Симпл предъявляет счет

Simple Stakes a Claim by James Mercer Langston Hughes (1957)

Гольф и гуф

— Эх, приятель, и надоело же мне день-деньской трудиться, как негр, чтобы вечером проводить время, как белые, — сказал Симпл. — Вот было бы здорово, если бы ввели сокращенный рабочий день, а платили, как за полный. Иногда мне хочется сойти за белого. Но, сказать по правде, будь у меня достаточно светлая кожа и сумей я действительно сойти за белого, я бы опасался, что и сосед мой тоже цветной, да только выдает себя за белого. В наше время так много цветных со светлой кожей. Я знаю одного цветного, что живет напротив, так он прямо-таки совсем белый.

— Откуда же тогда вам известно, что он цветной?

— Потому что он баптист. И, кроме того, живет в Гарлеме и любит есть требуху… Но кожа у него белая, волосы светлые, глаза серые, и если б только он захотел, то мог бы выдать себя за белого, как это делают множество негров. В наше время, будь я белый, я опасался бы, что семья из соседней квартиры только выдает, себя за белую.

— Вы хотите сказать, что, будь вы белым, у вас были бы предрассудки и вы бы не захотели жить рядом с цветными?

— Конечно, у меня были бы предрассудки, — сказал Симпл. — А почему бы и нет? Меня бы так воспитали, и я бы не мог думать иначе.

— Не понимаю ваших доводов.

— Это оттого, что вы цветной.

— Оба мы цветные, потому-то я и считаю, что вы рассуждаете нелогично.

— Я говорю на основе собственного опыта.

— Но вы же никогда не были белым, — сказал я.

— Да, но иногда мне хочется сойти за белого. По крайней мере, я получил бы тогда хорошую работу. Устал я так надрываться.

— По-моему, у вас от этой усталости ум за разум заходит. Почему бы вам не взять отпуск и не съездить во Флориду, как, бывало, ездил Трумен, когда уставал от государственных дел?

— Трумен — единственный человек, который купается в очках, — сказал Симпл. — Но, перестав быть президентом, он больше не ездит во Флориду, и я этому рад. Вот только бы еще Эйзенхаузер перестал играть в гольф в Джорджии. И Флорида и Джорджия — не американские штаты, потому что там царит Джим Кроу[2]. А Эйзенхаузер любит Джорджию. Пожалуй, из всех президентов, каких я знаю, он самый заядлый любитель гольфа и гуфа.

— Почему вы говорите о гуфе? — спросил я. — Разве президент совершает ошибку, если он, при таком бремени забот, как у него, для поправки здоровья немножко отдохнет на свежем воздухе?

— О, отдыхает он совсем не немножко. И всякий раз едет не куда-нибудь, а в Джорджию! Лучше бы он не ездил туда для гуфа.

— Вы хотите сказать — для гольфа.

— Я считаю, что ездить в Джорджию — значит совершать промах, вот почему я и говорю: для гуфа. Гуф — значит промах, — пояснил Симпл.

— Но Джорджия пока еще входит в состав Соединенных Штатов, — сказал я.

— Разве? — спросил Симпл. — А я думал, она входит в Диксилэнд[3].

— Теперь вы сами совершаете промах. Вам не хуже, меня известно, что Джорджия находится в США.

— В Свободном мире? — спросил Симпл.

— Предполагается, что да, — сказал я.

— Ага, вы отступаете! Правильно — только предполагается. В Джорджии я даже не имею права зайти в уборную при вокзале, если на ней нет вывески: «Для цветных». А в уборных для цветных никаких удобств и в помине нет. По-моему, в Свободном мире удобства должны быть в каждой уборной. А вы знаете, что заявила Джорджия, когда Верховный суд разрешил всем детям цветных посещать школу наравне с детьми белых? Джорджия заявила, что закроет школы. Будь я президентом, я бы не стал играть в гольф в таком штате. Я бы нашел себе площадку для гольфа где-нибудь севернее, где мог бы при желании сыграть с Шугером Рэем Робинсоном. В Джорджии Шугера Рэя даже не пустили бы на площадку, где играет президент, — разве что вместо мальчика, который подает мячи. Но для этого он слишком ловок.

— Почему вас так беспокоит, где президент играет в гольф? — спросил я.

— Я не считаю, что играть в гольф за пределами Свободного мира полезно для здоровья, вот почему, — сказал Симпл. — Если бы я играл в гольф там, где не могут играть десять миллионов моих сограждан, я бы вконец расстроил себе нервы.

— Если вы имеете в виду негров, то нас насчитывается шестнадцать миллионов.

— Я не считаю детей и большинство женщин.

— Ну, если вам хочется таким способом уменьшить цифру, то вы можете сократить ее еще больше. Не так уж много негров играют в гольф.

— Правильно, но негры, которые играют в гольф, должны иметь право играть везде, где играет президент, — сказал Симпл. — Мы оба знаем, что в Джорджии негру лучше не соваться туда, где белые играют в гольф. Разве что для оказания каких-нибудь услуг. Поэтому, раз уж Эйзенхаузер — президент и белых и цветных, нечего ему играть в гольф в Джорджии, где плантаторы были бы рады, чтобы я вообще не голосовал, если только это от них зависит. На Севере для игры много свободного места.

— Да, но зимой там холодно, а в гольф играют на открытом воздухе.

— И кроме того — богачи. Все говорят, что республиканская партия— партия богачей. Говорят также, что это — партия Авраама Линкольна. Не так ли? Держу пари, что Линкольна никто никогда бы не застал за игрой в гольф в Джорджии.

— Линкольн, — сказал я, — не любил гольфа.

— А также и гуфа, — сказал Симпл.

С благоразумной неторопливостью

— Губернаторы некоторых штатов, как я вижу, все еще твердят, что скорее вообще упразднят всю школьную сеть, чем позволят негритянским детям учиться вместе с белыми.

— Я тоже наткнулся в газетах на подобный вздор, — сказал Симпл, ставя пивную кружку на стойку. — Важно не то, что говорят губернаторы, а то, что делают белые южане. Кое-кто из этих губернаторов испокон веку проклинает смешение рас, утверждая, будто сам господь бог отделил людей друг от друга. А едва наступит ночь, эти самые губернаторы только и делают, что занимаются смешением рас. Да что говорить, я сам ходил в школу с одним губернаторским сынком, у которого мать была негритянка. Губернаторы возражают против смешанных браков, но ни словом не упоминают о смешанном сожительстве, а это, в сущности, и есть то самое, о чем свидетельствует немалое число мулатов. Да и у вас кожа довольно светлого оттенка.

— Мы ведем разговор насчет образования, а не насчет сожительства, — сказал я. — Вам попросту хочется поддеть меня?

— О вашей мамаше я не сказал ни слова. Возможно, в вашей семье светлый оттенок завелся еще в далеком прошлом.

— Не будем углубляться. Совместное обучение — вот что должно интересовать сейчас нас. Поверьте, здравомыслящие американцы желают, чтобы все прошло гладко.

— Гладко все не пройдет, — сказал Симпл, — так как большинство американцев не способны мыслить здраво — слишком долго они мыслили шиворот-навыворот.

— Надо надеяться, что демократия всех нас научит мыслить здраво.

— Ну и надейтесь себе на здоровье!

— Так я и сделаю. Сфера демократии постоянно расширяется. Раз уж в воду брошен камешек — в данном случае решение Верховного суда относительно школ, — круги от него начинают расходиться все шире, очистительные воды заливают берега предрассудков и размывают мели нетерпимости.

— Здорово сказано!

— Разумеется, нужно какое-то время, чтобы все утряслось, но раз уж юридический барьер сломлен, то неминуемо придет час, когда все школы в нашей стране будут едиными, даже в штате Миссисипи.

— Такая утряска непременно превратится в кутерьму, особенно в Миссисипи, — сказал Симпл. — В первый же день заварится такая каша!.. Ох и смелым же должен быть цветной ребенок, который отважится пойти в это утро в школу для белых! Кое-кто войдет туда на цыпочках, а обратно вылетит пулей.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил я.

— Я хочу сказать, что цветные детишки войдут в школу чинно и благородно и вести себя будут примерно, да только придется им вылететь оттуда, не успев даже вымолвить: «Извините меня!» Если вы никогда не жили на Юге, вы даже не представляете себе, до чего бесцеремонны некоторые из тамошних белых. У них нет и в помине тех тонких манер, о которых пишется в книге «Унесенные ветром», а на законы, которые им не по нраву, они и вовсе не обращают никакого внимания.

— Вы, дружище, слишком давно живете на Севере, в Гарлеме, и кое о чем судите по своим воспоминаниям, а ведь им от роду уже пятнадцать-двадцать лет. Но Юг, судя по тому, что пишут газеты, изменился и с каждым днем меняется все быстрее.

— Какую газету вы читаете? — спросил Симгтл.

— «Нью-Йорк тайме».

— Ну, я ее почти не читаю, — сказал Симпл. — Да если б и читал, не верил бы ни одному слову. А касательно того, что я живу в Гарлеме уже пятнадцать-двадцать лет, так прежде чем я вернусь к себе на Юг, мне придется прожить здесь еще лет пятнадцать-двадцать. Мои дети будут учиться в Гарлеме, где не требуется для этого решения Верховного суда и где мне не придется ежедневно ходить с ними в школу, пока дело будет постепенно налаживаться. А если бы я жил у себя на родине и имел ребенка, которому надо было идти в школу для белых, то и мне пришлось бы идти вместе с ним. А я не могу отпрашиваться с работы, чтобы ходить с ребенком в школу. Но живи я на Юге, пришлось бы! И ходил бы в школу вместе с ним.

— Значит, вы думаете, что на коренном Юге всем родителям-неграм придется сопровождать своих детей в школу?

— Так будет вернее. Да не мешало бы им на всякий случай запастись быстрыми ногами или же огнестрельным оружием.

— Вы, как обычно, смотрите на все очень мрачно, — сказал я, — и всегда ищете во всем теневые стороны.

— Да, и это будет до тех пор, пока наша благоразумная неторопливость[4] не сравняется в скорости хотя бы с улиткой! Но белые плантаторы там, на Юге, нуждаются в образовании больше, чем мы. Только мне не хотелось бы упоминать, кто будет их учителями.

— А кто все-таки? — спросил я.

— Насер, Неру и Чжоу Энь-лай, — сказал Симпл.

— Да ведь эти азиаты даже не христиане!

— Разве? — спросил Симпл. — А вот южане в Миссисипи объявляют себя христианами, но, судя по их делам, этого никак не скажешь. Южане ведут себя так, будто сроду не слыхали о Христе. Таким христианам вовсе не пристало учить кого бы то ни было. Не удивительно, что белые дети на Юге, у которых такие учителя, совсем не умеют вести себя. Но придет время, когда египтяне, и индусы, и африканцы, а заодно и китайцы кое-чему научат мистера Чарли. Дайте только срок!

— А скоро ли это случится? — спросил я.

— Все идет с благоразумной неторопливостью, — сказал Симпл. — А пока пусть куклуксклановцы на Юге продолжают позориться на глазах у всего света. Ей-богу, уже занимается заря того дня, когда с них собьют эту спесь.

— Вы думаете, народы Азии и Африки объявят Америке войну?

— Надеюсь, что нет, — ответил Симпл, — мне не хочется, чтобы меня подстрелили.

— А что же тогда, по-вашему, произойдет?

— По-моему, эти народы просто доведут Даллеса, и Толмэджа, и дядюшку Сэма, и губернатора Миссисипи до такого бешенства, что они испустят дух, когда начнут ломать себе голову, что бы им такое ответить. Видите ли, американец, если он белый, не привык, чтобы цветные народы никак с ним не считались. И вот в один прекрасный день, когда цветной Египет, и темнокожая Индия, и черная Африка просто-напросто, по примеру Китая, вовсе перестанут замечать американцев и не проявят к ним ни малейшего уважения, белый человек так разъярится, что совсем потеряет возможность владеть собой, затрясется, как в лихорадке, изо рта у него пойдет пена, голова закружится, и он брякнется в обморок перед той самой школой, куда он не пускает негров. Тогда негры запросто войдут в школу, усядутся и начнут учиться.

— А у вас богатая фантазия, — сказал я.

— Для наших южан это будет-не фантазией, а кошмаром. Сейчас эти люди и впрямь живут в мире фантазий, воображая, что они намного приличнее, умнее и лучше, чем я. А я на это говорю: пусть себе воображают, ведь они забрались на высоченное здание, воздвигнутое на обмане. А когда они глянут вниз и почувствуют, что падают, вот тогда-то их фантазия и превратится в кошмар. Тогда-то они брякнутся оземь и цветные ребятишки, по дороге в школу, будут вежливо переступать через них. И тот день будет для них в самом деле кошмарным. Тут позовут меня на помощь, но я буду слишком занят изучением арифметики.

— Я вижу, вы не считаете, что за зло надо платить добром.

— Считаю, — сказал Симпл, — но платить надо с благоразумной неторопливостью. Я бы заставил южан проваляться несколько лет на холодной-прехолодной земле, пусть они приобретут выдержку. Чтобы помочь им подняться, я бы ни за что не пошел ни на какие крайние меры— ведь Эйзенхаузер выступил против крайних мер. Я бы сказал: «В таком деле нельзя торопиться. Пусть представители обеих рас, люди доброй воли, поищут решения, а вы пока поваляйтесь в грязи».

— При всей туманности вашей притчи из нее можно понять, что вы считаете южных расистов существами хилыми, а негров — людьми здоровыми и энергичными, способными разделать их под орех. И все это, по-вашему, произойдет в результате объединения каких-то внешних сил.

— Да, черных, желтых и коричневых сил, — сказал Симпл, — и не путем войны, а просто из-за потери уважения. Южный плантатор скорей согласится, чтобы его расстреляли, чем станет терпеть неуважение со стороны тех, кого он ставит ниже себя. Индусов, египтян и китайцев он ставит почти так же низко, как и негров. Так что если эти страны совместно проявят к мистеру Чарли неуважение, он так разозлится, что начнет чертыхаться на чем свет стоит. И когда он израсходует всю свою желчь и все запасы брани — вот тогда-то цветные, которым незачем беспокоиться о Суэцком канале, о Тайване или Пакистане, вот тогда-то мой народ свободно войдет в школу и с легким сердцем возьмется за ученье. Я тоже снова пойду учиться и начну с того, на чем остановились белые. Попробую немного заняться тем, как себя следует вести. Попробую извлечь что-нибудь хорошее из их же собственных книг.

— А что будет, когда южане очнутся от обморока, придут в себя от кошмара и всяких других напастей, которых вы им пожелали?

— Тогда Национальная ассоциация содействия прогрессу цветного населения войдет, как обычно, с ходатайством в Верховный суд и опять выиграет дело, — отвечал Симпл. — А я буду просто посиживать в школен с благоразумной неторопливостью распевать «Не сдвинусь я с места», и попрошу южан, что стоят снаружи, дружно подтягивать мне. А потом я приглашу их в школу, чтобы и они тоже чему-нибудь подучились, ведь нынче они еще сущие невежды. Вот и все.

Право и здравый смысл

— А вы читали, сэр, в газетах, что во Флориде отменили Неделю братства, так как, согласно программе, цветной и белый священники должны были вместе читать проповедь, а хор предполагался смешанный? — спросил Симпл.

— Нет, — сказал я. — По каким же все-таки мотивам?

— Ее отменили «в интересах братства»! Уверяю вас, белые южане, особенно во Флориде, что-то замышляют: сначала не пустили негров-республиканцев на банкет, который устраивала их же партия, а затем отменили Неделю братства — ничего себе братство у них получается!

— Да уж эта последняя их выходка прямо какая-то нелепость!

— Сущая нелепость, — сказал Симпл. — Южане ведут себя порой на редкость вздорно. В наш демократический век так поступать нельзя. Если белому и цветному священнику даже не разрешают одновременно произносить проповеди, а белому и цветному хору вместе петь, то как же, скажите на милость, христиане смогут вообще объединиться? В газетах пишут, что родители — белые родители — даже посылали в школу с детьми записки: они-де не желают принимать участия в Неделе братства совместно с цветными. Такие родители внушали своим детям дурные мысли; не будь этого — дети, возможно, поступили бы правильно. Ведь сказано же в библии: «Если не будете, как дети…» — что, по словам моей тетки Люси, означает: «невинны, как дети», — «…то не войдете в царствие небесное». Просто не представляю себе, каким образом белые флоридцы вообще могут войти в царствие небесное?

— Я тоже, разве что они родятся вновь.

— Ну, если уж они родятся вновь, то пусть на этот раз появятся на свет божий стариками и постепенно становятся детьми. Может — по мере того как они будут становиться моложе — немного поумнеют, а то сейчас, старея, они становятся все глупее и глупее. Во всяком случае, каждому было бы приятно родиться семидесятилетним, лысым, со вставными зубами, а потом постепенно идти назад, к детству, и вместо того чтобы стареть, делаться все моложе и моложе. Может, к тому времени, когда белому южанину стукнет десять лет, он будет лучше и чище и даже станет добрым, как дитя. А когда он превратится в младенца, ему не придется мучиться и умирать. Он попросту уйдет обратно туда, откуда пришел, и даже не узнает об этом — ведь младенец в утробе матери еще ничего не знает о нашем мире. Так что смерть в этом возрасте не была бы страшна.

— Фантастическая идея, — сказал я.

— Но отличная, — возразил Симпл. — В самом деле, было б здорово, если бы каждый — хоть белый, хоть черный — рождался стариком и молодел, вместо того чтобы рождаться младенцем и всю жизнь стариться. Подумать только: если бы я с каждым днем становился все моложе, до чего бы роскошное будущее ожидало меня! С другой стороны, я мог бы оглянуться назад, на ту пору, когда мне было сорок и когда я не в меру выпивал, слишком много курил, частенько мучился от ревматизма и зубной боли, страдал от перепоя и ломоты в пояснице. И я мог бы сказать: все это уже проходит, проходит, а вот уже и совсем прошло. С каждым днем я становлюсь все моложе. В скором времени я, по малости лет, брошу пить, а если и закурю сигарету, то закашляюсь, и никогда больше не испытаю ни болей в пояснице, ни зубной боли, и так как я буду холост, то не узнаю никаких других напастей. Я предвижу, что стану мальчишкой, которому незачем волноваться из-за женщин, и даже разведусь с моей первой женой, не платя ей ни цента — что взять с мальчишки! Я даже смогу не возвращать вам пять долларов, которые должен сейчас, — ведь я дойду до возраста, когда не делаешь никаких долгов. О дружище, как замечательно было бы расти назад, а не вперед, не стареть, а делаться все моложе!

А до чего здорово обернулось бы все это для южан! Старые расисты могли бы начисто избавиться от своих предрассудков, потому что росли бы назад, навстречу тому времени, когда никто еще не разбирался в цвете кожи. Они бы так могли беспрепятственно дорасти до идеи братства, даже во Флориде. Подумать только, как жилось бы тогда в Майами! Белые и цветные загорали бы рядышком на одном и том же пляже, дети пели бы в одном хоре одной и той же церкви, полностью объединенной, и славный, юный, белый священник, всего пяти лет от роду, говорил бы: «Ах, все поистине чудесно!» И я, цветной четырехлетний малыш, отвечал бы ему: «Благодарю вас, отец!» А в Атланте какой-нибудь двухлетний Толмэдж держал бы такую речь: «Все мы братья, все без исключения — и белые и черные, — и не только в Неделю братства, но и в любую другую неделю». На это я ответил бы: «Аминь!» Вскоре и вся Америка снова стала бы молодой страной, какой она была до того, как позабыла, что означает братство. В самом деле, давайте расти назад!

— Итак, если мы встанем на этот путь, то сумеем, по-вашему, решить расовую проблему. А как насчет детской преступности?

— Ведь наш брат, пожилой человек, белый или черный, ведет себя лучше, чем нынешняя молодежь, не так ли? — сказал Симпл. — Ей-богу, это так! Вот вам примеров годы моего детства ребята обычно тузили друг друга кулаками, боролись, гонялись друг за другом, а иной раз кто-нибудь мог и швырнуть камнем в приятеля. В худшем случае — в самом худшем случае — мальчишка, если он был совсем уж испорченный, вытаскивал нож, но редко пускал его в ход. А теперь все эти подростки, да и дети то и дело стреляют, и притом так, чтобы обязательно убить. Чем, по-вашему, объяснить все это?

— Когда мы были маленькими, люди воевали при помощи винтовок. А теперь — при помощи атомных бомб. Войны стали ожесточеннее.

— Когда я был маленький, — сказал Симпл, — если меня заставали за курением сигаретки, то тут же начинали пороть. А нынче курение сигареты — сущий пустяк. Ребята курят папиросы с наркотиками и пускают дым прямо в физиономию мамаше. Чем, по-вашему, объяснить все это?

— Когда вы были маленький, — сказал я, — взрослые считали себя страшными кутилами, если, бывало, посидят в компании за кружкой пива и возвратятся домой в полночь. А нынче, если не пьешь скотч-виски, грог, джин или водку, то считается, что попусту теряешь время. И начинают пить теперь, пожалуй, только в полночь. Теперь все стали какие-то необузданные.

— Первую похабную картинку, — сказал Симпл, — я увидел, когда мне было двадцать пять лет. А теперь я читаю в газетах, что ими открыто торгуют возле школ.

— Когда вы были маленький, — сказал я, — то «Подлинные признания» припрятывали подальше, чтобы книга не попалась на глаза бабушке. Но так поступали до того, как наши бабушки начитались Микки Спиллейна, а комиксы сейчас вообще продают в каждом киоске.

— Когда я был мальчишкой, комиксы были в самом деле комичные, — сказал Симпл. — Помните «Матта и Джеффа», «Воспитание папаши» и «Подгулявших ребят»? А теперь комиксы ничуть не комичны. В них одна уголовщина да всякая чушь — чудовища, психи, шпионы и тому подобное. Не удивительно, что ребята больше не стремятся, скажем, получше одеться, а стараются стать преступниками. В кино, бывало, показывали, как швыряются пирогами, и про любовь, и про вампиров, и про чикагских гангстеров, которых в конце фильма обычно подстреливали. А теперь в кино стреляют не только гангстеры. Нынче в фильмах пистолет у каждого. Должно быть, мы живем в Век пистолета. Я-то думал, что для ношения оружия требуется разрешение. А в кино я ни разу не видал, чтобы кто-нибудь вытаскивал из кармана разрешение. Зато все вытаскивают пистолеты. Бах! И кого-то укокошили! В картине, которую я недавно видел, произошло шесть убийств. То же самое в телевидении и по радио. В постановке обычно бывает одно убийство в начале, два в середине и три в конце, иначе это вовсе и не боевик. Ну как тут упрекать детей? По-моему, ребята думают, что без стрельбы и жить не стоит.

— Конечно, все развлекательные зрелища полны насилия. Но, в конце концов, это ведь все лишь выдумки. Я думаю, даже дети понимают, что все это понарошку.

— Но это настолько захватывает, что детям хочется попробовать все по-настоящему, — сказал Симпл.

— Значит, вы считаете, что жизнь подражает искусству? Лично я думаю, что дело обстоит наоборот. Жизнь полна преступлений, и потому везде их так много — и в радиовещании, и в телевидении, и в кино Возможно, все это какой-то порочный круг.

— Но слава богу, — сказал Симпл, — что в этом кругу, по крайней мере, не одни только негры. Теперь все поголовно стреляют и убивают. И мы — негры — меньше всех. По радио никогда не услышишь, чтобы кого-нибудь убил негр, убивают лишь белые. И в телевидении самые крупные и самые шикарные преступления тоже совершают белые.

— Ни одна раса не имеет монополии на преступление. К чему же и здесь заводить разговор о цвете кожи?

— Потому что я цветной, — ответил Симпл. — Мои предки были цветные, и дети мои будут цветные. Почему бы. мне не говорить о цвете кожи?

— К такой социологической проблеме, как преступление, цвет кожи, пс^моему, не имеет никакого отношения.

— Был бы я слоном, я бы говорил о слонах, — сказал Симпл. — Будь я львом, говорил бы о львах. А раз я негр, то и говорю о неграх. Я не хочу сегрегации, даже когда речь идет о преступлениях. Никакой сегрегации — ни в жизни, ни в кино, ни в телевидении. Я хочу равноправия и требую его.

— Насилие и преступление — зло. Вы хотите иметь право творить зло?

— Я хочу иметь все права, какие только существуют, — воскликнул Симпл. — А тогда я выберу себе право поступать правильно. Каждый должен иметь право совершать зло, чтобы располагать правом творить добро, не так ли?

— Ваши доводы противоречат здравому смыслу, — сказал я.

— Ну, так возьмите себе здравый смысл, а мне оставьте права, — сказал Симпл. — А тем временем я намерен расти назад, чтобы непрерывно молодеть.

Похороны Джима Кроу

— Хотел бы я, чтобы можно было помереть как-нибудь так, чтобы не умирать, — сказал Симпл, — просто отделаться от того, что тебе досаждает, а все хорошее сохранить — и самому остаться в живых. Взять, к примеру, мою старую тетку Люси, ту, что страдала артритом, отчего иногда становилась совсем несносной, хоть и была добрейшая душа. Пусть бы вместо нее умер артрит — тогда все было бы в порядке! Или возьмем президента Рузвельта: если бы умер не он, а его хвори, то мир, может, выглядел бы сейчас по-другому.

— Иначе говоря, — заметил я, — по-вашему, было бы чудесно, если бы погибали болезни, а не хорошие люди, которые от них страдают. Ваше рассуждение ошибочно хотя бы уж потому, что не все люди хороши. Есть люди больные, а вдобавок еще и плохие.

— Вот я и хочу, чтобы умирало все плохое, что в них есть, — сказал Симпл. — Будь я судьей, я бы никого не приговаривал к смерти. Я бы просто выносил смертный приговор этому плохому.

— К сожалению, человечество еще не открыло надежного способа отделять зло от человека или человека от зла. Ведь смертная казнь существует для того, чтобы, предавая смерти человека, уничтожать и присущее ему зло. Это своего рода законное убийство. Но беда-то в том, что зло присуще не отдельному человеку, а обществу в целом. Им заражено множество людей. Сегодня казнят на электрическом стуле убийцу, а в тот же самый момент в другом месте совершает убийство кто-то другой. Казнить человека — еще не значит убить преступление. Умирает только человек. Следует добраться до глубинных корней зла, подобно тому как врач стремится добраться до основных причин болезни.

— Об этом я и толкую. Удалять надо больной корень, а не зеленое дерево все целиком.

— Это, положим, спорно, — сказал я. — Бывает, что болезнь перешла уже из корня на все зеленое дерево, как вы выразились. И вот листья больше не зеленеют, они поблекли и увяли, ветви засохли; в таком случае, по мнению некоторых, остается срубить все дерево целиком.

— Но я ведь завел речь о больных людях, а вовсе не о деревьях и не про убийство и зло. О тех, кто страдает от самых обыкновенных болей в пояснице, от мигрени и желудочных недугов, ведь по этой причине с нашим грешным миром расстается гораздо больше людей, чем от казни на электрическом стуле. Мне бы, например, вовсе не хотелось заполучить такую болезнь, от которой можно умереть.

— В таком случае, вы просто умрете от старости. Все люди от, чего-нибудь да умирают.

— А я не хочу умереть и от старости, — сказал Симпл.

— Рано или поздно старость подбирается к каждому. Людей, живущих вечно, не бывает. И вам тоже жить вечно не удастся.

— А я бы не прочь.

— Чего ради?

— Хочу дожить до такого дня, когда смогу, не обращаясь за помощью в Верховный суд, обедать в любом ресторане штата Виргиния. Хочу дожить до такого дня, когда вообще смогу обедать всюду, где мне вздумается.

— Этого, может быть, и не так уж долго осталось вам ждать, — сказал я.

— Подольше, чем какому-нибудь микробу потребуется, чтобы сожрать меня, — сказав Симпл. — Ах, если бы Джим Кроу был всего лишь живым человеком, тогда, может, и он захворал бы, схватил, скажем, воспаление легких, или скрутил бы его артрит, лопнул бы у него желчный пузырь, либо он надорвался бы, заполучил чахотку, рак, а то и порок сердца — и сдох бы. Я бы не прочь взглянуть, как будет подыхать Джим Кроу — в крайнем случае, хоть на электрическом стуле. Я бы взял даже на себя расходы по похоронам и послал цветы. А если бы его семья потребовала, я бы произнес на его похоронах поминальное слово. Непременно произнес бы! И сказал бы: «Джим Кроу, Джим Кроу, господь бог взял тебя от нас! Хвала всевышнему! Джим Кроу, ты никогда больше не станешь пить из водоразборной колонки для белых, когда у меня так пересохло в глотке и напиться негде. Никогда больше не поедешь ты, Джим Кроу, в автобусе от Вашингтона до Нью-Орлеана на переднем сиденье, в то время как я буду трястись где-то сзади, над самыми колесами. Никогда больше ты, Джим Кроу, лежащий здесь бездыханным трупом, не поднимешься и не обзовешь меня черномазым. Теперь ты в моей власти, и я буду читать тебе отходную. Ты ведь не знал, что негр будет читать отходную на твоих похоронах, не так ли, Джим Кроу? Ну вот, а я читаю! Я, Джесс Б. Семпл, был по образу и подобию божию сотворен из праха, в который господь вдохнул Дыхание Жизни как раз для того, чтобы читать отходную на твоих похоронах, Джим Кроу, и предать тебя земле, где ты будешь мирно гнить до тех пор, пока земной шар не перестанет крутиться вокруг солнца, и не остановится так чертовски внезапно, что ты, я и все остальные пулей пролетим сквозь мгновения страшного суда и брякнемся к подножию трона божьего!» И бог скажет: «Джим Кроу! Джим Кроу! Убирайся прочь! Проваливай отсюда! Поспеши занять свое место в преисподней!»

Очень сожалею, Джим Кроу, но именно так скажет бог. А потому я и сам могу сказать это первый.

И сейчас, когда крышка гроба заколочена, а за дверями уже стоит катафалк, и Толмэдж, Истлэнд и Бирнс утирают слезу, и все вагоны на Южной железной дороге одеты в траур, и флаг конфедерации наполовину приспущен, и «Дочери американской революции» одна за другой попадали в обморок, — мне доставляет огромное удовольствие завершить похоронную церемонию такими словами: «Джим Кроу, проваливай в преисподнюю!»

Неделя белой истории

— Близятся день рождения Линкольна и Неделя черной истории, — сказал Симпл, — а когда же, интересно, будет отмечаться Неделя белой истории?

— Неделя белой истории? — воскликнул я. — Никогда о такой не слыхал.

— Я тоже, — сказал Симпл, — но ведь должна же быть Неделя белой истории?! У белых ведь побольше, чем у нас, всякого такого, что стоит отметить.

— Например?

— Например, день, когда они купили первых негров с невольничьего корабля в Джеймстауне, и с тех пор только и делают в этой стране, что заставляют нас работать на себя задаром или почти задаром. Такой день они наверняка могли бы отметить во время Недели белой истории.

— Вряд ли они захотели бы прославлять столь ославленную ошибку, ведь с тех пор негры прямо-таки сидят у них в печенках.

— Ну, тогда во время Недели белой истории они могли бы отпраздновать те три сотни лет, на протяжении которых белые жили за счет негритянского труда, — сказал Симпл, — когда у них были рабы, которые засевали, пахали и мотыжили землю задаром, а сами они пользовались плодами наших трудов. В память об этом, я думаю, белые могли бы славно повеселиться. В 1619 году были привезены первые рабы; в 1719 году негры все еще находились в рабстве; в 1819 — тоже; и в 1919 году дело обстояло ненамного лучше, потому что даже после Гражданской войны потребовались долгие годы, чтобы добиться сносных заработков. Триста лет белые заставляли негров работать задаром. Будь я белым, я бы непременно отмечал это славное времечко. А вы?

— Думаю, что и я тоже, но, пожалуй, без всякого чувства гордости.

— Но зато с деньгами, добытыми из черного пота, — сказал Симпл. — За всю мою жизнь никто для меня даром не сеял, не пахал, не мотыжил, не готовил мне обед, не обстирывал меня. Даже жена, и та не стала бы все это делать, хоть я, чтобы жениться на ней, и ухлопал уйму денег. Да выпади мне такое счастье, пусть даже на один денек, я бы уж его отпраздновал. А белые заставляли негров работать на них за одну только похлебку, с первого же года, с самого первого. Негры наработали миллионы долларов — и все это белые нам задолжали. Если бы им вдруг вздумалось проявить благородство, они могли хотя бы внести подоходный налог за нашего Джо Луиса[5]. На их месте я бы в Неделю белой истории совершил какое-нибудь маленькое благодеяние вроде отмены налога на Джо.

В эту, Неделю я бы, кроме того, поставил памятник Джиму Кроу, которого белые так долго почитали. На открытие я созвал бы всех южан, чтобы они возложили к ногам Джима Кроу венки… В Неделю белой истории хорошо бы провести в каждой школе День Джима Кроу, когда белые дети играли бы в цветных, лишенных всех прав, у которых в будущем нет ничего, кроме сплошной сегрегации. Все это, конечно, только понарошку, все равно как во время Недели черной истории цветные дети в Миссисипи играют в демократию. О, будь я белый, я нашел бы еще многое, чем можно позабавиться в Неделю белой истории!

— Но в том, что вы говорите, нет ничего забавного, — сказал я.

— И все же вам следует посмеяться, — сказал Симпл. — Если вы не будете смеяться, то еще, чего доброго, придете в ярость, а когда вы рассвирепеете, это повредит делу братства. Ведь Неделя братства идет, если не ошибаюсь, сразу вслед за Неделей черной истории Ну так вот, после Недели белой истории я провел бы Неделю сестер и посвятил бы ее защите Белой женщины. В эту священную неделю я отмечал бы все случаи линчевания негров во имя непорочности белой женщины — со времен Гражданской войны и до наших дней. Я посвятил бы линчеванию телепередачу и показал бы трупы негров, повешенных на Юге за изнасилование, в котором они вовсе не повинны; показал бы негров, сожженных заживо за то, что какой-то белой женщине ночью приснился цветной парень И я показал бы также мальчуганов вроде Эммета Тилла, убитого потому, что кому-то из белых почудилось, будто этот малец косо взглянул на белую женщину. О, я бы уж составил замечательную программу для телевидения — о Цветных жертвах, принесенных на Алтарь сестер. В этой программе роль негра, которого линчуют, играл бы Гарри Белафонте; на цветном телеэкране появился бы сам Гарри, преданный суду Линча за то, что взглянул на белую женщину! Конечно, ему бы здорово заплатили, ведь он хороший актер.

Я бы показал по телевидению и многие другие празднества Недели белой истории. Всю неделю я выпускал бы знаменитых ораторов вроде Истлэнда и Толмэджа[6], которые заявляли бы, что они полны решимости сохранить всю девственную белизну Недели белой истории, потому что у негров есть Неделя черной истории и им незачем играть какую бы то ни было роль в Неделе белой истории, разве только их специально наймут, как я нанял бы Гарри, чтобы он косо взглянул на белую женщину. Я бы заплатил также Луису — доброму старому Сэчмо, — чтобы он невозмутимо продолжал дуть в свой рожок, когда в дансинге начнут взрываться бомбы. Потом я нанял бы Ната Кинга Коула, чтобы он снова пел в Бирмингаме и разыграл ту сцену, когда белые избили его на эстраде, а он даже и не рассердился. В Неделю белой истории я почтил бы таких сладкоголосых негров, потому что никто не может сравниться с ними в искусстве пения. Подобно тому, как в Неделю черной истории воздают по заслугам нескольким хорошим белым, так и в Неделю белой истории надо было бы отдать должное нескольким хорошим черным парням.

И закончил бы я Неделю белой истории не какими-то речами и песнями, а наглядно изобразил бы здоровый, счастливый и-энергичный американизм в лице президента Эйзенхаузера, главы нашего государства. Я бы изобразил, как он играет в гольф на Юге, в Огасте, штат Джорджия. И на каждом телевизионном экране по всей стране наш великий президент гонял бы мячи для игры в гольф, из Джорджии в Алабаму: «Вперед, папаша Джим!» — и прямо на задний двор преподобного Кинга из Монтгомери. Мячик летит от удара президента США — вот так хотел бы я закончить Неделю белой истории. Аминь! Помолимся господу! Виноват, сначала помолимся господу, а потом уж аминь! И после этого — точка!

Цвет кожи у них на уме

— Нынче люди потому так часто сходят с ума и начинают разговаривать сами с собой, что у них слишком много причин для беспокойства, — сказал Симпл. — У меня вот, например…

— Что же вас беспокоит, дружище? — спросил я.

— То, что у белых левая рука не всегда знает, что делает правая, — Как вас понять?

— А так, что их правая рука, то есть та рука, которая и в самом деле старается действовать правильно — я подразумеваю Верховный суд, — постановила покончить с Джимом Кроу, но большинство белых на Юге вовсе и не думают учиться в школе вместе со мной, не говоря уже о том, чтобы сидеть рядом с неграми в автобусе. Вот я и говорю, что левая рука у них не ведает, что творит правая.

— Вы снова о расизме, — заявил я. — Расизм, расизм и еще раз расизм! Никак вы с расовой проблемой не можете расстаться.

— Да, потому что я черный, — сказал Симпл. — Не расстанусь я с расовой проблемой уже до самой смерти, потому что останусь черным, пока меня не похоронят. Как же иначе? На это меня толкают сами белые.

— Можно, однако, стать выше этого, пренебречь мелкими житейскими невзгодами.

— Мелкими — это какими же? — спросил Симпл.

— Малыми, — сказал я.

— Ну, сам я не настолько уж мал, а проблема моя огромна. Фактически моя проблема — это я сам. Я — цветной, афро-американец, черный, черно-янтарный, эбеновый, цвета сепии или как бы там еще меня ни называли. Пока я не добьюсь в этом мире справедливости для себя и для других, я не перестану говорить о своей проблеме. Что ж в этом плохого? Все только и делают, что вопят о своих проблемах, в том числе в ООН. Стоит мне только включить радио — и сразу же слышу из ООН речи, речи, речи. У меня нет своей ООН, Гарлем не имеет там представительства. Я не нация. Предполагается, что я гражданин США, предполагается, что некий человек по фамилии Лодж представляет меня там, но я не читал еще ни в одной газете, чтобы Лодж сказал хоть слово о негритянских школах в Гарлеме, которые построены девяносто девять лет назад, или о негритянских школах в Джорджии, где занятия идут только в те дни, когда не надо собирать хлопок. Вот что я имею в виду, когда говорю о левой и правой руке. Наши белые произносят такие громкие речи в ООН и так плохо ведут себя в своей собственной стране, то есть в США, в Америке, ну и в Гарлеме тоже.

— Поосторожнее, вы рискуете совершить измену, — сказал я. — Вам тогда ни за что не дадут паспорта для поездки за границу.

— Какую там еще заграницу? — сказал Симпл. — Не хочу я ехать ни в какие заграницы. Я предъявляю свои права в Америке, и единственная граница, которую я желаю пересечь, это граница, воздвигнутая Джимом Кроу. И паспорт мне нужен лишь для того, чтобы попасть в страну Свободы. И единственная земля, куда я от всей души стремлюсь попасть, это та земля, где царит Равенство, которого я еще никогда не знавал. Должно быть, земля эта находится где-нибудь за рекой Иордан, в сказочной стране Бюла.

— Иначе говоря, по-вашему, сравняться в правах с белыми вы сможете только после смерти?

— В библии сказано: «Сей мир и мир иной», — отвечал Симпл, — и в этом ином мире я стану белее снега, белее, чем мистер Эйзенхаузер и мистер Никсон вместе взятые.

— Во всем вы только видите либо черное, либо белое, — сказал я. — Неужели вы так и не отделаетесь никогда от своей цветобоязни? Я начинаю думать, что это у вас болезнь вроде водобоязни или какой-то психический комплекс, психоз. Вы одержимы психозом.

— Если вам хочется отругать меня, сделайте это, пожалуйста, но так, чтобы мне было понятно.

— Вы — расовый изоляционист, националист, черный шовинист.

— Из всего этого верно лишь то, что я черный, — сказал Симпл. — И так как я черный, то сейчас у меня на уме Египет.

— Египет? — спросил я. — Почему Египет?

— Потому что люди там тоже черные. Взгляните на Насера.

— Судя по его портретам, я безусловно мог бы принять его за цветного.

— К югу от Вашингтона он бы ни'за что не сошел за белого, — сказал Симпл. — Знаете, сегодня я искал в географическом атласе карту Африки, чтобы посмотреть, где находится Египет; куда же, по-вашему, составители поместили карту Африки?

— Куда?

— В самый конец атласа, на самое последнее место. Как вы думаете, отчего белые помещают все, относящееся к черным, на последнем месте?

Это лишь доказывает, что не так уж далеки от истины старинные стишки:

Много верного в этих старинных стишках. Но, бог мой, когда я теперь слушаю по радио последние известия, мне все кажется, что наши белые хозяева приходят в бешенство не только из-за Алабамы и Миссисипи, из-за Египта, из-за Индии, из-за Африки; белые думают, что стоит лишь увеличить число ставок, как их шансы возрастут и они сразу начнут выигрывать.

Если белые не перестанут волноваться за судьбу цветных на всем земном шаре — от Гарлема и Южной Каролины до Суэцкого канала, — то все больше и больше белых людей начнут сходить с ума и о чем-то сами с собой разговаривать прямо на улице. Будь я Насером, я бы даже и спорить не стал с белыми. Мне вспоминается такой случай: однажды на Юге какой-то расист спросил меня: «Может, по-твоему, негр загореть?»

Я ответил: «Кожа есть кожа. И ее пока что с меня не содрали». Но он не унимался и снова спросил меня: «А покраснеть негр может?»

На это я ничего не ответил. Тогда он повторил: «Я спрашиваю, может негр покраснеть?»

Я сказал: «А белый человек может помолчать?»

Он разинул рот от изумления. А я повторил: «Я спрашиваю, белый человек помолчать может?»

Лицо у этого старого расиста, знаете ли, так и залилось краской; выходит, он сам покраснел, то есть сделал то, о чем спрашивал у меня. А ведь я всего-навсего спросил, может ли он помолчать. Цвет моей кожи — вот что все время было у него на уме.

Лицо и раса

— Легко сваливать все свои неудачи на расистов и ныть, что тебе не дают заниматься то тем, то этим лишь потому, что ты цветной, — сказал я. — А по-моему, дружище, постоянно жаловаться на расистов — это уже просто становится дурной привычкой.

— Я все время говорю о расизме, потому что постоянно сталкиваюсь с ним лицом к лицу, — сказал Симпл. — Утром, когда бреюсь, я смотрю в зеркало — и кого же там вижу? Себя! самого, цветного. Иду на работу — и чье отражение я замечаю в зрачках у босса? Опять-таки свое. Прошу повысить меня в должности — и получаю отказ. Почему? Потому что профсоюз не согласен, чтобы цветным давали квалифицированную работу. Вот я и продолжаю выметать сор из-под станков, вместо того чтобы работать на одном из них. И с заработком то же самое. Когда мне предстоит голосовать, первое, над чем я задумываюсь, — это как относятся кандидаты к расовой проблеме, иначе говоря, я — имею в виду опять себя. Из всего, что эти политиканы обещают, меня интересует только то, что относится ко мне. Правда, сулят они немного, а делают и того меньше. Допустим, мне хочется переехать в нижнюю часть города, поближе к месту работы. Могу я это сделать? Ведь в этом районе Нью-Йорка никто цветному квартиры не сдаст. Кому же приходится возвращаться ни с чем в Гарлем? Опять-таки мне. Я бы хотел, чтобы меня произвели на свет в отдельной уютной больничной палате. Возможно ли это? Неграм отдельных палат не предоставляют. Я бы не прочь, чтоб меня похоронили на красивом кладбище с подстриженным газоном. И что же? «В этой обители вечного упокоения для белых мы не продаем никаких участков неграм. Поищите себе местечко на том берегу в Джерси-флэтс, на болотистых участках». С первого и до последнего дня моей жизни я то и дело лицом к лицу сталкиваюсь с расизмом.

— Ну хорошо, допустим, все это так, но разве доктор Банч не сталкивался лицом к лицу с расизмом? А Джозефина Бэйкер? А Адам Пауэлл? А Джо Луис? Джо Луис, хоть он и негр, побил сильнейших боксеров мира. Адам Пауэлл, хоть и негр, попал в конгресс. Негритянка Джозефина Бэйкер демонстрировала свои танцы во всех странах Мира. Ралф Банч получил пост в Организации Объединенных Наций. А ведь они тоже могли бы преспокойно торчать у стойки в пивном баре да скулить без конца про расизм!

— Видите ли, у меня не такая фигура, как у Джо, — я легковес. И я не умею танцевать, как Джозефина, — у меня слишком велики ноги. Я не обладаю способностью орать, как Адам Пауэлл, или встряхивать шевелюрой, словно львиной гривой, потому что у меня не так уж много волос и передо мной не стоит микрофон. Ралф Банч — человек находчивый, ум у него здравый, а образование высшее. А я ведь не так находчив, да и высшее образование мне и не снилось. Но когда я работаю — а я это делаю все время, — то полы под станками, изготовляющими для всего мира товары с маркой «США», всегда блещут чистотой. Я тоже частица этих самых «США», Но я — та частица, которая находится внизу, я подметаю сор. Почему же все-таки мне никак не удается отделаться от половой щетки и тоже стать к станку?

Заработок у меня невелик, но я покупал билеты на все матчи Джо. Какая-то доля моей получки помогла ему завоевать звание чемпиона, а его менажеру Майку Джекобсу — разбогатеть, и радиостанциям — организовать радиопередачи, а киностудиям — снимать состязания, потому что я платил в кассу, чтобы матч состоялся. Когда на Бродвее Джозефина Бэйкер пела и танцевала, кассовое окошечко поглотило толику и моих денег. Я ходил туда вместе с Джойс — и значит, купил два билета. И купленные мной билетики тоже помогли ярко осветить парадный подъезд театра на Великом светлом пути[7]. И каждый раз, когда Адам Пауэлл выставлял свою кандидатуру, я, голосуя за него, помогал ему попасть в конгресс. Я слышал, что ООН существует на взносы, которые взимают с американцев. Я тоже плачу налоги. Их каждую неделю удерживают из моей получки. Если б я зарабатывал больше, с меня бы могли больше удерживать. Почему же мне тогда не позволяют заработать побольше?

«Ты черный», — вот что отвечают мне. Только теперь об этом не принято говорить громко, потому что это, мол, недемократично. Об этом говорят потихоньку. Но меня по-прежнему заставляют подметать пол, подтирать масло, чистить станины и вообще заниматься «обслуживанием».

Я могу работать на одном из станков в дальнем углу цеха, но в профсоюз меня не примут, босс не даст мне работу получше и вообще никто не оставит без внимания мое черное лицо. И еще потому я все твержу о расизме, что тут действительно можно здорово поспорить. Всегда я чем-нибудь да поддену вас. Пожалуй, вы — самый антинегритянский негр из всех, кого я знаю. Вам бы следовало быть негритянским лидером. Белым вы пришлись бы по вкусу.

— Я только пытаюсь рассматривать вопрос, так сказать, и с той, и с другой стороны.

— Для этого надо, чтобы вы находились сразу и с той, и с другой стороны барьера. Я стою по эту сторону и гляжу на ту, противоположную, и вижу там только белых. На моей стороне — я сам, негр. А вы сидите на барьере верхом.

— Не я воздвиг этот барьер, — возразил я.

— Если так — сломайте его, — сказал Симпл.

Скетч для телевидения

— Я написал маленький скетч для телевидения и сейчас исполню его для вас, — сказал Симпл. — Извините, но я буду играть сразу за двоих, сегодня у меня не хватает актеров, поэтому обе роли я возьму на себя. Вообразите, что вот там, где стоят бутылки, — Север. А Юг там, где я.

Название: Удирай вовремя!

Действие: Потрясающее!

Место действия: На родном Юге.

Время: В субботу вечером.

Итак, приступаем! Поясняю. Толмэдж спит. В этом городке есть только один-единственный квартал, где негры могут погулять, один-единственный игорный дом, одна-единственная пивная, одна-единственная закусочная и один-единственный магазин, куда неграм вход разрешается. Один-единственный во всем городке «коп» — полицейский с дубинкой в руке — шагает взад и вперед по этому единственному негритянскому торговому кварталу. На углу стоит парень; вид у него гадкий, потому что он черный. Коп — белый. Парень — цветной. Микрофон!.. Освещение!.. Камера!.. Начинаем!.. Появляется Коп.

— Эй, парень, ты почему это не удрал, как положено, когда завидел меня? — спрашивает Коп.

— Не заметил, что вы идете, мистер, сэр, — величает его Гадкий Черный Парень.

— Тогда удирай сейчас, — говорит Злой Южный Коп. — Но сначала нагни башку, чтобы я мог по ней треснуть.

— О, пожалуйста, не надо, мистер, сэр, — величает его Гадкий Черный Парень, — может, завтра придется думать, и она мне понадобится.

— Тогда повернись спиной, — говорит Злой Южный Коп, — я отлуплю тебя по заду.

— О, пожалуйста, не надо, мистер, сэр, — величает его Гадкий Черный Парень, — может, придется сидеть, и он мне понадобится.

— Тогда, — говорит Злой Южный Коп, — я исполосую тебе ноги. Ты хочешь равноправия, не правда ли?

— Да, сэр.

— Так ты получишь его, потому что я и белых луплю по ногам. Бац!

— Тогда уж ударьте еще разок и сделайте меня совсем равноправным, — говорит Гадкий Черный Парень. — Только я никак не возьму в толк, за что вы дубасите людей.

— Но ты ведь совершаешь преступление, не так ли?

— Какое преступление, сэр?

— Бродишь тут с вызывающим видом, вот какое!

— Вовсе у меня не вызывающий вид, босс.

— И ты еще смеешь спорить со мной, с белым?

— Нет, сэр! Но откуда же у меня взялся вызывающий вид?

— Стоит тебе взглянуть на меня, парень, и я уже вижу в твоих глазах вызов. Тебе хочется ходить повсюду, как хожу я, без всяких помех и тому подобное. Ты не хочешь больше ездить в вагонах для черномазых. Не хочешь говорить белым: «да, сэр», «да, мэм». Не хочешь знать свое место. Вот откуда у тебя вызывающий вид. Ладно, сделаю тебе уступку — отлуплю тебя не по башке, а по ногам.

— Но я не хочу, чтобы вы вообще меня лупили, мистер, сэр. Я ведь ничего не сделал.

— Ты же черный, не так ли? Разве, по-твоему, одного этого недостаточно? Тебе ведь надоело все время помнить об этом, не так ли? И ты не удираешь, когда видишь, что я подхожу, ведь правда? Ну так вот тебе! И еще! И еще! И не вопи!

— О-о-о-оу-оу!

— Сказано: не вопи!

— Как же мне не вопить, босс. Ведь больно.

— Тебе и должно быть больно. Не вопи!

— О-о-о!

— Не по вкусу тебе все это?

— Нет, сэр.

— Не по вкусу?

— Да, сэр!

— Тогда не торчи на перекрестке! Противно смотреть, как вы, цветные парни, околачиваетесь тут, а белые люди в это время трудятся в конторах и на фабриках.

— Я бы тоже охотно работал, босс, если б вы мне дали работу.

— Ничего мы вам не дадим. Мое дело — лупить вас по башке. А то каким же иным способом мне удержать вас в повиновении?

— Босс, вы говорите в точности как Гитлер, сэр!

— Как кто?

— Как Гитлер!

— Люди, вы слыхали?! Все слыхали, что он сказал?! Ну, парень, пошли в тюрьму.

— А в чем я повинен, мистер, сэр?

— В измене, черный парень! В измене, вот в чем!

Двух сторон мало

— Чтобы спать поудобнее, двух боков мало, — заявил Симпл. — Когда я устаю спать на левом боку, то могу повернуться только на правый.

— Но можно спать и на спине, — посоветовал я.

— Тогда я храплю.

— А почему бы вам не попробовать спать на животе?

— Когда я сплю на животе, у меня болит шея, все время приходится поворачивать голову то в одну, то в другую сторону, иначе я задыхаюсь, Не люблю я спать на животе.

— Все люди спят обычно на правом или левом боку — и не жалуются. Не понимаю, почему вы считаете это неудобным. В конце концов, ведь во всем бывает только две стороны.

— Вот об этом-то я и толкую, — сказал Симпл. — Двух сторон мало. Мне надоело спать только на левом или на правом боку, потому я и хочу, чтобы для разнообразия было еще два или три бока. Кроме того, когда я сплю на левом боку лицом к жене, мне, чтобы узнать утром который час, приходится поворачиваться к часам. А когда я сплю на правом боку, лицом к окну, свет будит меня раньше времени. Если я сплю на спине, то храплю и беспокою жену. А на животе спать нельзя — я уже говорил почему. Вот, к примеру, моряки торгового флота, когда речь заходит о корабле, постоянно упоминают о «портсайде» и «штирборте». Человеку тоже надо бы иметь не только правый и левый бок, но еще также «портсайд» и «штирборт».

— Но ведь это на морском языке то же самое, что левый и правый борт. У корабля только два борта: вам это известно так же, как и мне.

— Тогда, значит, и кораблям приходится не лучше, чем людям, — сказал Симпл. — Когда начинается шторм, кораблю только и остается, что ворочаться с боку на бок, совсем как мне.

— Может, за ужином вы слишком много едите или слишком много пьете кофе?

— Нет, ночью желудок меня не беспокоит. Но по утрам мне кое-что действительно не по вкусу: просыпаешься — и постоянно видишь все одну и ту же надоевшую яичницу-глазунью с одним глазом, — которую Джойс готовит на завтрак. Я бы хотел, чтобы существовали всевозможные глазуньи, а не одни только белые с желтым глазом. Пусть будут голубые яичницы с коричневым глазом, и коричневые с голубым глазом, и красные с зеленым.

— Если в одно прекрасное утро вы проснетесь и увидите у себя на тарелке красную яичницу с зеленым глазом, то подумаете, что накануне хватили лишнего.

— Конечно, подумаю, — сказал Симпл. — Но одноглазая яичница — это так однообразно! С какой стороны ни посмотришь на нее, это, черт возьми, все равно яичница: с одной стороны — поджаристая, с другой — жидковатая. Или, если вы ее переворачивали, поджаристая с обеих сторон. Раз уж яйцо попало на сковородку, у него тоже только две стороны. И если нижняя сторона подгорит, то получится точь-в-точь расовая проблема: черное и белое, белое и черное.

— Я так и знал, что вы в конце концов доберетесь до расовой проблемы. О чем бы вы ни говорили, вам непременно надо помянуть цвет кожи. Да бог с ним! Сводя по своему обыкновению все к двум сторонам, вы занимаетесь сверхупрощенчеством.

— Чем, чем я занимаюсь?

— Я говорю, что семантика у вас слишком упрощенная.

— Как, как?..

— Фразеология ваша.

— Моя?..

— Ну, ваши слова, дружище, ваши слова.

— Вот оно что, — сказал Симпл. — Ладно, вернемся все-таки к яичнице, хоть это и простое слово. На завтрак я хотел бы кушать не куриные яйца, а яйца других птиц, и иного вкуса, чем куриные. И что бы вы, Джек, ни толковали насчет тематики, все равно в моем возрасте человеку надоедает каждый божий день есть одну и ту же яичницу, так же как вам — слышать одни и те же разговоры о расовой проблеме. Я бы не прочь съесть иной раз по утрам такую яичницу, чтобы вкус у нее был, как у свиной отбивной.

— В таком случае, почему бы вам просто не готовить к завтраку вместо яичницы свиную отбивную?

— Потому что по утрам у меня в холодильнике никогда свиных отбивных не бывает.

— Но они были бы, если б вы положили их туда с вечера.

— Нет, тогда я их вечером и съел бы, — сказал Симпл. — В том-то и беда, что с вечера'на утро у нас не остается почти ничего, кроме расовой проблемы…

Перевод с английского Н. Васильева

При чем тут сочувствие

— Помнится, вы мне однажды сказали, что если белые, которые заявляют о своей любви к неграм, действительно любят их, они и жить должны, как негры. Так ведь?

— Да, — отвечал Симпл, — особенно когда они приезжают на Юг.

— Значит, наши белые друзья должны, как и мы, ездить в вагонах для негров?

— Да, — сказал Симпл.

— Зачем?

— Чтобы доказать свою любовь ко мне, — пояснил Симпл, — иначе я им не верю. Белые, если они действительно хорошо относятся ко мне, должны, находясь в дороге, спать в гостиницах для цветных, хотя почти все эти гостиницы не пригодны для ночлега. Они должны питаться в ресторанах для цветных, хотя в маленьких городах это обычно дрянные харчевни. Не мешало бы им часами ждать такси для черных в тех местах, где машины для белых не подвозят негров. Пусть мои белые друзья, собираясь пожить немного на Юге, пошлют своих детей в школы для цветных, которые, как правило, находятся в какой-нибудь лачуге по ту сторону линии железной дороги. А когда они садятся в автобусы, чтобы попасть домой, пусть усаживаются на задние места. И когда все места для цветных заняты, пусть постоят, даже если в автобусе имеются свободные места для белых, куда цветной и не посмеет сесть, опасаясь, что его подстрелят из окна. После того как эти миляги белые испытают на себе все запреты Джима Кроу, начиная с того, где поесть и поспать, и кончая тем, куда послать детей учиться и в каком вагоне проехать, — вот тогда-то мы и узнаем, пришлось ли все это им по вкусу.

— Если вы думаете, что наши белые друзья станут испытывать все эти запреты на себе, то вы считаете каждого из них сверхчеловеком, — сказал я.

— Я же езжу в вагонах для негров, а я не сверхчеловек.

— Вы садитесь в них потому, что вынуждены это делать, — отвечал я.

— Я понимаю равноправие, когда для нас с тобой все одинаково, — заявил Симпл. — Эти белые, если они и вправду любят меня, должны вместе со мной садиться в вагоны для негров, а не усаживаться где-то в конце поезда, в вагонах с охлажденным воздухом и прочими удобствами, тогда как я еду у самого паровоза в старом полубагажном вагоне. И хотел бы я, чтоб мои белые друзья узнали, что такое уборная для цветных. Нет ничего хуже, чем привокзальная туалетная комната для негров на Юге. Как правило — без. зеркала, без туалетной бумаги, иногда даже без умывальника. Пусть они зайдут в одну из таких уборных, эти милые белые господа, которые всегда спрашивают меня, чего же мне еще надо, раз Верховный суд разрешил мне голосовать; пусть зайдут, и тогда они поймут, чего я хочу. Я хочу, чтобы у меня был такой же привокзальный туалет, со всем необходимым, как у всех других.

— Но вы же знаете, что на Юге, если белый находится в комнате ожидания для цветных, он. нарушает местный закон, так же как и черный — находясь в комнате для белых. Уж не хотите ли вы, чтобы приличных белых людей забирали в тюрьму только ради, доказательства их любви к вам?

— А ведь меня бы забрали, если б я вошел в комнату для белых, так почему бы не забрать их за то, что они входят в мою? Друзьям как-то не пристало быть врозь.

— А что это даст нам, если наших белых друзей будут сажать в тюрьму?

— Это покажет им, как глупо развешивать по всему Югу надписи «для белых» и «для черных».

— Либерально настроенные белые уже признали, что это глупо, — сказал я.

— Они еще больше уверятся в этом, когда испытают все на себе, — продолжал Симпл. — Если белых несколько раз упрячут в тюрьму, эти их надписи живо полетят! Белые не будут мириться с тем, что им не нравится. Пусть только белому помешают войти в ресторан, когда ой голоден! Да он перевернет там все вверх дном. А если я захочу войти, белый поможет прогнать меня. Белые, так сказать, в теории знают, что такое предрассудки, а я хочу, чтобы они почувствовали это на своей собственной шкуре. Потому я и говорю: когда эти милые белые господа с Севера зимой отправляются во Флориду, пусть едут в вагонах для цветных. Когда они прибудут туда, пусть остановятся в одной из открытых ими гостиниц для черных, где у них не будет мальчиков на побегушках, всегда готовых к услугам, не будет коридорных для чистки одежды и обуви, не будет завтрака, поданного в номер на столике-тележке, а лифт окажется в неисправности, если он там вообще имеется. Пусть поживут, как цветные, хотя бы один сезон. Держу пари, это испортит их мягкий характер. Это не придется им по душе. Они взбесятся! Если белые добры ко мне, жмут мне руку и говорят, что я им — ровня, это еще далеко не все. Я знаю, что я такой же, как они. Но мне хочется, чтобы со мной обращались как с равным. И тогда, бьюсь об заклад, жизнь изменится! Но если белые не испытают на себе, что значат для негров все запреты Джима Кроу, они никогда не покончат с ними. Они по-настоящему даже не знают, что причинил нам Джим Кроу. Их долг — узнать это, а чувство долга — вовсе не сочувствие свысока.

— Полет вашей фантазии весьма занимателен, — сказал я, — только ничего этого не случится. Хорошие люди уж не настолько хороши. По правде говоря, будь я белый и люби я негров всей душой, все же сомневаюсь, что я согласился бы жить в условиях, созданных для негров, лишь для того, чтобы уверить их в своей любви.

— И я бы не согласился, — сказал Симпл.

— Значит, и вы были бы не таким уж хорошим.

— Да, — сказал Симпл, — но зато я был бы белым.

Косточки, бомбы, куриные горлышки

— С тех пор как я женат, — сказал Симпл, — Джойс впервые не разговаривала со мной целый день.

— А вы у нее выяснял? почему? — спросил я.

— Пытался, — сказал Симпл, — но она не отвечала.

— Что же случилось?

— Она покушается на мои привычки.

— Как это так — покушается на ваши привычки?

— Ну, на то, что я люблю, к чему привык.

— Объясните же мне подробнее в чем дело, — попросил я, — раз вы хотите со мной поделиться.

— Дело было так, — начал Симпл. — После обеда я устроился на окне, чтобы поглодать косточку от свиной отбивной и поглядеть на Гарлем. Только я добрался до самой вкусной части, как Джойс говорит:

— Джесс Б., почему ты с косточкой встал из-за стола?

— Чтобы поглодать ее, детка, — говорю я.

— Да, но не на окне же, которое выходит на улицу, — говорит Джойс.

— Это мое окно, — говорю я.

— Оно также и мое, — говорит Джойс, — и я вовсе не хочу, чтобы здесь, на глазах у всех, глодали кости.

— Даже на своем собственном окне?

— Тем более, на нашем собственном окне, — говорит Джойс. — Так делают только на Юге — высовываются из окна с косточкой в руке. Ты мой муж, и я не желаю, чтобы любой прохожий видел, как ты обгладываешь кость. Ешь за столом и кончай до того, как встаешь. И, пожалуйста, не подходи с косточкой к окну.

— Ну что ты, Джойс, — говорю я.

— При чем тут Джойс, — говорит она. — Ты ведь никогда не видел, чтобы я высовывалась из окна с косточкой в руке.

— Ты же леди, — говорю я.

— А ты, надеюсь, джентльмен, — говорит Джойс.

— Люди едят горячие сосиски на виду у всех на стадионе «Янки», — говорю я, — и открыто грызут кукурузу в Кони Айлэнд. Так почему же я не могу поглодать кость в своем собственном доме?

— В своем доме можешь, — говорит Джойс. — Но, Джесс Б., послущай меня: не грызи ты, пожалуйста, кость у самого окна! Прошу тебя! И ужкогда я увидел, что она рассердилась не на шутку, я спросил ее:

— Но почему?

И знаете, что мне ответила Джойс?

— Потому что Эмили Пост[8] утверждает, что этого делать нельзя.

— Детка, — говорю я, — Эмили Пост была белая и, вероятно, богатая женщина. У нее было сколько угодно времени, чтобы обгладывать косточки за столом. А я ведь работаю. И когда я прихожу домой, мне хочется, пока не стемнело, поглядеть в окно, посмотреть, что творится на улице. С тех пор как я женат, я редко выбираюсь из дому. Так уж позволь мне, моя радость, по крайней мере, посмотреть в окно.

— Смотри сколько угодно, — говорит Джойс, — но не с костью в руке. Это ужасно неприлично.

— Неприлично, черт побери! — говорю я и усаживаюсь у окна. — Попробуй только забрать, у меня эту самую косточку.

— Мне хочется, чтобы негры выучились правилам поведения, — сказала Джойс. — А обгладывать кость, да еще на виду у всех, это не по правилам.

Я не ответил. И представьте себе, Джойс разрыдалась. Знаете, Джойс беременна. Говорят, когда женщина в положении, она иногда ведет себя диковато, вроде Джойс. Неужели Джойс не все равно, грызу я косточку, сидя у окна или нет? А во двор у нас окна не выходят. Не понимаю, почему нельзя обгладывать косточку и заодно смотреть в окно. Ведь никто же не смотрит нарочно наверх, чтобы узнать, чем я занимаюсь. Да и всем на свете наплевать, грызу я кость у своего окна или нет, — всем, кроме Джойс.

— Вас должно радовать, что кому-то не безразлично, когда вы совершаете faux pas, — сказал я.

— Что такое я совершаю? — спросил Симпл.

— Faux pas, — сказал я. — Это действительно неприлично — сидеть у окна и грызть кость.

— Что это, преступление? — спросил Симпл.

— Не преступление, — сказал я, — но faux pas.

— Для Джойс, по-моему, просто ужасно не разговаривать со мной целый день. Напишите мне это слово, чтобы я мог сказать ей, что никогда больше не буду так поступать.

— Faux pas — это французское выражение.

— Теперь я знаю, как по-французски «глодать кость». Кроме косточки, — сказал Симпл, — есть еще одна вещь, созданная всевышним и ниспосланная на землю; она почти так же хороша, как косточка у. отбивной, — это куриное горлышко. Я вот потому так редко и бываю в ресторане, что там далеко не всегда получишь куриное горлышко. А если уж подадут, то есть его там неудобно, говорит Джойс, потому что такого рода косточки нужно обсасывать. Ну, скажите на милость, почему неудобно сосать куриное горлышко в ресторане?

— Обычно это делается с шумом, а шуметь в общественном месте — это дурной тон.

— Хорошие манеры иногда ужасно неудобны, — заявил Симпл.

— Вам, может быть, и безразличен весь этот хороший тон, — сказал я, — а вашей жене — нет. Конечно, такой женой, как Джойс, нужно гордиться. Она старается поддерживать репутацию негров Гарлема. Говорят, одна из причин, по которой белые не хотят жить по соседству с неграми, заключается в том, что мы не придерживаемся хорошего тона в обществе. А в избранном обществе как раз и не принято обгладывать кость, усевшись на окне.

— Но кто же принадлежит к избранному обществу? — спросил Симпл. — Во всяком случае не я, да и не желаю я к нему принадлежать. Белые, может, и не обгладывают косточки, сидя на окне, зато они творят другие страшные дела. Здесь чуть не каждый день дети убивают своих матерей. Никогда не читал я на Юге так много о том, что дети отправляют родителей на тот свет. А здесь об этом сейчас пишут не переставая. Но вы редко прочтете, что нечто подобное позволил себе цветной ребенок. Белые, к тому же, притесняют цветных. И это, я думаю, тоже никак не относится к хорошим манерам. Уж лучше бы они обгладывали косточки, вместо того чтобы ущемлять нас. Белые взрывают атомные бомбы и сжигают людей. Мне кажется, что лучше обгладывать кость, чем приносить вред здоровью всех без исключения жителей Маршальских островов. Помните, в кино показывали: после проведенных на этих островах испытаний атомной бомбы у тамошних жителей никогда больше не будут расти волосы на голове, а пострадавшие от взрыва японские рыбаки никогда больше не смогут иметь детей. Мне кажется, уж лучше бы эти белые обгладывали косточки, усевшись на своих окнах, даже если бы они при этом и нарушали хороший тон. Обгладывать кость, на мой взгляд, лучше, чем сбрасывать бомбы. Атомная бомба нарушает хороший тон во всем мире. Когда я грызу кость или обсасываю куриное горлышко, я, по крайней мере, не приношу вреда ни одной человеческой душе.

— Вы обижаете свою жену, поскольку ей это неприятно, — сказал я. — Так что даже ради Джойс, если не ради самого себя, вы могли бы высасывать куриное горлышко или обгладывать свиную косточку не на виду у всех. Ведь уважение к окружающим начинается дома, и этим, возможно, в известной степени объясняется также поведение белых американцев. Они так привыкли дурно обращаться с неграми у себя дома, что им трудно считаться с тем, что думают цветные народы в странах Азии. А если вы продолжаете обгладывать кость, не считаясь с мнением Джойс, то через некоторое время вам станет уже безразлично, что думают об этом другие. От вашего эгоизма по отношению к жене до невнимания ко всем и вся — один шаг. Уважение к людям зарождается у человека прежде всего там, где он находится, — дома. Между косточками и бомбами есть в данном случае что-то общее, мой друг. И конечно, хорошие манеры лучше, чем куриные горлышки или косточки от свиных отбивных.

— Откуда у вас такие неверные представления о таких вкусных вещах? — спросил Симпл.

Помирать, так с музыкой

— Интересно, почему это женщины на похоронах никогда не несут гроб? — спросил мой друг.

— Женщины не несут гроб?

— Да, — сказал Симпл, — я никогда не видел, чтобы женщина на похоронах несла гроб. В наше время женщины занимаются чем угодно, начиная с того, что водят самолеты и такси, и кончая тем, что выступают как тореадоры. С таким же успехом они могли бы и гроб нести.

— Возможно, это объясняется тем, что женщины более чувствительны, чем мужчины, — ответил я. — Горе в состоянии надломить их — и они уронят покойника.

— Надрываться, вопить, падать в обморок и кидаться наземь, как это было принято в старое время на похоронах, уже не модно, — сказал Симпл, — по крайней мере в Гарлеме, где владельцы лучших похоронных бюро имеют теперь в штате медицинскую сестру. Если вы на похоронах упадете в обморок, она сунет вам под нос такую порцию нюхательной соли, что вы расчихаетесь и сразу придете в себя. И уж лучше вам действительно прийти в себя, не то ваши волосы встанут дыбом от нашатырного спирта чудовищной крепости. Говорят, служащие похоронных бюро тоже перешли на почасовую оплату. Это народ очень занятой, дорожат каждой минутой, так что обычно они никак не могут затягивать похороны и тратить попусту время на какие-то там обмороки. Да и современные образованные священники не любят, чтобы их проповеди прерывались воплями и криками. Нынешние священники — это все доктора богословия и тому подобное, они тоже слишком культурны, чтобы терпеть плач и вопли. Помню, однажды в Виргинии попал я на похороны, так там все плакальщики произносили проповеди, говорили и вопили громче, чем сам проповедник. А вдова все время спрашивала у покойника, как он посмел ее покинуть. «Зачем ты покинул меня, Томас? — кричала она. — Зачем?» Эта женщина отлично помнила, что муж ее обычно мертвецки напивался, она не раз выгоняла его из дому и дважды бросала. А теперь она плакала оттого, что он раз и навсегда освободил ее от тяжкого бремени своего присутствия. Она и родственники подняли такой шум, что священника, который в своей проповеди отправлял усопшего в рай вместо ада, почти не было слышно.

— Печаль выражают по-разному, — сказал я. — В некоторых провинциях Индии, например, вдова бросается в пылающий костер, на котором сжигают труп ее мужа.

— Такие вдовы, должно быть, просто глупы, — заметил Симпл.

— Есть страны, где вдовы носят траур по мужу до конца своих дней.

— Экономят на чистке платья, — сказал Симпл. — На черном грязи не видать.

— В Ирландии накануне похорон устраиваются богатые поминки, пьют и едят всю ночь напролет.

— Вот бы попасть в Ирландию! — воскликнул Симпл. — Уж я бы помог им осушить бутылочку.

— А на Гаити во время поминок играют в карты.

— О нет, — сказал Симпл, — никаких карт! Вот уж не согласен проигрывать деньги в карты даже лучшему другу. Я бы ни на чьих поминках не играл в карты.

— В некоторых азиатских странах мертвецов хоронят стоя, вверх головой.

— Хорошо еще, что не вниз головой, и хорошо, что не подвергают кремации, — подхватил Симпл, — а то еще, чего доброго, сожгут до того, как попадешь в ад.

— Кремация более целесообразна, мне думается. К тому же пепел занимает мало места. Представьте себе только, какую огромную площадь занимают сейчас кладбища. А прах усопшего, помещенный в урну, можно хранить на каминной доске.

— Где, где? На какой каминной доске? — закричал Симпл. — Нет уж, у меня на камине никогда не будет никаких покойников. О нет! Когда человек умирает и уходит из мира сего, он должен быть там, где ему положено, — в земле.

— Все дело в обычаях, — сказал я. — В иных странах покойников и вовсе не предают земле. У некоторых отсталых племен мертвеца относят на вершину горы и там оставляют. Живущие у моря опускают покойника в воду. Все зависит от обычаев — Ну, меня пока еще не хоронили, — сказал Симпл, — но когда настанет мой час и меня похоронят, я хочу, чтобы это сделали вполне достойно: не надо меня бросать в воду, оставлять на горе или сжигать.

Я хочу, чтобы надо мной плакали, рыдали и обливались слезами, чтобы весь мир узнал, что я жил на земле и покинул ее, — помирать, так с музыкой. Я не хочу тихих похорон, как у белых. Хочу, чтобы люди, даже сидя дома, слышали, что меня хоронят. Если же этого не сделают, я сам готов встать из гроба, завопить и зарыдать. Я требую, чтобы все волновались, когда я стану покидать этот мир. Я хочу, чтобы те, кто получит мою страховую премию, орали, выли, стенали и вопили, а если они не сделают этого, я, хоть и мертвый, обязательно вернусь и вычеркну их из своего завещания. Неграм так мало дано на этой земле, пусть уж у нас, по крайней мере, будут хорошие похороны.

Перевод с английского Л. Дабужской