Сильвия и Бруно

Глава первая УРОКИ БРУНО

Следующие месяцы моей уединенной жизни в городе резко отличались от недавней идиллии, оказавшись на редкость скучными и однообразными. Я лишился приятных собеседников, окружавших меня в Эльфстоне, с которыми я мог обмениваться раздумьями, — собеседников, чье благорасположение ко мне сделало мою жизнь полной и насыщенной. Но самое печальное — я лишился возможности общаться с двумя феями, или волшебными малышами, ибо я еще не решил для себя вопрос о том, кто или что такое они — эти малютки, чья шаловливая беззаботность заполнила мою жизнь каким-то волшебным — если не сказать магическим — сиянием.

В рабочее время, когда интеллектуальный уровень большинства людей, по моему глубокому убеждению, опускается до уровня механической кофемолки или утюга, время текло своим чередом. Зато в паузы между ними, в те блаженные часы, когда мы набрасываемся на книги и газеты, чтобы хоть немного утолить умственный голод, когда, возвращаясь к сладким воспоминаниям, стремимся — и, надо признать, тщетно — населить пространство вокруг нас милыми улыбками далеких друзей, горечь одиночества напоминала о себе особенно остро.

Как-то раз вечером, когда бремя жизни показалось мне еще более невыносимым, чем обычно, я отправился к себе в клуб — не столько в надежде встретить близких друзей, ибо Лондон в ту пору был «мертвым городом», сколько просто для того, чтобы услышать «сладостные звуки человеческой речи» и прикоснуться к биению свежей мысли.

Но, как оказалось, первым лицом, которое встретилось мне в клубе, оказалось лицо недавнего приятеля. Это был Эрик Линдон, с каким-то угрюмым видом перелистывавший газеты… Мы разговорились, и беседа доставила нам немалое удовольствие, которое мы и не пытались скрывать друг от друга.

Наконец я решил обратиться к теме, занимавшей меня более всего прочего.

— Надо полагать, Доктор (мы решили называть его так, ибо это составляло некий компромисс между формальным «доктор Форестер» и интимным — чего Эрик Линдон едва ли заслуживал — «Артур») уже отбыл за границу? Не могли бы вы указать мне его теперешний адрес?

— Я думаю, он по-прежнему в Эльфстоне, — последовал ответ. — Впрочем, я не был там с тех самых пор, когда мы в последний раз виделись с вами.

Я буквально не мог прийти в себя от изумления:

— А могу я спросить — не сочтите это за чрезмерное любопытство — ваши свадебные колокола уже прозвонили вам «Многая лета»?

— Нет, — спокойным, лишенным малейшего следа эмоций тоном отвечал Эрик. — С этим все кончено. Я по-прежнему «Бенедикт-холостяк».

После этих слов меня переполнила такая волна радости — еще бы, Артуру предоставляются все возможности для счастья! — что мое изумление помешало продолжению столь любопытной беседы, и я был только рад воспользоваться благовидным предлогом и откланялся.

На следующий же день я написал Артуру, отвесив ему такую кучу упреков за столь долгое молчание, что едва смог подобрать слова, чтобы попросить его тотчас же рассказать мне обо всех его делах, в том числе — сердечных.

Прежде чем я мог получить его ответ, должно было пройти дня три-четыре, а то и больше… Право, мне никогда еще не приходилось убеждаться в том, что дни могут ползти с такой неумолимой медлительностью!

Чтобы хоть как-то скоротать время, я отправился вечером в Кенсингтон-Гарден и, рассеянно бродя по его дорожкам, вскоре почувствовал, что меня охватило какое-то совершенно незнакомое чувство. Признаться, прежнее «феерическое» ощущение давно покинуло меня, и я мог ожидать чего угодно, только не встречи со своими друзьями-феями. Но вдруг в траве, окаймлявшей дорожку, я заметил крошечное существо, которое не было похоже ни на насекомое, ни на одно из знакомых мне созданий. Осторожно опустившись на колени и сложив ладони в виде ex tempore[19] клетки, я мигом поймал крошечное существо. Каково же было мое изумление и радость, когда я увидел, что на моей ладони восседал не кто иной, как Бруно собственной персоной!

Правда, сам он отнесся к такой встрече весьма прохладно, и, как только я опустил его на землю, чтобы ему было удобнее разговаривать со мной, обратился ко мне так, словно мы в последний раз виделись с ним каких-нибудь пять минут назад.

— Разве ты не знаете, что существует особое Правило, — воскликнул он, — на случай, когда вы без спроса берешь фею в руки?

(Увы, познания Бруно в английской грамматике с нашей последней встречи ничуть не улучшились.)

— Увы, нет, — признался я. — Я не знаком ни с какими правилами на сей счет.

— А я уж было подумал, что ты хотите меня съесть, — заметил малыш, с торжествующей улыбкой заглядывая мне в лицо. — Впрочем, я сам толком не знаю. Но впредь лучше не хватай меня без спроса.

Упрек и впрямь был вполне заслуженным, и я не нашелся, что и возразить крошке.

— Ладно, впредь обязательно буду тебя спрашивать, — проговорил я. — Кстати, я даже не знаю, можно ли тебя есть!

— Не сомневаюсь, что на самом деле я очень вкусный, — довольным тоном заметил Бруно, словно это и впрямь было нечто такое, чем можно гордиться.

— Но что ты здесь делаешь, Бруно?

— Меня зовут не так! — с возмущением воскликнул мой маленький друг. — Разве вы не знаешь, что меня зовут «О Бруно»?! Сильвия всегда обращается ко мне именно так, когда я отвечаю уроки.

— Ну, хорошо, хорошо. Что же ты здесь делаешь, О Бруно?

— Готовлю уроки, что же еще! — Малыш произнес это, вытаращив глазенки, что случалось с ним всякий раз, когда он понимал, что несет совершеннейшую чепуху.

— О, значит, у тебя такая манера готовить уроки, не так ли? И что же, ты так лучше их запоминаешь?

— Я всегда хорошо помню свои уроки, — отвечал Бруно. Не то что уроки Сильвии! Их запомнить ужасно трудно! — При мысли о них малыш даже вздрогнул и поежился, а затем забавно потер лоб кулачками. — Я еще не научился думать, вот они и не запоминаются! — в отчаянии вздохнул он. — Для них, наверное, нужен какой-нибудь двойной ум!

— А куда же подевалась Сильвия?

— Я и сам хотел бы знать это! — раздосадован но вздохнул Бруно. — Что толку задавать мне уроки, если она даже не удосужится объяснить мне самые трудные места?!

— Постараюсь отыскать ее и вернуть к тебе! — вызвался я. Поднявшись на ноги, я огляделся по сторонам, не видно ли где-нибудь под деревом Сильвии. Буквально через минуту я заметил, что в траве шевелится что-то странное, и, опустившись на колени, увидел прямо перед собой невинное личико Сильвии. При виде меня оно так и вспыхнуло от радости; а еще через миг я услышал хорошо знакомый сладкий голосок. Он произносил конец какой-то фразы, начало которой прошло мимо моих ушей.

— …и я думаю, что он уже кончил готовить уроки. Вот я и собираюсь к нему. А вы? Не хотите ли пойти со мной? Это совсем близко, с другой стороны дерева.

Для меня это «близко» составило несколько шагов, но у Сильвии это отняло немало сил, и мне пришлось идти очень медленно, чтобы не обогнать крохотное создание и, чего доброго, не потерять его из виду.

Найти письменные уроки Бруно оказалось проще простого: они, как оказалось, были аккуратно написаны на больших гладких листиках плюща, в беспорядке разбросанных на земле. Трава вокруг была повыщипана. Но самого бедного ученика, который, как следовало ожидать, должен был корпеть над ними, нигде не было видно. Мы внимательно огляделись вокруг; все было напрасно. Наконец острый взгляд Сильвии заметил брата, качавшегося на длинном стебельке плюща. Девочка тотчас строгим голосом приказала ему спуститься на terra firma[20], перестать шалить и заняться делом.

«Сперва — удовольствие, потом — дело» — таков, как мне показалось, был девиз этих крошечных существ; по крайней мере, при встрече они обменялись уймой поцелуев, прежде чем и впрямь заняться делом.

— Ну, Бруно, — требовательным тоном проговорила Сильвия, — разве я не говорила тебе, что ты должен сидеть и учить уроки до тех пор, пока не услышишь «хватит!»?

— Именно это я и услышал! — с лукавинкой в глазах возразил Бруно.

— И что же ты слышал, хитрый мальчишка?

— Это было похоже на дуновение ветерка, — отозвался малыш, — нечто вроде едва слышного звука. А вы случайно не слышали его, господин сэр?

— Ну, ладно, ладно. Но зачем же ты улегся спать на своих письменных работах, хитруля? — Бруно, надо признать, и впрямь улегся на самой большой «письменной работе», то бишь листке плюща, а другой скатал в трубочку и вместо подушки подложил под голову.

— Я и не думал спать! — глубоко обиженным тоном возразил Бруно. — Не успел я закрыть глазки, как оказалось, что меня будят!

— И сколько же тогда ты успел выучить, негодник?

— Самую капельку, — скромно и честно признался малыш, по-видимому не решаясь преувеличить собственные успехи. — Но больше я просто не смог!

— О Бруно! Все ты можешь, если только захочешь.

— Разумеется, могу, если захочу, — признал бедный мученик науки. — А если нет, то, ясное дело, нет!

У Сильвии имелся свой собственный ключ — от которого я, признаться, не в восторге — к решению логических хитросплетений Бруно. Она просто «переключала» братика на какую-нибудь другую тему или мысль; о, она мастерски владела этим искусством!

— Послушай, я должна сказать тебе одну вещь…

— А знаете, господин сэр, — глубокомысленно заметил Бруно, — Сильвия ведь не умеет считать. Если она говорит: «Я должна сказать тебе одну вещь», — я готов поклясться, что на самом деле она скажет целых две! Она всегда так делает!

— Две головы лучше одной, Бруно, — отозвался я, сам толком не понимая, с чего это мне вспомнилась эта пословица.

— Я и не думал, что можно обзавестись двумя головами, — задумчиво проговорил Бруно. — Одна голова будет обедать, а другая спорить с Сильвией… Здорово, а? Ведь это очень весело — иметь сразу две головы! Не так ли, господин сэр?

— Вне всякого сомнения, — заверил я его.

— А то Сильвия вечно перечит мне… — проговорил малыш серьезным, почти печальным тоном.

При таком новом обороте мысли глаза Сильвии так и вспыхнули от изумления, и все ее личико буквально излучало мягкую иронию. Но она предпочла промолчать.

— Может быть, мы поговорим об этом после того, как ты сделаешь уроки? — предложил я.

— Договорились, — со вздохом согласился Бруно, — при условии, что она не будет перечить.

— Тебе надо сделать всего три задания, — отвечала Сильвия. — Чтение, география и пение.

— А что же, арифметики нет? — спросил я.

— Арифметика — не для его головы…

— Так и есть! — воскликнул Бруно. — Для моей головы куда лучше подходят волосы! А заводить несколько голов я не собираюсь!

— …он не может запомнить таблицу умножения…

— Мне гораздо больше нравится история, — заметил Бруно. — Давай лучше повтори таблицу по истории Средних веков…

— Тогда повторяй и ты…

— Ну уж нет! — прервал ее Бруно. — История всегда повторяется. Сама. Так сказал Профессор!

Сильвия тем временем написала на доске несколько букв: Д-А-Р. — Ну-ка, Бруно, — окликнула она брата, — что здесь написано? Бруно уставился на доску и надолго задумался.

— Это слово не читается! — наконец отвечал он.

— Не говори чепухи! Еще как читается! — заметила Сильвия. — Итак, что же здесь написано?

Бедный малыш опять поглядел на таинственные буквы.

— И впрямь! Здесь написано «РАД!» — воскликнул он. — Задом наперед, погляди сама! (Я взглянул на доску: Бруно оказался прав.)

— И как ты только можешь читать задом наперед! — воскликнула Сильвия.

— Свожу оба глазика в одну точку, — отвечал Бруно. — Вот мне все сразу и видно. А теперь можно я спою песенку Зимородка? Ну пожалуйста!

— Сперва выучи географию, — строго вставила Сильвия. — Ты что, Правил не знаешь?

— Я думаю, Сильвия, что такой кучи Правил просто-напросто не может быть! А еще я думаю…

— Нет, ленивый негодник, Правил есть ровно столько, сколько нужно! Как ты только мог такое подумать, а? А ну, закрой рот!

Но поскольку ротик малыша упрямо не желал закрываться, Сильвии пришлось самой закрыть его обеими ручками и запечатать поцелуем, подобно тому, как мы запечатываем письмо сургучом.

— Ну вот, теперь Бруно больше болтать не будет, — продолжала девочка, повернувшись ко мне. — Хотите, я покажу вам Карту, по которой он учит уроки?

Перед нами возникла большая-пребольшая карта мира; девочка аккуратно расстелила ее на земле. Она была такой огромной, что Бруно приходилось ползать по ней, чтобы указывать места, упоминаемые в песенке Зимородка.

«Когда Зимородок увидел улетавшую Божью Коровку, он воскликнул: „Цейлон или Канадия!“ А когда он поймал ее, он предложил: „Летим в Средиземье! Если вы Голландны или голодны, я угощу вас тарелочкой Кашмира!“ Схватив ее когтями, он воскликнул „Европпа!“ Взяв ее в клюв, он прошептал: „Вомнесуэла!“ А проглотив ее, он произнес: „Съелль!“» Вот и все.

— Отлично, — отозвалась Сильвия. — Ну вот, теперь можешь петь свою песенку Зимородка!

— А ты поможете мне спеть припев? — обратился малыш ко мне.

Я собрался было сказать нечто вроде: «Боюсь, я не помню слов», но в этот момент Сильвия проворно перевернула карту, и я увидел, что на ее обороте записана вся песенка целиком. Это была и впрямь любопытная песенка: припев надо было петь не в конце каждого куплета, а как раз посередине его. Впрочем, мелодия была совсем простенькой, так что я мигом запомнил ее и подумал, что такой припев вполне по силам спеть и одному человеку. Напрасно я упрашивал Сильвию подпевать мне; в ответ она лишь улыбалась да качала головкой…

— И он улетел, — заметил Бруно в качестве своего рода постскриптума, когда умолкли последние звуки песенки. — Он всегда куды-нибудь улетает.

— О, милый мой Бруно! — воскликнула Сильвия, зажимая пальчиками уши. — Никогда не говори «куды»! Запомни: надо говорить «куда»!

На что Бруно отвечал:

— А или ы, какая разница? — И добавил что-то еще, но что именно, я так и не смог разобрать.

— И куда же он улетел? — спросил я, пытаясь перевести разговор на другую тему.

— О, далеко-далеко и даже более далее! Туда, где он никогда еще не бывал.

— Зачем ты говоришь «более далее»? — поправила его Сильвия. — Правильнее будет сказать «дальше».

— Тогда зачем же ты говоришь за обедом: «Еще хлебца»? — возразил Бруно. — Правильнее сказать «еще хлебальца», то есть чего-нибудь такого, что можно похлебать.

На этот раз Сильвия пропустила возражение братика мимо ушей и принялась скатывать Карту.

— На сегодня уроки окончены! — веселым голоском объявила она.

— А он не будет просить добавки? — заметил я. — Маленькие дети всегда просят добавки, особенно если речь идет об уроках, не так ли?

— Я никогда не поднимаю шум после двенадцати, — возразил Бруно, — особенно если дело идет к обеду.

— Иной раз бывает, особенно утром, — понизив голос, прошептала Сильвия, — когда предстоит урок по географии, а он каприз…

— Что это ты так разболталась, Сильвия, а? — резко прервал ее братик. — Неужто ты думаешь, что мир создан для того, чтобы без умолку болтать в нем!

— А где же мне в таком случае разговаривать? — спросила Сильвия, готовясь постоять за себя.

Но Бруно в этот раз был настроен мирно.

— Я вовсе не собираюсь с тобой спорить, потому что уже поздно, да и время не самое подходящее. Мне все равно! — С этими словами он потер кулачком глаза, из которых вот-вот готовы были брызнуть слезы.

Глаза девочки мигом наполнились слезами.

— Я не хотела расстроить тебя, милый! — прошептала она; а остальные доводы были рассыпаны «среди локонов милых кудрей» и обнаруживались постепенно, пока спорящие наперебой обнимались и целовались друг с другом…

Внезапно этот новый способ доказательства был прерван вспышкой молнии, за которой почти тотчас последовал удар грома, а через миг сквозь листья дуба, под которым мы укрывались, брызнули капли дождя, шипя и дрожа, словно крошечные живые существа.

— Льет как из ведра! Всех кошек с собаками перепугает!

— Ну, собаки давно уж убежали! — заметил Бруно. — Остались одни кошки!

В следующую минуту ливень прекратился столь же неожиданно, как и начался. Выйдя из-под ветвей дуба, я убедился, что гроза кончилась. Но когда я вернулся обратно, моих маленьких друзей и след простыл. Они исчезли вместе с грозой, и мне не оставалось ничего иного, как возвращаться домой.

Вернувшись, я обнаружил, что на столике меня ждет конверт того самого бледно-желтоватого цвета, который указывает на телеграмму и в памяти многих и многих, если не большинства из нас, всегда ассоциируется с нежданным горем или бедой — короче, чем-то таким, что отбрасывает столь мрачную тень, что никакому сиянию Жизни не по силам полностью развеять ее. Впрочем, он, без сомнения, многим из нас послужил и вестником радости; но этот конверт, скорее всего, принес грустную весть: человеческая жизнь вообще в куда большей степени состоит из печалей, чем из радостей. И все-таки мир вертится! На чем? Бог весть…

К счастью, на этот раз беда обошла меня стороной; в телеграмме было всего несколько слов («Все никак не мог заставить себя написать тебе. Приезжай скорей. Всегда рад тебе. Письмо пришлю следом. Артур».), но мне показалось, что я поговорил с самим Артуром. Это доставило мне немалую радость, и я тотчас же начал собираться в дорогу.

Глава вторая КУРАНТЫ ЛЮБВИ

«Станция Фэйрфилд! Пересадка на Эльфстон!»

Боже, какой нежной оказалась моя бедная память при звуках этих — самых заурядных — слов! Она вызвала во мне бурный всплеск счастливых воспоминаний, заполнивших без остатка весь мой мозг! Я вышел из вагона, испытывая приятное возбуждение, причину которого и сам поначалу не мог понять. В самом деле, я отправился в поездку в тот же день и час, что и полгода назад; с тех пор в жизни случилось множество событий, а стариковская память — это всего лишь ветхое вместилище самых последних происшествий. Я тщетно пытался восстановить в памяти «недостающее звено». Неожиданно для себя я заметил скамейку — одну-единственную на всю эту негостеприимную платформу. На скамейке сидела леди, и в моей памяти вновь живо представилась давняя сцена.

«Да-да, — подумал я. — Эта пустынная платформа полна для меня самыми добрыми воспоминаниями о дивной подруге! Она тоже сидела на этой самой скамье и любезно предложила мне присесть, процитировав что-то такое из Шекспира — увы, забыл, что именно». Я попытался воплотить в жизнь идею Графа о драматическом взгляде на Жизнь и подумал, что эта фигурка вполне могла бы быть леди Мюриэл… Впрочем, мне ужасно не хотелось так скоро обмануться в своих ожиданиях!..

Тем не менее я быстрым шагом зашагал по платформе, чтобы убедиться «своими собственными глазами» (как говорят дети), а вдруг эта случайная пассажирка на платформе и есть незабвенная леди Мюриэл! Леди сидела отвернувшись в противоположную сторону, что еще более интриговало меня; но, когда я огляделся вокруг, чтобы продлить приятную иллюзию, леди внезапно повернулась ко мне, и я тотчас узнал ее. Это и в самом деле была леди Мюриэл!

В моей памяти живо представилась та самая давняя сцена; рядом, словно воскрешая и продолжая минувшее, сидел тот же старик, которого — о, я хорошо это запомнил! — так грубо прогнали с платформы, чтобы освободить место для титулованного пассажира. Все то же самое, за исключением одной детали: старик на этот раз не плелся по платформе, а сидел рядом с леди Мюриэл и о чем-то с ней разговаривал! «Да-да, уберите ее в свой кошелек, — говорила леди, — и не забудьте истратить ее за здоровье Минни! А когда будете ей что-нибудь покупать, выберите что-нибудь нужное и полезное! И еще передайте ей, что я ее помню и люблю!» — Говоря это, она была настолько увлечена, что, хотя звук моих шагов и заставил ее поднять голову и обернуться, она узнала меня не сразу.

Подойдя, я приподнял шляпу, и на ее очаровательном лице тотчас заиграла знакомая радостная улыбка, которая до такой степени напомнила мне личико Сильвии, когда я в последний раз видел ее в Кенсингтон-гарден, что я не смог скрыть удивления.

О, леди и не подумала намекнуть старику, что он здесь лишний. Напротив, она тотчас встала и пошла рядом со мной по платформе. Разговор наш, продолжавшийся минуты две-три, был совершенно банальным и, что называется, ни о чем, напомнив мне разговор двух незнакомых друг с другом гостей в какой-нибудь светской гостиной в Лондоне. Мы оба умело сдерживали себя, не касаясь тем, действительно интересовавших и сблизивших нас когда-то.

Пока мы беседовали, к платформе подошел эльфстонский поезд; станционный смотритель закричал: «Пожалуйте сюда, госпожа! Пора!», и мы с леди поспешили к дальнему концу поезда, где красовался один-единственный вагон первого класса. Проходя мимо опустевшей скамьи, леди Мюриэл заметила, что на ее сиденье лежал тот самый кошелек, в который старик так бережно положил подарок леди. Сам владелец кошелька, не подозревая о своей потере, осторожно, с помощью других пассажиров, поднимался в поезд. Леди мигом схватила кошелек.

— Бедный старик! — воскликнула она. — Нет, нельзя допустить, чтобы он вот так уехал и потом всю жизнь жалел об этой потере!

— Давайте лучше я сбегаю! Я бегаю быстрее! — крикнул я.

Но леди уже была на полпути к вагону; она летела (слово «бежала» слишком медленно для этого движения, напоминающего полет фей) по платформе, оставив меня далеко позади.

Не успел я отдышаться после отчаянного рывка, как она уже вернулась обратно. Когда же вошли в свой вагон и уселись, леди с улыбкой спросила:

— Вы и в самом деле считаете, что бегаете быстрее меня?

— Нет, разумеется, нет! — отвечал я. — Я признаю себя виновным и покорно повергаюсь к стопам Двора, умоляя о прощении!

— Двор вас прощает — на этот раз! — При этих словах в ее голосе вместо шутливой игривости послышалась искренняя печаль.

— Да, вид у вас далеко не блестящий! — заметила она. — Право, когда вы уезжали от нас, вы казались куда бодрее. Думаю, Лондон не самое подходящее место для вас.

— Видимо, всему виной лондонский воздух, — заметил я, — а может, слишком упорный труд или моя одинокая жизнь; как бы там ни было, в последнее время я и впрямь чувствую себя неважно. Но Эльфстон, надеюсь, скоро поставит меня на ноги. Артур — он как-никак мой врач, вы же знаете — предписывал мне «побольше озона, свежее молоко и приятное общество»!

— Приятное общество? — переспросила леди Мюриэл, словно отказываясь верить собственным ушам. — Ну, не знаю, сможем ли мы подыскать вам такое общество в нашем бедном городишке! У нас ведь так мало соседей. А что касается молока — можете на нас положиться. Его поставляет нам моя старая приятельница миссис Хантер; ее домик — там, на склоне холма. О качестве молока можете не беспокоиться. Малышка Бесси, дочка миссис Хантер, каждый день бегает в школу как раз мимо окон вашей комнаты. Она и будет вашей молочницей.

— Буду рад последовать вашим советам, — отвечал я, — и завтра же распоряжусь на сей счет. А что касается прогулок — Артур, насколько я знаю, большой любитель бродить пешком.

— Да, прогулка самая приятная — что-нибудь около трех миль.

— А теперь позвольте мне ответить вам любезностью на любезность. Мне кажется, вы тоже выглядите не блестяще.

— Увы, это правда, — отвечала она упавшим голосом. По ее лицу пробежала тень печали. — В последнее время мне пришлось пережить немало неприятностей. Об этом я как раз и собиралась посоветоваться с вами, но так и не решилась написать вам. Так что я очень рада такой удачной возможности!

— Как вы думаете, — заговорила она после небольшой паузы, делая над собой усилие, что было совершенно непривычным для нее, — является ли обещание, данное наедине, обязательным раз и навсегда — разумеется, за исключением тех случаев, когда его исполнение влечет за собой явный грех?

— В данном случае трудно говорить о каких-то исключениях, — отвечал я. — На мой взгляд, эта область юриспруденции была и остается исключительно вопросом правды и неправды…

— Но имеет ли это принципиальное значение? — нетерпеливо прервала меня она. — Когда я размышляю об учении Библии, мне всегда приходят на память изречения типа «не лжесвидетельствуй».

— Я тоже думал об этом, — отвечал я, — и на мой взгляд, сущность лжи состоит в том, чтобы обмануть кого-то. Если же вы даете обещание, намереваясь исполнить его, вы поступаете по чести. И если вы впоследствии все же вынуждены нарушить свое обещание, то это не связано с сознательным обманом. Я лично не считаю это намеренной ложью.

Опять наступила долгая пауза. Лицо леди Мюриэл было странно непроницаемым: на нем мелькнула тень радости и сомнения. Мне ужасно не терпелось узнать, связан ли этот вопрос (как я начал подозревать) с разрывом отношений с капитаном (точнее — уже майором) Линдоном или нет.

— Вы избавили меня от тяжкого бремени опасений, — проговорила она. — Но в любом случае это нехорошо. Не могли бы вы припомнить какое-нибудь место, осуждающее за это?

— О, подойдет любое, где говорится о том, что долги надо платить. Если А обещал что-то В, В вправе иметь претензии к А. И если А нарушит свое обещание, его грех гораздо ближе к воровству, чем к лжи.

— О, это для меня совершенно новый взгляд, — проговорила леди, — и он мне кажется весьма убедительным. Впрочем, мне не хочется вдаваться в излишние подробности с такими старыми друзьями, как вы! Ведь мы с вами старые друзья, не так ли? Знаете, мне кажется, наши отношения начались с того, что мы сразу стали старыми друзьями! — проговорила она шутливым тоном, чтобы скрыть слезы, блестевшие в ее глазах.

— Благодарю вас за добрые слова, — отвечал я. — Мне очень приятно считать вас своим старым другом («Хотя вы выглядите совсем молодо!» — непременно добавил бы я, беседуя с любой другой дамой; но мы с леди Мюриэл чувствовали, что для нас время комплиментов и тому подобных банальностей давно прошло).

Поезд остановился на какой-то станции, и в вагон вошло трое пассажиров. Поэтому до самого конца поездки мы не проронили больше ни слова.

По приезде в Эльфстон леди охотно приняла мое предложение прогуляться пешком, и мы, отправив багаж: ее — со слугой, встречавшим леди на станции, а мой — с одним из носильщиков, — зашагали по знакомым улочкам, воскрешавшим в моей памяти столько приятных воспоминаний. Леди Мюриэл предложила вернуться к нашему разговору — к тому самому моменту, когда нам пришлось прервать его.

— Вам, конечно, известно о моей помолвке с кузеном Эриком. А вы слышали?..

— Да-да, — прервал я ее, чтобы избавить от страданий, которые мог причинить ей рассказ о печальных подробностях этого дела. — Я слышал, что с этим все кончено.

— Мне хотелось бы рассказать, как было дело, — заметила леди, — поскольку это и есть та самая тема, о которой я хотела бы с вами посоветоваться. Я давно заметила, что мы расходимся с ним во взглядах на религиозную жизнь. Его христианские идеалы слишком туманны, да и само бытие Божие он относит куда-то к области грез и фантазий. Но на его жизни это никак не сказывалось! Я убедилась, что даже полный атеист, вслепую блуждающий по свету, может вести самую чистую и благородную жизнь. А если вспомнить, что добрые дела… — Тут она резко умолкла и порывисто отвернулась.

— Абсолютно с вами согласен, — проговорил я. — Разве мы не помним обетование Спасителя о том, что такая жизнь непременно приведет к свету?

— Да-да, я помню об этом, — упавшим голосом отвечала леди, по-прежнему отвернувшись от меня. — Я говорила ему об этом. А он отвечал, что готов уверовать ради меня. Да, ради меня он пытался смотреть на вещи моими глазами. Но все это ложь! — взволнованно продолжала она. — Бог не принимает подобных побуждений! И все же причиной разрыва была не я. Я знала, что он любит меня, я дала обещание, и вот…

— Так, значит, он сам пошел на разрыв?

— Он освободил меня от обещания. — Леди повернулась ко мне; к ней опять вернулось ее привычное спокойствие.

— Тогда в чем же трудность?

— В том, что он, как мне кажется, сделал это не по доброй воле. Допустим, он поступил не по своей воле, а лишь для того, чтобы развеять мои сомнения. Разве в таком случае не остаются в силе все его претензии ко мне? А мое обещание? Оно ведь тоже сохраняет всю свою силу! Правда, отец говорит, что нет; но я никак не могу избавиться от мысли, что он сказал это только из любви ко мне. А больше спросить мне просто некого. О, у меня полно приятелей и подруг, с которыми так весело прогуляться в солнечную погоду; но нет друзей на пасмурные дни, нет старых друзей — таких, как вы!

— Позвольте мне подумать, — проговорил я. Несколько минут мы шли молча. Я, чувствуя, что мое сердце переполнено состраданием к этой чистой и благородной душе, никак не мог разобраться в путанице самых противоречивых порывов.

«Если она действительно любит его (наконец-то мне удалось найти ключ к этой злосчастной теме), почему же она не слышит в этом глас Божий? Может, она не верит, что послана ему, как был послан Анания слепцу Саулу, чтобы послужить ему очами». Мне опять показалось, что я слышу шепот Артура: «Что знаешь ты, о женщина, что думаешь спасти мужа своего?» И я прервал молчание теми же самыми словами: «Если вы действительно его любите…»

— Увы, нет! — взволнованно прервала она меня. — Во всяком случае — не в такой мере. Когда я давала ему обещание, мне казалось, что люблю; но я была тогда слишком молода и не умела разобраться в собственных чувствах. А теперь во мне всякое чувство к нему умерло. Так что Любовь можно считать причиной нашего сближения только с его стороны; с моей же — всего лишь Долг!

Опять наступило долгое, томительное молчание. Мои мысли окончательно запутались. Тем временем леди сама нарушила молчание:

— Только не поймите меня превратно! — сказала она. — Если я говорю, что мое сердце не принадлежит ему, это не значит, что я отдала его кому-то еще! Пока еще я ощущаю себя связанной с ним, но, когда почувствую, что совершенно свободна пред очами Божьими и могу полюбить другого мужчину, я никогда больше не погляжу ни на кого — в этом смысле, разумеется. Нет, я скорее умру! — Я с удивлением взглянул на нее, не подозревая, что в душе моей приятельницы могут кипеть столь бурные страсти.

Я счел за благо промолчать, и мы подошли к воротам Дворца. Чем дольше я размышлял, тем яснее мне становилось, что никакой зов Долга не стоит такой жертвы — а речь шла о счастье всей жизни, — которую она готова была принести. Я попытался донести эту мысль до ее сознания, добавив несколько предостережений о тех опасностях, которые угрожают брачному союзу, лишенному взаимной любви.

— На мой взгляд, единственный серьезный аргумент, на который стоит обращать внимание, — заметил я, — это его нежелание сразу же освободить вас от данного обещания. Я долго размышлял над этим аргументом и пришел к выводу, что он никак не влияет на окончательное решение вашего кузена. Я убежден, что вы совершенно свободны и вправе поступать как вам угодно.

— Весьма вам признательна, — серьезным тоном произнесла леди. — Поверьте, я говорю искренне! Мне никак не удавалось найти точные слова! — И тема, по обоюдному согласию, была снята с повестки дня. И лишь через какое-то время я понял, что эта беседа помогла леди окончательно развеять сомнения, так долго мучившие ее.

У ворот мы простились, и я отправился к Артуру, с нетерпением ожидавшему моего возвращения. А вечером, что называется на сон грядущий, я узнал все подробности этой истории: как он со дня на день откладывал свой отъезд, инстинктивно чувствуя, что просто не может уехать отсюда до тех пор, пока судьба не решит окончательно вопрос о свадьбе; как велись приготовления к свадьбе, и испытал неизъяснимое волнение, когда все вдруг прекратилось и он узнал (кстати сказать, от самого майора Линдона, пожелавшего проститься с ним), что помолвка по обоюдному согласию расторгнута; как он тотчас отказался от всех своих планов уехать на край света и решил остаться в Эльфстоне на год-другой, пока не исполнятся или не развеются окончательно его новые надежды; и как он с того самого достопамятного дня решил избегать всяких встреч с леди Мюриэл, опасаясь задеть ее чувства, пока не получит доказательства того, что она с уважением относится к нему.

— С тех пор прошло уже около шести недель, — заметил он в заключение, — и мы начали встречаться и видеться как прежде, избегая мучительных воспоминаний. Я все собирался написать тебе, но откладывал, со дня на день ожидая ответа, чтобы рассказать о более важных новостях!

— Да откуда же им взяться, более важным, болван ты этакий, — проворчал я, — если ты даже не повидался с ней? Ты что, приглашения от нее ожидал, что ли?

Артур смущенно улыбнулся.

— Да нет, конечно, — отвечал он. — Этого ожидать я не вправе. Просто я безнадежный трус, ты ведь знаешь!

— И что же ты слышал насчет причин расторжения помолвки?

— Да причины самые разные, — отвечал Артур, загибая пальцы на руке. — Во-первых, оказалось, что она красится чем-то таким; и помолвку расторг он. Затем выяснилось, что он тоже красится… чем-то другим; и от помолвки отказалась она. Потом обнаружилось, что майор — завзятый картежник, и помолвку расторг уже Граф. Затем Граф чем-то обидел или даже оскорбил его, и от помолвки отказался сам майор. Главное, что она расторгнута, а все остальное — чепуха!

— Надеюсь, ты узнал об этом из надежного источника, не так ли?

— О да, разумеется! Я узнал это под строжайшим секретом! Если эльфстонское общество и страдает от недостатка чего-то, то уж никак не от недостатка скандальных слухов!

— Да и не от скрытности тоже. Нет, если говорить всерьез, тебе действительно известны настоящие причины разрыва?

— Нет конечно. Я могу лишь догадываться.

Я почувствовал себя не вправе делиться секретами с ним и счел за благо переменить тему, заведя речь о том, где мне достать хорошего молока. Мы решили, что завтра мне надо сходить на ферму к Хантерам. Артур обещал проводить меня: ему, видите ли, по пути. А потом он опять займется своими будничными делами.

Глава третья НА РАССВЕТЕ

Следующий день выдался теплым и солнечным, и мы, встав пораньше, отправились на прогулку, чтобы насладиться дружеской беседой, пока дела не заставили Артура покинуть меня.

— Право, эти соседи — нечто большее, чем просто воплощение самой бедности, — заметил я, когда мы проходили мимо скопления полуразвалившихся лачуг, не заслуживающих названия коттеджей.

— Зато несколько богатых, — отвечал Артур, — делают для них куда больше, чем того требует простое милосердие. Так и поддерживается равновесие.

— Надеюсь, Граф тоже не чужд добрых дел?

— Да, конечно, он помогает бедным из либеральных побуждений; делать больше ему не позволяют ни слабое здоровье, ни дряхлые силы. Зато леди Мюриэл активно трудится в школе и посещает бедных куда чаще, чем признается в этом.

— Да, она уж, по крайней мере, не относится к тем «тунеядцам», которых так часто можно встретить среди представителей высших классов общества. Мне иной раз кажется, что им пришлось бы нелегко, если бы их вдруг попросили назвать их raison d'etre[21] или указать причину, по которой им будет разрешено жить дальше!

— Эта тема, — заметил Артур, — ну, или то, что принято называть «тунеядцами» (я имею в виду тех, кто потребляет материальные блага общества, например, пищу, одежду и так далее, не внося взамен никакого эквивалента в виде общественно-полезного труда), без сомнения, достаточно сложна. Я не раз размышлял над ней. И мне кажется, что простейшим способом решения этой проблемы является общество без денег, в котором все продается и покупается путем прямого обмена. Гораздо резоннее предположить, что пищу и прочие вещи можно будет хранить, не боясь быть ограбленным.

— Да, план и впрямь замечательный, — отвечал я. — И какое же решение ты предлагаешь?

— Наиболее распространенный тип тунеядцев, — продолжал Артур, — вне всякого сомнения, есть порождение капитала, то есть денег, оставленных родителями своим детям. Я вполне могу представить себе человека — все равно, наделенного исключительными умственными способностями или силой и изобретательностью, — вклад которого в производственные ресурсы общества настолько велик, что впятеро (если не больше) превышает его собственные потребности в пище, одежде и прочем. Мы не должны отказывать ему в законном праве пользоваться излишком от трудов рук своих. Итак, если после него остается четверо детей (скажем, два сына и две дочери), обеспеченных всем необходимым на всю их жизнь, то я не усматриваю никакого ущерба для общества, если эти самые дети всю жизнь будут заниматься только тем, что станут «есть, пить и веселиться». Скорее всего, общество не посмеет бросить им упрек типа «кто не работает, тот не ест». Их ответ будет вполне резонным: «Работа за нас уже выполнена, и мы проедаем всего лишь ее эквивалент, вот и все. Или ваши принципы справедливости заставляют вас требовать, чтобы за одну порцию пищи мы отрабатывали дважды?»

— И все же, — отвечал я, — есть что-то странное и противоестественное в том, если эти четверо, способные выполнять полезный труд, реально необходимый для общества, предпочтут остаться на всю жизнь тунеядцами.

— Пожалуй, ты прав, — согласился Артур, — но, на мой взгляд, обязанность каждого делать все, что в его силах, ради блага других, напрямую вытекает из Заповедей Божьих, а не из права какой-то части общества воспринимать труд как своего рода эквивалент пище, которая уже была честно заработана.

— Мне кажется, вторая часть проблемы состоит в том, что «тунеядцы» обладают именно деньгами вместо материальных благ, не так ли?

— Верно, — отвечал Артур, — и мне кажется, что простейший пример этого — бумажные деньги, или ассигнации. Золото само по себе является формой материальных благ, тогда как банкнот — это всего лишь своего рода обещание выдать ее обладателю некое количество материальных ценностей. Допустим, отец этих «тунеядцев» выполнил общественно полезную работу, оцениваемую — предположим — в пять тысяч фунтов. Взамен нее общество дало ему письменное обещание выдать ему на эту сумму, то есть пять тысяч фунтов, продуктов и пр. Тогда, если он сам истратит только одну тысячу, а обязательства на остальные оставит своим детям, совершенно ясно, что они имеют полное право представить эти обязательства к оплате и сказать: «Выдайте нам пищу и прочее поскольку работа за них уже выполнена». Мне кажется, на этом случае стоит остановиться поподробнее. Мне хотелось бы, чтобы его наконец поняли горячие головы социалистов, демагогически взывающих к чувствам общественности: «Вы только поглядите на этих откормленных аристократов! Они всю жизнь и пальцем о палец не ударят, а живут за счет нашего пота и крови!» О, как мне хочется заставить их понять, что деньги, которые проживают эти самые аристократы, есть материальное выражение уже выполненного общественно полезного труда, и что общество просто возмещает им свой долг.

— Но разве социалисты не могут заявить: «Эти деньги по большей части вообще нажиты нечестным путем! Если бы нам удалось проследить путь денег от владельца к владельцу, то после нескольких законных этапов, таких как подарки, жалованье, рента, проценты и прочее, мы неизбежно наткнулись бы на владельца, который вообще не имеет морального права на них, а приобрел деньги путем грабежа или других преступлений; и его прямые наследники имеют на них ничуть не больше прав, чем он сам».

— О, несомненно, несомненно, — отвечал Артур. — Но тут, несомненно, кроется логическая ошибка, если не сказать — подмена. Это относится как к деньгам, так и к материальным благам. Если оставить без внимания тот факт, что нынешний владелец приобрел то или иное имущество честным путем, и задать вопрос, а не добыл ли его кто-нибудь из прежних владельцев в прошлые века путем грабежа, то о каких гарантиях собственности можно говорить?

После недолгого размышления я вынужден был признать справедливость этих слов.

— В заключение мне хотелось бы сказать следующее, — продолжал Артур, — с точки зрения прав человека, если богатый «тунеядец», получивший свое состояние законным путем — пусть даже он не сложил в него ни капли собственного труда, — хочет истратить это состояние на собственные нужды, не внося своей доли общественно полезного труда в обмен на приобретаемые товары, пищу и прочее, то общество не имеет никакого права препятствовать ему. Но если мы смотрим на вещи с точки зрения Божественных установлений, то все предстает в ином свете. По меркам такого стандарта такой человек, безусловно, совершает грех, если отказывается использовать во благо других силы и разум, дарованные ему Богом. Эти силы и разум не принадлежат ни обществу — и, следовательно, человек не обязан возмещать ему свои долги, — ни самому человеку, который не вправе использовать их для собственного удовольствия; нет, они принадлежат Богу и должны использоваться согласно Его воле. А нам хорошо известно, в чем состоит эта воля: «Делай добро, не ожидая воздаяния за него».

— Тем не менее, — заметил я, — «тунеядцы» часто вносят большой вклад в благотворительные фонды.

— В так называемые благотворительные, — поправил он меня. — Извини, но мне иной раз хочется назвать это неблаготворительностью. Разумеется, я не собираюсь применять этот термин ко всем и каждому. Но, как правило, если человек, пользующийся всеми благами жизни — не заработав собственным трудом абсолютно ничего, — уделяет бедным какую-то часть своих богатств или даже отдает все свое состояние, он впадает в самообман, называя это благотворительностью.

— Но, отдавая излишнее, он, быть может, отказывает себе в смиренном удовольствии накопительства?

— Охотно соглашусь, — кивнул Артур. — При условии, что, испытывая страстное влечение к накопительству, он творит благо, преодолевая эту страсть.

— Но ведь даже тратя на себя самого, — настаивал я, — типичный богач в наше время часто действует во благо других, нанимая слуг, которые в противном случае остались бы без работы, а это ведь гораздо лучше, чем поощрять бездельников, просто подавая им.

— Очень рад слышать это от тебя! — заметил Артур. — Мне не хотелось бы кончать беседу, не коснувшись двух крайних заблуждений этой точки зрения, которые столь долго оставались незамеченными, что общество принимает их за аксиому!

— Двух заблуждений? — переспросил я. — А я, признаться, и одного не вижу!

— Первое из них — это ошибка двусмысленности, то есть утверждение, что «делать добро» (то есть помогать другим) — это значит непременно делать добрые (то есть справедливые) вещи. Другое состоит в том, что если один из поступков в чем-то лучше другого, то он уже тем самым является добрым делом. Я назвал бы это ошибкой сравнения, имея в виду, что она предполагает, что то, что является сравнительно добрым, является тем самым и положительно добрым.

— Тогда в чем же состоит твой критерий добрых дел?

— В том, чтобы сделать лучше всем, — взволнованно отвечал Артур. — А пока что мы — «рабы негодные». Позволь мне проиллюстрировать два этих заблуждения. Ничто так ярко не показывает ошибочность суждения, как попытка довести его до крайности. Допустим, я вижу, как в пруду тонут двое детей. Я бросаюсь в воду, спасаю одного из малышей, а другого оставляю тонуть. Разумеется, я совершил доброе дело, спася жизнь одному из детей, верно? Но… Или возьмем другой пример. Мне встретился задиристый прохожий, я сшиб его с ног и пошел своей дорогой. Конечно, это лучше, чем если бы я набросился на него и переломал ему все ребра не так ли? Но…

— Ну, на твои «но» нет и не может быть ответа, — возразил я. — Но я имел в виду эпизоды из реальной жизни.

— Что ж, давай рассмотрим одно из таких явлений современной жизни, как Благотворительный базар. О, это интересная тема для размышления — какая часть денег, собранная на таких базарах, действительно идет на благотворительность и действительно ли они расходуются наилучшим образом. Но чтобы лучше разобраться в этой теме, необходимы классификация и анализ.

— Буду рад получить такой анализ в готовом виде, — заметил я, — он часто ставит меня в тупик.

— Что ж, постараюсь не утомлять тебя. Допустим, мы организовали Благотворительный базар в фонд какого-нибудь госпиталя. А, В и С предложили свои услуги по изготовлению и продаже сувениров на аукционе, а X, Y и Z купили их, так что вырученные деньги можно отправлять в госпиталь.

Существует два вида таких базаров: на одном из них товары и сувениры продаются в основном по рыночной стоимости, а на другом устанавливаются карнавальные цены. Давай рассмотрим их по отдельности.

Во-первых — «рыночные цены». В данном случае А, В и С находятся точно в таком же положении, как и обычные торговцы; единственное отличие состоит в том, что они передают всю свою выручку госпиталю. Практически это означает, что они отдают госпиталю свой квалифицированный труд. Вот это, по-моему, и есть настоящая благотворительность. Лучшего я просто не представляю. Но X, Y и Z тоже находятся в таком же положении, как и простые покупатели на рынке. Поэтому говорить о благотворительности применительно к ним — это полнейший абсурд. И тем не менее они-то и считаются благотворителями.

Во-вторых — «карнавальные цены». Я хотел бы предложить простейший план, позволяющий разделить сумму на две части. Это «рыночная цена» и прибавочная стоимость. «Рыночная цена» такая же, как и в первом случае, а вот прибавочную давай рассмотрим повнимательнее. Итак, А, В и С не заработали ее, поэтому с этого момента мы не можем считать их благотворителями; это просто подарок X, Y и Z госпиталю. И подарок, на мой взгляд, далеко не самый удачный; куда лучше если уж покупать, то покупать, а если просто давать — то давать. В таком случае переплетаются два разных мотива. Если бы они просто дали деньги, это было бы настоящей благотворительностью, а поскольку их мотивы двояки, то получается всего лишь полублаготворительность. «Змея поймала свой собственный хвост». Вот почему я с крайним отвращением отношусь к подобного рода «благотворительности»! — Последние слова Артур произнес с особым пафосом, безжалостно сбив своей тростью головку у высоченного чертополоха, позади которого, как я успел заметить, стояли Сильвия и Бруно. Я попытался схватить его за руку, но было уже поздно. Задел он их или нет, этого я не знал; во всяком случае, они не придали этому ни малейшего значения и, весело улыбнувшись, поклонились мне. Я сразу понял, что видеть их могу только я; Артура феерическое состояние пока что не коснулось.

— Что ты его защищаешь? — удивился Артур. — Это же не Председатель Благотворительного базара? Ах, как жаль, что это не он! — свирепо добавил он.

— Знаете что, трость просвистела рядом с моей головой! — сказал Бруно. (Дети уже успели подбежать ко мне и схватить меня за руки.) — Вот здесь, возле самого подбородка. Как мне повезло, что я — не чертополох!

— Мы, кажется, уклонились от темы! — заметил Артур. — Боюсь, я совсем заговорил тебя и истощил твое бедное терпение. Мне скоро пора возвращаться. Послушай на прощанье несколько строк:

Я невольно кивнул.

— Впрочем, по упорству и желанию стоять на своем, — засмеялся Артур, — «с тобой могут сравниться немногие, а превзойти не сможет никто!» — И мы быстро зашагали обратно.

Подойдя к тропинке, спускающейся к берегу, я заметил одинокую фигуру, медленно бредущую вдоль кромки воды. Она была далеко и двигалась спиной к нам, но я безошибочно узнал в ней леди Мюриэл. Артур не заметил ее, потому что смотрел в противоположную сторону, на приближавшуюся грозовую тучу. Я подумал, что неплохо бы найти какой-нибудь благовидный предлог, чтобы отправить его одного догонять ее.

Случай представился почти сразу же.

— Я порядком устал, — заявил Артур. — Думаю, дальше нам идти незачем. Я, пожалуй, лучше сверну вон там.

Я пошел было за ним, но затем, дойдя до развилки, сказал как можно более невинным тоном:

— Нет, на дорогу возвращаться не стоит. Там слишком душно и пыльно. А вот по этой тропинке, спускающейся к берегу, будет ближе и короче. А заодно и проветришься на морском ветерке.

— Да, пожалуй, — начал было Артур, но, когда мы подошли поближе и он заметил леди Мюриэл, он сразу же остановился. — Нет, это слишком большой крюк. Да холодно что-то… — Он стоял на развилке, не решаясь, по какой же дороге ему идти — меланхолический символ крайней бесцельности бытия!

Трудно сказать, сколь долго могла бы продолжаться эта умилительная сцена, если бы не вмешательство внешних сил. В этот момент Сильвия с решимостью, достойной самого Наполеона, взяла нить событий в свои руки.

— Ступай и приведи ее, видишь? — обратилась она к Бруно. — А я провожу его! — С этими словами она схватилась за трость, которую держал в руке Артур, и мягко, но настойчиво потянула его по тропинке.

Бедняга никак не мог понять, чья это воля, помимо его собственной, подействовала на его трость, и, как видно, подумал, что та приняла горизонтальное положение просто потому, что он как бы указывает ей.

— А вон там, у кустов, — случайно не ятрышник? — спросил он. — Так и быть, решено. Пойду наберу букетик…

Тем временем Бруно со всех ног побежал к леди Мюриэл и, прыгая и крича во все горло (благо его никто, кроме нас с Сильвией, не слышал), попытался — словно это была какая-нибудь непослушная овца — повернуть ее лицом к нам и заставить ее поднять глаза и поглядеть в нашу сторону.

Победа была за нами! Убедившись, что влюбленные, бредущие навстречу друг другу, непременно встретятся через минуту-другую, я повернулся и пошел прочь, надеясь, что Сильвия и Бруно последуют моему примеру. Я чувствовал, что сейчас Артуру и его доброму ангелу лишние зрители совершенно ни к чему.

— Интересно, какой была их встреча? — подумал я, шагая вдоль берега.

Глава четвертая КОРОЛЬ-ПЕС

— Они поздоровались за руку, — заметил Бруно, бежавший рядом со мной, в ответ на мой безмолвный вопрос.

— Они оба очень рады! — добавила Сильвия, шагавшая с другой стороны.

— Нам надо спешить изо всех сил, — сказал я. — Если бы я только знал толком дорогу на ферму Хантера!

— Но они, наверное, знают дорогу, — предположила Сильвия.

— Да, они-то уж точно знают. Бруно, может, ты сбегаешь и спросишь?

Малыш бросился было к ним, но Сильвия с улыбкой остановила его.

— Подожди минутку, — проговорила она. — Видишь ли, сперва я должна помочь тебе стать видимым.

— Надеюсь, и слышимым тоже? — заметил я, когда она сняла ожерелье, красовавшееся у нее на шее, помахала им над головой, а затем прикоснулась к нему ресницами и губами.

— Да, разумеется, — отвечала Сильвия, — как-то раз я сделала его слышимым, а видимым сделать забыла! А он, ничего не подозревая, отправился покупать сладости в лавку! Продавец ужасно перепугался! Еще бы, ведь прямо из воздуха раздался голосок, просивший: «Свешайте мне, пожалуйста, две унции[22] ячменных леденцов в сахаре!» — И в кассе невесть откуда появился шиллинг. «Я вас не вижу!» — воскликнул продавец. «А тебе и незачем меня видеть. Хватит с тебя и того, что ты видишь шиллинг!» Но продавец решительно заявил, что ни за что не продаст ячменных леденцов человеку, которого он не видит. И нам пришлось опять… Ну вот, Бруно, теперь все в порядке!

И малыш опять убежал. Пока мы ожидали его возвращения, Сильвия решила тоже сделаться видимой.

— Видите ли, если нам встретятся знакомые, будет довольно неловко, — пояснила она, — если Бруно они смогут увидеть, а меня — нет!

Через несколько минут Бруно вернулся; вид у него был очень расстроенный.

— С ним был его друзья, и он прогнали меня! — проговорил малыш. — Он спросили меня, кто я такие. Я отвечал: «Я — Бруно. А эти кто такие?» А он сказали: «Это — мой единокровный брат, а это — единокровная сестра. И никого больше нам не надо. Убирайся с глаз долой!» А я сказал: «Как же я могу убирать себя?» И добавил: «Если ты будете так шуметь, с вами никто не будет водиться! Это уфасно невежливо!» А он заявили: «Я тебе покажу, как со мной разговаривать!» И вытолкали меня на улицу! И захлопнули дверь!

— И ты так и не спросил, как пройти на ферму Хантера? — воскликнула Сильвия.

— Да там просто места не было для вопросов, — отвечал Бруно. — В комнате была просто ужасная теснота.

— Ну, три человека не могут заполнить комнату до отказа, — заметила Сильвия.

— А вот могут, еще как могут, — стоял на своем Бруно. — Но он занимал места больше всех. О, это был такой здоровенный толстяк, что его и с ног-то сбить невозможно!

На этот раз я решительно отказался верить Бруно:

— Ну, с ног сбить можно кого угодно, все равно, толстый он или тощий!

— А его сбить нельзя, и все тут, — возразил малыш. — Он просто-напросто поперек себя шире, и когда он лежит на боку, он даже выше, чем когда стоит. Потому-то его и нельзя сбить!

— А вот какой-то коттедж, — заметил я. — Пойду спрошу, не знают ли они дороги.

Впрочем, ходить было незачем: у дверей как раз стояла женщина с ребенком на руках, разговаривавшая с хорошо одетым мужчиной — фермером, догадался я, — собиравшимся в город.

— …когда на столе появляется выпивка, — говорил мужчина, — он просто теряет голову, этот твой Вилли. Так они сказали. Он буквально сходит с ума!

— Год назад я уже кричала им в лицо, что они врут! — упавшим голосом отозвалась женщина. — Но это, как видно, не помогло. Не помогло! — Тут она заметила нас и поспешно бросилась в дом, захлопнув за собой дверь.

— Не могли бы вы сказать мне, как пройти на ферму Хантера? — обратился я к мужчине, повернувшемуся к нам лицом.

— Я-то? Могу, сэр! — с улыбкой отвечал он. — Я и есть Джон Хантер, к услугам вашей милости. До фермы отсюда не больше полумили; как только дойдете до поворота, увидите дом — это она и есть. Моя добрая женушка как раз дома, если у вас дело к ней. А может, я тоже могу вам помочь?

— Благодарю, — отвечал я. — Я просто хотел договориться насчет молока. Наверное, мне лучше обратиться к вашей жене?

— Да-а, верно, — протянул он. — Она смыслит в этом лучше моего. Ну, прощайте, господин хороший. Всех благ вам и вашим дитятям! — добавил он.

— Почему он сказал «дитятям?» — удивленно заметил Бруно. — Правильнее сказать «вашему дитяте». Ведь Сильвия уже большая!

— Для него мы оба — дети, — отвечала девочка.

— А вот и нет! — стоял на своем Бруно. — Тогда он сказал бы «обоим милым малышам»!

— Как бы там ни было, он глядел на нас обоих, — возразила Сильвия.

— Но он наверняка заметил, что мы не одинаково милые! — настаивал Бруно. — По сравнению с тобой я просто урод! Правда, он не имел в виду Сильвию, господин сэр? — крикнул он мне на бегу.

Отвечать ему было незачем, поскольку буквально через миг он уже исчез за поворотом дороги. Подойдя поближе, мы заметили, что он, вскарабкавшись на ворота, с любопытством смотрит на поле, где мирно паслись конь, корова и козленок.

— Надо же, папа — Конь, мама — Корова, — пробормотал Бруно, — а их любимый малыш — Козленок! Право, это самая странная в мире семейка, которую мне доводилось видеть!

«В мире Бруно!» — вздохнул я. Да-да, у каждого ребенка, точно так же, как у взрослого, свой собственный мир. Может быть, в этом и кроется причина взаимного непонимания?

— Наверно, это и есть ферма Хантера! — сказала Сильвия, указывая на дом, стоявший на вершине холма, к которому вела проселочная дорога. — Никакой другой фермы поблизости не видно; значит, это и есть та самая, о которой вы говорили.

Да, я подумал об этом, когда Бруно взбирался на ворота, но никак не мог припомнить, чтобы я это говорил. Впрочем, как бы там ни было, Сильвия была права.

— Спускайся, Бруно, — проговорил я, — и открой нам ворота.

— Как здорово, что мы с вами, верно, господин сэр? — заметил Бруно, когда мы вышли в поле. Не будь нас, тот огромный пес вполне мог бы покусать вас! Не бойтесь! — прошептал он, взяв меня за руку, чтобы подбодрить. — Он не злой!

— Не злой… — как эхо повторила Сильвия, когда пес — огромный, величественного вида Ньюфаундленд — бросился к нам навстречу, закружился вокруг нас, учтиво приседая на задние лапы и приветствуя нас мягким веселым лаем. — Еще бы злой! Да он кроткий как ягненок! Ба, Бруно, узнаешь?! Да это же…

— Они самый! — воскликнул малыш и, бросившись к псу, обнял его за шею. — Ну, здравствуй, милый песик!

Мне показалось, что я любуюсь встречей двух беззаботных малышей.

— Но как же он здесь очутился? — удивился Бруно. — Спроси его, Сильвия. Я не умею…

И тут начался оживленный разговор на собачьем, который я, разумеется, не понял; я только догадался, что очаровательное создание, смущенно поглядывая на меня, шептало что-то на ухо Сильвии. Речь, как видно, шла обо мне. Сильвия, улыбаясь, отвечала ему.

— Он спрашивает, кто вы, — пояснила она. — А я ответила, что вы — наш друг. Он спросил: «Как его зовут?» Я сказала: «Господин сэр». А он в ответ: «Чушь!»

— А что означает чушь по-собачьи? — поинтересовался я.

— То же самое, что и по-английски, — отозвалась девочка. — Просто собака обычно произносит это полушепотом-полулаем. А ну, Нерон, скажи «чушь!»

И Нерон, радостно прыгая вокруг нас, веселым полушепотом-полулаем несколько раз повторил: «Чушь!» Да, я собственными ушами убедился, что Сильвия описала этот звук очень точно.

— А что же там, за этой длинной стеной? — спросил я.

— Фруктовый сад, — отвечала Сильвия, предварительно спросив Нерона. — Видите мальчика вон там, у дальнего угла забора? Вон он припустился наутек! Он, наверное, лазил в сад за яблоками!

Бруно бросился было за ним, но через несколько мгновений вернулся, поняв, что маленького воришку ему не догнать.

— Я не смог поймать его! — вздохнул малыш. — Просто я слишком поздно за ним погнался. У него все карманы набиты яблоками!

Король-Пес поглядел на Сильвию и что-то сказал по-собачьи.

— Конечно, можно! — отвечала девочка. — Как только нам это сразу не пришло в голову! Не огорчайся, Бруно, Нерон мигом догонит его! Но лучше я сперва сделаю его невидимым. — И она опять порывисто сняла свой Волшебный Медальон и принялась размахивать им над головой и спиной пса.

— Скорей, скорей! — нетерпеливо воскликнул Бруно. — Догоняй его, милый песик!

— Ах, Бруно! — укоризненно заметила девочка. — Зачем ты торопишь его! Я ведь еще не закончила хвостик!

А Нерон тем временем уже мчался по полю, словно борзая. Он и впрямь стал невидимкой, если не считать хвоста, стрелой летевшего по воздуху, словно метеор, и в считанные секунды настиг маленького воришку.

— Он схватил его за ногу! — испуганно воскликнула Сильвия, с напряженным вниманием наблюдавшая за погоней. — Ну вот, Бруно, теперь нам незачем спешить!

И мы не спеша направились через поле прямо к перепуганному мальчишке. Несмотря на все мои «феерические» приключения, мне никогда еще не приходилось видеть ничего более странного. Мальчишка отчаянно дергался и вырывался, и лишь его левая нога, казалось, намертво прилипла к земле. Ее вроде бы ничто не держало, но чуть позади нее в воздухе забавно помахивал неизвестно откуда взявшийся хвост — знак того, что Нерон воспринимал происходящее как увлекательную игру.

— Что с тобой? — строгим тоном спросил я.

— Наверно, свело судорогой ногу, — пробормотал воришка. — А мне давно пора идти спать! — И он громко заревел.

— А ну-ка, покажи! — решительным голосом проговорил Бруно, подходя к нему. — Откуда у тебя эти яблоки, а?

Мальчишка поглядел на меня, но, видно, посчитал, что на меня нечего обращать внимание. Затем он взглянул на Сильвию; с ней тоже можно было не церемониться. И тогда он расхрабрился: «Яблочки есть, да не про вашу честь!» — вызывающе отвечал он.

Сильвия удивилась и обратилась к невидимому Нерону:

— Прижми-ка самую капельку посильней! — прошептала она. Истошный вопль перепуганного воришки ясно показывал, что Нерон отлично понял ее.

— Что такое с тобой? — спросил я. — Может, ногу больно?

— И будет еще больней, — заметил Бруно, до тех пор, пока не отдашь яблоки!

Вор, по-видимому, понял, что деваться некуда, и начал грустно вытряхивать из карманов яблоки. Дети, стоя чуть поодаль, наблюдали за ним, а Бруно приплясывал, слыша вопли и всхлипывания беспомощного пленника Нерона.

— Ну вот, все, — проговорил он.

— Нет, не все! — воскликнул Бруно. — Вон еще три — в том кармане!

Сильвия опять сделала знак Нерону, и тотчас раздался новый вопль воришки, понявшего, что лгать бесполезно, — и три последних яблока упали в траву.

— А теперь отпусти его, пожалуйста, — попросила Сильвия Пса, и мальчишка поспешно зашагал прочь, то и дело оглядываясь и потирая ногу. Он, как видно, боялся, что «судорога» может повториться…

— Наверно, дерево перепутал! — засмеялась Сильвия. — А это вещь небезопасная! Деревья путать не надо!

— Да нет, деревья тут ни при чем! — крикнул Бруно. Сильвия только рукой махнула.

— Подождите минутку! — обратилась она ко мне. — Я должна вернуть Нерону прежний вид!

— Нет, не надо, подожди! — воскликнул Бруно. Он успел взобраться на спину Его Королевского Величества и теперь заплетал косички из монаршей шерсти. — Это ужасно весело — кататься на невидимке!

— Да, это впрямь выглядит забавно, — кивнула Сильвия, направляясь к дому, на пороге которого стояла жена фермера, донельзя удивленная странным шествием, представшим ее глазам.

— Наверно, с моими очками что-то стряслось! — пробормотала она, снимая ни в чем не повинные очки и начиная поспешно протирать их краешком передника.

Тем временем Сильвия наконец стащила Бруно с его странного «коня» и едва успела вернуть Его Величеству прежний вид, пока хозяйка протирала очки.

Теперь все было в порядке, но бедная женщина глядела на нас с явным недоверием.

— С моими глазами творится что-то неладное, — проговорила она, — тем не менее я очень рада вас видеть, дорогие мои. Можно вас поцеловать, а?

Бруно тотчас вышел вперед, но Сильвия уже подставила свое личико для поцелуя за них обоих, и мы вошли.

Глава пятая МАТИЛЬДА ДЖЕЙН

— Иди ко мне, мой маленький джентльмен, — проговорила хозяйка, поднимая Бруно на руки, — ну, рассказывай все-все-все.

— Не могу, — отвечал Бруно. — Еще не время. К тому же я просто еще не знаю всего.

Добрая женщина удивилась и обратилась за помощью к Сильвии:

— Он любит кататься верхом, а?

— Пожалуй, да, — вежливо отвечала Сильвия. — Он только что ехал верхом на Нероне.

— На Нероне? Ах, на этом огромном псе? И что же, ты на улице всегда ездишь верхом на коне, малыш?

— Всегда! — решительным тоном заявил Бруно. — В доме ведь коней не найдешь, правда?

В этот момент вмешался я и заговорил с хозяйкой о цели нашего визита, чтобы хоть на несколько минут избавить ее от препирательств с Бруно.

— Готова поручиться, что милые детки не откажутся от кусочка кекса! — проговорила радушная фермерша, когда мы договорились с ней насчет молока. С этими словами она открыла буфет и достала из него большой кекс. — Смотрите, джентльмен, не оставляйте ни крошки, — добавила она, протягивая Бруно изрядный кусок. — Помнишь, что сказано в книжке со стихами о тех, кто оставляет куски?

— Нет, не помню, — отвечал Бруно. — И что же такое там сказано?

— А ну-ка, Бесси, скажи ему! — Мать с нежной любовью поглядела на маленькую розовую девочку, которая робко вошла в комнату и тотчас забралась к маме на колени. — Что говорится в твоей книжке о тех, кто не доедает свой кусок, а?

— «Из-за несъеденных тех крох, — едва слышным шепотом продекламировала Бесси, — Я голоден всю ночь И хнычу: Где же корка та, Что выбросил я прочь?!»

— Ну вот, а теперь повтори ты, малыш! «Из-за несъеденных…»

— …несъеденных… чего-то там такое… — с готовностью начал было Бруно, но затем наступила мертвая тишина. — Нет, дальше не помню!

— Ну хорошо; ты понял, о чем здесь говорится? Перескажи нам своими словами.

Бруно откусил еще кусочек кекса и задумался; увы, мораль вовсе не казалась ему такой же ясной, как хозяйке.

— О том, что надо всегда… — шепотом подсказала ему Сильвия.

— Надо всегда… — послушно повторил Бруно и затем, в порыве внезапного вдохновения, продолжал: — Всегда помнить, куда ее выбрасываешь!

— Кого это ее, малыш?

— Корку, разумеется! — отвечал Бруно. — Тогда можно будет сказать: «Я не забыл, где корка та (ну, и все такое прочее), Что я забросил прочь!»

Столь неожиданное толкование очень озадачило добрую женщину. Она сочла за благо вернуться к теме Бесси.

— Не хотите ли поглядеть куклы Бесси, мои милые? А ну-ка, Бесси, принеси юным джентльмену и леди Матильду Джейн!

Застенчивость Бесси как рукой сняло.

— Матильда Джейн только что проснулась, — доверительным тоном сообщила она Сильвии. — Ты не поможешь мне одеть ее? Вот только завязки на платье очень трудно завязывать!

— Я умею их завязывать, — послышался мягкий голосок Сильвии, и девочки, словно давние подружки, вышли из комнаты. Бруно даже не поглядел в их сторону и, словно истый джентльмен, подошел к окну. Девчонки, куклы… Фу, это не по его части!

Тем временем нежная мама Бесси принялась рассказывать мне (а какая мать не любит этого?) о всех мыслимых и немыслимых достоинствах дочки (а заодно и о дурных чертах) и о тех невообразимых безумствах, которые рано или поздно, несмотря на ее румяные щечки и хрупкую фигурку, рано или поздно уложат ее в могилу.

Когда поток самых нежных воспоминаний начал было иссякать, я спросил хозяйку о соседях, и в частности — о Вилли, о котором мы слышали еще там, у коттеджа.

— Да, это еще недавно был славный малый, — отвечала моя добродушная молочница, — но пьянство совсем сгубило его! Нет, я вовсе не говорю, что пиво надо запретить: для многих оно даже полезно! Но слишком много тех, кто слишком слаб и не способен устоять против соблазна. Ужасно жаль, что здесь рядом, на углу, построили «Золотого Льва!»

— «Золотого Льва»? — переспросил я.

— Это наша новая пивная, — пояснила хозяйка. — Она расположена как раз по пути, и рабочие с кирпичного завода, получив недельное жалованье, обязательно заглядывают в нее. Подумать страшно, сколько денег они пропили. А некоторые совсем спились.

— А ведь если бы у каждого был дома небольшой бочонок… — заметил я, просто чтобы заполнить паузу.

— Верно говорите! — воскликнула хозяйка. Это тоже показалось ей решением проблемы, над которой она давно размышляла. — О, вы себе представить не можете! Если бы у каждого мужика был дома небольшой бочонок, то, уверяю вас, вы никогда и нигде не увидели бы ни единого пьяницы!

Тут я рассказал ей давнюю историю одного простолюдина, который купил бочонок пива, устроил бар и поставил за стойку жену. Всякий раз, когда ему хотелось выпить пива, он честно платил за выпивку; жена никогда не наливала ему в долг, о, она оказалась поистине неумолимым барменом и никогда не позволяла ему перебрать лишку. И всякий раз, как ей приходилось пополнять бочонок, пополнялась и ее копилка. И вот к концу года он не только стал здоровым и жизнерадостным, пребывая в том добром расположении духа, которое позволяет безошибочно отличать трезвого от выпивохи, но и с удивлением обнаружил, что его копилка полным-полна денег. А все началось с его собственного первого пенни!

— О, если бы все поступали так же! — воскликнула добрая женщина, вытирая глаза, на которых от переизбытка чувств показались слезы. — Тогда выпивка не была бы ужасным проклятием для многих и многих…

— Она становится проклятием, — отвечал я, — когда ею злоупотребляют. Любой божий дар можно обратить во зло, если использовать его превратно. Однако нам пора домой. Не могли бы вы позвать девочек? Боюсь, Матильда Джейн уже устала от моей малышки. Думаю, на сегодня они уже наигрались.

— Подождите минутку, — отвечала хозяйка, поспешно направляясь к двери. — Может, молодой джентльмен видел, куда они пошли?

— В поле их точно нет, — последовал странный ответ Бруно, — потому что там пасутся одни поросята, а Сильвия — вовсе не поросенок. А теперь не мешайте мне: я рассказываю сказку вон той мухе, а она упорно не желает слушать!

— Ну, тогда я готова поручиться, что они пошли за яблоками! — проговорила фермерша.

И мы, оставив Бруно досказывать свою сказку, вышли в сад, где вскоре и увидели девочек, сидевших друг подле дружки. Сильвия держала в руках куклу, а маленькая Бесси заботливо прикрывала ей личико капустным листком, словно зонтиком.

Заметив нас, малышка Бесси отложила в сторону листок и бросилась нам навстречу. Сильвия осторожно двинулась за ней: ее драгоценная ноша требовала заботы и внимания.

— Я — Мама, а Сильвия — Старшая Няня, — пояснила Бесси. — Сильвия разучивает со мной премиленькую песенку, чтобы я могла петь ее Матильде Джейн!

— А можно и нам послушать, Сильвия? — спросил я, радуясь неожиданной возможности услышать, как она поет. Но Сильвия смутилась и стала отнекиваться:

— Нет, в другой раз! — заговорила она, поглядев на меня. — Бесси теперь тоже знает песенку, вот пусть она и споет!

— Вот и прекрасно! Пусть споет Бесси! — подхватила гордая мать. — У малышки такой прелестный госолок (сказала она, обращаясь ко мне); впрочем, не будем перехваливать ее!

Но Бесси ужасно нравилось, когда ее перехваливают. Она, то бишь Мама, уселась у наших ног, положила «дочку» себе на колени (дочка упорно не желала сидеть, сколько ее ни уговаривай) и, вся так и сияя от удовольствия, принялась баюкать и качать свое чадо, боясь разбудить его. Старшая Няня заботливо склонилась над ней; вся ее поза выражала почтительность. Обняв за плечи свою маленькую хозяйку, она, как хороший суфлер, была готова прийти ей на выручку и заполнить «малейшую щель в зияющих провалах памяти».

Для начала девочки пронзительно завизжали, изображая детский плач. Но буквально через минуту Бесси успокоилась и запела слабым, но ласковым голоском. Поначалу взгляд ее черных глаз был устремлен на мать, но затем она стала посматривать по сторонам и, кажется, совсем забыла о том, что ее единственным слушателем должна быть ее «дочка», так что Старшей Няне пришлось пару раз шепотом поправить Бесси, когда та капельку запиналась и забывала мотив.

Три первых куплета она спела просто замечательно, а последний, как видно, взволновал малышку. Ее голосок звучал все громче и громче, личико так и пылало от волнения, а спев последние слова, она горячо прижала к сердечку невнимательную Матильду Джейн.

— Ну, поцелуй же ее! — подсказала Старшая Няня. И малышка тотчас принялась осыпать поцелуями глупенькое и безучастное лицо куклы.

— Какая милая песенка! — воскликнула фермерша. — А чьи это стихи, дорогая?

— Я… я не знаю… пойду присмотрю за Бруно, — пробормотала Сильвия, поспешно вставая. Странная девочка! Она явно избегала похвал и не хотела, чтобы на нее обращали внимание.

— Стихи придумала Сильвия, — сообщила Бесси, гордясь тем, что знает то, чего не знаем мы, — мелодию сочинил Бруно, а спела я! (Впрочем, о последнем мы и сами догадались.)

Мы последовали за Сильвией и вернулись в гостиную. Бруно стоял у окна, облокотившись о подоконник. Он, видимо, уже рассказал сказку непоседливой мухе и нашел себе другое занятие.

— Не меш-ш-шайте! — проговорил он, когда мы вошли. — Я считаю поросят в поле.

— И сколько же их там? — поинтересовался я.

— Около тысячи и еще четыре, — отвечал Бруно.

— Ты хочешь сказать «около тысячи», — поправила его Сильвия. — «Четыре» добавлять незачем: ты ведь не знаешь, сколько именно «около тысячи».

— А вот и нет, а вот и нет! — с торжеством воскликнул Бруно. — Насчет четырех я как раз уверен: ровно столько их роется под окнами! А вот насчет тысячи дело хуже…

— Но ведь некоторые уже ушли в свинарник, — заметила Сильвия, выглядывая из окна.

— Да, верно, — согласился Бруно, — но они шли так лениво и медленно, что я решил не считать их.

— Ну, дети, нам пора уходить, — проговорил я. — Попрощайтесь с Бесси. — Сильвия обняла маленькую «маму» и расцеловала ее, а Бруно не двинулся с места и застеснялся. («Я не целуюсь ни с кем, кроме Сильвии!» — пояснил он потом.) Фермерша проводила нас, и мы скоро зашагали обратно в Эльфстон.

— А это, надо полагать, та самая новая пивная, о которой говорила хозяйка, — заметил я, увидев длинное приземистое здание, над дверью которого красовалась вывеска «ЗОЛОТОЙ ЛЕВ».

— Да, она самая, — отозвалась Сильвия. — Интересно, ее Вилли здесь, а? Ну-ка, Бруно, сбегай погляди.

Я остановил малыша, чувствуя себя ответственным за него.

— В такие места детей посылать не принято.

Дело в том, что как раз в этот момент завсегдатаи пивной подняли шум; из раскрытых окон послышалось пение, крики и пьяный смех.

— Да они не увидят его, вы же знаете, — пояснила Сильвия. — Бруно, подожди минутку! — Она опять сняла медальон, который всегда носила на шее, зажала его в руке и принялась что-то нашептывать. Что именно — разобрать я не мог, но с нами тотчас совершилось таинственное превращение. Мои ноги перестали ощущать тяжесть тела, и у меня возникло странное, феерическое чувство, что я попросту парю в воздухе. Правда, я еще видел детей, но их фигурки стали неясными и расплывчатыми, а голоса звучали как-то неестественно, словно доносились откуда-то издалека, из другого времени. Теперь я не стал удерживать Бруно, и он отправился в пивную. Через несколько минут он вернулся.

— Нет, его пока что нет, — сообщил малыш. — Он разговаривает с кем-то на улице, рассказывая, как здорово он напился на прошлой неделе.

Пока мы разговаривали, из двери вразвалочку вышел один из посетителей. В одной руке он держал трубку, в другой — кружку с пивом, и направился прямо к нам, словно собираясь поглядеть, что делается на улице. Трое раскрасневшихся и полупьяных приятелей, каждый из которых держал в руке по кружке с пивом, наблюдали за ним, высунувшись из окна.

— Ну как, не видно его? — спросил один из них.

— Никак не пойму, — отвечал гуляка, пошатываясь и вплотную подходя к нам. Сильвия поспешно потянула меня в сторону.

— Спасибо, милая, — проговорил я. — Я и забыл, что он нас не видит. А что было бы, если бы я остался на месте, а?

— Сама не знаю, — честно призналась девочка. — С нами с Бруно ничего бы не случилось, но вы — совсем другое дело. — Она сказала это своим обычным голосом, но гуляка ничего не заметил, хотя она стояла буквально в полушаге от него и смотрела прямо ему в лицо.

— Идет! Идет! — крикнул Бруно, указывая на дорогу.

— Идет! Наконец-то! — как эхо, подхватил гуляка. Едва не задев Бруно по голове, он протянул руку и трубкой указал на приближающегося приятеля.

— А ну-ка, хором! — крикнул из окна один из краснолицых выпивох, и в ответ добрая — точнее, пьяно-недобрая — дюжина голосов подхватила нестройным хором буйный припев:

Гуляка, пошатываясь, опять побрел в пивную, подтягивая залихватскую песню. И когда Вилли наконец подошел к дверям, на улице оставались только мы с детьми.

Глава шестая ЖЕНА ВИЛЛИ

Он направился было к дверям, но дети опередили его. Сильвия взяла его за руку, а Бруно что было силы толкнул его в противоположную сторону и завопил: «Пшел прочь! Пади! Прочь отсюда!» (этому он, видимо, научился у извозчиков).

Вилли не обратил на них никакого внимания; он просто почувствовал странный толчок, и не более того. Однако он принял это за знак свыше и счел за благо пройти мимо.

— Нет, не пойду, и все, — пробурчал он. — Только не сегодня.

— Ну, кружечка пивка тебе не повредит! — заорали его друзья из окна. — И две не повредят! И дюжина тоже!

— Не-эт уж, — отвечал Вилли. — Я спешу, да и не хочу.

— Как? Ты — и вдруг не выпьешь, старина Вилли? — закричала вся пьяная компания. Но «старина Вилли» не пожелал вступать в спор и поспешно зашагал прочь. Дети следовали за ним, чтобы удержать, если он вдруг передумает.

Некоторое время он шел довольно быстрым шагом, засунув руки в карманы и насвистывая какую-то песенку. Его победа над собой была почти полной, но внимательный наблюдатель наверняка заметил бы, что его что-то мучило; допев один мотив, он поспешно принимался за другой, словно боясь тишины.

Нет, это был не старинный страх, вдруг овладевший им — страх, ставший его мрачным спутником каждую субботнюю ночь, когда он кое-как доползал до ворот сада и слышал крики и попреки жены, пробуждавшие в его усталой голове отзвук куда более грозного и неумолимого голоса — безразличия и безволия… О, это был совсем другой, новый страх: жизнь вдруг предстала ему в совершенно ином, ослепительном и непонятном, свете, и он никак не мог понять, как теперь пойдут их домашние дела, как к нему будут относиться жена и дочка… И эта неопределенность рождала в его душе пугающее чувство.

Наконец на его дрожащих губах умолк последний мотив, и Вилли, завернув за угол, увидел свой домик, у ворот которого, скрестив руки на груди, стояла его жена и понуро глядела на дорогу. На лице ее не выражалось ни искорки надежды — только мрачная тень каменного отчаяния…

— Привет, муженек! Как ты рано сегодня! — Эти слова, встретившие его, могли бы порадовать Вилли, если бы не горький тон, которым они были сказаны. — Ну, с чем вернулся домой из веселой компании? Наверняка с пустыми карманами, верно? Или пришел поглядеть, как умирает твоя дочка? Малышка просит есть, а у меня просто нечего дать ей! А тебе хоть бы что! — Жена распахнула калитку и впустила его, не спуская с муженька сердитого взгляда.

Муж ничего не ответил. Медленно, опустив глаза, он прошел в дом, а жена последовала за ним, не проронив ни слова. Но как только он уселся на стул, скрестил руки на груди и опустил голову, она продолжала свои упреки.

Мы подумали, что не будет ничего дурного, если мы войдем следом за ними: в другой раз нас мигом выставили бы, но на этот раз мы как-никак оставались невидимками и могли, словно бесплотные духи, свободно входить куда угодно.

Ребенок в колыбельке проснулся и громко заплакал, что растрогало моих маленьких друзей: Бруно бросился качать колыбель, а Сильвия бережно поправила подушки под головкой девочки. Но мать не обратила на плач никакого внимания, даже не вздохнула с облегчением, когда Сильвия мигом успокоила малышку. Она по-прежнему глядела на мужа; ее губы заметно дрожали (я думаю, муж догадывался, что она не в своем уме), а она все напрасно пыталась говорить с ним тем самым тоном попреков и обид, который был так хорошо знаком ему…

— Ну что, истратил — готова поклясться, что так и есть — весь свой заработок на это чертово пиво, напился как свинья и притащился домой?

— А вот и нет! — негромко, почти шепотом, пробормотал муж, выкладывая на стол содержимое карманов. — Вот он — заработок, жена. Все до последнего пенни.

Женщина всплеснула руками и схватилась за сердце, не в силах прийти в себя от изумления.

— Что, это чертово пиво куда-то подевалось?

— Никуда оно не девалось, — отвечал он голосом, в котором слышалась скорее печаль, чем обида. — Просто я сегодня решил не пить ни капли. Хватит! — вдруг воскликнул он, крепко хватив своим увесистым кулаком по столу и поглядев на жену сияющими глазами. — Больше я до самой смерти в рот не возьму ни капли этого проклятого пойла! Да поможет мне Всевышний Творец! — Тут его голос — а он почти прокричал последние слова — опять перешел на шепот и бедняга, опустив голову, закрыл лицо руками.

При этих словах женщина опустилась на колени перед колыбелью. Казалось, она не видела и не слышала мужа. Воздев руки к небу, она замерла, вновь и вновь повторяя:

— О боже! О боже!

Сильвия и Бруно мягко опустили ее руки, и она, сама того не замечая, обняла детей. Ее глаза были устремлены ввысь, а губы беззвучно шептали благодарственную молитву. Муж по-прежнему сидел, закрыв лицо руками и не произнося ни звука. Нетрудно было заметить, что беззвучные рыдания сотрясали его с головы до пят.

Когда же он наконец поднял голову, его лицо было мокрым от слез.

— Полли! — нежно проговорил он, возвысив голос. — Бедная моя старушка Полли!

Жена медленно поднялась с колен, подошла и удивленно, словно только что проснувшись, поглядела на него.

— Кто это назвал меня старушкой Полли? — спросила она. В ее голосе послышалась игривая ирония, глаза так и сверкали, а на бледном лице заиграл румянец Молодости. Теперь она походила скорее на счастливую семнадцатилетнюю девушку, чем на усталую женщину лет сорока. — Неужто мой собственный парень Вилли, поджидающий меня у перелаза?

Лицо Вилли тоже буквально преобразилось. Оно засияло каким-то чарующим светом, и он стал похож на счастливого парня. О, они и впрямь были совсем как парень и девушка! Вилли одной рукой обнял жену, а другой отодвинул от себя подальше пригоршню монет, словно боясь чего-то.

— Забирай их, женушка, — пробормотал он, — все забирай! Приготовь нам чего-нибудь поесть, но первым делом свари молочный суп для нашей крошки…

— Моей крошки! — прошептала бедная жена, собирая деньги. — Моей бедняжки! — С этими словами она направилась к двери, но затем какая-то мысль остановила ее. Она подбежала к колыбельке и, опустившись на колени, поцеловала спящую дочку, а затем бросилась в объятия мужа, который порывисто прижал ее к сердцу. А в следующую минуту она опять подбежала к двери и сняла со стены кувшин, висевший на крючке.

Мы поспешили за ней, стараясь не отстать. Пройдя несколько домов, мы увидели покачивающуюся на гвозде вывеску, на которой красовалось слово «Молочная». Жена Вилли вошла в дверь, у которой сидела маленькая курчавая белая собачка, которая, по-видимому пребывая в феерическом настроении, сразу почуяла детей и приветливо замахала хвостиком. Когда я вошел, молочник считал монеты.

— Ты берешь для себя или для своей крошки? — спросил он, наливая в кувшин молоко и вопросительно глядя на нее.

— Для малютки! — не задумываясь отвечала она. — Но если я и сама выпью капельку, большой беды не будет, верно?

— Это верно, — отвечал молочник, отворачиваясь. — Будь спокойна, я тебя не обманываю. — С этими словами, держа кувшин в руке, он подошел к полке, уставленной бутылочками, снял одну из них и незаметно влил в кувшин бутылочку сливок, бормоча себе под нос: «Может, от этого ей, бедняжке, хоть немного полегчает!»

Женщина ничего не заметила, а просто повернулась и, бросив привычное «Спасибо, хозяин!», вышла из молочной. Но дети видели все, и когда мы поспешили за женщиной, Бруно заметил:

— Это уфасно любезно с его стороны! Он мне очень нравится. Если бы я был богат, я подарил бы ему сто фунтов и сдобную булочку! А эта зверюшка плохо знает свое дело!

Эти слова относились к собачке молочника, которая явно забыла, как она буквально только что встречала нас, и теперь держалась на почтительном расстоянии, изо всех сил стараясь «поторопить уходящих гостей» заливистым лаем и тявканьем, вероятно рассчитывая, что мы от страха припустимся наутек.

— Какое же у собак дело? — рассмеялась Сильвия. — Собаки ведь не держат лавок и не дают сдачи?

— Не дело сестрам смеяться над своими братиками, — обиженно возразил Бруно. — А собачье дело — лаять, только не так, как эта вредина. Надо сперва долаять один лай, а потом браться за другой. Надо… Ах, Сильвия, гляди: обдуванчики!

В следующее мгновение счастливые дети уже бежали по траве, направляясь к своим любимым одуванчикам.

Пока я стоял и любовался ими, у меня возникло странное, давно забытое чувство: на месте зеленой лужайки вдруг возникла железнодорожная платформа, а вместо летящей фигурки Сильвии я, казалось, видел стройную фигуру леди Мюриэл. Но все произошло настолько быстро, что я не успел заметить, преобразился ли Бруно, превратился ли он в пожилого мужчину, которого она хотела догнать…

Когда я вернулся в маленькую гостиную, которую мы делили с Артуром на двоих, он стоял, повернувшись спиной ко мне, и глядел в распахнутое окно, как видно, не заметив моего появления. На столе стояла недопитая чашка чая; на другом конце стола лежало письмо, очевидно только что начатое; на нем красовалось перо. На диване валялась открытая книжка; на стуле виднелась свежая лондонская газета, а на столике, стоявшем возле него, я заметил нераскуренную сигару и открытый коробок спичек. Все это говорило о том, что доктор, обычно такой хладнокровный и собранный, пытался найти себе какое-нибудь занятие и никак не мог ни на чем остановиться!

— Это ужасно непохоже на вас, доктор! — начал было я, но тут же умолк, когда он, услышав мои слова, обернулся ко мне. Боже, как чудесно преобразился весь его облик! Право, мне никогда еще не доводилось видеть лица, буквально сияющего от счастья, или глаз, искрящихся таким неземным светом! «Наверное, — подумал я, — примерно так выглядел ангел-вестник, принесший пастухам, которые стерегли ночью свои стада, благую весть „на земли мир, в человецех благоволение“!»

— Да, дружище! — проговорил Артур в ответ на вопрос, который он тотчас прочел на моем лице. — Это правда! Наконец-то.

Незачем говорить, что означали слова «это правда».

— Благослови вас Бог! — сказал я, чувствуя, что слезы счастья вот-вот готовы брызнуть из моих глаз. — Вы созданы друг для друга!

— Да, — просто отвечал он, — хотелось бы думать, что так оно и есть. Боже, как разом изменилась жизнь! Нет, это, право, какой-то иной мир! И небо совсем другое — не то, что было вчера! А эти облака! Поверишь ли, я никогда в жизни не видывал ничего подобного! Они похожи на легионы парящих ангелов!

На мой взгляд, облака были самыми заурядными; но я ведь не «вкушая росы медвяной, Не упивался райским молоком»!

— Она хочет поскорее повидаться с тобой, — продолжал он, неожиданно спускаясь с небес на землю. — Она говорит, что эта встреча — та самая капелька, которой ей недостает для полноты чаши счастья!

— Хорошо, я сейчас же навещу ее, — проговорил я, направляясь к двери. — Не хочешь ли поехать со мной?

— Нет, сэр! — отвечал доктор с видимым усилием — оно далось ему нелегко — возвращаясь к своим профессиональным манерам. — Неужто я похож на человека, способного поехать к ней с тобой? Неужели ты не слышал, что двое — это компания, а…

— Да-да, — поспешно согласился я. — Разумеется, слышал и отлично помню, что третий лишний — это я! Но когда же мы сможем увидеться втроем?

— Когда утихнет суета! — отвечал он и засмеялся тем счастливым смехом, которого я давным-давно не слышал от него.

Глава седьмая MEIN HERR[23]

И мне пришлось поехать одному. Подъезжая ко Дворцу, я заметил, что леди Мюриэл стоит у калитки сада, видимо поджидая меня.

— Мне кажется, большего счастья вам и пожелать невозможно, не так ли? — начал я.

— Большего просто не бывает! — отвечала она с простодушным детским смехом. — Люди предлагают другим то, чего недостает им самим, и желают, чтобы это исполнилось. А у меня теперь есть все! И все это — мое! Дорогой друг, — неожиданно спросила она, — как вы думаете, возможно ли хоть для кого-нибудь из нас еще на земле испытать небесное блаженство?

— Лишь для очень немногих, — отвечал я. — Для тех, кто простодушны как дети. Вы ведь помните, что Он сказал: «таковых есть Царствие Небесное».

Леди Мюриэл захлопала в ладоши и поглядела на безоблачное небо. Ее взгляд удивительно напомнил мне глаза Сильвии.

— Я чувствую, что я одна из них, — почти шепотом проговорила она. — У меня такое чувство, словно я — одна из тех блаженных детей, которых Он повелел приносить к Нему, хотя ученики и противились этому. Да-да, Он видел меня в толпе. Он прочитал в моих глазах страстное желание приблизиться к нему. Он приблизил меня к Себе. И им пришлось очистить путь для меня. Он взял меня на руки. Он возложил руку Свою мне на голову и благословил меня! — Она остановилась, едва дыша от переполняющего ее счастья.

— Да-да, — согласился я. — Так оно и было.

— А теперь ступайте поговорите с моим отцом, — продолжала она.

Мы стояли у калитки сада; перед нами лежала тенистая дорожка. Но стоило ей только произнести эти слова, как меня тотчас охватило «феерическое» состояние. Я увидел доброго старого Профессора, направлявшегося ко мне, и с удивлением убедился, что леди Мюриэл тоже видит его! «Что происходит? — подумал я. — Неужели та сказочная жизнь каким-то образом совместилась с реальностью? Или леди Мюриэл тоже одна из фей и потому для нее, как и для меня, открыты врата того сказочного мира?» С моих губ были готовы сорваться слова («По дорожке к нам направляется мои старый друг. Если вы с ним незнакомы, можно я представлю его вам?»), но тут начались поистине странные вещи… Леди Мюриэл заговорила первой:

— По дорожке к нам направляется мой старый друг, — сказала она. — Если вы с ним незнакомы, можно я представлю его вам?

Это было похоже на пробуждение после долгого сна; «феерическое» чувство во мне стало еще сильнее, и приближавшаяся фигура то и дело менялась, словно в калейдоскопе. Только что это был Профессор, а теперь кто-то другой! Когда это странное создание подошло к калитке, это явно был кто-то другой, и я почувствовал, что скорее леди Мюриэл могла познакомить меня с ним, чем я его с ней. Она радушно поздоровалась с ним и, открыв калитку, пропустила достопочтенного пожилого джентльмена, судя по наружности — немца, который удивленно озирался по сторонам, словно и он только что проснулся после долгого сна!

Нет, это был явно не Профессор! Мой старый приятель просто не успел бы с нашей последней встречи отпустить такую роскошную бороду. Более того, он наверняка узнал бы меня, поскольку я был уверен, что ничуть не изменился с тех пор.

Незнакомец рассеянно поглядел на меня и вежливо кивнул головой в ответ на слова леди Мюриэл: «Позвольте представить вам господина…» В его словах: «Весьма польщен знакомством с вами, сэр!», произнесенных с сильным немецким акцентом, я не заметил ни следа тех тем, которые мы затрагивали при прошлой встрече.

Леди Мюриэл проводила нас в знакомый тенистый уголок, где уже все было приготовлено для вечернего чаепития. Пока она сбегала проведать Графа, мы уселись на плетеные стулья, и Господин принялся рассматривать работу леди Мюриэл, поблескивая своими огромными очками (делавшими его на удивление похожим на Профессора).

— Подрубка носовых платочков? — удивленно заметил он. — Так вот, оказывается, чем занимаются английские аристократки!

— Это одно из тех занятий, — отвечал я, — которые мужчина никогда не сможет отнять у женщины!

В этот момент леди Мюриэл вернулась вместе с отцом, и после обмена приветствиями и любезностями с Господином мы все уютно устроились за столом. Гость пожелал вернуться к удивившей его теме носовых платочков.

— А вы слышали о Кошельке Счастливчика Фортуната, миледи? Ах, вот как! Ну, тогда вы, быть может, будете удивлены, услышав, что всего из трех таких платочков вы очень легко и скоро можете сшить Кошелек Счастливчика?

— Неужели это правда? — с волнением отвечала леди Мюриэл, схватив несколько платочков и нетерпеливо вдевая нитку в иголку. — Прошу вас, Господин, скажите же, как это сделать! Я мигом сошью его, не успеете и глотка чая проглотить!

— Прежде всего, — проговорил Господин, взяв два платочка, сложив их друг с другом и держа за два уголка, — вам надо сшить эти верхние уголки: правый с правым, а левый с левым. Зазор между ними и будет внутренностью Кошелька.

Несколько быстрых стежков — и готово.

— И что же, если я сошью три других стороны, — спросила леди, — кошелек готов?

— Не совсем так, миледи. Сперва надо сшить нижние кромки — ах нет, не так! (Леди принялась поспешно сшивать их.) Переверните платки и сшейте правый нижний угол одного из них с левым нижним углом другого, а затем сшейте всю кромку, что называется, шиворот-навыворот.

— Поняла! — отвечала леди Мюриэл, послушно следуя его указаниям. — Боже, какой вывернутый, неудобный и некрасивый кошелек у меня получился! Зато мораль просто замечательная! Несметное богатство можно раздобыть, только если делать все шиворот-навыворот! И как же нам теперь соединить эти таинственные — я хотела сказать «таинственное» — отверстия? (С этими словами она вывернула кошелек на лицо.) Да, оказывается, здесь всего одно отверстие. А я поначалу подумала, что их два.

— А доводилось ли вам видеть фокус с Бумажным Кольцом? — спросил Господин, обращаясь к Графу. — Для него нужно взять полоску бумаги и соединить ее концы, вывернув их наоборот, то есть соединить лицевую сторону одного конца и изнанку другого.

— Да, я видел его не далее как вчера, — отвечал Граф. — Мюриэл, дитя мое, ты, кажется, показывала этот фокус за чаем, чтобы развеселить детей?

— Я отлично знаю этот фокус, — отвечала леди Мюриэл. — У кольца, оказывается, только одна сторона и одна кромка. Это ужасно таинственно!

— То же самое и кошелек, верно? — спросил я. — У него ведь внешняя поверхность одной стороны соединена с внутренней поверхностью другой, не так ли?

— Так и есть! — воскликнула леди. — Только это уже не вполне кошелек. А как же им пользоваться, Господин, а?

— А вот как! — с пафосом отвечал пожилой джентльмен, беря кошелек у нее из рук и привстав от волнения, чтобы получше все объяснить. — Кромка отверстия состоит из четырех кромок. Вы можете пересчитать их, двигаясь по кругу. Вот правая кромка одного платка, вот — левая другого, вот — левая одного и, наконец, правая другого!

— Вам легко говорить! — задумчиво пробормотала леди Мюриэл, подперев рукой головку и не спуская глаз с почтенного джентльмена. — И при всем при том у кошелька всего одно отверстие.

Вид у нее был озадаченный, как у ребенка, которому никак не удается решить трудную задачу. А Господин в эту минуту настолько напоминал старого Профессора, что я не мог сдержать удивления. «Феерическое» чувство во мне вспыхнуло с новой силой, и я едва удержался, чтобы не сказать: «Поняла, Сильвия?» Однако я взял себя в руки, предоставив сну (если это и впрямь был сон) продолжить свою историю.

— Ну вот. У третьего платка, — продолжал Господин, — тоже четыре кромки, которые можно просчитать по кругу. Теперь вам надо соединить четыре эти кромки с четырьмя кромками отверстия. Вот и все. Кошелек готов. Его наружная сторона…

— Поняла! — взволнованно прервала его леди Мюриэл. — Его наружная сторона — это как бы продолжение внутренней! Однако давайте сделаем паузу. Я дошью его после чая. — С этими словами она отложила в сторону кошелек и налила чашку чая. — А почему вы называете его Кошельком Счастливчика, Господин?

Почтенный джентльмен наклонился к ней, улыбаясь точно так же, как это обычно делал Профессор:

— Видите ли, дитя мое — то есть я хотел сказать «миледи». Все то, что внутри Кошелька, одновременно и вне его, а все, что вне, — одновременно и внутри. Таким образом, в этом крохотном Кошелечке заключены все сокровища мира!

Его ученица захлопала в ладоши, не в силах скрыть бурной радости.

— Я непременно пришью третий платок, в свое время, разумеется, — проговорила она. — А сейчас мне не хочется тратить ваше время на такие пустяки. Расскажите нам, пожалуйста, что-нибудь занимательное! — В этот момент ее лицо и голос стали совсем как у Сильвии, я не смог удержаться, чтобы не оглядеться вокруг: не видно ли поблизости и Бруно!

Господин принялся рассеянно помешивать ложечкой сахар в чашке, размышляя, что бы такое вспомнить:

— Что-нибудь занимательное, вроде Кошелька Счастливчика? Что ж, это принесет вам несметные богатства, которые вам и не снились, но не сможет дать ни секунды Времени!

Наступила непродолжительная пауза, и леди Мюриэл воспользовалась ею весьма прозаическим образом, налив гостям чаю.

— Что делают в вашей стране, — неожиданно спросил Господин, — с понапрасну истраченным Временем?

Леди Мюриэл изумленно поглядела на него.

— Бог весть! — прошептала она сама с собой. — Мы знаем, что оно уходит, вот и все!

— Ну, хорошо. А в моей — я хотел сказать, в стране, где мне довелось побывать, — продолжал почтенный гость, — научились запасать время впрок. Знаете, через много лет оно может очень пригодиться! Ну, например, предположим, вам предстоит провести в одиночестве целый вечер. Поговорить не с кем, заняться абсолютно нечем, а часы неумолимо приближаются к ночи. Скоро и спать пора. Как вы поступаете в таких случаях?

— Я не нахожу себе места, — призналась его собеседница, — меня обуревает желание перевернуть все в комнате вверх дном!

— Когда нечто подобное случается с ними… ну, с людьми, у которых я гостил в той стране, они не делают ничего подобного. Наоборот, с помощью краткого и несложного процесса, суть которого я не могу вам передать, они запасают бесполезные часы и, когда в том возникает необходимость, они могут расходовать время как им заблагорассудится.

Граф слушал гостя с добродушно-недоверчивой улыбкой.

— Отчего же вы не можете объяснить нам суть этого процесса? — спросил он.

Господин явно был готов и к такому неудобному вопросу:

— Потому что в вашем языке просто нет слов, чтобы выразить идеи, необходимые для понимания этого. Я, конечно, могу объяснить все на… на… но вы ни слова не поймете!

— И впрямь непонятно! — проговорила леди Мюриэл, не без изящества произнося название неизвестного языка. — Мне не доводилось изучать его, и я, видите ли, не могу свободно изъясняться на нем. Прошу вас, расскажите еще о чем-нибудь любопытном!

— Поезда у них движутся по рельсам без всяких двигателей, и останавливаются они по команде особого механизма. Ну как, это достаточно любопытно, миледи, а?

— Но откуда же они берут энергию для движения? — вмешался я.

Господин тотчас обернулся и взглянул на нового собеседника.

Затем он снял очки, тщательно протер их и опять поглядел на меня, не скрывая удивления. Я заметил, что он пытается вспомнить — как, впрочем, и я сам, — где и когда мы могли встречаться с ним.

— Они используют силу тяготения, — отвечал он. — Надеюсь, в вашей стране такая сила известна?

— Но для этого ведь нужно, чтобы рельсы шли под уклон, — заметил Граф. — Но разве можно проложить железную дорогу так, чтобы она все время шла под уклон?

— Они именно так и сделали, — отвечал Господин.

— Но, надеюсь, не с обеих сторон?

— Именно с обеих.

— Тогда я отказываюсь этому верить! — заявил Граф.

— Но как вы объясните принцип их движения? — спросила леди Мюриэл. — Простите, что я, не зная языка, изъясняюсь недостаточно бегло!

— Очень просто, — проговорил Господин. — Каждый поезд движется по идеально ровному туннелю. Так вот, середина туннеля, естественно, будет ближе к центру земного шара, чем его концы; поэтому поезд всегда движется под уклон, и разгон, взятый им на первой половине пути, помогает ему преодолеть вторую, когда он движется уже в гору.

— Благодарю. Теперь я все поняла, — проговорила леди Мюриэл. — Представляю, какой должна быть скорость в середине туннеля! Наверное, она ужасно высока!

Господин был приятно удивлен столь интеллектуальным интересом леди к своим рассказам. Пожилой джентльмен с каждой минутой держался все более и более свободно.

— Не хотите ли узнать о нашей манере править? — с улыбкой продолжал он. — У нас вообще не бывает, чтобы лошадь понесла, закусив удила!

Леди Мюриэл даже вздрогнула от удивления:

— А у нас это вполне реальная опасность.

— Это оттого, что экипаж у вас всегда находится позади лошади. Лошадь везет, а экипаж следует за ней. Во рту у лошади чаще всего удила с мундштуком. А как иначе ее остановишь? Вот вы и мчитесь все быстрее и быстрее! Спешите к неизбежной трагической развязке…

— Но вы ведь тоже применяете удила с мундштуком?

— Ну и что же? У нас совсем другое дело. Нам нечего опасаться. Лошадь у нас находится в середине повозки. Одна пара колес впереди нее, другая — позади. Один конец широкого ремня крепится к крыше повозки, другой мы продеваем под брюхом лошади и прикрепляем к механизму, который вы назвали бы лебедкой. Итак, лошадь берет мундштук в зубы и бежит. Знаете, мы ездим со скоростью десять миль[24] в час! На ходу мы подкручиваем лебедку на пять, шесть, семь оборотов — и готово! Лошадь приподнимается над землей! Если же ей вздумается помчаться галопом, пусть мчится по воздуху сколько ей угодно! Экипаж преспокойно стоит на месте, а мы сидим вокруг и глядим, пока лошади не надоест эта мнимая гонка. И тогда мы опускаем ее на землю. О, как рада, нет, просто счастлива бывает лошадь, когда ее копыта опять касаются земли!

— Гениально! — воскликнул Граф, внимательно слушавший рассказ гостя. — Нет ли в ваших экипажах еще каких-нибудь диковинок?

— Разве что колеса, ваша светлость. Иногда вам приходится съездить на море, чтобы проветриться и поправить здоровье. Вас и трясет, и качает, а иной раз случается и тонуть. А мы проделываем все это на суше: нас и трясет не меньше вашего, и качает тоже, но тонуть… Нет, никогда! Мы ведь, слава богу, на суше!

— Как же в таком случае выглядят ваши колеса?

— Они овальные, ваша светлость. Экипаж то поднимается, то опускается.

— Понимаю. Экипаж может качаться и взад, и вперед. Но как же он катится?

— Дело в том, ваша светлость, что передние и задние колеса не совпадают. Вершина одного колеса соответствует боковой стороне овала другого. Поэтому сперва поднимается одна сторона экипажа, потом — другая. И вас все время качает из стороны в сторону. Поверьте, чтобы управлять нашим экипажем, надо быть опытным моряком!

— Охотно верю, — отозвался Граф.

Тем временем Господин поднялся, собираясь откланяться.

— Я вынужден покинуть вас, миледи, — проговорил он, взглянув на часы. — Мне предстоит еще одна важная встреча.

— Как жаль, что у нас не припасено запасного времени! — улыбнулась леди Мюриэл, протягивая ему руку. — Тогда вы наверняка пробыли бы у нас хоть чуточку подольше!

— Ну, тогда я наверняка остался бы, — подхватил Господин. — А пока что прошу извинить меня. Прощайте!

— Если не секрет, когда вы с ним познакомились? — спросил я леди Мюриэл, когда Господин откланялся и вышел. — Где он живет? И как его настоящее имя?

— Мы познакомились с ним… — в раздумье проговорила она, — нет, не могу вспомнить, где именно! А где он живет, я тоже не имею ни малейшего представления! Имя его мне тоже неизвестно! Забавно, не правда ли? Но мне никогда не приходило в голову, что Господин — сплошная загадка!

— Надеюсь, мы еще увидимся, — заметил я. — Он меня очень заинтересовал.

— Он будет у нас на прощальном приеме, который состоится через две недели, — отвечал Граф. — Надеюсь, вы тоже будете? Мюриэл перед отъездом очень хочет собрать всех наших старых друзей.

И когда леди Мюриэл вышла, Граф по секрету поведал мне, что он буквально горит желанием поскорей увезти дочь из этих мест, где ее на каждом шагу окружают мучительные воспоминания о неудачной помолвке с майором Линдоном. Свадьба должна состояться через месяц, после чего Артур с женой отправляются в заграничное путешествие.

— Так не забудьте: во вторник через две недели! — напомнил Граф, когда мы обменялись рукопожатиями. — Будем очень рады, если вы придете с теми очаровательными малышами, с которыми вы познакомили нас прошлым летом. Что там Господин! Если уж говорить о настоящей загадке — так это они! О, я никогда не забуду тех дивных цветов!

— Я постараюсь принести вам такой же букет, — сказал я. На обратном пути я задумался, как бы мне выполнить это обещание. Увы, это было выше моих сил!

Глава восьмая В ТЕНИСТОМ УГОЛКЕ

Десять дней пролетели почти незаметно, и вот настал канун того самого дня, когда должен был состояться прощальный прием. Артур предложил вместе поехать во Дворец к вечернему чаю, то есть к пяти.

— А может, тебе лучше съездить одному? — заметил я. — Боюсь, я буду там de trop.

— Да что ты! Это будет нечто вроде опыта, — пояснил он. — Fiat experimentum in corpore vili![25] — добавил он, отвесив галантный поклон в сторону несчастной жертвы. — Видишь ли, сегодня вечером мне предстоит полюбоваться, как моя любовь будет любезничать со всеми, кроме главного героя. Мне кажется, если устроить нечто вроде генеральной репетиции, это позволит избежать многих неловкостей.

— Значит, мне на этой репетиции предстоит исполнять роль нежданного гостя?

— Да нет, что ты, — укоризненно возразил Артур, когда мы отправились в гости. — В числе персонажей такого героя просто нет. Может, Властный Отец? Нет, не то: исполнитель на эту роль уже есть. А может, Веселая Горничная? Нет, в этой роли выступит сама Первая Леди. Что же еще? Разве что Пожилой Комик? Но тебя никак не назовешь комиком. Боюсь, что для тебя не найдется никакой другой роли, кроме Прилично Одетого Поселянина… Правда, — добавил он, оглядев критическим взглядом меня с головы до ног, — я не вполне уверен насчет костюма…

Мы застали леди Мюриэл одну. Граф вышел, чтобы отдать какие-то распоряжения, и в тенистом уголке, где, кажется, всегда были наготове чайные приборы, опять воцарилась знакомая атмосфера интимной доверительности. Единственная новая деталь обстановки (устроенная леди Мюриэл специально по особому случаю) заключалась в том, что два стула были поставлены совсем рядом. Мне показалось странным, что меня не пригласили занять одно из них!

— Мы обещали писать письма чуть ли не каждый день, — начал Артур. — Он (то бишь Граф) желает знать, каковы наши впечатления от будущей поездки в Швейцарию. И что же, нам придется писать, что мы в полном восторге?

— Разумеется, — бросила его невеста.

— А как же насчет скелета в шкафу? — вставил я.

— …с этим всегда проблемы, — быстро отвечала леди, — особенно если вы путешествуете, а в гостинице, как нарочно, нет подходящего шкафа. Впрочем, наш скелет довольно легкий и к тому же упакован в премиленький кожаный чехол…

— Только, умоляю, не изводите себя письмами, — проговорил я. — У вас там и без того будет чем заняться. Мне, конечно, приятно читать письма от друзей, но я отлично знаю, как это утомительно — писать их.

— Верно, — согласился Артур. — Особенно если пишешь человеку, которого ужасно стесняешься.

— Неужели застенчивость заметна и в письме? — удивилась леди Мюриэл. — Конечно, когда я разговариваю с человеком — ну, хотя бы с вами, — я сразу замечаю, стесняется он или нет! Но как можно заметить смущение, читая письмо?

— Видите ли, когда слышишь неумолчную болтовню, сразу понимаешь, что говорящего никак не назовешь застенчивым, скорее — нахалом. Зато в письме даже самый косноязычный и застенчивый из людей может показаться настоящим оратором. В разговоре у него между первой и второй фразой может пройти добрых полчаса, а тут слова так и сыплются из него!

— Выходит, письменная речь не передает всего, что могла бы выразить?

— Это во многом объясняется тем, что наша манера писать примитивна и неполна. Застенчивый автор должен иметь возможность передать свое состояние. Почему бы ему не сделать паузу, точно так же, как он делает это в беседе? Он мог бы оставлять пустое пространство, ну, скажем, полстраницы, чтобы выразить волнение и растерянность. А совсем уж стеснительная девушка — говоря всерьез — могла бы написать фразу-другую на первом листе, затем вложить в конверт два чистых листа и написать еще пару фраз на четвертом, и так далее.

— Готова поручиться, что мы — я имею в виду этого нарядного юношу и себя, — обратилась ко мне леди Мюриэл, очевидно приглашая принять более активное участие в беседе, — неминуемо должны прославиться — конечно же если наши изобретения получат всеобщее распространение — благодаря созданию новых Правил Орфографии! Изобретайте побольше, мальчик мой!

— Необходимо и несколько иное средство, девочка моя, а именно средство выражения того, что мы вовсе не имели в виду.

— Объяснитесь, пожалуйста, мальчик мой! Неужели могут возникнуть какие-нибудь трудности с передачей полного отсутствия всякого смысла?

— Я хочу сказать, что пишущий, если он не имеет в виду никакого шутливого подтекста, должен иметь возможность выразить это. Ибо так уж устроена человеческая природа, что люди готовы тотчас обратить в шутку все, о чем вы писали совершенно серьезно, зато вашу шутку немедленно принимают всерьез. Особенно это касается писем к дамам!

— А вам не доводилось проверить это в собственных письмах? — язвительно спросила леди Мюриэл, откинувшись на спинку стула и задумчиво глядя на небо. — Обязательно проверьте, обязательно!

— Так и сделаю, — отвечал Артур. — Итак, сколько же у меня адресаток, которым я мог бы написать? Пожалуй, не меньше, чем у меня пальцев на обеих руках!

— Ровно столько, сколько у вас больших пальцев на одной руке! — с легкой ревностью воскликнула леди. — Какой непослушный мальчик мне достался! Не так ли? (Последние слова были обращены ко мне.)

— Он немного капризничает, вот и все, — отвечал я. — Наверное, у него режутся зубки… — А про себя подумал: «Боже, они ведут себя совсем как Сильвия и Бруно!»

— Он просто хочет чая (сообщил сам непослушный мальчик.) Он ужасно устал от ожидания того великолепного приема, который предстоит нам завтра!

— Что ж, тогда придется позволить ему хорошенько отдохнуть! — отвечала леди. — Чай, увы, еще не готов. Ну же, мальчик мой, откиньтесь на спинку кресла и отдохните. И постарайтесь не думать ни о чем — разве что обо мне, если вам угодно!

— Угодно, еще как угодно! — сонным голосом пробормотал Артур, не спуская с нее влюбленных глаз. А она тем временем пододвинула свой стул к чайному столику и принялась заваривать чай. — О, он так долго дожидался чая: он ведь хороший, терпеливый мальчик!

— Не хотите ли полистать лондонские газеты? — проговорила леди Мюриэл. — Я заметила, что они лежали на столике но папа заявил, что в них нет ничего интересного, если не считать расследования жуткого убийства. (Общество буквально упивается леденящими подробностями, смакуя детали нашумевшего убийства в воровском притоне в Восточном Лондоне.)

— Я, признаться, не любитель ужасов, — отвечал Артур. — Но хотелось бы надеяться, что мы научимся извлекать уроки из таких драм, хотя делаем это задним числом!

— Вы говорите загадками, — отозвалась леди Мюриэл. — Объяснитесь, пожалуйста. Видите, — тут она подкрепила свои слова действием, — я сижу у ваших ног, словно вы — второй Гамалиил! Спасибо, не нужно. (Последние слова были обращены ко мне; я встал было, чтобы пододвинуть ей стул.) Не беспокойтесь: это дерево и трава под ним лучше всяких кресел. Так какие же уроки мы никак не можем усвоить, а?

Артур на минуту-другую задумался.

— Мне хотелось бы, чтобы меня на этот раз правильно поняли, — медленно, в раздумье проговорил он, — ибо я скажу нечто такое, о чем вы и сами думали.

Все, что хоть отдаленно напоминало комплимент, было до такой степени несвойственно для Артура, что на щечках леди заиграл румянец удовольствия, и она отвечала:

— Но на мысль об этом меня навели именно вы…

— Первая мысль, — продолжал Артур, — возникающая у нас, когда мы читаем о чем-нибудь особенно диком и варварском, вроде преступления этого убийцы, состоит в том, что мы как бы заново видим всю глубину Греха, разверзшуюся перед нами, причем заглядываем в эту бездну как бы сверху и со стороны.

— Кажется, я вас поняла. Вы хотите сказать, что подобает думать не «Благодарю Тебя, Боже, что я не таков, как прочие», но «Боже, будь милостив ко мне, грешному, столь же ужасному грешнику, как и он!»

— Не совсем, — отвечал Артур. — Я имел в виду куда более серьезные вещи.

Она поспешно взглянула на него, но затем справилась с волнением и умолкла.

— Давайте для начала вернемся назад, — продолжал он. — Представьте себе другого человека, примерно тех же лет, как и этот бедняга. Вспомните, в какое время прошло их детство, прежде чем они научились различать Добро и Зло. Как вы думаете, тогда они были равны в очах Божьих?

Леди кивнула.

— Итак, перед нами две различные эпохи, в которые проходили жизни сравниваемых нами людей. В первую эпоху они, по крайней мере с точки зрения моральной ответственности, были практически равны, ибо еще не могли различать Добро и Зло. А во вторую один из них — я беру для контраста экстремальный случай — снискал любовь и уважение окружающих. Его поведение безупречно, а имя его всегда упоминается с уважением. Жизнь другого стала непрерывной чередой ужасных преступлений, и по суровым законам этой страны он был приговорен к смертной казни. А теперь скажите, каковы были объективные причины, по которым оба этих человека во вторую эпоху своей жизни стали тем, кем стали? Один из них руководствовался внутренними мотивами, другой — внешними факторами. Эти два вида деятельности надо рассмотреть отдельно, но… я боюсь утомить вас столь прозаическими рассуждениями.

— Напротив, — отвечала леди Мюриэл, — мне очень нравится, когда обсуждаются подобные вопросы, когда они подвергаются анализу и разбору, чтобы каждый мог понять их. Некоторые книги, в которых тоже затрагиваются подобные темы, на мой взгляд, невыносимо скучны — просто потому, что идеи, излагаемые в них, носят совершенно случайный характер, нечто вроде «пришел, увидел, написал».

— Вы меня окрыляете, — с явным удовольствием заметил Артур. — Внутренние мотивы, определяющие поведение человека в каждое мгновение его жизни, представляют собой последовательные действия его воли, то есть акт выбора между добром и злом.

— А как насчет Свободы Воли? Ты признаешь ее? — спросил я, чтобы прояснить этот непростой вопрос.

— Если бы я не признавал ее, — последовал краткий ответ, — то cadit quaestio,[26] и не о чем было бы и говорить.

— Мы тоже! — провозгласили остальные слушатели (я бы даже сказал — большинство), принимая точку зрения Артура. Он продолжал:

— Внешние причины поступков порождены окружением, тем самым, которое Герберт Спенсер называет средой. Но я хотел бы отметить, что человек несет ответственность за акт выбора, тогда как за среду он отвечать не может. Следовательно, если два человека, оказавшись в одинаковой ситуации и подвергаясь одинаковому нажиму, проявляют одинаковое стремление противостоять ему и выбирают добро, они будут равны в очах Божьих. Ибо если Он принял одного, то примет и другого, а если отверг одного, то отвергнет и другого.

— Бесспорно. Совершенно согласна с этим, — отозвалась леди Мюриэл.

— А если все сведется к различию условий среды, то один из них может одержать победу над соблазнами, тогда как другой сорвется в темную бездну грехопадения.

— Значит, в этом случае вы не скажете, что оба они одинаково виновны в очах Божьих?

— Если я скажу это, — отвечал Артур, — мне придется отречься от веры в правосудие Божие. А теперь позвольте привести другой пример, иллюстрирующий мою позицию еще более наглядно. Допустим, один занимает в обществе высокое положение, а другой — обыкновенный вор. Предположим, один из них стоит перед соблазном совершить какой-нибудь банальный нечестный поступок — причем он может совершить его в полной уверенности, что об этом никто никогда не узнает, и в то же время вполне может удержаться от совершения подобного поступка, сознавая, что это — несомненный грех. А другого обуревает искушение совершить ужасное — с точки зрения честных людей — преступление, ибо он подвергается сильнейшему давлению всевозможных факторов. Однако давление это не настолько сильно, чтобы совершенно избавить его от всякой ответственности. Допустим, второй совершит преступление куда более серьезное, чем первый. Да, конечно, они оба подверглись искушению, но я сказал бы, что второй в очах Божьих менее виновен, чем первый.

Леди Мюриэл печально вздохнула:

— Это способно раз и навсегда погубить саму идею Справедливости! В самом деле, вы, я думаю, разбирая дело самого ужасного убийцы, скажете, что этот убийца — самый невинный человек в суде, а судья, поддавшийся искушению вынести не совсем справедливое решение, совершает преступление, затмевающее кровавые деяния преступника!

— Разумеется, скажу, — спокойно отвечал Артур. — Возможно, это звучит парадоксально. Но, на мой взгляд, самый отвратительный грех в очах Божьих — это поддаться пусть даже слабому искушению, против которого совсем нетрудно устоять, и сделать это по доброй воле, помня о заповедях Божьих. Чем можно оправдать такой грех?

— Не стану опровергать твою теорию, — вставил я. — Но она, на мой взгляд, расширяет сферу действия греха в этом мире!

— Неужели это правда? — взволнованно спросила леди Мюриэл.

— Нет, что вы! — с пафосом возразил Артур. — Мне кажется, она помогает рассеять многие тучи, нависшие над мировой историей. Когда я впервые понял это, я вспомнил, как некогда бродил по полям, повторяя про себя строку Теннисона: «На свете места нет для зла!» Мысль о том, что истинная вина рода человеческого, вероятно, несравненно меньше, чем мы думаем, — что миллионы моих братьев, которые, как я думал, ввержены в бездну греха, на самом деле почти безгрешны в очах Божьих, — оказалась превыше всяких слов! После этого жизнь опять засверкала для меня всеми своими красками! «В траве сияет чистый изумруд, Сапфир дарует морю синеву!» При этих словах голос Артура задрожал, и в его глазах сверкнули слезы.

Леди Мюриэл прикрыла лицо рукой и на некоторое время умолкла.

— Прекрасная и утешительная мысль, — проговорила она, поднимая глаза. — Благодарю, Артур, что вы поделились ею со мной!

Тем временем к нам присоединился Граф, чтобы выпить чаю и сообщить неутешительные новости: в небольшой портовой крепости неподалеку от нас свирепствует лихорадка, и притом столь опасного вида, что, хотя она продолжается всего два-три дня, ею заболело уже больше дюжины жителей, а жизни некоторых из них угрожает смертельная опасность.

В ответ на нетерпеливые расспросы Артура, который, естественно, проявил к этому происшествию профессиональный интерес, Граф смог сообщить лишь несущественные подробности, хотя уже встречался с местным доктором. Как оказалось, это была совсем новая болезнь — по крайней мере, в этом веке, хотя ее можно признать похожей на ужасную чуму, сведения о которой встречаются на страницах истории: она столь же заразна и так же быстро развивается.

— Впрочем, не вижу надобности отменять наш завтрашний прием, — сказал Граф. — Никто из наших гостей не обитает в зоне заражения, где, как вам известно, живут исключительно рыбаки. Так что можете смело приходить к нам.

На обратном пути Артур был молчалив и задумчив, а вернувшись домой, сразу же углубился в изучение медицинских справочников, пытаясь побольше узнать о болезни, о вспышке которой он только что услышал.

Глава девятая ПРОЩАЛЬНЫЙ ПРИЕМ

На следующий день мы с Артуром прибыли во Дворец заранее, когда гостей еще было мало (а всего их ожидалось человек восемнадцать) и они беседовали с Графом, предоставив нам возможность переговорить с прелестной хозяйкой.

— А кто этот ученого вида джентльмен в огромных очках? — спросил Артур. — Я, кажется, прежде не встречал его здесь, не так ли?

— Верно. Это наш новый приятель, — отвечала леди Мюриэл. — Он, надо полагать, из Германии. О, он такой забавный, просто чудо! И к тому же ужасно ученый; таких я прежде не встречала — за одним-единственным исключением, разумеется! — поспешно добавила она, услышав, как Артур вздохнул с чувством задетого самолюбия.

— А та юная леди в синем рядом с ним, беседующая с джентльменом, похожим на иностранца? Она тоже ужасно ученая?

— Не могу сказать, — отозвалась леди Мюриэл. — Мне говорили, что она — замечательная пианистка. Надеюсь, мы еще услышим ее. Я попросила того иностранца привести ее, потому что он тоже большой ценитель музыки. Он граф, француз и к тому же у него прекрасный голос!

— Наука — музыка — пение… Да, у вас и впрямь полный сбор! — заметил Артур. — Я чувствую себя весьма важной персоной, оказавшись в компании таких звезд! Я ведь тоже люблю музыку!

— Ах, нет, вовсе не полный! — отвечала леди Мюриэл. — Вы ведь не привели этих очаровательных малышей, — заметила она, повернувшись ко мне. — Он как-то раз прошлым летом приводил их к нам в гости, — сказала она, обратившись к Артуру. — Боже, как они милы! Просто прелесть!

— Не могу не согласиться, — заметил я.

— Так что ж вы не захватили их? Вы же обещали папе, что приведете детей.

— Прошу извинить, — отвечал я, — но это было просто не в моих силах. — На этом я думал и закончить свои оправдания, но тут меня охватило поистине непередаваемое чувство крайнего изумления. Я услышал себя как бы со стороны, и какой-то голос во мне продолжал: «Однако они появятся немного позже». И эти слова слетели с моих губ!

— О, я так рада! — воскликнула леди Мюриэл. — Мне просто не терпится познакомить с ними моих друзей! И когда же их можно ожидать?

Я молча потупился. Единственным честным ответом было бы признать: «Это не мои слова. Я не хотел говорить ничего подобного. Они не придут!» Увы, мне не хватило мужества признаться в этом. Приобрести репутацию сумасшедшего проще простого, а вот избавиться от нее почти невозможно, и у меня не было никаких сомнений, что такого признания было бы вполне достаточно, чтобы вынести заключение: «de lunatico inquirendo»[27].

Леди Мюриэл, по-видимому, подумала, что я просто не расслышал ее вопроса, и, повернувшись к Артуру, заговорила с ним о чем-то постороннем, так что я получил возможность прийти в себя от изумления и стряхнуть знакомое «феерическое» настроение, возникшее во мне.

Когда вокруг все снова стало вполне реальным, я услышал, как Артур говорит:

— Боюсь, тут уж ничего не поделаешь: их число ограниченно.

— Очень печально, если это так, — заметила леди Мюриэл. — Подумать только, сегодня уже невозможно найти новую мелодию. И то, что люди величают «самой последней песенкой», напоминает мне мелодии, которые я слышала еще ребенком!

— Рано или поздно настанет день — если, конечно, наш мир к тому времени не погибнет, — проговорил Артур, — когда все возможные мелодии будут сочинены, все шарады и каламбуры разгаданы, — при этих словах леди Мюриэл принялась заламывать руки на манер королевы из старинной трагедии, — и, что самое печальное, будут написаны все возможные книги! Увы, количество слов ведь ограниченно.

— Тогда авторов будет просто невозможно отличить, — заметил я. — И вместо того, чтобы сказать: «Какую бы книгу мне написать?» — автор будет спрашивать себя: «Какими словами мне воспользоваться?» Согласитесь, различие просто пугающее!

Леди Мюриэл с улыбкой поглядела на меня.

— Зато сумасшедшие смогут преспокойно писать новые книги, не так ли? — продолжала она. — Они ведь не смогут повторить книги нормальных людей!

— Верно, — отвечал Артур. — Но и их книги рано или поздно будут исчерпаны. Ведь количество сумасшедших книг столь же ограниченно, как и количество самих безумцев.

— Ну, их с каждым годом становится все больше и больше, — вмешался напыщенный джентльмен, в котором я узнал самозваного тамаду прошлогоднего пикника.

— Да, так говорят, — отвечал Артур. — И когда девяносто процентов из нас станут сумасшедшими, — было заметно, что он плохо представляет себе, что говорит, — психиатрические лечебницы начнут выполнять свою главную задачу.

— Какую же? — спросил напыщенный джентльмен.

— Служить приютом для здоровых! — отвечал Артур. — Мы поселимся в них, а сумасшедшие могут идти куда им вздумается. Конечно, возникнет неразбериха и все такое. На железных дорогах то и дело будут случаться аварии, паровозы начнут взрываться, большинство городов сгорит дотла, большинство судов пойдет ко дну…

— А большинство жителей будет убито! — пробурчал напыщенный джентльмен, расстроенный столь мрачной перспективой.

— Вне всякого сомнения, — отвечал Артур. — И в конце концов количество сумасшедших опять станет меньшим, чем число здоровых. Тогда мы выйдем из больниц, а их упрячем туда, и дела опять примут нормальный оборот!

Напыщенный джентльмен помрачнел, закусил губы и скрестил руки на груди.

— Да он просто издевается над нами! — пробормотал он себе под нос, словно не в силах понять, как же ему быть дальше.

Тем временем съехались и остальные гости, и обед начался. Артур, разумеется, разговаривал с леди Мюриэл, а я удобно устроился по другую руку от него. Другой моей соседкой по банкету оказалась некая пожилая, хмурого вида леди (с которой мне не доводилось встречаться и имя которой, когда нас представили друг другу, тотчас вылетело у меня из головы. Я помнил только, что оно напоминало кентавра).

Как оказалось, она была знакома с Артуром и доверительным тоном высказала мне свое мнение о том, что «этот молодой человек — страшный спорщик». Артур, со своей стороны, казалось, делал все, чтобы оправдать данную ему характеристику. Услышав, как леди заявила: «Я никогда не пью вина перед супом!» (эта реплика была обращена не столько ко мне, сколько ко всему обществу, ибо почиталась темой, представляющей общий интерес), он немедленно ринулся в бой, то бишь спор, спросив ее: «Значит, вы полагаете, что собственность начинается с тарелки супа, а?»

— Это мой суп, — язвительно возразила леди, — а тот, что перед вами, — ваш.

— Вне всякого сомнения, — отвечал Артур, — но с какого момента я могу считаться его владельцем? Пока он еще не разлит по тарелкам, он является собственностью нашей хозяйки, когда его в супнице несут к столу, он поступает во временное распоряжение слуги. С какого же момента он становится моим? Когда я прошу налить мне супа? Или когда тарелку ставят передо мной? А может — когда я съедаю первую ложку?

— Боже, какой спорщик! — только и сказала пожилая леди, на этот раз — несколько громче, чтобы все Общество могло слышать ее мнение.

Артур насмешливо улыбнулся.

— Ставлю шиллинг, — проговорил он, — что даже такой Выдающийся Законовед, как вы (о, слова, оказывается, можно произносить так, чтобы заглавные буквы ясно выделялись!), не сможет мне ответить!

— Я никогда не держу никаких пари! — язвительно отозвалась леди.

— Даже на шесть пенсов за вистом?

— Никогда! — повторила она. — Вист сам по себе игра невинная, но в него играют на деньги! — Сказав это, она вздрогнула.

Артур опять стал серьезным.

— Боюсь, я не разделяю вашу точку зрения, — проговорил он. — Я как раз считаю, что введение мелких ставок в карточной игре явилось одним из наиболее социально значимых решений общества.

— Почему это? — отвечала леди Мюриэл.

— Да потому, что оно раз и навсегда выводит карты из категории игр, в которых возможно жульничество. Вы только поглядите, как деморализовал Общество самый обыкновенный крокет. Леди начинают ужасно мошенничать и плутовать, а стоит их только поймать за руку, они смеются, называя это невинной шалостью. Но когда на кон поставлены деньги, дело обстоит совсем иначе. Шулер — это не просто шутник. Когда человек садится за карты и бессовестно обирает своих друзей, он вовсе не шутит; в противном случае пусть считает шуткой, если его спустят с лестницы!

— Ну, если бы все джентльмены думали о дамах так дурно, — с горечью заявила моя соседка, — в мире было бы слишком мало… ужасно мало… — Она замешкалась, подбирая нужное слово, и наконец нашла его: — …медовых месяцев!

— Напротив, — возразил Артур, и на его лице опять появилась задорная улыбка, — если бы люди приняли мою теорию, число медовых месяцев — правда, несколько иного рода — резко возросло бы!

— А можно мне узнать, что это за новый вид медового месяца? — поинтересовалась леди Мюриэл.

— Допустим, X — джентльмен, — начал Артур, слегка возвысив голос, поскольку он успел заметить, что вокруг него образовалась аудитория из шести слушателей, включая и Господина, сидевшего по другую руку от моей задиристой соседки. — Допустим, X — джентльмен, a Y — леди, которой он собирается сделать предложение. И он предлагает устроить как бы пробный медовый месяц. Предложение принято. И молодая чета, в сопровождении тетушки или бабушки Y на правах компаньонки, на целый месяц отправляется в путешествие, во время которого они могут вдоволь нагуляться под луной и побеседовать tête-à-tête. И каждый из них за эти четыре недели может узнать характер своего партнера куда лучше, чем за долгие годы встреч при соблюдении всех формальностей, диктуемых Обществом. И лишь после возвращения X наконец решает, по-прежнему ли он намерен предложить Y руку и сердце!

— Уверяю вас, в девяти случаях из десяти, — заявил напыщенный джентльмен, — он не захочет этого делать!

— Что ж, тогда это позволит в девяти случаях из десяти, — отозвался Артур, — предотвратить несчастливый брак и спасти обоих от нищеты и страданий!

— По-настоящему неудачные браки, — заметила пожилая леди, — это браки, заключенные без достаточной финансовой основы, или, проще сказать, денег. Любовь может прийти и потом. Деньги — вот с чего надо начинать!

Это замечание было воспринято Обществом как своего рода благое пожелание, и, поскольку никто не стал особенно возражать, разговор на какое-то время коснулся темы денег. Вскоре гости опять оживились: на столе появился десерт, слуги ушли, и Граф пустил по кругу бутылку старого вина.

— Мне очень приятно видеть, что вы придерживаетесь старых добрых обычаев, — обратился я к леди Мюриэл, наполняя ее бокал. — Как это замечательно — еще раз испытать то чувство умиротворения, которое возникает у вас, когда слуги выходят и вы можете беседовать, не чувствуя за плечом присутствия постороннего человека, который то и дело предлагает всевозможные блюда. Насколько приятнее самому наливать вина дамам и передавать соседям все, что они пожелают!

— В таком случае велите этим доносчикам выйти, — заметил толстый краснощекий джентльмен, сидевший рядом с нашим напыщенным приятелем. — Я так просто мечтаю, чтобы их не было — ну хотя бы какое-то время!

— Да, это весьма неприятное новшество, — отвечала леди Мюриэл, — заставлять слуг разносить вина за десертом. Дело в том, что они всегда подходят не с той стороны, что, разумеется, неизменно приносит неудачу всем присутствующим!

— Лучше уж подходить не с той стороны, чем не подходить вовсе! — заметил наш гость. — Не угодно ли вам наливать самому? (Эти слова были обращены к краснощекому джентльмену.) Надеюсь, вы — не трезвенник?

— Именно! В самую точку! — отвечал он, отодвигая бутылки. — В Англии на всякие спиртные напитки тратится денег вдвое больше, чем на продукты питания. Прочтите эту листовку. (Какой чудак не носит при себе полные карманы всевозможной чепухи?) Диаграммы разных цветов соответствуют расходам на различные виды продуктов питания. Обратите внимание на три самых высоких. Затраты на масло и сыр: тридцать пять миллионов; на хлеб: семьдесят миллионов; на хмельные напитки и ликеры: сто тридцать шесть миллионов! Будь моя воля, я закрыл бы все до одной пивные и кабаки по всей стране! Поглядите на карточку и прочтите, что на ней написано. Вот на что уходят все деньги!

— А вы случайно не видели Антитрезвенническую Листовку, а? — невинным тоном спросил Артур.

— Увы, сэр, нет! — с любопытством отозвался оратор. — И как она выглядит?

— Да почти так же, как ваша. И цветные колонки точно такие же. Только вместо слов «На что тратятся деньги» написано «Доходы, полученные от продажи», а вместо «Вот на что уходят деньги» — «Вот откуда поступают деньги»!

Краснощекий джентльмен отвернулся, по-видимому считая, что с Артуром попросту не о чем говорить. Леди Мюриэл решила вступиться за него.

— Значит, вы придерживаетесь взгляда, — спросила она, — что сторонники трезвости смогут активнее пропагандировать ее, если сами станут трезвенниками?

— Разумеется! Я в этом убежден! — отвечал краснощекий джентльмен. — И вот пример из жизни, — заявил он, доставая газетную вырезку. — Если позволите, я прочту письмо одного трезвенника.

— Вот! Что вы на это скажете? — заявил оратор, окинув нас торжествующим взором и предлагая всем желающим ознакомиться с вырезкой.

— Как забавно! — воскликнул Артур, когда вырезка попала ему в руки. — А вам не случалось на прошлой неделе читать одно письмо о том, как полезно вставать рано? Оно подозрительно похоже на ваше!

Краснощекий джентльмен был весьма удивлен.

— Откуда вы его взяли? — спросил он.

— Позвольте прочесть его вам, — продолжал Артур. С этими словами он вытащил из кармана пачку бумаг, порылся в них и начал читать:

Артур сложил письмо и убрал его обратно в карман, а затем опять поглядел на вырезку. Никто из нас не посмел засмеяться, ибо краснолицый джентльмен сильно рассердился и даже обиделся.

— Не вижу ничего общего! — буркнул он.

— Умеренно пьющие никогда не напишут ничего подобного! — мягко заметил Артур.

На этот раз засмеялись все, даже язвительная леди.

— Но чтобы устроить безупречный прием, нужно много всяких вещей! — заметила леди Мюриэл, которой не терпелось переменить тему разговора. — Послушайте, Господин! Что вы думаете о безупречном приеме, а?

Почтенный джентльмен с улыбкой поглядел на гостей; его гигантские очки казались еще более гигантскими, чем обычно.

— Безупречном приеме? — переспросил он. — Прежде всего его должна украшать своим присутствием наша хозяйка!

— Это само собой разумеется, — прервала она его. — А что же еще?

— Я мог бы рассказать вам о том, что я видел у себя на ро… то есть в стране, где мне довелось побывать.

Он сделал небольшую паузу, с задумчивым видом уставившись на потолок. На его лице появилось странное выражение, что я начал было опасаться, что он погрузится в грезы, то есть обычное свое состояние.

— Если говорить кратко, причиной неудачи порядочных приемов является недостаток — не мяса или вина, — а тем для беседы.

— Ну, на наших английский приемах, — заметил я, — в чем в чем, а в разговорах недостатка не бывает!

— Прошу прощения, — почтительно возразил Господин, — я не говорю «разговоры». Я сказал «беседы». У нас просто неизвестны такие темы, как погода, политика или местные передряги. Они либо банальны, либо вызывают споры. А для настоящей беседы нужна тема и интересная, и новая. Для этого у нас существует несколько программ: «Движущиеся Картины», «Дикие Твари», «Движущиеся Гости» и «Вращающийся Юморист». Впрочем, последняя больше подходит для небольшой компании.

— Давайте рассмотрим их как четыре отдельные главы! — предложила леди Мюриэл, которую весьма заинтересовал рассказ гостя. Тем временем большая часть гостей собралась за столом: разговоры не клеились, и головы присутствующих подались вперед. Всем хотелось послушать Господина.

— Глава первая! Движущиеся Картины! — провозгласил серебристый голосок нашей хозяйки.

— Банкетный стол имеет форму кольца, — начал свой рассказ Господин. Голос его звучал негромко и мечтательно, но в наступившей тишине было отчетливо слышно каждое слово. — Гости рассаживаются как с внешней, так и с внутренней стороны кольца, забираясь на свои места по винтовой лестнице из нижней комнаты. В середине кольца устроены рельсы, и специальный механизм движет по ним особые каретки с картинами — по две на каждой. Картины смотрят в противоположные стороны. За время обеда каретки совершают вокруг стола два полных круга; как только они закончат один круг, слуги меняют картины местами, так что каждый гость может увидеть все до последней картины!

Он умолк. Воцарилась мертвая тишина. Леди Мюриэл была вне себя от удивления.

— Да-да, я совсем забыла, — воскликнула она, — я ведь должна объявлять перемену картин! Ах, это моя вина, не так ли? — заметила она в ответ на вопросительный взгляд Господина. — Я и думать забыла о своих обязанностях! Итак, глава вторая! Дикие Твари!

— Мы считаем, что Движущиеся Картины несколько монотонны, — продолжал Господин. — Гостям надоедает весь обед рассуждать о высоком Искусстве, и мы вместе с цветами (которые мы тоже ставим на стол) выставляем на всеобщее обозрение и живую мышку, и жука, и паучка (леди Мюриэл вздрогнула от отвращения), и осу, и жабу, и змею («Папа! — воскликнула леди Мюриэл. — Ты слышишь?!»), так что у нас появляется множество тем для беседы!

— А если она вас укусит… — начала было пожилая леди.

— Да они все на привязи, мадам!

Опять воцарилась тишина.

— Глава третья! — провозгласила леди Мюриэл. — Движущиеся Гости!

— Впрочем, рано или поздно надоедают и Дикие Твари, — продолжал оратор. — Мы предлагаем гостям самим выбрать какую-нибудь тему и, чтобы они не скучали, стараемся почаще менять их. У нас есть стол в виде сдвоенных колец. Так вот, внутреннее кольцо медленно вращается вместе с гостями. И каждый из гостей за внутренним столом-кольцом на какое-то время встречается лицом к лицу с сидящими за внешним столом. О, это очень забавно: рассказать начало истории одному из соседей, а ее конец — другому, но во всяком деле, сами знаете, есть свои недостатки.

— Глава четвертая! — объявила леди Мюриэл. — Вращающийся Юморист!

— Эта забава больше подходит для небольшой компании. Мы накрываем огромный круглый стол с проемом в центре — как раз для одного гостя. Сюда мы приглашаем нашего лучшего рассказчика. Он медленно поворачивается по кругу, обращаясь к каждому из гостей, и без умолку рассказывает всякие анекдоты!

— Ну, мне это не нравится! — пробурчал напыщенный джентльмен. — Вертеться весь вечер! Того и гляди, голова закружится! Я бы ни за что не согласился… — Он до того ясно представил себе это, что у него и впрямь закружилась голова. Он поспешно выпил глоток вина и закашлялся.

Впрочем, Господин не обратил на него никакого внимания: он опять погрузился в свои грезы. Леди Мюриэл подала условный знак, и все дамы поднялись из-за стола и вышли.

Глава десятая РАССУЖДЕНЬЕ О ВАРЕНЬЕ

Когда последняя дама поспешно вышла из зала, Граф, сидевший во главе стола, отдал по-военному короткий приказ:

— Джентльмены! Прошу поближе ко мне!

И когда мы, повинуясь неожиданной команде, собрались вокруг него, напыщенный джентльмен облегченно вздохнул, налил себе полный бокал, залпом осушил его и взялся за одну из своих излюбленных тем:

— Слов нет, они просто очаровательны! Очаровательны, но уж слишком легкомысленны! Они, так сказать, тянут нас вниз, на более низкий уровень. Они…

— А что, разве не каждое местоимение требует после себя существительного? — деликатно заметил Граф.

— О, прошу прощения, — слегка смутившись, проговорил напыщенный джентльмен. — О существительном я и забыл. Я имел в виду дам. Конечно, мы сожалеем, когда их нет с нами. Зато без них мы можем сосредоточиться. Наша мысль свободна! При них мы вынуждены довольствоваться всякими тривиальными темами: искусством, литературой, политикой и так далее. Ясно, что о таких вещах Можно говорить только с дамами. Но мужчине, если он в здравом уме (он строго взглянул на присутствующих, словно ожидая возражений), и в голову не придет заговорить с дамой о ВИНЕ! — С этими словами он налил себе бокал портвейна, откинулся на спинку стула и медленно поднес бокал к глазам, чтобы полюбоваться вином на свет. — Марочное, ваша светлость? — спросил он, обращаясь к хозяину.

Граф назвал год.

— Так я и думал. Здесь важна любая мелочь. Цвет, пожалуй, чуть бледноват. Крепость сомнений не вызывает. А что касается букета…

Ах, этот волшебный Букет! Как странно вовремя прозвучало это магическое слово! В моей памяти, словно в волшебном сне, мгновенно возникли малыш-попрошайка, кувыркающийся на пыльной дороге, и очаровательная девочка, прижавшаяся ко мне — бедное больное создание! — а сквозь эту полудремоту, словно назойливый колокольчик, настойчиво звучал голос славного знатока ВИН!

Правда, теперь его голос казался мне каким-то странным, словно доносящимся из сна.

— Нет и нет, — проговорил он. И почему только, пытаясь восстановить оборванную нить беседы, люди обычно начинают с односложных междометий? После долгих размышлений я пришел к выводу, что рассматриваемый объект практически таков же, как и у школьника, когда тот, долго и упорно решая какую-нибудь задачку по арифметике, вконец запутывается в ней и, в отчаянии схватив губку, стирает написанное и начинает все сначала. Точно так же и сбитый с толку оратор, устраняя все лишнее, что мешает его рассказу, направляет разговор в новое русло и предлагает что-нибудь новенькое. — Нет, — заявляет он, — ничто не может сравниться с вишневым вареньем. Вот что я вам скажу!

— Ну, далеко не во всем! — воскликнул невысокий джентльмен. — Если говорить о густоте цвета, признаюсь, оно не имеет равных. Но что касается изысканности полутонов и всего того, что мы называем сложной гармонией аромата, — на мой взгляд, лучше всего — малиновое!

— Позвольте вставить всего одно слово! — вмешался краснощекий джентльмен, чуть запинаясь от возбуждения. — Этот вопрос слишком серьезен, чтобы его могли решать Любители-Дилетанты! А я хочу познакомить вас с точкой зрения Профессионала — быть может, самого искушенного из всех ценителей варенья на свете! Он, насколько я знаю, указывает на банке дату созревания клубничного варенья — с точностью до дня — вплоть до первой пробы! Так вот, я задал ему примерно тот же вопрос, который вы обсуждаете. И вот что он ответил: «Вишневое варенье обладает лучшей гаммой аромата, клубничное не имеет себе равных на языке, буквально лаская его, а если говорить о сахаристости, то первое место по праву принадлежит абрикосовому!» Метко подмечено, не так ли?

— Просто превосходно! — воскликнул невысокий джентльмен.

— Я отлично знаю вашего друга, — проговорил напыщенный джентльмен. — Как ценитель варенья он не имеет себе равных! Но я не думаю…

В этот момент гостей словно прорвало, и слова джентльмена затерялись в пестром хоре похвал, которые присутствующие расточали своим любимым сортам варенья. Наконец послышался негромкий, но властный голос хозяина.

— Пойдемте к нашим дамам! — предложил он. Эти слова буквально вернули меня к жизни, ибо последние несколько минут я чувствовал, что меня опять охватывает «феерическое» настроение…

«Странный сон! — подумал я, когда мы поднимались наверх. — Взрослые, почтенные люди, а обсуждают на полном серьезе, словно это вопрос жизни и смерти, безнадежно тривиальные вкусовые качества заурядных лакомств, не затрагивающие никаких высших функций, кроме рецепторов языка и нёба! Каким забавным зрелищем был бы разговор о таких пустяках в реальной жизни!»

На полпути в гостиную экономка подвела ко мне моих маленьких друзей, одетых в самые изысканные вечерние костюмы, которые только можно себе представить. В ожидании приятного вечера дети буквально сияли от радости; я никогда еще не видел их такими счастливыми. И это, как ни странно, не вызвало у меня ни малейшего удивления, а, напротив, даже повергло в апатию, с которой обычно встречаешь все происходящее во сне. Мне только не терпелось поглядеть, как дети будут себя чувствовать в новой обстановке светского приема. Я совсем забыл, что придворная жизнь в Чужестрании послужила им отличной школой — ничуть не хуже школы светских приличий в реальном мире.

Лучше всего, подумалось мне, сперва познакомить их с какой-нибудь добродушной гостьей. Я остановил свой выбор на молодой особе, о виртуозной игре на фортепьяно которой я был весьма наслышан.

— Вы наверняка любите детей, — проговорил я. — Позвольте представить вам моих маленьких друзей. Это Сильвия, а это — Бруно.

Молодая особа грациозно поцеловала Сильвию. Затем она собралась было расцеловать и Бруно, но тот резко отпрянул назад.

— Я впервые их вижу, — заметила леди. — Откуда вы, мои дорогие?

Я посчитал такой вопрос вполне уместным и, боясь, что он может смутить Сильвию, поспешил ответить за нее:

— О, они прибыли издалека и пробудут здесь всего лишь один вечер.

— Издалека? И сколько же это миль? — настаивала великая пианистка.

Сильвия задумалась.

— Одна или даже две, — смущенно отвечала она.

— А то и одна — три, — подсказал Бруно.

— «Одна — три» не говорят, — поправила его сестра.

Молодая особа кивнула:

— Сильвия совершенно права. У нас не принято говорить «одна — три мили».

— Ну, если говорить так почаще, то будет принято, — возразил Бруно.

Теперь настал черед смущаться молодой особе.

— Из молодых, да ранний! — прошептала она про себя. — Ты ведь не старше семи, малыш? — заметила она вслух.

— Зачем так много, — отвечал Бруно. — Я — один, и Сильвия — тоже. Мы с Сильвией — это два. Сильвия научила меня считать.

— Ах, малыш, я вовсе не собираюсь вас считать! — со смехом отвечала леди.

— Значит, вы просто не умеете считать? — возразил Бруно.

Молодая особа закусила губу.

— Боже! Подумать только, какие вопросы он задает! — негромко проговорила она, что называется, «в сторону».

— Бруно, перестань! — укоризненно заметила Сильвия.

— Перестать что? — отозвался малыш.

— Перестань задавать такие вопросы!

— Какие вопросы? — поинтересовался Бруно.

— На которые она не смогут ответить, — прошептала девочка, смущенно взглянув на молодую особу и забыв о всяких правилах грамматики.

— Ай-ай! Так не говорят! — с торжеством воскликнул Бруно. Затем он повернулся к молодой особе, приглашая ее разделить его триумф. — Я всегда говорил ей, что нельзя сказать «горизонтик»!

Молодая особа сочла за благо вернуться к арифметике:

— Когда я говорила «не старше семи», я не имела в виду, что ты «старше семи детей». Я хотела спросить — сколько тебе лет.

— Лет? — переспросил Бруно. — Столько же, сколько и зим!

— Ну хорошо. Значит, ты — Сильвиин? — продолжала молодая особа, решив переменить тему.

— Нет, никакой я не Сильвиин! — задумчиво отозвался малыш. Подбежав к сестре, он обнял ее и прошептал: — Это она — моя! Моя, и ничья больше!

— Да, кстати, — проговорила леди. — Знаешь, у меня есть маленькая сестренка; она как раз ровесница твоей Сильвии. Я просто уверена, что они полюбят друг дружку.

— Да, пожалуй, это будет полезно для них обеих, — задумчиво проговорил Бруно. — Тогда, чтобы причесаться и заплести косички, им незачем будет глядеть в зеркало.

— Почему это, малыш?

— Да потому, что они вполне послужат зеркалами друг дружке! — воскликнул Бруно.

В этот момент леди Мюриэл, стоявшая рядом, слушая этот удивительный диалог, прервала малыша и спросила, не порадует ли молодая особа своим искусством присутствующих. И дети следом за ней направились к фортепьяно.

Артур подошел и уселся рядом со мной:

— Если молва говорит правду, — прошептал он, — мы получим истинное наслаждение!

И через миг в воцарившейся тишине зазвучала музыка.

Леди и впрямь оказалась из тех пианисток, которых Свет почтительно величает блестящими. Она исполняла одну из самых гармоничных симфоний Гайдна с таким мастерством, которое приобретается только годами упорных занятий под руководством лучших наставников. Поначалу ее игра казалась мне верхом совершенства, но буквально через несколько минут я поймал себя на мысли: «Чего же ей недостает? Почему ее игра не доставляет мне ожидаемого удовольствия?»

Я стал напряженно вслушиваться в каждую ноту, и загадка объяснилась весьма просто. Увы, это было почти идеальное механическое воспроизведение партитуры — и ничего больше! Разумеется, в ее игре не было ни одной фальшивой ноты: она слишком хорошо владела своим искусством, чтобы ошибиться; однако порой возникало чувство, что исполнительница вообще лишена слуха: настолько невнятно проигрывала она наиболее изысканные пассажи, словно показывая, что аудитория не кажется ей заслуживающей особых стараний. Она играла до такой степени механически и монотонно, что душа музыки бесследно ускользала от слушателей. Оставалось лишь некоторое раздражение — и ничего более. Когда же леди исполнила финал и взяла последний аккорд, ударив по клавишам с такой силой, словно хотела порвать струны на бедном инструменте, я не посчитал нужным присоединиться к хору голосов, произносивших вокруг меня банальное: «Благодарим вас!»

Леди Мюриэл на минутку подошла к нам.

— Очаровательно, не правда ли? — с задорной улыбкой шепнула она Артуру.

— Увы, нет! — отвечал он. Благородная простота его тона несколько смягчила суровую резкость ответа.

— Помилуйте! Такое замечательное исполнение, а вы… — настаивала она.

— Пусть получает то, что заслужила, — вздохнув, отвечал Артур. — Жаль, что люди настолько помешаны на столичных…

— Ну, вы, кажется, несете совершеннейшую чушь! — воскликнула леди Мюриэл. — В конце концов, вы любите музыку или нет? Отвечайте!

— Люблю ли я Музыку? — проговорил Доктор. — Дорогая моя Мюриэл, есть музыка и музыка. Ваш вопрос совершенно неуместен. Это все равно что спросить: любите ли вы людей?

Леди Мюриэл закусила губку, побледнела и даже топнула ножкой. Столь драматическая демонстрация ее темперамента успеха не имела. Зато реплика Артура задела одного из присутствующих, а именно — Бруно: малыш с пафосом настоящего миротворца подбежал и воскликнул: «Я люблю людей!»

Артур нежно погладил его по головке.

— Что я слышу? Любишь? Неужели всех? — с улыбкой спросил он.

— Нет, конечно, не всех, — уточнил Бруно. — Я люблю… Сильвию… леди Мюриэл… и еще его (он указал пальчиком на Графа) …и вас, и вас тоже!

— Нельзя показывать на людей пальцем, — заметила Сильвия. — Это ужасно грубо.

— Значит, в мире Бруно, — проговорил я, — заслуживают упоминания только четверо!

— В мире Бруно!.. — задумчивым тоном повторила леди Мюриэл. — В этом прекрасном, полном цветов мире… Трава там всегда зеленая, веет ласковый ветерок, а грозовые тучи никогда не закрывают солнце. Там нет ни диких зверей, ни пустынь…

— Ну, пустыни там должны быть, — решительно возразил Артур. — Мой идеальный мир без них просто не обойдется!

— Боже! И зачем вам нужна пустыня? — удивленно спросила леди Мюриэл. — Неужели в вашем идеальном мире есть место для дикой пустыни?

Артур улыбнулся.

— Разумеется, есть! — отвечал он. — Пустыня даже более необходима, чем железные дороги, и скорее ведет к всеобщему счастью, чем колокольный звон, зовущий к утрене!

— И все же — зачем вам она понадобилась?

— Чтобы учиться музыке, — отвечал он. — Всех юных леди, не имеющих слуха, но упорно желающих учиться, каждое утро можно было бы отправлять в соседнюю пустыню, лежащую в каких-нибудь двух-трех милях от дома. Там каждая из них сможет найти уединенную комнатку с недорогим подержанным пианино… И пусть себе играет на здоровье хоть весь день, не усугубляя и без того невыносимые страдания человечества!

Леди Мюриэл испуганно оглянулась, боясь, как бы кто не услышал эти варварские комплименты. К счастью, великая пианистка была далеко.

— Во всяком случае, вы хотя бы не будете отрицать, что она прелестна? — вздохнула леди.

— О, что вы! Конечно! Если хотите знать, она прелестна, как eau sucrée[28], — и столь же интересна!

— Нет, вы решительно неисправимы! — заявила леди Мюриэл и повернулась ко мне: — Надеюсь, вы согласны, что миссис Миллс — интересная собеседница?

— Значит, ее так зовут? — отвечал я. — А я-то полагал, что ее имя хоть немного подлиннее…

— Так и есть. И если вы обратитесь к ней «миссис Миллс», вы рискуете навлечь на себя ее гнев, ибо полное ее имя звучит так: «миссис Эрнест-Аткинсон-Миллс»!

— Значит, она — одна из тех мнимых грандесс, — заметил Артур, — которые полагают, что дефисы между христианскими именами их супруга придают им неотразимый аристократический шарм. Одного имени им кажется совершенно недостаточно!

Тем временем в зале собралась целая уйма народа: гости, приглашенные на прощальный прием, начали съезжаться, и леди Мюриэл на правах хозяйки дома пришлось встречать их, что она и делала с неподражаемым радушием. Сильвия и Бруно, стоявшие рядом с ней, с интересом наблюдали за происходящим.

— Надеюсь, вам понравились мои друзья? — обратилась она к детям. — И особенно мой старинный друг Господин («Как-то он будет выглядеть на этот раз? — подумал я. — Ба, да вот и он!».) Видите вот того пожилого джентльмена в очках и с длинной бородой?

— О, это весьма почтенный джентльмен! — отвечала Сильвия, не сводя глаз с Господина, который преспокойно уселся в уголке, поглядывая на гостей через свои громадные очки. — Какая у него замечательная борода!

— А как он сам себя называет? — шепотом поинтересовался Бруно.

— Так и называет — «господин», — громким шепотом отозвалась девочка.

Бруно нетерпеливо покачал головой:

— А вот и нет! Госп-один! Не станет же он уверять себя, что он один такой во всем государстве! Нет, как его настоящее имя, мистер сэр?

— Это единственное его имя, которое мне известно, — отвечал я. — Ты прав, он держится в одиночестве. К его сединам надо относиться с уважением!..

— Я уважаю его самого, а не его одиночество или седины, — возразил Бруно. — Но при чем тут одиночество? Оно ведь не может ничего чувствовать!

— Мы уже встречались с ним, — вставила Сильвия. — Мы как раз играли с Нероном! О, это так здорово — превратить такую псину в невидимку! А на обратном пути мы и встретили этого почтенного джентльмена.

— Ну, в таком случае пойдем к нему и развеем его одиночество, — проговорил я, — может быть, вы узнаете, как он сам себя называет.

Глава одиннадцатая ЧЕЛОВЕК С ЛУНЫ

Дети охотно согласились. Держа их за руки, я направился в уголок, где мирно восседал Господин.

— Надеюсь, дети вам не помешают? — начал было я.

— Старость и младость обоим не в радость! — с готовностью отозвался джентльмен, улыбнувшись своей неотразимой улыбкой. — А ну-ка, поглядите на меня, дети мои! Вы ведь принимаете меня за глубокого старика, не так ли?

На первый взгляд его лицо таинственным образом напомнило мне Профессора: он выглядел весьма моложаво; но, заглянув в темные бездны его огромных глаз, я понял, что он стар как мир. Его глазами глядел на нас некто, живший несколько веков назад.

— Ну, глубокий или нет, я не знаю, — отвечал Бруно, когда дети, привлеченные добродушным голосом, подошли поближе. — Мне кажется, вам года восемьдесят три…

— Какая точность! — воскликнул Господин.

— Выходит, малыш не ошибся? — спросил я.

— Видите ли, есть некие причины, — мягко отозвался Господин, — по которым я избегаю называть и даже упоминать имена, места и даты. Единственное, что я могу себе позволить, — это сказать, что период между ста шестьюдесятью пятью и ста семьюдесятью пятью годами — самая безопасная полоса в жизни.

— И как же вы это узнали? — спросил я.

— А вот как. Вы наверняка считали бы плавание самым безопасным развлечением, если бы не знали, что пловцы нередко тонут. Но я готов поручиться, что вам не доводилось слышать, чтобы в этот период, то есть между 165 и 175 годами, кто-нибудь умер, верно?

— Понимаю вас, — отвечал я. — Но, боюсь, исходя из этого же принципа, вам не удастся доказать, что плавание — дело безопасное. Ведь сообщения об утонувших — отнюдь не редкость.

— В моей стране, — возразил Господин, — утонувших просто не бывает.

— Что же, у вас нет глубоких водоемов?

— Сколько угодно! Но утонуть в них просто невозможно. Дело в том, что мы легче воды. Если позволите, я объясню, — добавил он в ответ на мой удивленный взгляд. — Допустим, вы хотите устроить состязания голубей определенного цвета и облика и из года в год отбираете только тех, которые ближе всего отвечают вашим критериям, и разводите их, а от других избавляетесь.

— Так мы и делаем, — отвечал я. — Мы называем это искусственным отбором.

— Именно, — согласился Господин. — Так вот, мы тоже на протяжении многих веков отбирали самых легких, и теперь все у нас стали легче воды.

— И что же, вы никогда не тонете в море?

— Никогда! Это возможно только на суше, например, в театре. Тогда мы и впрямь подвергаемся риску.

— Но какая же опасность может угрожать вам в театре?

— Видите ли, все театры у нас расположены под землей. А огромные баки с водой находятся у нас над головой. И если вспыхивает пожар, баки открываются и вода в считанные мгновения заполняет театр. Так мы тушим огонь.

— А что же со зрителями?

— Это уже дело второе, — беззаботно отмахнулся Господин. — Но, что бы с ними ни случилось, они могут успокаивать себя тем, что они легче воды. Видите ли, нам пока еще не удалось добиться того, чтобы люди стали легче воздуха. Но мы стремимся к этому, и через тысячу-другую лет…

— Но что же будет с теми, кто слишком тяжел? — невинным тоном спросил Бруно.

— Этот же процесс, — продолжал Господин, не обращая внимания на реплику малыша, — мы используем и для многого другого. Например, мы проводили отбор среди прогулочных тростей до тех пор, пока не получили трости, способные перемешаться самостоятельно! То же самое и с ватой. Теперь наша вата легче воздуха. Вы не можете себе представить, какой удивительный это материал! Мы назвали ее «Невесомль».

— И для чего же она применяется?

— О, главным образом для упаковки вещей, отправляемых по Пакет-Почте. Благодаря ей посылки весят легче воздуха!

— А как же почтовые чиновники определяют стоимость отправления?

— У нас действует совершенно новая система! — взволнованно воскликнул Господин. — Не мы платим им, а они — нам! Так, за отправку какого-нибудь пакета я иной раз получаю до пяти шиллингов.

— И что же, ваше правительство не возражает?

— Очень редко. Они говорят, что в далекой перспективе это потребует слишком больших затрат. А пока что система работает как часы — по особым правилам. Если я отправляю посылку тяжелее воздуха на один фунт, я плачу три пенса; следовательно, если посылка на один фунт легче воздуха, то тогда три пенса полагаются уже мне.

— О, поистине замечательная система! — заметил я.

— Однако и у «Невесомля» есть определенные недостатки, — заметил он. — Так, несколько дней назад я купил немного «Невесомля» и убрал под шляпу, чтобы донести до дома, а шляпа взяла да и улетела!

— Знаете, с вашей шляпой творятся забавные вещи! — отозвался Бруно. — Мы с Сильвией видели вас на дороге: и шляпа красовалась высоко над вашей головой! Правда, Сильвия?

— Нет, это совсем другой случай, — отвечал Господин. — Тогда на меня упало несколько капель дождя, вот я и снял шляпу и надел ее на трость на манер зонтика. А когда я шел по дороге, — продолжал он, повернувшись ко мне, — меня догнал…

— Ливень? — подсказал Бруно.

— Нет, это скорее было похоже на собачий хвост, — возразил Господин. — Право, я не видывал ничего более странного! Просто что-то вдруг шлепнуло меня по колену. Я поглядел, но ничего не увидел. Ничего, кроме собачьего хвоста, висевшего в воздухе примерно в ярде от меня, весело виляя по сторонам!

— Эх, Сильвия, Сильвия! — укоризненно пробормотал Бруно. — Ты опять не успела сделать его видимкой!

— Мне очень стыдно! — потупившись, отвечала девочка. — Я хотела было помахать медальоном над его спиной, но не успела. Мы ведь так спешили. Ну, ничего, вечером я все исправлю. Бедный песик! Он ведь, наверное, не ужинал!

— Разумеется нет! — буркнул Бруно. — Кто же даст косточку какому-то там собачьему хвосту?

Господин слушал их разговор с видом крайнего изумления.

— Ничего не понимаю, — проговорил он. — я заблудился, достал карманную карту и уронил одну из перчаток. А это невидимое Нечто, прижавшись к моему колену, подало ее мне!

— Да, он это любит! — подтвердил Бруно. — Ему ужасно нравится поднимать всякие вещи.

Господин изумился до такой степени, что я счел за благо переменить тему.

— Какая это все-таки полезная вещь — карманная карта, не правда ли? — заметил я.

— Да, это одна из тех вещей, которые мы позаимствовали у вас, англичан. Но мы пошли в этом куда дальше вас. Каков, по-вашему, самый крупный масштаб на карте?

— Что-нибудь около шести дюймов к миле.

— Шесть дюймов? Всего-навсего? — воскликнул Господин. — Мы скоро выпустим карту в масштабе шесть ярдов к миле. Затем мы подготовим карту в масштабе сто ярдов к миле. А затем воплотим в жизнь самую грандиозную идею! Мы выпустим карту всей страны в масштабе один к одному!

— И как же вы намерены ею пользоваться? — спросил я.

— Разумеется, всю ее разворачивать не придется, — отвечал Господин, — начнутся протесты фермеров! Они скажут, что карта мешает им и закрывает солнечный свет! Поэтому картой нам послужит… сама страна! Смею вас уверить, все получится как нельзя лучше. А теперь позвольте задать вам вопрос. Каков, по-вашему, может быть самый маленький обитаемый мир?

— Я знаю! — крикнул Бруно, внимательно слушавший нас. — Мне нравится крошечный-прекрошечный мир, где могли бы уместиться только мы с Сильвией!

— Тогда вам пришлось бы стоять на противоположных его концах, — заметил Господин. — И ты бы никогда не увидел свою сестренку!

— Зато мне никто не задавал бы уроков, — возразил Бруно.

— Не хотите ли вы сказать, что уже проводите эксперименты в этом направлении? — изумленно спросил я.

— Ну, не то чтобы эксперименты… Мы не пытаемся создавать новые планеты. Однако один мой весьма ученый друг, совершивший несколько путешествий на воздушном шаре, уверяет, будто он побывал на планете настолько маленькой, что вы могли бы обойти ее пешком за какие-нибудь двадцать минут! Там перед самым его прилетом состоялось грандиозное сражение, окончившееся весьма странно: разбитая армия бросилась наутек и всего через несколько минут столкнулась лицом к лицу с победителями, возвращавшимися домой. Победители страшно перепугались, что они оказались между двух вражеских армий! Само собой, они тотчас сдались в плен, несмотря на то что буквально только что уничтожили всех до единого воинов противника.

— Ну, уничтоженные воины не могут броситься наутек, — задумчиво заметил Бруно.

— «Уничтоженные» — это специальный термин, — отвечал Господин. — На той планетке, о которой мне рассказывали, пули делаются из мягкого черного материала, оставляющего отметины на всем, к чему он прикасается. Поэтому после битвы вам достаточно лишь сосчитать, сколько воинов с каждой стороны получили такие отметины, потому что «уничтоженный» у них означает «помеченный в спину». А отметины на груди они в расчет не принимают.

— Выходит, до тех пор, пока противник не обратится в бегство, его невозможно «уничтожить»? — заметил я.

— Мой ученый друг придумал еще более эффектный план. Он сообразил, что если стрелять в противоположную сторону, то пули, обогнув планетку, неизбежно поразят врага в спину. И тогда худшие бойцы тут же становятся лучшими воинами, а наихудший неизменно получает Первый Приз.

— Но как же вам удалось определить, кто из них наихудший?

— Очень просто. Лучший стрелок, как вам известно, поражает находящиеся перед ним предметы, а худший — тех, кто стоит за его спиной.

— Боже, какие странные люди живут на этой планетке! — проговорил я.

— И впрямь странные! Но еще более странен принцип управления, принятый там. На этой планете, как мне сказали, народ состоит из множества подданных и одного Короля; а на крошечной планетке, о которой я говорю, народ — это несколько Королей и всего один подданный!

— Вы говорите, вам сказали, что происходит на этой планете, — заметил я. — Следовательно, я вправе сделать вывод, что вы — пришелец с какой-то другой планеты, верно?

Бруно в восторге захлопал в ладоши:

— Значит, вы — Человек с Луны?

Господин немного смутился:

— Ни с какой я не с Луны, дитя мое, — обиженно возразил он. — Но вернемся к нашему разговору. На мой взгляд, такой принцип управления очень хорош для них. Видите ли, Короли принимают законы, противоречащие друг другу, но подданного невозможно наказать за их неисполнение, потому что любой его поступок можно подвести под какой-нибудь закон.

— Но ведь тогда получается, что что бы он ни сделал, он непременно нарушит какой-нибудь закон! — воскликнул Бруно. — И его придется то и дело наказывать!

Леди Мюриэл, проходившая мимо, краешком уха услышала последние слова.

— Нет-нет, здесь никогда никого не наказывают! — проговорила она, поднимая Бруно на руки. — Это же Дворец Свободы! Если вы позволите, я бы забрала детей на минутку-другую. Что вы скажете?

— Дети порядком утомили вас, — обратился я к Господину, когда она с малышами ушла в другой конец зала. — Нам, старикам, больше подходит компания друг друга!

Пожилой джентльмен вздохнул:

— Что поделаешь! Сегодня мы и впрямь старики, а ведь когда-то и я был ребенком… по крайней мере мне так кажется…

Мне было трудно представить — особенно при виде его седых волос и длинной-предлинной бороды, — что и он когда-то тоже был ребенком.

— Вы любите молодых? — спросил я.

— Молодежь — да, — возразил он. — Но не детей. Я ведь давно привык делиться с ними знаниями в моем добром старом Университете!

— Простите, я прослушал, в каком именно, — невинным тоном заметил я.

— Я нарочно не упомянул его название, — отвечал мой собеседник. — Впрочем, если бы я и упомянул его, оно вам ничего не сказало бы. Я мог бы порассказать немало странных историй о переменах, очевидцем которых я был. Но боюсь, они покажутся вам скучными.

— Вовсе нет, напротив! — откликнулся я. — Прошу вас, продолжайте! И что же это за перемены?

Но пожилой джентльмен задал это вопрос скорее ради шутки, нежели желая продолжать эту тему.

— А теперь вы, — попросил он, выразительно беря меня за руку, — расскажите мне что-нибудь занимательное. Я ведь чужак в ваших краях и ничего не знаю о здешних принципах воспитания и образования. И все же что-то говорит мне, что мы продвинулись по пути вечных перемен гораздо дальше вас и что многие теории, которые мы проверили на собственном опыте и отвергли, вы тоже захотите со всем пылом неопытности испытать на себе — и тоже отвергнете. И это повергнет вас в отчаяние!

Я с удивлением заметил, что его речь текла все более и более свободно, приобретая даже некоторую ритмичность, а сам оратор на глазах преобразился, излучая некий внутренний свет и помолодев на добрых полвека.

Глава двенадцатая ФЕЕРИЧЕСКАЯ МЕЛОДИЯ

Наступила тишина, нарушаемая лишь голосом молодой особы, которая, усевшись возле нас, принялась беседовать с новыми гостями.

— Ба! — донельзя изумленным тоном заметила она. — Оказывается, нам предстоит услышать нечто новенькое в музыкальной сфере!

Я огляделся вокруг, пытаясь понять, чем вызвана ее реплика, и сам удивился не меньше ее: оказывается, леди Мюриэл усадила за пианино Сильвию!

— Сыграй нам, милая! — попросила она. — Я уверена, у тебя все получится!

Сильвия взглянула на меня: в ее глазках блеснули слезы. Я улыбнулся, пытаясь хоть немного приободрить ее, но бедный ребенок, не привыкший появляться на людях, был слишком возбужден и чувствовал себя неуютно. Но затем я заметил, что она собралась и решила сделать все, чтобы доставить удовольствие леди Мюриэл и ее гостям. Она села за инструмент и сразу же заиграла. Темп и выразительность ее игры, насколько я мог судить, были просто превосходны; она касалась клавиш с такой невероятной легкостью, что поначалу из-за шума разговоров было трудно разобрать мелодию, которую она исполняла.

Но через минуту шум сам собой утих, воцарилась мертвая тишина, и мы затаив дыхание слушали незабываемую, поистине небесную музыку.

Поначалу, все так же едва прикасаясь к клавишам, девочка сыграла нечто вроде интродукции в миноре. Казалось, свет почти померк, на улице стемнело и в зал вползли вечерние сумерки. Затем в сгустившем полумраке блеснули первые ноты мелодии — такие нежные и чистые, что слушатели затаили дыхание, боясь пропустить хоть один звук. А мелодия вновь и вновь звучала с новой силой в том же минорном ключе, с которого и началась, и всякий раз, когда она, образно говоря, вспыхивала громче, вокруг каким-то невероятным, поистине магическим образом становилось светлей! Инструмент под детскими пальчиками, казалось, щебетал, словно пташка. «Проснись, любовь моя, — казалось, пел он, — и улетай! Видишь, зима кончилась, дожди начались и прошли, земля покрылась цветами, настала пора птичьих песен!» — При последних звуках слушателям показалось, что они слышат даже последние капли, которые стряхнул с ветвей порыв ветерка, и видят первые лучи солнца, радостно пробивающегося из-за туч.

Французский Граф вскочил и взволнованно зашагал по залу.

— Никак не могу вспомнить, — воскликнул он, — название этой очаровательной пьески! Это, скорее всего, отрывок из какой-то оперы. Но и название оперы никак не приходит мне на память! Скажи же, как она называется, дитя мое!

Сильвия поглядела на него каким-то отрешенным взглядом. Она перестала играть, но ее пальчики продолжали скользить по клавишам. Все ее страхи и смущение бесследно исчезли, и осталась только чистая радость и блаженство музыки, льющейся в наши сердца.

— Как же она называется? — нетерпеливо повторил Французский Граф. — Скажи мне название этой оперы!

— Опера? Я даже не знаю, что это такое, — прошептала Сильвия.

— Ну хорошо, а как же ты называешь дуновение ветерка?

— Я не знаю его имени, — отвечала девочка, вставая из-за пианино.

— Нет, это просто волшебство какое-то! — воскликнул Французский Граф, шагая следом за Сильвией и обращаясь ко мне, словно я в его глазах был неким хозяином этого вундеркинда-виртуоза и наверняка должен был знать, что именно она исполняет. — Вам доводилось слышать ее игру прежде, то есть, я имел в виду, не только сегодняшним вечером? Как называется это неуловимое дуновение?

Я отрицательно покачал головой. От дальнейших расспросов меня избавила леди Мюриэл, которая подошла и попросила Французского Графа спеть нам что-нибудь.

Граф с пафосом всплеснул руками и учтиво поклонился:

— Видите ли, миледи, я пролистал — то есть, я хотел сказать, просмотрел — все ваши песни и убедился, что ни одна из них не подходит для моего голоса! Они написаны не для баса!

— Но, может быть, вы что-нибудь выберете? — настаивала леди Мюриэл.

— Давай поможем ему! — шепнул Бруно на ухо Сильвии. — Давай поможем — ты ведь умеешь!

Сильвия кивнула.

— А можно мы попытаемся подобрать для вас какую-нибудь песенку? — ласково спросила она.

— Mais oui![29] — отвечал высокомерный певец.

— Конечно, можно! — сказал Бруно. И дети, взяв польщенного Графа за руки, повели его к шкафу с нотами.

— Надеюсь, они что-нибудь подберут, — заметила через плечо леди Мюриэл.

Я повернулся к Господину, намереваясь продолжить прерванный разговор.

— Вы заметили… — начал было я, но в этот момент подошла Сильвия, чтобы увести Бруно. Малыш только что вернулся ко мне и был необычайно серьезен.

— Ну пойдем же, Бруно! — настаивала она. — Мы же почти нашли ее! — А затем добавила шепотом: — У меня в руке — медальон. Пока они все смотрели на меня, я не могла им воспользоваться.

Но Бруно попятился.

— Тот человек уже сказал мне, как они называются.

— Они? И кто же это? — удивленно переспросил я.

— Я спросил его, — пояснил Бруно, — какие песни ему больше нравятся. Он отвечал: «Мужские, разумеется. Не для дамского голоса». А я сказал: «Мы с Сильвией нашли для вас песню мистера Тоттлса. Может быть, она подойдет?» А он отвечал: «Подожди, вьюн этакий!» А я ведь никакой не вьюн, сама знаешь!

— Ну, я думаю, он не хотел тебя обидеть! — заметила Сильвия. — Он ведь француз и говорит по-английски не так свободно, как…

Бруно заметно повеселел:

— Уж конечно, если он фланцуз, то говорит похуже нашего! Фланцузам ни за что не научиться болтать по-английски так же легко, как мы! — Он подал руку, и Сильвия тотчас увела его.

— Милые дети! — проговорил пожилой джентльмен, сняв очки и тщательно протирая их стекла. Затем он опять надел их и с улыбкой огляделся по сторонам. Дети тем временем принялись рыться в нотах, и я даже услышал укоризненную реплику Сильвии: «Аккуратней, Бруно! Это же не охапка сена!»

— Никак нам не удается продолжить беседу, — заметил я. — Давайте вернемся к нашей теме.

— Охотно! — отвечал пожилой джентльмен. — Меня очень заинтересовало то, о чем вы… — Он сделал небольшую паузу и с досадой потер лоб. — Опять забыл! — пробормотал он. — О чем бишь я? О господи! Вы что-то такое рассказывали… Да-да. Так вот. Какого учителя у вас ценят больше: того, чьи слова понятны всем, или того, каждая реплика которого ставит слушателей в тупик?

Я был вынужден признать, что у нас гораздо больше уважают тех, кого мало кто может понять.

— Ах вот как, — отозвался Господин. — Вот в чем кроется причина. А мы, знаете, прошли этот этап лет восемьдесят, а то и девяносто назад. Тогда самый уважаемый наш наставник говорил день ото дня все более и более непонятные вещи, а мы все больше и больше восхищались им — совсем как ваши снобы — ценители искусства, которые именуют туман самым важным элементом пейзажа и с наслаждением восторгаются всем тем, чего попросту не видят! А теперь, если позволите, я расскажу вам, как все это кончилось. Наш ученый идол читал нам лекции по Философии Морали. Разумеется, его бедные ученики не могли воспринять их умом, зато воспринимали сердцем; и когда приходило время экзаменов, они писали все, что им взбредет в голову, и экзаменаторы говорили: «Прекрасно! Какая глубина мысли!»

— И что же было с вашими выпускниками впоследствии?

— Разве не ясно? — отозвался Господин. — Они тоже становились преподавателями и тоже повторяли всю эту заумную чепуху, а их ученики послушно записывали ее, а экзаменаторы принимали ее за науку, и никто даже не задумывался: а есть ли в ней хоть крупица здравого смысла?!

— И как же это все кончилось?

— А вот как. В один прекрасный день мы проснулись и обнаружили, что никто из нас не имеет ни малейшего представления о том, что же такое Философия Морали. И тогда мы решили уволить всех до одного преподавателей, наставников, экзаменаторов и всех прочих. Если кому-то хотелось познакомиться с этой философией, ему приходилось изучать ее самостоятельно; и лет через двадцать, а то и больше, у нас появилось несколько знатоков, которые неплохо в ней разбирались! А теперь скажите мне вот что. Сколько лет ваша молодежь постигает науку в университетах, прежде чем сдавать выпускные экзамены?

— Года три-четыре, — отвечал я.

— Совсем как у нас! — воскликнул он. — Мы тоже учили их кое-чему, и как только они начинали хоть что-то понимать, мы начинали все сначала! Мы, образно говоря, досуха вычерпывали колодец, когда воды в нем было всего на четверть. Мы убирали урожай в садах, когда яблони еще были в цвету. Мы применяли суровые законы математики к цыплятам, еще только готовящимся вылупиться из яйца! Да, разумеется, ранняя пташка червячка клюет — или, говоря по-вашему, кто рано встает, тому Бог дает, — но если птичка проснется настолько рано, что червячок еще сидит глубоко в земле, как вы думаете, велики ее шансы хорошенько позавтракать?

— Не слишком, — согласился я.

— А теперь давайте подумаем, — взволнованно продолжал он. — Если вам не терпится набрать воды из колодца, что вы должны для этого сделать, а?

— По-моему, — отвечал я, — в такой перенаселенной стране, как наша, нам не остается ничего другого, как устроить Состязательные Экзамены…

Господин в ужасе развел руками.

— Как, опять? — вскричал он. — Я думал, что эта идея умерла лет этак пятьдесят назад! Ох уж этот ядовитый анчар Состязательных Экзаменов! В его смертоносной тени гибнут все оригинальные таланты, все свежие мысли, все неустанные старания наших предков обратить науку во благо всего человечества! Эта система рано или поздно должна отойти в прошлое и уступить место системе, в которой человеческое знание уподобляется сосиске, так что нам надо позаботиться лишь о том, чтобы в ней оказалось поменьше неудобоваримой ерунды!

Иногда после столь бурных приступов красноречия он на минутку-другую умолкал, теряя нить мысли и пытаясь восстановить ее по последним словам.

— Да-да, именно ерунды, — повторил он. — Мы прошли все стадии этой болезни: о, она очень тяжелая, смею вас заверить! Само собой, на экзаменах мы спрашивали только то, что соответствовало теме, и поэтому главное, что требовалось от кандидата, — не знать абсолютно ничего из того, что выходит за рамки экзаменационной программы! Я не могу сказать, что эта благая цель была достигнута полностью, но один из моих собственных детей (простите меня, старика, за родительский эгоизм!) весьма и весьма приблизился к ней. После экзамена он смог назвать мне лишь несколько разрозненных фактов, но не мог указать никакой логической связи между ними. А факты эти были весьма тривиальными, сэр, смею вас заверить, более чем тривиальными!

Я не смог сдержать удивления.

Пожилой джентльмен поклонился и с довольной улыбкой продолжал:

— В то время никому и в голову не приходило подобрать более рациональный план образования, учитывающий индивидуальные склонности одаренного ученика и развивающий их. Нет! Вместо этого мы сажаем несчастного студента в Лейденскую банку, загружаем его сверх головы, а затем нажимаем на кнопку Состязательных Экзаменов и обрушиваем на него мощный разряд, от которого нередко трескается сама банка! И что же дальше? Мы наклеиваем на нее ярлык «Разряд первого класса!» и преспокойно ставим на полку.

— А как же насчет более рациональной системы? — спросил я.

— О да, разумеется! Она появилась позже. Вместо того чтобы развивать склонности бедного ученика, мы решили поощрять каждый правильный ответ. О, я отлично помню те времена: мне как раз довелось читать тогда лекции. В кармане у меня всегда бренчала горсть мелких монет! Система была следующая. «Очень хороший ответ, мистер Джонс!» (это максимум шиллинг.) «Браво, мистер Робинсон!» (это наверняка тянет на полкроны.) А теперь я расскажу вам, к чему привела эта система. Никто из учеников не желал отвечать бесплатно! И когда смышленый ученик возвращался домой, он приносил денег куда больше, чем мы получали за преподавание! А затем изобрели самую дикую глупость из всех!

— Как, опять глупость? — удивился я.

— Да, но на этот раз — последнюю, — отвечал мой собеседник. — Боюсь, я изрядно утомил вас своими рассказами. Каждый колледж непременно желал заполучить отличников, вот мы и приняли на вооружение систему, которая, как я слышал, была весьма популярна у вас в Англии. Итак, колледжи начали бороться друг с другом за лучших учеников, а те вели себя как привередливые покупатели! Боже, какими гусынями мы были! Учеников всеми силами старались закрепить за тем или другим университетом. Теперь нам не приходилось больше платить им. Зато все наши денежки уходили на то, чтобы сманить лучших ребят в свой колледж! Борьба была настолько острой, что прямого подкупа оказалось уже недостаточно. Любой колледж, желавший закрепить за собой смышленого молодого человека, должен был встречать его уже на станции, а то и охотиться за ним прямо на улице. И первый, кто успевал дотронуться до него, получал право забрать бедного студента в свой колледж!

— Да, представляю себе! Охота на приезжающих учеников — это, должно быть, забавное занятие, — проговорил я. — Не могли бы вы рассказать об этом поподробнее?

— Охотно! — отозвался Господин. — Я постараюсь описать вам последнюю такую охоту, состоявшуюся как раз накануне того, как этот вид спорта (а это и впрямь был настоящий спорт; мы называли его «Охотой на подростков») был окончательно запрещен. Я видел и готов поручиться, что бедный студент был, что называется, при смерти. Теперь я понимаю, каково ему приходилось! — продолжал он, возвысив голос и обводя присутствующих пристальным взглядом своих задумчивых глаз. — Мне кажется, это было только вчера… хотя с тех пор прошло… — Тут он взял себя в руки, и шепот замер на его губах.

— Сколько, вы говорите, лет прошло с тех пор? — спросил я; мне очень хотелось выяснить хотя бы один конкретный факт из его жизни.

— О, много, много, мой друг, — отвечал он. — Сцена на железнодорожной станции (как мне рассказывали) переполнила чашу терпения этой дикости. Восемь или девять директоров колледжей собрались у ворот перрона (на сам перрон никого не пустили!), и станционный смотритель провел черту и потребовал, чтобы все они встали перед ней. Затем ворота распахнулись! Бедный юноша выскочил из них и молнией понесся по улице, а директора колледжей с жадным нетерпением уставились на него. Слово взял Инспектор. «Один! Два! Три! Марш!» — по старинке скомандовал он, и охота началась! О, это было захватывающее зрелище, поверьте мне! На первом повороте студент выронил огромный греческий словарь, затем, пока он бежал, из него буквально сыпались разные мелкие предметы; затем он обронил зонтик и, наконец, свою гордость — огромный портфель. Тем временем охота продолжалась! Сфероидальный директор …ского колледжа…

— Какого-какого колледжа? — переспросил я.

— Одного из колледжей, — уклончиво отвечал Господин, — решил проверить на практике собственную, открытую им самим, Теорию Ускорения Скорости и схватил беднягу как раз напротив того места, где я стоял. О, мне никогда не забыть борьбы, завязавшейся между ними! Но скоро все было кончено… Из тех, кто попал в его огромные костлявые руки, не удалось вырваться еще никому!

— Позвольте спросить: почему вы назвали его «сфероидальным»? — поинтересовался я.

— Этот эпитет относится к его фигуре, имевшей форму идеальной сферы. Надеюсь, вам известно, что пуля — еще один пример идеальной сферы, — летящая по идеальной траектории, движется с Ускоренной Скоростью?

Я поспешно кивнул.

— Так вот, мой сфероидальный приятель (я горжусь, что могу назвать себя его другом!) решил выяснить, почему это происходит, и обнаружил сразу три причины этого. Во-первых, потому, что сама пуля является идеальной сферой. Во-вторых, потому что она летит строго по прямой. И в-третьих, потому что она не отклоняется вверх. Если все эти условия соблюдены, вы можете достичь Ускоренной Скорости.

— Вряд ли, — усомнился я. — Простите, но здесь я не могу с вами согласиться. Предположим, эта теория применима для горизонтального движения. Если пуля летит строго горизонтально, то…

— …то она движется не по прямой, — докончил мою фразу почтенный собеседник.

— Ладно, не буду спорить, — отозвался я. — И как же поступил ваш легендарный приятель дальше?

— Дальше, как вы справедливо заметили, он решил применить свою теорию к горизонтальному движению. Но всякое движущееся тело всегда готово упасть и потому нуждается в постоянной опоре, чтобы продолжать двигаться по горизонтали. «Что же, — спросил он себя, — может стать постоянной опорой для движущегося тела?» — И сам ответил: «Человеческие ноги!» Именно в этом и состоит его открытие, обессмертившее его имя!

— Его имя? Как оно звучит?.. — вкрадчиво спросил я.

— Это не имеет значения, — мягко возразил Господин в ответ на мои настойчивые расспросы. — А последующие его действия совершенно понятны. Он сел на специальную диету, начав питаться нутряным салом и клецками до тех пор, пока его тело не приняло форму идеальной сферы. И тогда он решил устроить первый пробный пробег — пробег, едва не стоивший ему жизни!

— Как же это так?

— Видите ли, он и понятия не имел о той громадной Природной Силе, которая теперь действовала в нем… Он слишком резво начал! Уже через несколько минут он мчался со скоростью сто миль в час! И если бы ему не хватило сообразительности поскорее врезаться в самую середину стога сена (который в результате разлетелся в пух и прах!), он, без сомнения, вскоре покинул бы эту планету и умчался бы в открытый космос!

— И как же закончилась та самая последняя Охота на подростков? — полюбопытствовал я.

— Видите ли, она привела к скандальному спору между двумя колледжами. Дело в том, что директор другого колледжа тоже дотронулся до студента почти одновременно с нашим сфероидальным героем, так что никто не мог решить, кто же из двух директоров первым завладел им. Спор получил огласку в печати, мы утратили доверие клиентов, и Охоту на подростков пришлось прекратить. Ну вот, я рассказал вам практически все о том безумии, с которым мы боролись друг с другом, чтобы заполучить смышленого ученика, словно ученики — это антикварные вещи, распродаваемые с аукциона! И когда безумие достигло своей кульминации, а один из колледжей публично объявил о намерении выплачивать стипендии по тысяче фунтов per annum[30], один из наших туристов привез манускрипт со старинной африканской легендой. Кстати, у меня при себе есть ее экземпляр. Если угодно, я могу перевести ее для вас. Хотите?

— Очень… Продолжайте, прошу вас, — сонным голосом отозвался я.

Глава тринадцатая ЧТО ХОТЕЛ СКАЗАТЬ ТОТТЛС

Господин неспешно развернул манускрипт, но, к моему изумлению, вместо того, чтобы читать его вслух, принялся петь мягким мелодичным голосом, раздававшимся в зале.

В этот момент или, лучше сказать, паузу между погружениями в пучину сна я внезапно понял, что глубокие басовые ноты, разбудившие меня, исходили не от Господина, а от Французского Графа. Тем временем почтенный джентльмен продолжал рассматривать манускрипт.

— Прошу прощения, что заставил вас ждать! — проговорил он. — Я просто хотел убедиться, все ли слова я смогу перевести на английский. Но теперь я готов начать. — И он прочитал мне следующую легенду:

«В некоем городе, находящемся в самом центре Африки, куда редко заглядывают путешественники, местные жители всегда покупали яйца — а яичный коктейль при таком климате составлял их насущную потребность — у Купца, каждую неделю приезжавшего и останавливавшегося у городских ворот. Всякий раз, когда Купец появлялся в городе, люди теснились вокруг него и наперебой раскупали яйца, так что самое плохонькое яйцо в его корзине по цене равнялось двум, а то и трем верблюдам. И с каждой неделей цена на яйца все росла и росла. Но жители продолжали пить яичный коктейль, удивляясь, куда же уходят все их деньги.

И вот однажды они собрались на совет. И поняли, какими ослами они были до сих пор.

И вот, когда Купец опять приехал в город, его встречал всего один Горожанин. Он крикнул Купцу: „Эй ты, крючконосый хитроглаз, тощая бородища, почем эти яйца?“

Купец отвечал: „Я могу продать их хоть все по десять тысяч пиастров за дюжину“.

Горожанин кашлянул и сказал: „Я предлагаю тебе по десять пиастров за дюжину, и ни монеты больше, о отродье бесчестных предков!“

Купец почесал бороду и отвечал: „Хм! Лучше я подожду, пока появятся твои приятели“. И он стал ждать. А Горожанин стоял возле него. И они все ждали и ждали…»

— На этом манускрипт обрывается, — пояснил Господин, бережно сворачивая его. — Но и того, что мы слышали, вполне достаточно, чтобы открыть нам глаза. Мы убедились, какими простаками мы были, покупая своих учеников точно так же, как жители того городка покупали яйца, — и разорительная система была тотчас отменена. О, если бы нам удалось отменить вместе с ней и многие другие обычаи, которые мы переняли у вас, вместо того чтобы обратиться к здравому смыслу! Увы, все было совсем не так. Но что действительно погубило мою страну и заставило меня покинуть родной дом — так это введение во всех сферах жизни и даже в армии Теории Политической Дихотомии!

— Надеюсь, я не слишком обременю вас, — спросил я, — если попрошу объяснить, что вы понимаете под Теорией Политической Дихотомии?

— Отнюдь! Вовсе не обремените, — любезно отвечал Господин. — Напротив, мне очень приятно беседовать со столь внимательным слушателем. У нас все началось с того злополучного отчета, который привез один весьма уважаемый государственный муж, проживший некоторое время в Англии и решивший познакомить нас с тамошними делами. У вас признано политической необходимостью (в чем он уверял нас, а мы ему поверили, хотя ни о чем подобном до сих пор не слышали), чтобы во всех сферах жизни существовали две партии. В политике же, по его словам, вы сочли нужным учредить две партии, которые называются «виги» и «тори».

— Это, вероятно, было довольно давно? — заметил я.

— Да, с тех пор прошло немало времени, — подтвердил мой собеседник. — Такова, по его словам, политическая система, сложившаяся на Британских островах. (Если я в чем-то ошибаюсь, поправьте меня. Видите ли, я говорю обо всем этом со слов нашего сановного путешественника.) Так вот, эти две партии, одержимые хронической ненавистью друг к другу, по очереди возглавляли правительство; и партия, оказавшаяся не у власти, получила название оппозиции. Верно?

— Да, именно так она и называется, — подтвердил я. — С тех пор, как у нас возникла парламентская система, всегда существовали две партии: одна — у руля власти, другая — в оппозиции.

— Так вот, задачей «рулевых» (если их можно так называть) было стараться сделать все, что в их силах, для процветания нации во всех сферах, будь то вопросы войны и мира, экономические договоры и прочее. Верно?

— Вне всякого сомнения, — отвечал я.

— А задачей оппозиционеров (так уверял нас путешественник, хотя мы поначалу относились к нему с недоверием) — мешать «рулевым» добиться успеха во всех этих областях?

— Критиковать их и указывать на их ошибки, — поправил я Господина. — Было бы весьма непатриотично мешать правительству в его усилиях во благо нации! Мы всегда считали патриотов величайшими из героев, а непатриотичность — худшим из всех зол на свете!

— Прошу прощения, — вежливо перебил меня почтенный джентльмен, доставая записную книжку. — Я сделал кое-какие выписки из писем, которыми мы обменивались с этим «путешественником», и, если позволите, мне хотелось бы освежить в памяти — хотя я совершенно согласен с вами… Вы говорите, худшее из зол — это… — И Господин запел опять:

Я опять встряхнулся и понял, что пел вовсе не Господин. Он по-прежнему листал свои записки.

— Ну вот, нашел. Мой друг писал мне, — заметил он, вдоволь нашуршавшись страницами. «Непатриотичность» — то самое слово, которое встречалось в моем письме, а «мешать» — в его ответном послании! Позвольте прочесть вам некоторые выдержки из его письма:

— Ваш друг информировал вас не совсем точно, — отвечал я. — Оппозиция, безусловно, будет рада, если правительство потерпит неудачу, но вследствие своих собственных ошибок, а не в результате Обструкции!.

— Вы думаете? — деликатно отвечал джентльмен. — Позвольте в таком случае прочесть вам вырезку из газеты, которую мой друг прислал вместе с письмом. Это выдержка из отчета о публичной речи, произнесенной одним государственным мужем, входившим тогда в ряды оппозиции:

— Как вы думаете, какой период вашей национальной истории имел в виду оратор?

— Видите ли, число победоносных войн, которые мы вели в текущем столетии, — отвечал я с чисто британской гордостью, — настолько велико, что мне очень трудно, если не сказать — невозможно, вспомнить, в какой именно войне мы тогда участвовали. Однако по принципу наибольшей вероятности я рискнул бы сказать, что она велась в Индии. В тот период, о котором идет речь, там были успешно подавлены все мятежи и восстания. Это просто замечательная, поистине патриотическая речь! — не сдержавшись, воскликнул я.

— Вы думаете? — слегка ироничным тоном отвечал он. — Так вот, друг пишет, что «рассеянный и подавленный враг» — это просто-напросто государственные мужи, находившиеся в тот момент у руля власти; «преследование» — банальная Обструкция, а слова «над противником одержана полная победа» означают, что оппозиции удалось помешать правительству исполнить все те благие дела, которые поручила ему нация!

Я счел за благо промолчать.

— Поначалу такое разделение весьма огорчало нас, — продолжал он, деликатно сделав небольшую паузу, чтобы дать мне прийти в себя, — но когда мы только познакомились с этой идеей, уважение, которое мы питали к вашей стране, было столь велико, что мы решили применить ее во всех сферах жизни! Увы, это оказалось для нас «началом конца»… Моя страна никогда больше не сможет подняться на ноги! — Проговорив это, бедный джентльмен печально вздохнул.

— Давайте сменим тему, — предложил я. — Не расстраивайтесь, прошу вас!

— Нет-нет, ничего! — отвечал он, с видимым усилием взяв себя в руки. — Я хотел бы закончить свой рассказ! Следующим этапом (после лишения правительства практически всех рычагов власти и прекращения всякой законодательной деятельности, которая не заставила себя долго ждать) было введение так называемого прославленного британского принципа Дихотомии в сельском хозяйстве. Мы буквально заставляли преуспевающих фермеров разделять своих работников на две партии с тем, чтобы они могли бороться друг с другом. Они, как и наши политические партии, получили название «рулевых» и «оппозиции». В задачу «рулевых» входили пахота, сев и все прочее; и вечером им платили, исходя из объема выполненных работ. Задачей же «оппозиции» было всячески мешать им, и платили им смотря по тому, насколько успешно им удавалось помешать «рулевым». Фермеры обнаружили, что теперь им приходится платить своим рабочим вдвое меньше, и поначалу встретили это новшество с энтузиазмом, не обратив внимания, что объем работ сократился вчетверо.

— И что же было потом? — спросил я.

— Видите ли, потом они вообще перестали интересоваться этим. За очень короткое время дела практически остановились. Никаких работ в поле не велось. «Рулевым» не платили ни гроша, зато «оппозиция» получала все сполна. И пока фермеры окончательно не разорились, они так и не узнали, что плуты-рабочие просто договорились между собой, а полученные денежки делили пополам. О, это было забавное зрелище, смею вас уверить! Так, я нередко видел, как пахарь, запрягши в свой плуг пару коней, изо всех сил старается продвинуть его вперед, тогда как другой пахарь — уже из рядов оппозиции, — впрягши в тот же самый плуг, но с другой стороны, трех ослов, со всем усердием тянет его назад! А плуг ни на дюйм не подается ни в ту, ни в другую сторону!

— Ну, мы, к счастью, никогда не делали ничего подобного! — воскликнул я.

— Это потому, что вы не столь последовательны, как мы, — возразил Господин. — Иной раз — простите за резкость! — даже выгодно быть ослом. Не ищите в моих словах никаких личных выпадов. Сами знаете, все это было давным-давно!

— Неужели принцип Дихотомии не принес положительного результата ни в какой сфере? — спросил я.

— Ни в единой, — печально вздохнул Господин. — Особенно кратким оказался опыт его применения в коммерции. Владельцы магазинов отказывались следовать ему после того, как, разделив своих продавцов на две партии, они обнаружили, что пока одна половина выкладывает товары на прилавок и разворачивает их, другая половина опять упаковывает их и уносит на склад. Они заявили, что публике это не нравится!

— Ничего удивительного, — согласился я.

— Так вот, мы несколько лет проверяли действенность хваленого «Британского принципа». И в конце концов дело кончилось… — Тут его голос неожиданно дрогнул; бедный Господин перешел почти на шепот, а по его щекам покатились крупные слезы. — …Дело кончилось тем, что мы оказались втянутыми в войну. Состоялось грандиозное сражение, в котором наши войска имели большой численный перевес. Но кто бы мог ожидать, что сражаться будет всего половина воинов, тогда как другая начнет стрелять им в спину?! Дело кончилось сокрушительным поражением. Это привело к восстанию, и почти все члены правительства были убиты мятежниками. Даже я был обвинен в государственной измене — за слишком рьяную проповедь «Британского принципа»! Все мое имущество было конфисковано, а меня… меня… меня отправили в ссылку! «Сами видите, какие беспорядки у нас творятся! — сказали мне новые власти. — Может, вам лучше подобру-поздорову уехать куда-нибудь подальше?» Сердце у меня разрывалось, но мне все же пришлось покинуть родину!

В зале опять раздались меланхоличные звуки; они слились в грустную мелодию, а из мелодии возникла песня. Но на этот раз я уже не мог разобрать, кто поет: Господин, Французский Граф или кто-то еще.

Мелодия постепенно смолкла. Господин заговорил своим обычным, знакомым голосом:

— Расскажите мне еще о чем-нибудь, — попросил он. — Прав ли я, полагая, что, хотя в ваших университетах студент может просидеть хоть тридцать или даже сорок лет, вы экзаменуете его по окончании третьего или четвертого года учебы?

— Да, так оно и есть, — подтвердил я.

— Получается, вы экзаменуете человека в самом начале его карьеры! — проговорил Господин, обращаясь скорее к себе, чем ко мне. — И где же гарантия, что он уже обладает всеми необходимыми познаниями — заранее, как говорят у нас?

— Да нет никакой гарантии, — отвечал я, озадаченный ходом его рассуждений. — А как это делается у вас?

— Мы устраиваем ему экзамены по окончании тридцатилетнего или сорокалетнего срока, а не в начале его, — сдержанно отозвался джентльмен. — В среднем его познания составляют на одну пятую меньше, чем в начале — видите ли, процесс развития забывчивости протекает примерно с одинаковой скоростью, — и тот, кто забывает меньше, пользуется большим почетом и получает больше жалованья.

— Значит, вы даете ему деньги тогда, когда они ему уже почти не нужны? Получается, что большую часть жизни он живет неизвестно на что!

— Не совсем так. Он выдает торговцам расписки, и они, на свой страх и риск, снабжают его всем необходимым тридцать, сорок, а то и пятьдесят лет. Зато, когда он становится стипендиатом — а стипендиаты у нас получают в год столько же, сколько у вас за пятьдесят лет, — он легко может расплатиться по всем своим счетам, и даже с процентами.

— Но допустим, он не получит стипендии. Что тогда? Ведь такое иногда случается, не так ли?

— Иногда бывает, — подтвердил Господин, немного смутившись.

— И как же поступают торговцы?

— О, они учитывают буквально все! И если кто-нибудь из учащихся ведет себя дерзко или впадает в отупение, они просто отказываются отпускать ему в долг. О, вы и представить себе не можете, с каким энтузиазмом вечный студент принимается вспоминать давно забытые науки и языки, когда мясник отказывается снабжать его говядиной и бараниной!

— А кто у вас экзаменаторы?

— Молодые люди, только что поступившие в университет и преисполненные всяких знаний. Вам это может показаться странным, — продолжал он, — когда зеленые мальчишки экзаменуют почтенных пожилых людей. Я знавал одного студента, которому пришлось экзаменовать собственного деда. О, это, без сомнения, было настоящим мучением для них обоих! Пожилой джентльмен был сед как лунь…

— Сед как что? — спросил я, сам не зная зачем, и почувствовал себя весьма неловко.

Глава четырнадцатая ПИКНИК БРУНО

— Сед как сед, — последовал удивленный ответ. — А теперь, Бруно, я расскажу тебе сказку.

— А я тоже расскажу тебе сказку, — поспешно отвечал Бруно, боясь, что Сильвия, как всегда, помешает ему. — Жила-была Мышка, маленькая, совсем крохотная Мышка, маленькая-премаленькая! Ты никогда не видели такой малюсенькой Мышки…

— И что же, с ней ничего не произошло? — спросил я. — Выходит, тебе просто нечего рассказать о ней, кроме того, что она совсем крохотная?

— Так и есть. С ней никогда ничего не случалось, — подтвердил Бруно.

— И почему же с ней ничего не случалось? — спросила Сильвия, сидевшая возле него, положив головку на плечо братика и терпеливо дожидаясь своей очереди.

— Потому что она была совсем малюсенькая, — пояснил Бруно.

— Ну, это ничего не значит! — заявил я. — Какой бы крошечной она ни была, с ней вполне могло произойти что угодно.

Бруно задумался и озадаченно поглядел на меня.

— Она была такой малюсенькой, — повторил он. — И если бы с ней что-то случилось, она бы тотчас умерла: она ведь совсем крошечная!

— Ну, хватит повторять, что она крошечная! — вмешалась Сильвия. — Значит, ты ничего больше не придумал?

— Больше ничего.

— Ну, тогда закончишь сказку, когда придумаешь ее продолжение! А теперь посиди тихо, как хороший мальчик, и послушай мою историю.

И малыш, истратив весь свой творческий запас на неудачную историю, мирно сел рядом и весь обратился в слух.

— Расскажи, пожалуйста, о другом Бруно, — попросил он.

Сильвия обняла его за шею и начала:

— Ветер шелестел в ветвях и что-то нашептывал деревьям… («Фу, какие дурные манеры!» — прервал ее Бруно. «При чем тут манеры?» — возразила Сильвия.) Был вечер, тихий лунный вечер. В лесу кричали Совы…

— Пожалуйста, только не Совы! — воскликнул Бруно, хлопая пухлой ладошкой по щечкам. — Я ужасно не люблю Сов. У них такие огромные глазищи. Пусть это лучше будут Цыплята, а?

— Ты что же, Бруно, боишься их огромных глаз? — спросил я.

— Ничего я не боюсь! — храбро, беззаботным тоном отвечал малыш. — Просто они очень страшные и противные. Если они заплачут, то слезы у них, наверное, будут величиной… величиной с Луну! — И он весело рассмеялся. — А как вы думаете, господин сэр, Совы могут плакать?

— Нет, малыш, Совы никогда не плачут, — заверил я, пытаясь подладиться под беззаботный тон Бруно. — Понимаешь, им просто-напросто не о чем жалеть.

— А вот и плачут! — возразил Бруно. — Еще как плачут, особенно если им случается поймать малюсенькую мышку!

— Но когда они голодны, они, надеюсь, не плачут?

— Э, да ты ничего не знаете о Совах! — язвительно заметил Бруно. — Когда они голодны, они очень-преочень жалеют, что погубили бедных мышек, потому что, если бы у них было на ужин что-нибудь другое, им не пришлось бы убивать малышек!

Бруно, очевидно, охватило тревожно-мечтательное настроение, и Сильвия поспешила вмешаться:

— Так вот, слушайте, что было дальше. Совы, то есть, я хотела сказать, Цыплята, искали себе на ужин вкусную жирненькую Мышку…

— Лучше бы они искали 'айца! — вмешался Бруно.

— Зачем им яйца? Еще разобьют, — возразила Сильвия. — Нет, они искали именно Мышку!

— Я не сказал «яйца», не слышишь, что ли! — сердитым тоном возразил малыш. — Я сказал 'айца, который живет в поле!

— Ах, зайца? Ладно, если тебе хочется, пусть будет Заяц. Но больше не вмешивайся в мой рассказ. Подумай сам, Цыплята ведь не едят Зайцев!

— Может, они просто хотели попробовать, не удастся ли им скушать его.

— Цыплята? Попробовать скушать Зайца? Какую чепуху ты говоришь, Бруно! Нет, пускай уж лучше будут Совы.

— Но только при условии, что у них не будет таких огромных глазищ!

— Так вот. Летели Совы, летели — и увидели маленького Мальчика, — продолжала Сильвия, решив не обращать внимания на реплики братика. — А он попросил их рассказать ему сказку. А Совы только вскрикнули и улетели прочь… («Нельзя сказать „улетели“, — прошептал Бруно. — Правильно будет „улетнули“». Но Сильвия пропустила это замечание мимо ушей.) А Мальчику встретился Лев. И он попросил Льва рассказать ему сказку. А Лев сказал: «Хорошо, расскажу». И пока Лев рассказывал ему сказку, он обгрыз у Мальчика голову…

— Не говори «обгрыз»! — воскликнул Бруно. — Обгрызть можно только какие-нибудь мелкие вещицы с острыми краями, а голова ведь…

— Ну ладно, пусть будет «отгрыз», — отвечала Сильвия. — И когда он отгрыз Мальчику всю голову, тот убежал и даже спасибо не сказал!

— Фу, как грубо! — отвечал Бруно. — Если он не мог говорить, то мог хотя бы кивнуть. Ах да, кивнуть ему тоже было нечем… Ну, тогда он мог бы обменяться со Львом рукопожатиями!

— Ах да, чуть было не забыла! — воскликнула Сильвия. — Он и в самом деле вскоре вернулся, пожал Льву руку, то бишь лапу, и поблагодарил его за замечательную сказку.

— И тогда у него опять выросла голова? — спросил Бруно.

— Да, в тот же миг. А Лев попросил у него прощения и обещал, что никогда больше не будет ничего отгрызать у маленьких мальчиков — никогда-никогда!

Бруно был предоволен таким оборотом событий:

— Ах, какая замечательная сказка! — воскликнул он. — Правда, замечательная, господин сэр?

— Очень-очень, — отвечал я. — Я не прочь был бы послушать и другую сказку об этом Мальчике.

— Я тоже, — отозвался Бруно, гладя Сильвию ладошкой по щеке. — Ну пожалуйста, расскажи сказку про Пикник Бруно, но только не надо никаких кусачих Львов!

— Не буду, если ты боишься, — отвечала девочка.

— Боюсь? Я?! — обиженно воскликнул Бруно. — Не в этом дело! Просто «отгрызть» — это такое жуткое слово! Если один человек рассказывает сказку, а другой слушает, положив голову ему на плечо — вот так, — обратился он ко мне, — то сказка проползает по обеим щекам, по подбородку и… и ужасно щекочется! От этого даже борода может вырасти, вот как щекотно!

Он проговорил это вполне серьезным тоном, но все же явно хотел подшутить над нами, и Сильвия тотчас рассмеялась своим нежным, мелодичным смехом, уткнувшись подбородком в пушистые, вьющиеся кудри брата, словно это была не голова, а подушка, и продолжала:

— Так вот. Один Мальчик…

— Это не я, честное слово! — прервал ее Бруно. — И лучше не пытайтесь узнать, господин сэр, кто это был!

Я поклонился и обещал, что не буду.

— Это был вполне хороший мальчик…

— Нет, очень хороший! — поправил ее Бруно. — Он никогда не делал того, что ему велели…

— Хорошие мальчики так не поступают! — заметила Сильвия.

— Нет, именно так они и поступают! — настаивал Бруно. Сильвия сделала паузу.

— Ну хорошо, это был очень хороший Мальчик; он умел держать слово, и у него был огромный-преогромный буфет…

— …чтобы было где держать слова! — воскликнул Бруно.

— Если он всегда держал слово, — наставительным тоном заметила Сильвия, — значит, он не похож на одного из моих знакомых!

— Ну, тогда он наверняка солил все свои слова, — возразил Бруно, — чтобы они не испортились. А на второй полке он держал свой день рождения.

— И сколько же он держал его? — удивленно спросил я. — Признаться, мне никогда не удавалось продержать свой день рождения больше двадцати четырех часов.

— День рождения держался сам собой! — воскликнул Бруно. — Неужели ты не знаете, как это делается?! Так вот, Мальчик держал его целый год!

— А там наступал следующий день рождения, — подхватила Сильвия. — Можно сказать, что у него всегда был день рождения.

— Так оно и было, — подтвердил Бруно. — А ты устраиваете праздник на твой день рождения, господин сэр?

— Иногда, — отозвался я.

— Когда вы хорошо себя ведете, верно?

— Разве это не одно и то же — устраивать праздник и хорошо вести себя? — удивился я.

— Вовсе не одно и то же! — возразил Бруно. — Хорошо себя вести — это просто мучение!

— Что ты, Бруно! — с легкой досадой прервала его Сильвия. — Что ты говоришь!

— Мучение и наказание, — стоял на своем малыш. — Сами посудите, господин сэр! Вести себя хорошо — это вот что такое! — С этими словами он сел, выпрямившись по струнке, и изобразил на лице какую-то каменную гримасу. — «Прежде всего сядь прямо как штуки…»

— …как штык, — поправила его Сильвия.

— …как штуки, — заупрямился Бруно. — «Потом сложи руки — вот так». Что еще? «Почему ты такой непричесанный? Ступай и причешись!» Потом… «Ах, Бруно, не смей рвать маргаритки!» Знаете, господин сэр, как здорово учиться, когда у тебя в руках — маргаритки?

— Я хотел бы послушать про день рождения Мальчика, — возразил я.

Бруно мигом вернулся к рассказу:

— Так вот, Мальчик сказал: «Сегодня у меня день рождения!» И… и… я устал! — неожиданно заявил он, положив головку на плечо Сильвии. — Сильвия знает эту историю лучше меня. Она ведь старше. Продолжай, Сильвия!

Девочка с готовностью подхватила нить истории:

— Да-да, он сказал: «Сегодня у меня день рождения. Как бы мне получше его отметить?» Все хорошие мальчики… (с этими словами Сильвия отвернулась от братика и сделала вид, что шепчет мне) …все хорошие мальчики учат уроки только на отлично и обязательно отмечают свой день рождения. Вот и этот Мальчик решил отметить свой.

— Если хочешь, можешь называть его Бруно, — беззаботно предложил малыш. — Это не я, а другой Бруно; но так будет интереснее.

— Так вот. Бруно сказал: «Самое интересное — это устроить пикник для себя одного на вершине холма. Я возьму с собой молока, хлеба и яблок, но самое главное — я хочу молока!» И Бруно взял ведерко для молока…

— И отправился молочить Корову! — подсказал Бруно.

— Доить, — с улыбкой поправила его Сильвия. — А Корова сказала: «Му-у-у-у-у! Что ты собираешься делать с моим молоком?» А Бруно отвечал: «Я хотел бы захватить его на пикник, если вы не против». А Корова отвечала: «М-м-м-у-у-у! А ты не будешь кипятить его?» «Нет, ни за что! — воскликнул Бруно. — И не подумаю! Парное молоко ведь такое вкусное и теплое! Зачем же его кипятить.»

— Корова не хотела, чтобы молоко кипятили! — пояснил Бруно.

— Слушайте дальше. Бруно налил молока в бутылку и сказал: «А еще я хочу хлеба!» И он отправился к Печке и взял свежий каравай. А Печка…

— …каравай был такой пышный и мягкий! — нетерпеливо вставил Бруно. — Ах, Сильвия, зачем ты пропускаешь такие важные подробности!

Сильвия послушно кивнула.

— …свежий каравай, такой пышный и мягкий! А Печка сказала… — Тут Сильвия сделала долгую паузу. — По правде сказать, я и сама не знаю, что подумала Печка и что она сказала!

Дети вопросительно поглядели на меня, но я ничем не смог им помочь:

— Знаете, я тоже не знаю! Я никогда не слышал, что говорит Печка!

Мы помолчали минуту-другую, а затем Бруно негромко заметил:

— Печка начинается с буквы «п»…

— Умница ты мой! — подхватила Сильвия. — Он попал в самую точку. О, он и сам не догадывается, какой же он умница! — добавила она, обернувшись ко мне. — Так вот, Печка сказала: «Пуфф! Зачем тебе понадобился хлеб?» А Бруно спросил: «Скажите, пожалуйста, Печка — это „сэр“ или „миссис“?» — Сильвия тоже вопросительно поглядела на меня.

— Я думаю, и то и другое, — на всякий случай отвечал я.

Сильвия тотчас подхватила и продолжала:

— И Бруно сказал: «Видите ли, сэрмиссис Печка, я хочу взять хлеба с собой на пикник». А Печка в ответ: «Пуфф! А ты не будешь поджаривать его на огне, а?» А Бруно отвечал: «Ни за что! Хлеб ведь такой пышный и мягкий, его просто незачем поджаривать!»

— Печка не любит, когда хлеб жарят, — пояснил Бруно. — Сильвия, ты опять спешишь и пропускаешь самое важное!

— И тогда Бруно положил хлеб в корзинку и сказал: «А теперь мне хочется яблок!» И он взял корзинку, и отправился к Яблоне, и сорвал несколько самых красивых яблок. И Яблоня сказала… — Тут опять воцарилось долгое молчание.

Бруно принялся ручонкой тереть лоб, а Сильвия, подняв глаза, поглядела на небо, словно ожидая подсказки от птиц, весело щебетавших на ветвях у нее над головой. Увы, птицы не смогли ей помочь.

— С чего обычно начинает Яблоня, когда собирается что-то сказать? — в отчаянии прошептала Сильвия, обращаясь к птичкам.

Наконец я не выдержал и, воспользовавшись приемом Бруно, заметил:

— Яблоня — это ведь дерево, не так ли? Ас какой буквы начинается слово «дерево», а?

— Поняла! Какой вы умный! — радостно воскликнула Сильвия. Бруно вскочил на ноги и погладил меня по голове. Я с трудом удержался, чтобы не заважничать.

— Так вот. Яблоня сказала: «Да-да! И зачем тебе понадобились мои яблоки?» А Бруно в ответ: «Видите ли, миссис, я возьму их с собой на пикник». А Яблоня отвечала: «Да-да! Но ты, надеюсь, не будешь печь их на углях?» А Бруно отвечал: «И не собираюсь! Яблоки такие сочные и сладкие, зачем же их жарить?»

— Яблони не любят… — начал было Бруно, но Сильвия опередила братика, не дав ему договорить:

— …тех, кто любит печь яблоки. И Бруно положил яблоки в корзину вместе с хлебом и бутылочкой молока и отправился на пикник, туда, на вершину холма. Отправился совсем один…

— Понимаете, хоть он и устроил пикник для одного себя, он вовсе не был жадиной, — пояснил Бруно, тронув меня за щеку, чтобы привлечь мое внимание. — Просто у него не было ни братиков, ни сестричек.

— Это, наверное, очень грустно, если у тебя нет сестры, верно? — спросил я.

— Даже не знаю, — задумчиво отвечал Бруно. — Зато ему никто не задает уроков. Думаю, он не слишком огорчался.

Тем временем Сильвия продолжала:

— И пошел он по дороге, и услышал позади себя какой-то странный шум. Тум! Тум! Тум! «Что бы это могло быть?» — подумал Бруно. «А, понял! — воскликнул он. — Это всего-навсего тикают мои часы!»

— А его часы могли тикать? — спросил Бруно. Его глазки так и светились счастьем.

— Вне всякого сомнения! — отвечал я. И Бруно весело засмеялся.

— И тогда Бруно опять задумался. И сказал: «Нет! Это не часы тикают, потому что у меня нет никаких часов!»

Бруно с любопытством поглядел на меня: ему ужасно хотелось видеть, как я приму это. Я же свесил голову набок и принялся посасывать палец — к вящему удовольствию малыша.

— И Бруно шел и шел по дороге. И опять услышал этот непонятный звук. Тум! Тум! Тум! «Я понял! — сказал Бруно. — Это всего-навсего Плотник; он чинит мою тачку!»

— А Плотник может починить его тачку? — обратился ко мне Бруно.

Я покосился на него и тоном полнейшей уверенности отвечал:

— Вполне!

Бруно обнял Сильвию за шею.

— Слышишь, Сильвия! — едва слышно прошептал он. — Он говорит «Вполне!»

— И тогда Бруно опять задумался и сказал: «Нет! Это не то! Никакой это не Плотник, и он вовсе не чинит мою тачку, потому что ее у меня нет!»

На этот раз я закрыл лицо руками, чтобы не видеть торжествующей улыбки мальчишки.

— И Бруно отправился дальше. И опять услышал этот непонятный шум. Тум! Тум! Тум! И поглядел по сторонам, чтобы понять, что же это такое. И увидел, что это — громадный Лев!

— Просто огромный Лев, — подсказал Бруно.

— Просто огромный Лев. И Бруно испугался и бросился…

— Ничего подобно! Он ни капельки не испугался! — поспешно прервал ее Бруно. (Он, как видно, весьма дорожил репутацией своего тезки.) — Просто он отбежал подальше, чтобы хорошенько рассмотреть Льва. Ему хотелось знать, не тот ли это Лев, который отгрызает головы мальчикам. А еще — так ли уж он огромен!

— Так вот, он отбежал подальше, чтобы хорошенько рассмотреть Льва. А Лев благородным голосом позвал его: «Эй, малыш, куда же ты? Не бойся! Я почтенный старый Лев и больше не кусаю маленьких мальчиков, как бывало прежде!» А Бруно спросил его: «Честное слово, сэр? Чем же вы тогда питаетесь?» И Лев…

— Видите, Бруно ни капельки не испугался! — заметил малыш, опять погладив меня по щеке. — Он ведь не забыл назвать его «сэр».

Я согласился, что слово «сэр» — самый важный показатель того, испугался человек или нет.

— А Лев отвечал: «Ах, я кушаю хлеб с маслом, и вишни, и мармелад, и сливовый кекс…»

— …и яблоки! — подсказал Бруно.

— Да-да, и яблоки! А Бруно предложил: «Не угодно ли вам пожаловать ко мне на пикник?» А Лев отвечал: «С радостью! Мне это очень нравится!» И Бруно со Львом пошли вместе. — Сказав это, Сильвия опять умолкла.

— И что же, это все? — разочарованно спросил я.

— Не совсем, — смущенно отозвалась Сильвия. — Остались еще одна-две фразы. Правда, Бруно?

— Да, — с готовностью подтвердил малыш. — Одна-две, не больше.

— Так вот, шли они, шли и наткнулись на забор. А за забором они увидели — кого бы вы думали? — маленького черного Ягненка! И Ягненок испугался их и убежал…

— Он и в самом деле испугался! — подтвердил Бруно.

— И убежал. И Бруно бросился догонять его. «Ягненочек, а Ягненочек! — позвал он. — Не бойся! Лев добрый! Он никогда никого не трогает! Он кушает вишни, мармелад и…

— …и яблоки!» — вставил Бруно. — Вечно ты забываешь про яблоки!

— И Бруно сказал: «Не хочешь ли пойти со мной на пикник?» А Ягненок отвечал: «Я с радостью пойду с вами, если только Мама меня отпустит». И Бруно сказал: «Пойдем и спросим твою Маму!»

И они отправились к старой Овце. И Бруно сказал: «Пожалуйста, отпустите Ягненка ко мне на пикник!» И Овца отвечала: «Хорошо, пусть идет, если уже выучил уроки». И Ягненок отвечал: «Ах, мамочка! Я уже выучил все уроки».

— Готов поклясться, что ему вообще не задавали никаких уроков! — вздохнул Бруно.

— Нет, этого просто не может быть! — отозвалась Сильвия. — Как же без уроков? Так вот, старая Овца сказала: «Значит, ты знаешь и А, В, С? Или хотя бы А?» И Ягненок отвечал: «Да, мамочка! Я сбегал на поле А и помог им приготовиться!» — «Отлично, дитя мое! А, ты познакомился с В?» — «Да, мамочка! Я побывал возле улья В, и В дали мне немножко меда!» — «Прекрасно, малыш! А как насчет С?» — «Я сбегал к С и видел, как по С идут кораблики под парусами!» — «Ты у меня просто молодчина! Можешь сходить на пикник к Бруно!»

— И они отправились. Бруно шел в середине, поэтому Ягненок не мог видеть Льва…

— Он очень испугался, — пояснил Бруно.

— Да, и весь дрожал, и бледнел все больше и больше. И не успели они взобраться на вершину холма, как он стал совершенно белым — ну просто как снег!

— Зато Бруно ничуть не испугался! — заявил его храбрый тезка. — Потому-то он и остался таким же черным!

— Нет, он вовсе не остался черным! — засмеялась Сильвия. — Он стал розовым! Если бы ты был черным, я ни за что не поцеловала бы тебя!

— А вот и поцеловала бы! — упрямо заметил малыш. — К. тому же это совсем другой Бруно, ты же знаешь. Тот Бруно — это вовсе не я. Не говори чепухи, Сильвия!

— Ну ладно, ладно, не буду! — пообещала девочка. — И пока они шли, Лев сказал: «Хотите, я расскажу вам, как я играл, когда еще был маленьким львенком? Я прятался за деревьями и подстерегал маленьких мальчиков». (При этих словах Бруно вздрогнул и прижался к сестре.) «И если мне попадался какой-нибудь худой, костлявый мальчик, я его отпускал. А если пухленький и сочный…»

Бруно не в силах был вынести этого:

— Пожалуйста, только не пухленький, — дрожа всем телом, взмолился он.

— Не мешай, Бруно! — возразила Сильвия. — Я скоро закончу! «…пухленький и сочный, я тотчас выскакивал из засады и хватал его! О, вы и представить не можете, как это вкусно — кушать пухленьких мальчиков!» А Бруно попросил его: «Умоляю вас, сэр, не рассказывайте больше о том, как вы кушали мальчиков! Я весь дрожу от страха!»

Настоящий Бруно тоже дрожал — как видно, из чувства симпатии к герою.

— И Лев отвечал: «Хорошо-хорошо, я больше не буду! Лучше я расскажу, какое угощение было на моей свадьбе…»

— Эта часть мне нравится гораздо больше, — заявил Бруно, пытаясь разбудить меня.

— «Так вот, в день свадьбы мы устроили просто замечательный завтрак! На одном конце стола стоял огромный сливовый пирог, а на другом — чудесный жареный Ягненок! О, как жаль, что вы не знаете, какая это прелесть — румяный жареный Ягненок!» И тогда Ягненок тоже взмолился: «Прошу вас, сэр, не надо вспоминать о жареных ягнятах! Я ужасно боюсь!» И Лев отвечал: «Ну хорошо-хорошо! Больше не буду!»

Глава пятнадцатая ЛИСЯТА

— Так вот, когда они поднялись на вершину холма, Бруно открыл корзинку и достал из нее хлеб, молоко и яблоки; и они ели и пили. И когда они выпили все молоко и скушали половину хлеба и яблок, Ягненок сказал: «Фи, у меня лапки стали такими липкими! Пойду-ка я их вымою!» А Лев отвечал: «Ступай и помой их в ручейке У подножия холма! Мы тебя подождем!»

— Ягненок больше не вернется! — шепотом поведал мне Бруно.

Сильвия тотчас услышала это:

— Ну зачем ты забегаешь вперед? Это же путает нить рассказа! Ягненок ушел и долго не возвращался, и Лев сказал Бруно: «Надо сходить и поглядеть, не заблудился ли наш маленький Ягненок! Вдруг он забыл дорогу?» Бруно спустился с холма. Подойдя к ручейку, он увидел, что Ягненок сидит на берегу, а рядом с ним… как вы думаете кто? Старый Лис!

— Кто бы мог подумать, — задумчиво проговорил Бруно. — Да, рядом с ним сидел старый Лис…

— Так вот, старый Лис говорили ему, — продолжала Сильвия, не заботясь о соблюдении грамматики. — «Ах, мой милый, пойдем со мной! У нас тебе будет хорошо! У меня дома есть трое маленьких Лисят, и они просто обожают Ягнят!» А Ягненок в ответ: «А вы не кушаете их, сэр, а?» А Лис воскликнул: «Нет, что ты! Кушать Ягнят? Нам такое и в голову не приходило!» Тогда Ягненок сказал: «Ну ладно, я пойду с вами». И они отправились в путь, взявшись за лапки.

— Этот Лис был хитрым и коварным, не так ли? — заметил Бруно.

— Да нет же! — удивленно возразила Сильвия. — Все совсем не так плохо, как ты думаешь!

— Ну, во всяком случае — ничего хорошего, — смягчился малыш.

— Так вот, Бруно вернулся за Львом. «Пошли скорее! — позвал он. — Лис увел Ягненка к себе домой! Я просто уверен, что они там скушают малыша!» А Лев отвечал: «Побежали!» И они мигом спустились с холма.

— Как вы думаете, господин сэр, он поймает Лиса? — спросил Бруно. Я отрицательно покачал головой, не желая мешать Сильвии, и та продолжала:

— Они подошли к домику Лиса, и Бруно заглянул в окошко и увидел трех маленьких Лисят. Они сидели за столом; перед ними блестели чистые тарелки, а в лапках они держали ложки…

— Вилки! В лапках?! — испуганно воскликнул Бруно.

— А Лис схватил огромный нож, приготовившись убить бедного маленького Ягненка…

— Не б-бойтесь, господин сэр, — шепотом успокоил меня Бруно.

— И в этот момент Бруно услышал страшный грохот… — Настоящий Бруно на всякий случай крепко схватил меня за руку. — Это Лев выломал дверь, ворвался в домик и через миг одним ударом снес голову старому Лису! А Бруно прыгнул в окно и забегал по комнате, крича: «Ура! Ура! Лиса больше нет! Лиса больше нет!»

Бруно в восторге заерзал.

— Можно я тоже крикну? — предложил он.

Сильвия покачала головой.

— Не сейчас, — заметила она. — Лучше после. Ты же знаешь: первым делом — рассказ! Ты ведь любишь рассказы, а?

— Еще как, — согласился Бруно и уселся опять.

— Лев сказал: «Ну вот, наш бедный Ягненочек, беги скорее к Маме и никогда больше не слушай старых Лисов! Будь умным и послушным!»

— А Ягненок отвечал: «Хорошо, сэр, так и сделаю!» Сказав это, он убежал.

— А вы никуда не уходите! — пояснил Бруно. — Сейчас начинается самое интересное!

Сильвия улыбнулась. Она просто обожала столь неравнодушных слушателей.

— И Лев сказал Бруно: «Что ж, Бруно, возьми этих Лисят домой и научи их быть добрыми и послушными! Не то что этот хитрый негодяй, который валяется здесь без головы!»

— Потому что у него не было головы, — пояснил Бруно.

— И Бруно в ответ: «Ладно, сэр, я так и сделаю!» Сказав это, Лев удалился.

— Ближе к концу всегда бывает самое интересное, — шепнул Бруно.)

— И тогда Бруно сказал Лисятам: «Ну, малыши, начнем первый урок. Урок хорошего поведения. Я посажу вас в корзину, где лежат хлеб и яблоки, и вы не должны трогать ни хлеба, ни яблок — вообще ничего до тех пор, пока мы не придем домой. Тогда я накормлю вас».

— И маленькие Лисята сказали… Впрочем, Лисята ничего не сказали.

— И тогда Бруно убрал в корзину яблоки, посадил в нее Лисят и положил хлеб («А молоко они выпили на пикнике», — шепотом подсказал Бруно.) и отправился домой. («Дело приближается к концу», — пояснил малыш.)

— Пройдя немного, Бруно решил заглянуть в корзинку, чтобы узнать, как ведут себя Лисята.

— И открыл крышку… — сказал Бруно.

— Эх, Бруно! — воскликнула Сильвия. — Ведь рассказываю я, а не ты! Да, он открыл крышку и увидел, что яблоки исчезли! И тогда он сказал: «Послушай-ка, старший Лисенок! Это ты съел яблоки!» И старший Лисенок отвечал: «Нет, это не я, не я, не я!» (Право, я не смог бы передать интонацию, с какой девочка проговорила: «Не я, не я, не я!» Самое близкое, что приходит мне в голову, — это лепет молодого испуганного утенка, учащегося выговаривать, или лучше сказать — выкрякивать, слова. Короче, Сильвия произнесла это с какой-то непередаваемой резвостью.) И тогда Бруно спросил: «Средний Лисенок, не ты ли скушал яблоки?» И средний Лисенок отвечал: «Не я, не я, не я!» Тогда Бруно спросил: «Выходит, это ты съел яблоки, младший Лисенок?» Младший Лисенок попытался было сказать: «Не я, не я, не я!», но рот у него был полон, и он смог пробурчать только: «Ваваф! Ваваф! Ваваф!» Бруно заглянул ему в рот и увидел, что тот полон яблок! И Бруно покачал головой и сказал: «Подумать только! Какие противные создания эти лисицы!»

Бруно внимательно слушал, и как только Сильвия остановилась, чтобы перевести дух, он тотчас вмешался:

— А про хлеб?

— Ах да, — отозвалась Сильвия. — Про хлеб — потом. Так вот, Бруно опять закрыл крышку и прошел еще немного, а затем решил опять заглянуть в корзину. Открыв крышку, он обнаружил, что теперь исчез хлеб! («Что означает слово „обнаружил“?» — спросил Бруно. «Ш-ш-ш! Тише!» — прошипела его сестра.) И тогда он спросил: «Послушай-ка, старший Лисенок! Это ты съел хлеб?» И старший Лисенок отвечал: «Нет, это не я, не я, не я!» — «Средний лисенок, значит, это ты слопал хлеб?» Но тот отвечал только: «Ваваф! Ваваф! Ваваф!» И Бруно заглянул ему в рот и увидел, что там полным-полно хлеба! («Он едва не поперхнулся», — заметил Бруно.) И тогда Бруно вздохнул: «Подумать только! Что же мне делать с этими Лисятами?» И пошел дальше. («Слушайте! Сейчас будет самое интересное!» — прошептал Бруно.)

— И тогда он опять открыл корзину. Как вы думаете, что он там увидел? («Двух Лисят! Их осталось только двое!» — поспешно воскликнул Бруно.)

— Ну зачем же ты опять подсказываешь? — укоризненно заметила Сильвия. — Да, верно, он увидел всего лишь двух Лисят и сказал: «Послушай-ка, старший Лисенок! Это ты скушал младшего Лисенка, а?» И старший Лисенок отвечал: «Нет, это не я, не я, не я!» — «Отвечай, средний Лисенок, это ты слопал младшего?» Средний Лисенок хотел было ответить: «Не я, не я, не я!», но смог сказать лишь «Вавчавк! Вавчавк! Вавчавк!» И тогда Бруно заглянул ему в рот и увидел, что тот наполовину полон хлебом, а наполовину — лисятиной! (На этот раз настоящий Бруно ничего не сказал: он знал, что развязка близка, и слегка дрожал от страха.)

— И когда он подошел к дому, он опять заглянул в корзину и увидел…

— Всего… — начал было Бруно, но спохватился и поглядел на меня. — На этот раз вы ни за что не угадаете, господин сэр, что он увидел! — прошептал он.

Предложение угадать было весьма заманчивым, но мне не хотелось лишать малыша возможности поразить меня.

— Ну, продолжай, Бруно, — отвечал я. — У тебя это лучше получается.

— Он увидел… всего-навсего одного Лисенка! Вот! — торжествующим тоном проговорил Бруно.

— «Послушай-ка, старший Лисенок, — продолжала Сильвия, входя в роль рассказчицы. — Ты вел себя так хорошо, и вдруг… Нет, я не могу поверить собственным глазам. Неужели ты слопал своего братика?» Но старший Лисенок смог ответить только: «Чавк-ур-р-р! Чавк-ур-р-р!» — и закашлялся. И Бруно заглянул ему в рот и увидел, что тот полон! (Сильвия остановилась, чтобы перевести дух, а Бруно улегся на траву среди маргариток и с торжествующим видом поглядел на меня. «Здорово, господин сэр, не правда ли? — проговорил он. — Если хотите, садитесь поближе ко мне».)

— И Бруно пришел домой, и отнес корзину на кухню, и открыл ее. И увидел… — Сказав это, Сильвия взглянула на меня, видимо ожидая, что я сам догадаюсь.

— Нет, он ни за что не догадается! — с нетерпением воскликнул Бруно. — Придется мне все рассказать ему! В корзине… никого не было! — Я испуганно вздрогнул, а Бруно радостно захлопал в ладоши. — Видишь, Сильвия, как он испугался! Ну, рассказывай все остальное!

— И тогда Бруно сказал: «Послушай-ка, старший Лисенок! Неужто ты, противный плут, скушал самого себя, а?» А старший Лисенок отвечал: «Чавк-ур-р!» И Бруно открыл корзину и увидел в ней всего лишь один рот! И тогда он достал этот рот из корзинки и принялся отчаянно трясти его! И тряс-тряс-тряс и наконец вытряхнул из него Лисенка! И сказал ему: «А ну-ка, открой рот, хитрый плут!» И принялся трясти его, и тряс-тряс-тряс, и вытряхнул из него второго Лисенка! И сказал ему: «А ну-ка, открывай рот, хитрец!» И начал трясти его, и тряс-тряс-тряс, и вытряхнул из него самого маленького Лисенка, и яблоки, и хлеб! А Бруно загнал Лисят в угол и сказал им: «Слушайте, обманщики! Вы поступили очень нехорошо и будете наказаны. Но сначала ступайте в детскую и умойте свои мордочки и почистите переднички. И ждите, пока колокольчик не позовет вас к ужину. И как только услышите его, прибегайте в столовую, но знайте, что вместо ужина вам будет хорошая порка! А потом отправляйтесь в постель! А когда утром колокольчик позовет вас к завтраку, знайте, что и завтрака вам тоже не будет, а будет хорошая порка! И это тоже послужит вам уроком! А потом отправляйтесь готовить уроки! И только если вы будете вести себя на отлично, вы получите на обед немного каши, и ничего больше!» («Как он мягко обошелся с ними!» — прошептал я Бруно. «Не особенно», — возразил малыш.)

— И Лисята бросились в детскую. А вскоре Бруно вошел в гостиную и позвонил в колокольчик: «Тинь, тинь, тинь! Ужин, ужин, ужин!» Лисята тотчас выскочили из детской. Переднички у них чистенькие, в лапках — ложки! Но когда они вбежали в столовую, они увидели, что стол накрыт белоснежной скатертью, а на ней лежит большой хлыст! И Бруно задал им такую порку! (Я достал из кармана носовой платок и поднес его к глазам… Бруно, увидев это, вскарабкался ко мне на колени и погладил по щеке. «Ну, стегнул один разочек, господин сэр! — прошептал он, пытаясь успокоить меня. — Не плачьте! Слезами здесь не поможешь!»)

— На следующее утро Бруно опять позвонил в колокольчик: «Тинь, тинь, тинь! Завтрак, завтрак, завтрак!» Лисята тотчас прибежали на зов! Переднички у них беленькие, в лапках — ложки! Но никакого завтрака им не было! Только порка — и за уроки! — поспешно подхватила Сильвия, видя, что я опять собираюсь утирать глаза. — И Лисята стали вести себя на отлично! Они выучили все уроки и вдоль, и поперек, и задом наперед. И вот наконец Бруно опять позвонил в колокольчик: «Тинь, тинь, тинь! Обед, обед, обед!» И когда Лисята услышали… («А переднички они не забыли?» — поинтересовался Бруно. «О, разумеется!» — отозвалась Сильвия. — «А ложки?» — «Не беспокойся, и ложки тоже!» — «Быть того не может!» — удивился Бруно.) …они пошли на зов тихо-тихо! И хором сказали: «Ах! Не будет нам никакого обеда! Опять нам устроят хорошую порку!» Но когда они вошли в столовую, они увидели на столе много-много всяких вкусностей! («И сдобные булочки?» — воскликнул Бруно, хлопая в ладоши.) И сдобные булочки, и кекс, и… и… («…и варенье?» — подсказал Бруно.) Само собой, и варенье, и суп, и… и… («…засахаренные сливы?» — вставил малыш, и Сильвия с довольным видом кивнула.) И после этого Лисята стали такими послушными, что просто диво! Они всегда делали все уроки и учили даже то, чего Бруно и не задавал им, и никогда больше не кушали друг друга — и самих себя тоже!

Сказка кончилась настолько неожиданно, что я никак не мог опомниться, а затем бросился благодарить Сильвию с братиком.

— Огромное-преогромное-и-еще-больше вам спасибо! — услышал я свой голос, доносившийся как бы со стороны.

Глава шестнадцатая СКВОЗЬ ГОЛОСА

«Не совсем понял, что вы хотели сказать!» — таковы были несколько слов, достигших моего слуха, но голос… Голос явно не принадлежал ни Сильвии, ни Бруно, которые, насколько я мог видеть сквозь толпу гостей, преспокойно стояли возле фортепьяно, слушая песню Французского Графа. Нет, эти слова произнес Господин.

— Не совсем понял, что вы хотели сказать! — повторил он. — Но я просто убежден, что вы разделяете мою точку зрения. Весьма признателен вам за терпение. Знаете, мне осталось спеть еще одну, последнюю строфу! — Последние слова произнес уже не мягкий голос Господина, а глубокий бас Французского Графа. И через миг в тишине, воцарившейся в зале, зазвучали заключительные строки песни о Тоттлсе:

Последние слова песни буквально утонули в дружном хоре одобрительных возгласов и комплиментов, доносившихся со всех концов зала. Довольный певец поблагодарил публику, отвесив низкие поклоны на все четыре стороны.

— Для меня большая честь, — обратился он к леди Мюриэл, — познакомиться с такой замечательной песней и даже исполнить ее. Мелодия такая странная, таинственная, загадочная; можно подумать, что это поистине неземная музыка! Я хотел бы сыграть ее еще раз и показать вам, что именно я имел в виду… — С этими словами он повернулся к фортепьяно и обнаружил, что ноты… исчезли.

Удивленный певец принялся рыться в груде партитур, лежавшей на столике возле фортепьяно, но их там не оказалось. Леди Мюриэл принялась помогать ему; вскоре к ним присоединились и другие гости. Напряжение нарастало.

— Куда же они могли запропаститься? — воскликнула леди Мюриэл. Этого никто не знал; было ясно только одно: с тех пор, как Французский Граф допел последние строки песни, за фортепьяно никто больше не садился.

— Ну и бог с ними! — добродушно заявил певец. — Я сыграю вам по памяти! — Сказав это, он уселся за фортепьяно и принялся подбирать ноты, но мы так и не услышали ничего, хоть отдаленно похожего на мелодию песни. Граф был изумлен: — Надо же, как странно! Подумать только! И как это я мог забыть, причем не какие-то там слова, а мелодию! Забавно, не правда ли?

Мы искренне согласились с ним.

— Мне принес их тот очаровательный малыш, — проговорил Французский Граф. — Возможно, он их и похитил. Что вы скажете?

— Он, конечно же это он! — воскликнула леди Мюриэл. — Бруно, мальчик мой, где же ты?

Но Бруно нигде не было; более того, пропала и его сестра. Дети исчезли столь же таинственным, поистине волшебным образом, что и ноты…

— А может, они нас просто разыгрывают? — весело сказала леди Мюриэл. — Вдруг это всего лишь ex tempore[31] игра в прятки? Знаете, малыш Бруно — прирожденный плут!

Это предположение было с готовностью принято большинством присутствующих, поскольку некоторые из гостей начали было всерьез беспокоиться. Все с энтузиазмом принялись за розыски детей: гардины на окнах то и дело отдергивались и задергивались, ящики выдвигались, диваны переворачивались, но число всевозможных укромных мест оказалось весьма ограниченным, и поиски прекратились почти так же скоро, как и начались.

— Может быть, они убежали в тот самый момент, когда мы аплодировали вам, — предположила леди Мюриэл, обращаясь к Французскому Графу, который был огорчен куда больше, чем остальные, — и выбрались из зала в комнату экономки…

— Только не через эту дверь! — энергично запротестовали два или три почтенных джентльмена, стоявших возле двери (а один из них даже прислонился к ней.) — Эта дверь не открывалась с самого начала вечера!

Наступило неловкое молчание. Леди Мюриэл не высказывала больше никаких предположений, а потихоньку осматривала задвижки на окнах, открывавшихся точно так же, как и двери. Все они открывались внутрь.

Не закончив свой осмотр, леди Мюриэл позвонила в колокольчик.

— Попросите экономку прийти к нам, — распорядилась она, — и принести вещи наших маленьких гостей.

— Я их уже принесла, госпожа, — отвечала запыхавшаяся экономка, входя в зал через несколько минут. — Я подумала, что юная леди забежит ко мне, чтобы надеть свои башмачки. Вот они, милая девочка! — добавила она, оглядываясь по сторонам и пытаясь отыскать глазами детей. Увы, ответа не последовало, и экономка со смущенной улыбкой взглянула на леди Мюриэл. — Куда же спрятались наши малютки?

— Я и сама их никак не найду, — с досадой отвечала леди Мюриэл. — Уилсон, оставьте детские вещи здесь. Когда дети найдутся, я сама помогу им одеться…

Экономка послушно отдала две детские шапочки и дорожную курточку Сильвии дамам, которые тотчас заохали от восхищения. О, на вещи малышей обрушилась целая лавина восторгов. Не остались без похвал и крошечные башмачки.

— Ах, какие они крохотные! — воскликнула молодая музыкантша, вне себя от восторга. — Представляю, какие у нее малюсенькие ножки!

Наконец детские вещи были торжественно уложены на середину огромного дивана, и гости, отчаявшись дождаться детей, пожелали хозяевам доброй ночи и начали разъезжаться по домам.

Осталось всего человек восемь-девять, и Французский Граф в двадцатый раз принялся рассказывать им, как он не спускал глаз с детей, пока пел последние строки песни, как он обвел взглядом зал, чтобы полюбоваться, какой эффект произвела на слушателей его коронная «грудная нота», и как, обернувшись к малышам, увидел, что они просто-напросто исчезли… В этот момент со всех сторон раздались возгласы изумления, и Граф, поспешно прервав свой рассказ, присоединился к ним.

Оказалось, что детские вещи бесследно исчезли!

После напрасных попыток найти детей присутствующие со страхом взялись за поиски их облачения. Оставшиеся гости поспешили покинуть дом. Остались только хозяева, мы с Артуром да Французский Граф.

Французский Граф плюхнулся на стул, дрожа всем телом.

— Ради всего святого, скажите мне: кто же эти милые дети, а? — проговорил он. — Почему они появляются и исчезают столь необычным образом? Почему исчезли их ноты, а вместе с ними и шапочки, и башмачки, и все прочее? Как это может быть, я вас спрашиваю?

— Просто не представляю, куда они могли подеваться! — отвечал я, чувствуя, что общественное мнение требует от меня объяснений.

Французский Граф хотел было спросить еще что-то, но передумал.

— Однако уже поздно, — заметил он. — Желаю вам самой спокойной на свете ночи, миледи. Мне давно пора ложиться спать — если только после всего этого можно уснуть! — С этими словами он поспешно направился к двери.

— Куда же вы? Оставайтесь! — воскликнул Граф, когда я собрался последовать его примеру. — Вы же не простой гость! Друг Артура вправе чувствовать здесь себя как дома!

— Благодарю, охотно! — отвечал я.

И мы по доброй английской традиции подвинули свои кресла поближе к камину, хотя огонь в нем давно угас. Леди Мюриэл, разложив на коленях кучу партитур, принялась искать пропавшие ноты.

— Не приходилось ли вам испытывать неловкость, — обратилась она ко мне, — когда во время разговора вы никак не могли найти, чем бы занять руки, и просто вертели в пальцах сигару, изредка стряхивая с нее пепел? О, я отлично знаю все, что вы скажете! — Эти последние слова были адресованы уже Артуру, который попытался было вмешаться и прервать ее. — Величие Мысли подавляет работу пальцев. Мужчина, напряженно обдумывающий что-то, стряхивая при этом пепел с сигары, достигает того же, что и женщина, занятая тривиальными разговорами и плюс к тому — искусным вышиванием. Это ведь всего лишь проявление чувств, только иначе выраженное, не так ли?

Артур взглянул на ее сияющее, буквально светящееся счастьем лицо и мягко улыбнулся.

— Вы правы, — согласился он. — Это и впрямь выражение моих чувств…

— А еще — знак покоя тела и работы мозга, — вставил я. — Некоторые писатели утверждают, что это — проявление акме, вершины человеческого блаженства.

— Ну, покоя тела — это верно, я согласна! — отвечала леди Мюриэл, обведя глазами трех мужчин, сидевших вокруг нее. — Но что касается работы мозга…

— …то это привилегия исключительно молодых врачей, — подхватил Граф. — А нам, старикам, незачем проявлять активность. Что хорошего может сделать старик, кроме как умереть?

— Хотелось бы надеяться, немало хорошего, — возразил Артур.

— Что ж, возможно. Однако вы, милый юноша, обладаете по сравнению со мной массой преимуществ! Дело даже не только в том, что ваша жизнь — это рассвет, а моя — закат. Я просто завидую вашему напряженному интересу к жизни. О, до тех пор, пока вы его утратите, пройдет еще много лет…

— Но ведь многие увлечения сохраняются на всю жизнь, не так ли? — заметил я.

— О, вне всякого сомнения! На мой взгляд, это относится к некоторым областям науки — но только к некоторым. Так, например, поистине неисчерпаемым потенциалом в этом смысле обладает математика. Право, невозможно представить себе какую-либо сферу жизни мыслящих существ, в которой математические истины утратили бы свое значение. А что касается медицины — боюсь, она зиждется на совершенно ином основании. Допустим, вы открыли лекарство от какого-нибудь недуга, считавшегося прежде неизлечимым. Конечно, это на какое-то время весьма приятно — и даже может принести вам славу и успех. Но что же потом? Загляните на несколько лет вперед, когда от этого недуга не останется и следа. Чего будет тогда стоить ваше открытие? Мильтон заставляет Иова ждать слишком долго. «Награда ждет тебя на небесах». Слабое утешение в ситуации, когда само понятие «слава» утрачивает всякое значение!

— Ну, во всяком случае, люди не будут стремиться к новым и новым открытиям в медицине, — отвечал Артур. — Они просто потеряют всякий смысл, хотя мне и жаль отказаться от своих любимых исследований. Видите ли, боюсь, что лекарства, болезни, боль, страдания, грех — это звенья одной цепи. Уничтожьте грех — и все остальное исчезнет само собой!

— О, что уж тогда говорить о военном деле! — заметил Граф. — Война ведь без греха просто немыслима. И всякий человек, проявляющий активный интерес к жизни, который сам по себе вовсе не является греховным, наверняка смог бы найти для себя более достойное поле деятельности. Так, Веллингтон мог бы вообще не возглавлять сражения, и тем не менее:

Он продекламировал эти слова таким тоном, точно они очень ему нравились; и его голос растаял в тишине, словно музыка, доносящаяся откуда-то издалека.

Граф немного помолчал и продолжал:

— Я вовсе не собираюсь вас пугать. Просто мне хотелось поделиться с вами мыслями о будущем, которые, как ночной кошмар, преследуют меня вот уже много лет, и я никак не могу от них избавиться.

— Продолжайте, пожалуйста, — откликнулись мы с Артуром.

Леди Мюриэл расстроенно отложила кипу нот и скрестила руки на груди.

— Так вот, — заметил Граф, — мысль, которая, на мой взгляд, заслоняет все остальные, — это мысль о том, что Вечность — это неизбежное угасание интереса человечества ко всему и вся. Взять хотя бы чистую математику — науку, не зависящую от внешних факторов. Признаться, я и сам немного занимался ею. Возьмем окружности и эллипсы — все то, что мы называем «кривыми второго порядка». В будущем полное описание всех их свойств — это вопрос десятилетий (или, если угодно, нескольких веков.) Затем человек обратится к кривым третьего порядка. Допустим, для их изучения потребуется времени в десять раз больше (мы ведь договорились, что время у нас неограниченно — как-никак Вечность). Я плохо представляю себе человека, способного заинтересоваться подобными вещами; и хотя в отношении порядка кривых, которые он будет изучать, нет никаких ограничений, тем не менее время, необходимое для исчерпания всякой новизны и интереса к ней, весьма и весьма ограниченно, не так ли? Это касается и всех прочих областей науки. И вот, мысленно переносясь в будущее на многие тысячи или даже миллионы лет и столкнувшись лицом к лицу с такой Наукой, которую только может вообразить себе тварный разум, я спрашиваю себя: «И что же дальше? Когда изучать будет больше нечего, успокоится ли человек на всю оставшуюся Вечность на тех знаниях, которыми он уже располагает?» Эта мысль была для меня настоящим мучением. И я иной раз соглашался, что в таком случае можно сказать «уж лучше не быть» и возносить молитвы об уничтожении личного начала — то есть о достижении буддийской нирваны.

— Но ведь это всего лишь одна сторона дела, — заметил я. — Разве, помимо работы ради собственного блага, не следует помогать другим?

— О, разумеется, разумеется! — воскликнула леди Мюриэл, взглянув на отца. Ее глаза так и сияли.

— Да, конечно, — отвечал Граф, — но только до тех пор, пока другие будут нуждаться в помощи. Но со временем, спустя миллионы и миллионы лет, все тварные явления бытия достигнут предела и исчерпают себя. И что же ожидает нас тогда?

— О, мне знакомо это чувство, — отвечал молодой врач. — Я не раз испытывал его. А теперь, если позволите, я расскажу вам, как я от него избавился. Я представил себе ребенка, играющего в куклы на полу детской и способного тем не менее заглянуть на тридцать лет вперед. Разве он не скажет себе: «К тому времени мне ужасно надоедят все эти кегли и кирпичики… Боже, какой унылой будет моя жизнь!» А если в то же самое будущее на те же тридцать лет заглянем мы, мы увидим его великим государственным мужем, интересы и увлечения которого, недоступные для детского сознания, неизмеримо шире всех его младенческих забав, так что на детском языке их просто-напросто невозможно описать. А если это так, то почему наше бытие через многие и многие миллионы лет не может оказаться в таком же отношении к нашей теперешней жизни, как жизнь взрослого человека — к жизни младенца? И подобно тому, как если кто-нибудь — и, разумеется, напрасно — попытался бы объяснить ребенку на языке кеглей и кирпичиков значение слова «политика», так, вероятно, и все наши описания Неба и Рая со всей их музыкой небес, красками и улицами из чистого золота — не более чем попытки выразить на нашем языке то, что вообще невозможно передать словами. Не кажется ли вам, что в своей картине иной жизни вы прямо переносите бедного ребенка в пучину политической жизни, не делая никаких скидок на его возраст?

— Кажется, я вас понял, — отвечал Граф. — Музыка небес — это нечто такое, что находится за пределами нашего разума. Зато земную музыку мы вполне можем понять, и она поистине прекрасна! Мюриэл, дитя мое, спой нам что-нибудь на ночь глядя!

— Просим, — подхватил Артур, вставая и зажигая свечи на пюпитре скромного пианино, лишь недавно убранного из гостиной, чтобы освободить место для более солидного «светского» фортепьяно. — Вот — песня, которую я никогда не слышал из ваших уст.

прочла она на первой открывшейся странице.

— Вот и человеческая жизнь, — продолжал Граф, — в это великое время похожа на летний день малыша! И когда приходит ночь, человек очень устает, — добавил он, и в его голосе послышалась нотка печали, — и ему пора ложиться в постель! Ибо уже слышится голос: «Пойдем, малыш! Пора спать!»

Глава семнадцатая ПОМОГИТЕ!

— Нет, спать еще рано! — отозвался сонный детский голосок. — Вон и совы и не думают ложиться спать, а я не хочу спать, пока они не споют мне песенку!

— Ах, Бруно! — воскликнула Сильвия. — Разве ты не знаешь, что совы по ночам вообще не спят? Зато лягушки давным-давно улеглись на подушки!

— Но ведь я же не лягушка! — возразил Бруно.

— А хочешь, я тебе спою? Вот только что же тебе спеть? — предложила Сильвия, не желая попусту препираться с братиком.

— Спроси господина сэра, — отозвался малыш, обняв ее за шею и укладываясь на огромный лист папоротника, прогнувшийся под его тяжестью. — Знаешь, Сильвия, этот листок ужасно неудобный! Найди мне, пожалуйста, какой-нибудь другой! — добавил он после некоторого раздумья, увидев, что Сильвия предостерегающе подняла пальчик. — Мне вовсе не нравится спать вниз головой!

О, это было весьма трогательное зрелище — видеть, как очаровательная девочка берет братика на руки и укладывает его на более упругий листок. Она едва коснулась одного листка — и он тотчас закачался, словно ему помогал в этом некий скрытый механизм. Ветра не было, и даже легкий вечерний ветерок давно утих, так что листья у нас над головами словно оцепенели.

— Ты не знаешь, почему этот листок так дрожит, тогда как другие спят? — обратился я к девочке.

В ответ она только улыбнулась и покачала головой.

— Нет, не знаю, — проговорила она. — Но он всегда покачивается, стоит только маленькой фее улечься на него. А сейчас именно такой случай…

— А люди, которые не видят фей, могут видеть, как он качается?

— Да, разумеется! — воскликнула Сильвия. — Листок и есть листок; его могут видеть все кто угодно, а Бруно есть Бруно, и его видеть невозможно, пока в человеке не появится феерическое настроение — ну, такое, как у вас.

Теперь мне стало понятно, почему, оказавшись в лесу, мы иной раз видим, как один из листьев папоротника покачивается словно сам собой. Готов поклясться, что и вы тоже видели это. В следующий раз попробуйте посмотреть, не спит ли на нем фея. Но только, прошу вас, не рвите такой листок: дайте крошке выспаться!

Тем временем Бруно уже дремал.

— Спой что-нибудь! — пробормотал он, обращаясь к сестренке. Сильвия вопросительно поглядела на меня.

— Что же мне спеть? — спросила она.

— Не хочешь ли спеть ему колыбельную, которую ты мне когда-то пересказывала? — предложил я. — Ту самую, где происходят всякие забавные вещи. «У маленького человечка было крошечное ружье». Помнишь?

— Да это же одна из песенок Профессора! — воскликнул Бруно. — Мне ужасно нравится этот человечек, а еще — как они кружились: совсем как волчок. — С этими словами он ласково взглянул на пожилого джентльмена, сидевшего на другой стороне того же самого листка папоротника. И тот тотчас запел, подыгрывая себе на чужестранской гитаре, а улитка, на которой он восседал, принялась покачивать рожками в такт мелодии.

— Кажется, он уснул, — прошептала Сильвия, осторожно поправляя краешек листка фиалки, которым она укрыла братика наподобие одеяла. — Спокойной ночи!

— Спокойной ночи! — подхватил я.

— И впрямь, пора пожелать спокойной ночи! — засмеялась леди Мюриэл, опуская крышку фортепьяно. — Ведь все время, пока я пела, вы преспокойно дремали. Вы хоть помните, о чем я пела, а? — укоризненно спросила она.

— Кажется, что-то такое об утке? — предположил я. — Или о какой-то там птичке, верно? — поправился я, заметив, что, мягко говоря, был не совсем точен.

— О какой-то там птичке? — повторила леди Мюриэл с такой иронией, на которую только была способна. — Нет, вы только послушайте, как он отзывается о «Жаворонке» Шелли! Помните, поэт говорит: «Дух, презревший небыль! Птицам не понять…»

С этими словами она направилась в курительную комнату, где, презрев правила светского тона и кодексы рыцарской чести, трое Высокочтимых Лордов мирно уселись на низеньких стульчиках, милостиво позволив леди присутствовать среди нас, а заодно и подавать нам прохладительные напитки, сигареты и спички. Правда, один из них в своем рыцарстве пошел чуть дальше тривиального «благодарю», процитировав строки нашего поэта о том, как Герант, принимая из рук Эниды блюдо, дерзнул

и тем самым как бы воспроизвел сценку из поэмы — милая вольность, за которую он, надо признаться, не получил ни пощечины, ни даже выговора.

Когда все темы для беседы были исчерпаны, мы вчетвером, будучи на короткой ноге друг с другом (а именно такова, на мой взгляд, дружба, претендующая на титул интимной), не сочли нужным разговаривать просто ради разговора и умолкли. Наступила непродолжительная пауза.

Наконец я нарушил молчание, спросив:

— Нет ли каких-нибудь свежих новостей о лихорадке?

— С самого утра — никаких, — спокойно отвечал Граф. — Но утренние вести были весьма тревожны: лихорадка распространяется очень быстро. Лондонское светило медицины поспешно собралось и уехало, а единственный медик, еще остающийся здесь, — это даже не врач, а одновременно и аптекарь, и дантист, и терапевт, и… короче, мастер на все руки. Надо признать, этих бедных рыбаков, не говоря уж об их женах и детях, ждет незавидная участь.

— А сколько их живет в здешних местах? — спросил Артур.

— Неделю назад их было более сотни, — отвечал Граф. — Но с тех пор наверняка умерло человек двадцать, а то все тридцать.

— А что же представители церкви?

— О, среди них выделяются трое храбрецов, — заметил Граф, и его голос слегка дрожал от волнения, — трое настоящих героев, заслуживающих Крест Виктории! Я просто уверен, что они никогда не покинут эти места, чтобы спасти собственную жизнь. Это прежде всего викарий; жена осталась вместе с ним, а детей у них нет. Затем — римско-католический пастор. И, наконец, уэслейский священник. Они остались здесь на свой страх и риск, но говорю вам, что умирающие то и дело приглашают к себе одного из этих троих. Боже, какими хрупкими оказались перегородки, отделяющие одну часть христиан от другой, перед лицом великой драмы Жизни и неизбежностью Смерти!

— Иначе и быть не могло… — начал было Артур, но в этот момент внизу неожиданно зазвонил колокольчик у двери.

Мы услышали, как входная дверь распахнулась; послушались возбужденные голоса. Затем в дверь курительной комнаты резко постучали, и на пороге появилась старая экономка. Вид у нее был растерянный.

— Ваша светлость, двое мужчин желали бы поговорить с доктором Форестером…

Артур тотчас вышел, и мы услышали его взволнованный голос: «Ну что, как дела?» Ответ разобрать было почти невозможно, и единственными словами, которые мы все же поняли, были «десятеро — утром и еще двое — только что…»

— А доктор там? — услышали мы реплику Артура. Хриплый незнакомый голос ответил: «Он умер, сэр. Скончался три часа тому назад».

Леди Мюриэл вздрогнула и закрыла лицо руками; в этот момент дверь тихонько закрылась, и мы не слышали больше ни слова.

Несколько минут мы просидели молча; затем Граф вышел из комнаты и вскоре вернулся, чтобы сообщить нам, что Артур уехал вместе с рыбаками, пообещав вернуться примерно через час. Как ни странно, ровно через час, в течение которого мы почти не разговаривали друг с другом, потому что беседа явно не клеилась, входная дверь грустно скрипнула на ржавых петлях, затем протяжно заскрипела лестница… Право, Артура было трудно узнать: настолько медленно и устало он поднимался, совсем как слепец, движущийся на ощупь.

Войдя, он подошел к леди Мюриэл и тяжело оперся одной рукой о столик. В глазах его мелькнуло странное выражение, точно он только что проснулся после тяжелого сна.

— Мюриэл, любовь моя… — начал он и остановился; губы его дрожали, но через несколько мгновений он взял себя в руки. — Мюриэл… дорогая… Они хотят, чтобы я поехал с ними… в порт…

— И что же, ты должен идти? — воскликнула она, вставая и кладя руку ему на плечи. Затем она заглянула ему в лицо своими огромными лучистыми глазами, в которых блеснули слезы. — Артур, неужели ты должен идти? Ведь это может означать смерть!

Он грустно поглядел ей в глаза.

— Это наверняка означает смерть, — почти шепотом отвечал он. — Но… видишь ли, дорогая… меня зовут. И даже если моя жизнь… — Тут его голос опять задрожал, и Артур умолк.

Леди Мюриэл буквально оцепенела. Она простояла молча несколько минут, запрокинув голову, словно вознося какую-то тайную молитву. В ней явно происходила некая мучительная борьба. Затем ее охватило какое-то болезненное вдохновение, и на лице ее заиграла слабая улыбка.

— Твоя жизнь? — повторила она. — Но она же теперь не только твоя!

Артур уже немного пришел в себя, и ему хватило сил ответить:

— Да, ты совершенно права. Она больше не моя. Она — твоя, жена моя! Что же — ты запрещаешь мне пойти к ним? Ты не отпускаешь меня, любовь моя?

Леди Мюриэл обняла его и прижалась к его груди. Прежде она никогда не позволяла себе ничего подобного в моем присутствии. Но теперь я понимал, как она страдает и волнуется.

— Вручаю тебя, — медленно, едва слышно произнесла она, — Богу.

— И Божьему милосердию, — шепотом подсказал он.

— И Божьему милосердию, — повторила она. — И когда же ты должен уйти, любимый?

— Завтра утром, — отозвался он. — И мне еще надо многое успеть.

Присев к столу, он коротко рассказал, как он провел этот час. Он съездил в викариат и договорился со священником, что венчание состоится завтра в восемь утра (никаких формальных препятствий к этому не было, поскольку незадолго до этого он получил Особое разрешение) в маленькой церкви, которую мы все так хорошо знаем. — Мой друг (продолжал он, указывая на меня), надеюсь, будет моим свидетелем. Тебя проводит твой отец… Надеюсь, ты обойдешься без подружек, любовь моя?

Леди кивнула, не проронив ни слова.

— И тогда я смогу уехать со спокойным сердцем — уехать, чтобы послужить Богу — зная, что мы с тобой одно, что мы едины — в духе, если не телом, и сможем слиться воедино в общей молитве! Да, да, наши молитвы соединят нас…

— О, конечно! — вздохнула леди Мюриэл. — Тогда не теряй времени, дорогой! Отправляйся домой и хорошенько отдохни. Завтра тебе предстоит трудный день…

— Так и сделаю, — кивнул Артур. — Нам надо завтра все успеть. Спокойной ночи, любовь моя!

Я последовал за ним, и мы вместе покинули гостеприимный дом Графа. На обратном пути Артур несколько раз глубоко вздохнул и хотел было что-то сказать, но так и не проронил ни слова до самого дома. Войдя в дом, мы зажгли свечи и собрались разойтись по своим спальням. И тогда Артур сказал:

— Доброй ночи, старина! Храни тебя Бог!

— И тебя тоже! Сохрани тебя Господь! — искренне отвечал я.

На следующий день мы прибыли в дом Графа к восьми утра. Леди Мюриэл, Граф и престарелый викарий уже поджидали нас. Затем мы все вместе отправились в маленькую церковь. Процессия получилась не слишком веселая, и я никак не мог отделаться от чувства, что она скорее напоминает похороны, чем браковенчание. Невеста была слишком удручена (как она сама призналась впоследствии) тем, что ее любимый муж сразу же после венчания отправляется на верную смерть.

Мы наскоро позавтракали, и вскоре у дверей уже появился экипаж, который должен был доставить Артура со всеми его медицинскими снадобьями в ту самую деревушку, пораженную смертельным недугом, — точнее, не в саму деревушку, а в некое «безопасное» местечко поблизости от нее. На дороге Артура должны были встречать двое рыбаков, которым предстояло отнести его вещи в деревню.

— Ты уверен, что взял все необходимое и ничего не забыл? — напомнила леди Мюриэл.

— Не беспокойся: я захватил все, что мне потребуется как врачу. Мои личные потребности весьма скромны; я не повезу туда свой гардероб, поскольку там мне дадут обычную рыбачью одежду. Поэтому я взял только часы да несколько книг, да еще — самое главное — Новый Завет карманного формата, чтобы читать больным и умирающим…

— Возьми мой! — воскликнула леди Мюриэл; она вскочила и поспешно поднялась наверх. — Правда, на нем нет никаких надписей, кроме «Мюриэл», — заметила она, возвращаясь с книгой в руках. — Если хочешь, я напишу что-нибудь…

— Да нет, зачем, — отвечал Артур, бережно принимая книгу из ее рук. — Да и что можно написать прекрасней этого? Разве имя человека не передает всю полноту его личности? Разве ты — не моя? — Тут к нему неожиданно вернулся прежний шутливый тон. — Или, как говорит Бруно, «не вся моя»?

И он, окончательно и по-дружески распрощавшись со мной и Графом, вышел из комнаты в сопровождении жены, которая держалась просто молодцом и — по крайней мере внешне — казалась не такой подавленной, как ее престарелый отец. Мы посидели еще несколько минут, пока стук колес не поведал нам, что Артур уехал. Затем мы услышали шаги леди Мюриэл, поднимавшейся по лестнице. Шаги эти, обычно такие легкие и быстрые, раздавались теперь с какой-то медлительной тяжестью, словно на ее плечи легла неподъемная ноша горя. Я тоже был подавлен не меньше ее. «Суждено ли нам — всем четверым — еще хоть когда-нибудь увидеться по эту сторону могилы?» — спрашивал я себя на пути домой. И далекий звон колокола отвечал мне: «Нет! Нет! Нет!»

Глава восемнадцатая ГАЗЕТНАЯ ВЫРЕЗКА

Глава девятнадцатая ВОЛШЕБНЫЙ ДУЭТ

Год — боже, каким насыщенным он оказался для меня! — клонился к концу, и свет короткого зимнего дня был совсем скудным, позволяя едва-едва узнать знакомые предметы, с которыми связано столько счастливых воспоминаний! Поезд, сделав последний поворот, подошел к станции, и на платформе послышался резкий крик: «Эльфстон! Эльфстон!»

Признаться, мне было грустно возвращаться в знакомые места, зная, что я никогда больше не увижу приветливой улыбки, неизменно встречавшей меня здесь каких-то несколько месяцев назад. «И однако если бы я повстречал его сейчас, — подумал я, шагая следом за носильщиком, который взялся довезти мой багаж, — и если бы „он резким жестом протянул мне руку, И принялся расспрашивать о доме“, я, пожалуй, „не счел бы это странным“!»

Указав носильщику адрес, куда он должен был доставить мои вещи, я решил первым делом, не заглядывая в свои новые апартаменты, нанести визит добрым старым друзьям. Я и впрямь почитал их такими, хотя с тех пор, как мы расстались, прошло добрых полгода. Итак, я отправился к Графу и его овдовевшей дочери.

Самый короткий путь, насколько я помнил, лежал через церковный двор и кладбище. Я легким толчком открыл калитку и медленно пошел мимо безмолвных надгробий, вспоминая тех, кто покинул этот мир за последний год, чтобы «соединиться с ушедшим большинством». Буквально через несколько шагов я увидел ту, которую надеялся найти. Леди Мюриэл, в траурном одеянии, опустив на лицо густую креповую вуаль, стояла на коленях перед небольшим мраморным крестом, укладывая вокруг него венки цветов.

Крест возвышался над землей, к которой не прикасалась лопата. Я понял, что это — не могила, а всего лишь символический крест в память о том, чей прах покоится в другом месте. Затем мои глаза прочли скромную надпись:

Увидев меня, леди приподняла вуаль со знакомой доброй улыбкой. Она держалась куда более спокойно, чем я ожидал.

— Давненько мы с вами не виделись, давненько! — сказала она, и в ее голосе послышалась искренняя радость. — Вы еще не видели отца?

— Нет, — отвечал я. — Но я как раз направляюсь к вам. Надеюсь, у вас все обстоит благополучно?

— Благодарю, все хорошо. А как вы? Хотелось бы надеяться, вам стало лучше?

— Боюсь, не слишком, но зато, признаться, и не хуже.

— Давайте присядем и поговорим, — предложила она.

Меня удивила ее мягкая умиротворенность, если не сказать безразличие. Я не мог понять, откуда в ней такая перемена.

— Здесь так тихо и спокойно, — заметила она. — Я прихожу сюда каждый божий день.

— Да, очень тихо, — согласился я.

— Вы получили мое письмо?

— Получил, а вот с ответом все медлил и медлил. Знаете, на бумаге так трудно выразить…

— Знаю-знаю. Это очень похоже на вас. Когда мы виделись в последний раз, вы были у нас вместе с… — Она немного помолчала и заговорила с какой-то нервной поспешностью: — Я несколько раз ездила в гавань, но мне никто не мог сказать, где именно в пучине находится его могила… Правда, мне показали дом, в котором он умер; дом оказался очень уютным. Я постояла в той самой комнате, где… где… — Леди попыталась продолжать, но напрасно. Хляби ее слез наконец отверзлись, и приступ рыданий был просто ужасен. Не обращая на меня никакого внимания, она бросилась на землю и припала лицом к траве, обнимая и гладя холодный мраморный крест. — Любимый мой, любимый! — повторяла она. — Видит Бог, твоя жизнь была поистине прекрасна!

Прислушавшись, я с удивлением обнаружил, что леди Мюриэл почти слово в слово повторяет причитания бедной малышки Сильвии, горько рыдавшей над убитым зайцем. А может, эта очаровательная крошка-фея перед самым своим возвращением в Сказколандию оказала некое мистическое влияние на леди, которую она так нежно любила? Поначалу эта мысль показалась мне совершенно нелепой. Но «есть многое на свете и на небе, Что и не снилось вашим мудрецам», не так ли?

— Бог желал, чтобы она стала прекрасной, — прошептал я, — и она такой и стала… Поистине, Божий Промысл совершается всегда! — С этими словами я поднялся и, откланявшись, удалился. Дойдя до ворот графской усадьбы, я прислонился к стене и залюбовался закатом, пробудившим во мне столько воспоминаний, иногда счастливых, нередко — печальных. Вскоре вернулась и леди Мюриэл.

Она уже успокоилась и взяла себя в руки.

— Проходите, — заговорила она. — Отец будет очень рад вас видеть!

Когда мы вошли, пожилой джентльмен с улыбкой поднялся мне навстречу. Однако он владел собой далеко не так, как его дочь, и когда мы обменивались с ним рукопожатиями, слезы так и струились по его щекам.

Мы были слишком взволнованны, чтобы говорить о светских пустяках, и, усевшись, немного помолчали. Затем леди Мюриэл позвонила, чтобы нам подали чай.

— Вы ведь любите пить чай в пять, не так ли? — обратилась она ко мне с той радушной шутливостью, которую я так хорошо помнил, — хотя ваш лукавый ум и не сможет повлиять на закон всемирного тяготения, чтобы заставить чашки улететь в космос хоть чуточку быстрее, чем чай!

Эта реплика и задала тон нашей беседе. По взаимному молчаливому согласию на нашей первой встрече мы избегали мучительных для леди Мюриэл воспоминаний, наполнявших наши мысли, и болтали как беззаботные дети, не знающие ни горя, ни печали.

— А вы никогда не задавали себе вопрос, — начала леди Мюриэл, как говорится, a propos — ни с того ни с сего, — в чем заключается главное преимущество человека перед собакой, а?

— Признаться, нет, — отвечал я, — но мне кажется, у собак тоже есть известные преимущества перед людьми, верно?

— Вне всякого сомнения, — отвечала она с насмешливой улыбкой, которая так шла ей. — А что касается человека, то главное его преимущество перед собакой заключается в том, что у него есть карманы! Эта мысль пришла мне в голову — нам, я хотела сказать, — не далее как вчера, когда мы с отцом возвращались с прогулки. Так вот, нам встретилась собака, которая несла домой кость. Понять не могу, зачем она ей понадобилась: на ней не было ни клочка мяса…

В этот момент мне пришла в голову странная мысль, что все это я уже когда-то слышал, и я ожидал, что следующими ее словами будут: «Может быть, она решила устроить себе запас на зиму?» Но леди Мюриэл произнесла: «И отец отпустил изящную шутку насчет pro bono publico[32]. А собака, услышав ее, положила кость на землю — вовсе не потому, что ей пришелся не по нраву каламбур, который как раз был в ее вкусе, а просто чтобы дать отдохнуть челюстям. Бедняжка просто устала! Мне было ее так жалко! Так вот; не хотите ли вступить в учрежденную мной Благотворительную Ассоциацию обеспечения собачек кармашками? Вам ведь не понравилось бы, если бы вам приходилось носить свою трость в зубах, верно?»

Я решил проигнорировать трудный вопрос о том, есть ли raison d'etre[33] пользоваться тростью тому, у кого вообще нет рук; мне почему-то вспомнился один забавный эпизод, свидетелем которого я оказался и в котором тоже участвовала собака. По причалу рядом со мной шагали какой-то джентльмен с женой и ребенком и огромная собака. Чтобы позабавить малыша — я так полагаю, — джентльмен положил на землю свой зонт и легкий зонтик жены и отправился на другой конец причала, откуда и послал собаку за якобы забытыми вещами. Я наблюдал за происходящим. О, это оказалось забавное зрелище! Собака мигом примчалась за зонтиками, но столкнулась с неожиданными трудностями. Она тотчас взяла зонт в пасть, а вот что касается зонтика… Ее челюсти были разинуты слишком широко, и зонтик упорно не желал держаться в пасти. После двух или трех неудачных попыток собака села рядом и задумалась.

Затем она положила зонт и взялась за зонтик. Чтобы зажать зубами зонтик, было незачем раздвигать челюсти слишком широко. После этого собака взяла в пасть зонт и с торжествующим видом бросилась нагонять хозяев. Не было ни малейших сомнений в том, что она действовала разумно.

— Совершенно с вами согласна, — отвечала леди Мюриэл, — но эту точку зрения едва ли разделяют ученые ортодоксы, низводящие человека до уровня примитивного животного! Они ведь проводят четкую границу между Разумом и Инстинктом, не так ли?

— Да, такова была господствующая точка зрения, но — целое поколение назад, — вмешался Граф. — Признание человека всего лишь разумным животным опровергает незыблемые религиозные истины. Человек даже обладает известной монополией в этом смысле; например, только он обладает даром речи, позволяющим ему — посредством пресловутого «разделения труда» — пользоваться плодами труда других. Но мнение, будто мы обладаем монополией на Разум, давно и решительно опровергнуто. И, как видите, от этого не произошло никакой катастрофы. Как говорили наши старинные поэты, «Бог — там же, где и был».

— Большинство верующих людей сегодня могли бы согласиться с епископом Батлером, — заметил я, — и не стали бы опровергать ход его рассуждений, хотя это напрямую ведет нас к выводу о том, что и у животных есть некое подобие души, сохраняющееся после смерти тела.

— О, как бы мне хотелось, чтобы это было правдой! — воскликнула леди Мюриэл. — Хотя бы в отношении душ наших бедных лошадок. Мне иной раз приходит мысль, что если что-то и может помешать мне поверить в абсолютную справедливость Божью, так это страдания лошадей. Они ведь страдают совершенно безвинно и без всякого «воздаяния»!

— Поистине страдания невинных существ, — подхватил Граф, — это лишь часть великой Загадки. Это настоящее испытание Веры и, хотелось бы надеяться, не пагубное для нее.

— Страдания лошадей, — отвечал я, — это просто-напросто следствие человеческой жестокости. Это одно из проявлений Греха, стремление заставлять страдать других, а не самого грешника. Но не кажется ли вам, что куда более сложный вопрос — причинение животными страданий друг другу. Взять хотя бы кошку, играющую с мышкой. Даже если предположить, что она не несет за это моральной ответственности, разве ее поведение не столь же необъяснимо, как и жестокость человека, загнавшего лошадь?

— Думаю, да, — согласилась леди Мюриэл, взглянув на отца, словно обращаясь к нему за поддержкой.

— А какое право мы имеем предполагать это? — спросил Граф. — Многие из наших религиозных проблем — всего лишь следствия необоснованных предположений. Мудрее всего, на мой взгляд, было бы ответить: «Поистине нам известно далеко не все».

— Вы только что упомянули так называемое «разделение труда», — продолжал я. — Разве оно не доведено до совершенства в пчелином улье?

— Да, и притом до удивительного, поистине сверхчеловеческого совершенства, — подхватил Граф, — не имеющего ничего общего с уровнем интеллекта, проявляемым пчелами в остальном. У меня нет никаких сомнений, что это — чистейшей воды Инстинкт, а отнюдь не проявление, как думают некоторые, высокоразвитого Разума. Обратите внимание на удивительную глупость пчелы, пытающейся выбраться из распахнутого окна! Вернее, она даже не пытается найти выход, а просто тычется головкой в стекло, и все! Если бы так поступал ребенок, мы тотчас сочли бы его слабоумным! А нам предлагают считать, что уровень их интеллекта выше, чем у сэра Исаака Ньютона!

— Тогда получается, что чистый Инстинкт вообще не имеет ничего общего с Разумом?

— Напротив, — возразил Граф. — Я убежден, что существование пчелиного улья — это проявление Разума высшего порядка. Просто пчела не имеет к нему никакого отношения. Все продумал и устроил Бог, и Он же вложил в мозг пчелы выводы и итоги процесса мышления.

— Но почему же тогда они мыслят столь согласно друг с другом? — спросил я.

— А какие у нас основания полагать, что они вообще способны мыслить?

— Минуточку-минуточку! — необычным для нее торжествующим тоном воскликнула леди Мюриэл. — Как же это так? Ведь ты же сам только что сказал «мозг пчелы»!

— Но не сказал «разум», верно, дитя мое? — мягко возразил Граф. — Мне кажется, что наиболее правдоподобной разгадкой «тайны» пчелы является то, что на весь пчелиный рой, сколько бы пчел в нем ни было, существует один-единственный мозг. Мы чаше всего рассматриваем мозг одушевленных существ как некую совокупность кровеносных сосудов и органов, соединенных друг с другом. Но откуда мы знаем, что такие материальные связи действительно необходимы? А может быть, достаточно простого соседства? И если это так, то пчелиный рой — это особое единое животное, бесчисленные органы которого просто не имеют материальной связи друг с другом!

— Какая удивительная мысль! — воскликнул я. — Чтобы ее как следует усвоить, надо хорошенько выспаться. Разум и Инстинкт в один голос говорят мне, что давно пора отправляться домой. Итак, спокойной ночи!

— Я провожу вас, ну хотя бы немного, — отвечала леди Мюриэл. — Знаете, мне сегодня еще не удалось подышать свежим воздухом. Прогулка пойдет мне на пользу, и к тому же мне есть что рассказать вам. Не хотите ли прогуляться лесом? Это куда приятней, чем идти обычной дорогой. Правда, уже темнеет…

Войдя в лес, мы побрели под сенью густых тенистых крон, образующих почти идеально симметричную аркаду или, напротив, распадающихся, насколько хватает глаз, на множество гребней и шпилей, похожих на призрачный готический собор, порожденный туманной фантазией поэта.

— Здесь, в лесу, — после долгой паузы (вполне естественной в таком уединенном месте) начала леди Мюриэл, — мне почему-то всегда приходят на ум феи! Можно задать вам вопрос? — немного замявшись, спросила она. — Вы верите в фей?

Вопрос прозвучал столь неожиданно и настолько сильно взволновал меня, что я едва удержал слова, готовые слететь с моих губ.

— Верю ли я? Если под словом «верите» вы имеете в виду, верю ли я в возможность существования фей, то я отвечу вам: «Да, верю». А что касается реальности их существования, то тут нужны доказательства.

— Вы как-то раз сказали, — продолжала моя собеседница, — что готовы признать — при наличии доказательств, разумеется, — все, что не является априори неприемлемым. Мне кажется, вы относите Призраков к явлениям, существование которых можно доказать. А разве Феи к ним не относятся?

— Думаю, да, — отвечал я. Мне опять с трудом удалось удержаться, чтобы не рассказать леди о феях. Просто я не был до конца уверен, правильно ли воспримет этот рассказ моя очаровательная слушательница.

— Нет ли у вас какой-нибудь любопытной теории о том, какое место среди творений Божьих они занимают? Умоляю, скажите мне, что вы о них думаете! Могут ли они (разумеется, если признать, что они действительно существуют) нести моральную ответственность за свои действия? Я имею в виду, — тут моя спутница резко изменила тон и заговорила вполне серьезно, — способны ли они совершить грех?

— Они способны мыслить, правда, на более низком уровне, чем мы, люди, и даже никогда не дотягивают до интеллектуального уровня ребенка; надо полагать, есть у них и этическое чувство. Было бы нелепым думать, что такие существа не имеют свободы воли. Поэтому я склонен считать, что они способны совершить грех.

— Значит, вы верите в них? — обрадованно воскликнула леди Мюриэл, всплеснув руками и захлопав в ладоши. — Тогда скажите, какие у вас для этого основания?

И мне опять пришлось бороться с искушением открыть ей все, что я знаю о феях.

— Я верю, что жизнь существует во всем — не только в материальной форме, которую можно было бы ощутить доступными нам органами чувств, но и в нематериальной, невидимой. Мы ведь верим в существование некой нематериальной сущности — назовем ее душа, дух или как вам угодно. Но почему вокруг нас не могут существовать некие иные сущности, не связанные с материальной оболочкой? Неужели Бог не мог создать этот рой комаров, кружащихся и танцующих в солнечных лучах, только затем, чтобы они, вопреки всем нашим понятиям, могли беззаботно наслаждаться счастьем тот единственный час, который им отпущен? Где мы дерзнем провести разграничительную линию и сказать: «Он создал только это, и ничего больше»?

— Правда, правда! — воскликнула она, устремив на меня сверкающий взгляд. — Но это не более чем отговорки. А ведь у вас есть серьезные основания, не так ли?

— По правде сказать — да, — отвечал я, чувствуя, что теперь могу рассказать ей все. — Просто прежде я не мог подобрать удобного места и времени. Знаете, я видел их собственными глазами — и в этом самом лесу!

Леди Мюриэл ни о чем больше меня не спрашивала. Она молча шла рядом, чуть наклонив голову и скрестив руки на груди. Пока я рассказывал ей о своих приключениях, она несколько раз вздохнула, как ребенок, у которого дух захватывает от удовольствия. И я поведал ей то, о чем не отважился бы даже слово шепнуть никакому другому слушателю на всем белом свете: о своей двойной жизни и, более того (ибо моя могла мне просто пригрезиться в полуденной дреме), — о двойной жизни этих очаровательных детей.

Когда я рассказывал ей о забавных выходках Бруно, она только посмеивалась; когда же я поведал спутнице о доброте, кротости и самоотверженной любви Сильвии, она глубоко вздохнула, как человек, услышавший наконец дорогую и долгожданную весть, которую он давно и всем сердцем ждал; и по ее щекам одна за другой покатились слезинки умиления и почти счастья.

— Мне очень давно хотелось встретить ангела, — прошептала она так тихо, что я едва мог разобрать ее слова. — И я просто счастлива, что видела Сильвию! Меня сразу же потянуло к ней — с первого же мгновения, как я ее увидела… Слышите! — неожиданно воскликнула она. — Это же Сильвия поет! Это она, клянусь вам! Неужели вы не узнаете ее голос?

— Я слышал, как поет Бруно, и притом не один раз, — отвечал я. — А вот голоса Сильвии пока что не слышал.

— А мне довелось слышать ее, правда, всего один раз, — сказала леди Мюриэл. — Это было в тот самый день, когда вы принесли нам те самые волшебные цветы. Дети тогда выбежали в сад, и я увидела, что навстречу им идет Эрик, и решила помахать ему из окна. Подойдя, я увидела, что Сильвия под каким-то деревом поет странную песню. Право, я никогда не слышала ничего подобного. В ней говорилось что-то вроде «Я думаю, это Любовь, я знаю, это — Любовь». Ее голосок звучал словно во сне и, казалось, доносился издалека, но слова были просто очаровательны — прекрасны, как первая улыбка ребенка, как показавшиеся вдалеке белые утесы родного берега, когда возвращаешься домой после долгих странствий. Голос ее заполнял все мое существо умиротворением и небесным блаженством. Слышите! — опять воскликнула она, охваченная радостным волнением. — Это же ее голос, и та же самая песня!

Признаться, слов я не мог разобрать, но в воздухе явно витала какая-то мелодия, постепенно звучавшая все громче и громче и словно приближавшаяся к нам. Мы замерли, и через несколько мгновений увидели двух детей, направляющихся прямо к нам под аркой, образованной тенистыми кронами деревьев. Дети шли, держась за руки, и лучи заходящего солнца рисовали над их головками нечто вроде нимбов наподобие тех, какие можно увидеть на иконах и картинах с изображениями святых. Они смотрели в нашу сторону, но явно не видели нас, и вскоре я заметил, что и леди Мюриэл охватило хорошо знакомое мне «феерическое» настроение. Теперь мы оба пребывали в нем и могли видеть детей, а они нас — нет.

Как только дети подошли поближе, песня смолкла, но, к моей радости, Бруно предложил: «Сильвия, а Сильвия! Давай споем все сначала! Это так весело!» Девочка отвечала: «Хорошо-хорошо. Только запевай сам».

И Бруно запел — тем самым тоненьким детским голоском, который я отлично помню.

А затем случилось самое удивительное чудо из всех тех чудес, которыми был столь обильно отмечен год, хронику коего я и пишу здесь, — я впервые услышал, как Сильвия поет. Правда, петь ей пришлось совсем немного, всего несколько слов, и притом едва слышным голосом, но очарование и благородство ее голоса просто не поддаются описанию. Никакая земная музыка не в силах передать этого.

При первых же звуках ее голоса мое сердце пронзила щемящая боль. (Такую пронзительную боль я испытывал прежде лишь один раз, и порождена она была не слухом, а зрением и возникла в тот самый миг, когда я увидел совершенную красоту. Было это на одной из художественных выставок в Лондоне, где в толпе посетителей я лицом к лицу столкнулся с маленькой девочкой поистине неземной красоты.) В следующий миг слезы так и брызнули у меня из глаз; мне хотелось выплакать всю душу, изнемогавшую от блаженства. А еще через миг меня охватило чувство благоговейного трепета, почти ужаса. Наверное, нечто подобное испытывал Моисей, услышав с неба слова: «Сними обувь твою с ног твоих, ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая». Фигурки детей стали почти призрачными и светящимися, словно метеоры, а их голоса слились в поистине небесной гармонии мелодии:

А через миг они опять обрели обычный облик. Бруно продолжал один:

Сильвия продолжала (на этот раз ее голос звучал более ясно и твердо):

И чистый хор звонких голосов подхватил:

Затем опять зазвучал тонкий высокий голосок Бруно:

И вновь послышался нежный, серебристый, поистине ангельский голос, и я едва мог разобрать слова:

И Бруно весело и громко подхватил:

— Как здорово! — воскликнул малыш, когда дети подошли почти вплотную, так что нам пришлось даже посторониться, чтобы пропустить их. Нам достаточно было протянуть руку, чтобы прикоснуться к ним, но мы удержались от этого.

— Не стоит мешать им и останавливать! — проговорил я, когда дети прошли мимо нас и опять ушли в тень. — Они ведь нас даже не видели!

— Да, не стоит, — вздохнув, повторила леди Мюриэл. — Ах, как мне хочется опять увидеть их в обычном облике! Но мне почему-то кажется, что этого никогда не будет. Они навсегда ушли из нашей жизни! — Она опять вздохнула и не проронила больше ни слова до тех пор, пока мы не вышли на дорогу, точнее — на развилку, ведущую к моему дому.

— Ну вот, здесь я вас покину, — произнесла она. — Мне хочется вернуться, пока еще не совсем стемнело, а мне еще надо навестить подругу. Спокойной ночи, друг мой! Давайте встречаться как можно скорее и, главное, чаще! — добавила она неожиданно теплым и нежным тоном, от которого у меня так и затрепетало сердце. — «Немногие нам дороги на свете!»

— Спокойной ночи! — дрогнувшим голосом отвечал я. — Право, Теннисон сказал это о куда более достойном друге, чем я.

— Теннисон сам толком не понимал, что он говорит! — возразила она с шутливой дерзостью, напомнившей ее прежний задорный тон, и мы расстались.

Глава двадцатая ОКОРОК СО ШПИНАТОМ

Приглашение леди Мюриэл глубоко взволновало меня; и хотя она, с присущей ей редкой деликатностью, избегала каких бы то ни было намеков на друга, общение с которым так щедро скрашивало мою жизнь, я чувствовал, что искренняя симпатия и сочувствие моему одиночеству побудили ее относиться ко мне с таким участием и постараться сделать все, чтобы позволить мне чувствовать себя как дома.

Мой одинокий вечер выдался долгим и томительным, но мне не хотелось ложиться. Я сидел у камина, не сводя глаз с догорающих угольков и предоставив Фантазии складывать из красных мерцающих огоньков образы и лица из давнего и недавнего прошлого. Вот показалась румяная улыбка Бруно, вспыхнувшая и через миг погасшая, следом за ней — розовые щечки Сильвии и веселое лицо Профессора, так и сияющее от удовольствия. «Добро пожаловать, крошки мои!» — казалось, говорило оно… А через минуту красный уголек, на какой-то миг напомнивший мне старину Профессора, померк, подернулся пеплом, и слова, послышавшиеся мне в тиши, навсегда канули в прошлое. Я взял кочергу, подгреб к решетке два-три еще живых уголька, и Фантазия — этот беззастенчивый менестрель — опять запела мне ту волшебную песню, которую я так любил слышать…

— Добро пожаловать, крошки мои! — опять произнес чей-то мягкий голос. — Я же говорил им, что вы придете. Ваши комнатки давно ждут вас. А Император и Императрица… словом, они будут рады вам больше всех! Правда-правда, Ее Высочество изволили сказать: «Надеюсь, они не опоздают к началу банкета!» Это ее собственные слова, уверяю вас!

— А Уггуг будет на банкете? — спросил Бруно. И они с сестричкой вздохнули и задумались.

— Да, разумеется, непременно будет! — закашлявшись, отвечал Профессор. — Вы же знаете, сегодня — его день рождения. Все гости будут пить за его здоровье, ну, и все такое прочее. Как же банкет может обойтись без него?

— Без него было бы гораздо лучше, — проговорил Бруно тихо, едва слышно, чтобы его не услышал никто, кроме Сильвии.

Профессор опять кашлянул:

— Как хорошо, что вы пришли! Поверьте мне, банкет будет просто замечательный, крошки мои! Я очень-очень рад вас видеть!

— Боюсь, мы слишком долго задержались, — вежливо заметил Бруно.

— Пожалуй, — отвечал Профессор. — Ну, как бы там ни было, вы пришли, и слава богу. — И он начал перечислять дела, намеченные на сегодняшний день. — Первым пунктом значится лекция, — проговорил он. — Видите ли, на этом настояла сама Императрица. Она утверждает, что, когда гости, как обычно, объедятся на банкете, их начнет одолевать дремота и они не смогут прослушать лекцию… Что ж, пожалуй, она права. Точнее, как только гости соберутся, у нас намечено немного подкрепиться. Это будет нечто вроде сюрприза для Императрицы. С тех пор как вы покинули нас, она стала… ну, одним словом, не столь мудрой, как прежде, и мы сочли за благо устраивать ей маленькие сюрпризы. Ну вот, а потом будет лекция…

— Что я слышу? Лекция? Та самая, которую вы готовили так… страшно подумать как давно? — удивилась Сильвия.

— Да-да, та самая, — спокойным тоном отвечал Профессор. — Подготовка к ней заняла уйму времени. К тому же у меня куча всяких обязанностей. Ну, например, я как-никак Придворный Врач. Моя обязанность — поддерживать здоровье Королевских Слуг в надлежащем порядке, а это весьма обязывает! — воскликнул он, поспешно хватая колокольчик и звоня в него. — Сегодня как раз — Лекарственный день! Мы даем им лекарства раз в неделю. Видите ли, если бы мы давали лекарства каждый день, то все пузырьки опустели бы слишком скоро!

— А если кто-нибудь заболеет в какой-нибудь другой день? — спросила Сильвия.

— Что? Заболеть в другой день? — удивленно воскликнул Профессор. — Да такого быть не должно! Слугу, заболевшего не в тот день, немедленно выгонят! А вот и лекарство на сегодня, — продолжал он, доставая с полки огромный кувшин. — Я приготовил его сегодня утром. Попробуй! — предложил он, пододвигая кувшин Бруно. — Обмакни пальчик и попробуй!

Бруно так и сделал, но тут же скорчил такую ужасную гримасу что Сильвия испуганно воскликнула: «Бруно, выплюнь сейчас же!»

— Ужасно противное! — заметил Бруно. Лицо его опять приняло знакомый вид.

— Противное? — возразил Профессор. — Разумеется, противное, а как же иначе? Каким же, по-твоему, должно быть лекарство, если не противным?

— Вкусненьким, — отозвался Бруно.

— Должен сказать, — начал Профессор, обескураженный мгновенным ответом Бруно, — что оно никогда не бывает таким, как тебе хочется! Видишь ли, лекарство просто обязано быть противным. Будь добр, отнеси, пожалуйста, этот кувшин в Комнату Слуг, — обратился он к лакею, явившемуся на зов колокольчика, — и скажи им, что это — их порция лекарств на сегодня.

— И кто же из них должен принимать его? — спросил лакей, беря со стола кувшин.

— Ну, этого я и сам еще не решил! — строгим тоном отвечал Профессор. — Я скоро приду и все решу на месте. Скажи им, чтобы ни в коем случае не смели принимать его до моего прихода! Просто удивительно, — произнес он, повернувшись к детям, — каких успехов мне удалось достичь в лечении всяческих недугов и хворей! У меня есть кое-какие заметки. — С этими словами он достал с полки стопку листков бумаги, скрепленных по два и по три. — Нет, вы только послушайте. «Младший Повар номер Тринадцатый вылечился от лихорадки (Febris Communis)». А теперь поглядите, какой листок к нему приколот. «Младшему Повару номеру Тринадцатому дана двойная доза лекарства». Право, этим можно гордиться, не так ли?

— Но какое из этих событий случилось первым? — озадаченно спросила Сильвия.

Профессор внимательно оглядел свои записки.

— Видите ли, число на них не указано, — произнес он уже не столь мажорным тоном. — Боюсь, что на этот вопрос я не смогу ответить. Но они действительно случились, причем — оба: в этом у меня нет никаких сомнений. О, лекарство — великое дело, уверяю вас. Болезни по сравнению с ним — ерунда. Вы можете принимать лекарство долго, годами, но никому не захочется так долго болеть! Кстати, пойдемте на помост. Садовник просил меня прийти и поглядеть, что ему делать дальше. Пошли! Мы как раз успеем вернуться до темноты.

— С радостью! — отвечала Сильвия. — Пошли, Бруно! Надевай-ка свою шапочку. Мы не можем заставлять Профессора ждать!

— Никак не найду шапочку! — отвечал ее маленький брат. — Я катал ее, катал… Вот она куда-нибудь и закатилась!

— Может быть — вон туда? — спросила Сильвия, указывая в темную кладовую, дверь в которую была приоткрыта. Бруно бросился туда. Спустя минуту-другую он с бодрым видом вышел из кладовой и тщательно закрыл за собой дверь.

— Ее там нет, — с необычной для него серьезностью отвечал он.

Сильвия удивленно вздрогнула.

— А что же там есть, а?

— Два угла с паутиной и два паучка, — в раздумье отвечал Бруно, перебирая свои пальчики, словно страницы записной книжки, — а еще — обложка от книжки с картинками… и черепаха… и тарелка с орехами… и какой-то старик.

— Старик! — воскликнул Профессор; он в сильном волнении забегал по комнате. — Да это же, наверное, Другой Профессор, потерявшийся давным-давно!

Он открыл дверь кладовой… Старик и впрямь оказался Другим Профессором, сидевшим в кресле, держа на коленях книгу. Он был занят тем, что доставал орех с тарелки, которую придвинул поближе к себе. Он оглядел нас с головы до ног, но ничего не сказал, пока не прожевал орех. И лишь после этого задал привычный вопрос:

— Ну, как, лекция готова?

— Праздник начнется через час с небольшим, — отвечал Профессор, стараясь уклониться от ответа. — Прежде всего мы хотели устроить Императрице маленький сюрприз. А потом будет банкет…

— Банкет!? — воскликнул Другой Профессор, подпрыгивая с кресла и подымая в комнате целое облако пыли. — Тогда и я тоже пойду, только мне надо немного почиститься. Боже, на что я похож!

— Он еще хочет чиститься! — скептическим тоном процедил Профессор. — Вот твоя шапочка, малыш! Я просто по ошибке надел ее. Понимаешь, я забыл, что на мне уже есть одна. Ну а теперь пошли на помост!

— А этот забавный Старый Садовник опять поет! — с нескрываемой радостью воскликнул Бруно, и мы все вместе вышли в сад. — Мне кажется, он поет эту песню с тех самых пор, когда мы еще никуда не уходили!

— Да, разумеется! — подтвердил Профессор. — Видите ли, ему трудно отказаться от этого!

— От чего, этого? — спросил Бруно, но Профессор предпочел сделать вид, будто он не расслышал вопроса. — Что это ты делаешь с бедным ежиком, а? — заорал он на Садовника.

Мы увидели, что тот стоит на одной ноге, распевает во все горло свою песенку, а другой перекатывает с боку на бок ежика.

— Я просто хотел узнать, чем питаются ежики; вот я и слежу за ежиком, чтобы выяснить, ест ли он картофель или нет…

— Куда лучше принести картофелинку, — заметил Профессор, — и посмотреть, станет ли он ее кушать.

— Правильно! Верно! — радостно воскликнул Садовник. — Вы, наверное, пришли, чтобы посмотреть помост?

— Так и есть! — подтвердил Профессор. — А еще, как видишь, у нас вернулись дети!

Садовник с усмешкой поглядел по сторонам. Затем он направился к Беседке и опять запел:

— Да ведь ты поешь эту песню уже несколько месяцев, — заметил Профессор. — Неужели она все еще не кончилась?

— Остался всего один куплет, — с досадой отвечал Садовник. Слезы так и потекли по его щекам, но он все-таки допел этот последний куплет:

Закашлявшись от едва сдерживаемых рыданий, Садовник поспешно зашагал вперед, пытаясь хоть немного успокоиться.

— А он видел этот самый Обмылок в Пятнах? — поинтересовалась Сильвия, когда мы последовали за ним.

— О, конечно! — отозвался Профессор. — Эта песня рассказывает историю его жизни, вы же знаете.

В глазах Бруно блеснули слезы горячего сострадания несчастному.

— Мне уфасно жалко, что он — не Папа Римский! — воскликнул он. — А тебе, Сильвия?

— Я… я даже не знаю, — отвечала девочка своим обычным мягким тоном. — А он стал бы от этого счастливее, а? — спросила она Профессора.

— Это наверняка не принесло бы счастья Папе, — отвечал Профессор. — Замечательный получился помост, не так ли? — спросил он, когда мы вошли в Беседку.

— Я на всякий случай подложил под него лишний брус! — заявил Садовник, сопровождая свои слова выразительным жестом. — И теперь он такой прочный, что на нем впору хоть пьяному слону плясать!

— Огромное тебе спасибо! — радостно воскликнул Профессор. — Признаться, я и сам не знаю, что нам нужно, но это нетрудно выяснить. — С этими словами он проводил детей на платформу, чтобы объяснить, где им предстоит сидеть. — Вот здесь, как видите, три кресла для Императора, Императрицы и принца Уггуга. А здесь мы поставим два маленьких стульчика! — проговорил он, покосившись на Садовника. — Один для леди Сильвии, а другой для одного маленького зверька!

— А можно я буду помогать во время чтения лекции? — спросил Бруно. — Я знаю множество забавных трюков.

— Видишь ли, это вовсе не лекция по магии, — возразил Профессор, раскладывая на столике разные забавные вещицы и машинки. — Ну-ка, скажи, что ты умеешь делать? Тебе когда-нибудь приходилось бегать по таблице?

— И даже очень часто! — отвечал Бруно. — Правда, Сильвия?

Профессор был явно удивлен таким ответом, но попытался скрыть это.

— Любопытно было бы взглянуть, — пробормотал он, доставая записную книжку. — Во-первых — по какой таблице?

— Скажи ему! — шепнул малыш Сильвии, обнимая ее за шею.

— Сам скажи, — возразила та.

— Не могу, — вздохнул Бруно. — Это ужасно заковыристое слово.

— Чепуха! — засмеялась Сильвия. — Сам увидишь, что оно вполне хорошее, если только попытаешься произнести его.

— Суммноже… — начал малыш. — Знаете, там много всяких сумм.

— Что он говорит? — воскликнул изумленный Профессор.

— Он имеет в виду таблицу умножения, — пояснила Сильвия.

Профессор немного успокоился и закрыл записную книжку.

— Это совсем другое дело, — пробурчал он.

— И еще много-много всяких дел, — отозвался Бруно. — Верно, Сильвия?

Внезапно их разговор прервал резкий звук труб.

— Боже, Прием уже начался! — воскликнул Профессор, опрометью вместе с детьми бросившись в Приемный Зал. — Я и не подозревал, что уже так поздно!

В углу Зала красовался небольшой столик, уставленный винами и всевозможными печеньями. За ним в ожидании нас сидели Император с Императрицей. Из остальной части зала мебель была заблаговременно убрана, чтобы освободить место для гостей. Я был немало удивлен резкой переменой, произошедшей с Императорской Четой. С лица Императора теперь не сходило какое-то отсутствующее выражение, а по личику Императрицы блуждала странная бессмысленная улыбка.

— Ну, явились наконец-то! — хмуро буркнул Император, когда Профессор и дети заняли свои места. Было очевидно, что Его Величество пребывает в дурном настроении, и мы сразу же поняли причину этого. Он посчитал, что завтрак для Императорской Четы приготовлен с недостаточной пышностью, подобающей их высочайшему положению.

— Обычный столик из какого-то плохонького красного дерева?! — загремел он, указывая пальцем на бедный столик. — А почему он не из золота, хотел бы я знать?!

— На это ушло бы слишком много вре… — начал было Профессор, но Император прервал его:

— А этот кекс! Обыкновенный, с изюмом! А почему, я вас спрашиваю, он не приготовлен ну хотя бы из… из… — Не договорив, Император махнул рукой. — А вино! Какая-то паршивенькая старая мадера! А почему мне не подали?.. Взять хотя бы кресло! О, это уж не лезет ни в какие ворота! Почему это кресло, а не трон? На другие огрехи я, может, и не обратил бы внимания, но только не на кресло! Этого я вынести не могу!

— А чего я не могу вынести, — вмешалась Императрица, подхватив раздраженный тон супруга, — так это столик!

— Фу-ты ну-ты! — фыркнул Император.

— Остается только сожалеть об этом! — смиренно вставил Профессор, как только ему представилась возможность сказать хоть слово. После непродолжительного раздумья он возвысил голос. — Мы все, — проговорил он, обратившись к Блистательному Обществу, — очень огорчены и ужасно сожалеем об этом!

Со всех концов зала раздались возгласы:

— Да, правда! Все как один!

Наступила неловкая пауза: Профессор не знал, с чего начать. Тогда Императрица, перегнувшись через стол, шепнула ему:

— Ну, смелей! Вы же это умеете! Всего несколько забавных шуток, чтобы поднять настроение гостей!

— Да-да, Госпожа! Понял! — отозвался Профессор. — Один малыш…

— Только, пожалуйста, никаких шуточек на мой счет! — воскликнул Бруно, и его глазки тотчас наполнились слезами.

— Ну что ж, если не хочешь, не буду, — согласился покладистый Профессор. — Я просто хотел рассказать историю о маленьком морском бакене: она вполне невинная — но, впрочем, это не имеет значения. — Затем он повернулся к публике и громким голосом воскликнул: — Скажите «А»! А потом «Б»! А еще «В»! И, наконец, «Г»! Вам сразу станет веселее, уверяю вас!

По залу прокатилась волна смеха, а не понявшие, в чем дело, смущенно зашептались:

— Что-что? Что он сказал? Кажется, что-то такое об азбуке, верно?..

Императрица улыбнулась своей обычной бессмысленной улыбкой и замахала веером. Бедный Профессор робко поглядел на нее: его запас шуток явно иссяк, и он надеялся на подсказку. Императрица опять шепнула ему:

— Что-нибудь о шпинате, Профессор, на манер сюрприза. Ну, сами понимаете…

Профессор подошел к Главному Повару и что-то сказал ему вполголоса. Главный Повар тотчас вышел из зала в сопровождении младших поваров и поварят.

— Удивительно, почему всегда так трудно начать, — заметил Профессор, обернувшись к Бруно. — А стоит только начать, как дальше все пойдет как по маслу.

— Если вы хотите, чтобы гости тоже включились, — отвечал Бруно, запустите им за шиворот живую лягушку.

В этот момент повара вернулись, вышагивая длинной процессией. Главный Повар шел последним, держа в руках нечто, что поварята пытались закрыть от любопытных глаз, размахивая флажками.

— Ничего, кроме флажков, Ваше Императорское Высочество! Ничего, кроме флажков! — с низким поклоном повторил он. В ту же минуту все флажки разом опустились, и Главный Повар с важным видом снял крышку с огромного блюда.

— Что это? — с любопытством спросила Императрица, поднося к глазу подзорную трубку. — О, да это шпинат! Я так и думала!

— Ее Императорское Величество приятно удивлены, — пояснил Профессор, обращаясь к присутствующим. Некоторые из них захлопали в ладоши. Главный Повар опять отвесил низкий поклон и положил или, лучше сказать, как бы нарочно уронил ложку на столик подле прибора Императрицы, которая глядела в другую сторону, делая вид, будто не замечает этого.

— Да, я приятно удивлена! — заявила Императрица, повернувшись к Бруно. — А ты?

— Не очень, — отвечал Бруно. — Я слышал…. — Но в этот момент Сильвия приложила пальчик к его губам и сказала:

— Он очень устал. Он хочет, чтобы поскорей началась лекция.

— Мне хочется, чтобы поскорей начался ужин, — поправил ее малыш.

Императрица с отрешенным видом взяла ложку и попыталась уравновесить ее на тыльной стороне ладони, но не смогла и уронила ложку в блюдо. Когда же она вынула ложку из блюда, та оказалась полна шпината.

— Как забавно! — проговорила Ее Величество, поднося ложку ко рту. — Это удивительно напоминает настоящий шпинат! Я думала, что это какая-нибудь имитация, но он, оказывается, настоящий! — И она зачерпнула еще ложку.

— Хорошо бы это поскорее кончилось, — заметил Бруно.

Императрица и впрямь не изволила больше кушать шпината, и мы очутились — как это произошло, я и сам не заметил — в Беседке, где Профессор собирался начать чтение своей лекции.

Глава двадцать первая ЛЕКЦИЯ ПРОФЕССОРА

— В науке — как, впрочем, и в остальном, — обычно принято начинать с начала. Однако некоторые вещи лучше все-таки начинать с конца. Например, если вы хотите окрасить собаку в зеленый цвет, то лучше начинать с хвоста, потому что хвост у нее не кусается. Таким образом…

— А можно я подскажу? — вмешался Бруно.

— Подскажешь? И что же ты мне подскажешь? — озадаченно отвечал Профессор, покосившись на него и держа палец на той самой строке, которую читал, чтобы не сбиться и не потерять место.

— Чтобы окрасить собаку в зеленый цвет, — воскликнул Бруно, — надо начинать с пасти, и я сам…

— Ну уж нет! — возразил Профессор. — Таких экспериментов мы пока еще не проводили. Итак, — произнес он, возвращаясь к своей записной книжке, — я хотел бы познакомить вас с некоторыми аксиомами науки. Затем я продемонстрирую вам несколько образцов. Потом я дам пояснения к одному-двум процессам. А в заключение я проведу перед вами несколько опытов. Аксиома, как вы знаете, — это положение, принимаемое без доказательств. Например, если я скажу: «Мы находимся здесь!», это будет принято без доказательств и возражений. Кстати, это удачная мысль для начала лекции. Итак, мы выяснили, что такое аксиома. Возьмем другой пример. Допустим, я скажу: «Нас здесь нет!» Это будет…

— …неправда! — воскликнул Бруно.

— Ах, Бруно! — укоризненно прошептала Сильвия. — Если Профессор говорит, значит, это тоже будет аксиома.

— …тоже принято, если мы имеем дело с воспитанными людьми, — продолжал Профессор. — Но это уже совсем другая аксиома.

— Пускай будет хоть кискаксиома, — возразил Бруно, — но это неправда!

— Пренебрежительное отношение к аксиомам, — продолжал лектор, — это очень серьезный недостаток. Таким людям по многу раз приходится твердить одно и то же. Возьмем другую аксиому. «Ничто не больше самого себя», то есть «ничто не может вместить самого себя». А между тем как часто можно слышать, как люди говорят: «Он был слишком взволнован и вышел из себя и никак не мог вернуться обратно». Сами подумайте, разве кто-нибудь может вернуться в себя? И волнение здесь совершенно ни при чем!

— Послушайте, эй вы там! — проговорил Император, до сих пор хранивший молчание. — И сколько еще аксиом вы собираетесь нам представить? Если дело и дальше так подойдет, мы не увидим опытов до конца следующей недели!

— О, гораздо раньше, смею вас уверить! — воскликнул Профессор, испуганно оглядываясь по сторонам. — У меня остались всего-навсего две (тут он опять принялся перелистывать книжку), которые совершенно необходимы.

— Ну, читайте их скорее и переходите к образцам, — буркнул Император.

— Первая аксиома, — торопливо прочел Профессор, — это формула «Все, что существует, — существует». А вторая звучит так: «Все сущее не существует». Ну вот, а теперь перейдем к образцам. На первом подносе собраны кристаллы и прочие минералы. — Профессор придвинул к себе поднос и принялся поспешно листать записную книжку. — Видите ли, на некоторых образцах отклеились ярлыки с названиями… — Он опять умолк и уставился на какую-то страницу. — Никак не могу разобрать, — наконец произнес он. — Вероятно, здесь сказано, что ярлычки отклеились и образцы перепутались…

— Давайте я их приклею! — нетерпеливо воскликнул Бруно и принялся лизать ярлычки, словно почтовые марки, собираясь наклеить их на кристаллы и всякую всячину, лежавшую на подносе. Но Профессор тотчас отодвинул поднос подальше от него.

— Так вполне можно опять все перепутать и приклеить ярлычок не к тому образцу! — пояснил он.

— А разве на подносе лежит какая-нибудь не такая жвачка? — возразил Бруно. — Что ты скажешь, Сильвия?

Но девочка только покачала головой.

Профессор больше не слушал их. Он взял один из пузырьков и принялся изучать надпись на нем через свои огромные очки.

— Наш первый образец, — объявил он, поднимая пузырек и показывая его гостям, — называется… называется… — С этими словами он встряхнул пузырек и опять поглядел на ярлычок, словно опасаясь, что его могли подменить. — Называется Aqua Pura[34], то есть простая вода, жидкость, утоляющая жажду…

— Верно! Правильно! — с пафосом воскликнул Старший Повар.

— …но не вызывающая опьянения! — поспешно продолжал Профессор, искоса поглядев в толпу, откуда доносились возгласы одобрения.

— Наш второй образец, — продолжал он, осторожно открывая маленькую баночку, — это… — Он едва успел снять крышечку, как из баночки тотчас вылетел огромный жук и с сердитым жужжанием закружился по Беседке. — Это, увы, надо признать, был любопытный экземпляр Синего жука. Может быть, кто-то успел заметить, что под каждым крылышком у него три синих пятнышка?

Увы, этого никто не заметил.

— Ну что ж! — со вздохом пробурчал профессор. — Очень жаль. Ну, раз вы ничего не заметили, то не стоит и говорить о жуке! Перейдем к следующему образцу. Он по крайней мере не улетит! Короче (или лучше сказать — длиннее) говоря, это — слон! Сейчас вы все увидите… — Тут он кивнул Садовнику, и они вдвоем принялись вталкивать на помост какое-то странное сооружение, похожее на машину для рытья канав. По обеим сторонам машины свисали маленькие трубочки.

— Но ведь мы уже, кажется, видели слонов, — буркнул Император.

— Да, но не через мегалоскоп! — возразил Профессор. — Вы же знаете, что блоху просто невозможно разглядеть без увеличительного стекла, ну, или микроскопа. Точно так же и слона нельзя увидеть без уменьшительного стекла. Видите эти трубочки? Это и есть мегалоскоп! А теперь Садовник принесет следующий образец. Отдерните, пожалуйста, обе шторы, вот так, пошире, и пропустите Слона!

В Беседке возник шум; присутствующие во все глаза глядели на входной проем, с нетерпением ожидая возвращения Садовника, который вдруг запел во все горло: «Ему казалось — на трубе увидел он Слона!» Наступила звенящая тишина, а затем тот же хриплый голос продолжал: «Он поглядел — ну, пошли-пошли! Он поглядел — то был… назад, не туда! — чепец, Что вышила… вон туда, глупый! — жена!»

— Ну, вот он и пришел!

За спиной Садовника показался громадный Слон. Он шел на задних лапах и играл на огромной трубе, которую держал в одной из передних.

Профессор поспешно распахнул огромную дверцу на заднем конце мегалоскопа, и громадное животное по сигналу Садовника бросило трубу и послушно вошло внутрь мегалоскопа. Профессор тотчас закрыл за ним дверцу.

— Ну вот, образец готов для осмотра! — объявил он. — Теперь он величиной с обычную мышку — Mus Communis![35]

Зрители тотчас бросились к трубкам и, к неописуемой радости, увидели, что громадное животное выглядит совсем крошечным существом. Существо это играючи обвило хоботом палец Профессора и кончило тем, что взобралось к нему на ладонь. Профессор осторожно поднял руку, и крошка галантно раскланялась перед Императорской Четой.

— Какой умница, верно? — воскликнул Бруно. — А можно я его поглажу, а? Я буду очень осторожен!

Императрица через подзорную трубку поглядела на слоника.

— Какой маленький, — задумчиво произнесла она. — Мне кажется, слоны обычно бывают гораздо крупнее.

Профессор не знал что и сказать.

— Да, вы совершенно правы! — пробормотал он про себя. — А затем громким голосом объявил всем присутствующим: — Ее Императорское Величество изволили сделать весьма справедливое замечание!

По Беседке прокатился одобрительный шум.

— Следующий образец! — провозгласил Профессор, бережно поставив слоника на поднос между кристаллами и всякой всячиной. — Это — блоха; мы ее увеличим, чтобы лучше ее разглядеть. — Взяв с подноса маленькую коробочку, он поднес ее к мегалоскопу и перевернул трубочки. — Образец готов! — воскликнул он, прижавшись глазом к одной из них и выпуская содержимое коробочки в крохотное отверстие мегалоскопа. — Извольте посмотреть! Теперь блоха стала величиной с обыкновенную лошадь — Equus Communis![36]

Присутствующие опять бросились к трубкам, и Беседка наполнилась возгласами изумления и восторга, в которых бесследно утонул негромкий голос Профессора:

— Закройте же дверцу микроскопа! — завопил он. — Если эта тварь выберется наружу, то при таких размерах она мигом…

Но было уже поздно. Дверца распахнулась, и в следующий миг показалось настоящее Чудовище; оно сразу же бросилось на перепуганных очевидцев.

Но присутствие духа и теперь не изменило Профессору.

— Отдерните шторы! — завопил он.

Шторы мигом отдернулись. Чудовище поджало лапы, напружинилось и взлетело куда-то под самое небо.

— Интересно, где оно теперь, — процедил Император, щурясь от яркого света.

— Думаю, где-нибудь в соседней провинции, — отвечал Профессор. — Она за один прыжок преодолевает добрых пять миль! А теперь позвольте прокомментировать для вас один-два любопытных процесса. Однако боюсь, мне здесь будет тесновато… Мне мешает один маленький зверек…

— Кого это он имеет в виду, а? — шепотом спросил Бруно сестру.

— Тебя, кого же еще! — шепотом отвечала та. — Тсс!

— Будь добр, подвинься немного туда, в уголок, — проговорил Профессор, поворачиваясь к Бруно.

Малыш поспешно передвинул свой стульчик в указанную сторону.

— Хватит или отодвинуться еще? — ехидно поинтересовался он. Но Профессор уже был настолько поглощен своей лекцией, что не расслышал его слов, торопливо перелистывая записную книжку.

— Я хотел бы прокомментировать процесс… название, к сожалению, стерлось. Этот процесс я проиллюстрирую несколькими… — Тут он опять принялся листать книжку и наконец произнес: — Опытами, хотя их вполне можно назвать и образцами.

— Пусть это будут опыты, — заметил Император. — Образцов мы и без того уже видели предостаточно.

— Хорошо, хорошо! — затараторил Профессор. — Значит, нам предстоит провести несколько опытов!

— А можно это сделаю я? — умоляющим тоном пролепетал Бруно.

— О нет, только не это! — испуганно отозвался Профессор. — Я и подумать боюсь, что будет, если это сделаешь ты!

— Но ведь никто не знает, что будет, если их проведете ты! — заспорил малыш.

— Для первого опыта нам потребуется машинка. На ней две кнопки — всего две; если хотите, можете пересчитать.

Главный Повар вышел из толпы, пересчитал кнопки и с удовлетворенным видом вернулся на прежнее место.

— Конечно, вы можете нажать обе кнопки сразу, но лучше этого не делать. Вы можете перевернуть машинку вверх дном, но и этого делать не следует.

— А как же тогда с ней обращаться? — спросил Бруно, внимательно слушавший его.

Профессор снисходительно улыбнулся.

— Ах да! — проговорил он, словно объявляя название очередной главы. — Как с ней обращаться! Позволь-ка! — В следующий миг он поставил Бруно на столик. — Я хотел бы разделить этот предмет, — начал он, — на три части…

— Как бы мне отсюда спрыгнуть! — прошептал Бруно Сильвии. — Мне вовсе не хочется, чтобы меня разделили…

— Да у него нет никакого ножа, трусишка! — шепнула та. — Стой спокойно! Иначе ты все пузырьки перебьешь!

— Прежде всего надо нажать на кнопки. — С этими словами Профессор возложил на них пальчики Бруно. — Затем… — Тут он повернул ручку, и Бруно, воскликнув «Ой!», отдернул руки и принялся тереть правый локоть.

Профессор удовлетворенно кашлянул.

— Эффект весьма положительный, не так ли? — поинтересовался он.

— Никакой он не положительный! — возразил малыш. — Это очень неприятно. Меня шмякнуло в локоть, тюкнуло в спину, мои волосики зашевелились, а кости зажужжали!

— Думаю, все не так страшно! — отвечала Сильвия. — Ты, как обычно, сочиняешь!

— Сочиняю? Да ведь ты ничегошеньки не знаешь об этом! — заупрямился Бруно. — Ты ничего не видела. Да и никто не смог бы увидеть, что делается у меня между косточек. Там уфасно тесно!

— Приступим к нашему второму опыту, — объявил Профессор, пока Бруно возвращался на свое место, обиженно потирая локоть. — Это опыт по наблюдению очень-редко-наблюдаемого-но-удивительно-удивительного явления — так называемого Черного Света! Вы все наверняка видели белый свет, и красный, и зеленый, но никогда еще — разумеется, до сегодняшнего волшебного дня — ваши глаза не видели Черного Света! Вот! Эта коробка, — проговорил он, ставя на столик большую коробку, накрытую целой кучей покрывал, — полным-полна им. Я получил Черный Свет следующим образом: поставил зажженную свечу в буфет и закрыл дверцу. Буфет, разумеется, наполнился желтым светом. Затем я взял пузырек черных чернил и побрызгал ими на пламя свечи, и, к моему огромному изумлению, желтый свет — весь до последнего атома — стал Черным! О, это был самый счастливый миг моей жизни! Я тотчас наполнил черным светом эту коробку. Ну, как, есть желающие заглянуть под покрывала и увидеть черный свет, а?

Ответом на это приглашение стала мертвая тишина; лишь Бруно, подумав, сказал:

— Я хочу, если только ваш свет не будет шмякать меня в локоть.

Удовлетворившись обещанием Профессора, Бруно юркнул под покрывала и через пару минут выполз обратно, разгоряченный и покрытый пылью. Его волосики перепутались и торчали вихрами.

— Ну, что ты видел в коробке? — с нетерпением спросила Сильвия.

— Ничефошеньки! — с досадой отвечал Бруно. — Там оказалось слишком темно.

— О, малыш точно описал нам суть дела! — с пафосом воскликнул Профессор. — Именно! Черный Свет и Ничто настолько похожи, что их очень трудно различить с первого взгляда, так что меня ничуть не удивляет, что он перепутал их! А теперь перейдем к третьему опыту.

С этими словами Профессор спустился с помоста и направился к столбу, врытому глубоко в землю. С одной стороны к столбу была прикреплена цепь с железной гирей на конце, а с другой торчал обломок китового уса с кольцом на конце.

— Нам предстоит увидеть самый интересный опыт! — объявил Профессор. — Боюсь, на него уйдет больше времени, чем на предыдущие, но это пустяки. Итак, смотрите. Если я отцеплю эту гирю и брошу, она упадет на землю. Надеюсь, возражений нет?

Возражений и впрямь не было.

— Так вот. Если я изогну этот китовый ус вокруг столба — вот так — и зацеплю кольцо за крюк — вот так, то он будет держаться; но стоит мне отцепить крюк, как ус снова выпрямится. Возражений нет?

Возражений не было и на этот раз.

— Предположим, мы оставим все эти вещи в таком положении на длительное время. Тогда сила упругости китового уса иссякнет, и он останется изогнутым, даже если мы отцепим крюк. Но почему же этого не происходит с гирей? Китовый ус привыкает к изогнутому состоянию и больше не стремится выпрямиться. Почему же тогда гиря не привыкает к тому, что она держится на крюке, и падает, стоит лишь отцепить его? Почему, я вас спрашиваю?

— Мы тоже хотели бы это узнать! — эхом откликнулись присутствующие.

— И долго нам еще ждать? — буркнул Император. Профессор взглянул на часы.

— Я полагаю, для начала — тысячу лет, — заявил он. — Тогда мы осторожно отцепим крюк, и если окажется, что у гири еще сохраняется слабое желание упасть, мы подвесим ее еще на тысячу лет.

В этот момент голову Императрицы посетил проблеск здравого смысла, изумивший присутствующих:

— Тогда давайте пока посмотрим следующий опыт, — предложила она.

— Очень хорошо! — обрадованно воскликнул Профессор. — Давайте вернемся на помост и перейдет к четвертому опыту.

— Для этого заключительного опыта мне понадобится немного щелочи или кислоты… забыл, какой именно. Вы сами увидите, что произойдет, когда я смешаю ее с небольшим количеством… — С этими словами он взял со столика пузырек и с недоверием оглядел его. — Небольшим количеством чего-то такого химического…

Император прервал его:

— А как называется это вещество? — поинтересовался он.

— Увы, никак не могу вспомнить его название, — отвечал Профессор, — а ярлычок куда-то потерялся. — Он быстро перелил содержимое пузырька в какой-то другой пузырек, и в тот же миг оба пузырька с грохотом разлетелись вдребезги, опрокинув машинки на столике и наполнив Беседку густым черным дымом. Я испуганно вскочил на ноги — и обнаружил, что по-прежнему одиноко сижу перед камином, а кочерга, странным образом соскользнувшая с крючка, ударила по щипцам и совку и опрокинула чайник, наполнивший камин клубами пара. Я грустно вздохнул и отправился спать.

Глава двадцать вторая БАНКЕТ

«Ночью может мучить тяжесть, но наутро приходит радость» или, лучше сказать — утро вечера мудреней… На следующий день я почувствовал себя совсем другим человеком. И даже воспоминания о потерянном друге были столь же светлыми, как и солнечная погода, улыбавшаяся мне. Я не захотел лишний раз беспокоить леди Мюриэл и ее отца и заставлять приглашать себя и решил отправиться на прогулку за город — и вернулся домой лишь тогда, когда косые лучи солнца напомнили мне, что день давно уже клонится к закату.

На обратном пути я проходил мимо домика, где жил старик, чье лицо напоминало мне тот самый день, когда я впервые встретил леди Мюриэл. И я решил попутно заглянуть к нему и узнать, жив ли он.

Старик, как оказалось, был еще жив. Он сидел на крыльце, глядя по сторонам точно так же, как и тогда, когда я впервые увидел его на станции Фэйрфилд. Казалось, это было только вчера!

— Добрый вечер! — обратился я к старику.

— Вечер добрый, господин! — почтительно отвечал тот. — Не хотите ли зайти ко мне?

Я поднялся по ступенькам и тоже уселся на крыльце.

— Рад вас видеть. Вы хорошо выглядите, — начал я. — Помнится, мы виделись в прошлый раз, как раз тогда, когда леди Мюриэл вышла от вас. Она что же, навещает вас?

— Да-а, — медленно отвечал старик. — Она меня не забывает. И мне тоже никогда не забыть ее. Я имею в виду — после того случая на станции. Она сказала, что придет и все уладит. Бедное дитя! Подумать только! Все уладит!

— Уладит? Что уладит? — спросил я. — Зачем ей это нужно?

— Да как вы не понимаете? Мы с ней на станции ждали прибытия поезда. И я присел на скамью. Ну а станционный смотритель пришел и прогнал меня, чтобы освободить место для ее милости. Понятно?

— Я это отлично помню, — отвечал я. — Я тоже был там в тот самый день.

— Вы были там? Ну, коли так, вы помните, что она попросила у меня прощения. Кто бы мог подумать! Прощения! У меня! И приказала никогда больше не обижать меня! Господи! С тех пор она была здесь много раз. В последний раз она навещала меня только вчера, посидела со мной, стариком, добрая, словно ангел! Она сказала: «Ты потерял свою Минни, но не беспокойся: я сама буду присматривать за тобой». Минни, чтобы вы знали, господин, это моя внучка. Она, бедняжка, умерла месяца два, а то и три назад. Она была очень хорошая, добрая девочка. После ее смерти мне стало ужасно одиноко!

Он закрыл лицо руками. Я помолчал, чтобы дать ему успокоиться и прийти в себя.

— Она так и сказала: «Я буду тебе вместо Минни!» Подумать только! «Тебе чай заваривала Минни?» — спросила она. «Верно», — отвечал я. И она — леди! — заварила мне чай. «А трубку тебе зажигала Минни?» — «Она самая», — отвечал я. И леди зажгла мне трубку. «Минни подавала тебе стол на крыльце?» — спросила она. Тут уж я не выдержал и отвечал: «Ах, госпожа! Мне кажется, вы и есть моя верная Минни!» Тут она немного всплакнула. Признаться, мы оба всплакнули…

Я опять немного помолчал.

— И пока я курил трубку, госпожа сидела и разговаривала со мной — так хорошо, так ласково! Я даже подумал было, что это Минни вернулась с того света! А когда она собралась уходить, я спросил: «А можно я попрощаюсь с вами за руку?» А она отвечала: «Нет. Я не могу подать тебе руки!» Так и сказала!

— Мне очень жаль, что она сказала это, — заметил я. Мне подумалось, что это — проявление гордости, показывающее высокое положение леди Мюриэл.

— Только не подумайте, что она поступила так из гордости! — продолжал старик, словно прочитав мои мысли. Она сказала: «Ваша Минни никогда не здоровалась с вами за руку! А я теперь у вас вместо Минни!» И без всяких церемоний обняла меня своими ручками и поцеловала в щеку! Благослови ее Господь и помилуй! — С этими словами старик заплакал, не в силах произнести ни слова.

— Благослови ее Господь! — как эхо повторил я. — Спокойной вам ночи! — Я пожал стариковскую руку и вышел.

— Ах, леди Мюриэл! — пробормотал я про себя на обратном пути домой. — Поистине вы умеете «все уладить» как нельзя лучше!

Усевшись в одиночестве у камина, я попытался воскресить в памяти странное видение, представшее мне прошлым вечером, и узнать среди подернувшихся пеплом углей лицо старины Профессора. «Вон тот черный, с искоркой огня, очень похож на него, — подумал я. — После такого взрыва он наверняка весь покрылся сажей и вполне мог бы сказать…»

— Результатом такого сочетания, как вы сами могли заметить, явился взрыв! Если вам угодно, я могу повторить этот опыт!

— О нет, нет, не стоит! Не утруждайте себя! — разом воскликнули присутствующие. И мы вместе направились в Банкетный Зал, где уже начался пир.

Гости не теряли времени даром, и вскоре их тарелки буквально ломились от всевозможных яств.

— Я всегда придерживаюсь принципа, — заговорил Профессор, — что привычка угощаться весьма полезна. Большим достоинством застолий является то… — начал было он, но вдруг умолк. — А где же Другой Профессор? — завопил он. — Почему для него не нашлось места?!

В этот момент вошел Другой Профессор, читавший какую-то огромную книгу, которую он держал перед самыми глазами. Это повлекло за собой весьма грустные следствия: шагая поперек зала, бедняга за что-то зацепился, подскочил, перекувырнулся вверх тормашками и тяжело шлепнулся носом в самую середину стола.

— Какая досада! — воскликнул добродушный Профессор, бросившись ему на помощь.

— Если бы я не оступился, ничего этого не было бы, — отвечал Другой Профессор.

Профессор был просто обескуражен.

— Что же может быть хуже? — воскликнул он. — Ну, ничего, — добавил он, обращаясь к Бруно. — Кажется, никто не пострадал, а?

На что малыш мужественно отвечал:

— На моей тарелке ничего не осталось.

Профессор надел свои огромные очки, чтобы первым делом убедиться, что все цело. Затем он повернул свое румяное лицо к незадачливому обладателю пустой тарелки:

— Чего бы ты еще хотел скушать, малыш?

— Скушать, — в раздумье протянул Бруно. — Пожалуй, немного сливового пудинга — я как раз думал о нем.

— Бруно! — послышался укоризненный шепот Сильвии, — Очень некрасиво просить чего-нибудь, пока это блюдо не подано на стол!

На что Бруно — тоже шепотом — возразил:

— А когда его подадут, я могу просто забыть попросить; ты же знаешь, я то и дело все забываю, — добавил он, заметив, что девочка хочет что-то сказать.

С этим заявлением Сильвия не стала спорить и промолчала.

Тем временем Другому Профессору подали стул, усадив его между Императрицей и Сильвией. Сильвия посчитала его абсолютно неинтересным соседом; она не могла припомнить ни одной его реплики на всем протяжении банкета, за исключением единственного замечания: «Какой удобный словарь!» (Впоследствии она рассказывала Бруно, что настолько боялась Другого Профессора, что не посмела сказать в ответ ничего, кроме «Да, сэр». На том их беседа и кончилась. На это Бруно высказался весьма решительно в том смысле, что такой «разговор» вообще не заслуживает названия беседы. «Тебе следовало загадать ему какую-нибудь загадку! — с торжеством добавил он. — Я, если хочешь знать, загадал Профессору целых три! Одна из них — та самая, которую ты задала мне утром: сколько пенсов в двух шиллингах? А другая…» — «Ах, Бруно! — прервала его Сильвия. — Это была вовсе не загадка!» — «Нет, загадка, да еще какая!» — упрямо возразил Бруно.)

Тем временем слуга подал Бруно тарелку чего-то непонятного, из-за чего малыш и думать забыл о сливовом пудинге.

— Большим достоинством застолий является то, — любезно повторил Профессор, обращаясь ко всем, кому угодно было его слушать, — что они позволяют увидеться с друзьями. Видите ли, когда вы видите человека, вполне естественно предложить ему что-нибудь скушать. Это же относится и к мышке.

— Ну, эта кошка наверняка очень добрая и не трогает мышек, — заметил Бруно, указывая на замечательно толстый экземпляр расы кошачьих, только что незаметно прокравшийся в зал и теперь выразительно тершийся о ножку его стула. — Сильвия, налей мне, пожалуйста, молочка в свое блюдечко. Пусси ужасно хочет пить!

— А почему тебе непременно нужно мое блюдечко? — возразила Сильвия. — Отдай ей свое!

— Знаешь, — отвечал малыш, — в свое я налью ей еще!

Сильвию это объяснение не убедило, но она просто не могла отказать брату ни в какой просьбе и, покорно наполнив свое блюдце молоком, вручила его Бруно. Малыш тотчас свесился со стула, спеша порадовать кошку.

— В зале очень много народу и ужасно душно, — проговорил Профессор, обращаясь к Сильвии. — Просто удивляюсь, как это они не догадаются положить на решетку несколько кусков льда! Ведь зимой вы бросаете в камин уголь, рассаживаетесь вокруг и наслаждаетесь теплом. Вот и сейчас было бы ужасно весело завалить камин глыбами льда, сесть поближе и упиваться прохладой!

В зале и впрямь было душно, но Сильвия при этой мысли даже вздрогнула.

— На улице очень холодно, — отвечала она. — У меня даже ноги замерзли.

— Ну, в этом виноват башмачник! — любезно заметил Профессор. — Сколько раз я говорил ему, чтобы он подшивал под подошвой небольшие железные рамки, на которых можно было бы прикрепить лампочки! Но ему хоть ты что. Если бы люди заботились о таких мелочах, никто бы не страдал от холода. Я, например, всегда подогреваю зимой чернила. Но моему примеру следуют очень немногие… А ведь это так просто и так удобно!

— Да, это очень просто! — вежливо согласилась Сильвия. — Ну, как, кошка напилась? — Последний вопрос был обращен к Бруно, который вернул ей блюдечко, выпитое только наполовину.

Но Бруно не слышал ее. Он соскользнул со стула и украдкой направился к дверям.

— Кто это там приходил? — спросила Сильвия, когда малыш вернулся.

— Это Мышка, — отвечал Бруно. — Она забежала было, но увидела Кошку и сказала: «Я приду как-нибудь в другой раз». А я сказал: «Не бойся, малышка. Наша Кошка очень добрая, она Мышей не трогает». Но Мышка сказала: «У меня сегодня есть одно важное дело». А еще она сказала: «Я зайду завтра. Передайте Кошке мое почтение».

— Боже, какая жирная кошка! — заметил Лорд-Канцлер, наклоняясь и за спиной Профессора обращаясь к его маленькому соседу. — Просто удивительно!

— Она и была такой, когда вошла, — отвечал Бруно, — было бы еще удивительнее, если бы она успела за это время похудеть.

— Ну, наверное, — предположил Лорд-Канцлер, — поэтому вы и не дали ей выпить все молоко?

— Да нет, — возразил малыш. — На то была совсем другая причина. Я убрал блюдечко потому, что она рассердилась.

— А мне так не показалось, — проговорил Лорд-Канцлер. — С чего вы взяли, что кошка рассердилась?

— Потому что она начала мурлыкать.

— Ах, Бруно! — воскликнула Сильвия. — Что ты! Да ведь кошки мурлыкают, когда они всем довольны.

Бруно озадаченно поглядел на нее.

— Нет, не может быть, — возразил он. — Ты же не думаешь, что я доволен, когда у меня хрипит и булькает в горле?

— Просто удивительный мальчик! Один-единственный на всем свете! — пробормотал про себя Лорд-Канцлер, но Бруно тотчас услышал его.

— Что значит «единственный мальчик»? — шепотом обратился он к Сильвии.

— Это значит, что ты — один-единственный в своем роде. Поэтому он и говорит в единственном числе. А если бы вас было двое или трое, он говорил бы во множественном.

— Ну, тогда я очень рад, что я — единственный! — радостно воскликнул Бруно. — Это было бы просто ужасно, если бы нас, то есть меня, было бы двое или трое! А вдруг они не захотели бы играть со мной!

— А зачем им играть с тобой? — вмешался Другой Профессор, неожиданно встрепенувшись после долгой дремоты. — Они вполне могли бы уснуть.

— Не могли бы, если бы я проснулся! — лукаво возразил малыш.

— Ну, знаете, это уж слишком! — запротестовал Другой Профессор. — Мальчишки, знаете ли, никогда не ложатся спать в одно время. Вот и эти мальчики… Кстати, о ком это мы говорим?

— О, он никогда не забудет сперва обо всем расспросить! — шепнул детям Профессор.

— Разумеется, обо мне остальном! — с торжествующим видом воскликнул Бруно. — При условии, что меня было бы двое-трое!

Другой Профессор вздохнул и опять погрузился в мечтательную дремоту. Внезапно он пришел в себя и обратился к Профессору:

— Ну что, больше здесь делать нечего?

— Прием, то бишь банкет, приближается к концу, — с удивленной улыбкой отвечал Профессор, — он прошел в теплой атмосфере. Смею надеяться, банкет вам понравился, особенно — его теплая атмосфера, несмотря на духоту.

Фраза прозвучала весьма эффектно, но я, признаться, не вполне понял ее. Другой Профессор тоже разобрался в ней не лучше меня.

— Несмотря на что? — поинтересовался он.

— На духоту. Я хотел сказать, что в зале было не так душно, как могло бы быть, — отвечал Профессор, ухватившись за первую мысль, пришедшую ему в голову.

— Ах вот как! Теперь-то я вас понимаю! — величественно проговорил Другой Профессор. — Мысль, правда, выражена весьма неудачно, но я вас понял! Тридцать с половиной минут тому назад, — продолжал он, взглянув на Бруно, а затем — на часы, — вы сказали: «Эта Кошка очень добрая, она Мышек не трогает». Это единственное в своем роде существо.

— Так и есть, — отвечал Бруно, внимательно оглядев Кошку, чтобы убедиться, вся ли она тут.

— Но откуда вы знаете, что она не трогает Мышек — или, лучше сказать, Мышей?

— Потому что она с ними играет, — отвечал малыш. — Играет, чтобы им не было скучно. Ну, сами знаете.

— А вот этого я как раз и не знаю, — возразил Другой Профессор. — Я полагал, что она играет с ними перед тем, как съесть, то бишь убить их!

— Ну, разве что случайно! — заговорил Бруно — настолько поспешно, что сразу стало ясно, что ему уже приходилось замечать за Кошкой такие грехи. — Она сама мне все объяснила, когда пила молоко. Она сказала: «Я учу Мышек играть в новые игры, и они им очень нравятся». А еще она сказала: «Иногда бывают несчастные случаи, иной раз Мышки погибают сами собой». А еще она сказала: «Мне всегда очень жалко, когда Мышки погибают сами собой». А еще…

— Если бы ей и вправду было их жалко, — заметила Сильвия, — она не стала бы их есть после того, как они погибнут.

Это замечание, однако, не ускользнуло от внимания участников сей напряженной этической дискуссии.

— А еще она сказала… — Оратор постоянно прерывался, опуская, как совершенно излишние, свои собственные реплики в диалоге и сосредоточившись на словах Кошки — …Она сказала, что мертвые Мышки никогда не возражают против того, чтобы быть съеденными. Она сказала: «Зачем таким толстеньким Мышкам зря пропадать?» Она сказала: «Они такие вку-у-усные…» Она сказала: «Если бы ты только мог, ты тоже сказал бы: „О, как мне хотелось бы стать Мышкой, чтобы меня тоже съели!“» А еще она сказала…

— Да у нее просто времени не было наговорить такую кучу чепухи! — недоверчиво оборвала его Сильвия.

— Но ты же не знаешь, как говорят Кошки! — тотчас возразил Бруно. — Они говорят просто уфасно быстро!

Глава двадцать третья СКАЗКА О КАБАНЧИКЕ

Тем временем гости немного успокоили свой аппетит, и даже Бруно, когда Профессор предложил ему четвертый кусок сливового пудинга, с трудом переводя дух, заметил: «Я думаю, трех кусочков довольно!»

Внезапно Профессор вздрогнул, словно его током ударило.

— Надо же, я чуть было не забыл предложить вам гвоздь нашей программы! Другой Профессор прочтет вам Историю Кабанчика, то есть — я имел в виду — Сказку о Кабанчике, — поправился он. — В ней в начале и в конце есть Вводные Стихи, сами увидите.

— А разве Вводные Стихи могут быть в конце? — удивилась Сильвия.

— Подождите немного, и вы сами все услышите, — отвечал Профессор. — Я не помню точно, нет ли их еще и в середине. — Он поспешно поднялся, и в Банкетном Зале мгновенно воцарилась тишина. Всем хотелось услышать Профессора.

— Дамы и господа, — начал Профессор, — Другой Профессор любезно согласился прочесть нам эту поэму. Она называется «Сказка о Кабанчике». Знаете, он еще никогда никому не читал ее! (По аудитории прокатился шепот изумления.) Так вот, сегодня он прочтет ее нам! (В зале послышались возгласы одобрения, и сам Профессор, держа в одной руке очки, а в другой — ложку, чуть было не взобрался на стол, чтобы удобнее дирижировать хором общих восторгов.) Другой Профессор поднялся, запрокинул голову и начал:

Читая эти стихи, Другой Профессор подошел к камину и уперся головой в дымоход. Затем, неловко повернувшись, он потерял равновесие и полетел вниз головой в каминную решетку. Его огромная голова застряла между прутьями, он весь перепачкался и никак не мог освободить ее.

Бруно не упустил случая заметить:

— Я уж подумал, он хочет поглядеть, сколько народу может уместиться за середкой.

— Решеткой, а не середкой, — поправила его Сильвия.

— Не говори чепуху! — возразил Бруно.

Вся эта беседа происходила в то самое время, пока Другой Профессор старался выбраться из ловушки.

— У вас лицо черное как уголь! — испуганно воскликнула Императрица. — Если позволите, я велю подать вам мыло!

— Не стоит, благодарю вас, — отвечал Другой Профессор, отвернувшись. — Черный — это тоже вполне благородный цвет. К тому же мыло без воды ничем не поможет…

И он, отвернувшись от слушателей, принялся читать Вводные Стихи:

— Какая печальная история! — вздохнул Бруно. — Она грустно начинается, а кончается и того печальнее. Я вот-вот расплачусь. Сильвия, дай мне, пожалуйста, носовой платок.

— У меня нет при себе платка, — шепотом отвечала девочка.

— Ну, раз так, я не буду плакать, — мужественно решил малыш.

— Знаете, там осталось еще несколько Вводных Строф, — заявил Другой Профессор, — но я страшно проголодался. — С этими словами он уселся к столу, отрезал себе кусок кекса, рассеянно положил его на тарелку Бруно и удивленно уставился на свою собственную — пустую.

— Откуда ты взял этот кусок, а? — шепотом спросила брата Сильвия.

— Он сам мне его дал, — отвечал Бруно.

— Но тебе не следовало просить его! Ты же знаешь, что это нехорошо!

— А я вовсе и не просил его! — возразил малыш, уплетая кекс. — Он сам дал мне этот кусочек!

Сильвия на минуту-другую задумалась, а потом, как кажется, нашла решение:

— Что ж, надо попросить его отрезать кусочек и мне!

— Значит, вы тоже любите кекс? — заметил Профессор.

— «Любить» — это значит «кушать»? — шепотом спросил ее братик.

Сильвия кивнула:

— Именно. И кушать, и жевать, и чавкать, как ты.

Бруно хитро улыбнулся Профессору:

— Это я ужасно люблю его.

Другой Профессор тотчас поймал его на слове.

— Надеюсь, вы любите и себя, мой юный друг? — поинтересовался он.

Бруно с ужасом поглядел на него.

— Нет, вовсе нет! — отвечал он.

Другой Профессор был явно озадачен таким ответом.

— Ну ладно, ладно! — пробурчал он. — Отведайте лучше этой первоцветовой настойки! — С этими словами он наполнил рюмку и подал ее Бруно. — Выпейте, мой юный друг! Вы сразу почувствуете себя другим человеком!

— Кем-кем почувствую? — переспросил малыш, не успев рта закрыть.

— Не задавай лишних вопросов! — одернула его Сильвия, пытаясь спасти почтенного джентльмена от неминуемых приступов изумления. — Пусть лучше Профессор расскажет нам какую-нибудь сказку.

Бруно с восторгом ухватился за эту мысль.

— Пожалуйста! — с нетерпением воскликнул он. — Что-нибудь такое о тиграх… и шмелях… и пеночках-малиновках! Ну, вы сами знаете!

— А вам непременно хочется, чтобы в сказке действовали живые существа? — спросил Профессор. — Разве нельзя сочинить историю о событиях или каких-нибудь обстоятельствах, а?

— О, пожалуйста, какую угодно! — воскликнул Бруно.

И Профессор торопливо начал:

— Однажды Совпадение гуляло вместе со Случаем, и им повстречалось Объяснение — о, старое-престарое Объяснение — настолько старое, что вызывало у всех вопросы и напоминало скорее головоломку… — Тут Профессор умолк на полуслове.

— Продолжайте, просим вас! — в один голос воскликнули дети.

— Знаете, — честно признался Профессор, — оказывается, придумывать такие истории очень трудно. Пусть мне для начала поможет Бруно.

Малыш был просто счастлив, что ему оказывают такую честь.

— Жили-были Кабанчик, Аккордеон и две Банки Апельсинового мармелада…

— Да, ничего себе действующие лица, — пробурчал Профессор. — Ну, и что же дальше?

— Так вот, когда Кабанчик как-то раз играл на Аккордеоне, — продолжал Бруно, — одной из Банок с Апельсиновым мармеладом не понравилась мелодия, а другой Банке она, наоборот, понравилась. О, они такие странные, эти Банки с Апельсиновым мармеладом… Сильвия, я тоже не знаю, как мне с ними быть дальше! — растерянно прошептал он.

— А теперь я прочту другие Вводные Стихи, — заявил Другой Профессор.

— Ну а теперь, — галантно шепнул Профессор Лорду-Канцлеру, как только аплодисменты, вызванные Сказкой о Кабанчике и особенно ее концом, начали утихать, — нам предстоит еще одно важное дело, а именно — поднять тост за здоровье Императора, верно?

— О, несомненно! — напыщенно кивнул Лорд-Канцлер; он поднялся, чтобы руководить этой ответственной церемонией. — Наполнить бокалы! — загремел он. Этот приказ был тотчас выполнен. — Выпить за здоровье Императора! — В ответ в зале раздалось дружное бульканье. — Тройное ура Императору! — За этим тотчас загремели оглушительные раскаты здравиц, и Лорд-канцлер, не теряя присутствия духа, торжественно провозгласил: — Речь! Император произнесет речь!

Не успел он договорить, как Император уже возвысил голос.

— Я долго отказывался принять титул Императора… и вы сами упросили меня стать вашим Императором… вы помните, как дурно правил страной прежний Правитель… вы не забыли, как он вас преследовал… как угнетал непомерными налогами… и вы остановили свой выбор на наиболее подходящем кандидате… ибо мой брат не обладал здравым рассудком…

Трудно сказать, сколь долго могла бы еще продолжаться эта курьезная речь, но в этот момент налетевший ураган потряс дворец до самого основания, распахнул настежь все окна, задул свечи и поднял в воздух облака удушливой пыли, которые принимали странные очертания, напоминавшие непонятные слова.

Но ураган стих столь же неожиданно, как и налетел: оконные створки вернулись на свои прежние места, пыль осела, и все приняло прежний вид — все, за исключением Императора с Императрицей, с которыми произошли поистине чудесные превращения. Отсутствующего взгляда и бессмысленной улыбки как не бывало, и сразу было видно, что эта парочка наконец-то пришла в себя.

Император как ни в чем не бывало продолжал свою речь:

— И мы — я имею в виду нас с женой — вели себя как два отъявленных мошенника. Поистине лучшего имени мы не заслуживаем. Когда мой брат покинул свой дворец, вы потеряли самого лучшего Правителя на свете. А я пустился во все тяжкие, прибегал к лицемерным уловкам, чтобы заставить вас провозгласить меня Императором. Меня! Человека, у которого хватает ума только на то, чтобы сделаться чистильщиком обуви!

Лорд-Канцлер в отчаянии всплеснул руками.

— Он потерял рассудок, люди добрые! — заговорил было он. Но его слова оборвались столь же неожиданно, как и речь Императора, ибо в мертвой тишине, воцарившейся в зале, раздался резкий стук в дверь.

— Что это? Кто это? — наперебой закричали все. Гости так и забегали по залу. Напряжение нарастало с каждой минутой. Лорд-Канцлер, забыв о незыблемых правилах придворного этикета, бросился к двери и через миг вернулся обратно бледный как смерть, едва переводя дух.

Глава двадцать четвертая ВОЗВРАЩЕНИЕ НИЩЕГО

— Ваше Императорское Высочество! — начал он. — Это опять тот старик Нищий! Может быть, спустить на него собак?

— Приведите его сюда! — приказал Император.

Лорд-Канцлер не мог поверить своим ушам:

— Как? Сюда, Ваше Императорское Величество? Правильно ли я вас понял?…

— Приведите его сюда! — загремел Император.

Лорд-Канцлер опрометью бросился в дальний конец зала, и спустя минуту толпа расступилась, и в Банкетный Зал вошел старик Нищий. Он и впрямь выглядел довольно странно: лохмотья, едва прикрывавшие его тело, были покрыты дорожной грязью, а седые волосы и длинная борода пребывали в диком беспорядке и торчали клочьями. Тем не менее он шел выпрямившись и подняв голову, как человек, привыкший повелевать, и, что самое странное, рядом с ним шагали Сильвия и Бруно. Они держали его за руки и не сводили с него глаз, полных самой нежной любви.

Присутствующие просто умирали от нетерпения увидеть, как поступит Император с дерзким пришлецом. Скорее всего, спустит с лестницы, и дело с концом! Но все вышло совсем иначе. К крайнему изумлению гостей, Император при приближении нищего преклонил колени и, опустив голову, пробормотал:

— Прости нас!

— Простите нас! — подхватила Императрица, плюхнувшись на колени подле своего мужа.

Изгнанник улыбнулся:

— Встаньте! — сказал он. — Я вас прощаю!

Тут гости заметили удивительное превращение, происшедшее с нищим, как только он произнес эти слова. То, что показалось им грязными лохмотьями и клочьями, оказалось поистине королевским одеянием, расшитым золотом и усыпанным драгоценными камнями. Все тотчас узнали Нищего и низко поклонились Старшему Брату, законному Правителю. Да, это был он!

— Брат мой! Сестра моя! — заговорил Правитель своим твердым голосом, раздававшимся эхом во всех концах зала. — Я пришел не затем, чтобы нарушить ваш покой. Оставайся Императором и правь с истинной мудростью. А я провозглашен Королем Эльфландии. Завтра я возвращаюсь туда и не возьму с собой отсюда ничего и никого, кроме… кроме… — Тут его голос задрожал, и он, не говоря ни слова, нежно погладил по головке двух припавших к нему малышей.

Через миг он справился с волнением и жестом велел Императору вернуться на прежнее место за столом. Вся компания расселась опять, и Король Эльфов сел между своими возлюбленными чадами. Лорд-Канцлер опять поднялся, чтобы предложить следующий тост.

— Наш следующий тост — за героя дня! Ба, да его здесь нет! — заметил он в крайнем смущении.

Подумать только! О герое дня — принце Уггуге — никто и не вспомнил!

— Надеюсь, ему хоть сообщили о Банкете? — грозно спросил Император.

— О, несомненно! — отвечал Лорд-Канцлер. — Это входит в обязанности Хранителя Золотого Жезла.

— Хранитель Золотого Жезла! Подойдите! — приказал Император.

Хранитель Золотого Жезла покорно подошел.

— Я сообщил обо всем Его Императорской Тучности, — с дрожью в голосе поведал трепещущий придворный. — Я сказал ему, что намечается лекция и банкет…

— И что же он? — поинтересовался Император; но бедный чиновник почти утратил дар речи.

— Его Императорская Тучность всемилостивейше изволили нахмуриться. Его Императорская Тучность всемилостивейше изволили смазать меня по уху. Его Императорская Тучность всемилостивейше изволили сказать: «Мне до этого нет дела!»

— О, Нет-Дела плохо кончил, — шепнула братику Сильвия. — Я не вполне уверена, но, насколько я помню, его повесили.

Профессор краем уха услышал ее.

— Это было следствием ошибки, — внушительно заметил он, — их просто перепутали.

Дети с недоумением поглядели на него.

— Если позволите, я все объясню. Нет-Дела и Есть-Дело были братья-близнецы. Так вот, Есть-Дело убил бедную Кошечку. А хозяева по ошибке схватили Нет-Дела и повесили его вместо брата. Вот Есть-Дело и уцелел и жив до сих пор. Он вечно озабочен и очень грустит без брата. Вот почему говорится: «Не работа старит, а забота».

— Огромное вам спасибо! — искренне вздохнула Сильвия. — Это удивительно интересно. Вы разъяснили нам все-все-вce!

— Ну, не совсем все, — скромно отозвался Профессор. — Тут есть еще две-три научные проблемы…

— А каково ваше впечатление от Его Императорской Тучности? — обратился Император к Хранителю Золотого Жезла.

— Мне показалось, что Его Императорская Тучность стали более…

— Более что?

Присутствующие жадно ловили каждое слово.

— Более КОЛЮЧИМ!

— Да пошлите же за ним, в конце концов! — воскликнул Император. Хранитель Золотого Жезла пулей вылетел из зала. А Король Эльфландии только покачал головой.

— Бесполезно, бесполезно! — пробормотал он про себя. — Нет любви — ничего не будет!

Через несколько мгновений Хранитель Золотого Жезла, бледный, дрожа всем телом, медленно вернулся и приблизился к Императору.

— Ну что? — поинтересовался тот. — Почему Принц не явился сам, а?

— Трудно сказать, — заметил Профессор. — Его Императорская Тучность, вне всякого сомнения, чем-нибудь занят.

Бруно недоумевающе поглядел на своего почтенного друга:

— Занят? А что означает это слово?

Но Профессор не обратил на этот вопрос ни малейшего внимания. Он с нетерпением ждал, что же ответит бедный Хранитель.

— Прошу прощения, Ваше Высочество! Его Императорская Тучность… — Больше он не произнес ни единого слова.

Императрица от волнения едва не упала в обморок.

— Пойдем к нему! — воскликнула она.

И все присутствующие ринулись к двери. Бруно тоже соскочил было со своего кресла.

— Может, и нам тоже пойти? — с нетерпением спросил он. Но Король не расслышал вопроса, потому что в этот момент с ним как раз разговаривал Профессор.

— Дико занят, Ваше Величество! — повторил он. — Вот что с ним, и ничего больше!

— А можно мы тоже сбегаем посмотреть? — повторил Бруно. Король милостиво кивнул, и дети стремглав выбежали из зала.

Спустя несколько минут они вернулись; вид у них был задумчивый.

— Ну как? — спросил Король. — Что там такое с Принцем?

— Он… ну, как его… — обратился Бруно к Профессору. — Ну, то трудное слово, помните?. — И он взглянул на Сильвию, словно прося о помощи.

— Дикобразик, — подсказала девочка.

— Нет-нет-нет! — поправил ее Профессор. — Ты хочешь сказать — «дико занят»!

— Нет, именно дикобразик, — настаивала Сильвия. — Для этого другого слова и не подберешь. Пойдемте с нами, сами все увидите. В доме полная неразбериха. («И на всякий случай захватите подзорную трубку!» — посоветовал Бруно.)

Мы поспешно выбежали из зала и следом за детьми поднялись наверх. Собственно говоря, меня попросту не заметили, но я ничуть не удивился этому, ибо давно понял, что я бываю совершенно невидимым для всех окружающих, кроме Сильвии и Бруно.

По галерее, которая вела в апартаменты Принца, сновала взад-вперед взволнованная толпа придворных; слышался неумолчный гомон, напоминающий вавилонское смешение языков. К двери плечами припали трое сильных царедворцев, напрасно пытаясь затворить ее — потому что изнутри ее уже приоткрыло какое-то крупное животное с ужасно страшной головой, дикими глазами, оскаленными кривыми зубами. Голос его напоминал странную смесь — тут и рычание льва, и мычание буйвола, и резкие крики громадного попугая.

— По голосу трудно судить, что это! — взволнованно воскликнул Профессор. — Ну, что там? — крикнул он, обращаясь к придворным, державшим дверь.

И общий хор голосов тотчас ответил ему: «Дикобраз! Принц Уггуг внезапно превратился в Дикобраза!»

— О, да это новый экземпляр! — с удовлетворенным видом заметил Профессор. — Прошу вас, пропустите меня. Его необходимо осмотреть и дать ему название!

Но силачи у двери оттолкнули его.

— Осмотреть его, как же! Вы что, хотите, чтобы он сожрал вас? — завопили они.

— Перестаньте вы с вашим экземпляром, Профессор! — крикнул Император, пробираясь через толпу. — Лучше скажите, где нам теперь держать его, а?

— В огромной клетке, разумеется! — важно отвечал тот. — Принесите самую большую клетку, — обратился он к придворным, — с прочными стальными прутьями и подъемной решеткой наподобие дверцы мышеловки! Надеюсь, у вас найдется для него подходящая клетка?

По правде сказать, никто толком не знал, что такое подходящая клетка, но ее тотчас принесли; по курьезному совпадению она как раз стояла в галерее.

— Подвиньте ее к двери и поднимите решетку! Это приказание было мигом исполнено.

— А теперь давайте покрывала! — закричал Профессор. — О, это самый интересный опыт!

Поблизости случайно оказалась стопка покрывал, и не успел Профессор и слова молвить, как придворные тотчас расправили их и натянули на манер штор. Профессор поспешно велел скрепить их двумя рядами, оставив между ними узкий проход, ведущий в клетку. Все было готово.

— А теперь открывайте дверь! — Впрочем, открывать ее не пришлось: трое силачей едва успели посторониться, как ужасное чудище настежь распахнуло дверь и с диким воем, напоминающим рев паровой машины, ринулось в клетку.

— Скорей! Опускайте решетку! — Но торопить было незачем; все и так было сделано в мгновение ока, и окружающие с облегчением перевели дух, увидев, что Дикобраз заметался по клетке.

Профессор, потирая руки, радовался как ребенок.

— Опыт прошел успешно! — объявил он. — Теперь остается только кормить его три раза в день тертой морковью и…

— Ну, о корме для него поговорим потом! — прервал его Император. — А пока давайте продолжим Банкет. Брат, не угодно ли вам возглавить процессию?

И Король, держа за руки детей, направился в Банкетный Зал.

— Видишь, какая участь ждет тех, кто никого не любит! — обратился он к Бруно, когда они вернулись в зал. На что малыш тотчас ответил:

— Я всегда любил Сильвию и никогда не был таким колючим, как он!

— Да, он колючий, верно, — отозвался Профессор, услышавший последние слова, — но мы не должны забывать, что, несмотря на все свое дикобразие, он остается особой монаршей крови. Когда пир кончится, я обязательно отнесу Принцу Уггугу небольшой подарок — просто чтобы хоть немного утешить его. Сами понимаете, жить в клетке не сахар.

— И что же вы подарите ему на день рождения? — поинтересовался Бруно.

— Тарелку тертой моркови, — отвечал Профессор. — Когда дело касается подарков ко дню рождения, то тут мой девиз — дешевизна! Я прикинул, что экономлю примерно сорок фунтов в год, преподнося… о боже, опять эта проклятая боль!

— Что с вами? — испуганно спросила Сильвия.

— Мой старый враг! — отозвался Профессор. — Люмбаго, ревматизм… что-то в этом роде. Пожалуй, я хотел бы немного прилечь. — С этими словами он покинул зал.

Дети проводили его взглядом, исполненным сострадания.

— Скоро ему станет лучше! — мягко заметил Король Эльфов. — Брат мой! — обернулся он к Императору. — Сегодня вечером я хотел бы договориться с тобой об одном деле. Пусть Императрица присмотрит за детьми.

И братья, взявшись за руки, вышли из зала.

Императрица застала детей в весьма грустном расположении духа. От них невозможно было добиться ничего, кроме «ах, наш дорогой Профессор!» да «как жаль, что ему так больно». Наконец Императрица не выдержала и сама предложила им:

— Пойдемте навестим его!

Дети с радостью ухватились за эту мысль, взяли Императрицу за руки, и мы все вместе отправились в кабинет Профессора, где и обнаружили его. Бедняга лежал на диване, укрывшись пледом, и читал небольшую рукописную книжку.

— Примечания к Третьему Тому! — пробормотал он, увидев нас. На столике возле дивана лежала та самая книга, которую он разыскивал, когда я впервые увидел его.

— Как вы себя чувствуете, Профессор? — спросила Императрица, наклоняясь над страдальцем.

Профессор, грустно улыбнувшись, взглянул на нее.

— Как всегда, преданным Вашему Императорскому Высочеству! — слабым голосом отвечал он. — Я весь до последней клетки, за исключением люмбаго, — воплощенная Верноподданность!

— Ах, нежная душенька! — со слезами на глазах воскликнула Императрица. — Право, такие нежные признания нечасто можно услышать, даже в День святого Валентина!

— Мы непременно поедем с вами к морю, — нежно проговорила Сильвия. — Там вам обязательно станет лучше! И к тому же там море — оно такое грандиозное!

— А гора еще грандиознее! — заметил Бруно.

— Ну, что там грандиозного в море? — возразил Профессор. — Его ведь можно налить в чашку, как чай «Гранд»!

— Не все, а лишь капельку, — поправила его Сильвия.

— Значит, чтобы вычерпать его, потребуется определенное число чайных чашек, и все! В чем же тогда его грандиозность? А что касается горы — ее можно раздробить и за несколько лет вывезти на обыкновенной тачке!

— Да, это не слишком грандиозно — какие-то обломки, да еще в тачке, — заметила Сильвия.

— Зато если их опять сложить вместе… — начал Бруно.

— Когда вы подрастете, — вмешался Профессор, — вы узнаете, что обломки горы не так-то просто сложить вместе! Ну, ничего! Поживешь — научишься!

— А без этого никак нельзя обойтись? — спросил малыш. — Нельзя ли устроить так, чтобы я жил-поживал, а Сильвия училась, а?

— Но как же я буду учиться, если не буду жить? — удивилась Сильвия.

— Я же живу, хоть не учусь, и ничего! — возразил Бруно. — Попробуй и ты как я!

— Я имел в виду, — начал совсем было растерявшийся Профессор, — что сейчас вы знаете еще далеко не все.

— Нет, я знаю все, что знаю! — стоял на своем малыш. — А знаю я много всякой всячины! Словом, все-все-все — не считая того, чего я не знаю. Зато Сильвия знает все остальное.

Профессор вздохнул, но не стал спорить:

— А вы знаете, что такое Буджум?

— Я знаю! — воскликнул Бруно. — Это такая штуковина, которая оставляет людей без сапог.

— Он хотел сказать «машинка для снимания сапог», — шепотом пояснила Сильвия.

— Но ведь людей нельзя оставлять без сапог, — мягко возразил Профессор.

Бруно весело улыбнулся:

— Можно, еще как можно! Если, конечно, сапоги сидят не слишком тесно!

— Так вот, давным-давно жил-был Буджум… — начал было Профессор, но внезапно умолк. — Увы, я забыл конец этой басни, — проговорил он. — Там была весьма важная мораль… Но боюсь, что я забыл и ее тоже.

— Тогда давайте я расскажу вам басню! — поспешно затараторил Бруно. — Жили-были Саранча, Сорока и Машинист. А мораль заключается в том, что надо раньше вставать….

— Ну, так не интересно! — заметила Сильвия. — Зачем же ты торопишься рассказать мораль?

— И когда же ты сочинил эту басню? — полюбопытствовал Профессор. — На прошлой неделе?

— Нетушки! — отвечал Бруно. — Гораздо позже. Угадай!

— Я не умею угадывать, — признался Профессор. — Скажи, когда именно?

— Да я еще не сочинил ее! — с торжеством воскликнул Бруно. — Зато я сочинил другую, очень славную! Хотите расскажу?

— Если ты только досочинил ее, — заметила Сильвия. — А мораль у нее будет «надо попробовать опять».

— А вот и нет! — решительно возразил малыш. — Мораль у нее — «больше не надо пробовать»! Так вот. Жил-был фарфоровый человечек, стоявший на дымоходе над камином. Он все стоял, и стоял, и стоял. И вот однажды он взял да и упал и ни капельки не разбился. И тогда он решил попробовать упасть опять. И он опять шлепнулся с дымохода и разбился на мелкие кусочки, так что его невозможно было склеить.

— Но как же он взобрался обратно на дымоход после того, как упал в первый раз? — поинтересовалась Императрица. (Это был первый здравый вопрос, который она задала за всю свою жизнь.)

— Я поставил его туда! — воскликнул Бруно.

— Тогда, боюсь, тебе известно кое-что и о том, почему он упал опять, — заметил Профессор. — А может, ты его и толкнул, а?

На что Бруно вполне серьезно отвечал:

— Разве что самую капельку — это ведь был такой замечательный фарфоровый человечек, — поспешно добавил он; малышу явно хотелось сменить тему.

— Ну, дети, пойдем! — позвал Король Эльфов, входя в кабинет. — Нам еще надо обо всем поговорить, а потом вам пора ложиться спать. — И с этими словами он увел было их, но, дойдя до двери, они обернулись и подбежали к Профессору, чтобы пожелать ему доброй ночи.

— Спокойной ночи, Профессор! Спите спокойно! — Бруно важно обменялся рукопожатиями с пожилым джентльменом, а Сильвия, наклонившись, поцеловала его в лоб.

— Доброй ночи, малютки! — отвечал Профессор. — А теперь ступайте к себе, чтобы поразмышлять о чем-нибудь. Я и сам ужасно люблю веселую компанию, но — кроме тех случаев, когда необходимо поразмышлять над какой-нибудь трудной темой. Что касается меня, — пробормотал он сонным голосом, когда мы вышли из кабинета, — что касается меня, то все время, пока я не болтаю с гостями, я размышляю над чем-нибудь.

— Что он говорит, Бруно? — поинтересовалась Сильвия, когда мы отошли подальше от дверей кабинета.

— Мне кажется, он сказал: «Все время, пока я не болею костями, я страдаю ревматизмом». — Что это там за стук?

Сильвия остановилась и испуганно прислушалась. Мы услышали звуки, похожие на сильный стук в дверь.

— Надеюсь, это не Дикобраз вырвался из клетки, а? — воскликнула она.

— Пошли скорей! — испугался Бруно. — Нечего нам здесь дожидаться!

Глава двадцать пятая ЖИЗНЬ ЗА ГРАНЬЮ СМЕРТИ

Стук с каждой минутой становился все громче и громче, и наконец где-то неподалеку от нас распахнулась дверь.

— Можно к вам, сэр? — спросила моя хозяйка.

— О да, разумеется! — воскликнул я. — А в чем дело?

— Да вам здесь оставили записку, сэр. Ее принес рассыльный от булочника. Он сказал, что проходил мимо Дворца и леди попросила его взять записку и занести вам.

В было всего несколько слов: «Пожалуйста, загляните к нам. Мюриэл».

Сердце у меня так и сжалось от испуга. «Наверное, Граф тяжко болен! — подумал я. — А может, он даже при смерти!» И я поспешно принялся собираться.

— Надеюсь, вы получили не плохие вести? — спросила хозяйка, увидев меня в дверях. — Рассыльный сказал, что к господам кто-то неожиданно приехал…

— Хотелось бы надеяться, что нет, — отвечал я. Во мне боролись смешанные чувства, но опасения явно брали верх над надеждой. Войдя в дом Графа, я заметил, что в прихожей лежат чемоданы, помеченные инициалами «Э.Л.».

«Значит, это просто-напросто приехал Эрик Линдон!» — наполовину успокоенно, наполовину разочарованно подумал я. Ну, ради этого она могла бы и не посылать за мной!

Леди Мюриэл встретила меня в гостиной. Ее глаза так и сверкали, но это был свет радости, а не мерцание печали.

— А у меня для вас сюрприз! — шепнула она.

— Вы имеете в виду — приехал Эрик Линдон? — отвечал я, тщетно пытаясь скрыть досаду, звучавшую в моем голосе. — «Дичь, изжаренная на поминки, пойдет холодной к свадебным столам»?

Боже, как я оказался жесток и несправедлив!

— Вовсе нет! — поспешно отвечала она. — Да, Эрик вернулся, это правда. Но… — тут ее голос дрогнул, — с ним приехал еще кое-кто!

Дальше можно было не спрашивать. Я поспешно последовал за ней. В комнате, на смятой кровати, бледный и измученный, похожий на тень прежнего Артура, лежал мой друг, вернувшийся из мертвых!

— Артур! — воскликнул я и умолк, не в силах произнести ни слова больше.

— Да, это я, старина! — с улыбкой пробормотал он. Я схватил его за руку. — Это он, — указал он на Эрика, стоявшего рядом, — он вернул меня к жизни. Мюриэл, жена моя, первым после Бога мы должны благодарить его!

Я молча обменялся рукопожатиями с Эриком и Графом, и мы втроем отошли в дальний угол комнаты, где можно было побеседовать, не беспокоя больного. Он, слабый, но счастливый, лежал на постели, не выпуская из рук руку жены и не сводя с нее глаз, так и светившихся глубокой нежной Любовью.

— Его еще вчера мучил сильный жар, — негромким голосом заметил Эрик, — да и сегодня утром он тоже почти бредил. Но одного взгляда на нее ему оказалось достаточно, чтобы буквально вернуться к жизни. — И Эрик мнимо-ироничным тоном — я знал, что он не выносит сердечных излияний — принялся рассказывать нам, как он настоял на том, чтобы вернуться в пораженный чумой город и вывезти из него человека, которого доктор объявил безнадежным и умирающим, но которого еще можно было спасти, если срочно отправить его в госпиталь; как в нем ничто не напоминало прежнего Артура и как он узнал его только месяц спустя, когда опять побывал в госпитале; как доктор запретил ему рассказывать кому бы то ни было о своем открытии, заявив, что внезапное потрясение может оказаться губительным для усталого мозга больного; как он остался при госпитале и несколько месяцев изо дня в день ухаживал за страдальцем, как сиделка. И обо всем этом он говорил с напускным безразличием человека, привыкшего делать добро едва знакомым людям!

«А ведь это же был его соперник! — подумал я. — Человек, отнявший у него сердце любимой женщины!»

— Солнце садится! — сказала леди Мюриэл. Она встала и, подойдя к окну, распахнула его. — Нет, вы только поглядите на этот закат! Боже, какие очаровательные розовые и сиреневые цвета! Завтра наверняка будет прекрасный день… — Мы подошли к ней и тоже встали перед окном, негромко переговариваясь, как небольшая группа статистов, чтобы не побеспокоить главного героя, то бишь больного, который что-то говорил настолько слабым голосом, что невозможно было разобрать ни слова.

— Он опять бредит, — прошептала леди Мюриэл, подходя к постели больного. Мы подошли к нему; но это оказалась совсем не горячка. «Чем я смогу воздать Господу, — шептали дрожащие губы, — за все те благодеяния, которые Он сотворил мне? Я принимаю от Него чашу спасения и взываю… взываю…» — При этих словах память отказалась повиноваться больному, и его голос печально умолк.

Его жена опустилась на колени, взяла его руку, прижала к сердцу и принялась покрывать ее поцелуями — эту исхудавшую бледную руку, слишком слабую, чтобы отвечать ей… Я воспользовался этой печальной возможностью, чтобы поскорее выйти, не попрощавшись с леди. Кивнув Графу и Эрику, я молча вышел из гостиной. Эрик нагнал меня на лестнице, и мы вместе вышли. На улице властвовала ночь.

— Как по-вашему: это Жизнь или Смерть? — спросил я его, когда мы отошли достаточно далеко и обитатели дома не могли нас слышать.

— Жизнь, конечно, Жизнь! — взволнованно воскликнул он. — Доктора на сей счет вполне согласны друг с другом. Все, что ему теперь нужно, говорят они, — это отдых и полный покой и, разумеется, хороший уход. И здесь его как раз ждут отдых и тишина, а что касается ухода, то… — тут он попытался скрыть внезапную дрожь в голосе, переходя на шутливый тон — …то на этой квартире его ждет такой уход, что лучше и пожелать нельзя!

— О, не сомневаюсь! — отозвался я. — Весьма признателен вам за столь обстоятельный рассказ! — И я, думая, что он сказал мне уже все, что хотел, протянул Эрику руку и пожелал спокойной ночи. Он отвечал мне крепким пожатием, а затем, отвернувшись, добавил:

— Кстати, я хотел вам сказать еще вот что. Я думаю, вы и сами поняли, что я… я… ну, не слишком горячий приверженец христианских взглядов. По крайней мере, так было прежде. Но теперь все так странно изменилось. Знаете, она молилась! И я тоже. И… — Его голос опять дрогнул, и я смог разобрать только последние слова: «Бог слышит всякую молитву!»

— Теперь я убедился, что это правда. — С этими словами он опять пожал мою руку и, быстро отвернувшись, ушел. Мне никогда еще не доводилось видеть его таким взволнованным.

Я неспешно побрел домой в густых сумерках, охваченный целым роем радостных мыслей: мое сердце, переполненное счастьем и благодарностью, готово было вот-вот вырваться из груди… Все, о чем я так долго мечтал и просил в молитвах, кажется, наконец-то исполнилось. Правда, я горько упрекал себя за то несправедливое подозрение, которым так необдуманно оскорбил верное сердце леди Мюриэл, но потом успокоился: ведь это была всего лишь мимолетная мысль…

«…Нет, конечно же это не мог быть Бруно!» — подумал я, поднимаясь в темноте к себе наверх и не остановившись, чтобы зажечь свет, ибо я помнил, что оставил у себя на столе зажженную лампу.

Но, войдя в комнату, я понял, что оказался не в обычном свете лампы, а в каком-то волшебном, завораживающем сиянии. О, это был куда более яркий, золотистый и густой свет, чем мерцание лампы! Он струился в комнату из окна, которого я прежде не замечал, выделяя группу из трех неясных фигур. Они с каждым мгновением становились все более и более четкими, и я узнал пожилого мужчину в королевской мантии, откинувшегося назад на спинке стула, и двух детей — мальчика и девочку, — стоявших по обеим сторонам от него.

— Ну как, дитя мое, у тебя еще цел тот Медальон? — спросил мужчина.

— О, конечно! — взволнованно воскликнула Сильвия. — А ты подумал, что я могла потерять или забыть его? — С этими словами она сняла с шеи ленточку, на которой висел Медальон, и протянула его отцу.

Бруно восторженно поглядел на него.

— Как красиво сверкает! — проговорил он. — Словно маленькая красная звездочка! А можно мне взять его в руки?

Сильвия кивнула, и малыш, подойдя к окну, поднял Медальон, чтобы полюбоваться им на фоне темного неба, густая синева которого так и искрилась от звезд. А через мгновение Бруно в восторге подбежал к сестре.

— Сильвия! Ты только посмотри! — воскликнул он. — Если поднести его к окну, через него видно небо. И он ни капельки не красный: знаешь, он такой сказочно-синий! И слова на нем совсем другие! Погляди сама!

Сильвия тоже была заметно взволнована, и дети вдвоем с жадным любопытством поднесли Медальон к свету и хором прочли проступившие на нем слова: «ВСЕ БУДУТ ЛЮБИТЬ СИЛЬВИЮ».

— Да это совсем другой Медальон! — воскликнул Бруно. — Неужели ты не помнишь? Совсем не тот, который ты выбрала!

Сильвия растерянно взяла Медальон и опять поднесла его к свету.

— Верно, он синий с одной стороны, — проговорила она, — а с другой — красный! Папа, а я-то думала, что их два! — воскликнула она, опять протягивая ему Медальон. — А это, оказывается, один и тот же!

— Значит, ты выбрала свою сторону, вот и все, — задумчиво заметил Бруно. — Папа, а Сильвия могла выбрать свою сторону, а?

— Да, дитя мое, — обратился мужчина к Сильвии, не обратив внимания на вопрос малыша, — это был тот самый Медальон, но — ты сделала правильный выбор. — Сказав это, он опять надел Медальон на шею девочке.

— «СИЛЬВИЯ БУДЕТ ЛЮБИТЬ ВСЕХ — ВСЕ БУДУТ ЛЮБИТЬ СИЛЬВИЮ», — пробормотал Бруно, привставая на цыпочки, чтобы поцеловать «маленькую красную звездочку». — Если ты посмотришь на нее, она будет огненно-алой, словно солнце, а если посмотришь сквозь нее, она покажется нежной и синей, как небо!

— Божье небо, — мечтательно уточнила Сильвия.

— Божье небо, — послушно повторил малыш. Они стояли рядом, взявшись за руки и глядя в лицо ночи. — Сильвия, скажи, пожалуйста, какая сила делает это небо таким ласково-синим?

Губки Сильвии шевельнулись, словно отвечая что-то, но звук ее голоса донесся откуда-то издалека… Видение почти исчезло, но мне показалось, что в самый последний миг уже не Сильвия, а ангел поглядел на него ее карими глазками, и голос ангела, а не Сильвии, прошептал: