Сильнее смерти

Джон Голсуорси

Сильнее смерти

Перевод с английского Л. Чернявского.

"Che Faro senza..."

* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *

ГЛАВА I

От здания бюро регистрации браков на Сент-Джордж-стрит Чарлз Клер Уинтон неторопливо зашагал следом за такси, увозившим его дочь вместе с "этим скрипачом", за которого она вышла замуж. Правила хорошего тона, разумеется, не позволяли ему идти рядом с Бетти, пожилой нянькой, единственной, кроме него, свидетельницей этого бракосочетания. Дородная женщина, да еще заплаканная, была бы совсем не подходящей спутницей для него, с его стройной, прямой фигурой, размеренной и ритмичной походкой, приличествующей улану старого закала, пусть даже он в отставке вот уже добрых шестнадцать лет.

Бедная Бетти! Он подумал о ней с каким-то досадливым сочувствием - ей не к чему было давать волю слезам тут же, на ступеньках лестницы. Разумеется, теперь, когда Джип уехала, нянька будет чувствовать себя одинокой, но ведь не настолько же одинокой, как он сам! Рукой, обтянутой светлой перчаткой, - единственной действующей рукой, ибо кисть правой была ампутирована, - он сердито покручивал небольшие седеющие усы, торчащие над уголками четко очерченных губ. Стоял пасмурный февральский день, но на нем не было пальто; он даже не облачился в черную пару и не надел цилиндра, а остался в синем костюме и твердой фетровой шляпе, заранее зная, что свадьба пройдет незаметно. Привычка солдата и охотника - ничем не выдавать душевного волнения - не изменила ему и в этот мрачный день его жизни; но его светло-карие глаза, то и дело суживаясь, гневно сверкали, а мгновениями, словно он не в силах был противиться какому-то глубокому чувству, они темнели и, казалось, совсем прятались в глазницах.

У него было продолговатое обветренное лицо со впалыми щеками, резко очерченный подбородок, маленькие уши, темные волосы, тронутые сединой на висках, - лицо волевого человека, уверенного в себе, энергичного. Вся его манера держать себя говорила о том, что, оставаясь всегда чуть-чуть денди и отдавая должное "форме", он в то же время понимал, что есть вещи и поважнее. Человек определенного типа, он был в чем-то нетипичным. Прошлое таких людей нередко бывает отмечено какой-нибудь трагедией.

Направляясь к парку, он свернул на Маунт-стрит, Здесь стоял тот дом, хотя вся улица в былые времена выглядела совсем иначе... Да, тот самый дом, возле которого он в незабываемый ноябрьский вечер - двадцать три года назад, когда родилась Джип, - шагал взад и вперед, в тумане, как призрак, как бездомный пес, с отчаянием в душе. Из-за двери, в которую он не имел права войти, ему, любившему так, как никогда ни один мужчина не любил женщину, было сказано, что она умерла; умерла, произведя на свет ребенка, который только они двое знали это - был его ребенком! Шагать взад и вперед в тумане, час за часом, зная, что время родов пришло, и в конце концов услышать... это! Должно быть, самый тяжелый жребий, который выпадает человеку, - это любить слишком сильно.

Как странно, что путь его лежал мимо этого дома именно сегодня, после новой тяжелой утраты! Проклятая случайность - надо же было, чтобы подагра погнала его прошлой осенью в Висбаден! Проклятая случайность - и то, что Джип попался на глаза этот субъект Фьорсен со своей злосчастной скрипкой! Таким же заброшенным, как сегодня, никому не нужным, Уинтон чувствовал себя пятнадцать лет назад, до того, как Джип переехала к нему. Завтра же он вернется в Милденхэм - быть может, на него благотворно подействует усиленная доза верховой езды. Без Джип... Жить без Джип! Скрипач! Субъект, который никогда в жизни садился на лошадь!.. Он злобно взмахнул тростью, словно рассекая надвое человека.

Никогда еще его клуб вблизи Хайд-парка не казался ему таким унылым. По укоренившейся привычке он прошел в комнату для карточной игры. Уже смеркалось, и горело электричество; несколько игроков-завсегдатаев сидело в свете затененных абажурами ламп - он причудливо падал на столы темного дерева, на спинки кресел, карты, бокалы, позолоченные чашечки с кофе, на руки с полированными ногтями, державшие сигары. Приятель предложил ему сыграть в пикет. Он безучастно сел за стол. Бридж - этот обрубленный вист всегда оскорблял его утонченный вкус - какая-то изуродованная игра! В покере было что-то вызывающее. Пикет, хотя и вышедший из моды, оставался для него единственной стоящей игрой, еще сохранившей какой-то стиль. К нему шла хорошая карта, и он выиграл пять фунтов, но охотно поступился бы ими, лишь бы избавиться от скуки клубной болтовни... Где теперь молодые? Проехали Ньюберн? Джип сидит напротив этого шведа с зеленоватыми глазами дикой кошки. И весь он скрытный, чужой - иностранец! Ничтожество - или он, Уинтон, разучился разбираться в лошадях и людях! Слава богу, он сберег деньги Джип до последнего фартинга. Чувство, близкое к ревности, охватило его при мысли, что руки этого парня обнимают его пышноволосую, кареглазую дочь - это прелестное, грациозное создание, всем своим обликом напоминающее ему ту, которую он любил так самозабвенно.

Когда он выходил из комнаты для карточной игры, его провожали глазами: он был из тех, кто вызывает у людей некое чувство восхищения, хотя никто не скажет точно, почему. Многие мужчины его круга обладали такими же достоинствами, как и он, но не привлекали к себе такого внимания. Может быть, здесь и сказывалась та самая черта нетипичности или печать, оставленная на нем прошлым?

Выйдя из клуба, он медленно направился вдоль Пикадилли в Сент-Джемс, к себе, на Бэри-стрит, где стоял его дом; дом этот - его лондонское убежище еще с юности - был одним из немногих на этой улице, которых не коснулась страсть лондонцев все разрушать и строить заново, что, как ему думалось, испортило добрую половину города.

Дверь открыл молчаливый человек, с мягкими, быстрыми, темными глазами вальдшнепа, в длинном зеленоватом вязаном жилете, черном переднике и узких брюках на штрипках.

- Сегодня я дома, Марки. Пусть миссис Марки приготовит мне обед. Любые блюда.

Марки кивком подтвердил, что услышал сказанное; его глаза под сросшимися в одну темную линию бровями оглядели хозяина с ног до головы. Когда вчера вечером жена сказала ему, что хозяину будет теперь одиноко, он тоже ограничился кивком. Уходя в задние комнаты, Марки движением головы указал в сторону улицы, а потом наверх: из этого миссис Марки, женщина сообразительная, должна была заключить, что ей надо отправляться за провизией, ибо хозяин будет обедать дома. Когда она ушла, Марки присел возле Бетти, старой няни Джип. Толстуха все еще тихо плакала. Это совсем испортило ему настроение; он чувствовал, что и сам готов завыть, как пес. Несколько минут он молча глядел на ее широкое, румяное, мокрое от слез лицо, потом покачал головой, и Бетти, подавив рыдание и вздрогнув всем своим пышным телом, успокоилась. С Марки приходилось считаться.

Уинтон сначала направился в спальню дочери. Он стал пристально разглядывать опустевшую комнату с ее шелковым убранством, оставленное зеркало в серебряной оправе и сердито теребил подстриженные усы. Потом, уже в своем кабинете, не включая света, уселся перед камином. Кто-нибудь, заглянув в комнату, мог бы подумать, что он заснул; но он не спал навевающее дремоту удобное кресло и уютный огонь камина только уводили его в далекое прошлое. Что за нелепое совпадение: именно сегодня ему пришлось пройти мимо ее дома!

В теории отрицаются такие вещи, как сродство душ, или такие факты, когда жизнь человека, по крайней мере, мужчины, оказывается разбитой из-за единственной страстной любви. В действительности же такие мужчины есть; это люди волевые, сдержанные, необщительные, меньше всего ожидающие, что жизнь сыграет с ними такую шутку, и менее всего склонные поступиться своей свободой; такие вначале едва ли даже понимают, что свершилась их судьба.

Разве похоже было на него, Чарлза Клера Уинтона, вот так сразу влюбиться по уши, когда он едва переступил порог танцевального зала Белворского охотничьего общества в Грэнтхеме - в тот декабрьский вечер, двадцать четыре года назад? Ревностный служака, щеголь, первоклассный знаток охоты с гончими/еще в полку удивлявший всех холодным, вежливо-пренебрежительным отношением к женщинам как к чему-то второстепенному в жизни, он стоял в дверях, не торопясь танцевать, и оглядывал зал с рассеянным, но отнюдь не высокомерным видом. И тут - вдруг! - мимо прошла она, и жизнь его навсегда изменилась. Была ли это игра света, но ему показалось, что вся ее душа сияет в мельком брошенном на него, немного испуганном взгляде. Или что-то завораживающее было в ее плавной походке, в обольстительной гармоничности всей ее фигуры? Или в пышной прическе, в тонком, почти не уловимом аромате, как от цветка? Что это было?

Жена местного землевладельца, имевшего дом в Лондоне... Тому, что произошло, не было оправдания: женщина, не униженная дурным обращением; заурядный бездетный брак, длящийся три года; муж - добродушный, славный малый, старше ее на пятнадцать лет, видимо, человек болезненный. Никакого оправдания! Но спустя месяц после этого вечера Уинтон и она уже любили друг друга и были близки не только духовно. Случай, настолько выходящий за пределы общепринятого "хорошего тона" и представлений самого Уинтона о чести и порядочности офицера и джентльмена, что уже и речи быть не могло о том, чтобы взвешивать "за" и "против", - все было сплошным "против". С того первого вечера он принадлежал ей, а она ему. Оба жили только одним желанием - быть вместе. Но если так, почему они не уехали вдвоем? Уж, конечно, не потому, что он не просил ее об этом. И нет сомнения, - если бы она осталась жить после рождения Джип, они бы уехали. Но прямо решиться на это и, как она тогда считала, испортить жизнь двоим мужчинам, было свыше ее сил при ее мягком сердце. Смерть положила конец этой борьбе с собой прежде, чем она нашла решение. Она была из тех женщин, у которых беззаветная привязанность сочетается с душевными сомнениями. В этом всегда есть какая-то особая пленительность, ибо способность женщины к твердым и быстрым решениям лишает ее неуловимых черт таинственности и капризного непостоянства. Хотя по крови она лишь на какую-то четверть была иностранкой, в ней почти не осталось ничего английского. А Уинтон был англичанином до мозга костей, истым джентльменом с той жилкой отчаянной решимости, когда человек в молодости готов разбить вдребезги общепринятые устои, а в зрелом возрасте оберегает их неприкосновенность. Никому не пришло бы в голову назвать Уинтона "оригиналом"; волосы у него всегда были безукоризненно причесаны; ботинки сверкали; он был строг и сдержан, признавал и соблюдал все каноны благовоспитанных людей. Но в пылу своей страсти он забыл о светском обществе со всеми его правилами. В течение года их близости он в любой момент рискнул бы жизнью и пожертвовал бы карьерой, лишь бы провести с ней целый день; но ни разу ни словом, ни взглядом он не скомпрометировал ее. Ограждая самым тщательным образом ее "честь", он довел себя до такого состояния, которое горше смерти; он даже согласился с ее желанием скрывать, что ей предстоит произвести на свет их ребенка. Расплата по этому долгу азартного игрока была, пожалуй, самым мужественным, что он совершил в жизни, и даже сейчас все это напоминало о себе, как незаживающая рана.

В эту самую комнату, тогда заново обставленную по ее вкусу, он вернулся после того, как услышал, что она умерла; стулья атласного дерева, маленькая изящная шифоньерка в стиле XVII века, канделябры старой бронзы с экранами, диван - все это даже теперь придавало экзотический вид его холостяцкой квартире. Вот здесь, на столе, лежало тогда письмо, отзывающее его в полк, который должен был выступить в поход. Если бы он знал, что ему придется вынести, прежде чем представится случай сложить голову там, в далеких краях, он, наверно, покончил бы счеты с жизнью здесь же, в этом же кресле у огня. В той малой войне ему не выпало такой удачи, он только получал отличия. Когда война кончилась, все пошло по-прежнему: военная служба, охота на тигров, на кабанов, игра в поло, чаще, чем раньше, охота на лисиц; прибавилось только морщин на лице и шрамов на сердце; он по-прежнему не раскрывал своей тайны никому и понемногу стал предметом нелепого, стеснительного для него восхищения окружающих; обычно такое восхищение вызывается сочетанием в человеке безоглядной смелости и ледяного хладнокровия. Еще более молчаливый, чем другие люди его склада, и уж вовсе не охотник до разговоров о женщинах, он тем не менее не прослыл женоненавистником, хотя и подчеркнуто сторонился женщин. После шести лет службы в Индии и Египте он потерял правую руку в бою с дервишами и тридцати четырех лет, в чине майора должен был уйти в отставку. Долгое время ему ненавистна была даже мысль о ребенке - его ребенке, рождение которого стоило жизни женщине, которую он любил. Потом в его душе произошла странная перемена; в течение трех лет до возвращения в Англию у него сложилась привычка - посылать девочке всякие купленные на восточных базарах безделушки, которыми она могла бы играть. В знак благодарности он получал раз или два в год письма от человека, считавшего себя отцом Джип. Он отвечал на эти письма. Помещик обожал девочку; и хотя Уинтон не представлял себе, что мог бы тогда поступить иначе, у него все время оставалось некое чувство вины перед этим человеком. Это были не угрызения совести - скорее ощущение неоплаченного долга; но и оно смягчалось мыслью о том, что ведь никто ни о чем не подозревал, а сам он немало перенес мук, чтобы не вызвать подозрений.

Когда, наконец, он вернулся в Англию, помещик явился к нему с визитом. Бедняга болел хроническим нефритом и быстро терял силы. Уинтон снова очутился в том доме на Маунт-стрит; чтобы подавить охватившее его волнение, потребовалось больше мужества, чем во время кавалерийской атаки. Но человек, у которого, как он сам выражался, "сердце на месте", не дает нервам распускаться; и он, не дрогнув, вступил в комнаты, где видел ее в последний раз, и, обедая один на один с ее мужем, ничем не выдавал своих чувств. Маленькую Гиту, или Джип, как она сама себя называла, ему не пришлось повидать: она уже спала. Прошел целый месяц, прежде чем он заставил себя отправиться туда в час, когда мог увидеть ребенка. Он был в страхе. Какие чувства разбудит в нем это маленькое создание? Когда нянька Бетти ввела девочку, чтобы познакомить ее с дядей военным, у которого "кожаная рука" и который посылал ей забавные игрушки, девочка стала перед ним, спокойно разглядывая его большими, темно-карими глазами. Ей было семь лет; короткое, коричневого бархата платьице едва покрывало колени ее тонких ножек в коричневых чулках; она стояла, выставив одну ножку вперед, напоминая маленькую коричневую птичку. Ее серьезное, какое-то вопрошающее лицо было теплого матового тона, без румянца; румяными были только губы, не очень полные, но и не тонкие, с едва заметной ямочкой у уголка рта. Темно-каштановые волосы были, видимо, только что расчесаны и перехвачены узкой красной лентой над лбом, широким, и пожалуй, низким - это придавало ей еще больше детской серьезности. У нее были тонкие, темные, великолепно изогнутые брови, безупречно прямой нос, красивая линия подбородка - ни округлого, ни острого. Она стояла и смотрела, пока наконец Уинтон не улыбнулся. Тогда выражение ее лица смягчилось, губы раскрылись, глаза как будто слегка распахнулись. И сердце Уинтона словно перевернулось в груди это был ее ребенок; ребенок той, которую он потерял! Он сказал, как ему самому показалось, с дрожью в голосе:

- Ну что, Джип?

- Спасибо за игрушки; они мне нравятся.

Он протянул руку, и она вложила в нее свои тонкие пальчики. Чувство умиротворенности, словно кто-то тихо погладил его по сердцу, охватило Уинтона. Осторожно, чтобы не испугать девочку, он приподнял ее руку, нагнулся и поцеловал. Потому ли, что он сразу распознав в ней натуру живую и впечатлительную и это, видимо, подействовало на нее, либо потому, что с этой минуты! зародилось какое-то инстинктивное, глубокое чувство родства между ними, только Джип мгновенно была пленена им и привязалась к нему, как иногда привязываются дети к самым случайным людям.

Он продолжал приходить туда в часы, когда помещик отдыхал, - между двумя и пятью. Эти часы он проводил с Джип: гулял с ней по парку, катал на лодке, а в дождливые дни просиживал в скучной детской и рассказывал ей сказки в присутствии дородной Бетти, которая сидела, уставившись на него, как загипнотизированная; а полное ее лицо выражало недоверие, почти подозрительность. После нескольких часов, проведенных в детской, ему трудно было идти в кабинет хозяина дома, курить, разговаривать. Эти беседы слишком живо напоминали об ушедших днях, когда ему стоило таких огромных усилий держать себя в руках. Помещик, ничего не подозревая, радостно встречал его и без конца благодарил за доброту к ребенку. Весной он умер, назначив Уинтона своим душеприказчиком и опекуном Джип. После смерти жены помещик сильно расстроил свои дела, его имение было заложено и перезаложено. Уинтон принял это с каким-то свирепым удовлетворением и с этого времени стал серьезно помышлять о том, чтобы взять Джип к себе. Дом на Маунт-стрит был продан; поместье в Линкольншире сдано в аренду. Джип и ее няньку Бетти он поселил в своем охотничьем доме в Милденхэме. Прилагая все усилия к тому, чтобы отдалить девочку от ее родственников, Уинтон решительно пустил в ход свое умение заставлять людей держаться от него на почтительном расстоянии. Всегда оставаясь вежливым, он попросту отваживал их своей ледяной неприступностью. Мотивы его действий не могли вызывать сомнений: он был человеком состоятельным. За год он отдалил Джип от всех, кроме толстухи Бетти. Он не сомневался в своей правоте: Джип чувствовала бы себя несчастной без него, как и он без нее. В конце концов он решил, что она должна носить его имя по крайней мере в Милденхэме. Он отдал приказ Марки: впредь называть маленькую Джип мисс Уинтон! Когда в тот день он вернулся с охоты, его ждала Бетти. Она стояла в дальнем углу кабинета, этой довольно мрачной комнаты. На ее круглом, румяном лире было выражение страха и решимости, и она уже успела порядком измять свой белый передник. Ее голубые глаза с каким-то отчаянным вызовом встретили взгляд Уинтона.

- Я насчет того, что передал мне Марки, сэр. Мой старый хозяин был бы недоволен этим, сэр.

Задетый за живое, Уинтон сказал ледяным тоном: - - Вот как! Тем не менее вы будете столь добры считаться с моим желанием.

Лицо толстухи побагровело.

- Да, сэр. Но что я видела, то видела. Я никогда ничего не говорила, но у меня есть глаза. Если мисс Джип будут звать вашим именем, сэр, тогда развяжутся языки, и моя дорогая покойная хозяйка...

Его взгляд заставил ее замолчать на полуслове.

- Вы будете добры оставить ваши соображения при себе. Если хоть одно ваше слово или действие даст малейший повод для разговоров, вы уедете отсюда и никогда больше не увидите Джип! А пока вы будете делать то, чего требую я. Я удочерил Джип.

Бетти всегда немного побаивалась Уинтона, но никогда еще не видела такого выражения в его глазах и не слышала, чтобы он говорил таким голосом. Опустив свою круглую, как луна, голову, она вышла со слезами на глазах, продолжая мять передник. Уинтон стоял у окна и глядел, как сгущаются сумерки, как юго-западный ветер гонит облетевшие листья; он испил до дна чашу своего горького торжества. У него никогда не было никаких прав на усопшую, навеки любимую им мать его ребенка. Теперь он намерен по праву быть отцом Джип. Если развяжутся языки - что ж, пусть так! Это было крушением всей его прежней осторожности, решительной победой естественного инстинкта. Глаза его сузились, он продолжал пристально вглядываться в темноту.

ГЛАВА II

Несмотря на то, что Уинтон отвоевал сердце Джип у всех мыслимых соперников, у него оказался еще один; сила этого соперника впервые стала ему ясна, пожалуй, только теперь, когда Джип уехала, а сам он сидит у камина, размышляя об ее отъезде и о своем прошлом. Трудно было ожидать, чтобы он, человек решительного склада, в жизни которого главную роль играли сабля и конь, по-настоящему понял, какое значение может иметь для маленькой девочки музыка. Он знал, что она требовала, чтобы ее научили играть гаммы, и песенку "Хижина у леса", и другие мелодии. Он старался не очень вникать в это и не подозревал, с какой жадностью усваивала Джип все - и даже больше того, - что могла ей преподать по части музыки ее гувернантка. Не придавал он значения и тому, с каким восторгом она слушала любую случайную музыку - святочные песенки, пение хора в сельской церкви, особенно "Ныне отпущаеши"; как прислушивалась к далеким переливам рога охотника, выследившего зверя, и даже к необыкновенно мелодичному насвистыванию Марки.

Зато он полностью одобрял другое - ее пристрастие к собакам и лошадям; он с живым любопытством наблюдал, как она ловит ладошкой шмеля и подносит его к маленькому нежному уху, чтобы послушать его гудение; одобрял ее постоянные грабительские набеги на цветочные клумбы в старомодном саду, где весной цвели сирень и ракитник, летом - гвоздики, розы и васильки, а осенью - георгины и подсолнечники. Этот сад, теснимый со всех сторон выгонами для лошадей, всегда оставался неухоженным и заросшим. Он еще понимал ее, когда она тянула его послушать, как поют птицы; но эта ненасытная страсть к музыке была просто выше его разумения. Джип была капризным маленьким созданием, с быстрой сменой настроений, чем-то похожая на ее коричневого спаньеля, то резвого, как бабочка, то мрачного, как ночь. Всякое проявление жестокости она принимала близко к сердцу. Гордость и неуверенность в себе, казалось, так переплелись в ней, что никто не понимал, почему именно сейчас у нее хорошее или дурное настроение. Необыкновенно впечатлительная, она часто воображала себя обиженной. Отношение к ней других людей, ничего плохого ей не желавших, вдруг казалось ей неопровержимым доказательством того, что ее никто не любит, хотя сама она хотела бы любить всех или почти всех. И она часто говорила себе: "Если они не любят меня, пусть! Мне ни от кого ничего не надо!" Но очень скоро все рассеивалось, словно облако, и она опять любила все и всех и была весела; а потом опять ее жестоко ранило что-нибудь новое, в чем не было никакой намеренной обиды. В сущности, прислуга обожала ее и: любовалась ею. Но она была одним из тех нежных созданий, слишком "тонкокожих" от рождения, которые - особенно в детстве - сами себя мучают, живя в окружении людей более "толстокожих".

К полному восторгу Уинтона, она не знала страха перед оседланной лошадью. У нее была лучшая гувернантка, какую он только мог дать ей: дочь адмирала, впавшая в бедственное положение; а позднее - учитель музыки, приезжавший дважды в неделю из Лондона, язвительный господин, втайне восхищавшийся ею даже больше, чем она им.

Не в пример большинству девушек-подростков у нее не было периода некрасивой угловатости - она росла, как цветок, ровно, постепенно. Часто Уинтон, глядя на нее, чувствовал что-то вроде опьянения: поворот головы, "летящий" взгляд удивительно ясных, безупречного разреза карих глаз, стройная шея, форма рук и ног - все это представало перед ним как мучительное напоминание о той, которую он так любил. И все-таки при всем сходстве с матерью они во многом были непохожи и по внешности и по характеру. У Джип была более совершенная, точеная фигура, больше утонченности в характере, чуть больше естественности в осанке и природного изящества: в настроениях у нее было больше оттенков, но в мыслях больше ясности, и, наконец, при всей ее свежести и неиспорченности в ней чувствовался какой-то оттенок скептицизма, что уж вовсе несвойственно было ее матери.

Она была изящного сложения, но не хрупкой; выезжая на охоту, она могла провести в седле весь день и возвращалась такой усталой, что ложилась на тигровую шкуру у камина, лишь бы не подниматься к себе наверх. Жизнь в Милденхэме была уединенной, если не считать визитов охотников, приятелей Уинтона, но и тех у него было немного: его изысканность не очень-то мирилась с этими грубоватыми сельскими джентльменами, а ледяная учтивость отпугивала местных дам.

Как и предвидела Бетти, языки все-таки развязались, эти языки сельских обывателей, падких на все пикантное в скучном однообразии своего вялого существования. И хотя ни одна сплетня не доносилась до ушей Уинтона, среди гостей Милденхэма никогда не бывало ни одной женщины. Если не считать случайных знакомств возле церкви, на охоте, на местных скачках, Джип росла, почти не сталкиваясь ни с кем из представительниц своего пола, и это усугубляло ее замкнутость, ее девическое неведение, смутное и безотчетное презрение к мужчинам, - хотя они были у нее на побегушках; они радовались, когда она улыбалась, и огорчались, как только она хмурила брови. Она часто втайне тосковала по подругам, которые неизменно обожали ее, но дружба всегда оказывалась кратковременной и оставляла ее неудовлетворенной. Уинтон не способен был уделять много внимания ее нравственному и духовному развитию. Для него это был предмет, не заслуживающий долгих разговоров. Общепринятые правила, такие, как посещение церкви, должны были соблюдаться; умению держать себя она должна была учиться, насколько возможно, у него; а об остальном пусть позаботится сама природа! В этом его взгляде на воспитание было, пожалуй, немало практического здравого смысла. Джип жадно набрасывалась на книги, но плохо помнила прочитанное; и хотя она вскоре разделалась со всеми книгами тощей библиотеки Уинтона, в которую входили Байрон, Уайт-Мелвиль и гумбольдтовский "Космос", они не оставили серьезного следа в ее сознании. Попытки ее маленькой гувернантки пробудить в ней интерес к религии дали довольно скудные результаты; а в знаках внимания, которые ей оказывал местный викарий, Джип со свойственным ей скептицизмом увидела некий специфический интерес, который подозревала у всех мужчин: она чувствовала, что священнику доставляет удовольствие говорить ей "моя милая" и гладить по плечу и что в этом он видит некую награду за свою пастырскую старательность.

Укрытая от людей в этом небольшом, старом, мрачном отцовском поместье, где одни только конюшни были вполне современными, в трех часах езды от Лондона и тридцати милях от морского берега, она была отдалена от всего, что помогает воспитанию современной молодой девушки. Раза два в год Уинтон брал ее с собой в столицу - погостить у его незамужней сестры Розамунды, жившей на Керзон-стрит. За эти недолгие недели у нее появлялся естественный вкус к красивым платьям и еще больше усиливалась страсть к музыке и театру. Но главного для современной девушки - дискуссий на высокие темы и развлечений она была лишена совершенно. В ту пору ее жизни, с пятнадцати до девятнадцати лет, еще не начинался общественный подъем 1906 года и общество все еще пребывало в состоянии спячки, как зимняя муха за оконным стеклом. Уинтон был тори, тетка Розамунда - тори, все окружающие Джип были тори. Единственное, что воздействовало на ее душу в девические годы, была безоглядная любовь к отцу. Правда, благовоспитанность в немалой степени мешала открытым проявлениям этой любви; но быть с ним, делать что-то для него, восхищаться, считать его совершенством - все это она ценила превыше всего, тем более, что ей самой не дано было носить ту же одежду, что он, говорить тем же резким, не терпящим возражений тоном или презирать одежду и манеры других людей. Вместе с щепетильностью в вопросах этикета она унаследовала и его способность отдаваться одному чувству. Только она делала его по-настоящему счастливым, и любовь к нему всегда переполняла ее сердце. Безграничная любовь к кому-либо и такая же безграничная любовь кого-либо к ней самой были так же необходимы ей, как стеблю цветка вода и солнечный свет цветочным лепесткам. Поэтому довольно частые отлучки Уинтона в Лондон, Ньюмаркет или еще куда-либо всегда вызывали у нее "падение барометра", который, однако, начинал подниматься, как только приближался день его возвращения.

Но одной стороной ее воспитания, во всяком случае, не пренебрегали: ей прививалось чувство сострадания к обездоленным людям. Уинтон ничуть не интересовался социальными проблемами, но, от природы щедрый и великодушный, он доброжелательно относился к сельским беднякам и терпеть не мог вмешиваться в их жизнь. Такой была и Джип; она ни за что не вошла бы к кому-нибудь в дом без приглашения, но всегда слышала: "Входите, мисс Джип", "Войдите и присядьте, милочка!" и всякие другие приветливые слова даже от самых грубых и непутевых людей, которым нравились ее милое личико и доброта.

Так прошли эти одиннадцать лет, и ей стало девятнадцать, а Уинтону. сорок шесть. И вот однажды в сопровождении своей маленькой гувернантки она отправилась на бал местного общества охотников. На ней было безукоризненно сшитое платье, но не белое, а бледно-палевого цвета, словно она уже не впервые выезжала на танцы. Она была вся в Уинтона, такая же изысканная, если не больше, что, впрочем, и подобало ее полу. Темные волосы, взбитые спереди, с завитками на лбу и уложенные венком на затылке, впервые обнаженные шея и плечи, взгляд и вправду "летящий", безупречная, полная достоинства осанка, словно она знала, что свет и движение, жадные взгляды, льстивые речи и восхищение предназначены ей по праву рождения, - она была прелестнее, чем мог даже ожидать Уинтон. На груди у нее был приколот букетик доставленных из Лондона цикламен, аромат которых она обожала. Легкая и нежная, разгоревшаяся от волнения, она каждым движением, каждым мимолетным взглядом напоминала ему ту, с которой он встретился впервые вот на таком же балу. И, высоко неся голову, он как бы оповещал мир о гордости, которую испытывал.

Этот вечер был для Джип полон переживаний: многие были приятными, но кое-что смутило ее, а кое-что потрясло. Джип нравилось общее преклонение. Она страстно любила танцы, и ей было приятно чувствовать, что танцует она хорошо и доставляет этим удовольствие другим. Но она дважды отказывала приглашавшим ее кавалерам: ей было жалко своей маленькой гувернантки, которая сидела у стены и не привлекала ничьего внимания; она была в летах и к тому же толстовата! И вот, к ужасу этой преданной особы, Джип просидела рядом с ней целых два танца. Идти к ужину она пожелала только в паре с Уинтоном. Возвращаясь в танцевальный зал под руку с ним, она услышала, что одна пожилая дама сказала: "Да разве вы не знаете? Конечно, он на самом деле ее отец!" На это последовал ответ какого-то старика: "Ах, вот оно что! Тогда все ясно!" Поймав их испытующие, холодные, немного злые взгляды, она поняла, что речь идет о ней. И в эту минуту ее пригласили на танец.

"...На самом деле ее отец!.." Эти слова были слишком многозначительны, чтобы можно было сразу уловить их смысл в этот вечер, полный ярких ощущений. Они оставили где-то маленькую царапинку, но тут же это ощущение смягчилось, осталось только неясное чувство тревоги в глубине ее сознания. А потом пришло еще одно переживание, отвратительное, разрушающее все иллюзии. Это произошло после того, как Джип танцевала с видным мужчиной, чуть ли не вдвое старше ее, Они уселись за пальмами; и вдруг он наклонил к ней разгоряченное лицо и поцеловал ее обнаженную руку выше локтя. Если бы он ее ударил, она не была бы так потрясена и оскорблена. В неведении юности она подумала, что он никогда не решился бы на это, если бы она сама не позволила себе чего-то ужасного, что поощрило его. Она встала, пристально посмотрела на него потемневшими от страдания глазами и, вся дрожа, выскользнула из комнаты. Она бросилась прямо к Уинтону" По ее словно окаменевшему лицу, по знакомому подергиванию уголков губ он понял, что случилось нечто для нее ужасное; ко она ничего не сказала, только пожаловалась, что устала, и объявила, что хочет домой. Вместе с верной гувернанткой, которая, поневоле промолчав почти весь вечер, теперь вдруг разговорилась, они уселись в машину, и скоро их окутала морозная ночь. Уинтон сидел рядом с шофером, подняв меховой воротник и низ? - ко надвинув круглую пушистую шапку; он сердито курил, вглядываясь в темноту. Кто посмел расстроить его любимицу? В глубине машины негромко болтала гувернантка, а Джип, забившись в темный угол, сидела молча, не думая ни о чем, кроме нанесенного ей оскорбления.

Дома она долго лежала без сна, и в уме ее постепенно складывалась связь между событиями. Слова: "Он на самом деле ее отец!.."; и этот мужчина, поцеловавший ее обнаженную руку... Все это как бы приподнимало завесу над тайней пола и укрепляло ее уверенность, что какая-то тайна окружает и ее собственную жизнь. Ребенком она была настолько восприимчива, что улавливала нечто скрытое в отношении к ней окружающих; но инстинктивно она уклонялась от того, чтобы понять это яснее. До того, как вернулся с Востока Уинтон, дни текли тускло. Бетти, игрушки, разные мимолетные впечатления, больной человек, которого она звала "папа". В этом слове не было и доли той глубины, как в слове "отец", подаренном Уинтону. Никто, кроме Бетти, никогда не говорил с ней о матери. В ее представлениях родители не были святыней, вера в которую могла быть разрушена, узнай она о них что-то доселе ей неизвестное; оторванная от других девушек, она имела весьма слабое понятие даже о бытовых условностях. Сейчас, лежа в темноте, она сильно страдала скорее от какого-то ощущения неловкости, чем от острой боли в сердце, ей казалось, что вся она словно исколота шипами. Уяснить себе, что именно вызвало в ней чувство обиды и в то же время смутное возбуждение, было для нее мучительно тяжко. Эти несколько бессонных часов оставили глубокий след. Наконец, все еще растерянная, она уснула и проснулась со странным желанием знать. Это утро она провела за роялем, не вышла из комнаты и была так холодна с Бетти и гувернанткой, что первая ударилась в слезы, а вторая занялась чтением Вордсворта. После чая Джип пошла в кабинет Уинтона, небольшую, уставленную кожаными креслами мрачную комнату, где он никогда ничем не занимался, где были книги, которых он никогда не читал, если не считать "Мистера Джоррокса", Байрона, руководства по уходу за лошадьми и романов Уайт-Мелвиля. На стенах висели гравюры, изображавшие знаменитых чистокровных лошадей, его шпага, фотографии Джип и друзей-офицеров. Только два ярких пятна было в комнате: огонь камина и маленькая ваза, в которую Джип всегда ставила свежие цветы.

Когда она впорхнула в комнату, тоненькая и стройная, с нахмуренным бледным личиком и влажными темными глазами, она показалась Уинтону внезапно, повзрослевшей. Весь день он был в раздумье: в его горячую любовь к Джип вторглось что-то беспокойное, почти пугающее. Что же могло случиться вчера вечером - в первый ее выезд в общество, где все привыкли сплетничать и совать нос в чужие дела?

Она опустилась на пол и прижалась к его коленям. Он не видел ее лица и не мог дотронуться до нее здоровой рукой - она уселась справа от него. Стараясь подавить волнение, он сказал:

- Ну что, Джип, устала?

- Нет.

- Нисколько?

- Нет.

- Вчера вечером было хорошо, как ты и ожидала?

- Да.

Дрова шипели и трещали, длинные языки пламени рвались в каминную трубу, ветер гудел на дворе; немного спустя, так неожиданно, что у него перехватило дыхание, она спросила:

- Скажи, ты и вправду мой настоящий отец?

Уинтон был ошеломлен, ему оставалось всего несколько секунд, чтобы поразмыслить над ответом, которого уже нельзя было избежать. Человек с менее решительным характером, застигнутый врасплох, сразу бы выпалил "да" или "нет". Но Уинтон не мог не взвесить все последствия своего ответа. То, что он ее отец, согревало всю его жизнь; но если он откроется ей, не ранит ли это ее любовь к нему? Что может знать девушка? Как объяснить ей? Что подумает она о своей покойной матери? Как отнеслась бы к этому та, которую он любил? Как поступила бы она сама?

Это были жестокие мгновения. А девочка сидела, прижавшись к его колену, спрятав лицо, не помогая ему ничем. Невозможно дольше скрывать все это от нее теперь, когда в ней уже пробудилось подозрение. Сжав пальцами подлокотник кресла, он сказал:

- Да, Джип. Твоя мать и я любили друг друга.

Он почувствовал, как легкая дрожь пробежала по ее телу, и много отдал бы за то, чтобы увидеть ее лицо. Даже теперь - что поняла она? Нет, надо идти до конца. И он сказал:

- Почему ты спросила?

Она покачала головой и шепнула:

- Я рада.

Он ждал чего угодно: горя, возмущения, даже простого удивления; это всколыхнуло бы в нем всю его преданность мертвой, всю старую неизжитую горечь, и он замкнулся бы в холодной сдержанности. Но этот покорный шепот! Ему захотелось сгладить сказанное.

- Никто так ничего и не узнал. Она умерла от родов. Для меня это было ужасное горе. Если ты что-либо слышала, знай: это просто сплетни; ты носишь мое имя. Никто никогда не осудил твою мать. Но лучше, если ты будешь все знать, теперь ты уже взрослая. Люди редко любят так, как любили друг друга мы. Тебе нечего стыдиться.

Джип все еще сидела, отвернувшись от него. Она сказала спокойно:

- Я не стыжусь. Я очень похожа на нее?

- Да, больше, чем я мог даже надеяться.

- Значит, ты меня любишь не из-за меня?..

До сознания Уинтона лишь смутно дошло, насколько этот вопрос раскрывает ее душу, ее способность инстинктивно проникать в глубину вещей, ее обостренную гордость и жажду любви - такой любви, которая принадлежала бы ей одной. Он только спросил:

- Что ты хочешь этим сказать?

Но тут, к своему ужасу, он заметил, что она плачет, хотя и борется со слезами, - ее плечи, прижатые к его коленям, вздрагивали. Он почти никогда не видел ее плачущей, даже при всех этих детских огорчениях, а она так часто падала и ушибалась. И он смог только погладить ее по плечу и выговорить:

- Не плачь, Джип. Не плачь.

Она перестала плакать так же внезапно, как и начала, поднялась с пола и, прежде чем он успел шевельнуться, исчезла.

Вечером, за обедом, она была такой, как обычно. Он не уловил ни малейшей перемены в ее голосе, поведении или поцелуе, когда они расставались на ночь. Минута, которой он со страхом ждал годами, прошла, оставив лишь ощущение смутного стыда, которое всегда бывает после того, как нарушишь обет молчания. До тех пор, пока старая тайна оставалась нераскрытой, она не тревожила его. Теперь она снова причиняла ему боль.

А для Джип в эти сутки навсегда кончилось детство. Ее отношение к мужчинам определилось. Если она не причинит им немножко боли, они могут причинить боль ей. В ее жизнь вошел инстинкт пола.

ГЛАВА III

В последующие два года было меньше одиночества, больше веселья в доме. Уинтон после своей исповеди решительно принялся за то, чтобы упрочить положение дочери. Он не мог допустить, чтобы на нее глядели искоса. Ни в Милденхэме, ни в Лондоне под крылышком его сестры трудностей не возникало. Джип была так мила, Уинтон так холоден, его сдержанность так отпугивала, что на стороне его дочери были все преимущества.

День совершеннолетия Джип они провели в столице; он пригласил ее в комнату, где сидел сейчас у камина, вспоминая все эти события, чтобы в качестве управляющего ее состоянием дать ей отчет. Он потратил немало трудов, пока ее обремененное долгами наследство не округлилось до двадцати тысяч фунтов. С ней он никогда не заговаривал об этом - слишком опасная тема! К тому же у него самого были средства, и она ни в чем не нуждалась. Пока он подробно объяснял ей, чем она располагает, рассказывал, как помещены деньги, и советовал открыть собственный счет в банке, она все стояла, глядя на бумаги, значение которых обязана была теперь понимать, и с лица ее не сходило выражение беспокойства. Не поднимая глаз, она спросила:

- Все это... от него?

Он не ожидал такого вопроса.

- Нет. Восемь тысяч принадлежали твоей матери.

Джип взглянула на него и сказала:

- Тогда мне не надо остальных, пожалуйста, отец!

Уинтон почувствовал какое-то необъяснимое удовлетворение. Как поступить с этими деньгами, если она не возьмет их, он не знал. Но то, что она от них отказывалась, было так похоже на нее, так подчеркивало, что в ней его кровь; это была как бы окончательная его победа. Он подошел к окну, в которое так часто смотрел, поджидая ее мать. Вот он, угол дома, из-за которого она появлялась! На мгновение она останавливалась там, щеки ее пылали, мягкий взгляд угадывался под вуалью, часто вздымалась от быстрой ходьбы грудь - она спешила к нему. А вот там, поближе, она снова останавливалась, поднимая вуаль. Он обернулся. Трудно было поверить, что тут не она! И он сказал:

- Прекрасно, моя родная! Но взамен ты получишь столько же от меня. А те деньги могут быть отложены. Кто-нибудь когда-нибудь ими воспользуется.

Эти непривычные слова "моя родная", нечаянно сорвавшиеся у него, обычно такого сдержанного, вызвали румянец на ее щеках, глаза ее заблестели. Она бросилась ему на шею.

В те дни она вволю занималась музыкой, беря уроки рояля у мосье Армо, седовласого уроженца Льежа, с лицом цвета красного дерева и поистине ангельским туше; он заставлял ее упорно работать и называл своим "маленьким другом". Не было почти ни одного концерта, заслуживающего внимания, на котором она не побывала бы, или крупного музыканта, игры которого она бы не слышала. И хотя утонченный вкус спасал ее от восторженного преклонения перед великими виртуозами, она все-таки возводила, их на пьедестал, мужчин и женщин, с которыми время от времени встречалась на Керзон-стрит, в доме своей тетки Розамунды.

Тетушка Розамунда тоже любила музыку, конечно, не выходя из рамок, дозволенных хорошим тоном. Джип, размышляя о тетке, придумала некую романтическую историю любви, погубленной гордостью. Тетушка Розамунда была высокая, красивая женщина, на год старше Уинтона, с узким аристократическим лицом, темно-голубыми, блестящими глазами, безупречными манерами воспитанного человека, добрым сердцем и несколько тягучей, но не лишенной мелодичности речью. Она нежно любила Джип, но все то, что имело отношение к их фактическому родству, тщательно хранила в себе. Тетка Розамунда была в своем роде филантропкой, а девушка как раз и отличалась той душевной мягкостью, которая обычно покоряет сердца именно тех женщин, которые, наверно, предпочли бы родиться мужчинами. Жизнерадостная по натуре, тетушка Розамунда носила теперь старомодные платья и жакеты, заботилась о ценных бумагах и ходила с тростью; как и ее брат, она блюла "этикет", хотя у нее было больше чувства юмора, столь ценимого в музыкальных кругах. В ее доме Джип невольно приходилось наблюдать и достоинства и смешные стороны всех этих знаменитостей, у которых были пышные шевелюры и которые не желали знать ничего, кроме музыки и своих собственных персон.

Когда Джип исполнилось двадцать два года, у Уинтона случился первый серьезный приступ подагры; боясь, что к охотничьему сезону он, чего доброго, не сможет сесть на лошадь, он отправился вместе с Джип и Марки в Висбаден. Из окон их гостиницы на Вильгельмштрассе открывался широкий вид на парк с уже начинающими желтеть листьями. Лечился Уинтон долго и упорно. Джип в сопровождении молчаливого Марки ежедневно совершала прогулки верхом на Нероберг, где ее раздражали всякие правила, согласно которым ездить в этом величественном лесу можно было только по установленным дорогам; один или даже два раза в день она ходила на концерты в курзал либо с отцом, либо одна.

Она была одна, когда впервые услышала игру Фьорсена. Не в пример многим скрипачам он был высок и сухощав, с гибкой фигурой и свободными движениями. Лицо у него было бледное, странно гармонировавшее с тускло-золотистой шевелюрой и усами; по впалым щекам с широкими скулами узкими полосками тянулись маленькие бакенбарды. Он показался Джип довольно неприятным, но игра его каким-то таинственным образом потрясла и захватила ее. У него была замечательная техника; благодаря ей глубокая проникновенность его игры как бы оттачивалась и сдерживалась, - это было похоже на вырвавшееся пламя, вдруг замершее в воздухе. Зал потряс шквал аплодисментов, а Джип сидела неподвижно, пристально разглядывая скрипача. Он провел рукой по разгоряченному лбу, отбрасывая в сторону пряди своих необычного цвета волос, потом с какой-то неприятной улыбкой слегка поклонился. Странные у него глаза - словно у большой кошки! Да, конечно, они зеленые, злые, но какие-то прячущиеся, гипнотизирующие! Самый странный из всех мужчин, которых она видела, и самый пугающий. Ей показалось, что он смотрит прямо на нее; опустив глаза, она стала аплодировать. Когда она снова взглянула на него, лицо его показалось ей печальным. Он поклонился - на этот раз прямо в ее сторону - и вскинул скрипку к плечу. "Он будет играть для меня", неожиданно подумала она. Играл он без аккомпанемента - какую-то простенькую, очень трогательную мелодию. Теперь она, уже не глядя на него, чутьем угадала, что он снова небрежно поклонился и ушел.

Вечером за обедом она сказала Уинтону:

- Я слушала сегодня одного скрипача, отец, изумительного музыканта, его имя Густав Фьорсен. Он швед, или кто?

- Весьма возможно, - ответил Уинтон. - А каков он на вид? Я знавал одного шведа в армии - приятный был парень.

- Он высокий, худой и бледный, скуластый, с впалыми щеками и странными зелеными глазами. Да, еще маленькие золотистые бакенбарды.

- Боже правый! Это уж чересчур!

Она пробормотала с улыбкой:

- Да, пожалуй.

На следующий день Джип увидела скрипача в парке. Она сидела вместе с отцом у памятника Шиллеру; Уинтон читал газету "Таймс", которую всегда ждал с большим нетерпением, чем мог в этом признаться: ему не хотелось, чтобы Джип заметила томившую его скуку, - это помешало бы ей жить в свое удовольствие. Просматривая отчет о собрании в Ньюмаркете, он украдкой посматривал на дочь.

Никогда еще она не выглядела такой прелестной, такой элегантной, никогда в ней так не чувствовалась порода, как здесь, среди космополитической толпы, в этом богом забытом месте! Девушка, не замечая, что он втайне любуется ею, провожала взглядом своих ясных глаз каждого проходящего мимо них, наблюдала за порхающими птицами, за собаками, радовалась солнечным лучам, которые скользили по траве, вспыхивали бронзой на буках и липах, и вон на тех высоких тополях, внизу, у воды. Когда однажды у нее заболела голова, врач, приглашенный в Милденхэм, сказал, что ее глазаэто "безупречные органы зрения"; и, действительно, какие еще глаза могли бы так охватывать и вбирать в себя окружающее! К ней льнули собаки - то и дело какой-нибудь пес останавливался в нерешительности: ткнуться или нет носом в руку этой молодой иностранки? В разгар флирта с огромным датским догом она вдруг увидела Фьорсена; он шел вместе с невысоким, широкоплечим человеком в элегантных модных брюках и с затянутой в корсет талией. Высокий, сухопарый, немного неуклюжий скрипач был в светло-кофейном костюме; на голове серая велюровая шляпа с широкими полями, в петлице белый цветок; закрытые ботинки лакированной кожи; небрежно повязанный галстук выделялся на мягкой белой льняной сорочке - в общем, настоящий щеголь! Его странные глаза внезапно встретились с ее взглядом, и он сделал движение, словно собираясь прикоснуться рукой к шляпе.

"Он помнит меня", - подумала она. Его тонкая фигура, слегка вытянутая вперед шея, приподнятые плечи, широкий шаг - все до странности напоминало леопарда или какого-нибудь другого гибкого хищника. Он тронул за рукав низкорослого спутника, что-то пробормотал и повернул обратно. Джип почувствовала, что он смотрит на нее, словно желая разглядеть получше. Она знала, что и отец ее видит все. И она заранее была уверена, что эти зеленоватые глаза дрогнут перед проницательным взглядом англичанина известного круга, никогда не позволяющего себе снизойти до любопытства.

Оба снова прошли мимо. Джип видела, как Фьорсен повернулся к своему спутнику и движением головы указал в ее сторону, а потом услышала, как спутник засмеялся. Она почувствовала, что у нее зарделись щеки.

Уинтон сказал:

- Забавные франты встречаются здесь!

- Это скрипач, я говорила тебе: Фьорсен.

- А! Да, да!.. - Но он явно забыл об их разговоре.

То, что Фьорсен, видимо, запомнил ее из всей аудитории, смутно льстило ей. Ощущение обиды исчезло; Отец, должно быть, считает костюм Фьорсена жалким; на самом деле он, пожалуй, ему идет. В строгой английской одежде он выглядел бы хуже.

В последующие два дня она замечала в парке приземистого молодого человека, который шел тогда вместе с ним. И снова почувствовала, что этот человек провожает ее глазами.

Потом некая баронесса фон Майсен, космополитка, приятельница тетки Розамунды, немка по мужу, полуголландка-полуфранцуженка по рождению, спросила Джип, слушала ли она шведского скрипача Фьорсена. Он мог бы быть лучшим скрипачом, наших дней, если бы только... - Баронесса покачала головой. Полагая, что этот выразительный жест не требует разъяснений, она продолжала размышлять вслух:

- О, эти музыканты! Ему надо спасаться от самого себя. Если он не опомнится, он - пропащий человек. А жаль! Большой талант!

Джип спокойно посмотрела на нее и спросила:

- Что же, он пьет?

- Pas mal! {И очень даже! (франц.).}. Но тут есть и кое-что, кроме вина, ma chere!

Инстинкт и долгая жизнь под кровом Уинтона подсказали Джип, что возмутиться было бы ниже ее достоинства. Она не стремилась познать некоторые подробности его жизни, но не желала и уклоняться от этого; и баронесса, которой ее невинность представлялась пикантной, начала снова:

- Женщины и снова женщины! Какая жалость! Это может его погубить! Единственное, что ему нужно, - это найти для себя одну женщину, но я заранее ее жалею; sapristi {Черт возьми! (франц.).}, какая жизнь для нее!

Джип спокойно спросила:

- А способны ли такие мужчины вообще любить? Баронесса посмотрела на нее широко раскрытыми глазами.

- Я знавала одного такого мужчину - он превратился в раба. Я видела: он бегал за женщиной, как ягненок, а она все время обманывала его. On ne peut jamais dire. Ma belle, il y a des choses, que veus ne savez pas encore {Ничего не скажешь заранее. Милая, есть вещи, которых вы еще не знаете (франц.).}. - Она взяла Джип за руку. - Но одно несомненно. С такими глазами - у вас все впереди!

Джип высвободила руку и покачала головой; нет, она не верит в любовь.

- О, вы еще вскружите многим головы! В этом можете не сомневаться. Я вижу что-то роковое в этих прелестных карих глазах!

Молодой девушке извинительно, если ей кажутся лестными такие слова: еще бы - в ее глазах виден рок! Комплимент взволновал Джип, и у нее в эти дни было безотчетно веселое настроение; волновали и взгляды мужчин, когда они оборачивались, чтобы поглядеть на нее. Мягкий воздух, приятный веселый город, много музыки, ощущение, что ты выделяешься среди этих заурядных, бесцветных людей, - все это как бы приподнимало ее, как бы опьяняло, делало, по выражению баронессы, "un peu folle" {Немного обезумевшей (франц.).}. Она то и дело начинала смеяться. Все для нее было "забавным" или "восхитительным". И баронесса, понимая, какой "шик" кроется в этой девушке, с самого начала по-настоящему оценившая ее очарование, делала все, чтобы знакомить Джип со всякими желательными и даже нежелательными людьми.

Любопытство - благотворное чувство. Чем больше побед одерживает мужчина, тем заманчивее для женщины победить его. Пленить того, кто сам пленял многих, - разве это не доказательство, что очарование одной превосходит очарование всех других? Слова баронессы укрепили мнение Джип, что Фьорсен - "невозможный человек", но в то же время незаметно усилили в ней смутное волнение, которое она уже однажды испытала, когда он запомнил ее одну из всей толпы на концерте. Позднее слова баронессы принесли и более ощутимые плоды. Но до этого произошел странный эпизод с цветами.

Вернувшись с прогулки верхом - это было через неделю после того, как она сидела с отцом у памятника Шиллеру, - Джип нашла на своем туалетном столе букет роз "Глюар де Дижон" и "Ля Франс". Карточки не было. Немка горничная смогла сказать только, что цветы принес для "фрейлейн Уинтон" посыльный из цветочного магазина. Джип решила, что они от баронессы. За обедом и позже, на концерте, у нее на корсаже красовались две розы: одна "Ля Франс" и другая "Глюар де Дижон", смелое сочетание розового и оранжевого на фоне платья жемчужно-серого цвета. Программы концерта они не покупали: для Уинтона вся музыка была одинакова, а Джип в программе не нуждалась.

Когда Фьорсен вышел на эстраду, щеки Джип слегка порозовели, точно от ожидания чего-то важного. Он сыграл сначала менуэт Моцарта, затем сонату Цезаря Франка, а когда он выходил раскланиваться, в руке его были две розы: "Ля Франс" и "Глюар де Дижон". Джип машинально дотронулась до своих роз. Их глаза встретились; он поклонился чуть ниже. Уходя со сцены, он приложил розы к губам, и Джип отдернула руку, словно уколовшись о шипы. Сорвать их, бросить на пол? Отец увидит, он мог заметить розы Фьорсена - сравнить те и другие! Он решит, что ее оскорбили! Но оскорблена ли она? Она не могла заставить себя думать так. Это была простая любезность, он как бы хотел сказать ей, что играет для нее одной. Слова баронессы мелькнули в ее голове: "Ему надо спасаться от самого себя. Жаль! Большой талант!" Да, у него большой талант! Если человек так играет, - значит, есть что спасать в нем!.. Они ушли, прослушав последнее соло. Дома она бережно присоединила эти две розы к остальным.

Спустя три дня Джип пошла вечером на "неофициальный прием" к баронессе фон Майсен. Она сразу увидела его. Он стоял возле рояля вместе со своим низкорослым, широкоплечим другом и слушал какую-то болтливую даму; вид у него был скучающий и немного встревоженный. Весь этот день, хмурый, тихий, со странными зарницами в небе, словно перед дождем, Джип было не по себе; она вдруг почувствовала легкую тоску по Лондону. Теперь она ожила. Она увидела, как низенький приятель скрипача подошел к баронессе; через минуту баронесса подвела его к ней и представила: граф Росек. Он не понравился Джип: темные круги под глазами, чересчур безукоризненные манеры, какая-то холодная слащавость; но он был любезен и вежлив и хорошо говорил по-английски. Видимо, он был поляк, но жил в Лондоне и знал о музыке все, что можно о ней знать. Он надеется, что мисс Уинтон слышала игру его друга Фьорсена? Но не в Лондоне? Нет? Это странно. Прошлый сезон он играл в Лондоне несколько месяцев. Слегка раздосадованная тем, что не знала этого, Джип ответила:

- Да, но в прошлом году я почти все лето прожила в деревне.

- Он имел большой успех. Я снова увезу его в Лондон. Это самое лучшее для него. Как вам нравится его игра?

Ей не хотелось раскрывать свои чувства перед этим человечком, разыгрывающим сфинкса, и Джип пробормотала:

- О, конечно, это просто удивительно!

Он кивнул головой и потом, как бы вспомнив что-то, сказал с легкой улыбкой:

- Могу ли я представить его вам? Густав, это мисс Уинтон!

Джип обернулась. Он уже стоял позади нее и кланялся; глаза его выражали смиренное обожание, и он не пытался скрыть это. Джип заметила, как поляк снова чуть заметно улыбнулся; и вот она уже стоит с Фьорсеном в нише окна. Вблизи он меньше походил на зверя в клетке и, безусловно, был элегантен в своем роде, тщательно подстрижен, от него - то ли от платка, то ли от волос - шел запах каких-то приятных духов, которые она, правда, не одобрила бы, если бы он был англичанином. Он носил на мизинце бриллиантовое кольцо, но и это не был слишком дурной тон. Высокий рост, широкие скулы, густые, недлинные волосы, энергичное лицо, гибкая фигура, свободные движения - все это сглаживало первое впечатление о некоторой изнеженности. Он выглядел вполне мужественным. Он сказал со странным, жестковатым акцентом:

- Мисс Уинтон, вы и здесь моя аудитория. Я играю для вас, только для вас.

Джип рассмеялась.

- Вы шутите надо мной, - продолжал он. - Но, прошу вас, не надо. Я играю для вас потому, что восхищен вами. Я страшно вами восхищен. Посылая вам эти цветы, я вовсе не хотел оскорбить вас. Это был знак благодарности за счастье видеть ваше лицо.

Голос его дрогнул. Опустив глаза, Джип сказала:

- Это было очень любезно с вашей стороны. Я хочу также поблагодарить вас за вашу игру. Она чудесна, право, чудесна!

Он снова слегка поклонился.

- Когда я вернусь в Лондон, вы придете послушать меня?

- Я думаю, всякий пойдет слушать вас, если только удастся.

Он усмехнулся.

- Здесь я играю только ради денег; я ненавижу это место. Оно наводит на меня тоску. Это ваш отец сидел с вами у памятника?

Джип кивнула. Она еще не забыла пренебрежительного кивка Фьорсена в их сторону.

Фьорсен провел рукой по лицу, словно стараясь стереть застывшее на нем выражение.

- Он истый англичанин. Но вы - нет, вы... из любой страны!

Джип иронически поклонилась.

- Да, да, - настаивал он. - Я не угадал бы, откуда вы - с севера или с юга. Я пришел сюда в надежде встретить вас, и я чрезвычайно счастлив. Мисс Уинтон, я ваш слуга, и очень преданный.

Он говорил быстро, очень тихо, с какой-то взволнованной серьезностью, явно не искусственной. Потом, вдруг пробормотав: "О, эти люди!", - он снова слегка поклонился ей и исчез. Баронесса уже вела к ней еще кого-то. После этой встречи Джип подумала: "Неужели он так начинает со всеми?" Ей просто не верилось: этот прерывающийся от искреннего волнения голос, этот смиренный, обожающий взгляд!

Слишком чувствительная, чтобы довериться кому-либо, она не могла разобраться в этом странном сочетании влечения и отвращения, которое испытывала; это не поддавалось анализу: оба чувства сливались и в то же время боролись друг с другом где-то в глубине ее сердца. Это, конечно, не любовь, даже не начало любви; но это было нечто вроде того опасного любопытства, которое испытывают дети ко всему таинственному, недосягаемому, но все же достижимому - если только осмелиться! А тут еще притягательная сила музыки; и эти слова баронессы о спасении его... Но все эти чувства и мысли были пока только в зародыше. Она, может быть, никогда не увидит его снова. Она даже не знает, хочется ли ей этого.

ГЛАВА IV

Джип каждое утро ходила с отцом к источнику Кохбруннен; там ему, как и прочим больным, полагалось медленно, в течение двадцати минут, пить лечебную воду. Пока он ее медленно пил, она сидела где-нибудь в уединенном уголке парка, читая - для практики в немецком языке - какой-нибудь роман из журнала "Реклама".

Здесь же она сидела и после "неофициального приема" у баронессы фон Майсен. На этот раз она читала "Вешние воды" Тургенева. Вскоре она увидела графа Росека, он прохаживался по дорожке со стаканом воды в руке. Вспомнив улыбку, с которой он представлял ей Фьорсена, она торопливо заслонилась зонтиком. Она видела его ноги в лакированных ботинках, облегающие, узкие книзу брюки, его деревянную походку человека, затянутого в корсет. Мысль, что он прибегает к этим женским уловкам в своем туалете, еще усилила ее неприязнь. Как смеет мужчина быть таким женоподобным? Правда, кто-то говорил ей, что он хорошо ездит верхом, что он опытный фехтовальщик и очень силен. Когда он прошел мимо, она, боясь, что он вернется, захлопнула томик Тургенева и убежала. Но ее фигуру и легкую походку трудно было не заметить.

На следующее утро, сидя на той же скамейке, она читала, затаив дыхание, сцену объяснения между Джеммой и Саниным у окна. Вдруг она услышала позади себя голос Фьорсена:

- Мисс Уинтон!

В одной руке у него был стакан с водой, в другой он держал шляпу.

- Я только что познакомился с вашим отцом. Могу я присесть на минуту возле вас?

Джип отодвинулась на край скамейки, и он сел.

- Что вы читаете?

- Рассказ "Вешние воды".

- А, это - лучшее, что когда-либо написано! А какое место?

- Джемма и Санин во время грозы.

- Погодите! Сейчас придет мадам Полозова! Какая вещь! Сколько вам лет, мисс Уинтон?

- Двадцать два.

- Вы слишком молоды, чтобы по-настоящему оценить этот рассказ; но вы это вы. Вы многое постигаете чувством. Как ваше имя, простите?

- Гита.

- Гита? Звучит не очень нежно.

- Меня всегда зовут Джип.

- Джип? Ах, Джип! Да! Джип!

Он повторял ее имя так, словно оно не имело к ней никакого отношения, и поэтому Джип не рассердилась.

- Я сказал вашему отцу, что имел удовольствие встретиться с вами. Он был очень вежлив со мной.

- Отец всегда вежлив, - холодно заметила Джип.

- Он как лед, в котором замораживают шампанское. Я полагаю, вам уже говорили обо мне, как о mauvais sujet {Человек дурного поведения (франц.).}.

Джип наклонила голову. Он пристально посмотрел на нее и сказал:

- Это правда. Но я мог бы быть лучше, гораздо лучше.

Ей хотелось взглянуть на него, но она не могла, охваченная каким-то странным восторгом. У этого человека все-таки есть сила воли; и он готов подчинить себя ее воле! Если она захочет, - она сделает его своим рабом, собакой, будет держать его на поводке. Стоит ей протянуть руку - и он опустится на колени, чтобы поцеловать ее. Она скажет одно слово: "Сюда!" - и он прибежит, где бы он ни был. Она скажет: "Будь хорошим!" - и он станет хорошим. Впервые она почувствовала свою силу, и это опьяняло. Но Джип не была слишком уверенной в себе; эта минута, когда она считала себя победительницей, тут же омрачилась сомнением. И, словно читая ее мысли, Фьорсен сказал:

- Велите мне сделать что-нибудь, все равно - что. Я сделаю, мисс Уинтон.

- Тогда немедленно возвращайтесь в Лондон. Здесь вы просто растрачиваете себя.

- Вы просите меня сделать то, что для меня невозможно, мисс... мисс Джип!

- Пожалуйста, не называйте меня так... Меня так называют наши слуги.

- Но я и есть ваш слуга.

- И поэтому не хотите сделать то, о чем я прошу вас?

- Вы жестоки!

Джип рассмеялась.

Он сказал с неожиданной горячностью:

- Я не уеду от вас. И не думайте об этом! - Вдруг он быстро наклонился, взял ее руку, прижал к губам и, резко повернувшись, ушел.

Встревоженная и изумленная, Джип глядела на свою руку, на которой еще чувствовалось прикосновение его жестких усов. Потом она снова рассмеялась. Очень уж это было "по-иностранному" - целовать руку; и она снова занялась книжкой, но уже не улавливала смысла того, что читала.

Видел ли кто-нибудь такое более чем странное, ухаживание? Джип по-прежнему казалось, что она крепко держит вожжи в руках и лишь подает милостыню, совершает благодеяние; и в то же время ее преследовало чувство, что она уже не свободна. Даже сила ее обаяния, которая, как ей думалось, была неотразима для Фьорсена, теперь обращалась против нее самой. Полная сомнений вначале, она уже не могла больше сомневаться. Если сна не улыбалась ему, он становился угрюмым и несчастным; но стоило ей улыбнуться - и он оживал, настроение у него поднималось. Менялось и выражение его глаз, обычно злых и беспокойных; когда он смотрел на нее, в них светилось тоскливое, смиренное обожание. Так притворяться невозможно; а такие перемены в нем она наблюдала постоянно. Где бы она ни появлялась, там оказывался и он. Она шла в концерт - он уже ждал в нескольких шагах от входа в зал. В кондитерскую выпить чаю - он тут как тут. Каждый вечер он гулял там, где она могла проехать верхом, направляясь на Нероберг.

Если не считать встреч у Кохбруннена, где он почтительно просил разрешения посидеть возле нее несколько минут, он не навязывал ей своего общества и не пытался хоть чем-нибудь ее скомпрометировать. Должно быть, он инстинктивно понимал, что с такой впечатлительной девушкой это было бы опасно. Были и другие мотыльки, которые вились вокруг этого огонька, и это вынуждало его держаться так, чтобы его ухаживание не бросалось в глаза. А Джип - видела ли она, что происходит, понимала ли, какой подкоп ведется под ее оборонительные позиции, чувствовала ли опасность того, что, позволяя ему увиваться вокруг нее, она отрезает себе путь к отступлению? По сути дела, нет. Все это скорее усиливало торжествующее опьянение тех дней - она все больше влюблялась в жизнь, все тверже верила, что ею дорожат и восхищаются, что в ее власти делать то, чего не могут другие.

Фьорсен волновал ее. Да и кто бы мог скучать в обществе такого беспокойного, капризного, живого человека? Однажды он рассказал ей кое-что о своей жизни. Отец его, швед, мелкий землевладелец, был очень силен физически, но много пил; мать была дочерью художника. Это она выучила его играть на скрипке, но она умерла, когда он был еще ребенком. В семнадцать лет он повздорил с отцом, пришлось самому добывать хлеб игрой на скрипке на улицах Стокгольма. Как-то его услышал один известный скрипач и стал давать ему уроки. Отец, окончательно спившийся, умер. Фьорсен унаследовал маленькое поместье. Он тут же продал его, а деньги истратил "на всякие глупости", как он грубовато выразился.

- Ах, мисс Уинтон, я совершил много глупостей в жизни, но они - ничто перед тем, что я совершу в тот день, когда больше не смогу видеть вас!

Он произнес все это с волнением и тут же откланялся. Она улыбнулась отчасти скептически, отчасти соболезнующе, но в ней уже зарождалось какое-то новое чувство, которого она сама не понимала. Она вообще плохо понимала себя в те дни.

А Уинтон - видел ли он, что с ней творится? По правде говоря, он был встревожен. Но больше всего он боялся обнаружить свое беспокойство каким-либо опрометчивым действием - например, увезти Джип за две недели до окончания курса лечения. Он-то хорошо знал приметы любви! Этот долговязый, нескладный малый с повадкой хищника, пиликающий на скрипке; эти широкие скулы и узенькие бакенбарды (боже праведный!), эти зеленоватые глаза, которых он не сводит с Джип, - все это Уинтон отмечал про себя, и опасения его все возрастали. И, может быть, только врожденное презрение англичанина к иностранцам, особенно к артистам, удерживало его от решительных шагов. Он не мог принять это всерьез. Джип, его утонченная Джип, разве она может увлечься субъектом такого сорта! Никогда! Кроме того, она непременно спросит его совета при любой трудности или сомнении. Уинтон забывал при этом о стыдливой скрытности девушек, не вспомнил и о том, что сам он, любя Джип, избегал всяких нежных излияний, а она, любя его, не открывала ему своего сердца. Да и вообще он, как бы ни был проницателен, замечал не все, что следовало замечать, а только то, что Фьорсен делал открыто, придавая этому безобидный характер. А это было не столь уж серьезно, если не считать одного эпизода накануне их отъезда, о котором Уинтон ничего не знал.

Последний день был тихим, немножко печальным. Ночью шел дождь, и от пропитанных влагой стволов деревьев и мокрых опавших листьев исходил слабый запах лакрицы. У Джип было ощущение, что душа ее, до этого полная восторга, вдруг оказалась опустошенной. После завтрака, когда Уинтон занялся оплатой по счетам, она пошла бродить по парку, спускавшемуся к долине. Небо было затянуто облаками, деревья стояли унылые, поникшие. Все вокруг было унылым; она вышла из парка, перебралась через ручей, обогнула по грязному переулку окраину деревни и поднялась на возвышенность, откуда могла вернуться по шоссе. Почему всему бывает конец? Впервые в жизни она без восторга подумала о Милденхэме, об охоте. Ей теперь хотелось пожить в Лондоне. Там она не будет лишена музыки, танцев, общества, приятного, радующего ощущения, что ею любуются.

Откуда-то доносилось глухое, басовитое гуденье молотилки, и звук этот, казалось, в точности выражал ее настроение. Над ней пролетел голубь, сверкающе-белый на фоне свинцовых облаков; березки, уже золотые, вздрагивая, роняли дождевые капли. Как сиротливо все это выглядело! Вдруг двое маленьких мальчишек выскочили из-за живой изгороди и, чуть не сбив ее с ног, бросились бежать по дороге. Джип почувствовала на лице первые мелкие капельки дождя. Будет испорчено платье - единственное, которое она любит, сизого цвета, бархатное, его нельзя носить в такую погоду! Она побежала к березкам, чтобы укрыться под ними. Дождь, наверно, скоро пройдет. Смягченное расстоянием, все еще было слышно жалобное гуденье молотилки, и от этого ей становилось еще неуютнее.

За живой изгородью, откуда выбежали мальчишки, показался какой-то человек, он шел по дороге, широко шагая, и направлялся в ее сторону. Вот он перескочил канаву у березок. Фьорсен! Запыхавшийся, растрепанный, бледный от волнения... Он, должно быть, старался ее догнать и поднялся сюда, не переходя через ручей, прямо с тропинки, по которой она огибала подножие холма. Его щегольской костюм сильно пострадал от крутого подъема в гору. Едва переводя дыхание, Фьорсен проговорил:

- Значит, вы завтра уезжаете и не сказали, мне об этом! Вы хотели ускользнуть потихоньку, а мне ни слова! Вы всегда так жестоки? Хорошо, тогда и я не буду вас щадить!

Вдруг опустившись на колени, он ухватился за ленту ее пояса и припал к ней лицом. Джип вздрогнула и замерла. Он обхватил руками ее колени.

- О Джип, я люблю вас... Я люблю вас - не гоните меня... Позвольте мне быть с вами! Я ваш пес, ваш раб. О Джип, я люблю вас!..

Его голос растрогал ее и испугал. За последние два года мужчины не раз говорили ей "люблю вас"; но никогда в их словах не звучала такая безудержная страсть, никогда она не видела такого взгляда, жадного и умоляющего, не знала таких беспокойных, нетерпеливых и в то же время робких прикосновений.

Она едва смогла выговорить:

- Встаньте! Пожалуйста! Но он все повторял:

- Любите меня хоть немного, совсем немного - любите меня! О Джип!

Ее, как молния, пронзила мысль: "Перед сколькими он становился на колени?" Лицо его было красиво в этом самозабвении - той красотой, которая порождается порывом; и страх ее вдруг рассеялся. Фьорсен продолжал бормотать, запинаясь:

- Я бездомный бродяга, я знаю это; но если вы полюбите меня, я стану другим. Для вас я совершу большие дела. О Джип, если бы вы когда-нибудь согласились стать моей женой! Не теперь. Когда я докажу. Джип... такая любимая, такая чудесная!

Его руки поднимались все выше, он спрятал лицо на ее груди. Не понимая сама, что делает, Джип коснулась рукой его волос и повторила:

- Встаньте же, пожалуйста.

Он поднялся и прошептал:

- Пощадите меня. Скажите хоть слово!

Но она только глядела в его лицо беспокойными, потемневшими глазами. И внезапно он схватил ее и прижал к себе. Она отпрянула, отталкивая его изо всех сил. Он опустил голову, пристыженный, и закрыл глаза; губы его дрожали. И снова ее сердце затрепетало от сострадания. Она пробормотала:

- Не знаю. Я скажу вам позже - в Англии.

Он поклонился и скрестил руки, словно давая понять, что ей нечего опасаться. И когда, несмотря на дождь, она пошла вперед, он зашагал с ней рядом, покорный, словно никогда не оскорбил ее губ насильственным поцелуем.

Вернувшись к себе в комнату и снимая промокшее платье, Джип старалась вспомнить, что говорил он и что отвечала она. Она ничего не обещала. Но она дала ему свой адрес - и лондонский и в деревне. Она старалась заставить себя думать о другом, но все еще чувствовала беспокойное прикосновение его пальцев, крепкую хватку рук, видела его глаза, какими они были, когда он поцеловал ее; и снова ее охватывали страх и волнение.

В этот вечер он давал концерт - ее последний концерт. И правда, он никогда так не играл - с какой-то силой отчаяния, с каким-то безумным упоением. Она слушала его, и ею овладевало новое чувство: это судьба! Хочет она или нет, но ей уже не освободиться от него.

ГЛАВА V

Вернувшись в Англию, Джип утратила или почти утратила это ощущение. Фьорсен встретит другую и найдет в ней все то, что приписывал ей, Джип! Смешно думать, что он перестанет вести беспутную жизнь ради нее и что она действительно имеет над ним какую-то власть! Но где-то в глубине души она надеялась на другое.

Уинтон снова вздохнул свободно и торопил ее с отъездом в Милденхэм. Он купил ей новую лошадь. Было как раз время охоты на молодых лис. По меньшей мере на неделю увлекательная скачка по полям и вид несущихся гончих заслонили собой все. Но потом, когда начался настоящий охотничий сезон, она снова почувствовала скуку и беспокойство. В Милденхэме было мрачно, тоскливо завывали осенние ветры. Ее маленький коричневый спаньель Ласе подох от старости. Она не могла простить себе, что оставила его надолго одного, теряющего силы. Она все время помнила о нем и знала, что Ласе ждет ее возвращения, так же, как и Бетти с ее пристрастием к жалобным причитаниям, что столь свойственно простым сердцам; и теперь Джип обвиняла себя в жестокости, В таких случаях она бывала снисходительна к другим, но сурова к себе. Несколько дней она была почти больна, а когда оправилась встревоженный Уинтон отослал ее в Лондон к тетушке Розамунде. Правда, ему будет одиноко без нее; но если в столице она почувствует себя лучше и немного развлечется, то он будет доволен. Три дня спустя, в субботу, он явился в Лондон и очень обрадовался, найдя ее заметно повеселевшей; с облегченным сердцем он отправился в Милденхэм. А на другой день после отъезда отца Джип получила письмо от Фьорсена - его переслали с Бэри-стрит. Он писал, что возвращается в Лондон; он не забыл ни одного взгляда, которым она его подарила, ни одного сказанного ею слова. Он не будет знать покоя, пока не сможет опять увидеться с ней. "Долгое время, - так кончалось письмо, - до того, как я впервые встретил вас, я был как мертвый, я погибал. Целую ваши руки и остаюсь вашим верным рабом - Густав Фьорсен". Будь это сказано другим мужчиной - она бы только презрительно усмехнулась. Но теперь это письмо возродило в Джип прежнее волнующее чувство, приятное и тревожное ощущение того, что ей от него не уйти.

В ответ она написала, что ее тетушка будет рада видеть его, если он посетит их в любой день между пятью и шестью; и подписалась: "Гита Уинтон". Она долго просидела над этой запиской, которая понравилась ей своей официальной краткостью. Стала ли она вправду его повелительницей? И могла ли она управлять собой так, как хотела? Записка не оставляла сомнений в этом. Вообще говоря, на лице Джип нелегко было прочесть, что она чувствует; даже Уинтон часто становился в тупик. Подготовляя тетушку Розамунду к приходу Фьорсена, она делала это очень хитро - как бы мимоходом. Когда он пришел, ему, видимо, стало ясно, что надо быть настороже; он только смотрел на Джип, стараясь делать это незаметно. Но, уходя, прошептал ей:

- Нет, не так! Не так! Я хочу видеть вас одну - я хочу!

Она улыбнулась и покачала головой. Но снова заиграло и заискрилось вино ее радости.

Вечером она безразличным тоном сказала тетушке Розамунде:

- Мистер Фьорсен не нравится отцу, и, наверно, поэтому он не может оценить его игру.

Это осторожное замечание побудило тетушку Розамунду - весьма жадную до музыки, но, разумеется, в пределах хорошего тона - умолчать в письме к брату об имевшем место вторжении. В следующие две недели Фьорсен появлялся почти ежедневно и приносил с собой скрипку. Джип аккомпанировала ему, и хотя от его алчущего взгляда ей было не по себе, она уже тосковала по этому взгляду.

Но когда Уинтон приехал на Бэри-стрит, она оказалась в затруднении. Признаться, что Фьорсен бывал у тетушки Розамунды? Но она не упоминала о нем в своих письмах. Не признаваться, предоставить ему узнать это от самой тетушки? В смятении она не сделала ни того, ни другого, а сказала отцу, что ей до смерти хочется на охоту. Видя в этом добрый знак, он тут же увез ее в Милденхэм. У нее было странное чувство - не то облегчения, не то сожаления, словно она убежала от чего-то, зная, что вскоре ее потянет снова вернуться. Сбор охотников был назначен далеко от их дома, но Джип настояла на том, чтобы ехать на место охоты верхом; она приказала престарелому жокею Петтенсу, который все еще служил подсобным конюхом в Милденхэме, привести туда ее вторую лошадь. Дул хороший, свежий ветер, собирался дождь. Уинтон облюбовал для себя и Джип укромный уголок. Они проехали прямо туда, к счастью, никем не замеченные - опытный охотник всегда будет держаться за этим одноруким всадником в выцветшей куртке, который на своей сухощавой кобыле умеет так здорово вырваться вперед! Из чащи появился верхом на коне один из выжлятников, маленький чернявый парень с острым взглядом и обветренными впалыми щеками; он проскакал мимо, помахал рукой и снова пропал в лесу. С пронзительным криком из кустарника вылетела сойка, покружилась в воздухе и юркнула обратно. Через вспаханное поле пробежал заяц, рыжеватый, неуклюжий, едва различимый на бурой земле. Высоко в небе между перелесками носились голуби. Резкие голоса выжлятников доносились из глубины леса, изредка подавали голоса гончие; видимо, чуя след, они кружили среди папоротников и шиповника.

Джип, сжимая поводья, дышала полной грудью. Вокруг все благоухало пряно и свежо, по голубому небу быстро неслись светло-серые облака, но ветер здесь был вполовину тише, чем там, наверху, - он только относил листья березы и дуба, опавшие от мороза, который ударил два дня назад. Если бы только лисица прорвалась в их сторону и они могли бы первыми ее заполевать, одни с гончими! Вот уж какая-то из гончих выбегает из чащи - милейшее создание, деловитое и спокойное. На возглас Уинтона "Искать, Трикс!" гончая поднимает рыжеватую, с белыми пятнами голову и с упреком глядит на хозяина темно-коричневыми глазами. Раскат охотничьего рога в лесу - и гончая ныряет обратно в кусты шиповника.

Новый гнедой конь Джип насторожил уши. Вдоль опушки, приближаясь к ним, ехал на низкой караковой кобылке молодой человек в серой короткой куртке, кожаных бриджах и ботфортах. Значит ли это, что все охотники пожалуют сюда? Джип нетерпеливо оглядела незваного гостя, а он, слегка приподняв шляпу, улыбнулся. Улыбка, чуточку дерзкая, была, однако, заразительна, и Джип, невольно смягчившись, едва заметно улыбнулась в ответ, Кто он такой? Вид у него был веселый и безмятежный. Она совершенно не помнила его, но что-то в нем казалось ей знакомым - лицо, хорошо очерченное, гладко выбритые щеки, темные вьющиеся волосы, очень светлые глаза, смелый, спокойный взгляд. Где она видела кого-то, похожего на него?

Приглушенный возглас Уинтона заставил ее повернуть голову. За ближними кустами прокрадывалась лисица! Глаза Джип встретились с глазами отца. Его лицо стало твердым, как сталь. Ни звука, ни шороха - словно лошадь и человек превратились в металл. Что же он, так и не крикнет "ату"? Но вот губы его приоткрылись, и слово вылетело. Джип благодарно улыбнулась молодому человеку: он проявил такт, предоставив крикнуть ее отцу; и снова он в ответ улыбнулся ей. Но вот уже с лаем вынеслись по следу первые гончие - одна, другая, третья, - только пыль столбом! Но почему же не трогается с места отец?

Мимо нее промелькнула вороная кобыла, вслед рванулся гнедой Джип. Молодой человек на караковой обходил ее слева. Только доезжачий, один выжлятник и их трое! Ее гнедой слишком стремительно взял первую изгородь, и Уинтон, обернувшись, крикнул: "Спокойней, Джип! Сдерживай!" Но она не могла, да и к чему! Луг, три луга, лисица - чудо, идет как по нитке! Каждый раз, когда гнедой подымался в прыжке, она успевала подумать: "Чудесно! О, как мне хорошо!" Нет на рвете другого такого ощущения! А тут еще вожаком отец, гончие идут ровно, добрым ходом, лугам нет конца. Что там танцы! Это даже лучше - да, лучше! - чем слушать музыку! Всю бы жизнь нестись так, перелетая через изгороди! Новый гнедой - прелесть, хотя и тянет поводья...

Она перескочила через следующую изгородь одновременно с молодым человеком, у которого караковая шла великолепно. Шляпу он теперь нахлобучил на уши, лицо его стало сосредоточенным, но на губах все еще оставалось что-то от той улыбки. Джип подумала: "У него хорошая посадка, очень уверенная, только, похоже, он чересчур "зарывается". Никто так не ездит, как отец, - красиво и спокойно!" И в самом деле, манера Уинтона держаться в седле была безупречна. Гончие заворачивали на ходу, всей стаей. Теперь она словно слилась с ними! Вот это скачка! Никакой лисе долго не выдержать!

И вдруг она увидела лису на дальнем конце луга, отчаянно несущуюся с поджатым хвостом, и молнией ее обожгла мысль: "О! Не давайся им в руки! Беги, лиса, беги! Уходи!" Неужто все мы - на одного загнанного рыжего зверя? Сто великанов, лошадей, мужчин и женщин, собак - все на одну маленькую лисицу? Перед ней выросла еще одна изгородь, тут же другая, и в экстазе полета через них она забыла о стыде и жалости, только что охвативших ее. Минутой позже лиса растянулась на земле в сотне ярдов от передовой собаки и Джип радовалась этому! Она не раз видела затравленных лисиц - ужасное зрелище! Но зато была чудесная скачка. Задыхающаяся, с восторженной улыбкой, она уже думала о том, успеет ли незаметно для молодого человека вытереть лицо, прежде чем доскачет до края луга.

Она видела, как он разговаривает с ее отцом, а когда они тронулись в обратный путь, он приподнял шляпу и, глядя ей прямо в лицо, сказал:

- Как вы скакали!

Голос у него был приятный, певучий. Джип поблагодарила его кивком.

- Вы хотите сказать - моя новая лошадь?

Она все еще ломала голову: "Где я все-таки видела человека, похожего на него?"

Они сделали еще два гона, но это уже было не то, что первая скачка. Не видела она больше и молодого человека, которого звали, кажется, Саммерхэй, он оказался сыном некоей леди Саммерхэй из Уидрингтона, в десяти милях от Милденхэма.

Обратно Джип с Уинтоном ехали, не торопясь, при свете угасающего дня. Оба молчали. В отличном настроении, вся напоенная свежим ветром, она чувствовала себя счастливой. Все уже тонуло в сумерках - деревья, поля, стога сена, изгороди, пруды у дорог; в окнах деревенских домов уже светились огни; в воздухе пахло смолистым дымом. Впервые за весь день она вспомнила о Фьорсене, вспомнила почти с тоской. Если бы он очутился здесь, в старой уютной гостиной, играл бы для нее, а она сидела бы в полудремоте у огня, вдыхая запах горящих кедровых поленьев, играл бы менуэт Моцарта или ту трогательную песенку Пуаза {Пуаз Жан, французский композитор, автор ораторий и комических опер (1828-1892).}, которую он исполнял, когда она в первый раз услышала его игру, или десяток других вещей, которые он играет без аккомпанемента! Это было бы самым чудесным завершением чудесного дня. Только еще этого тепла не хватает, чтобы все было прекрасно, - тепла музыки и обожания!

Тронув лошадь каблуком, она вздохнула. Эти фантазии о музыке и Фьорсене можно было позволить себе вдали от него; она даже подумала, что ничего не имела бы против, если бы он снова повел себя так, как тогда под березами, под дождем, в Висбадене. Так приятно, когда тебя обожают!.. Она ехала теперь на своей старой кобыле, шесть лет ходившей под седлом, и та уже начала часто пофыркивать, чуя стойло. Вот и последний поворот, знакомые очертания буковой аллеи, ведущей к дому, - старому помещичьему дому, вместительному, довольно мрачному, с широкими удобными лестницами. Она устала; моросил дождь. Завтра будет ныть все тело. Она увидела Марки, стоящего в освещенной двери. Доставая из кармана кусочки сахара для кобылы, она услышала его слова:

- Мистер Фьорсен, сэр, джентльмен из Висбадена, с визитом.

Сердце ее заколотилось. Что это значит? Зачем он приехал? Как он посмел? Как он мог поступить так предательски? Ах, но он, конечно, не знает, что она ничего не сказала отцу. Это в наказание ей! Она вбежала в дом и прямо поднялась наверх. До нее донесся голос Бетти: "Ванна готова, мисс Джип!"

- О Бетти, дорогая, принеси мне чай наверх! - крикнула она и исчезла в ванной комнате. Здесь она была в безопасности; и потом: в восхитительном тепле ванны легче обдумать положение.

Могло быть только одно: он приехал просить ее руки. И вдруг ей стало спокойнее. Лучше уж так; больше не будет секретов от отца! Отец встанет между ней и Фьорсеном, если... если она сама не решит выйти за него замуж. Эта мысль потрясла ее. Неужели она, сама того не сознавая, зашла так далеко? Что же будет? Фьорсен не откажется от нее, если даже она ответит ему "нет". Но захочет ли она сама отказать ему?

Она любила горячие ванны, но никогда еще не сидела в воде так долго. Здесь ей было легко - и так тяжело будет там! В дверь постучали, и это заставило ее наконец выйти из ванны и впустить Бетти, явившуюся с чаем и со следующим приглашением:

- Мисс Джип просят спуститься вниз, когда она будет готова.

ГЛАВА VI

Проводив взглядом дочь, Уинтон отрывисто спросил у Марки:

- Куда вы девали этого джентльмена?

Только слово "этого" и выдавало его волнение. Но пока он пересекал прихожую, в голове у него пронеслось много необычных, мыслей. В кабинете он довольно учтиво наклонил голову, ожидая, что скажет Фьорсен. "Скрипач" был в меховом пальто, в руках он теребил фетровую шляпу. Почему он не смотрит прямо в глаза? А если и смотрит, то словно хочет тебя съесть.

- Вы ведь знаете, что я вернулся в Лондон, майор Уинтон?

"Значит, Джип виделась с ним и ничего не сказала!" - с горечью подумал он. - Но не надо выдавать ее". И он снова только наклонил голову. Он видел, что гостя пугает его ледяная учтивость; но он не собирался помогать Фьорсену избавиться от этого страха.

Фьорсен принялся расхаживать по комнате. Потом остановился и сказал возбужденно:

- Майор Уинтон, ваша дочь - самое прекрасное создание на свете. Я люблю ее безумно. Я человек с будущим. И я добьюсь многого в моем искусстве, если только женюсь на ней. У меня есть к тому же и небольшие средства; но в моей скрипке - все богатство, какого только она пожелает.

На лице Уинтона можно было прочесть только холодное презрение. Значит, этот тип воображает, что он, Уинтон, может думать о деньгах, когда речь идет о его дочери! Это просто оскорбляло его. Фьорсен продолжал:

- Я вам не нравлюсь. Я понял это с первой минуты. Вы английский джентльмен, - эти слова он произнес с иронией, - и я для вас ничто. Но в своем мире я чего-то стою. Я не авантюрист. Вы позволите мне просить вашу дочь быть моей женой?

Он поднял руки и замер, как на молитве. На секунду Уинтон почувствовал, что этот человек страдает. Но ответил тем же ледяным тоном:

- Я очень обязан вам, сэр, за то, что вы обратились ко мне первому. Я не хочу быть невежливым в своем доме; но я был бы рад, если бы вы оказались столь любезны и удалились, имея в виду, что я безусловно буду противиться вашему желанию до последней возможности.

Почти детское разочарование и смятение, написанные на лице Фьорсена, сразу сменились выражением гнева, недоверия, насмешки и, наконец, отчаяния. Он воскликнул:

- Майор Уинтон, вы же любили! Вы, наверно, любили ее мать. Я страдаю!

Уинтон, отошедший было к камину, резко повернулся.

- Я не распоряжаюсь чувствами своей дочери, сэр; она может поступить так, как ей угодно. Я только говорю, что если она выйдет за вас замуж, это будет против моих надежд и взглядов. Я представляю себе, что вы в общем не так уж. дожидались моего разрешения. Я не слепой и видел, как вы увивались вокруг нее в Висбадене, мистер Фьорсен.

Фьорсен ответил с жалкой улыбкой:

- Несчастные делают то, что могут. Вы позволите мне увидеть ее? Только увидеть.

Она уже встречалась с этим парнем без его ведома, скрыла все от него от него. Все свои переживания, каковы бы они ни были! И Уинтон сказал:

- Я пошлю за ней. А пока не желаете ли чаю или виски?

Фьорсен покачал головой. Добрых полчаса прошли в неприятном, натянутом молчании. Уинтон, стоявший перед камином в испачканной, забрызганной грязью одежде, выдерживал это молчание лучше, чем его гость. Это дитя природы потратило много усилий, пытаясь соревноваться с хозяином. Теперь Фьорсен, видимо, махнул рукой на все приличия: он нервно шагал по комнате, подходил к окну, отодвигал занавеси и глядел в темноту; потом, как бы опять на что-то решившись, останавливался против Уинтона и снова, словно отброшенный этой неподвижной фигурой у огня, опускался в кресло и отворачивался к стене. Уинтон не был по натуре жестоким человеком, но он забавлялся, глядя, как корчится этот тип, вздумавший угрожать счастью Джип. Угрожать? Ну, разумеется, она не примет его предложения! И все-таки почему она умолчала о своих встречах с ним? Уинтон тоже страдал.

Потом вошла Джип. Она улыбалась, но в лице ее была какая-то предостерегающая замкнутость. Она подошла к Фьорсену и, протягивая руку, сказала спокойно:

- Как мило, что вы приехали!

Уинтон с горечью почувствовал, что он - он! - здесь лишний. Хорошо, он будет говорить прямо; видимо, многое произошло за его спиной.

- Мистер Фьорсен сделал нам честь просить твоей руки. Я сказал ему, что ты решаешь такие вопросы сама. Если ты примешь его предложение, то естественно, что это будет против моего желания.

Пока он говорил, румянец на ее щеках становился все гуще; она не глядела ни на него, ни на Фьорсена. Уинтон заметил, как часто подымается и опускается кружево на ее груди. Она едва заметно пожала плечами. И вдруг Уинтон, потрясенный до глубины души, повернулся и пошел к двери. Ему стало ясно, что она не нуждается в его наставлениях. Неужели ее любовь к отцу значит для нее меньше, чем этот скрипач? Но он тут же подавил в себе обиду и возмущение; без нее он не может жить! Пусть она выйдет замуж за самого отъявленного негодяя - он все равно останется с ней, он хочет ее дружбы и любви. Она слишком много значит для него в настоящем и значила в прошлом. С тяжелым сердцем он ушел к себе.

Когда он спустился к обеду, Фьорсена уже не было. Что говорил этот человек, что отвечала она ему, - он не стал бы спрашивать ни за что на свете. Нелегко перекинуть мост через пропасть, созданную гордостью. И когда Джип встала, чтобы пожелать ему доброй ночи, лица у обоих были словно у восковых манекенов.

В последующие дни она ничем не выдавала себя, не произнесла ни слова, которое могло бы означать, что она собирается идти против его воли. Фьорсена как бы не существовало, о нем просто не упоминали. Но Уинтон хорошо знал, что она подавлена и что-то затаила в душе против него. Однажды после обеда он спокойно спросил:

- Скажи мне откровенно, Джип: тебе нравится этот человек?

Она ответила так же спокойно:

- В какой-то мере - да.

- А этого довольно?

- Я не знаю, отец.

Ее губы дрожали, и сердце Уинтона смягчилось, как и всегда, когда он видел ее взволнованной. Он протянул руку, положил на ее пальцы и сказал:

- Я никогда не буду помехой твоему счастью, Джип. Но это должно быть счастье. Будет ли оно? Я не думаю. Ты ведь знаешь, что говорили о нем там?

- Да.

Он не ожидал, что это ей известно. Сердце его упало.

- Это очень скверно, понимаешь ли? И он совсем не нашего круга.

Джип подняла на него глаза,

- А ты думаешь, отец, что я "нашего круга"? Уинтон отвернулся. Она пошевелила пальцами, на которых лежала его рука, и продолжала:

- Я не хотела тебя обидеть. Но ведь так оно и есть, правда? Я не принадлежу к твоему кругу. Всегда, когда ты говорил мне об этом, я чувствовала, насколько далека от этих людей. Я ближе к нему. Музыка для меня дороже всего на свете!

Уинтон судорожно сжал ее пальцы.

- Если твое счастье окажется непрочным, Джип, это будет самым страшным крушением для меня.

- Но почему мне не быть счастливой, отец?

- Ради твоего счастья я могу примириться с кем угодно. Но я не могу поверить в это. Я прошу тебя, дорогая, ради бога, подумай еще. Я пустил бы пулю в человека, который обошелся бы с тобой дурно.

Перед сном он сказал:

- Завтра мы едем в Лондон.

То ли почувствовав неизбежность того, что должно совершиться, то ли питая слабую надежду, что более частые встречи с этим скрипачом излечат ее, он решил больше не чинить препятствий.

И необычное ухаживание началось снова. К рождеству она дала согласие, все еще убежденная, что она повелительница, а не рабыня; кошка, а не птичка. Один или два раза, когда Фьорсен дал волю своим чувствам и его откровенно дерзкие поцелуи оскорбили ее, она почти с ужасом подумала о том, на что идет. Но в общем она была в каком-то ликующем настроении, опьяненная музыкой и его поклонением, хотя и испытывала иногда угрызения совести, - она знала, что огорчает отца. Она редко бывала в Милденхэме, а он, оставив Джип на попечение сестры, придавленный бедой, проводил там все время и почти не слезал с седла. Тетушка Розамунда, хотя и находилась под обаянием игры Фьорсена, соглашалась с братом, что он "невозможен". Но что бы она ни говорила, ее слава никак не действовали на Джип. Это было новое и потрясающее открытие - жилка упрямства в мягкой, чувствительной девушке. Возражения, казалось, только укрепляли ее решимость. В конце концов природный оптимизм доброй женщины начал подсказывать тетушке Розамунде, что Джип сумеет сделать человеком и такого субъекта. Что ни говори, а он в своем роде знаменитость!

Свадьба была назначена на февраль. Был куплен дом с садом в Сент-Джонс Вуд. Последний месяц перед свадьбой проходил, как это обычно бывает, в какой-то упоенной сутолоке, в покупке мебели, платьев. Если бы этого не было, кто знает, сколько узлов, скрепленных помолвкой, оказались бы развязанными.

И вот сегодня они поженились. До последнего дня Уинтон не верил, что все кончится этим. Он пожал руку ее мужу, стараясь ничем не выдавать своей горечи и разочарования; впрочем, он хорошо знал, что никого этим не обманет. Слава всевышнему, обошлось без церкви, без свадебного пирога, приглашений, поздравлений и подобной чепухи - он не выносил этого. Не было даже Розамунды - у нее инфлюэнца, - чтобы помочь уложиться!

Откинувшись на спинку старого кресла, он глядел на огонь.

Теперь они вот-вот должны подъехать к Торки, да, именно теперь. Музыка! Кто бы мог подумать, что звуки, извлекаемые из струн и дерева, украдут ее у него! Да, пожалуй, они уже в Торки, в отеле. Из уст Уинтона вырвалась первая за долгие годы молитва:

- Пусть она будет счастлива! Пусть она будет счастлива!

Услышав, что Марки открывает дверь, он закрыл глаза и притворился спящим.

* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

ГЛАВА I

Джип задумчиво смотрела на свое платье, бархатное, кремового цвета. Мало кто из девушек ее круга выходил замуж без свадебной "чепухи", как называл это Уинтон. Немногим из них пришлось сидеть в уголке купе первого класса, не испытав даже удовольствия от того, что в течение нескольких приятных часов ты была центром общего восхищения и поклонения, чему и теперь радуешься, пока продолжается твое путешествие в вагоне; сидеть в уголке и даже не иметь возможности вспомнить, как держали себя друзья, кто что говорил, кто как выглядел, поболтать обо всем этом с молодым мужем, чтобы отогнать грустные мысли. А что было у нее? Новое, впервые сегодня надетое платье; слезы Бетти; плоские, как донышко цилиндра, лица регистратора и его помощника - вот все, о чем она может вспомнить. Она украдкой взглянула на сидящего напротив Фьорсена, одетого в синий костюм из тонкой шерсти. Ее муж! Миссис Густав Фьорсен! Так ее будут называть теперь; но для себя она по-прежнему останется Гитой Уинтон. Другое имя к ней никогда не подойдет. Не признаваясь самой себе, она боялась, - боялась встретиться с ним глазами и старалась глядеть в окно. Хмурый, унылый день; ни тепла, ни солнца, ни музыки - свинцово-серая Темза, печальные ивы по берегам...

Вдруг она почувствовала прикосновение его руки. Такого лица она раньше никогда у него не видела - разве что когда он играл, - сейчас оно было необычайно одухотворенным. Она вдруг почувствовала себя уверенней. Если все останется таким - тогда!.. Его рука лежала на ее колене; лицо уже чуть-чуть изменилось; одухотворенность увядала, гасла; губы набухали. Он поднялся и сел возле нее. Она с безотчетной радостью подумала о том, что рядом коридор, и сразу заговорила об их новом доме. До сегодняшнего дня, все то время, что они бывали вместе, он напоминал голодного человека, с жадностью набрасывающегося на случайную еду; теперь, когда она принадлежала ему навсегда, он был совсем другим - словно мальчик, которого отпустили из школы.

Он достал свою тренировочную скрипку и, вставив сурдинку, начал играть. Когда он отворачивал голову, она смотрела на него. Он выглядел теперь много лучше, чем в ту пору, когда носил свои узенькие бакенбарды. Как-то она дотронулась до них и сказала: "Если бы эти крылышки могли улететь!" К следующему утру они улетели. Но она так и не привыкла к нему, а тем более к его прикосновениям.

В Торки небо было чистым и звездным; вместе с ветром через окна такси долетали запахи моря; на далеком мысу мигали огоньки; в крошечной гавани на воде, отливавшей темной синевой, качались, словно утки, лодчонки. Когда машина остановилась и они вошли в холл гостиницы, Джип прошептала:

- Не надо, чтобы они догадались! Он спокойно пропустил ее вперед.

- Никто ничего не поймет, моя Джип! О, совсем ничего! Мы старая супружеская пара и очень надоели друг другу, очень!

За обедом его забавляла - да и ее, пожалуй, тоже - эта игра в равнодушие. Но время от времени он оглядывался и с таким нескрываемо злобным презрением впивался глазами в какого-нибудь безобидного посетителя, проявившего к ним интерес, что Джип встревожилась. Когда же она выпила немного вина, а он выпил изрядно, игре в равнодушие пришел конец. Он стал не в меру болтлив, давал прозвища официантам, передразнивал посетителей ресторана; Джип улыбалась, но внутренне дрожала, боясь, что эти выходки могут заметить. Их головы почти соприкасались над маленьким столиком. Потом они вышли в холл - он непременно хотел, чтобы она выкурила с ним сигарету. Она никогда не курила на людях, но отказаться не могла - это выглядело бы жеманно, "по-девичьи". Надо вести себя так, как принято в его кругу. Она отодвинула портьеру, и они стали рядом у окна. В свете ярких звезд море казалось совсем синим, из-за раскидистой сосны, возвышающейся на мысу, выглядывала луна. Хотя ростом Джип была пяти с половиной футов, она едва доставала ему до подбородка. Он вздохнул и сказал:

- Чудесная ночь, моя Джип!

Вдруг ее обожгла мысль, что она совсем его не знает, а ведь он ее муж! "Муж"... Странное слово, некрасивое! Она почувствовала себя ребенком, открывающим дверь в темную комнату, и, схватив его за руку, прошептала:

- Смотри! Вон парусная лодка! Зачем она в море ночью?

Наверху, в их гостиной, стоял рояль, но он оказался негодным. Завтра они попросят поставить другой. Завтра! В камине пылал жаркий огонь. Фьорсен взял скрипку и сбросил пиджак. Рукав рубашки был порван. "Я починю!" подумала она с каким-то торжеством. Вот уже есть для нее дело. В комнате стояли лилии, от них исходил сильный пряный аромат. Он играл почти целый час, и Джип в своем кремовом платье слушала, откинувшись в кресле. Она устала, но спать не хотелось. Хорошо бы уснуть! В уголках ее рта обозначились маленькие печальные складки; глаза углубились и потемнели, она теперь напоминала обиженного ребенка. Фьорсен не отрывал глаз от ее лица. Наконец он положил скрипку.

- Тебе пора лечь, Джип. Ты устала.

Она послушно поднялась и пошла в спальню. Отчаянно спеша, все время ощущая какие-то болезненные уколы в сердце, она разделась возле самого камина и легла в постель. В своей тонкой батистовой рубашке, на холодных простынях, она не могла согреться и лежала, уставившись на полыхающий огонь камина. Она ни о чем не думала, просто тихо лежала. Скрипнула дверь. Она закрыла глаза. Да есть ли у нее сердце? Казалось, оно перестало биться. Она не открывала глаз до тех пор, пока могла. В отсветах камина она увидела, что он стоит на коленях возле кровати... Джип ясно разглядела его лицо. Оно похоже было... похоже... где она видела это лицо? Ах, да! На картине - лицо дикаря, припавшего к ногам Ифигении, смиренное, голодное, отрешенное, застывшее в одном немом созерцании. Она коротко, глухо вздохнула и протянула ему руку.

ГЛАВА II

Джип была слишком горда, чтобы дарить себя наполовину. И в эти первые дни она отдавала Фьорсену все - все, кроме сердца. Ей искренне хотелось отдать и сердце, но сердцу не прикажешь. Если бы Фьорсен мог преодолевать в себе дикаря, доведенного до неистовства силой ее красоты, ее сердце, быть может, и потянулось бы к нему вместе с губами. Он понимал, что оно не принадлежит ему, и, в необузданности своей натуры и мужского сластолюбия, избрал ложный путь - пытался пробудить в ней чувственность, а не чувство.

И все же она не была несчастлива, если не считать тех минут, когда все ее существо охватывала какая-то растерянность, словно она старалась поймать что-то, постоянно ускользающее. Когда он играл и лицо его озарялось светом одухотворенности, она говорила себе: "Вот оно, вот оно, теперь-то, уж он станет мне ближе!" Но одухотворенность мало-помалу исчезала; и она не знала, как удержать ее; когда же она пропадала совеем, пропадало и ее чувство.

Несколько небольших комнат, которые они занимали, были расположены в самом конце гостиницы, и он мог играть сколько его душе угодно. Пока он упражнялся по утрам, она уходила в парк, который скалистыми террасами спускался к морю. Закутавшись в меха, она сидела здесь с книжкой. Вскоре она уже знала каждое вечнозеленое растение, каждый цветок. Вот это обреция, а это лауристин; название этого маленького белого цветка ей неизвестно; а это звездный барвинок. Дни по большей части стояли хорошие; уже пели и готовились вить гнезда птицы, и дважды или трижды в ее сердце постучалась весна - она явственно слышала первые вздохи новой жизни, только-только зарождающейся в земле. Такое ощущение появляется тогда, когда весны еще нет. Часто над ее головой пролетали чайки, они жадно вытягивали клювы, крики их были похожи на кошачье мяуканье.

Она даже сама не сознавала, как повзрослела за эти немногие дни, как прочно басовый аккомпанемент вошел в легкую музыку ее жизни. Помимо познания "мужской натуры", жизнь с Фьорсеном открыла ей глаза на многое; наделенная крайней, быть может, фатальной для нее восприимчивостью, она уже впитывала и его жизненную философию. Он отказывался принимать вещи как они есть, но только потому, что этого от него хотели другие; как многие артисты, он не имел твердых убеждений, а просто иногда брыкался, когда его что-нибудь задевало. Он способен был весь погрузиться в созерцание солнечного заката, радоваться аромату, мелодии, неизведанной доселе ласке, отдаться неожиданно нахлынувшей жалости к нищему или слепцу и, наоборот, проникнуться отвращением к человеку с чересчур большими ногами или длинным носом, или к женщине с плоской грудью и лицом святоши. Он мог энергично шагать, а мог и едва волочить ноги; часто он пел и заразительно смеялся, заставляя и ее смеяться до упаду, а уже через полчаса вдруг застывал в неподвижности, словно уставившись в какую-то бездонную черную пропасть, придавленный тягостным раздумьем. Незаметно для себя она начинала вместе с ним погружаться в этот мир чувств, но при этом оставалась неизменно изящной, утонченной, отзывчивой, никогда не забывающей о переживаниях других людей.

В своей любовной одержимости он старался, однако, не слишком досаждать ей, хотя никогда не упускал случая дать ей почувствовать, что восхищается ее красотой; его домогательства не шокировали ее только потому, что она постоянно чувствовала себя вне респектабельного круга - она уже пыталась однажды объяснить это отцу. Но во многом другом он все-таки шокировал ее. Она не могла свыкнуться с тем, что он пренебрегал чувствами других людей, с его грубым презрением к людям, которые действовали ему на нервы, к его намекам вполголоса в их адрес, - вот так же он вел себя по отношению к ее отцу, когда проходил тогда с графом Росеком мимо памятника Шиллеру. Подчас она поеживалась от некоторых его замечаний, хотя они бывали так забавны, что она не могла не смеяться. Она видела, что это злит его и что он с еще большим исступлением набрасывается на людей. Однажды она встала из-за стола и ушла. Он побежал за ней, сел на полу у ее ног и, словно огромный кот, стал тереться лбом о ее руки.

- Прости меня, моя Джип, но они же просто скоты. Кто бы мог удержаться? Ну, скажи мне, кто бы мог удержаться, кроме моей Джип?

Ей пришлось простить его. Но однажды, когда он вел себя за обедом особенно вызывающе, она сказала:

- Нет. Я не могу. Это ты - скот.

Он вскочил и мрачный, разъяренный вышел из комнаты. Это был первый случай, когда он дал волю гневу против нее. Джип сидела у камина встревоженная, но прежде всего тем, что ее, в сущности, совсем не мучило то, что она обидела его. Разве этого недостаточно, чтобы почувствовать себя несчастной!

Но когда он не вернулся и к десяти часам, она растерялась. Должно быть, то, что она сказала - ужасно! Правда, в душе она не отказывалась от своего приговора. Впервые она открыто осудила то, что Уинтон считал в Фьорсене "вульгарностью". Будь он англичанином, она никогда не почувствовала бы влечения к человеку, способному так топтать чувства других. Что же тогда привлекло ее в нем? Оригинальность, необузданность, гипнотическая сила страсти, мастерство музыканта? Всего этого у него не отнимешь. Размах, взлет, тоска - все в его игре напоминало ей вот это море за окном - темное, окаймленное полосой прибоя, бьющееся о скалы; или другое море - синее-синее, в ярком свете дня, с кружащими над ним белыми чайками; или море, изборожденное тропками течений, нежное, улыбающееся, тихое, но таящее в своих глубинах непреоборимое беспокойство, готовность воспрянуть из бездны и вырваться снова на простор. Этого она и ждала от него - не его объятий, даже не его поклонения, не остроумия и эксцентричности, не вкрадчивости, напоминающей о коварстве кошки; нет, она жаждала только тех даров его души, что рвались через пальцы ввысь, увлекая за собой ее душу!

Пусть только он войдет - она бросится к нему, обовьет руками его шею, прижмется к нему, растворится в нем! Почему бы и нет? Это ее долг; и разве не радость тоже? Но вдруг ее охватила дрожь. Какой-то инстинкт, слишком глубокий, чтобы разобраться в нем, скрывающийся в тайниках ее души, заставил ее отшатнуться - словно ей стало страшно, панически страшно отдаться течению, отдаться любви; неуловимый инстинкт самосохранения восставал против чего-то рокового, что может увлечь ее куда-то в неведомое; это было неосознанное ощущение человека, стоящего над пропастью: боязнь шагнуть поближе и в то же время - непреодолимое влечение сделать этот шаг.

Она прошла в спальню. Лечь спать, не зная, где он, что делает, что думает, уже казалось невозможным; она принялась медленно расчесывать волосы оправленной в серебро щеткой. Из зеркала на нее глядело бледное лицо, с огромными, потемневшими глазами. В конце концов пришла мысль: "Я ничего не могу поделать! Мне все равно!" Она легла в кровать и выключила свет. Стало неуютно и сиротливо - огонь в камине не горел. Не думая больше ни о чем, она уснула.

Ей приснилось, что она едет в железнодорожном вагоне по морю и сидит между Фьорсеном и отцом; волны подымаются все выше и выше, плещут о стенки вагона и вздыхают. Она проснулась, как обычно, сразу, словно сторожевая собака, и поняла, что это он играет в гостиной. Который же теперь час? Она лежала, прислушиваясь к трепетной, невнятной мелодии. Дважды она вскакивала с постели, но словно сама судьба давала ей знак не двигаться - каждый раз именно в это мгновение усиливался звук скрипки. И каждый раз она думала: "Нет, я не могу! Опять то же самое. Ему безразлично, скольких людей он разбудит своей игрой. Он делает то, что нравится ему, и не думает ни о ком другом". И, заткнув уши, она продолжала лежать.

Когда она наконец отняла руки от ушей, он уже перестал играть. Потом она услышала, как он входит в комнату, и притворилась спящей. Утром он вел себя так, словно забыл о случившемся. Но Джип не забыла. Ей очень хотелось узнать, что он перечувствовал, куда ходил, но гордость не позволила ей спросить об этом.

В первую неделю она писала отцу дважды, а потом только изредка посылала открытку. К чему рассказывать ему о том, как проходит ее жизнь в обществе человека, которого тот не переносит? Неужели отец был прав? Признать это значило бы слишком уязвить свою гордость. Но она начала тосковать по Лондону. Ее новый дом еще не был отделан. Быть может, когда они поселятся там и смогут жить так, как захотят, не боясь помешать другим, жизнь пойдет по-иному? Он снова примется за работу, она будет помогать ему, и все будет хорошо. Новый дом, новый сад, деревья, которые скоро должны зацвести! Она заведет собак и кошек, станет ездить верхом, когда отец будет наезжать в Лондон. Будут приходить тетушка Розамунда, друзья, можно устраивать музыкальные вечера, даже танцы - ведь она танцует превосходно. А его концерты, приносящие радость и торжество: ведь его успех - это и ее успех! А главное, как приятно будет заняться самим домом - все должно там быть элегантным, оригинальным по форме и цвету! И все-таки в глубине души она думала, что загадывать сейчас на будущее - недобрый знак.

Как бы там ни было, но одно ее радовало - ходить на лодке под парусами. Дни были ясными, пригревало мартовское солнце, дул легкий ветерок. Фьорсен великолепно ладил с "морским волком", лодку которого они нанимали, - он вообще лучше всего раскрывался в общении с простыми людьми.

В эти часы Джип вся отдавалась поэзии и романтике. Море было синее, скалы и лесистые отроги южного побережья словно дремали в легкой дымке. Забыв о "морском волке", он обнимал ее, и она была благодарна за эти короткие мгновения духовной близости. Она честно старалась понять его все эти три недели, принесшие ей горечь первых разочарований. Ее страшили не обычные трудности, естественные для первой поры замужества; не испытывая страсти сама, она не могла упрекать ни в чем и его. Причина тревоги лежала глубже - она все время чувствовала, что перед ней какой-то непреодолимый барьер, что ей надо постоянно держать себя в узде. Она не раскрывала ему себя и не могла узнать его. Почему он иногда смотрит ей в глаза и будто не видит ее? Что заставляет его в середине какого-нибудь серьезного пассажа вдруг переходить на бравурную или унылую мелодию или вовсе откладывать в сторону скрипку? Чем объяснить эти долгие часы подавленности после безудержного веселья? И главное, о чем мечтает он в те редкие минуты, когда музыка преображает его странное бледное лицо? Или это всего лишь обман зрения? Да и мечтает ли он о чем-нибудь? "Чужое сердце - темный лес..." Для всех, но ведь не для того, кто любит!..

Однажды утром он получил письмо.

- Ага! Поль Росек заходил взглянуть на наш дом. "Очаровательное гнездышко для голубков" - так он назвал его.

Джип всегда было неприятно вспоминать слащавую, льстивую физиономию Росека и его глаза, которые, казалось, хранят столько тайн. Она спокойно спросила:

- Чем он тебе нравится, Густав?

- О, он человек полезный! Хорошо разбирается в музыке и... еще во многих вещах.

- По-моему, он отвратителен.

Фьорсен рассмеялся.

- Почему же отвратителен, моя Джип? Он хороший друг. И он восхищен тобой, очень восхищен! Il dit qu'il a une technique merveilleuse {Он говорит, что у него великолепная техника (франц.).} в обращении с женщинами.

Джип засмеялась.

- Мне кажется, он похож на жабу.

- А, я это расскажу ему! Он будет польщен.

- Если ты это сделаешь, я...

Он вскочил и схватил ее в свои объятия; лицо его так комично выражало раскаяние, что она сразу успокоилась. Впоследствии ей пришлось пожалеть о том, что она так отозвалась о Росеке. Но все равно, Росек - соглядатай, холодный сластолюбец, уж в этом-то она уверена! При одной мысли, что Росек шпионит за их маленьким домом, последний словно терял что-то в ее глазах.