Симфония света

Февраль, виноград и белки

Февраль... Достать чернил и плакать? Нет, достать виноград и есть.

Боль мне представляется чёрным спрутом, клюв которого впивается в сердце. Февральский спрут – холодный, как снег, с морозными щупальцами. Он утащил меня в больничную палату, примотал своими конечностями к койке и присосался, чтобы пить кровь из сердца.

И тут вошёл воин в белых одеждах. Его сверкающий меч вонзился в студенистое тело чудовища, и оно, пустив чернильное облако, уплыло. У воина – суровое, волевое лицо, тёмные брови и аккуратная короткая стрижка, серебряная паутинка на висках. Халат и брюки со стрелками, а в розовых мочках ушей – крошечные золотые серёжки-гвоздики. Мне хочется расправить, разгладить эти озабоченные морщинки между бровями, но рукой не достать, и я пытаюсь дотянуться улыбкой. Не смотрит на меня, пишет. Заполнять историю болезни – это, конечно, очень важное дело, и его нужно выполнять с очень серьёзным, хмурым и непроницаемым лицом. Пока обезболивающее действует, надо попытаться выудить с этих губ улыбку.

– Доктор...

– Да?

«Воин» вскидывает голубовато-серые, прохладные глаза. Всё моё тело сейчас – как куча пыльных тряпок, слабое и безвольное, но в груди у него – шкатулочка с улыбками. Спрут ковырялся в замочке, но открыть не смог, и ему ничего не досталось. А вот моему рыцарю-спасителю я сама подарю одну из них. Улыбка вырывается солнечным зайчиком, пляшет по моим волосам, скачет по стенам, как сумасшедшая белка, падает в вазу с цветами и выползает, мокрая и ошалевшая, на тумбочку. И история болезни, и ручка, и телефон летят на пол, «воин» смущённо собирает всё.

– Да, слушаю вас...

Я снова улыбаюсь, и ручка опять падает, закатившись под кровать. Мой рыцарь хмурится.

– Да что ты будешь делать...

– Доктор, а часы посещений когда? – Ну, надо же что-то спросить.

Победитель спрута, достав ручку, опять пытается писать, но то ли паста кончилась, то ли пыль попала на шарик... «Ну расправь же брови», – молю я и выпускаю ещё одну обитательницу шкатулочки в груди. Она бубенчиком звенит по одеялу, прыгает в карман халата.

– С шестнадцати до девятнадцати.

Нет, я добьюсь своего, я прогоню эти морщинки. Мне скоро снова будет больно, чертовки больно, но рыцарь должен побеждать спрута с улыбкой. Его тонкие пальцы пробегают по коротким волосам, теребят серёжку, горло издаёт «гм-кхм».

– А если мне принесут ноутбук – можно? – У шалуний из шкатулочки должно быть официальное прикрытие, это оно и есть.

– Гм... Да, пожалуйста.

Доктор немногословна. У неё что-то не получилось написать, ручка забарахлила, но морщинки исчезли, брови расправились.

– Спасибо. – Ну, и ещё одну дикую белку вдогонку: пусть запрыгнет доктору на плечо.

– Да собственно... не за что. – Снова пальцы – по волосам, спина расправилась, и уже плевать на ручку, которая не пишет. Вместо неё из другого кармана появился карандаш.

Вопросы лечения маршируют строгими рядами: первый полк, второй полк, третий... Спрут – огромный, как гора, но они вооружены копьями-шприцами, гранатами-таблетками, снарядами-ампулами. Я слушаю и киваю, доктор встаёт.

– Форточку прикрыть? Вас не продует?

– Нет, тут тепло. Даже душно. – И ещё одного улыбательного пушистика-попрыгунчика доктору под халат.

Выходя из палаты, она натыкается на дверь, смеётся.

– Да что со мной такое сегодня... Не выспалась, что ли?

Вот так-то лучше. Щит улыбки окован золотом и ослепителен, как зеркало. Красные глаза спрута в нём отразятся, и монстр окаменеет, как Медуза Горгона.

Боль вернётся, но не сейчас. Сейчас меня защищают крылья Ангела. Обеспокоенные, грозные серые глаза готовы испепелить спрута, да что там – сжечь всю нечисть, которая посмеет ко мне приблизиться. С их обладательницей лучше не шутить.

– Ну, как ты тут? – На плечах – тоже халат, и чем-то Ангел с доктором похожи. Стрелками на брюках, стрижкой, сединой. У Ангела, правда, серебра больше.

– Нормально, Саш... Я винограда хочу. Сладкого, крупного. Розового.

Слёзы почему-то текут по щекам: кажется, я выпустила всех жительниц шкатулочки, и больше там никого не осталось. Под рёбрами пусто и уныло.

– О господи... – Родные пальцы вытирают мне щёки. – Принесу я тебе его, Алёнушка, ну, не реви только... Хочешь, прямо сейчас сгоняю?

– Сейчас не надо... Завтра. Поцелуй меня...

Быстрые, крепкие чмоки в губы – один за другим. Палата – одиночная, как комфортная камера: тень от жалюзи – словно решётка. Но зато никто не глазеет на нас.

– Всё будет хорошо, Алёнушка.

Я знаю. Эти крылья не дадут пылинке сесть на меня, а если надо, слетают за виноградом в Испанию. Обычно я – Лёня, а Алёнушка – когда заболею. Форточка закрывается:

– Продует ещё...

– Саш, тут душновато.

– Ничего, жар костей не ломит. Хуже будет, если простынешь. Ещё этого тебе не хватало.

Хмурятся и мои любимые брови, их тоже срочно надо расправить, но шкатулочка опустела. Я всё истратила на доктора: просто беспричинно хотелось, чтобы человек улыбнулся. Почему-то я уверена: хороший человек. Когда она улыбается, лицо совсем другое – светлое, симпатичное.

Ночь. Улица. Фонарь. Палата. И спрута тень ко мне плывёт... Я могу многое, но не всё. С этим зверем мне не справиться сейчас самой, придётся звать на помощь. Доктор, наверно, уже ушла домой.

Сердце – белка в колесе. Лапки бегут, колесо крутится, набирая обороты, и воздух улетучивается из-под белого потолка. Ловлю его ртом, как рыба, но его слишком мало – тёплого, душного, но мне хоть бы такого чуть-чуть. Я – кит, выброшенный на сушу, меня сейчас раздавит тяжестью собственного тела.

Нет, мой рыцарь-спаситель сегодня – на дежурстве. Собранный, решительный, беспощадный к спруту. Не до улыбок: надо прогонять врага – аритмию и достать белку из колеса, чтоб отдохнула немножко. Иглы-мечи пронзают тело спрута, а кислород – как базука. Бабах – и чудовище сносит огненной струёй. В вены вливается тишина. Красивые, но усталые, действительно не выспавшиеся глаза. Что они тут видят? Стонущих пациентов, боль, страдания, недуги. Никакой радости. В шкатулочке бешеных белок не осталось, но всё-таки есть одна – последняя. Из колеса.

– Простите, доктор. Я больше так не буду. Отдыхайте.

Сосредоточенные морщинки расправились, рыцарское забрало поднялось, губы дрогнули в ответ. У белки всё получилось, и она может распластаться на пушистом пузике, загнанно дыша.

Утро оскалилось акульими зубами сосулек, серая застиранная простыня неба пахнет хлором. А надо мной склонился рыцарь – победитель спрутов. Его дежурство закончилось.

– Ну, как вы тут, улыбчивая вы наша? Больше не будете хулиганить?

– Нормально, доктор. Я буду хорошо себя вести.

А с её плеч на одеяло прыгает мой беличий зоопарк – сыплется, как из рога изобилия, с писком и визгом, с клоунскими ужимками. Сразу в палате становится светло и весело, сумасшедшая круговерть солнечных зайчиков ослепляет, а шкатулочка в груди наполняется золотым сиянием.

На сизовато-розовой кожице огромных виноградин мерцают капельки воды, хромовым блеском охватывают часы родную руку. Серые глаза – не такие, как это небо, в них – сталь с тёплой волшбой, выкованная с любовью.

– Ну что? Совсем плохо? – Тихий, расстроенный голос. Ангел уже знает, что тут было ночью.

Опять хмурится, надо срочно выпускать скорую беличью помощь. Всю сразу, потому что одной пушистой хулиганке тут не справиться, нужна целая армия. Я открываю шкатулочку.

– Ну... Повоевали ночью немножко, но наше дело – правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами.

Голос Левитана у меня, конечно, не получается, но белки делают своё дело: губы дрожат, строгие складочки разглаживаются, и вот она – моя суровая, собранная и деловая, стальная леди, которой посреди «боевого» дня вручили яркую коробочку с волшебным подарком. И она растаяла, моя красивая серебряная Снегурочка, и стала просто Сашей – родной, домашней, с любящими глазами.

– Вояка ты мой. – Её смешок – прозрачный звон капели с крыш. Лоб прижимается к моему. – Виноград хочешь?

– Давай.

Её губы подносят мне ягодку, прохлада и сладость струится в рот, а потом мягко ложится тепло поцелуя.

– Всё будет хорошо.

И это правда.

29 октября 2015 г

Ты – это судьба

Вчера был странный день. До сих пор нахожусь в... задумчивых чувствах.

Вечером зашла Елена, Сашина «бывшая». Та самая голубоглазая красавица-адвокатесса, которая безвозмездно защищала на суде мою подругу Риту. Она, в общем-то, приехала сюда в гости к родным, но не удержалась от соблазна навестить нас, а точнее, Александру.

Она вошла в дверь – статная крашеная блондинка с элегантной короткой стрижкой, в бежевом пальто, окутанная невесомым облаком тонкого парфюма и этой прохладной аурой цивилизованно-дружеских отношений. Столичный лоск и успешность – внешне, а глаза – голодные. Не физически, душевно.

Саши ещё не было дома, когда она зашла. Выпили кофе, поболтали о том, о сём. У меня как раз пирожки подоспели, и Елена со смехом сказала:

– Повезло Саше с женой. Прямо Царевна-лебедь...

Я стояла в кухонном фартучке, держа пухлыми варежками-прихватками противень с румяными пирожками из Антоновки... Какая уж там царевна. Но спину и голову я привыкла держать прямо.

О личной жизни я её не расспрашивала, а она и не стремилась откровенничать. Карьера её шла прекрасно. Оно и видно: одета Елена дорого, бренд на бренде. Швейцарские часы лимитированной серии холодно блестели на её руке.

Пообщались вполне мило, почти по-приятельски. Гостья поинтересовалась моим здоровьем: когда мы в прошлый раз встречались, я была далеко «не в форме». Елена тогда помогла нам с поисками хорошего сосудистого хирурга.

До возвращения Саши домой оставалось полчаса или около того, но она вдруг передумала дожидаться. Сказала только:

– Знаешь, когда я поняла, что у нас всё кончилось? Тогда, на суде этой девочки, твоей приятельницы, я там ещё самооборону доказывала. На приговоре тебе стало нехорошо, а Саша так над тобой хлопотала... Вот тогда я всё в её глазах и увидела – в том, как она на тебя смотрела. Глаза, ты знаешь, не лгут. Бывает так: увидел человека – и всё, пропал. Судьба. Вот так, наверно, и у неё с тобой было. Ты тогда ещё совсем девчонка была, и я, если честно, не понимала, что она в тебе разглядела. Она – взрослая, зрелая, состоявшаяся, а ты – сущий птенец, растерянный и неопытный. Вы из разных поколений, с разными ценностями. Ведь вам даже поговорить, наверно, не о чем – так я думала. Знаешь, ты за эти годы... выросла. Расправила крылья. Я рада, что у вас всё хорошо. Наверно, я больше не приду. Хватит бередить прошлое.

В горле у меня солёным комом теснились сотни слов. О том, как мне хочется, чтобы и у неё всё наладилось. О том, что она – прекрасный человек, а потому заслуживает счастья как никто другой. Но я не волшебница и не могу наколдовать ей его.

Она, наверно, прочитала в моём взгляде всё невысказанное. Уже стоя в прихожей, ясно улыбнулась, и синева её глаз веяла грустноватой прохладой осеннего неба.

– Никто не виноват. Просто... так получилось. Счастья и любви вам обеим.

– Спасибо, – пробормотала я. – И тебе.

Буквально через пять минут после её ухода в замке повернулся ключ: привычный, родной звук. Ангел сразу учуял в воздухе аромат яблочной выпечки и корицы, расплылся в довольной улыбке, а потом принюхался повнимательнее и насторожился.

– У тебя новые духи?

– Это не мои, – призналась я.

Пришлось рассказать о визите Елены и о её словах. Серые глаза Ангела подёрнулись блестящей амальгамой задумчивости, а руки тепло обвились вокруг моей талии.

– Она не из-за карьеры уехала, Саш. А просто что-то... почувствовала.

– Я знаю это, моя принцесса. Ты – это судьба.

25 сентября 2015 г.

Снег идёт

Я вспоминаю: хмурый зимний денёк, непроглядно-серое, скучное небо медленно роняет крупные белые хлопья. Снегопад тих, мудр и мягок, от него веет зябким холодом и пронзительной свободой. Ты стоишь у окна, и гипнотическая снежность отражается в твоих неземных глазах, устремлённых в глубины галактик.

– Снег идёт, – слетают с твоих губ слова – лёгкие, чуть слышные, как поступь этих танцующих снежинок.

Твои чуткие музыкальные пальцы трогают кружку с чаем, стоящую на подоконнике, а в моей голове – только один вопрос: «Как?!» Ты не различаешь даже свет и тень. Другое дело, если бы мы шли по улице, и на твоём лице таяли бы холодные прикосновения зимы. Но мы дома, а ты всё равно знаешь о снеге, который падает за прозрачной перегородкой оконного стекла. О том, что он идёт именно сейчас.

– Утён, откуда ты... – Мой изумлённый шёпот замирает вблизи твоего уха.

Создатели фильмов и книг часто любят наделять незрячих героев сверхъестественной ловкостью и фантастическими способностями. У тебя такой «романтический» образ слепых в искусстве вызывает усмешку. Ты не очень любишь произведения, в которых затрагивается эта тема: она – твоя повседневная реальность, и реакция зрячих – будь то праздное любопытство с примесью жалости или чрезмерный, нелепый восторг – заставляет тебя морщиться. Нет, ни один мускул не дрогнет на твоём лице; ты, скорее всего, сдержанно промолчишь. Но внутренне тебя коробит. Ты предпочитаешь, чтобы к тебе относились, как к обычному человеку.

Но вот это твоё «снег идёт» – что, если не чудо в моём «зрячем» понимании? Однажды я видела девочку, которая каталась на роликовых коньках. С виду девочка как девочка: две мышино-русые косички с бантиками, на которых плясали солнечные зайчики, короткое платьице, худые коленки в зелёнке, и только глаза – как у тебя. Я ни с чем не спутаю эту пелену самоуглублённости, завесу тьмы между человеком и миром. Странные, вызывающие дрожь глаза. Жутковатые и при этом удивительно лучистые, наполненные свободно льющимся внутренним светом души. Я остановилась со сжавшимся сердцем при виде той лёгкости, с которой слепой ребёнок объезжал препятствия. При этом малышка цокала языком и, должно быть, улавливала отражения звуковых волн от предметов... Чем? Слухом? Или каким-то иным, непонятным и недоступным для нас, зрячих, чувством – неким встроенным эхолотом? У каждого – свои приёмы и способы.

– Откуда ты знаешь, что идёт снег? – Я обнимаю тебя сзади, прильнув всем телом.

Ты неторопливо пьёшь чай, из кружки поднимается ароматный парок, и до моего обоняния доносится терпкая нотка бергамота. Ты прощаешь мне моё дурацкое удивление, потому что, несомненно, чувствуешь в биении моего сердца нежность – звонкую, отчаянную до крика, до взмаха незримых крыльев за спиной.

– Я слышу его, – отвечаешь ты. Просто, спокойно и буднично.

Это не слух в обычном понимании. Это какое-то чутьё, пронзающее светлым лучом чёрный полог слепоты.

Вот и усмехайся после этого над фильмами.

Я прижимаюсь к тебе, кладу подбородок на плечо, и твои тёплые от чая губы касаются моих пальцев коротким поцелуем – бергамотовой нежностью в ответ на мою. Я всем сердцем прошу прощения за свой вопрос, но в крепком ласковом пожатии твоей руки – бессмертная любовь.

«Будь счастлива, Птенчик. Это всё, чего я хочу для тебя», – несётся сквозь прошедшие с того рокового августа годы.

Я знаю, Утёнок. Я постараюсь.

1 октября 2015 г.

Ржавая накип

ь опавших лепестков

От весенней метели на земле буреет лишь ржавая накипь лепестков – это всё, что осталось от благоуханного кружева. Яблоневый цвет облетел за одну ветреную ночь, а за десять дней превратился в высохшую рыжевато-коричневую массу, забившуюся во все ямки и углубления.

С каждым разочарованием, с каждым душевным «инфарктом» на сердце остаются шрамики, на голове появляются новые седые волоски, а угрюмая складка между бровей становится уже неизгладимой даже при улыбке. Это – плата за право быть собой и делать то, что считаешь нужным и правильным. Но стоит ли лелеять эти следы и бережно пересчитывать, как некое сокровище? Пестовать свою боль, лить себе бальзам жалости на раны, упиваясь самокопанием и выдавая себе воображаемые медали за количество вынесенных страданий?

На протяжении жизни мы обрастаем паутиной из связей. Нити первого сорта, прочные и нерушимые, толстые, как канаты, не могут разорвать никакие невзгоды и штормы; они выдерживают любые испытания недоразумениями и обидами. Нити второго сорта с каждым порывом ветра чуть-чуть надрываются, расползаются, ветшают, и настаёт момент, когда они натягиваются на одном-единственном, последнем волокне. Последняя капля, и... Нет надобности продолжать. Ну и, конечно, есть ещё целый пучок из тонких третьесортных ниточек, которые рвутся пачками при малейшем неосторожном движении.

Какие из них стоит ценить выше всех? Ответ, думаю, очевиден.

Но когда любые из них рвутся, больно бывает всегда.

Недоумение бьёт по голове и сердцу нокаутом, когда тот, от кого более всего ждёшь понимания и поддержки, оказывается не в состоянии встать на твою сторону. На сердце – новый рубец, а голова гудит: где же была допущена ошибка? Может, ты сам что-то делаешь не так, а может, заблуждение кроется в изначально неверной оценке человека? Как там в песне Высоцкого? «Если друг оказался вдруг и не друг, и не враг, а – так?»

Жизнь – те же горы. Кто удержит тебя над пропастью, а кто струсит и бросит?

И нужно ли давать второй шанс?

В горах второго шанса может уже и не быть, там такая «проверка на вшивость» может оказаться смертельной. А в жизни – по-разному.

Считаешь себя настолько закалённым болью героем, что с лёгкостью великого мастера единоборств раскалываешь голой рукой бетонные плиты непонимания и отчуждения и идёшь дальше. Оставляешь позади тех, кто не оправдал доверия, не понял, не поддержал, вместо протянутой дружеской руки показав вражеский оскал. Не даёшь им второго шанса, потому что покрытое шрамами сердце шепчет: это может встать тебе в дорогую цену. Следующая ошибка может привести к гораздо большим потерям.

Рвутся ниточки-паутинки... На поверку они порой оказываются тонкими, третьего сорта. Но места отрыва кровоточат в любом случае.

Да, всегда есть сомнения: а может, неправа я? Мой «косяк»? Вознёсшаяся до небес гордыня? Возможно. И тут должно настать время тишины.

Погасить все свои мысли, все бушующие страсти, чтобы настал абсолютный покой. Только в такой гулкой, всепоглощающей тишине можно услышать этот голос... Кто-то называет его совестью, кто-то – моральным стержнем, кто-то – божественной искрой в человеке. Выбирайте на ваш вкус. Но как ни назови этот свет, он всё равно будет вашим внутренним прокурором и судьей. И тут уж всё зависит от того, насколько он коррумпирован или же честен.

Спросить у него: «А правильно ли я поступаю?»

Ответ приходит не сразу. Это не озарение, не гром среди ясного неба, не «эврика!» Это исподволь, тихо-тихо нарастающая уверенность, знание, взявшееся как бы ниоткуда. Сначала оно маячит на горизонте мыслей, потом закрывает часть неба, а потом захлёстывает, как цунами. И нигде от него не спастись. От себя не убежишь. Даже на необитаемом острове этот судья будет зачитывать тебе приговор.

Но бывает так, что этот грозный голос хранит спокойное и светлое молчание. И оно красноречивее всех слов наполняет душу покоем и миром, и ты точно знаешь: ты не изменил себе. Не покривил душой, не прогнулся под людей или обстоятельства, не смалодушничал. Но за это всегда приходится платить...

Седыми волосками, порванными ниточками связей, шрамами на сердце – образно-фигуральными и физическими. Нервной тканью. Цена есть у всего.

Отпустить горечь и обиду: это яд, от которого страдает и слепнет душа. Через бури и землетрясения прийти к покою, рассеять душевный мятеж. И тогда, как с горной вершины, под лучами солнца выступит истинный рисунок судьбы, которого с земли не видно. Только с высоты.

Счастье: самые главные, прочные нити остались целыми. Они со мной, неизменные и несокрушимые. И одна из них ведёт к старому стулу под яблоней, проскальзывает под джинсовую куртку – туда, в тепло груди, где бьётся родное сердце. Ветер целует седые виски, глаза прячутся под козырьком бейсболки, отдыхает от борьбы с одуванчиками и крапивой воткнутая в землю лопата. Яблоневый цвет облетел и стал бурой пеной, а пена рано или поздно сходит, открывая чистый напиток, от которого яснее видят глаза, оседает муть горечи и просветляется ум.

– Лёнь, как насчёт чая?

Это самый нужный на свете голос, он ласкает и успокаивает все напряжённо натянутые во мне ниточки, и клубок распутывается. Всё становится на свои места, а мои руки знают своё дело, готовя целительный сбор: горстка сушёных ягодок и листьев смородины, сушёная малина, ромашка, мелисса. Из каждого мешочка – по щепотке. А руки моего Ангела-хранителя обнимают меня сзади, и голос тепло щекочет:

– Ты прямо как травница какая-то... Ведунья, кудесница.

Она наблюдает через моё плечо за этим священнодействием. Кипяток высвобождает песню ароматов, и голоса трав и ягод сливаются в тихую симфонию света. Согретые этим напитком губы Александры сторицей возвращают тепло мне, и теперь уже я пью с них волшебное зелье, зарываясь пальцами в короткий серебристый ёжик волос над её шеей.

Вторая книга «про кошек» готова, но праздник получился грустноватым. И тем не менее, я в ответе за каждое написанное мной слово. За каждый абзац текста. Я спрашиваю внутреннего судью: а так ли? Он молчит, и его молчание даёт мне право не стыдиться написанного.

И не сожалеть ни о чём.

Принцесса Вася

Гуляла по крышам. Во сне, наяву ли?.. Закат расплескался густым каркаде – хоть наливай его в чашку; тополя замерли высокими стражами, седые от пуха, едва дыша светлыми кронами. Что-то похрустывало под ногами – то ли осколки стекла, то ли кусочки неба. Небесный град раскинулся передо мной облачными башнями, румяно-розовый, невесомый и недосягаемый. Вот бы потрогать каракулевые спины этих облачных замков, торжественно, тихо и молчаливо склонившихся над городом...

Звон струн коснулся моего слуха тонко, ласково, заставив меня саму натянуться стрункой и устремиться на звук. Серебряный голос гитары я ни с чем не спутала бы... Он не пытался привлечь к себе внимание этих дремлющих громад – монстров-новостроек; не старался снискать благосклонность гулявших в парке парочек, державшихся за руки и совсем не слышавших его тихий, улыбчивый перезвон. Простой, мудрый и в чём-то наивный, этот голос просто звучал – так же, как светит солнце: для всех разом и ни для кого в особенности. Он пел, словно перебирая страницы чьей-то жизни, в которой было многое: и встречи, и расставания, и боль потерь, и радость новых знаний... Опыт улыбался в этом звуке – с горьковатыми морщинками у губ.

Подойдя ближе, я разглядела девушку. Она сидела на парапете крыши над ущельем улицы, не боясь сорваться вниз – у меня даже колени дрогнули и ослабели от её головокружительного музицирования. В лучах догоравшего заката мягким золотисто-рыжеватым нимбом сиял ёжик коротко остриженных волос, пальцы задумчиво перебирали струны, а глаза... Не было такого цвета в стандартной палитре. Может быть, голубые? Да, как это вечернее, румяное от засыпающей зари небо. Или серебристые, как кроны далёких тополей-стражников? Да, пожалуй: в них было столько же вековой мудрости, сколько таили в себе эти стройные великаны. Высокие грубые ботинки, камуфляжные брюки с кучей накладных карманов, майка-тельняшка... «Только берета с кокардой не хватает», – усмехнулось во мне что-то.

Не хотелось нарушать звенящую мудрость этого вечера какими-то глупыми словами, и я просто слушала. Внутри уютно мурлыкало чувство, будто мы знакомы тысячу лет... Избитое выражение, за которым разливался белоснежный покой горных вершин, в который можно нырнуть и растаять. Или раствориться в солнечном мареве над крышами, забыв о дыхании и сердцебиении. Тот самый покой, когда знаешь точно: это он, тот человек, с которым мне хорошо, спокойно и безопасно. Вернее, она.

Она посмотрела на меня своими глазами неописуемого цвета. Улыбнулась – горьковатые морщинки пролегли у губ.

– Здравствуй.

«Здравствуй, я люблю тебя», – запрыгал, забился в груди комочек восторга – совершенно глупого, детского. Будто мне девять лет, и мне подарили на день рождения куклу.

Смешное сравнение, конечно. Но что должна чувствовать душа, увидевшая перед собой существо, родное до последнего волоска на стриженой голове, до последней полоски на тельняшке и дырочки в шнуровке ботинок?

– Привет, – скомканно, неуклюже сорвалось с моих растянувшихся в улыбке губ. – Ты кто?

Она вздохнула, прижимая к себе корпус гитары.

– Зови меня Вася. – Чуть приметные прозрачно-рыжие веснушки улыбчиво подмигнули мне. Да, сейчас кто-то из читающих скажет – бред, мол. Нету у веснушек глаз, чтобы подмигивать. Но я-то знаю! А девушка добавила: – Вообще-то, моё полное имя – Ванесса Ангелина Сюзанна Якобина. По первым буквам – ВАСЯ. Мне так больше нравится.

– Вот так имя! – Я подошла ближе, и тополя-великаны качнули вдали ветками, отяжелевшими от пуховой дрёмы.

– Ну да... Имечко навороченное, такое уж матушка с батюшкой дали, – усмехнулась Вася. – Потому что – принцесса, а всем принцессам положено иметь длинные пафосные имена.

Час от часу не легче, подумалось мне, но беспокойный комочек во мне очарованно пискнул: не каждый день можно познакомиться на крыше с принцессой!

– А ты прям настоящая принцесса, да? – мысленно сказав комочку «да тихо ты, обожди», спросила я.

– Настоящее не бывает. – Вася извлекла из струн замысловатую, зовущую в закатную даль мелодию и кивнула в сторону розовых облачных башен. – Вон моё королевство. Только я оттуда сбежала.

– Как так – сбежала? – Я сама не заметила, как присела напротив моей новой знакомой на парапет – наверно, Васины немыслимые глаза зачаровали меня своей улыбкой, запрятанной в грустноватой глубине зрачков.

– А вот так, – сказала Вася, поигрывая и чиркая зажигалкой. – По верёвке из простыней.

Я устремила взгляд к облакам, оценила расстояние до земли.

– Это ж сколько простыней надо...

– Да, немало. – Вася спрятала зажигалку в карман. Мне почему-то подумалось, что она не курит, а зажигалка – так, «понты». – Вообще-то, наш замок – летучий. Он то снижается, то набирает высоту. Я улучила момент, когда мы снизились, и улизнула.

– Понятно, – усмехнулась я, усмиряя в себе восторженную истерику «комочка». А реалистически настроенная часть меня вдруг обескураженно подумала: «Ну, коли я попала в сказку, будем играть по её правилам». Я спросила: – А чего сбежала-то? Плохо во дворце жилось?

Вася ответила мне пронзительным аккордом, в котором послышались бунтарские нотки. Когда последний звук растаял над крышами, она ответила:

– Как тебе сказать... Вот как ты себе представляешь принцесс? В пышных платьях, затянутых в корсеты, в хрустальных туфельках и с шикарными волосами, да?

– Ну... Да, как-то так, наверно, – кивнула я.

– Вот такая я и была. – Вася постукивала ботинком о парапет, и в её глазах тепло таял уют вечернего пейзажа. – В корсет затягивали так, что вздохнуть нельзя, туфельки-причёски, танцы-песни... Ну, не моё это! А мои августейшие родители не считались с тем, что мне на самом деле по душе.

«Дзинь-трям!» – подтвердил протестующий аккорд.

– А когда мне выбрали в женихи принца Эдварда Невилля Эжена... как его там дальше – не помню, я решила, что пора сматывать удочки из родительского гнезда, – завершила свой рассказ Вася. – Принц-то славный сам по себе, вот только... совсем не принц мне нужен.

– А кто?

– Принцесса. Ну, то есть, не обязательно, чтобы она тоже была принцессой, как я... Просто девушка. – Её взгляд колюче вонзился в меня, точно выстрел – вызывающий, но не злой. – Что, ты тоже осуждаешь?

Моя рука сама потянулась к её дерзкому ёжику и погладила его. В голову почему-то не пришло ничего, кроме:

– Не осуждаю. Потому что «мы с тобой одной крови». – И, не задерживаясь долее на этой деликатной теме, спросила: – И давно ты здесь?

– Второй день всего. – Вася беспечно болтала ногой, трогая струны, и на её щеках то проступали, то прятались озорные ямочки.

– Тебе хоть есть, где переночевать? Как ты вообще думаешь жить-то? Наш мир – это не ваша облачная страна, тут... – Я осеклась, мой язык придавила уйма житейских и таких ненужных, неуместных сейчас вопросов: в этой тополиной тишине закатного неба они звучали чужеродно и глупо.

– Я знаю. «Здесь вам не тут», – усмехнулась принцесса Вася. – Я немножко изучала ваш мир, наведывалась в гости, так сказать. Ничего, не пропаду.

Я, охваченная внезапной заботой об этой необычной, нездешней девушке, начала:

– Слушай, может, у нас пока перекантуешься? Я, увы, не смогу стать девушкой твоей мечты: у меня уже есть своя... гм, половинка. Но думаю, всё будет хорошо.

– Боюсь, твоя половина не поймёт. – В глазах Васи забрезжила мрачноватая печаль, от которой моё сердце словно царапнул коготок. – Не переживай за меня.

– А можно тебя у нас на даче поселить, – продолжала я перебирать идеи. – Там вполне можно жить: газовое отопление, скважина, водонагреватель, все удобства... А потом подумаем, как тебя дальше устроить.

– Ты добрая, но... не надо. Спасибо. – Её рука, покрытая летне-тёплыми пятнышками веснушек, как и её щёки, легла на мою.

– Но как же... Ведь если тебе некуда пойти... – забормотала я.

– Говорю тебе: не беспокойся обо мне, – с мягким нажимом сказала Вася, и что-то гипнотическое проступило в её зрачках, беря меня в незримый, тягучий плен. – Ты ничего не знаешь о нас, жителях облачной страны... Свой дом я ношу с собой.

С этими словами она достала из кармана маленькую коробочку, помещавшуюся у неё на ладони, нажала куда-то, и на моих глазах на крыше развернулся маленький очаровательный домик, словно сошедший с иллюстрации к какой-то сказке.

– Будто пряничный, – вырвалось у меня.

Внутри потрескивал камин, огонь отбрасывал уютные блики на корешки книг, на столике стоял пузатый кофейник и две чашки. Вася наполнила их ароматным кофе, запах которого сразу окутал меня ласковым, домашним теплом.

– Будь как дома, – пригласила облачная принцесса-бунтарка.

Такого вкусного кофе я не пробовала никогда в своей жизни. По телу заструились золотые завитки блаженства, заботы и проблемы ушли за колышущуюся пелену тумана, а за оконцем с занавесками в цветочек горела заря цвета каркаде. Глаза Васи приобрели золотисто-рыжий оттенок, принимая в свою блестящую глубину отсвет камина, а её губы накрыли мои... Этот поцелуй ни к чему не обязывал, ничего не требовал взамен, просто был – как этот закат, как это небо. Мои плечи укутал клетчатый плед, и дрёма сладко качнула меня в своей колыбели, оплетая слух серебряной вязью перезвона струн.

Солнечный свет лился в окно, на столе стояло блюдце спелой черешни. К нему была прислонена записка: «Моей принцессе».

Я тронула компьютерную мышь, стукнула по клавиатуре – экран ожил, на нём проступили строки незаконченного текста. Клетчатый плед, разомкнув свои заботливые объятия, соскользнул с плеч. На кухонном столе ждал завтрак – омлет с помидорами, часы показывали восемь. Безобразие... Я не услышала утренних хлопот моей супруги, хотя обычно сама вставала чуть раньше и готовила нам с ней завтрак. Но вчера я засиделась допоздна за работой, и...

Отправив в рот черешенку, я вышла на балкон – навстречу проснувшемуся городу. Тополя-стражи приветствовали меня, салютовали руками-ветвями утреннему небу и загадочно шелестели, будто знали какой-то секрет.

Последняя вишня

Её рецепт прост: ложка прохладного мёда августовских лучей, процеженная сквозь сетку дождя, и пригоршня тёмно-красных, почти чёрных ягод; пронзительная зябкость воздуха – без ограничений.

Последняя вишня – сладковато-терпкая, с привкусом надвигающейся осени. Лето, одетое в серый плащ туч, отряхивает крылья и собирается вслед за солнцем. Я люблю эту светлую прощальную грусть: она заставляет вибрировать и петь все струнки души, и мне хочется вслушиваться в каждый миг бытия, ловить его и, подержав на ладони, с улыбкой отпускать, как опавший лист. Палящая жара короткого континентального лета угнетает меня, а в звонкой прохладе межсезонья я оживаю.

Бабье лето – медовый, тепло ласкающий горло напиток. Я всегда жду его и ловлю эти драгоценные дни. В них собрана вся горьковато-сладкая мудрость годичного круга; это – неуловимая вершина тихого просветления, которому предшествует легкомысленный июнь, страстный июль и спелый август, а на смену придёт усталый шелест листопада. Бабье лето – это точка зрелости: твоё тело сильное, лёгкое и гибкое, седина ещё совсем неприметно дохнула на виски, а сердце бьётся со спокойной полнотой. Ты не постарел, а просто стал мастером, постигшим искусство жизни. И ты каждой клеточкой ценишь её мгновения.

Последняя вишня рубиново горит на ладони и тает на языке яркими брызгами вкуса. Она шероховато-бархатным касанием согревает нёбо, а солнце пробивается радужными стрелами сквозь ресницы. Август утратил для меня роковую горечь. Я отпускаю его в небо, а сама остаюсь на земле, впитывая её остывающее тепло.

21.08.2015

Малиновый август

Ушёл июль-плакса. А у августа – загорелые щёки, покрытые золотисто-персиковым пушком. Его солнце не жжёт, оно величаво-снисходительно взирает с неба, даря нам свой мягкий свет, как шубу с барского плеча. Плывут в густом золоте его лучей пушинки, собираясь в стайки; топорщатся круглые малиновые «ёжики» чертополоха, покачиваясь в полуденном хмелю; пыльный репейник раскинул бархатистые, мятые листья-лопухи. Светится зелёным глянцем трава, рдеют бока ранеток на поникших под тяжестью урожая ветках...

Уже и варенья из малины наварено, и засахарено несколько баночек для лечебных целей, а она всё не кончается. Что делать? Правильно, есть! Мой Ангел-трудоголик доберётся до дачи только в выходные, а мне хочется побаловать его ягодами на неделе, и я, повесив себе на шею ведёрко из-под майонеза, отправляюсь в малинник... Однако первым же делом едва не влипаю в трёхметровую паутину, широко и бесцеремонно растянутую прямо поперёк дорожки – между малиной и яблоней. Бррр!.. Я отскакиваю так, что садовая калоша слетает у меня с ноги, и я встаю носком прямо на сырую после недавних проливных дождей землю...

Конечно, каждая живая тварюшка хочет кушать, но я ничего не могу с собой поделать: пауки с их ловчими сетями всколыхивают со дна моего подсознания какое-то первобытное, иррациональное омерзение. Паутина расположилась крайне неудобно, она перегораживает мне дорогу, и я, сорвав высокий цветущий сорняк, его крепким стеблем смахиваю липкую сеть, парусом колышущуюся на солнце. Паучий шёлк удивительно прочен и упруг, тянется и рвётся со скрипом: такой мог выткать только весьма крупный хозяин... А вот и он – огромный и противный до дрожи, коричневато-рябого окраса. Одно только туловище у него размером с двухрублёвую монету, а среди увядших листьев он совершенно неприметен.

Неуютное ощущение липкости и склизкости ещё долго не оставляет меня после этой неприятной встречи, и я всякий раз холодею, принимая засохшие малиновые чашелистики, оставшиеся от сорванных ягод, за паучков. Бррр...

Постепенно эта настороженность уходит. Я тянусь за мелкими ягодками к макушкам двухметровых веток: две-три – в ведёрко, две-три – в рот. Просвечивающие, нагретые солнцем, они мягко тают на языке. Их сладость особенная, щемяще-нежная, ароматная и густая, гораздо более насыщенная, чем у ягод, выросших и налившихся в зелёной и прохладной, тенистой глубине кустов. Да, «теневая» малина крупна и красива, зато «верхняя», впитавшая небесную энергию, просто колдовски-вкусна. И есть её надо прямо с веток, пока она не успела утратить этот неповторимый волшебный привкус счастья и летнего тепла.

На моей ладони лежит ягодка, поблёскивая выступившими капельками сока на прозрачно-шелковистых боках, а где-то совсем рядом оглушительно стрекочет кузнечик. Я крадусь, раздвигая колючие заросли... Вот он, стрекотун – большой, бледно-зелёный. Прицепившись к ветке вниз головой, он самозабвенно пилит свою бесконечную песню и смолкает только тогда, когда я с проснувшимся во мне детским любопытством тихонько трогаю его за усики. Сидит, не шелохнётся. Наверно, думает: «Вот и смертушка моя пришла... Сейчас съедят...» Впрочем, есть его я, конечно, не намереваюсь: не питаюсь я насекомыми, да и надо собирать малину для Ангела. Миновав облюбованную кузнечиком ветку, я продвигаюсь дальше, и скоро стрекот возобновляется как ни в чём не бывало.

И вот – ведёрко полное. Прохожу мимо ветки с пауком не без содрогания... Он всё ещё там – подобрав лапки, ловко прикинулся скрученным сухим листочком. Обиделся, наверно. А что делать? Не надо было растягивать свои сети поперёк дорожки, где люди ходят. Ставил ловушку на всякую летающую гнусь, а чуть не попалась я!..

Пелена многодневных дождей улетела за горизонт, и лето, наконец-то вытерев слёзы, улыбается. Что мне сейчас мешает просто дышать и жмуриться? Да ничего. С неба припекает игольчатый солнечный жар, шершаво гладя мне щёки, в то время как в воздухе разлита тонкая свежесть, которая невыносимо сладко струится в грудь. Дышать – это чудо. Мысли-ленивцы ползут медленно, как облака в августовском небе, дневная садовая нега располагает к неспешности и размеренности, и пульс летнего бытия чувствуется в каждой моей клеточке. Сижу с чашкой чая под яблоневым шатром: дух смородины и мелиссы ласкает мне нёбо, горланит соседский петух, а во влажной ауре, исходящей от насквозь мокрой земли, пляшет мошкара.

О занавеску бьётся бабочка – павлиний глаз. На фоне залитого светом окна её исступлённо порхающие крылья кажутся почти чёрными, а их сухой стрекот пробуждает во мне отголоски холодного содрогания, испытанного при виде паутины – родственное, хотя и не столь сильное чувство. Всё-таки бабочка – не паук, но что-то с меня на сегодня уже хватит встреч с насекомыми... Отдёргиваю занавеску, и к павлиньему глазу возвращается в полной мере вся нарядная палитра его окраски. Красивое, но глупое создание: бьётся в стекло в тридцати сантиметрах от распахнутой настежь форточки без сетки. Вот так порой и мы, люди, мечемся в истерике, расшибаемся в кровь, вместо того чтобы немного успокоиться и оглядеться вокруг – выход-то, может быть, совсем близко...

Пытаюсь подставить красавице вымазанный сладким ягодным соком палец, но она паникует ещё больше. Огромная, с роскошной, царственно-рыжей пушистой гривой, бабочка бестолково трепыхается, нарезает под потолком круги и возвращается к окну, чтобы снова бесконечно ударяться грудью о прозрачную преграду. Выгнать её в дверь не получается: она просто обезумела от страха в плену четырёх стен. В итоге я ловлю её в литровую банку – это оказывается довольно несложно – и выпускаю в форточку, и бабочка, ошалело порхая, растворяется в небесной сини.

Хоть день ещё в разгаре и уходить жаль, но мне уже пора домой: дела ждут. Собираясь запереть дом, я вдруг замечаю, что под потолком опять мечется та же самая бабочка: наверно, залетела в открытую дверь. Вздохнув, снова иду за банкой, чтобы изловить эту глупышку и отпустить на волю.

По дороге домой я покупаю увесистое ведёрко мороженого: мы не ели его, наверное, с прошлого лета.

Мой Ангел возвращается с работы немного раньше обычного. Отдувается, сбрасывая в прихожей лоуферы и шлёпая босиком в спальню – раздеваться:

– Уф, жарко сегодня... Кажется, лето опомнилось.

Да, после затянувшегося дождливого холода мягкое двадцатипятиградусное тепло кажется адским пеклом. Есть в жару не хочется, и Александра отказывается от ужина, но у меня для неё сюрприз – прохладительный десерт. Живая, свежесобранная малина из сада способна превратить даже самое заурядное мороженое в летнюю сказку, но сегодняшняя покупка обернулась редкой удачей. Пломбир удался на славу: он не водянисто-ломкий, как основная масса весьма посредственного продукта, которым забиты магазины, а настолько плотный, что ложка намертво вязнет в нём, как в засахарившемся мёде. Я воздвигаю в вазочке сладкий айсберг и осыпаю его ярко пламенеющими, словно кровь на снегу, бусинками малины. Только отборнейшие ягодки удостаиваются чести украсить собою холодное сливочно-ванильное ложе, и я подношу эту красоту Ангелу, вышедшему из душа в махровом халате и с полотенцем на голове.

– Надеюсь, от этого ты не откажешься!

Глаза Саши оживают, сурово-усталая складочка меж бровей разглаживается, а рука по-детски радостно тянется за ложечкой и отправляет в рот кусочек ледяного лакомства. Улыбка приятного удивления прокладывает ломкую морщинку у строгих губ.

– М-м... Слушай, а хорошее мороженое! Давно такого не пробовала. Прямо вкус из детства. А с малиной так вообще фантастика... Спасибо, Лёнь.

Её прохладные губы овладевают моими, и сладкая, чуть липкая малиновая нежность уверенно проникает внутрь.

Между тем верхушки далёких клёнов за окном уже багрово полыхают, озаряя августовский вечер грустноватым светом бабьего лета. Медово-яблочная сладость воздуха отдаёт мятным холодком, сливочно-малиновые чары тают во рту, а ветер ворошит и перебирает на асфальте первые жёлтые листья.

Запах весны

Он всегда ощущается как-то вдруг – радостно, празднично, будто нежданный подарок. Просто выходишь однажды на улицу и...

«Пахнет-то как!»

Холодный влажный воздух льётся в лёгкие сладко, как сок со льдом. Впрочем, нет такого фрукта на свете, вкус и аромат которого даже отдалённо напоминал бы этот бодрящий нектар, разлитый между бестревожно чистым небом и пробуждающейся землёй.

«Цвик-цвик... Тень-тень-тень!» – раздается сверху, с голых коричневых веток, и прохладное, чистое, пронзительно-твёрдое эхо птичьего голоса хрустальными шариками летит в небесную даль.

Солнечные лучи щекочут усталый, вечно близорукий от зимнего серого сумрака взгляд, и глаза сперва щурятся, отвыкшие от яркости, а потом начинают мало-помалу наслаждаться. Каблуки без хруста проваливаются в отсыревший снег, блестящий тысячами водянисто-прозрачных крупинок, и невольно понимаешь: зиме конец. Тает зачарованное белое царство, и вместо царапающих щёки иголочек мороза в воздухе носится радостная бесприютность и тревожная свежесть, от которой слёзы пощипывают глаза. Всё вокруг дышит, и я дышу тоже, удивлённо смакуя каждый глоток весенней ясной синевы. Я – одно сплошное дыхание.

Закрываю глаза и слушаю солнце сквозь веки, а слух превращается в зрение, отчётливое, цепкое, новое, передающее истинную суть вещей. Минуя глаза, образы льются сразу в мозг, острые, как льдинки, и свободные от пыльного слоя условностей. Город исчезает, растворяется в море талой воды, остаётся лишь сухой узор голых веток, солнце, птицы и этот запах. Весеннее сознание вытесняет из сердца пену суеты – всё это щепьё и рухлядь, наносной осадок, сор. Горло и зубы ломит от свежести, голос изливается мутным ручьём, а берега нависают льдистыми козырьками над его струями.

Белым пёрышком обоняние щекочут духи, и шлейф строгой изысканности с горьковато-холодящими нотками органично вписывается в общую симфонию запахов. Галантной рукой в белой перчатке с алмазной пуговкой он приглашает весну на танец, и та не может устоять перед этим обаянием.

Перчатки на самом деле чёрные, как и рукава облегающего фигуру Ангела короткого пальто. Воротник зябко приподнят и оберегает мягкие складки кашне – источник элегантного аромата духов. Мне хочется уткнуться в них носом, раздвинуть их пальцами и добраться до шеи: у меня приступ нежности. В отличие от нас, у наших теней на весеннем льду паркового пруда нет ограничений и рамок – они могут целоваться при всех, и неважно, сколько ещё других теней скользит рядом. Я вбираю в лёгкие колдовство солнечного дня, и струйка моего дыхания приводит пространство в движение. Тени начинают вальсировать в зеркальном зале с небесно-синим куполом вместо потолка, в то время как наши руки невинно лежат рядом на перилах мостика. Душа освобождается, вытаивает из мертвенно-зеленоватых полярных торосов и режет сверкающими коньками покрытый водой лёд.

Мне хочется исцелить, изгладить горечь морщинок возле любимых глаз, которые вобрали в себя всю усталость серого весеннего снега. В гулкой, внимательной тишине еловой аллеи голоса птиц звенят серебряными струнами, одетые в светлый холод обертонов; мы просто идём, но тени наших ног сплетаются в чувственном ритме, и мне мерещится густо-янтарный жаркий закат, жемчужная морская пена, мокрый песок и два слившихся в танце силуэта. Это беззаботный край, свободный от тревог и мыслей о кризисах, работе, выживании, угрозах, катастрофах, войнах – тихий уголок личного счастья, где звучит вечное танго.

Снег, смёрзшийся в мелкие кристаллы толчёного стекла, шуршит под ногами. Чинно шагаем под руку мимо киоска, в котором продают тюльпаны.

– Подожди-ка.

Ангел открывает тяжёлую, тугую дверь, а через полминуты белые бутоны зябко жмутся к моему рукаву. Солнце блестит начищенным глянцем на голенищах сапогов и шпорах конных полицейских; из-под форменной шапки на спину одного из них спускается длинный рыжевато-каштановый хвост. Забавно: хвост лошади такого же цвета. Всадница при исполнении оборачивается и бросает на нас через плечо служебно-цепкий взгляд из-под отягощённых слоем туши ресниц, и во мне боязливым комочком пульсирует беспокойство. Две женщины идут под ручку, а одна из них с цветами – состава преступления в этом нет, но... Мало ли.

Но я – под защитой невидимых белых крыльев, и в стройный ансамбль ароматов еле уловимо добавляется горьковатый, утончённо-грустный дух тюльпанов. Хрустальные туфельки весны топят снег шагами, а край её платья скользит влажным шёлком ветра по лицу. Её запах хочется пить, а лучи солнца – цедить сквозь ресницы. Её голос в небе – громче с каждым днём, скоро он накроет землю звенящим куполом света, а пальцы этой владычицы проберутся в сердце, излечивая его от зимней депрессии.

Запах весны – самый чистый из всех, самый тонкий и щемящий, его невозможно подделать или синтезировать. Это абсолют, извлечённый из земли, неба и тающего снега, эссенция жизни, летучий эфир птичьих трелей. Его нельзя закупорить во флакон, чтобы нюхать зимой: он – для сиюминутного наслаждения, для восприятия здесь и сейчас. Он – чья-то светлая и мудрая душа, растворённая в воздухе.

Слова стихают, тени сгущаются, закатный румянец неба меркнет, и остаётся только ночь. Ночь, пахнущая весной.

27-28 февраля 2015 г.

Дары сентября

Об этом кусте чёрной смородины я и забыла. Когда-то ягоды на нём были немного недозрелыми, и я отложила их сбор «на попозже», а потом как-то закрутилась: дела, работа, суета, творчество... Сижу вот сейчас на корточках и с грустноватым теплом в груди смотрю на этот сюрприз. Листья уже кое-где пожелтели, начали подсыхать, а ягоды продержались до сентября – в тенистой глубине куста.

В воздухе вместе с острой прохладой разлит тонкий аромат осени. Его сложный букет трудно описать, от него щемит сердце. Сырая от дождей земля, опавшая листва, зябко прислонившаяся к моему колену мелисса... Бог знает, что ещё в нём намешано. Он даст фору любым дорогим духам: их создают люди, а это – шедевр природы, который невозможно подделать.

Вкус сентябрьской смородины терпковато-сладок, как чуть усталая улыбка поздней любви. Её собираешь осторожно и бережно, как драгоценность: ягодки держатся на ветках каким-то чудом и при первом же неловком прикосновении опадают – успевай ловить в горсть. То и дело пальцы окрашиваются ярко-винным соком. Запах... Он отличается от летнего – светлого, весёлого, ярко-зелёного и насыщенно солнечного. Теперь в нём сквозит зрелое, кисловато-пьяное предчувствие листопада. Некоторые подвялившиеся ягоды оставляют во рту хмельной дух: этакая смородиновая бражка прямо на кусте. Осмеливаюсь их есть, а Ангел усмехается:

– Они у тебя в животе – не того?.. Смотри, как бы не прохватило...

Усталая после рабочего дня, она бродит по дорожкам, и её серебряная голова видна мне поверх листвы. Собираю смородину, таю и растворяюсь в осенних чарах, а Александра уже тащит в дом ведро груш. Затянутое тучами небо отражается в сером зеркале её глаз стальной колкостью, рот поджат в жёсткую линию. Я не лезу с расспросами: захочет – сама скажет. Проходя мимо, как бы невзначай касаюсь плеча.

– Не бери в голову, просто день дурацкий был, – отвечает она на не озвученный вопрос, прочитав его, наверно, в моих глазах. – Суеты много, толку мало. Бывает.

Её губы тепло щекочут мои вымазанные ягодным соком пальцы, дыхание окутывает их и греет. Я накрываю поцелуем жилку на её виске, улавливаю едва заметные толчки пульса.

А сентябрь ещё не закончил дарить подарки: у него в запасе несколько горстей вишни. Озябшие ягоды тают на языке, наполненные такой же осенней терпкостью, как и смородина. В их вкусе есть что-то отдалённо черешневое. Ангел держит склонённую ветку, я собираю, а сама обдумываю хитрый план.

– Смотри, смотри, какая ягодка, – ласково показываю ей. – К тебе в рот просится!

Наши губы встречаются на вишенке. Ангел от неожиданности выпускает упругую ветку, и та со свистом выпрямляется. Поцелуй крепнет и углубляется, и я с потеплевшим сердцем вижу, что мне удалось зажечь в глубине зрачков Александры многообещающие искорки.

– Давай сегодня тут останемся. – Её шепот щекочет мне ухо.

Мне есть что предложить этому холодному сумраку, чтобы он растаял и заиграл жаркими красками. В шкафчике есть имбирь, гвоздика и корица, а в холодильнике – красное вино и лимон. Пряности отдают свою ему духмяную страсть, а сентябрь добавляет свои дары – смородину, вишню и антоновские яблоки. Пока я колдую у плиты, Ангел растапливает камин.

Вечерняя синева – пронзительная, сырая, от неё зябнет нос и пальцы. Но в руках у нас – по бокалу горячего глинтвейна, и лёгкий, согревающий хмель мягко струится по жилам. Ненастный, усталый холод уходит из моих любимых глаз, и у нас одни наушники на двоих. Голос Мирей Матье серебристо колышет пространство: «Я – влюблённая женщина...» Каждое слово песни – обо мне; сердце впускает в себя рыжее тепло огня и задумчивую нежность взгляда Александры.

– Спасибо тебе. – Её лоб прислоняется к моему, глаза смотрят в глаза. – Спасибо, что ты есть. Ты умеешь возвращать к жизни. Этого у тебя не отнять...

Глинтвейн уютным шарфом укутывает горло, а пальцы потеплели, переплетённые с пальцами Ангела. Ночь окружает нас стеной из дождя, ветра и шороха желтеющей листвы, а я превращаю свою душу в светлые кирпичики и строю защитную ограду вокруг моей половинки, сонно уткнувшейся мне в плечо.

Серость утра озарена солнечно-лимонными брызгами: кислые ломтики лежат веером на блюдце, а Ангел греет ладони о кружку с крепким чёрным чаем. К завтраку – хрустящие тосты с маслом и повидлом из свежего урожая яблок. Осторожно заглядываю в родные глаза: там не осталось и тени вчерашней хандры. В них горит готовность к новому дню и любым трудностям, и я про себя улыбаюсь: миссия выполнена, зелёная галочка. На сегодня, по крайней мере. А дальше... Поживём – увидим.

02.09.2015

Бокал остывшего солнца

(стихотворение в прозе)

Возьми у меня этот бокал остывшего солнечного света. Тонкое небесно-синее стекло холодит пальцы предчувствием зимы, а вместо вишенки я брошу туда своё сердце.

Услышь моё дыхание, в котором шелестит листва. Золотая завеса из листопада окутает плащом твои плечи.

Спрячь и согрей в ладонях усталый стук моего пульса, и он растворится в ритме улиц, пересыпанных суетным конфетти вечерних огней. Это не оконное стекло дрожит под твоей рукой, это сама ночь мечется в лихорадке, не зная, куда ей дальше бежать, о чём думать, к чему стремиться.

Смахни пальцами серебристую дымку инея с моих висков. Она каждое утро колышется тюлем на твоих окнах, когда ты, зябко ёжась, пьёшь кофе и смотришь в серую пелену грядущего дня. В твоей груди стучит ожидание. Как мне оправдать его?

Выйди, укутавшись в шарф, на раскрытые ладони города. На перекрёстке Жизни и Любви я буду ждать тебя, а в кармане у меня – два билета в светлый день-сад. По его дорожкам мы будем бродить, взявшись за руки, смотреть рыцарские турниры, блистательные балы, с замиранием сердца следить за ажурным танцем балерин. Может быть, затеряемся где-то на тропинках тысячелетнего леса, а мимо нас промчится королевская охота.

А потом нам откроется тихая полянка с душистыми россыпями земляники. Ты спросишь: «Что это?» Я отвечу: «Покой». Его у нас никто не отнимет.

Мы будем крутить педали, обгоняя длинные вечерние тени и чувствуя кожей янтарную улыбку заката. Высокая трава заведёт свою стрекочущую песню, а птица почти коснётся на бреющем полёте твоих волос крылом.

Мы будем подогревать костром ночное небо, а поцелуями – наши сердца. Вино заструится жарким дыханием хмеля под кожей, а чёрный бархат ночи обернётся пологом палатки. Что тебе сыграть на струнах лунных лучей? Вся классика в нашем распоряжении.

Осенний вечер растворится в капле яблочного джема. Две чашки чая, тепло камина, а на стенах – застывшие фотографиями мгновения нашей жизни: ты смеёшься, я ловлю слова с твоих губ, шарик вырвался и улетел в праздничное небо, а вот я жду тебя у окна... Что ещё нужно? Только лестница в новую сказку за маленькой зелёной дверцей.

Я буду плести тебе по сказке каждый день, только жди меня с чашкой кофе у окна. Я приду из тюлевой завесы тумана, согрею твои руки летним пожатием, а губы – глинтвейновой пряностью поцелуя. Я скажу все слова, которых ты ждёшь.

Только возьми этот бокал остывшего осеннего солнца.

24 сентября 2015 г.