синдром фрица

Амину, парню из Ливана,

пропавшему без вести в Париже.

Часть первая ДЕЗЕРТИР. DIRECTION CHATILLON- MONTROUGE

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Меня зовут Фриц. Это прозвище. Сколько помню себя, всегда называли "Фриц". Не знаю почему. Когда был толстый и носил фуражку с ушами. Когда стал худой и перестал ее носить. Кличка осталась.

Видно, это от нас не зависит... Фриц так Фриц.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - Я здесь гнию заживо.

В этой комнате тропики. Здесь пахнет падалью.

Здесь воскресают давно срезанные цветы. Я смотрю, как на глазах уменьшается уровень воды в вазе.

Мертвые ирисы пьют. Поднимают головы. Это последнее

содрогание.

Я подбираю выброшенные цветы на рынке под мостом около Плезанс.

Курю, выпуская дым на них. Я хочу, чтоб они умерли. Чтоб все стало на свои места.

Но здесь тропики. В этой комнатке с окном в стену. В этой слепой кишке под названием "Фермопилы".

Я разлагаюсь.

Здесь влажно. Здесь не сохнет белье. Здесь сигареты пахнут половой тряпкой.

Я живу в сошедшей с ума прачечной. Внутри стиральной машины.

Моя куртка пахнет адской смесью керосина, сигаретного дыма и еще чем-то. Это запах эпидемии. Мои джинсы можно использовать как химическое оружие.

Всю зиму я провел в ледяной бане. Это восхитительно!

Мокрый, с каплями какого-то странного сока на груди, ты раздеваешься и открываешь окно...

Там дождь и ветер...

Зубы твои пляшут. Потом ты включаешь керосиновую японскую печь.

И окно затягивается матово. Можно писать пальцем: "Я люблю тебя, жизнь. Раком и стоя".

Потом буквы начнут стекать.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - Я пишу эти строки, когда уже все кончилось.

Когда эти двое из налоговой полиции вскопали все имущество Серджио.

Когда они нашли все паспорта. Когда они сразу бросились к люку, где лежали документы. Мы с Серджио были в баре. Это произошло ночью. Они вошли как к себе домой.

А мы с Серджио сидели в баре на площади Каталонии.

Он искал модель.

Модель с особенным лицом.

Ночью там собиралась экзотическая публика. Арабы, хозяева секс-шопов на Гэте, всегда серьезные, всегда готовые зарезать или улыбнуться.

Здесь торчали светлые головы двух шведов. Они купили лошадь и теперь свихнулись на бегах. Они даже дрались иногда, но как-то мирно, как члены одной хоккейной команды.

Здесь была маленькая китаянка-художница, она рисовала руки трансвеститов. - - - Это глубокая тема, - - - говорила она, - - - очень глубокая - - - никто не делал этого - - - Мадам Жаме, великая чаровница, мадам Жаме... Она приходила сюда полуголая, в легкой индийской накидке, с голубем белым как снег. Голубь летел впереди нее, как вестник. Она имела свой маленький тихий бизнес.

Когда мы с Серджио однажды шли по Пернети, она нас окликнула. Она стояла в дверях. От нее пахло корицей. Рыжеволосая, стареющая, она была настоящая ведьма. - - - Цып-цып, ребятки! - - - Молодость! - - - Наконец-то бритые - - - совсем мальчики! - - -

Она прикасалась к нам, будто мы были из хрусталя. Она подносила нас к губам! Мадам Жаме.

Мы потом шли бесконечными коридорами в глубину ее конторки, вслед за ней.

А впереди нашей странной процессии летел тяжело голубь.

Она мне потом снилась.

Мы шли ничего не видя по сторонам. Все было завешено образцами упаковочного полиэтилена. Это было как покинутый театр.

Запах ее духов. Коричные палочки, брошенные в костер стареющей женщины.

Наконец мы приходили в маленькую комнатку. Мадам Жаме улыбалась загадочно. Мы ясно понимали, что она просто водит нас за нос. Но не могли отказать выпить с ней наливки. Каждый раз, проходя мимо ее лавки, решали, что все, хватит, но снова входили, и шли за ней, и пили сливовую наливку из тяжелых рюмочек, и потом вдруг одновременно краснели. Все трое, одновременно. Серджио тянул меня за рукав. Голубь летал над нами. Он не давал сосредоточиться. Он уводил наши глаза. Лучи солнца падали. Это был как собор. Маленький собор частной жизни. Маленькая частная шапель[1]. Мадам Жаме улыбалась. Она мечтала в такие моменты. Она плыла на высоком корабле в своих южных морях. Со своим мужем. Он был купцом и сыном адмирала.

- - - О мой муж - - - Мой милый нежный Ги - - - ему так шла форма - - - это белое с золотым - - - и наш юг - - - наши

путешествия - - - мы с ним не разговаривали - - - он не любил - - - он просто смотрел на меня - - - он ел меня и улыбался - - - я была тогда перцем - - - он просто макал в меня свое сердце - - -

Она делала движение. Едва заметное движение. Как будто качнулась палуба ее корабля.

- - - А жизнь моя - - - Мальчики! - - - Моя жизнь! - - - Это грустные сливы - - - мои наливки! - - - Мои воспоминания - - - как рюмочки - - - липкие рюмочки - - -

Мадам Жаме поднимала лицо вверх. Ее старые серые глаза блистали.

Мы уходили тихие, с красными от возбуждения ушами. - - - Она совсем безумна - - - совсем, - - - говорил в такие моменты Серджио, - - - у нее никогда не было мужа - - - никогда - - - она появилась здесь из Польши - - - и что-то в голове случилось - - -

Каждый раз он так говорил. И каждый раз мы не могли пройти мимо.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - Нас оповестил Легионер. Он влетел в бар с вытаращенными глазами и начал шептать что-то Серджио. Он не говорил ни на одном языке, кроме родного чешского.

- - - Извини, - - - сказал Серджио, - - - я сейчас закончу - - - Он улыбнулся своей очаровательной улыбкой огромному горбоносому трансвеститу. Тот нахмурил выщипанные брови и понюхал воздух.

От него пахло потом. Вином и потом. Я запомнил этот запах, запах тревоги и ночи.

Легионер посмотрел на меня недоумевающе. Я встал и пошел к выходу.

Свернув за колонну я подождал, когда тень Легионера вырастет, и свистнул. Он подошел, так дыша, будто пробежал стометровку.

Никогда я его не видел таким испуганным. Он был охранником Территории.

Он получал за свою работу деньги и комнату с душем. А теперь этот здоровенный опухший от пива парень дрожал. Даже его мелкие кудри на голове вспотели. Или это был дождь, не помню. Темно и сыро...

Дело плохо, думаю, и тут выходит Серджио.

Я представляю себе, если бы они нашли детали проекта, описание и макет.

Пусть бы они нашли модели для сборки... Для последнего проекта.

Кожу со спины одного типа, который два года жил на его пансионе, а потом умер и отдал его кожу... такой был договор. Пусть бы они нашли еще кое-что. Кое-что покруче... Я пил в ту ночь и не пьянел. Это должно было насторожить, но не насторожило.

- - - О'кей, - - - сказал потом Серджио, когда полицейские ушли, - - - о'кей - - -

Теперь спать...

Это было очень смешно, когда он внимательно и очень спокойно рассматривал их своими разными глазами. Один серый, другой карий.

- - - У вас хорошие лица, - - - сказал он, и тот, что постарше, покраснел. В свете фонарика были видны его крашеные волосы.

Второй, молодой лейтенант, был неприступен. Он только усмехался.

Они уже раскрыли альбомы с фотографиями и листали. Чем дальше, тем медленней.

Они светили фонариком, и, когда молодой приказывал старому сержанту держать фонарик, я видел, как дрожат руки этого старого человека. Как дрожит луч фонаря.

Они нашли не самое важное.

Они нашли фото инвалидов, которые Серджио делал после двух крупных пожаров на юге. Они быстро перевернули эти изуродованные огнем и газом лица. Они нашли фото двух мертвых солдат в Степанакерте. Они нашли фото пожарника.

Серджио снимал его каждый день в одно и то же время в течение трех лет. Обгоревшее лицо деревенского парня. Он обгорел на пожаре в первый год, когда поступил в парижскую бригаду.

У него остались глаза. Трое других, кого лизнул огонь, не выжили.

Эти двое рассматривали и листали все медленней.

Они дошли до фотографий проституток. Лица спящих проституток. Их Серджио снимал в полдень. Они возвращались в отели на Бесьер и ложились спать.

Серджио там пропадал целыми днями.

Наконец они дошли до рисунков. Спящие солдаты. У одного муха на носу.

Старый флик улыбается. И смотрит восхищенно на мастера.

- - - Вы капитан французской армии?! - - - Это правда?! - - - спрашивает молодой.

Серджио кивает.

Они продолжают осмотр.

Вскрывают папки с фотографиями и рисунками мертвых и раненых солдат в Афганистане. Французские добровольцы. Русские солдаты. Трое обнаженных по пояс пакистанцев лет пятнадцати. Все в тюрбанах. В огромных штанах. Они увешаны оружием. Двое сидят, а один стоит положив руки на "калашникова". Его сухие тонкие кисти свешиваются. Они смеются все трое. Красивые, с молодыми ногами, утонувшими в пыли.

Потом фото тех же мальчишек уже мертвых. Их тонкие щиколотки. Маленькие пятки. Без мозолей. Все остальное укрыто одеялом. Это "остальное" Серджио снимал по своему методу.

- - - Хотите водки? - - - говорит он.

- - - Да, - - - говорит старый.

- - - Нет, - - - говорит молодой. Они переглядываются. Я поражаюсь спокойствию Серджио.

Старый извинительно смотрит и углубляется в обыск.

Это продолжалось три часа.

Я стоял сначала, а потом сел. Они ничего не спрашивали. Только листали молча. В конце концов Серджио приготовил кофе. Старый пил, и я видел, как он смотрит на мастера. С уважением.

Молодой закурил и, дождавшись, пока кофе остынет, выпил залпом.

Я прихлебывал водку. Она была как вода.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Удивительно, я до сих пор не понимаю, почему они не поинтересовались нашими с Легионером документами. Они на нас даже не смотрели.

Это было странно.

Самое главное - они не нашли проект.

Утром Серджио взял меня за руку, и я проснулся.

Он был одет в свою горную куртку.

- - - Я уезжаю на пару месяцев, - - - сказал он, - - - вот мобильник.

Он показал на пол. Там лежал телефон.

- - - Ты остаешься. Смотри за верхними этажами. Внизу будет Чех.

Он помолчал.

- - - Постарайся - - - Фриц, - - - сказал он, - - - ты мне очень нужен - - - постарайся - - - нужно переждать - - -

Он был взволнован. Он говорил по-французски. Передо мною был уже не обычный Серджио, выпускник Гарварда с очаровательной улыбкой. Передо мною стоял усталый человек. - - - Помоги мне, - - - сказал он. - - - Это очень важно - - - И для тебя, и для меня - - -

Он отвел глаза.

- - - Электричество я отключил - - - Придется потерпеть - - - Он сделал шаг в сторону и посмотрел на будильник. Было шесть с половиной.

- - - Все - - - мне пора, - - - сказал он, - - - побереги Территорию - - - она нужна нам всем - - - И тебе и мне - - - и всем остальным - - - Квартиранты уже предупреждены - - - Немец и Датчанин уже покинули - - - Осталось трое - - - Помоги им уложиться - - - И проводи - - - Ты знаешь порядки - - -

Я только теперь осознал, что мне предстоит.

- - - Все - - - Пора - - - Мой поезд через полчаса - - - Я буду звонить - - -

Он поднял с пола рюкзак. Я встал и помог ему с лямками. Мы ничего не говорили.

- - - Ну все, - - - сказал он и вышел.

Я смотрел в окно, как он пересекает с огромным рюкзаком двор.

Я бы мог встать и уйти. Никто мне не запрещал. Я бы мог встать, собрать вещи в свой маленький, меньше, чем у него, рюкзак и выйти на улицу, под дождь, а потом сесть в метро и уехать. И больше никогда не вспоминать ни о нем, ни об этом месте.

Я остался. Конечно, я остался.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Первые дни было все нормально, а потом стало хуже, и, самое главное, быстро.

Полили дожди.

В решетках на сточных канавах застревают трупы птиц. Мертвые воробьи. Они как тряпочки. Это как в Нью- Йорке. Там эпидемия.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - Я начал стучать зубами. Здесь огромные потолки. Легионер как-то обходится. Я переполз в маленькую комнатку и попал в тропики. В ледяные тропики. Японская печка не спасает. Этот маленький самурай самоотверженно отдает жар, но без керосина даже самурай не может. Керосин у самурая кончается.

Чтобы высушить носок, нужно полстакана. В канистре на полтора носка.

Вот такая жизнь.

К тому же я начал кашлять. А потом затрясло. Это не просто грипп.

Я горю потихоньку. Это медленный, мокрый огонь. Он невидим. О нем знают врачи. И няньки, которые в домах престарелых по утрам меняют горшки с дерьмом... И могильщики. Это огонь смерти.

Мы все горим. Наша кожа горит. Наши нервы. Наши волосы объяты мокрым пламенем. Наше сердце и мозг. Каждая кость и мозг в ней... Мы держим огонь в руках. Когда я вижу, как девушка гладит своего парня, его лицо, его волосы... Я чуть не вскрикиваю... Они сидят внутри пламени. Они улыбаются в костре своих тел.

Наши ноги тлеют и обугливаются. Мы прячем свои старые угли....

Я думаю иногда, если ускорить течение времени... Мы вспыхнем факелами...

Тысячи факелов, тысячи огней... Мы очистимся. Я брожу по комнате и разговариваю сам с собой. Я обращаюсь к тому, кто зажег наши тела...

Я ложусь на кровать. На мокрую свою кровать, как в гроб, плавающий в могиле.

Мне кажется, дома плывут. Накренившись и прямо... Люди, в них проплывая, смотрят из окон.

Нас всех несет к океану. Глаза на минуту встречаются, мы видим друг друга.

И плывем дальше... Все время вниз...

Я произношу монологи. Это было не просто тысячи раз. Это было миллиарды раз. Везде. Во всех частях света и во всех городах мира. Тысячи людей тлеют и произносят монологи... И умирают на медленном огне своих тел. Чувство бессмертия. Иногда очень сильное...

Будто кто-то раздувает мой огонь. Ну и что... Моя смерть. Моя внезапная смерть. Она ничего не значит. Кто меня найдет? Кто меня узнает?

Та сила, которая принесла меня, принесет еще такого сюда... Тот, кто зажег мое тело, зажжет еще...

Как это грустно. В этих дождях...

Этот огонь наших тел и река, и вечер, и ночь на реке... Современность. Быстрота. Бесшумность движения. Звуки. Скорость и медленное течение улицы.

Что может быть экстремальнее обыденности?..

Ты вдруг видишь, что жизнь прошла.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Я стою по колено в дерьме современности. Мне наплевать на все войны и на все жертвы. На вину и на невинность. У меня старый компьютер. Все отсырело в его чреве. А теперь еще нет электричества.

Вот моя современность.

В детстве мы играли в "мертвое тело". Ложились на воду, и несла нас река.

До сих пор я плыву по реке. По реке, у которой нет названия.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Мое радио.

Американский английский. Английский английский. Парижский французский. Французский провинции...

Речи Гитлера, тихий Моцарт, нацистские марши, грохот сапог...

Я слушаю.

Французские слова "сотрудничество", "великолепие"...

Звуки воды, громкое мое дыхание, плач ребенка, отраженный от стены...

Голос диктора: "Повсюду дожди"...

Говорят о культуре. "Этот мрак... Это настроение пригородов. Периоды в жизни всякого творческого человека... Они цвета болота... Настроение пригорода. Глаза старика в пригороде. Одинокая смерть в дешевом отеле. Зловещие подворотни".

Репортаж о Пьере Лоти. "Немножко травести... Декаданс, да, его тоска, его грусть, усталость. Это точно! Как точно вы это сказали! Усталость времени! Арабский мир, гаремы, женские бесшумные платья, мальчики на гнилых улицах и закаты, закаты, грязные города и тела молодые..." Я слушаю, завернувшись в три одеяла.

Слова "чудесный", "великолепный", "невыразимый", "чуть греховный", "насильственный", "богатый", "быть очень богатым", "да-да, среди них много педэ"...

Я слушаю.

"Он писал такие слова, да, странные слова... Мода на свободу прошла. Мода на рабство вечна. Как вы находите такие слова?!. Эта фраза - сокровище!

Или вот... Слово "свобода" придумали рабовладельцы... А?! На мой взгляд, прекрасная фраза?!. Да восхитительная!!!!"

Я слушаю. С застывшей от холода улыбкой.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

В один день стало тепло. Серджио звонил. Скоро приеду, сказал, как у вас там... Я слышал, дожди. Все спокойно? Все живы? Ты простужен, я слышу... Выпей водки. Она в моем сейфе в мастерской. Потерпи. Я скоро приеду...

Сегодня ветер был с океана. Далекий океан пахнул весной. Океан входил в мою комнату, и я сидел по пояс в весне... В этом феврале я встречаю свою тридцать вторую весну. И этой весной, как никогда раньше, мои ноздри тоскуют и сжимаются...

Мое тело никак не может вспомнить что-то важное...

И от этого ветра слезы наворачиваются на глаза.

Я просыпаюсь ночами. И долго лежу без сна. Никогда я не испытывал такой тревоги. Такой телесной тревоги...

И только вчера я все понял. Вчера, когда встретил этого парня на Рокетт.

И когда долго шел за ним. Шел по Рокетт, до тех пор, пока эта улица не превратилась в безликую, как вена старика, улицу на подходе к Пер-Лашез.

Стриженый, он был похож на дезертировавшего солдата. В первый момент я заметил смесь дерзости и тревоги в лице. Огромная куртка, рукава подвернуты. И высокие шнурованные сапоги. Он шел не оглядываясь, но я понял, что солдат меня заметил.

Я чувствовал натяжение тысячи нитей между нами. И я знал, что он тоже чувствует это.

Так мы долго шли, связанные живыми волокнами.

Но вдруг он не выдержал и обернулся.

И я близко увидел его глаза.

Его решительные светлые глаза. Вздернутый нос и совсем детские губы.

Я тоже встал. Его обветренное лицо вздрогнуло.

В нем было много усталости, которая, как смерть, присыпает лицо. И делает лицо маской.

Я опустил глаза, а когда снова посмотрел на него...

Он улыбался. Будто сбросил огромный рюкзак.

Будто понял, что не я причиню ему зла.

И одновременно мы вынули руки из карманов. Словно для рукопожатия. Будто обнажив себя через руки друг другу...

Он стоял неподвижно среди ветра и пустоты... Стоял одиноко и улыбался, глядя мне прямо в глаза.

Это было как танец...

Так мы стояли, замерев, как околдованные, и цвет наших глаз смешался...

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Я стаскиваю мокрую, вчера постеленную, но уже отсыревшую простыню с кровати. Подбрасываю ее, и она опадает на пол.

Расправляю серый хлопок. Натягиваю привычно, чтобы складок не было. Это мой письменный стол. Здесь уже есть кое-что. Красным японским маркером. Какой оказался под рукой...

Я раздеваюсь. Это своего рода ритуал. Слава богу, что стало теплее.

Я спокоен.

Потом завязываю глаза шарфом. Он остался от матери. Уже вслепую нащупываю маркер и ложусь на простыню. Как матрос, я будто штопаю парус. Я дрожу от своего ветра.

Я лежу и пишу слова. Сначала это было игрой. А теперь это уже за пределами игры и неигры. Я использую древний навык самовыражения.

Левой рукой ощупываю путь маркера.

Слова пахнут спиртом. Я слышу свое дыхание.

С улицы доносятся крики детей. Они спорят о том, о чем я тоже когда-то спорил.

Я пишу об этом времени.

И грязная чистота детства, как серый саван моей прабабушки, колышется перед глазами...

Это так просто...

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Я вспоминаю солдата из моего детства...

Он тогда еще не был солдатом. Я увидел его впервые верхом на мотоцикле.

Это было в сумерках летом. Я сидел под старым карагачем и рассматривал свои руки.

Они меня поразили. Я увидел, что это руки отца. Руки моего отца, которого я ненавидел...

И когда я поднял голову, увидел его, едущего на пыльном мотоцикле. Странно, что я не услышал его приближения. Он ехал медленно, но ветер все равно натянул его распахнутую рубаху. Она летела, как знамя, за ним. В облаке пыли он пронесся мимо. Я успел заметить его загорелую грудь и худые, смуглые от пыли руки, держащие руль.

И странно, все это было одновременно и быстро и медленно. Мне казалось, он так долго проезжает мимо...

Затаившись, я смотрел, как он уезжает все дальше и дальше по степи.

И только потом я перевел дыхание.

Никто не должен был знать о моем открытии... О начале моего превращения в человека, который меня ненавидел... Так я увидел впервые Игоря. Верхом на старой "Яве", в облаке пыли, с рубашкой, развевающейся, как знамя... Это было что-то смутное...

Он был равнодушен и очень красив, когда проезжал мимо меня в тот день...

И в этом равнодушии, в этой красоте было что-то пугающее и одновременно дающее власть... Странную власть... В тот день меня коснулась красота, такая красота... В которой много смерти и чистоты.

Красота разрушения. Красота неподвластная, равнодушная.

Дуновение ветра, печаль коснулись моего лица... как предчувствие далекого урагана.

Я не знал тогда, как бывает прекрасен взорванный дом... И что в этом разрушении, в гибели, в смерти, в вое полярных волков, в стремлении китов к берегам, к гибели... В этом вихре больше священного, чем во всех слезах и молитвах...

Но тогда я не знал ничего такого. Просто что-то коснулось моего лица, как дуновение ветра, как печаль...

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Он жил в деревне недалеко от нашего городка.

Наше детство топтало одну вылизанную дождями и временем степь.

Мне было десять, ему, наверное, лет пятнадцать.

Я помню его хитрые и одновременно удивленные деревенские глаза.

Мои городские уже сужались и привыкали блуждать.

Я встречал его на песчаных пляжах, среди подростков, они курили в кустах, а потом с шумом, с хохотом вбегали в реку. А я лежал на траве, в тени, потея и стесняясь раздеться...

Я видел его в нашем городке, на площади, в День Победы, когда он шел среди учеников ПТУ. В колонне, с красными флагами, с лицом взволнованным и покрытым от ветра красными пятнами.

Я часто встречал его. Но никогда бы не решился заговорить. Я смотрел издалека. Как его лицо проплывало в толпе мимо...

Он скользил своими темными и одновременно прозрачными глазами по лицам... По моему жирному, восхищенному лицу и шел дальше.

Помню, как мы с мы с отцом ходили к реке и видели его мотоцикл, и отец пару раз хотел его оседлать, но смеясь отступал, и мы шли дальше.

Я был рад, что отец не решился сесть на его мотоцикл. И был бы рад, если бы мотоцикл сбросил отца...

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Я вспоминаю время любви между нами... Короткое время любви...

Время ненависти течет узко... Время равнодушия бесконечно...

Отец спит на берегу реки. Мы в деревне. Влажные сумерки. Распустились лилии.

Я погружал свои руки в глубокую воду и тянул стебель лилии. Он таинственно рвался, я слышал хлопок в глубине. И всплывал издалека долго кончик стебля.

Мы плыли с отцом на лодке. Я делал венок из кувшинок и лилий.

В этих сумерках, когда все вокруг задумалось.

Мы вошли в камыши. Поднялись на берег, курчавый от травы.

Отец лег и заснул.

Положив свою голову в венке из лилий ему на грудь, я смотрел, как паучок ползет в его зарослях между сосков. Его мощная грудь... Его родинки... Его могучий пупок... Руки, раскинутые в траве небрежно, как драгоценное оружие...

Я забрался на него верхом и, покачиваясь в такт его глубокому дыханию, будто плыл над травой...

Потом я лег на его грудь и перевернулся лицом в небо... В отце шла жизнь... Я слышал ее шум... Я слышал стук сердца... все это вошло в меня... Стук его сердца, и небо... И теперь, когда я слышу стук чьего-то сердца, я вижу небо...

И небо, один только взгляд в небо, и чье-то сердце стучит рядом...

Он проснулся и начал почему-то ругаться...

Столкнул меня с груди...

Я совсем не обиделся... Я прислушивался...

Пела кукушка... Я как будто услышал голос, который назвал мое имя. Не кличку "Фриц", а имя.

Я вскочил, и отец заорал.

Наверное, я наступил ему на руку. Схватив меня за ногу, он хотел повалить, но я вырвался. Это была неожиданная сила. А потом я сделал то, что никогда не делал до этого.

Я просто перешагнул через отца. Перепрыгнул и побежал в сторону леса.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Из всех живых существ я любил только прабабушку.

Она была слепая.

Я помню день, когда мой дед, превратившись, по обыкновению, в дьявола, метался по двору. В его руке был нож.

Он искал жену.

Ворвавшись к прабабушке, он орал.

Она сидела спокойно. Она была как теплый сухой букет. Я обнял ее, наверное, чтобы защитить. Дед был одержимый. Старый кореец Санхо, парикмахер, говорил моей матери. Она привела меня стричься. "В него вселилась китайская мать всех демонов", - шептал Санхо. Мои волосы встали дыбом. Я представил себе эту мать всех демонов.

Дедушка Санхо и мой дед часто пили пиво вместе.

Я удивлялся, думал, что мать всех демонов не действует на парикмахеров.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

"Сейчас будет кровь! - орал дед. - Я залью это бабье гнездо кровью! Где твоя дочь?! Куда ты ее спрятала?! И ты, выблядок! Сын психа и бляди! Покажи мне ее! Ты..."

И он подошел к прабабушке и отбросил меня.

Они смотрели друг на друга.

Я подумал вдруг об отце. Я, сын бляди и психа.

Дед близко-близко заглянул в лицо прабабушке. Он будто хотел увидеть, что у нее за глазами. За старыми глазами.

И тут она улыбнулась...

- - - Знаешь, - - - сказала она, - - - иди на цепь - - - Садись на свою цепь в сарай - - -

Дед отшатнулся. И, заморгав, бросил столовый нож.

- - - Ты, - - - он смотрел ненавидяще на прабабушку, - - - если бы ты не была слепая! - - -

Прабабушка промолчала.

Дед уже однажды сидел на цепи. Он бросился с ножом на моего отца.

Тот был трезв и сначала весело поиграл с дедом. Потом он понял, что это совсем не шутка... Дед рассек ему руку. Отец скрутил его и посадил на цепь.

Странное дело, дед тут же успокоился.

Он сначала сидел с ошейником у конуры нашего старого Дружка, а потом лег на бок, подпер голову рукой. Ему было хорошо, могу поклясться.

Дружок выполз из конуры и лег рядом с дедом.

- - - Дружок-дружок - - - когда нас кормить-то будут? - - - Когда тебя кормят-то? - - - И чем? - - - Я и не знал никогда, что ты ешь - - - Хочется есть? - - - Мне тоже - - -

Он разговаривал так часами.

Дружок слушал. Я сидел в курятнике и разглядывал картинки в атласе животных.

Потом дед начал кричать. Не в шутку. Это был настоящий надрыв.

- - - На! - - - Ешь! - - - орал он Дружку. И подсовывал свою руку. - - - Ешь! - - - Ты же хочешь! - - -

Дружок моргал и отодвигался.

- - - Ну что же ты - - - ну ладно - - - ну поешь - - - мы с тобой старые - - - я старый - - - и ты тоже уже старый - - - ты устал - - - и я тоже устал - - - вот те крест, как устал - - - я устал от своей силы! - - - Возьми у меня! - - - Отъешь у меня силы! - - - Никто не берет! - - - Давай я тебя накормлю - - -

Дед крестился и подсовывал руку собаке. Дружок лизнул один раз. Потом еще.

Потом еще и еще. Дед был счастлив.

Через час примерно прибежала его жена, моя бабушка... Она просила, заливаясь слезами...

И деда спустили с цепи...

Такая это была жизнь.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Дед часто видел ангелов. Он говорил, что они являются каждую ночь. "Когда я напиваюсь, уже заранее знаю... Сегодня опять увижу ангела..."

И при этом дед был очень трезвым пьяницей. Самым трезвым из всех пьяниц, которых я встречал на свете.

- - - Я никогда не сопьюсь! - - - Я все помню! - - - Самое главное! - - - Важно не забыть, почему ты пьешь!

Он очень старался забыть.

Он работал снабженцем на мебельном комбинате. Мог достать все.

Однажды он попросил у дружка-лейтенанта милиции форму. Дружок дал.

Дед устроил спектакль и добыл нужные трубы.

На работе его уважали. "Золотая глотка", говорили одни. Другие называли "поганый рот".

Бывали дни, когда я ходил по деревне в поисках пропавшего деда.

В ноябре резали свиней. Это продолжалось в течение всей недели.

Свиньи чувствовали смерть, и по деревне плыл днями и ночами их визг. Постепенно из всего хора оставалось единственное существо.

Татарин-мясник рассказывал, что последняя свинья в деревне умирала от ужаса, когда он входил в хлев.

- - - У нее разрывалось сердце - - - потом мы его не могли найти - - - Но я не могу - - - в один день их всех резать - - - Не успеваю - - -

Перед кем он оправдывался? Этот пожилой семейный человек.

Это были дни, полные до краев водкой и свежей свининой. И вот в один из таких дней дед пропал. Он взял с собой буханку хлеба и пропал.

Никто его не искал в первый день. На вторые сутки прабабушка позвала меня и сказала, чтобы я походил, поспрашивал у старух и соседей.

В милиции при упоминании деда все ржали. Он обыгрывал сержантов в домино. Он рассказывал свои истории. Его выпускали ночью за самогоном. После пятнадцати суток он выходил из ворот сытый, бритый и веселый, как после отпуска.

Я ходил по деревне. Заглядывал в щели заборов. Входил в открытые ворота.

Разговаривал со старыми собаками. Старухи сидели у окон и смотрели сквозь меня, вдаль. На мой вопрос они качали головами. Никто не видел моего деда. Я добрался до края деревни. Я останавливался и спрашивал у шоферов, и они тоже качали головами. Некоторые смеялись. Я шел дальше. И скоро вышел к реке.

Постоял немного на берегу, думал, что вот дед вдруг уплыл на лодке. Уплыл навсегда. И никогда не вернется. И я никогда его не увижу.

Развернувшись, я пошел назад, потом, сворачивая, брел по переулкам, по уже студеным переулкам, по замерзшей грязи, поскальзываясь, балансируя, я шагал в своих резиновых сапогах. Сворачивал снова и снова, уже без дороги, уже в полутьме, уже сам заблудившись.

И хорошо это было. Потеряться.

И чтоб дед тоже потерялся. И мать. И отец мой. Чтоб все потерялись и всем было место, чтоб потеряться. И никогда не встречать друг друга.

Я вдруг вспомнил о прабабушке. И почувствовал, как замерз.

Я огляделся. Я был будто на другой планете. Я не узнавал ни одного дома.

Ни одного дерева.

И тогда я побежал. Я бросился бежать домой. В тепло, в свет, в родные запахи. В родные несчастья и радости. Бросился со всех ног от своей заброшенности. Как снаряд, я летел по улицам не сворачивая.

Уже стемнело.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Они окликнули, когда я остановился отдышаться.

Во дворе шла гульба. Вытащили лампочки, и двор был залит светом.

Заходи, пацан, услышал я.

Сквозь гогот, песни, крики я услышал голос деда.

- - - Посмотрите-ка на него! - - - А! - - - Мой внук! - - - Посмотрите! - - -

Дед вышел на свет и раскачивался, как оборванный провод.

Он показывал на меня пальцем.

Наверное, зря я его нашел, подумал я.

- - - Какой у меня внук! - - - Какой толстый и красивый! - - - Какой серьезный! - - -

- - - Как наш начальник милиции - - - когда трезвый - - - Посмотрите-ка! - - -

И он, обходя меня, показывал. Будто я был дерево.

- - - Мой внук в ноябре купается - - - Целый день - - - Какой жир - - - Какие запасы - - -

Он потрепал меня по щеке.

Его позвали.

Я был рад, что он отвлекся, и сам ускользнул куда-то в полутьму двора.

Навстречу мне выехал мужик. Я думал, он на детском велосипеде.

Он ехал на свинье. На огромном пятнистом борове. На башке у этого скакуна красовалась ушанка.

Свинья шла шагом, покачиваясь. Она была пьяна в стельку.

Это были дедовы проделки. Он частенько такое устраивал со свиньями.

Кормил их вымоченным в водке мякишем.

Этот боров и мужик тихо проплыли мимо. Я слышал только нежное похрюкиванье.

Потом этот боров подходил и, еле стоя на копытах, смотрел на труп свиньи. На труп, распятый на козлах. Его сонные глазки моргали.

Я бродил по двору, пока не наткнулся на корыто с чем-то черным. Это были внутренности. Рядом, в эмалированном бледном тазу, лежало еще что-то.

- - - Сердце. Там сердце, - - - сказал татарин. Он был трезв и сидел в сторонке. Он ждал, когда заплатят за работу.

Я опустился на корточки перед этим тазом. Сердце, сердце, сердце, стучало в мозгу... Это и есть сердце... Такое большое. Такое плоское. Похожее на небольшой валун. Таких было полно на другой стороне реки.

Я оглянулся и тихонько дотронулся до того, что лежало в тазу. Сердце было прохладным и скользким. Я погладил его. Осторожно, будто мог причинить ему боль. Или боялся разбудить это сердце.

А потом я потрогал свое. Слева, как мне говорили. Оно должно было быть слева.

- - - А... Вот он где - - - Сердце рассматривает - - - Интересуется - - - Молодец - - -

Дед снова нашел меня.

- - - Ты что? - - - Боишься? - - - Выходи - - - Покажись - - - Они не верят, что ты купался в сентябре - - - расскажи им - - - Как ты учишься - - - И давай-ка выходи! - - -

Я вышел на свет.

На меня смотрело множество лиц.

Здесь даже собаки были пьяные от мяса и кишок.

И тут я заметил на козлах свиную тушу. Огромную свиную тушу. Она едва умещалась на этом приспособлении для пилки дров.

Все ее четыре ноги смотрели в небо.

- - - Весь день провозились, - - - сказал кто-то, - - - глянь, какой - - - Чтоб зарезать такого - - -

Дед странно протрезвел. Я знал, это наступил высший пик запоя. Ослепительная трезвость, когда дед вдруг начинал говорить по-немецки.

И его глаза на этой вершине запоя. Он вдруг грустил и будто уставал. Он будто просыпался. В такие моменты он мог сидеть без движения часами. По его лицу текли слезы.

А на губах играла улыбка. В такие моменты я его не боялся. В такие моменты я чувствовал странную связь между нами.

Я подходил и клал голову ему на колени.

Я чувствовал, как все тело его дрожит. Я не мог его оставить.

Никто не подходил в такие моменты. Я засыпал на коленях у деда. А просыпался на земле от его хохота.

Он уже катился с вершины. Он сметал все, что попадалось на пути.

И вот сейчас он взошел на свою вершину.

Я подошел и взял его за руку. Он посмотрел на меня, будто видел впервые.

- - - Пойдем, дедушка, - - - позвал я, - - - пойдем - - -

Он не слышал. Мы сделали вместе несколько шагов. И тут он остановился рядом со свиной тушей.

Он смотрел на нее и вдруг улыбнулся.

Сделал шаг к ней, еще один и стоял теперь прямо, глядя внутрь этой распахнутой туши.

Что он там увидел? Я был слишком маленьким, чтоб увидеть это.

- - - Ребята - - - ребята, - - - сказал дед. - - - А можно мне туда? - - -

И он кивнул на тушу. Его голос был тих и задумчив.

Мужики замерли. Таким они деда еще не видели.

Я крепче сжал его руку. И тут он, вздрогнув, проснулся. И увидел меня.

- - - Внучок - - - Мой внучок - - - Ты еще не пробовал вина? - - - Ты еще не пробовал - - - Хочешь? - - - Я знаю, ты хочешь - - - Ребята - - - Он хочет - - - Посмотрите! - - - Он дрожит! - - - Он хочет! - - - А!!! - - - У меня хороший наследник! - - - Налейте ему, ребята! - - - Стакан! - - - Красного! - - -

Я не заметил, как рука деда выскользнула. Я стоял теперь один.

Мне протянули стакан.

Я помню этот стакан. Как дрожало вино. Как тряслась рука, протянувшая стакан.

Я поднес стакан к губам.

- - - Не нюхай! - - - закричал дед, - - - Не нюхай! - - - Так! - - - Выдохни! - - - И давай! - - - Залпом! - - - Не нюхай! - - - Я стоял и принюхивался к этой жидкости в стакане.

- - - Давай! - - - орали со всех сторон. - - - Ну?! - - -

Я медленно выпил, сдерживая тошноту. По лицу потекли слезы. Я уронил стакан. А потом пнул его ногой.

- - - А! Моя кровь! - - - закричал дед и схватил меня на руки. Он подбросил меня высоко-высоко. И от этого я опьянел еще больше.

Когда он поставил меня на землю, я был уже другим.

Я помню только хохот со всех сторон. И крики деда, подбадривающие крики.

- - - Добро пожаловать в мамку! - - - Залезай! - - - Как говорил Лев Толстой, лучшее - враг хорошего! - - - Залезай в мамку! - - - В мамке хорошо! - - - Ха-ха! - - - Здесь еще тепло! - - - Как потом говорили, я плясал сначала. С собаками. Подбегал к мужикам и кричал им: - - - Смотрите! - - - Смотрите! - - - Мужики и так смотрели. Потом я запел. Я запел такое, что они покатились со смеху. Как юла заведенная я носился по двору.

Потом остановился вдруг возле свиной туши. И сказал, что хочу залезть туда.

Дед обомлел. Такого он, видно, не ожидал. Мы будто соревновались в безумии.

- - - Ну, давай-давай - - - Давай попробуй - - - Я тебя подсажу - - - Помню татарина, который пытался меня отобрать. Но ему не дали.

Сильные руки больно сжали меня и подняли. А потом я прикоснулся к чему-то мягкому и прохладному.

- - - Добро пожаловать в мамку! - - - закричал дед. - - - Эй! - - - Как там?! - - - Расскажи - - -

Я лежал в брюхе этой огромной свиньи и пытался выбраться.

Было скользко. Ребра и хребет были уже холодные. Мне стало противно, но выбраться я не мог. Я спрятал руки под мышки, чтобы не прикасаться к мясу.

И тут меня начало тошнить.

А потом вырвало раз, потом еще и еще.

- - - А! Идиоты! - - - орал кто-то. - - - Вы испортите мое мясо! - - - Уберите его оттуда! - - -

Меня вытащили всего залитого рвотой и передали деду. Помню его заботливые руки, умывающие меня.

Дед нес меня на руках. Я ругался как сапожник. Меня рвало, и мы останавливались через шаг. Дед просто свешивал меня. Опрокидывал, как бидон. Я заблевал всю деревню.

А потом... А потом я уже ничего не помню.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Прабабушка ослепла, когда я еще не родился.

Отец носил ее на руках в баню. Высоко поднимал, как женщины принимают в подарок букет цветов.

Эта легкость слепых. Эта странная легкость слепых.

Отец держал прабабушку высоко и празднично. Он был молод.

Прабабушка моя. Моя легкая, моя слепая...

Когда мне снились кошмары, человек висящий на дереве вверх ногами.

И я обнимал его грудь и рыдал как безумный.

Этот человек был покрыт серебром, как чешуей.

Я рыдал, обнимая его. Как брата, которого у меня никогда не было.

- - - Он сойдет с ума - - - Вот увидите - - - Он свихнется - - - Тетка моя крутила пальцем у своей седой гладкой головы. Прабабушка улыбалась и протягивала ко мне свои руки. Я вбегал в эти руки, как в прохладный двор.

Она никогда не ошибалась. Там, куда она смотрела, - там был я.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Я любил спать с отцом. Ложился вечером в его твердую постель и ждал.

Он приходил под утро. Приносил на коже запах реки и свежей рыбы.

Он был спокоен и тяжел. Полон ночью и усталостью. Он стягивал свои рыбацкие мокрые брюки вместе с трусами и расправлялся на постели.

Отец сонно укрывал меня своим телом.

Я спал в этой крепости, закутавшись в его мощь.

В тяжелую мощь усталого мужчины.

Я спал в его бастионах.

Но крепости разрушаются. А хижины бедняков стоят вечно.

И ты открываешь ворота врагу. Ты ведешь подкоп.

Ты предаешь бастионы отца. Или ты строишь вдали свою крепость.

Тогда это открытая война.

Сын - это заговор в крепости отца.

Мой отец должен был прикончить меня еще в пеленках. Отцы вообще должны уничтожать своих сыновей. Легко и быстро.

Иначе в одну ночь их крепости рушатся.

Я помню один рассвет, когда я раскрасил член отца, когда он спал.

Подрисовал материнской губной помадой усы на слепом его члене.

Рот. И этот рот смеялся.

На груди я нарисовал лицо. Свирепое лицо. Соски были глазами, а пупок служил носом.

Он проснулся от смеха моей матери. Она пришла с ночного дежурства.

Он лежал со свирепым смазанным лицом на животе. И с веселым слепым членом, мирно свалившемся набок.

Я думал, он убьет меня.

Так он посмотрел в то утро. Мать нервно смеялась. Отец смотрел серьезно и внимательно. Чужими глазами.

Это были глаза человека, который видит перед собой змею. - - - Выродок, - - - сказал он и вышел.

Я понял тогда, что жизнь у меня будет совсем другая.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Наверное, все, кроме бабушки, были правы.

Они считали меня ненормальным.

Странным ребенком, убегающим от малейшей обиды.

Я убегал к курам и сидел там посреди сизого дерьма и рассматривал книжку с картинками.

Ко мне подходил старый петух и косился.

Я был не соперник.

В этой книжке были нарисованы звери. Разные звери, даже киты. Киты меня поразили. Они всегда будто улыбались.

И дельфины тоже.

Но из всех картинок меня околдовала гиена.

Внизу была подпись: "Отвратительное животное. Питается трупами. По ночам в саванне слышен ее смех. Так рассказывают путешественники".

Я внимательно всматривался в гиену. Нарисованная в три четверти, с мордой круглоухой, поднятой вверх.

Я не видел в ней ничего отвратительного. Наоборот, ее морда внушала почтение. Как некрасивое лицо старика. В этой морде, с глазами, которые смотрели мимо тебя, было что-то человеческое.

У тигра была морда тигра, с тигриным выражением. У льва, у волка и рыси.

А у гиены было скучающее человечье лицо.

Я думал, что ее ненавидят за то, что она питается трупами. Теперь мне кажется, ее ненавидят за сходство с человеком. За ее хохот.

А в тот момент этот зверь стал моим тайным тотемом. Моим подкопом. Моим предательством. Моим смехом. В предательстве и в предателе подчас проявляется такая очаровывающая сущность. Предатели часто бывают поразительно красивы.

У меня была еще одна страсть. В отличие от "гиены", о ней знали дед и бабушка.

Я рассматривал черно-белые фото в огромной книге. Это был единственный том из пятитомника "История Великой Отечественной войны".

Дед где-то украл этот том. Он ругался, что все врут.

- - - Все было не так! - - - Не так! - - - Все было совсем не так! - - -

И дед использовал книгу на кухне. Ставил на нее сковородку с картошкой, чайник. Обложка потом пахла едой.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Я убегал в мою пещеру-курятник, садился у окошка, на ведро, поближе к свету и нашим двум потрепанным несушкам. Раскрыв толстый тяжелый том, я затихал надолго.

Черно-белые фото разрушенных, разбомбленных городов. Вглядываясь в развалины городов, я сидел так тихо, что несушки затягивали свои глаза и застывали.

Я летел над этими руинами. Над этими разрушенными улицами. Над скелетами домов. Над трубами исчезнувших заводов.

Людей не было в этих городах. В этих русских, белорусских, польских, немецких, чешских городах не было ни одного человека.

Наверное, даже фотограф был мертв. И камера сама снимала все это.

Эти руины.

Развалины. Это было для меня тогда самым красивым и спокойным на свете.

Я успокаивался, глядя на то, что осталось от городов. И во сне потом, ночами, я летал над этими городами. В полной тишине.

И просыпался спокойный. Спокойный, даже если меня будил крик пьяного отца.

А потом жизни многих людей, которых я встречал, казались мне такими же разрушенными, как те города. Такими же покинутыми, но не мертвыми.

И во взглядах, в душах, в телах некоторых были такие же руины.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Я любил серебро. В нем было одиночество.

Дед привез с войны много трофеев.

Это были его боевые трофеи. Он хвастался ими, когда напивался.

Его рассказы, его жестокие рассказы, полные дыма, шнапса и потных полячек.

Его хвастливые рассказы.

- - - Особенно хороша была прислуга в одном замке - - - Она была красивая - - - и немая - - - С тяжелыми волосами и кожей как мед - - -

Дед щурится.

- - - Она молча легла - - - сразу, как мы с Витьком вошли - - - мы даже не сняли каски - - - Она легла и смотрела в потолок - - - Я тоже смотрел в потолок, пока Витек пахал эту красотку - - - Потом он насвистывал - - - бродил по скользкому от гусиного жира залу - - - А я пахал эту немую - - - Витька ложился еще раз - - - Она только подтиралась синим подолом и морщилась - - - Затекли ноги - - - У нее затекли ноги! - - - Стерва! - - - Между ног у нее был окоп - - - Ей все было мало - - - Я плюнул и отступился. Она смеялась. В сущности, хорошая была баба - - - Мы потом валялись втроем и жрали тушенку - - - Витька потом напился - - - дурак Он был пацан совсем - - - В Берлине его охомутала одна немочка - - - Лысая была - - - как мое колено - - - Подбежала и говорит - - - ты убил моего жениха! - - - Теперь сам будешь моим мужем! - - - Он смотрит на нее - - - Девка с ума сошла - - - И говорит и говорит - - - А сама с него ППШ снимает - - - Ремень расстегнула - - - Гимнастерку начала - - - Витька стоит - - - Мы ржем - - - Только видим, плохо дело - - - Она совсем ненормальная - - - Раздела его - - - И давай петь - - - Поет и гладит - - - А он стоит со спущенными штанами - - - И тоже трясти его начало - - - Девка на колени встала - - - гладит - - - Рукой по телу водит - - - - - - Потом вскочила - - - И рукой так по глазам ему провела - - - Будто закрыла их - - - Плохой знак это на войне - - - Тем более тогда- - - В конце- - - Будешь мужем моим?! - - - кричит - - - А он тихо так - - - Буду - - - Она хватает его за руку и тащит - - - В развалины - - - Мы за ними - - - Поздно - - - Смотрю, у нее из-под подола граната мотается - - - Да не одна - - - Две - - - Длинные пехотные - - - Мы на землю - - - Потом нашли клочки ее платья - - - Витьку похоронили в ведре - - - Все смешалось - - - там - - - где девка, где он - - - не разберешь - - - сложили в ведро - - - И закопали - - -

Дед смотрит на нас с Дружком. Молча смотрит, а потом смеется.

- - - Война - - - война - - - Вы поверили? - - - Ха-ха! - - - Да все было по-другому - - - Нормально ушли они в развалины - - - И мы слышали - - - она орала - - - мы гордились - - - Победители - - - Потом Витька с ней жил потихоньку - - - до конца - - - женился даже - - - ее в трудармию отправили - - - чтоб исправилась - - - а когда грузин умер, они в Петропавловск уехали - - - в Казахстан - - - вот такие пироги - - -

Я любил слушать эти рассказы.

Лейтенант Либерман из его рассказов.

- - - Либерман был в очках - - - По его оттопыренным ушам прыгали вши- - - Когда он орал на нас, уши двигались - - - В одном городке он напал на немку, старуху - - - С молодой бы он не справился - - - Напоил ее и давай разглагольствовать - - - Он и переводчика напоил - - - Тот переводил и жрал - - - Жрал и переводил - - - Здоровый был - - - Потом Либерман вдруг набросился на старуху - - - Переводчик ничего - - - Отвернулся - - - А потом слышит - - - как Либерман заставляет старуху - - - на диком своем немецком повторять за собой слова! - - - Пристрелю! - - - орет - - - Переводи! - - - Переведи, чтоб она за мной повторяла! - - - Я сейчас буду этот блядский язык трахать! - - - Задрал подол - - - старуха ничего не понимает - - - чуть не в обмороке - - - Либерман говорит: - - - Повторяй за мной - - - "Еврей, грязный еврей! - - - Еврей очень грязный еврей! - - - Свинья! - - - Жид! - - - Повторяй!" - - - Старуха в обмороке. Переводчик со смеху покатывается, но переводит. Либерман залез под старухины тряпки и оттуда орет: - - - Говори, сука! - - - Говори - - - "Грязный иудей! - - - Жид пархатый!" - - -

Переводчик замешкался: - - - "Как будет "пархатый"? - - - Я не знаю" - - - Либерман орет: - - - Ну и черт с ним! - - - Ори! - - - Что-нибудь - - - пусть повторяет! - - - Переводчик и заорал: - - - Сука жидовская! - - - Торгаш! - - - Христопродавец! - - - Иуда! - - - Перхоть! - - - Либерман ворочается под юбками - - - И тут понимает - - - переводчик по-русски орет - - - Он вылез из-под юбок старухиных и за ТТ - - - А тут старуха и давай на идиш шпарить - - - Жидовка оказалась - - -

Эти рассказы. Он рассказывал на трезвую голову.

Старики катались от смеха по полу.

Я сидел разинув рот.

Кольца, серьги, браслеты. Кресты.

Странные католические крестики. От них веяло нежностью и сладким мучением.

Стоя перед зеркалом, я надевал на голову колье. Цепочки. Увешивался темными тяжелыми браслетами. Я делал это молча. В том, как я стоял неподвижно с серебром на лбу, в волосах и руках, было что-то торжественное и очень одинокое.

Это могло продолжаться часами. Я не замечал времени. Никто, кроме прабабушки, не знал о моих играх. Она просто была рядом, когда я доставал деревянный ящик с серебром и медалями.

В полной тишине серебро позвякивало. Это придавало еще большую торжественность.

Потом, уже весь в серебре, я отходил от зеркала и смотрел на прабабушку.

Она была спокойна. Руки сложены на коленях.

Она будто плыла по тихой реке.

А я будто провожал ее в этом серебряном уборе.

Она готовилась к смерти. Может быть, она молилась.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Мы с ней ходили вдвоем на рынок.

Выходили почти на рассвете. Медленно поднимались в гору, прабабушка часто останавливалась.

Когда она садилась на камень, я продолжал держать ее руку.

К нам подходили собаки, куры, кошки. Собаки обнюхивали меня, а кошки с дикими глазами терлись о пыльный прабабушкин подол.

Мы снова поднимались и снова шли. Ребенок и старуха.

На рынке в утренней светлой тени мы устраивались на ящиках.

Еще никого не было.

Всходило солнце. Прабабушка подставляла ему лицо. Глаза ее были открыты.

Потом рынок заполнялся звуками. Сначала это были голоса самых ранних старух.

Потом приходили рыбаки. До нас доносился запах махорки и гнилой рыбы.

Последними появлялись нищие старухи и калеки.

Я выставлял руку. Меня переполняла страшная гордость. Эта гордость, превращающая золото в пыль. Это не гордость нищих в начале карьеры. Они пыль превращают в золото.

Меня пронзало восхитительное вечно новое унижение.

Прабабушка била меня по рукам. Она чувствовала, когда я протягивал руку.

Что-то менялось в воздухе.

Прабабушка очень чутко улавливала колебания моей гордости.

Однажды мать всех демонов, скучающая в деде, захотела меня воспитывать.

- - - Он никого не любит! - - - орал дед. - - - Он украл мои медали! - - - Он живет возле калек и баб - - - Он занимается онанизмом! - - - Он не станет мужчиной - - - Куда он убегает по утрам - - - Вы не знаете, куда он убегает по утрам - - - К соседке - - - да - - - к Таньке - - - Она совсем здоровая девка - - - Он залезает в окно - - - Эта корова спит - - - А он ложится на пол рядом с кроватью - - - Помяните мое слово - - - он свихнется! - - - Или будет пастухом! - - - Он никого не жалеет - - - нужно быть человечным - - - Его же учат в школе! - - -

Дед сам был когда-то пастухом. Он знал пастухов и люто ненавидел эту мафию.

Он орал, а прабабушка улыбалась.

Она родила пятнадцать детей. Она рожала их в поле. Между полем и лесом, на обочине. Прадед воевал. Он приходил, делал ребенка и уходил.

Он умел только это, сделать ребенка и убить человека. Это был своего рода баланс. Прабабушка научилась делать всю мужскую работу, пока он воевал.

Она ему подшивала валенки. Она колола дрова.

Десять из пятнадцати ее детей умерли.

Она улыбалась. Она не знала этого слова "человечность", которое вихлялось у деда на губах.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - Мы сидели как две собаки на этом деревенском рынке на маленькой площади.

К нам подходили подруги прабабушки и нищие.

Одноногий старик-плотник дед Саша, от которого пахло опилками и махоркой. Опилки были в бровях и в морщинах на шее. У него всегда было чистое нательное белье. И зимой и летом он носил телогрейку. И никогда не раздевался, придя в гости. Кашлял и садился у порога на стул. Отстегивал темный, отшлифованный до блеска протез. И закуривал козью ножку.

Я смотрел на этот обрубок, стоящий в углу. На ремни старые, заштопанные. Только когда дед Саша разрешил потрогать протез и я потрогал, погладил его, тогда я перестал обращать внимание на этот странный предмет в углу. С тех пор запах махорки для меня это что-то веселое, связанное со свежеобструганными досками и солнечным утром.

Подходила горбатая и шумная Лиза-космонавт.

Когда она узнала о первой женщине-космонавте, она побежала по деревне...

- - - Это я должна была полететь! - - - кричала она. - - - Вы деревенские! - - - А я умею читать! - - - Я городская! - - - Вас всех надурили! - - -

Она очень страдала первое время. Мне потом часто снилась эта старуха. Она летала над деревней. Раскинув руки. Она смеялась.

От нее пахло жженым сахаром и старыми игральными картами.

Подходили другие, садились рядом на ящики.

Иногда играли в карты. Мне они не раздавали. - - - У тебя молодые глаза - - - Ты нас всех обманешь, - - - важно говорила Лиза-космонавт. Она всегда оставалась в дураках.

Я забивался к прабабушке в юбку, слушал их разговоры и засыпал.

Я спал в прабабушкиной юбке, пахнущей пылью, как спит гусеница в коконе.

А потом мы шли за керосином и поднимались еще выше в гору. Там жила колдунья. Мы шли к ней пить кисель.

Прабабушка выпускала мою руку. Мы подходили к избушке поодиночке.

Я не боялся эту колдунью.

Она вылечила меня от заикания. У этой одноглазой старухи из имущества была только избушка и бык. Черный бык, который был предан ей как собака.

Когда меня привели заикающегося, и когда я увидел этого быка, и когда эта старуха вылезла из печки, где она грелась...

Я помню тот странный цвета спелой малины закат.

- - - Положи ему руку на шею, - - - сказала колдунья и подтолкнула меня легонько к огромному, как гора угля, черному быку.

Я положил руку и так стоял. Бык спокойно дышал и посматривал на меня левым кровавым глазом.

Он был тепл и огромен.

Во мне что-то распускалось. Как будто тугой узел сам собой развязывался.

Мы слились с этим быком. И я так уснул, стоя, обнимая его шею.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Прабабушка не хотела умереть зимой. Она говорила: - - - Трудно копать зимой яму - - - Очень трудно - - - земля мерзлая - - - Холодно - - -

Она просто устала жить.

И в ноябре, в конце школьных каникул, она умерла.

Она умерла в морозный день. Земля была как камень.

Я не плакал.

Она лежала в простом сером саване, легкая, как и прежде. Этот саван был старше меня лет на десять. Прабабушка его купила и свернула тогда, когда ее глаза еще видели. Мать спокойно прогладила эти старые складки.

Иногда мне казалось, что прабабушка спит. Что дрогнули веки.

Я вскрикивал и бросался к ней.

Я не плакал.

Я просто гладил ее руки, которые подруги-старухи сложили на груди.

Я слушал пение старух.

Они были как девушки. Как расслабленные после слез девушки. Они даже помолодели от слез.

Не помню, что делали родители, бабушка, дед и прочие родственники.

Помню много народа и двери, которые никогда не закрывались.

Грязь, растаявшая на полу.

В конце концов осталась только одна самая молодая старуха. Она пела всю ночь.

Я проснулся от тишины и вышел в комнату, где стоял гроб.

Старуха спала, склонив голову на толстую старинную книгу. Догорала свеча.

В комнате пахло слезами и воском.

Я оделся, стараясь не шуметь, и отбросил занавеску с зеркала.

Потом достал ящик с дедовскими трофеями и начал надевать серебро.

Мне стало вдруг все равно.

Пусть меня увидят. Пусть войдут и увидят.

Я стоял перед зеркалом и последний раз смотрел на серебро.

Я знал, что это начало совершенно другой жизни.

Потом я снял все серебро и подошел к прабабушке. Приподняв ее легкие твердые ноги, я глубоко-глубоко спрятал туда серебро.

Только она и я знали этот тайник. Золото и медали я оставил в коробке.

Мне было все равно, что скажет дед.

Если прабабушки больше не будет, зачем мне серебро, думал я. Теперь мне никто не нужен. Теперь я был совсем один.

И потом, когда ее посыпали землей и дед напившись орал и рыдал.

И когда земля посыпалась гуще и гуще и заполнила яму.

Я не плакал.

Я стал как камень. Не было никаких чувств.

Все пошли к нам на поминки. Меня просто оставили. Были еще какие-то дети, я их не помню.

Когда у взрослых горе, они убирают, жалеют детей. Так спасенная из пожара кошка примиряет погорельцев с

жизнью.

Я бродил по комнатам, брал в руки книжку, бросал, ел что-то, пил ледяную воду.

Смотрел в окно. А потом, одевшись, вышел во двор.

Ноги сами вели меня.

В рождающихся сумерках я поднимался на гору, на которую мы поднимались с прабабушкой.

Я шел ни быстро ни медленно.

И остановился на самой вершине. На самой лысине горы. Внизу загорался огнями поселок. Река лежала тихая, уже зимняя.

Я постоял так, глядя на поселок и реку, а потом неожиданно лег на землю.

Руками в темноте я разгребал мерзлые комья глины и камешки.

Получилась небольшая ямка. Я лег в нее и стал насыпать на себя землю.

Горстями я сыпал камешки и глину на ноги. На грудь. На шею.

А потом я, зажмурившись, стал сыпать землю на лицо.

Я сыпал горсть за горстью.

Я лежал будто внутри горы. Звезд не было.

Мне было очень грустно. Очень грустно без слез.

Это была скорбь.

Но где-то внутри этой скорби я чувствовал свободу.

Свободу человека, у которого теперь никого нет.

Домой вернулся другой человек.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Потом начались дожди.

В город я почему-то не ехал, хотя каникулы кончились.

Родители уезжали и приезжали тихие. Смерть водворяет молчание, которое кажется покоем.

Утром, просыпаясь на печке, я лежал, глядя в трещины потолка, и слушал радио.

Трещины в потолке моего одиночества. Это рушилась моя скорлупа.

За окном был дождь. Не успевало рассветать, как снова темнело.

Только в те дни я узнал настоящую деревню. Настоящую затерянность.

Когда осень, дожди, сапоги и тоска.

А потом сразу валенки и тишина.

Я лежал так на остывающей печке. Потом надевал огромные отцовские сапоги, прабабушкину фуфайку и выходил помочиться во двор.

Побродив по двору, под моросящей водой, я возвращался и зажигал свет.

Не сняв ни сапог, ни фуфайки, я садился у окна.

Я даже не мог мастурбировать.

Сидя у окна, я слушал радио.

Спектакли, песни... Речи... детские передачи, когда взрослые лгут, подражая детям... Позывные далеких городов... Звуки, от которых у меня до сих пор сжимается сердце. Новости... Снова спектакли... Арии опер... марши... Весь мир был так далек от меня...

Я так и засыпал. В сапогах, в фуфайке, положив голову на руки.

Так шли дни.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

И таким я приехал в город.

Мы ехали на машине в предрассветной сонной темноте. В теплой кабине пахло бензином. И в этом запахе было обещание.

В городе, еще спящем, только что выпал снег. Было тихо. Снег пах волшебно. Это был запах утраты и счастья одновременно. Я чуть не разрыдался от всего этого.

В машину залез я еще осенью, а выпрыгивал уже в зиму.

И в первую ночь, вернее, вечером я увидел свою мечту.

В тот вечер я понял, кем хочу стать.

Черно-белый старый фильм "Король Лир".

Я смотрел не отрываясь.

Даже не стал ужинать. Я смотрел на шута. На это порывистое существо.

Его лысая голова заворожила меня. Его тряпье, его голос, руки. Странные слова, которые он говорил. Глаза шута. Мне даже показалось, что он слепой. Как прабабушка.

И в тот момент я понял, что это - актер.

Это был актер, который изображал Шута! Я не хочу быть актером, подумал я. Я хочу стать настоящим Шутом!

Это было так явственно, что всю ночь я кривил лицо. Не дрочил как обычно ночами.

При этом я чувствовал, что делаю что-то еще более запретное. Я не понимал, что происходит со мной.

Я беззвучно смеялся, стараясь придать своему лицу выражение Шута. Но я только играл, воображал себя Шутом. Этой ночью я был актером. А мне хотелось другого. Я жаждал стать Шутом.

Все обычные страхи, все ужасы исчезли. Я ничего не боялся в ту ночь. Ни темноты, ни отца, никого из тех, кто днем внушали тревогу.

Никогда я не был так свободен, как в ту ночь.

Я заново прокручивал фильм в голове.

В этом Шуте не было трагедии!

Трагическое было в фигуре короля. Это я понимал. В глазах короля. В его руках, поднятых к небу. В его гневе. В его отделенности. Во всем этом была трагедия.

А в Шуте трагедии не было. Он был свободен! Этот его смех. Он всегда был свободен. И радостен.

А король? Да о короле со странным именем Лир я долго не думал. Кто такой король? Вот Шут... Кто такой Шут, в сущности?! Дезертировавший король. Радостно все потерявший. В этом была такая радость и широта, что я задыхался от слез.

Я взрослел. Только взрослые плачут от счастья и смеются от скорби.

Дети не сходят с ума.

Всех нас учат жить с ногами на тормозе и на газе.

Шут. Это стало моей манией.

Та ночь была моя первая бессонная ночь.

Отец расхохотался, когда я вышел из комнаты. Уснув под утро, я встал с опухшей мордой.

- - - Все, - - - сказал отец, - - - хватит жрать - - - Ты похож на борова - - - На задумчивую свинью - - - Прекрати жрать - - - Я повешу на холодильник замок - - - Нужен спорт - - - Сила - - - Ты же будущий мужик - - -

Он еще что-то говорил...

Задумчивая свинья училась смеяться. У борова появилась мания.

Я стал одержим Шутом.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Никогда я не любил бегать и шуметь с мальчишками. Не любил их игры.

Особенно в войну и в "клек". Эта беготня с деревянными палками. Эти крики и споры и слезы.

И когда однажды дед послал меня за хлебом и я спускался с горы, Гоша Рыжий выскочил из кустов с пистолетом и нажал на курок.

Раздался противный треск, лампочка засветилась, и Гошка заорал: - - - Ты убит!!! - - - Падай!! - - - Ты убит! - - - Я убил тебя!!! - - - Я стоял, обалдев сначала от неожиданности, потом, успокоившись, просто смотрел на Гошку. На его конопушки. На его разинутый рот, орущий.

- - - Падай! - - - Падай! - - - Я же тебя убил! - - -

Он вдруг заревел и совсем озлобился. Нажал на курок, и его пистолет чуть не лопнул. Наверное, он минуты две расстреливал меня в упор.

Я стоял и смотрел. Хлеб неподвижно висел в авоське. Я чувствовал, как ручки впились в ладонь.

- - - Падай! - - - Падай!!!!! - - - Ты убит!!!! - - - Гоша не переставал орать.

Я сделал шаг, и он, остолбенев, дал мне дорогу.

- - - Ты чё?! - - - всхлипывал он.

Я повернулся и посмотрел в его ставшее умным от обиды и слез лицо. Даже конопушки исчезли.

- - - Ты не сможешь меня убить, - - - сказал я. - - - Меня нельзя убить - - -

- - - Почему это? - - - Гошка заинтересовался. - - - Почему не смогу? - - -

- - - Потому что я бессмертен, - - - сказал я и пошел не оглядываясь.

И мурашки пошли по спине. Волоски на руках стали дыбом. Даже по морде пошли мурашки.

Я был тогда сам не свой.

Пришел и прямо с хлебом бросился на кровать. На прабабушкину кровать.

Как на колени ее. Обнял буханку. И зарылся в себя и рыдал так, что дед потом успокаивал.

- - - Заика ты, заика - - - Хлеб-то отдай - - -

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

С кем я тогда дружил? Да и можно ли это назвать дружбой? Я дружил с одним мальчишкой, который потом стал могильщиком.

Его звали Гусь. Сережка-Гусь. У него была эпилепсия. Мне было наплевать на то, что другие его боятся. Я его не боялся.

Мы плавали с ним на лодке по нашей быстрой реке с обрывистыми берегами.

С головлями, у которых темные яркие спины.

Гусь греб, и я помню это странное выражение покоя на его взрослом лице сумасшедшего. Помню тени деревьев, скользящие по его плечам, по лицу спокойному и немного вопросительному.

Дрожащий блеск воды, слепящий блеск, на который он смотрел, потерявшись в этом блеске.

Я помню его ботинки. И теперь среди тысячи ботинок я могу отличить ботинки сумасшедшего.

Когда Гусь оставлял свои ботинки, они налезали на чужие. Для него не было границ между телами.

Потом он стал работать на кладбище. Он никогда не смеялся. Но тогда я сам хохотал, как ненормальный.

А когда я вернулся из армии, он меня не узнал. Опершись на лопату, стоя в свежей могиле, в майской червивой и свежей земле, он щурясь смотрел на меня и улыбался.

Потом попросил сигарету, заложил ее за ухо и снова принялся копать.

До сих пор я помню эту спину. Спокойную спину человека, который тебя забыл. И который не боится повернуться спиной, которая тебя тоже забыла.

Сколько нам тогда было? Лет пятнадцать от силы.

Родители ругали меня, отец свирепо, мать трезво объясняла, с кем нужно дружить, а с кем нет.

Не всем позволяй с собой дружить, говорила она. Это может плохо кончиться. Посмотри на своего отца.

Я смотрел.

Где бывают наши матери, когда отцы погибают.

Когда их ломает жизнь. Когда они превращаются во что- то потерянное. В забытую вещь. В фотографию. В свадебную фотографию, которую необходимо протирать, кормить, поить.

Где наши матери?

Они готовят пищу. Работают. Они что-то всегда приносят и дают. Они создают уют на берегу. Они стареют. А отцов наших все дальше и дальше относит течением. К Сереге- Гусю с лопатой. А потом и матери наши, и я сам.

Когда Серега будет копать яму для меня, он меня узнает. Так я иногда думаю.

Могильщики не должны стареть. Их это не касается. Пусть они будут молодые. С сильными веселыми руками. Пусть будут красивые и высокие, как гвардейцы. При жизни у нас не так много красоты.

Дед, в котором мать всех демонов в конце концов постарела, начал говорить о смерти.

Напившись, он ловил меня, хватал за руку и близко-близко придвигал к себе.

Его шепот пахнул перегаром и старостью.

- - - Обещай мне, внучок, мой любимый внучок. - - - Дед рыдал. - - - Обещай, что не дашь закопать меня! - - - Своего любимого дедечку! - - - Не дай им положить меня в эту яму - - - а если положат, то пусть в гробу прибьют гвоздями - - - Я вырвусь! - - - Обещай! - - - Я же тебя любил! - - - Обещай! - - - Скажи мне: дедечка, я обещаю! - - - Повторяй за мной! - - -

Я сжимался и обещал. Повторял его заклинания. Я был в ужасе.

- - - Обещаю не закапывать тебя - - - Обещаю украсть тебя и унести - - - Только куда? - - -

- - - Куда? - - - Куда - - - Это не важно - - - Ты должен сдержать слово! - - - Мужчина всегда сдерживает свое слово - - - А если нет - - - То ты умрешь за меня! - - - Понял! - - - Так что повторяй! - - -

Я повторял. Я обещал все, что он просил.

Схоронив свою первую жену, мою бабушку, он женился еще три раза. Три эти невесты были, как три картофелины, похожи. У них были одни болезни. Они все хромали.

Я думаю, он их просто пронумеровал.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - Бабушка умерла за игрой в карты. Она выиграла и прислонилась к стене. Они с подругой сидели на кровати.

Подруга раздавала. "Так, так, так, так", - приговаривала она, раскидывая колоду. Козыри были черви.

Бабушка просто привалилась к стене. К ковру. На этом ковре пара оленей стояла на дороге в лесу. Золотая дорога этого ковра и седая в платке голова моей бабушки.

Она умерла, выиграв в дурака.

Через неделю после похорон дед устроил выставку-продажу ее вещей.

Он ходил и приглашал всех старух. Одну он чуть не на руках притащил. Она сопротивлялась. Столетняя, она не понимала, что от нее хотят. Куда ее волокут. Она уже не узнавала родного села.

- - - Вот, женщина - - - Хотя бы на свет божий посмотришь! - - - хохотал и рыдал дед.

Он вез старуху в коляске от мотороллера.

Он снял двери со всех шкафов. И его жизнь, годы жизни, смотрели аккуратно с полок. Прилежно сложенные стопки белья. Теплые чулки бабушкины. Носки.

Ее платья. Ее старые платья в цветах, которые она не носила. Которые дед, напившись, дарил ей. Однажды он принес шесть одинаковых платьев.

Они были на стройную девушку.

Бабушка убрала их в шкаф. В тот вечер они не ругались. Дед уснул на траве, в огороде. Бабушка сидела под старой яблоней. И они показались мне тогда молодыми-молодыми. И очень грустными. Они выглядели очень-очень уставшими.

Дед бродил по разбросанным кофтам с бутылкой вина. Он был как старый разбойник с этой бутылкой. Как актер, он декламировал.

Казалось иногда, вот сейчас он подмигнет.

Но он мрачнел все больше. Старухи забились во все углы и щели.

Они не понимали, что происходит.

Деду приходилось вытаскивать их и подносить к вывернутому наизнанку шкафу.

- - - Возьмите! - - - Посмотрите - - - Какие чулки - - - Она их надевала только один раз - - - осенью - - - я тогда ее ревновал - - - я был идиот - - - но она тоже хороша - - - это всегда так - - - а вот кофта - - - красная - - - тебе подойдет, Лиза - - - ты же космонавт - - - ты городская - - - ты любишь красное - - - берите! - - - Я все равно изрублю все это к ебаной матери! - - - Варежки - - - Посмотрите - - - Она их любила - - - какие теплые - - - а туфли - - - жесткие - - - как ее сердце - - - но можно разносить - - - она их вообще не носила - - - у нее отнялись ноги - - - пять лет и три месяца мы не спали - - - я спал на полу - - - на досках - - - из них я сделал гроб - - - сам - - - когда она спала, я измерил - - - взял одну доску и приложил ко лбу - - - она ничего не заметила - - - не проснулась - - - я плакал - - - она потом немного высохла - - - как я ее любил! - - - А она хохотала надо мной - - - всю жизнь она смеялась надо мною - - - невозможно спать с хохочущей женщиной - - - она была старая - - - но она осталась женщиной! Берите! Берите! Смотрите - - - выбирайте - - - бутылка за все гамаши - - - кому все это нужно в этой семейке - - - Ничего им не достанется - - - В этом роду все сумасшедшие или слепые! - - - И главная в этой семейке была слепая! - - -

Старухи, увидев тряпки, принялись вяло их трогать. Потом постепенно оживлялись. Лиза примеряла бабушкину кофту. Она вертелась, как собачонка в погоне за хвостом.

Она пыталась себя увидеть.

Другие копались в кофтах. Растягивали и смотрели на свет чулки. Все они вздыхали и оглядывались. Будто могла прийти хозяйка и закрыть этот магазин.

Одна хмурая бабка взяла высохшие и плоские, как вобла, тапочки.

Еще одна старуха опоздала. Она пришла с внучкой. И внучка выбирала для нее гамаши. Старуха была веселая. Вещи, развеселившись в ее руках, выпрыгивали. Она потом заставляла девочку их собирать в мешок.

Я сидел на полу у окна. Дед метался по кофтам с бутылкой. Кто-то уже принес другую. Это было как шпоры в его худые бока.

Казалось, он вдруг упадет и что-то в нем остановится. Но мать всех демонов предусмотрительно выбрала себе крепкий дом. Когда пошла первая выручка, дед остановился. Он замер, осматривая сцену.

Он стоял, выставив ногу и запрокинув бутылку. Казалось, он трубит в рог.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Дед в уборную ходил с Библией.

Он устраивался в "позе орла", с сигаретой в зубах и обтрепанной Библией.

Сквозь щели я видел, как он щурится.

А потом я слышал его хохот.

Иногда он читал вслух и растопыривал руки, действительно, как орел.

- - - Послушай-ка, внучок - - - Послушай - - -

Он читал громко, так громко, что наша собака, старик Дружок, выползала из конуры и тоже слушала.

Дед декламировал...

- - - И сказал Господь Моисею: поспеши сойти отсюда, ибо развратился народ твой, который ты вывел из земли Египетской - - - Скоро уклонились они от пути, который Я заповедал им: сделали себе литого тельца, и поклонились ему, и принесли жертвы - - -

- - - Но Моисей стал умолять Господа, Бога своего, и сказал - - - Слышишь, а?! Богу сказал! Так запросто! - - - Отврати пламенный гнев Твой, отмени погубление народа Твоего - - - -- - - Слушаешь? - - -

- - - И отменил Господь зло, о котором сказал, что наведет его на народ Свой - - -

Он замолкал. Потом доносилось только шуршание старой бумаги.

- - - Ну и народец - - - Смешной народ эти евреи - - -

Он ворча натягивал штаны.

А однажды в одно из таких чтений он выскочил из уборной голый.

Стоял пошатываясь, выпрямившись во весь рост. В руке раскрытая Библия.

- - - Ты только посмотри! - - - орал он. - - - Посмотри, как они издеваются - - - Какой же мудак и дерьмо был этот Даниил, если его даже львы не стали жрать! - - - Представляешь?! - - -

Он тряс передо мною книгой, в которой оставалась уже половина листов.

Дед от возмущения даже не заметил, что стоит голый.

Был день воскресный. Дед был в духе и с похмелья.

- - - О-о-о, чертов народ! Вши! Тоже мне, избранный народ! Как я - царь! Скажи, я похож на царя? - - -

И он подбоченился, мотнув седым членом.

- - - Вот видишь! - - - И они такой же избранный народ - - - Блохи! И это. - - - Он швырнул Библию обратно к своему трону, в клозет. - - - Это самая ядовитая жидовская газетка! Знаешь, если выжать эту книжонку, то будет такой яд! Как Хиросима! О-о-о! Как я вас знаю, поганый народ! Как я вас по запаху знаю! По вашему смраду! По вашим головам и глазам! А эти их глаза! Они созданы для плача! Я не верю таким глазам! А если созданы для слез, то пусть и плачут! Я знаю их по рукам их! По мыслям их! По словам их! О-о-о! Мерзкое отродье! Их даже вши не кусают! Представляешь! Голодные фронтовые вши?! Немецкие вши просто падали замертво! А жид только смеется! И смущается! Представляешь! О сучье отродье! Они не высовывали носа из окопа! Писали письма и стихи! Шептали свои псалмы! А когда они умирали - - - Когда они умирали - - - Когда они умирали - - - Как они смотрели - - - Как они смотрели - - - Травы рыдать должны были! - - - Пушки склоняли свои дула! - - - Их Господь приезжал на американском джипе и забирал в рай! - - - А мы оставались в земле - - - Кто мы?! Просто затычки для пушек! Портянки их Иеговы! - - - У-у-у-у, как я их ненавижу! - - - Это идеальный народ для ненависти! - - - Ха! Пока акула не объявит голодовку! - - - Пока волк не начнет жрать траву, я не смирюсь с этими блохами! - - - Если вдруг наш Дружок заговорит, я заткну уши! - - -

Он переводил дыхание. Черт возьми, он был настоящий актер.

- - - Кто они такие - - - Эти евреи - - - Подними голову - - - Ты увидишь - - -

Я посмотрел в небо.

- - - Видишь - - - Там облака - - - Евреи - это облака - - - Облака, полные слез, гордости и говна - - -

- - - Ты не знаешь - - - Ты ничего не знаешь - - - Когда я мальчишкой топил хозяйских щенков в Нежине - - - Щенков еврейской сучки и еврейского кобеля - - - Когда жирный огуречник махнул рукой в окно - - - Пошел вон, дескать, поц - - - Делай свое дело - - - Я топил их по одному - - - Это было так легко - - - И смотрел, как они плывут - - - С тяжелой легкостью - - - С закрытыми глазами - - - Они плыли - - - сначала медленно - - - Задевая за камни - - - Путаясь в травах - - - А потом все быстрее - - - Быстрее - - - Быстрее - - -

Он начинал рыдать.

Я знал, это надолго. Он мог плакать часами. Его слезы из синих глаз лились, хрустальными ручьями петляли по небритому лицу. Если дед был выбрит, слезы текли быстро. Затопляли глубокие морщины и падали.

Обычно после таких выступлений, наутро, он шел под свою березу.

Там становился, упираясь в землю, и тряс на себя росу с листьев.

Это его моментально приводило в трезвое молчание.

- - - Знаешь, - - - говорил он, - - - мир не смог мне угодить - - - Не люблю я его - - - как ты тыкву терпеть не можешь - - - но по-настоящему я ненавижу две вещи... Евреев и - - - их песни - - - их жалостливые песни - - - их свадебные песни - - - они могут свести с ума - - - никогда их не слушай - - - они тебя сведут с ума своей тоской - - - своим гнилым запахом - - - Да - - - Смейся над ними! - - - Смейся! - - -

Я вспоминаю... Как дед был в такие моменты величественен. Голый, с Библией.

Как пророк. Пророк с седым болтающимся членом.

Я смотрел на него затаив дыхание, разинув рот.

Действительно, в нем было странное величие.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Или он начинал вдруг говорить притчами. "Вдруг" - значит, сильно напившись. Единственными его слушателями были я и Дружок.

Он так и начинал...

- - - А теперь, щенок и старый пес, я буду говорить вам притчами - - - И никто не поймет меня, кроме выблядка и старой собаки - - - Итак - - - Шли в пустыне два апостола - - - Жара в пустыне - - - Песок - - - Долго они шли - - - Один говорит: - - - "Вера, только вера нас спасет" - - - А второй говорит: - - - "Надежда" - - - Начали они спорить - - - А идти продолжают - - - Уже совсем обессилели - - - Один говорит: - - - "Представь себе оазис - - - Озеро чистой ледяной воды - - - Мы подходим и пьем - - - На животах лежим и пьем из озера - - - Ты глоток и я глоток - - - Ты глоток и я глоток - - - Ты глоток и я глоток и еще глоток" - - - И стоит так зажмурившись - - - Представляет - - - А второй разозлился - - - Глаза горят - - - И бросился на товарища - - - Начал его душить - - - Тот умирает и перед смертью спрашивает: - - - "За что ты меня? - - - За что убиваешь?" - - - А тот отвечает: - - - "А ты два глотка сделал!!!" - - -

Дед хлопает по голому своему плечу. Там рваный шрам. От комара остается пятнышко крови.

- - - Еще теперь одну. - - - Он щелчком отправляет комара в воздух.

- - - Однажды, когда Иисус по обыкновению проповедовал на пригорке, видит бежит к нему со всех ног женщина - - - Красивая и молодая - - - Бежит, как только красивые и молодые могут бежать - - - Да - - - Вот - - - Бежит - - - А Иисус уже знает - - - И косит взглядом - - - Толпа оборачивается - - - Шлюха подбегает и падает на колени - - - А потом забирается к нему в штаны - - - И шепчет, чтобы спас ее - - - Говорит Иисус к толпе: - - - "Кто из вас без греха, пусть бросит в нее камень" - - - Толпа остановилась - - - Все замерли - - - Иисус улыбнулся - - - И вдруг возле самого его уха щебенка просвистела - - - Ну щебенка - - - Камень - - - На железной дороге бывает - - - Иисус оборачивается - - - Ищет глазами - - - И видит Богородица стоит скромно - - - "Мама! - - - говорит гневно Иисус. - - - Мама! - - - Я же просил вас, мамочка, не лезть в мои дела! - - -

И дед хохотал... Мы с Дружком слушали, как он уходит. Как он заходит в дом и роняет кастрюли, двигает стулья собой. Как он падает на постель...

Наверное, в такие моменты ему снились ангелы...

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

В том нашем детстве была еще Надя. У нее была сухая рука. Маленькая левая рука, как у птицы. Она была чуть старше.

Я вспоминаю Надю, ее левую руку.

Вижу эту руку, опущенную в ванну с карпами, с огромными сонными карпами.

Их покупал ее отчим в бойлере. Летом привозили к нам откормленную в прудах рыбу.

Спины этих огромных медлительных рыб. Сонные сильные спины...

Мы сидели в ванной комнате на табуретах, запустив руки к рыбам.

Эти стандартные кухонные табуреты с пластиковым скользким покрытием...

Дед хохотал: "Даже мухи скользят, не ебутся..."

Мы играли с карпами.

Гладили их толстые плавные тела...

Стоило поймать карпа, как он, проснувшись, начинал вырываться.

Мы затаив дыхание подстерегали другого. Это было как охота. Мы хотели игры и борьбы.

Помню, как Надя смотрела на карпа, который подплыл и ткнулся мордой в ее левую сухую руку.

- - - Ой, смотри, смотри! - - - закричала она шепотом. - - - Он играет! Он хочет, чтоб с ним играли... Он целует мою руку... Смотри - - -

Думаю, никто, кроме карпа, не целовал ее птичью руку... Она смотрела на рыбу.

Помню ее лицо. Я тогда вдруг ощутил зависть. Меня даже чуть не вырвало в эту ванну, прямо к рыбам. Я позавидовал ее лицу.

Надя как зачарованная смотрела на карпа, который целовал ее руку...

И лицо ее озарилось покоем. Теперь я понимаю... В ее лице была благодать, которая нисходит подчас на калек... Тогда я завистливо, с отвращением отвернулся от ее лица... От этой внезапной благодати сломленных...

Потом отчим их всех по очереди зажаривал.

И все ели. И Надя, и отчим, и мать Нади, и я, когда приходил поиграть с ней.

Каким же сладким было для меня это мясо! Эта плоть... Какое я чувствовал злорадство! Я пожирал чужую благодать!

Странно, всю свою жизнь я чувствовал к калекам отвращение, а они, наоборот, тянулись ко мне. Как тот карп, целующий Надину искалеченную руку.

Помню злорадное сострадание в их лицах, когда они смотрели на меня, толстого, неуклюжего, в грязных ботинках бредущего по лужам...

Думаю, они чувствовали мою ущербность. Как демоны чувствуют своего.

Я тоже был калека. Без видимого явного уродства. Но их не проведешь.

Я был их.

Одно время это сводило меня с ума. Я бросался бежать, заметив чуть хромающего человека. Он был еще далеко, а я уже несся с воем, как пожарная машина, в которой всю команду постигло внезапное безумие.

Потом стало легче. Я научился притворяться.

Я научился жить с этим отвращением, которое всегда скользило рядом, как тень.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Роддом, где работала моя мать...

С десяти лет я бродил по его коридорам. Лучше местных крыс знал подвал. Помню запах хлорки в подвале и тишину.

Я вспоминаю этот двухэтажный облупленный дом среди старых тополей.

В июне здесь лежали сугробы тополиного пуха.

Молодые мамаши, открыв окна в душные сумерки, смотрели вниз. Они курили не скрываясь. Они задумчиво ждали своих мужей. Окурки выпадали из рук, и пух загорался. Пламя мгновенно съедало сугробы.

Они смотрели на это. Как смотрят с корабля в волны.

Я вспоминаю одну жирную тетку, которая никак не могла родить.

"Дура я! А он сволочь! Уже и так пять спиногрызов! Ему подавай девочку! Суки! О... Суки! Все мужики подлые... Им бы только свой конец помочить!"

Ее муж сам был как обрывок шнурка. Он мог поместиться в кармане ее огромного халата, который принес из дому. Толстуха обняла его, и он исчез. Потом они ворковали, как голуби в больничном саду. Мужик даже пытался посадить ее на колени.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - Она кряхтела и стонала так, будто хотела сдвинуть стену, у которой лежала.

Моя мать молчала. Да и что говорить. Меня она родила стоя. Я упирался.

Видно, не нравилось мне здесь. Но раз уж пришел, то пришлось войти.

Этот тип у толстухи тоже передумал выходить.

- - - Тужься, тужься... Не бойся... Все нормально... С первым проблемы... А остальные как горох, - - - приговаривала акушерка, добродушная и теплая, как корова.

Людьми, которых она приняла, можно было заселить пару маленьких городов.

А потом начался настоящий штурм.

"О!!!!! Го-ро-шинка!!!!!"

Толстуха орала, будто в нее вселился дьявол. Она орала разными голосами.

Моя мать спала, как в тихом лесу. Она до этого дежурила две ночи подряд.

Наконец горошинка решила выйти.

Я стоял и смотрел как зачарованный. Мать из-под маски одними глазами сказала, чтобы я вышел. Но я не мог покинуть такое зрелище.

"Я отвернусь", - сказал я, а сам так встал, что все в зеркало было видно.

Вдруг стало тихо. Так всегда бывает несколько секунд перед тем, как ребенок начинает выходить. Всегда, когда наступало это затишье, которое я раньше слушал из- за дверей "родовой", я чувствовал странное беспокойство.

А теперь я присутствовал! Я все видел своими глазами! Эту огромную кричащую гору с дырой... Казалось, гора кричит через эту дыру.

Я дала ей бритву, сказала акушерка, а она... Эти мамки... Никогда, что ли, там не брила... Ведь пятерых родила...

Глаза матери посмотрели на меня. Я еще раньше успел их отвести.

Тужься, сказала мать, давай потихоньку. Начинает выходить. Уже...

Как огромная капля вырастает, появилось что-то черное между ног у толстухи. Это была головка ребенка. Она была покрыта волосами.

Толстуха заорала. В какой-то момент я перестал ее слышать. Во все глаза я смотрел на эту каплю. Капля росла и росла...

Мать осторожно поддерживала эту каплю.

Потом из горы выросла голова и провернулась. А потом появилась рука.

Ребенок был похож на помятую резиновую куклу. Со слепыми глазами, мокрый. Он лежал на руке акушерки, я слышал металлический звук.

Это мать взяла инструменты, чтобы обрезать пуповину.

"Четыре, четыре двести... - подкинула на руке акушерка. Отличный мальчик".

Толстуха простонала. Глаза ее были закрыты, изо рта текла струйка слюны.

Потом мать занялась последом, а резиновая кукла заорала. И как червь извивалась.

"Мальчик?" - очнулась толстуха.

"Парень... - сказала акушерка. - Здоровый..."

"О господи, одни парни... - застонала толстуха. - Куда я их девать буду..."

"Что, обратно его запихивать, что ли?! - Акушерка бережно укрывала толстуху. - Сама утопишь, если надо... Или на войну, не дай господь, попадет... Хотя теперь нет вроде... Другие вон на стадионе, в туалет выкидывают... И то ничего..."

Акушерка перекрестилась и выругалась.

Теперь, наверное, у этого червяка уже свои червячки...

Но не всегда так было.

Было так, что рождался урод. Да, урод. Одноглазый. Или с "волчьей пастью".

Или с головой огромной, как глобус.

Это было, когда мать еще училась.

Старая врач вынимала ребенка и просила таз с водой.

- - - Принеси таз, девочка, - - - говорила она моей матери. - - - Принеси таз поглубже - - - И мать приносила таз.

- - - Отвернись, девочка. Не надо тебе пока такого видеть - - - Пока сама не родила, не надо - - -

Мать не отворачивалась. Врач брала на руку урода. Спокойно его осматривала, как стакан на свет. А потом опускала в таз. И, поморщившись, отворачивалась.

Держала долго так руку.

- - - Иди, девочка - - - Пока роженица спит - - - Я потом сама с ней поговорю - - -

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

В тот день мы возвращались домой в сумерках. Я отчетливо запомнил этот день.

Было прохладно. Я держал руку матери.

День был такой большой, такой широкий...

Он вмещал в себя все.

И меня, и отца, и мать, и толстуху, и младенца, и смерть прабабушки, и медвежонка, который ревел в зоопарке, и сам зоопарк, и наш городок...

Все вмещал в себя этот день. Все мое детство, все, что я уже знал, и все, что не знал... Все смерти, которые уже случились, и все смерти, которых я еще не знал... Я свернулся в нем и просто плыл вдвоем с матерью.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Я бродил по больничному саду. Заходил в хирургию на запах еды.

Санитарки кормили меня тем, что осталось в кастрюлях. Я удивлялся, почему эти люди не хотят есть. Это было непостижимо. Я хотел жрать всегда.

С удовольствием я пожирал уху из консервов, перловую кашу, прогорклую колбасу, хлеб с вареньем, хлеб с маслом, еще хлеб с маслом, с вареньем и какао; если были котлеты, я доедал за больными котлеты.

Они лежали надкусанные и брошенные. Черт... им было не до еды...

Я старался доедать объедки так, чтобы санитарки не заметили.

Они бы сказали матери.

А так, с удовольствием, подперев щеки, как, наверное, все женщины в такие моменты, они смотрели, как я с наслаждением жру.

"Вот это аппетит..." - качали они головами.

Старуха-санитарка, блокадница, плакала, видя, как я ем. Потом я поднимался по лестнице, садился на ступени. Садился так, чтобы попадать в лучи солнца. Я грелся и дремал немного.

Это были восхитительные моменты. Я смеялся про себя, видя свою тень со стороны.

Иногда после такой жратвы мне становилось грустно. Мое обжорство было попыткой забыть что-то.

Надька-сухоручка однажды курила в подвале и вдруг заплакала.

Я обалдел. Она не плакала даже когда на нее напала овчарка.

Я передал ей сигарету, зажатую двумя спичками, чтоб пальцы не пахли, и она зарыдала.

Черт, она плакала, как женщина. Она рыдала в голос. Как будто у нее кто-то умер.

"Ты что? - спросил я. - Надь, ты что?"

Она посмотрела на меня и давай рыдать заново.

Тебя побил кто, спрашиваю, отчим побил, что ли?

"Нет, нет, не отчим, мать, ее отчим бросил, а она на меня". - Надя завыла.

И потом вдруг подняла платье.

На ее смуглом животе были два отпечатка ладони. Два маленьких отпечатка.

"Вот, скоро синяки будут..." - Надя уже плакала меньше. Она, шмыгая носом, опустила глаза.

Кто это... тебя так, говорю.

"Никто... - Она готова была разорвать меня на части. - Сама... Я сама... Понимаешь, жирный?!"

Понимаю, говорю, только не обзывайся.

"Я сама... А знаешь... Почему... Потому, что я плохая! Плохая! Плохая! Плохая! Я хочу, чтобы моя мать умерла! Я буду плакать! Видишь, какая я!"

Да нет, говорю, Надь, ты хорошая... Правда... Вот прабабушка говорила...

"Да заткнись ты со своей слепой! Ненавижу! Ты ничего не понимаешь! Только жрешь!"

Я испугался, что она опять поднимет вой. Но Надя не собиралась плакать.

Она спокойно посмотрела мне в глаза.

"Ладно, не обижайся. Я скажу тебе тайну... Никому! Если скажешь, я про тебя такое расскажу!"

Нет, говорю, не скажу. Мне все всё говорят.

"Так вот, я не хочу, чтобы мать умерла... Понимаешь?! Я хочу ее забыть! Понимаешь?! Забыть! Как будто у меня никогда ее не было! И отчима и всех забыть! Как будто я совсем одна! Понимаешь?!"

Я понимал. Я слушал. Я смотрел на ее перекошенное от этой правды лицо.

А потом она успокоилась. Сложила руки на коленях. Я докурил и затоптал окурок.

"Хочешь чеснока? - предложила она. - После лаврушки все равно пахнет, а после чеснока нет".

Она очистила одно перышко и протянула мне. Я откусил и вернул. И когда сморщился от горечи, почувствовал Надькину руку на щеке.

Она гладила меня и приговаривала: "Не обижайся... Я злая... Ты не обиделся?"

Она гладила меня по щеке так, как никто не гладил. Покраснев, я закрыл глаза.

"Не обижайся... Пожалуйста... Я принесу тебе поесть что- нибудь... Не обижайся... Я дура..."

Она гладила меня по щеке, по руке, по лицу, по волосам.

Так мы сидели не знаю сколько времени. Два ребенка. Два маленьких урода. Два живых существа в подвале.

Сколько было любви... И какая нежность.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Пару раз в роддоме мне доверяли очень важные задания. Я должен был отнести мертвых младенцев в морг. Их там учитывали.

Нужно было пройти метров сто. По прямой. По асфальтовой дорожке. Под яблонями больничными. Под кислыми яблоками.

В первый раз все прошло нормально. Мне старуха-санитарка вручила два плотных свертка. Ей было некогда. Она должна была срочно в операционной собрать с пола кровь. Кровь матери этих свертков.

- - - Не бойся, - - - сказала санитарка, - - - это выкидыши - - - это еще не дети

- - - Я не боялся.

Зажмурившись, прижав к себе эти кульки, я побежал. По прямой.

И ворвавшись в морг, чуть не бросил их на стол. За столом сидел толстый патологоанатом и ел домашние пирожки. Он был похож на бухгалтера.

- - - Из роддома, - - - спросил он утвердительно.

Я кивнул. В нос мне ударил запах мяса, жареного мяса из его жующего рта.

Я бросился обратно.

Второй раз был последним. Я потерял одного мертворожденного.

- - - Донесешь, дождешься справку и обратно, - - - сказала мать.

Молоденькая медсестра-стажер, напевая, пеленала последнего. Их опять было двое. В один день. От разных матерей. Я смотрел, как голова второго исчезает в конверте пеленки.

Пеленка была старая, вся в дырах.

- - - Слушай, - - - сказала мать девушке, - - - для них это ведь гроб - - - Когда за ними приходят, чтоб хоронить, обычно и не разворачивают - - - Кому хочется на это смотреть - - - Наши пеленки для них как саван - - - Надо новую - - - Поищи без печати - - -

Я уже не торопился. Нес их спокойно. Глазел по сторонам.

Были сумерки. Хромые прогуливались. Женщины с выпадающими внутренностями играли на лавках в карты. Возле них сидели небритые мужья с грустными, как у старых лошадей, лицами.

Слепые сидели рядышком и трогали быстро друг друга. И хохотали тихо.

Я веселый и довольный тем, что такой спокойный, нес этих "ребяток".

Старая санитарка называла их всегда "ребятки".

Меня окликнули слесаря.

Это было обычное дело. Я воровал для них настойки на спирту. Бегал за сигаретами. Иногда приносил закуску.

- - - Иди на минутку, Фриц, - - - позвал шофер "скорой

помощи".

Я показал головой на "ребяток".

- - - Да на минутку! - - - Положи их вон на траву - - - Пару слов сказать - - -

Я, идиот, так и сделал. Положил их рядышком. Плотнее, "чтоб не раскатились"... А как они могли раскатиться... Положил их под яблоней и побежал в "слесарку".

Что они хотели... Да ничего особенного. Чтоб, когда главврач приедет, пришел и предупредил. Чтоб успели домино попрятать.

Когда я вернулся, под яблоней лежал один сверток и пеленка. Второго ребенка не было.

Меня будто по голове шарахнули. Я стоял и смотрел на сверток и пеленку рядом. Как будто он сам распеленался и смылся.

Схватив оставшегося парня, я бросился на поиски "беглеца".

- - - Эй! - - - Ты где?! - - - орал я.

Я думал, а может быть, он был не мертвый!

Я носился, будто у меня атом в заднице. Чуть не сбивая с ног хромых. Ветром разворачивая старушек с внучками. В лае местных собак я носился по всему больничному городку. Я заглядывал во все дыры. Даже урны переворачивал. Будто он мог от меня спрятаться.

Я влетел в морг, грохнул на стол один сверток и без слов помчался снова на поиски.

И тут замер.

Под той самой яблоней сидел прислонившись, как будто его прислонили к дереву, мой второй "парень". Рядом с ним присела на корточки девочка.

Она повязала "парню" на головку платочек.

Она что-то лепетала. Видно, думала, что он - кукла. А "парень", скорчившись, уже окоченелый, выглядел, как старичок.

Я тут же на месте хотел ее убить. Как вихрь, как толстый красномордый от злости вихрь, я пронесся и схватил

"куклу".

Девочка даже не поняла, что произошло. Она мутно посмотрела и упала на задницу.

А я гордо и зло положил перед охуевшим врачом-бухгалтером голого второго парня. Врач моргал и пялился то на младенца голого, в платочке, то на меня.

- - - Ты кого принес????!!!! - - - завопил он. - - - Посмотри!!!! Это живой!!!! - - -

Я посмотрел. Слава богу, на сей раз прав оказался я. Младенец был неподвижен. Неподвижнее куклы.

Врач, забеспокоившись, приговаривал: - - - Но ведь он только что дернул ножкой... Да, я видел - - - Вот сейчас - - - Вот только что - - -

Он, приговаривая, ходил кругами.

- - - Я уверен! Уверен! Он живой! Кого ты притащил?! Его нужно оживлять! Что у меня есть?! - - -

Он схватил ребенка и, прижав к себе, начал ходить кругами. Он нянчил. Он чуть не пел колыбельную.

- - - Черт! Нужно кислород! В барокамеру! - - -

Потом он остановился и оглядел свою комнату. Свой стол с остатками колбасы. С тетрадкой старой в линейку, где он отмечал мертвецов. Холодильник, где они лежали с приколотым к пятке куском клеенки. Там дата и результат вскрытия.

Он обводил все это глазами. И не переставал качать ребенка.

Наконец, он увидел меня.

С ребенком в руках, толстенький и приличный, как бухгалтер он выглядел потрясающе.

Я прыснул со смеху и смылся.

Потом я рассказал санитаркам, они смеялись, а самая старая сказала, что это бывает.

"Когда долго ешь-спишь среди мертвых, начинаешь путать... Бывает... Надо немного среди живых побыть... Ну...Там ухо- горло-нос полечить... По себе знаю. Еще с фронта..."

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Я танцевал для больных. В меня вселялся Шут.

Во мне было слишком много радости.

Удивляюсь, что тогда меня ни разу не отлупили. Такой я вносил беспорядок и шум.

Жизнь для этих людей в палате была серьезной штукой. Я удивляюсь их терпению.

Я смеялся не над людьми. Не над жизнью. Ничего я тогда не понимал.

Я смеялся над правилами игры. Над каким-то законом, который позволял людям быть не собой.

Почему здоровые люди мучили себя и других... Я хотел им показать эти раны, этих людей забинтованных... Их настоящее страдание...

Я плясал, чтобы вызвать улыбку этих людей в палате. Просто улыбку.

Я врывался в палату, и это начиналось.

Я выдергивал из-под чьей-то грустной головы подушку и, засунув ее под майку, метался по палате. И так толстый, я становился ненормально круглый.

Мужик, которого укусила свинья, хохотал, приподнявшись на локте.

- - - Давай, толстый - - - давай, бешеный колобок! - - - хохотали другие, побросав домино.

Санитарка, вытаращив глаза, замирала опершись на швабру. В окно вливался ослепительный свет полдня.

Я свистел, чирикал воробьем, говорил разными голосами. - - - Говорит Москва - - - От Советского информбюро - - - Сегодня - - - в пять часов утра - - - Войска Первого Белорусского фронта заняли города Нью-Йорк - - - Вашингтон - - - Лондон - - -

Я говорил басом в кружку.

- - - Ох не могу - - - Правда Левитан - - - Во дает! - - -

Санитарка-блокадница смеялась как желе. Она дрожала на стуле. У нее был единственный зуб.

Потом я начинал вальсировать в обнимку с собственным брюхом.

Говорил голосами из мультфильмов.

Я читал стихи: - - - Крошка сын пришел к отцу - - - И спросила Кроха - - - Папа, выпить хорошо? - - - Да, сынок, не плохо! - - -

Потом я переходил к декламации уже со всей серьезностью.

Я говорил афоризмами типа:

- - - Что такое любовь - - - Любовь, как говорил перед смертью Карл Маркс, - это геморрой в области сердца - - - Мужик, укушенный свиньей, зарывался в кровать. Он не мог ржать тихо.

Потом я пел: - - - Бродя-га Амур перепры-гнул - - - ма-тро- сы разинули ро-о-т - - - Смотри-ка-а-а, какой до-хо-дяга - - - А прыга-ает, еб-аный в ро-о-т! - - -

Это было из репертуара "пьяный дед, идущий с горы".

И еще свой коронный номер:

- - - Из-за пары распущенных кос - - - Что пле-ни-и-ли свое-ей красотой - - - С оборванцем подр-р-рался матрос - - - Подстрекаемый шумн-а-ай толпой - - -

Это действительно был коронный номер. Старая воровская песня.

Когда дед пел ее, я воображал себя то матросом, то оборванцем. Красивый матрос с голубыми глазами, как море. И вечер, и девушка. Оборванец в широких штанах, с голой загорелой шеей, с ухмылкой и ножом в ночи.

Ох как это было!

И выпятив подбородок, я пел хрипло.

Потом все менялось. Я вертелся, будто вытер задницу стекловатой.

Свистел стрижом. Крякал уткой. Мурлыкал котом. Кричал поползнем. Соколом-пустельгой. Ястребом. Совой. Петухом. Я бесновался.

В этой палате лежал один после операции на кишечнике. У него отрезали несколько метров. Он был без сознания уже трое суток.

- - - Нет - - - не выживет, - - - шептались в его сторону мужики, - - - без кишок - смерть - - -

В один из моих концертов он открыл глаза.

- - - Не дождетесь, - - - сказал он.

Я смеюсь теперь, вспоминая.

Первое, что он увидел, вернувшись с того света, - моя красная, как свекла, морда.

Первое, что услышал, - крик петуха.

- - - Ну и рожа, - - - сказал он, глядя на меня.

Все в палате смущенно заржали.

- - - Хочу жрать, - - - сказал он. - - - И - - - судно - - -

Помню, я стоял посреди палаты. Я был счастлив и весь в поту.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Бойня.

Она находилась за городом, за железной дорогой. Среди заводов, которые делали бетонные плиты.

Этот мясокомбинат сам выглядел, как завод. Обнесенный стеной с колючей проволокой. Стена осыпалась местами, и обнажились бурые кирпичи.

Я часто бегал туда к дяде Георгию. Он был другом отца и работал "бойцом" скота.

Тогда для меня это слово звучало как "капитан" или "летчик".

Я шел через весь город. Отец давал пятак на проезд, но я шел пешком.

Это был поход. Это было почему-то важно, именно прийти пешком. Через весь город.

Чаще всего такие походы были летом. Отец с утра, мне приказывал, и я не мог найти себе места весь день.

Но вот наступал полдень. Потом время шло быстрее и быстрее. В пять часов я выходил из дому.

Стояло пекло. Я шел, стараясь держаться тени. Город бредил от жары.

Я перешагивал через сонных собак, которые, как выброшенные коврики, лежали в пыли, и шел дальше. Я истекал от жары, как масло на сковороде.

Жир и пот текли по лицу, превращая меня в жирного индейца в боевой раскраске.

Я пересекал вымерший от жары городок по траектории солнца.

Я шагал примерно час.

А когда оказывался у поста ГАИ на выезде из города, в лицо горячо дышала степь.

Редкие легковушки пролетали, и снова асфальт спокойно плавился.

Я переходил дорогу и сходил в степь. Необходимо было дойти до лесопосадок, потом перейти железнодорожную линию.

В лесу было прохладнее. Я садился на землю и вытряхивал мусор из сандалий.

Потом снова вставал и шел дальше.

Переходя через сверкающие рельсы, я видел трубы заводов, бурые раны на стене бойни, ржавые гаражи, серые от пыли старые клены, молодые ясени, пустыри...

Я всегда некоторое время стоял неподвижно, перед тем как туда спуститься.

Все это, этот вид, который на других наводил тоску и ужас, меня приводил в трепет.

Эти пустыри... Молодые ясени. Осколки бутылок. Гаражи. Мужики, загорелые дочерна, возящиеся с облупленным мотоциклом... Мужики в майках, пьющие холодное пиво прямо из банок под навесом... Их татуировки на плечах, на запястьях... Восходящее солнце и чайки... "Клен"... "Слон"... Монастыри с куполами на спинах... Русалки, распятые на якорях... Воровские кольца на пальцах...

Они провожают меня пивными глазами.

Стоило обернуться - и я бы увидел этих мужиков уснувшими... Вдруг... С сигаретой в зубах. С литровой банкой, поднесенной ко рту. Кричащих что-то далекому соседу. Чешущих жирные седые животы...

Они оцепенеют. Такое у меня было чувство. Будто жизнь за моей спиной, жизнь этих людей была сном, сном с открытыми глазами... Я шел не оборачиваясь.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Эти запахи. Я помню эти запахи пустырей. Запахи чистой грязи пригорода. Кошачья моча, сгоревшие тетради, кочан капусты, ветки сирени, гнилые помидоры, пивная лужа...

На этих пустырях мы жгли костры. Я, Гусь и Надя. Мы плавили в консервных банках свинец. Мы воровали его на почте.

Заливали свинец в столовые ложки. Гусь залил в пряжку матросского ремня.

Это мое оружие, сказал он, моя свинчатка. Ремень стал такой тяжелый, что с Гуся свалились штаны. Мы увидели, как они с матерью были бедны... На Гусе были огромные женские рейтузы.

Потом мы обтачивали отлитый свинец. И руки становились черными.

На этих пустырях весной, в половодье, мы с Гусем катались на плотах. Сбивали старые доски, выброшенные двери, разламывали пивные ящики. Получалось строение, на котором тебе либо в задницу впивался гвоздь, либо рвались резиновые сапоги. В худшем случае, ты шел ко дну вместе с плотом.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - О-о!!!! Я отморозил его! Отморозил! - орал Гусь. Он провалился по пояс в ледяную мартовскую воду. Выскочив, начал стаскивать с себя тряпки и бегать вокруг пустыря.

Я всегда каждый вечер летом и в сентябре приходил на эти пустыри. Это была отвергнутая земля.

Неподалеку жил Начальник Свалки. Говорили, он самый богатый человек в нашем городе. Не знаю. Я видел, как он бродит по своей куче мусора, поднимает газету, аккуратно ее складывает по сгибам и кладет газету на место. На кучу опилок. Идет дальше. Ветер снова разворачивает газету. Старичок возвращается.

Никто не знал, где его дом. Где он спит, что ест. Может быть, никто и не видел его лица. Какое оно...

Если бы он умер, никто бы этого не заметил. У него не было никого, кто обычно замечает, когда мы умираем. Когда мы пропадаем надолго.

Часто я спал на этих пустырях. Сидел на камне, слушал ветер то одним ухом, то другим. А потом уже просыпался в траве, среди битых бутылок. И уже темнело.

Отец орал, когда я наконец появлялся дома. Он и не спрашивал, где я был.

- - - Протри глаза! - - - Вынь дерьмо из ушей! - - - Будь ты мужчиной! - - - Взрослей! - - - говорил он, а я зевал. Не высыпался. Наверное, я действительно напоминал ему животное.

Со временем ему даже бить меня стало противно.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Я подходил к проходной бойни и доставал из рубашки клочок бумаги. Там дядя Георгий черкал свой знак. Косой крест. Невозможно было его подделать. Дядя Георгий сам говорил. Вахтер разглядывал бумажку и пропускал меня вперед. Потом орал не вставая: - - - Гоша! - - - К тебе!!! - - -

И снова погружался в бдительный сон.

В проходной всегда было прохладно.

Я ждал, рассматривая плакаты. На них были схемы разделки свиных и коровьих туш.

Выходил дядя Георгий. Смотрел на меня. Кивал. И снова уходил. Потом появлялся со свертком. Это была колбаса. Закуска для отца.

В то время отец работал в вечерней школе. Учителем истории.

Дядя Георгий был его ровесник и его ученик. Они сидели и пили вдвоем, если никто не приходил на урок. То есть в сад возле барака. В нем была эта школа. Когда теплело, отец давал урок в саду. Если появлялся еще кто-нибудь, они пили втроем. Потом ученики приносили отца домой. Или я ходил его искать.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Дядя Георгий.

Когда я представлял себе его работу, мое сердце падало. Это было волнующе.

Боец скота! Он убивает животных! В моем воображении возникали страшные картины.

Сам этот человек с длинным лицом, с узкими смеющимися глазами пугал и притягивал.

Он всегда, помню, ходил в одной и той же брезентовой куртке. И зимой и летом.

От него пахло молоком.

Рядом с ним в меня входила тревога. Сильная тревога. От этого я становился сам не свой. Я не мог это ни понять, ни выразить.

Я ходил кругами, вздыхал, краснел, бледнел, чесался. Я протягивал ему все свои свинчатки. Я хотел подарить ему что-то. Но у меня ничего не было.

Он смеялся. Он внимательно на меня смотрел узкими непонятными глазами.

Я хотел, чтобы он посадил меня на колени. Я хотел быть

ближе к нему. К его лицу. К его глазам. В конечном итоге

я не хотел сидеть с ним.

Я хотел войти в него. Я хотел стать им.

Но я стеснялся. Может быть, он бы просто рассмеялся над моими фантазиями.

Но он не смеялся надо мной. Я чувствовал, что он не смеется.

Он внимательно смотрел. Он будто понимал всю безнадежность моих терзаний, всю бесполезность попыток их выразить... Он просто смотрел.

И два раза он мне протянул руку. Невидимо.

Он сказал однажды вечером, когда я крутился как обычно возле него.

Помню, я что-то болтал, рассказывал, путался. И в конце концов заплакал от бессилия.

- - - Ты что ревешь? - - - А? - - - Не реви - - - Сделай что-нибудь - - - Чтоб я понял - - - Вынеси это из себя - - - Покажи - - - Я встал как вкопанный. Это было настоящее открытие. Я понял, что я делал, когда бесновался. Когда плясал для больных, пел, говорил разными голосами...

Небольшой угол меня осветился...

Я думаю, как он так хорошо мог меня понять. Он мало с кем общался. У него никогда не было детей.

Никто не видел его с женщиной...

А в другой день, когда отец прислал меня с клочком бумажки, дядя Георгий не вышел.

Вахтер, посмотрев на меня, встал и проводил прямо в цех.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Я вошел в другой мир.

Коровы, с ревом, с тревожным ревом, идущие по коридору... И входящие в цех, где дядя Георгий ждал их. Он стоял по пояс обнаженный. На мосту, на мосту через весь цех. Он держал гарпун в полусогнутых руках.

И коровы-предательницы... Коровы, которые шли первые. Которые, весело мыча, шли первые. И оглядывались, когда другие отставали... Красивые глаза, очень доверчивые глаза этих "предательниц".

Они вводили своих подруг и выскальзывали из цеха. Это было знаком.

С грохотом падал стальной щит, и корова оставалась один на один с дядей Георгием. Она удивленно замирала.

Мыча, стояла неподвижно. А если делала шаг, то мгновенно скользила к стене. Пол в цеху был под наклоном. Бешено мыча, корова поднимала голову.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - Они падали на пол, как взорванные дома.

Как в замедленном фильме, как во сне, медленно.

Они рушились долго... Я видел свои ресницы. Бесконечная секунда.

А потом сразу они были на полу.

С грохотом. С еле слышным гулом. Молча. Так тихо, что я слышал вздох дяди Георгия на его мосту. Я видел, как он медленно подтягивает гарпун. Медленно.

Очень осторожно. Будто борется с огромной умной рыбой. И кровь, прыгающая фонтаном вверх. И опадающая бессильно.

Сразу запахло теплой кровью. Кровью темной, как вишневый сок, и густой.

Это был запах убийства. Но не смерти.

Мое сердце бешено колотилось. Это был запах убийства. Душный запах, как в бане.

И только потом до меня доходил звонок. Этот звонок был сигналом, что нужно убрать тушу из цеха.

В тот день я во второй раз по-настоящему увидел Игоря. Того самого, который проехал мимо тогда, летом, когда я сидел под деревом и разглядывал свои руки.

Он вошел с длинным шлангом в руках. Он тоже был по пояс обнажен.

- - - Давай, Игорь, - - - сказал сверху дядя Георгий.

Игорь положил шланг, подошел к стене и опустил рычаг. Потом взял шланг и пустил струю. Сильную ледяную струю. Такую сильную, что проникала под тушу. Я смотрел, как бьется в струе хвост. Как мечется он по бетонному полу. Как струя выворачивает уши. Как отодвигается голова. Как пятнистая шкура становится темной.

Потом внезапно струя исчезает. И несколько мгновений капли капают из шланга.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Он меня не узнал.

Я забился в угол. Я смотрел, как он подходит к туше. Он стоял со шлангом в руке. Он пристально смотрел на эту мокрую гору. На откинутую рогатую морду.

Я смотрел. И это сочетание красоты и крови, хрупкости и удара, все это вошло в меня.

Это была любовь. Любовь. Любовь.

Я будто снова летел над разрушенным городом. Над красотой и разрушением. Я летел над телом Игоря. Над этой убитой горой, в которую уже входит смерть. Это была любовь. Парализующая, как удар. Любовь. Любовь без желания. Любящие глаза.

Я стоял как громом пораженный.

Игорь остриг волосы. Мускулистые предплечья его блестели от капель воды.

В цеху было холодно. Но в нас троих была жара.

Я ревниво смотрел на его резко очерченные плечи.

Его грудь, широкая и плоская, с рельефом ребер.

Его живот с выпуклым пупком. Так одно время было модно обрабатывать пуповину. Его рабочие брюки, огромные, подвязанные веревкой. Его спина, сильная, и его длинные ноги.

Слаженность движений его торса, его рук и одновременно неподвижность длинных, стройных ног, которые угадывались в этих отвисших брюках.

У него были те юные нервные мышцы, которые ничем не вернешь. Ни трудом, ни гимнастикой. Его тело было как ядро ореха. Ядро без скорлупы.

Может быть, на современном пляже его торс выглядел бы суховатым, обезжиренным, но тогда, из своей кучи жира, я как на чудо смотрел на это тело. Оно было совершенным и юным. Оно и было чудо.

Я знал, что никогда мое тело не будет таким.

Никто никогда не будет стоять как громом пораженный, глядя на мое тело.

Я видел не просто красивое тело, передо мною, замерев, неподвижно стояло тело, излучающее мощную энергию. Энергию, которая могла превратить всю обыденную жизнь в раскрывающийся дверь за дверью свет.

Я увидел тогда в этом молодом теле то бесстрашие, которое могло превратить всех моих демонов в предметы.

Дядя Георгий был совсем другим. У него была спина гребца, покатые плечи и мощные бицепсы. Это было тело, привыкшее к тяжелой однообразной работе.

Такие тела я видел у кузнецов и у тех, кто рубит лес. Тела с валиками жирка на талии и слишком тонкими ногами. У дяди Георгия было тело для работы. Наверное, такое было у Гефеста. Оно не радовалось. Оно работало.

Странно, я не мог на них смотреть, отделив одного от другого.

Они стали для меня парой. Они были Жрец и Жертва.

- - - Ты что, язык проглотил? - - - услышал я Игоря. - - - Ты кто? - - - Пошел в жопу отсюда! - - -

- - - Не трогай его, - - - сказал сверху дядя Георгий.

Я, вытаращив глаза, смотрел на Игоря. Он стоял передо мною. Белозубый. С мокрыми короткими волосами. Он смотрел на меня. Я опустил глаза. Игорь хмыкнул и сплюнул. Его плевок ударился в пол и растекался.

- - - А ну не плевать!!!! - - - грозно сказал дядя Георгий.

- - - Ладно - - - ладно, - - - засмеялся Игорь. - - - Святое место - - -

Уходя, я вдруг снова увидел этот плевок Игоря. Он растекался, пока не смешался с розовой кровавой водой и не исчез. А Игорь, уже зацепив крюками тушу, командовал: "Вверх... Тихо... Тихо! Бля!"

- - - Держи, - - - засунул мне в руки сверток дядя Георгий. - - - Передай отцу, что завтра не приду - - - Дела - - -

И он вдруг дотронулся до моего плеча. Помню, я вздрогнул, как от тока. Будто он нажал кнопку во мне. Он включил меня...

И подтолкнул к двери.

Прижимая к груди теплый сверток, я вышел наружу. Как сомнамбула, я шагал через рельсы, через лес, по пустырям обратно.

А около дома старухи ахнули. Вся моя рубашка была в крови.

Все руки, и даже на колени капала из свертка теплая коровья кровь.

Я вошел в квартиру и замер на пороге, прижимая, как что-то очень дорогое, кровоточащую ношу к груди.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Зимние ранние утра. Темнота и фонари и скрип снега под окнами.

Я никак не мог проснуться. Мать ругалась. Ей нужно было бежать на работу, в больницу.

Я должен был взрослеть каждое утро.

В детском саду она оставляла меня на ночь. А в школе это было невозможно.

Там, в детсаду, в комнате, залитой лунным светом, мы спали на раскладушках.

Несколько детей, которых оставляли на ночь.

Истории, которые мы рассказывали, "чтобы бояться".

Страшные истории о черных руках, о летающем гробе, о старухе, которая посреди монотонного рассказа вдруг кричала: "Отдай мое сердце"...

Мы лежали с распахнутыми настежь глазами.

Кажется, нас было пятеро или шестеро детей. Бывало так, что мы начинали бояться по-настоящему. Помню, одна девчонка плакала. Она не могла уснуть.

Тосковала и плакала. Мы сдвинули все раскладушки. Получилась как одна постель.

Наша нянька спала как убитая. Она так уставала, что засыпала на первой странице сказки. Сказки выбирал всегда я. И самой любимой была сказка об Иване Царевиче и Сером Волке. У волка на иллюстрациях Васнецова были такие глаза... А в школе так было нельзя. От меня нельзя было избавиться.

И поэтому я должен был взрослеть с каждым днем. Быстро вставать, умываться, делать зарядку, бодро жевать хлеб с маслом, запивая какао, ловко впрыгивать в школьную форму.

А я спал на ходу. Меня тошнило, когда, включив свет, я видел себя в зеркале, в ванной комнате. Когда я видел свое тело, которое внушало ненависть. Вызывало отвращение. Куча жира.

Когда я бывал один дома, я брал нож и пробовал отрезать с боков складки.

Я плакал и злился. Я ненавидел боль. А когда мать однажды застала меня за этим, она сказала отцу, чтоб он запирал все ножи, когда уходит.

Не стоило просыпаться, чтобы видеть такое. Не стоило открывать глаза.

Потом привыкаешь. Главное, не смотреть в первый момент. А потом привыкаешь.

Я должен был стать человеком. Мне так говорили... Я был обязан совершать ежедневно какие-то действия. Учиться, быть умным, добиваться цели... Я должен был стать воспитанным, честным, заботливым, трудолюбивым...

Я садился на край ванны и засыпал с зубной щеткой, торчащей изо рта.

- - - Ты должен наконец-то понять, кем ты хочешь быть!!! - - - внушал мне отец. - - - Ты должен найти себя!

Я стоял перед ним, краем глаза наблюдая за собой в зеркало в прихожей.

Такая свинская морда. Никто тебя никогда не полюбит, думал я... Только прабабушка тебя любила. Потому... что слепая была.

Найти себя... Наоборот. Всеми силами я старался себя потерять.

Свое отвратительное лицо, свое тело, из-за которого я ненавидел лето.

Нужно было надевать что-то с коротким рукавом.

Зимой я прятал себя в пиджаках и свитерах. А когда приближалась весна, когда снимали пальто, я начинал тосковать. Еще в июне, истекая потом, как масло на сковородке, я упрямо носил пиджак. Или рубашку с длинным рукавом. И черные брюки.

Наверное, нужно было быть другим. Видел же я толстых, и толще меня, которые были подвижны как ртуть, смеялись, и никто, казалось, не замечает их тела...

Но я замечал. У меня были грязные глаза.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - Еду мне ставили на подоконник. Стола не хватало. Отец ел широко. Но я и не представляю себе, как бы я с ним ел вместе, рядом. Это было абсолютно невообразимо. Подсознательно я всегда избегал оказываться с ним за одним столом. Я боялся вдруг выкинуть что-то такое идиотское, что отец просто убьет меня. Иногда я садился рядом, но начинал дрожать от предчувствия непоправимого. В меня будто кто-то вселялся. Я чувствовал, что становлюсь одержимым. Вскочив, я убегал куда-нибудь. А потом говорил, что стало плохо. Что живот болит.

Всегда как-то увиливал. Даже на праздники. И мне отвели подоконник.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - Я вспоминаю того старика в доме напротив.

Не знаю, может быть, он был и не так стар, но мне этот человек казался глубоким стариком. Я думал даже, что он старше моей прабабушки. Моей мертвой прабабушки. Смешно даже... Я продолжал считать ее годы. Как будто она была жива.

В темном утре, в этой тревожной и тоскливой темноте я видел, как этот старик делает себе чай, курит у окна, поставив одну ногу на табурет.

Я видел его шею, его откинутую голову, когда он выпускал дым в форточку.

Я видел, как он прохаживается по своей единственной комнате без ковров, без шкафов, без всяких мелких вещей, дающих уют...

Я помню его в тельняшке, он сидит за столом, за пустым столом над стаканом с чаем.

Он смотрит в окно. Мне в такие моменты казалось, что он видит меня. Я вскакивал и выключал в кухне свет. Я стыдился своего жующего лица.

Он о чем-то думал, глядя наружу, за стекло.

Я не знал, кто он, где он работает. К нему никто никогда не приходил. Я не видел у него ни одной вещи, которая делает вечер дома менее одиноким.

Ни лампы настольной, чтобы читать в постели. Только под потолком какая-то люстра. Ни кресла, чтобы сидеть

расслабившись.

Я видел его через дешевые, абсолютно прозрачные занавески. Видел его диван, всегда сложенный. Видел развернутую газету. И очки на газете.

У него был стол в кухне, три табуретки, холодильник. В комнате, кроме дивана, стула и лампы под потолком, ничего не было.

И в то же время в его доме было удивительно чисто. И волшебно.

Я придумывал истории о нем, пока ел, и смотрел, как он пьет чай из стакана и тоже смотрит в окно.

Отец подходил ко мне, но я был бдителен. Я успевал отводить взгляд.

- - - Куда ты все смотришь?! - - - Ешь давай - - -

Казалось, этот человек чего-то ждет. И в ожидании он приготовил свою комнату.

Абсолютно пустая, она мне напоминала волшебный мир, который исчез.

Как будто что-то кончилось. Как будто закончился праздник.

Я фантазировал.

Однажды, только единственный раз, я увидел его по пояс раздетым.

И кусок жизни этого человека мелькнул перед моими глазами.

Он был весь в татуировках. Вся спина и вся грудь. На спине я успел заметить изображение какого-то здания. Потом, уже позже, увидев подобное в армии, я понял, что это был монастырь.

В то утро он сел за стол по пояс раздетым. Я видел головы каких-то людей на его левой груди. По руке, вверх к плечу, через предплечье поднималось что-то похожее на змею. На другой руке был вытатуирован кинжал. Я его угадал по очертаниям.

Он был, наверное, возраста моего отца или чуть постарше. С короткими седыми волосами. Он был всегда чисто выбрит и, самое главное, он был спокоен.

Я смотрел на него до тех пор, пока этот человек наконец не исчезал из кухни.

Иногда я видел его выходящим из подъезда.

Короткое демисезонное пальто его преображало. На голове была кепка. Он странно выглядел зимой в этой кепке. И когда я смотрел на него, каждое утро, подолгу, - на меня опускался покой.

В школу я шел спокойный. Мне было наплевать на все. Кто был этот человек? Кто? Я фантазировал, что это мой отец, мой отец, который заберет меня. Когда-нибудь я проснусь, а он стоит в кепке и пальто и скажет: "Пойдем". И я уйду.

Я придумывал и сам верил, что этот спокойный человек с татуировками мой настоящий отец. Я пристально всматривался в его лицо. Я пытался найти сходство.

Как он жил? Чего он ждал? Я не знаю. Но помню, как я хотел жить с ним.

В этой комнате. Именно в этой комнате.

И я думал, что, когда я перейду дорогу и окажусь в этой комнате, я стану таким, что никто меня не узнает из той жизни, из того дома, откуда я пришел. Откуда я смотрю сейчас.

Я стану другим.

Странно, теперь я вспоминаю, что все детство провел у окна.

И ничего не происходило. А в такие утра, когда я видел этого человека напротив, я чувствовал... Я знал, что настанет день и я выйду на улицу...

Я выйду в жизнь и перейду эту улицу, нас разделявшую... Чего мне не хватало тогда? Чего? Что меня приковывало в такие утра к подоконнику? Я не знал ответа. И не мог оторваться от улицы. От того человека в доме напротив. От того странного и спокойного человека.

Я фантазировал, что он вор, который решил бросить свое дело и жить просто на пенсию. Каждый месяц получать пенсию и ждать. Ждать.

Чего он ждал? Он был совсем один, но не выглядел одиноким.

К нему не приходили ни дети, ни друзья. Но он не был одиноким. Я это чувствовал.

А потом он исчез.

Я не заметил, в какой день. Просто однажды, таким же зимним темным утром, я увидел вместо него молодую пару. Они смеялись. На стене висел ковер.

Я отвернулся.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Все мои "странности", все выходки и порывы... Что это было...

В самые сильные, переломные моменты я чувствовал, что во мне проясняется моя подлинная природа.

Смерть прабабушки, любовь к мужскому телу, мой смех, пляски, мои игры с серебром, мое одиночество и страх остаться непонятым, мое внимание к боли, к красоте всего разрушенного, моя одержимость Шутом, мой ужас перед проклятиями и страх быть в конце концов отвергнутым людьми...

В такие моменты раскрывалась моя настоящая природа.

С каждым таким моментом, с каждым днем, с каждым годом я чувствовал, что я на правильном пути.

Но я боялся остаться непонятым.

Если бы кто-то мне помог...

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Я не знал, как Игорь ушел в свою армию. Я не знал, что там было.

Обычно все из нашего городка, из деревень вокруг уходили на рассвете.

Или осенью, или в начале лета. Или по первому снегу, или в запахе первых тополиных листьев.

Обыкновенно все напивались. Все родственники, все друзья. Пели песни всю ночь. Смеялись и плакали. Иногда дрались. Эти битвы были скорее как неумелые мужские объятия.

Кто-то играл на аккордеоне. А потом, кто стоял на ногах, шли пешком на рассвете в военкомат. Шли молча.

Это было похоже на похороны и на свадьбу одновременно. Невеста была общей. Твоя судьба на два или три года. Это была степь. Это была земля.

Она пережевывала все и спала.

Так будут хоронить меня, когда я уйду в свою армию.

И, наверное, так же хоронили Игоря.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Я ходил в школу. Учился взрослым привычкам.

Потел на физкультуре под общий хохот. Делал вид, что мне по хую.

Когда Лешка Сарафан сказал, что слабо Фрицу прыгнуть с крыши в снег, я, идиот, прыгнул. Потом срал два дня кровью.

Когда Ирка, она первая начала носить колготки, влюбилась в Лешку, я передавал записки.

И потом Лешка сделал из моей морды клубнику со сливками, за то, что я опоздал однажды и пришел на час позже. Он разбил все кулаки об меня.

Но по яйцам не бил. Это был закон.

Лет через десять Лешку Сарафана найдут на старом элеваторе с иголкой, торчащей из ляжки. "Горячий укол". Ни мать, ни отец не смогли опознать то, что осталось от Лешки Сарафанова.

На старом нашем элеваторе было много крыс.

Его опознала Ирка. Они женились в конце концов. А нашли его весной, когда снег сошел.

Ирка на выпускном была беременна. Она спокойно заходила в наш туалет.

Там в смывном бачке мы прятали водку.

Лешка злился: - - - Куда ты прешься! - - - Иди в свой! - - - В женский! - - -

Ирка махала рукой и, выпятив живот, взбиралась на унитаз.

Мы курили там. Среди надписей и рисунков.

Я напился тогда, на выпускной, так, что не смог натянуть ботинки.

Ноги распухли. Я брел босиком, с ботинками в карманах пиджака. Они все время выпадали.

Я поднимал их и снова, шатаясь, плелся домой. Шатался я, наверное, подражая отцу. Было утро. Я нажал на звонок и так стоял долго.

Открыв дверь, отец удивленно поднял брови.

- - - Во как напился!!!! - - - сказал он и бережно подхватил меня.

Он был счастлив в то утро. Я был похож на него.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Я возвращался из школы через квартал, который называли "Колыма".

Здесь в бараках жили те, кто только освободился или кого перевели на "химию".

Здесь меня ни разу не избили. Я был слишком смешной для этого.

Здесь, проходя, я слышал: - - - Чередой за вагоном вагон... С легким стуком по рельсовой стали... Спецэтапом идет эшелон... С Украины в таежные дали... Здесь на каждой площадке конвой... Три доски вместо мягкой постели... И на крыше сидит часовой... Положив автомат на колени - - -

Без музыки, без гитары, просто в открытое окно мужик пел и шил сапог.

У него, я помню, не было ни одного зуба во рту. Он пел тихо-тихо, себе под нос.

Я замедлял шаг. Пахло табаком. На подоконнике стакан, почерневший от "чифира".

- - - Здравствуйте, - - - говорил я.

- - - Здорово, круглый, - - - шепелявил мужик из окна.

И он запевал снова: - - - Не печалься любимая... За разлуку прости ты меня... Я вернусь раньше времени... Золотая, поверь... Как бы ни был мой приговор строг... Я вернусь на родимый порог... И погибну я в ласках твоих... Задохнусь от любви - - -

А дальше я слышал только свист. Видно, он не знал слов. Я проходил рынок, где летом валялись собаки, а зимой лежал грязный снег.

Здесь мясник зарезал карманника.

Я помню его огромного, в валенках, в грязном белом фартуке посреди толпы, с опущенной головой, с опущенными руками.

Он удивленно смотрел на мальчишку, съежившегося в буром мартовском снегу. Тот, сжав глаза, дергал ногами. Говорили, что пацана откачали.

Я их больше никогда не видел. Ни мальчишку, ни мясника. Сам я жил на "Малой земле". Это была окраина. Дальше только степь, суслики, которых мы выливали[2] и жарили на костре, тарантулы, коровьи черепа, трава, жаворонки весной, сокол-пустельга, стерегущий мышь, и тоска, тоска...

Отцветали травы, зацветали вишни, отрастали волосы, отстригались ногти.

Я взрослел. Мастурбируя, я уже кончал со спермой.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Я увидел Игоря на рынке. Мы с матерью купили много всего. Сетки резали руки.

Это было в августе. Он стоял в подъезде. Я остановился, мать прошла дальше по рядам, а я остановился.

Его глаза смотрели поверх голов. Меня поразило, что у него в ботинках нет шнурков.

Я стоял как вкопанный. Он должен был быть в армии! И в этот момент наши глаза встретились. Он быстро- быстро заморгал.

Понял, что я его узнал.

Озираясь, он замотал головой и бросился бежать. Он бежал по лестнице вверх. Я видел, как он мелькает в окнах подъезда!

Я стоял как громом пораженный.

Мать вернулась. Она ругалась. А я стоял, пытаясь понять, что произошло.

Он сбежал! Сбежал из армии!

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Потом я успокоился. Надька-сухоручка меня отвела через пару дней на стройку. Здесь уже год были только коты, консервные банки, и мы иногда выливали свинец.

Здесь, в подвале, он жил.

Здесь, в "темнушке", он поставил пивные ящики и накрыл их телогрейкой.

Это была его постель. Мы приходили с Надькой в определенное время, только по вечерам. Приносили какую-нибудь еду.

- - - Суп не приносите, - - - сказал он, - - - хлеб - - - и ты, Фриц, что-нибудь мясное - - - яйца можно - - - суп не надо - - - и хлеб белый - - - и сахар - - -

Мы кивали и во все глаза смотрели.

- - - Надь - - - если мать кашу варить будет - - - проси гречку - - - и воды побольше носите - - - ножницы - - - я оброс - - - ты, Надь, пострижешь - - - ногти я сам могу - - - а волосы не достану - - -

Мы кивали и во все глаза смотрели.

У него дрожали ноздри. Будто он сдерживал слезы.

- - - Никому не говорите - - - Ни отцу - - - Ни дяде Георгию

- - - Никому - - - Меня посадят - - - Я не хочу сидеть - - - Не хочу - - - Я повешусь - - - Но только не зона - - - Не лагерь - - - Не хочу - - -

Мы кивали и во все глаза смотрели.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Надька сбегала из своего интерната, заходила за мной, и мы начинали кружить по городу. - - - Надо запутать следы, - - - говорила Надька.

Час мы запутывали следы. Кому мы были нужны...

- - - Пусть каша остынет - - - ничё, - - - деловито приговаривала Надька, - - - надо еще побродить - - -

Она накладывала рисовую или гречневую кашу в банку. Какую давали в ее интернате для отсталых детей. Она обматывала полотенцем банку и ставила ее в старую материнскую сумку.

Мы шатались по городу, почти не разговаривая. А потом, когда, по нашим подсчетам, наступало время, мы мчались как ужаленные.

Мы бросали в подвальное окно камень. Это был знак. Он мог не прятаться.

- - - Давайте - - - давайте! - - - Жрать хочется! - - - Никто не видел?! - - - Надь - - - Ты принесла спичек? - - - Фриц! - - - Не садись на ящик - - - Развалишь! - - -

Мы отдавали сумку и сверток с котлетами. Потом отходили в угол. Оттуда мы смотрели, как он ест.

- - - Фриц - - - Ты у отца сигарет возьми - - - Эти уже кончаются - - - Две осталось - - -

Он ел быстро, стоя. Потом садился. Он жевал с закрытыми глазами.

Мы с Надькой старались не шуметь. Даже не шмыгали носами.

Я потел от волнения.

- - - Вот - - - Так - - - Теперь можно жить - - - Теперь я усну - - - Спасибо, Надь - - - И ты, толстый - - - Теперь я усну - - - У кого есть, принесите одеяло - - - Самое старое - - - Чтоб не хватились ваши - - - И сигарет, Фриц - - - Не забудь - - -

Мы кивали и уходили.

Два раза он пожал мне руку на прощание. Как равному.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

А потом к нему начали приходить женщины.

Однажды мы пришли раньше. Вся заплаканная, женщина пролетела мимо нас.

Нас обдало жаром ее слез, горячим телом.

Игорь сидел на своем топчане свесив голову. Он будто о чем-то глубоко задумался. Мы вошли тихо и остановились.

Он поднял голову, прислушиваясь. Мы стояли в тени, у самого входа в "темнушку". Игорь вдруг вскочил и схватил фонарик.

Мы все оказались в полной темноте.

- - - Кто здесь?! - - - сказал он. - - - Кто?! - - - Кто!!! - - - Выходи!

- - - Я тебя не боюсь!!!

Он зашевелился на топчане, но фонарик не включил.

Не знаю почему, но мы с Надькой промолчали.

Мы стояли, прислонившись к стене. Я слышал, как кто-то сходил в туалет и смыл воду. Потом все стихло.

Мы стояли едва дыша. Теперь мы уже не могли отозваться. Я и теперь не знаю, почему мы хранили молчание. Я слышал, как Надька тяжело дышит. Сердце мое стучало, как молот. По спине тек пот.

И тут до нас донесся тихий, как всплеск воды, звук.

Казалось, кто-то всхлипнул. Мы не поверили своим ушам. Игорь плакал.

Сначала тихо-тихо, потом он заскулил. А потом он уже рыдал. Он задыхался.

Мы слышали, как он что-то бормочет, но не смогли разобрать.

Он рыдал, приговаривая что-то. Будто жалуясь, он рыдал то громко, то тише.

Надька потянула меня за рукав.

- - - Пошли - - - чё слушать, - - - прошипела она мне на ухо, - - - пошли! - - -

В ее шепоте была злость.

Мы тихо, как можно тише, выбирая куда ступить, выбрались из "темнушки".

Наверху были уже сумерки.

Надька, поджав губы, схватила палку и принялась ею махать. С еще большей злостью, чем шептала. Пару раз она заехала мне по ноге.

Только потом, когда мы молча дошли до ее интерната и она молча залезла в окно и молча его закрыла, громко хлопнув, до меня дошло, в чем дело.

Она влюбилась в Игоря. Она в него влюбилась! И теперь, когда он плакал в темноте, она разозлилась. И на него, за то, что плакал, и на меня, что стоял и слушал.

Это открытие меня озадачило. Ревности я еще не испытывал. Это было странное чувство. Я ведь тоже был влюблен в Игоря.

Но Надька мне не мешала. Я бы просто подвинулся, чтобы нам обоим было видно нашего героя. Только бы она не злилась, думал я, только бы не растрепалась кому-нибудь. Над этим стоило поразмыслить.

Дома было все по-прежнему. Усталое тело матери, сонный отец перед телевизором и чувство вины всех перед всеми.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

В другой день, в субботу, Надька стояла перед моим окном в девять часов и орала.

Я выглянул, когда отец начал материться в своей постели.

- - - Фриц! - - - А Фриц! - - - Выходи! - - - Морду давишь! - - - Выходи! - - -

Она меня схватила и потащила на пустырь, за гаражами. - - - Ты обалдеешь, Фриц! - - - Обалдеешь! - - - Твой Игорь совсем чокнутый! - - -

Она едва переводила дыхание.

Мы наконец добрались до места, где нас могли подслушать только суслики и земляные черви.

- - - Он псих! - - - Псих! - - - Я видела! - - - К нему приходят тетки! - - - Одну мы с тобой видели! - - - Толстая такая - - - Противная! - - - А других я не знаю - - - Хотя одну видела в сороковом квартале - - - Так вот - - - Я пришла - - - Принесла ему из дома рыбы - - - Жареной - - - Отчим поймал - - - Только хотела кинуть камень - - - Но не стала - - - Не стала и все! - - - Тихо спустилась, слышу разговор! - - - Говорят что-то - - - Только тетки эти - - - Его не слышно - - - Тихо говорят - - - Я подошла поближе - - - Смотрю, одна его стрижет - - - Та, ну та, которая плакала - - - Две других на стол накрывают! - - - Раскладушку ему принесли - - - А на ящиках стол делают - - - И вино стоит - - - И еда какая-то - - - Он сидит такой глупый-глупый! - - - Она его стрижет и тихо напевает - - - А эти двое переговариваются - - - Там еще на столе арбуз был - - - Скатывался все время - - - Две тетки те его ловили - - - Они смеялись - - - Прикинь, Фриц?! - - -

Она глотнула воздуха.

- - - Я спряталась - - - там - - - помнишь, мы с Гусем втроем курили - - - там между кирпичами есть щели - - - Я смотрела - - - Она его постригла - - - Правда, он глупый такой с короткими волосами - - - Села рядом с ним и смотрит на него - - - Улыбается - - - Он такой дурак, глаза опустил - - - Две других тихо говорят - - - Пошли к столу - - - Как свадьба! - - - Прикинь! - - - Сели они и начали есть - - - Пить - - - Эта, кто стригла - - - Мой стакан - - - который я свистнула из интерната - - - Схватила его и вина налила! - - - Потом всем налила - - - И ему - - - А он как девица покраснел! - - - Сидит, глаза опустил - - - А тетки ждут - - - Смотрят на него - - - Как будто день рождения у него! - - - Он поднял голову - - - Посмотрел на них на всех - - - И выпил - - - Сразу весь стакан - - - Они тоже пили - - - А потом начали его угощать - - - Чуть в рот не кладут - - - Как ребенку - - - Он ест - - - Мне надоело - - - Думаю - - - да пошли вы все - - - Пойду к Фрицу! - - - Вот - - - И она протянула мне сумку. Оттуда пахло жареной рыбой.

- - - Ешь, Фриц! - - - Ешь! - - - Или выброси! - - -

Она чуть не плакала.

- - - Нет, подожди! - - - Лучше выбросим! - - -

И она схватила сумку с земли, щелкнула стальными шариками запора и вытряхнула содержимое себе под ноги. - - - Вот! - - - Уж лучше пусть собаки сожрут! - - -

И она заплакала. Я сидел и пялился на нее как дурак. Утешать ее было опасно. Можно было и в глаз получить. Потом она успокоилась немного. Только глаза безумным светом горели.

Мы собрали куски рыбы и, сдувая землю, молча, с аппетитом съели.

- - - Жалко, хлеба я не взяла, - - - сказала Надька вполне спокойно.

Потом мы вытерли жирные руки об траву.

- - - Фриц - - - Как ты думаешь - - - Его могут поймать? - - - вдруг спросила она. Спокойно, даже как-то просительно.

- - - Нет, - - - сказал я, - - - как его поймают?

И в ту же секунду понял, что скоро все кончится.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Простыни кончились. Я вытащил еще одну из мешка с грязным бельем, которое оставляет англичанка Чарли.

У нее много простыней. Она меняет их каждые три дня. Складывает аккуратно. Мне даже гладить эту простыню не пришлось.

От этой розовой тряпки, больше похожей на флаг, пахло англичанкой. Духами и потом.

Чарли была вся в веснушках. Полненькая, без возраста, она умела быть незаметной. Для Серджио и Территории она была идеальным клиентом.

- - - За ней стоит ее остров, - - - говорил он, - - - ей не надо орать - - - ее и так уважают - - -

Она жила внизу, в фотостудии. Летом здесь был прохладный рай. Зимой Чарли спала в обнимку с японской печкой. Она не жаловалась.

Только однажды, когда она задумалась и бросила бумагу в унитаз, я увидел, как ее брови шевелятся.

Дерьмо плавало по студии. Плавали тапочки Чарли. Фотография ее дружка Тома. Сама Чарли сидела в середине студии на своей королевской постели и читала "Панаму"[3]. Когда Серджио открыл дверь, она высморкалась.

Тогда еще здесь жил Саша. Мы с ним, натянув перчатки, выгребли все дерьмо из трубы.

Серджио, прищурившись, смотрел на Чарли. Он любил говорить с англичанами.

- - - В чем дело, Чарли? - - - сказал он.

- - - Не знаю - - - Я задумалась, наверное - - - А потом уже тапочки поплыли - - -

- - - Я вас предупреждал, Чарли - - - нельзя бросать бумагу в унитаз - - - Канализация на Территории хрупкая - - -

- - - Извините, Серджио - - - Я задумалась - - - Это глупо - - - Я понимаю - - - Но я не могла столько наделать - - - Одна - - -

И она кивнула на кучу, которую мы с Сашей вычерпнули. - - - Это все интернациональное, - - - улыбнулась она, - - - извините - - -

Черт, на нее даже нельзя было разозлиться.

- - - Она, конечно, совсем с приветом, - - - резюмировал Серджио вечером, - - - но настоящая леди - - -

Чарли от нечего делать по средам и воскресеньям торговала тельняшками на бульваре Э. Кине.

Она сделала себе татуировку. Красно-черную розу на предплечье.

Татуировка опухла. Я мазал эту розу йодом и слышал, как Чарли сопит от боли.

- - - У меня слишком тонкая кожа, - - - шептала она сквозь зубы, - - - чтоб быть вульгарной - - - Мы и так все украли у бедных - - - даже их забавы - - -

Она от боли перешла на французский.

Ей нравились высокие черные парни, широкие штаны и очки в толстой темной оправе.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - Серджио меня проинструктировал, как с кем себя вести. Я должен был улаживать конфликты, возникающие из-за плохой канализации и "чувства свободы, которое дает Париж". Так сказал американец Майки, когда его принесли два черных из бара. Такой свободы на Территории не должно было быть. Здесь было совсем другое место. Не Париж.

В мои обязанности входил поиск клиентов. Сначала я просто развешивал объявления.

- - - Тихий уголок старого доброго Монпарнаса - - - Полсигареты от метро - - - Почти даром - - - "

Звонили черные. Это был рэп, так они разговаривали. Я ни черта не понимал.

- - - Ничего - - - привыкнешь, - - - подбадривал Серджио. - - - Надо идти на охоту - - - Бери клиента в американском соборе - - - будь внимателен и открыт - - - Постарайся найти спокойных парней, с невыразительной, скромной внешностью - - - любящих холодный душ - - - и дерьмо, плавающее по студии - - -

Он смеялся. Ему было смешно!

Спокойных людей нет. А если и есть, то не в Париже.

- - - Знаешь, Серджио - - - спокойные в Париже только старухи-китаянки в тринадцатом - - - В Танг-Фрер встречаются - - -

- - - О'кей - - - найди мне шесть старух-китаянок - - - И вообще - - - хочу быть спокойным за Территорию - - - хочу быть старухой-китаянкой на своей Территории - - -

Я уговорил черную Лию, она позвонила Серджио.

- - - Я не такая старая, - - - шепелявила она тонко. - - - Мне только восемьдесят - - - Я бы могла приглашать подруг - - - У вас есть садик? - - - Жаль - - - мой зять занимается устройством садов - - - Он бы принес много редких камней - - -

Серджио просто повесил трубку.

Он орал на меня потом.

- - - Чтоб никаких старух-китаянок!!!! - - - Фо па экзажерэ мон пот!!! - - - Я еле от нее отделался! - - -

Теперь он облегчал мне задачу.

Я решил стать на пару-тройку дней слепым. У метро "Дюрок" и внутри целый вечер я изучал их повадки.

Если коротко, то слепые - это люди с палками, у которых хмурые брови и мечтательная улыбка. И, что самое важное, - я не видел ни одного с сигаретой.

Я всматривался в их лица.

Они были простые и загадочные, как у людей, которые всегда были самими собой. Слепота уберегла их от многих влияний. Они не видели наших хитрых обезьяньих лиц. Они никому не подражали.

Для белой палки нужно было особое разрешение.

Я воспользовался старой лыжной палкой Датчанина. Интересно, зачем он притащил ее в Париж?

Как только я вышел к метро "Пернети", меня сразу взялась опекать одна черная рассеянная девушка. Я улыбался с серьезным видом. Через две остановки у меня заболело лицо. Девушка выходила на "Инвалидах". Она вывела меня к эспланаде. Спасибо, сказал я, дальше я сам. Дико хотелось курить.

И тут в меня вселился Шут.

Я посмотрел направо. Налево. Машины не просто мчались. Они мелькали.

Я закрыл глаза и шагнул на трассу. Все стихло. Я не слышал визга тормозов.

В полной тишине, в полной внутренней тишине я пересекал дорогу с закрытыми глазами.

Только потом я услышал визг тормозов. Потом, уже когда сел на траву. Колени тряслись. Я поклялся больше никогда этого не делать.

С перепугу закурив, я представлял собой забавное зрелище. Слепой, валяющийся на траве с сигаретой и дымящий, как челябинский завод.

Если серьезные люди вдруг испытывают сострадание, от них не отвяжешься.

Я наблюдал за одним типом, и он не выдержал. Он завел меня в храм и подвел к доске с объявлениями.

Он даже написал под диктовку текст, который прикрепил к щиту. Это был полицейский из Тулузы, в отпуске. Я даже из уважения закрыл глаза. Когда, вертя головой, я решил смыться, он настоял, чтобы угостить меня кофе.

В церкви был автомат с отличным капуччино. Но флик был на каникулах. Он хотел в кафе.

Я никак от него не мог отделаться. Наконец я просто плюнул. В прямом смысле. На пол. На пол в американском храме. А потом я взял его под руку. И погладил по щеке. Я никогда не видел до того, как стал слепым, чтобы флик так быстро исчезал.

Меня трясло от смеха. Путь был свободен.

И на этом пути стояла стриженная под солдата пухленькая девушка. Веснушки у нее были даже на ушах. Она натянуто улыбалась, пытаясь сохранить английское высокомерие среди американских роллеров.

Это была Чарли. Она стала самой незаметной из всех на Территории.

Я чувствовал за нее ответственность.

Над леди Чарли жила ирландка Ник, которую я прозвал Медвежонок.

Это был тяжелый случай, и не только в смысле соседства.

Но это другая история.

Теперь у меня есть простыня.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Это кончилось в ту ночь, когда я избил отца. Эта ночь мне тогда показалась самой долгой из всех ночей. Это было такое печальное начало ночи, что я вдруг неожиданно для себя самого расплакался.

Солнце село. Лес вдалеке стал черным. Степь, вспыхнув, погасла.

Повеяло той августовской прохладой, в которой зарождалось тление.

Страшной была эта прохлада.

Дрогнув, зажглись фонари, люди в квартирах включили свет. Засветились телевизоры. Я стоял у окна, глядя в пустоту.

Мать стирала и что-то напевала. Я чувствовал невыразимую тоску. Одиночество и тоску.

Будто кто-то смотрел на меня с состраданием. С горечью.

Или это мои собственные глаза отражаются в стекле? Или это глаза пропавшего старика из дома напротив смотрят на меня?

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - И вот в эту самую ночь я бросился на него.

Он был пьян. Он вернулся очень пьяным, тяжело пьяным. Громко сказано.

Его просто принесли двое. Незнакомые, они были трезвые. Положили его на пол в прихожей и, откашлявшись, ушли.

Отец даже не дышал. Он лежал как больное животное. Мы его обходили с матерью. Она не хотела поднимать. Боялась, что проснется.

Я сел на пол рядом. Он действительно не дышал. Так с ним уже бывало.

Иногда он напивался, как будто падал на колени. Как будто сдавался.

В такие моменты в нем было смирение.

Я сидел и смотрел на его спящее лицо. Может быть, от этого он и проснулся.

Открыв глаза, он заговорил. Это был бред. Он принимал меня за деда.

А потом, опираясь на стены, он встал. Встал и, пошатываясь, пошел на мать.

Его глаза были закрыты. У него было такое лицо... Я понял, что он обречен.

Он уже умер.

И теперь огромный мертвец идет на мать. Я оттолкнул его, надеясь свалить.

Но это было не так просто. Он размахнулся и ударил воздух. А потом без замаха попал мне в ухо. Он умел это. Прослушав звон в ушах, я бросился на кухню. Мать закрылась в дальней комнате.

Я услышал ее страшный крик.

В кухонном столе моя рука нашарила нож. Я метнулся обратно.

Отец стоял ничего не соображая. Но тут он увидел нож. Это придало ему сил. Я споткнулся о тапочки и упал. Рухнул телефон. Стиральная машина, в которой мать хранила крупу, ударилась в стену.

Упав, я свалил отца.

Мы начали бороться.

Его лицо с закрытыми глазами было близко-близко. Я задыхался от перегара. Все это было как во сне. И только когда он прижался ко мне щекой и оцарапал своей щетиной, я проснулся.

Во мне было килограммов девяносто к тому времени.

Оказавшись наверху, я навалился всем своим жиром, всем телом, которое он так презирал, всем своим смехом, который его выводил из себя, всеми своими обидами, всем прошлым своим, всей своей жизнью я хотел его раздавить на этом полу.

Я обнял отца и сдавил. В тот момент я бы, наверное, мог задушить слона.

Это были такие крепкие объятия, что я услышал его хрип. Но я продолжал сжимать. Я не хотел, чтобы он встал. Я искал глазами нож. Он был совсем недалеко. Близко- близко. Рядом с телефонной книжкой.

- - - Сынок, - - - хрипел он, - - - сын - - -

Это взвинтило меня, как рев трибун: "Убей! Убей его! Смерть! Смерть!"

Еще чуть-чуть.

Я взвился и очнулся от нашатыря. Мать сидела на табурете. Отец уползал в комнату.

А я лежал в прихожей. Ножа не было.

- - - Сынок - - - сын, - - - сказала мать. По ее лицу текли слезы. Я положил голову на пол. Силы меня покидали.

Отца вырвало на пол.

- - - Сынок - - - сын мой, - - - говорила мать, - - - что же это - - -

Я лежал и лежал, как предмет. Мне было все равно. Если бы отец сейчас встал и пошел бы убить меня, я бы не пошевелился.

А мать все твердила: - - - Сын мой - - - сын мой - - - В ту ночь я ушел из дому. Закрывая дверь, я слышал мирный храп отца. Мать его перетащила на кровать. Она его баюкала.

Это была не моя жизнь. Если бы я мог выйти из этой жизни просто закрыв за собой дверь...

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Я вылетел из дома. За мной хлопали двери. Я катился по городу.

Куда я бежал?

Я летел. Мне нужен был кто-то, кто бы меня остановил. Как обезумевший боров, я помчался к Надьке в интернат. Я проскочил через весь город, и ни один лист не шелохнулся.

Было тихо. Августовская ночь.

"Трудные" дети в интернате спали. Окна были темными. Я обежал вокруг ограды, нашел дыру, протиснулся, чуть не свалив забор, и вошел в сад.

Я начал орать Надьку. Сердце колотилось.

Никогда я так не бегал. Я метался под окнами и орал дурным голосом. Постепенно одно за другим окна зажигались. Я увидел сонные головы "трудных" детей.

Они испуганно смотрели в ночь. Один раскрыл окно. "Ты чё орешь? - сказал он. - Вали отсюда! Все спят давно!

Я спросил, где Надька.

"А ты кто ей?" - спросила сонная голова. Он не доверял мне. Еще бы! Жирный придурок, в полночь орущий диким голосом. Он, наверно, подумал, что я псих и сбежал из районной психушки. Я промолчал. Он ждал. Все ждали. "Я ей брат, - сказал я, - где она?" В ответ я услышал хохот. Они все чуть не попадали из окон от смеха. Я ждал. Когда они наржались, я снова спросил, где она. "Откуда мы знаем?" - крикнул второй. В его голосе была зависть.

Я опустил голову и осмотрелся. Через ту же дыру я вылез на улицу и побрел просто так, чтобы брести, чтобы хоть как-то двигаться.

Город спал. Из трубы кухни больничного городка шел дым. Уже включили печи. Мать должна была завтра утром сюда прийти. Горели окна в приемном покое роддома.

Горела лампочка над входом в хирургию.

Я вошел в больничный городок. Вошел в ворота. Это был мой дом.

В некоторых палатах горел свет. В терапии я заглянул в окно первого этажа. Два мужика в палате. Оба лежат, оба читают.

В другой палате старик и два парня играли в карты. Парни заржали, старик бросил карты. Он, видно, остался в дураках.

Я отошел от окон и пошел к другому выходу. Я хотел есть.

Срывая дикие яблочки, я остановился под яблоней, а потом решил, что ходить, и лег на траву. Я не чувствовал ни землю, ни голод, ни небо, хотя и видел звезды и лежал на земле. Мне нужно было, чтобы кто-то меня остановил. Я как будто летел куда-то. Я летел, лежа на земле.

Она не могла меня остановить. Вскочив на ноги, я сделал круг под яблоней. Потом снова лег. Усталость и одновременно жажда движения не давали остановиться. Я лег на живот, стараясь вдавиться в землю. Но только трава подо мною согнулась. Земля не брала меня.

Я отвлекся немного, начал думать о том, как вырасту. И что будет.

И вдруг вскочил, будто подо мною вылез крот.

И снова я летел. Я знал, кто меня остановит.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

И застал семейную картину.

Прямо брат с сестрой! Он сидел на двух ящиках, по пояс голый.

Надька стригла ему ногти!

А когда они повернулись на мои шаги, я обомлел.

Лицо Игоря превратилось в темно-красную опухоль.

- - - Ну чё встал, - - - прикрикнула Надька, - - - вползай - - - Я вполз в прямом смысле слова.

У него было сломано ребро. Оно торчало, как у мертвой рыбы. Я заметил, что он не может быстро поворачиваться.

Из-под подбородка слева наползала черная шишка. Ключица была раздроблена.

Я сел на ящики.

- - - Молчи, Фриц, - - - спокойно сказала Надька. - - - Принеси бинтов или полотенца, йоду и спирта - - - У матери

твоей есть - - - Совсем немного спирта - - -

Я помотал головой. Я не мог вернуться!

Игорь сидел вполоборота. Я видел его заплывший глаз. Волосы на голове склеились от крови.

Я не мог прийти в себя. А она спокойно стригла ему

ногти на ногах!

Ловко управлялась здоровой рукой, оттопыривая его пальцы, чтобы не поранить, своей второй маленькой ручкой. - - - Фриц, - - - позвал Игорь, - - - подойди сюда - - - справа - - -

Его голос был хриплым. Я подошел и наклонился.

Правый глаз был чуть лучше. В синем круге. Но не разбитый. Зато губы...

Они выглядели, как будто он наелся малины. Он говорил спокойно.

- - - Фриц - - - Ты слышишь меня? - - - Он чуть пошевелил правой рукой, лежащей на колене.

- - - Фриц - - - ничего не надо - - - Принеси - - - выпить - - - Пожалуйста - - - Что-нибудь - - - Очень больно - - -

Я мучительно соображал.

Ничего, придется вернуться.

Вся вылазка заняла не больше получаса. Я снова трясся, как свинья-спринтер.

Окно кухни горело. Я вошел в открытую дверь. Мне было наплевать. Схвачу спирт из материнского тайника и вырвусь.

Было тихо. Я вошел на кухню. Мать спала, положив голову на скрещенные руки. Слава богу, лицом к окну. Она ждала меня. Она знала, что я приду!

Я пробрался в комнату, где спал отец. Избегая вдыхать, я быстро лег на пол. Я чуть не сломал кровать, пытаясь протиснуться под нее! Вот было бы, если б отец рухнул на меня! Проклиная свой жир, я наконец дотянулся до коробки со спиртом.

Отец никогда не подозревал, что спит на нем! Все. Можно было уходить.

Обняв эту коробку из-под ботинок "Цебо", я пулей вылетел в подъезд.

С силой выдохнув отцовский перегар из ноздрей, я опять потрусил к подвалу.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Я бежал, останавливался и, открыв коробку, принюхивался. Пахло новой обувью. Все было в порядке. Спирт не вытекал.

Игорь сказал, как надо разбавить. Надька дала ему воды, чтобы запить. Выпив, он снова закрыл свой правый глаз. Боль не унималась. Надька развела еще стакан. Ему больно было даже пошевелить рукой. Надька сама вливала спирт ему в рот!

Потом стало чуть легче. Я услышал его тяжелое дыхание. Он выпил еще полстакана и сказал, что хочет лечь. Мы с Надькой осторожно, потихоньку перетащили его на топчан.

Он сразу уснул.

- - - Надо врача, - - - сказала Надька, - - - так он умрет - - - Мы посидели немного. Я дико хотел спать. Надька тоже. Она устроилась на раскладушке. Поворочалась и уснула. Черт, она от усталости даже похрапывала!

Я походил-походил и понял, что не смогу уснуть. Падая от усталости, не смогу даже закрыть глаза.

Придвинув табурет к топчану, я сел и стал смотреть на Игоря.

Он стонал во сне. Сбросил с себя одеяло. У него был жар. Губы распухли, как цветок, сгорающий под палящим солнцем. Волосы стояли дыбом, твердые от крови.

Его губы раскрылись. Он едва дышал. Правая рука вздрагивала.

Вся его грудь была в царапинах, будто его тащили по асфальту. На полживота был синяк, размером с тарелку.

Его тело. Его тело, когда-то полное крови и цветов, красоты и дерзости.

Тело-энергия, тело-надежда. Что с ним стало теперь.

Я чувствовал, как жизнь тихо уходит из Игоря. Из этого тела, из этих руин, как спадает жара к вечеру, как вода уходит в отлив, как ветер уходит...

На моих глазах в разрушенных стенах прорастают слепые цветы смерти.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - Это было как теплый холод. Как угасание. Как мертвая птица в руке. Как потухшая волна. Как холод, заполняющий покинутый дом.

Я протянул руку и дотронулся до его лба. Он был как огонь.

Я дотронулся до его руки. Она была холодна как лед.

Наклонившись, я принялся дышать на этот лед. Моя морда горела.

Взяв его руку, я прижался к ней щекой.

Я положил голову ему на грудь. Сердце билось быстро-быстро.

Он застонал. И правый глаз его открылся.

Он не узнал меня сначала. Я сказал, что это я, Фриц.

- - - - - - - - - - - Фриц, - - - - - - - - - - - прошептал он, - - - - - - - - - - -

Фриц - - - - - - - - - - -

Он меня не узнавал.

Это было не важно. Он был жив.

- - - - - - - - - - - Сними - - - - - - - - - - -

- - - - - - - - - - Сними - - - - - - - - - - с меня - - - - - - - - - - жарко.

- - - Он моргнул. Я понял.

Откинув одеяло, я осторожно, как только мог осторожно, расстегнул брюки и медленно, приподняв его, стащил их. Он лежал теперь только в носках и огромных черных трусах. Они скатались в жгут. Я подумал, что это еще, наверное, армейские.

Потом я накрыл его снова. Некоторое время он спал. Я гладил его руку. Его грудь. Сам я был как огонь. Будто подо мною развели костер. А он уходил. Я чувствовал, что он уходит. Я должен был вызвать "скорую". Но я не мог двинуться с места.

Я склонился к нему и внимательно, не мигая, всматривался в его лицо.

В его застывшее лицо, как огонь свечи.

Это безветрие. Эта тишина.

Только мои глаза и это безветрие. Любящие глаза и его угасание.

И снова я летел над руинами. Над покоем и красотой разрушенных городов. Над стенами домов, которые висят в закате, как выстиранные саваны. Над молчанием и пустотой.

Это было как любовь. Как любовь, которую никто не отнимет.

Он снова очнулся.

- - - - - - - - - - - Фриц - - - - - - - - - - - Холодно - - - - - - - - - - -

- - - - - - - Ложись - - - - - - - - Ко мне - - - - - - - - - Ложись - - -

Его зубы стучали.

Я сбросил рубашку, брюки. Носки я оставил, как у него. Трусы тоже.

Отвернув одеяло, я почувствовал холод. Я будто ложился в снежную постель.

Он не смог подвинуться. Я лег с краю. Не знаю, как я смог уместиться.

Он выдохнул. Глубоко-глубоко.

Я обнял его. И почувствовал, как дрогнули его руки. Он тоже хотел обнять меня!

Я тихо дотронулся своими губами до его опаленных, распухших, как цветок перед смертью, губ. Я прикасался губами к его раскрытым раскаленным губам.

Его ноги, длинные ноги. Неподвижные, теплые. Его колени, бедра. Я ощущал всю длину его ног.

Он застонал.

Я понял, что он хочет, чтобы я стал еще ближе. Я обнял его чуть крепче.

Так мы лежали. Я чувствовал его член, мягкий, как тряпочка.

Мы были в круге. Совсем одни. Обнявшись.

Это было так бесстрашно! Так долго!

Мы лежали обнявшись, тихие, как больные дети. Как дети в полночь, когда врач уснул. Как дети, которые привыкли к боли.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Утром Надька вызвала "скорую". Они сказали: "Сейчас".

Я проснулся. Открыл глаза. Было тихо. Оглядевшись, я понял, где нахожусь. Все вспомнил и вскочил как ошпаренный. Надьки не было. Она вернулась, когда я одевался. Потом мы тихо пошептались, что надо будить Игоря.

Мы остались с ним и ждали. Надька причесала его, он не мог сам поднять руку. Я ужаснулся, увидев его лицо в утреннем свете. Оно было как потухший вулкан. Как обгорелый кусок мяса.

Он молчал. Надька сама все знала, что надо было делать. Она была маленькая женщина.

Это было печально. Все приготовления. Она мыла расческу. Убирала со стола крошки, газету, в которой позавчера принесла ему еду. Складывала в сумку сигареты, две коробки спичек, бритвенный станок, лепесток мыла.

А потом уселась и стала смотреть на нас.

Мы молчали. Я ничего не мог сказать. Как оглушенный сидел, сложив руки. Мне было все равно. Лишь бы что-то произошло. Думаю, Игорь испытывал такие же чувства. Надька была бодрой.

- - - Чего - - - уселись - - - все нормально будет - - - Все, - - - сказала она, - - - хватит! - - - Надо выходить - - - Я сказала, что будем их ждать на углу Пионерской - - -

Мы поднялись. Игорь, застонав, сел снова.

- - - Фриц! - - - Чё расселся?! - - - Помоги! - - -

Надька сверкала глазами. Я наконец проснулся.

Мы вышли из "темнушки", осторожно прошли по коридору и поднялись по маленькой лестнице. Я спал на ходу.

Только в один момент я почувствовал что-то неладное.

В тот момент, когда Игорь остановился. Он шел последним. Остановившись, он закрыл глаза.

В этот момент что-то коснулось меня, как предчувствие. Как дуновение.

Мы подождали его. Он медленно ступил на лестницу и начал подниматься...

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Он повесился утром на дверной ручке в туалете.

Это было уже на следующий день после того, как приходил следователь.

Должен был прийти военком.

Его нашла санитарка.

Мы с Надькой узнали через два дня. Нас к нему не пускали. Было много милиции.

Когда Надька спросила, почему не пускают, санитарка с ведром помоев все нам сказала.

Хлопая глазами, мы стояли, а потом бросились бежать в разные стороны.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Я впал в спячку. Отцу приходилось орать мне прямо в ухо, чтобы я передал хлеб за обедом.

Он бесновался.

- - - Ты смотри! - - - На кого он похож! - - - У него нет глаз! - - - Он спит как пожарник! - - - Он все забывает! - - - Ну скажи - - - Столица Зимбабве?! - - - Не знает! - - - Когда Наполеон стал императором? - - - А?! - - - Не слышу?! - - - Я жрал молча эту гречневую кашу. Эту ненавистную несоленую крупу.

Она должна была сделать меня худым.

Я обедал и ложился на пол. Диван занимал отец. Я засыпал под его шелестение газетами.

Просыпался и шел снова на кухню. Там наливал в холодные комки оставшейся каши молока, разминал их и ел стоя. Иногда, когда отец ленился подбирать картофельные поджарки, я соскребал их, стараясь не шуметь.

Если сковорода была уже замочена, поджарки отделялись быстрее.

Я листал книги. Путешествия, открытия новых стран, подвиги во имя любви, приключения. Цветные рисунки, рисунки карандашом, старые гравюры...

Единственная книга, которая захватила меня так, что я не стал ужинать, была "Гаргантюа и Пантагрюэль" с рисунками Гюстава Доре.

Я смеялся так, что болели челюсти. Я дрожал, как желе на полу.

Это была книга, от которой у меня выступили прыщи. Я рос не по дням, а по часам. Я рос во сне, как огурец.

Впервые я видел, какое богатство заключено в беспредельном хохоте над трагедиями тела, над серьезностью тела.

Я чувствовал, что тело - это храм. В нем могут молиться и могут хохотать.

Эти несколько глав, которые я успел прочесть, освободили меня.

Стоя у зеркала, рассматривая свои складки, свои жиры, я теперь хохотал, как ненормальный. Это была такая забавная одежда, мой жир!

Я видел в зеркале мальчишку, которого одели в гигантскую шубу! Это была не моя одежда! Жир был одеждой с чужого плеча!

Это меня приводило в такой восторг, что я напевал сидя на унитазе, разглядывая, трогая складки на брюхе.

Я стал просыпаться среди ночи от собственного смеха.

А потом мать или отец, кто-то из них забрали ее. Я обыскал всю квартиру.

Я вскрыл все их тайники. Все было напрасно.

Еще несколько дней я по инерции жил, а потом снова стал печальным застывшим боровом с петрушкой в зубах. Мне предстояло написать своего "Гаргантюа".

Или наконец сбросить чужую одежду жира.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Мать пыталась со мной говорить. Она располагала меня к себе фруктами.

Их можно было есть много.

- - - От них не потолстеешь, - - - говорила она, - - - ешь сколько хочешь - - -

Она смотрела на меня. Располневшая, с крашеными рыжими волосами. Расплывшаяся на стуле. С красными от недосыпания глазами.

- - - Сынок - - - сынок - - - что же ты делаешь - - - зачем ты ушел тогда - - - я не спала всю ночь - - - он-то спал как младенец - - - кому ты хочешь причинить боль - - - подумай о нас - - - подумай о себе - - - я так устаю - - - эти аборты - - - кровотечения - - - вчера было два - - - завтра трех будем кесарить - - - потом снова дежурства - - - я так устала - - - так - - - я бы легла - - - легла - - - но кто будет работать - - - кто - - - кто накормит - - - кто тебя накормит - - - нужны деньги - - - отцу трудно - - - он не туда пошел - - - учитель - - - если ты любишь историю - - - это еще не значит, что ты учитель истории - - - он всегда много читал - - - он был талантлив - - - он знал наизусть "Слово о полку Игореве" - - - Пушкина "Полтаву" - - - он способен к языкам - - - но он любит только рыбалку - - - только речку - - - только свои сети - - - ему надо было идти в другой институт - - - какой-нибудь другой - - - а он хотел работать в тепле - - - когда поступил, сказал, все - - - теперь буду в тепле работать - - - не на стройке - - - это его сломало - - - понимаешь - - - он хотел быть в тепле - - - сынок - - - сын - - - почему ты такой кому ты делаешь больно - - - себе - - - ты как будто гонишься за самим собой - - - иногда я тебя не узнаю - - - не узнаю - - - та ночь - - - он говорит, что ничего не помнит - - - та ночь - - - он встал и хотел есть - - - как обычно - - - и снова лег - - - он говорит, что не помнит, что было - - - а ты - - - что ты с собой делаешь - - - помнишь прабабушку - - - когда ты родился - - - она не выпускала тебя из рук - - - ты был огромен - - - она не могла тебя поднять - - - уже была старая - - - она перекатывала тебя - - - меняла пеленки - - - ты писал, как теленок - - - и какой ты был - - - такой спокойный - - - только водил глазами - - - и улыбался - - - смеялся - - - как она тебя любила - - - как - - -

Или иногда она ставила мне пластинки классической музыки.

У нас был старенький приемник с проигрывателем.

Я любил смотреть вечерами, как светится шкала. Это меня успокаивало.

Там были иностранные города. Далекие города, далекие названия. Позывные другого мира, от которого я был так далек... Я будто бы был в дороге. Совсем один.

Она ставила Моцарта, Бетховена.

- - - Послушай - - - послушай - - - тебе это должно нравиться - - - ты похож на меня - - - ты тоже грустить любишь - - - прослушай - - - сколько здесь печали и радости - - - сколько нежности - - -

Я ложился на диван. Он был моим, когда отец куда-нибудь смывался.

Моцарт, Перголези, Букстехуде, Регер, Малер, Чайковский, Гайдн, Альбинони, Григ.

Все они будто пытались рассмешить меня. Я был как Царевна Несмеяна.

Я лежал, и наступала осень. Она пришла, когда я слушал Гайдна.

Ветер срывал листья с карагачей. Пошли дожди.

Я пустил корни на этом диване, под эту музыку. Как картошка прорастает в подвале.

Я выключал приемник, когда мать уходила куда-нибудь. Но все равно эта тоска, эта разъедающая печаль звенела в ушах. Музыка разъедала глаза, как хлорка. Даже когда жрал, то глаза были на мокром месте.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Вся эта история сделала нас взрослыми.

У нас только не было слов, чтобы сказать это. Только мычание.

В дождливые дни я приходил к Надьке в интернат, и мы сидели на полу в коридорах, прислонившись к стенам. Мы молчали. А когда хотели сказать то, что чувствовали, что в нас происходило...

Только мычание и ругань, только обычные слова лезли из нас.

Мы молчали. Мы не смотрели в глаза. А когда все-таки пытались взглянуть - ничего не видели от слез.

Прошел ноябрь. Выпал снег. Надьку отправляли на лечение в большой город.

Там придумали новый способ для таких, как Надька.

Она не верила.

В те дни, когда стало светло от снега, от белого башмака зимы, вставшего на черную землю, мы бродили по городу, грустно-легкие.

Мы так и не научились говорить, но мы научились не молчать.

Никогда мы не говорили ни об Игоре, ни о подвале.

Только перед самым отъездом она не выдержала.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Эти ночи Игоря, когда мы уходили и он оставался один. Ночи, когда мы спали в своих теплых постелях. Ночи, в которые уложилась его жизнь. Ночи, когда приходили эти три женщины.

Когда их мужья пришли в подвал и выволокли его. Когда отвели его на пустырь.

Когда он кричал им, что ничего не было! Ничего он не сделал! Они просто приходили! Просто! - - - Я не знал почему! - - - Они приносили еду! - - - Просто еду! - - - Мы жрали! - - - Я не знал, зачем они приходили! - - -

И Надька кричала, как он кричал. Она упрашивала меня, как он упрашивал этих мужиков. - - -

Он мне сказал! - - - Он был мальчиком! - - - Никогда! - - - Никогда не был с женщиной! - - - Он не понимал - - - Зачем они приходили! - - - Они просто сидели с ним и ели! - - - Зачем?! - - - Я не понимаю! - - - Ты, Фриц, понимаешь?! - - - Скажи! - - - Зачем они приходили?! - - - Зачем?! - - -

Мы сидели, прижимаясь к батарее. Я молчал. Я знал, зачем они приходили.

Я помнил, как мы лежали с ним вместе. Я знал, зачем они приходили.

Это знание уснуло во мне. Под снегом той зимы. У раскаленной батареи я похоронил, закопал ту ночь с Игорем. Ту ночь, когда я думал, как буду ждать его, пока он будет сидеть в тюрьме за свое дезертирство. А я буду ждать, как ждали своих близких многие в нашем городке.

После первого срока был второй, потом третий, а потом они получали срока не выходя, не освобождаясь.

И по возвращении, через пятнадцать, через двадцать лет, он приезжал на электричке. В телогрейке, в наколках. У него было другое лицо. И у нее было другое лицо.

Они шли по городу, щурясь. Она гордая и старая, в старом новом платье.

Так было...

А потом начиналось снова и снова. Срок - освободился. Срок - освободился.

До самого конца, до смерти.

Жизнь на окраине, в бараке, с чифиром. И закаты...

- - - Чередой за вагоном вагон - - - С легким стуком по рельсовой стали - - - Спецэтапом идет эшелон - - - С Украины в таежные дали - - -

И очень громко с надрывом под этим закатом - - - - - - - - -

- - - Не печа-а-лься, люби-и-мая! - - - За разлуку прости ты меня! - - - Я вернусь раньше времени! - - - Золотая, поверь! -- - - - - Как бы ни был мой при-и-говор строг - - - Я вернусь на родимый порог - - - И погибну я в ласках твоих! - - - Зада- а-хнусь от любви! - - -

Кладбище. Наше кладбище, где он наконец успокаивался. Где он задыхался в объятиях земли. С фотографией молодой на памятнике. В рубашке с воротником по моде. Хохочущий, с волосами длинными.

Та ночь... Длинная-длинная. Когда я ждал Игоря из лагеря. Когда был всеми старыми женщинами, которые ждали и дожидались своих Игорей.

Та ночь-жизнь уснула под первым снегом. В полном молчании.

Я стал как мертвец с незакрытыми глазами.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Часть вторая ТИКСИ. DIRECTION SAINT-DENIS

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Они давали нам бром! Чтоб не стоял! Ха-ха!

Подмешивали в компот. Потом этот компот пах аспирином.

Мы вслух мечтали о похоронах нашего старшины. Сидя перед стаканами с вонючей жидкостью. Мы мечтали в деталях.

Как понесут его, красивого и седого, в цинковом ящике. К самолету. И мы будем ронять скупые мужские слезы. Сняв пилотки, мы будем махать вслед.

А потом напьемся браги с тем сахаром, который героический старшина воровал.

Убийцам нужно учиться терпению у жизни.

Старшина входил, и мы вставали. Надевали бушлаты с фамилиями, написанными хлоркой на спине. Выходили строиться. Падал снег. Он тоже пах бромом.

Ха-ха! Бром!

Они думали, что наша плоть покорно будет спать. Два года мы будем только мочиться!

По утрам в казарме стояли палатки одеял. Старшина ржал, когда выходил из каптерки на рассвете.

"Ро-о-о-о-о-ота, подъе-е-е-е-м!"

Мы маршировали мимо него в серых от грязи кальсонах с бешеной эрекцией.

- - - Во дают! - - - Бром! - - - Химия! - - - Ха-ха! - - -

Старшина гордо нас оглядывал. - - - Бульдозеры! - - -

- - - Вам автоматы можно вешать! - - - Ну и пушки! - - -

Утреннее шествие возглавлял Сафа. Татарин с Поволжья. - - - Они меня доведут! - - - Офицерье поганое! - - - Я еще раз сяду! - - - Сволочи! - - - От этого брома еще у меня больше стоит! - - -

Сафа отсидел два года за драку. Он устроил бойню на собственной свадьбе.

- - - Не помню - - - почему, - - - говорил он, - - - что-то мне не понравилось - - - Что-то мне совсем не понравилось - - - Я был жених - - - А меня поили - - - Как коня - - - Со всех сторон - - - Сами виноваты - - -

Красавец Сафа. Он выглядел дико. Как медведь, которому не давали спать всю зиму.

Через пару дней после разгона собственной свадьбы его забрали. Прямо из постели. Он даже не проснулся.

Невеста рыдала вместе со всей деревней. Она была вся в крови.

Я испугался - - - Суки! Кто-то меня предал! - - - Потом выяснилось, чья это кровь - - - Председательский сынок! - - - Как из быка хлестала! - - - Все платье залил - - - Белое, красивое - - -

Он просидел два года. Когда вернулся, у жены были другие глаза.

- - - Глаза! - - - Вихляться стали глаза - - - Никого я не тронул - - - Все письма сжег - - - И платье сжег - - - А потом председатель меня сюда - - - В Заполярье - - -

У Сафы были красивые зеленые глаза и очень нежные губы. Вообще-то из ста человек не судимыми были шестеро. Я, трое туркменов, тихих, как верблюжата, еврей из Сумгаита и собака старшины по кличке Хиросима.

Привезти нас в эту тундру стоило труда. До самого Тикси нам не говорили, куда мы летим. Сопровождающие офицеры услужливо обменивали наши кроссовки и часы на водку. Очнулись мы в небе над белой тундрой. Старая стюардесса брела по нашему Яку.

В зубах сигарета. Губы как у старой шлюхи. Рваные колготки. И усталые глаза.

В руках она несла поднос с железными кружками. В них уже был чай. И этот чай уже пах бромом.

За бортом было сорок пять. Так объявили. И еще сказали, что мы пролетаем над местами, где отбывали ссылку лучшие люди страны.

Соседи переговаривались. Я слушал, кто сколько и где отсидел.

Мелькали татуировки на запястьях. Синие перстни.

Когда мы приземлились, была метель. Сквозь мат и стоны, в тапочках и пиджачках, в трико, в туркменских халатах, как после бани, мы, словно лучшие люди страны, вышли в метель.

И два года легли над нами белым саваном. Арктическим сиянием, про которое Серега из Читы сказал, что Бог кончает на небо.

И два года мы были под небом, под небом, на которое Бог регулярно кончал.

Задрав морды, мы смотрели на это всегда как впервые. Первые из живых существ, кого мы увидели, был старшина и его Хиросима. Старшина, осклабясь из своего тулупа, осматривал лучших людей страны. Хиросима скулила, прижимаясь к валенку хозяина.

- - - Добро пожаловать! - - - Смертнички, - - - заржал старшина. И, отвернувшись, сплюнул.

Хиросима взвыла.

Я понял, что мы попали в ад.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

А потом привыкли.

Через месяц я смог влезть в нормальные сапоги. До этого старшине пришлось разрезать мои голенища. Икры были так жирны, что я порывался вырезать жир бритвой.

Я начал сбрасывать вес, как воздушный шар сбрасывает балласт.

В бане я с удивлением оттягивал складки освободившейся кожи.

Я мутировал с каждым утром.

Будто рождался снова. Из пены жира выходил стриженый подросток с испуганными глазами.

Появилась шея и нос. Нос оказался огромным. С горбинкой, как у деда.

Из брюха получился живот. Он выглядел отвратительно. Но все-таки лучше, чем раньше.

А дальше обнажилась ключица. Я впервые увидел свои ребра.

Мужики ржали.

- - - Фриц - - - смотри - - - сойдет жир - - - что найдешь новенького - - - ты как после наводнения - - - смотри - - - под жиром - - - может, ты баба - - - хочешь мальчика? - - - От Сафы - - - или от еврея - - - а может, от Хиросимы? - - -

Я молился ночами, просыпаясь от собственных криков. Лежал, слушая, как молятся и бредят другие.

Но Бог не слышал. Он был занят северным сиянием.

Чужой бред иногда помогает. Ты не одинок.

Пусть только ночью, но ты не одинок. Здоровые мужики рыдали и звали матерей. Только под утро все стихало. И мы все час перед подъемом были каждый в своем раю. Стояла полярная ночь.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Мы строили аэродром.

Кому он был нужен на хуй в этой вечной мерзлоте?!

Но каждое утро мы строились с лопатами, в бушлатах и валенках. Каждое утро перед нами, скрипя снегом, выступал ротный. Перетянутый ремнями, в огромном ослепительном полушубке. Гладковыбритый... Воняющий одеколоном и коньяком... Чистой постелью и бабой... Теплой комнатой с телевизором, с кофе и сигаретами, когда хочешь...

Сука! Он говорил нам о сознательности и дисциплине... О том, что нельзя есть собак... О том, что нельзя жечь костры...

О том, что нельзя приставать к якуткам и старухам в столовой...

О том, что не следует дрочить... И тем более в Ленкомнате...

И уж в крайнем случае нужно убирать за собой...

Дерьмо собачье, он даже не улыбался!

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - На гауптвахте были секунды счастья.

Мимо нас, грязных, с лопатами в руках, в ватных штанах, мимо нас, отупевших, мимо нас, воняющих калом, веселые пятиклассницы шли в школу. Мы стояли толпой разинув рты. От возбуждения под нами таял снег и дерьмо в ватных штанах. От нас воняло, как от деревенских уборных. Еще бы! Мы накладывали прямо в штаны.

И это было еще хорошо...

У других были запоры по месяцам.

Девочки в песцовых шубках, белолицые, весело поскрипывая сапожками из оленя, проходили мимо, не замечая нас.

Как мимо деревьев в надоевшем лесу.

Они разговаривали о вещах, о которых мы уже забыли. Они роняли слова и запахи, от которых мы ночами мастурбировали на своих топчанах или плакали...

А когда они проходили другим переулком, нас охватывала тоска...

Нас стригли ручной машинкой. Трех зубьев не хватало. - - - Вам еще обезболивающее дать - - - Ничего - - - Поменьше собак жрать будете - - -

Этот начальник был воплощенное чудовище. Он стриг нас сам. Сам смотрел, как мы откалываем ледяное дерьмо в клозете. Сам проверял наши карманы, перед тем как запустить в камеру. И сам при этом давал пинка.

Армянин Карен стоял в углу на коленях. Он клялся. Я никогда не слышал, чтобы человек так клялся.

Он призывал всех грузинских, армянских, турецких и русских святых в свидетели.

-- - - - - Посмотрите на меня - - - Посмотрите - - - Я сру в штаны -- - - - - Мне двадцать шесть лет - - - Посмотрите на мою голову - - - посмотрите, что стало с моими волосами - - - Сука! - - - Сука! - - - шептал он в сторону двери с волчком. - - - Чтоб жена твоя ежиков рожала! - - -

Он клялся мамой своей и отцом, всеми пятью сестрами и двумя братьями, виноградником, каждой лозой, каждой ягодой, каждой бочкой вина во всех погребах Армении, каждым глотком вина он клялся в мести. Своим домом, своей кровью, своим потом, этим снегом, этим солнцем, сердцем и рукой, членом и ухом, глазами, печенкой, сапогами новыми, валенками, всеми бельевыми вшами в наших мокрых и черных от грязи кальсонах он клялся...

Это продолжалось до рассвета.

В конце концов он сдержал свою клятву. Он или кто-то другой.

Много нас побывало у этого парикмахера.

Кто-то ночью, через полгода, встретил жену начальника гауптвахты.

И методично, в тундре, постриг ее наголо. Зверь заработал нервный тик и ходил даже в клозет с пистолетом. А потом его перевели в другую часть.

В другой ад.

И наши волосы начали отрастать клоками. Но свободно.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

В нас не было трагедии. Не было...

Даже в смертях наших не было смерти.

Даже в самоубийствах наших не было смерти.

Когда Мосол повесился в теплотрассе, полулежа задушил себя... И его дружок Длинный ждал, когда Мосол перестанет дергать ногами.

И только потом пошел и сказал: - - - Там Мосол - - - Он лежит как-то - - - Я испугался - - - Я просто залез погреться - - - А он там лежит - - -

Когда азербайджанец Али забил себе в задницу черенок от лопаты... Когда его несли на носилках...

Когда его глаза черные проплывали мимо нас.

Мимо костра нашего, где мы грелись.

Когда его хохот и рев проплывали на носилках.

Когда мы ржали вслед, а потом пили бражку с азербайджанцами из другой роты.

Мы делали поминки Мослу.

Когда Витька Антонов разбудил меня ночью и попросил сломать ему руку.

- - - Я не могу так - - - Не могу больше - - - Пойдем - - - Помоги мне - - - Я пробовал сам - - - Не могу - - - Это же моя рука - - -

В кальсонах мы вышли в клозет, и он положил руку на унитаз.

Он сидел, закрыв глаза, и ждал. Другой рукой он обнял себя.

На нашем пожарном щите был лом.

- - - Только не закрывай глаза, - - - сказал Витька. - - - Не надо - - - Тебе не надо - - - А то промажешь - - - А я закрою - - - Мне можно - - - Не смотри на меня - - - Смотри только на руку - - - Не смотри на меня - - -

И он закрыл глаза.

А я размахнулся. Я думал, что рука не сломается никогда. Я бил и бил.

И с третьего раза она сломалась, как спичка.

Я потом вымыл лом, вытер его.

- - - Иди спать - - - Теперь иди спать. - - - Витька не кричал. Он корчился на кафеле. Он все предусмотрел. И попал в госпиталь. Его долго проверяли потом.

Но он все твердил одно и то же: - - - Вышел в клозет - - - Там скользко - - -

Как скользко было тогда в нас самих. В нашей жизни. Мы были молоды. Слишком молоды и голодны для трагедий. Мы слишком хотели жить.

Даже когда резали друг другу вены. Ломали руки. Расковыривали чирьи. Выбивали друг другу челюсти. А когда мы сходили с ума, нам не верили.

Терзая тела свои, мы хотели жить. Жить. Жить. Ночами особенно сильно.

А потом наступало какое-то оцепенение.

Мы остались живы. Не все. Но кто остался, в тех вошло несколько жизней...

И потом, когда был уже берег Ледовитого океана и мы получили КрАЗы...

На горячих капотах, подложив масляные, стальные от грязи и масла бушлаты, мы застывали.

Как фигуры на носах кораблей. Мы смотрели в океан. Загорали. Солнце было белым, и тела наши в татуировках были белыми.

Эта тундра в цвету, как ковер, брошенный в океан.

Мы видели корабли далекие и медленные. В июле.

Мы мастурбировали, как перед смертью. Не стесняясь друг друга. Оскалившись в небо, распластавшись на капотах, мы замирали. Как фигуры на носах кораблей.

Наши руки бешено высекали огонь. Мы замирали и кончали в океан. Мы кричали тонко, как птицы.

Корабли проплывали.

Это было немного печально. Совсем немного. Особенно потом, когда мы, кончив, выплеснув сперму на капоты, сидели и курили молча.

Сперма высыхала на горячей зеленой краске.

Мы были так близки тогда. У моря Лаптевых, на бушлатах, воняющих соляркой, на капотах горячих.

Как близки мы были.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Сафа ходил задумчивый. Это был период его переписки с одной женщиной из Тамбова.

Сафа злился. Она считала его зэком.

Она писала, что не хочет переписываться с зэком. Что у нее сидит муж и брат мужа. Что она устала от того, что никого нет в доме, когда возвращаешься с работы. Вечером. "Грустно это... - писала женщина. - Идешь с автобуса, идешь. Долго. Старухи кивают. Шепчутся. В подъезде воняет..."

Сафа злился.

- - - Я виноват, что у нее в подъезде срут и пьют?! - - - Я виноват?! - - - Как будто это я там напился! - - - Да я в этом Тамбове и не был никогда! - - - Знаю только, что про них говорят "волк тамбовский" - - - И все - - -

Ему мужики советовали требовать фото. Обязательно требовать фото. Иначе не связывайся.

- - - Наверняка страшна, как моя жизнь, - - - говорил Саид.

- - - Если б так же страшна, Саид, как твоя жизнь в Сумгаите, - - - огрызался Сафа, - - - то я согласен жениться отсюда! - - -

Действительно, сумгаитский еврей Саид жил неплохо. Он пять лет играл в карты. У Саида было семьдесят пять девушек и три матери.

"Это для удачи", - говорил он. И грустно опускал правдивые глаза шулера на свои заплеванные валенки. Теперь у него было семь пальцев и возможность играть в дурака на пятерку, на пачку сигарет "Ленинград", на буханку белого хлеба и на мечты. И видеть толстые зады работниц столовой.

- - - Этим, - - - он кивал на огромнозадых баб из офицерской столовой, - - - только с медведями белыми играть - - - А я нежный - - - Я под эти трактора не лягу - - -

А потом ему отрубили три пальца на правой руке.

- - - Приходят, значит, эти трое - - - Ко второй матери - - - Я у нее спал каждое воскресенье - - - А она, дура, дверь открыла, и они заходят - - - И прямо ко мне на постель садятся в пальто - - - А я теплый - - - И так молча говорят - - - Молча - - - Я сразу понимаю такие вещи - - - Ну, думаю, сделают еще одно обрезание - - - без наркоза - - - Укоротят на пару пальцев моего Моисея - - - А они молчат и сидят - - - Глухонемые, думаю - - - С такими мне не приходилось иметь дело - - - Знаю только что очень такие опасны - - - И жестокие - - - Один достает колоду и начинает раздавать - - - Во что играем, спрашиваю - - - А сам подмигиваю мамочке - - - А они раздают и молчат - - - А потом второй достает записку и протягивает - - - Там написано, что если выиграю, то отрубят палец - - - А если проиграю, спрашиваю - - - Тот, кто раздавал, кивает, чтоб я перевернул записку и прочитал на другой стороне - - - Переворачиваю - - - А там написано: - - - "Ты хорошо играешь, Саид. Ты очень хорошо играешь. Посмотрим, как ты хорошо умеешь проигрывать" - - - Ну, думаю, все - - - А сам и не знаю, во что играем - - - Они взяли себе по шесть карт - - - Я свои не трогаю - - - Лежат - - - Они улыбаются - - - И один достает еще записку - - - Там: - - - "Ты очень хорошо играешь... Ты выиграл" - - - Тот, который вроде без дела был, вышел и о чем-то начал тихо говорить с мамочкой - - - Во что играть будем, снова спрашиваю - - - Эти двое молчат и только усмехаются - - - Слышу, мамочка моя отправилась куда-то, дверь хлопнула, и третий вернулся - - - Сел и смешал колоду и снова раздает - - - Я хотел встать, а он на меня посмотрел так спокойно-спокойно, что я и забыл, зачем хотел встать - - - Но понял, что дело мое плохо - - - Снова раздали - - - Сижу, карт не трогаю - - - Они серьезно смотрят, взяли свои - - - И разглядывают - - - И один из пальто достает записку: - - - "Мы проиграли. Ты снова выиграл" - - - И они так усмехнулись - - - И тот, что раздавал, снова собрал все карты и снова разбрасывает - - - А я отупел и только его руки вижу - - - Смотрю на руки - - - Видел я уже эти руки - - - Но не успел я вспомнить где - - - Может, в Москве - - - Может, в Баку - - - Там с напарником часто играли - - - Сигарету у них попросил, один достал пачку "Данхила", протянул одну и зажигалку достал - - - Как менты, думаю, те всегда обслуживают, чтоб не дергался - - - Может, думаю, менты - - - И пока так сидел, оказалось, я снова выиграл - - - И они четвертый раз записку показали - - - Только там еще было написано - - - Так - - - крупными буквами - - - Написано было, что раз я не смог проиграть три раза, то должен лишиться трех своих пальцев - - - Стоп, говорю, парни, стоп - - - А они улыбаются - - - Один из внутреннего кармана пальто диктофон достал и включил музыку - - - Проклятый "Пинк Флойд"! - - - Я его навсегда запомнил - - - Второй спокойно встал, и третий встал, и тихо так мои руки развели, а третий на ноги сел - - - Вы видели рыбу?! - - - Которая бьется?! - - - А потом уже не бьется - - - Они молчали и держали, и от этого спокойного молчания, будто они дело какое-то простое привычное делают - - - Ну, там, пол натирают - - - Или яму копают - - - Вот от этого я чуть не ебанулся на голову - - - Они подушку потом положить хотели, а я говорю нет, нет, нет, нет - - - Без подушки! - - - Не могу так - - - Они кивнули и убрали - - - Тот, кто левую руку держал, достает из своего ебаного пальто бездонного кусачки - - - Обыкновенные кусачки - - - И - - - Я отключился - - - А когда открыл глаза, то рука забинтована - - - Лежу один - - - Боль адская - - - Обоссался даже - - - Слышу, ключ поворачивается - - - Думаю, они - - - Может, еще решили пару пальцев оттяпать - - - И не могу я уже отключиться - - - Это мамочка пришла - - - И веселая такая - - - С бутылкой вина и фруктами - - - А где ребята, спрашивает, что так быстро ушли, и ты что лежишь-то? - - -

Мы ржем, как кони.

Саид попал на два года в Арктику. В стройбат. - - -

Теперь вот с клешней - - - Ха-ха-ха - - - Видали еврея с лопатой?! - - - Вот, посмотрите - - - Ох, бля, уж лучше отсидеть, - - - вздыхал он. По утрам особенно тяжко. - - - В зоне хоть проверки только три раза в день... А здесь в дурака не дают перекинуться - - -

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

"Семьдесят пять девушек... - думал я. - Семьдесят пять..." Я пытался представить себе это количество. Получалось, как наша рота. Чуть меньше.

У меня была одна. Медсестра. Старше на десять лет. Вернее, это я у нее был.

Когда в бане я увидел член Саида, я понял что даже посмотреть на такое сойдутся не семьдесят пять, а сто семьдесят пять.

Саид, костлявый, прикрывал своего удава тазом, но удав висел и чуть не задевал за довольно низкие каменные лавки. Удав вываливал голову из кожаного свитера и, вздрагивая, смугло смотрел на нас. Саид был правоверный, обрезанный.

Его земляки, как обезьяны, верещали, обходя Саида и его удава.

Сафа ухмылялся и поглядывал на свое орудие. На свое нежное, нервное орудие.

У него был член компактный и благородный.

Сафа, смущаясь, ржал: - - - Ручная работа - - - Пригоден в ближнем и дальнем бою - - -

Но в данный момент не было ни ближнего, ни дальнего боя. Вернее, был очень дальний бой. Нужно было взять город Тамбов. Это было примерно семь пальцев по карте. - - - Фриц, - - - сказал он однажды, - - - нужно кое-что сделать - - -

Мы раздевались после работы. Грязные бушлаты ставили в угол. Было полчаса "свободного времени". Ни полежать толком, ни помечтать.

- - - Фриц - - - есть дело - - - Нужно кое-что написать - - - Нет - - - Не письмо - - - Мне уже один такой в зоне писал - - - Так уж лучше бы просто насрал в конверт - - - Чем такие письма писать. - - - Он протянул сигарету. - - - Кури - - - Куда ты деньги деваешь - - - Никому не отдавай - - - Бей! - - - Сразу бей! - - - Пусть знают - - - Бей, а потом спрашивай, что надо - - -

Я кивнул. Все учили жизни. Красивый Сафа подмигнул своим зеленым глазом.

Пришло время снова одеваться. Снова залезать в негнущиеся бушлаты. На спине моего было написано хлоркой: "ряд. Геворкян". Такой достался.

Предыдущий обладатель, этот самый Геворкян, говорят, был зверь. Все время молчал. И бил. И даже не спрашивал потом, что надо... Думали даже, что немой он, Геворкян. Да и о чем говорить-то в стройбате. Лишь бы руки были. Действительно, безруких я не встречал здесь.

Он был здоровым, этот Геворкян. На мне бушлат висел, как на швабре.

И вот красивый смуглый татарин Сафа, зеленоглазый Сафа, разговаривает со Шваброй.

У красавца к Швабре дело.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Это было третье дело. Два первых были простыми.

Нужно было погадать писарю Никону по руке.

Писарь хотел отпуск. Я сказал, что отпуск будет.

Глядя на эту маленькую нежную руку с ровной линией жизни, я думал о своих. О своих кровоточащих, разбитых. Я стеснялся своих рук.

И когда гадал Никону, то сказал, чтобы он показал ладонь. Раскрыл ладонь. А свои руки я подальше засунул в карманы к зверю Геворкяну.

Я сказал, что отпуск будет.

Никон был примерный писарь. Он даже спал на столе в штабе. - - - Я трус, - - - говорил Никон спокойно. - - - Да - - - я просто человек с воображением - - -

Он очень старался получить передышку. И он ее получил. Второе дело было написать письмо азербайджанцу Ахмедову.

Он был из очень далекого аула. И у него были грустные глаза-сливы.

И плавный нос, как у индийских кавалеров на миниатюрах.

Он тоже познакомился с девушкой. С русской. И теперь нужно было написать что-нибудь.

"Что-нибудь красивое... - сказал он. - Что-нибудь... Стихи... А то я..."

И он посмотрел на свои руки и показал их мне.

"Я простой парень... Я хочу просто жить... Я не хочу жить там... В ауле... Мне нужна эта девушка..."

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - Я сел на кровать тогда и попросил Ахмедова сесть напротив. Он сел.

И положил руки на колени. Так мой дед садился, когда его фотографировали.

Я смотрел на его руки, узкие и спокойные, на его нос и на его ресницы длинные. Мне нравился этот тихий высокий человек.

Я написал поэму. Цветастую, как хохляцкая скатерть. И самые пышные цветы я выткал, глядя на руки рядового Ахмедова и на его глаза.

В поэме были корабли, лежащие в порту нашем. В поэме был океан. И запах его. И запах песка, слежавшегося в баржах. И запах одеколона был. Простой запах простого одеколона, который сводил нас с ума. И мы в поэме были. На наших КрАЗах, на капотах мы лежали и грели тела, и Океан Великий и синий был перед нами. И тундра цвела, как ковер. Как ковер, брошенный одним концом в Океан....

Я писал, и был Океан передо мною, и мы на капотах были, и руки сложенные Ахмедова были, и тундра ковром была брошена в Океан....

Я чуть не разревелся от нахлынувших чувств. Ахмедов сидел неподвижно. Он смотрел в окно. И в лице его была надежда и мука.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - В конце я скромно написал, что как будет фото, так вышлю.

И через месяц примерно Ахмедов подошел ко мне и протянул пачку сигарет "Ленинград".

- - - Спасибо, - - - сказал он. - - - Ты нормальный парень - - - Она свое фото прислала - - - Блондинка - - - С кошкой - - - И вот еще возьми. - - - Он достал из бушлата флакон одеколона "Чебурашка".

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

А теперь мы сидели с Сафой в сушилке, среди сапог, скрюченных от жара. Сидели, положив на раскаленные трубы бушлаты.

Сафа всегда напряжен.

Казалось, его тело никогда не расслабляется.

Его шея всегда была выставлена вперед. Красивая сильная шея.

А теперь он сидел, болтая босыми ногами. По пояс голый. И я был голый по пояс. Только кальсоны серые от грязи. Огромные кальсоны пузырились на нас.

Я смотрел на его босые ноги. На его пальцы. Маленькие, очень аккуратные пальцы. Даже удивительно было, как у него остались такие пальцы.

Я смотрел на его смуглые сухие щиколотки, тонкие, поросшие темными вьющимися волосками.

Он о чем-то болтал. Я видел его ступни, его пальцы.

Он болтал ногами, и мы были как дети. В этом было что- то такое сильное... Такое, от чего у меня перехватило горло, и я вспомнил всех тех, кого уже начал забывать здесь. Прабабушку вспомнил, отца, мать вспомнил, Надю-сухоручку...

И себя маленького увидел. Тогда, в подвале, когда Надька гладила меня по голове...

Саф, - - - сказал я. - - - Саф - - - Я напишу ей - - - Ты только не стесняйся, Саф - - - Меня не стесняйся - - - Ты встань - - - - - - И просто стой - - - А я буду смотреть на тебя и напишу ей - - - Я ей отправлю твое тело - - -

Сафа встал и удивленно заморгал.

- - - Е-е-е, ты не пидор, случайно?! - - - скривился он. - - - Странный ты, Фриц - - - Как псих - - -

И он закрыл руками свою грудь. Обнял себя, как девушки обнимают.

- - - Хули ты на меня так смотришь! - - - Убери глаза свои! - - - рассвирепел он.

- - - Сафа - - - Подожди, - - - сказал я, боясь, что, если он меня ударит, мы не сможем больше быть так, как теперь. - - - Не бей только - - - Я смотрю просто так - - - просто смотрю - - - просто - - - на твое тело - - - просто красивое тело - - - у меня не грязные глаза, Саф - - -

И я начал говорить ему... С самого начала... С самого- самого-самого начала...

Про прабабушку, про серебро, про тело свое и про тела другие, про отца и про деда... Про все. Про все, о чем молчал до этого...

Я стал только глазами... Только глазами, которые смотрели на Сафу, на сушилку, на сапоги и на трубы... На всю нашу жизнь сейчас... На всех, кто спал в этот момент, в эту полночь... На все наши головы на подушках...

Я стал просто глазами, которые смотрели на все это с любовью.

Я снова летал над разбомбленными городами... С улыбкой снова летал над руинами...

И если бы вошел сейчас кто-то и я знал бы, что он пырнет меня заточенным надфилем...

Или раком поставит... Или скажет: "На колени! Соси, сука!" И я с радостью и спокойно, улыбнувшись, подставлю ему бок. И опущусь на колени.

И раскрою его ширинку на одной белой пуговице и с нежностью и вседозволенностью впущу в свой рот его член...

И вот от этой нежности, от этой вседозволенности, от этого покоя, который смотрит не мигая на самые странные вещи в мире, я и остановился.

Сафа смотрел на меня. Его глаза были огромны.

- - - Еб твою мать! - - - заорал он. - - - Еб твою в душу Христа мать!!! - - - Ну зачем - - - Зачем ты мне все это рассказал - - - Зачем?! - - - Что ты вылупил глаза свои?! - - - орал он. - - - Не смотри на меня! - - - Не смотри на меня так! - - -

Я вдруг подумал, что он может меня убить. Я заметил, как он сжал кулаки.

У меня перехватило дыхание. Сафа был бешеный.

- - - Да тебя даже бить нельзя, - - - услышал я его тихий голос. Его тихий голос. - - - Противно бить - - - Ты совсем опущенный - - -

Сафа был спокоен. Он усмехался. Кулаки разжались.

- - - Да, ты совсем, - - - и он сплюнул на пол, - - - совсем - - - хуй знает что, - - - он усмехнулся, - - - я тебе завидую - - - ты ебанутый или притворяешься - - - но - - - тебя и бить-то нельзя - - - а теперь - - - теперь - - - иди на хуй - - - спать - - -

Он закрыл лицо руками и сгорбившись сел в угол...

Я стоял как с луны только что рухнул.

Я молчал. И тут раздались шаги нашего старшины. Нашего Командора. Через секунду он орал: "Р-р-рота-а-а! Подъем! Онанисты! Волосы на ладонях вырастут!!!"

Мы просидели в сушилке всю ночь.

Одеваясь, я понял, что люблю Сафу. Наклонившись к сапогам, я повернулся к его кровати. Он стоял спиной ко мне, медленно заправляя постель.

Обернувшись, он быстро нашел мои глаза. Мы обменялись взглядами и снова занялись службой.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

- - - Фриц - - - Фриц - - -

Услышал я в одну из ночей. Это было уже после госпиталя. Когда ворвались в казарму пьяные хохлы-дембеля.

Наши табуретки были сбиты по три. Тяжелые.

Вот этими табуретками в реве и крике мы получали... Кто чем наружу спал, тот и получил...

Сафа и трое чеченцев схватили кто что с пожарного щита...

Я очнулся от того, что пресс весом со вселенную опустился мне на правое ухо. И я снова отключился.

Хохлов отбили. В основном отделались испугом. Саньку из Питера хохлы почему-то хотели кастрировать. У Сафы было разорвана вся роба.

Маленький чеченец Алик стал похож на кусок мяса. На прихрамывающий кусок мяса. Ему вышибли передние зубы. А я оглох на правое ухо. И почему-то крови было много. Вся подушка и морда.

Потом месяца три, как старик, наклонялся и переспрашивал. Но ничего.

Научился потом навсегда занимать позицию так, чтоб левым ухом работать.

Суки-офицеры, мы их так потом и называли - "суки", только грустно рассматривали нас. Кругами ходили. Качали головами в фуражках. И все.

В госпитале было сначала ничего не слышно, а потом весело. И с каждым днем все веселее и веселее.

Один танкист слева орал по ночам.

"Я танкист! Я танкист! Я танкист!!!!!"

Даже я просыпался. Хотя и ложился глухим ухом вверх. Мы его успокаивали. "Ты - танкист... Ты танкист... Великий танкист... Все нормально... Ты настоящий танкист... Все в порядке... Спи! Сука!!!"

После шести раз за ночь мы уже не вставали. Только мечтали, чтоб хоть другое орал что-нибудь. Например, что он - парашютист. Но он был танкист, бедняга...

Снотворного здоровенная медсестра нам не давала. "Только для танкиста", - говорила сурово и протягивала ему под нос огромную, как скамейка, ладонь. На ней лежали три таблетки.

Великий танкист упрямился. Он не хотел быть спокойным.

Медсестра, один тип, который уже год ковырял себе задницу, чтоб остаться здесь, я - вот все втроем мы его уговаривали.

Я ему рассказывал сказки о Великом танкисте и его Великом танке.

Он слушал, стервец, с закрытым ртом. Не хотел открывать рот. Раньше, когда открывал, то медсестра забрасывала таблетки. Теперь он научился слушать с закрытым ртом.

Когда медсестра Тамара не выдерживала, она просто брала Великого танкиста на руки. Подносила к окну. Молча. Тогда он соглашался выпить таблетки.

Мы ее упрашивали: "Ну и пусть орет... пусть... А мы выпьем и хоть поспим нормально... А он пусть орет... Сам ведь не слышит..."

Гигантша Тамара, жалеючи, как медведица на тараканов смотрела на нас и говорила: "Не положено..." И Великий танкист спокойно засыпал. А ночью он опять упрямо орал всему миру, что он танкист...

Все, кто лежали в то время в этой богадельне, знали этого танкиста.

И все были уверены, что он танкист. Все. Все вокруг. Все льды. Все белые медведи, грязные от тоски и жизни. Все тюлени и нерпы. Вся тундра. Все песцы и волки. Весь океан и весь полюс был убежден. Все были уверены. Все. Кроме него самого.

Это была передышка. Курорт. Я отъедался. Я брал хлеб в кровать. Я жрал обветренный хлеб и смотрел в окно. На небо. Ничего другого у меня не было.

Я жрал, тупо глядя в светлое полярное небо. Жрал и смотрел в небо.

Я жрал, как раньше. Даже больше. Я набивал брюхо так, что, казалось, не смогу моргнуть. Не хватит кожи. Но пижамные штаны на резинке спадали.

Я жрал то, от чего другие уже воротили нос.

Странно, но Великий танкист почти не ел. Только интеллигентно пил чай с хлебом и маслом.

Я ел. Знал, что курорт кончится. И ел. Только на третьи сутки мне приснилось что-то нормальное. Не еда.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Приближалась весна.

Я это понял по тому, сколько раз в день мы мастурбировали.

За окном ничего не изменилось. Да и окна наши были наглухо забиты гвоздями толщиной с палец.

Там, снаружи, были метели.

Обычно пурга продолжалась сутки. Если через сутки не прояснялось, значит, еще трое. И потом еще трое.

Все равно как бесконечная улица с нечетными домами. Однажды пурга была восемнадцать суток.

Восемнадцать дней и ночей в окнах было молоко. И тряслись наши двойные рамы.

Мы охуели от тоски.

Эти метели, когда медсестры спят на ходу. Когда они хлопком ручищи будят тебя, ты стягиваешь штаны, и они втыкают укол.

И ты орешь от боли. А потом снова засыпаешь. И чувствуешь, как расправляется панцирная кровать. Медсестра медленно поднимает свою задницу и пересаживается к другому.

И другой орет и матерится от боли.

"Помедленней вводите! Помедленней!.."

Этот тип, пролежавший здесь полсрока, получал письма. Ему давали старые газеты. Кто-то оставил сказки братьев Гримм. Он открывал книжку, смотрел в нее, вздыхал. Перелистывал немного. Снова вздыхал. Закрывал. Поднимал глаза в потолок. Бросал капризно братьев Гримм на пол.

За год его волосы отросли. Они стали "локоны". Каждое утро Роберт расчесывался и вздыхал. Он поднимал подбородок вверх, как девушки с длинными волосами. Он вздыхал. Меня почему-то эти вздохи поражали больше всего. До этого я не помню, чтобы видел, как мужчины вздыхают. Мы с Танкистом тупо спросонья смотрели, как он сидит перед квадратным зеркалом и давит прыщи. С полотенцем, перекинутым через плечо. На одном конце тушью жирная "Н", на другом тоже не худенькая "Г" Ноги и голова.

Наши с Танкистом головы были, как новорожденные ежи. Мы еще только входили во вкус такой жизни.

Я начинал слышать.

Роберт раздевался после вечернего обхода. Он лежал и ждал, пока все утихнет. Он лежал голый, не стесняясь нас, и прислушивался.

Беззубый врач-якут щупал других пациентов, качал головой и садился в вездеход.

Медсестры выходили его проводить. Они махали вслед вездеходу, вслед облаку снега.

Потом, сбросив телогрейки, расползались по постам, включали настольные лампы, брали кто "Красное и черное" Стендаля, кто "Три мушкетера" и, посидев немного, засыпали, уронив головы на страницы.

Я выходил мочиться и часто потом останавливался и смотрел на этих женщин. Они спали, как дети. Толстомордые и печальные, они улыбались во сне. Я думал, как их сюда занесло... Я стоял и смотрел в их лица. В их счастливые лица. Они грезили. И морщины их разглаживались. Я бродил по их морщинам, по их спящим счастливым лицам... Я думал, что им снится...

У них не было ни детей, ни мужей... Что им снилось...

Я возвращался в палату и ложился. Танкист спал. Через час он просыпался и начинал свою песню про танкиста... Роберт лежал голый, раскинувшись, как девственница в ожидании молодого жреца.

Я ложился на правое ухо, чтобы ничего не слышать. Ничего. Совсем ничего.

Но я слышал.

Я слышал звуки своего тела. Звук вдоха и выдоха. Шум крови в ушах. Урчанье. Это расправлялись внутренности. Поскрипывание еще в детстве выбитого колена.

Шуршание простыни, как гром. Легкий звук, похожий на свист, когда тронешь свой отрастающий ежик. И волоски расправляются.

Я сворачивался клубком, как маленькое животное, которое на время нашло тепло и уют. На время... Ничего не болит у звереныша. Он сыт. Ему тепло.

Он слышит странные звуки своего тела. В тысячу раз усиленные звуки своей жизни...

Движение крови... Толчки... Вдох... Тишина... Выдох.

Я ничего не слышал, кроме тела. Будто я лежал под водой. В толще воды.

Может быть, я был тогда в огромной матке... На краю земли, на Северном полюсе, среди пурги, в теплой палате, под рваным, но чистым пододеяльником... В огромной матке... в пупке земли...

Отдыхал перед рождением? Так иногда расслаблялся, что язык вываливался, как у повешенного.

На сытый желудок в голову лезла всякая чушь.

Если хотите управлять человеком, накормите его наполовину.

Я видел странные вещи.

Видел людей, тысячи людей, очень много людей на какой- то горе...

Они трахались, эти люди.

Я видел дергающиеся зады. Искаженные лица. Переплетенные руки и ноги.

И рядом с людьми были животные. Собаки совокуплялись с собаками. Кошки с кошками. Меня они не интересовали. Люди... Я не слышал никаких звуков. Это была гора, залитая серым светом. Такой бывает после дождя в полдень. И вся гора шевелилась от тел сплетенных. Мужчины и женщины. Я не видел их лиц. Я шел мимо.

И в один момент я оказался у реки. У реки в тумане. И на берегу тоже совокуплялись, извивались люди.

Чего я там бродил? Не знаю...

Вдруг я почувствовал что-то знакомое. Как запах. Я остановился и присмотрелся.

Я увидел своего отца и свою мать. Своего молодого отца и свою молодую мать. Они совокуплялись на берегу. Самозабвенно. Отец был в белой рубашке.

Его густые волосы взмокли. И мать кричала. Но я не слышал ее крика. Только рот. Ее рот. Он был открыт...

Я вспоминал потом, что мать рассказывала, будто бы я был зачат на берегу реки. Они поехали собирать ежевику. Они насобирали много сладких ягод. "Два ведра", - говорила мать. А потом... А потом...

Она говорила, что почувствовала меня... Что я будто бы вошел тогда...

Идиот, зачем, думаю... Любопытство сгубило.

Я стоял и смотрел на отца своего молодого-молодого и мать, извивающуюся под ним.

Я смотрел в ее глаза. Наверное, я бы не хотел, чтобы они меня заметили.

Но я смотрел и смотрел в ее глаза. В ее глаза, от наслаждения повернутые внутрь.

А просыпался я от собственного крика. Это был даже не крик. Это был первобытный рев. Такому мог позавидовать даже Танкист.

Но Танкист орал свое. Я - свое. У всех нас был свой личный бред. И у Роберта тоже.

Неужели, думал я, всем глухим снится такой бред, как мне. А я ведь только на одно ухо... Что было бы, если б меня контузило сразу на оба...

Ты еще выздоровеешь, убеждал я себя. И тебе не будет снится такая чушь. Никогда.

До сих пор я жалею глухих.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

После того как все утихало, Роберт начинал свой обряд. Он высыпал в руку горсть спичек, которые прятал под матрасом.

Вставал и, накинув только пижамную куртку, выскальзывал в процедурную.

Ему разрешали.

- - - Я должен каждый вечер подмываться - - - Понимаешь, - - - объяснял он нам с Танкистом. Попеременно он смотрел то мне в сонную морду, то в безумные угли Танкиста. Итак, он засовывал в задницу эти спички серными головками вперед.

Он даже не орал. Привык, наверное. Потом в многострадальную кишку входил предварительно обсосанный кусок сахара.

Так Роберт продлевал курорт.

- - - О-о-о, - - - говорил наутро якут-врач, заглядывая ему в задницу, - - - совсем другое дело - - - Уже лучше - - - Но вы много курите - - -

Роберт смиренно поднимал штаны.

- - - А что, окурок там застрял? - - - подмигивал он нам. Якут улыбался. Он единственный из госпитальных врачей говорил нам "вы".

Я представлял, как он разговаривал раньше с оленями и собаками.

Он, наверное, никогда не лечил оленя, который себе в задницу сахар засовывает.

Он улыбался. Улыбался так, как улыбаются люди, которым наплевать на все. Ну... почти на все. Ну уж точно наплевать на задницу Роберта и его ночные процедуры.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

А потом, когда подошла весна, у Роберта начался роман. То ли затосковал, то ли передозировал спичек себе в кишку, но очень затосковал Роберт.

Он рыдал и бросался на стены. Его красивые локоны развевались. Тонкий нос краснел от слез.

Он наплакал себе девушку. Да, девушку. Не красивую, но веселую и готовую хохотать всегда. Она была "сахалярка". Смесь якутки и русского. С синими глазами, между прочим. Она приносила письма на первый этаж. Зачем она поднялась на второй? Когда Роберт грустно бродил по коридорам и заигрывал со старухами?

Зачем?..

Они упали оба в эту любовь.

- - - О! Бля, Фриц, ты не представляешь себе! - - - причитал Ромео, когда смог между ее затяжными хихиканьями всунуть записку.

- - - О! Какая у нее рука! Какая у нее потная ладошка!!! - - - Мы с Танкистом слушали. Что нам оставалось делать. Эта потная ладошка проносила нам сигареты. Я бы умер без табака. Сафа вычислил ее и сказал, что я его брат. И передавал через нее сигареты и сгущенное молоко.

Пока Роберт только вздыхал, все было нормально. Они переписывались.

Роберт начал от страсти курить. Он шел в клозет и, мечтательно усевшись, смаковал ее косые, пьяные строчки.

Он даже перестал мастурбировать.

"Сошел с дистанции..." - пожимал плечами Танкист. Мыто с ним не сошли.

Не знаю, чего хотел Танкист, я хотел одного... Не свихнуться.

А в перспективе, выбраться из этой задницы.

- - - Ты на что дрочишь? - - - спросил он однажды. - - - Ну, что представляешь?

Мы шли в этот момент по коридору. Я пожал плечами. - - - Врешь, Фриц - - - врешь - - - Все фантазируют, все - - - Я вот, например - - -

Он остановился. Мы оказались в конце коридора, у окна. В слабом свете начинающейся полярной весны. Я видел розовый череп Танкиста. В этом госпитальном и весеннем свете я, кажется, видел корни его рыжеватых волос. - - -

Все девушки - - - Все женщины, которых я когда-нибудь видел - - - Встречал где-нибудь - - - Даже на минуту всего - - - Или еще меньше - - - Просто взгляд в толпе - - - Чья-то грудь - - - сквозь ткань на солнце - - - талия - - - Ноги - - - Волосы - - - Рука - - - Пальцы, трогающие бедро - - - Морщинки на пальцах - - - Ноготки - - -

Танкист зажмурился.

- - - Все те, Фриц, кто мелькнули и ушли - - - воображение, Фриц - - - Есть такие "интеллигентки", еб иху мать, в электричках - - - С книжками и глазами такими - - - Романтичными - - - Типа "полюби меня с разбега, чтобы я прищурилась" - - - С грудью скромной такой, скромной - - - смотрит на тебя титечка, как собака, которую хозяйка оставила возле магазина - - - И ты смотришь - - - Никто так никогда на нее не смотрел - - - Так спокойно - - - Со всеми подробностями - - - Во все проникая - - - Когда она поднимает глаза свои мутные от романтичной херни - - - И начинает просто, так просто чесать локоть - - - Ребро - - - Или жмет лифчик - - - Такие - - - уже за тридцать пять - - - С тихим таким, осенним сквозняком в пизде - - - сколько таких видел - - - сколько - - - Как отзываются они на взгляды - - - будто заблудились их титьки в лесу - - - Ты потом помнишь такие подробности, которые никто не знает - - - ни она, ни ее мужик - - - Ебаное воображение - - - тысячи - - - тысячи баб - - - Слушай - - - Дай сигарету - - -

Я протянул. Он хлопает по карманам пижамы. Прикуривая, продолжает: - - - Море - - - Море подробностей - - - вся их жизнь вспыхивает в секунду перед глазами - - - Особенно по обкурке - - - Когда я в дисбате, в Чите сидел - - - Валялся обкуренный и обожратый первые дни - - - Я со всеми трахался, кого хоть раз в жизни видел - - - Как тысячи дверей в башке открываются, и в каждой комнатке воспоминание - - - Баба - - - Ты по этим комнаткам идешь насквозь - - - Дико так поначалу было - - - Как со своим мозгом трахаться - - - А ведь так и есть, Фриц - - - А? - - - Знаешь, о чем мечтает каждая пчелка? - - - Чтоб все цветы открылись на лугу - - - Только для нее - - - Это - - - Ха- ха - - - Память онаниста - - - Ну что они там! Уснули бля, что ли?! - - -

Он имеет в виду Ладошку и Роберта.

Мы вышли, чтоб не мешать.

- - - Я быстрее! - - - Ладошка! Мой Васька слаще!!! - - - орет он в сторону палаты.

И мы слышим хохот летчиков с первого этажа.

Я не знал до этого, что Танкист сидел в дисбате.

- - - Тебе сколько, Фриц? - - - Лет двадцать-двадцать один? - - - Сколько?! - - - Девятнадцать?! - - - Ты что, со своим годом пошел?! - - - Ну ты и придурок! - - - Надо было косить! - - - Знаешь сколько я уже служу? - - - Пять лет! Пять, Фриц! - - - Ебаный Афган меня доконал! - - - Ебаная война! - - - Ебаные горы! - - - Суки офицерье! - - - У вас здесь их называют "чушки" - - - У нас называли "суки" - - - Что мы все там делали?! - - - А?! - - - Что?! - - - Я был шофером - - - отличным - - - А кто я теперь?! - - - Ты посмотри на мою башку - - - Вот - - - Нет - - - Вот здесь - - - У виска - - - Это когда они нашли меня - - - Я ссал кровью потом - - - Мои почки можно было ложкой с ребер соскабливать! - - - Ты почему сбежал - - - спрашивали - - - И били - - - Били за то, что сбежал - - - За то, что жить хочу - - - А они, суки, бояться сбежать - - - Это их служба!!! - - - Ха-ха!! - - - Когда в наш отряд пришел ишак с трупом - - - Из другого батальона парень - - - И все карманы у него были набиты отрезанными пальцами - - - Во рту торчал член - - - Черный от жары, как копченый - - - И когда его сняли с ишака этого - - - И когда раздели - - - Ох как все нажрались тогда! - - - Без наркоты, водкой - - - И не запаяли его в гроб - - - Под навес положили - - - Чтоб все смотрели! - - - А потом ихнему пленному уши обрезали - - - Кастрировали и яйца в рот засунули - - - Посадили на ишака - - - Живого - - - Вкололи пару кубов героина - - - Крепко посадили - - - Привязали - - - И понес ишак другого - - -

У Танкиста все лицо ходуном ходит.

- - - И вот посмотрел я на это - - - Неделю потом на героине сидел - - - В долги влез - - - Все мне этот член копченый снился - - - У меня во рту - - - Я решил уйти - - - Пусть отрежут что угодно - - - Но не могу больше - - - И я "встал на лыжи" - - - Ох бля - - - Это было только начало - - - Ну да хуй с этим со всем - - - Когда они кончат?! Я спать хочу умираю! - - -

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Роберт преобразился. Он перестал петь. Перестал храпеть по ночам. Действительно любовь творит чудеса.

Ладошка расцвела. Из смуглой девочки-подростка она превратилась в девушку.

У них был тихий роман.

Ночами, проходя по коридору в клозет, я видел их, залитых лунным светом.

Они сидели обнявшись. Оба в пижамах, похожие на арестантов.

И лунный свет, и эти арестантские пижамы, и неподвижность двух тел, так тесно сидящих друг к другу, что полоски на одной пижаме переходили как будто на другую... Во всем этом было что-то зловещее.

Что-то настолько странное для тогдашней моей жизни, что я вздрагивал каждый раз, когда их видел.

Они смотрели в небо. Было жутковато видеть эти два лица, неподвижно смотрящие в ночное небо.

Однажды, когда я заметил глаза Ладошки, смотрящие сквозь стекло в это небо, я замер. Наверное, я даже забыл опустить ногу, чтоб сделать шаг.

У нее были кристальные, алмазные глаза!

Со своим неподвижным лицом, с немигающими, абсолютно алмазными глазами, она была как призрак. Это точно, она была нездешним существом!

Я проходил в палату и, ложась снова, думал о ней. О ее глазах. О том, кого она ждала с неба. Ее лицо днем было нормальным подвижным лицом. И глаза были разве что чуть светлее обычных... А ночами...

В другой раз я так же остановился и увидел, что Роберт спит!

Он спал как сурок! А Ладошка смотрела в небо. И опять я, как зачарованный, не мог оторваться от ее кристальных глаз.

В этом чувствовалось что-то зловещее. Я был уверен, что все эти ночные сеансы плохо кончатся.

Когда Ладошка пропадала в своем поселке, Роберт бродил потерянный.

Он забывал делать свои процедуры. Он смотрел в окно. А однажды после обеда я курил возле окна и заметил его в другом крыле госпиталя. Он тоже стоял у окна и неподвижно смотрел на улицу. Он ждал Ладошку.

Я сел на подоконник, забросил ноги и не заметил, как задремал. А когда проснулся, Роберт все так же стоял у окна и так же неподвижно смотрел на улицу. Прошло часа три. Включили фонари. И в свете этих фонарей, в свете, лившимся из-за спины Роберта, я видел его лицо во всех подробностях.

Оно было неподвижно. И по нему текли слезы!!!

- - - Мы сойдем с ума! - - - бормотал Роберт, возвращаясь в палату. - - - Она сведет меня с ума - - - в нее вселился демон - - - Она как робот - - - как механизм - - - как машина - - - я не знаю - - - я сам свихнусь - - -

Это было видно. Он мог бы не говорить. Мы с Танкистом уже давно заметили, что с головой Роберт перестал дружить.

- - - Она совсем не такая, как все девушки - - - Да - - - иногда мне кажется, она не человек! - - - Она - - - Она вся светится! - - - Она счастливая - - - Она действительно всегда счастливая - - - Она не ревнует! - - - Только смеется! - - - Это ужасно! Она говорит, что я ей никогда не изменю! - - - Что ей невозможно изменить! - - - Сопливая десятиклассница! - - - Она из меня веревки вьет! - - -

Мы молчали. Танкист вздыхал.

- - - Другой бы радовался - - - что не ревнует, - - - говорил он, - - - что рада и счастлива - - - А ты - - - ты спортсмен, Роб! - - - А она как раз не машина - - - она человек - - - а ты спортсмен - - - и мудак, между нами говоря - - - большой мудак!- - -

Роберт не обижался. Видно, он действительно был спортсмен.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Весна вошла в госпиталь. Я почувствовал, как она вошла. Запахи.

От летчика, которого привезли чуть живого, пахло мочой. Он напился чего-то, что не просто нельзя пить, а брать-то надо в перчатках.

Ему перестала писать его девушка. Его привезли на вездеходе. Мы курили с Робертом у окна.

- - - Летуна, что ль, привезли? - - - зевнул Роберт и запел: - - - Погоны синие, глаза зеленые, пропеллер в заднице, в душе любовь - - -

Его пронесли мимо нас на носилках. Он был белый как снег. Голова лежала неподвижно. Он был как из гипса. В нос ударил запах его мочи.

Роберт свистнул: - - - Дела любовные - - -

Так пришла весна. Ее принес полумертвый летчик.

Мое ухо поправлялось. Я все реже и реже слышал то, что происходит внутри. Все эти стуки, бульканье, бурчанье, свисты отодвинулись. Мое тело убавило звук.

С глазом было по-другому. Врач разглядывал, вертел мою морду в руках, как подозрительную купюру. У меня потом даже уши теряли чувствительность.

- - - Молодой человек, - - - грустно говорил он, - - - молодой человек - - -

Я тоже вздыхал. За компанию. Вздохи заразительны, как зевота.

Мне было наплевать, в сущности. Кое-что я видел. Мне не нужен был правый глаз. Стрелять метко я не собирался. Я бы его подарил. Только бы съебаться из этого ануса. Выбраться.

- - - Молодой человек, - - - приговаривал врач, - - - молодой человек - - -

Мне хотелось плакать. Он был как страница Чехова.

От него пахло тоской, половой тряпкой и одеколоном из подмышек.

Я уходил от него полумертвый от жалости к себе. Брел по коридору.

Хотелось выброситься из окна.

Танкист напевал

Я иду по росе, босы ноги мочу.

Я такой же, как все, и любви я хочу.

Не ходи по траве, босых ног не мочи,

Лучше сядь на пенек, посиди... подрочи...

В общем, наступала весна.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

В апреле начались метели. Три дня подряд парни, которые кормили свиней, ходили к ним по веревке. С ведрами, полными наших объедков.

Мы смотрели из окна. Здесь еще жили свиньи!

После пурги из снега выглядывала только крыша свинарника. Бригада выздоравливающих брела след в след и начинала откапывать этих бедняг.

До нас доносилось их радостное хрюканье. Они вели себя, как собаки. Выбегали и носились по снегу.

В последнюю метель Роберт бросил Ладошку.

- - - Ну и что с ней - - - только постель - - - скучно, - - - зевал он, - - - она всему рада - - - я сплю - - - она рада - - - я сморкаюсь - - - она смеется - - - у меня задница горит - - - она хохочет - - - идиотка - - - вчера принесла какие-то травки - - - я говорю - - - ты что сдурела, в постель тащишь - - - ты б еще песца мертвого притащила - - - а она смотрит моргает - - - и улыбается - - - это, говорит, первые цветы - - - она их из тундры привезла - - - специально с отцом на вездеходе ездила - - - лучше бы сигарет принесла - - - а теперь еще и побрилась наголо - - - я ей сказал, чтоб не приходила - - - сказал на вахте, чтоб не пускали - - - что надоела - - - а она побрилась наголо - - - и стащила старую робу в столовой - - - воняет от нее картошкой - - - протухла вся - - - скользкая от жира - - - а она шапку нацепила еще и пришла так - - - на вахте никто ничего не сказал - - - мало ли бродят - - - вот так в шапке и залезла в постель - - - я охуел спросонья - - - прогоняю - - - а она лопочет - - - люблю - - - жить не могу - - - а я могу как будто - - - слушаю-слушаю - - - задница как на сковородке - - - горит все - - - переборщил, наверное, с сахаром - - - врач сегодня смотреть будет - - - в госпиталь в Читу повезут - - -

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Он подготовился к осмотру.

Постриг концы локонов, два часа сидел в ванной, тушил свой огонь в заднице.

Он даже побрил подмышки.

Думаю, он никогда так хорошо не выглядел, как в этот день.

Наверное, все, кто уезжает куда-то надолго, бывают в этот момент красивы.

- - - Сука - - - а - - - сука, - - - бормотал Танкист, - - - девчонка от него с ума сойдет - - - а он подмышки бреет - - -

- - - Отстаньте - - - недоноски!!!! - - - лениво парировал Роберт-красивый. - - - Что вы все понимаете? - - - Любовь - - - любовь - - - Как десятиклассницы - - - Потеете по углам - - - И давайте - - - продолжайте - - - Любовь - - - Да это просто мозоль - - - Мозоль - - -

Он тыкал в нас пальцем.

Я подумал, что если его отправят не в госпиталь... А в дисбат... В Читу.

Всем, кто слишком долго лечился, говорили про госпиталь. Иначе они по дороге вешались. Один гвоздем себе вскрывал вены. В грузовике.

Полдня, пока доехали до места.

Другой выбросился из окна. Конечно, он рассчитывал выжить.

Я подумал, что Роберту-красивому откусят там палец.

Этот палец, которым он в нас тычет. Просто откусят. В его сладкую прямую кишку въедут на КамАЗе.

Я уже слышал, как завыли в камерах...

- - - Привет, кудрявый мышонок!!!!!!! - - - С Восьмым марта!!!! - - - Всенародный женский день!!!! - - - Здесь потолки высокие!!!!! - - - Пригнись!!!! - - - Избушка-избушка!!!!! - - - Повернись к менту передом, а ко мне задом!!!!! - - - И пригнись!!! - - - Мой сладкий!!!! - - -

- - - Ну все, мужики, - - - сказал он примирительно. - - - Я сплю - - -

- - - А ты, дистрофик, - - - он посмотрел в мою сторону, - - - если ей хоть слово скажешь!!!! - - - Пусть забудет - - -

И он, как перед балом, прилег слегка, прямо во фраке. Его кудри рассыпались по подушке.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Через несколько дней пришел Сафа.

Я вышел, набросив огромный стеганый халат.

День был ясный. Снег слепил, и я шел на ощупь. В тени свинарника, в синей тени свинарника, я остановился и пригляделся.

Сафа сидел на куче дров. Он смеялся. Я выглядел как куча.

Каждый раз, когда я выходил, он смеялся.

- - - Привет, Фриц, - - - сказал он и встал, - - - ну и морда у тебя - - - как у старого червяка - - -

Он вытащил руку из рукавицы.

Я вытащил свою из халата.

Его рука всегда была горячей и сухой.

- - - Фриц - - - хорошие новости, - - - сказал он, распаковывая пачку "Ленинграда", - - - нас с тобой сажают на КрАЗ. Я - основной, а ты работать "зеркалом" - - - Неплохо?! - - - А? Я кивнул. Конечно, неплохо. Сиди себе рядом с Сафой. Когда он загружаться будет, говори: "Прямо руль", "Сдай назад", "Хорош" ...

Сиди себе рядом с парнем, который тебе очень нравится....

- - - Э, Фриц - - - я тебе притаранил сигарет и сгущенки - - - Когда тебя выписывают? - - - Я должен сказать ротному - - -

- - - Не знаю - - - Может, через неделю - - -

- - - Ты уже башкой не вертишь - - - Лучше слышишь, что ли? - - -

- - - Да - - - Только глаз болит - - -

- - - Хуйня - - - До свадьбы отомрет, - - - сказал он и сел.

Я заметил, что он еще не прикурил.

- - - Садись, Фриц, - - - приказал он.

Я сел с ним рядом. Так близко, что почувствовал запах его тела. Его шея на морозе приятно пахла мазутом и табаком.

Он вложил рукавицы в голенища валенок, а руки для тепла спрятал в рукава бушлата.

Он смотрел вдаль. Я видел его прозрачные глаза.

- - - Фриц - - - Знаешь - - - Она мне написала - - - Та девушка - - - Из Тамбова - - - К себе зовет - - -

Он повернулся ко мне.

- - - А ты? - - - сказал я.

- - - Наверное, поеду.- - - Он снова отвернулся. Я снова видел его профиль и прозрачные глаза.

Свиньи заворочались. Они думали, что мы принесли им еду. Я хотел, чтобы он остался подольше, но не знал, как его задержать.

- - - Саф - - - тебе кто наколку делал? - - - Здесь или в тюрьме? - - -

- - - Тигра в тюрьме - - - А гусарку здесь - - - Ваня Жопа - - -

- - - Ты, Саф, мне приснился - - - как будто твоя наколка разговаривала со мной - - - эта гусарка - - -

- - - Ни хуя себе - - - Ну и сны - - - Мне только по обкурке такие снятся - - - И что? - - - Что она тебе рассказала, моя баба на плече? - - -

Мы сидели в синей весенней тени свинарника, и я начал ему рассказывать.

Я пересказывал свои стихи. Стихи, которые написал в палате.

Я бы никогда не осмелился их ему прочитать. А так придумал, что это татуировка его рассказала.

Ослепительное солнце перешло к нам. Синяя тень исчезла. Я ослеп от снега.

Сафа молчал.

Я медленно говорил. Закрыл глаза. Сначала я боялся, что он ударит. А потом то, что написал, увело меня.

Сафа молчал. Я не хотел открывать глаза.

- - - И шрам - - - Твой шрам - - - На спине - - - Как закрытый глаз - - - Видит сны - - - Глаз, смотрящий внутрь - - - Как цветок нераскрытый - - - На бедре - - -

Я услышал, как Сафа чиркнул спичкой.

- - - Фриц, - - - сказал он, - - - ты точно сумасшедший - - - Никто так не относился ко мне - - - К моему, - - - он помедлил, но все-таки сказал, - - - к моему телу - - - к наколкам - - - к шраму - - - к рукам - - -

Я не открыл глаза.

- - - Никто - - - Девчонки - - - но они - - - это совсем другое - - - Ты сумасшедший - - - А?! - - - Фриц - - - Или пидор?! - - - Кто ты???!!! - - -

- - - Я не знаю, - - - сказал я и открыл глаза.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Ладошка пропала.

Мы вдвоем проводили Роберта. Он шел по снегу от нас в своей новенькой шинели. Она не успела обноситься. Его длинные кудри развевались. Ушанка смотрелась дико с этими кудрями. Уазик стоял неподалеку.

Роберт махнул нам в последний раз и открыл дверь. Забрался, по-женски запахнув шинель, и машина тронулась. Мы с Танкистом переглянулись. И поплелись обратно в госпиталь в своих стеганых рваных халатах.

- - - Ты посмотри-ка, Фриц, - - - бормотал он, - - - этот - - - начесал себе шинель - - - как на парад - - - а из нас с тобой торчит вата - - - как из старых матрасов - - -

Он, помолчав, добавил: - - - Я бы вообще от всех съебался - - - надоели люди - - - слишком долго я в армии - - -

Я сказал, что мой прадед служил двадцать пять лет.

- - - Ни хрена себе?! - - - присвистнул он. - - - Я бы точно кусаться начал - - - свихнулся бы - - -

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Ладошку я увидел еще один раз.

Через неделю меня должны были выписать. Я отъелся, но все равно еще боялся, что дома умрут, когда увидят четверть меня на фото.

Кроме того, я побрился наголо, как Сафа. Отец бы подумал, что я в тюрьме.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - Отец Ладошки был невысокий кругленький якут. У него были глаза, как дырки в тесте. Они всегда закрывались.

Он вошел в палату, когда мы с Танкистом мечтали, что будем жрать, когда вернемся по домам.

Он вошел и поклонился.

Мы вскочили. Перед нами стоял маленький человечек в песцовой шубе.

- - - Уважаемый Роберт, - - - он обратился к Танкисту, - - - моя дочь хотела с вами поговорить - - -

Мы с Танкистом заморгали.

- - - Я не Роберт, - - - сказал Танкист испуганно. - - - Я - - - Танкист - - - Роберт уехал - - - давно - - -

- - - Хм, - - - сказал якут. - - - Однако - - - и я вижу, что у вас, уважаемый, нет волос - - - Дочь сказала, что Роберт с волосами - - - а у вас нет волос - - - Однако - - - она ошиблась - - - ну ладно - - - Роберт уехал - - - а вы танкист - - - однако - - - она и про Танкиста говорила - - - она заболела - - - заболела - - - однако - - -

Мы молчали. Якут топтался на месте. С него стекал бывший снег.

- - - Да - - - давно ее не было, - - - сказал Танкист.

- - - Ой давно - - - давно - - - однако - - - ее нет, - - - якут закачал головой, - - - нет и нет - - - однако - - - все сыновья есть - - - все работают - - - олени - - - много оленей - - - а ее нет - - - ушла она - - - в стойбище к старухам ушла - - - и сидит там - - - я поехал - - - говорю - - - пошли - - - а она волосы сбрила и сидит - - - однако, грустно сидит - - - я говорю - - - поехали - - - а она по воде пальцем водит - - - волосы сбрила - - - грустно - - - голова такая круглая - - -

Он развел руками и замолчал.

- - - Значит - - - вы не Роберт, - - - сказал якут, - - - жалко - - - очень грустно - - - дочка сказала - - - привези Роберта - - - и ничего не сказала потом - - - сидит - - - грустновато - - -

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Мы выехали через час. Якут кивнул медсестре. Она его давно знала.

- - - Привезу, - - - сказал он нам, - - - привезу завтра к вечеру - - - однако - - -

Мы, согнувшись в три погибели, загрузились в вездеход. Это было нерадостное путешествие.

Ехать надо было долго, Танкист дремал от скуки.

- - - Давай, - - - шепнул он мне, - - - давай смоемся на пару дней - - - надоело здесь - - - сдохну от скуки - - -

Вот мы и смылись. Теперь Танкист дремал, подскакивая на кочках.

Якут сначала молчал, а потом начал напевать.

- - - Однако - - - грустновато, - - - вдруг сказал он, - - - уважаемые - - - ох - - - ох - - - как грустновато - - - тебя как зовут? - - -

- - - Фриц, - - - сказал я.

- - - Как-как? - - - Фриц? - - - Однако - - - не русское имя - - - я все русские имена знаю - - - у меня все сыновья - - - семь - - - по-русски называются - - - Захар - - - Толя - - - Витя - - - Саша - - - Гриша - - - Вася - - - Иван - - - все - - -

Он снова разогнул пальцы, на которых считал.

- - - Хорошие они ребята - - - крепкие - - - всему я их научил - - - теперь пусть сами учатся - - - молодые - - -

Он засмеялся.

- - - Хорошие они ребята - - - мои сыновья - - - солдаты были хорошие - - - сам выбирал - - - все высокие были - - - сильные - - - все зубы у них посмотрел - - - вот и сыновья у меня теперь - - - однако молодцы - - - все сильные - - - высокие - - - не такие, как ты - - - все крепкие - - - как солдаты те - - -

Он замолчал. Продолжал только улыбаться. Я подумал, что он вспоминает этих солдат, которых сам выбирал. А они потом входили к его жене.

- - - И дочка тоже от солдатика - - - грустный такой был - - - когда выпил, петь начал - - - я ему говорю, не надо грустноватым быть - - - ведь важное дело - - - ребенка делать - - - а он смеется - - - так смеется - - - грустновато - - - и говорит - - - что еще хочет выпить - - - я ему налил остатки - - - для праздника Солнца готовил - - - но налил, однако - - - а он еще просит - - - я говорю - - - ты не сможешь сделать ребенка - - - а он грустноватый такой стал - - - я думал, может, и не надо - - - пропадай водка - - - а он говорит - - - не бойся, дед - - - а какой я дед - - - мне и сорока весен нет - - - скажи, уважаемый - - - какой я дед - - -

Он повернулся лицом, и я увидел его лицо близко-близко. Где-то между 30 и 80.

- - - Ну и ладно - - - уважаемый - - - вот, значит, и родилась моя дочка - - - веселая всегда была крепкая - - - а теперь вот голову побрила - - - в поселке все смеются - - - она еще и в старое стойбище ушла - - - там старухи кожи сушат - - - а самые старые к смерти, значит, готовят себя - - - вот какое дело - - - сидит теперь моя дочурка - - - и голова круглая такая - - - грустновато - - - говорит - - - однако - - - что отца хочет видеть - - - ей старая моя лиса-жена говорила - - - глупый тюлень - - - вот теперь и грустновато - - -

Он помолчал.

- - - Отец - - - это все-таки важно - - - однако - - -

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Мы пролетели Тикси. Морпорт готовился к навигации. Якутки бродили веселые.

Мужики хмуро стегали оленей или заглядывали в выхлопные трубы чужих вездеходов. Качали головами. Пахло свежим муксуном и брагой.

Якуты готовились к празднику Солнца.

Дальше я видел уже только тундру.

Часа через два якут сказал, что надо остановиться.

- - - Поспешишь - всех насмешишь, - - - сказал он и ловко вылез из своего портсигара на гусеницах.

Танкист ругался.

Ему не терпелось доехать до места. Он был одержим идеей быстрей доехать. Кроме того, он проснулся окончательно. Я боялся его ночного приступа. Кто знает, как бы повел себя этот якут. Может быть, молиться бы начал великому Танкисту. А может, пристрелил бы нас, как собак, в которых вселились злые духи.

- - - Разведем костер - - - поедим - - - кого Бог послал, - - - приговаривал наш якут.

Саперной лопаткой он ловко, как хозяйка веником, смел снег. Освободил место для костра.

Танкист охуело посмотрел на меня. Будто он по кладбищу ходит, а ему по плечу постучал кто-то...

- - - Ты понял, что это чучело говорит??!! - - - зашептал он. - - - Кого он есть собирается???!

Я не знал. Якут не выглядел мизантропом.

- - - Ты совсем ебанулся?! - - - Фриц!!! - - - Проснись, Джульетта!!! - - - Ромео обосрался!!!! - - - Видел у него карабин сзади - - - где я сидел?! - - - Видел?! - - - Пристрелит нас и сожрет - - - Кто нас искать будет????!!!!

Я пожал плечами. И сказал, а может, мы кого-то другого есть будем.

- - - Ни хуя себе! - - - Успокоил! - - - Приятного аппетита!! - - -

В это время якут смотрел на нас. Он моргал удивленно. И улыбался.

В конце концов мы поели строганину. Муксун с хлебом и красным перцем.

Танкист жевал медленно. Он все еще не мог поверить, что это просто сырая рыба, наструганная узким ножом нашего якута.

После обеда, прошедшего в приятной атмосфере молчания, наш якут отвернулся от костра и начал напевать. Судя по всему, то, о чем пелось, было скорее грустным, чем веселым.

Якут раскачивался и дымил своей трубкой. На меня это действовало, как успокаивающий укол действовал на Танкиста. Я закрыл глаза.

И проснулся от храпа. Танкист храпел, как старый барсук. Я увидел якута. Он сидел у огня и усмехаясь смотрел на мою сонную физиономию.

- - - Души мертвых песцов приходили к вам - - - понюхали - - - и убежали - - -

Это была правда. От наших с Танкистом валенок пахло оттаявшим поросячьим дерьмом.

- - - Если бы они вошли в вас, - - - сказал якут, - - - вас бы разорвало на тысячи мелких клочков - - - вы бы стали тысячью снежинок - - - вы бы упали на землю - - - и вы бы исчезли - - - навсегда - - - потому что вы потеряли свои души - - - Но души мертвых песцов ушли в тундру к Матери - - - они вернутся - - - потому что вы потеряли свои души - - -

Танкист отполз в сторону и трясся. Он начал креститься как-то по кругу.

Только в этот момент я заметил, что наш якут говорит на чистейшем русском языке.

Я дрожал от холода. Он распространялся по ляжкам. Ватные штаны встали колом. Оказывается, я обмочился во сне. Якут встал и подошел ко мне и втянул воздух. Покачав головой, призадумался.

- - - Раздевайся - - - Иначе, как я, солдат нанимать будешь - - - Для жены - - -

Я тоже встал. На голову выше него, я сгорал от стыда.

- - - Раздевайся и побыстрее - - - разотрешься мазью - - - и поедем - - -

Я расстегнул первую пуговицу ватных штанов. Танкист смотрел на меня, как на идиота. Он плюнул и отвернулся.

- - - Вот-вот, - - - тихо сказал якут себе под нос, - - - отворачивается человек - - - сам помирать будет - - - отвернуться не сможет - - -

Танкист был непреклонен. Он вскочил на ноги и отошел к вездеходу.

Не знаю, что его так смущало.

Я снял валенки, штаны, кальсоны мгновенно наполнились ледяным ветром.

Он злобно залетел в ширинку.

- - - Давай - - - вот тебе, - - - протянул якут банку из-под майонеза.

Я отклеил крышку. Понюхал. Темная смесь без запаха, похожая на вазелин.

- - - Натрись - - - но немного бери - - - сначала на руке разотри - - - потом туда - - -

Я сделал все так, как якут говорил. Стало теплее. А потом горячо.

Я ехал в одних кальсонах, с расстегнутой ширинкой. Все горело. По морде тек пот. Танкист молча смотрел на меня как на обреченного.

Потом стало чуть свежее. Я перестал дуть себе в ширинку. За бортом была уже совсем весна. Примерно градусов двадцать пять ниже нуля.

Обливаясь потом, я слышал стук зубов Танкиста.

Так в непринужденной обстановке мы продолжили путь.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

- - - Черт! - - - ругался Танкист - - - Я идиот! - - - Полный придурок! - - - Мудак! - - - Зачем я с вами поехал! - - - Когда мы доберемся?! - - -

Он скучал. В нашей смотровой щели проносился довольно однообразный пейзаж. Стало темнее. А потом темнота остановилась. Это был полярный день.

Якут молчал.

- - - Вот смотрите, - - - говорит он внезапно, - - - сейчас будет река - - - Мост - - - это священная река - - -

Мы остановились, когда начали подпрыгивать в нашем танке.

Якут открыл люк.

Мы стояли над Леной.

Никогда я ничего подобного не видел. Реки не было. Только русло, покрытое синим льдом. Это производило мощное впечатление.

Танкист присвистнул и поежился.

Лена была великолепна, как покинутый дворец.

Пожалуй, только горы могли соперничать с этой рекой.

Я бы не удивился, увидев сейчас Андерсена на лыжах. Якут усмехался. Его бородка от дыхания стала седой. - - - Ну все, - - - сказал он, - - - поехали - - - скоро будем - - - Танкист сел смирно. Он только спросил, где мы.

- - - Если по прямой, - - - задумался якут, - - - то между Тикси и Кюсюром - - -

Мы удовлетворенно кивнули, будто бы только и занимались тем, что изучали карты края.

Мост был такой, что я не торопясь выкурил сигарету.

Мы сделали резкий поворот налево.

И дальше поехали, растворяясь в молоке тундры, иногда натыкаясь на клочки ковра, в который под солнцем превращалась оттаявшая почва.

Слой этот был полметра. Дальше была мерзлота. В ней застыли удивленные мамонты.

Мы неслись ровно, как на оленях. Я удивился и посмотрел на якута.

Он дремал. Покачивался, а вездеход ловко объезжал сопки, озерца, сугробы.

Мы летели, и ничего не менялось. В смотровую щель я видел несколько раз солнце. Оно прыгало, умудряясь оставаться на месте.

Я уснул.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

В очередной раз подпрыгнув, я набил очередную шишку. Но проснулся по-настоящему оттого, что мы стоим.

Якута не было. Танкист спал, обняв карабин, как настоящий часовой.

Я высунул голову из люка. Мы были в стойбище. Вдалеке, как суслики, стояли столбиками несколько фигур.

Я вылез побольше и присмотрелся. Они заметили меня, но не пошевелились. - - -

Проснулся - - - вылезай - - -

Я обернулся. Якут набивал трубочку, облокотившись на бак вездехода.

Фигуры пошевелились. Я начал вылезать, заранее стеснясь своих кальсон.

Фигуры двинулись навстречу.

Якут отделился от бака и пошел по направлению к столбикам.

Снизу меня подпирал карабином очнувшийся Танкист.

- - - Пойдемте! - - - крикнул, обернувшись, якут. - - - Ужинать - - -

Я вылез наконец и наперевес со своими ватными штанами, в валенках и кальсонах, сделал первый шаг.

Танкист обозревал позиции. Он не решался вступить на землю диких племен.

Я пошел к фигурам, как и наш якут.

И только подойдя на расстояние удивления, я удивился.

Это были женщины. Пятеро женщин. Одинаковые, как грецкие орехи. И с такими же лицами. Они смотрели на меня из-под своих песцовых шапок абсолютно равнодушно. В зубах каждой тлела трубочка.

Якут подошел к ним и что-то сказал по-якутски. Показал пальцем на меня и снова повторил то, что сказал.

Женщины отрицательно помотали головами. Им что-то не нравилось. Их будто обманули. Им будто подсунули плохой товар.

Встреча была не очень дружелюбной.

Я оглянулся и обомлел. Танкист стоял во весь рост на вездеходе с карабином.

Он целился! Вот в кого, другой вопрос. В тот момент мне показалось, что в меня. В меня, с голой задницей, в обосранных кальсонах сзади и в желтых разводах впереди.

Я встал как вкопанный. И тут увидел лицо якута. Оно было спокойно.

Все происходило медленно, как в дурном сне. Лицо якута медленно поворачивалось в направлении моего взгляда.

Глаза немного расширились.

Губы раскрылись. Трубка пару раз дрогнула в зубах.

- - - Э, - - - услышал я его голос, - - - э - - - да он не заряжен - - -

И я медленно перевел глаза на Танкиста. Ствол карабина качнулся. А потом был выстрел.

Все были на снегу, кроме якута и старух. Все - это я и Танкист.

А потом все снова стало быстро. Танкист вскочил и побежал к нам.

Видимо, хотел проверить, надо или нет кого-нибудь добивать.

У старух погасли трубки. А у якута она просто выпала в снег.

Мгновение было все неподвижно. Танкист тоже стоял. - - - Идемте, - - - сказал якут, - - - ужин - - -

Он повернулся спиной ко всем и пошел к ярангам.

Танкист стоял, как лыжа в снегу. Я стоял, как другая лыжа. Потом посмотрел на кальсоны. Все было в порядке.

Старухи посмотрели вслед якуту, что-то крикнули и пошли следом. Они двигались плечом к плечу, как на первомайской демонстрации.

Якуту явно не хотелось с ними что-то обсуждать. Он уходил все быстрее.

Старухи не отставали. Они выкрикивали все время одно и то же слово.

Гневно и одновременно просительно. Они уже готовы были встать на колени.

Якут шагал не останавливаясь. Только один раз он замедлил шаг. Обернувшись, он засмеялся и выкрикнул что-то. Старухи остановились. У них на ореховых лицах начало изображаться оскорбленное самолюбие. Изображалось оскорбление долго. Якут уже вошел в первую ярангу.

Старухи остановились и впервые заинтересованно посмотрели на меня.

Одна даже подошла поближе.

А потом сделала то, чего я не ожидал. Она хлопнула меня по заднице!

Весело так, но с серьезным лицом.

А потом я услышал ее голос.

- - - Открой рот - - - однако, - - - проскрипела она.

Не знаю почему, но я открыл.

- - - Разведи ноги в стороны, - - - приказала она.

Я поставил ноги на ширине плеч и даже шире.

Хорош же я был посреди тундры с разинутым ртом, в кальсонах, с расставленными, как на зарядке, ногами.

Первая стояла и смотрела на мои валенки. Я упустил из виду остальных девушек.

И тут почувствовал, как мою мошонку кто-то схватил.

Схватил и расхохотался. Я не успел даже рот раскрыть. Он закрылся.

Черт, это мне не нравилось.

Я услышал хохот. Это был Танкист. Он катался по снегу, как собака перед пургой, и ржал.

Старухи бросили меня и подошли к Танкисту. Он их явно заинтересовал.

Сначала стрелял. А теперь катался по снегу от хохота.

Из яранги показался наш якут. Мой спаситель. Я быстро пошел, не оглядываясь на то, как будут экзаменовать Танкиста.

- - - Ты им не подошел, - - - засмеялся якут, - - - а вот твой друг понравился - - - я не предупредил - - - но сам не знал - - - женщины хотели мужа - - - я им сказал - - - что вы просто так - - - они не верят - - - они слишком долго ждали - - - слишком долго - - -

Он откинул шкуру и впустил меня в темноту.

- - - Да - - - ты не обижайся, - - - продолжал он, пока я привыкал к яранге, - - - не обижайся - - - они долго ждали - - - долго - - - я обещал - - - говорил привезу - - - вот они и решили - - - что привез - - - не обижайся - - -

И тут влетел Танкист. Он сбежал.

Якут замолчал.

Он откинул шкуру, и мы увидели, как женщины уходят. Танкист говорил что-то, ругался. Он дышал как паровоз. А мы с якутом долго смотрели вслед этим женщинам. Пока они не вошли все в одну ярангу. Пока они не опустили за собой шкуру. Пока не стало совсем тихо, как было, когда мы приехали. Как было тихо когда-то давным-давно. Потом и он опустил шкуру.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Он хотел нас познакомить со своими сыновьями.

- - - Я вам покажу их - - - все приехали - - - кроме старшего - - - кроме самого первого - - - он в Тикси - - - учится на сварщика - - -

Это было за ужином. Мы с Танкистом, оглохнув от наслаждения, уплетали тонко нарезанную жареную оленину. Лепестки мяса напоминали кудри.

Не знаю, как Танкист, а у меня совсем из башки вылетело, зачем мы сюда приехали.

Якут грустно смотрел то на меня, то на Танкиста.

Он то качал головой, то усмехался.

В яранге было тепло и, кроме мяса, пахло травой, которую якут время от времени подбрасывал в очаг. Сначала Танкист повел вопросительно носом, но потом успокоился. Это была не анаша.

Я сидел в просторных и коротких штанах хозяина. Пришлось подвязать их проволокой, иначе они сваливались, стоило только начать жевать.

Потом проволоку пришлось ослабить. Мы с Танкистом молча сожрали, наверное, недельный запас якута.

Пару раз в ярангу заглядывал странный мужик с забавным лицом.

В конкурсе "А ну-ка подмигни!" ему бы не было равных. Когда Танкист перестал жевать после третьего молчаливого заглядывания, хозяин пояснил.

- - - Это Песец - - - Он святой - - - в него переселилась душа Охотника - - - он святой - - - и - - - он абсолютно болен - - -

Последнее замечание он сделал смущенно.

Посмотрел вверх, в дыру. Сделал глазами уклончивое движение, которое можно было расценить как "А кто из нас не болен?"

Я продолжал есть.

Танкист хотел общения. - - - Вы что серьезно? - - - Какой он святой? - - -

Якут откинулся хохоча.

А потом резко прекратил смех. - - - Да он не Песец - - - Теперь не Песец - - - теперь - - - А почему? - - -

- - - Почему? - - - эхом откликнулся Танкист.

- - - Потому что он съел Бухгалтера - - -

Якут был серьезен. Я прекратил жевать. Танкист заморгал с открытым ртом.

Нам была видна вся его пищеварительная система.

Якут захохотал снова.

Танкиста вырвало, я едва успел отодвинуться.

Пока он отдышался, якут серьезно смотрел мне прямо в глаза. Мясо было превосходным.

Пока Танкист вытирал содержимое своего желудка, якут не сводил с меня глаз.

- - - Я серьезно - - - Песец съел Бухгалтера - - - Но он сделал это по ошибке - - - Такое уже бывало - - - Когда плохо со зрением - - - Он должен был съесть Продавца - - - Но тот был хитрый - - - Спрятался - - - Он просто перестал двигаться - - - Песец его не заметил - - - И съел Бухгалтера - - - Он помолчал, глядя на мою реакцию. Ее просто не было. Я начал дремать после такой еды.

- - - Продавцы всегда хитрее Бухгалтеров - - - Бухгалтера за все отвечают - - - Это было на прииске "Алмазный" - - - Спроси - - - тебе все расскажут - - -

Я сказал, что верю.

Танкист выскочил из яранги. Было слышно, как он матерясь побежал куда-то.

Мои глаза закрывались. Я видел перед собой только огромное лицо якута. Оно то уменьшалось, то становилось, как полная луна.

Меня начало клонить на какое-то тряпье.

- - - Не спать! - - - услышал я голос якута. Голос был спокоен. - - - Не спать - - -

Я снова сел.

- - - Знаешь, для чего я вас сюда привез? - - - Не знаешь - - - Послушай - - - Будь внимателен - - - Очень внимателен - - - Сейчас ты поймешь - - -

И тут волосы на моей стриженой голове зашевелились.

Передо мною сидела моя прабабушка! Собственной персоной!

Тут настал мой черед вскочить.

- - - Сидеть, - - - услышал я голос якута. Передо мною снова была луна его лица.

Я сел.

- - - Послушай - - - Фриц - - - Послушай - - - Ты забыл кое-что - - - Ты забыл самое важное - - - Ты уснул! - - - Фриц! - - - Проснись! - - -

Я смотрел во все глаза. Он как будто подошел к самому главному. - - - Фриц - - - вспоминай! - - - Вспоминай! - - - Ты помнишь! - - - Ты все помнишь! - - - Вспоминай - - - Ту ночь - - - Помнишь?! - - - Когда ты сыпал на себя землю?! - - - Когда ты хоронил себя - - - Ту ночь - - - Когда ты лежал обнявшись с одним несчастным - - - Ту ночь - - - Когда ты хотел влезть в чрево свиньи! - - - Вспоминай! - - - Вспоминай! - - - Отца! - - - Мать! - - - Деда! - - - Как ты танцевал для больных! - - - Вспоминай! - - - Ту ночь - - - когда ты решил стать Шутом! - - -

Я сидел, и слезы лились у меня из глаз.

- - - Давай, давай, - - - сказал якут, - - - побольше поплачешь - - - поменьше пописаешь - - - Ты должен кое-что для меня сделать - - - Ты вымоешь в бане всех наших старух - - - Всех - - - всех - - - они слишком долго ждали - - - завтра - - -

Он помолчал.

- - - Не думай - - - ты вернешься - - - а вот твой товарищ - - - он останется - - - навсегда - - - здесь - - - а ты вернешься - - - и еще - - - я тебя попрошу - - - Поговори с моей дочерью - - - она больна - - - она меня не слышит - - -

Я поднял глаза и только теперь вспомнил, зачем мы сюда приехали.

Хозяин смотрел на меня спокойно. Будто я был котелок с водой или валенок.

Может, так оно в тот момент и было. Не знаю.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Действительно, это было веселое путешествие.

Я проснулся оттого, что лежу голый, в обществе трех старух. Они спали.

Головы двух лежали на моих руках. Третья положила свою мне на живот.

Я, моргая, смотрел на их седые распущенные волосы. Они щекотали нос.

Видно, был сквозняк. В ярангу поддувало.

Стоило мне только задуматься о том, что произошло, как старухи заворочались, и все три одновременно проснулись.

- - - Здравствуйте, - - - выдавил я из себя. Они посмотрели на меня, как будто я был дьявол.

- - - Ты кто?! - - - вскрикнула одна.

Остальные молчали. Может, они не могли говорить по- русски.

Я все объяснил. Как мог. Про то, что должен им потереть спинки, я промолчал.

- - - А! - - - Наконец! - - - вскрикнула старуха. Я их не мог никак различать. Точно, они были, как грецкие орехи.

Они все три начали оживленно болтать между собой.

Я сидел голый, съежившись, как кулак на ветру.

- - - Все - - - пойдем - - - уже надо идти, - - - пояснила одна, - - - в баню - - -

И они поднялись. Вышли. Я начал искать свою одежду. Ее не было.

Выходит, я должен был идти голым! Час от часу было не легче! Ебаная жизнь! Ни минуты покоя!

Я стал ругаться, как Танкист.

Потом, когда запал кончился, я остался в тишине, как и был - голый.

Вдохнув, я откинул полость шкуры и вышел.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Первое, что я увидел, - это кучка старух. Первое, что почувствовал, - раскаленный снег под ногами.

Конечно, в этот край пришла весна. Солнце было как начищенная пуговица.

Но все-таки, черт побери, было градусов двадцать. Холодновато. Утро.

Я сделал первый шаг, потом еще. Мошонка ощутимо подтянулась к животу.

Сперматозоиды, наверное, метались. Ветер был такой, про который говорят "легкий бриз".

У меня от него побежали мурашки везде. Волосы вздыбились даже под мышками. Я понял, что это тупик.

И тут я расхохотался. Я увидел себя со стороны. Голый, вставший от холода на пуанты. С подобранной испуганной мошонкой. С лицом глупым, напряженным. Посреди глаз, посреди этой ебаной Арктики, в затерянном стойбище для полумертвых старух...

Хохоча, я шел к ним. Смеясь от души.

Я чувствовал, как тяжесть последних лет скользит с плеч, как рюкзак.

Как становится легко. Я чуть не начал кататься со смеху. Чуть было не рухнул в сугроб.

Я остановился. Я не мог идти. Я хохотал.

Старухи сами подошли. Серьезные, молчаливые. От этого я вообще чуть не упал.

И тут услышал громкий смех. Это был наш хозяин. Он тоже смеялся.

Еще бы немного, и я бы пустился в пляс! Я бы плясал, пел, говорил бы разными голосами, свистел, пукал, хрюкал! Я бы исполнил весь свой репертуар для этих старух! Я остановился. Перестал смеяться. Я увидел этих старух перед собой.

Их лица вовсе не были одинаковы и серьезны. Они просто очень жалели меня!

Они смотрели на мое тело, на мой член, сморщенный от холода, на мои руки, повисшие вдоль худых ног. На мое дергающееся лицо.

И тут произошло то, чего я никак не ожидал! Они начали покатываться со смеху! Раскачиваясь, прижав руки к животам, они смеялись.

Светило солнце. Я стоял, улыбаясь всему, что происходило. Почему они начали хохотать? Над чем? Тогда это было не важно.

Теперь, в Париже, на рю Термопиль, я, конечно, понимаю, над чем они смеялись. Те старухи, которые должны были умереть. И которых сейчас уже нет в живых.

Они смеялись над той серьезностью, с которой я вышел из яранги.

Над той серьезностью, с которой я взвалил на себя свою собственную природу.

Над той легкостью, с которой скользнула с плеч моих моя армейская жизнь.

Над тем героизмом на моей морде, с которым я хотел плясать для них.

Над тем, как мой Шут превратился в серьезного Клоуна. Они смеялись в то утро, затерянные старые женщины.

Я думал, что они больны своей смертью, своей жизнью. Но они были здоровы. Это я в тот момент был болен. Я был тяжел, как капризный инвалид.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Через час я уже тер их спины. Это была работенка!

В натопленной яранге, без воды, только открытый котел на огне. С меня сошло семь потов.

Их спины были как стиральная доска моей прабабушки. Я растирал их сначала шкурой. Чтоб они вспотели.

Чтобы заставить сухих, как щепки, старух вспотеть, нужен не один черт с веником, а штук пять-шесть. Чтоб хлестали, перекуривали и снова хлестали.

А я был один.

Только я успевал разогреть одну, как другая делала знаки, что уже замерзает.

Я мчался к ней. И принимался снова. Мой член болтался, как колокольчик на шее мчащейся во весь опор коровы. Я их тер, будто старался быстро-быстро стереть что-то с их спин.

Временами казалось, что сейчас я увижу их белые ребра. Только я успевал выжать хотя бы покраснение, хоть маленькое красное пятнышко на спине одной, как меня уже кричала другая.

А потом вообще стало смешно. У той, которая говорила по-русски, вдруг зачесалась спина.

Будто я не тер их совсем! Чем я занимался все это время! Кто высекал из них огонь! Хоть каплю тепла! Хоть красное пятнышко! Я уж не говорю о капле пота!

И я начал ей чесать спину.

- - - Нет! - - - Не здесь! - - - Выше! - - - Вот-вот - - - Ниже - - - Не бойся! - - - У тебя есть когти?! - - - Вот-вот - - - Еще! - - - Сильней! - - - Не бойся! - - -

Она закрыла глаза от блаженства.

Я царапал ее и думал: вот мне бы такую кожу! Вот это панцирь! Вот это кольчуга!

Я стер все свои ногти. Они стали кругленькими. Будто мне сделали педикюр.

А потом, когда старуха наконец открыла глаза, я приступил к другой.

Примерно через полчаса я едва стоял на ногах.

Я понял, что еще немного - и меня можно будет выбросить, как старый носок.

Я натер мозоли размером с пятак.

- - - Ну - - - все, - - - услышал я сквозь полусон, - - - все - - - немного согрелись - - - теперь давай скребки - - -

Пошатываясь, я подал им три стертых, как обмылки, ножа. Мои ноги дрожали. Старухи принялись скрести себя спереди.

Я мог перекурить.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

А потом после всего, выжатый как лимон, я сидел в пустой "бане" и смотрел сквозь откинутую полость, как старухи сидят под солнышком.

Они закутались в свои лысые шубы. Они расчесывали волосы.

Длинные седые волосы, висящие на ветру, как слюна.

Они чесали их, перекинув вперед. Вслепую водили гребнями, медленно. Так же делала моя прабабушка.

Они будто играли на каких-то инструментах. Все три, как одна, склонив головы, двигая широко и ритмично своими гребнями.

Это было так красиво... Я даже слышал музыку.

Я кивал-кивал головой под эту музыку и уснул.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Танкист пропал.

Якут не беспокоился. Я вполне доверял ему и пребывал в таком расположении духа, которое, будь я верующим, назвал бы "благодатью".

Кроме того, мы с якутом очень неплохо пообедали.

Мышцы приятно ломило, и каждое движение четко осознавалось.

Мы молчали. Якут покуривал свою трубочку и щурился. - - - Не переживай за своего товарища, - - - вдруг сказал он, - - - с ним все нормально - - - он ищет себе невесту - - - ему пора уже - - - хватит дрочить - - -

Я удивился.

- - - Здесь есть одна женщина - - - У нее давно нет мужа - - - на приисках - - - пьет одеколон - - - видел его недавно - - - стал говорящей собакой - - - так вот - - - она одна - - - и мать ее скоро умрет - - - она тоже здесь - - - лежит уже - - -

- - - Все меняется, - - - продолжал он задумчиво, - - - все другое - - - раньше не лежали - - - засыпали просто - - - или тонули - - - а теперь - - - лежат и ждут - - - у нее в боку что- то - - - как кирпич торчит изнутри - - -

Я понял, что это уже последний этап цирроза. Я сказал, что, наверное, боли адские.

- - - Точно - - - боль - - - она все время стонет - - - и ходит кровью - - - я хотел врача - - - из Тикси или в Кюсюр ее отвезти - - - она не хочет - - -

Я представил, каково сейчас этой женщине. В хирургии им делали опиум. Иначе нельзя было.

- - - Откуда ты знаешь? - - - Про болезни - - -

Я сказал, что хотел раньше быть врачом.

Он кивнул и замолчал, попыхивая трубкой.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Вечером, хотя как таковой "вечер" был только на часах якута, он познакомил меня со своими сыновьями.

Я услышал шум вездехода и следом за хозяином вышел наружу.

Они вылезли из вездехода и улыбались. На меня смотрели настороженно.

Потом по очереди подошли к отцу и обнялись.

Он сказал им что-то, эти шестеро с любопытством на меня посмотрели.

Я понял, что меня в них удивило. У них блестели глаза! Ни у одного якута за весь мой год Арктики не блестели глаза.

На вид старшему из них было лет семнадцать. Он был второй сын.

Самый старший не приехал.

Это было так забавно...

Они выстроились, как солдаты, в шеренгу.

Они смотрели на меня и своего отца улыбаясь. Мы проходили, как два генерала на смотре.

Они, каждый, держали в руках черно-белые фотографии.

Это были их отцы!

Маленький, самый младший, лет семи-девяти, держал фото так крепко, что оно покоробилось и дрожало. Ему было нелегко держать своего отца.

Черно-белые фото. Все сделанные в одном ателье. Надпись кудрявая: "Тикси". И годы службы.

Два летчика, судя по петлицам, двое наших, из автороты, с крылатыми колесами на воротниках. Все в "парадках". Еще один молоденький совсем, так смотрит, так нежно, девочка в форме. Стриженая девочка светлоглазая.

- - - Это отец Ионко, - - - поясняет якут, - - - из кадрированной дивизии - - - пехота - - -

Бедный, думаю, там офицерья, как говна в курятнике.

На одного солдата - четверо, по правилам.

Последний, которого держал самый маленький, снялся совсем по-другому.

Небритый, с усталыми жестокими глазами. Хмурый, будто разбудили, в рабочем ВСО, видно, сразу с работы. По случаю, наверное, снялся. Были с бригадой в "городе"... В петлицах бульдозеры. Стройбат.

Я думал, как они приезжали, в фуражках на глаза, в фуражках на затылок, чтоб чубы видны.

Выходили из уазиков, вездеходов, спрыгивали с высоких КамАЗов. На ходу докуривали, стоя у ателье, на ступеньках, в начищенных ботинках, в сапогах, "ушитые". И потом, стрельнув окурком, входили в ателье.

Запахи, шторы, гражданское и неуловимое лицо фотографа. Реклама, лица, лица. Узкие глаза, белая кожа и прямые, как флаг в безветрие, как черное покрывало, волосы местных красавиц-десятиклассниц.

Входили и ждали, как в кинотеатрах солдатских, когда два часа можно сидеть широко раздвинув ноги и, если мелькнет чья-то грудь на экране, тихо, спокойно кончить на пол и сапогом потом в темноте втирать сперму в пол отшлифованный.

А потом сидеть перед фотографом, подчиняться, туда повернись, сюда, улыбнись, разговор поддерживать, ты откуда, а с Волги... я из Тамбова... Саратов... ну как же, знаю... Питер-Питер, красивый город...

И так далее.

А потом замираешь, и вспышка. Еще и еще. Как в больнице. Встаешь и уходишь отсюда, здоровый и грустный после улыбок, уходишь снова из чудесной пещеры, где у фотографа нет клейма на кальсонах и ему по хую мягкость портянок.

Мне еще предстояло это.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Ладошка жила в другом стойбище. Неподалеку.

Она жила с матерью. Всего три яранги, дымок и тундра в цвету.

Она пускала кораблики. Сидела над озерцом, оперев подбородок на коленку.

В старом ВСО.

Она смотрела на щепки, плавающие в озерце. Когда одна подплывала к "берегу", она дула.

"Кораблик", подняв волну, снова был на середине.

Я подошел и сел рядом. Меня привез якут, высадил, а через сопку я перешел сам. Через час он должен был заехать. Я возвращался в госпиталь.

Мы молчали. Не знаю, узнала ли она меня. Ни одна ресница не дрогнула.

Мы молчали. Я увидел мальков, снующих в лужице, и стал следить за ними.

Они играли. Бегали друг от друга. Сбивались в стайки, распадались. Поодиночке, штрихами метались в алмазной воде. Мы молчали.

- - - Ты не видел Роберта, - - - не спросила, а просто сказала Ладошка.

Я покачал головой.

- - - Конечно - - - глупо - - - Роберт - - - Витька - - - Санька из третьей роты - - - Коля Нос - - - И другие - - -

Она произносила имена. Они падали в хрустальную воду. Вспугивая мальков, они ложились на дно. Одно за другим. - - - Знаешь, Фриц - - - Ты ведь прежний Фриц? - - - Что скажешь? - - - Какая разница - - - Витька, или Санька, или Роберт - - - А? - - - У кого член длиньше - - - А? - - - Нет разницы - - - Нет - - -

Она помолчала.

- - - Раньше - - - я так любила слушать - - - эти сказки - - - ночью - - - чтоб уснуть - - - мать бормотала - - - про жизнь - - - да - - - про жизнь давно - - - без слез - - - хотя там детей жрали - - - без страха слушала - - - жестокая - - - говорили - - - души нет - - - говорили - - - а теперь - - - есть она у меня? - - - А? - - - Фриц - - - есть душа? - - - Появилась? - - - Ну и чё - - - лучше не стало - - - без души плохо - - - говорила мать - - - а с душой - - - ну ее эту душу - - -

Она будто устала. Я молчал. Сбоку были видны ее широко открытые глаза.

Все такие же кристальные глаза.

Она распрямилась, дотянулась до одной щепки и, взяв ее, поднесла к глазам.

- - - Иди, - - - прошептала она, - - - иди на берег - - - душа - - - иди - - -

И выбросила далеко-далеко щепку. Размахнулась и вложила в бросок столько силы, что щепка упала недалеко от вершины сопки.

Упав, она исчезла в ковре цветов, как пылинка.

- - - Ну чё - - - чё сидишь? - - - Иди - - - уходи - - -

Она обращалась ко мне, как будто к кому-то другому.

Я поднялся и, постояв немного, пошел наверх.

Это был еще не конец.

Я увидел ее в последний раз в другом месте.

Я был пьян. Мы с армянином и Сафой напились молодой бражки.

Это случилось уже перед отъездом в командировку.

Мы пили в соседней роте. Я пошел отлить и там в толчке увидел девушку.

Она забилась в угол, как больная птица. Она скользила на кафеле. В одних кальсонах. С пятнами крови между ног.

- - - Не надо - - - Не надо, - - - шептала она. - - - Хватит - - - я не могу больше - - -

Это была Ладошка. Она меня не узнала.

Я вспомнил глаза ее...

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

В госпитале меня уже ждал старшина и двое узбеков.

Мне принесли мою выстиранную форму. Бушлат и сапоги были такими, в каких я сюда прибыл. Грязными.

Черт, я здесь потерял еще, наверное, пару-тройку кило. Форма висела.

Старшина покачал головой.

- - - Ну вперед - - -

Я надел шапку. Узбеки смотрели по сторонам и принюхивались. Им бы явно не повредило полежать в этих стенах и набрать пару-тройку моих кило.

Мы приехали в роту, и я уснул на чьей-то кровати.

А утром, на разводе, ротный объявил, что двум рядовым командир полка добавил ее семь суток ареста. Это были Сафа и Армянин.

Тот вообще с губы не вылезал.

Они подняли мятеж там.

Это грустная история.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Недели две я не видел Сафу.

За это время он с Армянином набирали сутки, как очки. Автоматически.

Я думал, что это все-таки лучше, чем ходить на работу, но я ошибся.

Это были совсем другие условия.

Меня отправляли со сгущенкой, с сигаретами к губе. Сафу первое время выводили на прогулки. Одного. Трое автоматчиков-азербайджанцев.

Таких почестей здесь никому не оказывали.

Я перебросил одну банку и услышал Сафин крик:

- - - Не надо! - - - Не надо жратвы! - - - Кормить этих! - - -

Я понял все и передал. Семь слов стоили ему еще семь суток.

Нужно было искать другие каналы.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Вот в одну из ночей меня и разбудили. Земляк Карена и двое рязанцев.

Они были должны Сафе.

Они вывели меня в сушилку. Мы говорили до трех. Очень тихо говорили.

Один из рязанцев стоял на атасе.

Я должен был сесть на губу. Меня посадили бы суток на семь, максимум. Хотя это был уже второй раз.

Я должен был найти тайник, определить точное время смены караула и тех, из караульной роты, кто мог бы передавать посылки. Это называлось "пинать колобки".

Теперь я должен был заслужить семь суток.

Это было легко. Достаточно не отдать честь какому-нибудь мудаку с маникюром.

Но у меня, как говорил дед, все через задницу.

Через день был большой развод. Командир полка, сука в валенках, сука в шубе до пят, прохаживался.

Он не мерз.

Он нас учил громким голосом любить родину.

- - - Стране нужны герои! - - - А она рожает мудаков! - - - Это было только введение. Прошел час. Немного начало оттаивать.

Наши пальцы в сапогах свернулись в фиги.

Изо рта командира полка шел пар. Он пах кофе, колбасой.

От этой горы в шубе пахло домом, семьей. Утрами с кофе, с хлебом, с колбасой. Теплой женой в комбинации. Водкой с пельменями по субботам.

Я вообразил его в тапочках! Он сидел перед телевизором и дремал.

От нас воняло табаком, потом, дерьмом в кальсонах, которое уже не отстирывалось, спермой, разбавленным какао, чаем с бромом, нашими письмами на серой бумаге в клетку.

От нас шел аромат портянок, на которых отпечатывались наши мокрые ноги.

От нас несло дымом случайных костров на стройках, горелой ватой воняло от наших бушлатов, чаем крепким, сваренным на костре, в недостроенном доме...

Нашими тайниками в теплотрассах, где мы могли отлежаться.

Нашими руками, черными, в мазуте, отмороженными руками, красными, как гусиные лапы...

Вот какая была парфюмерия.

Я смотрел, как эти сто с лишним кило дерьма ходят, поскрипывая портупеей.

- - - Как одену портупею - - - Так тупею - - - и тупею, - - - раздался шепот во второй шеренге.

Я почувствовал, что сейчас самое время.

Ха-ха!

И я уже оказался шагнувшим из строя.

- - - Товарищ полковник, - - - услышал я свой голос, - - - разрешите обратиться - - -

Он моргал, будто я ему предлагал насрать мне в руки.

Я предложил ему кое-что покруче.

Я пригласил его на танец! Вполне серьезно!

- - - Разрешите - - - разрешите пригласить вас на танец - - - Товарищ полковник! - - -

Он мне дал трое суток. Я заикнулся. Он прибавил еще трое. Было уже шесть. Достаточно.

Я слышал, как ржут в шеренге. Армянин и один из рязанцев спокойно мне кивнули.

- - - Одеть его! - - - В самые теплые штаны! - - - Самый толстый лом! - - - Самый тяжелый карандаш ему в руки! - - - С ним потанцуешь! - - -

Он орал мне уже в спину. Старшина, усмехаясь, вел меня в каптерку.

Меня провожал хохот. Это были невидимые аплодисменты.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Черт, я не знал, что все так будет.

Это, в сущности, действительно грустная история. Но тогда мне было весело и по хую.

Грело солнце. Меня привели к забору. Открылась дверь. Здесь ничего не изменилось. Только снег стал лужами. И воняло из деревянной уборной. Мой май пахнул плодородием!

Меня нежно подстригли наголо. Велели прочитать правила поведения.

Там тоже ничего не изменилось.

Наконец, втолкнули в камеру и провернули ключ.

Я был один. Первое, что услышал, после уходящих шагов, была тишина.

Нары были пристегнуты к стене и закрыты на ключ.

Я снял бушлат, постелил его на пол и сел. Я тут же приклеился к стене, покрытой слоем никогда не высыхающего черного кузбаслака.

Совсем об этом забыл.

Стоило три утра подряд заметить черные следы на твоем ВСО, и автоматически добавлялось еще трое суток.

А не приваливайся к стене!

Один тип ухитрился спать стоя. Нас было двенадцать в пятиместке.

Он завязал шапку под подбородком, воткнулся головой в стену и спал!

Он даже засунул руки в карманы!

Его привели пьяным. Утром еле отклеился.

Я сидел и ждал.

Ноги начали гнить. Это была "забайкалка".

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Я не знал тогда, что произошло с Сафой.

Только потом, когда меня из-за профилактики сифилиса перевели в общую камеру, кое-что прояснилось.

Мою камеру засыпали сухой хлоркой и пустили воду.

Я никогда не перестану удивляться, как люди входят в свои роли и с наслаждением их исполняют. Раз и навсегда.

В тюрьмах, лагерях, армии и семье это заметно ярче всего. Жесткие условия, скопление однополых существ, плохая еда, скудные эмоции, безделье - все это провоцирует создание иерархии и ролей.

Здесь было то же самое.

Здесь был свой пахан. По имени его никто не звал. Только Пикало.

Здоровое, откормленное существо с массой задатков быть убитым.

Черт возьми, как некоторые просто напрашиваются, просто хотят быть убитыми! И потом еще удивляются, если, конечно, успевают!

Этот парень взял на себя распределение посылок. Чай, сигареты, молоко, травка... Все эти лоскуты, заплатки энергии, которая поддерживала мало-мальски надежду выйти. В сущности, это было забытье.

Многие спали на ходу. Падали в строю. В крайних условиях супержары и холода это не самое подходящее состояние.

Но оно для некоторых было единственной возможностью сбежать.

Смыться, уйти, съебаться в сон! В снег... В землю... В мерзлоту!

Травка стоила дорого. Пять блоков сигарет или 15 часов массажа. - - - Можешь отработать, - - - усмехаясь, говорил он.

Через Пикало проходили некоторые вещи. Порножурналы, транзисторы, панасоники, джинсы со шведских кораблей во время навигации.

Он находил морячков для якуток, которые хотели быстрого финансового роста.

Все это Пикало прибрал к рукам. Он брал проценты.

Его побаивались некоторые из офицерья. Он знал кое-что, с кем-то был связан и кое-что мог рассказать.

Когда условия содержания становились чуть менее милосердными, он начинал болтать. До них это доходило, и условия сразу менялись.

Что он знал?.. Что он знал особенного?

То, что было рабство? Когда взвод отправляли к якутам и солдаты пахали как черти... Стоило это бивень мамонта за месяц работы.

Что он знал такого особенного? Что два прапорщика живут вместе, как муж и жена?

Что писарь из Иркутска сосет с удовольствием у майора по кличке Грек?

Что он знал такого, что не знал никто?! Все это знали. Все. Когда я вошел во все это, страшно захотелось на войну.

Тогда я впервые пожалел, что родился.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Пикало сидел в одиночке. Это была единственная камера с застекленным окном. В наших вместо стекол были кирпичи. Ему открыто наши сторожевые псы передавали сгущенный кофе и сигареты.

Он жил как царь. Он привык. Вошел в роль.

Сафе все эти хитросплетения были по хую. Он был не зэк. Он был солдат.

Может быть, мы были плохими солдатами. Но мы были солдаты.

Однажды Сафа просто надел на башку Пикале ведро с мочой.

Пикало вошел в роль царя. После такой коронации ставки страха полетели вниз.

Он кричал много слов из своей одиночки. Он грыз свою одежду. Когда новобранцы из караульной роты попытались его утихомирить, он откусил одному мизинец.

Мы ночами слышали его звериный вой. Все-таки в нем было на вид килограммов сто мяса и густой голос.

Сафе было насрать на все это.

- - - Бля, - - - удивлялся он, - - - его мать еблась с трактором!

- - - Он сломает стены! - - - И так уже дует! - - -

Это все печально кончилось.

В одну ночь нас согнали всех в большую, просторную камеру.

Сафы не было.

Его принесли потом.

Его положили на пол в углу.

Его укрыли шинелью.

Единственное движение, которое он сделал, - это подтянул ноги к подбородку.

Мы от ужаса, как обезьяны, прижались к стенам.

Из его угла пахло смертью.

Мы сидели и смотрели на эту кучу, покрытую шинелью. Я до сих пор помню обгорелые дыры на полах этой шинели. Ночью я подполз к Сафе. И оказался в луже. Это была моча с кровью.

Я хотел откинуть шинель.

- - - - - - - - - - - Не надо - - - - - - - - - - Фриц - - - - - - - - - - Уходи - - - - - - - - - -

Голос у него был, будто ему на спину упала стена.

Я снял свои кальсоны и собрал мочу. Тряпку положил в углу.

- - - - - - - - - -Эй! - - - - - - - - - - позвал Сафа - - - - - - - - - - Хозяйка - - - - - - - - - -

Я бросился к нему.

- - - - - - - - - - Садись - - - - - - - - - - Рожа у меня - - - - - - - - - - Только - - - - - - - - - -

Действительно, его здорово избили.

Я сказал, что надо ломиться в дверь. Сказал, что почки иначе совсем сядут.

- - - - - - - - - - Знаю - - - - - - - - - - Фриц - - - - - - - - - - Знаю - - - - - - - - - - Не надо - - - - - - - - - -

Его голос садился до шепота.

- - - - - - - - - - Суки - - - - - - - - - - Фриц - - - - - - - - - - Здесь все повязано - - - - - - - - - - Все - - - - - - - - - -

Он помолчал.

- - - - - - - - - - Я не могу дальше - - - - - - - - - - Фриц - - - - - - - - - -

Я молчал. Он подумал, что это вопрос.

- - - - - - - - - - Я сосал у этого мудака - - - - - - - - - - Понимаешь - - - - - - - - - - Сосал - - - - - - - - - -

Ну и хуй с ним, - - - сказал я, - - - сосал-сосал-сосал - - - Ебаный в рот! - - - Ну и что! - - - Ну и я сосал! - - - Хули из этого кино делать! - - - Подыхать?! - - -

Сафа замолчал. Это для него было что-то новенькое. Он посмотрел на меня. Не врал ли я?

Я опустил глаза. Теперь у меня не было Сафы. Я его потерял в эту секунду.

Он молчал.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - Может быть он вспоминал когда мы оказались в первый раз вместе в этом веселом местечке пьяные и нас посадили для протрезвения в клетку в огромную клетку во дворе и было градусов тридцать и алкоголь улетучивался мы мерзли и пели громко орали а наш охранник только говорил не положено не положено я ему начал рассказывать всякие развратные вещи с блондинками он был южный человек и любил блондинок и уже топтался и начинал рукой копаться в ширинке но много не нафантазируешь когда яйца с горошину и сафа орал на него мешая дрочить этому парню а он уже выгнулся с автоматом смотрел в небо и вздрагивал его тулуп это было добрым знаком он мог потом нам открыть дверь клетки и мы хотя бы согрелись в караулке все равно зверя не было он ушел сука а нас бросил но южные люди боятся зверей больше чем хотят дрочить и мы остались сидеть вернее метаться в клетке под небом на которое бог кончал радугой я сказал сафе что надо раздеться пусть суки нас выпускают а то мы замерзнем сафа орал на меня ты ни хуя ничего не понял идиот мудак да кому мы нужны но потом начал раздеваться и я тоже мы остались только в сапогах голые а этот парень охуел от всего и смылся и мне пришла мысль в голову я его крикнул и попросил бутылку горячей воды только бутылку воды только воды и он принес бережно нес ее из-под кефира и дымок шел из горлышка а сафа не понял и смотрел на меня приняв бутылку сквозь прутья я обжегся об железо и плеснул себе на руки на руки на руки много половину а вторую оставил наверное для сафы и тихо чокнул чмокнул бутылку об сталь и розой кефирной полоснул провел полоснул и крови не было слишком замерзла в нас кровь спряталась и я начал резать и орать выходи выходи и сафа понял понял и полоснул себе без воды из него сразу кровь выпрыгнула потом у меня пошла наконец мы вздохнули и уже стало теплее теплее теплее мы сели на наши шмотки и теплее теплее и глаза закрылись я все рассчитал правильно южные люди боятся крови любят ее больше блондинок и боятся больше зверей он побежал и нас открыли а мы с сафой плыли и улыбались нам потом рассказывали показывали как мы сидя друг против друга с губами как незрелая клубника улыбались на ковре нашей теплой крови на ковре самолете взлетая

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Люди-люди, как они были тяжелы! Как свинец! Как мир был тяжел!

Я ничего не понимал.

О'кей.

Мне дали лом.

Было утро. Пригревало солнце. Таял снег, лед и говно в клозете.

Я стоял перед этой глыбой замерзшего дерьма.

Мир сузился для меня и стал этой глыбой ледяного говна. Я рубил его ломом. Сначала я злился.

Этот айсберг говна стал моим личным врагом! Потом, после трех часов, я взмок как мышь. Айсберг тоже вспотел под солнцем и начал так вонять, что на него нельзя было злиться!

Кто меня заставлял? Кто меня контролировал?! Никто.

Я мог преспокойно стоять, опираясь на лом. Заткнув нос, отвернувшись.

Я мог курить. Я мог делать вид, что ни хуя не происходит.

Но ни черта подобного! В меня будто бес вселился!

Это продолжалось три дня. Утром я начинал поднимать руки и кричал от боли. Мышцы были налиты свинцом!

О'кей. Я одевался, хохоча от этой освежающей боли.

Я выходил, волоча "карандаш". Я не мог поднять его сразу! Потом пригревало солнце. Мой айсберг таял. Я брал совковую лопату и начинал вычерпывать дерьмо. Оно растекалось. Я собирал его в ведро.

К обеду я был как настоящий ассенизатор. Я раздевался по пояс.

Так продолжалось три дня. Что это было? Не знаю.

Кто меня заставлял?! Что я искал в этой глыбе дерьма?!

Это была отчаянная работа! Это было благословение!

Я рубил, откалывая огромные куски, расковыривая смерзшиеся комки газет, старых газет в нашем дерьме. Мой "карандаш" протыкал эти комки, и клочья, высохнув, развевались как знамена!

Я перерабатывал наше прошлое! Дерьмо было сырьем!

Махая "карандашом", потом собирая дерьмо на лопату, я знал, что так надо.

Это было действительно благословение.

Мои дырки на ногах затягивались.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

После трех дней я валялся, как дырявый носок.

Меня отвели в баню! Конечно, от меня воняло, как от борова.

Я мылся, терся как сумасшедший.

Нас привели пятерых. Наш "штык" курил и ждал. Он не понимал, как люди могут так мыться!

Четверых отправляли в Иркутск. Их ждал трибунал и дисбат.

Как по-разному мыло нам щипало глаза!

В наших руках исчезал кусок за куском. "Штык" пел от скуки. Мы обливали друг друга из таза. Мы гонялись друг за другом по бане!

Мы были совсем одни, в огромной бане вечером. Мы играли, как дети.

Их ждал суд.

Когда мы вышли, нас качало. Воздух пахнул лимоном. Его можно было пить стаканами.

Мы были чисты, со скрипучей кожей, как молодые огурчики.

"Штык" даже дал нам покурить одну на пятерых. Он охуел от нашей чистоты.

Мы возвращались в наши квартиры, передавая сигарету друг другу.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Потом в одну из ночей Сафа вскрыл себе вены под коленями.

Я не знаю, кто ему передал "мойку".

Он так же сидел в своем углу. Ел только "жижу". Он ничего не хотел.

- - - Падаль! - - - Падаль! - - - орал Пикало в свой "волчок". - - - Как поживаешь?! - - - Как дела?! - - - Рот свой сполоснул?! - - - Из него воняет! - - -

Сафа молчал. Мы тоже.

Когда нас выводили с чашками за супом, по коридору плыл запах кофе.

Мы слышали, как Пикало напевает. Шлепки карт. Он играл сам с собой.

- - - А рублики мои ха-а-лявныя - - - Ай-а-аяй! - - - Потерял я вас, а главна-а-я, па-а-терял па-а-кой! - - - А глаза маи-и-и раскосыя-а-а - - - Ой-е-е-е-ей! - - - Скоро стану голый-босый я, ты тагда не вой! - - -

Сафа сидел привалившись к стене.

И в одну из ночей он вдруг откинул свою шинель. Он застонал. Мы проснулись.

Он медленно сползал на бок.

Кто-то зажег спичку. Сафа сидел в темной луже.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Его откачали.

Ему все зашили.

Мы получали известия из госпиталя через одного "штыка"-хохла.

Его женили на крысе.

Этот зверек жил в караулке. Его кормили. А спал он в сапоге у этого хохла.

У "штыков" из караульной роты было много свободного времени.

Как и у нас. Мы все стоили друг друга.

Вот через Хохла мы и узнали, что с Сафой все в порядке. Он был жив.

- - - Ест ваш Сафа. - - - сказал Хохол. - - - Спит - - - Смотрит в окно - - -

Как мы, наверное, были далеки для него... Как далеки.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

А потом наступили веселые дни.

В другое время их бы назвали "чистка". Мы оказались в конце лета. Шел 1988-й.

Действительно, стране были нужны герои, а она рожала мудаков.

Мы смотрели телевизор. Там происходили забавные вещи. Не было ни балетов, ни классической похоронной музыки. В стране никто не умирал.

Мы ни хрена не понимали! Появились титьки на экране! Пели песни! Танцевали.

Мы все это смотрели десять минут утром и полчаса вечером.

Кто успевал подрочить за это время, мог радоваться.

В остальном вся наша жизнь сводилась к мечтам и маленьким радостям.

В конце июля нас выстроили, и мы узнали о больших изменениях.

Нас отправляли в командировку.

Теперь я понимаю почему. Кому мы были, на хуй, нужны?!

Наш полк ничего не делал. Сплошные ЧП. Можно себе представить, если полгода я ездил с Сафой "зеркалом".

Слишком много было нас. Слишком много мяса. Оно начинало гнить.

От нас решили просто-напросто избавиться. Из трех рот сделали одну. Две других набрали из молодых, стеснительных туркменов.

Они прилетели в халатах, с глазами газелей.

Представляю, что они пережили. В Новосибирске их выпустили на взлетное поле отлить. А потом снова загрузили. И уже в небе над Якутском они поняли, что надо было съебываться раньше.

"Ломись, пока при памяти и пока ветер без сучков!"

Как говорил наш старшина. Он знал что говорит.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Итак, нам предстояло сесть в брюхо маленького парохода в Тикси и подниматься по Лене до Вилюя. Там ждал новый приказ. Никто ничего не знал толком.

Мы молча, толпой, вошли на корабль.

У этой мыльницы была мания величия. На борту было написано: "Богатырь".

На этом "Богатыре" мы проведем месяц, поднимаясь вверх, к притоку Лены.

А потом будут совсем другие места, другие пейзажи.

Чита, Джида, Гусиное озеро и граница с Монголией. Кяхта. Действительно, нас бросало из крайности в крайность.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Речной флот - это как морской, только тельняшки светлее и больше пьют.

Наш кэп вообще появлялся в рубке только с похмелья. У него тогда была энергия отлить.

Он залетал на мостик по пути из гальюна.

Быстро смотрел на карту, потом недоумевая моргал и всматривался вперед.

Если бы от него не несло перегаром, он был бы вполне романтичен.

А так, мне кажется, он не понимал, что вообще мы все здесь делаем.

Мы вышли в серое, гладкое как шелк, море Лаптевых, капитан дернул какой-то рычаг. "Богатырь" взревел. Это должно было обозначать прощальный сигнал.

Потом раздались громкие пуки. Нас уже пару дней кормили гороховой кашей.

Так мы вышли в открытое море.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - Шли дни. Мы плыли весело, толчками.

Команда была гражданская. На нас смотрели, как на зверей. Наверное, им было бы легче, если бы мы сидели спокойно в клетках и ковырялись в носу.

Мы всем мешали. Нас ловили и давали пинка, кое-кто просто мочился за борт.

В гальюнах нужно было себя вести как в невесомости.

Для нас повесили веревки. Мы держались за них зубами. Иначе мы не могли подтереться. Нас качало.

Мало кто попадал струей в унитаз. Для этого нужно было быть как наш кэп. Всегда пьяным. Мы писали и какали с хохотом.

Я научился мочиться сидя, как мусульманин, с массой предосторожностей.

Однажды я не донес. Пришлось сесть под ветер и держаться за конец какого-то каната.

Потом гражданский вляпался, и нам запретили бродить по палубе ночью.

О'кей. Река нашла нам развлечение.

Когда мы вошли в Лену, штормило. Мы удивленно блевали.

Не стоило становиться моряком, я это понял именно тогда.

Первая остановка была в Кюсюре.

Это был городок, в котором мы впервые почистили зубы. Да и от чего их надо было чистить? Мясо у нас уже давно в зубах не застревало.

Мы вяло плескались в бане, сонно шевеля плавниками, как очумевшие от жары карпы. Матросы были бодрее.

Я впервые, как мне показалось, за много лет увидел мужика в плавках.

Это меня потрясло. Он не носил кальсон! Он не носил этих траурных огромных трусов! Это была гражданская жизнь. Я смотрел на него, будто увидел святого.

Моряк намыливал голову, а потом вслепую, с пеной на голове, бродил по бане в поисках таза.

Мы ржали. Он мылся в плавках! Ха-ха! Он стеснялся!

Тогда, именно в тот момент, я почувствовал, как мы были дики и невинны в своей охуелости от жизни.

Мы ничего, почти ничего уже не стеснялись!

Мы беззастенчиво мылились. Мы терли друг другу спины, касались задниц своими мотающимися членами.

Мы слишком устали, чтобы испытывать отвращение к самим себе и другим.

Мы слишком устали. И мы спешили домой.

Мы ржали. А он, бедный гражданский матрос, метался в своих цветастых плавках, вслепую нащупывая таз.

Это стоило пережить.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Потом снова наш "Богатырь" вздохнул, когда нас, сбросивших по полкило грязи, ввели на борт.

Нас не заставляли петь. Нас просили.

Мы пели: - - - Идет солдат по городу - - - По незнакомой улице - - - И от улыбо-о-ок де-е-евичьих вся улица светла!!! - - -

Мы пели медленно. Как шли. А шли мы толпой. Черт, это было, скорее, печально, чем весело. Это было как свадебный марш инвалидов.

Уж лучше бы мы пели нашу: - - - На Колыме, где тундра и тайга кругом - - - В краю замерзших елей и болот - - - Тебя я встретил с тва-а-ей па-а-другой - - - Сидели у костра вдвоем - - -

И дальше: - - - Шел тихий снег и падал на ресницы вам - - - Я руку подал - - - Предложил дружить - - - Дала ты сло-о-во быть моею - - - Навеки верность сохранить - - -

Это нам больше подходило.

Мы пели ее в Тикси, когда были в ночную смену и шли в темноте на развод.

Потом нас черт принес в какой-то Джарджан. Нас встретила деревня, которая могла быть городком, если бы не собаки. Они все пришли нас встречать. Они так хотели жрать, что некоторые бросились в реку и поплыли к "Богатырю". Я так предполагал.

Оказалось, что в городе довольно много китайцев.

Собаки просто хотели жить. Одну мы взяли с собой.

У нее были глаза, какие я потом видел у беженок из Албании.

Но у тех собак не было золотых колец и золотых клыков.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - Я ступил на твердую землю. Она качалась. В глазах началась такая свистопляска, что я вернулся обратно на корабль.

Это был великий понос! Сначала было даже смешно. Я становился как шарик после праздника. Брюхо прилипало к хребту. Я чесал спину сквозь живот.

А потом стало не до смеху. Я уже ползал в клозет.

Все пошли на дискотеку. Ха-ха! Даже капитан. Осталась вахта в малом составе и я.

От меня остались только глаза и челюсти.

Мне вливали какую-то мерзость, от которой понос не прошел, зато изменился цвет. Все стало каким-то фиолетовым. Меня несло абстрактным экспрессионизмом!

Черт, я чуть не сдох! Морячки, весело склабясь, смотрели на меня, скорчившегося на матрасе неподалеку от клозета.

- - - Холера - - - Холера - - - браток - - - Мойте руки перед едой, после еды и вместо еды! - - -

Они издевались.

- - - Засранец - - - Тебя ссадят в ближайшем порту - - - И в госпиталь - - - А потом домой! - - - Ты будешь вонять еще полгода! - - -

Бандиты! Они еще напевали!

- - - Блядью буду не забуду этот паровоз! - - - От Москвы до Ленинграда на корячках полз! - - -

Ничего были морячки, веселые. Жалко, что не военные. Вечно в каком-то мазуте.

Но на себе грязь не так видна.

Через трое суток стало полегче. Впервые я пожрал нормально, а не сидя на унитазе.

Мы плыли. Шли дни.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Однажды мы проходили мимо какой-то деревни. Было утро.

Мы выползли на палубу после завтрака и курили.

Внезапно наш "Богатырь" сделал вираж, и мы увидели за песчаной косой каких-то людей.

Потом мы проплывали мимо.

Это женщины вышли утром полоскать белье. Они сидели на мостках, одетые в какие-то тряпки, в платках, которые сползли на глаза. Они были босые.

Мы выставились на них, будто впервые видели женщин. Так оно и было! Мы пялились на них, на их простое занятие. Они переговаривались, смеялись.

Мы все оказались на палубе. Женщины тоже смотрели на нас.

Это было узкое место. Можно было различить цвет их глаз. Одна упустила свою простыню. Она отплывала белым комком. Подруги засмеялись, крикнули ей.

Она спохватилась, но уже уплывала простыня, все дальше, все дальше.

Они смеялись. И та женщина тоже. И мы смеялись.

Кто-то из наших попробовал крикнуть что-то насчет, так пить хочется, что переночевать негде. Его не поддержали. Мы плыли мимо, медленно и молча. Мы смотрели друг на друга. Они были, наверное, молоды. Мы тоже, наверное, тогда были молоды.

Они молча смотрели. Ни единого слова.

Какие же мы были тогда?! Какие у нас были морды?!

У них, наверное, были сыновья.

Мы тоже молчали.

Я подумал тогда, что вот мы впервые за эти годы увидели людей, которые спокойно занимались своим делом. Которые жили.

В них не чувствовалось вины за неправильно прожитую жизнь.

Они смотрели нам в глаза...

Действительно, мы все тогда замерли. На этих женщинах лежала благодать.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Наше путешествие продолжалось.

Мы подошли к месту, где Муна впадает в Лену.

Если Лена - это дерево, то Муна - это только ветвь, одна из многих на этом дереве.

Поплевав в предполагаемое соединение рек, мы пошли дальше. Начался шторм.

На Лене в этом месте плохой шторм.

Довольно сильная продольная качка. Мы хором блевали на корме.

Матросы ходили хмурые. Еще бы, в их обязанности входила уборка!

Слава богу, мы прошли какой-то хребет, и ветер сменился. Стало шире. Волна легла.

Мы подошли к освещенному редкими фонарями Жиганску.

Помню, в порту, довольно большом, мы услышали баян. - - - Свадьба, - - - сказал наш кэп.

В ту ночь нас не выпустили на берег.

Открыв глаза утром, мы увидели снова, как качается лампа над нашими шконками. Наши сапоги снова валились набок.

Лена снова взвалила нас на свою спину.

Кэп пил и управлял только советами. Он лежал в своей каюте и тосковал.

Мы ошиблись и свернули не туда. Вместо Вилюя мы свернули на другом притоке Лены. Он назывался Линде.

На дереве легче разобраться, если ты перепутал ветку.

А теперь нам пришлось поворачивать назад. Мы выли от скуки.

Кэп стал серьезен.

Ему могло влететь. Нас, как-никак, ждал генерал.

Никогда не предполагал, что наш "Богатырь" может прыгать, как блоха!

Точно! Кэп двое суток не выходил из рубки.

Он охрип и оглох от собственного крика. Матросы носились с вытаращенными глазами. Он их изводил!

Иногда во внезапно трезвеющих людях проявляется удивительная энергия!

Стоило вспомнить моего деда!

Мы ржали, это было так похоже на "Броненосец Потемкин", который озвучивал наш обезумевший кэп.

С тех пор наш крейсер нес имя "Бронетемкин Поносец"! На пару дней вся эта кутерьма нам скрасила жизнь.

Наконец наш поносец вошел в подозрительно тихие, зловещие воды Вилюя.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Идиотство! Мы опять не попали! Нас здесь никто не ждал. Не то что генерал, даже комары обалдели, когда мы сошли на берег.

Еще бы! Прибыло тридцать свежих с кипящей кровью! Надо было плыть дальше.

К нам пришел капитан, похожий на переодетого старшину. Такой он был грязный и стеснительный. Он был трезв и забавно выбрит. Казалось, он брился под бомбами. Столько порезов на нем было. Все они были аккуратно обозначены клочками газет. Он их забыл на лице, бедняга. Он не знал, куда девать руки от стыда. Он так глубоко залез под свою фуражку, что никто не видел его стыдливых глаз.

Оказывается, пришел приказ, и нам нужно было снова плыть.

Нас ждали в городе с названием, которое мы все хором возненавидели.

Кытыл-Жура.

Кэп сказал, что команда устала. Капитан пожал плечами. Мы тоже молчали.

Чувствовалось что-то тревожное.

- - - Можете отдохнуть немного, - - - сказал он, - - - только - - - поосторожней в Вилюйске - - - солдаты здесь - - - не в почете - - -

Мы решили быть осторожнее и вырвались в город.

Кроме киосков с газетами, урн, полных голубей, и мрачного Дома культуры здесь ничего не было.

Но мы все равно были осторожны.

Смешно вспоминать, как мы бродили по этому ДК по щиколотку в шелухе подсолнечника, как печальные петухи без курочек.

Шел старый фильм. Название не помню.

Такой старый, что я видел его еще в детстве. Что-то с Гойко Митичем.

Мы остались. Пришли молчаливые люди с кульками семечек.

Когда фильм начался, кто-то из наших попробовал склеить девицу.

Подсел. На фоне экрана было хорошо все видно.

Черт возьми, наш словарный запас тогда был как у пятиклассников. Но все-таки!

Я видел, как солдат щебечет воробушком.

Девица громко разгрызала семечки и сплевывала их в ладонь.

Если бы за молчание действительно платили золотом, она была бы сказочно богата!

Она не проронила не слова.

Минут двадцать наш парень разворачивал перед нею свои перья, красовался, палил из всех орудий! Ей было хоть бы что.

И тут я увидел, как он внезапно вскочил и пулей вылетел из зала.

Мы следом.

Он, выпучив глаза, метался по фойе.

Мы не поверили, когда он рассказал в первый раз. Мы думали придуривается.

Нет.

Он действительно выглядел так, будто ему показали труп его матери.

Его трясло.

Оказалось, эта девица была не только глухая.

Я никогда не знал, что в наше время, в наше могучее время, еще существует такая вещь, как проказа. У Джека Лондона читал.

Так вот, эта дама, которая выслушала молча нашего парня, была из лепрозория.

Она была прокаженной!

Мне в тот момент показалось, что я сошел с ума! Здесь, в фойе, мы стояли рядом с парнем, который минуту назад клеил прокаженную.

Оказывается она просто тихо показала ему лист из тетради, где было написано, что она прокаженная, но не заразная.

Мы ему поверили, когда он сказал, что это лист из тетради, из ученической тетради.

- - - Ох бля! - - - Бля! - - - Ну тетради! - - - В которых маленькие пишут! - - - С толстой и тонкой линией! - - -

Можно было подумать, что мир сошел с ума в наше отсутствие.

Прокаженные, которые разгуливают по городу с запиской, что они - не заразные!

От этого стало холодно в мошонке.

И тут мы обомлели.

Эта девица выходила из зала! Ха! Наверное, ей не понравился Гойко Митич!

Она остановилась, заметив своего ухажера. Мы тоже замерли и несколько секунд созерцали друг друга.

Если можно назвать созерцанием то, как мы вытаращили глаза.

Она была спокойна. У меня дико начали чесаться шрамы от "забайкалки".

На первый взгляд все было в порядке.

Только через пару секунд стало ясно. Она носила перчатки и сапоги.

Это в июле, в жару!

Мы попятились. Она усмехнулась. Хорошенькие у нас были глаза в тот момент!

Сколько сострадания, сколько милосердия в них светилось!

А сколько любви и братской нежности!

Она нам улыбалась!

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Все было так просто, что мы не могли в это поверить.

Следом за ней вышли трое. Высокая заметная женщина и двое мужчин.

Женщина сразу все прочитала по нашим лицам.

Оказывается, это была свадьба!

Мы мотали головами и виновато улыбались. Мы не могли поверить, что ее сын, один из двоих мужчин, женится на прокаженной.

Девушка отошла в сторону, ее будущий муж подошел к ней, и они стояли вместе.

Эта женщина, видно, в прошлом красивая, нам рассказывала, а я смотрел на ее большие странные уши. Они светились сквозь седину.

Я навсегда запомнил эту красавицу и ее странные уши, светящиеся сквозь седые волосы, зачесанные старомодно и трогательно.

Оказывается, эта девушка едва смогла получить разрешение на брак. Ее отец, стоящий одиноко, кивнул.

Это был высокий человек с постоянными вибрациями. В нем чувствовалась большая сила, какая иногда бывает в старых офицерах, молчаливых, прошедших войну.

Я слушал и смотрел на эти две странные пары. Они складывались в пары! Отец и мать. Дочь и сын.

В невесте, в этой прокаженной, было достоинство. Она была похожа на бедную, но опрятную королеву.

Загс открывался только в три, и они зашли посмотреть фильм, переждать.

Мы смотрели им вслед. Пять пар глаз.

Старая красавица сказала, что невестка должна на какое-то время вернуться в санаторий. Она так и сказала: "В санаторий". И посмотрела на своего сына. Неизвестно, что там было между ними, сын, усмехнувшись, обнял свою невесту, и они пошли.

Они не попрощались. Отец вообще не сказал ни слова.

Мы смотрели им вслед. Пять пар глаз.

До того момента, пока парень не обнял девушку, я не верил, что это не сон.

А теперь, чтобы вспомнить все это, мне достаточно увидеть ту седину, сквозь которую светятся уши этой высокой и когда-то красивой женщины.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Передышка была недолгой.

Нас снова загрузили.

Мы, в сущности, привыкли. Только вот хотелось сменить пейзаж.

Мы проплывали иногда в очень красивых местах.

Вилюй иногда был как рана. Как рваная рана. Его крутые глиняные, красные в закате берега наводили печаль. Казалось это путешествие никогда не кончится.

Мы скользили на малых оборотах мимо этих похожих на свежее мясо берегов, и казалось временами, что мы просто микробы, затерянные в чьем-то теле... Мы сами себе казались прививкой. Просто прививкой против какой-то болезни. Просто антителами... Так нам бывало одиноко.

Но все кончается. Даже реки печали теряются в море равнодушия.

Мы наконец выбрались на чистую воду Лены и побежали быстрее.

В Кытыл-Жура нас выгрузили.

Кэп плакал. Он успел к нам привыкнуть. К нашей вони. К нашему дерьму. К тому, что мы только чудом попадали в унитаз, когда мочились.

К бардаку, в который мы превратили этот поистине благородный крейсер.

Прощание было теплым, как наш вечный рисовый суп на этом корабле.

Кэп использовал этот повод на всю катушку.

Его видели в этом городке одновременно в шести местах! И ни в одном из них его не видели трезвым!

Это был странный человек. Я его потом понял. Он пил, чтобы потом протрезветь!

Он нуждался в тепле, как все существа. Одних тепло усыпляло. Его оно пробуждало!

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Нас повезли дальше на КамАЗе.

Вот тогда-то мы вспомнили наш "Бронетемкин Поносец". Хорошо еще, что это была не будка, иначе наши головы являли бы кукурузные початки. Столько было прыжков и бросков.

Лейтенант, который нас встретил, был странной наружности. Он был похож на якута, который плохо выглядит. Как потом выяснилось, он был породистый бурят из старой буддийской семьи.

К нам он относился довольно сострадательно. Не жрал при нас свой офицерский паек. Уходил куда-нибудь в кусты.

Он не матерился и не курил. Он не смотрел на женщин. Даже на нас он смотрел под углом своей супердобродетельной доктрины.

Это была древняя буддийская линия, которая считала, что достаточно быть разумным, не убивать комаров, не жрать убитых существ и вообще вести очень нежно, будто несешь поднос с хрусталем по льду, чтобы быть просветленным. Это был своего рода здравый смысл, возведенный в аксиому. Что ж, на каждую добродетель своя мода. Если мы и нуждались в чем-то, то уж явно в том, что не выйдет из моды.

Посмотрев на нас, он, видно, решил, что мы совсем пропащие.

Еще бы! Стали бы носить сервиз по льду!

Мы бы его быстро продали или обменяли бы на что-то более практичное в нашем случае.

Ну и ладно. Мы ехали быстро и хохотали, видя глаза жителей городков, которые смотрели нам вслед так, будто вернулись времена хана Кучума.

Мы видели пыль за спиной нашего КамАЗа и нищету деревень.

Здесь у людей было мало повода к радости. Они ходили медленно, часто оборачивались.

Здесь земля была так бесплодна, что мы радовались, увидев корову.

Она была похожа на нас. Веселая и тощая, как спортивный велосипед.

Здесь, оказывается, нельзя было содержать скот еще со времен Хрущева.

В других редких коровах, которые нам попадались, чувствовалась какая-то призрачность. Они чувствовали себя контрабандой!

Сидя в кузове, я часто вспоминал Сафу. Я очень скучал по нему в первые дни путешествия.

Потом это чувство притупилось, а теперь, на твердой земле, я снова затосковал. Земля затачивает наши чувства. Поэтому надо менять стихии.

Я сидел и от тоски чесался. На меня косо смотрели. Они думали, что я подцепил вшей.

Это было хуже всяких вшей. Я бы побрился наголо, и все бы кончилось.

Это было другое. Я не мог и не хотел вырезать ту татуировку на своем плече, которую сделал в память о Сафе. Та же гусарша, как у него на плече. В кивере, в ментике на голое тело.

Только Сафина девица была серьезная. Моя усмехалась. Не знаю почему, я так попросил нашего художника в Тикси. Он был мастер на все руки.

Он татуировал молодых старшин. Они все, как один, хотели тигров.

От скуки Жопа делал этим тиграм полосы в виде сапог, туфель, членов.

Мало кто это замечал. Старшины гордились.

Народ у нас был, в сущности, сострадательный. Если и замечали, то не хотели расстраивать.

Я чесался и косился на свою даму на плече.

Дама облезала. С татуировки сходила моя старая кожа. А я все тосковал по Сафе.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Потом начался голод.

Сначала потихоньку, а потом сразу. Кончился хлеб. Обычно он оставался на подносах. Теперь даже подносов не было. Кроме того, подул баргузин. Этот ветер хорош только в песне.

Стена плотного воздуха, который летит со скоростью пару сотен километров в час.

Сидя в нашей казарме, мы видели, как камни размером с кулак, подпрыгивая, мечутся под соснами.

Здесь был только песок и сосны. Эта песочница называлась Джида.

Мы хотели жрать и первое время спасались, воруя в соседней части отбросы.

Ха! Они выбрасывали великолепные куски.

Мы необычайно легко перепрыгнули всякие пороги брезгливости!

Да и какие тут пороги и прыжки. Это было как эскалатор. Только наоборот. Сначала ступеньки, а потом все ровно. Некоторое время мы наслаждались свежим воздухом на голодный желудок.

Потом у соседей умер кто-то из начальства. Мы пробрались на поминки.

Это было спасение.

Но сначала было нужно выстоять похороны. Мы втесались пятеро в понурую толпу. Казалось, они стоят под дождем. Так мрачно выглядели эти ребята.

Над нами было синее небо сентября, а над ними лил дождь! Я подумал, может быть, они очень любили своего командира. Я еще не перестал идеализировать людей.

Этим ребятам просто подмешивали в компот не бром, а нормальное снотворное. Они спали в строю. Они научились спать не пристегиваясь к тумбочкам дежурных по роте. Они спали ровно и прямо.

Нас поразила такая стойкость.

У покойника было хитрое лицо колобка, который избежал всего, от всех смылся. Даже от смерти. Так отлично он выглядел в своем деревянном гоночном автомобиле. Кругленький и веселый.

Все те, кто собрались там, работали, что называется, на дешевом контрасте. Мы делали печальные лица. Но длительная диета способствует активности. Надо только не перегнуть палку.

Наши глаза блуждали в поисках столов с обильным поминальным обедом.

Его не было! Эти нехристи хоронили без поминок.

Такого я нигде не видел в православном мире.

Оказалось, они поели сначала! Они ели ужин, который приготовил этот веселый мужик в гробу!

Я даже не смог улыбнуться. На нас смотрели как на полных идиотов, когда я спросил, какого вероисповедания был покойный, и выразил надежду, что он не был вегетарианцем. Мне все подробно объяснил один тип с двумя кривыми лычками на черных погонах.

Он засыпал и просыпался в течение всего рассказа.

Покойный Колобок был шеф-повар в этой части. Он, как обычно, пришел попробовать завтрак.

И умер над котлом с какао. Но дело в другом. Он потерял ключи от каптерки, где были запасы.

Ждали приказа, а потом решили съесть сначала, а потом закопать.

Стояла жара. Картошка могла испортиться.

По-моему, мы были единственные в этой толпе, кто чувствовал настоящую скорбь.

Солдаты молча смотрели в землю.

Мы смотрели по сторонам. Я заметил жующего на ходу человека и проследил мысленно его путь.

Но тут начали говорить речи. Господи...

Я слышал храп одного типа рядом. Он расслабился и привалился ко мне.

Видно, покойный переложил снотворного. Сосед висел на мне и храпел так, что разбудил всех остальных.

Я ускользнул, переложив его тело на соседнее.

Вся шеренга потихоньку клонилась.

Мы просочились, как вода, между спящими и помчались туда, откуда появился тот жующий.

Влетев в столовую, мы повели носами.

Пахло хлебом и жизнью. Пожалуй это было единственное место в этом доме престарелых, где на нас смотрели не сонные глаза.

У этого хлебореза в руках был такой тесак, на котором мы бы все без проблем уместились.

Парень посмотрел на нас и молча протянул хлеб. На нем лежали три шайбочки масла.

Здесь не пахло подвохом. Мы попросили нарезать хлеб на его машине. Нарезать все, кроме корок. Их мы потом разыграли в карты.

Он не был срочником. Здоровый мужик с медвежьим загривком.

Он был "партизан".

Мы расположились прямо в столовой, нагрели ложки в струе кипятка и отлично размазали наши кусочки масла. Он стоял перед нами, закрывая своим широким телом наши слишком экзотичные для этого местечка морды.

Я помню, он сказал тогда странные слова:

- - - Похороны - - - Нужно что? - - - Нужны простые слова - - - Все мы их знаем - - - Эти самые простые слова - - - Но кто-то их должен сказать вслух - - -

Мы сказали свои простые слова благодарности и смылись. Я часто вспоминаю этого "партизана". Он нас спас.

Слышишь?

Ты спас нас, широкий человек. Живи сколько хочешь и умри с ясной головой.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

В конце концов, видно, кому-то надоело постоянно занимать наши руки абсолютно дурацким трудом.

Мы еле пережили зиму. Пару раз я думал, что все.

Но постоянно что-то выручало. Так, мы нашли старую собаку.

Она сидела у дерева, привязанная. Она была тихая-тихая. У нас у всех мелькнула мысль, что ее просто кто-то бросил умирать.

Мы смотрели в ее слезящиеся глаза. Она радостно скулила. В нас вселился дьявол. Кто знает. Мы постарались не мучить животное.

Перерезали ей глотку. Это было трудно, но это было необходимо.

Как это было! Может быть, мы стали действительно зверьми...

Я не знал. Никто не знал.

Мы выжили.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Нас выстроили весной и сказали, что те, кто хотят уйти раньше, могут уйти, если построят дом для местного комполка.

Но нас было уже не провести.

Мы предпочитали гнить заживо, подыхать с голоду, но терпеть до конца, чем быть обманутыми. Да.

На нас махнули рукой и оставили.

А потом мы начали готовиться к отъезду и увидели, что наших жалких семи с полтиной в месяц не хватит на билет. Даже до Читы он стоил пятнадцать.

Некоторым нужно было добираться до Питера.

Одних пересадок было штук пять.

Мы пришли в штаб и все сказали. Нас послали на хуй. Мы не пошли.

Нас снова послали и предупредили, что можно и отложить возвращение.

А кто-то из нас, действительно не известно кто, может быть наш общий голос, сказал вдруг в строю, что у комполка слишком красивая жена.

Через неделю нам дали билеты и каждому по пачке "Беломора".

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Я добирался один. Только форма на мне и зубная щетка в кармане галифе.

Это была не "парадка". Никто из нас не стал себя украшать.

Я курил в тамбурах, танцуя от нетерпения.

Гадал на картах, захлебываясь слюной.

Пара инженеров, толстые и сырые, как кровяная колбаса, не хотели угостить солдата. Тогда я начал громоздить ужасы. Глядя на их животы, на лопнувшие сосуды в глазах, это было не трудно.

Они боялись. Запах курицы сделал из меня пророка. С библейской страстью я убеждал их, пепелил их голодными глазами.

Что нам делать, откровенно начали они искать путь спасения.

- - - Вам не хватает милосердия, - - - изрек я, - - - вы сделали много ошибок - - - ваша молодость - - -

Я помолчал и дотронулся до теплой курицы. Она лежала, как обезглавленная священная жертва.

- - - Конечно - - - Конечно - - - Конечно, - - - начали они придвигать жертву ко мне.

Я съел ее в мгновение ока и забрался к себе на верхнюю полку.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Так я добрался до Павлодара.

От приближения к дому голод не утихал. Я думал, что делать, под музыку ворочающихся внутренностей.

Я устал. Очень устал. Но уснуть я не мог. И тогда, когда я это понял, я нашел решение.

Я просто сел в свой поезд и пошел по вагонам. Я спрашивал снотворное.

К моему удивлению, лекарствами теперь делились быстрее, чем хлебом.

Я не преувеличиваю. В тот момент в воздухе пахло тревогой и голодом.

А в поездах это сильнее всего чувствуется.

Я положил в рот пару таблеток и запил их из горсти в туалете.

Проснулся я в Самаре.

Родина была на расстоянии выстрела из средней гаубицы. Чем ближе, тем мне меньше туда хотелось.

Но я все-таки шел и ехал, смотрел расписание, ждал где надо, а где не надо ждать - сразу садился.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Мать открыла дверь и стояла так.

Я не удивился. Я потерял пятьдесят четыре кило. Сейчас перед ней стоял небритый солдат с неприятной усмешкой. С вонью табачной изо рта.

- - - У меня сын тоже служит, - - - сказала она неуверенно, - - - ты принес письмо? - - - Ты знаешь его?! - - - Что?! - - -

Я молчал. Она была такая седая...

Склонив голову, я всматривался в нее. Она попятилась.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Отца не было уже неделю.

Он где-то пил.

Дед слегка свихнулся. Он продал дом в деревне и приобрел привычку жениться на всех, с кем спал.

Еще он завел поросенка на балконе.

Это были новости семьи.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Я не искал отца. Я ел и спал.

Кто-то ему сказал, что я вернулся. Он поскребся в дверь. Мать уже не слышала таких тихих звуков.

Я открыл.

Он стоял передо мною, как старый мальчик. Он мне был по грудь.

Мы обнялись. Вернее, он рухнул ко мне на грудь. Трезвый. Потом он рассказал много чего.

Он гордился мною. Неизвестно почему. Чокался, сидя на чердаке, среди голубей с моей единственной фотографией, которую я осмелился послать.

Не знаю.

Он почему-то считал, что я стал мужчиной.

В один из вечеров, когда он вернулся в дом, я спал и проснулся оттого, что он на меня смотрят. Я спал голый. В его глазах стояли слезы.

Не знаю.

У меня, наверное, кожи не хватало, живот прилип, и рот был открыт.

Не знаю.

Я был жесток тогда. Я боялся, когда на меня так смотрели.

Я должен был всему учиться заново.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Мне навстречу шел дед. В обнимку с двумя женщинами. С двумя на вид не очень старыми женщинами.

Я остановился. Дед был в темных очках. Он смеялся. Он что-то рассказывал.

Его смех приближался.

Они тоже остановились. Дед тыкал пальцем по сторонам. Он, наверное, объяснял им дорогу. Я подошел поближе. Дед крепко обнял одну из женщин. Она взвизгнула.

Вторая спокойно смотрела по сторонам. Дед был в своем репертуаре.

- - - Здравствуй, - - - сказал я.

- - - Кто это?! - - - встревожился дед. - - - Ты кто?! - - -

- - - Я - - - твой внук, - - - сказал я, - - - Фриц - - -

- - - Кто?! - - - остолбенел дед. - - - Фриц?! - - - Ха-ха!! - - - Мой внучок! - - -

Он сдернул очки.

Дед был слеп. Его выцветшие глаза смотрели мне в горло. Он не знал, что я так вырос.

- - - Девочки, - - - обратился дед к женщинам, - - - девчонки! - - - Это мой внучок! - - - Хорош?! - - - Здоровый, наверное - - - Ты где пропадал? - - - А - - - Ты же у нас в армии был - - - Дай я тебя потрогаю! - - -

Он схватил мою руку. И замер. Потом начал быстро ощупывать меня. Молча.

Трогал плечи. Шею.

У него были сухие руки.

Я смотрел в это время на женщин. Они были совсем разные. Но одинаково.

Они были одинаковы, но по-разному. Я заметил, что они обе хромают. Как его первая жена.

- - - Девчонки - - - Девчонки - - - Что такое? - - - Посмотрите на него - - - Раньше его было легче перепрыгнуть, чем обойти - - - А теперь - - - Скажи - - - Почему - - - Еб твою мать! - - - Что жизнь-то делает - - - девчонки - - - Он правда такой худой?! - - -

Женщины внимательно меня рассматривали. Это было так забавно, так грустно...

- - - Да, - - - сказала одна. - - - Худоват - - - Но это ничего - - - кости есть - - - Жир нарастет - - -

Вторая кивнула, будто подтверждая.

- - - Ебаный бог - - - Я ни хрена не вижу! - - - Внучок! - - - Я ведь теперь тебя не вижу! - - - Какой ты?! - - - Вот это Лиза. - - - Он повел рукой влево. - - - А это Нина. - - - Он показал вправо. - - - Ох бля - - - ну и встреча! - - -

Я подумал, что он заплачет. Как обычно.

Но нет. Он просто опустил руки. И стоял, глядя внутрь себя. Пытаясь там меня увидеть.

- - - Я теперь совсем ослеп, - - - сказал он тихо. - - - Как твоя прабабка - - - Как эта ведьма - - - Ну черт с ними! - - - Он помолчал.

Одна из "девчонок" переминалась. Она, наверное, хотела мочиться.

Другая тянула деда за рукав. Может быть, ему нельзя было расстраиваться.

Может быть, врачи ему сказали, что есть надежда. Только нельзя нервничать.

- - - Ех жизнь, - - - вздохнул он. - - - Ну ладно - - - Надо идти - - - Ладно, внучок - - - мы пойдем - - -

Он стал задумчив.

- - - Ты позвони - - - Позвони - - - буду рад, как говорится, тебя увидеть. - - - Он засмеялся. - - - Вернее, пощупать - - - Его руки заметались. Он никак не мог посадить очки на нос. Они свисали.

Его руки тряслись. Одна из "девочек" спокойно и ловко насадила очки на горбатый нос деда. Все было в порядке. - - - Ну что, девчонки! - - - Вперед - - - Мои боевые старухи! - - - Пойдем! - - -

Они тронулись. Дед шел неровно. Покачиваясь. Как боксер, получивший крепкий удар. Старухи плавно шли рядом. Я подумал, что дед уже не сможет сбежать.

Это было два года назад. Летом. В сумерках.

Больше я его никогда не видел. Я шагал домой. Шрамы от "забайкалки" чесались.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

КОНЕЦ

Париж, 2000