Через три дня они приехали в Лондон. Пока такси огибало Лордс Крикет-граунд, Джип держала Фьорсена за руку. Она была страшно возбуждена. В парках на деревьях уже набухали почки, вот-вот готов зацвести миндаль. А вот и их улица. Дом пять, семь, девять... тринадцать, еще два! Вот он - с белой цифрой "19" на зеленой ограде, обсаженной кустами сирени; а миндаль в их саду уже расцвел! За оградой виднелся невысокий белый дом с зелеными ставнями. Она выпрыгнула из машины и попала в объятия Бетти, которая стояла, улыбаясь во все свое широкое, румяное лицо; из-под каждой руки у нее высовывалась маленькая черная мордочка с настороженными ушами и сверкающими, как алмаз, глазками.
- Бетти! Что за прелесть!
- Подарок майора Уинтона, дорогая мэм!
Крепко обняв ее пышные плечи, Джип схватила обоих скоч-терьеров и бросилась бежать по обсаженной шпалерами дорожке, прижав к груди щенков, Которые смущенно потявкивали и лизали ей нос и уши. Миновав квадратную прихожую, она очутилась в гостиной, окна которой выходили на лужайку; встав у балконной двери, она принялась разглядывать эту новую нарядную комнату, где все оказалось расставленным совсем не так, как она хотела. Стены белые, отделанные черным и атласным деревом, выглядели даже приятнее, чем она надеялась. А в саду - в ее саду - на грушевых деревьях появились почки, но деревья еще не цвели; возле дома распустилось несколько нарциссов, а на одной из магнолий уже появился бутон. Она все прижимала к себе щенков, наслаждаясь приятной теплотой их пушистых телец. Потом выбежала из гостиной и бросилась по ступенькам наверх. О, как чудесно быть у себя дома, быть... Вдруг она почувствовала, что кто-то, схватив ее сзади, поднимает на воздух; в этой несколько легкомысленной позе она обернулась, сияя глазами, и наклонилась так, что он мог дотянуться губами до ее губ.
ГЛАВА III
В то первое утро Джип проснулась в своем новом доме вместе с воробьями или с какими-то другими птицами, которые, начав с робкого чириканья и щебетания, потом начали распевать на все лады. Казалось, все пернатое царство Лондона собралось в ее саду. И строки старого стихотворения пришли ей на память:
Все дети нежные Природы
У ног супругов молодых,
Их все благословляют...
И мелодичный птичий хор,
Союзник их с недавних пор,
Им утро возвещает!
Она повернулась и посмотрела на Фьорсена. Он лежал, уткнув голову в подушку, видны были только густые всклокоченные волосы. И снова ее пронизала дрожь - будто рядом лежал чужой мужчина. Принадлежит ли он ей по-настоящему, навсегда, а она - ему? А этот дом, чей он? Их общий? Все казалось иным, более серьезным и тревожным в этой чужой, но уже их постоянной кровати, в этой чужой, но уже их постоянной комнате. Стараясь не разбудить его, она выскользнула из-под одеяла и стала у окна, отодвинув портьеру. Свет был еще призрачным, только где-то далеко за деревьями пробивалась розовая полоска зари. Все напоминало бы утро в деревне, если бы не слабые шумы просыпающейся столицы и дымка низового тумана, обволакивающая утренний Лондон. Она хозяйка этого дома, ей надо здесь всем распоряжаться, за всем присматривать! А щенки! Чем их кормят?
Это был час добросовестных размышлений, первый из многих. Ее утонченный вкус требовал совершенства во всем, а деликатность не позволяла требовать этого от других, особенно от слуг. Не станет же она понукать их!
У Фьорсена не было ни малейшего представления об упорядоченной жизни. Он даже не мог оценить ее стремление наладить хозяйство в доме. Она была слишком горда, быть может, слишком умна, чтобы просить у него помощи; он явно неспособен был ее оказать. "Жить как птицы небесные" - вот был его девиз. Джип самой не хотелось бы ничего другого; но возможно ли это в доме с тремя слугами, где стол накрывается по нескольку раз в день? Да еще с двумя щенками? Как со всем этим управляться, если никто не поможет тебе даже советом?
Она ни с кем не делилась своими заботами. Надо было держать себя очень осторожно: Бетти, консервативная до мозга костей, с трудом мирилась с Фьорсеном, как некогда и с Уинтоном. Но сложнее всего было с отцом. Она тосковала по нем, но буквально со страхом думала о встрече с ним. В первый раз он пришел - как, бывало, приходил, когда она была девочкой, - в час, когда, по его расчетам, "этого типа", которому она сейчас принадлежит, скорее всего не будет дома. Она сама отворила дверь и бросилась ему на шею, чтобы его проницательные глаза не сразу увидели ее лицо. И тут же она заговорила о щенках, которых назвала Дон и Дафф. Они просто прелесть! От них ничего не убережешь: истрепали ее домашние туфли и повадились лазать в горку с фарфором и спать там! Но он должен сам все осмотреть!
Не переставая болтать, она водила его вверх и вниз по лестницам, потащила в сад, потом в музыкальную комнату - или студию - домик с отдельным входом из переулка. Студия была ее гордостью. Фьорсен мог здесь спокойно упражняться. Уинтон молча расхаживал с нею по дому, время от времени делая меткие замечания. В дальнем углу сада, глядя через стену, отделяющую ее владение от соседнего, Уинтон вдруг сжал ее руку.
- Ну, Джип, как же ты живешь?
- О, я бы сказала: просто чудесно. - Но она не смотрела на него, а он на нее. - Взгляни-ка, отец! Кошки проложили здесь себе дорожку!
Уинтон поджал губы и отвернулся. Мысль о скрипаче снова вызвала в нем горечь. Она, видимо, решила не говорить ему ни о чем, прикинулась веселой и беззаботной; но ведь его-то не проведешь!
- Погляди на мои крокусы! Сегодня настоящая весна!
Пролетели две-три пчелы. Молоденькие листочки были тонки и так прозрачны, что лучи солнца свободно проходили через них. Пурпурные крокусы с нежными прожилками и оранжевыми огоньками в середине венчика казались маленькими чашами, в которые налит солнечный свет. Ласковый ветерок раскачивал ветки; то там, то тут под ногами шуршал сухой лист. На всем: на траве, на голубом небе, на цветах миндального дерева - уже чувствовалось дыхание весны.
Джип сжала руки.
- Как чудесно чувствовать весну!
А Уинтон подумал: "Она изменилась!" Она стала мягче, живее, больше глубины, серьезности, уверенности в движениях, приветливости в улыбке. Но счастлива ли она?
Рядом кто-то воскликнул:
- А! Очень приятно!
Этот парень подкрался незаметно, как хищник, - да он и есть хищник! Уинтону показалось, что Джип вздрогнула.
- Отец считает, что в студии следовало бы повесить темные портьеры, Густав.
Фьорсен поклонился.
- Да, да, как в лондонском клубе, - сказал он.
Уинтон следил за лицом Джип; он увидел, что на нем появилось выражение робкой мольбы. Он заставил себя улыбнуться и проговорил:
- Вы тут, кажется, уютно устроились. Рад вас повидать снова. Джип выглядит прекрасно.
Еще один поклон скрипача, точно такой, каких Уинтон не выносит! Фигляр! Нет, никогда, никогда он не сможет примириться с этим субъектом! Но нельзя и виду показывать. Как только позволили правила приличия, Уинтон распростился. Возвращаясь домой через эту часть города, где он знал только Лорде Крикет-граунд, он продолжал терзаться сомнениями и горечью. Наконец он решил, что всегда будет под рукой, на случай, если Джип потребуется его помощь.
Минут через десять после его ухода явилась тетушка Розамунда; опираясь на трость, она прихрамывала с истинно аристократическим достоинством - у тетушки Розамунды тоже была подагра. Только теперь, когда Джип вышла замуж, добрая женщина поняла, как она привязана к племяннице. Ей хотелось бы вернуть Джип к себе, выезжать с ней, баловать, как прежде. Тетушка Розамунда, как всегда, говорила медленно, растягивая слова, но это не могло скрыть обуревающих ее чувств.
Джип заметила, что Фьорсен украдкой передразнивает тетушку Розамунду, и у нее заалели уши. Разговор о щенках, их привычках, чутье, дерзком нраве, кормлении на несколько минут отсрочил нависшую угрозу. Но потом Фьорсен снова стал гримасничать. Когда тетушка Розамунда торопливо распрощалась, Джип осталась стоять у окна гостиной, на лице ее больше не было маски. Фьорсен подошел, обнял ее и со вздохом сказал:
- Они часто будут приходить, эти милые люди?
Джип отшатнулась.
- Если ты любишь меня, почему ты обижаешь людей, которые тоже меня любят?
- Потому что я ревную. Я ревную тебя даже к твоим щенкам.
- Ты и их собираешься обижать?
- Если увижу, что они тебе очень дороги.
- Неужели ты думаешь, что я могу быть счастливой, когда ты обижаешь людей только потому, что они меня любят?
Впервые ее самые близкие друзья пришли к ней в новый дом! Нет, это слишком!
Фьорсен проговорил хриплым голосом:
- Ты не любишь меня. Если бы ты меня любила, я бы почувствовал это по твоим губам. Я бы видел это в твоих глазах. О, люби меня, Джип! Ты должна любить меня!
Требовать любви, приставая с ножом к горлу, - это ли не верх вульгарности и тупости? Душа Джип все больше застывала. Если женщина ни в чем не отказывает тому, кого по-настоящему не любит, - это значит, что над домашним очагом новобрачных уже сгущаются тени. И Фьорсен понимал это; но умения владеть собой у него было меньше, чем даже у этих щенков.
В общем же, первые недели в новом доме были заполнены заботами и хлопотами, не оставлявшими времени для сомнений или печали. На май было назначено несколько серьезных концертов. Джип ждала их с огромным нетерпением и старательно устраняла все, что могло бы помешать Фьорсену готовиться к ним. И, словно стараясь возместить то, что не смогла отдать ему сердце - а это она всегда подсознательно ощущала, - Джип щедро отдавала ему в эти дни свою энергию и заботу. Она готова была аккомпанировать ему каждый день, с утра до вечера. Правда, утренние часы принадлежали ей - Фьорсен лежал в постели до одиннадцати и раньше полудня к занятиям не приступал. В эти ранние часы она делала заказы и выезжала за покупками - для многих женщин это единственный "спорт": тут все - и погоня за идеалом, и состязание во вкусе со всем остальным миром, и, разумеется, тайное желание сделать так, чтобы быть красивее других. Джип всегда отправлялась за покупками с каким-то нервным подъемом. Она терпеть не могла прикосновения чужих рук, но даже это не портило ей удовольствия, которое она испытывала, стоя перед огромными зеркалами, без конца поворачиваясь то в одну, то в другую сторону и все время чувствуя, как продавщица дотрагивается до нее кончиками пальцев, накалывает булавки и без конца повторяет слово "мадам"...
Случалось, что по утрам она ездила верхом с отцом. Однажды после прогулки в Ричмонд-парке они позавтракали на веранде одной гостиницы. Прямо под ними несколько фруктовых деревьев еще стояли в цвету; солнце сверкало серебром на извилинах реки и золотило молодые, только что распустившиеся листья дубов. Уинтон курил сигару и смотрел через верхушки деревьев на реку; украдкой подняв на него глаза, Джип тихо сказала:
- Ты когда-нибудь ездил верхом с моей матерью, отец?
- Только однажды - как раз по той дороге, по которой мы ехали с тобой сегодня. Под ней была вороная кобыла. Я ехал на гнедом...
Значит, вон в той рощице на холме, через которую они проезжали утром, он спешился и стоял возле нее! Джип протянула к нему через стол руку.
- Расскажи мне о ней. Она была красива?
- Да,
- Брюнетка? Высокая?
- Очень похожа на тебя, Джип. Немного... немного... - Он не знал, как объяснить это различие... - Немножко больше, пожалуй, было в ней иностранного. Одна из ее бабушек была, ты знаешь, итальянка.
- Как ты полюбил ее? Внезапно?
- Так же внезапно... - он положил руку на перила террасы, - ...вот как этот солнечный луч лег сейчас на мои пальцы.
Джип сказала, словно про себя:
- Не знаю, понимаю ли я это... пока. А она тоже полюбила тебя с первого взгляда?
- Каждый верит в то, во что ему хочется верить... Но она говорила, что именно так и было.
- И долго это продолжалось?
- Всего один год.
- О, отец! Я не могу забыть, что это я убила ее... Я не могу примириться с этим,
Уинтон резко поднялся; испуганный дрозд замолчал в кустах. Джип продолжала сурово:
- Я не хочу иметь детей. И я не хочу... я не хочу так любить. Я боюсь этого.
Уинтон глядел на нее, сдвинув брови, думая о прошлом.
- Дорогая! - сказал он. - Это застает тебя врасплох - и ты уже любишь и ни о чем другом не можешь думать. Когда приходит любовь, ты радуешься, и неважно, убьет это тебя или нет.
Она вернулась домой еще до полудня. Торопливо приняла ванну, переоделась и побежала в студию. Стены ее были затянуты уиллсденовскими тканями; портьеры были серебристо-серого цвета; здесь же стоял диван, обитый серебристо-золотой тканью; камин был отделан кованой медью. Вся комната сверкала золотом и серебром - исключение составляли только зеленый экран у рояля, великолепно расписанный павлиньими хвостами, и синяя персидская ваза с красными цветами разных оттенков.
Фьорсен стоял у окна и курил. Он не обернулся. Джип взяла его под руку.
- Прости меня. Но сейчас только половина первого. У него было такое лицо, словно весь мир нанес ему оскорбление.
- Как жаль, что тебе пришлось вернуться! Должно быть, приятно ездить верхом?
Разве ей не дозволено ездить на прогулку с отцом? Какая нелепая ревность, какой эгоизм! Не сказав ни слова, она села за рояль. Она не выносила несправедливости, к тому же от Фьорсена пахло вином. Пить по утрам - это отвратительно... ужасно! Она сидела за роялем и ждала. Вот таким он и будет, пока не прогонит своей игрой дурное настроение; а потом подойдет к ней и станет гладить ее плечи и касаться губами ее шеи. Нет. если он будет так себя вести, он не заставит ее полюбить себя. И у нее неожиданно вырвалось:
- Густав! Что такого я сделала? Что тебе не нравится?
- То, что у тебя есть отец.
Джип рассмеялась. Он был похож на обиженного ребенка. Быстро обернувшись, он прикрыл ей ладонью рот. Она взглянула на него. Ее сердце совершало сейчас "grand ecart" {Здесь - глубокий поворот (франц.).}, колеблясь между укорами совести и возмущением. Он опустил глаза под ее взглядом и убрал руку.
- Что ж, начнем? - сказала она.
- Нет! - ответил он глухо и вышел в сад.
Как случилось, что она приняла участие в этой ужасной, жалкой сцене! Она осталась сидеть у рояля, повторяя без конца один и тот же пассаж, не понимая даже, что играет.
ГЛАВА IV
До сих пор они еще не виделись с Росеком. Интересно, передал ли ему Фьорсен ее слова? Но Джип не спрашивала. Она уже убедилась, что муж говорит правду только тогда, когда ему это удобно и не может причинить неприятностей. Только на его суждения о музыке, об искусстве можно было вполне положиться; но и здесь, когда он бывал раздражен, бесцеремонность его суждений отталкивала и возмущала.
На первом же концерте она заметила Росека - он стоял по другую сторону прохода, на два ряда дальше их кресел. Он разговаривал с молодой девушкой; ее лицо казалось вылепленным из тонкого матового алебастра; круглые голубые глаза, устремленные на Росека, и слегка полуоткрытый рот придавали ей немного глуповатый вид. Глуповатым был и ее смех. И все-таки лицо ее было так красиво, волосы так пушисты и светлы, кожа так чиста и нежна, шея так бела и округла, а осанка так безупречна, что Джип с трудом оторвала от нее взгляд. Она сидела одна, страстно желая снова вызвать в себе те чувства, которые нахлынули на нее тогда, в Висбадене. Она испытывала какое-то торжество при мысли, что и она тоже помогала ему создавать эти звуки, заставляющие трепетать сердца столь многих слушателей. Забыв обо всем на свете, она сидела тихая и кроткая.
Фьорсен выглядел ужасно - как, впрочем, всегда, когда впервые появлялся на эстраде, - холодный, настороженный, уклончивый, вызывающий; отвернувшись в сторону, он длинными пальцами подкручивал колки, пробовал струны. Висбаден? Нет. Это совсем не похоже на Висбаден! Когда он заиграл, душевный подъем, которого она ожидала, не повторился. Теперь она слишком часто слушала его игру, хорошо знала, как он создает эти звуки; знала, что их огонь, сладость, благородство порождены его пальцами, слухом и мозгом - но не душой. Волны этих звуков уже не уносили ее в новые миры, она не слышала в них звона колокола на рассвете, не видела павшую на землю предвечернюю росу, не ощущала свежести ветра и жара солнечных лучей. Романтика и экстаз не возвращались. Она тревожно ждала неудававшихся ему мест, пассажей, над которыми бился он и вместе с ним трудилась она: мешали воспоминания о его капризной раздражительности, о приступах мрачного настроения, о неожиданных ласках. Вдруг она поймала его взгляд. Он был такой же, как в Висбадене, и... уже не такой. В нем не было обожания. И она подумала: "Моя ли здесь вина? Или причина в том, что теперь он может делать со мной все, что захочет?" Еще одно разочарование, пожалуй, самое сильное! Но вот раздались аплодисменты, и она вспыхнула от удовольствия и снова растворилась в его торжестве. В антракте она пошла в артистическую. Он спускался по лестнице после последнего вызова; выражение презрительной скуки исчезло с его лица, он взял ее руку и поднес к губам. Она прошептала:
- Прекрасно!
Он спросил тоже шепотом:
- Ты любишь меня, Джип?
Она кивнула. В это мгновение она верила тому, что сказала. К ним стали подходить знакомые; среди них был ее старый учитель музыки мосье Армо. Бросив Фьорсену "Merveilleux, tres fort" {Прекрасно, очень искусно! (франц.).}, он повернулся к нему спиной и заговорил с Джип.
Итак, она вышла замуж за Фьорсена! Невероятно, просто невероятно! И, как бы это сказать... немного забавно, не правда ли? Это повредит ее занятиям музыкой - очень, очень жаль! Нет? Тогда ей надо прийти к нему, да, прийти снова! Разговаривая, старик все похлопывал ее по руке, словно играл на рояле, как бы проверяя крепость ее пальцев и раздумывая о том, допустит ли она, чтобы они окончательно испортились. Похоже было на то, что ему и впрямь недоставало старой ученицы и он рад снова с ней встретиться; а Джип никогда не могла устоять перед участием и вниманием к ней. Подходили все новые люди. Она увидела Росека, разговаривающего о чем-то с ее мужем, и алебастровую девушку с полуоткрытым ртом, которая молча стояла рядом, уставившись на Фьорсена. Безупречная фигура, разве что чуть коротковатая; похожа на голубку; прекрасно очерченные полуоткрытые губы, которые словно просят, чтоб в них положили леденец. Ей не больше девятнадцати. Но кто она такая?
Вдруг она услышала:
- Как поживаете, миссис Фьорсен? Я счастлив, что наконец вижу вас снова.
Даже если Густав передал ему ее слова, все равно этот Росек, с его вечной маской на лице, ничем себя не выдаст; вкрадчивость, настороженное спокойствие, льстивая речь. Что ей в нем так не нравится? Джип обладала острым чутьем и врожденной проницательностью, "щупальца" ее чувств были слишком тонки, их нельзя было обмануть.
Следуя за взглядом Росека, она увидела мужа, разговаривающего с девушкой; губы ее сейчас совсем раскрылись в ожидании леденца.
- Любуетесь этой маленькой танцовщицей, мадам? Ее зовут Дафна Уинг. О, она создаст себе имя! Летающая голубка!
- Да, она очень мила, представляю себе, как она чудесна в танце.
- Приходите как-нибудь посмотреть ее. Она еще только готовится к своему debut {Первому выступлению на сцене (франц.).}.
Джип ответила:
- Благодарю вас.
Но про себя подумала: "Не хочу иметь с тобой ничего общего! И почему я не сказала, что ненавижу балет?"
Раздался звонок, и посетители стали поспешно расходиться. К ним подошла девушка.
- Мисс Дафна Уинг - миссис Фьорсен.
Джип с улыбкой протянула руку. Мисс Дафна Уинг тоже улыбнулась и сказала с интонацией ученицы, над произношением которой тщательно работали:
- О, миссис Фьорсен, как прекрасно играет ваш муж, правда?
Услышав этот тщательный выговор, который сочетался к тому же с каким-то недостатком речи, Джип почувствовала к ней жалость, - словно к прелестному цветку, пораженному болезнью. Кивнув ей, она повернулась к Фьорсену, который дожидался выхода на сцену. На кого он смотрит: на нее или на эту девушку? В фойе Росек сказал:
- Приходите сегодня ко мне с Густавом. Она будет танцевать для вас. Она восхищена вами, мадам.
Джип очень хотелось ответить просто и грубо: "Я не хочу идти к вам". Но она только проговорила:
- Спасибо. Я спрошу Густава.
Вернувшись на место, она отерла щеку, которой коснулось дыхание Росека. Выступала теперь молодая певица; такие девушки всегда очень нравились Джип: голубые глаза, рыжевато-золотистые волосы - полная противоположность ей самой; исполнялась песня "Хижина на Юре" - своеобразное излияние сердца, разбитого любовью:
И солнце погасло в сердце моем...
Джип затрепетала: что-то откликнулось в ее душе на эти слова. Отец говорил: "Это захватывает тебя внезапно, и ты уже любишь". Нет! Она сама плод такой любви, но она не хочет так любить!
Певица кончила петь. Раздались жидкие аплодисменты. А ведь девушка прекрасно исполнила одну из самых чудесных песен на свете! Или она слишком трагична, печальна, трудна для понимания, недостаточно изысканна? Джип стало жаль певицу. Ей захотелось незаметно уйти.
Но у нее не хватило смелости - придется вытерпеть этот вечер у Росека. Что ж, она по своей доброй воле выбрала эту жизнь, в которой она никогда не обретет ни надежной гавани, ни родного дома. Она сама согласилась, что" бы ее посадили в клетку.
Когда они ехали к Росеку, она скрыла от Фьорсена головную боль и подавленное настроение. А он снова был похож на выпущенного на волю школьника - возбужденный аплодисментами, он передразнивал ее старого учителя, своих обезумевших от восторга обожательниц, Росека, молоденькую танцовщицу с полуоткрытым ртом. Он обнял Джип, привлек ее к себе и стал вдыхать запах ее кожи, словно нюхая цветок.
Росек занимал второй этаж старинного особняка на Рассел-сквер. В доме стоял запах не то ладана, не то каких-то других курений. На стенах темного холла горели электрические лампы в алебастровых сосудах, вывезенных, должно быть, с Востока. То было святилище коллекционера. У хозяина было явное пристрастие к черному - стены, диваны, рамы картин, даже изразцы были черного цвета, всюду тусклое мерцание золота, слоновой кости, мозаики. На круглом черном столе стояла золотая ваза с бархатистыми веточками вербы и лунника, на черной стене выделялась вырезанная из слоновой кости маска фавна; в темной нише стояла серебряная статуэтка танцующей девушки. Все это было красиво, но все - какое-то мертвенное. И Джип, чуткая к красоте, любившая все новое, затосковала по воздуху и солнечному свету. Она подошла к одному из окон с черными портьерами и с облегчением увидела заходящее солнце, освещающее последними лучами деревья Сквер-гарден. Ее представили мистеру и миссис Гэллант; он был смуглый мужчина, с лицом циника и умными, недобрыми глазами; она - цветущая, пышная, с алчными голубыми глазами. Маленькая танцовщица, как сообщил им Росек, отправилась переодеваться "ни во что".
Он повел Джип осматривать его сокровища: скарабеи, гравюры Ропса {Ропс, Фелисьен (1833-1898), бельгийский художник-декадент.}, посмертные маски, китайские картины, забавные старинные флейты; он показывал все это с таким видом, словно только она и может оценить по достоинству эти сокровища. Инстинктивно она страшилась утонченной порочности этого дома, где все приносилось в жертву изощренному вкусу. Она впервые заглянула в жизнь раззолоченной богемы, из которой, однако, были изгнаны душевная щедрость, elans {Порывы (франц.).}, споры, свойственные подлинной богеме, - здесь была сфера, в которой вращались только высшие ее жрецы. Но, глядя на Джип, никто бы не сказал, что нервы ее взвинчены до предела, словно она прикоснулась к трупу. Показывая ей алебастровые сосуды, Росек осторожно положил свою руку на ее запястье и пальцами, мягкими, как лапа кота, погладил ее руку, потом поцеловал ее. Technique! {Техника! (франц.).} Джип с трудом удержала смех. Он заметил это. Бросив на нее взгляд, он провел рукой по лицу - и вдруг! оно сразу стало прежним, невозмутимым и ничего не выражающим. Жалкий человечек!
Когда они вернулись в "салон", как называли ту комнату, мисс Дафна Уинг в черном кимоно, в котором ее лицо и руки еще больше напоминали алебастр, сидела на диване рядом с Фьорсеном. Она сразу же вскочила и подбежала к Джип.
- О, миссис Фьорсен! - Почему-то все, что она говорила, начиналось с этого "о!" - Не правда ли, это прелестная комната? Она создана для танца. Я захватила только кремовый и красный костюмы - они так подойдут к черному.
Она распахнула кимоно, чтобы Джип могла рассмотреть ее одеяние кремовую, охваченную поясом тунику, и рот ее приоткрылся, словно она ожидала в награду леденец.
- Я немного боюсь графа Росека, - сказала она.
- Почему же?
- О, он очень строгий критик. И такой ловкий - подходит к тебе, не услышишь. Я убеждена, что ваш муж играет чудесно. О, миссис Фьорсен, вы красивы, правда? Что вы хотели бы увидеть из моих танцев в первую очередь? Может быть, вальс Шопена?
- Я люблю Шопена.
- Тогда я буду танцевать вальс. Только то, что вам нравится, потому что я восхищена вами и чувствую, что вы ужасно милая. О да, я это вижу! И ваш муж ужасно в вас влюблен. Знаете, я училась пять лет, но еще никогда не выступала. А теперь граф Росек обещает поддержать меня, и я надеюсь, что скоро у меня будет дебют. Вы придете на мой первый концерт? Мама говорит, что мне надо быть ужасно осторожной. Она позволила мне прийти сюда сегодня только потому, что здесь будете вы. Хотите, я начну?
Она подбежала к Росеку.
- О, миссис Фьорсен хочет, чтобы я начала; вальс Шопена, пожалуйста. Тот, который играется так...
Джип села рядом с Фьорсеном, а Росек начал играть, не сводя глаз с девушки. На губах его, обычно сжатых, появилась слащавая улыбка. Мисс Дафна Уинг застыла, прижав к груди кончики пальцев, - статуэтка из черного дерева и воска. Она сбросила черное кимоно, и Джип вздрогнула от волнения. Она умеет танцевать, эта маленькая вульгарная девочка! В каждом плавном движении ее гибких рук и ног чувствовалось упоение и восторг прирожденного таланта, отшлифованного хорошей школой. "Летящая голубка!" С лица ее уже исчезло глуповатое выражение; вернее, глуповатость вдруг стала одухотворенной; ее взгляд уже не был растерянным, а словно устремлялся ввысь, как того требует танец. У Джип выступили на глазах слезы. Это было чудесно - словно и вправду голубка, грудью встретив ветер, взмахнула откинутыми назад крыльями и застыла в воздухе.
Когда, окончив танец, девушка подошла и села рядом с Джип, та сжала ее горячую руку; но ласка эта относилась к ее искусству, а не к этому маленькому разгоряченному созданию с полуоткрытым ртом, готовым проглотить леденец.
- О, вам понравилось? Я так рада. Теперь я пойду и надену красный костюм, хорошо?
Как только она ушла, все начали обсуждать ее танец. Мрачному и циничному Гэлланту он напомнил некую Наперковскую, которую он видел когда-то в Москве; но у той было больше огня! Обязательно Дафне Уинг надо добавить немного страсти. Ей нужна любовь! Любовь!
Джип вдруг показалось, что она снова сидит в концертном зале и слушает другую девушку, поющую о разбитом сердце.
Твой поцелуй, как речная трава,
Хранящая свежесть прохладной струи...
Любовь? В этом вертепе - с головами фавнов, мягкими диванными подушками, серебряными статуэтками? Любовь? Она вдруг почувствовала себя глубоко униженной. Кто такая она сама, как не игрушка для мужской страсти? А ее дом - разве он не такой же, как этот?
Вернулась Дафна Уинг. Когда девушка снова начала танцевать, Джип взглянула на мужа. Его лицо!.. Но возможно ли? Вот она видит, как он взволнован и возбужден, а ей... ей это безразлично! Если бы она его любила по-настоящему, ее оскорбило бы это, но она еще могла бы его понять, может быть, простить. Теперь же у нее не было желания ни понимать, ни прощать.
Ночью она прошептала:
- Тебе не хотелось бы, чтобы я была той девушкой?
- Той девушкой! Я мог бы проглотить ее залпом. А тебя, Джип, я хочу пить вечно!
Правда ли это? Если бы она его любила, как сладко было бы это слышать!
ГЛАВА V
С тех пор Джип с каждым днем все ближе соприкасалась с миром "высшей" богемы - этим занятным и пестрым слоем общества, окружающим людей театра, музыки, поэзии. Она понимала, что совершенно чужда этому миру, и, правду сказать, так же относился к этим людям и Фьорсен: сам он был представителем настоящей богемы и поэтому высмеивал образ жизни Гэллантов и Росеков, как высмеивал Уинтона и тетушку Розамунду вместе с их окружением. Замужество все больше отгораживало Джип от старой, ортодоксальной аристократической среды, которую она только и знала до этого, но к которой себя не причисляла, особенно после того, как узнала тайну своего рождения. Она была слишком впечатлительна и слишком разборчива, чтобы мириться с рутиной раз навсегда заведенного распорядка жизни и внешней благопристойности: правда, по собственному почину она едва ли вышла бы из этого круга. Она оторвалась от этих корней, но не смогла пустить другие на новой почве; к тому же у них с мужем так и не возникло духовной близости; и она все чаще чувствовала себя одинокой. Единственными счастливыми часами были для нее те, которые она проводила с Уинтоном или за роялем. Джип непрестанно спрашивала себя: что она сделала со своей жизнью? И мучительно старалась найти какую-то глубокую и разумную причину, которая толкнула ее на этот шаг. Но чем больше она томилась и тосковала, тем все больше росли ее растерянность и болезненное сознание, что она в клетке. Позднее пришло к ней другое, более определенное недомогание.
Много времени она проводила в саду. Цвет на деревьях уже облетел, сирень тоже отцвела, распускалась акация, замолкли дрозды.
Уинтон после тщательного наблюдения установил, что между половиной четвертого и шестью он едва ли мог наткнуться на зятя, и он приходил почти ежедневно выпить чашку чая и выкурить на лужайке сигару. Здесь он сидел вместе с Джип и теперь, когда Бетти подала карточку. На ней было напечатано: "Мисс Дафна Уинг".
- Проводи ее сюда, пожалуйста, Бетти, и подай свежего чаю и побольше поджаренного хлеба с маслом. И шоколада и других сластей, Бетти, милочка!
Бетти удалилась с тем восторженным выражением, которое появлялось у нее на лице, когда ее называли "милочкой". Джип сказала отцу:
- Это та маленькая танцовщица, я о ней говорила тебе. Ты сейчас увидишь ее, она совершенство. На ней будет обычное платье. Как жаль!
На Дафне Уинг было платье цвета слоновой кости, отделанное ярко-зеленым шифоном, с кушаком из крошечных листочков; на голове - веночек, тоже из зеленых листьев. Она походила на нимфу, выглядывающую из увитой плющом беседки. Все это выглядело немного кричащим, но сама она была очаровательна и никакое платье не могло скрыть красоты ее фигуры. Она казалась явно смущенной.
- О миссис Фьорсен, я думаю, вы не против моего прихода. Мне так хотелось снова повидать вас. Граф Росек сказал, что можно. С моим дебютом все уже устроено. О, как вы поживаете?
Глаза ее округлились, рот приоткрылся, и она опустилась на стул, пододвинутый ей Уинтоном. Джип заметила выражение его лица и рассмеялась. Отец - и... Дафна Уинг!
- Вы танцевали - с тех пор у графа Росека?
- О, да, да! Разве вы... Разве вы не... О, да, разумеется!
У Джип промелькнула мысль: "Значит, Густав бывал на ее танцах и ничего мне не говорил!"
- Ну, конечно! - тут же сказала она. - Я и забыла. Где же ваш дебют?
- В пятницу в "Октагоне". Это блестяще, правда? Они подписали со мной хороший контракт! Я так хочу, чтобы вы и мистер Фьорсен пришли!
- Конечно, мы придем. Мой отец тоже любит танцевальное искусство. Правда, отец?
- Когда оно хорошее, - учтиво ответил Уинтон.
- О, мои танцы хороши! Правда, миссис Фьорсен? Я хочу сказать... я упражняюсь с тринадцати лет, вы ведь знаете! Я просто обожаю танцы. Я думаю, вы танцевали бы великолепно, миссис Фьорсен. У вас такая, безукоризненная фигура. Я просто любуюсь вашей походкой.
Джип покраснела.
- Возьмите эту конфету, мисс Уинг, там внутри - малина.
Маленькая танцовщица положила конфету в рот.
- О, пожалуйста, не называйте меня мисс Уинг! Зовите меня Дафна. Мистер Фьор... все зовут меня так!
Чувствуя на себе взгляд отца, Джип пробормотала:
- Дафна - прелестное имя. Хотите еще конфету? Это абрикосовая.
-- Они великолепны! Знаете, я буду танцевать первый танец в платье померанцевого цвета. Мистер Фьорсен предложил это. Но я думаю, он говорил вам? Может быть, это вы и придумали, да?
Джип покачала головой.
- Граф Росек говорит, что все ждут моего дебюта...
Она замолчала. Рот ее был полуоткрыт, словно в ожидании новой конфеты.
- Как вы думаете, моих танцев действительно так все ждут?
- Надеюсь, что да, - сказала Джип.
- Граф Росек говорит, что во мне есть что-то оригинальное. Как приятно, если это так! Ведь у него прекрасный вкус. И у мистера Фьорсена тоже, не правда ли?
Видя, с каким ожесточением попыхивает своей сигарой отец, Джип только кивнула.
Маленькая танцовщица отправила в рот конфету.
- Еще бы, он ведь женился на вас!
Заметив, наконец, что Уинтон не сводит с нее глаз, Дафна Уинг сконфузилась и пролепетала:
- О, здесь чудесно, - прямо как в деревне! Боюсь, что мне пора. Как раз время репетиции. Ведь мне так важно не пропускать теперь ни одной репетиции, не правда ли?
Она поднялась, Уинтон тоже встал. Глаза Дафны Уинг совсем округлились, когда она увидела его неподвижную руку, голос, и без того тихий, словно угас.
- О, я так надеюсь... - Остальное не было слышно.
Джип сидела неподвижно. Среди цветов гудели пчелы, над деревьями летали голуби. Солнце грело ее колени и ноги сквозь ажурные чулки. Смех горничной, ворчание играющих на кухне щенков - все это доносилось в сад, сливаясь с далекими возгласами проходящего по дороге молочника. Все вокруг было очень мирно. Но в сердце ее зрело какое-то ранее неизведанное ощущение. Сейчас она уже знала, что муж не откровенен с ней; но это пришло вслед за другим открытием, сделанным еще раньше. Она когда-то говорила Уинтону, что не хочет иметь ребенка. Ее появление на свет было причиной смерти матери, и мысль о ребенке вызывала в ней инстинктивное отвращение. Теперь она уже знает твердо, что у нее будет? ребенок. И так же твердо знает, что никогда не будет у нее духовной близости с мужем, а ведь только это могло сделать для нее мысль о материнстве радостной. Она просто попалась в ту сеть, которую сама себе расставила, когда совершила эту нелепую ошибку. Несколько месяцев замужества - и ей уже ясно, что ошибку не исправить и на будущее надежды нет. Но потребовался еще и этот жестокий удар, чтобы ее растерянная, мятущаяся душа окончательно познала всю правду. Тяжко переживать разочарование, особенно если это - разочарование и в себе и в другом человеке. Она так стремилась... к чему? Спасти Фьорсена от него самого... Смешно! Она только потеряла себя. Она и сейчас живет, как в тюрьме, а с ребенком и вовсе будет скована по рукам и ногам. Некоторых женщин мысль о неизбежном материнстве успокаивает, но Джип была прямой противоположностью таким женщинам. Малейшее ощущение, что ей что-то навязывается насильно, всегда только пробуждало в ней дух противоречия.
Голуби ворковали, солнце грело ее ноги, а она переживала самые горькие минуты своей жизни - самые горькие... пока! Но ей поможет ее гордость! Никто ничего не узнает - не узнает и отец, который с таким отчаянием предостерегал ее! Что посеешь, то и пожнешь!
Вернулся Уинтон.
- Я не нашел в ней особого обаяния. Джип, - сказал он.
- А разве ее лицо не прелестно?
- Оно вульгарно.
- Да, но этого не замечаешь, когда она танцует.
Уинтон взглянул на нее из-под полуопущенных век.
- Что думает о ней Фьорсен?
- А разве он думает о ней? Я не знаю...
По его настороженному лицу она почувствовала, как он обеспокоен.
- Дафна Уинг! Боже милостивый!
В этих словах выразилось все его раздражение и тревога. Его дочери приходится опасаться подобной особы!..
Он ушел, а Джип просидела в саду до самого заката солнца. Уже чувствовалась сырость, а на ней было легкое платье. Когда-то говорили, что счастье можно обрести единственным способом: делать счастливыми других. Что ж, она попробует. Вот Бетти, грузная, с распухшими от ревматизма ногами, разве она когда-либо думает о себе? Или тетушка Розамунда, которая вечно подбирает на улице бродячих собак, помогает бедным музыкантам?
А отец, он светский человек, но разве он не был добр к солдатам своего полка? Да и о ней самой он постоянно заботится, всячески стараясь доставить ей удовольствие. Любить людей, приносить им счастье! Возможно ли это? Людей любить трудно - не то что птиц, животных или цветы, с теми как-то проще и легче.
Она поднялась наверх и стада переодеваться к обеду. Какое платье ему больше понравится? Палевое с низким вырезом или это белое, мягкое, отделанное кофейного цвета кружевами? Она выбрала второе. Внимательно вглядываясь в свое отражение в зеркале, она содрогнулась. Скоро она станет другой - похожей на всех этих женщин, которые удивляли ее тем, что смело появлялись на людях в таком положении. Почему надо становиться некрасивой, чтобы произвести на свет новое живое существо? Некоторые женщины даже как бы гордятся этим. Нет, она ни за что не решится показаться кому-либо на глаза!
Кончив переодеваться, она спустилась вниз. Фьорсен еще не возвращался. Она с облегчением отошла от окна и отправилась в столовую. Пообедав вместе с обоими щенками, она отослала их и села за рояль. Бетти, питавшая слабость к Шопену, уселась у двери, которая вела в задние комнаты; она любовалась "своей красавицей"; Джип была очаровательна в этом платье, озаренная огоньками свеч, рядом с красивыми, дивно пахнущими лилиями. Одной из горничных, которая подошла слишком близко, Бетти сделала знак отойти.
Было уже поздно. Девушки ушли спать. Джип давно перестала играть и, стоя у окна, глядела в темноту. На дворе было тепло, от садовой ограды доносился запах жасмина, на небе - ни звездочки. Ей всегда казалось, что над Лондоном мало звезд. Какой-то шум заставил ее обернуться. Высокая фигура обрисовалась в темноте на фоне открытой двери. Она испуганно окликнула:
- Это ты, Густав?
Он пробормотал что-то, она не смогла разобрать. Поспешно закрыв дверь на балкон, она подошла к нему. Свет из передней упал сбоку на его лицо. Оно было бледно, глаза странно блестели, рукав выпачкан. Он невнятно проговорил:
- Маленькое привидение!
Впервые в жизни Джип столкнулась лицом к лицу с пьяным человеком. Как это ужасно: вдруг кто-нибудь увидит! Она хотела броситься в переднюю и запереть дверь во внутренние комнаты, но он схватил ее за плечо. Она замерла на месте, боясь, что он упадет и в доме услышат. Вот он уцепился за другое ее плечо и стоит, опираясь на нее всем телом. Она не возмущалась, она думала только об одном: "Что делать? Как отвести его наверх, чтобы никто не знал?" Она взглянула прямо ему в лицо - оно вдруг растрогало ее: блестящие глаза, пугающая бледность. И она сказала ласково:
- Ничего. Ничего. Обопрись на меня - мы поднимемся наверх.
Она не чувствовала отвращения, все вытеснила мучительная жалость. Обхватив его за талию, она двинулась вместе с ним к лестнице. Только бы никто не услышал! Только бы незаметно втащить его наверх!
- Не разговаривай, опирайся на меня! - прошептала она.
Он и сам, видимо, всячески старался и двигался вперед, выпятив губы; выражение его лица было бы смешным, если бы все не было таким трагичным.
Поддерживая его из всех сил, она начала подниматься по ступенькам. Это оказалось легче, чем она думала. Через площадку... к спальне - и опасность миновала! Все! Он лежит поперек кровати, дверь заперта. Только сейчас она почувствовала, что все ее тело дрожит, и услышала, как стучат ее зубы. Она мельком взглянула на себя в большое зеркало. Красивые кружева на платье были оборваны, на плечах, за которые он хватался, стараясь сохранить равновесие, остались красные пятна от его пальцев. Она накинула халат и подошла к нему. Он лежал в каком-то оцепенении, и ей стоило немалого труда заставить его сесть и опереться на спинку кровати. Она ломала себе голову; что бы ему дать? Нюхательной соли? Наверно, это годится... Уложив его наконец в постель, она долго вглядывалась в его лицо. Глаза у него были закрыты - он не увидит, если ее вдруг охватит приступ слабости. Но она не станет плакать! Ей ничего не остается, как лечь самой. Она разделась и погасила свет. Он спал, тяжело и шумно дыша. Глядя в темноту, Джип усмехалась. Она вспоминала всех этих молодых жен, которые на страницах романов, краснея от смущения и трепеща, шепчут на ухо молодым мужьям, что они "хотят сообщить им что-то... такое!"
ГЛАВА VI
Когда на рассвете она посмотрела на Фьорсена, погруженного в тяжелый сон, первой ее мыслью было: "У него тот же вид, что вчера". И вдруг ей подумалось: странно, что она не испытала да и сейчас не испытывает отвращения. Новое открытие - беспутное поведение мужа - она приняла без озлобления. Кроме того, она давно уже знала об этом его свойстве: он не умеет пить коньяк так, чтобы не было заметно.
Она осторожно встала, собрала его одежду, брошенную на стул, взяла ботинки и унесла в туалетную комнату. Там, в едва пробивающемся свете дня, она принялась все это чистить. Потом бесшумно прокралась к кровати, взяла иголку с ниткой и стала пришивать оторванные кружева к своему платью. Никто не должен ничего знать, даже он сам. Она на время даже забыла о том, другом, ужасно важном. Но вот оно снова - неожиданное, вызывающее тошноту. Пока она сможет держать это в тайне, никто не узнает - и самым последним узнает он!
Утро прошло как обычно; но когда в полдень она явилась в студию, его там не было. Она уже садилась за завтрак, когда горничная вошла и доложила:
- Граф Росек.
Джип поднялась в замешательстве.
- Скажите, что мистера Фьорсена нет дома. Но... но спросите у гостя: не желает ли он позавтракать? И принесите бутылку белого вина.
В короткие секунды до появления Росека у нее было ощущение человека, вступающего в загон, где пасется бык.
Даже самый суровый критик не мог бы обвинить Росека в недостатке такта. Он надеялся увидеться с Густавом; и это было очаровательно с ее стороны пригласить его позавтракать.
Он, кажется, отказался от корсета, да и вид у него был не такой наглый. Лицо у него слегка загорело, словно он много дней провел на воздухе и солнце. Разговаривал он без циничных полунамеков, отозвался с похвалой о ее "чудесном доме" и проявил горячность в суждениях об искусстве и музыке. Сейчас он был ей меньше противен. После завтрака они прошли через сад в студию, и он сел за рояль. У него было глубокое, ласкающее туше, которое обычно свидетельствует о стальных пальцах и истинной страсти к чистому тону. Джип села на диван. Здесь он не видел ее лица, а сама она могла внимательно его разглядывать. Он играл "Детские сцены" Шумана.
Может ли человек, создающий такие идиллические звуки, иметь дурные намерения? И неожиданно она сказала:
- Граф Росек!
- Мадам?
- Скажите, зачем вы вчера послали сюда Дафну Уинг?
- Я?!
- Да.
Он повернулся на табурете и уставился на нее широко открытыми глазами.
- Раз уж вы меня спрашиваете... Я полагаю, вам известно, что Густав довольно часто встречается с ней?
Он дал тот самый ответ, который она предугадывала.
- А почему я должна возражать против этого? Он встал и сказал тихо:
- Очень рад, что вы не возражаете.
- Почему рады?
Она тоже поднялась. Хотя он был почти одного с ней роста, она чувствовала, какие крепкие мышцы скрываются под его щегольским костюмом и какая змеиная сила таится в нем. У нее забилось сердце.
Он сделал шаг к ней.
- Я счастлив, что вы понимаете... что с Густавом все... покончено...
Он осекся, почувствовав, что допустил оплошность, хотя не понимал, какую.. Джип только улыбалась. Его щеки окрасились слабым румянцем.
- Густав - вулкан, который скоро потухнет. Уверяю вас, я его хорошо знаю. Вам бы тоже следовало знать его лучше.
- Почему?
Он ответил сквозь зубы:
- Чтобы не тратить попусту время. Вас ждет другая любовь.
Джип снова улыбнулась.
- Так это из любви ко мне вы напоили его вчера!
- Джип! - Она сделала шаг вперед, но он стоял между ней и дверью. - Вы никогда не любили его. И это оправдывает меня. Вы уже и так отдали ему слишком много - больше, чем он заслуживает. Боже мой! Вы измучили меня... Я просто одержим...
Он вдруг сильно побледнел, на лице его, казалось, остались одни горящие глаза. Ей стало жутко, но именно поэтому она вполне овладела собой. Выбежать через боковую дверь, ведущую в переулок? Похоже было на то, что он собирается сломить ее сопротивление силой своего взгляда, словно гипнотизер, угадавший, что его боятся.
Шагнул он или ей только показалось, но он приближался к ней. Ее охватило омерзение, словно его руки уже коснулись ее.
Она отвела взгляд, и вдруг ей в глаза бросились его вьющиеся волосы. Конечно, ну, конечно же, они были завиты щипцами! И почти неслышно с ее губ сорвались слова:
- Technique merveilleuse! {Великолепная техника! (франц.).}
У него забегали глаза и отвисла губа. Джип пересекла комнату и положила руку на звонок. Страха как не бывало. Росек без единого слова повернулся и вышел в сад. Она молча смотрела, как он шел по дорожке. Она уничтожила его тем оружием, против которого не устоит даже самая неистовая страсть, оружием смеха. Но как могло случиться, что она по-настоящему испугалась, чуть не отступила в этой схватке, чуть не подпала под власть этого человека - в своем собственном доме, где рядом прислуга!
В саду на нее пахнуло первым теплым дыханием лета. Середина июня! Дремотный воздух полон жужжания насекомых и аромата.
Джип села в тени. Щенки принялись кататься по траве и визжать, а она все пыталась найти какой-либо смысл в своем маленьком мире, хоть какую-нибудь защиту для себя. Ей казалось, что вокруг все окутано горячей, тяжелой мглой, в которой притаилось что-то страшное; гордость и воля - вот что поможет ей не выдавать никому своего страха.
Выйдя в то утро из дому, Фьорсен долго шел пешком, пока ему не встретилось такси. Откинувшись на спинку сиденья, он снял шляпу и велел ехать побыстрее - куда глаза глядят! Он привык так делать, когда у него бывало плохое настроение. Быстрая езда успокаивала. А сегодня ему особенно необходимо было успокоиться. Проснуться в своей собственной кровати и даже не помнить, как ты туда попал! Это было для него не ново, как и для многих двадцативосьмилетних мужчин; но после женитьбы это случилось впервые. Если бы он совсем ничего не помнил, было бы легче. Но он смутно припоминал темную гостиную и рядом с собой Джип, похожую на привидение. Почему-то все это его очень пугало. А уж если он трусит, как многие другие, значит, дело его плохо.
Будь она похожа на других женщин, с которыми он испытал утехи любви, он не чувствовал бы такого гнетущего унижения. Будь она похожа на них, он уже давно бы "покончил" с ней, как выражается Росек. Но он хорошо знал, что не "покончит". Он может напиваться, может вести распутный образ жизни, но Джип приросла к его сердцу. В ее покорности - ее сила, тайна ее притягательной власти. Он уже знал в ней эту непонятную для него врожденную чувствительность; и если Джип даже и уступает его пылкой страсти, она все равно как бы остается в стороне, со своей слабой, неуловимой улыбкой. Такой непостижимой улыбкой днем и ночью улыбаются леса и поля; она проглядывает в кротком, трепетном равнодушии цветов, деревьев, потоков, скал, птичьего пения, всего этого вечного движения природы под солнцем или при свете луны.
Ее темные, мягко улыбающиеся глаза притягивали его, вызывали неутолимую жажду. Он был из тех людей, которые, встретившись со сложными душевными переживаниями, сразу отшатываются от них, ищут успокоения, стараются всякими безрассудными поступками залечить рану, нанесенную их эгоизму; словом, это был испорченный ребенок, капризный и в то же время не лишенный возвышенных порывов, порой отталкивающий, порой чем-то привлекательный, как и все подобные люди. Он пожелал достать луну, и вот он получил ее, а теперь не знает, что с ней делать; он все еще хватается за нее, но чувствует, что она отдаляется все больше и больше. Неудача, которую он потерпел в своих попытках слиться с ней духовно, доводила его до безумия. Только работа еще как-то помогала ему управлять собой. Работал он много и упорно; но и здесь уже чего-то не хватало.
У него было все для того, чтобы достигнуть совершенства, - все, кроме моральной устойчивости, которая только одна могла принести ему заслуженное, как он полагал, превосходство над другими. Часто он удивлялся и раздражался, когда узнавал, что кто-нибудь из его сверстников добивался больших успехов, чем он.
Сидя в такси, он размышлял: "Может быть, я позволил себе ночью что-нибудь такое, что по-настоящему возмутило ее? Почему я не дождался ее и не узнал обо всем - пусть даже самом худшем?" Он криво усмехнулся: узнавать о худшем он не очень-то любил. Мысли его в поисках козла отпущения обратились к Росеку. Как у всякого увлекающегося женщинами себялюбца, у Фьорсена было мало друзей. Росек был самым постоянным. Но и Роеека Фьорсен презирал и одновременно боялся: люди слабовольные, но большого таланта, всегда так относятся к людям менее талантливым, но обладающим большой силой воли. Фьорсен обращался с Росеком, как капризный ребенок с нянькой; но он не мог обойтись без него, мецената с туго набитым кошельком.
"Проклятый Поль! - думал он. - Он должен был знать да и знает, что его коньяк пьешь легко, как воду. Он видел, что я пьянею. Не иначе как у него было что-то на уме. Куда я пошел потом? Как добрался до дома? Неужели я обидел Джип?.. Если слуги были при этом - это могло ужасно огорчить ее!" Он почувствовал новый приступ страха. Он не знает ее, никогда не знал, что она думает и чувствует, он вообще ничего не знает о ней. Это несправедливо! Сам он не утаивал ничего. Он открыт для нее как божий свет - пожалуйста, смотри! Что же все-таки он натворил вчера? Горничная глядела на него утром как-то странно... И вдруг он приказал шоферу:
- Бэри-стрит, Сент-Джеймс!
На всякий случай надо узнать, не уехала ли Джип к отцу. Пока машина добиралась до этой маленькой улицы, он несколько раз менял свое намерение. Легкий пот выступил у него на лбу, когда он позвонил и ждал, пока отворят дверь.
- Миссис Фьорсен здесь?
- Нет, сэр.
- И не приезжала сегодня утром?
- Нет, сэр.
Он не подумал о том, что надо было как-то объяснить свой приезд, снова сел в машину и велел шоферу ехать на Керзон-стрит. Если ее нет и у "этой тетки Розамунды", тогда все в порядке: больше ей быть не у кого. У тетки ее не оказалось. Он облегченно вздохнул и стал думать о том, как бы позавтракать. Пожалуй, надо заехать к Росеку, занять у него денег для уплаты шоферу и заодно подкрепиться. Но Росека тоже не было. Пришлось ехать домой, чтобы там уплатить за такси. Шофер посматривал как-то искоса, словно догадываясь о его затруднениях.
У ограды своего дома он встретил человека с большим конвертом в руке.
Джип сидела в своем кабинете и перелистывала корешки чековой книжки. Она не обернулась.
- Я могу позавтракать? - спросил он.
Она протянула руку к звонку и позвонила. Ему стало жаль ее. Он уже готов был обнять ее и крикнуть: "Прости меня, Джип, я страшно виноват!" Но в эту минуту на звонок явилась Бетти.
- Пожалуйста, подайте завтрак мистеру Фьорсену.
Он услышал, как, выходя, толстуха что-то проворчала себе под нос. Она тоже участвовала в его отлучении. И он раздраженно сказал:
- Ты хочешь, чтобы твой муж умер от голода, если он опоздал к завтраку?
Джип протянула ему чековую книжку. Он прочел на корешке:
"М-ры Траверс и Сэнборн, портные. Счет оплачен: 54 фунта 3 шиллинга, 7 пенсов". "
Фьорсен покраснел, но тут же принял вид оскорбленного достоинства.
- Ты уплатила? Мои счета тебя не касаются.
- Посыльный сказал, что, если счет не будет немедленно оплачен, они подадут в суд. Я считаю, что не платить долги неприлично. Много их у тебя?
- Я не скажу тебе.
- Мне надо вести хозяйство и платить прислуге, и я должна знать, на что могу рассчитывать. Я не собираюсь делать долги.
В лице ее появилась жесткость, какой он не видел прежде. Это была совсем не та Джип, с которой он разговаривал во всеоружии своей власти, в этот же час вчера утром. Этот бунт уязвил его тщеславие, вызвал непонятную тревогу и в то же время как-то встряхнул его. Он сказал тихо:
- Деньги! Проклятые деньги! Поцелуй меня.
- Это ребячество - проклинать деньги. Я готова истратить весь свой доход, но не больше. И я не собираюсь просить денег у отца.
Он бросился в кресло.
- Ха, ха! Добродетель!
- Нет, гордость.
- Значит, ты не веришь в меня, - сказал он угрюмо. - Не веришь, что я могу заработать столько, сколько хочу, больше, чем есть у тебя? Ты никогда в меня не верила!
- Мне кажется, ты зарабатываешь теперь столько, сколько вообще способен заработать.
- Ах, ты так думаешь! Ладно! Мне не нужны твои деньги.
- Т-с-с-с!
Он оглянулся. В дверях стояла горничная.
- Простите, сэр! Шофер спрашивает, заплатите ли вы ему, или он вам еще будет нужен? Двенадцать шиллингов.
Фьорсен посмотрел на нее взглядом, от которого, как говорит прислуга, "можно одуреть".
- Нет, он мне не нужен. Заплатите ему.
Девушка взглянула на Джип, сказала "да, сэр" и исчезла.
Фьорсен рассмеялся. Это была забавная поправка к его самоуверенному заявлению.
- Неплохо, а, Джип?
Но ее лицо оставалось неподвижным; зная, что над забавными нелепостями она любит посмеяться даже больше, чем он, Фьорсен снова почувствовал приступ страха. Что-то изменилось. Да, в самом деле, что-то в ней изменилось.
- Я обидел тебя вчера ночью?
Она пожала плечами и отошла к окну. Он мрачно посмотрел на нее и выбежал в сад. И почти тут же неистовые звуки скрипки понеслись из студии через лужайку.
Джип слушала с горькой улыбкой. Вот теперь и деньги тоже! Но не все ли равно? Ей уже не уйти от этого. Никогда не уйти. Ночью он будет целовать ее, и она будет притворяться, что все хорошо. И так будет всегда! Что ж, она сама виновата. Достав двенадцать шиллингов из кошелька, она положила их на стол, чтобы отдать горничной. И неожиданно ей пришла в голову мысль: "А может быть, я ему надоела? Если бы только я ему надоела!" Но впереди лежала длинная дорога, куда длиннее той, которую ей уже довелось пройти.
ГЛАВА VII
Тот, кто хоть раз видел, как на экваторе во время полного штиля безвольно повисают паруса и с каждым днем умирает надежда на спасение, легко поймет, какой стала теперь жизнь Джип. Все меняется - даже штилю приходит конец. Но что может измениться для молодой женщины двадцати трех лет, которая ошиблась, вступив в брак, и не может корить за это никого, кроме себя, если она не "современная" женщина, какой никогда не была Джип? Решив никому не признаваться в своей неудаче и стиснув зубы ждать ребенка, Джип продолжала скрывать свое состояние от всех, даже от Уинтона. С Фьорсеном ей удавалось держать себя как обычно, она по-прежнему старалась сделать для него внешнюю сторону жизни легкой и приятной: аккомпанировала ему, вкусно кормила, терпела его любовные излияния. Изображать из себя жертву было бы глупо! Ее malaise {Подавленность (франц.).}, которую она так успешно утаивала, имела более глубокие причины: то был упадок духа, неизбежный в человеке, который сам обрезал себе крылья.
Что до Росека, то Джип вела себя с ним так, словно той маленькой сцены никогда и не было. Надежда на то, что в трудную минуту можно обратиться к мужу, навсегда рассеялась уже в ту ночь, когда он вернулся домой пьяным. А рассказывать о Росеке отцу она не решалась. Но она постоянно была настороже, зная, что Росек никогда не простит ей пущенного в ход против него оружия смеха. Его намеки насчет Дафны Уинг она попросту выбросила из головы, чего никогда не сделала бы, если бы любила Фьорсена. Джип воздвигла себе идола гордости и стала ему поклоняться. Только Уинтон да, пожалуй, Бетти могли бы понять, что она несчастна. Легкомысленное отношение Фьорсена к деньгам не слишком ее беспокоило: она сама оплачивала все расходы по дому - арендную плату, жалованье прислуге, свои наряды, и ей пока удавалось сводить концы с концами, а с его тратами вне дома она ничего не могла поделать.
Лето тянулось медленно. Кончился сезон концертов, и стало ясно, что оставаться в Лондоне невозможно. Но она боялась уезжать из своего маленького спокойного дома. Именно это и послужило причиной того, что однажды вечером она открыла Фьорсену свою тайну. На его лице, бледном, осунувшемся от лондонской жизни, вспыхнул странный тусклый румянец; он вскочил и уставился на нее. Джип невольно отодвинулась.
- Нечего смотреть на меня. Это правда.
Он схватился за голову и разразился потоком слов:
- Но я не хочу! Я не хочу ребенка!.. Он испортит мою Джип!
И вдруг он подскочил к ней с искаженным от страха лицом:
- Я не хочу! Я боюсь его! Не надо ребенка! Джип почувствовала то же самое, что и в тот час, когда он стоял здесь, у стены, пьяный, - скорее это было сострадание, чем презрение к его ребячеству. Взяв его за руку, она сказала:
- Хорошо, Густав. Пусть это тебя не беспокоит. Когда я стану некрасивой, я уеду с Бетти, пока все не кончится.
Он опустился перед ней на колени.
- О, нет! О, нет! О, нет! Моя Джип, красивая!
Джип сидела неподвижно, вся в страхе оттого, что и у нее могут вырваться те же слова: "О, нет!"
Окна были открыты, в комнату залетали мотыльки. Один уселся на белую гортензию, разросшуюся над камином. Джип смотрела на нежное, пушистое растение, соцветие которого напоминало голову совы, притаившейся в зеленых листьях. Она смотрела на лиловые изразцы камина, на яркую ткань своего платья, смягченную светом ламп. И ее любовь к красоте восстала, разбуженная его криком: "О, нет!" Скоро она станет уродливой и будет мучиться и, может быть, умрет, как умерла ее мать...
В тот вечер и весь следующий день она с интересом наблюдала, как усваивает Фьорсен столь расстроившую его новость. Когда он наконец понял, что придется покориться природе, он начал избегать всего, что могло бы напомнить ему о будущем ребенке. Она поостереглась сама предложить ему уехать отдыхать без нее. Но когда он уехал в Остенде, вместе с Росеком, на Джип снизошел покой. Не ощущать ежеминутно присутствия в доме этого чуждого ей, беспорядочного человека! И, когда на следующий день она проснулась в тишине летнего утра, она не могла убедить себя, как ни старалась, что ей не хватает его. В сердце не было ни пустоты, ни боли; она чувствовала только одно: как приятно и спокойно лежать вот так, одной! Она долго не вставала. Это было восхитительно - окна и двери распахнуты настежь, в комнату то и дело забегают щенки, а ты лежишь в полудреме, слушаешь воркованье голубей, далекие отзвуки городского движения и чувствуешь, что ты снова хозяйка над собой, над своей душой и телом. Раз уж она все сказала Фьорсену, у нее отпало всякое желание держать дольше в секрете свое положение. И Джип позвонила отцу, что она одна.
Уинтон не уезжал из Лондона. Между скачками, которые прошли в Гудвуде и следующими - в Донкастере, не предвиделось состязаний, которые стоили бы внимания; да и вообще это время года не для охоты, так что не было нужды покидать Лондон. Больше всего он любил жизнь в столице в августе: клуб был безлюден, можно было просиживать там долгие часы, не боясь, что какой-нибудь надоедливый старик схватит тебя за пуговицу и заведет длинный разговор. К его услугам всегда был маленький Бонкарт, учитель фехтования. Уинтон уже давно старался научиться орудовать левой рукой так, как когда-то действовал правой; турецкие бани на Джерми-стрит тоже почти пустовали - тучные клиенты разъехались; можно прогуляться в Ковент-гарден, купить дыню и отнести ее домой, не встретив никого, разве что какую-нибудь захудалую герцогиню на Пикадилли; в теплые вечера - просто пофланировать по улицам или паркам, покуривая сигару, отдаваясь смутным мыслям, смутным воспоминаниям. Было очень приятно узнать, что дочь одна и в доме нет субъекта. Где бы накормить ее обедом? Миссис Марки была в отпуске. А почему бы не у Блэфарда? Там спокойно - небольшие залы, не слишком респектабельно, но всегда прохладно. Решено: у Блэфарда!
Когда она подъехала к дому на Бэри-стрит, он уже был готов и чувствовал себя школьником, которого на несколько дней отпустили из школы. Как она очаровательна - правда, немного бледна, - как хороши ее темные глаза, улыбка! И, быстро подойдя к машине, он сказал:
- Нет, не выходи. Я сяду с тобой. Обедаем у Блэфарда, Джип, сегодня вечер развлечений!
Ему доставило истинное удовольствие проследовать за ней в маленький ресторан, пройти по низким, окрашенным в красный цвет залам, видеть, как посетители с завистью провожают его глазами. Он усадил Джип в дальнем углу, у окна, где ее было видно и откуда она могла все видеть. Ему очень хотелось, чтобы ею любовались; сам же он сел к залу спиной, предоставив посетителям обозревать свой седеющий затылок. Он вовсе не собирался портить себе удовольствие, и смотреть на всю эту разношерстную публику, поглощающую шампанское и распаренную от жары. Ибо втайне он хотел насладиться не только сегодняшним вечером, но и воспоминаниями о другом вечере из далекого прошлого, когда в этом самом уголке он обедал с ее матерью. Тогда в сторону атакующих взглядов было обращено его лицо, она же прятала свое. Но об этом он ничего не говорил Джип.
Новость, которую она ему сообщила, он принял с выражением, хорошо ей знакомым, - сжатые губы, глаза смотрят куда-то вверх.
- Когда? - спросил он.
- В ноябре.
Тот самый месяц! Протянув руку через стол, он крепко сжал ее пальцы.
- Все будет хорошо, дитя мое. Я рад. Схватив его руку, Джип пробормотала:
- А я - нет. Но я не буду бояться, обещаю!
Ни один из них не обманывался ни в чем. Оба умели сохранять спокойствие при любых обстоятельствах. К тому же это был "вечер развлечений" - первый свободный вечер со дня ее замужества. После слов Уинтона "Значит, он уехал в Остенде?" и его восклицания "Еще бы!" они ни разу больше не упоминали о Фьорсене. Разговаривали о лошадях, о Милденхэме. - Джип казалось, что прошли годы с тех пор, как она была там - вспоминали ее детские шалости. Лукаво посмотрев на него, Джип спросила:
- А каким ты был в детстве, отец? Тетушка Розамунда говорит, ты иногда впадал в такую ярость, что к тебе было не подступиться. Она говорит, что ты лазал по деревьям, стрелял из рогатки да дразнил всех, и не было случая, чтобы ты сказал что-нибудь, если не хотел этого сказать. А еще - будто ты был отчаянно влюблен в свою гувернантку, это правда?
Уинтон улыбнулся. Мисс Хантли! С завитыми каштановыми волосами, голубыми глазами, всегда изящно одетая!
- Да, да, - сказал он. - Боже, как давно это было! Мой отец уезжал тогда в Индию. Он больше не вернулся - его убили в первую афганскую кампанию. Когда я в детстве влюблялся, - я влюблялся очертя голову. Но я и наполовину не был так восприимчив, как ты. Нисколько не был похож на тебя, Джип.
Уинтон увидел, что она бессознательно следит взглядом за движениями официантов, словно вбирает в себя все происходящее вокруг, и подумал: "Самое очаровательное существо на свете!"
- Ну, - сказал он, - что будем делать дальше? Может быть, заглянем в театр или в мюзик-холл?
Джип покачала головой. Очень уж жарко! Почему бы не прокатиться в машине, а потом посидеть в парке? Вечерело, духота была уже не такой изнуряющей - легкий ветерок, веявший на бульварах и в парках, смешивался с запахом пыли и бензина. Уинтон назвал шоферу тот же адрес, что и в далекий, ушедший в прошлое вечер: Найтсбриджские ворота. Тогда они ехали в экипаже, и ночной ветерок дул им в лицо, а не в затылок, как сейчас, в такси. Они вышли из машины, пересекли Роу, миновали Лонг-Уотер и по тропинке, вьющейся между деревьями, поднялись наверх. Здесь они уселись рядом на двух стульях, покрытых пальто Уинтона. Роса еще не выпала. Листья деревьев висели неподвижно и легко в теплом, напоенном ароматом воздухе. Под деревьями или на траве тихо сидели, уже не выделяясь в темноте, другие парочки. Дымок от сигары Уинтона подымался кольцами. Он весь ушел в воспоминания. Пепел от сигары упал на его костюм, и он поднял руку, чтобы сбросить его. Джип прошептала ему на ухо:
- Как чудесно - тепло и запах цветов в темноте!
Уинтон вздрогнул.
- Просто великолепно! Но у меня погасла сигара, а спичек нет.
Джип взяла его под руку.
- Темнота, этот шепот влюбленных - словно мы в каком-то таинственном мире. Тебе не кажется?
Порыв ветра всколыхнул листву, и на мгновение ночь стала полна шепота; потом донеслось чье-то хихиканье. Джип встала.
- Уже прохладно от росы. Может быть, пойдем? Очарование исчезло. Ночь опять стала обыкновенной лондонской ночью. Парк снова превратился в покрытый пыльной травой и гравием участок земли, влюбленные в клерков и продавщиц на прогулке.
ГЛАВА VIII
От Фьорсена приходили длинные послания. Он страшно тосковал без нее, но, судя по всему, весьма усердно развлекался. Он просил денег, но забывал сообщить, на что он их тратит. Выходя из бюджета, и без того урезанного, Джип посылала ему денежные переводы: это ведь был и ее отпуск, и она могла себе разрешить оплачивать его. Однажды она разыскала магазин, где можно было продать драгоценности, и все, что выручила, отправила ему. Это дало ей еще одну неделю.
Как-то вечером они пошли с Уинтоном в "Октагон", где все еще выступала Дафна Уинг. Джип вспомнила, как восторгалась девушка ее садом, и написала ей письмо, в котором приглашала позавтракать и отдохнуть у нее до вечера.
Мисс Дафна с жадностью ухватилась за приглашение; она пришла, бледная и поникшая от жары, в платье из шелка либерти, в простой соломенной шляпе с широкими полями. Позавтракав, они расположились в самом тенистом уголке сада - Джип в плетеном кресле, Дафна на подушках в траве. После длинной серии восклицаний маленькая танцовщица принялась откровенно изливать душу. И Джип - внимательнейшая слушательница - с интересом следила за рассказом этой девушки, столь отличной от нее самой.
- Конечно, как только смогу, я уйду из дома. Только нехорошо выходить в жизнь, - это выражение она употребляла довольно часто, - если не знаешь, что к чему. В моей профессии надо быть очень осторожной. Правда, многие думают, что она хуже, чем на самом деле; отец даже иногда выходит из себя. Но, право, миссис Фьорсен, дома ужасно! Мы едим баранину - вы ведь, знаете, что такое баранина! Просто невозможно спать летом в комнате, когда пахнет бараниной. А тут еще нужно упражняться. Чего бы я хотела, так это иметь студию. Вот было бы дивно - где-нибудь у реки или здесь, наверху, возле вас! Право, дивно! Знаете, я понемногу откладываю деньги. Как только соберу двести фунтов, я сбегу. А что было бы совсем чудесно - это заинтересовать художников, музыкантов. Я не хочу быть обыкновенным "номером" - балетные ангажементы год за годом и прочее. Я хочу быть чем-то особенным! Но мать рассуждает так глупо - она считает, что я ни в коем случае не должна рисковать. А я с ней не согласна... Так приятно беседовать с вами, миссис Фьорсен, потому что вы тоже молоды и понимаете меня; и я уверена, что вы не обидитесь, если я кое о чем вас спрошу. Вот насчет мужчин; как вы считаете: надо выходить замуж или иметь любовника? Говорят, что нельзя стать хорошей артисткой, пока не испытаешь страсти. Но если выйти замуж, тогда снова баранина, а может быть, и дети, да еще вдруг попадется плохой муж. Уф! И все же я против беспутства. Я ненавижу беспутных людей, просто ненавижу. Вы как считаете? Все это ужасно трудно, правда?
Джип отвечала с полной серьезностью:
- Такие вещи улаживаются сами собой. Я бы не беспокоилась на вашем месте.
Дафна Уинг оперлась подбородком на руки.
- Да, я и сама так думала. И, конечно, я бы могла сейчас сделать либо то, либо другое. Но, видите ли, меня совершенно не интересуют обыкновенные, ничем не выдающиеся мужчины. Я убеждена, что влюблюсь только в выдающегося мужчину. Вы ведь тоже так поступили, правда? Поэтому вы должны меня понять. Я считаю, что мистер Фьорсен - удивительно выдающийся!
Пробившийся через листву теплый солнечный луч вдруг упал на открытую шею Джип. Она по-прежнему серьезно слушала Дафну Уинг.
- Конечно, мать устроила бы истерику, если бы я спросила ее об этом, а уж про отца и говорить не приходится. Но это ведь так важно, правда? Можно с самого начала наделать ошибок, а мне так хочется выдвинуться... Я просто обожаю свою работу. Я не хочу, чтобы любовь мешала работе, я хочу, чтобы она мне помогала, понимаете? Граф Росек говорит, что моим танцам не хватает страсти. Мне хочется, чтобы вы сказали, так ли это. Вам я поверю.
Джип покачала головой.
- В этом я не судья.
Дафна Уинг посмотрела на нее с упреком.
- О, я уверена, что это не так! Будь я мужчиной, я бы страстно влюбилась в вас. У меня есть новый танец - танец нимфы, которую преследует фавн; но так трудно чувствовать себя нимфой, когда знаешь, что фавн всего-навсего балетмейстер. Вы считаете, что мне надо вложить страсть в этот танец? Понимаете, я должна все время убегать; но было бы намного тоньше, если бы создать впечатление, что я сама хочу быть пойманной. Вы не согласны?
У Джип неожиданно вырвалось:
- Да, я думаю, что вам пойдет на пользу, если вы полюбите.
Рот Дафны Уинг слегка приоткрылся, глаза округлились.
- Вы испугали меня, - пробормотала она. - У вас был такой... такой... взгляд, когда вы говорили это.
И вправду, в Джип загорелся какой-то огонек. Этот пустой, бессодержательный разговор о любви взбудоражил всю ее душу. Она не хочет любви; она не сумела полюбить. Но чем бы ни была любовь, она не терпит болтовни о себе. Как же получается, что эта девица из предместья, едва только ставшая на пуанты, смогла так задеть ее за живое, так взволновать?
- Знаете, что бы доставило мне самое большое наслаждение? - продолжала Дафна Уинг. - Потанцевать как-нибудь для вас в этом саду! Это, наверно, чудесно - танцевать на свежем воздухе; и трава прекрасная, совсем сухая. Только боюсь, что слуги сочтут это неприличным. Они заглядывают сюда? - Джип отрицательно покачала головой. - Я могла бы танцевать вон там, против окон вашей гостиной. Но только нужна лунная ночь. Я могу прийти в любое воскресенье. У меня есть танец, где я - цветок лотоса, он подходит как нельзя лучше! А потом - настоящий лунный танец, на музыку Шопена. Я бы принесла свои костюмы и переодевалась бы в вашей студии, правда? - Она сидела, скрестив ноги и сложив руки, и глядела на Джип. - О, вы позволите?
Желание доставить ей удовольствие, необычность затеи, да и действительный интерес к ее танцам заставили Джип сказать:
- Хорошо. В будущее воскресенье.
Дафна Уинг вскочила, бросилась к Джип и поцеловала ее. Ее губы были влажны, от нее пахло флер-д'оранжем; Джип слегка отшатнулась - она не выносила восторженных поцелуев. Сконфузившись, мисс Дафна опустила голову и сказала:
- Вы так прелестны; я не могла удержаться.
Джип почувствовала раскаяние, взяла руку Дафны Уинг и ласково пожала ее.
Они вошли в дом, чтобы подобрать музыку для обоих танцев, и вскоре Дафна Уинг ушла, досыта наевшись леденцов и полная надежд.
В следующее воскресенье она явилась точно в восемь с зеленым холщовым саквояжем, где лежали ее костюмы. Очевидно, она немного побаивалась. Салат из омара, рейнвейн и персики быстро вернули ей мужество. Ела она с большим аппетитом. Видимо, ей было безразлично - танцевать с полным или с пустым желудком; но от сигареты она наотрез отказалась.
- Это плохо... словом, вы знаете! - сказала она.
После ужина Джип прогнала щенков в задние комнаты. Она представляла себе, с какой яростью они вцепятся в тунику или даже в икры мисс Дафны Уинг. Потом обе они снова пошли в гостиную и, не зажигая огня, стали ждать лунного света. В эту последнюю августовскую ночь жара еще не спала - воздух был неподвижен и душен; медленно всходила луна, бросая пока только одиночные блики сквозь густую листву. Они разговаривали вполголоса, бессознательно подчиняясь очарованию этого вечера. Когда луна поднялась высоко, они осторожно пробрались через сад в студию. Джип зажгла свечи.
- Вам достаточно света?
Дафна уже почти освободилась от своей одежды.
- О, как я волнуюсь, миссис Фьорсен! Я надеюсь, что буду танцевать хорошо.
Джип вернулась в дом и села за рояль, повернувшись лицом к саду. Из темноты дальнего угла вдруг выступила и застыла в неподвижности в ожидании лунного света смутная фигура в белом. Джип начала играть. Это была маленькая сицилийская пастораль - ее играют на своих свирелях пастухи, спускаясь со стадом с гор. Мелодия доносилась как бы издалека, потом нарастала до полного звучания и снова угасала, становясь почти неслышной. Луна поднялась над деревьями; ее свет заливал дом, растекался по газону и тихо струился дальше, добираясь до подсолнечников, росших вдоль ограды. Все приобрело какой-то невиданный колорит - золота, которое не было золотом.
Джип начала играть танец. Смутная тень в темноте шевельнулась. Теперь лунный свет падал прямо на девушку, стоявшую с покрывалом в раскинутых руках - белая, крылатая статуя. И вдруг она бесшумно порхнула вперед и, как гигантская белая бабочка, пролетела над лужайкой, кружась и паря в воздухе. Луна четко выгравировала силуэт головы девушки, окрасив ее волосы в тот же цвет бледного золота. Казалось, какой-то дух сошел в сад, наполненный неземным мерцанием, и мечется во все стороны, не находя выхода.
За спиной Джип чей-то голос произнес:
- Бог мой! Что это? Ангел?
В полутемной комнате стоял Фьорсен. Он, застыв на месте, смотрел в сад. Девушка замерла на месте, глаза ее стали огромными, как блюдца, рот раскрылся, руки окаменели от неожиданности и страха. Она повернулась и, подхватив покрывало, помчалась так, что только ноги сверкали в лунном свете.
Джип не двинулась с места, она глядела снизу вверх на внезапно появившегося мужа. Она ясно видела, как его глаза следят за убегающей нимфой. Фавн мисс Дафны! Ну, конечно; даже уши у него остроконечные! Неужели она не замечала раньше, как он похож на фавна? Ах, да, в ту свадебную ночь...
И она спокойно проговорила:
- Дафна Уинг репетировала новый танец. Значит, ты вернулся? Почему же не известил меня? Как ты себя чувствуешь? Выглядишь ты превосходно!
Фьорсен наклонился и поцеловал ее.
Но даже в это мгновение, когда его губы были прижаты к ее губам, Джип чувствовала, хотя и не видела этого, что его глаза по-прежнему устремлены в сад. Она подумала: "Он бы не прочь поцеловать сейчас эту девушку!"
Пока он ходил к машине за вещами, она выскользнула из комнаты и побежала в студию.
Мисс Дафна, уже одетая, поспешно укладывала костюмы в зеленый холщовый саквояж. Она подняла глаза.
- О, он недоволен? Это ужасно, правда?
Джип подавила приступ смеха.
- Это вы должны быть недовольны.
- О, я... что вы! Только бы вы... А как вам понравился танец?
- Чудесно! Когда будете готовы, приходите в гостиную.
- О, я лучше пойду домой. Это, наверно, было так смешно...
- Тогда не желаете ли пройти через дверь, выходящую в переулок? Поверните направо и выйдете на дорогу.
- О, да! Конечно. Наверно, было бы лучше, если бы мистер Фьорсен увидел танец, когда он будет готов, правда? Что он только подумает?
Джип улыбнулась и открыла дверь.
Когда она вернулась в гостиную, Фьорсен стоял у окна и смотрел в темноту. Кого он искал - ее или убегающую нимфу?
ГЛАВА IX
Миновали сентябрь и октябрь. Концертов у Фьорсена стало больше, но сборы были не очень хороши. Фьорсен уже перестал быть новинкой, и к тому же в его игре было недостаточно слащавости и сентиментальности, которых ищет широкая публика. Начались денежные затруднения, но Джип все это казалось далеким и каким-то не настоящим: все отошло в тень, приближался ее срок. Она не шила приданого ребенку, ничего не готовила вообще. Зачем делать то, что, может быть, никогда и не пригодится?
Джип много аккомпанировала Фьорсену, а для себя не играла совсем; много читала книг - стихи, романы, жизнеописания, проглатывая все в один присест и тут же забывая прочитанное. Уинтон и тетушка Розамунда, по молчаливому уговору, приходили к ней по очереди через день, после полудня. Вечерним поездом Уинтон, распрощавшись с ней, уезжал куда-нибудь на скачки или охотиться на лис; возвращался он утром того дня, когда была его очередь сидеть у Джип. Но именно в эти дни, не занятые охотой и скачками, ему становилось особенно страшно за нее.
Бетти, присутствовавшая при рождении Джип, была сейчас в каком-то странном состоянии. Женщинам, которые жаждут стать матерями, но по воле судьбы лишены детей, такие события, как то, которое предстояло теперь, всегда безусловно желательны; но у Бетти этому препятствовали воспоминания о понесенной в прошлом утрате и страх за "свою красавицу", гораздо более сильный, чем если бы Джип была ее собственной дочерью. То, что пион считает естественным и заурядным для пионов, вызывает у него тревогу, если это же случится с лилией. Что касается другой пожилой и одинокой женщины, тетушки Розамунды, этой прямой противоположности Бетти - длинный тонкий нос у одной и круглая кнопка у другой; сознание своих божественных прав - и никакого понятия о правах вообще; растянутая, медлительная речь - и приятный сиплый говорок; худоба - и округлость; решительность и покорность воле провидения; юмор - и полное отсутствие такового; желудочные недомогания - и пищеварение страуса, - так вот и тетушка Розамунда тоже беспокоилась, настолько, правда, насколько она вообще признавала для себя возможным беспокоиться, полагая, что это просто смешно.
Но из всего окружения Джип любопытнее всего было поведение Фьорсена. У него не было ни малейшего намерения скрывать свои переживания. А переживания были примитивны. Ему нужна была прежняя Джип. Мысли о том, что она никогда уже не будет прежней, он старался утопить в коньяке и возвращался домой едва, ли более трезвым, чем в первый раз. Джип частенько приходилось помогать ему добираться до кровати. Один или два раза он провел вне дома всю ночь. Чтобы объяснить это, она придумала версию, будто у Росека есть комната, где Фьорсен ночует, если задержится на концерте, - он не хочет беспокоить ее: Верила ли ей прислуга или нет, она не знала. Но сама она никогда не спрашивала его, где он был: мешали гордость и сознание, что она не вправе задавать такие вопросы.
Джип понимала, что подурнела и стала для него непривлекательной; да и могло ли быть иначе: он так неуравновешен, так нетерпим ко всякому уродству! А что до более глубоких чувств к ней - были ли они у него? Он ведь никогда ни от чего не отказывался, ни в чем и никак не жертвовал собой. Если бы она любила, ей самой хотелось бы чем-нибудь пожертвовать для любимого; но теперь, нет, она никогда не будет любить! И все-таки он как будто тревожился за нее. Это было для нее загадкой! Но ей, может быть, недолго придется ломать голову над загадками; все чаще Джип охватывало предчувствие, что она умрет; и временами она думала, что умереть будет для нее счастьем. Жизнь обманула ее, вернее, она сама обманула себя. Неужели всего год прошел с того восхитительного дня на охоте, когда она, отец и тот молодой человек с чуть дерзкой улыбкой, вырвавшись вперед, мчались по полю, - с того рокового дня, когда, как с неба, свалился Фьорсен и сделал ей предложение? Ей очень захотелось в Милденхэм - укрыться там от всего, быть только с отцом и Бетти.
Она уехала туда в начале ноября.
К ее отъезду Фьорсен отнесся как утомленный ребенок, не желающий идти спать. Он не мог вынести мысли, что она будет где-то далеко от него; но как только она уехала, он устроил попойку в духе подлинной богемы. Около пяти утра он проснулся "с ужасным ощущением холода в сердце", как писал он Джип на следующий день, "с ужасным ощущением, моя Джип; я часами шагал взад и вперед по комнате" (на самом деле, не более получаса). "Как могу я вытерпеть разлуку с тобой в такое время? Я чувствую себя заброшенным". Еще через день он уже был с Росеком в Париже. "Мне стал невыносим, - писал он, - вид наших улиц, сада, нашей комнаты. Вернувшись, я буду жить у Росека. Когда придет срок, я приеду; я должен приехать к тебе". Но Джип, прочитав это письмо, сказала Уинтону: "Отец, когда это случится, не посылай за ним. Я не хочу, чтобы он был здесь".
Эти письма разрушили в ней надежду на то, что в ее муже еще сохранилось что-то доброе и красивое, как звуки, которые он извлекает из своей скрипки. И все-таки ей еще казалось, что письма эти в своем роде искренни, что в них есть нечто трогательное, какое-то настоящее чувство.
В Милденхэме ее перестали мучить безнадежные мысли о себе; появилось желание жить - от ощущения новой жизни, которую она в себе носила. Она впервые поняла это, когда вошла в свою старую детскую, где все сохранилось таким, как в то время, когда ей было восемь лет: старый красный домик для кукол с открывающейся боковой стеной, откуда были видны все этажи; выцветшие широкие жалюзи, падавшие со стуком, который она слышала сотни раз; высокая каминная решетка, у которой она так часто лежала на полу и, опершись подбородком на руки, читала сказки братьев Гримм, или "Алису в стране чудес", или рассказы из истории Англии. Ее ребенок тоже будет жить здесь, среди всего этого, привычного и знакомого. И ее охватило желание, вернее, это была безудержная прихоть - встретить свой час здесь, в старой детской, а не в комнате, где она спала девушкой; здесь спокойнее, удобнее! Пробыв в Милденхэме с неделю, она велела Бетти перевести себя в детскую.
В доме никто не был так спокоен, как сама Джип. Бетти ходила с заплаканными глазами. Миссис Марки никогда не готовила таких плохих супов. Ее муж стал безудержно болтлив. Уинтон бродил по дому, не находя себе места. В его голосе, обычно размеренном и холодном, теперь явно слышалась тревога, которую он носил в сердце. А Джип чувствовала себя превосходно оттого, что все так любили ее и беспокоились о ней. Она все сидела, уставившись на огонь темными глазами, немигающими, словно у ночной совы, и думала, чем она сможет отблагодарить отца, который чуть не лишил себя жизни в то время, когда она появилась на свет.
ГЛАВА X
С того дня, как приехала сиделка, Уинтон забросил охоту и не уходил из дому больше чем на полчаса. Он не верил врачам, но это не мешало ему каждое утро вести десятиминутный разговор со старым доктором, который лечил Джип от свинки, кори и прочих детских болезней. Старик Ривершоу был живым и забавным памятником давних времен. У него были багровые щеки, венчик крашеных волос вокруг лысины, выпученные, налитые кровью серые глаза, и от него всегда пахло прорезиненным плащом. Ростом он был мал, страдал одышкой, пил портвейн, нюхал табак, читал "Тайме", говорил сиплым голосом и приезжал в крохотном экипаже, запряженном дряхлой вороной лошадью. Но он был искусным лекарем и умел побеждать различные болезни; его ценили и как хорошего акушера, с легкой рукой при родах. Каждое утро, ровно в двенадцать, слышался скрип колес его экипажа. Уинтон наливал в графин портвейна, доставал жестянку с бисквитами и стакан. И едва доктор возвращался от Джип, он спрашивал:
- Ну, доктор? Как она?
- Прекрасно; просто превосходно!
- Опасаться нечего?
Не сводя глаз с графина, доктор бормотал:
- Состояние сердца великолепно... немножко... гм... ну, это пустяки! Все идет своим чередом. Вот так!
- Стакан портвейна, доктор?
Доктор неизменно изображал приятное удивление.
- Прохладный денек... Да, пожалуй... - Он сморкался в ярко-красный батистовый платок.
Наблюдая, как он пьет портвейн, Уинтон говорил:
- Мы ведь можем рассчитывать на вас в любое время, не правда ли?
- Не беспокойтесь, дорогой сэр! Маленькая мисс Джип - мой старый друг. К ее услугам днем и ночью. Не беспокойтесь.
Уинтон чувствовал облегчение, но этого хватало ровно на двадцать минут - пока вдали не замолкнет скрип колес и не рассеется сложный аромат, оставленный доктором.
По просьбе Джип от Уинтона скрыли, что начались боли. Когда утихли первые схватки и она задремала, отец случайно поднялся к ней в старую детскую. Сиделка - приятная на вид женщина - встретила его в гостиной. Привыкшая к "суетливости и назойливости" мужчин в таких случаях, она уже готовилась прочесть ему нотацию. Но, испугавшись его взгляда, только прошептала:
- Началась. Но вы не волнуйтесь, она сейчас еще не страдает. Мы скоро пошлем за врачом. Она у вас храбрая. - И с каким-то необычным для нее уважением и сочувствием сиделка повторила: - Не беспокойтесь, сэр.
- Если она захочет увидеть меня, я все время буду в кабинете. Сделайте для нее все, что можете, сестра.
Сиделка вернулась к Джип в задумчивости. Та сказала:
- Это был отец? Я не хотела, чтобы он знал.
- Все отлично, моя дорогая.
- Как вы думаете, скоро ли опять начнутся боли, сестра? Мне хотелось бы повидать его.
Сиделка погладила ее по волосам.
- Скоро все это кончится, и вам будет хорошо. Мужчины ведь всегда такие беспокойные.
Джип взглянула на нее и прошептала: - Знаете, моя мать умерла, когда рожала меня.
Сиделка оправляла постель.
- Это ничего; то есть, я хочу сказать... это не имеет никакого отношения...
И видя, что Джип улыбается, она подумала: "Ну и дура же я!"
- Если случится так, что я не выдержу, я хочу, чтобы меня сожгли. Вы запомните это, сестра? Я не могу сейчас сказать об этом отцу: это расстроило бы его.
Сиделка подумала: "В таких случаях, кажется, требуется завещание; но лучше будет, если я обещаю ей это. Болезненное соображение, хотя она совсем! не болезненная особа". И она сказала:
- Очень хорошо, дорогая, только ничего подобного с вами не случится.
- Мне очень стыдно, что все мне уделяют столько внимания и люди из-за меня несчастны.
Сиделка, все еще занятая взбиванием подушек, пробормотала:
- Вы и наполовину не так беспокойны и капризны, как многие другие. У вас все идет просто великолепно. - А сама подумала! "Странно! Она ни разу не заикнулась о своем муже. Не люблю, когда подобные истории происходят с такими чувствительными особами. Она просто трогательна".
Джип пробормотала:
- Я хотела бы повидать отца. Пожалуйста, поскорее!
Сиделка, быстро взглянув на нее, вышла.
Джип стиснула руки под одеялом. Ноябрь! Желуди и опавшие листья. Милый влажный запах земли! Желуди повсюду, но всей лужайке. Когда-то она брала на поводок старую гончую собаку и бегала с ней по лужайке, покрытой желудями и опавшим листом, а ветер все сдувал листья с деревьев - тогда она была в коричневом бархатном платье! Кто это назвал ее тогда "мудрой маленькой совой"?.. Сердце ее упало: снова начинались боли. Уинтон спросил, стоя в дверях:
- Да, моя крошка?
- Я только хотела посмотреть на тебя. У меня все хорошо.
Лоб ее был весь в поту.
Когда он шел по коридору, ее улыбка провожала его, словно рея в воздухе; но на лице Джип улыбка уже погасла. В кабинете ему снова стало тревожно. Почему не может он принять все эти страдания на себя?
Уинтон шагал взад и вперед по ковру, пока наконец не послышался знакомый скрип колес. Он вышел в прихожую и пристально посмотрел в лицо доктору, совсем забыв, что старик понятия не имеет об особой причине его смертельной боязни за дочь. Потом он вернулся назад в кабинет. Злой юго-западный ветер швырял в оконные стекла мокрые листья. Вот здесь, у окна, он стоял, всматриваясь в темноту, когда Фьорсен приехал просить руки Джип год тому назад. Почему он не выпроводил тогда этого парня, почему не увез ее? В Индию, в Японию - куда угодно! Она не любит этого скрипача, никогда не любила по-настоящему. Чудовищно! Горечь переполнила сердце Уинтона, и он застонал. Потом он подошел к книжному шкафу; там было несколько книг, которые он всегда читал; он достал одну - "Жизнь генерала Ли". Поставив книгу на место, он взял другую - роман Уйат-Мелвиля "Бездельник". Печальная книга - печальный конец! Книга выпала из его рук и глухо стукнулась об пол. С какой-то ледяной ясностью он вдруг увидел свою жизнь, какой она может стать, если он второй раз понесет такую потерю. Она не должна умереть!
Если она умрет, тогда для него остается только... В древние времена мужчину хоронили вместе с конем и собакой - знак уважения к нему, как охотнику. Все-таки в этом что-то было. Мысль эта почему-то успокоила его; он сел в кресло и долгое время смотрел на огонь в каком-то оцепенении. Потом его лихорадочные страхи возобновились. Какого черта они не приходят и ничего ему не говорят? Что угодно, только не эта тишина, не это смертельное ожидание! Кажется, хлопнула входная дверь? Стук колес? В дверях стоял Марки, держа в руке какие-то карточки.
- Леди Саммерхэй, мистер Брайан Саммерхэй. Я сказал "нет дома", сэр.
Уинтон кивнул.
- Вы не завтракали, сэр.
- Который час?
- Четыре.
- Принесите мне меховое пальто и портвейн. И разожгите камин. Узнайте, есть ли какие-нибудь новости.
Марки кивнул.
Нелепо сидеть в меховом пальто перед огнем, да еще не в холодный день!.. Говорят, что и после смерти жизнь продолжается. Он ни разу не почувствовал, что она продолжает жить. Она жила в Джип. И теперь, если Джип... Он встал и задернул занавеси.
В семь часов доктор спустился вниз. Уинтон все еще сидел перед камином, неподвижный, закутавшись в пальто. Чуть приподнявшись, он оглянулся.
Лицо доктора было в морщинках, веки на выпуклых глазах полузакрыты; это должно было означать улыбку.
- Великолепно, - сказал он. - Великолепно - девочка! Никаких осложнений.
У Уинтона задрожали губы. Он протянул было руку. Но, подчиняясь привычке целой жизни, ничем не выдал своих чувств и остался сидеть на месте.
- Стакан портвейна, доктор?
Подмяв стакан, доктор задумчиво рассуждал, разглядывая вино;
- Гм! Это пятьдесят второй. Дайте мне лучше шестьдесят восьмого, тот покрепче.
Спустя некоторое время Уинтон поднялся наверх.
Перед дверью его снова охватил леденящий страх. "Очень удачно - пациент умер от упадка сил!" Слабый крик ребенка не успокоил его. Он был равнодушен к этому новому существу. Вдруг рядом с ним очутилась Бетти.
- В чем дело, женщина? Не смейте! Всхлипывая, она лепетала:
- Она выглядит так прелестно. О господи! О милая!
Резко оттолкнув ее в сторону, Уинтон заглянул в раскрытую дверь. Джип лежала тихая и белая; ее темные глаза были прикованы к ребенку. На лице ее было выражение удивления. Она не заметила Уинтона, а тот стоял и молча глядел на нее. Сиделка что-то делала за ширмами. Впервые в своей жизни он видел мать с только что рожденным ребенком. Ее лицо - какое-то нездешнее потрясло его. Она ведь, кажется, никогда не любила детей; говорила, что не хочет ребенка. Он вошел в комнату. Она сделала слабое движение рукой, показав на ребенка, глаза ее смеялись. Уинтон посмотрел на это запеленатое, все в красных пятнах крохотное создание; потом, наклонившись, взял руку Джип, поцеловал и на цыпочках вышел.
За обедом он пил шампанское и был благодушно настроен. Следя за дымком своей сигары, он подумал: "Надо послать телеграмму этому скрипачу. В конце концов он тоже не чужой, может быть, страдает, как он сам страдал всего два часа назад. Держать его в неведении было бы..." И он написал: "Благополучно. Дочь. Уинтон". Он отдал телеграмму и приказал, чтобы конюх отвез ее сегодня же вечером. В десять часов он осторожно поднялся наверх. Джип спала.
ГЛАВА XI
Назавтра в полдень, возвращаясь с первой после долгого перерыва прогулки верхом, Уинтон встретил возле дома отъезжающую на станцию линейку, у которой, как и у всякого пустого экипажа, был какой-то несерьезный вид.
В передней висели меховое пальто и широкополая шляпа. Это сразу объяснило ему, что произошло.
- Мистер Фьорсен, сэр; наверху у миссис Фьорсен.
- Он приехал с вещами?
- Чемодан, сэр.
- Тогда приготовьте ему комнату. Обедать tete-a-tete {С глазу на глаз (франц.).} с этим субъектом!
Для Джип это было, пожалуй, самое странное утро в ее жизни. Губы сосущего ребенка вызывали удивительное чувство: какой-то размягченности, бесконечной теплоты, желания слиться в одно с этим маленьким созданием. И в то же время ни чувство юмора, ни чувство красоты не изменяли ей. Это было странное маленькое существо, с пучком черных волос, куда менее приятное, чем котенок. Но крохотные сморщенные розовые пальчики с почти неразличимыми ноготками, микроскопические кривые ножки, великолепные черные глаза, когда девочка открывала их, неподражаемое спокойствие, когда она спала, удивительная сила, с какой она сосала, - все это было чудом! Джип была благодарна этому созданию, которое не только не убило ее, но даже не причинило ей слишком больших страданий; благодарна за то, что ей, Джип, удалось выполнить роль матери в совершенстве, как сказала сиделка, - и это сделала она, так мало верившая в себя! Инстинктивно она решила, что это ее ребенок, не его; что девочка будет "вся в нее", как это говорят. Почему у нее было такое впечатление, она не могла бы объяснить - может быть, тут сказывалось спокойствие крошки, ее темные глаза? С часу до трех они спали вместе, крепко и единодушно. Сейчас, проснувшись, Джип увидела сиделку, стоявшую у ее кровати с таким видом, будто она хотела что-то сказать.
- Кто-то приехал r вам, моя дорогая.
"Он! - подумала Джип. - Не знаю... Не знаю..." Видимо, лицо выдавало ее мысли. Сиделка вдруг сказала:
- Вы готовы к этому?
- Да. Но только через пять минут, пожалуйста.
Все это время она была настолько далека от него, что ей нужно было подготовиться, прежде чем его увидеть. Надо было разобраться в собственных чувствах, понять, что эта крошка, лежащая рядом, принадлежит и ему и ей. Она и его дитя тоже - вот это маленькое беспомощное создание. Нет, она - не его! Он не хотел ее, и теперь, когда она появилась после таких страданий, она ее, не его! И никогда не будет принадлежать ему. Но тут пришла прежняя, обвиняющая мысль: "Я вышла за него замуж - я сама его выбрала. От этого не уйти!" Она почувствовала, что вот-вот крикнет сиделке: "Не пускайте его; я не хочу его видеть!" Но она подавила в себе это желание и сказала:
- Ну вот, я готова.
Вначале она заметила его костюм - темно-серый в светлую полоску, она сама выбирала эту материю; галстук был повязан бантом, а не узлом, волосы казались светлее обычного, как и всегда после стрижки; на щеках снова отросли бакенбарды. Почти с волнением она увидела, что лицо у него задрожало. Он на цыпочках быстро подошел к кровати, поспешно опустился на колени и, взяв ее руку, повернул ладонью вверх и прижался к ней лицом. Кончики его усов щекотали ей пальцы, нос был приплюснут к ее ладони, и он продолжал что-то бормотать, не отрывая лица от ее руки. Она чувствовала влажное тепло его губ. Джип знала, что он прячет сейчас свое раскаяние, все непотребства, которые он, возможно, совершил за это время, когда ее не было с "им, прячет страх, который он чувствовал, и волнение; которое испытывает при виде ее, такой тихой и бледной. Через минуту он поднимет голову и лицо у него будет совершенно другим. "Почему я не люблю его? - подумала она. - Ведь есть же в нем что-то достойное любви. Почему я не могу?"
Взгляд его остановился на ребенке, он ухмыльнулся.
- О моя Джип! Какая она смешная! О, о, о!
На его лице появилась гримаса комического отвращения. Джип ребенок тоже казался смешным - маленькое красноватое, сморщенное личико, двадцать семь черных волосков, слюнки у едва заметного ротика; но она видела в нем и чудо; и тут в ней снова поднялось ее возмущение им - за его неуважение ко всем. Нет, она не смешная, ее девочка, и не уродливая! И даже если это так, он не смеет говорить ей об этом!
Фьорсен пальцем прикоснулся к щеке ребенка.
- Она настоящая, да, да! Мадемуазель Фьорсен. Тц, тц!
Ребенок зашевелился. И Джип подумала: "Если бы я любила его, я не сердилась бы за то, что он смеется над моим ребенком. Тогда все было бы иначе".
- Не буди ее, - прошептала она, заметив на себе его взгляд. Она знала, что его интерес к ребенку уже угас и что теперь он думает: "Долго ли еще ждать, когда я смогу обнять тебя снова?" И вдруг она почувствовала такой приступ слабости, какого у нее не было еще ни разу. Когда она снова открыла глаза, сиделка давала ей что-то нюхать, бормоча про себя: "Ну и дура же я!" Фьорсена уже не было.
Увидев, что Джип открыла глаза, сиделка убрала нашатырный спирт, переложила ребенка, сказала: "Ну, теперь спать!" - и ушла за ширму. Как и все очень здоровые люди, она иногда вымешала на других недовольство собой.
Но Джип не спала. Она глядела то на спящего ребенка, то на узор обоев, машинально стараясь отыскать птицу среди коричневых и зеленых листьев - на каждой полосе должна быть одна птица через каждый квадрат. Одна птица среди четырех других. Птица с зелеными и желтыми перьями и красным клювом...
Когда сиделка выставила Фьорсена за дверь, заверив, что это был "только маленький обморок", он спустился вниз в полном унынии. Он терпеть не мог этот темный дом, в котором он всегда будет нежеланным гостем. Ему ничего не нужно здесь, кроме Джип, а у Джип случился обморок, едва он прикоснулся к ней. Он открыл какую-то дверь. Рояль! Гостиная. Уф! Нигде не горит камин. Что за бедность! Он подошел к двери и остановился, прислушиваясь. Ни звука. Серый свет в неприветливой комнате; в прихожей уже почти темно. Какая жизнь у этих англичан - хуже, чем зимой в его старом деревенском доме в Швеции, где во всяком случае поддерживают в каминах хороший огонь. И вдруг он возмутился. Ожидать здесь встречи с ее отцом! Провести здесь ночь! Джип, которая лежит там рядом с ребенком у груди, в этом враждебном доме, - не его Джип. Стараясь ступать неслышно, он вышел в переднюю. Его пальто и шляпа висели там. Он надел их. А чемодан?
Здесь чемодана не было. Все равно, они пришлют его позже. Он хотел написать ей - сказать, что ее обморок огорчил его, что он опасается нового обморока и не может оставаться в этом доме - так близко от нее и в то же время так далеко. Она поймет! И вдруг неожиданная тоска сжала его сердце. Джип! Она нужна ему. Смотреть на нее, целовать, чувствовать, что она снова принадлежит ему! Открыв наружную дверь, он переступил порог и вышел с ощущением тоски и тяжести в душе. Весь путь до станции, по дорогам, уже окутанным темнотой, и в железнодорожном вагоне он продолжал чувствовать себя несчастным. Только на ярко освещенной улице, направляясь в такси к Росеку, он немного оживился. За обедом и позднее он уже почти забыл обо всем; к ночи тяжелое настроение вернулось снова, но в конце концов ночь и сон окутали его и принесли ему облегчение.
ГЛАВА XII
Джип поправлялась быстро. Это радовало Уинтона. Недаром сиделка говорила: "Она великолепно сложена, это очень важно в таких случаях".
Перед рождеством Джип уже выходила гулять. А в сочельник старый доктор, как бы в виде подарка, объявил, что она, если пожелает, может возвращаться домой. После полудня она почувствовала себя хуже, а следующий день провела снова наверху, в постели. Собственно, ничего дурного не было, кроме какой-то ужасной вялости - словно сознание того, что возвращение домой зависит только от ее решения, лишало ее сил. И поскольку никто не знал о ее переживаниях, все, кроме Уинтона, были озадачены. Ей вскоре запретили кормить ребенка грудью.
Только в середине января она сказала Уинтону:
- Мне надо ехать домой, отец.
Слово "домой" задело его, но он ответил только:
- Очень хорошо, Джип. Когда?
- В доме все готово. Я думаю, лучше всего завтра. Он еще у Росека. Я не стану его извещать. Два или три дня пробуду одна, чтобы поудобнее устроить ребенка.
- Отлично. Я отвезу тебя.
Он не пытался выяснять ее чувства к Фьорсену. Он хорошо знал, каковы они.
Они поехали на следующий день и добрались до Лондона в половине третьего. Устройство Бетти и ребенка в свободной комнате, которая отныне становилась детской, потребовало от Джип всей ее энергии. Уже начинало смеркаться, когда, надев пальто, она взяла ключ от студии и пошла через сад; после десятинедельного отсутствия ей хотелось заглянуть туда... Какой сад совсем зимний! Как все не похоже на тот тихий, теплый лунный вечер, когда Дафна Уинг, танцуя, появилась из густой тени деревьев! Голые ветви отчетливо рисовались на фоне серого, темнеющего неба - ни птичьего щебета, ни цветка. Она обернулась и посмотрела в сторону дома. Он казался холодным и белым; но там светились огни - в ее комнате, в детской; кто-то опускал шторы. Листья на деревьях уже совсем облетели, были видны дома вдоль улицы - каждый отличался от другого формой и цветом, как все лондонские здания. Было холодно, подмораживало; она почти бежала по дорожке. Над окном студии висели четыре небольших ледяных сосульки, она обломала одну. В комнате как будто горел огонь, она видела отблески его через неплотно задернутые шторы. Умница Эллен: она протапливает там!
И вдруг Джип замерла на месте. Через щель между шторами она увидела две фигуры на диване. У нее перед глазами все пошло кругом. С каким-то мертвящим холодом в душе она заставила себя заглянуть в окно. Он - и Дафна Уинг! Он обнимал девушку за шею. Повернувшись к нему лицом, полуоткрыв губы, она смотрела на него, точно загипнотизированная, обожающим взглядом.
Джип подняла руку. В какой-то миг она уже готова была постучать в окно. Но, ощутив тошноту, она опустила руку и бросилась бежать.
Никогда она не покажет ни ему, ни этой девчонке, что они могут заставить ее страдать. Пусть сидят спокойно в своем гнездышке! Никаких сцен не будет! По обледеневшей лужайке она добежала до дома, прошла через неосвещенную гостиную, поднялась наверх, заперла дверь и села перед камином. Гордость бушевала в ней, бессознательно она сжала зубами кончик носового платка. Жар от камина опалял ей глаза, но она не подняла руки, чтобы заслонить их.
Подумать только - что было бы, если бы она любила его! Платок упал на пол - она с удивлением посмотрела на него: капельки крови. Отодвинувшись от огня, она продолжала сидеть с усмешкой на губах. Как глядела на него эта девушка, как преданная собачонка... Девушка, которая так ластилась к ней! Она нашла теперь "выдающегося мужчину"!
Джип вскочила и посмотрела на себя в зеркало. В ее собственном доме! Почему бы не здесь - в этой комнате? Почему не у нее на глазах? Не прошло и года, как поженились! Да, это почти забавно - почти забавно! И к ней вдруг пришла первая успокаивающая мысль: "Я свободна".
Но все-таки этого было мало для гордой души, раненной так жестоко! Она снова подвинулась ближе к огню. Почему она не постучала в окно? Увидеть бы, как лицо этой девушки становится пепельно-серым от испуга! Увидеть его, пойманного с поличным, в комнате, которую она украшала для него, где играла для него столько часов! Давно ли они пользуются этой комнатой для своих свиданий - тайно входят через дверь из переулка! Может быть, это началось еще до того, как она уехала рожать!
И тут поднялась в ней борьба между материнским инстинктом и оскорбленной гордостью - молчаливая отчаянная борьба. Будет ли она и сейчас чувствовать ребенка своим? Или крошка уйдет из ее сердца, станет для нее чужой, а может быть, даже ненавистной?
Джип еще ближе подвинулась к огню и уселась поуютнее. Но ей было холодно, словно она захворала.
Она подумала: "Если не сказать прислуге, что я здесь, они могут выйти в сад искать меня и увидят то, что увидела я! И потом закрыла ли я балконную дверь в гостиной, когда возвращалась?" Она позвонила. Снизу поднялась горничная.
- Пожалуйста, закройте балконную дверь в гостиной, Эллен. И скажите Бетти: боюсь, я простудилась в дороге, я сейчас лягу. Попросите ее заняться ребенком.
Лицо горничной выражало озабоченность, даже участие. Но не было того бегающего взгляда, который свидетельствовал бы о том, что она что-то знает.
- Хорошо, мэм, я принесу вам бутылку с горячей водой, мэм. Не желаете ли принять ванну и выпить чашку горячего чая?
Джип кивнула. Ей было все равно! А когда девушка ушла, она подумала: "Чашку горячего чая. Почувствую ли я, что он горячий?"
Девушка вернулась с чаем. Она была предана Джип, обожала ее и всегда становилась на ее сторону, когда дело касалось порядка в доме, в котором не хватало слаженности. Хозяйка слишком хороша для него - иностранец, да еще с такими привычками! А уж манеры! Да у него нет никаких манер! Ничего хорошего из этого не получится. Ничего хорошего, если хотят знать ее мнение!
- Я пустила воду в ванну, мэм. Хотите, чтобы я положила немного горчицы?
Спустившись вниз за горчицей, она сказала кухарке:
- С нашей хозяйкой творится такое, что прямо жалость берет.
Кухарка, перебирая клавиши гармоники, которой она очень увлекалась, ответила:
- Хозяйка скрывает свои чувства от всех. Слава богу, что она не говорит таким тягучим голосом, как ее старая тетка, - той мне всегда хочется сказать: "Пошевеливайся, милая старушка, не такое уж ты сокровище".
И, растягивая, гармонику во всю длину, она потихоньку стала репетировать "Дом мой, милый дом!".
К Джип, лежавшей в теплой ванне, эти приглушенные звуки доносились, как далекое гудение больших мух. Горячая вода, острый запах горчицы и стоны гармоники понемногу успокаивали, усыпляли ее. Когда-нибудь полюбит и она!.. Как странно, что она подумала об этом сейчас! Да, любовь придет и к ней! Перед ней вставали смутные видения - зачарованный взгляд Дафны Уинг, дрожь, пробегающая по ее руке... Вдруг жалость к себе поднялась в ее сердце - в этом была и горечь и радость. Но на что она может обижаться - она, которая не любит? Звуки, похожие на гудение стаи мух, становились глубже, трепетнее. Кухарка в экстазе играла все громче, особенно последнюю фразу:
Пусть скромен мой дом,
Нет места милее!
ГЛАВА XIII
Эту ночь Джип проспала так, словно ничего не случилось и ей ничего не надо решать. Но проснулась она несчастной. Из гордости она сохранит равнодушный вид и будет жить равнодушной жизнью. Но борьба между материнским инстинктом и возмущением все продолжалась. Она боялась теперь увидеть ребенка.
Встав около полудня, Джип осторожно спустилась вниз. Она себе даже не представляла, какой ожесточенной была в ней борьба вокруг его ребенка. По-настоящему она это почувствовала, только проходя мимо двери детской, где спала девочка. Если бы ей не предписали прекратить кормление, возможно, и не было бы этой внутренней борьбы. У нее сжималось сердце, но какой-то бес заставил ее пройти мимо двери. Внизу она тихо бродила взад и вперед, вытирала пыль с фарфора, наводила порядок в книжном шкафу: после уборки в доме горничная так постаралась расставить книги, что первые тома Диккенса и Теккерея и других авторов оказались вместе на верхней полке, а вторые тома на нижней. Но все время Джип думала: "Что мне до того, как все будет выглядеть в доме? Это не мой дом. Он никогда не будет моим!".
За завтраком она выпила немного крепкого бульона, продолжая разыгрывать недомогание. Потом села писать письмо. Надо на что-то решиться! Но ничего не приходило в голову - ни одного слова, она не знала даже, как обратиться к нему. Горничная принесла записку от тетушки Розамунды и привела щенков, они принялись яростно драться за право овладеть вниманием хозяйки. Она опустилась на колени, чтобы разнять их, они же самозабвенно лизали ей щеки. И эта ласка словно ослабила железное кольцо, сжимавшее ей сердце. Нахлынула страшная тоска по ребенку. Сопровождаемая щенками, она поднялась наверх.
Вечером Джип написала открытку:
"Мы вернулись".
Он получит открытку только когда проснется, часов в одиннадцать; инстинктивно желая продлить передышку, она почти весь следующий день занималась покупками, стараясь ни о чем не думать. Вернувшись к вечернему чаю, она сразу поднялась к ребенку. Фьорсен был уже дома, он ушел со скрипкой в студию.
Джип потребовалось все ее самообладание. Скоро явится та девушка, она будет пробираться по темному, узкому переулку; может быть, в эту самую минуту ее пальцы барабанят в дверь; он открывает ей и бормочет: "Нет, она вернулась!" О, как та отпрянет от него! Быстрый шепот - уговариваются о другом месте свиданий! Губы к губам, и этот обожающий взгляд девушки; и вот она бежит прочь от захлопнутой двери, в темноту, разочарованная! А он сидит на роскошном диване и, грызя усы, смотрит своими кошачьими глазами на огонь. А потом, может быть, из его скрипки возникнут каскады звуков, в которых слезы, и ветер, и все, что когда-то околдовало ее!
- Приоткрой, пожалуйста, окно, Бетти, милая, очень душно.
Музыка... Нарастает, затихает! Почему она так трогает даже теперь, когда звучит для нее как издевательство? И Джип подумала: "Он, наверное, ждет, что я снова приду туда играть для него. Но я не приду, никогда!"
Она пошла в спальню, наскоро переоделась и спустилась вниз. Ее внимание привлекла маленькая фарфоровая пастушка на каминной полке. Она купила ее более трех лет назад, когда впервые приехала в Лондон; жизнь казалась ей тогда сплошным бесконечным котильоном, во главе которого танцевала она сама. Теперь пастушка стала равнодушным, хотя и изящным символом совсем иной жизни, бесцветной жизни без глубины и теней - несчастливой жизни.
Ей не пришлось долго ждать. Он скоро постучал в балконную дверь гостиной. Почему у людей, заглядывающих в окна из темноты, лица всегда кажутся голодными, ищущими, словно выпрашивающими то, что у вас есть и чего у них нет? Отодвигая задвижку, она думала: "Что я ему скажу?" Его пылкий взгляд, голос, руки - все казалось ей смешным; и особенно его разочарованный вид, когда она сказала:
- Осторожнее, я еще нездорова. Хорошо провел время у графа Росека? - И, помимо ее воли, вырвались слова: - Боюсь, что ты соскучился по студии!
У него забегали глаза; он принялся шагать взад и вперед по комнате.
- Соскучился! Соскучился по всему! Я был очень несчастен, Джип! Ты даже не представляешь, как я был несчастен. Да, несчастен, несчастен! - С каждым повторением этого слова голос его становился веселее. Опустившись на колени, он протянул длинные руки и обнял ее. - Ах, моя Джип! Я теперь буду совсем другим человеком!
Джип продолжала улыбаться. Чем еще могла она ответить на эти фальшивые излияния? Воспользовавшись тем, что он разжал руки, она поднялась и сказала:
- Ты знаешь, что в доме ребенок?
- Ах, ребенок? Я и забыл. Пойдем посмотрим на него.
- Иди один, - ответила Джип.
Наверное, он сейчас подумал: "За это она будет более нежна со мной". Неожиданно он повернулся и вышел.
Она постояла немного с закрытыми глазами - ей снова виделись студия, диван, дрожащая рука девушки. Она подбежала к роялю и начала играть полонез.
В этот вечер они обедали не дома, потом пошли в театр на "Сказки Гофмана". Все это позволяло еще немного оттянуть то, что она собиралась сказать. Когда они ехали в темной машине домой, она отодвинулась в угол под тем предлогом, что боится измять платье. Дважды она едва не закричала: "Я не Дафна Уинг!" Но каждый раз гордость глушила эти слова. Но какую другую причину может она придумать, чтобы закрыть перед ним дверь своей комнаты?
Дома она увидела в зеркало, что он стоит позади нее - он прокрался в спальню неслышно, как кошка. Кровь бросилась ей в лицо, и она сказала:
- Нет, Густав! Если тебе нужна подруга, ступай в студию.
Он отпрянул в сторону и, прислонившись к спинке кровати, уставился на нее; а Джип перед зеркалом продолжала спокойно вынимать шпильки из волос. Она видела, как у него дергаются, словно от боли, голова и руки. Потом, к ее удивлению, он вышел. И снова смутное раскаяние примешалось к охватившему ее чувству свободы. Она долго лежала без сна, глядя, как отблески огня то вспыхивают, то гаснут на потолке. Мелодии "Сказок Гофмана" проносились в ее голове, обрывки мыслей сплетались в возбужденном мозгу. Она наконец уснула. Ей приснилось, что она кормит голубей и одна из голубок - Дафна Уинг. Она вздрогнула и неожиданно проснулась. В свете камина она увидела его, он сидел согнувшись в ногах кровати. Он совсем такой, как в их первую свадебную ночь: то же самое голодное вожделение на лице, те же протянутые руки. Не дав ей сказать ни слова, он заговорил:
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги