Сила слова (сборник)

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения правообладателя.

© Горская Н., 2017

© ООО «Написано пером», 2017

Чудная картина

Люблю я, знаете ли, творчество художника Нисского. И Крымова люблю. Крымова просто обожаю! Начиная с фамилии. Надо иметь такую простую и краткую, но в то же время богатую на приятные ассоциации фамилию! Сразу слышен плеск тёплого моря, плывёт аромат южных садов, из детства вспоминаются конфеты «Крымское яблоко» с рисунком заката на морском берегу на фантике и чувствуешь на корне языка их вкус: сладкий, но не приторный.

Крымов, конечно, писал не такие пейзажи, как на том фантике. Он писал ту часть России, которую обычно называют Средней полосой. На его картины я могу смотреть часами, и мне не скучно, словно попадаю в сказку, в очарование неописуемое. Ведь это такое чудо – его картины! Это похоже на сон – мягкие переходы, яркие тени, какие-то потусторонние краски. Как он писал зиму! Его зима такая… тёплая. Да-да, это удивительное свойство его письма: изображать никак не оттепель, скорее мороз там царит повсюду, и снегу навалом, но потрясающее чувство умиротворения, спокойствия и тепла не покидает с того момента, как приклеишься взором к полотну. И ещё – тишина. Тишина волшебная звучит на его картинах! Такую тишину можно случайно увидеть в парке, у пруда, на пешеходном мостике через заросший ручей. Это именно тишина цивилизации, а не глуши, где её просто некому нарушить. Я раньше всё думала: как ему это удавалось? Потом много лет спустя прочла в критической статье, что работы художника Крымова продемонстрировали, как «в русскую пейзажную живопись вошел городской житель, способный увидеть настоящую красоту природы среди городских домов и разноцветных крыш, почувствовать тайную жизнь Абсолюта среди городской суеты и шума». Именно городской житель мог всё это увидеть и запечатлеть, как контраст «шума городского»! Деревенский житель не замечает эту тишину, как горожане – скульптуру.

Его картины совершенно не запоминаются по названиям, которые почти ничего не говорят: «Утро», «Зима», «Лето», «Осень», «Розовая зима», «Зимний день», «Зимний вечер», «Летний день», «Летнее утро», «Солнечный день», «Ветреный день». Так у Куинджи есть «Ночь» или «Вечер», нездешние краски, бледная природа, а тут такое буйство цвета! Или вот «Туча»: белый дом на чёрном фоне. И всё же это не просто чёрный фон, а деревья, река, ближний берег с кустами.

В какой-то момент перестаёшь понимать, какая это картина и как она называется, да и зачем вообще её как-то называть. Художник так запечатлевал реальность, что она кажется современной и спустя век. Вот у Нисского есть «Семафоры» или «Полустанок» – у него вообще часто присутствует железная дорога на картинах. Сразу ясно, что изображена середина XX века, потому что сейчас нет таких семафоров и полустанков. А вот «Зимний вечер» Крымова – эта картина могла быть написана и вчера, и сегодня – время на ней неуловимо. У Крымова есть ещё один «Зимний вечер»: улица посередине, домики с ровными углами, словно рисовал ребёнок. Но это не ребёнок, а Мастер! И хорошо, что в реальности его пейзажи совсем не изменились – зачем коверкать такую красоту, забивать её уродскими хрущёвками или заводскими трубами? У нас это умеют, только дай волю. Так «облагородят», что смотреть не захочешь. Ученица нашей школы в сочинении по упомянутой картине написала: «Хотя знаменитый «Зимний вечер» написан Николаем Петровичем Крымовым в 1919-ом году, а ведь ничего не изменилось». И получила выговор от Пионерской дружины! Председатель дружины тряс её тетрадкой на собрании и вопрошал: «Как не стыдно так клеветать на нашу советскую действительность, в которой якобы с тысяча девятьсот девятнадцатого года ничего не изменилось?!». Ученица рыдала до истерики и клялась, что больше так не будет. Мы мотали на ус, как и что надо писать «о нашей советской действительности».

Я это к тому, что сижу в пятом классе на уроке русского языка, и нам задали сочинение по картине Георгия Нисского «Подмосковье. Февраль». Я смотрю на Нисского и вспоминаю Крымова. Их живопись совершенно разная, но я всегда вспоминаю другого, когда увижу кого-то одного из этой пары. Возможно, это потому, что репродукции их картин «Подмосковье. Февраль» и «Зимний вечер» были в конце учебника по русскому языку на специальной цветной вклейке. Нам почему-то казалось, что они помещены в учебник для разбавления его заумности специально, чтобы ученикам было не скучно на уроке. Там был «Заросший пруд» великого Василия Поленова – это просто счастье какое-то! Смотришь и блаженствуешь, словно, набегавшись знойным летом по зелёным лугам и пыльным просёлочным дорогам, сидишь на мостках и болтаешь ногами в воде, а за спиной тёмный лес, который так и манит прохладой и тайнами. «Это ж надо такую глубину нарисовать фактически одним только зелёным цветом!» – восторженно написал кто-то из учеников в сочинении.

Было ещё одно невозможное, непередаваемое счастье, «После дождя. Мокрая терраса» А. М. Герасимова, любимого художника Сталина. Его так и звали: Веласкес при Вожде, он писал портреты политической элиты Советской России, а это полотно создал почти случайно за два-три часа, как увидел на даче угол садовой беседки после сильного ливня. Действительно, так написать можно только на одном дыхании, «таком же свежем, как и дыхание зеленой листвы, омытой дождем». Нет ничего искусственного и придуманного, каких-то специальных перестановок для создания сцены, настолько всё прекрасно само по себе. Увидел и схватил своё время, как есть. Вот бы научиться так писать.

Но сейчас мы пишем сочинение по Нисскому «Подмосковье. Февраль». Вообще, эту картину как только ни называют, меняют слова местами, то февраль идёт впереди, то Подмосковье. Встречала и такое название: «Перед Москвой. Февраль». У этого же художника есть ещё один «Подмосковный пейзаж», от которого просто дух захватывает, словно катаешься на американских горках, которые во всём мире почему-то называют русскими. Там дорога в подъёмах и спусках уходит к горизонту: я почему-то люблю, когда дорога так хорошо видна до самого соединения земли и неба. Кстати, у Нисского тоже есть «Зимний вечер» – м-м, какое это чудо! Ничего нет, кроме алого неба и двух высоченных и совершенно одинаковых елей: каждая похожа на длинный и узкий равнобедренный треугольник, края которого словно бы кто-то искромсал ножницами, сделав небольшие зарубки. Такие же в точности ели присутствуют и в описываемом «Феврале»…

Нет, надо что-то делать, надо как-то себя заставить намахать хотя бы полстранички на заданную тему. Вообще, писать сочинения я люблю, только дай волю, а тут как ступор! Вижу картину, которая мне понятна, обожаю в ней каждую деталь, а как выразить это на словах – не знаю. Одно время так определяли музыкальный слух: способность обязательно воспроизводить музыку на каком-либо инструменте, дабы доказать окружающим, что ты её слышишь, а не только воспринимать, обладать тонкой чувствительностью и отзывчивостью на гармоничное сочетание звуков. Воспроизводят для других, а воспринимают для себя, только для себя, когда совсем не хочется этим ни с кем делиться и уж тем более что-то доказывать. Как выразить то непонятное счастье, которое переполняет меня? Как описать это невозможное пространство, созданное художником, куда хочется улететь, хочется гулять в его картинах, дышать там, жить!

Кто придумал глупость: описывать чужое произведение искусства? Художник для того картину и писал, чтобы зритель без слов всё понимал. А тебя заставляют ещё что-то от себя приляпать. Гадай вот, где находился художник да что делал, да на ком при этом был женат, да каких политических взглядов придерживался и как на его творчестве сказалось вступление в Партию. Некоторые счастливчики намастачились писать километрами такие выхолощенные сочинения, за которые надобно бы убивать на месте:

«Передо мной картина известного советского живописца, Народного художника РСФСР, действительного члена Академии Художеств СССР Георгия Григорьевича Нисского «Подмосковье. Февраль». На данном полотне запечатлена небольшая станция в окрестностях нашей замечательной столицы – Москвы. Фигура лыжницы на переднем плане говорит о том, что всем советским людям не чужды спорт и закалка по системе ГТО (Готов к Труду и Обороне). Мы можем предположить, что картина писалась художником с небольшой возвышенности, которая, однако, ниже железнодорожной насыпи, под углом взгляда градусов тридцать к линии горизонта. В левой части холста живописец изобразил небольшую деревушку в елях и других хвойных деревьях, какие произрастают в Средней полосе РСФСР. Надо всем этим довлеет высокое небо. По его цвету можно предположить, что закат будет интенсивно розовым…».

Ну, а как же иначе: непременно розовым! Не зря же художник так долго на него смотрел с «небольшой возвышенности», направив свой взор строго под тридцать градусов к линии горизонта…

– Наташа, ты хоть полстроки выдави из себя, – аккуратно стучит мне по плечу шариковой ручкой проходящая мимо по проходу учительница. – Двадцать минут до конца урока осталось.

И я начинаю «выдавливать». Как жирный тошнотворный крем выдавливают на торт: «Художник хотел данным своим произведением показать нам… нам… продемонстрировать нам… как… как прекрасен февраль в Подмосковье». Тьфу! Чепуха какая-то. Беспомощно верчу головой в поиске хоть фрагмента чужого текста, хоть словечко подскажите, как же мне выразить это… это волшебство живописи… которое уже как ветром сдуло.

За мной сидит местный отличник «по боевой и политической» Серёга Бубликов. Он режет страницу резкими, как ломанная молния на небе, буквами о том, что «наличие на картине данной модели паровоза говорит о неумолимом нашествии НТР (научно-технической революции) в самые отдалённые закоулки Советского Союза». Это ему Подмосковье-то отдалёнными закоулками Отечества показалось! А мы тогда что? Скучные они – эти мужчины: всё-то у них расклассифицировано по моделям и сортам. И паровозы, и города, и люди.

За одной партой с Буликовым сидит Тамарка Сизова, аккуратно строчит о том, что «тщательно выписанная асфальтированная автотрасса как главное действующее лицо картины, написанной художником Нисским в 1957-ом году, говорит о правильности политики Партии и Правительства. И как она восхитительно рассекает дремучий лес на горизонте, символизируя тем самым торжественное шествие нового времени по нашей земле!». Ещё бы приписать: «Ура, товарищи!» (бурные и продолжительные аплодисменты), как раньше писали в Материалах очередного съезда КПСС.

Через проход сидит Андрюшка Ромашкин, откровенно ковыряет в носу и зевает со скуки. Эти молящие о звонке на переменку глаза школьника – что может быть красноречивей! Ребёнок, который в своём обычном состоянии совершает десяток разных движений в секунду, вынужден сидеть сорок пять минут в зафиксированном состоянии за партой! Он с радостью сорвался бы в мир картины, чтобы побежать на лыжах, или запрыгнуть на ходу на закорки проходящей мимо станции платформы, чтоб потом спрыгнуть с неё, когда она сбавит ход перед стрелками, порвать штаны и ладони, скатившись с насыпи… А тут его обязали написать прилизанное сочинение о застывшей на холсте реальности, которую он вообще не воспринимает, потому что он вообще предметы воспринимает только в движении. И желательно, на большой скорости. И каждый урок для него как пытка. Особенно русский язык и литература, который он, как и все мальчишки, терпеть не может: «Зачем изучать то, что человек и так знает?». Ага, знает…

Господи, хоть бы накарябать чего-нибудь, люди добры, помогите, а? Подайте по слову, кто сколько может! Ничего не идёт в голову. На картину смотрю, подперев щеку ладошкой, и кайфую, и жмурюсь от счастья, сейчас мурлыкать начну, как кошка на залитом солнцем подоконнике. А как вспомню, что сижу в классе, который обязали написать «сочинение на заданную тему», сразу хочется уронить голову на парту и уснуть. Чтобы проснуться в реальности картины, где не надо ничего писать, сочинять, потому что там вообще не нужны слова. Слышу наяву все звуки, любимые с детства: скрип снега, грохот проходящего мимо станции поезда и тающий рокот его удаления. И как хорошо затем слушать наступившую тишину, потрясающе резкий контраст после грохота железной дороги!.. Да-да, вот эта потрясающая, даже оглушающая тишина сразу после прошедшего мимо станции тяжёлого поезда. И какой это кайф вздохнуть вместе с тишиной тот особенный воздух, какой бывает в феврале за городом, когда уже нет сильного мороза. А главное: скоро весна! Вот что радует больше всего на картине: в тяжёлой толще снега, в румянце неба всё говорит о ней. И это такое счастье…

Да что ж такое! Надо решительно взять себя в руки и дописать, что там «художник хотел сказать нам своим произведением». Вот всегда убивало на уроках это «Что хотел сказать нам художник (поэт, писатель, учёный) своим произведением»! Да бабла он хотел срубить, как пишут современные прагматичные дети. И в чём-то они правы, ведь художнику надо зарабатывать на хлеб насущный. Но в годы моего детства эти понятия несовместимы – художник и деньги. По представлениям советской школы художник о деньгах не думает вовсе, а занят только тем, что зашифровывает в своих работах послание нам, пионерам пятого «В» класса, и теперь наша задача его разгадать, дабы получить хорошую оценку. То есть, учителя ещё будут наши отгадки оценивать и определять, кто оказался ближе к истине, как будто у них подсказка имеется.

В каком-то безразличном ужасе продолжаю водить глазами по классу и смотрю на своего брата-близнеца, который сидит со мной за одной партой. Вижу, что он развёл бурную деятельность уже на два листа: «Поезд на картине идёт по довольно-таки опасному участку пути, где большая высота насыпи сочетается с резким поворотом». Ну-у, узнаю свою нервную породу. Бабушка говорит, это у нас от родителей, которые в детстве пережили войну и бомбёжки, а нам передали этот нерв, тревожность: «А что, если щас ка-ак жахнет!». Я почему-то сразу узнаю этот нерв в людях, тем более что в России таких не мало. Не знаю, чувствуют ли они этот нерв во мне, но я иногда ужасаюсь, сколько разных психопатов оказывается среди моих знакомых, чтобы поведать о своих ужасах и страхах.

Мне тоже становится страшно, что эта чёрная громада несущегося паровоза сейчас сорвётся под откос, не впишется в поворот, тем самым разрушив ту идиллию, которая только что наполняла собой всё вокруг – такой вариант очень возможен. Брат аж взмок, расписывая все ужасы, которые нависли над хрупким миром картины! Не может остановиться, оторваться от строк… И улыбается. Я его понимаю: это – счастье, когда выплёскиваешь свои кошмары на бумагу. Собственно, потому и страдаю писательством… Может, содрать с него сочинение дословно в свою тетрадку? По-братски. А что, брат и сестра написали похожие сочинения-близнецы – поди, пойми, кто у кого упёр… Нет, не прокатит, это уж слишком.

О плохом писать легко. Это как терапия: выплеснуть из себя негативную эмоцию будь то на бумагу или холст. Или на словах высказать, что накипело. А о хорошем не хочется, потому что зачем же хорошее из себя выплёскивать – пусть оно лучше останется со мной и во мне навсегда. О плохом так хорошо говорится, что порой не остановиться! Как начнёшь костерить наши безобразия, так конца и края не видно: одни обозначишь – другие на подходе, хоть всю жизнь о них голоси. Из-за этого кажется, что плохого гораздо больше. Потому что мы мыслим по странному шаблону: существует только то, о чём люди говорят.

О хорошем говорят мало, потому что о хорошем так хорошо молчится! Потому что ничего из себя не выдавить в такие моменты. Ну, как говорить о песне соловья, когда в июне, в безветрие, часов в пять утра откроешь окно, а он там концертирует? Человек сразу всё испортит, если влезет со своими неуклюжими словесами о чудной песне соловья. Когда видишь или слышишь что-то хорошее, по-настоящему красивое, не только не хочется говорить, а хочется и других на всякий случай предупредить, чтобы они не спугнули, не заглушили это бессмысленной болтовнёй «о влиянии концепции на диагональ проекции замысла с потерей доли смысла».

Популярно мнение, что русские люди не умеют говорить о хорошем или радоваться ему в силу своего скверного характера. Мне эти мнения хорошо известны, но ещё лучше понятно нежелание говорить о хорошем. Потому что о хорошем лучше всего молчать. Молчать и слушать эту тишину, скрип снега, далёкий гудок паровоза в морозном воздухе…

Может написать про железную дорогу, как о «главном средстве сообщения на селе»? В провинции к железной дороге относятся совсем не так, как в больших городах. В городах она вообще не ощущается, она там почти не видна, тщательно скрыта вокзалами и перронами – я имею в виду именно железнодорожное полотно. На небольшой же станции дети всегда тщательно исследуют каждую рельсу и шпалу, изучат, как что и к чему крепится. Даже мы, девчонки 10–12 лет, знаем, что на колёсах локомотивов и вагонов есть так называемый гребень, который не позволяет стальному ободу соскользнуть с рельса. Откуда мы это знаем? Мы и сами не знаем – откуда.

Железная дорога – главное средство сообщения в нашей деревне. Автобусы ходят не ахти как, да по таким колдобинам не захочешь и ехать. «Железка» – другое дело, она в России вездесуща. Крепкий такой кровеносный сосуд в организме страны, мощный поток сообщения. А главное – надёжный. Потому что – железный. Если что, его прежде всего восстановят. Автотрассы вон годами в выбоинах и рытвинах, а если на «железке» шпала лопнет, мигом заметят, заменят, сделают всё в лучшем виде…

Написать об этом? Бред! Не поймут.

Хорошо писать, когда над тобой нет строгого учителя, который может перечеркнуть красными чернилами твои записи, признать их неправильными, объявить ошибочными. Нет начальника, который будет стыдить за неправильно составленный отчёт и полученные результаты. Когда пишешь для себя, ты сам себе учитель и начальник…

Звонок на перемену все воспринимают по-разному. Одни со вздохом облегчения, мол, пытка закончена, срываются с места и тают в дверном проёме с такой скоростью, словно боятся, что некая сила заставит их ещё задержаться над сочинением хотя бы минуту. Другие долго и сладко тянутся, словно весь урок крепко спали. Третьи разочарованы и сетуют на то, что урок так быстро закончился и не дал им дописать фантазии на тему «что хотел сказать художник нам своим произведением». Да знал ли он вообще, художник этот, что мы будем спустя века разгадывать несуществующие загадки и распутывать тайны замысла его картин?

Завтра я получу свою законную «пару» за сочинение, но меня это не расстраивает. Нашему поколению повезло с родителями, они нас почему-то совсем не ругают за неуды, лишь бы в комсомол приняли, тогда будет проще в техникум поступить. Я смотрю на чудную картину, слышу скрип снега, грохот проходящего мимо станции поезда и тающий рокот его удаления. А затем – оглушающая тишина! И тот особенный воздух, какой бывает только в феврале! А главное: скоро весна, а там и каникулы – вот что радует больше всего в картине. Ведь это такое счастье…