Синдром Кандинского

1

Заканчивался душный субтропический август. Город плавился от жары, словно охваченный невидимым пожаром. На горах, отделяющих Гагру от большого мира, гигантским лохматым париком лежало облако, и белесые космы его стекали по едва заметным снизу ложбинам.

Ветер дул вдоль побережья, сырой и вялый; он нес запахи не моря и далеких стран, но подгоревшего шашлыка и забродивших водорослей.

Никого не было вокруг, и на вокзале безлюдье казалось особенно неестественным. Лишь иногда в дверях появлялся толстый усатый дежурный по станции; лениво, с какой-то приклеенной презрительной гримасой, он оглядывал свою вотчину и пыхтя удалялся к себе.

К приходу десятичасового московского поезда из вокзальных дверей, из-за касс и кустов вдруг пошел народ с сумками и узлами. В киосках зашевелились продавцы теплой газированной воды и старых газет, и даже появились две грязные бродячие собаки с голодными скорбными мордами.

Поезд подошел вовремя. Локомотив медленно протянул длинный грязный состав вдоль перрона, и диспетчер с характерным кавказским акцентом объявил о приходе поезда Москва — Сухуми. Тут большая серая туча закрыла солнце, и по асфальту защелкали редкие крупные капли дождя. Проявившись на раскаленной мостовой в виде темных звездочек, они тут же испарялись, подымаясь вверх теплым асфальтовым духом. Похоже, только собаки и оценили мимолетное облегчение от небывалого в это время года дождя. Они стояли посреди перрона, высунув розовые языки, и жмурились от удовольствия, не обращая внимания на посадочную панику.

После того как поезд ушел, а прибывшие бледные отдыхающие с чемоданами и баулами разбрелись по привокзальной площади, на перроне остался странный человек в белом слегка помятом смокинге и таких же белых щегольских туфлях. Он был высок, узкоплеч, держался картинно, не без изящества поводя в стороны красиво вылепленной головой. Возраст приезжего определить было трудно, что-то от тридцати до сорока двух. Лицо его выражало пресыщенность жизнью, глаза смотрели устало, с той обреченностью, которая отличает бездомных собак от их более удачливых собратьев. Весь багаж приезжего состоял из белого кожаного кейса и тяжелой картонной коробки, для удобства перевязанной белым же парчовым галстуком.

Постояв несколько минут под редким теплым дождем, приезжий перешел через железнодорожные пути, миновал станционный пакгауз и, повернув налево, вышел к баракам, один из которых, а именно крайний, наполовину сгорел.

Приезжий остановился у покосившейся калитки, заглянул в проржавевший, раскуроченный почтовый ящик и вошел во двор. Видно было, что уцелевшую часть барака давно покинули. Дверь висела на одной петле, выбитые окна были нараспашку, кругом царили хаос и запустение. Лишь небольшая пристройка слева от дома являла собой не тронутый разрухой и тленом уголок уюта и благополучия. С одной стороны тщательно выбеленного строения росла старая раскидистая смоковница, с другой — не менее старая яблоня. Две могучие виноградные лозы оплели оба дерева и сомкнулись над крышей пристройки, образовав живой купол-раковину со сложным подвижным рисунком. Внутри пристройки стояла плита, на которой хозяева за ненадобностью оставили сковороду с вогнутым дном, служившую, наверное, не один десяток лет и не одному поколению. По углам валялись мутные разнокалиберные банки да несколько журналов "Вокруг света". Было прохладно, пахло плесенью и побелкой, а по углам пауки успели свить целые полотнища паутины, из чего было ясно, что не живут здесь давно.

Бесцельно побродив по крошечному дворику, приезжий взял вещи и вышел на улицу.

— Комнату хотите снять? — услышал он женский голос. — Я сдам. Самую лучшую. Не ходите больше никуда, лучше, чем у меня, ничего не получите.

Приезжий остановился, поискал глазами и увидел за забором крепкую пожилую хохлушку, загорелую до того, что её светло-голубые глаза на фоне бледного выгоревшего неба казались пробелами.

— Комнату, — глухим голосом, сквозь зубы, подтвердил приезжий. Видно, слова давались ему с трудом. Лицо его было покрыто испариной, а глазные яблоки словно плавали в каком-то розоватом бульоне. — С отдельным входом, чтобы не беспокоить вас. Я люблю гулять по ночам.

Хозяйка оценивающе осмотрела клиента с ног до головы и открыла калитку.

— Жарко, — посочувствовала она. — Эти бараки ещё в прошлом году выселили. После пожара. Два человека сгорели — пьяные были. А вы что, бывали у нас на Чанба? Что-то я вас не припомню.

— Бывал, — ответил приезжий, — четыре года назад. Я знаю, что барак сгорел, мне говорили. А куда жильцов выселили?

— А их всех в один до поселили. На Лакоба, в восемнадцатиэтажку. Рядом с рынком, знаете? — Хозяйка подвела приезжего к небольшой пристройке размером в общественный туалет на четыре персоны, открыла дверь и будто экскурсовод в царских хоромах широким жестом показала: — Вот ваша комната с отдельным входом. Белье чистое, вчера меняла. Беру я недорого — пять рублей за сутки. Правила у меня такие: женщин водить нельзя, гулянки устраивать нельзя. В общем, располагайтесь. — Она вытерла руки о передник и спросила: — Вы надолго приехали?

— Недельку побуду, — ответил приезжий.

— Деньги вперед, у меня такое правило, — внушительно сказала хозяйка. — И паспорт ваш разрешите. Вам он на пляже не нужен, а мне спокойнее.

Паспорт хозяйка изучала долго, с неподдельным вохровским любопытством вглядываясь в каждую строчку. Она прочла фамилию, имя, отчество, внимательно сверила фотографию с оригиналом и с удовлетворением отметила:

— Москвич. В прошлом году у меня тоже москвичи отдыхали. Ну такие неаккуратные, такие неаккуратные… заразы. Табаком провоняли всю комнату и… — На мгновение смутившись, она вдруг добавила: — Вы уж простите меня, мужик её всю стену обоссал. Пришлось заново белить. Небось в Москве он такого не делает.

— Я не буду, — вымученно улыбнувшись, сказал Антон и достал деньги. Под рассказ хозяйки о том, как прошлогодние жильцы пьянствовали, он расплатился, вошел в комнату и вежливо спросил: — Я отдохну?

— Да, конечно, отдыхайте! — радостно воскликнула хозяйка. — Вы же сюда и приехали отдыхать. Туалет вон там, в огороде. Если спросить захотите или ещё чего, я в доме. Меня тетей Марусей зовут. Постучите, и все.

— Спасибо, — поблагодарил Антон и закрыл дверь.

Оставшись один, он сел на застеленную кровать и машинально осмотрел свое временное жилище. Затем положил рядом с собой кейс, открыл его и некоторое время невидящими глазами разглядывал содержимое. Просидев так минут пять, он достал из кармашка кейса сложенный вдвое тетрадный листок, раскрыл его и в который раз прочитал: "Антон, я больше не люблю тебя и не хочу с тобой жить! Все кончено. Не могу так больше. Когда я вижу твои синие исколотые руки, мне не хочется жить. Ты давно уже не человек, ты — труп. И все твои друзья — трупы. Я не хочу больше быть невольной участницей преступления, не хочу знать, что человек, с которым я живу, — наркоман. Все! Может, это и жестоко, но ты неизлечим, а я хочу ещё нормально пожить. Я молодая женщина. Через неделю мы с Иришкой уезжаем в Гагру. Прошу тебя, не превращай нашу квартиру в притон для наркоманов. Разъедемся, делай что хочешь. Лена".

Прочитав записку, Антон сунул её обратно в карман кейса, достал из-под пакета с туалетными принадлежностями никелированный стерилизатор и пробормотал:

— Ну, здравствуй, друг… Смертельно раненого кота спасет только глоток бензина. — Он тщательно перетянул резиновым жгутом руку выше локтя и открыл стерилизатор. — Не любишь, — прошептал он, — это я уже давно понял. Был и со мной в шалаше рай, но в шалаше женщина быстро становится шалашовкой. В королевском дворце — соответственно королевой. Ну, дай тебе Бог. — Втянув содержимое ампулы в шприц, он откинулся к стене и, сморщившись, ввел иглу в набухшую вену.

Уже через несколько секунд выражение лица его сильно изменилось: мышцы расслабились и обвисли, веки опустились, а нижняя челюсть медленно сползла на грудь. Антону казалось, что он падает в бездонный каменный колодец, все уменьшаясь и уменьшаясь, и в тот момент, когда весь стал размером с синтаксическую точку, в нем будто произошел взрыв. Он принялся катастрофически расти, раздаваясь и вверх и вширь, пока не заполнил собой пространство вокруг. Это состояние — Алисы, вкусившей из пузырька волшебной жидкости, — было самым приятным во всей этой процедуре. Затем наступало долгое покойное блаженство, мир как бы сгущался вокруг Антона, становился маленьким и уютным, словно одноместный космический корабль из какого-нибудь пятидесятого века с фантастически комфортабельной каютой, где все предусмотрено и все работает исключительно для того, чтобы пассажир получал удовольствие от полета в холодном космическом пространстве.

Некоторое время Антон неподвижно сидел на кровати, прислонившись к стене. Мысли его текли медленно и широко, словно полноводная равнинная река, и Антону казалось, что он уже и не человек, а цветущая планета с морями и океанами, лесами и горами, на которой обитают лишь прекрасные умные животные, понимающие мир как свободное сообщество всего живого. Когда это первое ощущение несколько потускнело, Антон медленно убрал стерилизатор в кейс, захлопнул его, а сам вышел из каморки и устроился на скамье в мерцающей микроскопическими зайчиками тени виноградника. Где-то совсем рядом разговаривали женщины. Один голос принадлежал хозяйке дома.

— Да на что мне одна? Возьми, пожалуйста, — сказала хозяйка.

— Ты знаешь, Марусь, у меня знакомая есть, так у неё девочка как раз с одной ногой, с левой. И размер как раз подходит. Двадцатый у неё размер. Ей эта туфелька точь-в-точь будет. А то ведь мать ей покупает по две туфельки, по одной не продают. Так вот, вторую все время выбрасывать приходится.

— Слушай, — сказала хозяйка, — может, у тебя есть знакомая с одной правой ногой тридцать седьмого размера? Валяется туфля уже лет пять, а выбросить жалко.

На некоторое время воцарилось молчание, затем второй голос ответил:

— Знаешь, Марусь, есть у меня такая знакомая. И как раз с правой ногой, и размер ножки тот.

После этих слов Антон встал и вернулся к себе в каморку. Он никак не мог понять, происходил ли такой диалог в действительности или был лишь наркотическим бредом, вулканическим выбросом ожившего подсознания…

Антон попытался вспомнить, какой размер ноги у дочери, но понял, что не знает этого и не знал никогда. Зато вспомнил, что собирался написать жене письмо — ответ на ту записку, благодаря которой он и оказался здесь.

Несколько минут у него ушло на то, чтобы придумать, как обратиться к жене: назвать ли её ласковым домашним именем или, съерничав, написать что-нибудь вроде: "Здорово, стерва!" Правда, во втором случае не было гарантии, что Лена дочитает письмо до конца, а ему хотелось рассказать ей какую-нибудь душевную историю, поиграть на нервах и, возможно, вызвать чувство вины. Решив, однако, не злить жену попусту, Антон начал вполне благопристойно:

"Здравствуй, Лена! Я все же решил написать тебе. Ты уехала так быстро, что мы не успели ни поговорить, ни договориться. Поверь, я знаю свою вину, последнее время часто вспоминаю все то, что пришлось тебе вытерпеть за несколько лет нашей совместной жизни, и, откровенно говоря, меня удивляет твое долготерпение. Скорее всего ты правильно сделала, что ушла от меня. Нашу семью трудно назвать счастливой, благополучной. Я — наркоман, ты, кстати, — тоже. Ты же не можешь без "люблю, люблю!". Предвижу твой ответ: мол, так устроил Бог, такова жизнь. Бог устроил так самку и самца, а мы люди… Все! Молчу! Считай, что беру свои слова обратно.

Мы с тобой давно живем в разных измерениях и встречаемся только на границе, разделяющей наши такие непохожие миры. Тебе ненавистен мой образ жизни, мне же скучно в том уютном мирке, к которому ты благоволишь. Просто нам нужны разные среды обитания.

Один мой знакомый как-то сказал, что мы живем на окраине окраины. Я только недавно понял: он имел в виду не удаленность от цивилизованного мира, не политическую изолированность и не расположение Солнечной системы относительно центра галактики. Он имел в виду нашу примитивность. Само наше существование окраинно. Вспомни соседа — безмозглое существо, которое все время сверлит стены, что-то мастерит, бегает по квартире, как насекомое в стеклянной банке, и хвастает: "Вот какую я мешалку вырезал!" Женщины плачут от умиления.

Помнишь, мы поссорились и я сбежал от тебя из пансионата на Севане? Я тогда очень долго бродил по лесу, совершенно выбился из сил и так заплутал, что уже и не надеялся выбраться. Я был близок к истерике, как вдруг услышал человеческий голос. Меня окликнули: "Эй, путник! Иди сюда". Когда я наконец увидел эту пару, у меня сразу отлегло от сердца. Я так обрадовался, что и не удивился странной картине. На небольшой поляне был постелен ковер, на нем сидели двое: красивый стареющий кавказец с пышными усами и эффектная блондинка лет тридцати. Ковер напоминал скатерть-самобранку; но то ли они недавно расположились, то ли у них не было аппетита, — блюда стояли совершенно нетронутыми.

— Иди поешь, путник, — снова позвал меня усатый.

Я не заставил себя долго упрашивать, сел напротив странной пары, представился и вкратце рассказал, что со мной приключилось. Тем временем усатый налил мне полный фужер водки, я выпил за их здоровье и хорошо поел. Во время ужина он рассказал мне, как выйти на дорогу… Потом, наевшись и опьянев, я незаметно для себя уснул.

Когда же от холода и сырости проснулся, уже светало. Рядом со мной никого не оказалось, даже трава на поляне стояла совершенно вертикально, будто и не было никакого ужина на ковре. Однако рассказ усатого я запомнил и, встав, пошел в направлении, которое он указал. Я пожалел, что не догадался поискать поблизости от поляны следы машины, — понятно, что попасть туда с таким количеством вещей можно было только на машине. Я мял живот, пытаясь определить, ел вчера или нет, но ни к чему не пришел.

Так я шагал до самого полудня, пока не увидел очень похожую поляну. Я даже остановился от удивления и раскрыл рот, потому что и здесь, на уже виденном ковре, сидела та же пара. Увидев меня, усатый махнул рукой, сказав знакомую фразу:

— Эй, путник! Иди сюда.

Не буду описывать, что происходило первые полчаса, в течение которых я пытался объяснить им, что мы встречались не далее как вчера. Они смотрели на меня, ласково улыбались и все отрицали. Но когда я назвал их имена, а потом пересказал то, что усатый говорил мне прошлым вечером, они переглянулись, затем усатый налил мне полный фужер водки и сказал:

— Вчера вечером нас там не было и не могло быть. Забудь об этом, тебе все приснилось.

Точь-в-точь как вчера, я выпил водки, плотно пообедал, и усатый показал мне путь к дороге. Было очень жарко, от еды и водки меня разморило, и я — никогда не прощу себе этого — снова уснул.

Проснулся я ближе к вечеру. Надо ли говорить, что рядом со мной никого не оказалось. Вокруг не было даже намека на стоянку. Я на коленках облазил всю поляну в поисках окурка или какой-нибудь бумажки. Не было ничего.

До поселка, о котором говорил усатый, я добрался глубокой ночью. Через поселок проходила асфальтовая дорога, по ней-то я и пошел дальше, размышляя, в действительности ли встретил в лесу ту странную пару или все это мне приснилось? Подобные мысли мучают меня до сих пор. Мне кажется, что и жизнь с тобой не что иное, как сон на лесной поляне. Иногда думаю, будто живем мы только во время таких вот переходов от стоянки к стоянке. Остальное — сон, в котором тщимся разобраться, куда же идти. Наверное, вся жизнь заключается в этих переходах…

Я собираюсь пробыть здесь неделю. Надеюсь встретить тебя, Гагра город маленький, где-нибудь обязательно пересечемся. Днем я буду бродить в тех местах, где четыре года назад мы прогуливались вместе.

Антон".

Сложив письмо вчетверо, Антон взял кейс и вышел из каморки. Он пересек двор, невнимательно ответил на приветствие шедшей навстречу молодой женщины в купальнике и направился к сгоревшему бараку. Там он опустил в ржавый почтовый ящик свое послание и не торопясь отправился к морю. Дорогу он знал хорошо — не раз ходил по ней. Ему даже показалось, что он узнает женщин, сидящих на скамейках у калиток. Антон иногда здоровался с ними, и они охотно отвечали ему, а затем долго провожали взглядом, судача меж собой, чей это сын, зять или внук.

Жара стояла мучительная, идти было тяжело, вскоре асфальт сменился песком, и Антон пошел совсем медленно, едва перебирая ногами. Наступать он старался на рваные островки какой-то зеленой вьющейся травы, обходил зловеще-красивые кусты дурмана с колючими плодами, похожими на каштаны. При этом он думал о Лене, о том, как она прочтет письмо и захочет ли встретиться с ним. Несмотря на усталость и зной, он чуть заметно улыбался своим мыслям и изредка вслух отвечал ей на воображаемые вопросы: «да», "нет", "понимаешь?..".

Море было спокойным и чистым. Слепили бликами едва заметные волны, с тихим шипением наплывая и рассасываясь в мелкой прибрежной гальке. Народу на пляже было немного — отдыхающие предпочитали загорать ближе к центру, где можно было пообедать и пересидеть самую жару в кафе под раскидистыми платанами.

Пройдя с километр по раскаленному песку и камням, Антон вконец обессилел, уронил кейс и повалился рядом с ним. Упав на бок, он натянул на голову пиджак, прикрыл глаза. И тотчас в наступившей мгле в его усталом разомлевшем мозгу закрутились огненно-красные плоские диски. Вращаясь, они медленно уплывали в чернильную даль и где-то там, за неощутимым горизонтом, падали вниз, словно новенькие золотые червонцы, в бездонную копилку бытия.

У Антона больше не было ни сил, ни желания идти дальше, хотя до ближайших деревьев оставалось не более трехсот метров. Он чувствовал бесконечную слабость, равнодушно подумал о том, что не ел со вчерашнего дня, и попытался проглотить слюну, но ему это не удалось — во рту было сухо, как в пустыне. Антон снова подумал о Лене и в который раз ощутил, как истончаются и рвутся связывавшие их нити, и вместо этой связи, вместо привычного состояния покоя, которое всегда вызывали в нем мысли о ней, в душе его медленно и неотвратимо росла холодная тупая боль. Она давила изнутри, и, как он ни старался вычерпать её из себя, она не кончалась, будто черпалась из бездонного колодца. Иногда ему начинало казаться, что это уже и не боль, а нескончаемая глухая тоска… будто познал он какую-то запретную тайну жизни, заглянул туда, куда простым смертным заглядывать запрещено, ибо они догадываются, что раскрытие такой тайны обнажает жизнь, делая её бессмысленной.

Сколько пролежал, Антон не знал. Иногда он впадал в полудрему, бормотал что-то во сне и вскрикивал, напуганный кошмарными видениями. Солнце уже висело низко над горизонтом, и полупустой пляж обезлюдел совсем; черные узорчатые тени от кустов дурмана увеличивались на глазах, а на смену слепящему дню пришел густой душный вечер.

Антона разбудило шуршание шагов. Рядом с ним что-то еле слышно прошелестело, и он ощутил едва уловимый, сладковатый запах духов. Открыв глаза, Антон увидел удаляющуюся женскую фигуру в длинном белом платье, такую эфемерную в этом нагретом, дрожащем воздухе, что непонятно было, продолжает ли он спать или уже проснулся и наяву наблюдает, как мягко ступает этот хорошенький фантом по грязному песку.

Антон долго провожал взглядом странную незнакомку, затем встал, добрался до воды и тщательно умылся. В свою каморку возвращаться не хотелось. Четыре близко расположенные стены, оклеенные дешевыми, пузырящимися обоями, и низкий потолок внушали ему ужас. Изнутри каморка была похожа на большую картонную коробку для энтомологической коллекции, и, казалось, стоит только вернуться и лечь, как коробка откроется и огромное стальное жало пришпилит его к кровати, словно насекомое. Он даже представил, как хрустнет позвоночник под гигантской нержавеющей булавкой, и содрогнулся от отвращения.

Антон не очень-то и понимал, зачем приехал сюда, чего ждет от этой поездки. Ответа ли на письмо, встречи с Леной, хотя все ему уже было сказано, — или какой-то необыкновенной развязки. Он чуял, что очень скоро должно произойти нечто совершенно неординарное в его жизни, и никак не хотел согласится с тем, что это уже произошло.

Подобрав кейс, Антон пошел дальше, прочь от города, в ту сторону, куда ушла незнакомка в белом платье.

Темнота наступила неожиданно. Оранжевый диск солнца закатился за горизонт, оставив после себя лишь слегка разбеленное небо да зеленую дорожку на тихой воде. Берег в этом глухом месте никак не освещался. Только впереди, там, где днем сквозь дымку едва виднелся мыс Пицунды, мерцали фонари.

Антон шел по берегу не менее получаса, пока не увидел справа от себя, среди густых черных зарослей виноградника, освещенные окна большого дома. Он пошел вдоль забора и вскоре наткнулся на высокую металлическую калитку. Чем-то знакомым повеяло от этого темного ночного сада за высоким забором, хотя подобное он мог увидеть на любой улице курортного города: деревья, освещенные у порога решетчатым фонарем, летняя кухня, центральная асфальтовая дорожка и калитка из листового железа, покрашенная в зеленый цвет.

Антон толкнул калитку, вошел в сад, и тут же из-за угла дома появилась та самая незнакомка в белом платье с эмалированной миской в руках. Несмотря на то, что Антон видел её мельком и только сзади, он сразу узнал её и в нерешительности остановился, придумывая, чем объяснить хозяйке дома свое появление. А женщина поставила миску на скамью и поспешила прямо к гостю.

— Ну заходите же, — ещё издали громко позвала она. — Заходите, не стесняйтесь. Все давно ждут вас.

— Меня? — удивился Антон. — Я, простите, шел мимо, увидел свет… зашел спросить… э… где я нахожусь. Это ведь уже не Гагра?

— Не Гагра, не Гагра, — приблизившись, ответила хозяйка. — Пойдемте в дом. Я вас узнала. Вы спали на песке.

— Я вас тоже узнал. Вы прошли мимо меня минут двадцать назад, отозвался Антон.

— Я так и подумала, что вы идете к нам, — чему-то радуясь, сказала хозяйка и взяла Антон под руку. — Сегодня тридцатое августа, на отдыхающего вы не похожи, к тому же на пляже в костюме, да ещё в белом, не спят. Да ещё этот кейс…

Они медленно шли по дорожке, и Антон успел разглядеть свою спутницу. На вид ей было лет тридцать пять, но выглядела она замечательно. Черты её лица были тонкими, а фигура какой-то несовременно женственной. Похоже, она совершенно не пользовалась косметикой, которая лишь сделала бы её подобной сотням других женщин, нарисованных по единому образцу.

— Вы все-таки меня с кем-то спутали, — улыбнувшись, сказал Антон. — Я не знаю вас, не собирался к вам ни тридцатого августа, ни первого сентября. Просто шел мимо.

— Однако же пришли сюда, — ответила хозяйка, — и именно тридцатого августа. Да не сопротивляйтесь вы. Мы вас не съедим. Чувствуйте себя как дома, ведите себя как вам заблагорассудится, только одна просьба: не обижайте маму. Ей уже далеко за семьдесят. Потерпите. Она так долго ждала этого дня.

— Какую маму? — не понял Антон.

Они взошли по ступенькам на широкое дощатое крыльцо и остановились.

— Мою маму, — ответила хозяйка. — Ее зовут Елена Александровна. Ну можете вы побыть нашим гостем? Вы же никуда не торопитесь, да? Кстати, меня зовут Наташа. А вас?

— Антон, — проходя в дом, ответил Антон.

— Сейчас вы все узнаете, Антон… — Наташа остановилась у какой-то двери, оглядела гостя с ног до головы и взволнованно добавила: — Главное, не бойтесь и не обижайте маму. Она открыла дверь и втолкнула Антона в ярко освещенную большую комнату. Первое, что он увидел, был огромный овальный стол посреди комнаты, уставленный, как в какой-нибудь великий праздник, редкими для этих мест яствами. За столом на расстоянии вытянутой руки друг от друга сидели немолодые люди, одетые по-праздничному, но с лицами напряженными и суровыми, будто в ожидании чего-то значительного и не очень приятного. И только у высокой сухопарой старухи во главе стола выражение лица было слащавым и испуганным одновременно. Она со страхом и мольбой смотрела на вошедшего, губы её беззвучно шевелились, а глаза быстро наполнялись слезами.

— Вот, это он, — сказала Наташа. — Он немного опоздал — спал на пляже. Но все же пришел. Так что принимай гостя, мама.

— Здравствуйте, — растерянно поздоровался Антон. — Я, собственно, шел мимо. Зашел спросит, а Наташа…

Старуха медленно поднялась со своего места и, не спуская глаз с Антона, направилась к нему. Она шла так пугающе целеустремленно, что Антону сделалось не по себе, и он подумал, что напрасно позволил втянуть себя в игру, смысла и правил которой не знает и не понимает.

Старуха подошла почти вплотную к Антону и, глядя снизу вверх ему прямо в глаза, тихо, но с большим чувством сказала по-французски:

— Bonjour, mon cher, tu est enfin arrive^{1}

— Мама, он может не знать французского, — подала голос Наташа, которая отошла от Антона и стояла, прислонившись к стене рядом с огромным и тяжелым, как изба, книжным шкафом.

— Да, вы уж извините, — пытаясь угадать, что происходит, сказал Антон. — По-французски я знаю только: шиньон, лосьон, бульон и одеколон. Ну, знаю ещё пардон и оревуар.

После этих слов лицо старухи озарилось неподдельным восторгом, она замерла, скрестив руки на груди, а затем залилась счастливым смехом и, обращаясь к своим, воскликнула:

— Смотрите, он все такой же весельчак, как и был. Такой же блестящий остроумец.

Кто-то из присутствующих захихикал, в дальнем конце прыснула молодая девушка, а чопорный мужчина, отдаленно похожий на Наташу, усмехнулся и одобрительно закивал головой.

— Я не шучу, — сказал Антон. — Может, это выглядит смешно, но я говорю правду. Я более-менее неплохо знаю английский… но лучше, наверное, сразу перейти на русский.

— Извини, ты прав, — ответила старуха, — ты, как всегда, прав. Как тебя теперь зовут? — Она положила ему на плечо правую руку, и глаза её снова наполнились слезами.

— Меня зовут Антон, Антон Владимирович. По имени-отчеству меня никто никогда не называл, так что можно просто Антон.

— Антон, — дрожащим голосом повторила старуха. — Ты не помнишь меня, Антон? Да, да, ты не помнишь меня. А я так долго ждала тебя. — Голос её сделался совсем тихим, и в полной тишине Антон едва различал слова. Дождалась, — сказала она. — Я все выполнила как ты хотел. Видишь, мы собрались здесь сегодня, чтобы встретить тебя. Вот это, — она повернулась и указала на чопорного мужчину, — твой старший сын, Александр. Рядом — его жена и дочь Ниночка — твоя внучка. Это твоя средняя дочь, Светлана, и её муж. А это твоя младшая — Наташа.

Антон испуганно посмотрел на Наташу, но та смотрела в пол.

— А я, видишь, как я постарела, дожидаясь тебя? — продолжала старуха. — Я так и не вышла замуж. Я вообще старалась не выходить из дома. Когда ты умер, я думала, что не вынесу этого, хотела покончить с собой, даже попыталась выпить яду. Помнишь, у тебя стоял пузырек? Но меня спасли. Когда я выпила яд, мне стало так страшно. Я близко видела смерть. А когда потеряла сознание, ко мне явилась Дева Мария и сказала, что я дура. Она не так сказала, но смысл был такой. Она запретила мне убивать себя. И я послушалась. Милый мой, — заплакав, сказала Елена Александровна, — я так долго ждала тебя. Если бы ты знал, сколько мне пришлось перенести, сколько я выплакала слез… — Антон слушал весь этот бред и не знал, что делать. Он с надеждой поглядывал на домочадцев, но те, опустив головы, сидели за столом с серьезными лицами и молчали. А старуха взяла его голову двумя руками и, заглядывая в глаза, продолжала: — Ты такой молодой, а виски уже седые. Ты, наверное, много пережил? Единственный мой, данный мне Богом на вечную радость и счастье, вернулся, и снова я могу любоваться тобой. Не пугайся моей старости. Я не сумасшедшая и не требую, чтобы ты верил мне. Мне достаточно того, что ты есть, что живешь на этом свете, что ты такой красивый, умный и молодой. Видишь, я поселилась здесь, в этом доме, который ты купил для меня. Я сама себя похоронила в этих стенах и не желаю об этом, потому что ты вернулся сюда, как и обещал.

Времени прошло достаточно, чтобы Антон собрался с мыслями и успокоился. Дождавшись паузы, он как можно мягче сказал:

— Простите, Елена Александровна, может, вы меня с кем-то спутали? Я не совсем понимаю, что здесь происходит. Вернее, из ваших слов я кое-что понял, но все это выглядит слишком неожиданно и странно.

— Пойдем, пойдем к столу, — пригласила его старуха. Одной рукой она придерживала подол своего тяжелого малинового платья, вышитого серебряной нитью. Другой взяла Антона за руку и подвела к столу. — Наташа, — сказала старуха, — сходи принеси шкатулку и захвати фотографии. А ты садись. Вот твое место. — Она усадила Антона во главе стола, вернулась на свое место, села и застыла, глядя на него с такой неподдельной страстью и безысходностью, что он не выдержал, опустил голову и забормотал:

— Жарко у вас. Нельзя ли водички попить?

— Саша, налей отцу воды, — обратилась старуха к сыну, и тот не спеша взял графин, подошел к Антону и налил ему в фужер что-то, похожее на сок.

— Пожалуйста, папа, — не без сарказма сказал Александр. Затем он вернулся на место, сел и спросил: — А чем вы сейчас изволите заниматься, папа?

— Вы-то хотя бы перестаньте, — раздраженно ответил Антон. — А то я сейчас встану и уйду, и доигрывайте без меня. — Он хотел было съязвить по поводу важного вида Александра, но не успел, Елена Александровна вступилась за него:

— Не приставай к отцу, Александр. Для него самого это большая неожиданность. Ты голоден, Антон? — обратилась она к нему.

Вопрос застал Антона врасплох. Он страшно хотел есть и, если бы не этот спектакль, воспользовался бы случаем, а сейчас лишь обреченно ответил:

— Да, то есть нет. Я не ел ничего сутки, а может, и больше. Но обстановка уж очень необычная, боюсь, кусок не полезет к горло.

— Больше суток! — ужаснулась старуха. — Ты же, наверное, умираешь с голоду. Это ничего, что обстановка такая. Не стесняйся. Ты хозяин этого дома. Перебори в себе неуверенность. Наташа! Ну где же ты? — крикнула она в раскрытую дверь, ведущую в соседнюю комнату, и вслед за этим на пороге появилась Наташа с большой инкрустированной шкатулкой из темного дерева. Она торжественно поднесла шкатулку Антону и, улыбаясь, поставила ему на колени.

— Открой шкатулку, — дрогнувшим голосом попросила Елена Александровна.

Антон вначале посмотрел на нее, затем на присутствующих. У всех на лицах было написано одно и то же — а именно любопытство.

— Ну, попробуйте, — нетерпеливо сказала Наташа, которая так и осталась стоять рядом.

Антон внимательно осмотрел шкатулку, затем попытался поднять крышку, но та не поддалась. Тогда он он провел пальцем по внутренней стороне бронзового вензеля, украшавшего купол шкатулки, и услышал характерный щелчок.

— Получилось! — вскрикнула на другом конце стола Ниночка.

— Ну вот, — облегченно вздохнула Елена Александровна. — Это твоя шкатулка, Антон. Только ты и я знаем, как она открывается. Саша сегодня два часа пытался её открыть, и у него ничего не вышло. Это твоя шкатулка, повторила она. — Открой её и прочти письмо.

Неожиданно Антона охватило беспокойство и страх, как будто он, не желая того, соприкоснулся с чем-то невидимым, но реальным на ощупь. Подобное состояние мистического страха он испытывал всего лишь раз в жизни, когда после гибели друга он встретил его на пустынной проселочной дороге, недалеко от подмосковного поселка, где они снимали дачу. Тот появился ниоткуда, несколько минут молча стоял и смотрел на Антона, а потом так же неожиданно исчез. На месте, где он стоял и смотрел на Антона, а потом так же неожиданно исчез. На месте, где он стоял, Антон обнаружил пятак, но не поднял его. Потом жалел. Ему сказали, что пятак надо было продырявить и повесить на шею, что, мол, амулеты, подаренные покойниками, надежно охраняют человека от несчастных случаев.

В шкатулке оказался лишь пожелтевший от времени лист бумаги, сложенный вчетверо. Волнуясь, Антон развернул его и прочел небольшое письмо, написанное бледными фиолетовыми чернилами.

"К сожалению, я не знаю, как меня назовут в моей следующей жизни, но это и не важно. Я буду обращаться к тебе по-свойски — дорогой.

Дорогой мой, я оставил после себя большое количество незавершенной работы. Мне бы хотелось, чтобы ты ознакомился с моим архивом, и, надеюсь, у тебя появится желание продолжить то, что я начал и не закончил из-за нехватки времени. Все интересные идеи и мысли, которые ты обнаружишь в моих записях, по праву принадлежат тебе. Надеюсь, ты будешь порядочным человеком и тем самым приблизишь момент нашего с тобой освобождения от этой бесконечной жизни. Откровенно говоря, я (что же говорить о тебе?) почувствовал некоторую усталость от жизни. Эта бесконечная вереница дней, скучный быт, мелкие дрязги, необходимость таскать и обихаживать собственное изношенное тело, — все это надоело мне. Свою программу я выполнил, а потому ухожу с легким сердцем.

Надеюсь, мне и на этот раз повезло с внешностью — я не урод. А то ведь это часто ожесточает человека, отвлекает от главного, и он всю свою жизнь тратит на то, чтобы доказать двум-трем курицам и нескольким болванам, что воду пьют не с лица, а из стакана.

Да, будь добр, позаботься о наших детях.

30 августа 1955 г."

Антон закончил читать, но продолжал смотреть на листок, желая оттянуть разговор, который должен был последовать за прочтением. Письмо показалось ему надуманным, неискренним и наглым, особенно последняя фраза. "Паразит, подумал он, — "о наших детях!" Это я должен позаботиться об этом идиоте его сыне".

— Я прочитал. Ну и что? — с улыбкой спросил Антон.

Сидящие за столом оживились. Александр, делая вид, что все это его совершенно не интересует и он лишь выполняет странную прихоть матери, глядя в тарелку, принялся довольно громко есть. Ниночка зашептала на ухо своей полной соседке, которую представили Антону, но он успел позабыть, кем она приходится хозяйке дома. А Антон обвел всех присутствующих взглядом, а затем, обращаясь к Елене Александровне, сказал:

— Вы знаете, я когда-то тоже верил да и сейчас немного верю в переселение душ. Когда-то даже увлекался буддизмом, мне симпатичны некоторые его положения, я знаком с доктриной «освобождения», но нельзя же понимать все буквально.

Александр поперхнулся, положил вилку на стол и с удивлением посмотрел на Антона.

— Это что-то новенькое, — сказал он. — Как же это можно, голубчик, верить в переселение душ и понимать это не буквально?

— Не называй отца голубчиком, — строго сказала Елена Александровна.

— Прости, мама, — ответил Александр и снова принялся за салат.

— Почему ты просишь прощения у меня? — возмущенно спросила она. Разве ты меня назвал голубчиком?

— Простите, папа, — с полным ртом сказал Александр. — Я больше не буду.

— Я, может, что-то не так сказал, — обиделся Антон. — Я не напрашивался к вам сюда. Вы сами… — начал он и не договорил. Наташа быстро подошла к нему сзади, положила руку на плечо и, наклонившись, прошептала на ухо:

— Тихо, тихо. Вы обещали не обижать маму. Поужинайте с нами, а потом уйдете. А ты, пожалуйста, помолчи, — обратилась она к Александру. — Ешь свой салат и не мешай нам разговаривать с папочкой.

— Правильно. Поухаживай за отцом, Наташа, — сказала Елена Александровна. — Он стесняется, а мы болтаем и не даем ему поесть.

За столом опять воцарилась тишина. Наташа наполнила тарелку Антона всевозможными закусками и, словно лакей, осталась стоять у него за спиной. А Елена Александровна, немного подумав, медленно проговорила:

— Тебя никто здесь не хотел обидеть, Антон. Не думай, что мы просто решили посмеяться над тобой. Ты оставил мне такое завещание, и я всего лишь исполняю твою волю, не больше.

— Не я оставил, — не донеся вилку до рта, ответил Антон.

— Ты, — уверенно сказала Елена Александровна, и от этой уверенности у Антона по спине пробежал холодок. Чем-то потусторонним повеяло на него, словно бы старуха говорила из-за невидимого, но непреодолимого барьера, отделяющего материальный мир комнаты с накрытым столом от его астральной копии. На мгновение ему даже показалось, будто он видит через старуху стену и часть окна, которое она загораживала собой, и некоторое время он сидел, не смея ещё раз взглянуть на хозяйку, напуганный мимолетным видением. Но Наташа вывела его из этого состояния. Она обняла его за плечи и ласково сказала:

— Ешь, папочка, ешь. Сытому человеку легче примириться с чудом, у него шарики медленно вращаются.

Ужин прошел почти в полном молчании, и все было бы хорошо, если бы Антон постоянно не ощущал на себе жадный взгляд Елены Александровны. Она смотрела на него, как смотрят в минуту тяжких душевных потрясений в церкви на образа — с надеждой и мистическим обожанием в ожидании чуда, хотя для неё это чудо уже свершилось.

Посреди ужина большие старинные напольные часы с сияющим и круглым, как солнце, маятником вдруг басом пробили одиннадцать часов. Пока они били, все сидели замерев, словно этот медный бой имел ещё какой-то смысл, зашифрованный в высоте и интонации звука.

Насытившись, Антон промокнул губы салфеткой, откинулся на спинку стула и оглядел комнату:

— А кем был ваш муж? — наконец обратился он к хозяйке дома.

Не отрывая от него взгляда, она впервые за весь вечер улыбнулась и сказала:

— Ты должен знать это. Попытайся вспомнить.

— Военным моряком, — не задумываясь, ответил Антон, и Елена Александровна с победным видом оглядела своих домочадцев. — Что, я угадал? — спросил Антон будучи уверенным, что так оно и есть.

— Вам бы, папа, на улице судьбу предсказывать, — сказал Александр. Угадывают, это когда не знают и случайно попадают в точку. В одном углу висит рында, в другом — компас. А на письменном столе — фотография человека в морской форме, Шерлок Холмс.

— Александр! — прикрикнула на него Елена Александровна.

— Он у меня точно сегодня дождется, — поддержала её Наташа, но Антона этот очередной выпад строптивого «сына» нисколько не задел. Наоборот, у него появилось желание позлить мешковатого сорокалетнего зануду, и он с улыбкой сказал:

— Только из уважения к вашему возрасту я не стану сегодня наказывать вас, Шурик.

— Ну вот, он и хамить начал, — раздраженно сказал Александр и, уткнувшись в тарелку, пробурчал: — Наелся, развалился, теперь можно и…

— Если ты скажешь ещё хотя бы слово, — перебила его Елена Александровна, — я прогоню тебя. Не обращай на него внимания, Антон. Лучше расскажи о себе. Кто ты, чем занимаешься, как живешь? Ты женат?

— Трудно сказать, — усмехнулся Антон. — Вы знаете, мне не хочется о себе рассказывать, боюсь, напугаю. Только не подумайте, что я грабитель или убийца. Просто есть вещи, о которых не стоит распространяться в незнакомой компании — не так поймут.

— Ну хотя бы в общих чертах, — сказала Наташа.

— В общих? Две недели назад от меня ушла жена, — сказал Антон. — Это вам интересно? Честное слово, мне нечего рассказывать. Я прожил такую же неинтересную, как и все мы, жизнь.

— Вы о себе, пожалуйста, — не удержался Александр. — По вашему виду не скажешь, что вы прожили неинтересную жизнь.

— А почему она от тебя ушла? — спросила Елена Александровна.

— Долго объяснять, — немного подумав, начал Антон. — Мне вообще кажется, что женщины любят не человека, с которым живут, а то, что они могут от него получить. Это определенный набор благ и удовольствий. Если нет полного комплекта, женщина ищет себе другого спутника жизни, который может ей все это обеспечить. Вы меня простите, конечно, но многим женщинам нужен не человек, а граммофон с одной пластинкой, который в нужный момент кричал бы: "Люблю, люблю!"

— Теперь я знаю, почему она от вас ушла, — сказала Наташа.

— Я знаю одного человека, который жаловался на то же самое, продолжая есть, сказал Александр. — Он может выпить два литра водки, но ни одна из его жен почему-то не оценила таких феноменальных способностей. Правда, сейчас он нашел какую-то бабу, они месте хлещут водку. На что непонятно. Наверное, я ограниченный человек: работаю, кормлю семью, а после работы занимаюсь любимым делом. Мне совершенно непонятны ваши проблемы.

— Да, Саша у нас очень красивые портреты пишет, — не без гордости сказала Елена Александровна. — По фотографии. — Она показала на стену, где висели три тщательно вылизанных, откровенно дилетантских портрета.

— Вообще-то по фотографии пишут только генсеков и покойников, улыбнувшись, сказал Антон и как можно дружелюбнее спросил: — И давно вы занимаетесь живописью?

— Двадцать пять лет, — ответил Александр. — Это всего лишь хобби, я ни на что не претендую.

— Двадцать пять, — обрадовался Антон. — Знаете историю про Будду, который встретил в лесу старого йога? Он остановился и спросил у отшельника, сколько лет тот провел в своей хижине. "Двадцать пять", ответил йог. "И чего же вы достигли за столько лет?" — спросил Будда. "Я могу перейти реку прямо по воде", — гордо ответил отшельник. "Бедняга, — с жалостью сказал Будда. — Неужели вы на это потратили столько времени? Паромщик взял бы с вас за переправу всего один обол". Это так, к слову пришлось, — сказал Антон. — А вообще-то мне пора. Уже поздно, мне добираться ещё час, а может, и больше. Я даже не знаю, найду ли свой дом.

— Никуда я тебя не отпущу! — испуганно воскликнула Елена Александровна. — Переночуешь здесь, а завтра, если захочешь, уйдешь. Я заранее постелила тебе в твоем кабинете. Неужели тебе неинтересно после стольких лет вернуться в свой кабинет, посидеть за своим письменным столом?

Немного поразмыслив, Антон медленно проговорил:

— Интересно, конечно… Хорошо. Я остаюсь.

— Спасибо, Антон, — поблагодарила Елена Александровна. — Если ты устал — а я вижу, ты устал, — можешь подняться к себе. Наташа, проводи отца наверх, в кабинет.

Антон действительно чувствовал себя совершенно разбитым и с облегчением вздохнул, когда узнал, что возвращаться не надо. Его даже перестала смущать странная роль, и он поблагодарил судьбу за то, что она привела его в нужный час к этому дому.

— Спокойной ночи, — сказал он, обращаясь ко всем.

— Каждый выбирает себе веру по образу и подобию своему, — запоздало наставил его Александр. — Ваша циничность очень идет вам.

— Ты мне испортил весь вечер, — устало, с обидой сказала Елена Александровна и покачала головой. — Саша, Саша…

— Я сдаюсь, — ответил Антон и поднял обе руки вверх.

Наташа шла впереди, освещая ступеньки толстой восковой свечой в тяжелом бронзовом подсвечнике. Доски противно скрипели у них под ногами, отсветы пламени скользили по глазурованным бокам цветочных горшков, развешанных по стенам, тени шарахались, как живые, и, слово крысы, забивались под ступеньки.

— Как вы думаете, — начал Антон, — ваша мама действительно верит в то, что я её бывший муж?

— А вы считаете, что она перед вами дурочку ломает? — спросила Наташа.

— Ну… чего от скуки не сделаешь. И не такие спектакли устраивают. Хотя что я вас спрашиваю? Вы же участница, лицо заинтересованное.

— За много лет, что я прожила в этом доме, здесь побывал только один посторонний человек, и тот милиционер. Зато в назначенный день и час появились вы. Совпадение? Может быть. Как я к этому отношусь, я говорить не буду. Мама много лет ждала вас и дождалась, остальное меня не касается.

Они вошли в темную комнату, и Наташа поставила свечу на письменный стол.

— Вот ваш кабинет, папа. Можете располагаться. Уже поздно. Завтракаем мы в девять, но вы можете спать сколько захотите, вас никто будить не будет.

— Я рад, что попал к вам, — сказал Антон и поставил кейс к стене.

— Я рада, что вы рады, — ответила Наташа.

— А что, света, кроме свечей, здесь нет? — спросил Антон.

— Есть. Но в то время, когда вы здесь жили, его ещё не было. Поэтому мама просила не включать электричество. А сейчас ложитесь спать. Кабинет посмотрите завтра. — Она неслышно вышла и закрыла за собой дверь.

В полумраке кабинет покойного хозяина дома имел вид капитанской каюты какого-нибудь парусного судна времен Христофора Колумба. Рядом с массивным двухтумбовым письменным столом со львами на филенках стоял огромный, похожий на орган, книжный шкаф. Внутри шкафа за темным стеклом поблескивали почерневшим золотом корешки старых книг. Слева на стене висел древний бронзовый барометр в черной полированной оправе из какого-то благородного дерева. Старинные карты были убраны в тяжелые дубовые рамы, а на открытых полках стояли высушенные экзотические обитатели южных морей. И даже лампа над головой напоминала по форме кормовой фонарь военного фрегата, бороздившего моря лет триста — четыреста назад.

Диван, на котором Антону предстояло провести ночь, был узким и жестким, а накрахмаленное белье пахло чистотой и морем. Антон разулся, потянулся было за кейсом, собираясь сделать себе укол, но тут внизу ударили часы, и он от неожиданности отдернул руку да так и застыл в напряженной позе, пока не пробило двенадцать ударов.

— Чертовы часы, — прошептал он, — по идее, сейчас должна открыться дверь и войти старуха.

Едва он это проговорил, как в дверь постучали, затем она медленно, с тихим скрипом отворилась, и в комнату тяжело вошла хозяйка дома в длинном, до пят, белом платье, которое висело на ней, как на вешалке. На голове у неё была такая же белая широкополая шляпа с мертвым, помятым букетом на полях. В руках она держала костяной веер и от волнения постукивала им по ладони, словно кастаньетами.

— Это я, Антон, — прошептала она. — Ради Бога, извини за то, что я тебя потревожила. Мне так хотелось увидеть тебя ещё раз. Так хотелось посидеть с тобой, поговорить наедине. Ты позволишь мне войти?

— Конечно, Елена Александровна, — растеряно ответил Антон.

— Я ненадолго, — возбужденно сказала Елена Александровна.

Больше всего Антона напугала страсть, с которой говорила хозяйка дома. Страсть, такая неуместная в этом тщедушном, высохшем теле, а потому противоестественная. Она была больше похоже на старую механическую куклу, у которой сорвалась пружина. Движения её были резкими и беспорядочными, она то закрывала лицо руками, то всплескивала ими и закатывала глаза. Казалось, что сейчас завод кончится, пружина раскрутится до конца и металлическая лента, прорвав платье, выскочит где-нибудь на спине.

Нехорошее, жутковатое чувство охватило Антона. А Елена Александровна, кротко спросив разрешения присесть рядом, устроилась на краешке дивана и громким шепотом продолжила:

— Это твой дом, Антон. Все здесь принадлежит тебе и только тебе. Ты купил этот дом для меня, и я хочу, чтобы ты здесь жил. Помнишь, как ты внес меня сюда на руках? Помнишь? — с надеждой и отчаянием спросила она.

Антон промычал в ответ что-то невразумительное, и Елена Александровна с горечью торопливо перебила его:

— Молчи, молчи! Ты не виноват. У нас забирают память перед следующим рождением, иначе бы мы рождались на свет уставшими стариками. Я напомню тебе: я была в этом самом белом платье и в этой шляпке с флёрдоранжем. Мы пришли сюда пешком по пляжу, и ты полдороги нес меня на руках, потому что мне в туфли все время набивался песок. А потом ты внес меня на второй этаж. Ты был таким же красивым и сильным, как сейчас. Ты внес меня и положил на этот самый диван. А потом ты любовался мной. Снял с меня шляпку, поцеловал, распустил мне волосы. Помнишь, как ты вынимал шпильки из моих волос? О, какие у меня тогда были волосы! — По впалым старческим щекам Елены Александровны скатились две слезы, и она закрыла лицо руками. — Почему ты умер так рано? — сквозь рыдания проговорил она. — Зачем ты бросил меня одну в этом страшном, холодном мире? Ты же клялся, что любишь меня и будешь любить вечно. У тебя была я, были сын, дочь и ещё не родившаяся Наташа. Ну что ты молчишь?

Антон с шумом выдохнул, провел ладонью по вспотевшему лбу и проговорил:

— Ну вы же сами понимаете…

— Не говори мне "вы", — перебила его Елена Александровна. — Скажи мне «ты». Мы здесь одни. Сделай милость, зови меня как раньше — Леночкой. Я понимаю, я старая а ты молодой. Ты ничего не помнишь. Тебе все это кажется бредом. Может, даже ты считаешь меня сумасшедшей, но все равно, дай мне хотя бы на несколько минут вернуться в прошлое. Скажи мне: Леночка. Я очень тебя прошу. Я умоляю тебя!

— Леночка, — деревянным голосом сказал Антон.

— Мне скажи. Мне. Меня назови Леночкой. Обратись ко мне…

Антон наконец понял, что от него хотят, и успокоился. Желание Елены Александровны теперь, после стольких лет её ожидания, казалось ему вполне естественным. Он даже подумал, что старуха вполне заслужила этот вечер, какой бы безумной ни казалась со стороны её затея. А потому, внутренне собравшись, он посмотрел Елене Александровне в глаза и как можно теплее сказал:

— Леночка. Всего я, конечно, не помню, но, честное слово, когда я в темноте подошел к твоему дому, он показался мне знакомым.

— К своему дому, — со счастливым лицом пропела старуха. — К своему! Потому он и показался тебе знакомым. Ты все вспомнишь, дорогой, все вспомнишь. Я помогу тебе, и мы проживем с тобой мои последние дни вместе. Я расскажу тебе, как жила все эти годы. Ты увидишь, я была верна тебе. Ко мне сватался Сергей Владимирович — твой друг, художник. Ты помнишь его? Я отказала ему. Он умер лет десять назад, спился. Хороший был человек, царствие ему небесное.

— Я не помню Сергея Владимировича, — меланхолично ответил Антон. Затем, немного подумав, он добавил: — Никак не могу привыкнуть к этому. Мне кажется, я не мог быть вашим мужем. И у меня есть доказательства.

— Доказательства? — удивилась Елена Александровна. — Какие же?

— Не знаю, покажутся ли они вам достаточно убедительными. Сколько я понял, ваш муж был человеком положительным во всех отношениях. Так?

— Допустим, — ответила Елена Александровна, и в глазах у неё появилась тревога. Она машинально тронула шляпку, расправила кружева на груди и добавила: — Ну?

— Значит, в своей последующей жизни ваш муж никак не может быть хуже, чем в предыдущей. Так вот… — Антон запнулся, как бы подыскивая слова, а затем решительно сказал: — Он никак не мог стать мной. Я — наркоман. — Ему показалось, что Елена Александровна с облегчением вздохнула, и он пояснил: — Я не считаю себя чересчур скверным человеком, но в том мире, в котором живете вы, таких, как я, не жалуют. Знаете, что скажет ваш сын, если узнает о моей… особенности? Скажет, что я — подонок.

— Милый мой Антон, — наконец сказала старуха, — что мы знаем о том, кем и какими должны быть? Неужели ты всерьез думаешь, будто с каждым новым своим рождением человек получает все более и более высокую должность и большую зарплату? Бедный мой мальчик, душа — это Золушка, одетая в отрепья, а не усатый генерал в расшитом золотом мундире, и, чем больше она, тем скромней на ней одежды. Самое главное достоинство души — умение любить бескорыстно. Вещь, согласись, совершенно бессмысленная для удобного проживания на этом свете. А насчет доказательств, — сказала старуха и положила свои сухие ладони на колени, — я тебе вот что скажу: — Ты в той своей жизни никогда бы не стал вот так выслушивать признание в любви какой-то старухи. Мой муж был очень хорошим человеком, но не стал бы, как ты, тратить вечер на сумасшедшую старую каргу.

— Так вы все-таки сумасшедшая, — с улыбкой сказа Антон.

— Нет, — тихо ответила Елена Александровна, — хотя вы все и считаете меня такой. Послушай меня, Антон. — Голос Елены Александровны сделался ещё более тихим, глаза покрылись поволокой, она подалась вперед и, глядя поверх головы Антона, продолжила: — Где бы я ни родилась в следующий раз, через девятнадцать лет тридцатого августа я явлюсь к тебе молодой, восемнадцатилетней девушкой. Ты не можешь быть сейчас со мной, а я смогу. И тогда мы опять соединимся. Я останусь с тобой до конца твоих дней. Вот это письмо ты дашь мне прочитать, когда я приду к тебе. — Елена Александровна, словно фокусник, достала из складок платья запечатанный конверт и отдала его Антону. — Это мое письмо ко мне той, восемнадцатилетней.

— Я не доживу, — усмехнулся Антон. — Девятнадцать лет слишком много для меня.

— Доживешь, — уверенно сказала хозяйка дома. — Ты бросишь свои наркотики. Ты будешь ждать меня, как я ждала тебя. Нам не повезло, жизнь и смерть разлучили нас, и мы вынуждены будем встретиться на этом свете на короткий срок. Но и за это я благодарна судьбе, потому что люблю тебя. Что такое девятнадцать лет, когда у меня есть ты?

— Видите ли, я люблю другую женщину, — неожиданно перебил её Антон. Я приехал сюда за ней.

— Нет, — сказала Елена Александровна. — Ты приехал, чтобы увидеть меня и попрощаться со мной. Ты можешь этого не знать, Антон, но это так.

— Тогда почему мы не встретились раньше? — спросил Антон.

— Потому что мы все равно не смогли бы быть вместе. Ты бы не захотел. А когда мне пришло время умирать, ты вернулся. И любишь ты не её, а меня, меня прежнюю. Хочешь, я расскажу тебе, какая она? Она во всем похожа на меня, за это ты её и выбрал. Она похожа на меня и внешне. Посмотри, это я в молодости.

В руке у Елены Александровны появилась фотография. Она протянула её Антону, и тот, поколебавшись, взял. Он успел заметить молодую красивую даму с пышной прической, хоть и в незнакомом убранстве, но очень похожую на его жену.

В этот момент в дверь постучали, и в комнату вошел Александр. Он подошел к матери, положил ей на плечо руку и сказал:

— Мама, гостю надо спать. Завтра утром вы увидитесь. — При этом Александр как-то неумело подмигнул Антону, и тот, сообразив, в чем дело, охотно поддержал его.

— Да, да, Леночка, завтра мы увидимся, — торопливо сказал Антон, а Александр недовольно поморщился.

— Вы хорошо вжились в роль, папа, — сказал он.

Антон хотел было ответить ему какой-нибудь резкостью, но посмотрел на хозяйку дома и сдержался. А Елена Александровна поднялась с дивана и, опираясь на руку сына, игриво сказала:

— До завтра, любимый. Спокойной ночи!

Как только за ними закрылась дверь, Антон с облегчением вздохнул и машинально обулся. Первое, что пришло ему в голову, — это мысль о побеге. У него не было никакого желания дожидаться утра и утром снова выслушивать этот сумасшедший бред. Кроме того, чувствовал он себя отвратительно. Все это время Антон ждал, когда наконец останется один, чтобы сделать очередной укол. Но при воспоминании о прощальной фразе Елены Александровны Антона передернуло, затем он нервно рассмеялся, положил письмо в кейс, осторожно закрыл дверь и в абсолютной темноте спустился вниз.

— Уходите, папа? — услышал он совсем рядом голос Александра.

— Да, сынок, мне пора, — тихо ответил Антон. — Покажите-ка мне, как отсюда выйти.

Вслед за этим послышался скрип половиц, и впереди открылась дверь на улицу.

— Прощайте, папа. Надеюсь, мы больше никогда не увидимся, — сказал Александр.

— Да, сынок. Я тоже не получил удовольствия от встречи с тобой. Слишком много времени прошло. Видно, отвык. — Антон вышел на крыльцо, и дверь тут же закрылась за ним.

Обратно он добирался не менее часа. Идти по песку было чрезвычайно трудно и противно. В абсолютной тишине песок пронзительно хрустел под ногами, набивался в ботинки, а разбросанные по пляжу большие камни как будто сами лезли под ноги.

Антона сильно знобило, хотелось пить. Наконец он не выдержал и на знакомом повороте к улице Чанба сел на брошенный деревянный ящик из-под бутылок. Отдуваясь, словно преодолел высокую гору, он раскрыл кейс, достал стерилизатор, отшвырнул от себя мешавший чемоданчик и уже неторопливо проделал привычную операцию.

Добравшись до калитки, Антон открыл её, пересек двор и, закрывая за собой дверь каморки, увидел, как в нескольких метрах от него в буйных зарослях кустарника мелькнула тень. Антон вздрогнул, некоторое время постоял у двери, прислушиваясь к тому, что происходило снаружи, и, не включая света, на ощупь отыскал кровать. Он только собрался сесть, как в дверь тихонько поскреблись. После этого скрипнули несмазанные петли и в образовавшуюся щель кто-то прошептал:

— Можно?

— Лена? — испуганно спросил Антон. — Это ты?

— Я, я, — ответила гостья, и Антон почувствовал, как у него похолодело в груди.

— Ты получила мое письмо? — взволнованно спросил он. — Как ты меня нашла?

— Так и нашла, — прошептала гостья. Она проскользнула в каморку, быстро затворила за собой дверь, и в комнате сделалось совсем темно.

— Я приехал повидать тебя, — зашептал он. — Не знаю зачем. Мне без тебя плохо. — Он протянул руку, привлек её к себе и в промежутках между поцелуями забормотал: — Я наврал в письме… Ты мне нужна… Я смогу… Наконец он поймал губами её полураскрытый влажный рот, запустил в волосы пальцы и, придерживая затылок, долго целовал, испытывая при этом какую-то болезненную истому. А она обвила его шею руками, прижалась к нему всем телом, да так, что Антон покачнулся, сделал шаг назад и, наткнувшись на кровать, потерял равновесие, упал и увлек её за собой.

Он гладил её свободной рукой по шее и груди, на все лады хрипло шептал: "Леночка! Леночка!" — а она тихонько смеялась от удовольствия и подставляла губы. Словно в полусне, Антон ласкал её, иногда на мгновение замирал, но только для того, чтобы сказать очередную нежную глупость, пока наконец она не подала голос.

— Халат не порви, дурашка.

— Что? — испуганно спросил Антон, застыл в той позе, в какой его застала эта фраза.

— Халат. Халат не порви, — повторила она, и он явственно услышал, как расстегиваются пуговицы халата, ткань у него под рукой поползла вниз, и Антон, положив ей руку на голую грудь, провел по ней ладонью и тихо спросил:

— Ты кто?

— Познакомиться хочешь? — насмешливо ответила гостья.

Антон молча поднялся, отошел к двери и пошарил по стене рукой. Затем он щелкнул выключателем и вспыхнул свет.

— Ну вот, — закрывая лицо от света, сказала гостья. Другой рукой она запахнула халат, а затем села. — Я не Леночка, — сказала она.

— Вижу, — ответил Антон, хотя с трудом мог бы сейчас отличить собаку от кошки.

— Я твоя соседка. Мы сегодня днем с тобой виделись. Помнишь?

— Помню, — соврал Антон, лихорадочно соображая, где и когда это произошло.

— Вот решила тебя навестить. Спать не хочется, я днем выспалась. Дай, думаю, соседа навещу. Да ты чего так перепугался? Я не съем тебя.

— Не съешь, — растерянно повторил Антон и довольно грубо добавил: Извини, мне сейчас не до приключений. Я спать хочу.

Гостья фыркнула, встала и, застегиваясь на ходу, подошла к двери.

— Спокойной ночи, Ромео, — насмешливо сказала она.

— Спокойной ночи, Арландина, — ответил Антон.

Когда он лег, на улице начало светать. Через маленькое оконце в каморку полез серый, промозглый рассвет, в саду умолкла цикада, и где-то далеко, словно игрушечный моторчик, тихо протарахтел автомобиль.

2

Проснулся Антон поздно, когда солнце уже до такой степени нагрело крышу, что в каморке стало трудно дышать. И все же Антон ещё долго лежал, прислушиваясь к тому, что происходит на улице. Он пытался вспомнить последний сон, но сосредоточиться ему мешала большая зеленая муха, которая, словно тяжелый самолет, идущий на бомбометание, кружила по комнате. И чем больше он напрягал память, тем более расплывчатым становился смысл сна. Ему удалось вспомнить лишь странную пару: один — длинный, около двух метров, худой, в больших роговых очках; другой — маленький, с клочковатой рыжей бородой. Они шли по заснеженному берегу моря с ананасами в руках и говорили о нем. Антону запомнилась только одна фраза, которая к нему как раз не относилась, но он все силился понять, что имел в виду бородатый, сказав: "Бог любит юродивых и героев".

Разозлившись на муху, Антон встал с кровати и настежь раскрыл дверь. Затем он достал лист бумаги, авторучку и, положив кейс на колени, принялся писать письмо.

"Лена!

Я ещё раз решил написать тебе, хотя и не уверен, что ты получишь это письмо. Я собираюсь вернуться домой, потому что понял всю бессмысленность своего пребывания здесь. Мне не удалось убежать от самого себя, наверное, это и невозможно. Я просто перенес себя — со всем, что меня окружало в Москве, — в другой город и здесь продолжаю жить той же безумной жизнью, среди таких же безумных людей. Это лишь доказывает, что человек носит судьбу и образ жизни в себе самом. Можно, конечно, отказаться от прошлого, сжечь карму, но я пока не представляю себя в новом качестве, не знаю, чем буду жить, а значит, и не готов к такому отказу. Боюсь, ты поймешь меня неправильно и подумаешь, что я хотел бы отказаться от всего, что тебе так ненавистно. Для того, чтобы тебе стала понятнее моя мысль, я расскажу продолжение той истории.

Итак, я шел по дороге, пока меня не подобрала попутная машина. Мне было все равно куда ехать, и шофер отвез меня в небольшой городок, названия которого я сейчас не помню. Все утро я прошатался по городу, пытаясь найти что-нибудь поесть, пока не встретил женщину такого блядского вида, что даже младенец понял бы, чем она занимается. Я не знаю, почему подошел именно к ней. Возможно, в тот момент мне показалось, что в подобной ситуации помочь может только такой человек.

Я объяснил ей, что со мной произошло, что очень хочу есть, и она дала мне три рубля. Затем спросила, знает ли кто из моих знакомых, куда я поехал. Я ответил, что не знает и не может знать. Женщина дала мне ещё пять рублей, сказала, где я могу купить поесть, а потом предложила переночевать у нее. Она продиктовала адрес, но просила никому не говорить о том, где я буду ночевать, потому что у неё плохие отношения с милицией. "Постучишь три раза, — сказала она, — а когда спросят: "Кто?", ответишь: "От Клары". Тебя проведут ко мне".

До самого вечера я болтался по городу, пообедал и даже поспал час в скверике на траве. Когда начало смеркаться, поехал в гости к Кларе.

Дом оказался на самой окраине, к тому же на отшибе, в стороне от дороги. Мне пришлось порыскать, так как был он полностью скрыт густыми зарослями и вела к нему даже не дорожка, а едва заметная в темноте тропинка. Ни в одном окошке не было света, и пришлось в темноте искать дверь. Без всякой надежды я постучал и уже собрался было уходить, как за дверью спросили: "Кто?" Я ответил, и меня впустили в совершенно темную прихожую. Затем кто-то взял меня за локоть и повел по коридору. Страшно не было. Не раз бывал я в подобных домах, где образ жизни хозяев требовал определенной конспирации. Наконец рядом распахнулась дверь, и я попал в большую комнату, по углам которой в бронзовых трехголовых подсвечниках горели свечи. Посреди комнаты стоял накрытый стол с вином и закусками, а за столом сидело не менее десяти человек. Клары среди них не было, зато у плотно занавешенного окна я увидел уже знакомого кавказца и его белокурую подругу. Я обрадовался этой встрече, кивнул им, но они сделали вид, что не знают меня. Провожатый усадил меня за стол как раз между моими спасителями. Слева сидел кавказец, справа — его знакомая. Мне налили вина, положили на тарелку жареного мяса и сказали, чтобы я не стеснялся, брал все, что захочется. За ужином я все время думал, как могло произойти, что я снова встретил эту необычную пару — и так далеко от первого места встречи. Но ни к какому выводу не пришел, а потому приписал все случаю.

Все, сидящие за столом, по очереди подходили ко мне и просили пить за хозяина дома, которого звали Самаэль. Чокаясь, они говорили одно и то же: "Самаэль здесь хозяин, и нет хозяина, кроме него". Затем выпивали и отходили. При этом соседка справа все время говорила мне: "Не пей. Только делай вид, что пьешь". Но я её не послушал.

Когда очередь дошла до кавказца, я тихо спросил, помнит ли он меня. Он ответил, что не помнит и видит в первый раз, но это неважно, потому что сегодня вечером я их гость. Тогда я так же тихо спросил, где сам хозяин Самаэль, за которого мы все пьем? И он ответил: "Пей спокойно и ни о чем не думай. Хозяин здесь, он все видит, все слышит, но за столом его нет".

После того, как с каждым выпил по фужеру, я совершенно захмелел и сейчас некоторые подробности помню плохо. Например, я не заметил, в какой момент со стола исчезли закуски и вино, но помню, что с него сдернули скатерть, а потом все присутствующие по очереди принялись нараспев читать какие-то слова. Меня же попросили негромко повторять их за читающим, а смысл обещали объяснить потом. Моя соседка справа, однако, снова прошептала, чтобы я не повторял эти слова, а только делал вид, шевеля губами. Но я опять её не послушал. Позже я обо всем догадался. Ты же знаешь, у меня есть дурацкая привычка читать вывески, заголовки газет и разные названия наоборот. И вот, когда мне наскучило долдонить эту абракадабру, я решил развлечься. В этот момент один закончил читать, а следующий начал все сначала. "Сан йулимоп, йынтремссеб йытявс, йикперк йытявс, ежоб йытявс. Нима. Вокев икевов…" — читал он нараспев, а я переводил все наоборот, пока не понял, что читаю. Догадавшись обо всем, я испугался и перестал повторять, сделал вид, что совсем опьянел и засыпаю. Тогда мой сосед слева сказал присутствующим: "Наш сосед совсем пьяный. Я отведу его наверх к Кларе, пусть поспит, а вы пока приготовьте все, что нужно". Он помог мне подняться и повел на второй этаж. Его белокурая подруга пошла с нами. На лестнице, в темноте, она шепнула мне: "Не спи". Я наконец решил её послушаться.

Наверху, в большой комнате с широкой тахтой посредине, нас встретила Клара. Она была вся в черном и держала в руке подсвечник с горящими свечами. Мои спутники передали меня Кларе, а сами сразу ушли. Клара спросила меня, хорошо ли я поел, попил, и я, притворяясь сильно пьяным, ответил, что хорошо. Затем она предложила мне лечь, поставила подсвечник на пол, сняла с меня куртку, помогла разуться и, когда я лег, накрыла мне ноги покрывалом. Сев у изголовья, она гладила меня по голове и изредка спрашивала: "ты спишь?" Каждый раз я заплетающимся языком отвечал: "да, уже засыпаю". Помня тем не менее о совете своей белокурой соседки, не спал, да и не мог бы уснуть, даже если б захотел. Мне было по-настоящему страшно, и все это время я лихорадочно соображал, как же выбраться из этого дома, если не помню даже, в какой стороне входная дверь, а в доме совсем темно. Я уже догадался, что мне уготована какая-то нехорошая роль, но мог только вообразить, что сделает со мной эта женщина, если я усну.

Клара ещё раз спросила, сплю ли, но я решил промолчать, застонал, будто во сне, и перевернулся на бок, лицом к занавешенным окнам. После этого Клара встала и бесшумно выскользнула из комнаты. Одной секунды мне хватило, чтобы вскочить с тахты, сунуть ноги в туфли и надеть куртку. Я подбежал к окну, рывком раздвинул шторы и дернул раму так, что у меня под ногами дрогнул пол. Окно оказалось забитым. В комнате, кроме тахты и подсвечника, ничего не было; я схватил тяжелый бронзовый подсвечник и со всей силы швырнул его в окно. Когда отзвенели осколки стекла, я услышал, как, громко топая, вверх по ступенькам поднимаются несколько человек. Не дожидаясь, я пролез в окно, порезал себе лицо и руки и, не раздумывая, спрыгнул вниз. Не помню, как бежал от дома. В памяти остались лишь скрип и хлопанье дверей, звон стекла и придушенные крики: "Лови его!"

Потом всю ночь, дрожа от страха, я прятался по подъездам, прислушивался к каждому шороху. Стоило этажом ниже пробежать кошке, как я срывался с места и, обливаясь холодным потом, через чердак перебирался в соседний подъезд, а оттуда в соседний дом. И ты знаешь, именно в ту ночь я понял, как много значит моя жизнь и как дешево её оценивают те, кто, казалось бы, помогает или берется спасать, потому что никогда не известно, ради чего тебя спасают и кто этот спаситель.

И вот сейчас я мучительно разгадываю, кем ты была в моей жизни, сидела ли ты справа от меня или слева, и что было бы, если бы я послушался тебя, сидящую у моего изголовья, и сделал так, как ты говорила. Не знаю.

Прости меня, я не хочу тебя обидеть, просто делюсь своими размышлениями. Жизнь не так уж и сложна, и выбор у нас невелик. Мы никогда не знаем, что следует выбирать, а потому, однажды сделав неправильный шаг, пускаем жизнь под откос, падение принимаем за полет, а движение вперед за бессмысленный путь в никуда".

На письмо ушло довольно много времени, и последние строчки Антон почти скомкал. Руки у него сильно дрожали, шарик от чрезмерного усердия рвал бумагу. Антон боролся с тошнотой, обливался горячим потом и думал уже не о словах, а как бы поскорее закончить и ввести морфий.

Дописав, Антон швырнул листки на кровать, достал жгут, стерилизатор и, уже не торопясь, аккуратно сделал вожделенный укол. Постепенно ослабляя жгут, он откинулся к стене и некоторое время просидел в неподвижности, смакуя вхождение в непостижимый мир грез, существующий как бы по ту сторону игольного ушка.

Наконец Антон встал, не спеша оделся, сложил письмо вчетверо и вышел во двор. По огороду деловито бродили куры, с осторожным любопытством поглядывая на нового жильца. Антона слегка пошатывало, хотя в ногах он чувствовал какую-то неестественную легкость, словно земля перестала удерживать его на своей поверхности, ослабила притяжение. Мол, отталкивайся и лети на все четыре стороны.

Антон вышел за калитку и остановился рядом с лавровым кустом, который отнюдь не выглядел сейчас благородным лавром, а был, как все придорожные кусты, пыльным и чахлым. Изрытая ухабами улица была совершенно пуста. Убогий вид её резко диссонировал с роскошными живыми оградами садов, за которыми виднелись богатые особняки, обсаженные кипарисами и мандариновыми деревьями. Кое-где над оградами нависали фигурные листья инжира или полотнища банановых пальм. Изредка во дворах перегавкивались собаки, сообщая друг другу о приближении чужого, и лишь неподвижное полуденное солнце работало в полную силу, отчего воздух, как бы закипая, устремлялся вверх, в разомлевшие белесые небеса.

Неожиданно Антон видел знакомую фигуру в белом платье. Наташа шла по дороге в сторону вокзала и небрежно помахивала плетеной хозяйственной корзиной. Она тоже заметила Антона, перешла на его сторону и, улыбаясь, приблизилась к нему.

— Здравствуйте, папочка, — поздоровалась она и протянула руку. — Жаль, что вы сбежали ночью. Хотя, может, это и к лучшему.

— Я не сбежал, — ответил Антон. — Вы же сами сказали, что после ужина я могу уйти. Вот я и ушел.

— Вы так хорошо сыграли свою роль, — кокетничая, сказала Наташа. Маме очень понравилось. Бедная мамочка.

— По-моему, никакая она не бедная, — сказал Антон.

— Бедная, бедная, — перебила Наташа.

— Кто знает, может, я действительно когда-то был вашим отцом. Елена Александровна почти убедила меня в этом. Вот только сын мой мне не понравился. Я не люблю людей, которые точно знают, как надо жить. Они признают только то, что можно пощупать, и стараются урвать на этом свете как можно больше. Кажется, он испугался, что я лишу его наследства.

— Да, — равнодушно ответила Наташа. — Саша такой, крепко стоит на земле. А насчет того, чтобы вы были моим папочкой, я согласна. Поэтому идемте со мной. Как дочь, я имею на вас некоторые права. Я в железнодорожный магазин, за хлебом. Там, знаете, продают такие огромные буханки. Очень вкусный хлеб и всегда свежий.

— Ну что ж, пойдемте. Я только опущу письмо. Это здесь, рядом, за углом. — Они пошли по дороге, и Наташа взяла своего спутника под руку.

— Вы что, не выспались? — спросила она. — Глаза у вас какие-то пьяные.

— Да, я всю ночь пил водку с какими-то двумя мерзавцами. Кстати, один из них на прощание мне сказал, что Бог любит юродивых и героев. Вы не знаете, что это значит?

Наташа пожала плечами и, подумав, ответила:

— Наверное, так оно и есть. Юродивые довольствуются тем, что имеют, а герои все берут сами. Вы-то кто, юродивый или герой?

— Не знаю, наверное, ни тот ни другой, — ответил Антон.

— Значит, вы иждивенец, как и я. Они правы. Бог не любит иждивенцев, но нас много, и ему приходится с этим мириться.

Они подошли к сгоревшему бараку. Антон открыл и с силой захлопнул покосившуюся калитку, затем достал письмо и опустил его в почтовый ящик.

— Здесь же никто не живет? — удивленно сказала Наташа.

— За почтой они, наверное, приходят, — ответил Антон. — Они живут где-то рядом.

— Родственники? — спросила Наташа.

— В некотором смысле, — ответил Антон. Он заглянул в щель почтового ящика и добавил: — В этом доме у меня когда-то была большая, светлая любовь, но так давно, что я уж и не помню её вкуса. Остались одни декорации.

Они не торопясь прошли мимо грязной, обшарпанной шашлычной и вышли к пакгаузу. Земля здесь была пропитана гудроном, и запах его ощущался столь остро, что Наташа зажала нос двумя пальцами и гундосо сказала:

— Лет через сто здесь откроют большое месторождение нефти.

Они миновали вокзал, и вскоре Наташа остановилась, показав пальцем на дверь с висячим замком.

— Закрыт, — сказала она. — Может, прогуляемся? Глядишь, попозже и откроют.

— Жарко, — ответил Антон. — Да уж ладно, давайте погуляем. Делать все равно нечего.

На вокзале завели Челентано. Несколько таксистов, ожидающих поезда, лениво переговаривались в тени дерева, выдавая не более одного слова в минуту. Они томно разглядывали редких прохожих, поплевывая сквозь зубы и оживляясь лишь при появлении женского пола.

— А вы сейчас один живете? — спросила Наташа.

— В смысле, успели ли мы разъехаться? — спросил Антон. — Она здесь, в Гагре. Кажется, нашла мне замену.

— Это вы ей пишете письма? — догадалась Наташа.

— Да, — сказал Антон. — Недообъяснился. Хотя… все это никому не нужно.

— Ну, это вы зря, — сказала Наташа и засмеялась. — Вы ещё молодой, красивый. Пройдет немного времени, и помиритесь. Я вот тоже сама ушла от мужа, а теперь жалею. Встретила симпатичного мальчика, влюбилась и угла. Э-эх, любви захотелось. Он моложе на двенадцать лет, а мне все равно было. Я совсем голову потеряла. Знаете, все с самого начала: любовь, ухаживания, разговоры. А потом поняла, что не он, так другой был бы. Просто мне надоел мой муж. А этот — молодой, с горящими глазами… Правда, они у него быстро погасли. Наелся, они и погасли. Вам же немного нужно: получили свое и вперед, к новым вершинам. Ну и черт с ним. Я ему благодарна за то, что он ещё раз дал мне пережить девичью любовь. Ему нужна была опытная педагогиня, он, так сказать, входил в жизнь, и я его всему научила. Теперь у него есть опыт. — Наташа вздохнула. — Он, дурачок такой, закомплексованный был. Я с него все комплексы сняла. Теперь снится по ночам. Приходит и гладит по голове. Ласковый был, паразит.

— А муж? — спросил Антон.

— А что муж? Муж в Москве. Говорит, переживает. Нашел себе утешительницу. У них тоже любовь страстная… Жизнь продолжается. Да даже если б он и захотел начать все сначала, не получилось бы. Я его не люблю. Он мне теперь вроде дальнего родственника: отношусь хорошо, но не люблю. Если б я не ушла, может, все и обошлось бы. Да и баба у него теперь такая, что от себя не отпустит. Цепкая. Даже дома красится, как попугай. Я дома черт-те в чем ходила. Это сюда приехала, надела мамино платье — это вот. Теперь вылезать из него неохота. Не хочется прощаться с праздником.

— Не прощайтесь, — сказал Антон.

— А куда денешься? — вздохнула Наташа. — За летом, как известно, идет осень, потом — зима. А у меня пальто черное.

— Купите себе белое, — сказал Антон.

Наташа посмотрела на него с сожалением и ответила:

— На какие шиши? Ну ладно, хватит о любви и тряпках. Я хотела сказать, что рада нашему знакомству. Как-то вы мне сразу понравились. Вы странный. И взгляд у вас странный. Будто вы все о нас, бедненьких, знаете… знаете, что с нами будет, и жалеете нас, но ничем помочь не можете. Вы ведь знаете?

— У вас вся семья такая… как ваша мать? — поморщившись, спросил Антон.

— Ну так знаете или нет? — с улыбкой спросила Наташа.

— По-моему, вам просто неинтересно жить, и вы лепите из меня героя для романтической истории. Хотите, я научу вас интересно жить?

Они уже прошли пару автобусных остановок и, разглядев в проходе к морю открытое кафе под могучим платаном, свернули налево, расположились на ажурных проволочных стульях и почти одновременно сказали: "Хорошо-то как!" Наташа рассмеялась, положила сумку под столик и добавила:

— Здесь есть все, что нужно для незапланированного праздника.

Несмотря на зной, на пляже под стеной, над которой располагалось кафе, загорали всего десятка два отдыхающих. Море было спокойным и каким-то странно расслабленным. Оно лежало в своей гигантской яме, словно живое, слепило бликами и потрясало чудной прозрачностью воды. Лежавшие на небольшой глубине камни казались куда более реальными, чем серая береговая галька.

— Здесь официантов нет, — сказала Наташа. — Надо войти вон в ту дверь. Может, там есть мороженое. Кстати, там и вино есть. — "Апсны абукет". Дерябнем по стаканчику?

— Да, вашему брату до вас далеко, — сказал Антон и, медленно поднявшись, отправился за вином.

К столу он вернулся, держа в руках большой графин с кроваво-красным вином и две вазочки мороженого. Сел, разлил вино по стаканам и произнес:

— Если можно, я сразу выпью. Очень хочется пить. Еще пятнадцать минут, и я бы прыгнул в море.

— Хорошее вино, — выпив, сказала Наташа. — Я сниму босоножку? Ногу натерла.

— Ради Бога, — ответил Антон, — мне не жалко.

— Да? — рассмеялась Наташа. — А чего вам жалко?

— М-м. Вас жалко, — подумав, ответил Антон. — Очень печальную историю вы мне рассказали. Я чуть не расплакался.

— Меня жалеть не надо. Я женщина опытная, все уже знаю, все понимаю, могу сама собой распорядиться без всякого для себя вреда.

— Вообще-то мне весь ваш пол жалко, — сказал Антон. — Познакомишься вот с какой-нибудь девушкой, глаза ясные, поначалу думаешь: перед тобой чистый лист бумаги, а узнаешь поближе, там столько всего понаписано. О-го-го! Правда, написано все одно и то же, только разными людьми. Всякая тайна в конце концов оборачивается вереницей житейских драм и подробностей. Похожих друг на друга так, что даже противно становится. Вот, хотите, я всю вашу жизнь расскажу? Если и ошибусь, то только в хронологии или в профессии. Но это и не важно: в редакции вы сидите, чай пьете или в бухгалтерии на обувной фабрике.

— О своей жизни я сама все знаю. Вы обещали научить меня интересно жить. Я слушаю, начинайте.

— Хорошо, только не обижайтесь, — сказал Антон и налил в стаканы вина. Когда они выпили, он продолжил: — Вы очень правильно живете, поэтому с вами ничего не происходит. А ваш уход от мужа всего лишь попытка как-то изменить эту скучную жизнь.

— Уже интересно. Продолжайте, — сказала Наташа.

— Вам нужно почаще совершать глупые поступки.

— Я их уже столько совершила, что до конца жизни хватит расхлебывать, — рассмеялась Наташа.

— Это не совсем то. Вы живете по законам, установленным не вами, в рамках системы, которая, может, и не соответствует вашему характеру, а глупый поступок ломает эту систему. Знаете, как случай ломает привычный уклад. Большинство людей не совершают глупых поступков, проживают жизнь правильно от корки до корки, и ничего необыкновенного с ними не случается. А случай может все, он всемогущ. Вы случайно появились на свет, случайно встретили своего будущего мужа, а потом и того молодца. Но случай тоже, как это ни странно звучит, подчиняется своим законам. Если вы любите туризм, то скорее всего встретите такого же любителя таскать тюки с барахлом и ночевать в палатке на голой земле. Если вы любите сидеть дома и вязать, случаю будет очень трудно подобрать вам подходящую пару. Если же вы мечтаете о настоящем принце королевских кровей, вам придется, ох, как много поработать. Это только в сказках принц берет в жены замарашку. Такие сказки обычно заканчиваются свадьбой, и ни один сказочник не рискнул описать жизнь кухарки или прачки с королевским отпрыском. Сами знаете, что из этого вышло бы. Так что случай может все, но в пределах потребностей и возможностей каждого отдельного человека. А вот глупый поступок действительно может все. Глупым поступком вы сбиваете с толку собственную судьбу, случай в панике начинает подсовывать вам чужие варианты. И вот здесь главное не ошибиться. И здесь опять же все целиком зависит от ваших способностей и потребностей. Кухарка, конечно же, позарится на большую медную сковородку. Когда у тебя большой выбор и нет времени на раздумья, ты вцепляешься в то, что по крайней мере тебе знакомо. Да и зачем кухарке принц? С ним хлопот не оберешься. А вот умный человек может извлечь из глупого поступка большу-ую пользу. Надо только победить в себе жадность и не хватать все, что попадет под руку. Бескорыстие ещё одно условие игры. Иначе случай раскусит тебя и откупится каким-нибудь кошельком с тремя рублями на заплеванном тротуаре. В общем, чтобы что-то происходило, надо совершать глупые поступки, не бояться неприятностей и даже самому нарываться на них.

— Нет уж, неприятностей у меня и так хватает, — сказала Наташа.

— Неприятностями их только называют. На самом деле это повороты, которые мешают нам скучно жить. Мы же не любим, когда нас тормошат, а потому любой незапланированный поворот судьбы считаем неприятностью. Это как со справедливостью. Человек считает справедливым только то, что ему выгодно, что помогает ему сохранять оптимизм. Дали сто рублей справедливо. Отругал начальник — несправедливо. Человек просто не видит за этой «несправедливостью» отчаянных подпрыгиваний случая, который кричит ему: "Воспользуйся! Дай в ухо начальнику, уволься, продай последний шкаф и поезжай в Сочи. Там, на пляже, в пятой кабинке, ты найдешь золотой перстень с бриллиантом размером со сливу. Затем не поленись, купи газету "Сочинская правда". В ней ты прочтешь заметку о том, что пуп Земли, шахиншах Берега Бычачьей Кости, обещает десять миллионов долларов тому, кто найдет и вернет фамильный перстень. К десяти миллионам долларов прилагается крохотный островок в Атлантическом океане, на скалах которого стоит маленький замок, кишащий привидениями. Торопись, вопит случай, или ты сейчас врежешь начальнику в ухо, или я отдам перстень другому". — Антон перевел дух и запил свой монолог вином.

— Все это, конечно, интересно, — сказала Наташа. — Допустим, я вам поверила и сегодня, например, пойду на танцы. Вы считаете, что со мной произойдет что-нибудь интересное?

— Ф-фу, танцы, — разочарованно сказал Антон. — Хотя можно и танцы. Какая разница? Только я не вижу в этом ничего глупого. Вы заранее соберетесь и пойдете веселиться, как все. Что же здесь глупого? Все так делают. Скорее всего вы простоите весь вечер у стенки. Насколько я понял, вы не знаете, как там себя вести. Вернее, забыли. Там ведь тоже свои законы. Вот если вы, ни о чем не помышляя, проходя мимо и увидев танцплощадку, на глазах у всего честного народа, не задумываясь, с воплями перемахнете через забор, с вами обязательно что-нибудь произойдет. И главное — не сопротивляться этому. А то ведь, совершив глупый поступок, вы испугаетесь, и снова будете вести себя нормально: начнете извиняться перед билетершей, сбежите обратно. И тогда все встанет на свои места. — Антон разлил остатки вина и неожиданно предложил: — Давайте выпьем на брудершафт.

— Обожаю пить с красивыми мужчинами на брудершафт, — рассмеявшись, ответила Наташа. — Только здесь как-то неудобно.

— Ерунда, — сказал Антон. — Никто же не знает, кем мы приходимся друг другу. — Антон внимательно посмотрел на Наташу и добавил: — Какая же вы трусиха!.. А может, даже и ханжа.

— Нет, я не ханжа, — ответила Наташа. — А, кстати, это будет считаться глупым поступком или умным?

— Пока не знаю, — ответил Антон.

Они скрестили руки, не торопясь выпили вино и три раза поцеловались, причем Наташа, целуясь, пощекотала ему губы кончиком языка.

Время летело быстро. Посетители приходили и уходили. Как-то незаметно опустел пляж, а солнце, изрядно потускневшее, опустилось ближе к морю и увязло у горизонта в жирных окровавленных облаках. С моря задул легкий бриз, и листья платана над столиком затрепетали, зашелестели мишурным шелестом. Нагретый камень медленно остывал, воздух стал более прозрачным, а море из бирюзового сделалось грязновато-белесым, словно в него влили молока и хорошенько размешали.

Антон, облив себя вином, безрезультатно пытался носовым платком стереть с белых брюк яркое розовое пятно, а Наташа наблюдала за ним и заплетающимся языком говорила:

— Бедный Антошка, тебе совершенно не во что переодеться?

— Ерунда, — ответил Антон, — одним пятном меньше, одним больше.

— Мы сейчас пойдем ко мне, и я выстираю брюки, — сказала Наташа. Только вначале к тебе.

— Ты не передумала? — спросил Антон. — Смотри, втянешься, проклинать потом будешь.

— Нет, — упрямо ответила Наташа. — Я только один раз. Ты обещал, Антон. Я, как и ты, хочу всего попробовать. Я многое видела в этой жизни, многое перепробовала, но это… — Наташа понизила голос, оглянулась и заговорщицки прошептала: — Давно хочу попробовать морфий. А втянусь, черт с ним. Будем вместе кочевать по стране, а когда устанем, выроем в лесу берлогу и заляжем туда на веки вечные. Я буду твою лапу сосать, а ты — мою. Ты согласен помереть со мной в одной берлоге?

— Согласен, — ответил Антон. — Берлогу в лесу мы можем вырыть прямо сегодня. Пойдем в лес?

— Только вначале к тебе, — сказала Наташа. — А потом хочешь — в лес, хочешь — по дрова.

— Ну. тогда вперед, — сказал Антон и поднялся со стула. Он помог встать Наташе, удержал её, когда она опасно качнулась к низким перильцам, и, взяв её за руку, сказал: — Держись, у нас очень богатая вечерняя программа. Черт, я совершенно отвык от этого кайфа, но почему-то силен как бык.

— Береги силы, Антошка, тебе ещё берлогу копать, — сказала Наташа и громко икнула. — Пардон, — извинилась она и запоздало прикрыла рот ладонью.

До Чанба они добрались, когда уже совсем стемнело. Антон пру раз ошибся калитками, затем нашел-таки нужный дом и, оставив Наташу под деревом, сходил на разведку. Во дворе было тихо, в хозяйском доме работал телевизор, а в каморке напротив играли в карты. Двери были открыты, и оттуда то и дело раздавались смех и громкие возгласы: "Без двух… кто играет семь бубен…"

Антон вернулся к калитке, позвал Наташу, и они быстро прошмыгнули к нему в комнату.

— Я не буду включать свет, — сказал он.

— Не надо, — игриво ответила Наташа. — Я знаю, как выглядит этот клоповник. Лучше не видеть. А где тут можно сесть? Посади меня, Антон, а то я упаду. — Она обхватила его шею руками и зашептала: — Вот видишь, я уже падаю.

— Вот сюда, — прошептал Антон, — здесь кровать.

— О кровать, мечта моя, кровать, — пропела Наташа. — Ты знаешь, я хочу тебя, но борюсь с собой и буду бороться до последнего. Ты понял, до последнего.

— Борись, борись, — усаживая её, ответил Антон.

Наташа отцепила руки и затихла, а Антон повалился спиной на кровать и через некоторое время пробормотал:

— Я полежу немного, отдохну…

— Что? — удивилась Наташа. — Ты бросил меня на самом краю это поганой больничной койки?

— Больничной? — рассеянно проговорил Антон. — Почему больничной? — Он закрыл глаза и почувствовал, как уносится куда-то в чернильную темень, из глубины которой, словно из трубы, до него едва-едва доносился голос Наташи:

— Предатель! Наркоман! Затащил меня в свою халупу и бросил одну в темноте.

Он почувствовал, как кто-то толкает его в бок, пристраивается рядом. Затем на грудь ему легла чья-то голова, и он машинально принялся гладить эту голову. Неожиданно в неопределенном далеке, в беспросветной темени, он увидел белую точку, которая быстро увеличивалась в размерах. Вскоре Антон сумел разглядеть в этой точке женскую фигуру. Затем она приобрела знакомые очертания, а ещё через некоторое время он увидел, что это Лена. Она летела к нему навстречу сквозь черный бездонный космос, широко раскинув в разные стороны руки и ноги, и медленно кружилась, словно крылья мельницы. Антон едва успел схватить её за руку, и, остановив друг друга, они ещё долго кружились, пока Антон не привлек Лену к себе. Он обнял её, и Лена, как когда-то, прильнула щекой к его груди.

— Ты спишь? — спросила она.

— Нет, что ты! — встрепенулся он. — Я приехал сюда, чтобы найти тебя.

— Правда? — услышал он. — Повтори это ещё раз.

— Я приехал сюда, чтобы найти тебя, — повторил Антон. — Посмотри, я снова в белом смокинге. Посмотри на меня. Я снова такой, каким был, когда мы с тобой познакомились.

— Ты сильно поседел, — сказала она, — и смокинг твой совсем не белый.

— Да, он немножко грязный, — ответил Антон. — Это я упал. Это ерунда. Главное, я нашел тебя, Леночка.

— Кого ты нашел, Сережа? Я не Леночка. — Наташа приподняла голову и провела ладонью по лицу Антона. — Сережа, ты спишь?

Очнувшись от забытья, Антон открыл глаза и хрипло спросил:

— Кто здесь?

— Господи, — проговорила Наташа и села на кровати. — Я уже почти уснула. Это я, Антон.

— Наташа? — вспомнил он. — Я тоже уснул. А кто такой Сережа? Я слышал, ты звала меня Сережей.

— Это я так, — ответила Наташа, но затем объяснила: — Сережа — это мой бывший муж. Я тебе о нем рассказывала. Ладно, хватит спать. Ты обещал мне обширную вечернюю программу, а сам, как бегемот, завалился и дрыхнешь.

Антон сел на кровати и потряс головой. Затем он встал и включил свет.

— Ну зачем? — вскрикнула Наташа и прикрыла глаза рукой. — В темноте было так хорошо. По крайней мере не видно этих подлых стен.

— Мы едем в лес, как ты и просила, — сказал Антон. Он вытащил из-под кровати картонную коробку, перевязанную галстуком, достал оттуда бутылку шампанского и показал её Наташе. — Это вместо морфия. Выпьем её в лесу. Пить шампанское в такой конуре все равно что есть икру алюминиевой ложкой к празднику не имеет никакого отношения. Вставай, мы уходим.

— Вот так всегда, — простонала Наташа. — Только почувствуешь себя женщиной, как тебе либо суют в руки бутылку, либо тащат в лес. А здесь и то, и другое.

Машину они остановили по дороге к вокзалу. Усевшись на заднее сиденье, Антон обнял Наташу за плечи и сказал водителю:

— В лес, шеф. В смысле — в горы.

— Альпинисты, что ли? — не оборачиваясь, спросил водитель. Он лихо вырулил на темную улицу и, не обращая внимания на колдобины, на большой скорости поехал в сторону Старой Гагры.

— Вроде того, — устало ответил Антон и закрыл глаза. — Утром будем брать Большой Кавказский хребет. До утра надо ещё успеть выбрать горы поудобнее, чтоб наверху поменьше снегу было. У вас здесь, говорят, снежных людей в горах видимо-невидимо.

— Не видел, — ответил водитель. — Бараны снежные есть, а людей не видел.

— Это они только прикидываются баранами, — зевая сказал Антон.

Езда в машине укачала обоих пассажиров, и они уснули, а когда проснулись, машина стояла, в салоне горел свет, а снаружи была такая плотная темень, будто автомобиль накрыли брезентовым чехлом.

— Приехали. лес, — сказал водитель. — К хребту — наверх, к морю вниз. Не заблудитесь.

Машина уехала, и они остались на проселочной дороге, едва видной при свете фар и совершенно неразличимой в темноте. Тишина стояла такая, что они слышали дыхание друг друга. Пахло прелой листвой и хвоей.

— И зачем мы приехали сюда? — тихо сказала Наташа. — Так хорошо было в твоей конуре.

— Зачем? — рассеянно спросил Антон. — Сейчас расскажу зачем. Нам надо с тобой где-нибудь устроиться сесть.

Некоторое время они на ощупь продирались через кусты. Зачем, когда Наташа сказала, что дальше не пойдет. Антон нагнулся, пошарил вокруг себя рукой и, нащупав сухой холмик предложил Наташе сесть. Пока Наташа, охая и проклиная поездку, устраивалась, Антон открыл шампанское. Оно выстрелило, как охотничье ружье, напугав Наташу до полусмерти. Выстрел несколько раз отозвался эхом, и Антон пошутил:

— Смотри, здесь, как в кабаке, за каждым деревом пьют шампанское.

Наташа вздрогнула от выстрела и схватила Антона за локоть.

— Не бойся, теперь к нам ни один зверь не подойдет, — сказал Антон.

— Ты их не распугиваешь, а подзываешь, — сказала она. — Обними меня, мне страшно.

— Здесь, кроме ежей, ничего не водится, — сказал Антон.

— Ты не знаешь, здесь даже медведи есть, — серьезно возразила она. Но вообще-то я не зверей боюсь. Мне просто страшно. Я боюсь того, от чего не убежишь и не спрячешься. Какого черта мы сюда притащились? Вон посмотри, верхушки деревьев почему-то светятся голубым светом. И качаются. Антон, почему они качаются, ветра ведь нет?

— Это луна, просто её отсюда не видно. А качаются потому, что длинные. Я тоже при ходьбе качаюсь. — Осторожно отпив из горлышка, Антон протянул бутылку Наташе. — Пей, только не торопись, а то взорвешься. Итак, вначале я расскажу тебе одну историю. Ты слушаешь?

— Да, — сделав глоток, ответила Наташа.

— Так вот. Был у меня друг. О его смерти я узнал через месяц после похорон. Меня не было в Москве, а когда я вернулся, на его могиле успела вырасти трава. Его жена рассказала мне, что в деревне, где мы всегда вместе отдыхали на даче, он поссорился с одной бабкой, которую все считали колдуньей.

— Нашел место, где рассказывать такие страсти, — сказала Наташа.

— Не перебивай, — ответил Антон. — Это имеет отношение к тому, зачем мы здесь. Так вот. Что-то они не поделили со старухой, и колдунья пообещала ему, что он очень пожалеет о ссоре. И действительно, ровно через неделю друг уходит в лес за грибами и умирает там при самых загадочных обстоятельствах. Его нашли сидящим у дерева с выпученными от ужаса глазами. Корзина с грибами валялась рядом. Через какое-то время друг незадачливого грибника — назовем его Иваном — решил отомстить колдунье. Она многим успела напакостить, и самому Ивану в том числе. Как-то в конце октября, когда все дачники уже разъехались по домам и в деревне не осталось никого, кроме нескольких стариков, он решил навестить старуху. Взял с собой ружье, немного еды и рано утром отправился к этой самой колдунье. С поезда он сошел на две остановки раньше, чтобы его случайно на станции не увидели знакомые, и остаток пути добирался лесом, который хорошо знал. Как это часто бывает в конце октября, шел дождь. Идти Ивану было трудно, на сапоги налипала грязь, и он часто останавливался, чтобы очистить сапоги от глины. К деревне Иван подошел около полудня и долго стоял на опушке леса, наблюдая в бинокль, есть ли кто поблизости, но так за полчаса никого и не увидел. Тогда он пересек раскисшее от дождя поле и огородами подошел к дому колдуньи. Всю дорогу до деревни Иван уговаривал себя, что собирается совершить благое дело — наказать зло. За это время он сочинил, наверное, целый трактат о том, что такое справедливость. Говорил себе, что если каждый порядочный человек встанет на защиту добра и начнет искоренять зло вокруг себя, то очень скоро на земле зла не останется совсем. Когда же подошел к дому старухи, его охватил страх. Нет, он не стал думать иначе. Просто ему сделалось страшно, потому что одно дело рассуждать о борьбе со злом и совсем другое — вступить с ним в борьбу.

Когда Иван подошел к двери, из дома вышла старуха колдунья. Вид у неё был такой, будто она ждала Ивана. Колдунья смотрела на него без всякой злобы и даже слегка улыбалась, а Иван до того испугался, что поначалу не мог выговорить ни слова. В горле у него пересохло, а сердце бухало так громко, что ему показалось, будто взлетевшие с дерева вороны испугались этого стука.

Старуха пристально смотрел на Ивана и молчала. Наконец он хрипло поздоровался с ней и попросил попить воды.

— Зайди попей, — сказала старуха. — Только не за этим ты сюда шел через поле.

— Не за этим, — совсем перепугавшись, согласился Иван.

— Старая я стала, — сказала старуха. — Хорошо, что ты пришел. Ты тот человек, который мне нужен. Долго я искала такого. Тебя ждала. — Она вошла в сени, зачерпнула ковшиком воды из ведра и протянула его Ивану. — На, пей. Остынь немного. Сила тебе понадобится, и я дам её тебе.

Иван взял ковшик, посмотрел на воду, увидел отражение собственного испуганного лица и попытался взять себя в руки. Свободной рукой он залез в карман, нащупал там коробку с иголками, достал одну и воткнул её над порогом в дверной косяк. После этого Иван протянул колдунье ковшик с водой и сказал:

— Эту воду я пить не буду. А зачем я пришел, ты сейчас узнаешь.

— Дурак ты, дурак, — рассмеялась колдунья. — Я знала об этом, когда тебя ещё и на свете не было.

Сказав это, она ушла в дом, а Иван, швырнув ковшик на землю, бросился за угол к окнам. Он сделал это вовремя, потому что старуха уже смахнула с одного подоконника горшки с цветами и попыталась открыть окно. Иван успел воткнуть иглу в наличник, и эта первая маленькая победа придала ему сил и уверенности. Иван даже засмеялся от удовольствия и, уже не торопясь, повтыкал игл в наличники над остальными окнами. После этого он посмотрел в дом сквозь стекло и увидел, как колдунья выбежала из горницы в сени.

Иван знал, где у старухи хранится лестница. Сбегав за угол, он подставил лестницу к стене дома, забрался наверх и воткнул иглу над чердачной дверцей. Затем он распахнул дверцу и увидел старуху. Она стояла в двух метрах от него и горящими глазами смотрела на Ивана с такой ненавистью, что Иван чуть не упал вместе с лестницей вниз.

— Не нравится?! — выдержав взгляд колдуньи, сказал он. — Погоди, это только начало.

— Хорошо начал, — ответила старуха, — смотри, как бы плохо не кончил.

— Не бойся, — закрывая дверцу, ответил Иван, — сделаю все как надо.

После этого он забрался на крышу, накрыл печную трубу дощечкой, а в дощечку воткнул иглу.

— Вот теперь все в полном порядке, — сказал Иван. — Теперь и поговорим. — Он ещё раз окинул деревню взглядом и, убедившись, что на раскисшей дороге никого нет, спустился с крыши.

Дождь полил ещё сильнее. Тучи так плотно закрывали небо, что казалось, будто наступил вечер. Облетевшие, промокшие деревья раскачивались словно живые, тянули свои тонкие черные пальцы к небу, словно моля его о передышке.

Иван бросил лестницу под стену дома и вернулся к порогу. Дверь была открыта. В сенях, у лавки с ведрами, стояла старуха, будто бы ожидая Ивана. Едва он появился, она взяла с лавки эмалированную кружку с водой и изо всей силы выплеснула воду в раскрытую дверь. Иван легко увернулся от воды, рассмеялся и спокойно сказал:

— Все, бабка, ничего тебе больше не поможет. Пришел твой конец. Я буду тебе и судьей, и палачом. Иди в дом, может, успеешь помолиться.

— Не делай этого, Иван, — ответила старуха. — Я старая, мне все равно помирать, а тебе я хочу сказать: не бери грех на душу, не твое это дело человека смертью наказывать.

— Гадину раздавить — это не грех, — ответил Иван. — А ты иди, иди покайся. Может, скостит тебе Господь годик-другой в потусторонней тюряге.

— Как знаешь, Иван, — ответила старуха. — Я тебя предупредила.

Иван достал из рюкзака охотничью двустволку, присоединил приклад и вогнал в оба ствола патроны с картечью. Едва он взвел курок, как старуха бросилась в горницу и закрыла за собой дверь. Иван вошел в сени и на всякий случай воткнул ещё одну иглу в притолоку над входом в горницу. Затем он нашел топор, сунул его в щель между дверью и косяком и со всей силы нажал. Задвижка оказалась слабой, шурупы сразу повылетали из старого, трухлявого дерева, и дверь распахнулась. И увидел Иван, как по горнице мечется не бабка, а большая черная кошка с зелеными горящими глазами. Кошка бросалась от подоконника к подоконнику, сбрасывая на пол цветочные горшки, какие-то коробочки, клубки шерсти и старые открытки. Она с ненавистью смотрела на Ивана, не выпуская его из виду ни на секунду.

— Это тебе не поможет, — сказал Иван. Подняв ружье, он прицелился.

Кошка заметалась ещё сильнее, и Иван даже удивился, почему она не убегает в соседнюю комнату, дверной проем в которую был всего лишь занавешан ситцевой занавеской. Наконец, удачно поймав животное на мушку, Иван нажал на курок. Раздался выстрел, и кошку так ударило зарядом о стену, что на том месте на обоях осталось густое кровавое пятно. Сама же кошка упал под стеной, мертвая и развороченная, словно её рвала целая свора собак.

— Вот так, — удовлетворенно сказал Иван.

Он разломил ружье, вынул дымящуюся гильзу и зачем-то вставил в ствол ещё один патрон. Затем он наконец позволил себе выпить воды, а когда вернулся к двери, кошки под стеной не оказалось, зато посреди комнаты стояла молодая красивая девушка с глазами огромными и черными, будто угли.

— Ого! — удивился Иван. — Стало быть, тебя так просто не убьешь.

— Не убьешь, Иван, — ответила она. — Ты бы лучше о себе подумал.

— Ты за меня не беспокойся, — ответил Иван и снова вскинул ружье.

Колдунья вскрикнула, метнулась к окну, вцепилась в оконную раму, дернула её изо всех сил, но только поломала себе ногти. Упав грудью на подоконник, она застонала и повернулась лицом к двери. В последнее мгновение Иван испугался, подумал, как все-таки страшно стрелять в живого человека, как страшно быть и судьей, и палачом в одном лице и делать черную работу за того, кто сам объявил себя и вершителем человеческих судеб, и главным судьей. Взгляд колдуньи был до того пронзительным, что Иван зажмурился и так, вслепую, нажал на курок. Раздался ещё один выстрел, а когда Иван открыл глаза, он увидел, как девушка соскользнула с подоконника и упала на пол, раскинув руки в разные стороны. На груди у нее, куда вошла картечь, образовалась дыра, откуда, словно из подземного ключа, толчками выходил кровь.

Опустив ружье, Иван вытер тыльной стороной ладони вспотевший лоб и, отдуваясь, снова подошел к ведру с водой. Руки у него сильно тряслись, когда он ковшом зачерпывал воду, тот громко стучал о край ведра.

Напившись, Иван вернулся к двери. Колдуньи на полу уже не было, а вместо неё посреди комнаты стоял двух-трехгодовалый ребенок — девочка с черными как смоль спутанными волосами и такими же черными глазами. Она молча смотрела на Ивана и сосала большой палец.

— Ну и кем бы обернешься в следующий раз? — с ненавистью сказал Иван. — Думаешь, если прикинулась ребенком, я не смогу нажать на курок? Черта с два!

Девочка вынула мокрый палец изо рта и, не отрывая от Ивана испуганного взгляда, кинулась к окну. Переборов в себе какой-то леденящий ужас, Иван в третий раз поднял ружье и с раздражением подумал: "Что же они все по горнице мечутся? Есть же вторая комната". А девочка подставила к окну табуретку, влезла на неё и, громко заплакав, забарабанила кулачками по стеклу.

Если бы колдунья сразу обратилась ребенком, может, Иван и не стал бы стрелять, но два первых выстрела побуждали его довершить начатое, добить наконец колдунью во что бы то ни стало. Перед глазами у него маячили кровавое пятно на стене и небольшая темно-красная лужица на полу. Нужно было ставить точку, и Иван навел стволы на девочку, прицелился и выстрелил. Он видел, как девочку ударило лицом об оконную раму, видел, как могучая сила пригвоздила её к вертикальной перекладине, словно к кресту, а затем отшвырнула от окна. Колдунья упала на пол, голова её качнулась и застыла на месте с лицом, повернутым к Ивану. Большие черные глаза девочки были открыты, и Ивану показалось, что в её огромных, тускнеющих зрачках он видит свое отражение.

Поставив ружье в угол, Иван перешагнул наконец через порог и вошел в горницу. Девочка лежала, словно поломанная кукла, и из-под неё медленно выползала отливающая гранатом лужица крови. Не отдавая себе отчета, зачем он вошел, Иван стоял над мертвым телом и как загипнотизированный смотрел на растущую лужу. Еще через несколько секунд тело девочки стало таять. Вначале оно потеряло очертания, задрожало, словно раскаленный воздух, и постепенно пропало, а вместо девочки рядом с Иваном проявилась старуха в грязных лохмотьях. Ее беззубый рот был открыт, и оттуда по подбородку стекала густая розовая слюна. Иван брезгливо поморщился, отошел от старухи на шаг, а та вдруг дернула ногами, заскребла скрюченными желтыми пальцами по доскам пола и застонала.

— Вот и конец тебе, — с облегчением сказал Иван. Он подошел к окну, закурил сигарету и посмотрел на улицу. Там по-прежнему шел дождь, шквальный ветер остервенело набрасывался на деревья, и те раскачивались, как большие нелепые метрономы.

На самом деле Иван не чувствовал никакого удовлетворения. Вместе со страхом к нему пришло какое-то нехорошее предчувствие. Внутренний голос подсказывал ему, что надо скорее уходить. Поверив ему, Иван повернулся, ещё раз подошел к лежащей на полу колдунье и увидел, что та одной рукой прижимает к своей иссохшей груди клубок шерсти, один из тех, что разлетелись по всей комнате. Он ещё ничего не успел сообразить, как колдунья открыла глаза, пристально посмотрела на него и бросила ему клубок. Иван машинально поймал его, а колдунья трескуче рассмеялась, несколько раз дернулась и сразу после этого испустила дух. Как ядовитую змею, Иван отбросил от себя клубок. От осознания близкой беды у него заболело сердце. Он вспомнил все, что знал о колдунах, о том, как они умирают и, вскрикнув от ужаса, бросился к выходу. Не доходя метра до двери, он понял, что выйти из комнаты не может. Что-то мешало ему сделать последних два шага, как будто между ним и дверью вдруг возникла невидимая стена. И тут он понял, что не только знает ответ, но знает его давно, с того самого момента, как увидел у старухи злополучный клубок. Это прозрение словно разделило его жизнь на две части, и все его прошлое до того самого момента, как он поймал клубок, представлялось ему сейчас чем-то очень далеким и нереальным. Иван вдруг понял, что между ним прежним и настоящим протянулась непреодолимая пропасть, почувствовал, что совсем иначе воспринимает окружающий мир. Вещи представили перед ним в ином свете, изменили свои очертания и даже налились другим, непонятным ему содержанием и смыслом. Он вдруг поймал себя на том, что стал значительно лучше слышать. В голове у него, словно в радиоприемнике, трещало, свистело, кто-то постоянно болтал и даже напевал. Из всего этого шума ему удалось выделить журчание воды и постукивание веток, шорох сухой травы и хлюпающие шаги лесного зверя, Вместе с тем Иван ощутил свинцовую тяжесть в груди и какую-то необъяснимую злобу на весь этот суетливый, копошащийся мир.

— Теперь ты мой. Ты мой. Ты мой, — услышал он тяжелый, чугунный бас, и бесчисленное множество визгливых голосов поддержало его: "Ты наш, ты наш, ты наш".

В этом доме Иван провел неделю. Он пытался разобрать стены и потолок, но все инструменты остались за дверью, над которой он сам и воткнул иглу. Выпустила его старушка соседка, которая пришла навестить колдунью. Он попросил её взять палку и сбить иглы, что она и сделала, причитая и все время крестясь. После этого Иван без всякого сожаления убил старушку, потому что она знала его и могла донести в милицию.

…Антон взял у Наташи бутылку шампанского и сделал несколько глотков.

— Зачем ты мне рассказал это? — дрогнувшим голосом спросила Наташа. Все это время она сидела молча, и Антон почти физически ощущал, как она боится.

— Ты, наверное, уже догадалась, — шепотом сказал Антон, — что человека того звали не Иваном. Это был я. С тех пор я и колюсь. Грехи, свои и бабкины, которые она мне передала, тянут душу. Морфием я заглушаю голос того, кто тогда сказал мне: "Ты мой", но раз в году я знакомлюсь с женщиной, заманиваю её в лес и…

Наташа вскрикнула, вскочила с места и бросилась бежать. Антон видел, как белое пятно мелькает между деревьями, слышал её охи и бормотание, но все же, прежде чем броситься за ней вдогонку, сделал несколько глотков.

Догнал он её быстро. Наташа зацепилась платьем за куст, упала и, усевшись прямо на землю, разрыдалась. Антон присел рядом с ней на корточки, обнял её за плечи и принялся успокаивать.

— Ну-ну, перестань. Успокойся. Ради Бога, извини. Я не думал, что ты такая трусиха. Взрослый человек, а испугалась какой-то сказки.

— Уйди, дурак! — сквозь рыдания выкрикнула Наташа.

— Дурак. Конечно, дурак, — охотно согласился Антон. — Ну извини. Знал бы, что ты такая трусиха, не стал бы рассказывать. Просто я хотел в занимательной форме сказать, что всякая гнусность, совершенная человеком, в конце концов возвращается к нему же. Извини, разнузданное воображение подвело. Ты просто не дождалась концовки. После рассказа я хотел броситься на тебя и страшным голосом закричать: "А сейчас я тебя съем".

— Очень остроумно, — всхлипывая сказала Наташа. — Ты что, совсем ненормальный?

— Может, и не остроумно, зато страшно. А ты все испортила, — сказал Антон.

— Ты страшный дурак, — сказала Наташа. — Теперь я понимаю, почему от тебя ушла жена. Если все, что хотел сказать, ты втолковывал ей таким же способом, странно, что вы ещё как-то жили. — Наташа икнула, и Антон вставил ей в ладонь бутылку шампанского.

— Выпей, только осторожно — пенится.

— Заботливый, гад, — уже спокойнее ответила Наташа и не спеша отпила из бутылки. — Нет, ты никак не мог быть моим папой. Ты чудовище.

— Нет уж, — сказал Антон. — Теперь не отвертишься. Я — твой папа!

— А насчет глупости в занимательной форме — это ты наврал, — сказала Наташа. — Для этого не надо было тащить меня в лес. Про таких, как ты, говорят — непутевый. Напугать хотел, у тебя это хорошо получилось. Все! Наташа встала и вернула Антону бутылку. — Хватит с меня леса, пойдем вниз.

Только сейчас Антон заметил теплый оранжевый свет между деревьями, а в одном месте была видна половина светящегося окна.

— Похоже, что мы и не в лесу, — сказал он. — Мы где-то на окраине.

— Слава Богу, — с облегчением сказала Наташа. — Я почти совсем протрезвела от твоего рассказа. Как представила, что мне придется тащиться ночью по лесу, да ещё с таким ненормальным… — Наташу качнуло, и она чуть не свалилась в кусты. — Держи же меня! — вскрикнула она. — Напоил, черт знает куда притащил и идешь рядом. Дожил до… Сколько там тебе?.. И не знаешь, что женщине надо предложить…

— Я знаю, что предлагать женщинам, — перебил её Антон.

— Сейчас какую-нибудь пошлость скажешь, — ответила Наташа. — Мужики всегда так. Сами доведут жену до развода, а потом говорят о женской неверности, продажности и прочей ерунде…

Они вышли на дорогу и действительно оказались на окраине города. Дорога вела вниз. Откуда-то издалека вдруг донесся голос диспетчера, и они поняли, что вокзал недалеко, отчего оба как-то сразу повеселели.

— Я никогда не отзывался о женщинах плохо, — сказала Антон, — но жизнь есть жизнь. Чем больше я живу, тем больше убеждаюсь, что чаще всего женщина продается, как бы это ни было закамуфлировано под чувства или под необходимость.

— Мужики тоже продаются, — ответила Наташа. — Ты правильно сказал: жизнь есть жизнь. И в этом нет ничего плохого. Да, ты должен купить женщину. А если ты красавец, да ещё хороший человек, можешь взять и так, но лучше подкрепить это чем-то более существенным. Никуда от этого не денешься.

— Наверное, — усмехнувшись, согласился Антон. — Правда, я всегда считал, что существует такая вещь, как привязанность.

— Существует, — непонятно чему обрадовалась Наташа. — Но это не вещь, её не пощупаешь, а оберегать надо. Узлы почаще проверять, а то развяжутся, и не заметишь. Ты, дорогой мой, наверное, халявщик. Ничего не делая, хочешь, чтобы все держалось само по себе… Тебе не надо — отпихнул и пошел, надо — поманил, она рядом. Надо хотя бы иногда радовать жену: дарить ей подарки, цветы, давать возможность самой покупать разную дребедень, говорить ласковые слова. К тому же женщины любят все красивое. И мужчин тоже, особенно молодых. Разве это плохо? Вы тоже любите девочек. Да ещё иногда пользуетесь своей физической силой и насилуете их.

— Ну, о насильниках мы сегодня говорить не будем, — сказал Антон. — А в остальном, может, ты и права, но мне это не нравится. Мне противно играть по правилам, из которых вытекает, что физический объем души таракана равен физическому объему души человека. Я не хочу играть в те же игры, в которые играют мышка-норушка, собачка, верблюд и мой сосед Иван Петрович. Мне скучно говорить об очевидных вещах, обсуждать политические новости. Надоели семейные дрязги и однообразные планы на будущее.

— А зачем же ты приехал сюда, пишешь ей письма?

— Я приехал сюда отдыхать, — чеканно проговорил Антон. — А насчет женщин я понял, что женщину Господь Бог вылепил не из ребра, а из крайней плоти мужчины. Он создал Адама, сделал ему обрезание, а из кусочка кожи смастерил Еву.

— Остроумно, — усмехнулась Наташа. — Только у меня есть другая версия. Господь Бог вначале сотворил Еву, но увлекся и вылепил ей слишком большую задницу. Тогда он снял лишнее и из этого вылепил ей мужика.

— М-да, — сказал Антон и засмеялся. — Пусть будет так, как ты сказала. Мне все равно, из чего вылепили Адама. А ты молодец. Ты мне нравишься все больше и больше.

С узкой бетонной дорожки ни свернули налево на пляж и медленно пошли вдоль берега. Море слегка фосфоресцировало, и редкие блестки казались блуждающими огоньками, живущими по ту сторону невидимой преграды, что стоит между реальным миром и его трансцендентным отражением.

— Твой этот сопляк — дурак, — продолжил Антон. — Он ничего не понимает в женщинах.

— Мне от этого не легче, — раздраженно ответила Наташа. В её голове послышались истерические нотки, и Антон это почувствовал.

— Тогда зачем расстраиваться из-за какого-то дурака, — громко сказал Антон. — Ты же умная.

— Для женщины это скорее недостаток, — ответила Наташа.

— Ты очень красивая, — ещё громче сказал Антон.

— За что кукушка хвалит петуха… — усмехнулась Наташа.

— Молодая! — почти выкрикнул Антон.

— А это уже грубая лесть, — отрезала Наташа.

Антон рассмеялся каким-то сатанинским смехом, заглянул Наташе в лицо и каким-то не своим, противным голосом сказал:

— Этот молокосос ещё пожалеет, что бросил тебя. Он идиот! Сволочь и идиот!

И тут Наташу словно прорвало.

— Он не дурак! — закричала она. — Он сволочь и гад! Я не сказала тебе всего. Он не просто ушел. Он предал меня! Предал, как меня ещё не предавал никто! Он трус и подлец!

— Громче! — закричал Антон.

— Что? — удивилась Наташа.

— Скажи то же самое громче. Заори. Вырви из себя это, освободись! Кричи: "Он трус и подлец!" — завопил Антон.

Наташа изумленно посмотрела на Антона и вдруг закричала что было сил:

— Он трус и подлец! Сволочь! Кретин!

— Падла! — заорал Антон.

— Падла! — повторила Наташа. — Сволочь!

— Ну давай, давай! — размахивая руками, кричал Антон. — Наддай!

— Я его ненавижу! — закричала Наташа. — Тварь! Педераст проклятый!

— Ну, еще! — неистовствовал Антон.

— Тухляк! Мерзятина! — из последних сил закричала Наташа. — У него изо рта воняло кислятиной! Сука!

— Здорово! — во всю силу легких закричал Антон, а Наташа подняла руки вверх и, потрясая кулаками, завизжала:

— Свинья! Импотент проклятый!

— Ура! — прыгая вокруг Наташи, орал Антон. — Мы его убили! Мы размазали его по этому пляжу, как дерьмо!

Неожиданно Наташа села на песок, обхватила голову руками и застонала.

— Что с тобой? — подскочив к ней, спросил Антон. Он сел рядом, обнял её за плечи и попытался заглянуть ей в лицо. — Ты что? Тебе плохо?

— Что это со мной было? — тихо спросила Наташа.

— Мы убили этого сопляка, — ответил Антон.

Некоторое время они сидели молча, а потом Наташа шепотом сказала:

— Ты дьявол. Не главный, конечно. Кто там у них пониже рангом? Вот ты он самый и есть.

— Я не обижаюсь, — сказал Антон.

— И не надо, — так же тихо сказала Наташа. — Я же не обидеть тебя хотела. Просто сказала, кто ты такой.

— Ну, сказала и сказала. — Антон помог ей подняться с песка, взял её за локоть, и они медленно пошли дальше.

Почти всю дорогу они шли молча, а когда подошли к дому, Антон попрощался и собрался было уходить, но Наташа остановила его:

— Пойдем, я тебя накормлю. У тебя же в твоей халупе ничего нет. Да и вообще можешь остаться у нас ночевать. Места много. Мама будет рада.

Они подошли к дому, на цыпочках поднялись на второй этаж в тот самый кабинет, где Антону уже приходилось бывать и, оставив гостя, Наташа спустилась вниз. Вскоре она появилась с подносом, заставленным всевозможными закусками.

Ужинали они долго и без удовольствия, хотя оба были голодны. Говорили мало и в основном о ерунде: вкусно, очень вкусно, как приготовлено, как лучше пить шампанское — с газом или без. Сердечные дела больше не обсуждали. Домашняя обстановка словно провела между ними демаркационную линию. Наташа выглядела очень уставшей. Она часто зевала в ладонь, отвечала невпопад и осоловело смотрела в свою тарелку. Антон думал о том, что зря он согласился зайти в дом. Ему давно хотелось остаться в одиночестве. Завтрашнее пробуждение представлялось ему скучным, а пребывание здесь с последующим прощанием — утомительным. Он с тоской подумал о том, что теперь предстоит завтрак с Еленой Александровной и её сыном-жлобом, который обязательно испортит ему настроение. А потом в качестве платы за гостеприимство он должен будет остаться хотя бы на полчаса. И после всего этого придется пройти несколько километров пешком по берегу. Антон хотел было уже сказать, что после ужина уйдет, но Наташа опередила его. Она встала, бросила салфетку на поднос и сказала:

— Поднос поставишь на стол. Дверь внизу я закрыла на ключ. Располагайся на этом диване. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — ответил Антон. Ему лень было просить Наташу открыть входную дверь. Пришлось бы объяснять, почему он хочет уйти, врать, поскольку правда не годилась для подобного объяснения.

Наташа вышла из комнаты, закрыла за собой дверь, и Антон остался наконец один. Некоторое время он сидел, тупо уставившись на старинный барометр в бронзовом корпусе. Точно такой же когда-то он видел в Политехническом музее, и это воспоминание вызвало у него острый приступ ностальгии по школьным годам. Затем он растянулся на диване, но пролежал недолго. Встав, Антон подошел к окну, потрогал раму и попытался её открыть. Это удалось ему без труда. В комнату вошли змеиное шипение прибоя и шелест листьев, до которых можно было дотронуться рукой.

Антон посмотрел вниз. До земли было метра три с половиной, и он, недолго думая, забрался на подоконник, свесил ноги вниз и, ещё раз окинув комнату взглядом, прыгнул.

Приземлился он неудачно, на край канавки, а потому сильно потянул связки и повалился на бок под дерево, на сухую взрыхленную землю. Некоторое время он лежал, стиснув зубы от боли, боясь стоном обнаружить себя, и, когда увидел Александра, даже не удивился. Цепляясь за ствол и ветви дерева, Антон с трудом поднялся и на одной ноге прыгнул на дорожку. Александр подошел к Антону неспешной походкой хозяина дома, выражая всем своим видом неприязнь. Затем, остановившись, он сказал:

— Ты давно мне надоел, папочка.

— Ты мне надоел не меньше, сынок, — стараясь удержать равновесие, ответил Антон. — Видимо, в той своей жизни я не успел тебе объяснить, что человеку, который подвернул ногу, надо помочь, а потом уже… — Антон не успел договорить, как Александр вдруг резко ударил его кулаком в зубы. Антон упал на спину, раскинув руки в разные стороны.

— Тебе ещё какая-нибудь помощь нужна? — спросил Александр.

Антон сел, вытер губы тыльной стороной ладони и ответил:

— Нет, спасибо. Если бы я знал, что ты вырастешь такой тварью, я бы удавил тебя в колыбели.

Александр сделал шаг вперед, и Антон громко сказал:

— Давай, давай, гад! Пользуйся, что я не могу встать. Ну и повезло же тебе, сволочь!

— Что ты орешь, — испугался Александр. — Ладно, не трону. Иди отсюда, и чтобы больше я тебя никогда не видел здесь. Это мой дом, и я не хочу, чтобы разная шантрапа по ночам прыгала из окон.

— Ты же ходишь вокруг, как пес, дом сторожишь. Значит, видел, как мы с Наташей пришли полчаса назад. А из окна я выпрыгнул потому, что не хочу ночевать в твоем доме, а будить никого не хотелось. Хотя, что я тебе объясняю? Сейчас уйду.

Антон встал вначале на четвереньки, затем поднялся на одну ногу и, превозмогая боль, заковылял к выходу. Александр молча шел за ним. Закрывая за собой калитку, Антон сплюнул через забор и на прощание сказал:

— Я понимаю, ты рос безотцовщиной, но оказался все же лучше, чем я думал. Я думал, ты начнешь меня обыскивать. — Антон вывернул карманы пиджака и брюк. — Это чтобы тебе спокойно спалось.

Александр промолчал, развернулся и так же медленно пошел к дому.

До своей каморки Антон добирался часа три. Он снял туфли и носки и долго шел по мелководью, остужая больную ступню. Вскоре ему полегчало, и, слегка прихрамывая, он почти позабыл о ноге, начал разговаривать сам с собой, обращаясь к себе на «ты».

— Ну что, получил, жертва собственной гениальной теории? В пятой пляжной кабине оказался не перстень с бриллиантом, а мина с часовым механизмом. Зачем ты выпрыгнул из окна? Глупости тоже надо делать с умом. Сказав это, Антон громко рассмеялся. — Ерунду какую-то несешь: глупости с умом! Беги отсюда. Зачем ты сюда приехал? Ты же прекрасно знаешь, что ничего не сумеешь сделать, да и не надо ничего делать. Тебе не надоело? Ты нашел свой маленький уголок рая, садись там и сиди, а Она придет к тебе незаметно, под видом почтальона или грабителя, и заберет тебя. Иди скорее. В каморке лежит все, что тебе нужно.

Когда Антон доковылял до дома и вошел во двор, в соседней каморке зажегся свет и из-за цветастой ситцевой занавески показалось женское тело, обтянутое тренировочным костюмом. Тело встало в классическую позу ночной бабочки и знакомым голосом спросило:

— У вас закурить не найдется?

— Нет, я не курю, — ответил Антон.

— А выпить? — насмешливо спросила соседка.

— Выпить тоже нет, — ответил Антон и, усмехнувшись, добавил: — И потрахаться, к сожалению, тоже нет.

— Да? — рассмеялась соседка. — А у меня этого навалом.

Антон быстро вошел к себе, на всякий случай закрыл дверь на задвижку и, не включая свет, повалился на кровать.

— Господи, куда мне столько, — сказал он тихо, доставая из-под кровати кейс. Раскрыв его, он дрожащими руками сделал себе укол, швырнул шприц в кейс и уже словно во сне услышал, как кто-то скребется в дверь.

— Парень, — зашептала соседка в щель. — Слышишь, парень? Я принесла потрахаться. Будешь брать?.. А то унесу.

3

Антон проснулся далеко за полдень, и разбудил его легкий стук в дверь. Он перевернулся на спину, заложил руки за голову, хриплым голосом сказал: "- Войдите" — и вспомнил, что вчера закрыл дверь на задвижку. Ему очень не хотелось вставать и тем более с кем бы то ни было разговаривать. Антон любил понежиться в постели, вспомнить сон и поразмышлять, действительно ли виденное во сне имеет отношение к реальной жизни или это всего лишь беспорядочное мелькание картинок, как если бы их вытаскивали из коробки вслепую.

После того как стук повторился, Антон встал, охнул, наступив на больную ногу, отодвинул задвижку и снова залез под одеяло. Каково же было его удивление, когда в каморку вошла Ниночка — внучка Елены Александровны.

— Здравствуйте, — сказала Ниночка. — Еле нашла вас. Меня прислала к вам Наташа. Сама она лежит, плохо себя чувствует, а меня вот попросила вас навестить. Я вам поесть принесла. — После этих слов Ниночка поставила на тумбочку полиэтиленовый пакет и выложила оттуда два свертка. — Это бутерброды, — показала она один из свертков. — А это пирожки с яблоками.

— А как же горошек с маслицем? — улыбаясь, спросил Антон.

— Какой горшочек? — не поняла Ниночка.

— Если ты помнишь, Красная Шапочка несла своей бабушке пирожки и горшочек с маслицем. Пирожки есть, а горшочка я что-то не вижу. Или дедушкам не положено масло?

Поняв, о чем идет речь, Ниночка рассмеялась и ответила:

— Для моего дедушки вы чересчур молодой. А во все эти перерождения я не верю.

— А во что же ты веришь? — спросил Антон. — В вечную жизнь после смерти? Или ты атеистка?

— Я верю только в то, что вижу вокруг себя, — ответила Ниночка.

— Да-а? — воскликнул Антон. — В таком случае ты живешь не на планете Земля, и не в СССР, и даже не в Гагре, а там, где находишься в данный момент. Нет никакой Африки, Америки, нет острова Гренландия, а Вселенная это всего лишь черная тряпка в белый горошек, которую на ночь кто-то набрасывает на Гагру. Это чтобы вы не чирикали, а спали. Ты живешь в маленьком волшебном мире, в котором неизвестно откуда появляются и куда исчезают люди, поезда, корабли и прочее. Вот ты пришла ко мне, и я появился, ты уйдешь, и меня не станет, я растворюсь в вакууме, который окружает твой замечательный мир.

— Не совсем так, но очень похоже, — немного кокетничая, ответила Ниночка.

— Если ты веришь только в то, что видишь вокруг себя, тогда чем в твоем мире магнит притягивает железо? — спросил Антон.

— А в моем мире нет никакого магнита, — ответила Ниночка, быстро поняв правила игры. — Покажите, где он?

— Да, действительно, — с восхищением сказал Антон. — Но появляется же иногда.

— Ну и что? Мало ли что появляется в вашем мире. Вы же не интересуетесь, почему у меня один шнурок зеленый, а другой — красный.

— Да я и не заметил, — ответил Антон.

— Я видела, как вы посмотрели на мои ноги, а шнурки как раз там, на ногах. Вот и я вижу и интересуюсь только тем, что мне интересно. А чем магнит притягивает железо, не знаю и знать не хочу, потому что не вижу.

— Да, — немного обескураженно сказал Антон. — Это действительно замечательный мир. В нем, наверное, происходит много интересных вещей.

— Очень много, — ответила Ниночка. — Из ниоткуда вдруг появляется поезд, сделанный нигде, и оттуда выходят люди, приехавшие из ниоткуда.

— Да, но если для тебя существует только то, что ты видишь, стало быть, твой мир состоит из роботов, которые умеют только ходить, издавать звуки, есть, пить и зачем-то плескаться в море. Они не умеют любить, ненавидеть, сострадать и мечтать. И во всех их действиях и передвижениях нет никакого смысла. Твой мир — это отдельные камни, отдельные деревья, отдельные люди-роботы, снующие, как заводные медведи. И все это никак между собой не связано, потому что связь тоже глазами не увидишь. Это не веревка.

— Нет, в моем мире есть все: и связь, и чувства, и все остальное. Вот вчера я видела любовь.

— Да-а? Это что ж такое, надо внутрь принять, чтобы материализовалась? — спросил Антон.

— Я ходила за хлебом, — сделав ударение на последнем слове, сказала Ниночка, — и встретила одного знакомого. Я по глазам вижу, что он в меня влюблен. Так что чувство можно увидеть и даже потрогать.

— Потрогать? — удивился Антон. В голове у него моментально всплыл анекдот про поручика Ржевского, который заканчивался словами: "Офицеры, молчать!"

— Да, он мне подарил три розы.

— Нет, в твоем мире это должно выглядеть не так, — сказал Антон. Бесцельно перебирая ногами, некая биологическая единица случайно наткнулась на тебя и так же бесцельно сунула тебе в руку растение. При этом глаза у неё были широко раскрыты и немного блестели от ветра. А ты сейчас занимаешься тем, чем в твоем мире заниматься запрещено: ты придумываешь всему этому какой-то смысл.

— Нет, не придумываю, — улыбаясь, ответила Ниночка. — А ещё он пригласил меня сегодня вечером покататься на корабле.

— На корабле?! — спросил Антон. — На большом? Наверное, у него своя яхта?

— Нет, это маленький такой катер, вроде речного трамвайчика. У него дядя работает на нем. Хотите, вместе покатаемся? Я ему уже рассказала о вас.

— И что же ты рассказала? — удивился Антон.

— Описала вас. Между прочим, в моем мире ревность тоже существует. Я её видела и даже потрогала.

— Это как же? — спросил Антон, прикидывая, как можно потрогать ревность.

— Видела на лице, а потом он показал мне кулак, а я его разжала. Он ещё совсем мальчишка. Мне приходится опекать его. Просто так, по-дружески. Чтобы не наделал глупостей.

— Ну, если уж ему суждено наделать глупостей, он их наделает. И опекать здесь бесполезно. Спасти овечку, для которой уже готовы костер и вертел, невозможно. Поверь мне, своему дедушке.

— Я его уже один раз спасла от смерти, — сказала Ниночка.

— Глубочайшее заблуждение, — сказал Антон. — Хочешь, я расскажу тебе очень поучительную историю?

— Давайте, — охотно согласилась Ниночка.

— Тогда садись на край этой больничной койки — стулья для отдыхающих не предусмотрены — и слушай.

Ниночка села на край кровати, сложила руки на коленях и приготовилась слушать.

— Можно начинать? — спросил Антон.

— Даже нужно, — ответила Ниночка.

Значит, так. Одному человеку, назовем его Иваном, как-то с четверга на пятницу во сне явилась его собственная бабушка, которая умерла много лет назад. Надо сказать, что Иван был человеком суеверным. Верил во всякую ерунду, в том числе и в сны. Приснилось ему, будто сидит он со своей бабушкой дома, и та говорит ему:

— Пришла я, Ваня, навестить тебя. А ещё хочу я забрать к себе правнука, твоего сына Сашку. Скучаю я по нему. Мальчик он слабенький, пусть поживет у меня, свежего молочка попьет, сил наберется.

— Так ты же умерла давно, — ответил Иван.

— Это ничего, — сказала бабушка, — у нас здесь тихо, спокойно, есть где побегать. В общем, в воскресенье я за ним приду.

Проснулся Иван, вспомнил сон и ударился в панику. До этого он много слышал историй о том, как покойники за кем-нибудь приходят во сне и как после этого тот, за кем приходили, умирает. Испугался Иван, рассказал обо всем жене.

— Это очень нехороший знак, — сказал он ей. — Сейчас главное — не сидеть сложа руки. Надо действовать. Ясно, что здесь, в городе, гораздо быстрее может произойти какое-нибудь несчастье. Мы живем на восьмом этаже. Сашка может открыть окно и вывалиться наружу. В Москве не бывает землетрясений, но кто его знает, случится, потом поздно будет говорить об этом. — Иван ходил по комнате, возбужденно размахивал руками и придумывал, что может произойти с сыном в городской квартире. — Представь, он откроет газ. Или отравится, или весь дом взлетит на воздух к чертовой матери.

Жена испуганно смотрела на Ивана и лихорадочно соображала, какая ещё беда может стрястись с их семилетним сыном.

Около часа они перебирали возможные несчастные случаи, придумали их несколько десятков, и после этого Иван решил, что Сашку надо отвезти на выходные дни в деревню, и там, в одноэтажном домишке под присмотром отца, сын переждет злосчастное воскресенье, а в понедельник утром оба вернутся домой.

— Судьбу можно переломить, — воспрянув духом, сказал Иван. — И если ангел-хранитель оставил нашего сына, я буду его ангелом-хранителем на эти несколько дней. Я сделаю все, чтобы с ним ничего не произошло, а просто так человек не может умереть, для этого нужна серьезная причина.

В субботу утром они собрали вещи, Иван на всякий случай взял с собой двустволку от лихих людей, поскольку дом у них находился в глуши на границе с Владимирской областью, и они тронулись в путь. Добирались, как всегда, электричкой, решив, что в субботу ничего такого не должно произойти, коль бабка обещала прийти за Сашей в воскресенье. Затем они благополучно доехали до деревни на автобусе и пройдя с полкилометра по лесу, добрались наконец до своего дома. Это был их первый приезд в этом году. Дом стоял целехонький, заколоченный, и пока Иван отдирал от двери доски, жена держала сына за руку, чтобы он, не дай Бог, не сбежал на речку. Гуляя с Сашей по саду, они хотели было зайти в сарай, но Иван запретил.

— Не ходите туда, — крикнул он, — сарай старый, может завалиться!

В общем, все шло хорошо, и Иван с женой немного успокоились. Вечером растопили самовар под старой липой у крыльца, хорошо и вкусно поужинали и легли спать.

Воскресное утро выдалось пасмурным и холодным. Дул сильный ветер. Он по-волчьи завывал в печной трубе, рвал с деревьев и кустов молодые клейкие листочки и дребезжал стеклами.

Иван проснулся с тяжелым чувством предстоящей беды и, послав жену готовить завтрак, запретил сыну вставать с постели. Он обложил его книжками, высыпал на одеяло безопасные игрушки, а сам вышел на крыльцо. Старая, раскидистая липа у крыльца скрипела под напором ветра, как несмазанная телега, по небу с запада на восток с огромной скоростью неслись сырые, грязные тучи. Горизонт на западе почернел, ветер вначале ослаб, а затем и вовсе стих.

— Наверное, гроза будет! — крикнул Иван в дом.

И действительно, через пару минут по деревенской улице пронесся предгрозовой смерч. Несколько мощных, тугих порывов ветра подняли в воздух Бог знает откуда взявшийся мусор. Тонкие деревца разом приникли к земле, а на соседнем участке с силой захлопнулась дверца сарая и, ударившись, упала на землю. Черная клубящаяся туча со скоростью курьерского поезда надвигалась на деревне.

— Сашка в уборную хочет! — крикнула Ивану жена. — Сходи с ним!

— Дай ему горшок, — ответил Иван, но, вспомнив, что как раз этот предмет они и не взяли, добавил: — Дай ему какую-нибудь банку или чугунок. Сейчас гроза начнется.

Чувствовал Иван, что неспроста пришла эта гроза, что приближающаяся туча есть не что иное, как вызов ему, решившему сразиться с неизведанной силой, зовущейся роком. И вместе с тем он понял, что может противостоять этой силе. Ему даже понравилось, что она решила проявить себя вот так, открыто, давая шанс победить в честной борьбе. Почувствовав некий азарт от этой игры, он крикнул в дверь:

— Ладно, пусть быстро идет сюда, пока гроза не началась!

Саша вышел вместе с матерью, укутанный в одеяло. Иван поставил его на крыльцо, загородил собой от ветра и сказал:

— Давай быстрее. Кажется, сейчас здесь такое начнется!..

В этот момент ударил сильный порыв ветра, небеса словно разверзлись и оттуда слепящим жидким огнем, будто из миллионов орудий, ударила молния. В то же мгновение Иван успел рвануть на себя сына и, прижав его к животу, влетел в сени и повалился на пол, оглушенный и ослепленный, будто у него перед глазами взорвалась граната. Лежа на полу, Иван, как сквозь вату, услышал какой-то грохот. Затем дом тряхнуло словно при землетрясении. Сашка закричал от страха и расплакался.

— Вы живы? — услышали они испуганный голос жены.

— Все в порядке, — ответил Иван. У него как-то сразу отлегло от сердца. Он чувствовал не просто радость, ему казалось, что он совершил нечто из ряда вон выходящее, подвиг, по своему значению несоизмеримый со всеми поступками, которые ему когда-либо приходилось совершать.

Вскочив на ноги, Иван поднял плачущего сына и показал его жене.

— Живой, голубчик! — радостно крикнул Иван и передал плачущего сына матери.

Липа упала точно на крыльцо, туда, где стояли Иван с сыном, и не только обрушила навес, но и начисто снесла дверь. Кроме того, ветками выбило одно окно, стекла разлетелись по всему полу, и в доме как-то сразу сделалось холодно и неуютно. Ветер принялся гонять по комнате бумажки и прошлогоднюю пыль, начавшийся вслед за разрядом молнии дождь наискось хлестал на пол. Жена Ивана бросилась искать что-нибудь закрыть окно и принесла из сеней большой фанерный лист.

— Чуть было сам не угробил сына, — сказал Иван, радуясь, что так легко отделался. — Бабка держит слово, но и мы не лыком шиты.

Окно Иван забил, распилив фанеру на нужные куски. Жена собрала осколки стекла, вынесла их в сени и вернулась к керосинке готовить завтрак. Первый в этом году ливень бушевал так, словно Господь Бог решил ещё раз утопить все живое на Земле.

После завтрака, когда дождь немного поутих, Иван принялся чинить сорванную дверь. Саше строго-настрого было наказано сидеть в комнате и играть. Несколько раз Иван бросал свою работу и заглядывал к сыну посмотреть, чем он занимается. Все было спокойно до тех пор, пока Саша не нарушил запрет. Воспользовавшись тем, что мать занялась приготовлением обеда, он вышел в сени, обнаружил там длинные и острые, как сабли, осколки оконного стекла. Саша выбрал себе один, наиболее похожий на клинок, несколько раз рубанул им воздух и крикнул:

— Ура, смерть фашистам!

Иван, увидев в руке у сына страшный осколок, выронил молоток и осипшим голосом тихо сказал:

— Брось стекло.

— Не брошу, — ответил Саша и, засмеявшись, убежал в дом.

В два прыжка Иван пересек сени и увидел, как сын, добежав до двери в соседнюю комнату, обернулся, зацепился ногой за порожек и, держа стеклянную саблю у живота, упал на пол. Произойди с ним подобное в любой другой день, Иван так не перепугался бы, а сейчас он вскрикнул, закрыл лицо руками и сполз по дверному косяку вниз. Из кухни с ножом и наполовину очищенной картофелиной выскочила жена. Она бросилась к сыну, подняла его на ноги и только сейчас заметила на полу разлетевшуюся на части стеклянную саблю. Хорошенько отшлепав сына, она отобрала у него осколок и тщательно осмотрела руку сына. В этот момент к ним подошел бледный, испуганный Иван. Сорвавшись, он надавал Сашке подзатыльников, накричал на жену за то, что она совершенно не смотрит за ребенком, и после этого ещё долго не мог успокоиться — ходил по комнате и разглагольствовал, как надо воспитывать детей.

До вечера в доме все было тихо и спокойно. Саша играл, его мать остаток дня посвятила уборке, приводя в порядок дом после зимы. Поужинав разогретой картошкой, каждый занялся своим делом. Иван достал из чехла ружье, разломил его, заглянул в стволы и загнал туда по патрону. До конца этих ненормальных суток оставалось чуть меньше трех часов. День измотал Ивана постоянным ожиданием несчастья, время тянулось чудовищно медленно, и Иван чувствовал, что все решится в ближайшие два часа. Он был готов ко всему: к нападению волков, вооруженных грабителей и космических пришельцев. Ему даже хотелось, чтобы наконец появился тот, кто, по замыслу рока, должен сыграть главную роль в финальном акте. Он был готов встретить его, кем бы тот ни оказался, и сорвать спектакль. Иван так долго и напряженно ждал появления злодея, что, когда в дверь постучали, он чуть было не пальнул в неё из обоих стволов. Внутри у него похолодело, ноги сделались ватными, и он хрипло крикнул жене:

— Открой и сразу отходи!

За дверью оказалась соседка, которая, увидев в окнах свет, зашла посмотреть, свои ли пожаловали в такое раннее для дачников время.

Услышав её голос, Иван несколько раз глубоко вздохнул, тряхнул головой и, перекрестившись, чего раньше за ним не наблюдалось, встал и вышел в сени. Он поздоровался с соседкой, когда она уже вошла, вместе они направились в дом, а когда вошли в ярко освещенную комнату, застыли у порога, онемев от ужаса. Саша сидел на диване и, зажав ружье между ног, заглядывал в черные дырочки стволов. При этом пальцами ног он елозил по дужке, прикрывающей курки.

Молчание длилось не более двух секунд, а Ивану показалось, что прошло по меньшей мере часа два. Глядя на сына, он чувствовал, как обесцвечиваются его волосы, к горлу подступила тошнота, сердце бухало неровно и так больно, словно в груди у него колотился острый осколок льда. Наконец жена Ивана тихо выдохнула:

— Сашенька, не трожь…

— Положи, милый. Положи, — поддержала её соседка.

— Я хочу посмотреть, — ответил Саша и, заметив ужас на лицах взрослых, испугался сам. Он медленно отвел от себя стволы и прислонил ружье к дивану, как оно и стояло.

Полчаса после этого Иван не мог прийти в себя. В голове у него что-то жужжало, руки и ноги тряслись мелкой противной дрожью, а в памяти снова и снова всплывали слова бабки: "Я в воскресенье зайду за ним".

Кое-как двум женщинам удалось привести Ивана в порядок. Они поставили чайник, собрали на стол, а пока чай закипал, соседка сбегала домой и принесла бутылку самогона.

Где-то в половине двенадцатого Сашу уложили спать. Иван, слегка захмелевший после двух рюмок, минут пять посидел с ним на краю кровати. Саша ныл, что не хочет спать, что боится оставаться один, а Иван уговаривал его, мол, они рядом, в соседней комнате, и теперь уже точно ничего не случится.

— Все, — без всякой радости сказал он, — день прошел. — Уходя, он дал сыну конфету, похлопал его по хилому детскому плечику и хорошенько укрыл одеялом.

Саша уснул быстро. Он лежал с открытым ртом на боку и тихонько посапывал. Затем, без трех минут двенадцать, Саша перевернулся на спину и тяжело вздохнул. На улице завывал ветер, на керосинке шумел ещё раз поставленный чайник, и никто из взрослых не слышал, как за дверью на кровати сучит ногами Саша, который во сне вместе с воздухом втянул в легкие недососанную конфету.

— Вот так, Ниночка, — закончил Антон.

— Это правда было? — через некоторое время ошеломленно спросила Ниночка.

— Я всегда рассказываю только правдивые истории, — ответил Антон. Конфеты не надо в постели сосать. Ну теперь-то ты поняла, что судьба не тетка?

— Да ну вас, — с некоторым облегчением сказала Ниночка и встала. — У меня до сих пор коленки трясутся. Не надо больше рассказывать мне такие страшные истории.

— Не буду, — пообещал Антон. — Обещаю рассказывать тебе только веселые истории. Вот сегодня на корабле я расскажу тебе, как я целых три месяца работал скрипачом в оркестре. У них не хватало людей, и я должен был сидеть со скрипкой в руках, изображать музыканта за восемьдесят рублей в месяц. Ты не передумала взять меня показаться?

— Нет, — ответила Ниночка. — А вы что, не умеете играть на скрипке?

— Ты так спрашиваешь, будто не уметь играть на скрипке — это что-то неприличное. Да, не умею. Зато я хорошо играю в карты, умею колдовать и могу приготовить приворотное зелье. Отворотное тоже. Нужно?

— Себе приготовьте, — ответила Ниночка. — От вас же ушла жена.

— Ушла, — несколько смутившись, ответил Антон. — Но мне оно не поможет. Приворотное зелье не действует на тех, кто прожил вместе больше десяти лет. Здесь не приворотное нужно, а машина времени, а ее-то как раз у меня и нет. Память, она штука противная. Там такое хранится, что любое зелье превращается в воду. Ладно, Ниночка, черт с ним, с приворотным. Когда грузиться на корабль?

— Если вы точно решили, давайте встретимся у причала в семь вечера. Нас там, наверное, будет много. У друга Зураба день рождения, а это значит, что мы устроим танцы.

— Стало быть, и корабль, и бал, — сказал Антон. — Заметано.

— Тогда я побежала, — сказала Ниночка. — Мне ещё надо в магазин и на вокзал за газетами.

После ухода Ниночки Антон побрился, зная, что после укола он забудет это сделать, позавтракал принесенными пирожками, а потом достал из кейса стерилизатор. Последнее время он все чаще задумывался о том, что его ждет в ближайшем будущем, и ответ на этот в общем-то простой вопрос мучил его своей незамысловатой однозначностью. В нем как бы боролись два человека. Один требовал, чтобы он избавился наконец от этой зависимости и необходимости таскать с собой металлический стерилизатор, другой боялся перемен, боялся того разумного, ограниченного реальностью мира, который он когда-то покинул. Оба они приводили одинаково весомые доводы. Если первый рисовал страшные картины будущего, причем уговаривал его знакомыми, штампованными фразами, взятыми из популярных брошюр о наркомании, то второй пугал не менее страшными вещами — беспросветным существованием в рамках законопослушного гражданина, не очень понимающего, зачем все это нужно. Второй просто убивал его своим непоколебимым фатализмом. Он говорил, что невозможно начать новую жизнь, поскольку для этого придется убить всего себя старого. А если он все же это сделает, то от него ничего не останется и некому будет начинать сначала.

Зависимость от морфия тяготила его; и в ту самую минуту, когда он приступал к этой несложной процедуре, Антон не раз обещал себе бросить колоться, как только у него кончатся ампулы. Эти секунды физических страданий и душевной борьбы вмещали в себя столько ярчайших переживаний, что в промежутки между уколами, собственно, вся его остальная жизнь начинала казаться ему унылым, бесцельным времяпрепровождением, земной карой за все совершенные грехи.

После укола Антон некоторое время лежал на кровати, а когда окружающий мир приобрел знакомые очертания, он сел, достал бумагу и принялся писать письмо.

"Лена!

Это мое последнее письмо, в котором я хочу попрощаться с тобой. Мне давно следовало бы это сделать, но целесообразность, как и великое, видна только на расстоянии.

Я не считаю, что, приняв, с твоей точки зрения, важное решение бросить колоться, сильно изменю свою жизнь. Я вообще не верю в то, что крупные события играют сколько-нибудь серьезную роль в нашей жизни. Это ерунда. Чем незаметнее, незначительнее событие, тем большее значение оно имеет. Со своей первой женой я познакомился потому, что вышел из трамвая не через переднюю дверь, а через заднюю. Зато развелся из-за того, что сидел на толчке и не успел подойти к телефону. Так и все остальное. Например, важное событие — получение диплома — положило начало самому длинному и скучному периоду моей жизни: сторублевой зарплате при полном ничегонеделании. Зато глупая фраза преподавателя, что, мол, у меня хороший слог, перевернула всю мою жизнь с ног на голову. Трагедия графомана со стороны кажется ничтожной, над ним все смеются. Человека, исписавшего тысячу страниц, не читает никто, кроме рецензентов. И чем дольше ты находишься в неведении относительно своих способностей, тем труднее понять, что ты занят не своим делом. Всю нашу с тобой жизнь я недосыпал, тратил себя на сочинительство, и все впустую. Если бы эту энергию я использовал на зарабатывание денег, мы бы давно были миллионерами. А теперь я никто. В свои сорок лет я даже не начинающий литератор, потому что покончил со всем этим… Из многолетней возни я вынес лишь одно убеждение: нет правых и неправых дел — одни существуют только в нашем воображении. И помог понять мне это один человек, девушка. Она сделала мне укол морфия и сказала, что отныне я перестану заниматься не своими делами, поскольку человеческая жизнь — не мое дело. Отныне я буду думать только об одном: как достать это вещество, которое позволяет на некоторое время выйти из жизни и постоять по ту сторону, отдохнуть и подышать воздухом вечности. Может быть, поэтому я хочу дорассказать тебе историю, которую я начал в первых двух письмах.

…Под утро, умирая от страха и усталости, я заснул в подъезде какой-то пятиэтажки, на последнем этаже, на грязных, заплеванных ступеньках. Мне снились кошмарные сны, и, похоже, я кричал во сне. Разбудило меня чье-то прикосновение. Испугавшись, я вскочил на ноги и увидел перед собой девушку с лицом настолько же ангельским, насколько у Клары оно было блядским. Наверное, у меня был очень испуганный вид, потому что девушка со снисходительной улыбкой сказала мне:

— Не бойтесь, я не из милиции.

Я ответил, что не боюсь милиции, а она оглядела меня с ног до головы и спросила:

— Кого же вы тогда боитесь? Грабителей? Если бы у вас были деньги, вы бы здесь не сидели. Взгляд у вас затравленный. Знаете, испуганный зверь обречен на погибель.

— А я не считаю себя зверем, а милицию — обществом охотников и рыболовов, — ответил я.

Девушка опять улыбнулась и сказала:

— Именно поэтому вы и обречены. Но я попытаюсь вас спасти.

Затем она пригласила меня к себе, сказала, что у неё я смогу выспаться, а то скоро жильцы дома пойдут на работу и кто-нибудь, увидев меня на ступеньках, обязательно настучит в милицию, а там вряд ли мне удастся хорошенько поспать. Наверное, она приняла меня за начинающего бродягу, и я не стал её разубеждать в этом. Мне не хотелось рассказывать незнакомому человеку о том, что со мной произошло, поэтому я просто поблагодарил девушку и согласился отдохнуть у нее.

Вход в квартиру, я подумал, что, наверное, опять сейчас увижу своих старых знакомых — усатого и блондинку, но в квартире, кроме хозяйки, никого не было.

Жилище девушки оказалось маленькой однокомнатной квартирой с ободранными разрисованными стенами и самой что ни на есть дрянной мебелью: засаленной и разбитой, словно собирали её по помойкам после того, как вещи провалялись там не один месяц.

Я не знаю, чем занималась хозяйка квартиры, пока я спал. Мне кажется, ничем. Я прожил у девушки неделю, и за все это время она только один раз уходила куда-то на несколько часов и вернулась с хлебом и целлофановым пакетиком анаши. Она не спрашивала у меня денег, да у меня их и не было, но несколько раз в день она ловко набивала две папиросы анашой. Мы их не торопясь выкуривали, а потом она садилась у окна и смотрела не вниз, где худо-бедно текла какая-то жизнь, а поверх верхушек деревьев, куда-то за горизонт или на небо. Что она там видела, я не знаю. Разговаривали мы мало, да в этом и не было необходимости. Нам не о чем было говорить. В первый же день, выспавшись, я все же рассказал ей о том, что со мной произошло, и, выслушав меня, она сказала, что именно поэтому не выходит на улицу. Не любит, когда с ней что-нибудь происходит, когда посторонние вмешиваются в её жизнь и заставляют её действовать, принимать участие в их идиотской жизни. Она сказала, что в свое время тоже жила как все, училась в школе, была комсомолкой и все такое, но потом поняла, что всеобщие мечты о счастье — это мраморное стойло для сытых баранов, призрак, который, как Лапутин, витает над головами и смущает нестойкие и развращенные души, охочие до дармовщины. У неё была какая-то своя мечта, но оказалось, что в этом городе достичь желаемого невозможно, а удовлетвориться общепринятым она не хотела.

— И тогда я вышла из этого поезда, который едет на большую богатую свалку, — сказала она. — и пошла пешком совсем в другую сторону.

Мы часто играли с ней в шахматы, и мне редко удавалось выиграть. Мы ложились на диван, расставляли фигуры и закуривали по папиросе с анашой. Играли не торопясь, иногда по полдня одну партию, и, если кто-то один засыпал за игрой, другой не будил его. Бывало, что после выкуренной папиросы, закрыв глаза, я обдумывал ход, а потом наблюдал, как фигура, которой я собирался пойти, сама перебирается на нужную клетку. Это никого не удивляло. Наоборот. Один раз, когда я случайно подставил ей слона, она обратилась не ко мне, а к шахматной фигуре.

— Уйди, — сказала она слону. — Моя королева, — так она называла ферзя, — на этот раз прощает тебя. — И слон вернулся на свое место.

После суетной московской жизни эта неделя показалась мне годом, проведенным на необитаемом острове. В душе я совершенно безболезненно расстался с "поездом, идущим на богатую свалку", и вскоре понял, что разруха, царящая в доме, и не разруха вовсе, а среда обитания хозяйки квартиры, очень удобная для такого образа жизни. Так кочевник-бедуин проводит свою жизнь в седле, привыкнув к дневной жаре и ночному холоду пустыни. Так обыватель окружает свою жизнь доступным ему уютом. Так же и здесь квартира представляла собой нечто среднее между самодвижущимся жилищем бедуина и застывшим гнездышком обывателя.

Я довольно быстро привязался к хозяйке квартиры, но через неделю она сказала мне:

— Уходи. Я начинаю привыкать к тебе, и это заставляет меня думать о той, старой жизни. Ты все равно когда-нибудь уйдешь. Лучше, если это произойдет сейчас.

Я согласился с ней и хотел было уйти сразу, но она остановила меня, сказав, что на прощание хочет что-то показать мне.

— Ты не бойся, — сказала она, — это недолго. Я покажу тебе дорогу, по которой иду. Куда она ведет, я не знаю, но это намного интереснее, чем всю жизнь зарабатывать маленькую пенсию на лекарства.

Она усадила меня на диван, вышла из комнаты и вскоре вернулась со шприцем. Я ни о чем не спрашивал её, поскольку сам обо всем догадался.

Она очень профессионально сделала мне укол в вену, и, открыв глаза, я увидел совершенно другую комнату. Казалось бы, меня окружали те же вещи, но выглядели они иначе. До сих пор они были обращены ко мне одной своей стороной, а теперь я получил возможность видеть их сразу со всех, объемно. Кто не испытал этого, не поймет, как красив сломанный стул с продавленным сиденьем в развернутом виде, когда он обращен к тебе всеми своими плоскостями.

— А теперь закрой глаза, — сказала она, — и иди за мной.

Больше всего меня поразило то, что я видел её и с закрытыми глазами, причем видел отчетливо каждую клеточку её тела, видел её спокойное красивое лицо и не узнавал этого лица. От привычного оно отличалось примерно так же, как на ощупь воздух отличается от батиста. Она смотрела прямо перед собой, а я видел её анфас и оба профиля.

— Вот эта дорога, — сказала она, указывая вперед в ультрамариновую бесконечность. — Здесь дороги не уходят, как на земле, за горизонт, поэтому я вижу её всю, до самого конца. А вон и твоя дорога, — сказала она.

— Где? — ничего не видя, спросил я.

— Дорога всегда начинается там, где ты стоишь, — ответила она, и я вдруг понял, что мы находимся в одном из уголков Вселенной и под ногами у нас струится уходящая во все стороны гладь.

Вечером этого дня я ушел от нее. Она объяснила, как доехать до пансионата, и я почти сутки добирался до Севана, но тебя там уже не застал.

С тех пор я много раз пытался оказаться в том месте, где мы с ней побывали, но безрезультатно. Похоже, я крепко привязан к земле, хотя и не чувствую этой привязанности.

На этом моя история кончается. Для чего я рассказал её тебе? Я хочу, чтобы в том, что произошло, ты увидела не только мою «слабость», "беспринципность" и "злой умысел".

Дописывая последнюю строчку, Антон подмигнул листу бумаги, затем залихватски расписался и швырнул ручку в кейс.

Закончил писать он в шестом часу. Сложив письмо вчетверо, Антон оделся и, немного прихрамывая, вышел на улицу. Опустив письмо в почтовый ящик, он вспомнил, что на корабле будут праздновать день рождения, и вернулся за шампанским. Затем Антон отправился на вокзал, выпил там чашку плохо сваренного кофе, после чего взял такси и доехал до пристани. До встречи с Ниночкой оставалось около получаса. Жара уже начала спадать, но солнце так раскалило камни, что до ночи о прохладе нечего было и мечтать. Антон маялся в своем мятом, грязном костюме, ловил на себе недоумевающие, а иногда неприязненные взгляды и про себя чертыхался, жалея, что согласился на эту дурацкую прогулку по морю. В конце концов он подошел к киоску, где в розлив торговали коньяком и портвейном, взял сто граммов безбожно разбавленного коньяка в большом граненом стакане и устроился под старым, в два обхвата, платаном. Отсюда ему была видна вся пристань, и, попивая коньяк мелкими глотками, он принялся разглядывать праздношатающихся курортников и местных то ли искателей приключений, то ли мелких мафиози, работающих больше за право называться таковыми, чем за деньги.

От коньяка Антону сделалось ещё хуже. Пот стекал у него между лопатками и по лицу, и Антон часто вытирал лоб и щеки рукавом или полой некогда белого смокинга.

Наконец на набережной появилась Ниночка в белых джинсах и такой же белой блузке. И тут же откуда-то из кустов выскочил молодой человек в джинсах и майке, на которой по-английски было написано: "Привет участникам Лондонской конференции по проблемам экологии". Он подошел к Ниночке одновременно с двумя такими же загорелыми молодыми людьми, закурил и сразу начал что-то рассказывать, в основном пользуясь жестами.

Антон стоял в своем укрытии и решал, присоединяться ему к компании или нет. Ему не понравились Ниночкины друзья. Эти молодые люди были из тех, что в Москве зиму проводят в подъездах в бесконечных пустых разговорах, а летом — у тех же подъездов, на старушечьих лавочках, под неумелое бренчание гитары. Говорить с ними можно было только о «телках» и «шмотках», к тому же только на понятном им языке. Всякое отклонение от данной темы встречало либо абсолютное неприятие, либо равнодушие. Поцыкивая сквозь зубы, они выслушивали говорившего, но при этом зевали, почесывались и вертели головами, а затем, будто и не было ничего сказано, возвращались к своим излюбленным темам, начиная всегда одинаково: "Я, бля…" Когда-то, ещё учась в школе, Антон думал, что между собой они общаются как-то иначе и лишь при появлении чужого начинают валять дурака. А когда убедился, что ничего они не «валяют», что это не маска, а их настоящее лицо, навсегда потерял к ним всякий интерес.

Решив, что все равно надо будет как-то занять вечер, Антон допил коньяк, вышел из-под платана и, прихрамывая, направился к Ниночке.

— Ой, где это вы так испачкали костюм? — спросила Ниночка, когда он подошел.

— Здравствуйте, — сказал Антон и представился молодым людям.

Ниночкин ухажер, демонстрируя неудовольствие, отвернулся и буркнул:

— Зураб.

— Я, Ниночка, сегодня всю ночь рыл подземный ход в Турцию, — ответил Антон. — Рыл в этом самом смокинге. И вот результат. — Словно что-то смахивая с себя, он указал на пятна. — А утром пришла ты, пригласила меня прокатиться на корабле, и я понял, что зря старался. В Турцию мы уйдем на катере. А это, — показал он бутылку шампанского, — мы выпьем с турецкими капиталистами за дружбу народов.

— Это пятна от вина, — ткнув пальцем, показал Зураб.

— Какая проницательность! — дурачась, воскликнул Антон. — Кстати, что вы там решили на конференции? Будете Темзу поворачивать на юг? Или пусть пока так течет? Я интересуюсь, потому что сам собираюсь заняться экологией. Мне небезразлична судьба этой великой великобританской реки. Там, говорят, ерши водятся размером с нашего судака.

Зураб непонимающе смотрел на Антона, было видно, что вся эта болтовня начинает его злить. Ниночка почувствовала это и, решив предотвратить ссору, сказала:

— Дедушка шутит.

— Какие уж здесь шуточки, — сказал Антон. — Вот тут, — он ткнул пальцем в надпись на майке, — написано: "Привет участникам Лондонской конференции по проблемам экологии".

— А, это, — махнула рукой Ниночка. — Это ерунда. Ну, мы идем на корабль или нет?

— Идем, — ответил Зураб, повернулся на каблуках и пошел на пирс.

По дороге на катер к ним присоединились ещё несколько молодых людей. Один тащил тяжелую сумку, из которой торчали горлышки запечатанных бутылок, другой нес большую круглую коробку из-под юбилейного торта. От коробки исходил такой аппетитный, завораживающий запах шашлыка, что рот Антона моментально наполнился слюной.

На катере их уже ждали. Внизу, в салоне, куда почти не попадал солнечный свет, в духоте и полумраке уже кто-то танцевал. Чувствуя себя лишним в этой компании недавних выпускников школы, Антон вручил Зурабу шампанское и сказал, что пойдет на корму подышать свежим воздухом. К его неудовольствию, Ниночка радостно объявила, что тоже хочет остаться наверху. Ее обожатель мрачно последовал за ней, и втроем они расположились на задних скамейках так, чтобы было видно, как винт взбивает воду.

Антон сидел через проход от молодых людей и чувствовал, как от Зураба исходят волны недоброжелательности. Он догадывался, что нарушил какие-то его планы, а своим внешним видом лишь усугубил неприязнь Ниночкиного ухажера.

"Надо уезжать в Москву, — думал Антон. — Единственное, что я приобрел за последние несколько лет, это способность быстро опускаться. Через два-три дня меня в моем костюме не пустят в поезд или побьют камнями на вокзале".

Уже давно стемнело, на палубе горело несколько тусклых лампочек, свет которых не доходил до задних скамеек. Компания, покинув душный салон, перебралась на верхнюю палубу вместе с магнитофоном, вином и закусками, сваленными в круглую картонку. Антон отвернулся от молодых людей, молча смотрел на бегущую за бортом воду и пытался вникнуть в текст песни. Под грохот гитар и космическое завывание синтезатора певец жаловался на девичье непостоянство и тем не менее клялся неверной подруге в вечной любви. Танцевала только одна пара. Какие-то молодые люди пили вино и хвастали, кто ловчее носком ботинка собьет финтифлюшку со стойки, расположенной на высоте полутора метров. Остальные парочки разбрелись по всему катеру и целовались в темных углах. То один, то другой разгоряченный поцелуями юноша возвращался к компании, наливал себе полстакана вина и быстро уходил к своей возлюбленной.

Впереди уже виднелись огни Пицунды. Катер пошел к берегу, и вся компания перебралась на нос. Ниночка предложила Зурабу и Антону присоединиться к остальным, но Антон отказался, и молодые люди ушли без него. Вскоре Зураб вернулся на корму и, подойдя к Антону вплотную, торопливо сказал:

— Чего ты сюда приперся, дедушка? Тебя звали?

— Если бы не звали, не приперся бы, — спокойно ответил Антон и отвернулся.

— Слушай, выходи здесь, автобусом доедешь, — зловещим шепотом сказал Зураб. — А то, знаешь, можешь и не доплыть до Гагры.

— Успокойся, мальчик, — ответил Антон. — Вы меня сюда привезли на этом катере, на нем я и уеду обратно. Если я тебе мешаю, я уйду в каюту. И не кипятись. Я тебе в отцы гожусь, как это ни прискорбно.

— Скажи спасибо, что Нина здесь, — ответил Зураб. — А за мальчика ты ещё ответишь. Я тебя предупредил.

— Отвечу, отвечу, — устало сказал Антон.

И тут послышался голос Ниночки:

— Эй, где вы там? Зураб!

Этот идиотский разговор вконец расстроил Антона. Он уже решил было сойти на берег, но передумал, не желая выглядеть в глазах этого мальчишки трусом.

В Пицунде катер стоял долго. Вначале из него выгружали какие-то мешки, потом старший брат Зураба исчез и появился только через полчаса. Еще минут пятнадцать ушло на то, чтобы собрать молодежь. Антон все это время сидел на своем месте и, устав проклинать себя за глупость и недальновидность, вел воображаемый диалог с Леной. Наиболее удачные свои ответы он повторял по два-три раза, чтобы запомнить, и к моменту отплытия он так скомпоновал и отточил свои ответы, что убедить ими можно было даже самого скептически настроенного человека.

На обратном пути компания снова перебралась в салон, где молодые люди разделились на две группы: одни сели допивать вино, другие повалились спать. Зураб с Ниночкой даже не появились на корме, что вполне устраивало Антона.

Примерно на полпути к Гагре Антон услышал громкий смех с девичьим повизгиванием, а затем магнитофон включили на полную мощность. "Как они это выдерживают?" — подумал он, оглянулся и увидел, что к нему приближаются трое молодых людей.

Антон сразу понял, что они идут разбираться. Со страхом и тоской он подумал, что ему обязательно расквасят физиономию, и хорошо, если ограничатся кровью, а то ведь повалят на палубу и ботинками повышибают зубы.

Не дожидаясь, когда те подойдут, он поднялся и встал спиной к перилам, решив во что бы то ни стало удержаться на ногах. Главное было не подпустить к себе всех троих, а по одному он мог бы долго удерживать их на расстоянии вытянутой ноги. Но молодые люди подошли к нему как ни в чем не бывало, будто и не собираясь с ним разбираться. Не доходя двух метров до Антона, они остановились, все трое прикурили от одной спички, и Антон увидел их симпатичные, слегка косые от выпитого вина лица. Он немного расслабился, запустил одну руку в карман брюк и принял непринужденную позу, однако сразу понял, что совершил ошибку. Эти два метра ребята преодолели за какие-то доли секунды. Антон даже не успел достать руку. Двое ухватили его под колени и подняли над перилами, третий сильно толкнул руками в задницу, и Антон полетел в белый пенящийся след, растопырив, как лягушка, руки и ноги.

Лететь до воды было недалеко, и все же Антон глубоко погрузился под воду, а когда вынырнул, катер отошел метров на тридцать. Антон выплюнул воду, хотел было закричать, но понял, что это бессмысленно — на катере играла музыка. Ему совсем не хотелось выглядеть перед честной компанией пострадавшим. Он даже представил себе их презрительно-снисходительные улыбки. Затевать же с ними драку не имело смысла: их было много и каждый из этих молодых людей был, во всяком случае, не слабее Антона.

Оказалось, что береговые огни почти не видны с поверхности воды. Изредка невысокая волна приподнимала Антона на несколько сантиметров вверх, и тогда он видел примерно на одинаковом, пугающе большом расстоянии, справа и слева от себя, маленькие светящиеся звездочки фонарей. До тех и до других было страшно далеко, и Антон мгновенно понял, что в одежде он ни за что не доплывет, даже если правильно угадает самый короткий путь.

От обиды Антон начал колотить кулаками по воде и выкрикивать ругательства. Чего-чего, а такой подлости он от них не ожидал. Расчет их был правильным, все было сделано так быстро и тихо, что никому и в голову не придет, куда на самом деле делся Ниночкин гость. Все просто подумают, что он вышел в Пицунде и до дома добрался на автобусе, тут уж, конечно, найдутся свидетели, которые это подтвердят.

Антон проплыл несколько метров, остановился, стянул с ног свои замечательные белые туфли и, выругавшись, пустил их ко дну.

— Сволочи! — взбивая воду по-собачьи, крикнул он вдогонку катеру, а затем спокойно добавил: — Собственно, утопленнику туфли и не нужны. Да и смокинг тоже. Если останусь жив, — пробормотал он, отплевываясь от соленой воды, — никогда больше не пойду на день рождения к незнакомым людям, ноги моей не будет на всех этих плавающих корытах. Лучше уж авиакатастрофа или сосулька с крыши, хотя, конечно, и это нежелательно.

Болтая в воде ногами, он обыскал карманы смокинга, переложил намокшие документ и деньги в задний карман брюк, а потом снял смокинг и пустил его по воде.

— Бляди! — ещё раз крикнул он в сторону катера. — Подонки, сопляки паршивые!

На всякий случай сняв и носки, Антон поплыл дальше, но хватило его ненадолго, и вскоре он перевернулся на спину. Работая руками и ногами, он лежал вверх лицом, смотрел в темное, мутное небо и, тяжело дыша, бормотал:

— Ловко они меня. Завтра будут хвастать, что мужика в море скинули. Утром меня уже будут жрать скумбрия и бычки, а потом одна из этих рыбок попадет на стол к Лене. Она будет её есть, нахваливать и даже не узнает, что жирок свой эта рыбка нагуляла на моих тощих боках.

Антон перевернулся, снова поплыл, но через некоторое время ему показалось, что он плывет не в ту сторон. Понимая, что паника может его погубить, Антон остановился, несколько раз глубоко вздохнул и огляделся. Едва заметная серая полоска над поверхностью воды могла быть просветом, тонкой прослойкой между облаками и морем, а могла быть и слабеньким заревом от немногочисленных фонарей окраины Гагры. Отличить тучи от гор было невозможно, давно скрылся с глаз злополучный катер, и только желание жить, какое-то слепое безотчетное чувство подсказывало ему, что плыть надо туда, где темень густа как сажа, потому что там берег.

Уговорив себя, что он знает нужное направление, Антон опять перевернулся на спину. Обида пополам с отчаянием не давали ему сконцентрировать все свое внимание на главном, мешали взять себя в руки и плыть к берегу. Антон был близок к истерике, в голову ему лезли самые невероятные истории, в которых потерпевшего выуживали из воды в самый последний момент.

— Ну кому плохо от того, что я живу? — отплевываясь, бормотал он. Даже моей бывшей жене уже хорошо. Больше я никому не мешаю. Нет, русалочка в меня не влюбится и не спасет. Разве что какая-нибудь зеленоволосая карга позарится на мое бедное тело. Эй! — крикнул он и ударил ладонями по воде. Где вы, Бегущие по волнам, Маленькие Принцы, Летучие Голландцы и добрые Морские Дьяволы? Кто бы мной сейчас занялся? Эй, вас ждет клиент! Я не бревно, долго не продержусь! Я гораздо тяжелее воды!

Плыть было тяжело — мешали брюки и сорочка. Отдуваясь и выплевывая воду, Антон греб по-лягушачьи, разводя руками и ногами в разные стороны, вытягивая шею, вглядываясь в темноту. Он старался не думать о бездне, над которой барахтался. Об этой колоссальной массе соленой воды и её обитателях. Тех, кого никто не видел, чудовищах, рожденных страхом и больным воображением, не имеющих ни конкретной формы, ни размеров. И все же он ощущал их тенями под ним, справа и слева. Наконец Антон не выдержал. Он заорал что было силы и принялся колотить руками и ногами по воде.

— Уйдите! — кричал он. — Уйдите, сволочи! Кыш, собаки!

Накричавшись, Антон успокоился, снова перевернулся на спину и, отдышавшись, прошептал:

— Интересно, о чем думают нормальные люди перед смертью? В кейсе остались ещё четыре ампулы. Если бы кончились, можно было бы спокойно умереть. Не жалко. Кто бы мог подумать. На плоту океанов не пересекал, в Бермудский треугольник не лазил, в круизы не плавал. Разве это справедливо? Не моя это смерть, чью-то чужую по ошибке зацепил. Теперь какой-нибудь пьяный матросик не кувыркнется через перила в воду и не попадет на обед к акулам, а помрет дома. Возьмет свою морячку за широкую талию, посинеет и откинется. Напутали там что-то наверху, поторопились со мной.

— Эй — крикнул он в темноту. — У меня ещё четыре ампулы в кейсе. Дайте догулять. Завтра сам скажу: берите меня грешного, все равно все пошло наперекосяк. Ну не готов я: не покаялся, долги не раздал, последних распоряжений не сделал. Дайте ещё хотя бы двадцать четыре часа. Какая вам разница?

Вся эта болтовня и барахтанье в воде только отнимали у Антона силы, и вскоре он почувствовал, что страшно устал. Ему одновременно было холодно, жутко и тоскливо. Одежда тянула вниз, все больше сил нужно было, чтобы удержаться на поверхности, и все меньше их оставалось. Антон начал задыхаться, в ребра бешено колотилось сердце и вместе со стуком, в такт ему, в голове у него завертелись строчки детского стихотворения: "Кто стучится в дверь ко мне с толстой сумкой на ремне? Смерть стучится в дверь ко мне с толстой сумкой на ремне".

Неожиданно Антон ощутил, как два человека, всегда мирно сосуществовавших в нем, вдруг отошли друг от друга. И тогда один из них сказал: "Все, надоело, устал". А второй, против обыкновения, не стал его подзуживать, не вспылил и не принялся уговаривать, а просто сказал: "Как хочешь. Твое дело".

Антон греб из последних сил, все чаще переворачивался на спину, чтобы отдохнуть, и в конце концов остановился в последний раз, решив больше не сопротивляться судьбе. Его сильно трясло, замерзшие руки и ноги едва ворочались, и всех его усилий хватало только на то, чтобы едва-едва удерживаться на поверхности. Единственное, что удерживало Антона от последнего шага, так это страх перед умиранием, перед последними секундами. Он представил, как холодная соленая вода заливает его легкие, как он бьется из последних сил, пытаясь вытолкнуть из себя вод и набрать в легкие воздуха. Представил, как он идет ко дну ещё живой и теплый, как он судорожно рвет ногтями кожу на своем лице, и вода вокруг него окрашивается в бледно-розовый цвет. От ужаса Антон быстрее заработал руками и ногами. Тараща глаза в небо, он вдруг стал прощаться с жизнью, стуча зубами, торопливо забормотал, словно молитву:

— Господи, я отвратительно жил. Если ты есть, прости меня. Только у тебя прошу прощения, потому что перед людьми я ни в чем не виноват. Я жил по их законам, не делал ничего такого, чего бы не делали они. Я не был героем и не брал даже того, что мне полагалось. Я не был и юродивым, потому что мне все время хотелось больше того, что я имел. Я часто поминал тебя всуе и только сейчас, перед смертью, обращаюсь к тебе как разумное существо к разумному существу. Не превращай мои последние минуты в пытку, я и так получил в этой жизни достаточно. Дай мне умереть спокойно. Только ты и я знаем, сколько стоит моя жизнь…

В этот момент на небе у горизонта вспыхнула зарница и что-то большое и тяжелое ткнуло Антона в плечо. Сердце у него нырнуло вниз, и без того окоченевшее тело покрылось мурашками, а в голове промелькнуло: "Вот оно! Все! Конец!"

Пытаясь защититься, полумертвый от ужаса, Антон быстро перевернулся на бок и ударил рукой по нападавшему. И тут же страх отпустил его, он понял, что это пришло спасение, ухватился за бревно обеими руками, повис на нем и от радости несколько раз стукнулся лбом о мокрый шершавый ствол.

До берега Антон добирался долго. Он оседлал бревно и, дрожа всем телом, греб то одной, то другой рукой и думал, что умирать в водной пустыне ничуть не лучше, чем в песчаной, снежной или какой-либо другой, что человек погибает в тот миг, когда на него сваливается много чего-то одного, больше, чем он может осилить. Он вспомнил притчу о царе Мидасе и подумал, что для жизни лучше, когда имеешь всего понемногу, и чем больше составляющих частей, чем раздробленнее жизнь, тем она стабильней. "Абсолютная свобода, думал он, — та же пустыня, в которой умирают от самого себя. Заманчиво, конечно, бросить все и уйти в это безлюдье, куда не доберется ни одна душа, но для этого надо сжечь все мосты и быть готовым к тому, что там нет таких вот спасительных бревен. И если ты не чувствуешь себя там как рыба в воде или не можешь, как бедуин, распознать по едва заметным приметам, где под толстым слоем песка находится источник, свобода убьет тебя. Любая из пустынь покажется раем в сравнении с этой, где все тебя будет убивать одновременно: холод одиночества, жажда жизни и разряженный воздух свободы".

Неожиданно Антон увидел светлую полосу берегового песка, за которой по едва заметному шевелению угадывались заросли тростника, росшего почти вдоль всего берега на этом краю Гагры.

Антон поплыл быстрее и вскоре соскользнул с бревна, похлопал его на прощание и поблагодарил:

— Спасибо тебе, бревно. Ты очень вовремя появилось. Я бы сделал из тебя большого сильного Буратино, но не умею. Так что плыви, спасай ночных пловцов. — Антон оттолкнулся от бревна и почувствовал под ногами твердое дно.

Антону повезло, он вышел из воды в сотне метров от дорожки, ведущей к дому его хозяйки. Встряхнувшись, как собака, он попрыгал вначале на одной ноге, затем на другой, вытряхивая из ушей воду, и быстро, почти бегом, отправился в свою каморку.

Во дворе у хозяйки его ждал сюрприз: каморка была закрыта на висячий замок, а его вещи — кейс и коробка — стояли тут же у запертой двери. Ничего не поняв, Антон потрогал замок, попытался его снять, затем проверил, его ли это вещи, и, убедившись, что он ничего не перепутал, посмотрел на хозяйские окна. Видимо, его уже не ждали, решив, что он заночевал где-то в другом месте. Свет в доме был погашен, и только в каморке у Арландины из-под двери выбивалась тонкая полоска света.

Какое-то время Антон провел в размышлениях: надо ли разбудить хозяйку и выяснить, что она имела в виду, выбросив его вещи и заперев дверь. Но подобного рода разговоры ему всегда были противны. Он понял, что в его отсутствие здесь произошло нечто, заставившее хозяйку отказать ему в ночлеге. Выяснять что-либо сейчас ему не хотелось. Мокрый, босой и уставший, он хотел лишь одного — лечь и уснуть. Антон представил себе заспанную, раздраженную тетку, орущую из окна, чтобы он проваливал на все четыре стороны, и решил не отравлять себе остаток ночи, а попробовать узнать у соседки, что произошло.

Постучался он тихо, и через некоторое время без всяких вопросов соседка открыла ему. Она отодвинула занавеску на двери, приложила палец к губам и прошептала:

— Проходи скорее

Антон вошел, окинул взглядом такую же убогую комнатушку, как и та, в которой он жил, и тихо просил:

— Ты не знаешь?..

— Знаю, знаю, — ответила соседка. — Она ждала тебя до двух ночи.

— Кто? — не понял Антон.

— Хозяйка, — шепотом ответила соседка. — Ругалась страшно. Всем соседям рассказала. Хорошо хоть милицию не вызвала.

— Что рассказала? — ничего не понимая, спросил Антон.

Соседка вдруг громко икнула, развела руками и ответила:

— Что ты наркоман, рассказала. Она у тебя в портфеле нашла коробочку со шприцем и морфием.

— Она что, ко мне в кейс лазила? — удивился Антон.

— Я не знаю, — ответила соседка. — Вполне может быть. Человек она простой, могла и поинтересоваться.

— Сволочь какая, — возмущенно прошептал Антон. — Пойду убью её. Я пойду сейчас и скажу ей…

— Не надо никуда ходить, — остановила его соседка. — Ты что, скандала хочешь? Ну выгонят тебя. Куда ты пойдешь? Ложись лучше спать, а утром разберешься. Где-нибудь на другой улице снимешь такую же халупу, и все.

— М-да, пожалуй, ты права, — сразу успокоился Антон. — А что, у тебя можно переночевать?

— Да уж ночуй, — ответила соседка. — Только все мокрое сними с себя. Ты что, купался в одежде?

— Нет, — ответил Антон, — упал с буны.

— А ботинки где и этот красивый пиджак с атласными лацканами? — не унималась соседка.

— Уплыли без меня, — ничего не успев придумать, ответил Антон.

— Ладно, раздевайся и ложись, — сказала соседка. — Три часа ночи уже. Сейчас тепло, высохнет быстро.

— Вообще-то у меня все мокрое. Что ж, мне все и снимать? — спросил Антон.

— Снимай, — ответила соседка. — Не бойся, лезть к тебе не буду.

— Да я и не боюсь, — пожал плечами Антон. — Неудобно как-то.

— Неудобно — спи на улице, — ответила соседка.

Антон стащил с себя мокрую сорочку и бросил её на спинку стула. Затем он снял брюки, бросил их туда же и сел на кровать. Соседка в это время нагнулась, сунула руку под кровать и достала оттуда распечатанную бутылку водки.

— Погреться хочешь? — спросила она, но увидела, что Антон сел, и громким шепотом сказала: — Ну-ну, ты мне белье намочишь. Снимай трусы. Хочешь, я тебе женские дам?

— Нет, спасибо, — усмехнулся Антон.

— Давай-давай, снимай. Я отвернусь.

Антон снял трусы, скомкал их и засунул в карман брюк. После этого он быстро залез под одеяло.

— Спасибо тебе, — сказал он. — Не знаю, что бы я без тебя делал. Теперь можно и водки. Я замерз как собака, очень долго купался.

— А ботинки утопил, что ли? — спросила соседка, подавая ему стакан с водкой. Она зашуршала бумагой, затем протянула ему бутерброд с колбасой и села на край кровати.

— Утопил, — ответил Антон. — Между прочим, как тебя зовут?

— Вера меня зовут. Пей, у меня только один стакан.

— А меня Антон, — представился он и поднес стакан ко рту.

— Я знаю, что Антон. Я теперь все про тебя знаю.

— Все про себя даже я не знаю, — ответил Антон. Он выпил, сморщился, понюхал тыльную сторону ладони и после этого взялся за бутерброд.

Вера налила себе, быстро выпила, закусила кусочком хлеба, затем встала и погасила свет.

— Двигайся к стенке, — сказала она. — Я люблю с краю.

Ничего разглядеть в такой темноте Антон не мог. Он услышал лишь шуршание одежды, затем Вера откинула одеяло и легла рядом. Кровать была узкой, под тяжестью двух тел панцирная сетка сильно провисла, и они тут же очутились посредине, прижатые друг к другу, словно два бутерброда. Антон просунул руку ей под голову. Вера устроилась поудобнее, и некоторое время они лежали молча, не шевелясь. Затем она принялась гладить его по спине, приговаривая:

— Замерз, бедняжка. Холодный как лягушка. Сейчас я тебя согрею.

— Неудобно трахаться в таком мешке, — обреченно сказал Антон.

— Неудобно спать на потолке — одеяло падает, — ответила Вера.

— Ты мудрая женщина, — сказал Антон. — На потолке действительно неудобно спать.

Водка и горячее тело Веры быстро согрели его, и вскоре он почувствовал, что ему жарко. Ему совсем не хотелось шевелиться и отвечать на ласки этой горячей как печка бабы. А она, видно, вошла во вкус, теребила его, тяжело дышала и пыталась перевернуть Антона на спину, окончательно подмять под себя. Перестав сопротивляться, Антон лег так, как ей хотелось, закрыл глаза, и тут же голова у него закружилась. Он увидел белый треугольник, который, медленно вращаясь, уплывал вдаль, пока не превратился в яркую звездочку. Затем от звезды отделилась красная точка. Увеличиваясь в размерах, она приближалась к нему, и вскоре Антон увидел, что это губы. Красные, сочные, чувственные губы юной сладострастницы. Затем губы раскрылись, и в темном проеме Антон увидел ту самую звездочку, которая сияла пуще прежнего.

— Ты что, импотент? — сквозь дрему услышал он.

Антон удивился тому, что губы заговорили с ним, и тихо ответил:

— Нет, я очень устал. Долго плыл.

— Да? — услышал он, и через некоторое время губы сказали: — Ну да, ты же наркоман.

— Я просто устал, — повторил Антон.

Почувствовав, как его толкнули в бок, он подвинулся, и Вера легла рядом.

— Вот так всегда, — прошептала она. — Как красивый мужик, обязательно слабак. Перевелись красивые самцы. Одни импотенты да небритые дворняги остались. А не устал ты, голубчик, херней заниматься, — спокойно сказала Вера. — Колешься всякой дрянью.

— А чем надо колоться? — без тени иронии спросил Антон.

— Хочешь я тебя за неделю половым гигантом сделаю? — спросила Вера.

— Нет, не хочу.

— Ты что, не веришь? — спросила Вера.

— Верю. Ты можешь. Расскажи лучше что-нибудь, — попросил Антон. — Ты человек рисковый, наверняка с тобой случалось всякое.

— Всякое-то случалось, — согласилась Вера. — Со мной такое случалось, какое тебе и не снилось. С моей жизни можно роман писать. Сказка, а не жизнь. Вот я сюда и приехала, чтобы отдохнуть от этой сказки. Почему-то одни живут и ничего с ними не происходит. А на других, на меня, например, валится все, что ни попадя. Чего я только не делала: с квартиры съехала, на другую работу устроилась, даже фамилию два раза меняла…

— Бесполезно, — сказал Антон. — Это судьба. Единственное, ч чем не надо бороться в этой жизни, так это с судьбой. Ее надо принимать такой, какая она есть. Ладно, уговорила, я расскажу тебе историю одного моего знакомого. Будешь слушать?

— Давай, — вздохнула Вера. — С паршивой овцы хоть шерсти клок.

— Ну тогда слушай. Один мой знакомый, Иван, с самого детства мечтал о дальних странах, хотел стать путешественником или на худой конец звероловом. Впервые он убежал из дома, когда ему не было ещё и семи лет. Его сняли с поезда и вернули домой. Дома отец выдрал его, и он не мог сидеть целых две недели. Через месяц родители потеряли бдительность, и он снова попытался убежать, и снова его вернули и наказали. Когда он вырос и ему больше не надо было спрашивать родительского разрешения, чтобы куда-то уехать, он вспомнил о своей детской мечте, решив податься на Дальний Восток, поближе к океану, где, по его разумению, можно было наняться на большой корабль и, в первом же заграничном порту сойдя на берег, вовсе уже не вернуться. Уволившись с работы, он собрал вещи, купил билет на самолет и, попрощавшись с родными, отправился в аэропорт. Иван вышел из дома с большим запасом, но целый час проловил такси и в конце концов решил ехать обычным транспортом. С метро-то все и началось. Поезд почему-то полчаса простоял между станциями. Потом экспресс, который должен был доставить его в аэропорт, сломался на дороге, и он опоздал на самолет. Решив, что все это мелочи по сравнению с предстоящим путешествием, Иван обменял билет и сутки провел в аэропорту. Его следующий самолет задержался на несколько часов, а за это время он успел сломать себе ногу — бродил в окрестностях аэропорта и не заметил траншеи.

В больнице за ним ухаживала хорошенькая медсестра. Иван не собирался жениться, но так получилось, что, когда он выписался, все произошло само собой — он женился. А потом пошли дети. Жена уговорила его закончить бухгалтерские курсы, и на долгое время Ивану пришлось отказаться от любых путешествий. Несколько раз он все же пытался переломать судьбу, но как только Иван покупал билет в любой из уголков нашей необъятной страны, любой вид транспорта переставал действовать.

Во второй раз он сломал ногу, когда попытался уйти пешком. Вернувшись через неделю из больницы на костылях, он пообещал жене больше никогда не делать этого. Так и прожил он большую часть своей жизни, не выезжая за пределы области, пока не встретил в пивной такого же обиженного на свою жизнь, закоренелого неудачника. Тот пил пиво, ел креветки и бормотал себе под нос:

— Разве ж это пиво? Это же не креветки, а тараканы!

За кружкой они разговорились, и Иван пожаловался незнакомцу на свою судьбу, рассказал, что когда-то мечтал стать путешественником, но все годы проработал бухгалтером и теперь считает жизнь загубленной, прожитой неинтересно и совершенно зря. Незнакомец внимательно выслушал Ивана и, вздохнув, рассказал ему следующую историю. Он рос домашним ребенком. Его невозможно было уговорить пойти погулять. Он любил что-нибудь мастерить, хорошо рисовал и много читал. Но судьба посмеялась над ним. Вначале она хорошенько вываляла его в подушках да перинах, и продолжалось это ровно восемнадцать лет. А затем для пробы судьба бросила его в тюрьму. Это темная история. Все знали, что он не виноват, и все же посадили. А потом пошло-поехало. В лагере набирали экспедицию на Сахалин, то ли алмазы искать, то ли нефть. Пообещали скостить срок, и начальник партии взял его на работу простым рабочим.

Работал он хорошо, начал уже подсчитывать дни, оставшиеся до освобождения, но как-то они переплывали на фелюге из одного лагеря в другой и попали в жестокий шторм. Их долго мотало по морю, суденышко грозило развалиться в любую минуту, но им повезло — команду подобрало японское военное судно. Когда их доставили на берег, в Японию, вопреки расхожему мнению о патриотизме советских граждан, возвращаться на родину никто не захотел. Исключением был наш рассказчик, он рвался домой, но его не отпустили. Об этом потом писали все советские газеты.

Пройдя двухмесячный карантин, они получили полную… почти полную свободу, и каждый был предоставлен самому себе. А нашему рассказчику предложили на выбор: остаться в Японии, улететь в Америку или на Филиппины. И он рассудил примерно так: из Японии не отпускают, а ему очень хотелось вернуться; до Америки слишком далеко, а с Филиппин в конце концов можно будет либо сбежать, либо, когда о нем забудут, обычным путем переправиться на континент. Сказано — сделано. Путешественник был отправлен на эти райские острова. Там, под наблюдением местной службы безопасности, помотавшись месяц-другой, он нанялся на пароход, идущий в Новую Зеландию. С тех пор всякая его попытка вернуться в Россию заканчивалась тем, что судьба забрасывала его в такие края, откуда не то что вернуться — попасть куда можно было только случайно, при самых невероятных стечениях обстоятельств. Корабль, следующий в Европу, неожиданно бросало на рифы где-нибудь в южных морях. Самолет, который должен был доставить его из Мехико в Варшаву, почему-то упал в джунглях Бразилии. Он целый год прожил с индейцами Амазонки, кочевал по Большой пустыне с аборигенами Австралии, полгода провел среди пигмеев в Западной Африке. Всю жизнь он мечтал обзавестись семьей и жить где-нибудь на берегу моря в собственном домике. Однажды его мечта чуть было не сбылась. Он познакомился с молодой симпатичной вдовой, которая согласилась стать его женой. Дело шло к свадьбе, родственники невесты определили его на работу и — не зная, с кем имеют дело, — попросили его слетать в Нью-Йорк утрясти кое-какие дела. Назад путешественник не вернулся. Самолет, на котором он летел, захватили воздушные пираты, и он едва-едва спасся. В перестрелке были убиты оба пилота, и ему, как наиболее опытному, пришлось сажать самолет на воду, в километре от берега и в двух тысячах километров от дома своей невесты.

До России путешественник все же добрался, где он и встретил Ивана в одной из московских пивных. Этот старый бродяга ненавидел свою судьбу и уже не верил, что когда-нибудь заведет свой дом и заживет в нем нормальной человеческой жизнью.

Иван с восторгом выслушал рассказ путешественника, а едва тот закончил, с завистью сказал:

— Как бы мне хотелось поменяться с вами судьбой. Все считают меня домоседом и хорошим семьянином, а я не такой. Я не люблю свой дом, а значит, и семьянин из меня никудышный. Просто я не показываю это своей жене. Она очень добрый, милый человек и не виновата в том, что я такой неудачник.

— Увы, — ответил путешественник, — мне тоже хотелось бы поменяться с вами судьбой, но, к сожалению, это невозможно. Кстати, я собираюсь посмотреть те места, где когда-то сидел в лагере. Хотите, я возьму вас с собой? Какое-никакое, а путешествие. Прокатитесь со мной на машине. Я думаю, за пару недель мы обернемся. Ну что, согласны?

— Да, — ответил Иван, — но боюсь, у нас ничего не выйдет. У вашего автомобиля заклинит мотор. Если мы полетим на самолете, он упадет сразу за Москвой, корабль утонет, не успев отойти от пристани, а поезд сойдет с рельсов.

— Ну, этого я не боюсь, — ответил путешественник. — Мне не привыкать падать, тонуть и валяться под машиной. Соглашайтесь, посмотрим, чья судьба сильнее. К тому же мой «лендровер» никогда не ломается.

— Тогда я готов, — ответил Иван.

Переночевав у Ивана, на следующий день они отправились в путь на машине путешественника. Они отъехали от Москвы километров на пятьдесят. Неожиданно мотор зачихал, а потом и заглох. Машина прокатилась ещё метров пятьдесят, а перед тем, как остановиться, правая передняя шина сделала громкий выдох. «Лендровер» накренился и вильнул в сторону. Придорожный кювет был неглубоким, но поддон распороло острым камнем пополам, будто автогеном, а в лобовое стекло заехала толстая ветка и выбила его.

— Ну вот, я вам говорил, — печально сказал Иван.

— Ничего, починим, — бодро ответил путешественник.

На ремонт у них ушло полдня, а когда машина была готова, выяснилось, что весь бензин почему-то вытек в канаву. Запасливый путешественник достал канистру и заправил машину, но что-то произошло с двигателем — он отказывался заводиться. Тогда путешественник вышел на дорогу и попытался остановить какую-нибудь машину, чтобы помогли выехать из кювета. Однако автомобили проезжали мимо на большой скорости, и до самой темноты ни одна из них не остановилась.

Ночь они провели в машине, а утром, невыспавшийся и злой, путешественник сказал:

— Да, вы были правы. А теперь давайте расстанемся, пока не поздно. Понимаете, я спешу. У меня всего две недели времени.

Иван поблагодарил путешественника за приятно проведенное время, забрал свою сумку с вещами и пошел в обратную сторону. Ловя попутку, он увидел, как путешественник сел в машину и помахал ему рукой. «Лендровер» завелся с полуоборота и вскоре скрылся из виду. Вот такая штука эта судьба, закончил Антон.

— Да, ничего история, — через некоторое время сказала Вера. По-моему, ты её придумал. У меня есть один знакомый, он рассказывает анекдоты, будто это с ним произошло. Очень смешно получается. Но он рассказывать умеет, а ты тянешь резину.

— Дело не в истории, — зевая, сказал Антон. — Я о судьбе. Что поделать, если тебе досталась такая? Если ты думаешь, что судьба бывает плохой и хорошей, то ты ошибаешься. Тяжело должно быть только физически, и то иногда. А душевные муки — это от нашей бестолковости. Сгорел дом — черт с ним, построишь новый. Все равно надо что-то делать в этой жизни. Так какая разница, будешь ты строить дом или обихаживать уже построенный. Работа, она и есть работа. Стоит ли из-за этого страдать?

— А я работы и не боюсь. Было бы что строить, — сказала Вера.

— На самом деле и строить ничего не надо. Все само построится, сказал Антон. — Только не мешай. И если что-то тебе обломилось, не кричи: "Мое!" Не твое оно. И ничье. Всем, что тебя окружает, можно только пользоваться, и нельзя прирастать — больно, когда отрывают. То же самое и с людьми. Человек уходит от тебя в тот момент, когда ты начинаешь считать его своей вещью или неотъемлемой частью, как рука или нога. Ампутация, сама знаешь, штука малоприятная. Поэтому пользуйся, но не прирастай. Мы здесь не надолго, здесь все не наше. Можно взять посмотреть, а потом надо поставить на место, иначе все равно отберут. Один мой знакомый всю жизнь вил гнездо. Золотые руки. Из обычной московской квартиры он сделал шахский дворец. Заходить было страшно. А в один прекрасный момент жена сказала ему, что не хочет с ним жить. И ушла. Через суд она поменяла две комнаты из трех на квартиру, забрала детей и была такова.

А он остался в одной из комнат этого теперь уже коммунального дворца. Первое время он гонял жильцов даже из кухни, орал, что жизнь положил на эту квартиру. А потом они начали его посылать и он запил. Дворец быстро обветшал и превратился в обычную грязную общагу, а он из хозяина — в рядового барачного алкоголика: не вынес ампутации. Когда напивается, рассказывает о том, как его обманули. Он ненавидит женщин и считает, что справедливости на земле нет. Последнее, может, и правда, но не в том смысле, какой вкладывает он. Просто для людей справедливость и собственное благополучие — это одно и то же. И вообще самые крепкие отношения — это жизнь на грани развода. Спорить с этим бесполезно. Значит, самое устойчивое состояние — это неопределенность. Откажись от всего, и все будет принадлежать тебе. Много веков назад один легендарный властитель Индии отказался от трона и пошел по дорогая просить милостыню. Так вот, он сказал: "Теперь у меня нет царства, а царство мое беспредельно; теперь мое тело не принадлежит мне, а мне принадлежит вся земля". — Последнюю фразу Антон проговорил засыпая.

Шепот Веры, как шум прибоя в жару, убаюкивал его. Говорила она бесстрастно и тоскливо, и то, что она рассказывала, доходило до его спящего сознания уже не в виде словесных символов, слова складывались в знакомые образы, а те, в свою очередь, в картины, напоминающие театральное действие.

— Было у меня двое детей, и обоих я потеряла, — рассказывала Вера. Первую застрелил какой-то подонок. Я отправила дочку к маме в деревню. Чего этот гад хотел, так и не узнали. Мама бедно жила — избушка на курьих ножках да коза. Даже икон у неё не было. А убийца и не взял ничего. Застрелил дочку, маму и соседку. Даже кошку убил. Черненькая такая, симпатичная кошечка была. Так убийцу и не нашли. Осенью это было, дожди шли… Вначале я хотела продать мамин домишко, потом передумала, дача все-таки. А когда пожалела, поздно было. Мой младший, сын, тоже в этом проклятом доме погиб. И все из-за мужа-дурака. Если бы мы не поехали тогда в деревню, ничего бы не случилось. А ему, видите ли, сон приснился… Не могу я об этом… Как вспомню… — Вера шмыгнула носом и замолчала.

На улице начинало светать. Наступило самое короткое время суток мышиные сумерки. По оконному стеклу, трепеща крыльями, устало елозила ночная бабочка, а где-то на соседнем дворе два раза прокричал петух. Во сне Вера положила голову Антону на плечо, а он, скользнув рукой по её груди, пробормотал:

— Жарко.

4

Вера разбудила Антона в самый подходящий момент. Антону снилось, будто стоит он на какой-то неизвестной железнодорожной станции и никак не может уехать. Поезда проходили, не останавливаясь, один за другим, и он совсем уж было потерял надежду когда-нибудь уехать, но тут сзади кто-то потряс его за плечо. Антон открыл глаза и увидел Веру.

— Вставай, наркоман, — угрюмо сказала Вера. — Я на пляж ухожу.

— А-а, — сказал Антон и потянулся. — В смысле, чтобы я выметался?

— В смысле, в смысле, — ответила Вера. — Иди с хозяйкой разбирайся.

— Да, — сказал Антон, — пора. Спасибо, что приютила. Отвернись, пожалуйста. Я эксгибиционист со знаком минус, стеснительный то есть…

— Ох, этого я вашего не видала, — фыркнула Вера.

— Да, видала, наверное, — ответил Антон, — но мне от того не легче, я стесняюсь.

Антон натянул на себя все ещё сырую одежду, провел ладонями по груди и животу, разглаживая на сорочке образовавшиеся складки, а затем подошел к Вере, привлек её к себе и сказал:

— Спасибо, извини, если что не так.

— Да ладно уж, иди, — сказала Вера, убирая его руку со своей шеи. Погоди, я посмотрю, где хозяйка. Не хочу, чтобы она видела, как ты выходишь отсюда. — Вера выглянула в окно и махнула рукой. — Давай уходи.

— Да, будь добра, — попросил Антон, — возьми мою коробку, я, может, ещё зайду за ней. А то куда мне её сейчас?

— Ладно, — согласилась Вера и подтолкнула Антона к двери.

На улице было жарко. Грязные облезлые цыплята одурело бродили по чисто выметенному двору и что-то склевывали с горячих бетонных плит. Антон подошел к своим вещам, достал из коробки две бутылки шампанского, положил их в кейс, а парчовый белый галстук снял и намотал себе на шею. В этот момент из дома появилась хозяйка. Лицо у неё было строгим и непроницаемым, как у следователя при исполнении служебных обязанностей. Она пересекла двор, подошла к Антону и протянула ему паспорт, из которого виднелся краешек розовой купюры. Антон молча забрал паспорт, сунул его в нагрудный карман и, не попрощавшись, пошел к калитке.

— Я наркоманов не держу, — беззлобно сказала ему в спину хозяйка.

— Я это уже понял, — не оборачиваясь, ответил Антон. — Только в чужих вещах копаться не надо.

— Я не копалась, — неожиданно остервенела хозяйка. — Я убирала комнату! Я здесь хозяйка! Скажи спасибо, что в милицию не заявила.

— Спасибо, — ответил Антон.

— Жить надо по-человечески, тогда выгонять не будут, — крикнула она вдогонку. — Иди-иди откуда пришел, а я наркоманам не сдаю. Вон, у нас случай был…

Антон хлопнул калиткой и, постояв у забора пару секунд, пошел по направлению к морю.

Идти было неприятно. Антон не привык и не любил ходить босиком. К тому же после вчерашнего купания у него болели мышцы, а в носоглотке ощущалось какое-то подозрительное свербение. Охая и приседая на каждом незамеченном камешке, он вполголоса ругал хозяйку, придумывая ей самые изощренные пытки. Впрочем, делал он это рассеянно и беззлобно, скорее для того, чтобы как-то занять себя, отвлечься от главного: ему надо было решать, что делать дальше. Он вспомнил об Амиде, который так легкомысленно дал обет не достигать состояния Будды до тех пор, пока все люди не смогут возродиться в Чистой земле, и подумал, что мир скверны скорее всего вечен, и все же он попытается приблизить спасение героического Амиды и бросит стерилизатор в болото. После этого Антон рассмеялся и, несмотря на то что ему было очень плохо, почувствовал некоторое облегчение.

Уступив дорогу двум загорелым молодым девушкам в шортах и маечках, Антон поймал на себе их насмешливые взгляды и вдруг почувствовал себя ущербным перед этими благополучными, уверенными в себе курортницами. Ему захотелось загорать, как и все, на пляже, ходить на гору в лес, который отсюда, снизу, казался густым голубоватым лишайником. А затем, вернувшись в город, сидеть над берегом в кафе, лениво есть мороженое и говорить о том, сколько в универмаге стоит постное масло или мороженые креветки. Он понимал, что все это для него безвозвратно ушло и тоскует он не по пустым разговорам и хлопотам, которые всегда и для всех легко достижимы, если соблюдать до отвращения простые правила игры. Понимал, что подобная ностальгия — штука коварная, и всякое возвращение к прошлому чревато лишь новыми разочарованиями. Но, за неимением другого опыта, жалеть ему больше было не о чем, к тому же он себя неважно чувствовал. Антона слегка трясло и подташнивало, а укол избавил бы его от всех этих болезненных ощущений. Дабы не испытывать судьбу, Антон решил немедленно утопить стерилизатор в болоте. Подобрав по дороге половинку кирпича, он дошел до загаженного канала, вода в котором по цвету и консистенции напоминала нефть, и сев на корточки, раскрыл кейс. Резиновым жгутом Антон крепко прикрутил стерилизатор к кирпичу, завязал жгут на два узла и, убедившись, что поблизости никого нет, бросил его в черную, покрытую ряской жижу.

На пляже Антон бесцельно побродил по горячему песку, посидел на сломанном стуле открытого кафе, которое днем почему-то всегда было закрыто и оживало только ближе к вечеру. Посидев в тени, Антон двинулся дальше, а когда ему надоело жариться на солнце, свернул под деревья и вскоре дошел до рынка.

Обилие продуктов на прилавках напомнило Антону, что он давно ничего не ел. Тогда он залез в задний карман брюк и убедился, что деньги на месте.

В уличном кафе, где вместо стульев и столов стояли тяжелые, отполированные задами колоды, жарили шашлык, и дым из жаровен гулял по всей округе, заставляя прохожих принюхиваться и вертеть головами.

— Побывать на Кавказе и не поесть шашлыка, — сказал себе Антон, — это все равно, что лечь с девой и… — Не закончив фразы, Антон рассмеялся и добавил: — Ну уж, шашлыку-то я точно поем.

Взяв два шампура с дымящимся ароматным мясом, Антон тут же решил, что погорячился — такого количества мяса он не осилил бы даже в былые времена, когда имел привычку есть по три раза в день.

Шашлычник предложил ему взять водки, но Антон отказался, сославшись на жару.

— Тогда возьми вина, — не отставал тот. — Шашлык без вина — обычное мясо.

— Я не пью, — поморщившись, ответил Антон. — И не курю.

— Молодец. Долго жить будешь, — равнодушно сказал шашлычник и, потеряв к клиенту всякий интерес, занялся своими делами.

Антон устроился в тени под стеной. Он вертикально воткнул один шампур в колоду, а за второй принялся с энтузиазмом, достойным великого обжоры Гаргантюа. Он громко и смачно чавкал, закатывал глаза от удовольствия, сопел и даже постанывал перед тем, как проглотить разжеванный кусок.

Взявшись за второй шампур, Антон решил немного передохнуть, тем более что первый голод он уже утолил, и теперь можно было не спеша наслаждаться всем сразу: относительной прохладой буквально в метре от дымящегося асфальта и беспощадного солнечного света, приятным чувством занятости, тем более что всего пятнадцать минут назад он не знал, куда себя деть, и даже некоторым отупением, наступившим благодаря съеденному шашлыку. Он перестал так остро ощущать драматическую неопределенность своего положения. Хорошо пережеванное мясо легко тяжелым балластом в его желудок, и у Антона появилось чувство устойчивости, а вернее, сытое равнодушие ко всему происходящему.

Он вцепился зубами в мясо и сорвал с шампура первый кусок, когда увидел посреди рыночной площади свою бывшую жену Лену. Она стояла с авоськой, из которой торчали перья лука, обмахивалась журналом и, по-видимому, кого-то ждала.

Антон выплюнул кусок мяса на землю, положил шампур на колоду и как загипнотизированный, не спуская с Лены глаз, пошел к ней, на ходу убыстряя шаг.

Появление Лены сильно взволновало его. Он даже почувствовал, что немного задыхается. В горле у него не то что пересохло — там непонятно из чего как бы возникла и встала поперек какая-то геометрическая фигура с острыми углами.

Вытерев жирные губы тыльной стороной ладони, а руку о брючину, Антон миновал табачный ларек и остановился перед Леной в тот момент, когда она повернула голову в его сторону.

— Ой! — испугалась Лена и прижала руку с журналом к груди. — Это ты.

— Да, я, — расстроенно сказал Антон, чувствуя, что своим внешним видом окончательно убедил бывшую жену в правильности того, что она сделала.

Лена оглядела его с ног до головы, ещё больше удивилась и спросила:

— Что это за вид? Ты что, живешь в мусорном контейнере?

— А как я должен выглядеть на курорте? — раздраженно ответил Антон. Он пошевелил пальцами ног и сказал: — Хожу босиком. Говорят, полезно. Сегодня постираюсь, и все будет в порядке.

— Честное слово, ты меня напугал, — сказала Лена. — Ты в зеркало давно смотрелся?

— Давно, — поморщившись, ответил Антон. — У меня нет зеркала. И в том поганом курятнике, который я снял, тоже нет зеркала. Люди в них просто смотрят друг на друга и причесываются. А мне не на кого смотреть, я один живу.

— Да? — с сомнением в голосе спросила Лена. — Ну и чего ты хочешь?

— Ты даже не поздоровалась со мной, — сказал Антон.

— Ты тоже, — ответила Лена.

— Да, здравствуй, — смутился Антон. — Я приехал повидать вас. Хотел поговорить с тобой. Может, даже погулять по городу.

Лена пожала плечами, взглянула в сторону рынка, и Антон догадался, что на рынок она пришла не одна.

— Откровенно говоря, я надеялся, что уговорю тебя, даже если стал тебе противен. Ну можно же договориться двум нормальным людям.

— Нет, нельзя, — ответила Лена. — Раньше надо было договариваться.

— Раньше, — тихо сказал Антон. — Раньше я ничего этого не знал. Человеку мало сказать, что он не прав, он должен это почувствовать.

— Ну вот я и помогла тебе почувствовать, — ответила Лена. Благодарить не надо.

— Ты знаешь, я бросил колоться, — не обращая внимания на сарказм, сказал Антон.

Лена усмехнулась и подчеркнуто равнодушно спросила:

— И давно?

— Давно, — ответил Антон. — Вернее, недавно. Три дня назад.

— Что-то не верится, — сказала Лена и опять посмотрела в сторону рынка.

— Верится, не верится, — раздражился Антон. — Перестань ты говорить со мной таким тоном.

— Ладно, я пойду, — сказала Лена. — Мне только твоей истории не хватало. Бросил и молодец. Ты прав, мне не до тебя. Попробуй начать все с самого начала. Ты ещё молодой. А я уже не хочу обратно в эту клетку.

— Да?! — тихо, с отчаянием в голосе вопросил Антон. — Ты когда-нибудь умирала?

— Нет, не приходилось, — начиная нервничать, ответила Лена.

— Но болела ведь? И вот представь себе, после тяжелой болезни ты выздоравливаешь и говоришь человеку, которого считаешь самым близким: "Я выкарабкалась". А он отвечает тебе: "Мне все равно".

— А ты вспомни, — не выдержав, почти закричала Лена. — Со мной это было много раз. Хотя что ты можешь помнить, кроме своего кайфа?! Сколько я болела! И в маленькие промежутки, когда у тебя не было морфия, я надеялась, что вот, наконец ты бросил. И когда я говорила тебе об этом, ты смеялся, и начиналось все сначала. Так что насчет болезни помолчи. Я свое отболела, и не тебе упрекать меня в равнодушии.

— Мне очень трудно без вас, — неожиданно сказал Антон.

— Это твои проблемы. Женись на какой-нибудь вдове, они терпеливые. Я видела тебя позавчера с красивой женщиной. Вы очень хорошо смотрелись. А как она тебе — слушает, раскрыв рот?

— Дура, — с ненавистью сказал Антон.

— Сам дурак, — спокойно ответила Лена.

— Я не то хотел сказать, — спохватился Антон.

— Все, я пошла. Передай своей мадам, что я одобряю её выбор и очень завидую ей.

— Подожди. — Антон взял её за локоть, но Лена вырвала руку. — Я хочу тебе сказать на прощание: — Этот, — Антон показал в сторону рынка, — рано или поздно поступит с тобой так, как ты поступила со мной.

— Это не твое дело. Не тебе читать мне мораль, — ответила Лена.

— Я просто предостерег тебя.

— Предостерегай свою шлюху в белом платье. Ты её здесь подцепил или с собой привез?

— Этот тип тоже тебя подцепил, ты же не считаешь себя шлюхой, — сказал Антон.

— Прощай, желаю тебе хорошо провести время, — сказала Лена. — Да, письма твои я прочитала. Очень трогательные. Ты меня разжалобил. И историю ты сочинил очень красивую, но ты забыл, что я знаю этого кавказца и его блондинку. Это Ашот со Светой. Наркотики отбили тебе память. Это они всегда брали с собой на природу ковер. А писать мне больше не надо. Тебе нужно беречь силы для этой старой шлюхи.

— Ты знаешь, я совершенно позабыл, что у тебя такой злой язык, сказал Антон.

— Ну да, мы же так давно не виделись, — ответила Лена и пошла было к рынку, и тут Антон увидел, как сверху по ступенькам спускается его давнишний приятель Стас, который в последнее время почему-то перестал к ним заходить. Увидев его, Антон моментально все понял и почувствовал, как у него опускаются мышцы лица. От удивления он пару раз открыл и закрыл рот, но затем совладал с собой, шагнул к нему навстречу и, раскинув руки, громко воскликнул:

— Кого я вижу! Стас! Вот так встреча!

Рыночные торговцы, все, кто имел возможность слышать разговор Антона с Леной, медленно повернули головы в сторону третьего действующего лица, так неожиданно появившегося на сцене.

— Так это ты, голубчик, увел у меня жену, — сказал Антон. — Ну тихоня, ну молодец. А я смотрю, что это ты в гости зачастил, а потом неожиданно пропал.

Не успев взять себя в руки, с нескрываемым отчаянием на лице, Стас быстро спустился и, испуганно поглядывая на любопытствующих торговцев, попросил:

— Антон, давай отойдем…

Лена подхватила Стаса под руку, сквозь зубы сказала:

— Не о чем тебе говорить с ним. — И потащила его прочь.

— Ну что ж, я могу и отойти, — согласился Антон, передвигаясь как-то боком, лицом к Стасу с Леной. — Значит, говоришь, стесняешься знакомиться? — со зловещей веселостью продолжил Антон. — Молодец, а здесь и не надо, вроде бы уже знакомы.

— Антон, — совершенно расстроенный, сказал Стас.

— Как же ты, такой стеснительный, не постеснялся ко мне в постель залезть? — слишком громко спросил Антон, хотя они уже миновали базарную площадь и вышли к крайним ларькам. — Ну да, ты же мне как-то говорил, что тебе жалко мою жену. Ну и как жалеется? Жалелка ещё не болит?

— Хватит, Антон, — не выдержав, крикнул Стас.

— Отстань от нас! — сорвалась на крик Лена. — Это я его соблазнила. Все. Разговор закончен.

— А ты не боишься, что его точно так же любая другая соблазнит? усмехнувшись, спросил Антон. — Подружек у тебя много.

— Не боюсь, — ответила Лена. Выйдя за пределы площади, она остановилась. — И вообще это не твое дело. Ты что, ненормальный? Мы с тобой расстались. Ты свободен. Хочешь, с Машей, хочешь, с Дашей живи. Меня это больше не интересует. Ради Бога, оставь нас в покое. Ты же взрослый человек, считаешь себя умным.

Последний аргумент как будто возымел действие. Антон по очереди посмотрел на обоих, сунул руки в карманы и спокойно сказал:

— Ладно. Прощайте, голуби. Только помните: недолго вам вместе гнездо вить. Леночка, насколько я знаю, в мужике твердое плечо ценит. а ты же не плечо, ты слизняк. Да и Леночка не твой идеал.

— Пошел ты, наркоман проклятый, — сказала Лена. — Идем, Стас. Что ты стоишь как идиот?!

Они пошли дальше, прижавшись друг к другу плечами так, будто оба боялись упасть, а Антон вслед им громко сказал:

— Ты же знаешь, он жалостливый очень. На словах. Держи крепче. Попривыкнет, пойдет жалеть напропалую кого попало.

Антон не пошел за ними. Он ещё долго стоял, провожая их взглядом, и бормотал:

— Как жалостливый, так сволочь, пробу ставить некуда. Собственно, какая ей разница? Кто подвернулся, к тому и ушла. Ей главное сейчас, что не я.

Антон пошел по улице к морю, насвистывая какую-то детскую песенку. Его охватило даже и не равнодушие, а скорее ледяное спокойствие, затишье, как перед бурей. Он испугался этого. Слишком уж тихо, мертво было у него на душе.

"Черт возьми, — думал он на ходу, — как все просто. Надо обязательно убедить себя, что так и должно быть. Надо уговорить себя: так и должно быть. Должно быть. Сволочь, Стас. Такие жалеючи залезают в душу и, увидев, что там то же самое, что и везде, бегут, вытоптав все живое. Хотя для жизни он, может, и удобней. А ей он и нужен для жизни. Не для смерти же. Для смерти удобней я. Ладно, только не надо напускать на себя инфернальность. Тоже мне, Абадонна паршивый".

Антон шел по загаженному пляжу и старался думать о пустяках. Совсем не думать он не мог, мысли о Лене доставляли ему почти физическую боль, и он уцепился за первое, что пришло в голову. Тяжелый кейс с шампанским оттягивал руку, и Антон придумывал, как избавиться от шампанского, не выбрасывая его и с максимальной пользой. Можно было предложить выпить кому-нибудь из загорающих, пристроиться к молодой женщине или небольшой компании. Антон оценивающе приглядывался к одиночкам и парам, когда его окликнул знакомый голос.

— Антошка, — пьяно позвала Вера. — Иди к нам.

Под чахлым, ощипанным деревцем, на розовом одеяле он увидел Веру и двоих немолодых курортников, которые с пьяным любопытством смотрели на него. Один, разобравшись, кого дама зовет, махнул ему рукой, приглашая присоединиться к компании. Мысли о шампанском настолько завладели Антоном, что он на ходу расстегнул кейс, достал бутылку и, если бы не занятые руки, принялся бы открывать её.

Завидев шампанское, Верины ухажеры загоготали, начали расчищать место на краю одеяла и, когда Антон подошел, приняли его как старого знакомого, усадили, и один из них, протянув руку, представился:

— Николай Иванович. А это, — кивнул он на своего друга, — Алексей, Леша. Я бы даже сказал, Леша Незаменимый. Это как Константин Багрянородный или Василий Великий. — Николай Иванович рассмеялся собственной шутке и пощелкал пальцем. — Стакан, стакан давайте гостю.

Леша был никак не моложе Николая Ивановича, такой же облезлый и пузатый, и Антон подумал, что скорее всего начальник какого-нибудь стройтреста Николай Иванович приехал в командировку со своим подчиненным Лешей, а заодно использует его как холуя.

Судя по закускам, разложенным на одеяле, Николай Иванович любил вкусно поесть и пустить пыль в глаза. Закусок было не очень много, но экзотических блюд в таком ассортименте Антону ещё не приходилось видеть на одном столе. Причем, за исключением черной и красной икры, это были не простые консервы, а все свежие диковинные кушанья, которые не едят, а пробуют, а потом долго делятся впечатлениями.

Курортники уже распили бутылку столь же экзотической водки, Леша выставил на середину одеяла вторую, но Николай Иванович взял из рук Антона бутылку шампанского и разлил его по стаканам.

— Гость не должен сам разливать вино, это дело хозяина, — любовно глядя на Антона, сказал Николай Иванович.

Своим появлением Антон оживил компанию, заскучавшую было от долгого общения друг с другом. Но сам он, однако, не только не чувствовал никакого интереса к этим людям, но содрогнулся при мысли, что с ними надо будет говорить и слушать их пьяные речи. Он судорожно выпил стакан шампанского, чем вызвал беспричинный, по его мнению, хохот у сотрапезников, затем вылил остатки вина себе в стакан и так же жадно выпил.

— Наш человек, — загоготал Леша.

— Нет, он не наш, — возразила Вера и подмигнула Антону, явно намекая на тайну, которую она узнала вчера вечером благодаря хозяйке дома. — А Антон сегодня полночи купался, — будто хвастаясь собственными подвигами, сказала Вера. — Тонул, наверное. А может, утопиться хотел, но кишка оказалась тонка. Да, Антон, топился?

— Я? — удивился Антон. — С чего ты взяла? Стоило ли ехать так далеко, чтобы здесь утопиться?

— Да? — лениво кокетничая, спросила Вера. — А для чего ты сюда приехал?

— Во всяком случае, не для этого, — ответил Антон, потянувшись за долькой ананаса.

— Зачем Антоша сюда приехал, мне известно, — самодовольно сказал Николай Иванович. — У меня глаз наметан. Хочешь скажу? — спросил он у Антона.

Антон внимательно посмотрел на него, затем на Веру и попытался вспомнить, не говорил ли он ей что-нибудь о своих неприятностях.

— Ну-ну, это интересно, — сказал он.

— Женщина, — лежа в позе патриция, ответил Николай Иванович. — В мире есть только две силы, способные расшевелить даже самого ленивого мужика. Это женщины и деньги. Ты приехал сюда за женщиной, но она, похоже, не очень-то обрадовалась тебе.

— Ну, это просто, — сказал Антон. — Обычное попадание. Если с экрана телевизора сказать: "Гражданин с голым торсом, перестаньте ковырять в носу", — тысячи мужиков перед телевизором вынут палец из носа и покраснеют.

— Да, это действительно просто, — согласился Николай Иванович. — Все наши беды от женщин. Правда, Вера? — Николай Иванович захохотал. — Все преступления совершаются или из-за них, или ради них. Когда человек целиком отдается какой-нибудь страсти, его ангелом-хранителем становится бес, а ангел-хранитель соответственно превращается в искусителя. Человек часто и не догадывается, кто в данный момент охраняет его, а кто искушает. — Он поднял стакан с шампанским, кивнул всем и отпил.

— Совершенно верно, Николай Иванович, — сказал Леша. — Давайте выпьем за ангела-хранителя, с какой бы стороны он ни находился. Я теперь ни через левое, ни через правое плечо плевать не буду, коль уж они оба пекутся обо мне.

— Где это ты видел, чтобы бес заботился о твоем благополучии? усмехнулся Николай Иванович. — Он никогда не делает этого, да и не может по природе своей. Дьявол не любит человека. А за что ему любить нас? Он восстал против самого Создателя, и ему непонятны и противны наши мелкие страстишки. Вот на это он нас и ловит. Страсть — его оружие.

"А ты не так прост, пузатый", — подумал Антон.

— У меня был один пациент — алкоголик, царствие ему небесное. Незадолго до смерти он рассказал мне свою историю…

— Пациент? — перебил его Антон.

— Да, я врач-нарколог, — многозначительно посмотрев на Антона, ответил Николай Иванович. — Хотя сам люблю выпить, беса, чтоб опекал, стараюсь к себе не допускать. Ну так слушайте. Человек этот работал на рынке товароведом. На водку не тратился — несли каждый день кто ни попадя. В один прекрасный день его уволили за пьянку. Не просыхал мужик, пил её, халявную, пока не заваливался под стол. Ну и погубила его жадность. Он устроился работать в магазин, затем в магазинчик, но и оттуда его вскоре выперли. Тут-то он впервые и задумался о своей жизни. Некоторое время крепился, привел себя в порядок, устроился работать в котельную оператором, но в первый же день так надрался с напарником, что неделю не мог остановиться. С работы его, разумеется, выгнали, а он, протрезвев, вдруг понял, что очень крепко сел на мель. Мужик он был неглупый, жизнь мог просчитать на десяток ходов вперед, а там на десяток и не надо было; и дураку понятно, что ещё шаг и он окажется за пределами доски, а обратно на доску не возвращаются. Он сам пообещал жене вшиться, две недели перед этим сидел дома — вешал полки, чинил стулья, — в общем, привыкал к трезвой жизни. Благо, жить было на что — скопил денег, пока работал на рынке.

Через две недели ему зашили в задницу пилюлю, он вернулся домой и затосковал. Надо было начинать все сначала, восстанавливать связи, объяснять, что он завязал, при этом жизнь, которой теперь ему предстоит жить, казалась ему чудовищно скучной и бессмысленной. Он понял: единственное, что раньше привлекало его в этой работе, — это застолья, непрекращающийся праздник, хоровод собутыльников и собутыльниц и пьяная болтовня. Остальное было таким же скучным, как и работа оператора котельной или дворника. Кроме того, ему заново пришлось знакомиться со своей женой, которая с возрастом не стала ни симпатичней, ни покладистей. Наоборот, с годами она как-то усохла и озлобилась от его пьянок на весь человеческий род. Жена, как это водится, все время упрекала его, что он погубил её жизнь, в открытую говорила, что ненавидит его, но на развод и размен квартиры у него не было сил. К тому же, оставшись один, он обязательно сорвался бы и запил.

В общем, он устроился на работу, около двух месяцев исправно ходил на свой рынок, бегал от выпивок, и даже дома у него стало немного поспокойнее. Жена подобрела, успокоилась. Правда, ближе она ему не стала. После стольких лет пьянки он видел в ней лишь чужую склочную бабу, с которой вынужден жить из-за невозможности немедленно разъехаться.

Как-то утром, по дороге на работу, он долго не мог поймать такси. Машины проезжали мимо, даже не останавливаясь. Он вдруг поймал себя на мысли, что ненавидит весь этот мир, готов разорвать его собственными руками, точно воблу. Сердце от гнева билось часто, как после недельной попойки, внутри все нагряглось, да так сильно, будто его растянули на дыбе. Он несколько раз глубоко вздохнул, чтобы снять напряжение — слишком все это напугало его. Он почувствовал непреодолимое желание напиться и после этого умереть. Жизнь — на те десять ходов, которые он видел, — ужасала его своей убогостью и бессмысленностью. В ней не было ничего, кроме грязной комнатенки на рынке — его кабинета — и унылой квартиры, где его ждала некрасивая, глупая жена.

— Господи, убей меня, — тихо сказал он вслух. — Неужели все так живут?

В этот момент перед ним остановилась машина. Он открыл дверцу, сел на переднее сиденье и с ходу спросил у водителя, нет ли у того на продажу водки. Бес знал, какую машину ему подогнать. Водка нашлась. Он отдал водителю все деньги, что были у него с собой, велел подъехать к институту Склифосовского и сказал:

— Если увидишь, что я кончаюсь, позови врача. — После этого он открыл бутылку и винтом влил в себя водку. Но допить не успел.

Откачать-то его откачали. Торпеду ему вырезали и посоветовали обратиться к психологу. Есть такие общества бывших алкоголиков. Они там учатся получать удовольствие от обычной жизни. Самые старательные выкарабкиваются.

Ни к какому психологу он не пошел. Вшился ещё раз, но через месяц понял, что жить так больше не может, и решил покончить с собой.

Купив бутылку водки, он закрылся дома, написал прощальную записку, всплакнул над своей юношеской фотографией и залпом выпил стакан водки. Посидев немного, он налил еще, выпил и лег умирать на диван.

Разбудила его жена. Он очень удивился, обнаружив, что загробный мир ничем не отличается от того, который он покинул. Жена кричала на него, плевалась и швыряла ему в лицо предметы своего туалета. Немного погодя он сообразил, что его надули, то есть ему надрезали задницу и зашили, ничего туда не положив. В общем, возвращение на этот свет нельзя было назвать приятным.

Из дома он ушел, не выдержав скандала. И представляете, ещё не опомнившись от воскрешения, в автобусе он встретил свою одноклассницу в которую когда-то был влюблен. Слово за слово, оказалось, что она тоже недавно развелась. В общем, конец у этой банальной истории самый тривиальный — он переехал жить к ней. Бросил пить, хотя первое время запирался в ванной и рычал там в полотенце звериным рыком, обливался горячим потом и пел псалмы. Одноклассница его оказалась верующей, ну и его к этому приспособила. — Николай Иванович взял стакан с шампанским и допил вино.

Уже было заскучав, Антон с облегчением вздохнул и сказал:

— Значит, все закончилось благополучно?

— В общем, да, — ответил Николай Иванович, — если это считать концом.

— Какой же конец у этой истории? — спросил Антон.

— Если помнишь, в самом начале он просил у Господа смерти. Так вот, Господь услышал его.

— Он умер? — спросил Антон.

— Нет, его зарезали, — лениво ответил Николай Иванович.

— Что, просто так, на улице?

— Нет, не просто так и не на улице, — ответил Николай Иванович. — Его зарезали в подъезде. Он же не дворником работал, а на рынке товароведом. Держал в своих руках важные нити, наделал долгов, по его вине сорвалось несколько крупных сделок… Да и многое знал, а во многом знании, как известно, немалая опасность. Если в лесу есть волки — а в нормальном лесу должны быть волки, — больной заяц обречен. Вот так-то.

— И что, преступника нашли? — спросил Антон.

— Какой там. Чисто сработали. А все она, проклятая. — Николай Иванович кивнул на бутылку водки. — Так что, если у тебя есть какие-то проблемы с этим делом, обращайся ко мне, Антоша. Я помогу. Ко мне на прием многие мечтают попасть. Запиши мой телефон, свой продиктуй. Встретимся в Москве, поговорим.

Антон периферийным зрением заметил какое-то шевеление и посмотрел на Веру. Воспользовавшись тем, что Леша потянулся за мясом, она делала ему какие-то знаки и строила страшные рожи.

— Да нет, спасибо, — ответил Антон, догадавшись, что Николай Иванович не тот, за кого себя выдает.

Николай Иванович тоже посмотрел на Веру. Чтобы скрыть свой испуганный взгляд, она наклонила голову, будто рассматривая что-то у себя на груди. С лица Николая Ивановича как будто сползла маска. Что-то случилось с кожей вокруг его глаз, одни морщинки исчезли, другие появились, отчего взгляд его сделался холодным и жестким.

— Бабы дуры, — сказал он немного погодя. — Добрые, но дуры. Разве я могу сделать плохо человеку, который угостил меня шампанским? Я же здесь на отдыхе.

— То, что вы не врач, я и так понял, — сказал Антон.

— Да? Это как же? — поинтересовался Николай Иванович.

— Можно допустить, что врач-нарколог каким-то образом узнал о гибели своего пациента. Наверное, их снимают с учета. И то, что его зарезали, нетрудно было узнать. А вот за что его зарезали, судя по вашему рассказу, не может знать никто, кроме исполнителя. Никого же не нашли.

— А ты наблюдательный, — усмехнулся Николай Иванович. — Я бы даже сказал: неосторожно наблюдательный. Зачем же ты свои карты раскрываешь? Ты прав, конечно, но, кроме исполнителя, есть ещё люди, которые этого исполнителя наняли.

— И это я понял, — сказал Антон. — Не будет же человек вашего полета в подъезде пырять ножом бедолагу-алкаша.

— Ты мне нравишься все больше и больше, Антоша, — удовлетворенно сказал Николай Иванович. — Умеешь вежливо разговаривать. За это я хочу сделать тебе королевский подарок.

— Спасибо, конечно, — пожав плечами, сказал Антон. — Все, что мне нужно, у меня есть. — Антон хлопнул по кейсу и вспомнил, что совсем недавно утопил стерилизатор в болоте.

— Не отказывайся, Антоша. Тем более что ты не знаешь, от чего отказываешься. Ради нашей дружбы я отпускаю тебя с миром, Но, если не хочешь, можешь не уходить. Выпьем, закусим, пульку распишем.

— А если бы не отпустили? — усмехнувшись, спросил Антон. — Что, сами меня?..

— Ты много задаешь вопросов, Антоша, — рассмеявшись, ответил Николай Иванович. Он кивнул кому-то поверх плеча, Антон посмотрел в ту сторону и увидел, как один из загорающих поднялся и пошел в их сторону. Это был красивый молодой человек с могучей грудью атлета. Его бицепсы в окружности были никак не меньше Антоновой ляжки; шел он медленно и даже лениво, равнодушно поглядывая по сторонам, и Антон подумал, что с такой же ленцой и равнодушием этот красавчик одним ударом кулака убил бы его где-нибудь на окраине и утопил в грязном болоте.

— Да, Николай Иванович? — подойдя, спросил красавчик.

— Пошли кого-нибудь за шампанским, — ласково сказал Николай Иванович. — Видишь, не взяли, а теперь что-то захотелось. Антоша нам перебил водку.

— Хорошо, Николай Иванович. — Красавчик кивнул кому-то за деревьями и так же медленно ушел отдавать распоряжение.

— Славный ответ, — серьезно сказал Антон. На иронию у него не хватило смелости, остаться здесь он тоже не мог. Антон понял, что вести себя так же естественно, как раньше, до рассказа Николая Ивановича он не сможет. Либо сломается и, потеряв над собой контроль, начнет лебезить, либо, наоборот, бравадой и фамильярностью заставит этого человека «забрать» свой подарок, а это было форменным самоубийством. — Ну так я пойду, Николай Иванович. Спасибо за подарок, действительно королевский оказался. — Антон встал и протянул руку.

— Не хочешь, — лениво ответил Николай Иванович и, подумав, слабо пожал ему руку. — Мое предложение остается в силе. Будет желание, приходи к Вере, пульку распишем. И не надо меня бояться. Не суй нос не в свои дела, и все будет в полном порядке.

— Может, зайду, — сказал Антон. — Последний вопрос, Николай Иванович. Почему вы, человек с такими возможностями, по ночам играете в карты в каком-то клоповнике? Там и сесть-то не на что.

Взгляд Николая Ивановича потеплел, складка на переносице разгладилась, и он ответил:

— Эх, Антоша. В этом клоповнике прошла вся моя студенческая молодость. Хозяйка дома, Маруся, совсем молодой была. Я как раз тогда в первый раз женился. Глупая такая была бабенка, капризная не в меру, хотела получить все сразу и натурально не понимала, как это я — здоровый молодой мужик трачу время на учебу, вместо того чтобы создавать ей шикарную, по её понятиям, жизнь. Вот я и создавал — каждый год месяц отдыхали здесь. Привычка, Антоша. А насчет моих возможностей — у тебя что, денег нет на новые портки и тапочки?

— Есть, — ответил Антон.

— А почему же не купишь?

— Я как-то не думал об этом, — пожал плечами Антон.

— Вот и я такой же артист, деньги вроде есть, а хожу в рваных сандалиях. Ладно, ступай, Антоша, коль собрался.

— И последний вопрос, можно? — спросил Антон.

— Ты у меня что, интервью берешь? — засмеялся Николай Иванович. Давай, все равно делать нечего.

— Я же сейчас уйду… — начал Антон.

— Не продолжай, — перебил его Николай Иванович. — Я тебя, Антоша, зауважал до того, как ты к нам подошел. Я зауважал тебя, когда узнал, что ты свою машинку с марцефалем собственноручно в канале утопил. Ладно, все. Передавай привет своей Леночке.

— Иди, иди, Антон, — влез в разговор Леша. — Ты Николая Ивановича расстроишь, а нам ещё шампанское пить.

Сбитый с толу осведомленностью Николая Ивановича, Антон улыбнулся одними губами, махнул рукой и, тяжело ступая, пошел по направлению к вокзалу. "Значит, они за мной следили, — думал Антон. — Зачем? И кто такой этот Николай Иванович? Ах, ну да, живу рядом, проверяли, не засланный ли".

Разобравшись с Николаем Ивановичем, Антон снова мысленно вернулся к разговору с Леной и Стасом. Это воспоминание, словно порыв жгучего ветра, выдуло из него лихорадочный озноб. Антону сделалось душно, обида, казалось, находилась где-то в желудке и не помещалась там, давила на диафрагму, затрудняя дыхание. Он почувствовал сильную, тянущую боль. Природу этой боли Антон до конца не понимал, поскольку вызвана она была чем-то, не имеющим отношения к его живым болящим органам. Болело, как после сильного удара в солнечное сплетение, а в паху у него словно кто-то накручивал колки, на которые вместо струн наматывались нервы. Антон даже чувствовал внутри себя вибрацию натянутых струн, похожую на гудение высоковольтных проводов. Испугавшись, он попытался переключиться на другие мысли и, превозмогая слабость, пошел вперед.

Очень скоро Антон вышел на дорожку, ведущую к дому, где он снимал халупу. Когда Антон сообразил, где находится, понял, зачем сюда шел. Не отрывая взгляда от черной, покрытой ряской воды, он замедлил шаг и мысленно попытался объяснить свое появление здесь: "Там всего четыре ампулы. Сейчас они мне нужны как никогда. Нельзя лишать себя всего сразу, надо по очереди заполнять образовавшиеся пустоты. Иначе я не выдержу. Это не поражение. Это тактический маневр. Я беру передышку, чтобы постепенно справиться со всеми неприятностями".

Он остановился на том месте, откуда, как ему казалось, бросил стерилизатор в воду. Время давно перевалило за полдень. Жаркий воздух, словно закипающая в чайнике вода, уходил вертикально вверх. Мертвая утрамбованная земля будто до предела была насыщена кислородом, и, выходя из нее, он клубился, искажая очертания предметов до неузнаваемости.

Антон бросил кейс в высокую траву, растущую вдоль канала, спустился вниз и потрогал ногой воду. Он не почувствовал её, но содрогнулся от отвращения, когда по ковру из ряски прошла едва заметная волна. Отступать он уже не собирался, поскольку считал, что некуда. Ему необходимо было передохнуть, сойти с дистанции и накопить сил даже для такого простого дела, как отъезд. Он просто не в состоянии был пойти на вокзал, купить билет, а затем неизвестно сколько ждать поезда. Ему казалось, что мир выталкивает его за собственные пределы, и Антон был бы рад покинуть его, но не мог это сделать, не прибегая к помощи морфия. Раздражение его росло. Ключик от спасительной дверцы лежал рядом, в металлической коробке, на дне грязного канала. Нужно было только решиться и прыгнуть. И Антон прыгнул.

Вода тошнотворно пахла канализацией, тиной и имела сладковатый вкус. Антон барахтался посреди канала, остервенело отплевывался и шарил руками и ногами по мягкому илистому дну. Он боялся вставать на ноги, испытывая детский ужас перед засасывающей донной грязью.

Гладкие предметы, на ощупь похожие на стерилизатор, попадались часто. Он выкинул на берег несколько банок и бутылок, причем сильно порезал ладонь о горлышко бутылки. Встав наконец на дно он прополоскал рану и принялся слизывать кровь с порезанной ладони. Вода вокруг него сделалась совсем черной, кровь капала в воду и моментально растворялась в густом маслянистом бульоне.

Он шарил по дну руками, медленно продвигаясь вперед. Тщательно ощупывал каждый найденный предмет, будто толком не знал, что ищет, а ощупав, бросал на дно. Вынырнув, он увидел идущих по дороге мальчишек, услышал смех и крики:

— Смотри, смотри, поймал кого-то. Тащит.

— Во дурак. Он пьяный в жопу.

Антон хотел было встать и наорать на детей, прогнать их, но решил, что только потеряет с ними время да привлечет к себе внимание взрослых, которые неизвестно как отнесутся к его купанию в этой сточной канаве. Нырнув ещё раз, он проплыл над дном метра полтора и наконец нащупал рукой что-то, очень знакомое по форме. Прижав к груди стерилизатор с кирпичом, Антон вынырнул из воды и снова услышал смех, но мальчишки больше не интересовали его.

Антон долго сидел в тростнике, высасывая кровь из раны, и думал, как ему такое могло прийти в голову — бросить стерилизатор в болото. А главное, чего ради? "Начать жизнь сначала можно только отыскав это начало, — думал он. — Я чуть было не остался один на один со всеми этими людьми, с их писаными и неписаными законами, с их играми в семью, в карьеру, в мораль. Это все равно что прийти в зоопарк и навсегда остаться там жить, изредка меняя одну клетку на другую".

Антон открыл стерилизатор и осмотрел его содержимое. Шприц был полон грязной болотной воды; все остальное не пострадало, хотя он волновался, что от удара могут разбиться ампулы.

Закрыв стерилизатор, Антон встал и, пригибаясь, чтобы не было видно с пляжа, пошел вдоль берега. Он добрался до тех мест, где уже не было загорающих. Здесь Антон оставил свои вещи, взял с собой только шприц, иглу и, разбежавшись, головой вперед нырнул в мелкую подошедшую волну. Отплыв подальше от берега, он опустился метра на два под воду и несколько раз промыл шприц водой. На этом стерилизация закончилась. Антона не пугала перспектива подхватить какую-нибудь заразу, хотя это было более чем реально. Он был из тех людей, которые следят за своим внешним видом до первого пятна на одежде, и, как только это пятно появлялось, он вообще переставал обращать внимание на грязь. Мог спокойно вытереть черную от мазута руку о собственный пиджак, если до тряпки нельзя было дотянуться не сходя с места.

Более-менее отмывшись от черной грязи и ряски, Антон выбрался из воды и вернулся в заросли тростника. Там он, торопясь, перетянул себе руку резиновым жгутом и сделал укол. И сразу мир как будто перевернулся, изменилось освещение, в голове у него пронесся черный смерч, который вобрал в себя все его мучения, заботы и боль, — все, что имело отношение к развенчанной им жизни. Антон понял, что больше не хочет возвращаться в нее. Там его больше никто не ждал, тогда как здесь он ни в ком не нуждался. Он вспомнил слова Николая Ивановича, что, если в лесу есть волки, больной заяц обречен, и рассмеялся.

— Больной заяц и так обречен уже потому, что он больной, — сказал он вслух. — И здоровый обречен, даже если это саблезубый заяц о восьми лапах.

Из забытья Антона вывел громкий смех. Он осторожно приподнялся над тростником и увидел своих старых знакомых, которые, вероятно, возвращались от Ниночки. Зураб, энергично жестикулируя, рассказывал коротконогому спутнику историю своей любви.

— Я, бля, уже трусы с неё стянул. Ее мать помешала. — Передразнивая мать, он перешел на фальцет: — Ниночка, Ниночка, что вы там делаете? Я, бля, завтра с ней в лес пойду. — Зураб громко рассмеялся. — Сиськи мягкие-мягкие.

— Я с тобой пойду, — сказал его спутник.

— Э, ты все испортишь, — ответил Зураб. — С тобой она не даст.

Антон проводил молодых людей взглядом, сел, протер глаза кулаками и, вздохнув, сказал:

— С возвращением тебя. Этот мир легко узнать по первому слову первого встречного. И слово это — «бля». Магическое слово со скользящим смыслом.

Убрав в кейс стерилизатор, Антон осмотрел свои когда-то белые брюки, сбил щелчком пару листочков ряски, поднялся. На душе у него было пасмурно. Одновременно хотелось есть, пить и плакать. Прежде чем уехать отсюда, Антон решил попрощаться с Еленой Александровной и Наташей. Ему не хотелось встречаться с Александром, но он знал, что в присутствии матери тот не станет затевать склоку.

Антону повезло: как и в первый раз во дворе он увидел Наташу. Он снимала с веревки белье и складывала его в большую картонную коробку.

— Здравствуй, дочка, — громко сказал Антон, подходя к дому. Наташа обернулась, удивленно посмотрела на Антона и заулыбалась.

— Заходи, пропащий, — разглядывая Антона, сказала Наташа. — А мы уже переволновались за тебя. Куда ты пропал с катера?

— Сошел в Пицунде, — ответил Антон. — Хочу попрощаться. Я уезжаю в Москву.

— Что это у тебя за вид? — удивленно спросила Наташа.

— В канаву свалился, — ответил Антон. — Знаешь, какая грязная канава вдоль дороги. Ночью возвращался к себе, впереди шла парочка. К ним пристали какие-то два подонка — пришлось вступиться. Одного я столкнул в канаву, второй меня вслед за ним туда отправил. Ноги в ил засосало, пришлось оставить там туфли. А носки я выбросил. Без обуви они как-то не так смотрятся — это тебе не дома на ковре. Тот, которому я помог, тоже москвичом оказался. Хороший мужик, на Таганке живет. В честь такого случая мы с ним решили выпить, за знакомство. Нашли чачу в каком-то доме — поздно уже было — и не рассчитали. Помню, где-то повесил свой пиджак на ветку, а где — черт его знает. Хорошо хоть москвича встретил, а не москвичку, а то бы и брюки потерял.

— Ты знаешь, — сказала она, — мне почему-то кажется, что мы с тобой знакомы очень и очень давно. За один вечер ты умудрился показать себя со всех сторон. Поэтому я и думаю, что врешь сейчас, как…

— Ну хочешь, я тебе другую историю расскажу, более правдоподобную?

— Не надо, — ответила Наташа, — и эта сойдет. Пойдем в дом, мы как раз собираемся ужинать. Уже все готово.

— А твой брат не закатит истерику? Я как-то не при параде сегодня.

— Пойдем. Ты же попрощаться пришел. Мама будет очень рада. Все эти дни она только о тебе и говорила.

Они прошли в дом; как и в первый раз, Наташа раскрыла дверь в гостиную и весело сказала:

— А вот и он.

Сидевший за столом Александр свистнул и медленно положил вилку в тарелку.

Ниночка воскликнула:

— Ого! — И добавила: — Вы все-таки вырыли подземный ход в Турцию?

Елена Александровна встала, пошла ему навстречу и спросила:

— Что произошло, Антон? Почему у тебя такой вид?

За Антона ответила Наташа:

— Мама, Антон пришел попрощаться с нами. Его надо накормить, а потом он расскажет тебе, что с ним произошло. Посмотри, какой он зеленый. Наверное, не ел с того самого вечера.

— Да, да, да, — закивала головой Елена Александровна. — Проходи, Антон. У нас сегодня по-простому, обычный семейный ужин.

— Здравствуйте, Елена Александровна, — запоздало поздоровался Антон. Ради Бога, извините меня за такой вид. Я мог бы, конечно, взять у знакомых хотя бы резиновые сапоги, но позабыл это сделать. Я не надолго, только попрощаться, — сказал он, адресуя последние слова через голову Елены Александровны её сыну.

А Александр вдруг повеселел, по-хозяйски кивнул на стул и сказал:

— Давай, давай, садись, папуля. Мы уж не знали, что и подумать. Пропали, понимаешь ли. — Похоже было, что внешний вид Антона вполне удовлетворил Александра. Сейчас Антон полностью соответствовал тому образу, который Александр создал, описывая его домочадцам. Хозяин дома победил и, как всякий уверенный в себе победитель, желал добить противника собственным великодушием. Он даже налил Антону вина и подвинул к нему хлебницу. — Да. видик у вас, папуля, прямо скажем, отвратительный, — не удержался Александр.

— Александр! — слабо вскрикнула Елена Александровна.

— Ничего, ничего, — попытался успокоить её Антон. — Он прав. Если бы вы, Александр, знали обо мне побольше, вы бы на порог меня не пустили.

— Не беспокойтесь, — вальяжно развалившись на стуле, ответил Александр. — Знаю я вашу главную тайну.

Антон вопросительно посмотрел на Наташу, та, занервничав, на Елену Александровну.

— Вы подслушивала под дверью наш разговор с Еленой Александровной? спросил Антон.

— Упаси Боже, — всплеснул руками Александр. — Мама с Наташей сегодня говорили о вас. Не затыкать же мне уши в собственном доме. А насчет порога, — кто вы мне такой, чтобы вас не пускать на порог? Вы ешьте, ешьте, путь до Москвы неблизкий, а в вагонах-ресторанах так накормят, что потом неделю с толчка не слезешь.

Елена Александровна тревожно всматривалась в лицо Антона. Глаза у неё были красными и влажными, она по-старушечьи жевала губами и иногда прикладывала к ним носовой платок.

Усмехнувшись, Антон принялся за еду, а на Александра, видимо, напало вдохновение: он болтал, не умолкая. Начал Александр издалека, с того, что он атеист, но вполне понимает верующих любого вероисповедания, а закончил странным, хотя и в духе этой семьи, пассажем.

— Человек любит свое прошлое, но только в пределах одной жизни, гоняя горошину по тарелке, мечтательно сказал он. — Память о предыдущих жизнях может свести человека с ума или толкнуть на самоубийство. Потому что бесконечный переход из одной жизни в другую начисто обессмысливает ту одну, ценную для него жизнь, которую он в данный момент имеет. Человек как бы сливается с бесчисленным множеством чужих ему людей, коими он был раньше, теряет собственную индивидуальность, а это единственное, чего у него никто не может отнять. Только Бог может позволить себе быть всем, везде и во все времена и знать об этом.

— Вы же атеист. О каком Боге, о каких других жизнях вы говорите? жуя, спросил Антон.

— Атеисты тоже бывают разные, — ответил Александр. — Одни просто не верят, другие не договорились с Богом, третьи не докричались до него.

— И к каким же вы себя причисляете? — спросил Антон.

— Будем считать, что я не договорился с ним. Ну Бог с ним, с Богом. Извините за каламбур. Я хочу выпить за то, чтоб мы не драматизировали нашу жизнь. — Александр поднял фужер с вином. — Не забегали вперед и не копили негативный опыт, чем, как мне кажется, занимается Антон. Все мы собираем или копим то, что соответствует нашему душевному складу. Одни коллекционируют острые ощущения, другие — женщин, третьи — свои несчастья. Острые ощущения лучше, чем несчастья, женщины, — Александр усмехнулся, лучше, чем острые ощущения, ничего не коллекционировать лучше, чем всю жизнь таскаться по бабам. Если хочешь увидеть все, не сосредоточивай внимания на частностях.

— Выпить я согласен, — сказал Антон, подняв фужер. — А насчет меня вы ошибаетесь, Александр. Я ничего не коллекционирую и не накапливаю. Это вас ввел в заблуждение мой внешний вид. И невзлюбили вы меня потому, что вам когда-то внушили, что человек в грязном смокинге — не в робе, а именно в смокинге, — может быть только подонком. Смокинг говорит о том, что я бездельник, грязь на смокинге — опустившийся бездельник. Так?

— Не совсем, но почти так, — ответил Александр. — Заметьте, вы сами вынуждаете меня быть откровенным. Далась вам эта откровенность. Да, вы мне сразу не понравились, и не последнюю роль в том сыграл смокинг, хотя к любой одежде я отношусь терпимо.

— Один мой знакомый ненавидел людей не велосипедах, потому что в детстве мать не могла купить ему велосипед.

— Не надо заниматься психоанализом, Антон, — спокойно ответил Александр. — У вас это плохо получается. Нас в детстве одевали, как и всех детей. Не хуже, не лучше. Просто я не люблю слишком раскованных людей с плавающим взглядом. Я понятно изъясняюсь?

— Да, конечно, — ответил Антон. — В конце концов мне все равно, любите вы меня или нет. Я даже на вас не обижаюсь, вы такой, какой есть.

— Ну и отлично, — оживился Александр. — Тогда давайте наконец выпьем за то, что мы есть. Я считаю, что быть или не быть — не проблема для мужчины. Конечно же, быть. — Александр отпил два глотка и поставил фужер на место.

Антон и Наташа выпили вино до дна.

— Каждый вкладывает в это свой смысл, — поставив фужер, сказал Антон. — Я хотел бы перефразировать Платона. Бог создал архетип понятия «быть», философ — подобие архетипа, художник — подобие подобия.

— Ну и к чему все это? — спросил Александр.

— А к тому, что лично я не знаю, что такое «быть». Сейчас можно только догадываться, какой смысл вкладывал Бог в это понятие. Я, конечно, тоже за «быть», но даже не встречал людей, которые бы знали, что это такое. Хотите, я расскажу историю об одном своем знакомом?

— Знаем, знаем, — почти в один голос сказали Наташа и Ниночка. Затем Ниночка добавила: — Вы расскажете нам о своем друге Иване?

Наташа рассмеялась, а Антон серьезно сказал:

— Нет, на этот раз я расскажу о другом своем знакомом. Его звали Василий.

— Его «звали», значит, страшная история, — сказала Наташа.

— Ну, это как посмотреть, — ответил Антон. — Во всяком случае, это типичная история.

— Как много у тебя неблагополучных знакомых, — с улыбкой заметила Наташа.

Антон пожал плечами и спросил:

— Так рассказывать или нет?

— Давайте, — опять подала голос Ниночка. — Только про мертвецов не надо.

— Хорошо, — с улыбкой сказал Антон. Чувствуя какую-то болезненную слабость и озноб, он обернулся и посмотрел на дверь. Ему казалось, что оттуда тянет холодом. Убедившись, что дверь закрыта, он начал: — Василий был человеком вполне заурядным. Считал, что модная одежда выделяет человека, хотя все происходит с точностью наоборот. Любил сплетни погрязней об известных людях — рассказы из лакейской. Он даже институт окончил только потому, что в нашей среде считалось модным что-нибудь закончить. Он был неплохим специалистом-электронщиком, но во всем остальном полный профан. Я знаю, что он никогда не читал стихов, а из прозы предпочитал самую низкопробную фантастику и детективы. В общем, рядовой гражданин с рядовыми запросами. Его представления о жизни тоже не отличались оригинальностью. Он считал, что мужчина обязан иметь друга, работу, семью и любовницу традиционный набор. Все это у него имелось. И он — не знаю, врал или нет, считал себя счастливым человеком, а потому никогда не задавался вопросом: быть или не быть. Не знаю, зачем судьбе понадобилось ломать его жизнь. Жил себе человек в своем придуманном мирке, никого не трогал, раз в три года давал потомство и не подозревал, что он всего лишь до поры до времени забытая на краю доски пешка. И вот однажды судьба включила его в игру. На собрании он не поддержал своего начальника, чего прежде, как человек осторожный, никогда не позволял себе. Он был дисциплинированным работником, медленно, но уверенно продвигался по службе и даже в точности до месяца знал, когда получит следующее повышение. Но черт его попутал, и он поссорился со своим благодетелем. Начальник, пьяница и вор, в похмельной депрессии долго кричал на него в своем кабинете, говорил о долге чести — не совсем понятное мне словосочетание — и в конце сказал, чтобы Василий увольнялся, потому что дальше работать вместе они не смогут. Василию бы покаяться, но он полез в бутылку, отказался увольняться, и тогда начальник принялся выживать его. Он с такой изобретательностью это делал, что уже через две недели Василий вынужден был написать заявление об уходе, иначе его уволили бы по статье. Это было очень большим ударом для Василия. Другой бы плюнул и спокойно занялся поисками работы, а он пошел искать правду, но не успел найти её. Ему, человеку, привыкшему к механическому ритму, это казалось верхом несправедливости, трагедией, по сравнению с которой предательство дочерей Лира выглядело мелкой семейной ссорой.

Жена его, романтическая особа, начитавшись глупых любовных романов, постоянно требовала от него красивой любви. Ей хотелось, чтобы он все время чем-то жертвовал ради нее, все равно чем, важен был сам факт жертвы. Он в меру своих сил и способностей соблюдал правила игры; даже если звонил ей с работы, обязательно говорил, что пожертвовал ради звонка обеденным временем. Эта ленивая сладострастница представляла себе любовь некой бочкой с медом, из которой можно было черпать всю жизнь, была бы ложка. Она искренне считала, будто всю себя без остатка отдает мужу, требовала того же и очень удивлялась, если он так же искренне не понимал, что она отдает ему и где лежит то, что она отдала. Единственное, что он действительно получал в избытке, — это постоянные упреки в бесчувственности и нежелании жить лучше. В день, когда Василий уволился, он узнал: у жены тоже есть любовник и она уходит к нему, так как тот пожертвовал ради неё собственной семьей. Василий как-то упустил из виду, что у жены могут быть похожие взгляды на жизнь.

Не менее страшным ударом было для Василия то, что любовником жены оказался его лучший друг. Представления о дружбе у него были самые традиционные, почерпнутые из литературы. Василий требовал от дружбы того же, чего требовала от него жена, то есть жертв и доказательств верности. Его не смущало даже то, что сам он не очень-то соблюдал эти правила.

Гораздо больше, чем предательство, его поразило лицемерие друга, который совсем недавно сочувствовал ему и хвастался своей женой, крикливой, работящей бабенкой с милицейскими замашками. Подумав, Василий решил, что друга толкнуло на это, во-первых, ложное чувство новизны, а во-вторых, обычная лень, нежелание поискать себе подругу где-нибудь на стороне.

Три удара такой силы за один вечер вывели Василия из унылого, пассивного состояния. Желая отомстить, он сообщил жене, что едет к любовнице, но та даже обрадовалась, сказала, что давно знает о её существовании от того же друга.

Не предупредив о приезде, Василий нагрянул к своей возлюбленной в самый неподходящий момент — у неё кто-то был. Его молодая любовница тоже имела самые чудовищные представления о жизни, почерпнутые из тех же глупых книжек, фильмов и рассказов подруг. Она считала, что дарит ему самое драгоценное, чем обладает человек — свое молодое тело, и относительно себя была, конечно, права. Она действительно представляла собою тело без каких-либо признаков чего бы то ни было еще. Девушка требовала за свою любовь довольно большую плату в денежном эквиваленте. Василий давно уже залез в долги, часто перезанимал, чтобы отдать, но долги росли, их накопилось так много, что, перезанимая, уже нельзя было отдавать.

Василий потребовал, чтобы девушка впустила его, но возлюбленная устроила ему скандал прямо на лестничной площадке. Она обозвала его старым, облезлым козлом, и Василий догадался, что в данный момент у неё в постели лежит молодой волосатый «козел», скорее всего тот самый друг детства, которого он уже однажды видел в этой квартире.

Весь вечер и всю ночь Василий ходил по городу и думал. Думал он не о работе, не о жене, не о друге и не о любовнице. Он думал о себе, о том, к чему пришел в свои сорок лет и чем он был для этих людей, которые, будто сговорившись, бросили его в один и тот же день. Эти события помогли ему увидеть себя совершенно в ином свете. Василий понял: жизнь потрачена впустую, все эти годы он обманывал себя, и судьба правильно поступила, вывернув наизнанку все, что он считал незыблемым и ценным. Это было пятым и, пожалуй, самым сильным ударом для Василия. Как ни странно, переоценка ценностей укрепила его дух, и он решил, что каждое из этих пяти событий стоит того, чтобы покончить с собой. — Антон увидел, как Елена Александровна подалась вперед, развел руками в стороны и продолжил свой рассказ: — Впервые в жизни он, может быть, что-то по-настоящему почувствовал. Василия как будто посетил гений, который до сих пор либо совершенно не интересовался своим подопечным, либо не имел возможности себя проявить. В общем, Василий придумал нечто очень оригинальное. Он решил выйти ночью на мост через реку, съесть две упаковки быстродействующего снотворного, привязать к перилам моста слабую веревку, надеть на шею петлю, выстрелить в голову и, упав с большой высоты, утонуть.

Елена Александровна вскрикнула, сильно побледнела и откинулась на спинку стула. Она закатила глаза и начала медленно сползать вниз. Все, кто был в комнате, повскакали со своих мест и кинулись к ней. Антон хотел было помочь, но Александр вклинился между ним и матерью и прошипел:

— Я же говорил тебе, чтобы ты не приходил сюда.

Елену Александровну унесли в спальню, и Антон остался один. Некоторое время он сидел, не зная, что делать: уйти или дождаться каких-нибудь сведений о Елене Александровне. Наконец из спальни вышла Наташа. Она молча села на стул и протянула Антону исписанный лист бумаги.

— Ради Бога, простите меня, я не думал, что этим все кончится, сказал Антон. — Я совершенно не понимаю, что произошло. Эта дурацкая история…

— Прочти вот это, поймешь, — ответила Наташа. — Это прощальное письмо папы. Все читать не нужно, оно очень длинное и личное. Начти вот отсюда. Наташа ткнула пальцем в строчку, и Антон начал читать.

"…Мне не хотелось уходить из этого мира, пошло удавившись, и с синим высунутым языком висеть посреди комнаты, как разделанная коровья туша. Не хотелось заливать комнату кровью, так же пошло вышибив себе мозги пулей. Мне противно было думать о том, как я, будто забеременевшая брошенка, наглотаюсь таблеток и сдохну от слабости в собственной блевотине. Скучным мне казалось и сигануть вниз с десятого этажа, словно сорвавшийся с балкона алкаш. Ну а топиться моряку вообще как-то не пристало. Но собрать все это вместе, убить себя всеми пятью способами одновременно казалось мне верхом смелости. Это был бы не малодушный порыв, не минутная слабость, а сознательный холодный расчет. Но в тот вечер, когда я собирался все это проделать, когда уже были написаны прощальные письма, дети спали, а тебе я сказал, что пойду прогуляюсь, меня посетила сама смерть. Она пришла ко мне в нашу маленькую кухню, и я сразу узнал её. Бледная, с ввалившимися глазами, она села напротив и сказала мне следующее: "Ты так упорно искал меня, что я пришла сама. Нравлюсь ли я тебе? Нет? Тогда слушай. Ты сюда не просился, но и уйти отсюда по собственному желанию не можешь. Как это ни глупо звучит, здесь, в этом мире, живут только те, кому на роду написано жить. Кому суждено было умереть — умерли, кто должен умереть сегодня умрет сегодня. Давай договоримся: я приду к тебе, когда у тебя не останется ничего, что удерживает человека не этом свете. Когда ты избавишься от всех своих желаний и привязанностей". Сказав это, она исчезла. Не ушла, а именно исчезла. И вот сейчас это время настало…"

Антон перевернул страницу, но Наташа взяла у него из рук письмо и сказала:

— Все, дальше читать необязательно. Теперь ты понял, почему мама потеряла сознание?

— О Господи! — закрыв лицо руками, прошептал Антон. — Кто же знал, что такое может произойти. Это — обычное совпадение. Я выдумал эту историю. Не было у меня никогда никакого знакомого Василия.

Наташа пожала плечами и равнодушно ответила:

— Я знаю. Какая разница, Антон?

— А почему вы не вызовете врача? — спросил Антон.

— Потому что сюда никто не поедет, — ответила Наташа. — Это же не Москва. К нам даже дороги нет. Ничего, маме уже лучше. Она пришла в себя.

Антона трясло, словно в лихорадке. Причем недомогание и дрожь появились у него давно, но он приписывал это усталости, а сейчас он вдруг понял, что у него самый настоящий жар.

Узнав, что Елене Александровне лучше, Антон встал, немного помялся и сказал:

— Тогда я пойду. Может, все-таки вызвать врача? Я сбегаю. — Сказав это, он тут же понял, что как раз сбегать у него не получится. Ему было трудно даже стоять, и он оперся о спинку стула.

— Не надо, — ответила Наташа. — Это не в первый раз с ней. Саша делает уколы лучше любого «мясника» из «Скорой», а больше они ничего и не могут.

Из спальни вышла Ниночка. Видно было, что она плакала, и Антон с новой силой ощутил свою вину перед этим семейством. Он ещё раз извинился, пожелал всем спокойной ночи и отправился было к двери, но остановился и сказал:

— Ниночка, можно тебя на минуту?

Ниночка удивленно посмотрела на него и подошла.

— Не ходи завтра с Зурабом в лес, — на ухо прошептал Антон. Нина испуганно посмотрела на него, а он добавил: — И вообще Зураб — сволочь. Будь с ним осторожнее, а лучше пошли его подальше. — Не дожидаясь вопросов, Антон тихо закрыл за собой дверь и вышел из дома.

На улице Антон почувствовал себя ещё хуже. Жар сменился ознобом, теплый ветер обжигал тело холодом, и оно моментально покрылось гусиной кожей. Антон, как пьяный, наклонился вперед и, едва успевая переставлять ноги, почти побежал в сторону Гагры. Он торопился на вокзал, надеясь успеть сесть на любой из проходящих поездов хотя бы и без билета. Он даже представил себе полутемное, душное купе с постелью на второй полке, мягкое покачивание вагона и перестук колес. Картина была такой яркой и приятной, что Антон совсем позабыл о темном пляже, по которому шел. Неожиданно он споткнулся о камень и упал. Песок, не успев остыть был теплее воздуха, и Антон прижался к нему всем телом, начал подгребать его под себя, чтобы согреться. Он расслабился, и это немного помогло ему — дрожь уменьшилась. Антон впервые задумался, что с ним произошло. Перебрав в уме вынужденное долгое купание ночью, завтрак, сидение на солнце, Антон вспомнил грязную болотную воду, попавшую в шприц. Он прижался щекой к теплому песку, закрыл глаза и подумал, что из этой переделки он вряд ли выплывет, потому что больше бревна не будет. Но это нисколько не напугало его. Наоборот, он подтянул к себе кейс, с трудом сел и после долгих неловких приготовлений сделал себе укол. Через некоторое время он сделал себе второй укол, а затем и третий.

Как он и хотел, в купе был полумрак. Антон лежал на мягкой постели на верхней полке и покачивался вместе с вагоном: вверх-вниз, вправо-влево. Правда, не было слышно перестука колес, поезд шел в абсолютной тишине, словно на резиновых шинах по ковру. В окно светили невероятно крупные звезды, каждая величиной с яблоко.

— Какие огромные, — сказал Антон.

— Да, — ответил ему голос снизу из темноты.

— А что это за поезд? Куда идет? — спросил Антон, воспользовавшись тем, что сосед по купе не спит.

— В Бардо, — ответили снизу.

— Бардо, Бардо, — забормотал Антон, вспоминая, где слышал это слово. Название вроде бы украинское, — не вспомнив, сказал он.

— Тибетское, — ответил голос.

— Да, кажется, тибетское, — сказал Антон и перевернулся на спину. Глаза его сами собой закрылись. Он вспомнил Елену Александровну, свою последнюю историю и подумал, что, наверно, воспоминание о смерти — это единственное что остается у человека в памяти о прошлой жизни.