Сильвия и Бруно

Предисловие

Описание воскресного дня, проведенного детьми одного из последующих поколений, слово в слово заимствовано из разговора с другом детства и письма, присланного мне одной знакомой леди.

Главы, озаглавленные «Фея Сильвия» и «Месть Бруно», представляют собой — с незначительными изменениями — перепечатку маленькой сказки, написанной мною в 1867 г. по просьбе будущей миссис Гэтти для «Журнала тетушки Джуди», который она тогда издавала.

Мысль о том, чтобы собрать из всего этого большой роман, впервые возникла у меня в 1874 г. Шли годы, и я записывал и записывал странные события, всевозможные странные идеи и отрывки бесед и разговоров, появлявшихся — бог весть почему — всегда неожиданно, почти не оставляя мне выбора: либо тотчас же записывать их, либо предать забвению. Иногда можно проследить источник этих случайных вспышек интеллекта: это может быть книга, читавшаяся в то время, или неожиданный поворот мысли, возникший в ответ на какое-нибудь замечание друга; но часто они приходят своим собственным путем, возникая a propos[1] как беспримерные примеры, по всей видимости, логически необъяснимого случая, своего рода «следствие без причины». Такова, например, концовка «Охоты на снарка», которая пришла мне в голову (как я уже отмечал это в «Театре» за апрель 1887 г.) совершенно неожиданно, во время уединенной прогулки; таковы опять-таки пассажи, явившиеся мне в снах, причина появления которых осталась неясной для меня самого. В этой книге есть по крайней мере два примера таких фраз из сна: первый — когда моя Госпожа говорит «это часто случается в семействах и чем-то напоминает любовь к всевозможным сладостям», а второй — подтрунивание Эрика Линдона над домашним уровнем сервиса.

В конце концов я обнаружил, что являюсь обладателем необъятной массы всевозможной литературы, которую — если благосклонный читатель позволит заметить это — нужно всего лишь сшить прочной ниткой сквозного сюжета, чтобы получилась книга, которую я собирался написать. Всего лишь! Легко сказать. Во-первых, задача эта представлялась мне совершенно безнадежной, разве что натолкнула меня на куда более ясное, чем прежде, понимание истинного значения слова «хаос»: мне подумалось, что мне понадобится лет десять, а то и больше, на то, чтобы разобраться во всей этой уйме странных вещей и фактов и понять, какую историю из них можно выстроить, поскольку именно рассказ вытекает из фактов, а не факты — из рассказа.

Рассказывая все это, я избегаю малейшей тени эгоизма, но поскольку я искренне полагаю, что некоторым из моих читателей будет интересно узнать во всех подробностях историю возникновения этой книги, которая теперь, по завершении, кажется настолько простой и бесхитростной, что они могут подумать, будто она писалась попросту страница за страницей, подобно письму, которое начинается с начала и оканчивается в конце.

Да, разумеется, повести можно писать и таким образом: и мне даже кажется, что не будет неуместным сказать, что я чувствовал, что оказался в весьма невыгодном положении (по правде сказать, я считал это настоящим несчастьем), будучи обязанным выдавать определенное количество вымысла в определенное время, чтобы считать, что я «выполнил свою задачу», и, подобно всем прочим рабам, делать «известное число кирпичей». Говоря о повести, состряпанной таким образом, я могу поручиться только за одно: что она должна быть сплошным общим местом, не заключать в себе никаких новых мыслей и быть поистине изматывающим чтением!

Этот сорт литературы получил весьма красноречивое название — «заполнитель места», которое можно расшифровать как «нечто такое, что может написать каждый, а читать не сможет никто». Я не берусь утверждать, что в этой книге нет ни строчки подобного материала; иногда ради того, чтобы поместить ту или иную сцену на подобающее место, мне приходилось дополнять страницу двумя-тремя такими строчками. Но я даю честное слово, что нигде не вставил ни слова больше, чем это было необходимо.

Мои читатели могут получить удовольствие, пытаясь определить, сколько именно «заполнителя» содержится в том или ином пассаже. Так, прикидывая, как располагается текст на страницах, я обнаружил, что в одном отрывке есть 2 слишком коротких строчки. И я восполнил этот недостаток, но не вставляя слово тут и два — там, а честно написав две строки. Ну как, дорогие читатели, догадались, что это за строки?

Более сложная загадка (для любителей сложностей) — читая «Песню садовника», попытаться определить, в каких случаях (если таковые имеются) стихи были адаптированы к окружающему их тексту и в каких (опять-таки если таковые были) текст адаптирован к стихам.

Пожалуй, самое трудное в литературе — по крайней мере, я так считаю, и это не мой добровольный выбор: просто я вынужден принимать вещи как они есть — написать нечто действительно оригинальное. А самое легкое: когда оригинальная строка уже написана, следовать ей и написать еще хоть несколько на столь же высокой ноте. Не берусь судить, была ли «Алиса в Стране чудес» оригинальным произведением, но, по крайней мере, в процессе писания ее я не пытался сознательно подражать чему бы то ни было; но я отлично знаю, что с момента ее выхода в свет появилась добрая дюжина книг, имеющих тот же самый или близкий сюжет. Та тропинка, которую я проложил, наивно полагая, что я — «первый, дерзнувший выйти в открытое море», стала теперь изъезженной дорогой, а все цветы на обочине давно обратились в пыль, так что попытка вновь вернуться к той же стилистике закончилась бы для меня полным провалом.

Итак, в этой книге, в «Сильвии и Бруно», я стремился — не берусь судить, насколько удачно, — проложить еще одну тропу. Хорошо это или плохо, но это лучшее, что было в моих силах. Эта книга написана не ради денег, не для славы, а только вследствие желания предложить детям, которых я любил, некоторые размышления, которые окажутся не лишними в часы невинных развлечений, составляющих сущность Детства; а также в надежде предоставить им, да и другим тоже, некоторые мысли, которые, смею надеяться, не совсем гармонируют с размеренными ритмами Жизни.

И если я еще не совсем истощил терпение моих читателей, мне хотелось бы воспользоваться возможностью — ведь, быть может, мне в последний раз удается обратиться к такому множеству друзей — поделиться некоторыми идеями, приходившими мне в голову, рассказать о книгах, которые я хотел бы написать, что я в значительной степени и попытался сделать, но у меня не было сил и времени довести дело до конца, в надежде, что, если мне не удастся (ибо года мелькают слишком быстро…) закончить начатое, другие смогут продолжить мой труд.

Итак, прежде всего — Детская Библия. Это должны быть только подлинные события и тщательно подобранные выдержки для детского чтения и соответствующие иллюстрации. Главный принцип отбора, который я признаю, заключается в том, что религия должна предстать перед ребенком как откровение любви. Не стоит томить и мучить детский ум историями преступлений и наказаний (кстати, исходя из этого принципа я опускаю предание о потопе.) Подбор иллюстраций не вызовет особых затруднений; новые просто не потребуются, ибо существуют сотни превосходных иллюстраций, срок авторского права на которые давно истек, и для их качественного воспроизведения можно воспользоваться фотоцинкографией или каким-либо аналогичным процессом. Книга должна иметь удобный формат и, разумеется, привлекательный переплет — красочный, четкий, броский — и, главное, картинки, как можно больше картинок!

Во-вторых, книга выбранных мест из Библии: не просто изречения, а целые отрывки по 10–20 стихов каждый, для заучивания наизусть. Такие выдержки показали себя весьма полезными; их можно повторять и про себя, и цитировать вслух, когда прочесть их по книге затруднительно или даже невозможно; например, лежа ночью в постели, сидя в вагоне поезда, прогуливаясь в одиночестве по парку, в старости, когда зрение слабеет и человек слепнет, а самое главное — когда болезнь не позволяет нам читать или заниматься какими-нибудь другими делами, обрекая нас на безмолвие в течение долгих, томительных часов. Как остро в такие минуты осознаешь всю истинность восторженного восклицания царя Давида: «Как сладки гортани моей слова Твои! лучше меда устам моим!»

Я сказал «отрывки», а не единичные цитаты, потому что мы, люди, не способны вспоминать отдельные цитаты и изречения. Памяти необходимы связи, а их-то в данном случае и нет; человек может хранить в памяти сотни цитат, а вспомнить из них сумеет не больше дюжины, да и то если повезет. Если же человек хранит в памяти какую-то часть главы, он сможет легко восстановить целое: ведь все взаимосвязано.

В-третьих, собрание цитат и отрывков, как в прозе, так и в стихах, из других книг, помимо Библии. Я имею в виду литературу, которую не относят к «богодухновенной» (здесь, на мой взгляд, какая-то путаница: если бы Шекспир не был вдохновлен свыше, можно было бы усомниться, а существовал ли такой человек вообще). Это — труд, когда придется сто раз все обдумать; однако такие отрывки есть, и их, как мне кажется, достаточно, чтобы составить из них хороший свод для заучивания наизусть.

Эти две книги — фрагменты священных и светских текстов для запоминания — помимо того, что позволяют с пользой провести свободное время, послужат и другой задаче: они помогают держаться подальше от всевозможных тревожных, беспокойных, жестоких или неблагочестивых мыслей. Я хотел бы передать эту мысль не моими словами, а куда более выразительными. Позволю себе процитировать фрагмент из одной замечательной книги: Робертсон «Беседы на послания к коринфянам», а именно беседы XLIX. «Если человек замечает, что его обуревают нечистые желания и неблагочестивые помыслы, повторяющиеся время от времени, пусть попробует прочесть на память отрывки из Священного Писания или хотя бы вспомнить цитаты из лучших прозаиков и поэтов. Пусть он хранит их в своей памяти, словно верных стражей, и повторяет в бессонные часы ночи, или когда его преследуют отчаяние, воспаленное воображение или мысли о самоубийстве. Пусть они станут для него мечом, всегда и везде охраняющим Сад Жизни от вторжения незваных чужаков».

В-четвертых, «Шекспир для девушек», то есть издание, в котором все, что не совсем подходит для воспитания девочек и девушек в возрасте, скажем, от 10 до 17 лет, должно быть исключено. Лишь очень немногие дети моложе 10 лет смогут понять и наслаждаться творениями величайшего из поэтов, а тем, которые уже вышли из девического возраста, можно смело позволить читать Шекспира в любом издании, подчищенном или нет, как им больше захочется. Но очень жаль, что так много детей среднего возраста лишены огромного удовольствия — иметь издание, специально предназначенное для их возраста. Ни одно из имеющихся изданий «Шекспира для будуара» — а это издания Боудлера и Чамберса, Брэндрэма и Канделла — не кажется мне удовлетворительными: они недостаточно «вычищены». Самое удивительное из них — это «Шекспир» Боудлера. Пролистывая его, я испытываю чувство глубокого изумления, сравнивая то, что он оставил, с тем, что вырезал! Помимо неукоснительного изъятия того, что неприемлемо с точки зрения морали и благопристойности, я склонен исключать и все, что трудно для понимания или просто неинтересно юным читателям. Книга, получившаяся в итоге всего этого, может показаться несколько фрагментарной, но зато это будет подлинное сокровище для всех британских барышень, обладающих поэтическим вкусом.

А теперь, если необходимо сказать несколько слов в защиту еще одного отступления, имеющегося в моей истории наряду со всем тем, что, хотелось бы надеяться, покажется детям безобидной чепухой, я изложил и некоторые серьезные мысли о человеческой жизни — их следует адресовать человеку, овладевшему искусством подавлять такие мысли в часы беззаботного счастья и покоя. Ему-то уж такая мешанина, без сомнения, покажется неоправданной и неуместной. Я не стану спорить с тем, что такое искусство действительно существует: в молодости, когда ты здоров и к тому же богат, кажется, что вся жизнь будет ничем не омрачимой радостью — за исключением одного-единственного факта, с которым мы можем столкнуться в любой миг, даже находясь в самой блистательной компании или предаваясь самым упоительным развлечениям. Человек может посвятить свое время серьезным размышлениям, посещению публичных богослужений, молитве, чтению Библии; все это он может отложить до «более удобного времени», которое, скорее всего, так никогда и не наступит. Но он не властен отложить ни на миг весть, которая может прийти к нему еще до того, как он успеет дочитать до конца эту страницу: «сегодня ночью твоя душа будет взята от тебя».

Постоянное присутствие этой мрачной возможности всегда, в любом возрасте представляет собой тяжкое бремя, которое люди стремятся сбросить. Студент, изучающий историю, вряд ли найдет предметы, которые заинтересуют его больше, чем различные виды оружия, использовавшиеся для борьбы с этим противником-призраком. Особенно печально думать о тех, кто признает реальность загробной жизни, но — жизни куда более ужасной, чем небытие: жизни в форме тонких, неощутимых и совершенно невидимых призраков, бесчисленные века носящихся в мире теней, где нечем заняться, не на что надеяться, некого любить! В жизнерадостных стихотворениях гениального «бонвивана» Горация выделяется одно мрачное слово, глубокая печаль которого проникает в сердце. Это слово exilium[2] в знаменитой строфе:

Да, для Горация эта жизнь — несмотря на все ее печали и невзгоды — была единственной жизнью, достойной человека: все прочее — просто «изгнание»! Разве не кажется почти невероятным, что человек с такими убеждениями способен еще улыбаться?

Боюсь, многие в наши дни, хотя они и верят в куда более реальную загробную жизнь, чем мог мечтать Гораций, тем не менее рассматривают ее как своего рода «изгнание» из всех радостей жизни и, таким образом, принимают взгляды Горация и говорят: «Давайте пировать и пить, ибо завтра нас ожидает смерть».

Мы ищем развлечений, отправляемся в театр, — я говорю «мы», поскольку я тоже хожу на спектакли в надежде увидеть действительно стоящее представление, — не отпуская от себя дальше, чем на длину вытянутой руки, мысль о том, что можем не вернуться домой живыми. Но откуда вы знаете, мои дорогие друзья, терпеливо преодолевающие это болтливое предисловие, что вас минует этот жребий: в самый разгар шумного веселья вдруг испытать острую боль или предсмертную слабость, возвещающую скорый конец, и с горечью удивления увидеть, как друзья склоняются над вами, услышать их озабоченный шепот, быть может звучащий как вопрос, срывающийся с дрожащих губ: «Это серьезно?» — и услышать ответ: «Да… Конец близок» (о, при этих словах вся жизнь предстанет в совершенно ином свете!), — откуда вы знаете, что все это не случится с вами уже сегодняшней ночью?

И неужели вы, зная все это, дерзнете сказать себе: «Что ж, возможно, эта пьеса не слишком нравственна: в ней есть, пожалуй, слишком „рискованные“ положения, диалоги излишне резки, сюжет несколько надуман. Я не могу сказать, что моя совесть совершенно спокойна, но эта пьеса настолько любопытна, что я хотел бы разок посмотреть ее! А назавтра я начну более строгую жизнь». О, эти вечные на-завтра, на-завтра, на-завтра!

А теперь позвольте мне сделать небольшую паузу и сказать, что я убежден в том, что мысль о возможности смерти — если она ненавязчиво, но постоянно стоит перед нами — это едва ли не лучшее испытание нашего стремления к развлечениям и зрелищам, хороши они или плохи. И если мысль о внезапной смерти повергает вас в особенный ужас, стоит вам вообразить, что она может случиться в театре, — можете быть уверены, что театр для вас, несомненно, вреден, каким бы безвредным он ни был для других, и что, отправляясь в него, вы подвергаетесь смертельной опасности. Знайте, что самое безопасное правило заключается в том, чтобы не жить и не находиться там, где мы не решились бы умереть.

Но, осознав, что истинная цель жизни — это не удовольствия, не знания и даже не слава, эта «последняя слабость благородных умов», но развитие личности, восхождение на более высокий, благородный и чистый уровень, создание совершенного Человека, — тогда, если мы чувствуем, что движемся к цели и будем (хотелось бы верить) приближаться к ней и дальше, смерть не будет для нас рем-то ужасным; она станет не тенью, но светом, не концом, но началом!

Еще одна тема, которая, возможно, нуждается в защите, — это необходимость разделять симпатию к страсти британцев к «спорту», который, без сомнения, был весьма развит в минувшие времена, да и сейчас, в разнообразных формах, представляет собой превосходную школу смелости и хладнокровия, столь необходимых в минуту опасности. Надо признать, что и я не совсем лишен симпатии к настоящему «спорту»: я могу от всего сердца восхищаться мужеством человека, который, выбиваясь из последних сил и рискуя собственной жизнью, убивает наконец тигра-людоеда; я способен испытывать к нему искреннюю симпатию, когда он, ликуя и трепеща от возбуждения, настигает чудовище и в честном поединке побеждает его. Но я с печальным удивлением взираю на охотника, который без всякого труда и пребывая в полной безопасности находит удовольствие в мучениях и смертельной агонии какого-нибудь беззащитного существа; и я особенно печалюсь, если этот охотник причисляет себя к последователям религии всеобщей Любви, а больше всего — если он принадлежит к тем «мягким и нежным» существам, сами имена которых служат символом Любви — «любовь твоя ко мне была удивительной, превосходящей любовь женщины» — и предназначение которых заключается в том, чтобы помогать и утешать тех, кто испытывает страдания или мучения!