по родине на глазах выступили слезы. Дон! Ярко выкрашенная церковь деревни Благодарная, весёлые тамошние женщины, приходившие на исповедь в заднюю комнатку... Как это далеко! Доведётся ли когда-нибудь снова туда вернуться?

Чёрный дрозд на вишне...

— Чего ты хочешь, Александр Григорьевич? — с грустью спросил поп. — Особое благословение?

— Я хотел бы стать церковным служкой, батюшка, — сказал Люпин, смиренно опустив голову. — Кантором, запевалой хора, и твоим помощником. Я умею не только петь и свистеть, лечить болезни и ухаживать за лошадьми. А зима будет долгой...

— Ты праведный человек, верно? — осторожно спросил священник.

Люпин услышал тревожную нотку в его голосе и почтительно улыбнулся.

— Есть время для молитвы и время для человеческих слабостей, батюшка.

— Мудрые слова, Александр Григорьевич. — Поп так сильно хлопнул Люпина по плечу, что тот упал на колени. — А мудрый человек всегда нужен церкви.

Так Люпин стал помощником казачьего священника. Это была нелёгкая работа. Он чистил церковную утварь, содержал в порядке облачения попа, протирал иконы, мыл полы, потому что каждый казак при входе в церковь отряхивал сапоги. Всё это Люпин делал играючи. Его первоочередная задача заключалась в том, чтобы отыскивать для попа женщин особого сорта: стройных, гибких, белокожих татарок с тонкой талией, но с округлой грудью, пахнущих розовым маслом, а не прогорклым жиром, как большинство вогулок.

Казаки относились к этому безразлично, потому что любили не носом, но эстет Кулаков предъявлял высокие требования в женской красоте. Началось всё с того, что казаки всегда отдавали ему по воскресеньям лучшие кушанья - яйца, мясо, пироги, сыр и молоко.

Кроме того, поп сразу огласил знаменитое распоряжение о пожертвовании десятины в пользу церкви по всем окрестностям Чинга-Туры и периодически отправлял за ней сборщиков на санях.

Люпин разъезжал по округе на накрытых толстым мехом санях в поисках подходящих татарок. Когда он находил девицу по вкусу Кулакова, то сажал в сани, укутывал в мех и привозил в церковь — согревшуюся и, в известной мере, подготовленную.

— Хороший ты человек! — похвалил священник Люпина и подарил ему монгольский кованый браслет из серебра, украшенный незнакомыми разноцветными камнями. — Если будешь и дальше так служить, пожалую тебя в диаконы. У меня доброе сердце, брат.

Так у Люпина появилась возможность видеть свою дочь каждый день и иногда даже поговорить с ней — рядом с церковью, в церковном саду или в доме Епанчи.

— Это ужасная работа, — пожаловался ей как-то Люпин. Он сидел с Мариной в доме Епанчи около жарко натопленной каменной печки. — Я ловлю татарок, как другие ловят лисиц и соболей. Какой позор для нашей семьи! Мы всегда были честными людьми, богобоязненными, бедными, но честными... А чем я теперь занимаюсь? Таскаю женщин в кровать этому бесстыдному священнику, который оскорбляет Бога по сто раз на дню! Иногда мне хочется заплакать, Мариночка.

Они обнялись, отдавшись блаженному чувству родства в чуждом, враждебном мире, где они имели возможность поговорить, хоть и с риском для жизни. Любовь к Мушкову была для Марины настоящим чудом, но она радовалась и тому, что может сидеть с отцом у горячей печи и знать, что не одинока в своём доверии тому смелому мужчине, которого хотела приручить...

Снежная зима и сильный мороз, покрытые толстым льдом реки и непроходимые леса, в которых мороз иногда раскалывал с громким треском промёрзшие стволы деревьев... Такая зима ужасна для любого казака, даже если он живёт в тёплом доме и может согреться у горячей печки. Скука побуждала к дракам. Мужчины ссорились из-за обмана в игре, дрались из-за доступных женщин. Тысяча буйных казаков в безжизненном городе, приговорённых на несколько месяцев к совместной жизни в ограниченном пространстве — над решением этой проблемы тщетно размышлял Ермак Тимофеевич.

В Орле всё было иначе. Там был собственный казачий городок, большой каменный дом с почти двумя сотнями девушек, иногда в городке устраивались танцы, были лавки, можно было охотиться в Пермской земле, была возможность практиковаться в военном деле.

А как до этого на Дону? Братья, перестаньте вспоминать о Доне или Волге, о Донце или Каспийском море, о южных степях и о чудесных девушках-ногайках! Со слезами на глазах хочется выть по-волчьи от тоски по родине.

В следующие три недели Ермак, Мушков и Марина проводили разведку окрестностей Чинга-Туры. В больших, запряжённых тремя оленями санях с возницей-остяком в хорошую погоду они ездили по заснеженной безлюдной местности вниз по Туре до Тобола, цели похода в следующую весну. Планировалось достичь по Тоболу реки Иртыш и захватить золотой город Кучума Кашлык.

Люпин сильно переживал, узнав о таких поездках. Они были опасными, потому что можно было наткнуться на всадников Маметкуля. Его дозорные уже три раза стреляли из луков в казаков, отважившихся уйти слишком далеко. Поэтому Ермак запретил казакам «искать» крестьян группами менее чем в пятьдесят человек и с пятью вооружёнными стрелками. Пятьдесят человек, однако, должны иметь пятьдесят лошадей или, по меньшей мере, десять саней, а это было невозможно. Поэтому казаки оставались в городе и продолжали драться, за что их наказывали карцером или, в худшем случае, обливали водой и на час оставляли на трескучем морозе.

Большинство выдерживали такое с трудом, и тогда на помощь приходили Люпин и другие лекари. Они ампутировали отмороженные пальцы ног и рук, два раза отрезали уши, и то, что эти казаки выжили, свидетельствовало о прямо-таки невероятной выносливости пациентов.

Одна такая вылазка Ермака, когда его сопровождали только сани со стрелками, чуть не закончились у Тобола, в десяти вёрстах ниже Чинга-Туры.

Это случилось в ясный, солнечный, но морозный день. Снег блестел, небо было синевато-голубым и таким ярким в лучах холодного солнца, что Ермак и Мушков повязали на глаза полоски грубой льняной ткани, чтобы приглушить яркий солнечный свет. Марина зарылась в шкуры и натянула меховую шапку на лицо. Олени бежали рысью по затвердевшему от мороза снегу, который раскалывался под копытами при каждом шаге, а полозья саней скрежетали так, словно земля кричала, как живое существо...

Ни Ермак, ни Мушков не заметили, как кучер-остяк неожиданно одним махом спрыгнул в снег, несколько раз перевернулся и замер. Олени, почувствовав слабину поводьев, удивлённо подняли головы и, фыркая, галопом понеслись по ровной замёрзшей земле. Следовавшие за ними стрелки отстали. Они кричали вслед удаляющимся саням, но Ермак, Мушков и Марина, завёрнутые в меха, ничего не слышали. Они только удивились, что олени в упряжке помчались так быстро, что сани как будто полетели.

— Прекрасный день! — крикнул Ермак в ухо Мушкову. — Чудное солнце!

— Как быстро бегут олени! — крикнул в ответ Мушков. — Кучер, небось, радуется!

Но он ошибался. После того как мимо проехали сани со стрелками, остяк поднялся, прикрыл ладонями глаза от солнца, и внимательно посмотрел вдаль. На безукоризненной белизне окружающего пейзажа вдали виднелась большая чёрная точка.

Теперь точка расплылась и превратилась в несколько маленьких, которые быстро увеличивались и принимали очертания.

Это были всадники в толстой, стёганой меховой одежде и меховых остроконечных шапках; луки, стрелы и копья лежали перед ними на шее лошадей. Всадники были покрыты ледяными сосульками, но внутренне пылали ненавистью и жаждой уничтожения.

И как раз на этих всадников неслись неуправляемые сани Ермака.

Случилось то, чего Люпин боялся больше всего и молил Бога, чтобы этого не произошло... Но Бог — разве можно на него обижаться? — не слышал молитв из церкви такого священника как Кулаков.

За спиной Ермака стрелки начали стрелять из ружей. Но это было бессмысленно, потому что их сани качались и подпрыгивали, и им приходилось за что-нибудь держаться, а олени, которые до этого спокойно шли рысью за передними санями, быстро перешли на галоп.

— Эти идиоты стреляют! — прокричал Мушков в ухо Ермака. — Здесь же нет лис!

Они откинули меха, сорвали с глаз повязки и прищурились от яркого солнца и сверкающего снега. Олени, вытянув вперёд рогатые головы, барабанили по замерзшей земле тонкими ногами.

— Кучер! — внезапно крикнул Мушков, тряхнув Ермака за плечо. — Ермак Тимофеевич, нашего остяка нет! Он, должно быть, упал с саней! Оленями никто не правит!

— Татары! — раздался сзади звонкий голос Марины. Она уже сидела на шкурах и смотрела на линию всадников, скачущих навстречу. — Впереди татары! Это ловушка, Ермак!

Сзади снова раздались выстрелы, видимо больше для того, чтобы придать себе смелости или напугать татар «громом небесным», потому что попасть в цель с такого расстояния было невозможно. Теперь Ермак и Мушков также увидели вытянутую линию всадников, образовавших полукруг, в который неизбежно должны были въехать сани.

— Остановите оленей! — крикнул Ермак. Он сбросил шкуры, попытался достать кожаные поводья, но ему это не удалось. Когда напуганные выстрелами олени дёрнули головами, поводья упали с саней и теперь волочились по земле.

— Надо остановить сани! — крикнул Ермак. — Мушков, надо остановить оленей!

— Я не могу остановить их свистом! — крикнул Мушков и обернулся. Позади него на куче шкур сидела Марина, крепко вцепившись в край саней. — Прыгайте! — крикнул Мушков. — Ермак, нужно спрыгнуть...

— Татары нас затопчут! — закричал в ответ Ермак.

Он пополз вперёд, перегнулся через высокий изогнутый край полозьев, но так и не дотянулся до волочащихся поводьев. Они уже слышали торжествующие крики татар, сани с пятью вооружёнными стрелками теперь мчались с такой же скоростью, что и сани Ермака, но стрелки беспомощно лежали на шкурах, крепко вцепившись в края саней и, казалось, произносили последние молитвы.

— Я прыгну на оленя! — крикнул Мушков. Страх за Марину заставил его забыть о риске. Он подполз к тому месту, где до этого сидел остяк, и пригнулся, оценивая расстояние до спины оленя.

Но он не успел прыгнуть. Рядом с ним оказалась Марина, без шубы и шапки, в одной рубахе.

Ермак закричал:

— Мушков! Держи этого идиота! Он не сумеет!

Но Мушков не успел. Получив удар кулаком в нос, он на мгновение растерялся и тут увидел, как Марина прыгнула. Она пролетела по искристому от солнца холодному воздуху, вытянув вперёд руки и растопырив ноги в сапогах.

— Боже мой! — вырвалось у Мушкова. На глазах появились слёзы, сразу превратившиеся в кристаллики льда.

Марина попала точно на спину среднего оленя, крепко ухватилась за шерсть на шее, упёрлась ногами в бока и уселась на упряжи из кожаных ремней так же уверенно, будто в седле.

Олень вскинул голову, издал глухой, трубный звук и на полном скаку выгнул спину. Но это ему не помогло. Марина ударила его каблуками в бока, наклонилась вперёд, обеими руками дотянулась до широких раскидистых рогов, ухватилась за них и дёрнула голову оленя назад.

Но силы были неравны. Мускулы на шеи животного напряглись, он снова заревел, изо рта вырвался густой пар горячего дыхания.

— Иван! — пронзительно крикнула Марина. — Иван, помоги мне!

Она тянула оленя за рога, пытаясь преодолеть сопротивление его мускул и вывернуть голову. Поводья были бесполезны, олени на них не реагировали и бежали по снегу навстречу татарам, а те поднялись на стременах, натянули вперёд луки со стрелами и выставили копья.

— Иван! Я не могу его остановить! — снова закричала Марина. — Иван!

От страха за Марину у Мушкова буквально выросли крылья. Так, во всяком случае, он позже утверждал, потому что без крыльев такой крупный человек никогда не смог бы допрыгнуть до спины оленя.

Он оттолкнулся почти одновременно с Ермаком, который тоже попытался прыгнуть. Оба взлетели в воздух, но когда Мушков приземлился рядом с Мариной на спину левого оленя, Ермак промахнулся и упал на твёрдую промёрзшую землю. Наполовину оглушённый, он замер, и сани со стрелками, осыпав его снегом и кусками льда, пронеслись в сантиметре от его головы, чуть не раздавив.

Мушков схватил оленя за рога и с криком: «Хой! Хой!», рывком повернул его голову назад. Олень сопротивлялся.

Облако пара окутало Мушкова, олень тянул голову вперёд, но Мушков стиснул зубы и держался её железной хваткой.

— Стой, скотина! — закричал он. — Я оторву тебе башку, тварь! Стой! Стой! Ты ещё не знаешь Мушкова!

Олень заревел, замедлил бег, а вместе с ним и другие олени, и остановился. Марина теперь легко повернула голову своего остановившегося оленя, потянув за рога. Рядом с ними остановились сани со стрелками. Всё было окутано облаком пара, исходившего от оленей.

Ермак всё ещё лежал на снегу, ударившись головой. Несколько раз попытался встать, но удар был настолько сильным, что он снова падал.

Татары яростно кричали. Их изогнутая дуга продолжала замыкаться, они стремительно неслись к двум саням, выпуская град стрел.

— Мариночка... — пролепетал Мушков. Весь взмокший, он сидел на олене и смотрел на Марину глазами, в которых блестели слёзы, превращаясь в ледяные шарики. Пот на лице тоже мгновенно замерзал и лежал беловатым слоем.

— Не будь бабой! — крикнула она ему. — Лучше возьми оружие! Я удержу оленей!

— Мариночка, спрячься... — с трудом произнёс он.

— Давай! — резко крикнула она в ответ.

Рядом раздались выстрелы. Стрелки укрылись от стрел за толстым мехом и теперь могли стрелять прицельно. Первые татары упали с лошадей, и снег под ними обагрился кровью.

Олени снова забеспокоились. Марина спрыгнула с оленя, встала между животными и дёрнула их за намордники, опустив головы вниз. Мушков просто свалился в снег, попытался схватить Марину за ногу и завалить на землю. Она пнула его другой ногой в лоб и Мушков, ругаясь, отпустил её.

— Оставь меня в покое! — закричала она. — Помоги Ермаку!

— Татары тебя убьют! — крикнул Мушков, вставая.

Он побежал к саням, схватил несколько шкур, вернулся и набросил их на дрожащую от холода Марину.

Затем побежал назад, схватил пистолет с кинжалом и побежал к Ермаку, который стоял на коленях и, опустив голову, неподвижно смотрел перед собой. Иван прикрыл друга собственным телом, поднял пистолет и выстрелил в мчавшегося на него всадника.

Стрелки делали своё дело спокойно, как их этому учили. Стрелы им не мешали, а всадники Маметкуля с копьями не могли к ним приблизиться.

Марина стояла между оленями, под защитой животных и наброшенного меха, и крепко держала их головы. Теперь они стояли спокойно, смотрели на суматоху, шевелили ушами и прислушивались к шуму, выдыхая облака пара.

Татары увидели, что нападение терпит неудачу — половина их всадников истекала кровью, лёжа на снегу. Они издали боевой клич, развернули лошадей и поскакали прочь.

Снег, солнце и блеск безоблачного неба быстро скрыли всадников. Лошадей убитых собратьев они взяли с собой, а мёртвых и раненых оставили лежать на снегу. Четверо раненых татар ползли по замёрзшей земле, безропотно, безмолвно, отдавшись судьбе, как её понимают лишь азиаты.

Двое стрелков вылезли из саней, подошли к ним и выстрелили в голову. Это было гуманнее, чем оставить их умирать на снегу, и лучше, чем лечить в Чинга-Туре, а потом повесить. Они ведь знали Ермака... Он никогда не забудет это нападение, эту подлую ловушку!

Пока стрелки осматривали мёртвых и стаскивали с пальцев кольца, как казаки (а они уже и сами себя так называли и вели себя в точности так же), Ермак с помощью Мушкова доковылял до саней.

Он еле держался на ногах и с трудом сохранял равновесие из-за сотрясение мозга, полученного при падении на мёрзлую землю. Возможно, это объясняет некоторые последующие поступки Ермака.

— У них золотые кольца! — воскликнул один из стрелков, стягивая кольцо с татарина. — Толстые золотые кольца!

Мушков вздохнул, думая о стоящей между оленей Марине и завидовал остальным, которым никто не запрещал грабить.

Растроганный Ермак обнял Марину и трижды поцеловал её.

— С сегодняшнего дня ты мой брат, Борис! — сказал он.

Мушков закашлялся, потому что подумал о груди Марины, которую Ермак не мог не почувствовать... Но Ермак не обратил на это никакого внимания.

— Мы спасены благодаря твоей храбрости. Иван Матвеевич, когда ты привёл Бориса из горящей деревни, то совершил самый лучший поступок в своей чёртовой жизни.

— Я тоже так считаю! — воскликнул Мушков и хотел поцеловать Марину, на этот раз с одобрения Ермака. Но она грубо оттолкнула его, выразительно посмотрев голубыми глазами.

— Я тебя не перевариваю!

Он снова попытался обнять Марину, но она ударила его по рукам.

— Он меня ненавидит, Ермак... — сказал Мушков. — Возможно, я недостаточно его колотил. Парней вроде него можно чему-то научить только тумаками.

— Возвращаемся. — Ермак посмотрел на сверкающий снег. — Кто принесёт мне голову кучера, тот получит десять рублей! — Он подошёл к саням и взял в руки поводья. — Кто-нибудь знает, как править оленями?

— Я сяду на среднего оленя и поскачу на нём! — сказала Марина. — Думаю, что справлюсь.

— Нет, я! — возразил Мушков. — Ермак Тимофеевич, парнишка сильно замёрз. Он не выдержит скачки и превратится в ледышку, пока мы вернёмся! Его надо закутать в мех и согреть! Какая польза от замороженного парня, Ермак?

— Я поскачу! — настояла Марина и взобралась на спину оленя. — Мушков для этого не подходит! И вообще, пусть закроет рот, а то кишки простудит!

Ермак громко рассмеялся. Он достал из саней самый пушистый мех и набросил его на плечи Марины. Мушков обошёл вокруг оленя, глядя на Марину умоляющим взглядоми, размышляя при этом, чем же так её рассердил.

Ничего не понимая, он сел в сани рядом с Ермаком и посмотрел на Марину, которая звонким голосом подала команду к отъезду. Олени взялись за дело, и сани с хрустом заскользили по затвердевшему снегу.

Сани со стрелками последовали за ними. Мужчины смеялись, показывая друг другу добычу, и крикнули Марине:

— Ты получишь свою долю! И можешь выбрать всё, что приглянется! Шубу из чернобурки, кольца, браслеты, кинжалы с отделкой, соболиные шапки...

— Отлично! — крикнул в ответ Мушков. Им овладело злорадство. «Теперь ей придётся взять часть добычи, — подумал он, потирая руки. — Если она откажется, то её не только посчитают идиотом, но она ещё и обидит остальных. Ха-ха, у тебя будет собственная добыча, моя милая птичка! Как ты выпутаешься?»

— И не забудьте про меня! — радостно продолжил Мушков. — Кто свернул оленю шею, а? — И могучим голосом затянул песню о золотом соловье, которого казак отобрал у китайского императора.

Марина обернулась. Иван встретил её взгляд, как выстрел из мушкета. Прекратив петь, он приготовился провести ночь рядом с тёплой печкой.

Нельзя сказать, что Мушков был трусом. Нет, он был одним из самых смелых казаков Ермака. Но когда они увидели в лучах вечернего солнца Чинга-Туру и встретили первые патрули, он решил в этот день больше не встречаться с Мариной.

Сразу после того, как они остановились перед домом князя Епанчи, он направился в церковь, где на него набросился Люпин, обругал и упрекнул за то, что так рисковал жизнью Марины. Как всегда, священник был обо всём осведомлён и теперь встал на пути стрелков, чтобы забрать во имя Христа часть добычи для церкви.

— Могу я остаться у тебя? — устало спросил Мушков Люпина, садясь на стул за иконостасом.

— Почему ты не останешься с Мариночкой? — поинтересовался Люпин. — Где она? Почему не приходит? Она ранена? Я не позволю ей больше ездить с вами! Никогда больше! Я брошусь под сани!

— Она выбирает добычу, — сказал Мушков и засопел.

— Что-что? — запинаясь спросил Люпин.

— Получает свою долю. Мы забрали её у убитых, отец. Зачем им золотые кольца и браслеты? — Он посмотрел на дверь, не войдёт ли кто, и крепче упёрся ногами в пол. — Я останусь здесь, и никто меня не прогонит! Мне нужна защита церкви!

Через некоторое время вернулся священник. Ему было трудно убедить стрелков в том, что истинная вера в первую очередь предполагает пожертвование.

— Ага! — воскликнул он при виде Мушкова. — Мушков! Что ты пожертвуешь?

— Ничего! Меня обделили.

— Не ври! — рассердился поп. — Мушков всегда что-нибудь присвоит!

— Мушков! Где он теперь, батюшка? — Иван закрыл глаза и вздрогнул, услышав голос Марины перед иконостасом.

— Святой отец! — позвала она.

— Это парнишка! — довольно сказал священник. — Он молодец и приносит церкви всё, что ей нужно.

Пока священник и Люпин выходили из-за алтаря, Мушков подсмотрел в щель иконостаса. Марина получила свою долю и положила всё на ступени алтаря. Два браслета, украшенные жемчугом, кинжал в золотых ножнах с красивым орнаментом.

— Сын мой, — растроганно произнёс поп, — благословляю тебя!

Люпин заплакал от счастья, сделал Марине за спиной священника знак и молитвенно сложил руки.

— Это моя доля. — Марина указала на красивый кинжал. — А это... — она указала на украшенные жемчугом браслеты, — это пожертвование Мушкова во спасение души.

— Аллилуйя! — воскликнул Кулаков.

Иван отпрянул и от потрясения закрыл глаза. «Я женюсь на ней и буду жить как крестьянин, — подумал он. — Казак такое не выдержит!»

— Где Мушков? — услышал он звонкий голос Марины. — За иконостасом? Приведи его, батюшка! Он нужен мне для одного дела.

Вздохнув, Мушков встал и вышел из-за иконостаса. Священник рассматривал браслеты и цокал языком.

— Пойдём со мной! — сказала Марина и потянула Мушкова за обмякшую руку через дверной проём церкви. Люпин шёл рядом с ними и говорил, как счастлив оттого, что не произошло ничего плохого, но они, похоже, его уже не слышали.

Когда за ними закрылась дверь церкви, Марина встала перед Мушковым. Она стояла к нему очень близко, её глаза блестели.

— Чего ты хочешь, Марина?

— Я люблю тебя, мой большой медведь, — тихо сказала она. — Я люблю тебя и теперь знаю, что скоро стану твоей женой...

Затем она убежала и исчезла в ночи, оставив сгорающего изнутри Мушкова в одиночестве.

Ночью Мушков ждал возвращения Марины, но она не приходила. Измученный любовью и страхом, он пошёл к дому князя Епанчи и зашёл к Ермаку, когда услышал на улице приближающиеся голоса бродивших по городу казаков.

С Ермаком разговаривать не было смысла. Тот занимался маленькой сладострастной татаркой, визжащей от удовольствия, хотя голова Ермака Тимофеевича всё ещё гудела после падения с саней. Ноги у него болели, и каждое напряжение, даже любовное, доставляло ему неприятности. Если сейчас побеспокоить его вопросом, куда делся Борис, можно получить по шее.

«Марина, должно быть, куда-то спряталась, — подумал Мушков. — Она, может быть, спит сейчас где-то в другом доме, среди сотни мужчин, или лежит, завернувшись в мех, в пустой юрте, как бездомная собака. Но почему она убежала? Святой Николай Чудотворец, почему она оставила меня одного?»

Уже глубокой ночью Мушков пришёл в церковь, чтобы поговорить с Кулаковым о своей печали. Поп лежал на кушетке, на которой когда-то отдыхал мулла, и громогласно храпел. Рядом с ним лежала полногрудая женщина, лениво посмотревшая на Мушкова, потом отвернулась и продолжила спать.

«Как мне одиноко! — с грустью подумал Мушков. — Никто мне не поможет. Не с кем поговорить о моих чувствах».

Он бродил по просторной церкви и пустому подвалу и, наконец, нашёл Люпина. Тот разместился в сокровищнице и ещё не спал. Мушков окинул взглядом разложенную добычу, оценил золотые и серебряные предметы, меха и ткани на несколько тысяч рублей, вздохнул и сел рядом с Люпиным.

— Несчастный я человек, отец, — сказал он. — Твоя дочь разбивает моё сердце.

— Ты говоришь это уже почти два года, Мушков. — Люпин сдёрнул большое одеяло из волчьей шкуры, скинул его на пол и осторожно, как несушка на яйца, сел рядом с Мушковым.

— Марина убежала! — вздохнул Мушков. — Сказала мне: «Я скоро стану твоей женой», убежала и исчезла. Неужели я должен прочесать все юрты, чтобы её найти?

— Бесполезно. Ты её не найдёшь.

— Она никогда не говорила, что любит меня. Сегодня сказала в первый раз.

— Много шума из ничего.

— Что у тебя за дочь, отец! Прыгнула на спину оленя и спасла нам жизнь. Ермак сделал её своим братом. Ах, Александр Григорьевич! — Мушков всплеснул руками. — Если он узнает, что Борис — девушка... — мне и впрямь придётся решать: убить Ермака или отдать ему Мариночку.

— И как ты поступишь?

— Наверное, убью Ермака! — глухо произнёс Мушков. — Теперь я это знаю. Боже мой, как мне тяжело!

— Я по-прежнему советую тебе бежать отсюда! — сказал Люпин после недолгого молчания. — Дорога через Урал теперь стала легче. Вы могли бы ехать от станции к станции, оборудованные нами...

— Казак никогда не оставлит своё войско! — твердо сказал Мушков.

— Тогда забудь, что ты казак!

— И кем я тогда стану?

— Мужем Марины...

— Я не знаю что делать, отец.

Мушков вскочил.

Люпин быстро поправил одеяло и опустил его ещё ниже так, что теперь нельзя было заглянуть под кровать.

Мушков ходил взад-вперёд, теребил волосы и вёл себя, как блаженный, которым прощают всё, потому что с виду они похожи на людей, но думают и говорят так, будто упали с неба.

— Мне нужно поговорить с Мариной — прямо сейчас! — наконец произнёс Мушков.

— Завтра она к тебе вернётся, — предрёк Люпин.

— Весной произойдёт большое сражение...

— К этому времени вы оба должны быть за Уралом! — Люпин наклонился вперёд. — Говорят, Кучум выставит на Тоболе десять тысяч всадников. А Марина должна быть со знаменем впереди, рядом с Ермаком! Мне становится страшно, как только я подумаю об этом.

— И не говори, отец. — Мушков прислонился к стене. — Я дрожу от одной мысли об этом.

— Однако без тебя она не вернётся. Если останешься с Ермаком, она будет рядом с тобой, даже когда вы окажетесь перед десятью тысячами дьяволов. Как можно так любить человека? Немыслимо!

Они не пришли к согласию, потому что это было невозможно. Со священником поговорить было тоже невозможно, потому что он храпел, и если его разбудить, то получишь в ответ: «Мушков, ты свинья! Влюбиться в мальчика! Вон отсюда, и Божье проклятие тебе в чресла!»

— Выхода нет! — с грустью сказал Мушков, поцеловал Люпина в лоб и направился к двери. — Может, Марина уже вернулась. Пойду домой.

Едва он вышел, как меховое одеяло зашевелилось, и Марина вылезла из-под кровати. Она была без сапог, в одной тонкой вышитой блузке, потому что в комнате было натоплено. Печь пылала жаром, камни тихо потрескивали, когда жар от дров нагревал их изнутри.

Где бы Люпин ни находился, он держал при себе кожаный мешок с женскими платьями, переданными ему Мариной. Когда они оставались одни, как сейчас, она снимала грубую казачью форму и надевала мягкую блузку и широкую юбку.

«Какая она красавица! — подумал Люпин, полный отеческой гордости. — Как повзрослела за полтора года! Она стала настоящей женщиной. Грудь как у матери, стройные бёдра и длинные прямые ноги. Сейчас, без сапог, она ходит, как лань... Смотреть на неё — одно упоение!»

— Когда на Туре растает лёд, Иван станет другим человеком, — сказала Марина, садясь на кровать. — Ты слышал, отец? Он даже готов убить ради меня Ермака! — Она обхватила руками колени и со счастливой улыбкой посмотрела на два факела, освещающие комнату. — Я это знала. Он может стать хорошим человеком. Всё будет хорошо. Ты тоже привыкнешь к нему, отец.

— Никогда, доченька, никогда! — Люпин прислонился к двери. Это было необходимо, потому что Мушков мог вернуться, не найдя Марину дома, и у неё было бы время снова спрятаться под кровать. — Он сжёг нашу деревню! Я никогда этого не забуду!

— Он не бросил ни одного факела! — воскликнула она. — Он оберегал меня!

— Он хотел обесчестить тебя на казацкий манер!

— Но он не сделал этого.

Люпин промолчал. Бесполезно спорить с Мариной о Мушкове. Можно превратить быка в вола — он всё равно останется скотиной. Люпин не стал говорить об этом вслух.

— Почему ты прячешься от него? — спросил он через некоторое время.

Марина, молча смотрела перед собой. Затем медленно ответила:

— Я прячусь сама от себя...

— Не понимаю.

— Я люблю его, и, если бы не убежала, то потеряла бы свою девственность... — она откинулась назад на волчьей шкуре и вытянула красивые ноги. — Если бы ты видел, как он прыгнул на оленя и свернул ему голову.

— Я думал, что это ты прыгнула, Мариночка.

— Сначала я, но не смогла справиться с оленем. А когда за рога схватился Иван и потянул оленью голову назад, затрещали кости. Потом он сидел на олене и плакал от любви и страха за меня. Его слезы замерзали бусинками и катились по щекам... Мушков плакал от любви! Отец, я могла бы умереть от счастья!

— Но ты всё равно накричала на него и ударила! Он мне всё рассказал. Разве так относятся к человеку, который плачет от любви?

— Я не могла иначе. — Она потянулась и скрестила руки на груди. Люпин сел рядом и с нежностью погладил её по светлым волосам. — Я ударила его, но имела в виду... себя! Разве я могла его поцеловать на глазах у Ермака? Обнять его? Я готова была это сделать, и чтобы этого не произошло, ударила его. Мне стало легче. Понимаешь, отец?

— Нет! — честно признался Люпин. — С твоей матерью была проще. У вас, молодых, всё по-другому! Боже, к чему это приведёт?..

На рассвете Марина вернулась в дом князя Епанчи. Ермак спал с татаркой глубоким сном сильно утомлённого человека.

Тремя комнатами дальше на полу около печки лежал Мушков, подвернув под себя шкуру и обнимая её как женщину. Он улыбался и иногда что-то бормотал во сне. По-видимому, грёзы доставляли ему настоящее наслаждение...

Марина склонилась над ним, осторожно поцеловала в лоб и легла на обтянутый шёлком диван. Она снова была в казацкой форме и, как всегда, положила кинжал на живот. Постоянное предупреждение Мушкову, чтобы был послушным...

Глава девятая

На следующий день Мушков появился в церкви с потухшим взглядом, со слипшимися от пота волосами и промямлил голосом, мало похожим на человеческий:

— Святой отец, Олег Васильевич! — прозвучало под сводами церкви. — Александр Григорьевич! Помогите! У Бориса жар! Он меня не узнаёт! Весь горит! Помогите!

Из-за иконостаса появился полуголый священник в одних штанах и дал женщине, вышедшей вслед за ним такую звонкую оплеуху, что та мгновенно исчезла за иконами. С другой стороны в церковь прибежал Люпин с взъерошенными после сна волосами.

— Борис умирает у меня на руках! — крикнул Мушков. — Он бредит!

— Молись! — категорично объявил священник. — Он слишком долго был на морозе! Без шубы, на спине у оленя! Он застудил лёгкие! Давайте помолимся о покойнике, братья!

— Он не должен умереть! — воскликнул Мушков. — Ермак позвал лекарей, но они ничего не могут сделать. Они умеют латать раны, но против лихорадки у них ничего нет! Александр Григорьевич, что дают лошадям от жара?

— Я принесу лекарство! — крикнул Люпин и побежал к себе. «Лихорадка, — подумал он, чувствуя, как от беспокойства еле держится на ногах. — Какая же свинья этот поп, но в одном он прав: если она застудила лёгкие, если началось воспаление, остаётся лишь беспомощно наблюдать, как Марина умирает на наших руках. Мариночка, нас похоронят вместе... Что мне делать в этом мире без тебя?»

В доме князя Епанчи Ермак, уставившись в пространство, с мрачным видом сидел рядом с кроватью Марины. У стены стояли два лекаря, на их беспомощность указывали шишки на лбу у каждого. Ермак отлупил их палкой, когда они сказали: «Мы ничем не можем помочь».

— Кто-нибудь его трогал? — выкрикнул Мушков, вбежав в комнату. Когда он побежал за Люпиным, то боялся, не расстегнут ли лекари рубаху, чтобы прослушать сердце, тогда стало бы ясно, что Борис девушка. Увидев, что Ермак сидит рядом с кроватью, а лекари стоят в сторонке, он понял, что тайна не раскрыта.

Мушков глубоко вздохнул и посмотрел на Марину, лежащую с широко открытыми глазами и что-то бормотавшую. Она дышала со свистом, словно в горле бушевала метель.

— Лёгкие... — тихо произнёс Люпин. — Боже мой, это и впрямь лёгкие! Помилуй нас Боже!

Он положил кожаную сумку с лекарствами для лошадей на пол, наклонился над дочерью и посмотрел на неё. Она его не узнала и неподвижным взглядом смотрела в другой мир.

— Вон! — хриплым голосом приказал Люпин. — Всем выйти!

— Почему? — удивился Мушков.

— Вон! — крикнул Люпин. — Я должен остаться один!

Ермак молча встал, схватил Мушкова за рукав и потащил к двери. Оба лекаря спешно последовали за ними. «Лёгкие, — подумали они. — Борис не доживёт до завтрашнего дня. Лихорадка разрушит ему сердце и лёгкие. При воспалении лёгких ничего нельзя сделать! Ермак Тимофеевич, ищите себе нового ординарца...»

Дверь закрылась. Люпин подвинул сумку и начал раздевать дочь. Он расстегнул казачью рубаху, обнажив грудь... Он был поражён красотой, которую породил, во что превратилась его кровь...

Приложив ухо к сердцу Марины, он услышал, как бешено оно бьётся. Тело было горячим, как будто горело в печке, а при частом и судорожном дыхании изнутри вырывались хрипы и свист.

В дверь постучали. Люпин вскочил и быстро накрыл Марину одеялом.

— Что ты с ним делаешь? — в отчаянии крикнул снаружи Мушков. — Я ничего не слышу...

— Я что, должен лечить болезнь так, чтобы все слышали, идиот? — закричал в ответ Люпин.

— Ты его осмотрел?

— Нет, я играю с ним в шахматы! — проворчал Люпин.

Мушков непристойно выругался и замолотил кулаками в дверь.

— Если он умрёт, я тебя убью!

— Не успеешь, — серьёзно произнёс Люпин.

Казалось, что голоса Мушкова и отца вернули Марину в сознание. Она повернула голову, безжизненность в её глазах растаяла, к ней вернулась память.

— Вы снова спорите... — еле слышно сказала она. Люпин вздрогнул, опустился на колени перед кроватью и обнял дочь. Какое-то время он не мог произнести ни слова. Молча прижимая к себе пылающее тело Марины, он хотел, чтобы её жар перешёл к нему.

— У тебя что-нибудь болит? — спросил он хрипло, удивляясь, что вообще может говорить.

— Нет... — она попыталась улыбнуться. — Я хочу пить, отец. Могла бы выпить озеро.

— Почему ты скакала без шубы? Мариночка, при таком холоде в одной рубахе...

— Иначе я бы не допрыгнула до оленя. Надо было быть лёгкой, чтобы допрыгнуть.

Он посмотрел на неё, открыл кожаную сумку и среди склянок и баночек с мазями поискал лекарство, которое дают лошадям от простуды. Но его не было. В этом случае лошадь ставили, оборачивали горячим покрывалом и ждали, умрёт она или организм справится с болезнью.

— Отец, мне холодно... — неожиданно сказала Марина. Она пылала, при этом дрожа всем телом. Люпин накрыл её одеялом, подумал о лошадях и покрывалах и подошёл к двери.

— Мне нужна горячая и холодная вода! — крикнул он за дверь. — И большие полотенца. Быстрее!

— Уже бегут! — донеслось до Люпина, и он услышал, как за дверью началась суматоха.

— Я войду! — крикнул Мушков.

— Нет! — ответил заботливый отец. — Лучше делай, что я сказал!

Как только воду вскипятили и принесли, Мушков постучал в дверь.

— Воду принесли! Александр Григорьевич, дай только взглянуть на малого...

— Прочь от двери! — Люпин отодвинул в сторону сундук, открыл дверь и занёс два кожаных ведра в комнату. В одном от воды шёл пар. Ермак принёс охапку платков и тканей, из которых татарки шили себе нижние юбки.

— Как у него дела? — тихо спросил Ермак. В отличие от обезумевшего Мушкова он вёл себя благоразумно и рассудительно.

Атаман понимал, что никто не может распоряжаться своей судьбой. Можно жить свободно, как орёл... Но однажды всё заканчивается, и этого не предугадать.

— Ничего нельзя сказать, — ответил Люпин, быстро закрывая дверь. — В этой борьбе мне никто не поможет.

Весь день и всю следующую ночь Люпин сидел у кровати Марины, заворачивал её в горячие ткани от живота до горла и в холодные — вокруг икр и ступней, чтобы сбить температуру.

Мушков и Ермак заботились о воде, а вечером Ермак казнил кучера-остяка, который вёз их навстречу татарам — патруль обнаружил его в землянке на берегу Туры.

Ермак приказал установить железные котлы для приготовления еды на большие костры и кипятить в них воду. Ночью появился Кулаков.

— Он уже умер? — спросил поп Мушкова, сидевшего на табуретке перед закрытой дверью в ожидании приказов Люпина. — Его уже можно отпевать?

— Я тебе башку оторву! — прорычал Мушков. — Иди спать, и хоть раз без бабы!

Священник поднял руку, перекрестил Мушкова и ударил кулаком по лбу.

— Учись почтению, сын мой! — сказал он, когда Мушков вскочил. — Мне нужен Александр Григорьевич.

— Он лечит Бориса.

— Он всё равно мне нужен! — Священник сжал кулаки. — Он церковный служка или нет? Он подчиняется мне или тебе? У Бориса болезнь лёгких, и лучше сразу его задушить!

То, что сделал Мушков не искупит ни тысяча молитв, ни десять тысяч лет чистилища: он ударил священника в нос, пинками выгнал из дома и гнал по снежному насту до самой церкви.

Ранним утром следующего дня Люпин, пошатываясь, вышел из комнаты. Он выглядел измотанным и ухватился за Мушкова. Его глаза покраснели и слезились от усталости и изнеможения.

— Жар спал... — пробормотал он, склонив голову к широкой груди Мушкова. — И в лёгких больше нет свиста. Пора помолиться...

— Иди к священнику один, отец, — подавленно сказал Мушков. — Он меня не послушает.

— Нет! Иди ты! Я останусь с Мариночкой. — Люпин подтолкнул Мушкова. — Возвращайся с благословением...

Со смешанными чувствами Мушков вошёл в церковь. Услышав шаги, Кулаков появился из-за иконостаса и уставился на Мушкова.

Тот опустился на колени и склонил голову.

— Мы его вылечим, святой отец! — начал он, еле ворочая языком. — Люпин сбил жар. Теперь нужна Божья помощь... Я пришёл за благословением.

— Христос Спаситель всегда с тобой, Мушков! — пробасил священник. Он подошёл ближе, встал перед стоящим на коленях Мушковым и широко расставил ноги. Мушков в ожидании смотрел на него.

Поп размахнулся и ударил. Мушков не сопротивлялся. Ему надо выдержать всё и получить благословение. Скатившись вниз на три ступеньки, он думал лишь одно: «Мариночка, я всё стерплю ради тебя! Марина, поправляйся! Я люблю тебя...»

После нескольких увесистых ударов Кулаков успокоился, дал своё благословение и даже помог Мушкову подняться, выпроводив из церкви. С подбитым глазом, распухшими губами и синяком Мушков появился в доме князя Епанчи и постучал в дверь.

— Я получил благословение, отец! — выговорил он с трудом.

— Заходи...

Пошатываясь, Мушков вошёл. Марина спала, по шею обёрнутая тряпками. «Теперь она не умрёт...» — с радостью подумал Иван.

Люпин с ужасом посмотрел на него, всё понял и решил отомстить священнику.

— Можно... можно я её поцелую? — пробормотал Мушков, опустившись на колени перед кроватью.

— Можно.

— Спасибо, отец.

Мушков наклонился и поцеловал Марину в закрытые глаза. Когда он выпрямился, ему показалось, что она улыбнулась во сне.

Свершилось чудо. Марина выжила и через полтора месяца встала на ноги. При поддержке Мушковым, а вернее, повиснув на нём, она сделала первые шаги. Ермак приказал приготовить праздничный обед. Все эти недели Люпин сидел у кровати дочери, чтобы ни у кого не было возможности узнать, кто молодой ординарец на самом деле.

Прежде чем Марине встала, Мушков обрезал ей волосы, и потому внешне она не изменилась, только похудела и стала ещё более изящной.

В эти дни произошло нечто интересное: священник три недели пролежал в кровати, страдая от болезни со странными симптомами. Правда же заключалась в том, что кто-то ночью, когда он отдыхал, напал на него и поставил на ягодицу клеймо, как корове. Поп ничего не видел, потому что был пьян. А когда почувствовал боль, было уже слишком поздно — злодей сбежал.

Мушков, как установил священник, этого сделать не мог. В тот вечер они с Ермаком обсуждали необходимость усилить патрулирование. Нападения всадников Маметкуля стали более частыми и дерзкими: они нападали на обозы, которые Строгановы направляли через Уральские горы в обустроенные Ермаком станции. А ещё уничтожали новые церковные поселения на Сибирском тракте и подвешивали священников за бороды, пока у тех не ломались шеи.

Люпин обработал клеймо так же, как и на лошадях. Но клеймо воспалилось, и поэтому поп лежал на животе, намазанный вонючей мазью, и не предполагал, что его добродушный лекарь Люпин и есть тот самый злодей.

— Если бы не ты... — говорил он Люпину. — В конце концов, я сделаю тебя диаконом...

Пришла весна, лёд на Туре затрещал и начал ломаться, снег растаял, земля пропиталась влагой и стала настоящим болотом. Охотники рассказывали об армии, стоящей в готовности на Тоболе... И от Строгановых пришло известие, что они ожидают полное завоевание Мангазеи в этом году. Шёл 1582 год...

Казаки чинили струги, строили новые плоты, заготавливали солонину, получили от Строгановых мешки с овсом, наловили много рыбы и вялили её на солнце: вонь стояла на всю округу.

В мае прибыл посланник Успенского епископа и провёл в поле торжественное богослужение, назначил Люпина диаконом и окропил каждый струг святой водой.

Поход продолжился. Вниз по Туре, дальше по Тоболу до Иртыша и, наконец, по Оби в сердце Мангазеи, в неизведанный рай, где чернобурые лисицы кишат так, что их можно ловить руками.

Однако на Тоболе их ждал Маметкуль с десятью тысячами всадников.

На Иртыше стояла армия Кучума, состоящая из лучших татарских воинов. Кашлык, столица сибирского царя, окружена рвами и высокими валами. С просторов страны прибывали новые воины, вызванные гонцами Кучума. Не было ни одного князя, который бы не пришёл ему на помощь: татары из Барабинской степи, мурза Гулей, князья Янбиш, Бардан и Немча, Биней и Обак. Последним появился на Иртыше князь Умак.

Мурза Гулей, ногайский хан, пришёл с далёкого юга, чтобы отплатить Ермаку по старым счетам. С князем Ямбишем прибыли искусные лучники, а воины Умака стреляли огненными стрелами.

На тысячу пеших казаков собралась огромная армия. На берегах Туры иногда появлялись лазутчики: они некоторое время следовали за флотом из лодок и плотов, а затем исчезали. Несколько раз Ермак приказывал стрелкам приблизиться к берегу и сделать несколько залпов. Желтолицые всадники в панике уносились к Тоболу.

Хан Кучум вместе с верными князьями слушал доклады лазутчиков. Они звучали странно.

«По реке плывёт бесчисленная русская армия, — говорили они. — Воды не видно, только лодки и плоты. А впереди лодка с кроваво-красным парусом! На ней стоит огромный человек и дует в золотой рог! Воины стреляют из серебряных луков огненными стрелами, и когда стрела вылетает, всё окутывается густым дымом, с неба падает гром, от которого валятся люди и деревья. Что нам делать, великий хан?»

Кучум размышлял. Он верил сообщениям. Освобождённые пленные воины князя Епанчи из Чинга-Туры рассказывали то же самое. Русские умели вызывать гром, но к этому можно привыкнуть.

В середине мая, когда потеплело и за время плавания лесистые берега сменились зелёной степью, казаки достигли реки Тобол. Они смотрели на луга и с грустью вспоминали степи Дона и Волги...

Они добрались до Тобола с развевающимися хоругвями, в первом струге — хоругвь с благословляющим Христом, вышитым белошвейками Строгановых.

Растянувшись вдоль берега, струги сопровождала татарская кавалерия, привычное зрелище, которое никого больше не волновало.

Иногда, в основном по ночам, несколько лодок причаливали к берегу. Отряд казаков рассыпался по местности и приводил нескольких пленных. Их допрашивали, поэтому Ермак всегда был в курсе событий. Отпуская их, он говорил: «За нами идёт армия в сорок раз больше. Скажите Кучуму, что мы, русские, непобедимы!»

На Тоболе поход закончился. С берега на них полетел град стрел и копий, пороги препятствовали дальнейшему продвижению. Пришлось бы вытащить струги и плоты на берег, пронести мимо водопада, и опустить обратно в спокойные воды реки. Но это означало, что надо вступить в бой с татарским войском, с нетерпением поджидавшим казаков на берегу.

Это была только часть армии Маметкуля под командованием князя Таусана.

— Высаживаемся! — приказал Ермак после того, как флот весь день простоял на Тоболе на якоре.

Гетманы и сотники собрались на большом струге Ермака и получали указания. По плану высадка должна была проходить в несколько этапов. Первой группе будет сложнее всего, она понесёт самые большие потери.

— Это задание для настоящих храбрецов! — сказал Ермак, объявив план высадки. — Иван Матвеевич, ты поведёшь первую группу!

— Когда мы выйдем на берег, для других это станет простой прогулкой! — гордо воскликнул Мушков и покосился на Марину.

Она стояла за Ермаком и, плотно сжав губы, глядела на Мушкова большими голубыми глазами. В церковном струге с алтарём, стоявшем рядом, священник и его новый диакон Люпин запели в два колоса. Священник собирался присоединиться к первой группе. Уж что-что, но трусом он не был!

— Сегодня ночью четыре струга тихо причалят к берегу, и вы вытяните их на сушу, — приказал Ермак. — Постройте из них укрепление, а когда татары нападут на вас, мы высадимся на берег ниже по течению.

Отряд храбрецов должен был захватить плацдарм и отвлечь врага, чтобы уменьшить потери при высадке основных сил.

— Мы выстоим, — сказал священник Мушкову, когда с наступлением ночи они тихо гребли к берегу. — Бог дал мне знак, но об этом я скажу только тебе.

— Какой? — с недоверием спросил Машков.

— Клеймо на левой ягодице! — священник торжественно кивнул. — Люпин показал мне его с помощью зеркала. Можно ясно прочитать: на ягодице написано слово «мир»! Мы победим, братишка.

Четыре струга с восьмьюдесятью казаками и священником тихо подошли к берегу. Мушков подумал об оставшейся с Ермаком Марине и перекрестился.

Не встретив никакого сопротивления и не обнаружив татар, казаки вытащили струги на берег и соорудили из них защитный вал. Затем выставили караульных, факелом просигналили Ермаку и легли спать. Мушков закутался в накидку и порадовался, что Марины нет рядом.

Он уже был готов провалиться в сон, как вдруг очнулся. Кто-то шарил по его накидке, нашёл лазейку и залез к нему в тепло. Мушков был настолько ошеломлён, что даже не закричал. Он лишь сжал горло безумцу, но почувствовал мягкую, бархатистую кожу, женскую грудь и голую ногу, лежащую на нём.

— Мариночка... — пролепетал он. — Боже небесный, моё сердце сейчас остановится!

— Я хочу стать твоей женой... — тихо и как будто плача сказала она. — Потом, возможно, я не смогу этого сделать. Новый день для нас может не наступить.

В эту ночь между Мариной и Иваном расцвела любовь.

Они были абсолютно счастливы, но все же глубокая печаль сопровождала чувство блаженства. Их ждала жестокая битва с быстрыми и беспощадными всадниками Кучума, армией из десяти тысяч воинов, против которой тысяча казаков Ермака выглядела небольшой кучкой. Утром решится, наступит ли здесь, на Тоболе, конец покорению Сибири, а с ним и любви между Мариной и Иваном.

Они любили друг друга с такой нежностью, на которую, казалось, Мушков был не способен. То, о чем он мечтал почти два года, теперь стало реальностью. Они тесно прижимались друг к другу и желали умереть в объятиях, если придётся идти на смерть, ибо другого выбора, кроме сражения, не было.

Постоянное желание Люпина бежать назад через Урал и раствориться на огромном пространстве стало практически невыполнимым. Четыре струга, за которыми они лежали, были ненадёжным укрытием, когда быстрые желтолицые всадники волной нападут на них. Восемьдесят казаков и священник против, возможно, четырёх тысяч татар — об этом лучше не думать!

Поэтому они лежали, обнимая друг друга, став мужем и женой, и были счастливы.

За укреплением из стругов всю ночь несли службу караульные, чтобы поднять тревогу при нападении татар. Внутри укрепления все спали, в том числе и Марина с Мушковым. Священник положил голову на церковную хоругвь, и она покоилась рядом с вышитым образом Христа.

В эту ночь Ермак не спал. Он смотрел на степь и далёкие костры лагеря татар, и чем больше размышлял о плане сражения, тем тяжелее становилось на сердце, особенно когда думал о храбрецах Мушкова. «Что же делать? — спрашивал он себя снова и снова. — Пожертвовать восемью десятками казаков, чтобы спасти сотни жизней? Или же штурмовать широким фронтом по всему берегу и понести большие потери?»

Люпин находился на церковном струге, стоявшем на якоре рядом со стругом Ермака, перебрался на него и сел рядом с Ермаком. Вокруг на плотах и на стругах лежали казаки, некоторые спали, некоторые, как и Ермак, с беспокойством смотрели на берег. Казак не трус, но нельзя запретить ему думать. И у того, кто умел считать, сжималось сердце: десять тысяч всадников против тысячи пеших казаков! Благословения священников, утверждающих, что они здесь во имя христианства, бесполезны... Разве у Бога есть меч, чтобы разбить татар?

Отцы часто думают, что сделают всё возможное для своих детей. Так же думал и Люпин, как спросил, ничего не подозревая:

— Где Борис, Ермак?

— Не знаю, — мрачно ответил Ермак. — На совещании с гетманами он сидел у паруса. Сейчас его там нет!

— Наверное, уплыл на берег вместе с Мушковым... — с ужасом пробормотал Люпин. — Ермак Тимофеевич, он там...

— Не может быть! Я был на тех стругах и пожал руку каждому. Бориса там не было.

— Значит, он уплыл за ними!

— Больше ни одна лодка не отплывала.

Сердце Люпина бешено заколотилось.

— Он переплыл Тобол. Ермак Тимофеевич, Борис — хороший пловец. Он... он мне однажды рассказывал. В Новой Опочке он часто плавал до песчаных отмелей и ловил рыбу... руками!

— Я прикажу его выпороть! — глубоко вздохнул Ермак. — У него приказ быть рядом со мной! Я не потерплю неповиновения.

— Завтра ты сможешь отстегать его изуродованное тело, — со вздохом сказал Люпин. — Что от них останется? Сам знаешь!

Ермак молчал, стиснув зубы. «Я потеряю и Мушкова, и Бориса, — подумал он и с такой силой сжал кулаки, что хрустнули суставы. — Люпин верно сказал: парень переплыл Тобол к Мушкову. Это неповиновение и смелость одновременно — ну что тут скажешь?»

— Ступай на свой струг, старик, — протянул Ермак. — И молись. Возможно, я изменю план. Скажи пушкарям, чтобы приготовились. Может быть, им придётся ночью высадиться на берег. Если мы победим, то только с «небесным громом», как называют это татары.

Люпин кивнул, и на мгновение ему захотелось обнять и поцеловать Ермака с отцовской благодарностью, но он переборол себя, перебрался на церковный струг и отправил посыльных разбудить пушкарей.

Ермак поплыл на маленькой лодке к берегу, чтобы подняться к восьмидесяти казакам-смертникам. До рассвета он хотел ещё раз поговорить с Мушковым.

Едва он сошёл на берег, как караульных повалили его на землю. Когда они поняли свою ошибку, то перепугались, но Ермак похвалил их и направился к небольшому укреплению из стругов.

Найти Мушкова было нетрудно. Ермак пошёл в направлении громкого храпа священника, с ухмылкой посмотрел на кощунственную картину — голова Кулакова лежала на лике Искупителя — и через несколько шагов обнаружил Мушкова, закутанного в накидку.

Ермак остановился и растерянно уставился на друга. Под накидкой рядом с Мушковым лежал Борис. Они лежали, обнявшись. Ермак не видел подробностей: лишь обнажённый бок Мушкова и прижавшуюся к нему, как спящая собачка, белокурую голову Бориса на его плече, и дальше лишь светлое пятно голой спины.

Ошеломлённый Ермак молча уставился на них. Он не закричал, не сорвал накидку с обнажённых тел, не достал нагайку, которую всегда носил за поясом. Его переполняло лишь крайнее разочарование своим другом. Казак влюбился в мальчика... это казалось настолько непостижимым, что Ермак даже забыл про свою жестокость.

«Я позволю им умереть, — подумал он, — умереть почётно в сражении. Мне было бы трудно повесить Мушкова и Бориса. Я не стану им помогать, когда татары их сомнут. Иван Матвеевич, как ты мог так поступить?»

Он отвернулся, подошёл к священнику и зажал ему нос. Лишившись воздуха, тот вздрогнул, сразу вспомнил, как во сне ему на ягодице выжгли слово «мир» и замахал кулаками. Но Ермак крепко держал его и прижимал к земле.

— Это я, Олег Васильевич, — тихо сказал он.

— Ермак! — успокоился священник. Он бы не вынес второго чуда с клеймом, тем более что показать его верующим было совершенно невозможно. — Что случилось? Изменился план?

— Советую тебе вернуться на струг, — тихо сказал Ермак. — Здесь ты погибнешь.

— А остальные?

Ермак промолчал, и этого было достаточно. Священник покачал головой.

— Я их священник, — сказал он. — И должен оставить их одних? Они сражаются под знаменем Спасителя. Ермак Тимофеевич, почему ты хочешь меня спасти?

— Так я потеряю трёх друзей, — ответил Ермак. Ему было трудно это произнести. — Я не знаю, что делать.

— Трёх? — спросил священник и потянулся. Далеко на востоке первый луч света скользил по ночному небу. Начинался новый день.

— Я стану одиноким волком, Олег Васильевич, кровавым и жестоким. Бог с тобой!

Ермак встал, снова взглянул на Мушкова и Бориса и прикусил нижнюю губу. «Какое извращение, — подумал он с горечью. — Вы должны умереть. Честь для казака превыше всего...»

Он вернулся на берег, сел в лодку и поплыл к стругу. Люпин уже ждал его там.

— Ты видел Бориса?

— Он с Мушковым! — отрезал Ермак. — И останется с ним!

— Так он всё-таки переплыл через реку?

— Да! Он очень торопился к своему другу!

Сердце Ермака бешено заколотилось. Его переполнила ярость. Теперь он пожалел, что сразу не застрелил Мушкова и Бориса.

— И... и ты позволишь им просто так погибнуть? — пробормотал Люпин.

— Иди на свой струг, к алтарю! — в отчаянии рявкнул Ермак. — Почему тебя это беспокоит? Ты диакон и коновал, а не казак! Оставь меня в покое, старик!

Вскоре пушкари вытащили на берег три пушки, рядом разложили ядра и бочонки с порохом и зарядили орудия. Затем разожгли огонь для фитилей, сели рядом и принялись есть солонину.

На горизонте ночь постепенно растворилась, на небе появились светлые полосы, утро скользнуло по зелёной степи, и с первыми лучами стал виден лагерь татар.

Это были юрты из дублёных шкур на длинных шестах, колышущееся море лошадей, дым сотен костров, лес копий. Князь Таусан, предводитель войска, собрал всех своих всадников. Маметкуль ждал ниже по Тоболу. Казаки увидели ещё кое-что: татары стояли лагерем не только напротив — из утреннего тумана по всему берегу появлялись юрты.

План Ермака отвлечь татар и высадиться вниз по течению стал бессмысленным. Вдоль всего берега Тобола стояли всадники Таусана.

— Отступаем? — спросил один гетман.

На стругах со священниками запели хоралы. Новый диакон Люпин стоял на церковном струге перед алтарём и с искренним усердием произносил молитву благодарения. По его дрожащим, морщинистым щекам текли слёзы.

«Моя доченька, — думал он. — Это конец. Ты знала это и стала женой Мушкова... Да благословит вас Бог!»

— Отступить? — переспросил Ермак, гордо посмотрев на гетманов. — Что это за слово, братья? Я не знаю такого слова! Только вперёд — вот казацкий характер!

Казаки высадились на берег Тобола. Растянувшись в широкую линию, всадники князя Таусана мчались на них.

Глава десятая

Мушков проснулся первым, потому что рядом закашлял священник Кулаков, который громко притаптывал землю, устанавливая хоругвь с изображением Христа.

— Доброе утро, святой отец, — сказал он. — Что за шум в такую рань?

— Эта каша меня прикончит! — выругался священник. — Кишечник работает, как кузнечный мех! Подъём, казаки! Настал день победы! Аллилуйя!

В общей неразберихе никто не заметил, как Марина быстро оделась под накидкой Мушкова. Когда она встала, это снова был стройный ординарец. Мушков бегал вокруг с обнажённым торсом и сияющим лицом. Счастье этой ночи, исполнение его желания, блаженство жизни были сильнее, чем близость смерти.

— Вон они, татары! — кричал он. — Спокойнее, братья. Дайте им приблизиться, и тогда мы выстрелим, чтобы они подумали, будто земля взорвалась! Спокойнее, друзья, только спокойнее!

Внезапно они увидели, что не одиноки. По всему берегу высаживались их товарищи, переносили на берег оружие, вытаскивали широкие струги, окапывались за ними, а из стругов образовали стену, через которую не перескочит ни один всадник. Строгановская тактика завоевания Сибири не верхом, а на стругах, оказалась гениальной идеей.

Тысяча человек тащила на себе свою деревянную крепость через всю Сибирь — и вот результат!

Всюду раздавались команды: казаки строили небольшие укрепления, стрелки заряжали ружья, священники, по одному в каждой сотне, разворачивали стяги с ликами святых. Между двумя стругами у орудий спокойно стояли пушкари, держа наготове фитили.

Ермак, нахмурившись, появился в маленькой крепости, где провели ночь Мушков и Марина. Священник Кулаков сменил крест на кавалерийский пистолет и кинжал и, стоя рядом с хоругвью, крепко держал длинное копье. Мушков и Марина смотрели на татар, опустившись на колени за стругом.

— Спасибо, Ермак Тимофеевич, — сказал Мушков, когда Ермак отозвал его в сторону, — что пришёл нам на помощь.

— Откуда здесь Борис? — мрачно спросил Ермак, не ответив на благодарность.

— Он появился неожиданно.

— Когда?

— Утром. Когда священник разбудил нас, он уже был в лагере, — непринуждённо соврал Мушков. — Я даже подумал, что ты что-то задумал раз прислал своего ординарца. Теперь я вижу — ты изменил план. Ты не оставишь друзей на погибель...

Ермак молчал. «Что с ним стало? — подумал он с грустью. — Врёт, предаёт своего лучшего друга, лежит нагишом с парнем под накидкой. Если бы он не был Мушковым, я бы отрубил ему голову! Двенадцать лет мы мотались по просторам России, от Волги до Чёрного моря, от ногайских степей до полей московитов. Царь приговорил нас к смерти, нас преследовали как волков, но нам всегда удавалось спасти свои шкуры. Иван Матвеевич, моли Бога, чтобы ты погиб в сражении. Избавь меня от убийства своего лучшего друга...»

Наступал светлый, безоблачный майский день. Утро во всём великолепии весны. Степная трава искрилась зеленью, но за этой полосой, сужающейся вдали, виднелись только лошади и улюлюкающие головы.

Татары пошли на штурм.

Пушкари воткнули фитили в огонь. Стрелки прицелились, казаки сзади и рядом с ними воткнули пики в землю под наклоном, ощерившись железными колючками, чтобы остановить татар.

Князь Таусан скакал в первом ряду.

— За Аллаха и его Пророка! — крикнул он, подав сигнал к атаке. Он был мусульманином, но его всадники думали иначе. Они прибыли из далёкой Азии, наследники великого Чингисхана, сыновья длинных серебряных рек и необитаемых пустынь, бесконечных степей и тихих лесов. Сражаться за Аллаха? Нужно уничтожить русских, отрезать им головы, захватить их оружие... — только это было важно. А Пророк…

Ермак ждал, когда всадники приблизятся на достаточное расстояние. Затем поднял саблю, и пушкари поднесли горящие фитили к пушкам.

Невозможно объяснить невежественному человеку, который видит синее безоблачное небо и сияющее утреннее солнце, как среди бесконечной синевы может внезапно грянуть гром. Но так и произошло. Раздался ужасный гром и треск, образовалось облако тумана, а затем небесный кулак ударил по всадникам, пробив три огромные прорехи в рядах атакующих. Потом последовало множество более тихих ударов грома, дождь из железных градин косил людей и лошадей.

Стрелки палили в четыре очереди, и когда последняя очередь стреляла, ружья первой были снова заряжены, чтобы выплюнуть смерть в ряды татар.

Татарам это казалось вмешательством в битву сверхъестественных сил.

— За Аллаха и его Пророка! — снова крикнул князь Таусан, но грома и железного града среди ясного неба было для всадников достаточно. Они развернули лошадей и, отказавшись штурмовать укрепления из стругов, поскакали обратно в степь, в свой лагерь, где в обозе уже разобрали кожаные остроконечные юрты.

С князем Таусаном остался небольшой отряд примерно в двести всадников. Это была гвардия Кучума, посланная сибирским царём Маметкулю в качестве телохранителей, а Маметкуль направил её к Таусану.

Вокруг них носились и ржали лошади, кричали раненые. Стоявшие между лодок пушкари быстро и спокойно, как на учениях, заряжали пушки для нового залпа.

Стоящий рядом с Мушковым и Мариной Ермак толкнул Марину кулаком в спину.

— От каждой сотни половину на штурм! — приказал он. — Стрелки — впереди! Беги, сукин сын!

Марина дёрнулась, чтобы побежать и передать приказ, но Мушков задержал её.

— Я передам! — сказал он.

— Я приказал Борису! — прорычал Ермак. — Пусть бежит…

— Я сделаю это быстрее, Ермак!

— Отпусти его! — Ермак ударил кулаком по руке Мушкова так сильно, что чуть не сломал ему палец. Тот отпустил Марину, и она побежала, уклоняясь от стрел, которыми всадники Таусана поливали казаков.

— Боишься за него, да? — прорычал Ермак и схватил Мушкова за горло. — В твоего любовника может стрела попасть? Беги — но в другую сторону! Беги к татарам, и пусть они тебя убьют!

Глазами, полными ужаса, Мушков посмотрел на искажённое ненавистью лицо друга, и отшатнулся к стене из лодок. Он машинально схватился за кинжал, но Ермак выхватил свой быстрее.

— Померяемся силами, Мушков?

Глаза Ермака сверкали, и Мушков с ужасом подумал: «После падения на мёрзлую землю у него что-то произошло с головой. Это больше не мой друг Ермак. Это зверь, похожий на него! Боже, помоги нам завоевать с ним Мангазею»

— Ты сошёл с ума, Ермак, — пробормотал Мушков.

Новый залп пушек заглушил его слова, и Ермак видел только шевеление губ. Мушков сжал в руке кинжал и пригнулся, готовясь к прыжку.

Нельзя сказать, что священник только молится и благословляет. Кулаков, привыкший к разным неприятностям с казаками, не спрашивал, что произошло между Ермаком и Мушковым. Он неожиданно оказался рядом с ними, ударил Ермака древком пики по голове, Мушкову нанёс мощный удар в живот, и когда оба упали, довольно хмыкнул, вернулся назад к стрелкам и крикнул густым басом:

— За нашего Спасителя! Вперёд, на штурм!

Этот приказ, собственно, и хотел отдать Ермак.

В результате князь Таусан и шестьдесят девять его всадников попали в плен к казакам. Они уныло слезли с лошадей и ждали смерти. Но татар не убили, что оказалось для них неожиданностью.

«Пленные станут нашими союзниками, — сказал Ермак казакам перед битвой. — Они разнесут славу о нас по всей стране».

В то утро казаки захватили весь обоз князя Таусана и даже лошадей, на что они втайне надеялись — они поймали девяносто лошадей, и это на тысячу человек, которые мечтали о них каждый день! А также юрты и оружие, целое стадо овец, бочки с мёдом и чайным листом, и небольшой гарем из семнадцати молодых и красивых монгольских девушке с пылающим взором.

— Никому не трогать! — сразу заявил священник Кулаков, первым оказавшийся на месте. Чутьё вело его, как верблюда, чувствующего воду в пустыне. — Кто к ним прикоснётся, того поразит молния! Люпин, присмотри за ними!

Люпин, самый счастливый отец в мире, потому что увидел Марину живой, поставил перед гаремной юртой двух караульных, а сам сел среди семнадцати испуганных, но любопытных монголок. Он задумался, не хватит ли священника удар от такой тяжёлой работы...

Ермак и Мушков пришли в себя, когда битва уже закончилась. Они лежали у струга, а казаки рыскали в татарском лагере в поисках добычи. Вокруг кричали раненые и молили о пощаде.

Противники молча посмотрели друг на друга. Оба думали об одном и том же: одержана большая победа, а нас там не было! Нас, предводителей казаков! Когда казаки узнают об этом, то умрут со смеху.

— Ермак Тимофеевич... — нерешительно сказал Мушков. — Я убью попа!

— Будем вести себя тихо, Иван Матвеевич, — хрипло произнёс Ермак. — Об остальном промолчим...

Вскоре Ермак принял пленённого князя Таусана. Первый баран уже жарился на вертеле, священники отслужили благодарственные молебны, отсутствовал только казачий священник. Он лежал в юрте гарема, и его обхаживали семнадцать стройных монголок.

Почему-то говорят, что попасть в рай можно только после смерти...

Вечером, когда Мушкова отправили с отрядом казаков вниз по реке, чтобы выбрать место, где можно спустить струги на воду, Ермак отправился искать ординарца. Он принял решение... Старый друг был для него важнее, чем красивый блондин с Волги.

Он нашёл Марину на поле битвы, среди раненых. Никто не заботился о них. Истекая кровью, они кричали, стонали или тихо отдавались на волю судьбе. Марина сидела на убитой лошади и перевязывала раненого в ногу татарина. С благодарностью и в тоже время растерянно тот смотрел на оказывающего помощь казака.

— Ищешь себе других мужиков? — грубо спросил Ермак. — Для тебя недостаточно казака? Теперь ещё и татарин?

Он пнул ногой раненого. Тот вскрикнул, скатился за убитую лошадь и, подтянув ноги, спрятался за ней. Марина молчала. Она отбросила полоски ткани на тушу лошади, достала из-за пояса кинжал и положила на колени. Ермак прищурился.

— Хочешь поднять на меня оружие? — спросил он подозрительно тихо. — Ты, сукин сын, угрожаешь мне кинжалом?

— Ты когда-то назвал меня своим братом. — Марина посмотрела на Ермака холодным взглядом. — Я не знаю, как Ермак разговаривает со своими братьями. Надо быть ко всему готовым.

— Тогда сейчас узнаешь, скотина! — выругался Ермак. — Сейчас состоялся казачий суд, а суд — это я! Ты приговорён к смерти!

— Я понял. Можно спросить, за что? — Марина была совершенно спокойна.

«Он не боится, — подумал Ермак с изумлением. — Знает, что сейчас умрёт, а сидит, как будто ждёт кусок жареной баранины. Какое хладнокровие! Эх, парень, зачем ты связал себя греховной любовью с Мушковым? Из тебя мог бы получиться отличный казак!»

— Ты любишь Мушкова? — выдавил из себя Ермак. Произнести это было смерти подобно...

Марина ясно ответила:

— Да, я люблю его.

— И ты говоришь мне это в лицо? — крикнул Ермак. Он выхватил кинжал, но Марина схватила свой и выставила вперёд. — Я видел вас! Сегодня ночью! Вы лежали голыми под накидкой!

— Это правда, — без колебаний ответила Марина. — Тогда был первый раз, но теперь это будет постоянно...

— Это был последний раз! — воскликнул Ермак. — Я не позволю тебе сгубить Мушкова!

Он замахнулся кинжалом... Внезапно поднятую руку пронзила стрела, которая воткнулась в предплечье и впилась в тело как колючка. Кинжал выпал из руки Ермака; он повернулся, но стрелка не увидел... Вокруг лежали только раненые, думающие лишь о выживании, а не о стрельбе из лука.

— Это тебя не спасёт! — крикнул Ермак. Он попытался вырвать стрелу, но боль была невыносимой. Только лекарь мог бы её вырезать, а если наконечник отравлен...

— Я утоплю тебя в Тоболе на глазах у Мушкова!

— Только потому, что я люблю его?

— Свинья! — Ермак дрожал от злости. — Среди моих казаков никогда не будет любви между мужиками!

Марина медленно поднялась с мёртвой лошади. Посмотрев на стрелу в руке Ермака, она поняла, что где-то среди убитых татар и лошадей залёг отец, и с ней ничего не случится. Ни сейчас, а если у Ермака есть сердце, то и ни завтра, и никогда в жизни.

«Час настал, отец, — подумала она, озираясь. — Я ждала этого, но не сегодня... Я хотела сказать об этом Ермаку, когда мы завоюем Сибирь, и Мангазея будет лежать у наших ног».

— О какой любви между мужчинами ты говоришь, Ермак Тимофеевич! — громко произнесла она. — Ты считаешь, что Мушков способен на такое?

— Ты лежал с ним голым под накидкой! — крикнул Ермак.

Он хотел наклониться, чтобы левой рукой поднять с земли кинжал, но Марина ногой отшвырнула оружие в сторону.

— Но не как мужчина! — спокойно сказала она. — Смотри, Ермак! Разве я похожа на мужчину?

Она быстро расстегнула рубаху.

Люпин лежал за мёртвой лошадью и еле сдержал крик. «Что ты делаешь, доченька, — тихо простонал он. — Это не приведёт ни к чему хорошему...». Он вздохнул, взял новую стрелу и прицелился Ермаку в сердце.

Ермак широко открытыми глазами смотрел на ординарца. В последнем отблеске дня, в золотисто-красном свете заходящего солнца степь превратилась в пурпурный ковёр, такой же красивый, как и донская степь, прежде чем погрузиться в ночь, и сердце казака млело от любви к этой земле. В этом отблеске перед Ермаком обнажились полные груди, белая, бархатистая кожа, а между грудью висел медальон с крестом из перламутра.

— Кто ты? — спросил Ермак, еле шевеля языком. Стрела жгла ему руку, но вид тела девушки заглушал эту боль.

— Марина, дочь старосты из Новой Опочки. — Она застегнула рубаху и заправила её обратно в штаны. — Когда мы завоюем Сибирь, я стану Мушковой. — Она повернулась, взяла кинжал и, положив на обе ладони, протянула его Ермаку.

— А теперь убей меня, если так надо.

Как можно убить такую красоту? У кого поднимется рука, чтобы воткнуть кинжал в такую грудь? Кто сможет выстрелить в это тело? У Ермака не нашлось сил наказать Марину за то, что она девушка, а не парень, хотя все знали о его беспощадности к тем, кто не исполняет приказы.

— Идём в лагерь, — хриплым голосом сказал он, придерживая здоровой рукой раненую.

— Что будет с Мушковым? — спросила Марина.

Она заткнула кинжал обратно за пояс, взяла с мёртвой лошади красную папаху и надела её.

Недалеко от них, прижавшись к земле, за тушей убитой лошади лежал Люпин. Стоны раненых постепенно затихали. Они умирали, и никто не заботился о них. Те, кто мог ещё двигаться, ползли к реке или к своему лагерю, где казаки резали баранов, и огонь костров освещал ночь.

Священники из Успенского монастыря воздвигли большой алтарь, чтобы на следующее утро отпраздновать победу. Они отгородили для этого часть территории в виде большого четырёхугольника, воткнув в землю церковные хоругви.

Единственный человек, который отсутствовал во время строительства полевой церкви был, конечно же, священник Кулаков. Он праздновал победу по-своему... Семнадцать монгольских девиц! Он был поражён их чужестранной нежностью и опьяняющим искусством по-новому демонстрировать гибкие тела.

— Что за мужик, этот князь Таусан! — произнёс священник. — С таким-то гаремом у него ещё оставались силы держаться в седле! Потрясающе!

Ермак не ответил на вопрос Марины. Он опирался на её плечо; боль отдавалась уже в ноги.

— Надо найти Люпина! — сказал он, сделав нескольких неуверенных шагов. — Он лучше всех удалит стрелу!

— Что будет с Мушковым? — повторила вопрос Марина.

— Я подумаю об этом, посоветуюсь...

— Это не ответ, Ермак.

— Что ты хочешь услышать?

— Он твой друг и останется им!

— Он нарушил казачий закон и взял в поход женщину!

— Я стала его добычей, когда вы сожгли Новую Опочку!

— Он ничего не сказал. Лгал мне два года!

Ермак тяжело дышал, шаги замедлились и ноги еле тащились по траве. «Если стрела была отравлена, — подумал он, — я не дойду до лагеря. И даже Люпин бессилен против яда. Что будет с моими казаками? Сумеет ли Мушков повести их дальше в Мангазею? Он сильный, храбрый, но сможет ли возглавить войско? Для завоевания Сибири нужна не только сила, но и ум...»

— Он лгал, чтобы спасти меня! — сказала Марина. Она сняла руку Ермака с плеча и сделала два шага назад. Без поддержки Ермак зашатался и чуть не упал на колени. — Это преступление?

— Казак...

— Казак! Казак! Есть только Бог и казаки, а всё остальное в мире можно уничтожать? Что ты за человек, Ермак Тимофеевич?

— Подойди и помоги мне... — сказал Ермак, стиснув зубы.

— Нет!

Он уставился на неё, как будто не понимая, что ему сказали «нет». Марина стояла перед ним, широко расставив ноги и упёршись руками в бедра — настоящий казак, каким всегда был Борис.

— Тогда я пойду без тебя, чёрт побери! — воскликнул Ермак. Он стиснул зубы, попробовал сделать шаг и понял, что сможет пройти лишь несколько шагов, а затем силы оставят его. Костры лагеря показались ему далёкими, голоса казаков доносились, как будто издали. Лёгкий вечерний ветерок, принеся с собой запах жареной баранины, налетел на него как буря и чуть не свалил с ног.

«Если это из-за яда, то я погиб, — подумал Ермак. — И погибнут мои казаки, священники, охотники, толмачи и чиновники Строгановых. Сибирь будет для царя потеряна навсегда — кто ещё сумеет её завоевать?»

Он остановился.

— Оставь меня, Борис, — хрипло сказал он. — Уходи! Оставь своего атамана умирать...

— Один раз я уже спасла тебе жизнь, — сказала, не двигаясь, Марина. — Во второй раз я требую плату!

— Уходи! — пробормотал Ермак.

Со стороны реки приближался небольшой отряд казаков. Они скакали на захваченных у татар лошадях и чувствовали себя на их спинах так прекрасно, что громко пели и дико завывали — так они обычно нагоняли страх на врагов. Впереди скакал Мушков. Он с радостью сидел в седле находя, что это даже лучше, чем лежать в вечном блаженстве на небесном облаке, как обещают священники.

— Вон Мушков! — спокойно сказала Марина.

Люпин прятался за убитой лошадью, притворяясь мёртвым, которые лежали вокруг. В глубоких сумерках его никто не замечал.

Ермак собрал все силы, чтобы устоять. Он медленно повернулся и посмотрел на казаков. Мушкова можно было узнать сразу, по громкому голосу и крепкой фигуре.

— Я останусь Борисом... — громко сказала Марина, — а Мушков останется твоим другом и заместителем. Ничего не изменится, пока мы не покорим Сибирь, и не станем мужем и женой перед священником.

— Я не принимаю приказы от женщины! — злобно проговорил Ермак.

— Это просьба, Ермак Тимофеевич. Я умоляю тебя... И упала бы на колени, если бы не носила казачью форму! Подумай о Сибири... Ты выполняешь самое важное задание, которое только может получить человек!

Может быть, именно эти слова проникли Ермаку глубоко в душу? Он повернулся к Марине и протянул руку.

— Поддержи меня! — тихо попросил он.

— Я остаюсь Борисом?

— Да.

— А Мушков?

— Я попробую забыть.

Она подошла к Ермаку, положила его руку себе на плечо и потащила по степи. Она поверила Ермаку и не обратила внимания на его слова, что он «попробует забыть». Попробует... Это была открытая дверь, через которую можно выйти в любое время.

В быстро сгущающихся сумерках Мушков проскакал мимо и не заметил их. Он дышал полной грудью, позволяя лошади скакать вволю, и был настолько счастлив, что ничто вокруг его не интересовало.

Люпин издалека следил за дочерью и Ермаком. Когда они подошли к лагерю, казаки, яростно жестикулируя, окружили их, потом подняли Ермака на плечи и понесли, Люпин свернул в сторону и вернулся в лагерь с другой стороны. Он вбежал в роскошную юрту гарема и поднял Кулакова с шёлковой лежанки.

— Ермака, кажется, ранили! — крикнул Люпин и как талантливый актёр взъерошил волосы. — Его несут в лагерь, я только что видел! Вставай, батюшка, одевайся и дай ему благословение!

Священник, усталый и хрюкающий как боров, лежал на спине. Не очень изысканно выругавшись, он прогнал щебечущих монголок, поднялся с лежанки и стал одеваться. Он успел надеть фелонь, рясу священника в виде длинной и широкой накидки без рукавов, когда шесть казаков принесли атамана. Прекрасные монголки испуганно забились в угол юрты.

— Что я говорил! — в отчаянии крикнул Люпин. — Он ранен!

Мушков и Марина тоже протиснулись в юрту.

— Эту стрелу, — пояснил Мушков, — должно быть, выпустил умирающий татарин! Александр Григорьевич, вытащи её!

— Во имя Господа, — сразу же громогласно возвестил Кулаков, — твоя душа будет жариться в аду, если не помолишься...

Казаки положили Ермака на шёлковый ковёр и уставились на полуобнажённых, стройных монголок. «А поп-то, видать, мужик ого-го!», — подумали они.

Рука Ермака постоянно дрожала, так как стрела, вероятно, попала в нерв. Люпин наклонился над ним, осмотрел руку и осторожно покачал стрелу. Ермак стиснул зубы.

— Ты сможешь её вытащить, старик? — с трудом выговорил он.

— Наконечник зазубренный. Надо резать.

— А яд?

— Если бы наконечник был отравлен, ты бы сейчас здесь не лежал! Яд татар сначала парализует дыхание. Всё остальное происходит очень быстро.

Ермак успокоился. Он будет жить. Рана заживёт быстро, шрамы на теле — свидетельство тому. Поход через Сибирь продолжится — на Кашлык, столицу Кучума...

Он повернул голову и посмотрел на Марину. Она стояла рядом с Мушковым в грязной казачьей одежде, а он думал о её белой коже под простыми тряпками, о твёрдой груди с медальоном между ними и представил себе, как бы она выглядела, если снять с неё слишком широкие казачьи штаны, стянуть сапоги... и оставить обнажённой!

— Тебя дать снадобье? — спросил Мушков.

— Я вытерплю, — пробурчал Ермак.

— Нужно будет сделать глубокий надрез, Ермак Тимофеевич!

— И не такое переносил, — мрачно сказал Ермак, и его поняла только Марина. — Что против этого какой-то надрез?

Люпин работал умело. Маленьким острым ножом он вырезал наконечник стрелы и оставил рану кровоточить.

— Пусть выйдет вся грязь, — сказал он. — Тело само очистится...

Священник протянул Ермаку крест, чтобы укрепить силы, но тот отмахнулся и Кулаков, обидевшись, отошёл в сторону. Снаружи слышались голоса. Говорили о том, что Ермака ранил умирающий татарин. Сотня казаков прошла по полю сражения и добила всех раненых, включая татарина, которому Марина забинтовывала ногу.

Люпин сидел на ковре рядом с Ермаком и с ужасом думал о том, что стал причиной несчастья. «Это моя вина, — думал он. — Я пришёл к Ермаку на струг, чтобы найти Марину, а он обнаружил её в объятиях Мушкова. С этого всё началось. Я беспокоился о ней, а накликал беду. Что теперь будет?»

После того как из раны Ермака вытекло достаточно крови, Люпин наложил повязку и перетянул руку. Через полчаса он удалил повязку и забинтовал рану, как опытный лекарь.

— Ты настоящий мастер, Александр Григорьевич, — сказал Ермак ослабевшим от потери крови голосом. — Ты уже диакон, а когда-нибудь станешь епископом всей Сибири!

— Аллилуйя! — проворчал стоявший сзади священник. — А я стану основателем монастыря...

— Для монголок!

— «Возлюби ближнего своего»! Ермак Тимофеевич, я придерживаюсь этих слов...

— Принесите водки! — приказал Ермак и выпрямился.

Он подозвал Марину и, опираясь на неё, медленно встал. При этом дотронулся до её груди... При виде этого Мушкова бросило в жар.

Ермак посмотрел на него и усмехнулся... Это была самая жестокая усмешка, которую Мушков когда-либо видел у своего друга.

Нескольких дней жизнь шла так, как обычно бывает после большой победы. Казаки обустроили лагерь, патрули на захваченных лошадях спустились вниз по Тоболу, пока не встретили авангард большого войска Маметкуля. Он не наступал — ждал казаков в укреплённом лагере.

Торжественно похоронили своих убитых — пять казаков и толмача: потери, о которых не стоит и говорить. Казаки переносили струги и плоты за каменистые пороги к тому месту, где их можно было спустить обратно на воду.

Мушков нашёл такое место за порогами — широкий песчаный берег Тобола.

На следующий день Ермак встретился с пленённым князем Таусаном и его всадниками. Они вместе ели жареную баранину и пили жирный кумыс. Ермак даже позволил князю выбрать девушку из семнадцати монголок гарема и подарил ему большую кожаную юрту.

— Мы же люди, Таусан, — улыбаясь, сказал Ермак. — А жизнь без женщины — это наказание. Кроме того, ты мне не враг, почему же я должен относиться к тебе, как к врагу? Я сражаюсь против Кучума, против него одного! А он пользуется вами, чтобы вы продолжали вести свою безбожную жизнь! Он правит на вашей крови!

Это была старая тактика, уже успешно применённая к князю Епанче: присоединяйтесь к нам, друзья! Мы освободим вас! Но если не сделаете это добровольно, мы будем воевать! Неужели так трудно принять решение?

Ермак сделал ещё кое-что: приказал тридцати стрелкам построиться, зарядить ружья и привязать тридцать баранов к колышкам на таком расстоянии, чтобы не достала стрела.

— Вот сила, которую никто не сможет победить! — сказал Ермак изумлённому Таусану. — В наших руках сила грома!

Он скомандовал, стрелки выстрелили точно в цель, и тридцать баранов упали замертво в степную траву. Князь Таусан закрыл лицо руками.

«Мы потеряем нашу землю, — подумал он, и его сердце сжалось от горя. — Русские захватят Сибирь. Кто может их остановить? Мы станем рабами в наших городах и деревнях. Начинается новое время — с громом и горячим, смертоносным железом...»

— Если хочешь, можешь ехать к Кучуму или к Маметкулю, — сказал Ермак после спектакля. — Мы лишь авангард! После нас Урал пересекут столько русских, что лодкам будет тесно на реках! И у всех в руках будет гром. Иди к Кучуму и скажи ему, что ему лучше покориться! Я не хочу кровопролития, если он не вынудит...

Князь Таусан был потрясён тем, что услышал и увидел.

Через три дня он поехал с оставшимися в живых всадниками вниз по Тоболу, увидел берег, где струги и плоты ждали продолжения похода, и отправился дальше к Маметкулю.

— А ты молодец! — сказал Мушков Ермаку в тот день. — У них от страха душа ушла в пятки...

— Пусть и другие боятся, — ответил Ермак и посмотрел на Мушкова пронизывающим взглядом. — Я тебе советовал умереть в бою?

— Это было невозможно, при всём желании, — усмехнулся Мушков. — Мы условились не говорить об этом, Ермак Тимофеевич.

— Речь не о Борисе, а о Марине!

Ермак ожидал, что Мушков побледнеет от ужаса, но ошибся. Иван спокойно посмотрел на друга.

— Марина мне всё рассказала, — наконец произнёс он, когда молчание стало невыносимым. — Но я понял это ещё раньше, когда ты с её помощью поднялся и коснулся груди — после того, как Люпин вырезал тебе стрелу из плеча, помнишь?

Он замолчал и поискал на лице Ермака хоть какое-то проявление чувств. Но его взгляд оставался холодным и непроницаемым. «Взгляд змеи», — подумал Мушков.

— Мы и впрямь должны поговорить об этом...

— О чем говорить? — мрачно спросил Ермак.

— Она не может оставаться твоим ординарцем.

— Почему? Что изменилось? Моего смелого и умного ординарца зовут Борисом.

— Она для тебя теперь тоже женщина, Ермак. Не будем врать друг другу.

— И это говоришь мне ты? Друг, который врал мне два года?

— Я сто раз хотел отправить Марину домой, но она не соглашалась.

— Может она так сильно привыкла ко мне, а? — злобно сказал Ермак. — Кто поймёт, что у женщины в голове? Разве они не самые загадочные существа на земле? Они нежно называют тебя по имени, ласкают тебя, а думают про другого! Покажи мне женщину, у которой нет двух душ... одна от Бога, другая от дьявола!

— Только не Марина!

— Ты уверен? — Ермак грубо рассмеялся. Он видел, что Мушков рассердился, а рассерженные люди часто забывают об осторожности...

— Она рассказала тебе, как предстала передо мной? Расстегнула рубаху и сказала: «Потрогай меня, убедись, что я не мужчина!» И когда я прикоснулся к ней, она вздохнула, закатила глаза и улыбнулась — и при этом не думала о тебе!

— Ты прикасался к ней? — спросил Мушков хрипло, почти беззвучно.

— Обеими руками!— Ермак поднял руки и сложил их в форме чаши. — В самый раз пришлись, а грудь у неё твёрдая и бархатная...

— Мне следовало бы убить тебя, Ермак, — задохнулся Мушков. — И убью, если это правда!

— Я не вру! — воскликнул Ермак. — Я обнимал Мариночку, и тут в меня попала эта проклятая стрела! Подумай сам, осёл! Попала бы стрела мне в руку, если бы я не держал её за грудь?

— Не называй её Мариночкой! — процедил сквозь зубы Мушков. Голова горела, пылающие волны ревности прокатывались по всему телу. — Она моя жена!

— Под вонючей лошадиной накидкой! На степной траве! Спарились, как мыши-полёвки! Она заслуживает дворец, и я внесу её на руках во дворец Кучума в Кашлыке, и положу на золотой диван! А потом Олег Васильевич нас обвенчает...

— Скорее она умрёт, — процедил сквозь зубы Мушков и удивился, что вообще сумел произнести эти слова.

— Она твоя добыча, ты сам так сказал. Ты забрал её из огня в Новой Опочке! — Ермак огляделся. Они стояли на берегу Тобола, вниз по реке лежали струги и плоты, охраняемые сотней. В нескольких шагах от них на береговом склоне лежала небольшая лодка, килем вверх. — Сколько лет мы знакомы, Мушков? — спросил Ермак.

— Лет двенадцать или пятнадцать, точно не могу сказать.

Он пошёл за Ермаком, который подошёл к лодке и достал из кармана три костяных кубика. Мушков пожал плечами.

— Мы всегда были друзьями, и если добыча была достаточно большой и желанной для обоих, что мы делали? Ну, скажи? — Ермак бросил кости на почти плоское дно лодки. — Разве мы когда-нибудь ссорились из-за добычи?

— Марина не золотая кружка или тюк с шёлковой тканью!

Мушков смахнул кубики в сторону.

— Мы три раза разыгрывали ногайскую принцессу, разве не помнишь? Это было на Каспии, и ты, сукин сын, всегда выигрывал! Разве я имел что-нибудь против? Честная добыча — честный выигрыш! Мушков, где твоя казацкая честь?

— Марина — не предмет для розыгрыша! — крикнул Иван. — Я люблю её! Она — моя жизнь!

— Вот поэтому я и советовал тебе умереть в бою!

Они замолчали и, прислонившись к лодке, смотрели на реку, в которой сверкало майское солнце, а казаки на нескольких лодках ловили рыбу самодельными сетями. В реке было так много рыбы, что её можно было черпать, как куски мяса из супа.

— Неужели Сибирь никогда не будет завоёвана только потому, что мы убьём друг друга, Мушков? — спросил, наконец, Ермак. — Разве девушка может помешать русскому государству стать самой богатой страной в мире?

— Почему ты спрашиваешь? Причём здесь Марина?

— А кто хочет присвоить её себе, зная, что лучшая добыча принадлежит атаману?

— Она уже давно не добыча! — крикнул Мушков.

— Она была добычей, но ты это от меня скрыл!

Было ясно, что они не смогут договориться. Лучшим решением было бы вынуть сабли и сразиться друг с другом. Кто сильнее, тот всегда прав — роковая, но вечная мудрость.

Но Ермак и Мушков не стали этого делать. Они слишком хорошо знали друг друга, знали обо всех приёмах, применяемых в драке, и могли заранее их предвидеть.

— Десять тысяч рублей! — сказал через некоторое время Ермак.

Мушков вздрогнул.

— Ты обезумел, Ермак Тимофеевич!

— Десять тысяч рублей! Они лежат у Строгановых в Орле!

— Богатства всего мира не стоят Марины, — твёрдо сказал Мушков.

— Вдобавок ещё тысяча соболиных шкур и две тысячи шкур чернобурых лисиц.

— Ты можешь предложить мне всю Мангазею, звёздное небо и солнце... Я не продаю Марину!

— И тысяча голубых песцов! Пятьсот бобров!

— Даже если бы Бог обещал мне вечное блаженство на небесах, я отверг бы это за короткую жизнь с Мариной в землянке!

— Короткую жизнь! В землянке! — Ермак посмотрел на Мушкова, склонив голову.

«Взгляд холодный, как у гадюки», — подумал Мушков.

— Ты можешь получить и то, и другое, Иван Матвеевич. Подумай об этом...

Ермак наклонился, поднял кубики, положил в карман и пошёл к реке.

Казачий священник подсказал Мушкову правильное решение. Во многих отношениях Кулаков был малоприятным человеком, настоящей свиньёй, постоянным оскорблением Бога, но он дорожил дружбой. А Мушков был его другом, хотя они часто дрались. Одно не исключало другого...

Кроме того, поп и сам внутренне изменился. После чуда со словом «мир» на ягодице, на которое он иногда смотрел с помощью зеркала, он стал более задумчивым. Хотя любоваться на свой зад было не сильно приятно, но происхождение клейма оставалось невыясненным, и все размышления на этот счёт ничего не давали. Поэтому у Кулакова зрело убеждение, что действительно свершилось чудо.

И это потрясло его. Почему именно он? В России тысячи священников, но выбор пал именно на него, именно у него неведомая сила выжгла слово «мир» на ягодице! А если предположить, что этот знак, возможно, предвестник святости, то дыхание Кулакова останавливалось от благоговения перед самим собой!

Принимая у казаков исповеди, чаще всего это были гнусные сплетни, о которых все знали, он позволял себе иногда вставлять слова о том, что Сибирь когда-нибудь будет ассоциироваться с именем «святого Олега».

Но во время одной из таких исповедей, накануне выступления казаков в поход против армии Маметкуля, два казака спросили священника, не может ли он отпустить им грехи заранее, потому что они должны убить одного человека.

Кулаков внимательно их выслушал и церемонно сказал:

— Расскажите подробнее, дорогие братья. Предъявите правду Богу, он всё стерпит!

— Это верно, — сказал один казак. — Ермак приказал нам, чтобы мы убили кое-кого.

— Каким способом? — спросил священник.

— Мы можем выбрать способ сами. Но он должен умереть!

— Это война... — многозначительно произнёс Кулаков, глядя в потолок.

— Но он казак, как и мы... — пробормотал второй исповедник.

— Ого! — священник наклонился к стоявшим на коленях казакам. Его борода скользнула по их головам. Прикосновение вызвало у казаков благочестивую дрожь. — Ермак приказал вам тайно убить товарища?

— Да.

— Кого?

Теперь оба казака замолчали. Священник угрожал им всякого рода адскими муками, шумел, пинал и бил по плечам, хватал за волосы, но они лишь твердили:

— Батюшка, отпусти нам грех заранее!

— Никогда! — взревел он. — Пошли вон...

— Мы получим от Ермака две тысячи рублей...

Священник вдруг успокоился и указал на землю. Оба исповедника снова упали на колени.

— Это правда? — спросил он уже доброжелательнее.

— Разве мы можем тебе лгать, батюшка? За отпущение грехов мы дадим пятьсот рублей.

— Вы что, на базаре? Баранину покупаете? — Олег Васильевич молитвенно сложил огромные ручищи. — Шестьсот рублей.

— Ты очень добр, батюшка.

— Когда это должно произойти?

— Сегодня ночью.

— И Ермак действительно заплатит?

Это был резонный вопрос. Кулаков знал Ермака достаточно хорошо, поэтому задумался. Не похоже на Ермака, чтобы он отдал себя в руки сообщников. Убийство только тогда проходит успешно, когда делается в одиночку. В будущем посредник всегда может стать врагом.

— Приходите, когда у вас будет шестьсот рублей, — наконец сказал он после размышлений. — До тех пор я про вас забуду.

Позже он поговорил об этом с Люпином, поскольку мысли об этом известии не давали ему покоя.

— Ермак хочет кого-то убить, — сказал он, — и заплатит за это две тысячи рублей. Ты что-нибудь понимаешь, Александр Григорьевич? Я — нет! Две тысячи рублей за казака! За такие деньги можно князя убить!

— У Ермака есть свои причины, — ответил Люпин. Его сердце внезапно сжалось от дурного предчувствия. — Иногда человек — пылинка, а иногда стоит целого мира! Что такое две тысячи рублей?

Он сказал, что должен пойти к церковному стругу, поймал лошадь и галопом помчался к Тоболу.

Мушкова он нашёл у реки. Марина сидела рядом, сняв сапоги и опустив босые ноги в струящуюся воду.

— Пора! — произнёс Люпин и спрыгнул с лошади, прежде чем она остановилась. — Нечего на меня так таращиться, быстро собирайте всё необходимое, выберите лучших лошадей и бегите за Урал!

— Ты говоришь это каждый раз, когда думаешь о татарах, — спокойно сказал Мушков. — Отец, мы одолеем Маметкуля...

— Маметкуль! Не будь идиотом, Мушков. Не об этом речь! — Люпин обнял Марину и прижал к груди её голову. — Он хочет тебя убить, Мушков.

Мушков ничего не понял и уставился на старика, а когда понял, то коротко бросил Марине:

— Ермак...

— Он заплатит две тысячи рублей за твою смерть, Иван! Уже этой ночью!

— Мой друг Ермак Тимофеевич? — пробормотал Мушков. — Я был рядом с ним столько лет...

— Твои убийцы исповедовались в этом Кулакову... — в отчаянии закричал Люпин. — Спешите! Вам надо выбрать лучших лошадей, быстрее!

— Я верил ему, — тихо сказал Мушков. — Он был для меня и братом, и отцом. Он был моим миром, в котором я был счастлив... — У Мушкова на глазах вдруг выступили слёзы. — У меня был только он... Я не знал своего отца, никогда не видел мать. Говорят, я лежал в борозде, и крестьянин нашёл меня и вырастил. Потом пришёл Ермак и взял меня к казакам... Он не может так со мной поступить...

— Скачите всю ночь! — встревоженно сказал Люпин. Он поцеловал Марину в закрытые глаза. — Я последую за вами, чтобы прикрыть с тыла! Не беспокойся обо мне! Я вас найду! Отец всегда найдёт свою дочку... Давайте, поторопитесь! Не возвращайтесь в лагерь. О Боже, Боже мой, защити их...

— Спасибо, отец, — сказал Мушков. Это прозвучало как молитва. — Клянусь, я буду беречь Мариночку!

С наступлением вечерних сумерек они переплыли через реку с четырьмя лошадьми, ниже того места, где находились струги, на мелководье. Уже на другом берегу Мушков посмотрел на струги, на огни и юрты, на лошадей и флаги.

Зазвонил колокол, началось вечернее богослужение.

Мушков перекрестился, повернул лошадь и ускакал с Мариной в тёмную степь.

До окончания богослужения Ермак не заметил отсутствия ординарца. Не было ничего удивительного и в том, что Мушков не принимал участия в молитве — его заботой была подготовка стругов к отплытию и погрузка большое количества еды: стадо князя Таусана зарезали до последней овцы, поджарили и распределили среди казаков в качестве провианта.

Чтобы не вызывать подозрений, Люпин остался в лагере, помогал священнику собирать вещи, готовил церковный струг, но не знал, что посоветовать Кулакову, который хотел взять с собой несколько весёленьких монголок из гарема Таусана. Священник ходил с мрачным лицом, хотел спрятать девушек в ящики для церковной утвари, но там они могли задохнуться, и в этом не было смысла.

— Отказ от них, пожалуй, приличествует набожному человеку! — сказал, наконец, опечаленный священник. — Ничего другого не остаётся...

— В Кашлыке у Кучума гарем в сто раз больше, батюшка, — сказал Люпин. — У него самые красивые девушки из всех областей его царства!

— Но сначала мы должны победить Кучума.

— Ты в этом сомневаешься? Со святыми на знамёнах?

— Хорошо сказал! — Священник обнял Люпина, поцеловал в лоб, и подумал о том, что этой ночью двое убийц, которые исповедались и собирались принести шестьсот рублей, должны найти свою жертву. — Пойдём на богослужение!

Зазвонил привезённый из Успенского монастыря колокол, казачий хор запел благочестивые песни, священники пошли по кругу, размахивая кадилами или окропляя святой водой опущенные головы верующих. Завтра на рассвете они поплывут навстречу армии Маметкуля...

Большая надежда была на то, что Таусан и его воины рассказали всем, что невозможно устоять против казаков Ермака. И особенно против железных труб, из которых раздавался ужасный гром, поднимался туман, а железные, с голову человека шары ломали даже деревья, и против этого не было другого средства, кроме бегства или покорности.

В первом ряду молящихся стоял на коленях Ермак Тимофеевич. Он опустил голову, словно погрузился в Слово Божие, но думал на самом деле о другом...

«Удастся ли убить Мушкова? Его трудно перехитрить. И не оставить свидетелей!» Об этом знали только три человека, и двое из них — убийцы, которые замолчат. Не из-за двух тысяч рублей... Ермак и не думал об этом. Убийцы умрут, когда доложат ему о выполнении приказа.

Пока хор пел, Ермак думал о Марине. «Некоторое время она будет скорбеть, но я засыплю её подарками, каких даже царица не получает от царя. Конечно, за счёт Строгановых... И если она не склонится перед дарами, то возьму её силой. Все женщины, которых я когда-то любил, не могли меня забыть! Марина не станет исключением. Она женщина, а каждая женщина восхищается мужчиной, умеющим ласкать и обнимать сильными руками. Они как зверьки, позволяющие овладевать собой...»

Как плохо он знал Марину!

Казачий священник прошёл мимо Ермака и посмотрел на склонённую голову, подавляя искушение крикнуть: «Немедля встань, беги и спаси казака!» Но затем в чёрной стороне его души зашевелилась мысль о шестистах рублях. Он промолчал и утешался тем, что, если бы открыл свою тайну, то Ермак, не колеблясь, приказал бы убить его самого. В этом случае даже ряса священника его не спасла бы...

Через час после службы Люпин также переплыл через реку с двумя сильными лошадьми и последовал за дочерью и Мушковым, пока ещё нелюбимым зятем. Они успели подробно обсудить маршрут: сначала сделать широкую дугу по степи, затем вернуться к Тоболу и дальше вдоль берега вверх до Туры. Оттуда будут двигаться тем же путём, каким пришли в Сибирь, от станции к станции, оборудованных Ермаком. От одной деревянной церкви к другой, где остались священники, став основой новых поселений. Из Пермского края Строгановы отправляли крестьян и охотников, чиновников и рабочих, чтобы раскорчёвывали землю, засаживали поля и под руководством учёных начинали разрабатывать огромные залежи полезных ископаемых.

Это был единственный путь к свободе! За Уралом можно было раствориться, возможно, даже в Москве, где никто не спрашивает, кто ты и откуда, где человек — песчинка в общей массе, на которую никто не обращает внимания.

— Что ты умеешь делать, кроме как скакать, разбойничать и похищать женщин? — спросил однажды Люпин у Мушкова, когда они говорили о будущем.

— Я умею петь! — ответил Мушков.

— Этого мало! Ездить по земле и горланить на деревенских площадях? Мне очень жаль дочь. Подумай, что ещё ты умеешь?

— Я мог бы стать извозчиком.

— Неплохо. Хорошие извозчики всегда нужны. Но находиться всегда в разъездах, месяцами сидеть на козлах, драться с грабителями, в жару и холод... — хорошего мало! Молодая жена, оставшаяся надолго одна, похожа на тлеющий уголёк, на который достаточно только подуть, и сразу вспыхнет яркий огонь! Мариночка не исключение, это говорю тебе я, её отец!

— Я мог бы стать печником, отец, — немного подумав, сказал Мушков.

— Ты это умеешь?

— Я сложил несколько печей!

— Хорошая печь не должна дымить! Кладка печей — искусство! — Люпин почесал седую голову. — Это мне нравится...

Тогда и порешили, что позже, когда они вернутся домой, Мушков станет печником. Иван Матвеевич громко вздохнул, и был рад избежать въедливых вопросов старика, отправившись на поиски Марины.

— Вот ведь судьба какая! — пожаловался он, когда нашёл её. — Из казака — в печники! Из вольной степи забиться в угол. Вместо седла под задом — класть печи!

— Я ничего не понимаю! — сказала Марина. — Кто хочет класть печи?

— Я! Пришлось пообещать это твоему отцу!

— Сначала надо вернуться домой, — сказала она. — Отцы все такие... Всегда хотят знать, что будет через несколько лет! Для нас сейчас главное спастись.

Богослужение давно закончилось. Казачий священник напрасно искал диакона Люпина. Ермак нетерпеливо ждал двух убийц в своей юрте. Он приказал найти Бориса, которого видели сотни людей, когда он руководил раздачей жареной баранины. При этом всегда возникали ссоры — у баранины есть кости, и те, кто получил больше костей, чем мяса, сразу поднимали крик. Борис улаживал подобные споры.

В это время Мушков с лошадьми стоял на берегу и с беспокойством ждал Марину, проклиная идею оставаться на виду до самого конца, чтобы исчезновение заметили, лишь когда они проедут уже много вёрст на запад.

— Где Борис? — ворчал Ермак, прождав два часа. — Разве его нет у реки?

Но его никто не видел; и убийцы не появлялись...

С Ермаком произошло нечто странное. Его охватило беспокойство, он бегал по юрте взад-вперёд, снова отправил посыльных искать Бориса, но при этом не задавал вопросов о Мушкове.

«Что произошло, если она была с ним рядом? — думал он, закрыв глаза руками. — Их обоих убили? Придут казаки и скажут: «Ермак Тимофеевич, другого выхода не было — пришлось убить обоих! Никто не должен был видеть, как ты и приказал, но ординарец постоянно был рядом с Мушковым. Мы лишь выполнили твой приказ...»

Прошло много времени, но ни Мушков, ни Марина, ни двое казаков не появлялись. К тому же священник стоял на берегу реки и осыпал проклятьями диакона Люпина, не найдя его на церковном струге. Многие казаки видели его там, когда он старательно устанавливал алтарь...

Алтарь стоял готовый к отплытию. Но самого Люпина нигде не было.

Незадолго до полуночи, когда Мушков и Марина скакали сквозь темноту, держа сзади на длинном поводу вьючных лошадей, с оружием наготове, потому что в любое время могли встретить татар или остяков, которые с бомльшим удовольствием убили бы казака, чем сто соболей, Ермак и священник встретились у реки.

— Моего диакона похитили! — пробасил Олег Васильевич. — Я многое пережил за казацкую жизнь, но похищение такого доброго и умного человека, как Люпин, заслуживает самого сурового наказания!

— Я ищу Бориса! — сказал Ермак хриплым от волнения голосом. — Его тоже никто не видел!

Священник покосился на Ермака и погладил длинную бороду.

— Ты чем-то обеспокоен, Ермак? — спросил он, с нетерпением ожидая ответа.

— Мне нужен парнишка! — воскликнул Ермак.

«Дьявол иногда терзает ожидающих», — мудро подумал священник и вздохнул.

— Где Люпин? Может быть, с Мушковым? Но и Мушкова нигде не видно...

— Как, Мушков тоже пропал? — мимоходом спросил Ермак. Его сердце остановилось. «Значит, всё получилось, — подумал он. — Была ли с ним Марина?»

— Во всяком случае, сегодня ужасная ночь, — двусмысленно сказал священник. — Просто кошмарная ночь, Ермак Тимофеевич! Люди исчезают, как роса на солнце. Давай поищем ещё...

К утру стало ясно, что Мушкова, Марины и Люпина ни на реке, ни в лагере, ни где-либо ещё у Тобола нет. Два казака, получившие задание убить Мушкова, пришли в юрту Ермака и сообщили, что не нашли его. Все указывало на то, что он сбежал.

— Кто из вас проболтался? — закричал Ермак. Вены на его висках вздулись, а глаза сверкнули безумным блеском. — Кто его предупредил, а?

Казаки вспомнили про исповедь, но священник не знал, кого они должны были убить, потому что они не назвали имя. Поэтому они пожали плечами и сказали:

— Никто этого не знал, Ермак.

— А Борис? — закричал Ермак, выходя из себя.

На этот вопрос они не знали что ответить. Мушков исчез, но кто знает, что с парнишкой? «Может быть, какая-нибудь монголка прибрала симпатичного шалуна, — подумали один казак. — Когда-нибудь он должен стать настоящим мужчиной...»

Ермак прогнал обоих и пошёл в юрту гарема Таусана, где на ковре сидел Кулаков, равнодушно играл с двумя щебечущими птичками и совершенно не понимал, что стряслось с Люпиным.

— Люпин здесь? — строго спросил Ермак.

Священник покачал головой.

— Его, должно быть, убили, а потом закопали! Бродячие татары! Я свыкся с этим, Ермак. Благородная душа... — он оттолкнул двух обнажённых монголок и потёр глаза. Он был действительно потрясён. — А где Мушков?

— Нигде нет!

— А Борис?

— Пропал!

— Они, должно быть, попали в руки лазутчиков Маметкуля! Ох, Николай Чудотворец! — священник вскочил. Его голос задрожал: — Я перебью всех татар! Пройду по Сибири вихрем и прорублю просеку! Я снимаю с себя рясу священника!

— Не торопись, батюшка. — Ермак уставился на него, сжимая и разжимая кулаки. — Не могли ли они... сбежать вместе?

— Сбежать? — священник вытаращил глаза. — Почему мой диакон должен сбежать? От кого? Почему Мушков...

— Я приговорил его к смерти... — медленно произнёс Ермак.

— Что? Во веки веков, аминь! — священник в ужасе опустился на шёлковый ковёр. — Мир перевернулся, Ермак?

— Мушков предал меня!

— Кто в это поверит?

— Все поверят, потому что я так сказал! — властно закричал Ермак. — Разве ты не знаешь, распутник?

Кулаков счёл разумным проглотить вспышку гнева Ермака и не указывать на то, что так священника не называют. Он с интересом смотрел на атамана, который ходил по юрте, как хищник в клетке, ударяя кулаками друг о друга...

— Ну, хорошо, Мушков — предатель, — сказал священник через некоторое время. — Но причём здесь Борис?

— Ты что, слепой, а? — Ермак резко остановился. — Этот парень был любовником Мушкова!

Кулаков недовольно рассмеялся.

— С Мушковым этого не могло случиться!

— Я видел своими глазами! — Ермак наклонил голову. «Сказать правду невозможно, — подумал он. — Останемся на том, что Мушков свихнулся». — Ты в этом сомневаешься?

— Если ты так говоришь — нет! — Священник поднял глаза к потолку юрты. — Я даже готов поверить, если ты скажешь, будто мой дорогой Александр Григорьевич был их сводником.

— Именно так! — воскликнул Ермак.

— Как переплетаются пути людские. — Священник молитвенно сложил толстые руки. — И теперь они сбежали! Куда?

— Назад, домой, на Русь! Или ты думаешь, что они впереди нас помчались к Кучуму?

— Во что верить после стольких разочарований? — осторожно ответил священник. — Ты поймаешь их, Ермак Тимофеевич?

— Я стану охотиться на них, как на лисиц! — с ненавистью сказал Ермак. — Русь не настолько большая, чтобы они там скрылись.

— Ты хочешь вернуться? — удивился священник. — Хочешь отказаться от Сибири из-за Мушкова? Перед нами лежит Сибирь, Мангазея... И неизвестно, что ещё преподнесёт нам неизведанный мир?

— Нет! Мы двинемся дальше, но за ними я пошлю лучших всадников!

— А если беглецы окажутся быстрее?

— Когда-нибудь я вернусь из Сибири! — Ермак глубоко вздохнул. — И найду их! Жизнь человека может быть долгой, если он следует мечте и мести. Мечту — Сибирь — я осуществлю! Остаток жизни... посвящу мести!

Священник с сожалением пожал широкими плечами.

— Ради убийства трёх человек ты хочешь отказаться от того, чтобы стать хозяином Сибири?

«Это клятва, — подумал священник. — Смертельная клятва. И тот, кто знает Ермака, знает также, что он её исполнит...»

Теперь Ермак смотрел на Кулакова неподвижным взглядом.

— Убью! — От этого взгляда у священника пробежал мороз по коже. — Я зарою их в муравейник по шею, сяду и буду смотреть, как муравьи жрут их кусочек за кусочком. И когда они заревут и застонут, станут молить и умолять, я буду играть на дудке... Только тогда я успокоюсь!

Он уставился на священника, ожидая ответа, но Кулаков был парализован картиной мести, нарисованной Ермаком.

— На рассвете мы выступаем! — сказал Ермак, поцеловал уголок рясы попа и покинул юрту.

Священнику показалось, что он только что разговаривал с дьяволом, и лишь таинственный знак «мир» на ягодице спас ему душу...

Чуть позже шестеро казаков с десятью вьючными лошадьми поскакали вверх по Тоболу, чтобы найти брод, а затем преследовать Мушкова, Люпина и Марину.

Беглецы скакали всю ночь, один раз сменили лошадей, оседлав вьючных, нагрузили усталых верховых лёгкой поклажей и прислушивались во время привала, не догоняет ли их Люпин.

— Он уже старый, — сказала Марина, когда Мушков начал торопить с отъездом. — Скакать целую ночь для него тяжело.

— Может быть, он не смог уйти. — Мушков нетерпеливо переминался с ноги на ногу. — Он сказал мне: «Скачите как можно быстрее и сколько сможете! Скачите во весь дух... Я вас когда-нибудь догоню...» Когда-нибудь — значит, не сегодня, Мариночка.

— Он не оставит нас одних...

— Кулаков может его задержать... — Он наклонился в седле и поцеловал Марину. — Сначала ты убежала от отца, — сказал он, — а теперь не можешь без него!

— У меня есть ты, Иванушка, — ласково ответила она, крепко держа его руку. Она поцеловала его ладони и прижалась к ним лицом. — Ты стал таким, как я хотела! Теперь мне снова нужен отец... — Она грустно улыбнулась. — Ты знаешь, сколько раз он помогал мне за эти два года? Не знаю, как всё было бы без него. А теперь мы должны сбежать без него?

— Ермак давно выслал за нами преследователей!

— Ты их боишься?

— Я боюсь только за тебя.

— Давай, садись на лошадь! — попросил Мушков, когда она отпустила его руку и отошла от лошадей. Ночь была такой тихой, что даже степные мыши не пищали, а цикад, похоже, здесь вообще не было. — У нас впереди трудный путь. Нужно добраться до Пермской земли до наступления зимы.

Когда они добрались до реки и поскакали вдоль берега, уже занимался рассвет. В поселении остяков дети с интересом уставились на них, но женщины схватили ребятишек и спрятались в хижинах, а мужчины хмуро смотрели, не понимая, что нужно двум одиноким казакам. Собирать дань? Для этого их слишком мало. Для сбора дани прибывал большой отряд, которому бессмысленно было сопротивляться.

— Сабли наголо и с криком через деревню! — сказал Мушков и выхватил саблю из ножен. — Они тогда не сдвинутся с места!

Они взмахнули саблями, привстали в стременах, пустили лошадей галопом и с пронзительным криком промчались через поселение.

Ни одно копьё не полетело им вслед, ни одной стрелы, никто из мужчин не поднял даже кулак. Остряки были рады, что всё ограничилось лишь криком. Немного подождав, не вернутся ли эти двое назад, они продолжили свои дела.

Спустя четыре часа через это же поселение проскакал третий незнакомец с двумя вьючными лошадьми. Старик остановился, и устало слез с седла. Казалось, что от усталости он едва способен стоять прямо.

— Здесь были два казака? — спросил он на остяцком языке, который немного выучил по дороге на Тобол.

— Да! — Остяки указали на запад. — Двое и ещё две лошади.

Старик поблагодарил, помахал рукой и поскакал дальше.

«Я еду по следу», — подумал он довольно.

Ещё через пять часов в поселении всё изменилось.

Шесть казаков с десятью вьючными лошадьми ворвались в него, избили жителей, разграбили хижины, а затем спросили:

— Проезжали здесь трое мужчин?

Остяки усердно закивали.

— Туда! — сказали они, указывая в степь, ведущую в безграничную даль. Там не было людей, по крайней мере, никто не знал, кто там жил. Жизнь закреплялась только там, где реки и лес...

Казаки посовещались и посчитали странным, что Мушков не поехал прямо на Урал. Но, видимо, так и было... Казаки умеют выбивать правду...

Когда они поняли, что остяки их обманули, то потеряли четыре часа. Ругаясь, они сделали крюк, вернулись к реке и поклялись сделать глаза каждого встречного узкоглазого круглыми.

Полдня отделяли Мушкова и Марину от шести казаков. Лишь двенадцать часов, но это огромное преимущество на просторах России и в ущельях Урала.

Тем временем большой флот Ермака плыл по Тоболу навстречу войску Маметкуля. Армия Кучума ждала его. Четырнадцать князей пришли ему на помощь. За ними лежала великое нечто, неоткрытая, неведомая земля, обширное пространство — леса и болота, тундра и реки, настолько широкие, что иногда не было видно противоположного берега. По озёрам этого неизвестного миру пространства можно было плыть многие дни, не встречая земли, но в той земле хватило бы места, чтобы поселить половину человечества, и каждый человек получил бы собственный участок земли.

Может ли армия из тысячи казаков завоевать такую огромную страну? С ружьями и тремя пушками? Со святыми хоругвями и священниками, сразу же устанавливающими крест в каждом завоёванном месте, с торговцами, тотчас начинающими торговать? Вступали когда-либо раньше в новый мир с такой отвагой?

У Ермака Тимофеевича не было выбора. С обозом, который Строгановы отправляли ему на Туру и Тобол, прибыли последние новости. Некоторое время назад царь прислал Строгановым свой указ:

«Приказываю немедленно вернуть Ермака и его товарищей обратно в Пермскую землю, чтобы они искупили свои преступления на Дону и на Волге. Их всех следует повесить!»

Сообщение дошло до флота на Тоболе и Кулаков прочитал его вслух.

— Итак, мы изгои! — сказал священник, возвращая письмо Ермаку. — Иначе и не могло быть! Царь никого не прощает!

— Он простит! — резко ответил Ермак. — Я положу к его ногам Сибирь. Ни один разбойник никогда не делал большего подарка своему преследователю. Вперёд, Олег Васильевич! В новый мир...

Он стоял под наполненным ветром парусом и, прищурившись, смотрел на берег. С обеих сторон быстрые всадники Маметкуля сопровождали струги и пускали град стрел, когда плот или лодка подходили достаточно близко к берегу.

— Мне нужно вернуться в Россию, пока я не состарился. Я должен убить Мушкова!

Глава одиннадцатая

На третий день пути Люпин догнал дочь.

Он не думал, что у него получится. Последние сто вёрст он бессильно сидел в седле, ухватившись за уздечку или конскую гриву, и предоставил лошади бежать самостоятельно. Все кости болели, тело горело изнутри, мир качался и дрожал перед глазами, но Люпин оставался в седле, зная, что никогда не сможет снова в него сесть, если спешится.

Однако дистанция с преследующими их шестью казаками уменьшалась, потому что, в отличие от Мушкова и Люпина, они, недолго думая, забирали в каждом поселении свежих лошадей и скакали быстрее, чем беглецы на своих измождённых, спотыкающихся лошадках.

Тем временем Мушков и Марина добрались до небольшой укреплённой станции на Туре. Лошади шатались от усталости. Станция состояла из трёх деревянных изб, обнесённых забором из толстых брёвен: торговый пост, охотничий склад и — как же иначе — церквушка с молодым священником. Он выполнял основную работу в этой местности: проповедовал остякам и татарам веру Христову, показывал им красочные иконы святых, обещал вечную жизнь, которую они представляли не так, как говорила церковь, и усердно крестил, удивляясь их готовности. Остяки просто верили, что после окропления святой водой становятся бессмертными, и поэтому торопились креститься, но священник не вникал в суть происходящего. А когда с наступлением оттепели умерли девять некрещёных, но выжили все, кого священник окропил святой водой, новая вера была признана обладающей волшебной силой.

Мушков в одиночку проехал через ворота, чтобы проверить, кто находится на маленькой станции. Охотники разъехались, чиновники Строгановых его не знали и смотрели как на простого казака, торговать с которым не было смысла: больше потеряешь, чем приобретёшь.

Таким образом, осторожничавшего Мушкова дружелюбно приветствовал лишь священник.

— Ты ведь Иван Матвеевич? — воскликнул он, взмахнув руками. — Лучший друг Ермака? Брат, что ты здесь делаешь? Только не говори, что ты один в живых остался!

— Со мной ещё один казак, — сказал Мушков. — Борис.

— Ординарец? Тот весёлый парнишка? Что случилось?

— Мы едем с тайной миссией к Строгановым, — сказал Мушков, у которого возникла хорошая идея. — У Ермака всё в порядке. Мы одержали большую победу, и теперь армия плывёт по Тоболу до Иртыша, а затем до Кашлыка! У тебя есть какие-нибудь новости, отче?

— Дай я тебя обниму! — Священник был тронут. — И здесь всё идёт хорошо! Христианство — целительный бальзам для язычников.

Мушков вернулся и позвал Марину. Она спешилась и вела измученных лошадей за поводья.

— Спокойное место! — сказал Мушков. — Я видел здесь лошадей. Они принадлежат церкви, а поскольку церковь должна помогать людям, мы их и возьмём! Может, сразу поменять лошадей и скакать дальше?

— Я должна поспать, Иванушка, — сказала Марина, прислонившись к вздрагивающей лошади. Глаза у неё запали, лицо осунулось и посерело от степной пыли. — Часа два-три, не больше! Можно?

— Мы ехали быстро, так что можем и отдохнуть.

Мушков обнял Марину и почти занёс внутрь. Священник выбежал им навстречу, трижды поцеловал Марину в запылённые щёки, заверяя, что рад видеть лучших друзей Ермака у себя в гостях, не зная ещё, что они хотят увести у него лошадей.

В хижине, служившей одновременно гостиной, спальней и церковью, у каменной печи стояла остячка и готовила щи. Она была первой крещёной, вдовой, её мужа убили казаки, когда основывали станцию.

— Рассказывайте... — сказал священник, когда Мушков и Марина поели и выпили освежающего местного сбитня. — Как дела у Олега Васильевича?

— Через двадцать лет в Сибири будет целая армия из детей Кулакова! — весело воскликнул Мушков. Выпитый натощак сбитень вернул его в старые, великолепные казацкие времена. На некоторое время он увлёкся и сочинил историю о неслыханном мужском достоинстве Кулакова, при одном взгляде на него у любой женщины выступали слёзы. Только когда Марина стукнула его под столом по голени, он хмыкнул, взглянул на неё и сказал со смущённой улыбкой: — Давай не будем об этом, отче. С нами за столом неопытный парень. Эх, какие вкусные у тебя щи!

После вечерней молитвы, когда на станцию пришли несколько остяков, принёсшие священнику продукты и получившие благословение — на вечную жизнь! — ворота закрыли, и все легли спать.

Марина сразу же уснула. Мушков лёг рядом и нащупал под одеялом её руку. Она раскрылась, но когда Мушков снова укрыл её, ровно задышала и забыла про всё на свете. Когда священник захрапел, тихонько посвистывая, не так громко, как Олег Васильевич, Мушков осторожно положил руку ей на грудь. Какое это было блаженство, вот так заснуть.

Ночью их разбудил стук в ворота и робкий голос:

— Откройте! У вас уши заложило? Откройте!

Молодой священник проснулся первым, вышел, посмотрел в щель в воротах и узнал в измученном старике, стоявшем снаружи, Александра Григорьевича Люпина.

— Чудеса не прекращаются! — воскликнул священник, отворив ворота. Он обнял Люпина и впустил в лагерь. — Тень Олега Васильевича! Ты тоже с секретной миссией в Россию? Может быть, в Успенск к епископу?

— Остальные у тебя, брат? — Люпин пошатываясь шёл к церкви «Ещё десять шагов, — подумал он, — и я упаду. Я полностью разбит... Я уже не человек? Нормальный человек такую скачку не выдержит!»

— Они спят. — Священник показал на лежавших на полу казаков. — Разбудить?

— Нет-нет, пусть отдыхают. — Люпин пошатываясь подошёл к Мушкову и Марине, сел рядом с ними, взял чашку со сбитнем и миску с холодными щами, пил и ел, глядя на дочь. Она лежала рядом с Мушковым как ребёнок, ищущий защиты. Сколько же силы в этом нежном теле!

«Я снова рядом с ней, — радостно подумал Люпин, вытирая глаза и рот рукавом, не отрывая глаз от Марины. — Я снова рядом с ней...»

Ни одна жизнь не проходит напрасно, просто многие об этом не знают.

Затем он тоже улёгся на пол, потянулся, с кряхтением вздохнул и почти сразу же заснул.

Шестеро казаков-преследователей находились от них всего в четырёх часах езды.

Утром всех разбудил звон маленького колокола.

Священник дёргал за кожаный ремешок, с помощью которого приводил в движение колокол на крыше, в звоннице.

Люпин поднялся первым и, тихонько постанывая, потому что сон не освежил разбитые кости, доковылял до каменной печи и зачерпнул в глиняную чашку горячего чая. Остячка уже вернулась, помешивала овсяную кашу и недовольно, как и накануне вечером, поглядывала на казаков.

Затем проснулся Мушков, сел и громко сказал:

— Кто-нибудь может пнуть звонаря в зад?

Марина тоже проснулась, и и первым делом увидела Люпина, сидевшего у печки и потягивающего чай.

— Отец... — прошептала она. А затем чуть громче, вскочив и разведя руки: — Отец! Ты нашёл нас! Иван, он нас догнал!

— Кто? — спросил Мушков спросонья. — Догнал? — это слово сразу пробудило в нём боевой дух. — К оружию! — крикнул он, вскакивая на ноги. — Мариночка, спрячься! Я задержу их!

Он протёр глаза и увидел Люпина, спокойно пьющего чай. Остячка у плиты наполнила густой овсяной кашей неглубокие глиняные тарелки. От каши шёл пар, и вкусно пахло подслащённым молоком.

— Александр Григорьевич! — удивился Мушков.

Марина остановилась и опустила протянутые руки. «Я — Борис, — молнией пронеслось в голове. — Мужчина! Я не могу бросаться на шею другому мужчине!»

— Как... дела, отец? — спросила она, прижимая руку к дрожащему сердцу.

—У меня не осталось ни одной здоровой косточки. — Люпин зачерпнул кашу деревянной ложкой.

Остячка поставила на стол ещё три тарелки.

— Садитесь завтракать!

Небольшой колокол всё ещё звонил. Священникам нравится звон колоколов. Охотников в бревенчатой избе не было, они давно ушли в лес, лавка Строгановых с четырьмя чиновниками в такую рань была ещё закрыта.

Мушков и Марина сели за стол, но ничего не ели. От встречи с Люпиным они забыли о голоде.

— Ермак ищет нас? — тихо спросил Мушков.

Стоящий в углу поп бросил кожаный ремешок, трижды покашлял, сплюнул на пол и посмотрел в окно на ворота — не пришёл ли кто, чтобы торжественно начать день с молитвы. Но никто не появился.

— Когда я уходил, всё было спокойно, — так же тихо ответил Люпин. — Если я правильно подсчитал, мы должны опережать их часов на семь. — Он черпал ложкой кашу и вытирал усы рукавом. — Я скакал так, как никто никогда не скакал. Но теперь нам нужны новые лошади. На уставших мы не доберёмся до Урала.

—Здесь есть лошади! — прошептал Мушков. Священник стоял перед маленьким алтарём, состоящим из четырёх трогательных, наивно нарисованных икон, и проникновенно молился. — Они принадлежат церкви...

— Мушков! — предостерегающе произнёс Люпин.

— Что лучше, отец, украсть или сдохнуть?

— Опять дьявольский вопрос казака!

— В нашем-то положении, отец!

— Можно поговорить со священником по-хорошему.

— Разве церковь отдаст что-нибудь добровольно? Разве в здравом уме обменяет кто-нибудь хорошую вещь на плохую? Сам посуди, Александр Григорьевич!

Люпин вздохнул, допил остаток чая и с любовью посмотрел на Марину.

— Сделай это без меня... — сказал он тихо. — Я ничего не видел. В конце концов, я ведь диакон. Когда едем дальше?

— Диакон, но не настоящий, — широко улыбнулся Мушков.

— Посвящён и помазан самим епископом! — громко сказал Люпин. Он уже привык быть диаконом и обижался, когда вспоминали о чрезвычайных обстоятельствах его посвящения. Кроме того человек, так хорошо знакомый с Кулаковым, как Люпин, понимает: священник не всегда только стоит на коленях перед иконостасом и верит всему, о чём поёт, что проповедует и восхваляет. — Когда едем дальше?

— Немедленно, — ответила Марина. — Ты сможешь?

Люпин кивнул. Все его тело болело, мышцы сводила судорога, кости ныли. «Лишь бы сесть на лошадь, — подумал он. — Сяду в седло, и дело пойдёт... Что такое боль, если я благополучно проведу дочь через Урал? В Пермской земле я просто упаду из седла и буду целовать землю, приговаривая: «Приветствую тебя, святая Русь!»

Что там ждёт казаков? Царский губернатор в Перми повесит любого из них, если поймает. Это приказ из Москвы, и редко какой приказ царя так охотно исполнялся, как этот, открывший охоту на казаков, как на волков.

— Вам надо переодеться! — неожиданно сказал Люпин.

— Зачем? — Мушков поправил форму и заткнул большие пальцы за ремень. — Я ещё не печник, а казак!

— Поэтому тебя убьют, как только ты появишься в Пермской земле, — сказал Люпин. — Забыл?

— Ну что за мир! — Мушков вздохнул и положил ложку. — Мы завоёвываем царю Сибирь, делаем его самым богатым правителем в мире, с нами Россия стала непобедимой, а он приговаривает нас к смерти! Это что за благодарность?

Священник закончил утреннюю молитву, сел за стол, недовольно посмотрел на сидевших и зачерпнул кашу ложкой. Ложка была такой большой, что он широко открывал рот, чтобы есть кашу.

— Завтракать, не помолившись! — укоризненно сказал он. — Брат Люпин, я надеялся на твоё участие.

— У меня была духовная беседа с казаками. — Люпин откашлялся, а Мушков усмехнулся. — В Успенск поедут они, а не я, и передадут приветствие епископу.

— In dulci jubilo![1] — сказал тронутый священник. Он не предполагал, что через несколько минут у него не будет причин для ликования.

— Правильно! — ответил Люпин. Посмотрев на Мушкова, а потом на дочь, он понял, что они готовы. Тогда он встал и поковылял к двери. — Как там погода?

— Солнечно и тепло, брат.

— Бог — заботливый отец...

Люпин вышел из избы. Закрыв за собой дверь, он, покачиваясь, направился в уже открывшуюся лавку и вынул из кармана золотое кольцо, которое когда-то подарил ему Кулаков.

— Обменяйте его на штаны и крестьянскую рубашку, — сказал он, положив кольцо на стол. — Для парня... чуть повыше меня, но худого.

— За это кольцо, старик? — сказал строгановский чиновник. Посмотрев на кольцо, он поднёс его к свету и прищурился. — Оно того не стоит...

— Оно стоит того, чтобы проломить тебе башку, чтобы не обманывал, — спокойно сказал Люпин. — Зачем строгановским чиновникам обманывать старика? Штаны, крестьянскую рубаху и хорошую обувь в придачу — в противном случае дьявол залетит тебе в штаны!

Чиновник всё понял и поискал на полках и в коробках то, что требовал Люпин.

Между тем, в церковной избе события разворачивались своим чередом.

Мушков снял форму и остался стоять в нижней рубахе. Она была слишком короткой и обнажала нижнюю часть тела. Остячка уставилась на него, а молодой священник забыл про кашу и уронил ложку.

— Ты с ума сошёл? — пролепетал он. — Хочешь наброситься на мою кухарку? В церкви, у меня на глазах! Мушков!

— Думаешь, меня волнует эта узкоглазая овца? — грубо спросил Мушков. — Мне нужен ты, батюшка.

— Иван Матвеевич! — в ужасе пробормотал поп. Он вскочил и отступил к стене, выставив перед собой нагрудной крест, будто заклиная дьявола.

Мушков оценивающе посмотрел на него и понял, что одежда священника будет жать ему в груди и на ягодицах, хотя и подходит по длине. И в плечах тоже маловата...

— Раздевайся! — приказал Мушков.

Молодой священник дрожащей рукой поднял крест.

— Сгинь, сатана! — крикнул он. — Не трогай меня, свинья! Борис, у тебя ведь есть оружие, приведи его в чувство!

— Дело в том, батюшка, — спокойно сказала Марина, — что Мушкову нужна твоя одежда. Он просто не так выразился.

— Он не имеет права носить рясу священника! Только помазанный в сан...

— Дай сюда! — рявкнул Мушков. Он выхватил крест из руки священника, взмахнул над головой и три раза пропел Аллилуйю, вспомнив о Кулакове, который делал так при любых обстоятельствах. — Я теперь помазан? Теперь я священник! И не говори, что это не так! Снимай рясу, даже если она полна вшей и блох!

Священник задрожал. Но когда Мушков дал ему оплеуху, он с плачем снял рясу и бросил её Мушкову.

— Что с тобой, Иван Матвеевич? — воскликнул он. — О Боже! О Боже! Как изменила вас Сибирь! Разве не вы отправились в Мангазею со святыми хоругвями?

— И в рясе священника вернёмся в Россию! — сказал Мушков. — Разве это плохой знак? — Он надел рясу, которая, как он и подозревал, плотно сидела на ягодицах и на груди, но плечи Мушкова были слишком широкими и на горле она не сходилась.

— Ты не мог бы побольше есть, чтобы стать пошире? — сердито спросил Иван. — Как я теперь выгляжу?

— Как проклятый! — завопил священник.

— Это можно объяснить, — засмеялась Марина. — Священники в завоёванной стране всегда толстеют!

Дверь распахнулась... В избу вошёл Люпин, держа под мышкой одежду для Марины. Увидев Мушкова в рясе, он застыл. «Что же делать? — подумал он. — Где найти для этого быка подходящую одежду?» А Мушков стоял перед Люпиным, широко улыбаясь, в то время как священник в подряснике сжался в углу у печки. Остячка, разинув рот, неподвижно стояла рядом.

— Невозможно! — сказал Люпин, оправившись от шока. — Мушков, немедленно сними! Это оскорбляет моё посвящённое сердце!

— Если бы ты не был отцом... ну, ты знаешь... я бы с тобой разделался! — огрызнулся Мушков. — Я останусь в рясе! В ней я и проеду по Пермской земле! И если меня кто-нибудь остановит или засмеётся надо мной, я расколю тому череп, помолясь! — Мушков стянул на горле расходящийся вырез, подошёл к двери и покосился на Марину. Она засмеялась, и это его успокоило.

«Она забрала меня у казаков, — подумал он, и его сердце наполнилось радостью. — Но сама стала казачкой! Такова жизнь, Мариночка! Когда я стану печником, мы ни в чём не будем нуждаться, не будем гнуть спину перед господами, прося подаяния!»

— Я позабочусь о лошадях! — сказал он. — Александр Григорьевич, успокой своего брата во Христе...

Поскольку в избе была только одна комната, священник и остячка этим утром пережили ещё одно потрясение. Марине надо было переодеться в крестьянскую одежду, и когда она сбросила форму и предстала перед ними девушкой во всей красе, какой её одарила щедрая природа, то молодой священник закатил глаза.

— Борис... — пробормотал он. — Меня хватит удар!

Остячка громко пискнула и выбежала из комнаты.

— Сибирь — волшебная земля! — благочестиво сказал Люпин. — Брат, разве ты не слышал, что в Мангазеи у людей рот на лбу? Теперь сам видишь, что стало с Борисом! Поэтому нам надо немедленно к епископу в Успенск...

Он помог Марине одеться, взял за руку и вышел из хижины. Снаружи Мушков оседлал сытых церковных лошадей, а два строгановских чиновника, которых он силой вытащил из лавки, помогали ему нагружать вьючных. Чиновники работали молча, с растерянным видом, потому что никогда не встречали такого грубого священника... Кулаков хотя бы сначала говорил что-нибудь благочестивое, прежде чем ударить!

В девять утра всё было готово. На свежих лошадях Люпин, Марина и Мушков выехали со станции. Молодой священник стоял в дверях избы и проклинал их; чиновники решили написать в Орёл отчёт о произошедшем...

Они приехали не сразу.

Через четыре часа — в это время станция была заполнена прибывшими для обмена остяками и татарами — шесть казаков Ермака проехали через ворота. Они просто сбивали людей, оказавшихся на пути, спрыгнули с лошадей и по двое врывались в избы.

— Хвала Иисусу Христу! — крикнули оба, вбежав в дом священника. Молодой поп стоял на коленях в углу перед алтарём в штанах Мушкова.

— Были здесь Мушков, Люпин и Борис?

— Были! — мрачно сказал священник. — И ад вместе с ними!

— Это штаны Мушкова! — воскликнул один казак и показал на священника. — Он их носил! Я узнал!

— А здесь, на столе, красная папаха Бориса! Ха! — Они сдёрнули священника с подушечки для моления и вытащили из хижины. Поп кричал, ругался и, наконец, взмолился и заплакал.

Остальные четверо казаков допросили строгановских чиновников, забрали в охотничьей избе несколько ценных соболиных шкурок, а из лавки взяли бочонок с мёдом.

— Сволочь! — крикнул попу старший из казаков, полусотник. — Что ты с ними сделал? Почему у тебя их одежда?

— Они меня ограбили! — жалобно простонал священник. — Моя ряса, лошади, нагрудный крест... Небеса их покарают!

— Мушков — настоящий казак, — сказал полусотник с тайной гордостью. — Давно они уехали?

— Четыре часа назад...

— Тогда мы их догоним! — Казаки побежали к лошадям, от которых шёл пар, и запрыгнули в сёдла. — Мы должны поймать их до Урала! Гой! Гой!

Они взмахнули нагайками, и с громким криком промчались через ворота. Как будто станцию посетило исчадие ада.

До Урала! В Пермской земле им появляться нельзя, это казаки знали от Ермака. И каждый получит тысячу рублей, когда они привезут ему головы Мушкова, Люпина и Бориса.

И на этот раз Ермак точно заплатит...

Они ехали назад той же дорогой, по которой плыли вниз по Туре. Повсюду встречались следы похода: брошенные и сломанные лодки, гниющие плоты, каменные стены, которые они выложили, когда ночевали на берегу, кострища с полуобгорелыми брёвнами. Иногда Мушков останавливался и задумчиво смотрел на свидетельства уникального похода в Сибирь, приключения для тысячи казаков, священников, торговцев и охотников, которое останется уникальным в мировой истории...

Они миновали Туру и начали подниматься вверх по каменистому Тагилу, добрались до Жеравле, где тащили на себе тяжёлые струги, и переночевали в просторных пещерах, которые тогда нашли в скалах. Везде лежали разбросанные инструменты и обрывки снаряжения; а там, где сделали нужник, жужжали миллионы комаров и навозных мух.

Ещё трижды они ночевали в укреплённых лагерях, встречали обозы с припасами, которые Строгановы теперь посылали через Урал, а Мушков всё лучше и лучше входил в роль священника.

К большому разочарованию Люпина, считавшему это богохульством, Мушков благословлял строгановских возничих, которые со смешанным чувством и часто со страхом в сердце ехали в неизведанную Сибирь. Торговлю с уже завоёванной землёй усердно расширяли; Строгановы не знали покоя. Пока люди на захваченных территориях не пришли в себя и помнили, что их завоевали, первые строгановские чиновники уже сидели в поселениях, меняли и покупали. И у людей не было времени задуматься, что у них новые хозяева...

Они приносили деньги и новые товары, а если хочется дальше жить и есть, иметь крышу над головой и не беспокоиться за детей, то не имеет значения, кто твой хозяин — Кучум или Иван, Христос или Аллах. Для земледельца, ловца, рыбака, охотника это не имеет значения. Люди хотят жить... Политика — игрушка для богатых или для тех, кто хочет разбогатеть на ней.

На «Серебрянке», старом сибирском тракте, по которому ходили монахи, часто гибнущие по эту сторону Урала, Мушков, Марина и Люпин решили отдохнули в ложбине между двумя скалами.

— Что будем делать? — спросил позже Люпин. Горел костёр, светила луна, стояла тёплая и тихая ночь, как раз для любовников, и Мушков задумался, как бы отправить отца спать в другую пещеру, потому что истосковался по Марине и охотно подержал бы её в эту ночь в своих объятиях. Люпин спал очень чутко и сразу просыпался при любом шорохе, и когда Мушков однажды захотел во время долгого путешествия погладить Марину и заворочался под одеялом, Люпин поднялся и сказал: «Мушков, не забывай, что ты носишь рясу священника!»

Это был вежливый намёк на то, чтобы стиснуть зубы и терпеть в присутствии отца. Мушков повиновался, но в эту тёплую летнюю ночь кровь в нём заиграла сильнее, чем порядочность и сдержанность...

— Как это — что будем делать? — спросил Мушков. — Тебе здесь не слишком жарко, отец? Рядом есть пещера попрохладнее.

Люпин посмотрел на него, и Мушков опустил голову.

— Я имею в виду, что делать, когда дойдём до Чусовой? Построим плот и поплывём вниз? Это будет быстрее и сэкономит силы.

Мушков вспомнил о трудностях, когда они гребли вверх по реке, и покачал головой.

— У меня есть лошадь! Я больше ничего не хочу знать о плотах или лодках! Мы поедем верхом!

— По воде было бы проще... — сказала Марина.

— Нет! — Мушков почувствовал, как ему трудно спорить с Мариной. И удивился, что она не стала возражать. — Позволь мне хотя бы сохранить память о казачьей жизни — мою лошадь!

Какой весёлой может быть казацкая жизнь, они почувствовали, когда заснули. Перед пещерой раздался топот копыт и конское ржание. Мушков и Люпин вскочили и схватились за оружие. Вошёл возничий, который с благословения Мушкова накануне отправился в Сибирь. На его лбу кровоточила рана.

— Казаки! — закричал он. — Отсюда по дороге около двух вёрст! Я сбежал, иначе они избили бы меня до смерти. Они спрашивали о вас, о священнике, которого зовут Мушков. Это ты, батюшка?

— Я! — ответил Мушков. — Хорошо, что ты нашёл нас! Отправляйся к Строгановым и скажи, чтобы они поставили в Успенске три больших свечи!

Верующий возничий перекрестился и ускакал, прежде чем сюда доберутся преследователи.

— Я знал, что Ермак пошлёт за нами погоню, — сказал Люпин. — Он ненавидит, словно обманутая женщина!

— Я не думал, что они нас догонят! — Мушков достал из седельных сумок порох и пули и разделил на двоих.

Часть отдал Люпину, но Марина спросила:

— А мне?

— Ты останешься в пещере! — сказал Мушков.

—Что за глупость? — воскликнула она.

— Я приказываю! — сказал и Люпин.

Она посмотрела на отца, и вдруг он понял Мушкова, который всегда жаловался, что Марина размягчает его сердце одним взглядом.

Она достала из-за пояса пистолет и протянула руку Мушкову.

— Это будет наш последний бой, — решительно сказала Марина. — Там, за спиной, Пермская земля. Там наша новая жизнь! Неужели я ничего не сделаю для новой жизни? Мушков! — Она на самом деле сказала «Мушков», и Иван Матвеевич вздрогнул. — Ты взял меня в Сибирь как добычу, теперь я везу тебя как добычу в Россию! Что ты на это скажешь?

— Ничего, Мариночка, — ответил Мушков, отдал ей часть пороха, пуль и вышел с Люпином из пещеры. Тем временем Марина затоптала костёр.

— Трус! — проворчал Люпин снаружи. — Ты в её руках, как осёл в узде.

Мушков промолчал. «Что тут скажешь, — подумал он. — Старик забыл, что каждый влюблённый ведёт себя как осёл... В этом вся красота любви».

Бой был коротким. Когда речь идёт о жизни и смерти, не следует спрашивать, был ли бой честным...

Шесть верховых казаков попали в засаду, которую им устроили Мушков и Люпин. Их перестреляли в ложбине с двух сторон, они даже не увидели противников, не могли защищаться, ничего не успели понять.

Прогремели выстрелы, трое мужчин, ехавших первыми, свалились с сёдел. Была светлая ночь, и хорошо видно, куда целиться. У Мушкова и Люпина было по два пистолета, и следующие два казака тоже упали на камни.

Последнему пришлось хуже всего. Его лошадь от выстрелов встала на дыбы и сбросила седока. Несмотря на то, что он сразу вскочил и выхватил саблю, Мушков уже был рядом, и его появление в рясе священника стало таким неожиданным, что на мгновение ошеломило казака. Иван Матвеевич Мушков в рясе священника — Ермак умер бы от смеха!

Этого мгновения было достаточно.

— Это ты, Хромов? — крикнул Мушков. — На старого друга охотишься?

И нанёс удар. Из-за скалы вышел Люпин, с другой стороны с кинжалом в руке прибежала Марина.

— Кончено! — сказал Мушков, прислонившись к скале. — Это был Хромов. Боже, прости меня, но что мне было делать?

Они похоронили казаков в пещере и заложили вход камнями. На это ушла вся ночь. Поймав лошадей, Люпин сказал:

— Теперь глупо плыть на плоту. Да и от кого нам теперь бежать? Всё кончено, дорогие мои. Мы свободны, слава Богу!

Глава двенадцатая

Свобода — странная штука.

Все стремятся получить её, сохранить, защитить... Но когда она есть, то оказывается недоступной, как монахиня. Люпин, Марина и Мушков, проехавшие верхом по Уралу, стараясь осторожно перебраться через ущелья и по головокружительным горным тропам, имели другое представление о свободной жизни, чем то, которое ощутили, когда добрались до Пермской земли.

Они оставили позади своенравную Чусовую — ворота в Сибирь, миновали первое с запада новое поселение Строгановых, — процветающий торговый пост, который Ермак построил год назад, окружив каменным валом. По дороге до них дошли тревожные новости, опять от возничего.

Поскольку теперь они не торопились, ведь никто их не преследовал, то опять встретились с возничим, который отвёз кругляк в главный лагерь Строгановых и теперь направлялся с обозом обратно на Туру. Бедняк всегда страдает, потому что вынужден делать то, к чему богатый питает отвращение.

— Этим летом слишком холодный ветер! — сказал возничий Мушкову, разглядывая тем временем изрядно поношенную рясу священника. — Не знаю, откуда ты идёшь, батюшка, но мы встречались на Урале. Меня тогда удивило, что ты не носишь бороду, как все священники...

— У меня в ней полно вшей! — сказал Мушков, прежде чем успел вмешаться Люпин. — Монгольских вшей! Разве я мог привезти их в Россию и заразить отечество? Нет! Поэтому я пожертвовал красотой, чтобы Россия оставалась чистой!

— Расскажи это царским стрельцам! — Возничий поцеловал нагрудный крест Мушкова и с сомнением покосился на него. — Говорят, вокруг полно священников-самозванцев. Они ходят по деревням, проповедуют и воруют! Новая порода жулья! Стрельцы всех ловят, потом их проверяет настоящий поп, и тех, кто не знает Святого Писания, бросают в тюрьму! Самых отъявленных негодяев казнят! Будь осторожен, батюшка!

— В интересную ситуацию мы попали, — сказал Мушков, когда возничий уехал. — Александр Григорьевич, чему тебя научил Кулаков?

— Матеркам, попойкам и обращением с девками! — мрачно сказал Люпин. — Этого недостаточно, чтобы пройти проверку!

Мушков оглядел себя. Ряса стала грязной, в пятнах, местами разодрана и от постоянной езды верхом, протёрта с изнанки. Когда светило солнце, через тонкую ткань просвечивало тело.

— Мне нужна новая одежда!

— Откуда? Если мы её купим или обменяем, об этом сразу сообщат стрельцам! — сказала Марина. — Вы же слышали: все помогают арестовывать самозванцев!

— Что нам остаётся? — спросил Мушков, разведя руками. — Придётся украсть! Разве я не говорил: лучше отобрать, чем просить...

— Иван... — неодобрительно сказала Марина. — И это говорит печник?

— Люпин, она бьёт в самое сердце! — жалобно воскликнул Мушков. — Что посоветуешь?

— Я поеду вперёд и осмотрюсь, — ответил Люпин. — В одиночку я не буду бросаться в глаза. В ближайшем местечке куплю одежду. — Он задумчиво посмотрел на Мушкова, потом перевёл взгляд на Марину. — Прекрасная штука — свобода! — сказал он. — В Сибири Ермак хочет тебя убить, в России царь хочет тебя убить, потому что ты казак, а в Пермской земле тебя повесят, потому что ты самозваный священник. Что бы ты ни делал, Мушков, везде тебе конец! Трудно будет найти где-нибудь уютное местечко для спокойной жизни!

— В Москве, — тихо сказала Марина. Она тоже поняла, что Мушков попал в трудное положение... Любой мог его застрелить и получит за это награду. — Никто в Москве не спросит, кто мы, — смело сказала она, глядя на Мушкова.

— Москва! — Люпин посмотрел вдаль. Между лесами и каменистой равниной текла Чусовая, впадающая в Каму, где для каждого человека начиналась свобода — только не для Мушкова. — Ты знаешь, где Москва, доченька? Сколько вёрст отсюда? Тысячи вёрст... До Москвы ещё надо добраться!

— Ты боишься, отец? — Марина обняла Мушкова за пояс и прижалась к нему, а тот погладил её по голове. Он рассеянно смотрел вдаль, уголки губ подёргивались. — Мы уехали в Сибирь и вернулись оттуда в Россию. Доберёмся и до Москвы... Мы доберёмся до любого места в этом мире, потому что любим друг друга...

Если бы человечество руководствовалось только любовью, не нужен был бы рай на небесах. Но, к сожалению, это не так, и поэтому мир превратился в сумасшедший дом, которым, вероятно, останется навсегда...

Люпин поехал один, как было условлено, от Чусовой в Пермскую землю, чтобы разузнать настроения населения. Под Строгановыми люди жили спокойно. Хватало еды, сельское хозяйство процветало. Строгановы прокладывали дороги, на которых не было грязи весной и осенью, на торговых станциях устанавливали приличные цены за шкуры, солеварни давали работу даже тем, кто по глупости потерял всё что имел, деревни были защищены от набегов враждебно настроенных местных князей... До тех пор, пока сюда не прибыли стрельцы царя...

Строгановы сдерживали их появление как можно дольше. Дед Аника, хитрая лиса, пообещал Ивану IV самостоятельно заботиться о порядке, а братья Яков, Григорий и Семён также убедили царя, что военные вызовут большое недовольство. Но теперь на Каме правили молодые Строгановы, Никита и Максим, и царь в далёкой Москве, им не доверял. Известие о том, что Ермак Тимофеевич вторгся в Сибирь и дважды разбил войска Кучума, послужило для царя сигналом.

— Строгановы становятся слишком могущественными, — мрачно сказал он своему доверенному лицу Борису Годунову. С возрастом царь становился всё жёстче. У него не осталось друзей, и никто не стремился стать его другом. Быть другом царя означало попасть на плаху, быть ослеплённым, с вырванным языком... — то есть одарённым, так сказать, царскими милостями.

Лишь два боярина находились рядом с Иваном: могущественный Борис Годунов, ожидавший своего часа после смерти Ивана, и князь Шуйский, утончённая личность, изощрённый интриган, заставивший Годунова поверить, что тот может стать новым царём, а тем временем тихо ведущий собственную игру за царский престол.

— Надо послать войско в Пермскую землю, — сказал царь, которого давно называли «Иваном Грозным». — Годунов, как мы это обоснуем?

— Я слышал, — задумчиво ответил Годунов, — что в Пермской земле много самозваных священников, которые собирают милостыню для несуществующих церквей и монастырей и обогащаются на людской доброте. Строгановы — хорошие купцы, верные христиане, строгие хозяева, но не могут позаботиться обо всём. Теперь ваш взор повернулся к Сибири... Это ваша земля, которая страдает. Государь, отправляйте войско на Каму для защиты Строгановых. Они должны воспринять это как подарок царя.

Царь кивнул. Он сидел на покрытом соболиными шкурами троне, в подбитом мехом кафтане, запахнутом на измождённой фигуре, в остроконечной, шитой золотом и жемчугом шапке на седых жидких волосах. Редкая борода свисала на впалую грудь. Ему всё время было холодно, даже жарким летом. Девушки, которых клал в его постель князь Шуйский, не могли его согреть... Старый, озлобленный, жестокий человек, чувствующий приближающуюся смерть, но не желающий умирать. Человек, который боялся небесного суда, хотя в последние годы молился больше, чем правил, который строил новые церкви и призывал всех русских помнить о его богоугодных делах...

«Годунов — хитрая лиса, — думал царь. — Как он поступит после моей смерти? Прикажет ли убить изнеженного царевича и сам сядет на царский трон? Или всех убьёт Шуйский, это скользкое чудовище? Одни крысы вокруг! Боже, позволь пожить подольше, чтобы сделать Россию великой, сильной и непобедимой! За это придётся расплатиться кровью, но что великое в России не строилось на крови?»

И царское войско направилось на север, неделями передвигаясь на телегах или пешком через всю страну, чтобы помочь Строгановым. Никита и Максим были бессильны, а Семён в монастыре совсем состарился и готовился к отходу на небеса.

Уже когда Ермак Тимофеевич и его тысячи казаков на Тоболе сражались с всадниками Маметкуля, стрельцы заняли Пермскую землю, обосновались в небольших крепостях и начали охоту за самозваными священниками, разбойниками, грабителями и мошенниками. Они казнили несколько высокопоставленных вогулов и удмуртов, о чём быстро стало известно по всей земле, это обеспечило некоторое спокойствие.

В церквях тайно молились за Строгановых, а не за царя. Местные князья скрытно приходили на Каму и вели переговоры в Строгановском кремле о защите от царских дьяволов.

— Вот это Сибирь, — говорил им Максим Строганов, предоставив Никите показать ситуацию на карте. — Наше будущее лежит за Уралом — и ваше тоже, братья! Власть царя распространяется до гор. Но Сибирь будет нашей страной! Доверьтесь нам!

Для Мушкова и Марины, расположившихся в это время в пещере на Чусовой, эти слова ничего не значили. Люпин отсутствовал уже два дня, и они не знали, что с ним могло случиться.

На третий день они начали беспокоиться, часами стояли на скале и смотрели в долину, на дорогу, по которой Люпин должен был вернуться. Беспокойство за него стало сильнее любви. Страсть захлёстывала их только в первые двое суток жизни вдвоём. Они наслаждались своим счастьем, и Мушков, до сих пор проклинавший Новую Опочку, потому что там началась его кончина, как казака, теперь готов был назвать эту деревню святыней.

Время от времени он выходил из пещеры, чтобы покормить лошадей. Это было нелегко сделать, потому что трава стала жёсткой, а водой из реки лошадей не накормишь. На четвёртый день Мушков взял с собой четырёх лошадей и поехал за сеном. Недолго думая, по казацкой привычке, он заехал в долине на крестьянский двор, привязал хозяина, его жену и слугу в конюшне к столбу, погрузил сено на лошадей, и, весело насвистывая, вернулся назад на Чусовую.

После нападения в долине поднялся шум. Священник напал на крестьянина! Это было что-то новое, потому что все знали, что когда церковь собирает десятину, то всегда делает это с определённой учтивостью. Но чтобы священник напал, связал невинных людей, украл сено, мясо и овёс, а при уходе пригрозил: «Бог проклянёт вас, если расскажете об этом!» — такого не случалось здесь никогда.

Вечером пятого дня вернулся Люпин, весь в пыли и усталый настолько, что качался в седле. Мушков снял его с лошади и как ребёнка занёс в пещеру. Марина напоила холодным чаем, помыла голову и помассировала грудь. Потребовалось довольно много времени, прежде чем Люпин смог сказать несколько слов.

— Я достал для тебя крестьянскую одежду, Мушков, — с трудом произнёс он, не открывая глаз от усталости. — Слава Богу, что у меня получилось. Царские войска шарят по округе. Какой-то самозваный священник напал на крестьянский двор, до полусмерти избил хозяина, а жену и дочь опозорил! Какая жестокость!

— Я передушу их всех! — крикнул Мушков, вскакивая на ноги. — Это ложь! Что на меня хотят повесить? Я благословил крестьянина, даже не прикоснулся к жене и вообще не видел их дочь! Мариночка, разве я похож на чудовище?

— Теперь нет, — медленно сказала она. — Я тебе верю, Иванушка.

— Она верит мне! — воскликнул, сияя, Мушков. — Ты слышал, отец? Она верит мне! А ты?

— Так это был ты? — спросил Люпин. — Марина, как ты позволила этому идиоту уйти одному?

— Лошади голодали, отец. Нам нужно было что-то делать.

— Таким способом?

— Мне надо было попрошайничать и набивать сено в карманы? — крикнул Мушков. — Мир, отец, настолько плох, что не станет хуже из-за моего поступка!

— Можно и так на это посмотреть, Мушков, — устало сказал Люпин, засыпая. — Надень крестьянскую одежду, сынок.

Ночью они сожгли рясу священника и всё, что могло напомнить о казаках. В последнюю очередь — сапоги. Они ужасно воняли, когда их охватил огонь.

— Сколько лет я ездил в них, сколько в них впиталось лошадиного пота, — печально сказал Мушков и уставился на огонь. Сапоги шевелились в огне, как будто хотели выскочить. — Они видели Чёрное море, ногайские степи, леса Сибири. Теперь они горят. И Мушкова больше нет...

— Теперь есть другой Мушков, Иванушка, — тихо сказала Марина, целуя его в шею. — Самый лучший Мушков.

— Печник, который должен пресмыкаться перед людьми, чтобы получить работу! Мариночка, выдержу ли я это...

— Я буду с тобой, Иванушка!

— И что я скажу нашим детям? Что ваш отец был болваном, которого другие могли пнуть под зад, а он отвечал: «Спасибо, ваша милость!» Увидят ли они когда-нибудь степи Дона? Или стада лошадей на Волге? Или вишнёвые сады в наших деревнях? Услышат ли птичий концерт весной? Никогда? Мои дети!

Подперев голову обеими руками, Мушков смотрел на огонь, и Марина, поняв его, молчала, оставив наедине с грустными мыслями. «Я должна любить его, как ни одна женщина никогда не любила мужчину, — думала она, сидя рядом. — Должна стать для него новым миром, иначе он будет несчастен всю жизнь... Я должна любить его... Иванушка, мой дорогой, большой медведь...»

На следующее утро они посадили едва отдохнувшего Люпина в седло, связали лошадей вереницей длинными кожаными ремнями и медленно поехали в долину. В крестьянской одежде Мушков выглядел непривычно: в форме казака это был красивый мужчина, а теперь, в широкой рубахе, подпоясанный верёвкой, он был похож на зажиточного крестьянина с наивным выражением на лице.

— Мне хочется плюнуть себе в рожу! — воскликнул он, глядя на своё отражение в чистой воде Чусовой. — На кого я похож! Каждый идиот теперь полезет ко мне обниматься!

— Я люблю тебя... — улыбнулась ему Марина. Её большие голубые глаза светились нежностью, а взгляд ласкал. Мушков прямо-таки чувствовал это кожей. — Все остальное не важно...

В деревне Лосиновка они первый раз встретились с царскими стрельцами.

Стрельцы посмотрели на Мушкова, старика и молодого белокурого парня, подсчитали лошадей и от имени царя всех арестовали.

На следующее утро их отпустили, дали старых, дряхлых, полуслепых лошадей, и когда Мушков пожаловался старшему, его поколотили. Впервые в жизни он не ударил в ответ, впервые в жизни позволил выставить себя из комнаты, не вернувшись, чтобы сжечь дом.

Он сел на лошадь, глубоко вздохнул, посмотрел на Марину и Люпина, и тихо спросил:

— Это и есть свободная жизнь? Да, отец? Когда я вспоминаю о свободе на Дону...

— Мы сохранили жизнь, сынок, — ответил Люпин. — И можем жить дальше. Я умру счастливым, а вы, молодые, будете строить новую Россию.

— Мы с Мариной?

— Не вы одни. Таких, как вы, тысячи. Мушков, тебе нужно многое сделать, пока не состаришься.

Они медленно выехали из деревни... Для казака было позором сидеть на такой кляче, и Мушков грыз нижнюю губу.

— Мы должны найти в другой церкви крепких, откормленных лошадей... — тихо сказал он.

— Нет, Мушков! — ответила Марина. — С этим покончено!

— На этих лошадях мы никогда не доберёмся до Москвы.

— Мы будем по дороге работать, чтобы купить хороших лошадей! — предложил Люпин. — Сейчас осень, и зима не за горами. Печи нужны во всех поселениях Строгановых. А у нас есть время.

Они ехали по Пермской земле, останавливались на отдых в деревнях, работали за еду, охотились на лисиц и белок и продавали шкуры на Строгановских станциях.

Осенью, как всегда, пошли дожди, и земля размокла. Мушков охотился на бобров на отдалённых небольших реках. Когда подул первый морозный ветер и земля застыла, когда выпал первый снег, повсюду разнеслась молва, что в далёкой Сибири Ермак Тимофеевич разгромил армию хана Кучума и захватил его столицу Кашлык. Мушков плакал от радости и тоски по казацким временам, и Марине пришлось утешать его своими ласками. После жёстких споров и торговли, после проклятий и ругани с обеих сторон, Люпин выменял у строгановских чиновников шкуры бобров и лисиц на трёх лошадей и сани.

Он приехал на тройке со звенящими бубенцами к Марине с Мушковым, обнял и поцеловал дочь, потом стукнул нахмурившегося Мушкова кулаком в грудь.

— Посмотри на это, Иван Матвеевич! Картина, а не тройка. Лошади откормленные, а сани прочные и с железными полозьями! Всё это твоя заслуга!

— Моя? — удивился Мушков.

— Кто ловил самых красивых бобров? Кто охотился на лис? Кто ездил по лесам днями и ночами, поджидая зверьков на реках? Кто работал как вол, а?

— Моя первая тройка... — Мушков обошёл сани, поцеловал лошадей в ноздри, обнял за шею и гладил их, как женщин. — И всё заработано! — воскликнул он и сел в сани. — Ничего не украдено! Невероятно...

Он взял вожжи, цокнул языком и сделал на тройке большой круг по деревне. Бубенцы на дуге звенели, на головах лошадей развевались султаны из цветных перьев, а лошади выбрасывали ноги вперёд, как на параде. Сердце Мушкова чуть не разорвалось от радости, лицо раскраснелось, и он весело рассмеялся, когда остановился перед Мариной и Люпином.

Они стояли на улице, держась за руки, и когда он выпрыгнул из саней, то подумал: «Это стоило того, чтобы подчиниться этой удивительной женщине».

Глава тринадцатая

18 марта 1584 года, в тёплый день рано наступившей весны, слишком тёплый для Москвы, царь Иван IV сидел за столом со своим другом, боярином Богданом Бельским, и играл в шахматы.

Борис Годунов принимал послов; князь Шуйский находился в своём поместье под Москвой, устанавливая контакты с другими боярами и подкупая их.

Жизнь в Москве после мягкой зимы оживала, как оживают цветы в утренней росе. Весенний день манил людей на улицы, на берега Москвы-реки, в леса или в монастырские сады, где можно погулять и помолиться одновременно.

После того как Бельский сделал сильный ход, царь уставился на шахматную доску. Партия ещё не проиграна; и не может быть проиграна, потому что Бельский точно знал, когда можно выиграть, а когда разумнее позволить царю победить. Сегодня разумнее было позволить ему победить...

Царь выглядел больным, лицо истощённым, горящие глаза запали в глубоких глазницах, губы стали ещё тоньше. Его руки слегка дрожали, когда он положил их рядом с шахматной доской, обдумывая ход.

— Мне не интересно, Богдан, — хрипло сказал он. — Я хочу подышать тёплым воздухом...

— Можно ещё поиграть, государь, — ответил Бельский. — Вы потеряли всего лишь пешку! Что такое пешка?

Царь поднял глаза, его взгляд пронзил боярина словно железный наконечник копья.

— Я потерял уже много пешек, верно? — мрачно сказал он. — Много бояр, стрельцов и сотников, много друзей! Я навёл в России порядок! Я очистил её! Но крысы снова расплодились! А души бессмертны — и добрые, и злые! Ты видел эти души, Богдан?

— Нет, государь... — хрипло ответил Бельский и посмотрел на царя.

Лицо царя осунулось, как будто мясо спало с костей.

— А я видел! — глухо сказал царь. — Каждую ночь они меня преследуют! Приходят к постели, парят надо мной и кричат: «Иван! Иван! Почему ты убил нас? Посмотри на нас: разве мы не были твоими друзьями? Самых лучших ты прогнал, остались только волки, ждущие твоей смерти!» Затем они садятся у моей постели и плачут, а я вскакиваю и молюсь, молюсь и призываю Бога простить меня! Почему ты не испытываешь этого, собака?

Иван смахнул шахматные фигуры со стола кулаком. На бледном лбу выступил холодный пот, грудь поднималась и опускалась от судорожного дыхания.

— Богдан! — захрипел он вдруг. — Богдан, ты тоже меня предал! Вокруг одни гиены, одни стервятники, которые хотят разорвать меня на куски. Годунов, Шуйский, Романов, ты... Почему Бог мне не помогает? Разве я не самый покорный его слуга?

Царь хотел вскочить, но ноги не слушались. Он упал всем телом на стол, из раскрытого рта вырвался ужасный хрип, глаза вылезли из орбит.

— Лекаря! — задыхаясь, прошептал царь. — Богдан, позови лекаря! Я задыхаюсь! Я задыхаюсь! Бог меня душит...

Он упал на пол, разорвал на груди одежду и с ненавистью уставился на Бельского. Даже сейчас, в последнюю минуту жизни, жестокость в нём была сильнее, чем человечность.

— Будьте вы все прокляты! — выдохнул он. — О Боже, Боже мой, убери от меня эти души! Они опять вернулись... Молитесь за меня...

Князь Бельский не двигался. Он стоял перед умирающим Иваном IV и ждал, сжав губы, конца великого государя.

Только когда тело царя вытянулось и жизнь в орлиных глазах угасла, Бельский подбежал к двери и крикнул лекаря.

Вздох ужаса и избавления пролетели по Кремлю. Борис Годунов опустился на колени рядом с мёртвым царём и горячо молился. Гонцы как одержимые помчались в поместье князя Шуйского, чтобы сообщить ему о смерти государя. Последняя царица, дочь Фёдора Нагого Мария, ненавидевшая Ивана за его бессилие в постели, набросила давно приготовленную чёрную накидку и направилась в церковь.

Зазвонили кремлёвские колокола, призывая присоединиться колокола всей страны.

Царь умер! Помилуй Господи его душу! На колени, люди, и молитесь о спасении его души!

Звон сотен колоколов разнёсся над Москвой. Люди устремились на улицы, заполняли площади, шли к Кремлю и опускались на колени.

Царь умер! Самого грозного из грозных больше нет, но известно ли, насколько грозным будет следующий царь? Иван IV был грозным отцом, но отцом огромной России. Молитесь... Молитесь... Молитесь...

Среди тысяч человек, стоявших на коленях перед Кремлем, оглохших от звона колоколов и пения хоров, оплакивающих смерть царя, были и Александр Григорьевич Люпин, Иван Матвеевич Мушков и Марина Александровна Мушкова. Они стояли на коленях на утоптанной земле, в том месте, где Иван IV устраивал казни, крестились и смотрели на золотые купола церквей, которые сверкали над кремлёвской стеной на весеннем солнце.

— Царь умер, — тихо сказал Мушков. — Помилуют ли теперь казаков?

— О чём ты говоришь, Иван Матвеевич? — спросил Люпин. — Разве вот уже как год ты не лучший печник Москвы?

— Тем не менее, отец, это меня бы порадовало. — Мушков повернулся к Марине. Она стояла на коленях рядом; это давалось ей с трудом, потому что она была беременна. Её лицо, обрамлённое длинными белокурыми волосами, которые она теперь убирала назад, было добродушным. Их взгляды встретились, и она улыбнулась с нежностью, от которой у Мушкова не было спасения.

— Теперь мы наконец-то свободны! — услышал он слова Люпина.

— Я хотел бы ещё раз съездить на Дон. — Мушков опустил взгляд. — Только разок. Да, я лучший печник в Москве, но я же был казаком. Теперь я самый бедный казак.

— Ты об этом сожалеешь? — спросила Марина, положив руки на свой округлившийся живот.

— Ты можешь вернуться на Дон, Иван Матвеевич. — Люпин подтолкнул его. — Ребёнок вырастет и без тебя.

— Вернуться? Без Мариночки на Дон? Отец, я хорошо чувствую себя и среди печек. — Мушков посмотрел на золотые купола церквей. Звонили колокола, народ пел молитвы, а из кремлёвских ворот потянулись священники с хоругвями и кадилами.

— Как я буду жить без жены, отец? Она мне дороже, чем табун степных лошадей...

Машков наклонился к Марине, положил ладонь на её руки, лежащие на животе, и почувствовал биение новой жизни.

— Благослови, Господи, любовь людскую, — с чувством сказал Люпин. — Что стало бы с нами без любви...