Синдром усталости

1

1 марта 1994 года, вторник. Москва.

Высокий худой мужчина, одетый в длинное пальто на синтепоне и шапку из пыжика, уверенно перешагнул порог подъезда. В такой подъезд можно было входить уверенно: укрепленная наружная дверь, открывающаяся только специальным магнитным ключом, имеющимся у каждого жильца, там же, снаружи, панель домофона для вызова, яркое освещение внутри и чистый пол из импортного кафеля (уложенного во время позднего Брежнева или раннего Андропова — дом, строительство которого заканчивалось тогда, относился к категории престижных), не испорченные ни единой буквой или рисунком стены.

Столь же уверенно мужчина шагнул и к лифту. Но тут система всеохватывающего комфорта и безопасности дала сбой — лифт не функционировал. Такого же рода разочарование поджидало вновь вошедшего и у грузового лифта.

Нервно пожав плечами, мужчина стал подниматься по лестнице — чистые, без единой щербинки ступени, покрытые темным лаком перила. Преодолев один лестничный марш, мужчина прошел по площадке и уже было занес ногу на ступеньку второго марша, но в этот момент на него словно бы порхнула большая птица — столь бесшумным и стремительным было движение сверху вниз незнакомца, одетого во все черное.

Черный возложил лапу — его огромная рука в черной кожаной перчатке и в самом деле напоминала лапу гигантской хищной птицы — на верх груди мужчины в пыжиковой шапке, другая лапа жестко улеглась на шею сзади. Рука с груди переместилась на подбородок на долю секунды раньше, чем жертва успела среагировать на это зловещее движение.

Раздался громкий хруст, руки высокого мужчины упали вниз вдоль туловища — жест этот, казалось, выражал крайнее разочарование.

Черная птица не позволила своей жертве упасть со слишком большим шумом, затратив на не слишком бережное укладывание трупа на ступеньки не более половины секунды драгоценного времени, потом порхнула дальше вниз, на первый этаж. Входная дверь открылась и закрылась с приглушенным звуком…

2 марта 1994 года, среда. Москва.

— Понимаешь, в чем дело — ведь его, Елизарова, за пьяного сначала приняли, — раздосадовано говорил майор Карпов. — Лежит человек на ступеньках, шапка тут же, не очень далеко откатилась. А чего, в самом деле, трезвому по лестнице переться — в том доме неработающий лифт приравнивается к землетрясению.

— То-то и непонятно — зачем его, трезвого, на лестницу понесло? — старший следователь Мосгорпрокуратуры Ожогин выглядел еще более раздосадованным, чем муровский майор.

Состояние Ожогина объяснялось просто — убитый на лестнице собственного дома Елизаров являлся депутатом Государственной Думы. Полбеды для Мосгорпрокуратуры факт депутатства Елизарова, беда же заключалась в том, что Елизаров был коммунистом-зюгановцем и при этом никакого отношения к бизнесу и коммерции не имел. Так что заявить, будто в данном случае убили не политика, а коммерсанта, прокуратура не имела права.

А уж убийство констатировалось однозначно — даже будучи вусмерть пьяным и упав совсем уж неудачно, Елизаров не смог бы свернуть себе шею именно таким образом.

— Когда я еще совсем пацаном был, — рассказывал Ожогин, — фильм болгарский тогда шел, “Золотой зуб” назывался. Там один тип свои жертвы убивал одним и тем же ударом — прямым в переносицу, в основание лба. О каратэ тогда у нас очень мало кто чего слышал, так что тот болгарин мог считаться экранным специалистом номер один по убийству голыми руками. И того специалиста достаточно легко “вычислили” по сюжету фильма. А сейчас таких специалистов — хоть пруд пруди. Может быть какому-то профессиональному костолому просто-напросто не понравилась физиономия Елизарова, вот он ему шею и свернул…

— Может быть, конечно, — согласился Карпов, — только сначала профессиональный костолом должен был решить проблему проникновения в дом, жильцов которого можно только по домофону вызвать. Всех из того дома уже опросили — то есть, всех, кто вчера вечером дома был. Никаких ложных вызовов, кто просил дверь открыть, тот и проходил в нужную квартиру. Кстати, таких всего двое и было, серьезный дом, туда для распития бутылки “Абсолюта” не ходят. А что касается способа убийства, то тут о каратэ речи идти не может, это джиу-джитсу в чистом виде или айки-джитсу. Судя по характеру травмы и по тому, что я обо всех подобных вещах знаю, имел место толчок в подбородок с одновременным тычком в шею сзади другой рукой. Эффект ножниц.

И он изобразил, как, по его мнению, был убит Елизаров.

— Хм, — покачал головой Ожогин, — но тут, наверное, силушка нужна.

— Как раз нет. Умение нужно, некоторый навык, я бы так сказал. Шея у человека вообще очень слабое место.

Естественно, фактом убийства депутата Елизарова воспользовались самые разные партии, лидеры которых сделали громкие заявления. Геннадий Зюганов объяснил смерть Елизарова тем, что всегдашние противники коммунистов действуют своими обычными методами. Конечно же в качестве примера были названы Киров и Урицкий, в качестве антипримера — Фанни Каплан. Самому Зюганову не показались смешными ни исторические параллели, ни избранная тема вообще.

Владимир Жириновский объяснил случившееся еще проще — до тех пор, пока на ключевых постах будут находиться люди некомпетентные, в стране будет царить бардак. Поскольку вслед за данным заявление шли обычные сетования на то, что партия, победившая на выборах, не владеет ни одним министерским портфелем, надо было понимать, что членство в ЛДПР является синонимом компетентности.

Однако заявления политиков и широкий резонанс в средствах массовой информации все не помогли сдвинуть следствие с той позиции, на которой оно находилось на второй день после убийства Елизарова. Относительно позиции излишне для муровца начитанный майор Карпов выразился, процитировав Козьму Пруткова: “… Грюнвальдус, сей доблестный рыцарь, все в той же позицьи на камне сидит”.

Слишком уж невыразительной личностью — в ракурсе следственных органов — был покойный. Ученый, доктор наук?.. Да мало ли в застойные годы было наштамповано докторов. Скорее карьерист — по отзывам всех его бывших сослуживцев — нежели человек одаренный, Елизаров защитил докторскую диссертацию в возрасте тридцати шести лет, тогда же стал директором филиала столичного НИИ. Конечно же, филиал находился в провинции. Но карьера ученого — вчерашний день сорокасемилетнего Елизарова, который с конца восьмидесятых годов всецело отдался политике, где тоже, впрочем, на первых ролях никогда не был.

Разумеется, у него было много врагов, которым Елизаров испортил в свое время карьеру, согнал их с насиженного теплого местечка, приведя с собой свою, столичную команду, расставив своих людей на должности начальников отделов и заведующих лабораториями. Но, во-первых, среди разного калибра научных сотрудников Страны Советов крайне редко случалось то, что в начале девяностых масс- медиа назвали “кровавыми разборками”. Хотя им, сотрудникам, было что делать — кроме СССР еще только Испания установила у себя такой порядок, при котором обладатели научной степени автоматически становились и обладателями своеобразной пожизненной ренты, получая достаточно солидную надбавку к окладу за то, что однажды каждый из них сумел убедить небольшую группу людей в своей высокой профессиональной компетенции. А во-вторых, все осталось в прошлом — филиал НИИ в провинции, равно как и головной институт в столице разделил участь всей российской науки, то есть, благополучно захирел с началом эры демократов. Причем филиал в этом отношении оказался даже впереди России всей. Оставалось просто удивляться, как он до сих пор не закрылся вообще. Почти все сотрудники оттуда разбежались, кто за границу — таких, естественно оказалось меньшинство — кто в коммерцию.

А Елизаров бежал в политику. Депутат Верховного Совета РСФСР, коммунист, он не стал дожидаться в октябре девяносто третьего, пока его вышибут из здания парламента танкисты или вышвырнут омоновцы. Елизаров покинул Белый дом в числе первых и более не пытался туда вернуться до конца осады. Он вернулся в другое здание, в парламент с другим уже названием, но к тем же занятиям — голосованию, дискуссиям, категорическим заявлениям с трибуны, кропотливому плетению интриг, кулуарным и коридорным мини-заговорам.

Да, Елизаров был политиком до мозга костей. Он и в науке-то достиг сколько-нибудь заметного положения исключительно благодаря склонности к политике, умению подчинять, сталкивать лбами, нравиться, лицемерить, обещать и с легкостью забывать об обещаниях.

Вот такая картинка открылась перед следователями через несколько дней после гибели Николая Августовича Елизарова. Разумеется, не следовало окончательно и бесповоротно отбрасывать версию убийства по политическим мотивам, но политиков в России в последние тысячу лет убивали, как правило, выдающихся, а Елизаров к таким, наверное, не относился.

2

Необходимая ретроспектива.

1989 год. Южнороссийск.

Сентябрь в этих краях очарователен. Все в точности соответствует поэтическим строкам — и день стоит как бы хрустальный, и вечера в самом деле лучезарны.

Здание аэропорта было залито еще по-летнему ярким солнечным светом, но воздух уже радовал прохладой. Прошедшее лето изрядно заставило пострадать и потерпеть — и природу, и людей. Грозы чаще обходили Южнороссийск стороной, ко предгрозовая обстановка, тем не менее, присутствовала постоянно с ее повышенной влажностью, липкой духотой и тем неизъяснимым томлением, которое охватывает все живое за несколько часов до того, как засверкают молнии, а из низких темных, несущихся со скоростью курьерского поезда туч польются водопады. Да, все эти явления были, не было только завершающего аккорда — грозы с хорошим ливнем. Если после парилки не вставать под прохладный душ, а сразу натягивать на себя одежду, то можно получить представление о том, что испытывали жители Южнороссийска прошедшим летом.

Однако в сентябре несколько дождей прошло, подул ветер с севера, и вновь ожили надежды и появились иллюзии…

У Хазарова, сорокалетнего кандидата медицинских наук, иллюзии тоже имелись. Ему показалось, что жизнь, во-первых, в сорок лет не кончается, а во-вторых, даже открывается новыми, интересными гранями — женщины вроде бы стали посматривать на Хазарова с каким-то особым, непонятным интересом.

Но сейчас заключение Хазарова насчет женщин иллюзией не являлось. Молодая женщина наблюдала за ним. Интерес этой женщины был профессиональным, хотя она и не относилась к клану жриц любви. Женщина носила звание старшего лейтенанта КГБ и служила в областном управлении вышеназванной организация.

Как мужчина Хазаров ее не привлекал — узкоплеч, сутул, лысоват, очкарик. Хотя ростом вышел и внешности довольно приятной. Будь у Хазарова условия существования отличные от его теперешних — да и всегдашних вообще — он наверняка и в течах пошире был бы, и спину имел бы прямую, и взгляд его отличали бы уверенность и даже дерзость, что особенно волнует женщин. А так кандидат наук выглядел не очень в себе уверенным, не очень ловким и каким-то потухшим, хотя какая-то робкая надежда во взгляде проскальзывала.

Впрочем, он заметно оживился, когда под железобетонными сводами зала ожидания прозвучал усиленный не совсем исправной аппаратурой голос аэропортовской женщины-информатора:

— Совершил посадку самолет рейса номер двенадцать восемнадцать сообщением Москва — Южнороссийск.

Оживление поднадзорного передалось и его соглядатаям — молодая женщина в звании старшего лейтенанта наблюдала за Хабаровым не одна. Еще двое мужчин в возрасте от тридцати до тридцати пяти лет, внешности неприметной тоже отреагировали на возросшую активность Хазарова.

Все трое, незаметно для окружающих обменявшись условными знаками, двинулись вслед за Хазаровым к выходу, где должны были появиться пассажиры рейса двенадцать-восемнадцать.

Своих гостей Хазаров выделил в толпе сразу — двоих мужчин. Один из них был нездешним, то есть, несоветским даже. Не будь на нем аккуратного, по фигуре, костюма, не будь в тон подобранного галстука, не будь очков в тончайшей, изящной оправе, не будь его прическа в столь идеальном порядке, в каком она бывает только у новоявленных бизнесменов, вешающих в телекамеру — все равно этот рослый плотный мужчина отличался бы чем-то неуловимым от унылой “совковой” массы завершающего этапа перестройки.

Именно этот широкоплечий, излучающий безудержный оптимизм здоровяк первым протянул Хазарову мускулистую ладонь и старательно выговорил:

— Здравству-тэ!

— О, wonderful! — похвалил успех здоровяка его спутник, человек нашенский, хотя и маскирующийся свежей сорочкой, ярким галстуком и хорошо вымытыми волосами. — Юра, разреши тебе представить нашего коллегу — Юджин Салливэн. У него наверняка наличествуют русские корни, и проще было бы звать его Евгением Селивановым, но он славянское происхождение упорно отрицает.

После чего нашенский человек слегка приобнял Хазарова за шею.

— Ладно, — Хазаров, как всякий хозяин, чувствующий, что гости ждут от него действий, решил делать хоть что-нибудь, — Давайте-ка побыстрее изымем ваш багаж да покатим ко мне.

Багажа, как выяснилось, было совсем немного — большая дорожная сумка, которая на языке тех времен почему-то называлась спортивной, принадлежащая Салливэну, да атташе-кейс московского друга Хазарова.

Относительно новые — со времени приобретения прошло три года — “Жигули” Хазарова должны были более или менее достойно представить высокую встречающую сторону.

— Куда сначала поедем? — спросил Хазаров, обращаясь к московскому приятелю по фамилии Погребцов, но при этом ежесекундно поворачиваясь к иностранному гостю. — Конечно, по всем правилам национальной гостеприимности следует ехать ко мне домой, где водка прокисает, но больно уж хочется мне показать вам свой улов.

Погребцов, широко улыбаясь, стал излагать гостю хазаровские проблемы на довольно сносном английском.

Салливэн изъявил желание сначала поехать “In Laboratory”, чем явно обрадовал Хазарова и обескуражил эскорт. В целях экономии “жучки” на автомобиль Хазарова установлены не были — сейчас иностранцы в Союз потоком хлынули, поди запасись на каждый случай подслушивающим устройством. “Жучки” и так уже стояли на квартире Хазарова — достаточно давно — и в номере-люкс “Интуриста”, заказанном для гостя — два дня. Тот факт, что поднадзорные поехали не в гостиницу и не домой к Хазарову, заставил комитетчиков обратиться по радиотелефону к непосредственному начальству. Непосредственное начальство велело продолжать наружное наблюдение.

“Жигули” Хазарова въехали на территорию мединститута, и “Волге” комитетчиков не оставалось ничего другого, как проследовать туда же. Вообще-то сам по себе такой факт подозрительным не выглядел — один из корпусов почти полностью занимала клиника, и визиты туда людей с положением и с деньгами были явлением распространенным.

— Н-да, — сказал комитетчик, сидевший за рулем “Волги”, — вроде бы накололись мы.

— Ничего особенного не произошло, — спокойно возразил другой. — Американцам в нашей медицине ловить не фиг. Это же не космос.

— Как сказать, — неопределенным тоном произнесла женщина, и ей никто не ответил — непонятно было, что она хотела выразить в этой фразе: то ли и в области космической науки и техники американцам уже ни к чему советские секреты, то ли в советской медицине существует нечто, способное привлечь пристальное внимание американцев.

Если женщина имела в виду тот факт, что в медицине, как в области балета, Страна Советов по-прежнему впереди планеты всей, то она, несомненно, заблуждалась — медицина Соединенных Штатов по мнению практически всех специалистов из самых разных стран уже перешагнула порог третьего тысячелетия, опережая время, как минимум, лет на тридцать.

Но если она имела в виду интерес Юджина Салливэна к тому, что делал Хазаров, она была права.

— Damn! — произнес Салливэн, едва взглянув на снимки, сделанные Хазаровым, и что-то спросил у Погребцова.

— Он интересуется разрешающей способностью твоего микроскопа, — улыбаясь, перевел Погребцов. Улыбался он иронически, потому что уже знал ответ на вопрос американского коллеги.

— Мы навечно обречены ковать блоху без микроскопа, — Хазаров нервно пожал плечами.

Погребцов перевел, Хазаров разобрал “bug”, то есть, насекомое и “microscope”. Салливэну шутка понравилась, он рассмеялся и тут же полез в свою сумку, откуда извлек сумочку поменьше, с застежкой-"молнией". Фотографии, которые Салливэн извлек уже из маленькой сумочки были похожи на фотографию, которую показал Хазаров. Разница, в основном, заключалась в качестве исполнения — так фотографии профессионального репортера отличаются от любительских фото.

Но Салливэн обнаружил и еще одно несходство.

— Mutation, — сказал он, положив рядом со снимком Хазарова один из своих снимков.

— Точно, мутация, — сразу согласился Хазаров.

Троим комитетчикам не пришлось ждать своих подопечных слишком долго. Не позже, чем через полчаса те вышли из здания института и направились к “Жигулям” Хазарова.

Записи разговоров, сделанные с помощью портативных микрофонов, установленных на квартире Хазарова, позволили сделать вывод, что объектом совместного интереса Хазарова, Погребцова и Салливана являлся некий вирус, который ранее был обнаружен американскими учеными, а позже тот же вирус или его разновидность был открыт ученым из Южнороссийска. Насколько можно было понять из достаточно отрывочных фраз (отрывочность объяснялась то ли тем, что собеседники, являясь узкими специалистами, понимали друг друга с полуслова, то ли тем, что американский гость захмелел уже после второго тоста, а всего тостов комитетчикам удалось насчитать, как минимум, десять). Этот вирус не представлял собой некую разновидность СПИДа, хотя вроде бы и оказывал нехорошее воздействие на иммунную систему организма человека.

Не позже, чем через час после того, как была сделана запись, она легла на стол начальника областного УКГБ.

— Что же, доверяй, но проверяй, — резюмировал тот, прослушав запись. — Не СПИД и то хорошо. Выходит, этот сходняк у них что-то типа “Врачи без границ”. Раз у американцев хватает денег на такую ерунду, пускай себе катаются. Вирусы, мутации, экология — нам эти проблемы решать не по средствам, у нас один Чернобыль все жилы вытянет.

Но не все отнеслись столь же равнодушно к факту обнаружения экзотического вируса. Вечером того же дня сотрудник областного управления КГБ, занимавшийся записью разговора на квартире Хазарова, посетил в гостинице мужчину лет пятидесяти, с которым он познакомился три дня назад. При знакомстве мужчина предъявил удостоверение полковника госбезопасности, объяснил, что прибыл он сюда в связи с предстоящим визитом Салливана, Полковник — фамилия его была Канищев — велел капитану Лукашову, то есть, сотруднику областного У КГБ, об их контакте никому не говорить, в том числе и своему непосредственному начальству. Канищев сообщил, что он представляет спецотдел Второго главного управления, то есть, контрразведки внутри СССР.

В связи с конкретным делом по Салливэну возникла потребность проконтролировать работу всех подразделений КГБ, которые будут “вести” американского гостя — так сказал полковник Канищев. Он прослушал запись беседы на портативном магнитофоне, имевшемся у него, одобрительно кивнул, пожал Лукашову руку, немного расспросил о службе — то есть, не конкретно о делах, которыми занималось в данное время облуправление и капитан Лукашов в частности, а о том, как он ладит с начальством, как у него с жильем.

На прощание полковник продиктовал Лукашову два московских телефонных номера — по этим номерам капитан мог позвонить, если у него возникнет потребность.

Капитан позвонил через два дня. Официальный мужской голос осведомился, кто именно спрашивает полковника Канищева и откуда спрашивающему известен номер телефона. Лукашов объяснил.

— Полковник Канищев в данное время находится в командировке, — сообщил официальный голос.

Человек, показывающий Лукашову удостоверение на имя полковника Канищева, в это время уже находился в Москве. В обычной квартире обычного дома на Юго-Западе он внимательно слушал магнитофонную запись вместе с двумя другими мужчинами — тоже средних лет, как и он, и такими же серьезными и собранными.

— Тебе быстро удалось расколоть этого капитана? — спросил один из них Канищева.

— Разумеется, — ответил тот. — Психологический портрет получился содержательнее и, главное, намного полезнее портрета фотографического. Парень ради карьеры и другой реальной выгоды, наверное, собственную жену отдаст банде насильников-извращенцев. Предательство многолико, и в то же время все предатели как бы на одно лицо. Мы избрали правильную тактику — сулить Лукашову, например, деньги было бы неразумно, слишком уж он осторожен, даже трусоват. В характеристике эти его черты предельно точно зафиксированы.

— Он сегодня звонил и спрашивал полковника Канищева, — сказал третий мужчина.

— Получив во второй раз ответ, что полковник Канищев все еще находится в командировке, он не станет звонить в третий раз, — пожал плечами Канищев. — Так что наш контакт с ним останется только нашим с ним достоянием. А это серьезно, — полковник кивком указал на портативный магнитофон.

— Весьма серьезно, — мрачно подтвердил второй мужчина.

— Но ведь у них есть только следствие, до причины им докопаться будет сложновато, точнее, это практически невозможно.

— То-то и оно, что практически, — возразил второй. — Достаточно уже того, что Салливэн в качестве аналогии упомянул СПИД, а Погребцов — Южный Урал со случаем “сибирки”.

— Тогда?..

— Ликвидация Хазарова и Погребцова, — подтвердил предположение Канищева второй мужчина.

— Салливэн же все равно останется.

— О нем есть кому позаботиться.

1989 год. Филадельфия,

штат Пенсильвания.

— Миссис Гринвуд, постарайтесь хорошенько вспомнить, как выглядел тот автомобиль, — Питер Чизхолм, агент ФБР, расспрашивал свидетельницу, женщину лет сорока. Свидетелей происшествия оказалось очень мало — чего, собственно, и следовало ожидать: в одиннадцать вечера даже на хайвее движение не бывает слишком интенсивным. А вообще-то миссис Гринвуд, похоже, могла оказаться единственной свидетельницей аварии — ведь остальные свидетели видели лишь ее последствия.

— “Джип-чероки”, — говорила миссис Гринвуд, — черного или синего цвета. Он обогнал меня, когда на моем спидометре было около семидесяти миль в час. А у него скорость, судя по тому, как быстро он стал от меня уходить, была под девяносто. Регистрационный номер штата Кентукки, а цифры я, к сожалению, не запомнила. Я только глянула мельком и подумала: ну и ну, куда же можно торопиться в такое время? Тем более, что в таком месте дорога плавно изгибается. Вот в этот плавный поворот псих из Кентукки и не смог вписаться, он ударил “Лотус”, из-за чего тот вылетел с трассы. Моя машина в момент столкновения находилась ярдах в ста двадцати-ста пятидесяти сзади. Как только те два автомобиля соприкоснулись друг с другом, я сразу инстинктивно затормозила — мне показалось, что сейчас на дороге будет гора искореженного металла, в которую я врежусь. Но ничего подобного не произошло — сумасшедший из Кентукки только чуть вильнул в сторону, а “Лотус” полетел с откоса, при этом несколько раз перекувыркнулся. Я подъехала к тому месту, выбежала из машины, подбежала к краю дорога, глянула вниз — “Лотус” валялся далеко внизу. Мне одно непонятно — как он смог перелететь через ограждение дороги, ведь оно там достаточно высокое.

Похоже, миссис Гринвуд тогда и сейчас больше всего остального занимал этот технический парадокс — “Лотус”, сумевший вылететь за очень высокое ограждение дороги. Но в автомобилях она хорошо разбирается, значит, если скатала, что именно “Джип-чероки” шел на скорости около девяносто миль в час, то так оно и было на самом деле.

— Да, я посмотрела вниз, — продолжала миссис Гринвуд, — и решила, что людям, находящимся в “Лотусе”, можно еще чем-то помочь. Я махала руками, но никто не остановился, за исключением одного водителя — это случилось того, когда я уже возвращалась к своей машине.

Этого водителя, тридцатидвухлетнего строительного рабочего по фамилии Флетчер Чизхолм уже опросил.

— Так, миссис Гринвуд, а что же было потом?

— Потом, — миссис Гринвуд сунула указательный палец под ворот свитера и немного оттянула его, словно ей было душно, — потом я доехала до ближайшего телефона, позвонила на девять-один-один и в полицию. Я вернулась на место происшествия и дождалась их приезда.

— Миссис Гринвуд, — осторожно спросил Чизхолм, — у вас не сложилось впечатление, что столкновение автомобилей не было случайным? “Джип-чероки” появился сразу или вы обнаружили его присутствие раньше? Как долго он мог следовать за вами?

— Не знаю, — она снова оттянула ворот свитера. — Но мне показалось, что автомобиль появился внезапно, возник сразу, будто призрак. Он обогнал меня, толкнул “Лотус” и опять словно бы растворился в ночи.

Значит, призрак, возникший из ниоткуда и исчезнувший в никуда. Но призраки бесплотны и не могут входить в физический контакт с реальными предметами и живыми существами. А “Лотус” профессора Салливана разбит вдребезги, а сам он, согласно заключению медиков, скончался практически через несколько секунд после получения повреждений — настолько серьезными эти повреждения оказались: перелом шейных позвонков, перелом основания свода черепа, множественные порывы внутренних органов.

Чизхолм поблагодарил свидетельницу и отпустил ее.

— Очень интересная вещь получается, — Брет Веллер, напарник Чизхолма, откинулся на спинку кресла и показал Чизхолму на экран дисплея. — Видишь, любой автомобиль такого класса, едь он со скоростью хотя бы сорок миль в час, обязательно вылетит на закруглении, если его хорошенько наподдать в бок.

Картинка на экране как раз и изображала процесс “вылета” автомобиля с трассы. Веллер заложил в компьютер совсем немного данных: вес, габариты автомобилей, скорость, шероховатость покрытия, высоту ограждающего барьера. Через барьер автомобиль Салливана перелетел бы даже в том случае, если бы его сильно ударила в левый бок машина, приблизительно равная по весу “Лотусу”, а уж “Джип-чероки”, будучи “подставленным в задачу”, вообще давал однозначный ответ.

— Да, — согласился Чизхолм, — получается красиво. Одно только остается выяснить: то ли все нечаянно так получилось, то ли тип — или типы — сидевшие в “Джипе-чероки”, предварительно занимались таким же моделированием, как мы сейчас.

— Очень даже может быть, — кивнул Веллер. — Начнем с самого начала, Салливан недавно вернулся из России…

— … И он мог быть кому-то неудобен.

— Да, закладываем в программу именно эту предпосылку. Неважно, из какой он страны, этот “кто-то”, кого он представляет.

— Ясно только одно, Брет — такое под силу только профессионалу: заложить такой вираж, вытолкнуть машину Салливэна с трассы, да еще при этом самому не вылететь за ее пределы, — Питер Чизхолм, положив длинные неги на низкий столик и сидя в вертящемся кресле, рассматривал распечатку компьютерного решения.

— По-видимому, так оно и есть, — кивнул Веллер. — И еще одна вещь кажется мне весьма вероятной, если водитель “джипа” не входил в разряд камикадзе, он должен был хотя бы пару раз проехаться по закруглению, ставшему для Салливэна роковым.

— Правильно, — Чизхолм поднял вверх указательный палец. — Если у водителя в самом деле был кентуккийский номер, то он должен был какое-то время жить здесь, чтобы иметь возможность подготовиться в акции. Это во-первых…

— … И иметь стопроцентную уверенность в том, что Салливэн выедет на трассу, — удовлетворенно заключил Веллер.

— Но зачем Салливэну, если он не был пьяным или осужденным, появляться на трассе в столь поздний час? — Чизхолм потянулся за пластмассовым стаканчиком с кофе, стоявшем на столе, сделал глоток и продолжал. — Пьяным Салливэн, как уже установлено, в тот вечер не был, хотя вообще-то к клану трезвенников он не относился. Сумасшедшим Салливэна тем более назвать нельзя. И знаешь, почему я сделал последнее заключение? Ни за что не догадаешься. Потому что у него хватило здравого смысла развестись с женой в таком возрасте.

— О да, — энергично подтвердил Веллер. — Значит, теперь следует установить, куда он мог ехать — трезвый и здравомыслящий.

— А ехать он мог только в одно место: в Нью-Хейвен, где его дочь учится в Йельском университете. Дочери девятнадцать лет, она очень похожа на отца, отношения между нею и Салливэном всегда были очень теплыми. Салливан развелся с женой три года назад, дочь поступила в Йель в прошлом году. И в течение этого года он несколько раз навещал дочь.

— Он мог поехать к ней в тот вечер под влиянием душевного порыва? — спросил Веллер, который, похоже, частично знал ответ на свой вопрос.

— Скорее нет, чем да, — ответил Чизхолм. — Психологический портрет Салливэна почти исключает подобную линию поведения. Импульсивность вообще была чужда ему.

— Значит, потребовалось нечто, способное заставить его поехать в Нью-Хейвен поздним вечером. До Нью-Хейвена по трассе сто шестьдесят-сто семьдесят миль. Он добрался бы туда ранним утром следующего дня.

— Значит, какая-то побудительная причина существовала.

— Извините, телефонный звонок от дочери?..

— Дочь не звонила ему накануне его последней в жизни поездки, мы это знаем, — Чизхолм еще раз отпил кофе из стаканчика и сделал такое движение, словно ставил стаканчиком какой-то знак препинания.

— Но мог позвонить кто-то другой и сообщить, что с дочерью то случилось…

— … После чего и Салливэн должен был позвонить в Нью-Хейвен.

— … Что он и сделал — о чем свидетельствует отметка на телефонной станции.

— И каков результат?

— Дочери не оказалось на месте, что, естественно, только усилило тревогу Салливэна.

— И ты, конечно, уже успел выяснить, где она была?

— Разумеется, — Чизхолм наклонился и поставил стаканчик на стол. — Если почаще отрывать задницу от табурета, то вообще можно успеть сделать очень много. Дочь Салливэна была вместе с друзьями на каком-то семейном празднике у одного из однокурсников вблизи Хартфорда. Автоответчика на ее телефоне в общежитии нет.

— Следовательно, великий отрыватель задницы, кто-то должен был позвонить Салливэну тем вечером, чтобы сообщить ему о том, что с дочерью что-то случилось. Но для этого звонивший должен был быть уверенным в том, что Салливан находится дома.

— А где же ему еще находиться? — Чизхолм явно почуял подвох.

— У Патриции Кингсвуд — неправда ли, до чего пышнозвучное имя и фамилия? Эта самая Пат Кингсвуд — его любовница, вот уже не протяжении четырех лет, — Веллер победно улыбнулся.

— Выла любовницей покойного, — суховато уточнил Чизхолм. — А что касается личности звонившего, то ее остается только идентифицировать по голосу, оставившем на автоответчике Чизхолма сообщение о том, что обладатель этого голоса перезвонит Чизхолму попозже. Все остальные голоса были идентифицированы.

— Что оказалось не таким уж трудным делом, — на тубах Веллера зазмеилась улыбка, — так как все звонившие назвали себя.

— Ладно, великий подливатель уксуса, скажи-ка лучше, что удалось выяснить по незнакомцу?

— Ничего особенного. — Веллер нарочно скромно пожал плечами, — кроме того, что в мотеле, расположенном в восточном пригороде, проживал некто Стивенс, приехавший на “Джипе-чероке” из Кентукки.

— Ага, сукин сын, все-гаки дождался своего триумфа. Тебе, конечно, уже удалось выяснить, что это никакой не Стивенс вовсе, а известный автогонщик, обладатель приза в какой-нибудь там “Формуле”, так?

— Если бы я был таким удачливым, то давно уже стал бы твоим начальником и не выслушивал бы твоих колкостей. Нет, к сожалению, нельзя составить даже фоторобот этого лже-Стивенса. Внешность его была на редкость незапоминающейся…

“Джип-чероки” синего цвета обнаружился на удивление быстро и совершенно случайно — ом превысил установленную скорость на трассе вблизи озера Шамплейн, на севере штата Нью-Йорк, недалеко от канадской границы. В отпет на сигнал патрульного полицейского, приказавшего ему остановиться, водитель “Джипа-чероки” повел себя несколько странно — он попытался уйти от преследования. Попытка оказалась неудачной — обойдя на повороте тяжелый грузовик, “Джип-чероки” сразу же попытался обойти еще один автомобиль с правой стороны, по не втиснулся в пространство между ним и ограждением трассы. Все закончилось полетом вниз с высоты примерно шестидесяти ярдов — трасса проходит по всхолмленной местности.

У погибшего водителя было найдено водительское удостоверение на имя Дэниэла Стивенса, около двух тысяч долларов наличными, толстая записная книжка и номер газеты “Филадельфия ньюс”. Одна из заметок — о гибели доктора Салливана — была обведена жирной чертой. Естественно, ФБР мгновенно занялось более пристальным изучением личности Стивенса. Служащий мотеля под Филадельфией опознал в нем постояльца, проживающего в мотеле несколько дней и зарегистрировавшегося под своей настоящей фамилией. То, что автомобиль имел регистрационный номер штата Кентукки, а также поведение Стивенса при встрече с полицией давало весомые основания заподозрить его в убийстве Салливэна.

А записи в книжке Стивенса: имя и адрес доктора, имя и адрес его подруги Патриции Кингсвуд, номер телефона дочери Салливэна в Нью-Хейвене, хронология перемещений доктора в течение нескольких дней вообще не давали возможности усомниться в том, что Стивенс вел целенаправленные наблюдения за своей будущей жертвой.

В записной книжке среди прочих телефонных номеров был и номер некоего Жака Фабера в Монреале. Экспертиза установила, что эта запись была сделана относительно недавно. Стивенс обвел ее несколько раз — факт, свидетельствующий о том, что Фабер являлся для него важной персоной.

Что же, теперь оставалось найти Жака Фабера, к которому, очевидно, и направлялся погибший. Полиция Канады, прибыв на место проживания Фабера, не обнаружила его там. Владелец квартиры, которую снимал Фабер, заявил, что квартирант выбыл навсегда. От хозяина удалось получить довольно точное описание внешности Фабера: невысокого роста, худощавый, очень смуглый, похожий то ли на мулата, то ли на араба, явно въехал в Канаду не очень давно, по-французски — сам хозяин был франкоязычным канадцем — говорил вполне сносно, с небольшим акцентом.

На счет Стивенса в банке Лексингтона, штат Кентукки, откуда и был родом владелец синего “Джипа-чероки”, за десять дней до происшествия на хайвее вблизи Филадельфии поступила сумма в пять тысяч долларов.

3

5 карта 1994 года, суббота. Москва.

Карпов, “Специалист по интересным людям”, на сей раз привел в гости журналиста. Журналист являлся автором многих статей об организованной преступности, проводил собственные расследования многих нашумевших дел. Интересные люди, по части поисков и находок которых Карпов был неистощим, очень часто оказывались весьма и весьма полезными людьми. Несколько месяцев назад он познакомил Ожогина с девушкой-экстрасенсом, работающей у них в МУРе, и результаты сотрудничества с Таней — так звали девушку — превзошел все самые смелые ожогинские планы.

Среди карповских “экспонатов” был и известный эстрадный артист, про связи которого с мафией ходили весьма упорные слухи. Ожогин этим слухам верил процентов, можно сказать, на восемьдесят. Может быть, это объяснялось реминисценцией по поводу американца Фрэнка Синатры, у которого связь с мафией подтверждалась чуть ли не документально и который однажды проиграл громкий судебный процесс, облаяв журналистку, задавшую “в лоб” каверзный вопрос по поводу связей нестареющего Фрэнка все с той же мафией.

А журналист, несмотря на свою жуткую популярность, оказался простым, демократичным и пьющим. Пил он, правда, умеренно, но и не пьянел при этом ни в малейшей степени, так что складывалось впечатление, будто он просто не хочет переводить спиртное и вводить в лишние расходы хозяина — в данном случае Ожогина. Что проку в многопитии, если литр действует эквивалентно ста граммам?

У журналиста, в силу его специализации, было много знакомых не только среди отечественных сыска рей само го высокого ранга вроде бывшего главного борца с организованной преступностью генерал-майора Александра Гурова, он, как выяснилось, был накоротке и с высокопоставленными полицейскими США, Великобритании, Франции, Германии. Недавно журналист вернулся из Штатов, где участвовал в качестве приглашенного в сессии Генеральной Ассамблеи Интерпола.

— Ситуация сейчас такова, что, похоже, решается вопрос: преступники одолеют мировой правопорядок или все же закон одолеет преступность. Великолепно налаженные связи — в разном смысле этого слова, в том числе и в техническом — вот что характеризует современную мафию. Мафиози всех стран, соединяйтесь — никто им такой клич не бросал, они сами почувствовали насущную потребность в интеграции, чего, к сожалению, еще нельзя сказать о полицейских всех стран. Это только Шварценеггер может в “Красной жаре” навести в Москве большой шмон, прикатив сюда из Америки. В реальной жизни все гораздо уродливее, непригляднее, абсурда в ней больше, чем в сценарии фильма абсурда. Вот, кстати, случай: лет пять назад, в период агонии перестройки, приехал в бывший Союз микробиолог из Штатов. По фамилии Салливэн. Приехал к своим коллегам. Один коллега американца из Москвы был, другой откуда-то из провинции. Сразу же после возвращения в Штаты этот Салливэн вдруг погибает в автомобильной катастрофе. Полицейским удалось найти убийцу, правда, уже тоже мертвым, удалось установить, что убийство наверняка было, как принято сейчас выражаться, заказным. Заказчик только благополучно скрылся, как всегда в подобных случаях и бывает. И, самое настораживающее в этом деле, коллеги американца, граждане СССР, тоже погибли и тоже вскорости после их встречи. Почти одновременно погибли — разница состояла то ли день всего, то ли вообще несколько часов.

Как надо было поступить в подобном случае? Конечно же, объединить усилив. Американцы вроде бы на такой шаг охотно шли — информацию по делу об убийстве Салливэна они предоставили. А со стороны Совьет Раша — ни хрена.

Что остается предполагать? Либо обычную рассейскую неповоротливость и дурость, либо лапу в Кей Джи Би, которая, как известно, в любое место планеты дотянется.

— Вы говорите, они микробиологами были? — осторожно спросил Ожогин. — Один из Москвы, а второй откуда?

— С юга откуда-то, из Южно…

— …российска, — быстро помог журналисту Ожогин.

— Точно, — несколько удивленно произнес журналист. — А вы про это откуда знаете?

— А уж, простите за банальность, профессия у меня такая — про подобные вещи помнить. Есть одно странноватое совпадение — депутат Елизаров, которого убили в подъезде собственного дома на этой неделе, он ведь тоже из Южнороссийска и тоже вроде бы имел какое-то отношение к биологии или медицине…

9 марта 1994 года, среда.

Южнороссийск.

Бывший филиал столичного НИИ ныне выделился в самостоятельный институт и носил теперь — о веяние времени — гордое название “Институт-АО…” Это заведение должно было выполнять функции защиты всего Южнороссийска, области и еще достаточно обширного региона от эпидемий, разного рода загрязнений, нашествия паразитов типа саранчи и грызунов, а при этом еще и двигать вперед фундаментальную российскую науку. Считалось, что под такие расширенные задачи кто-то даст деньги.

Естественно, романтические мечты новорожденного АО были развеяны, как дым, буйными ветрами нецивилизованного российского рынка. Никому, в том числе и государству, услуги НИИ-АО оказались не нужны. Сотрудники института по несколько месяцев подряд не получали зарплаты, не на что было ремонтировать оборудование, не говоря уже о приобретении нового, не на что было покупать препараты и реактивы. Да что там реактивы — институт даже не отапливался, как следует, с начала февраля, и только из-за боязни, что при полном прекращении подачи тепла лопнут трубы, которые потом надо будет ремонтировать, гортеплосеть еще как-то поддерживала в системе отопления института температуру, чуть-чуть отличающейся от нулевой в положительную сторону.

Командированный в Южнороссийск следователь Мосгорпрокуратуры Лисицын не сразу был впущен в здание института. Охрана, которая раньше называлась “вохрой”, потому что и в самом деле была вооружена мосинскими трехлинейками образца 1891 года, теперь оружия не имела, хотя и сохраняла старую форму в виде черных суконных шинелей с зелеными петлицами — эта охрана заставила Лисицына изрядно понервничать. Сначала туповатая тетка на проходной изо всех сил делала вид, что на нее не производит абсолютно никакого впечатления солидная “ксива” Лисицына: “У нас тут режимный институт, нужен специальный пропуск”. Вызванный теткой начальник караула отвел Лисицына к начальнику охраны, а уж тот, демонстрируя свою полнейшую независимость от каких-либо организаций на территории России, намеренно долго выписывал Лисицыну пропуск к директору института.

В довершение ко всему оказалось, что директора института, вернее, и. о. директора на месте нет н о этот день вообще не будет. Начальник охраны, наверное, должен был об этом знать. Лисицын, хотя он и сталкивался уже не первый год с извечным советским театром абсурда, незаметно перешедшим в постсоветский, решил уже было, что Южнороссийск по идиотизму значительно превосходит все места, встречавшиеся ему прежде, и что в силу этого командировочное задание может остаться невыполненным, как вдруг судьба, компенсировав все предыдущие огорчения, свела его с заместителем директора па науке. Заместитель сказался весьма словоохотливым.

Анатолий Васильевич Цвиркун — фамилия это украинская, на русский язык она переводится как “сверчок”, но ведет он свое происхождение от основного контингента, этот край населяющего, то есть, от казаков — располагал к тему же весьма ценными для Лисицына сведениями.

— Елизаров? Много могу рассказать об этом… выразился бы, знаете, но о покойных плохо не говорят. То, что я расскажу, к хорошему отнести нельзя, но и умалчивать в беседе с представителем такого учреждения я не имею права. Я — последний из могикан, если не считать разного технического персонала. Я работал здесь заведующим лабораторией до прихода Николая Августовича Елизарова со товарищи. Вот именно: со товарищи — мне знаете ли, встречалось пошловатое толкование слова “товарищи”, как “товар ищи”. Я не очень верю в такое происхождение этого слова, но в отношении Елизарова и его команды, лучше и точнее не скажешь. Да, это были сущие разбойники…

Конечно, прошлое руководство института тоже не было идеальным, о при всем при том что-то же делалось при нем. В общем-то лет за пять до прихода Елизарова определилось стратегическое направление развития науки, наш филиал должен был решать медико-биологические программы, удалось выбить солидные средства. Да и работали здесь никак не с улицы люди, у многих были не только ученые степени — чего там Душой кривить, уж мы-то знаем, как зачастую “делались” кандидаты и доктора наук — но солидные работы, публикации в серьезных научных изданиях. И вот на волне перестройки приходит Николай Августович, все ставит с ног на голову. Перестройка во всем — это понятно. Решил, значит, внести свежую, здоровую струю. Но если бы он сам при этом был бессребреником, так ведь нет — тут и дача, и автомобиль вне всякой очереди, тут и квартира таким же путем, и загранкомандировки, коим несть чиста. В одну только Великобританию четыре раза катался, два раза за океаном был.

Чувствовалось, что Цвиркун вел скрупулезный подсчет всех действий Елизарова, которые — замдиректора ясно давал это понять — являлись явным злоупотреблением служебным положением.

— А когда он за границу начал выезжать? — спросил Лисицын.

— Вы имеете в виду — в свою бытность директором филиала здесь, в Южнороссийске? Да сразу же, в восемьдесят пятом и покатил к концу года. Правда, та первая поездка в ГДР была, что по большому счету и заграницей вроде бы не считалась. Но зато уж в восемьдесят шестом Елизаров в институте редко и показывался, все раскатывал — Москва — заграница, заграница — Москва. В восемьдесят седьмом история повторилась. А в восемьдесят восьмом он здесь вообще СП создал, наверняка одно из первых в Союзе. Да, создал на базе одной лаборатории группу, выписал из-за кордона в Южнороссийск несколько зарубежных светил, платил им в валюте, словно бы на институт наш и на филиал в частности валютный дождь проливался.

— А что это было за СП, чем оно занималось?

— Тем же, чем и вся отечественная наука той поры — удовлетворением собственного любопытства за государственный счет. Только в том конкретном случае государство было другое, не СССР.

— То есть, если я вас правильно понимаю, Елизаров изловчился работать на заграничного заказчика? Но, насколько мне известно, тогда львиную долю валюты надо было отдать государству, СССР. На жалкие остатки он не мог особо шиковать, — Лисицын внимательно смотрел на замдиректора, ожидая его реакции.

— А-а… Это все не для Елизарова, — махнул рукой Цвиркун. — Я почти что уверен — он делился с чиновниками из внешнеэкономических ведомств и оставлял себе гораздо больше, чем в том случае, если бы действовал законным путем.

— У вас имеются какие-то более или менее проверенные сведения на сей счет?

Цвиркун и на сей раз был невозмутим.

— Есть, конечно, и сведения. Могу вам дать номер телефона Натальи Андреевны Мальцевой, она в те времена заведовала экономическим отделом. В особом фаворе у Елизарова не была, под конец они и вовсе рассорились. Так что, — Цвиркун криво усмехнулся, — можете рассчитывать на полную беспристрастность.

— Хорошо, а на каком узком направлении то СП удовлетворяло свое любопытство? — Лисицын подумал о том, что у самого Цвиркуна оставалось очень мало времени на занятия непосредственно наукой, так как интриги, подсиживание, вся эта “подковерная” возня занимало его наверняка в большей степени.

— Ерундой вообще-то… Для неспециалиста это будет звучать скучно и не совсем понятно в смысле приложения в практике — влияние загрязнений окружающей среды на микробы и вирусы. То есть, грубо говоря, берется больной дизентерией из малонаселенного хутора и помещается под выхлопную трубу дизельного автомобиля или рядом с трубой химического производства. А если говорить серьезно и поконкретнее, то исследовались непосредственно возбудители той же дизентерии в разных не очень для них комфортных средах. Большего я не знаю, лаборатория была закрытой, допуск по первой форме, вы же знаете, что это такое.

— Знаю, — покачал головой Лисицын. — Только ведь допуск по первой форме одна известная нам организация осуществляла. Как же Елизарову удалось иностранцев туда втиснуть?

— Да иностранцы не очень долго здесь и пробыли.

— Ага, значит, в валюте платили советским сотрудникам? Они, наверное, здорово тогда улучшили свое благосостояние.

— Их, во-первых, всего трое и было-то. А во-вторых, почти все они плохо кончили, так что улучшенное благосостояние на пользу не пошло.

— Как — плохо кончили? Нельзя ли поконкретнее?

— Пожалуйста, — Цвиркун дернул плечом. — Один из этих гениев почти сразу же запил горькую и умер от алкогольного отравления. Другой очень скоро попал в психушку. Только третьему больше повезло — он эмигрировал.

— И опять же это удивительно, — засомневался Лисицын. — Мы же только что говорили о режиме секретности, о допуске по первой форме. Людей с такой формой допуска, как минимум, лет по пять выдерживали в стране, чтобы они все забыли, и только потом выпускали.

— Пяти лет, конечно, не просто, прошло не больше двух. До того, как Союзу распасться окончательно и, возможно, бесповоротно, от него откололись три прибалтийских республики, как нам с вами известно. А у самого Лаптева мать оказалась литовкой. Так что имеем дело с голосом крови, — Цвиркун криво усмехнулся, — хотя на самом деле имели место наверняка более прозаические мотивы перевода.

— Значит, Елизаров оставался единственным россиянином, кто мог что-то рассказать о той лаборатории, — словно рассуждая вслух, сказал Лисицын.

— Э, да что теперь об этом вспоминать? — Цвиркун искренне недоумевал, чего это приезжий следователь привязался к лаборатории, прекратившей свое существование несколько лет назад. — У Елизарова подобных проектов много было провернуто. Все вокруг одного и вращалось — вокруг денег. Вот кто-то из обделенных старый должок и помянул. А то затеяли всероссийский стон по Останкино: “Политическое убийство! Коммуниста убили!” Да уж если на то пошло, то я имею больше оснований коммунистом называться, чем покойничек. Хотя я билет члена КПСС в восемьдесят девятом году, как принято выражаться, на стол выложил. А ведь тогда еще выход из рядов авангарда пролетариата обвального характера не принял. Я, опять же выражаясь по-газетному, не мог поступиться принципами. Кстати, многие из взглядов Нины Андреевой я разделяю…

— Вы не помните фамилии того, кто в психушку попал? — Лисицын остановил декларирование политической платформы замдиректора в стадии кульминации.

— Почему же не помню? — Цвиркун не был особо огорчен тем, что его прервали. — Григорьев его фамилия.

Психушка, то есть, психоневрологическая клиника находилась в черте города, но явно га отшибе, как и подобает такого рода заведениям — не ради покоя душевнобольных, но чтобы убрать последних подальше от так называемых нормальных людей.

Главврач больницы, грузный человек с бледным, одутловатым лицом, передвигающийся с помощью палки — очевидно, последствия какого-то заболевания суставов, поскольку и кисти рук у него выглядели не совсем естественно — рассматривал удостоверение Лисицына внимательно, но недолго.

— Разумеется, вы можете встретиться с Григорьевым, — сказал главный врач. — Но я заранее предупреждаю вас — это ничего, абсолютно ничего не даст вам. Григорьев, увы, безнадежен. В просторечии все подобные заболевания называют тихим помешательством, а если выражаться конкретным языком — параноидальный синдром, бред отношений. Женщины с таким диагнозом, например, утверждают, что они были любовницами Брежнева или погубили собственных детей — чаще всего как раз в тех случаях, когда детей у них не было вовсе. Мужчины заявляют, что открыли способ излечивать все на свете заболевания с помощью разработанного ими же чудодейственного состава — такие составляют немалый процент так называемых народных целителей — или же, наоборот, что погубили половину человечества посредством неких смертельных лучей.

— Григорьев относит себя к героям или к злодеям? — тон Лисицына ничего, кроме обычного любопытства, собой не символизировал.

— К злодеям, — главврач взглянул на следователя мельком, но Лисицын отметил настороженность, даже плохо скрываемую враждебность во взгляде собеседника. “Н-да, — подумал он, — врачу-то самому неплохо было бы вначале исцелиться. Его физическое состояние наверняка на психику не лучшим образом действует. Врач-мизантроп — а ведь такое явление достаточно распространено.”

— Он утверждает, — продолжил главврач, — что погубил все человечество. — Тут он улыбнулся какой-то болезненно-мрачной улыбкой — ни дать, ни взять вампир из фильма ужасов. — Но такие заявления Григорьев делает не очень часто. Большую часть времени он пребывает в состоянии ступора. Извините, а вы и в самом деле полагаете, что этот бедолага может иметь хоть какое-то отношение к смерти своего бывшего начальника?

Вопрос был задан в лоб, и Лисицыну даже показалось, будто психиатр смотрит на него с некоторым профессиональным ожиданием, готовый заявить в случае не слишком удачного ответа: “Эге, батенька, да ведь вы — наш пациент!”

— Но ведь он же не всегда был таким несчастным, — теперь уже Лисицын внимательно, даже излишне внимательно рассматривал своего собеседника. — Вы не находите, что работа Григорьева способствовала приведению его в нынешнее состояние? Вы понимаете, о чем я говорю — энцефалит, насколько мне известно, заболевание инфекционное, а приводит оно к “сдвигу по фазе”, наверное, в девяносто пяти случаях из ста.

Главврач покачал головой.

— Я не думаю, что заболевание Григорьева можно отнести к разряду профессиональных, — сказал он. — Да, мне известно, что он был микробиологом. Но, если отвлечься на минуту от основной темы нашей беседы, существуют куда более вредные для организма человека вообще и для головного мозга в частности вредные факторы. Тут и тяжелые металлы, и радиация, превышающая допустимую, и суррогатные спиртные напитки. Кто-то остается в норме, кто-то заболевает. У Григорьева ведь существовала предрасположенность к заболеванию.

— Понимаю, — кивнул Лисицын. — У него были такие случая среди близких родственников.

— Среди очень уж близких не было, но сестра его деда — он сам об этом рассказывал — страдала душевной болезнью. А вообще-то, конечно, не стоит исключать и комплексное воздействие окружающей среды, — тут он вздохнул очевидно, выйдя на время из своего профессионального образа. — Яды в пище, яды в воздухе, яды в воде. Чтобы постоянно отравляться, в настоящее время вовсе необязательно работать на так называемом “вредном” предприятии, достаточно просто жить в большом городе.

— Да-да, — энергично закивал Лисицын, решив воспользоваться моментом. — Но все же я хотел поговорить с Григорьевым, совсем недолго. Знаете, если у начальства появляется идея — на нашем профессиональном языке это называется версией — то я престо обязан хотя бы для очистки совести посмотреть на вашего пациента.

— Пожалуйста, пожалуйста, — главврач нажал клавишу на старомодном устройстве селекторной связи и, выслушав нечто хриплоголосое и малоразборчивое, сказал: — Клавдия Васильевна, зайдите, пожалуйста, ко мне.

Появившаяся через пару минут Клавдия Васильевна напомнила Лисицыну сестру из “Полета над гнездом кукушки” — в киношной, формановской версии, — и он сразу же пожалел Григорьева и остальных пациентов.

— Клавдия Васильевна, — сказал главврач. — Вот товарищ прокурор из Москвы желает поговорить с больным Григорьевым. Проведите его, пожалуйста.

Лисицын погодя отметил, что главный врач, не очень разбираясь в современных прокурорских званиях, почти что возвел его в ранг существующего когда-то в России “товарища прокурора”, то есть, помощника прокурора. Следователь Мосгорпрокуратуры вежливо раскланялся с продолжателем дела Фрейда и Снежковского и вышел из кабинета вслед за старшей сестрой.

Григорьев помещался в одной палате с каким-то тусклым старичком и довольно молодым еще мужчиной с пронзительным взглядом синих глаз. Сам Григорьев оказался тоже довольно непримечательным, невзрачным даже. Худое удлиненное его лицо казалось еще более длинным из-за лысины, доходившей почти до середины темени. Он был бледен — может быть, вследствие не слишком здорового образа жизни, может быть, вследствие постоянного пылавшего в его измученном мозгу пламени. На висках Григорьева проступили толстые узловатые синие вены.

— Я мог бы побеседовать с ним где-нибудь… в относительном уединении? — обратился Лисицын к сестре, и та, к немалому его удивлению, утвердительно кивнула.

Местом относительного уединения послужил бокс — достаточно тесный для того, чтобы сразу же вспомнились слова барда: “… А завтра запирают в тесный бокс.”

— Федор Тимофеевич, — заговорил Лисицын, едва сестра прикрыла за собой дверь, — вы Елизарова Николая Августовича помните?

— В моем диагнозе вроде бы не написано, что я идиот или страдаю ретроградной амнезией, — Григорьев произнес эти слова безо всякой обиды, без раздражения, только бесконечная усталость и отзвуки того, что поэты называют мировой скорбью, чувствовались в его голосе. — Конечно, я очень хорошо помню Елизарова. Большой был актер.

— Актер?!

— Ну да. Нерон, умирая, тоже воскликнул: “Какой актер умирает вместе со мной.” Нерон в первую очередь был лицедеем, а уж потом императором. Так вот, Елизаров тоже в первую очередь был актером, а ученым он был только в третью, если не в четвертую очередь.

— Елизаров погиб. — Лисицын выдержал небольшую паузу, дабы убедиться в том, что Григорьев не продолжает мысль. — Поэтому я здесь, у вас.

— Что же, будем считать мои слова относительно лицедейства Григорьева эпитафией, — очень спокойно, даже вяло произнес Григорьев, — ибо; о мертвых только хорошее, либо ничего.

— Федор Тимофеевич, вы работали в лаборатории, которую остальные сотрудники филиала называли не совсем обычной, — очень осторожно бросил пробный шар следователь.

— Да, эта лаборатория активно приближала мрачное будущее всего человечества. Там было сделано нечто в рамках Апокалипсиса. По части пятого ангела. Звезда, отворившая кладезь бездны, откуда вышел дым, от которого помрачилось солнце… Вы Евангелие не читали?

— Не очень внимательно, — Лисицын был слегка обескуражен, поэтому ответил честно.

— Понятно, — все тем же усталым тоном констатировал Григорьев. — Так вот, в Откровении — так на русский язык переводится Апокалипсис — сказано, что из дыма, в свою очередь, вышла какая-то саранча, укусы которой вызвали язвы на теле и мучительную смерть через пять месяцев. На СПИД похоже, не правда ли? Но пять месяцев, язвы — это все литературщина, для столь точной картины заболевания даже Иоанн мог оказаться недостаточно хорошим провидцем. Болезней должно быть несколько, возможно, даже достаточно много. Важно, что отворен кладезь бездны. Этот кладезь наверняка был открыт в нескольких местах приблизительно в одно и то же время. Кто-то, возможно был в этом заинтересован.

Лисицын подумал о том, что либо Григорьев вовсе не безумен, либо в его безумии, по выражению классика, есть метод.

— У вас получилось нечто такое, чего не должно было получиться? — спросил он.

— Если бы… Я достаточно поздно понял, что именно отверстие кладезя бездны планировалось с самого начала.

Лисицын кивнул, но в этом кивке не было фальшивой готовности соглашаться со всем, что говорит душевнобольной, лишь бы только продолжал говорить, не теряя нити воспоминаний — похоже, следователь стал склоняться к мысли, что интеллект Григорьева сохранен целиком и полностью.

— Вы слышали о такой болезни, как синдром усталости? — спросил Григорьев.

— Слышал, но мне кажется, что в ее определении больше экзотики, чем науки, вы уж простите мнение дилетанта. У меня сложилось впечатление, что есть люди, которые с этим самым синдромом родились. Я повторяю — это только мое мнение, но все же сдается мне, что придумали этот термин газетчики с подачи людей, желающих повысить свой рейтинг в медицине.

— Возможно, кому-то выгодно, чтобы существовала и такая точка зрения, какую вы только что высказали, — в лице, в глазах, в фигуре Григорьева читалась все та же бесконечная усталость. Только в старости возможна такая вот крайняя разочарованность во всем, только люди, начисто лишенные каких-либо иллюзий вследствие своего жизненного опыта, могут полностью прекратить борьбу.

— Возможно, — согласился Лисицын и теперь ему вообще показалось диким, странным то обстоятельство, что Григорьев находится здесь, в “психушке” — пожалуй, даже его душевное состояние, не говоря уже об умственном, куда более благополучно, чем состояние иных государственных деятелей. — Послушайте, а почему вы с самого начала не поинтересовались тем, кто я такой и откуда?

— Да что же интересоваться? И так видно: вы из органов. Из каких — неважно. Я никогда не разбирался в этом. — Григорьев смотрел потухшими глазами куда-то мимо Лисицына.

— Как давно вы здесь находитесь?

— Да пятый год уже — с перерывами, конечно. Меня отпускают домой, когда находят нужным дать мне отдых от лечебницы, и достаточно вежливо приглашают обратно, когда чувствуют, что я устал от дома. Но такие отношения у нас установились не очень давно — примерно в последние полтора-два года. Раньше меня отсюда не выпускали. Как забрали в восемьдесят девятом году прямо на улице, так и не выпускали.

— Но ведь это же!.. — Лисицын и сам по себе не обладал взрывным темпераментом, да и облик Григорьева, поведение его действовали на следователя как-то завораживающе, заставляя даже говорить тише и медленнее, чем обычно, но тут абсурд ситуации заставит его взорваться. — Это же беспредел какой-то! — Лисицын нашел подходящее определение. — Их всех надо привлечь к ответственности.

— Возможно, — Григорьев отреагировал на вспышку возмущения собеседника все так же безучастно, словно речь шла о явлении, замеченном астрономами в другой Галактике, а не о его собственной судьбе. — Возможно, но только сначала надо определить, кого же — “их всех”. Что касается меня, то мне даже это не под силу. Я серьезно болен. Удивительно, как я сохранил остатки рассудка после таких лошадиных доз препаратов. Наверное, высший суд настиг меня уже в этой жизни. Ведь я осознавал, что делал.

— Но что же такое вы все-таки делали? — Лисицыну теперь стало немного неловко из-за того, что он так сорвался, и вообще, взглянув на себя и Григорьева со стороны, он нашел ситуацию, мягко говоря, диковатой — знал же он раньше о том, что людей годами держали в спецбольницах, хотя лично с этим сталкиваться не приходилось, но молчал ведь.

— Вы себе не представляете даже, что мы сделали. Под воздействием этого вируса в организме человека происходят необратимые изменения. Вы вслушайтесь в это слово: не-об-ра-ти-мые! То есть, никакие последующие действия, никакое лечение не в силах исправить последствия. Можно, конечно, с помощью целого комплекса: медикаментов, процедур, специальной диеты приостановить, замедлить распад, но исход только не очень значительно отодвинется во времени, не более того.

Григорьев опять не повысил голоса, не изменил его тона, он даже не стал говорить быстрее, только стал делать меньше пауз.

— Один рождается талантливым и к тому же человеком, приятным во всех отношениях, а другой — злобным, агрессивным кретином, способным только выполнять несложную физическую работу и то, как правило, по принуждению, то есть, в тюрьме. А все дело заключается в особенностях химических реакций, происходящих в мозгу человека. Сейчас, например, уже стопроцентно точно установлено, что гомосексуализм объясняется наличием в мозгу мужчины этакой крохотной зоны, в которой все те же химические процессы проходят немного не так, как у всех остальных.

Тут Лисицын отметил про себя, что он сам слышал где-то о таком открытии физиологов совсем недавно, а поскольку он следил за очень многими подобными вещами очень внимательно, то и открытие наверняка было сделано недавно. Отсюда следует, что и Григорьев не совсем утратил интерес к жизни вообще и к медицине в частности.

— Конечно, — продолжал Григорьев, — можно попытаться исправить то, что природа сотворила словно бы в наказание, если обнаружить патологию в раннем возрасте и немедленно приняться за лечение. А “синдром усталости”, во-первых, не наваливается внезапно, для него не характерен такой ярко выраженный трагический финал, как при СПИДе, да и по времени это заболевание явно дольше растянуто, чем самая медленно текущая форма СПИДа. Нет ярко выраженных симптомов, вот в чем главная опасность “синдрома усталости”. Процесс длится годами, человек постепенно привыкает к тому, что устает он все быстрее, его постоянно тянет прилечь, у него побаливает голова, побаливают суставы — словно бы постоянно меняется погода или всегда бушуют магнитные бури. У человека слабеют, “усыхают” мышцы, у него заметно снижается потенциал и даже уменьшаются в размерах гениталии. Вялость и апатия становятся его постоянными спутниками. Он стареет с неестественной быстротой. И не окружающая среда тому виной — хотя ее влияние тоже не следует сбрасывать со счетов, но все равно оно пренебрежимо мало по сравнению с действием основного фактора. Вируса. Вы себе представляете, во что превращается страна, народ которой в значительной своей части поражен этим вирусом? Уже представили? А теперь попытайтесь уяснить для себя, что все это не выдумки газетчиков. Отнюдь. Уж я-то точно знаю, что такое заболевание существует. Более того, я сам активно способствовал его появлению.

— Ну, — засомневался Лисицын, — так уж и вы? Так уж и способствовали появлению? Я, конечно, не шибко силен в науке, в вашей специфике не очень разбираюсь, но мне кажется, что вы только открыли уже существующий вирус.

— Да в том-то все дело, что нет, — другой на месте Григорьева уже стукнул бы по чему-то кулаком— по табурету, который стоял перед ним, по краю кровати, на которой он сидел, по своему колену. Григорьев не стал стучать кулаком, но в его голосе появились впервые с начала разговора нотки отчаяния и безмерной тоски. — Вы хотя бы понаслышке знаете, что это за штука такая — генная инженерия? У нас был материал, и нам дали задание: построить из этого материала — вот именно: как строят, например, из кирпичей и бревен по чертежам дом — вирус, задав наперед основные его свойства. Уже на первой трети работы мы все — подчеркиваю: все, кто участвовал в разработке — поняли, что же это будет за чудовище. Понимаете, подобный вирус уже существовал, но он был не очень устойчив против воздействия разных факторов: температуры, разных агрессивных сред, антибиотиков и тому подобного. Этот, нами созданный, становился во много крат более живучим, а значит, и во много крат более опасным. Однако никто из нас не прекратил работу.

— Почему? — пораженно спросил Лисицын.

— Не знаю. Платили очень прилично. Да деле даже и не в этом. Азарт — вот в чем, наверное, главная причина. Игрек, просаживающим все свое имущество, тоже ведь ясно понимает, что поступает он неправильно, неразумно, что надо сделать только одно — бросить игру немедленно. А он не останавливается почему-то…

По бледному лицу Григорьева стекали струйки пота, несмотря на то, что в помещении было даже не очень тепло, не то что жарко.

— Хорошо, — сказал Лисицын. — Допустим, что все обстояло именно так, как вы рассказываете. Но как, во- первых, такое стало возможным в стране с тоталитарным, как ни крути, режимом? И во-вторых, вытекающее из “во-первых” — почему этим не занимались ученые б погонах, разрабатывающие бактериологическое оружие? А потом — если бы в самом деле существовал такой вирус- монстр, о котором вы говорите, то нашелся бы к в вашей… ну, отрасли, что ли, свой Вил Мирзоянов и устроил бы скандал планетарного масштаба. Не очень, вы знаете, все укладывается в общепринятый порядок вещей: в провинциальном институте маленькая труппа ученых — пусть очень толковых ученых, пусть отличных специалистов — делает работу, которая под силу целим НИИ с их суперсовременным оборудованием, делает открытие, которое сравнимо… ну, я не знаю… разве что с открытием ДНК в свое время.

— Штампы, стереотипы мышления, — на усталые глаза Григорьева опустились тонкие, полупрозрачные синеватые веки. — Открытия делались и будут делаться, где угодно. Оборудование, приборы, средства — это, если хотите, не решающие факторы. Существует еще нечто, вернее, целый ряд из “нечто”…

Он помолчал немного, словно бы собираясь с силами, потом заговорил опять.

— Что же касается ваших сомнений относительно того, как такие разработки можно было вести в стране с тоталитарным режимом, то вы, наверное, лучше владеете этим вопросом, честное слово. Ведь кто-то же спроектировал АЭС типа Чернобыльской, кто-то разрабатывал систему обслуживания таких станций, программу их испытаний — все эти люди занимались делом, по вредоносности сравнимым с нашим, а хоть кто-нибудь из них понес ответ? Вопрос риторический, не так ли? У нас же всю работу организовал Елизаров, у него, все везде было “схвачено”, для него никаких преград не существовало. Он привез двоих ребят из-за океана с полудохлым вирусом в супернадежной герметической упаковке, он обеспечил нам все условия, а уж мы тут… открыли кладезь бездны.

11 марта 1994 года,

пятница. Москва.

— Вот, — завершил свой доклад Лисицын, — такая, стало быть, получается петрушка. Больше опрашивать было некого, теперь, возможно, стоит поискать эмигранта Лаптева, но, скорее всего, у нас для этого средств не найдется.

— Да уж, — покачал головой Ожогин, — насчет Лаптева — это ты, брат того… размечтался. А вообще-то ситуация, что называется, тупиковая. Хотел бы я знать, на кого работал этот супермен Елизаров. А вообще-то часть ответа известна заранее — на себя он работал, на свое благополучие, на безбедное существование чад и домочадцев. Удивляет меня все же наш народ, по-прежнему голосующий за елизаровых — неужели верит он в то, что эти ребята всерьез, не понарошку борются за ценности, которые декларируют: за труд, равенство, братство? Ведь если это, что рассказал тебе этот южнороссийский Гамлет, правда, то, выходит, они, елизаровы, готовы этот самый народ под корень извести, если данное занятие дает им хоть какой-то шанс подзаработать детишкам на молочишко. Итак, примем за основу версию, что все, поведанное Григорьевым, соответствует действительности. Снижение трудоспособности, хирение в масштабах всей страны или даже в больших, глобальны масштабах, снижение репродуктивной функции, то есть, способности к размножению — кому все это было надо? В чем смысл подобных экспериментов? Ведь в хилом рабе никто не заинтересован.

— В ответ ни звука, — пожал плечами Лисицын, — молчит наука. Но если такая версия принята за основу, то неувязочка вроде бы получается — зачем же Григорьева, маленького, совсем незаметного человека оставлять в живых? Раз уж убирать свидетелей, так всех, а?

— А давай-ка представим на минутку того, кто весь этот дьявольский план задумывал, О чем бы он подумал? О том, что стопроцентно предотвратить любую утечку информации все равно не удастся, значит, надо смазать картину, то есть, представить все события элементом нашего обычного советского бардака. Елизаров-то, организатор, вон до каких пор целым и невредимым существовал. Какая уж тут, к фигам, секретность? Григорьев — заурядный псих. У нас сейчас на информацию подобного толка, даже помещенную на первую полосу газет, мало кто внимания обращает, не говоря уже о восприятии всерьез…

4

Необходимая ретроспектива.

Декабрь 1988 года. Москва.

— И куда они всех заведут, нынешнее “прозревшие”? — Канищев поморщился — то ли от того, что ему не нравились те, о которых он только что говорил, то ли от водки, выпитой только что просто так, без тоста. В последнее время Канищев пил очень много, по поводу и без повода. Поскольку полковник из Второго главного управления раньше не питал особого пристрастия к алкоголю да и вообще переносимость спиртного у него была не ахти, то теперь при злоупотреблении “зеленым змием” у него стали случатся неприятности — и по службе, и в личном плане.

— Эх, Андрюха, — покачал головой его собеседник, точнее, его нынешний собутыльник, а вообще старый приятель, волею судеб избравший ту же службу, что и Канищев, только в другом управлении.

Приятеля звали Анатолием Ефимовичем Тарасовым, был он в звании генерал-майора, а служил в информационно-аналитическом отделе Первого главного управления.

— Эх, Андрюха, — повторил Тарасов, — годов тебе сколько, а?

Вопрос относился к категории чисто риторических: Тарасов отлично знал, сколько Канищеву лет, потому что были они одногодками.

— Годов мне много, — мрачно ответил Канищев.

— Согласен. Сорок восемь — это достаточно много. Из этих сорока восьми лет ты двадцать служил верой и правдой — кому? Партии и народу?

— Точно, — кивнул Канищев, — а кому же еще?

— А не задумывался ты над тем, что теперь это уже эфемерные понятия?

— Какие понятия?

— Партия, народ.

— Не понял, — встрепенулся Канищев, — что значит?..

Он не закончил фразу, потому что, очевидно, зациклился на этом вопросе.

— А то и значит, — Тарасов едва заметно улыбнулся, — что думаешь ты не в том направлении. Сейчас ты размышляешь приблизительно в таком плане: “А что это за баланду мне Тарасов тут травит? То ли он свихнулся, то ли он решил супротив нашей родной Советской власти пойти?” Нету уже Советский власти, Андрюха, не-ту! И партии больше нет, и народа нет.

— То есть, — как это? — Канищева такое откровение даже протрезветь заставило. — А куда же они подевались?

— Куда подевались? А вот я тебе сейчас очень простой, но весьма убедительный пример приведу: лежал человек, допустим, на диване живой, телевизор, допустим, смотрел. И вдруг — бац! Инфаркт или инсульт в пару минут из человека делают труп. О покойниках, пусть в землю еще не зарыт, как говорят? “Ты жил”, — говорят. “Ты был”, — говорят. То есть, дуализм своеобразный получается: к человеку вроде бы обращаются самым непосредственным образом, но в то же время говорят о нем исключительно в прошедшем времени. Вот и народ наш, и партия, и страна — не те. Вроде бы и есть нечто непонятное, вроде бы и нету его, а? Из партии сейчас гурьбой бегут? Потому' что чувствуют: вот-вот рассыплется ум, честь и совесть, по всем швам разойдется, в труху вообще превратится.

— Слушай, Анатолий, ты это серьезно? — взгляд Канищева выражал тревогу. Тарасову Канищев верил, Тарасов — гений, у него мозги “электронные”. Недаром он в аналитики подался, он любые события задолго до того, как им произойти, предсказывал.

— Более чем серьезно, — кивнул Тарасов. — Диссидентов, как ты знаешь, я не люблю. Может быть, в значительной части оттого, что евреев среди них много. Но один из этих мерзавцев, Амальрик, во-он когда еще — аж в шестьдесят девятом году — вопросец задал: “Просуществует ли Советский Союз до 1980 года?” Потом, правда, через год, брошюра на Западе вышла под названием “Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?” Сам автор об этом так и не узнал — случилась у него в Испании автомобильная катастрофа в восьмидесятых. Ты эту брошюрку не читал?

Пораженный Канищев молча покачал головой.

— Может быть и зря не читал, — вздохнул Тарасов. — Во многом этот гад оказался прав. Наверное, и Союзу кранты были бы раньше, если бы нефть уренгойскую не нашли. Так что мы несколько “лишних” лет в Союзе — или с Союзом — уже прожили, нефть нам эту отсрочку предоставила.

— Фу-у, — растерянно произнес Канищев, — типун тебе на язык.

— Не нужен мне типун, Андрюха, тем более, на языке, — наставительно сказал Тарасов. — Если мы не хотим верить историку-одиночке, давай, как говорится, обратимся к мнению коллектива — ЦРУ послушаем. А у ЦРУ прогнозы те же: вот-вот вся наша система рухнет.

— Так ведь они страстно желаемое выдают за действительное.

— О том, чего они желают, спорить не стану. Наверное, у них жизнь полегче будет, когда Советский Союз распадется. А насчет остального — увы! В данном случае мы имеем дело с констатацией тривиального факта. Констатировать-то они умеют! И не только констатировать, но и по косточкам разбирать. Аналитики у них мощные, хотя “проколов”, конечно, тоже хватает, как и у нас. Так вот аналитики — как их, так и наши, которые более трезво на вещи смотрят, без идеологических шор (в скобках замечу, что к последним я и себя отношу) — да, аналитики, значит, утверждают: грядет новый передел мира.

— Как это? — Канищев, похоже, совсем затосковал.

— А так вот. Глобального дележа типа мировой войны, разумеется, не случится, и та же Западная Германия вместе с Восточной Польшу и Прибалтику к себе не присоединит, но уж ее воссоединение с Восточной Германией предсказуемо процентов на девяносто.

— Иди ты!

— А вот вспомнишь мои слова, очень скоро, может быть, вспомнишь. Так вот, в изменившемся мире лидеры будут другие, все установки поменяются. Как в мировом масштабе, так и внутри каждой страны. Появятся новые партии, новые руководители.

— Да сколько же нам-то новых руководителей еще?! Этот, дурила, три года поправил, а уже волосы дыбом встают.

— Ну-у! То ли еще будет, как в известной песенке поется. Весь мир будет ре-струк-ту-ри-ро-ван, понимаешь?

— А почему, почему? — загорячился Канищев. Он даже вспотел, хотя в комнате было не очень жарко.

— Почему да почему… По качану — вот почему. Потому что объективные предпосылки существуют. Ход истории, брат мой, это будет штука помощней любого самого мощного урагана или тайфуна — все сметет на своем пути. Вот опять же вспомнишь мои слова относительно Союза — первыми прибалты из него выйдут, они и сейчас уже дружно занесли ногу над порогом. Следом Закавказье рванет, в Карабахе разборку начали, следом еще разборки пойдут — станут между собой территорию делить, жизненное пространство. А уж после этого и Россия-матушка, расползаться начнет, разваливаться, словно бочка, у которой обручи лопнули. Автономий у нас вон сколько, многие из них захотят полного суверенитета.

— Слушай, — Канищев помотал головой, — ты ва-аще полный Апокалипсис изобразил.

— Эх, а что есть “апокалипсис” в переводе с греческого? Откровение. Просто живший на одном греческом островке некто Иоанн году, кажется, в семьдесят девятом от рождения Христова взял да и выдал долгосрочный прогноз. Может быть, и не хилым он аналитиком оказался, Иоанн. Время еще покажет. Но в третьем тысячелетии мир еще будет существовать, никакого конца света не настанет. Однако это иной мир будет, на теперешний совсем непохожий… Ты думаешь, мне очень хочется, чтобы все так радикально поменялось? Возраст не тот уже, чтобы желать перемен, Андрюха, что тебе об этом рассказывать.

Да и вообще на Востоке говорят, что барабанный бой лучше слышать издалека.

— Ладно, ты вот про какие-то объективные предпосылки говорил. Какие это предпосылки?

— Да они же, что называется, на ладони: земной шар перенаселен, энергетические ресурсы на исходе, альтернативных источников энергии, считай, нету, потому что ветер и солнце не. в состоянии заменить в полном объеме нефть и газ. Используя газетный штамп, можно сказать: “Мир подошел к опасной черте”, только в данном случае речь не идет о ядер- ном или ракетном кризисе.

— Давай-ка лучше выпьем еще по одной, потому как разговоры такие вводят меня в состояние черной меланхолии, — сказал Канищев и наполнил доверху хрустальные фужеры.

Они выпили, торопливо зажевывая водку маринованными грибками и черным хлебом.

— Ладно, — первым заговорил Канищев. — А что же делать, если процесс, про который ты сказал, что он мощнее урагана, пошел?

— Действовать адекватно обстановке, — скучным голосом обреченного человека произнес Тарасов.

— То есть?..

— Ну что “то есть”, Андрей? Когда волна большая идет, надо стремиться занять место на самом ее верху, так ведь?

— А что это означает в теперешней ситуации? Надо сменить ориентиры — это во-первых.

— Сменить ориентиры, — Канищев жестко провел ладонью по своему лицу сверху вниз, от лба до подбородка, словно стирая что-то. — Но это же означает…

— … Предательство всего и всех? Нет, Андрей, — жестоко, почти зло произнес Тарасов. — Нас-то с тобой давно предали и продали. Ты кого предашь? Жену, детей? Внука своего, два месяца назад в этот мир пришедшего? Ты жизнь прожил и знаешь, что любой отдельно взятый человек никому на фиг не нужен, кроме как в качестве орудия для достижения своих целей — практически всегда корыстных. Там, наверху, меняется установка, — он поднял палец вверх.

— Где это — наверху? — машинально спросил Канищев.

— Когда б я знал, Андрей, когда б я знал… Ну, возьмем верхи, не очень далекие от нас. Что наказывал разведке Отец Народов перед тем, как уйти в мир иной, когда в конце 52-го реорганизовали разведку и контрразведку? “Главный наш враг — Америка”, — вот какую он установку давал. И разведка с контрразведкой почти четыре десятилетия, и мы с тобой в течение двадцати лет верой и правдой этот наказ, как говорится, претворяли в жизнь. Теперь все идет к тому, что Америка уже не будет главным врагом Советского Союза.

— А кто же будет? — похоже, последнее откровение старого приятеля было для Канищева самым обескураживающим.

— Этого тебе даже я определенно сказать не могу. То есть, расстановку сил на ближайшие лет двадцать я могу предсказать достаточно точно п с такой уверенностью я могу сказать, что те, кто будет сразить нашей страной, ориентиры выберут неправильные, поведут ее в неверном направлении.

Канищев немного подумал и сказал:

— Да, вот тут я с тобой согласен целиком и полностью. Уже сейчас такой бардак начинается, такой хаос — словно лавина с гор идет. Крючков, конечно, еще пытается что-то сделать, но…

Он не договорил, обреченно махнул рукой. Потом, после небольшой паузы спросил у Тарасова:

— Так как же занять место на самом верху волны, Анатолий?

Необходимая ретроспектива.

1988 год. Багдад.

В небольшую кофейню заглянул высокий мужчина, явно европеец — светло-русый, с широким лицом. Окинув взглядом помещение, он заметил за одним из столиков одиноко сидящего человека. Тот ответил ему взглядом, и во взгляде было узнавание.

Светло-русый подошел к столику, занятому одиноким посетителем, и поздоровался по-английски.

— Здравствуйте, — ответил тот по-русски.

Удивление подошедший скорее изобразил, приподняв брови — не удивление даже, а немой вопрос. “Вот как? А чего еще от вас можно ожидать?”

— Садитесь, пожалуйста, — мужчина, поджидавший европейца выглядел типичным жителем Ближнего Востока — узкое смуглое лицо, большие карие глаза, черные, как смоль, аккуратно подстриженные усы.

Европеец присел.

— Мы ходим не в кофейни, а в мечети, — это Бунин, кажется? — улыбнулся мужчина восточной внешности. — Но кофейня — тоже очень приличное место. В восточном табеле о рангах не уступает ресторану на Западе. Итак, — он махнул рукой и тотчас же рядом со столиком возник владелец кофейни. Мужчина произнес несколько фраз, хозяин удалился. — Итак, у нас остается еще около полутора часов времени. Ведь перерыв в советском посольстве длится три часа. Вас не очень удивляет что я это знаю?

— Нисколько, — пожал плечами русоволосый.

— И не удивляет тот факт, что я знаю фамилию? Конечно, фамилия у вас не очень экзотическая — Петров.

Появился хозяин с кофейником и двумя чашками, поставил все на стол, быстро и бесшумно удалился.

— Вы пьете с сахаром? Вет и отлично. В арабской прибаутке относительно того, что кофе должен быть горячим, как огонь, черным, как ночь, и сладким, как любовь, есть смысл. Итак, ваша фамилия Петров, должность ваша… Впрочем, вы правы — и расписание работы посольства, и вашу фамилию, и вашу должность узнать нетрудно. Несколько сложнее определить ваш неафишируемый ранг. — Он понизил голос. — А этот ранг достаточно высок. Вы — резидент советской разведки в Багдаде.

— Кто вы такой? — русоволосый, казалось, никак не отреагировал на выпад, долженствующий произвести шокирующее воздействие.

— Меня зовут Фархуддин Тахти, — черноусый едва заметно улыбнулся. — Если вас интересуют мои документы, я могу показать их вам. Но ведь вы же профессионал и понимаете, что документы можно изготовить какие угодно. Так вот, Борис Борисович, давайте, если вы не возражаете, сразу перейдем к делу.

— К делу? — Петров слабо пожал плечами. — Какие у нас с вами могут быть дела? Вы меня явно с кем-то путаете.

— Давайте пока вынесем вопрос о том, путаю я вас с кем-то или нет, за скобки, ладно? Теперь относительно дел — они очень даже могут быть, должны быть. У вас просто не обстается выбора. Если вы не согласитесь иметь со мной общие дела, то у вас возникнет масса проблем с вашей карьерой. Завтра же вся агентурная сеть будет раскрыта иракским властям. Какие последствия это влечет за собой для вас лично? Выдворение из страны, понижение в должности, в статусе. Вам тридцать восемь лет, из них шестнадцать вы работаете в органах и отлично знаете, с какой суровостью относится к повалам ваше руководство. Вам надо будет приложить очень много усилий для того, чтобы оправдаться, но все эта усилия могут ничего не стоить — вы лучше меня знаете, как мало руководствуется логикой и здравым смыслом ваше начальство, насколько оно увлечено своей карьерой, собственными амбициями, “подковерной” возней.

— Хорошо, — слабо улыбнулся Петров, — допустим, что я соглашусь выслушать ваши условия. Но прежде я хочу поставить свое — я должен знать, кого вы представляете. Вы хорошо говорите по-русски. Откуда у вас такое знание языка?

— Я закончил институт и аспирантуру в Советском Союзе. Такое объяснение вас устроит? Это ответ на ваш второй вопрос. А относительно первого… Даже принимая во внимание высокий уровень вашего интеллекта и способность очень хладнокровно реагировать на самое непредсказуемое изменение ситуации — я ни в малейшей степени не льщу вам, если хотите, могу предоставить ваше досье, очень вместительное — так вот, даже учитывая эти ваши качества, я могу предвидеть реакцию, не совсем адекватную.

— Ну вот, — Петров состроил кислую гримасу, очевидно, долженствующую изображать улыбку, — сейчас вы скажете, что представляете высший разум, что давно установили контакт с внеземной цивилизацией, и они через вас хотят вывести нашу планету на правильный путь.

— И эта ваша черта зафиксирована в досье, — кивнул Тахти. — Однако желчность и колючесть у вас крайне редко проявлялась при разговорах с вышестоящими сотрудниками. Но это так, к слову… Нет, с внеземной цивилизацией у нас контактов не существует. Честно говоря, я вообще полагаю, что мы одни во вселенной. А вот относительно выведения планеты на правильный путь — тут я с вами, пожалуй, моту согласиться в постановке вопроса и на этот вопрос отвечу, положительно отвечу. Да, уже настало время внести некую упорядоченность в грядущий хаос. Вы должны понимать, что деструктивные процессы будут лавинообразными. Это как нельзя больше относится к вашей собственной стране. Тлеющий карабахский конфликт скоро вспыхнет огромным костром, потушить который будет крайне сложно, если не невозможно вообще. Ваша экономика развивалась в таком чудовищном несоответствии не только с экономическими законами, но и со здравым смыслом вообще, что количество противоречий давно уже превысило некую критическую массу, и вот начнется ужасающий развал вашего народного хозяйства. Ваша идеология тоже не выдерживает никакой критики, каждый отдельно взятый человек уже ни во что и никому не верит — это касается и ваших правителей. Вы отдаете себе отчет в том, что лет через пять СССР окончательно утратит мировое лидерство как сверхдержава в мировой политике и во многих областях в частности. Да и будет ли такое государственное образование — СССР — через пять лет?

У других проблем не меньше., если не больше, нежели у вас. Для Китая, например, катастрофическое истощение лессовых почв вдоль-его великих рек похуже одновременного взрыва нескольких десятков водородных бомб. Соединенные Штаты тоже не смогут неограниченно долго диктовать свою волю миру — они уже не являются безусловным лидером в области современных вооружений, промышленных технологий и в других сферах. Итак что мы получаем? Уход со сцены двух лидеров, прекращение их многолетнего противостояния, и, как следствие, невиданный рост амбиций народов великих и малых. Быстрое заполнение вакуума есть взрыв. Это полный развал существующего сейчас миропорядка, то есть, хаос. Вы со мной не согласны?

— Мрачновато, конечно, — покачал головой Петров. — Как выражаются в подобных случаях, краски несколько сгущены.

— Ничего подобного. Ведь это не мои фантазии, это — прогноз аналитиков. Высокопрофессиональных, замечу в скобках, аналитиков. О том, каким образом я ознакомился с их прогнозом, поговорим чуть позже.

— Хорошо, предположим, что прогноз составлен верно. Однако составить более или менее правильный прогноз еще не означает обрести контроль над ситуацией, тем более, полный, — Петров произносил слова е непроницаемым лицом, отстраненно, словно участвовал в теледиспуте. — Какими силами и средствами располагаете вы для того, чтобы противостоять грядущему хаосу?

— Good question, как выражаются политические лидеры, услышав от журналиста вопрос, на который им удобнее всего отвечать. Итак, сначала я скажу о средствах — они немалые. В любом случае они превышают все фонды ООН, Юнеско, ЮНИСЕФ, Красного Креста вместе взятые. Я могу вам назвать порядок сумм, находящихся в нашем распоряжении — это сотки миллиардов долларов. Отсюда и ответ на первую часть вопроса — относительно сил. Покушается все на свете, вы знаете это не хуже меня, речь может идти только о размере цены.

— Ну да, — кивнул Петров, — значит, мы имеем дело с тайным союзником.

— Это не совсем так, если не сказать — совсем не так. Да, нам помогают — осмысленно помогают, богачи ведь редко вкладывают деньги в сомнительные предприятия. Мы зарабатываем деньги самостоятельно, используя для этого как легальные, так и нелегальные способы. Вы не идеалист и прекрасно понимаете, что данное разделение — чистая условность. Относительно нелегальных способов — да, мы торгуем оружием, не гнушаемся также и контактами с крупными торговцами наркотиками. Средства наши множатся ежедневно и ежечасно, столь же безостановочно и неуклонно растут наши силы — за счет людей, наделенных недюжинным интеллектом, решительностью и здравым смыслом. Нам предстоит очень большая работа, на первом этапе эта работа главным образом для разведчиков и аналитиков, за ними следует политики и уж потом, с заметным отрывом, военные. Хотя если встречается военный такого сорта, как Пиночет, то он представляет для нас несомненный интерес.

— Ага, стало быть, я должен воспринимать нашу сегодняшнюю беседу как вербовку?

— Именно так, — спокойно подтвердил Тахти. — У нас — или на нас — уже работают агенты из многих разведок мира, КГБ не является исключением из этого списка. Глупо в данном случае говорить о предательстве — ведь наша организация является интернациональной, то есть, она представляет собой структуру, стоящую над государственными структурами. Работают же, к примеру, в спецподразделениях Интерпола агенты из разных стран.

— Да, но о выполняемой ими работе имеют полное представление — как о характере, так и о содержании работы — соответствующие службы и правительства их стран.

— … Что и является причиной низкой эффективности действий того же Интерпола, — Тахти поднял указательный палец вверх. — Или вы будете оспаривать это мое утверждение?

— Лучше все равно пока ничего не придумали, — пожал плечами Петров.

— А вот убеждать вас посредством примитивной агитации я не намерен, — теперь Тахти выглядел серьезным и сосредоточенным, как игрок, сделавший решающую ставку, способную переломить ход игры. — Это неблагодарное дело, да я, честно говоря, не очень-то и силен в этом, а потом, — он взглянул на часы, — у вас уже заканчивается обеденный перерыв. В самое ближайшее время вы получите убедительные доказательства того, что наша организация куда совершеннее Интерпола, не говоря уже, — тут он презрительно поджал губы, — о Совете Безопасности ООН.

И Петров получил эти доказательства, когда он вечером следующего дня, пробравшись по абсолютно темному переулку, извлек из тайника оставленное для него связным сообщение. Петров быстро вернулся к оставленным на соседней улице “Жигулям”, резко рванул с места и через десять минут уже подъезжал к спасательным воротам советского посольства.

Но когда он развернул сложенный вчетверо листок бумаги, чтобы прочесть сообщение источника, то — скорее к ужасу, чем к удивлению — увидел метко набранный русский текст, содержащий, во-первых, довольно подробно изложенную биографию самого Петрова, во-вторых, сведения об источнике, иракце, завербованном Петровым два месяца назад, и в-третьих, развернутое сообщение об объекте наблюдения — тоже иракце, занимающем достаточно высокое положение в одной из многочисленных полиций этой страны. Ясно было, что источник не мог за столь короткий срок собрать столько информации — Петров достаточно хорошо представлял себе его возможности, зная, в какие сферы он имеет доступ.

Впрочем, в конце послания имелась как бы приписка, объясняющая, из какого источника исходит информация на самом деле: “Дорогой друг, стоило времени, а самое главное, столько денег, на отработку столь несерьезного источника? Вы не должны рассматривать информацию, изложенную таким открытым тестом, как попытку погубить вас — ведь в случае попадания этой бумаги в руки любого полицейского или военного патруля ваша карьера ”дипломата” в Ираке была бы закончена в двадцать четыре часа. Но я даю вам честное слово, что мы предприняли достаточно мер для вашего безопасного возвращения в посольство. Если вы захотите продолжить разговор, я жду вас завтра в то же время, что и в предыдущий раз, на известном вам месте.”

Подпись под всем этим отсутствовала.

Несколько раз глубоко вдохнув и выдохнув, Петров попытался уже более спокойно определить, каким же образом человеку, которого он знал под именем Фархуддина Тахти, стало известно так много. Сначала стоит предположить, что его, Петрова, выдал недавно завербованный источник. Разумеется, в таком случае он больше никогда не выйдет на связь, постарается вообще не попадать в поле зрения Петрова. Его характеристика, как не заслуживающего особого внимания — не более чем уловка. Итак, источник оказался агентом какой-то спецслужбы, провокатором. Это очень, очень неприятный факт — в таком случае получается, что он переиграл его, Петрова, резидента разведки, переиграл по всем статьям. Нет, нет, это маловероятно — были соблюдены все меры предосторожности, “подходы” к источнику перепроверялись несколько раз. Да и вообще сам источник не производил впечатления профессионала, способного вести двойную игру — если Петров ошибся в этом, значит, никуда не годятся его интуиция и многолетний опыт работы.

Предположение второе, наверняка больше отвечающее истинному положению дел — источник был “засвечен” в одну из первых их встреч, а навести о нем справки оказалось очень просто: он служащий государственной компании, значит, его досье лежит достаточно близко, почти что безнадзорно. Даже платить не надо для перевербовки — стоит только чуть припугнуть, используя самый примитивный шантаж.

Но как быть со сведениями об агенте политической полиции? Пусть эти сведения даются в качестве наживки, “заглотнув” которую, Петров обнаружит свой интерес к тайной полиции государства и может быть… перевербован? Самый короткий анекдот — ни у одной из спецслужб Ирака не хватит ума и выучки для столь сложной игры. Значит, иракцев следует исключить.

А что остается в итоге? В итоге остаются вещи малоутешительные — как ни крути, а он на крючке у этого самого Тахти. Ладно, похожие ситуации уже случались, и Петров всегда выходил из них победителем, иначе не занимать бы ему сейчас столь высокого положения. Надо начинать игру, попытаться выяснить, кого же на самом деле представляет Тахти. Естественно, в Центре ничего не должны знать о создавшейся ситуации — там перестраховщик сидит на перестраховщике, там все думают только об одном — об спасении собственной задницы.

Петров пошел на встречу с Фархуддином Тахти во время обеденного перерыва в ту же самую кофейню.

Тахти на сей раз приветствовал его как старого доброго знакомого, хотя и вел себя по-прежнему корректно, сдержанно. У стороннего наблюдателя, если таковой присутствовал и кофейне, должно было сложиться впечатление: вот встретились давние друзья, которые понимают друг друга с полуслова, с полувзгляда.

— Как вы добрались вчера вечером до посольства? — такими были первые слова Тахта, произнесенные сразу же после приветствия почти что озабоченным тоном.

Петров внимательно взглянул на него: на лице собеседника не отражалось ничего, кроме доброжелательной заинтересованности.

— Благодарю вас, добрался я вполне благополучно, — суховатым тоном ответил Петров.

— И вы, конечно, проанализировали все возможные варианты нашего выхода на ваш источник информации, — Тахти произносил эти слова утвердительным, никак не вопрошающим тоном. — И одно из этих предположений оказалось верным — мы следили за вами и засекли ваш источник во время так называемого мгновенного контакта между вами и им. Вы вспоминаете? Это было в конце марта. Конечно, контакт происходил в непроглядной тьме, но, как вам известно, современные приборы без труда решают проблему ночного наблюдения. А все остальное было делом техники, но, согласитесь, техники самого высокого класса.

Петров промолчал, раздумывая над тем, какой же сейчас следует избрать тон.

Но Тахти, похоже, уже все решил за него.

— Вы, очевидно, захотите узнать более подробно о принципах работы нашей организации, — сказал он. — И только потом мы сможем приступить к сотрудничеству. Я полагаю, что вы для себя решили этот вопрос положительно.

5

15 марта 1994 года, вторник.

Сан-Франциско, штат Калифорния.

Самвел Багдасарян, чье состояние сведущие люди оценили не менее, чем в один миллиард долларов, все же не входил в число “официальных” ста двадцати девяти миллиардеров Соединенных Штатов, страны с самыми благоприятными для предпринимательства условиями.

Предки Багдасаряна бежали из Армении в 1915 году, во время турецкой резни. Это были дед и бабка Самвела.

Им посчастливилось сразу же попасть в Соединенные Штаты, хотя, казалось бы, для этого не существовало никаких предпосылок. Дед умер, если называть вещи своими именами, в нищете, а его словарный запас к концу жизни составлял не более двух сотен английских слов. Самвел (названный так, кстати, в честь того же деда и носящий официально англоязычное имя Сэмюэл) говорил на правильном английском языке, а трое его детей закончили университет.

Свои деньги Багдасарян-внук вкладывал в самые передовые отрасли — в электронику и авиастроение.

Здесь, та Тихоокеанском побережье, Багдасарян, несомненно, являлся самым влиятельным предводителем армянской диаспоры, хотя об этом знали очень немногие. Просто Багдасарян всегда и во всем исповедовал принцип: “Быть, а не казаться”. И он был.

Человек, которого Багдасарян принимал сегодня в офисе своей фирмы, прибыл из Европы. Тоже армянин по национальности, он пользовался среди армянской общины Старого Света значительным влиянием, хотя и не таким, конечно, как Багдасарян в Штатах. Европейца звали Грэм Бадал — измененное на англоязычный манер имя Грант и фамилия Бадалян. Он не был в этом отношении первым, как не был первым тот же Шанурх Азнавурян, ставший Шарлем Азнавуром.

Грэм Бадал приехал к Багдасаряну за деньгами. Их требовалось самую малость — чуть больше половины миллиарда долларов. А нужны были эти деньги независимой Армении для того, чтобы окончательно дожать Азербайджан в борьбе за Карабах, хотя официально Армения в войне не участвовала — воевали вроде бы только карабахские армяне. Азербайджанцы с наступлением весны возобновили попытки разрушить так называемый Лачинский коридор — цепь населенных пунктов на территории Азербайджана, захваченных армянами и составляющих ныне пуповину, соединяющую Карабах с Арменией.

Из своего состояния Багдасарян не выделял на программу “Лачинский коридор” ни цента — вообще, если человек занят серьезным бизнесом, у него практически не может быть свободных денег. Однако Багдасарян тем не менее требовал подробного отчета буквально о каждом истраченном долларе. Бадал не знал о происхождении денег, да и не должен был знать.

— Эти деньги должны быть истрачены только на Карабах, — говорил Багдасарян, сидя за необъятным столом из палисандрового дерева, уставленным телефонами, факсовыми аппаратами, компьютерами и минителевизорами. — Не вздумайте опять подпитывать террористов, взрывающих турецкие представительства, или заниматься сомнительными финансовыми операциями.

Бадал раскрыл было рот, чтобы отвергнуть беспочвенное, по его мнению, обвинение, но Багдасарян поднял тяжелую руку — широкая, мускулистая ладонь, покрытая с тыльной стороны густейшей смоляной порослью и толстенные, с твердыми синеватыми ногтями пальцы — которая должна была бы принадлежать каменотесу, земледельцу, воину, но уж никак не предпринимателю, пресекая всякие попытки оправдаться.

— Я проследил в позапрошлом году движение средств со счета в Лондонском банке, — веско произнес Багдасарян. — Должен сказать, что я имею с вами дело только потому, что вы очень расчетливый игрок и никогда не выходите с убытками из любой аферы. Вы умны, осмотрительны, хладнокровны, но, должен признаться, существуй кто-либо еще, обладающий набором таких же качеств, как вы, плюс еще честностью, которой вы, похоже, не обладали никогда, я не задумываясь предпочел бы такого человека вам. В данном случае сумма должна быть разбита на две части. Меньшая, в сто миллионов долларов, поступит в Лондонский банк, остальные — в Цюрихский.

Багдасарян кивком дал понять, что дальнейшее обсуждение проблемы будет напрасной тратой драгоценного времени — в основном, его, Багдасаряна времени.

Бадал поднялся, поклонился и проследовал к выходу из просторного кабинета, из окна которого — размером во всю стену — открылся великолепный вид на пролив.

Включив один из телевизоров-мониторов на столе, Багдасарян проследил — чисто по привычке — выход Грэма Бадала из приемной, его продвижение по холлу к лифтам и даже его спуск в кабине лифта.

После этого он снял трубку телефона, нажал несколько кнопок на пульте, и сигнал, посланный антенной с крыш здания, достиг спутника связи, принадлежащего Пентагону, откуда был переадресован на восточное побережье Англии, где на вилле, принадлежащей человеку, чье состояние ненамного уступало состоянию семейства Гетти, приглушенно замурлыкал телефонный аппарат.

— Добрый вечер, Брайан, — сказал Багдасарян. — Я дал этому сукиному сыну то, что обещал. То есть, вообще-то он получит это через несколько часов и сразу вылетит к вам — для вас это уже будет завтра. Надо, чтобы за ним кто-то проследил там у вас. За этим парнем глаз да глаз нужен, ведь ты же знаешь.

— Проблем не возникнет, Сэм, — сказал джентльмен с восточного побережья Англии.

Разумеется, такая крупная сумма не могла быть перевезена в наличных. Просто Багдасарян перевел сто миллионов долларов из "Сити Бэнк” в Лондонский банк и четыреста двадцать — в Цюрихский.

Для того, чтобы получить деньги в Цюрихском банке, Грэму Бадалу было достаточно только назвать номер кода — Багдасарян потому и воспользовался швейцарским банком, что там сохраняется абсолютное инкогнито.

Здесь функции Багдасаряна заканчивались, в игру вступал его энергичный поверенный. В Армении, как, впрочем, и на всей территории бывшего СССР, такой совершенной банковской системы не имелось, посему надо было переправлять либо деньги, либо “товар”, то есть, оружие и боеприпасы.

Бадал считал более рациональным вариантом пересылку “товара”, поэтому около двух третей имеющихся средств тратилось на закупку оружия, а оставшаяся сумма, превратившись в наличные деньги, перевозилась к месту назначения.

Вопрос о том, у кого закупать оружие и боеприпасы перед Бадалом не вставал — пока еще не была выведена из Германии так называемая Западная группа советских войск (теперь уже российских), проблема разрешалась очень просто: выбранный “товар” грузился в вагоны и вместе с эшелоном, вывозящим имущество ЗГВ, отправлялся в путь. Оружие и боеприпасы, проданные Бадалу, числились, как списанные, а после погрузки вообще переходили в категорию уничтоженных по акту — то ли на территории России, то ли на территории Германии.

Эшелоны шли по территории Польши, где орудовали интернациональные банды, грабившие транзитные товарные поезда. Но на воинские эшелоны они не рисковали нападать — охрана эшелонов стреляла без предупреждения, а подкупить ее удавалось в очень редких случаях, потому что бык не мог себе позволить того, что позволял Юпитер, то есть, высшие армейские чины.

А последние брали валюту наличными, хотя это и были не очень крупные суммы — двести-триста тысяч, что называется, на мелкие расходы. Но так как Бадал закупал партии, стоимость которых была эквивалентна суммам с шестью, а то и семью нулями, возникала насущная необходимость помещать деньги на счет в европейские банки. Из европейских банков российские генералы предпочитали швейцарские и французские, гораздо реже они прибегали к услугам германских и почти никогда — британских.

Существовали еще два источника приобретения оружия. Второй — здесь же, в Германии, где к услугам Бадала были фирмы, оружие изготовляющие или продающие. В схеме с таким источником годились подставные фирмы-покупатели. Точно по такому же принципу оружие закупалось и передавалось хорватам в бывшей Югославии.

Третий источник — чешские оружейные фирмы. Здесь порядок приобретения, оформления, переправки оставался практически таким же, как и в германском варианте, только требовалась еще большая конфиденциальность.

Да, Багдасарян не врал Грэму Бадалу — он и в самом деле предпринимал попытки поисков достойной ему замены для операций в Европе, но… Для достижения уровня Бадала его преемнику потребовалось бы лет двадцать. Достаточно солидный возраст Багдасаряна делал такую систему подготовки замены бессмысленной.

Вообще-то Багдасарян мог иметь к своему поверенному в европейских операциях только одну претензию — гот не отчислял ему проценты с доходов, получаемых в результате фантастически быстрого оборота его денег.

А уж в уютном и компактном Старом Свете Бадал чувствовал себя, как рыба в воде. В Вене, Париже, Люксембурге, Берне, Праге — везде у него были партнеры, клиенты и помощники, готовые к незамедлительным действиям (разумеется не безвозмездно).

Бадал всегда располагал средствами, потому что он умел делать деньги. Он состоял в деловой связи более чем с десятком достаточно солидных и респектабельных фирм. Кроме этого он имел дело с примерно вдвое большим количеством фирм, от которых чистоплотные и порядочные предприниматели воротили нос. Он постоянно консультировал кого-то, заключая сделки, покупал, продавал, посредничал.

И при этом Бадал оставался недосягаемым для соглядатаев Багдасаряна — ведь в финансовых делах он был гением, а гении, как известно, поражают те цели, которые все остальные не видят.

Приехав в Европу и “отметившись” у сэра Брайана, джентльмена с восточного побережья Англии — более близкому и продолжительному общению мешала разница в их положении в свете — Бадал на пароме перебрался из Дувра в Кале, во Франции не задержался совсем, очень быстро пересек Бельгию и Люксембург и через день уже был в ФРГ.

Здесь он быстро “прозвонил” старые связи, встретился с людьми, которые приступили к подготовке партии “товара” к вывозу. Затем Бадал поехал в Цюрих, где удостоверился, что деньги уже дожидаются его на кодированном счете, получил самую малость наличными — около трех миллионов долларов — и, используя микроавтобус с нанятой вооруженной охраной, вернулся в Германию, раздал наличные, задаток.

Проведя еще несколько дней в Германии и Чехии, Бадал вернулся в Цюрих, чтобы перевести с закодированного счета разные суммы в банки разных стран.

И вот тут его, что называется, ждал удар.

Счет оказался пустым.

Это подтвердила компьютеризированная система связи с абонентом, это подтвердил и заместитель директора банка.

Конечно, Бадал в разговоре с заместителем директора избегал называть сумму счета — теоретически весь персонал банка не мог ее знать, как, например, не знают служащие при автоматических камерах хранения, что же за ценности в той или иной ячейке. Бадал догадывался, что каким-то образом сумма все же фиксируется: ведь с нее начислялись проценты, но в тонкости взаимоотношений деликатных “швейцарских гномов” с клиентами он никогда не вникал, просто за много лет у него ни разу не появилось для этого повода.

И вот теперь… Бадал просто физически ощутил размеры катастрофы. Четыреста с лишним миллионов долларов, “упорхнув” с кодированного счета, придавили его к земле грудой весом в несколько центнеров — именно столько и весили бы миллионы в наличных.

Пускаться в бега не имело никакого смысла — Бадал был уверен в том, что попытайся он укрыться где-то в Антарктиде, люди Багдасаряна и там очень быстро отыскали бы его.

Да, самым примечательным фактором в этой ситуации была ее абсолютная новизна. Вот уже более двух десятков лет Грэм Бадал не терял ничего, постоянно что-то приобретая. Суммы в несколько десятков тысяч в счет не шли — крохи, утрата которых буквально на следующий день компенсировались с лихвой.

Бадал тупо рассматривал цифры и буквы кода — запись он собственноручно сделал в записной книжке — и размышлял. Все правильно, запись была сделана верно, он ведь снимал уже часть сумм, используя этот код.

Компьютер не мог совершить такой ошибки, чтобы переправить сумму на другой счет — так объяснил заместитель директора. С большей вероятностью законный владелец не смог бы “вытащить” деньги со своего счета, чем ими смог бы воспользоваться обладатель другого счета. Случайный подбор кода? Это все равно, что пытаться угадать комбинацию цифр в лотерее — заместитель директора утверждал, что вероятность здесь равна одной десятимиллионной доле.

У Бадала оставался один выход — сообщить о случившемся Багдасаряну.

Часа через три после того, как он это сделал, в номере Бадала появились четверо сумрачного вида мужчин, у которых все выглядело жестким — мышцы, голоса, взгляды.

Не откладывая дел в долгий ящик, не тратя времени на душещипательные беседы о том, как же с Бадалом такая неприятность случилась, они вкатили бедняге лошадиную дозу пентотала натрия и стали слушать его сбивчивое бормотание, напоминающее бред горячечного больного.

Выяснилось, что Бадал ничего не скрывает, что он не пытается обмануть людей Багдасаряна, а вместе с ними, естественно, и самого хозяина. Данное открытие не принесло особого облегчения ни одной из общающихся сторон. Даже наоборот — у дознавателей исчезла надежда на то, что разгадка находится совсем рядом, что стоит немножко порасспросить Бадала, и он все пояснит.

Теперь сумрачные мужчины стали расширять если не географию, то хотя бы массив поиска. Они покинули гостиницу, где занимали два номера на одном этаже с Бадалом, и пропадали где-то по целым дням, чтобы вернуться только поздним вечером и задать Бадалу несколько вопросов, на которые тот очень добросовестно старался ответить.

Наконец, к вечеру четвертого дня один из сумрачных сунул под нос Бадалу фотографию какого-то типа то ли ближневосточной, то ли североафриканской внешности.

— Давай-ка, вспоминай, где ты его встречал, при каких обстоятельствах.

То ли стимулируемый высоким содержанием адреналина в крови мозг Бадала работал быстрее и эффективнее обычного, то ли у мужчины, изображаемого на фотографии, была такая запоминающаяся внешность, только Бадал сразу узнал его, мгновенно вспомнил все, что с ним было связано.

Этот человек жил в том же отеле, что и Бадал, на том же этаже. А было это с неделю назад, как раз тогда, когда он, Бадал, появился здесь в первый раз…

6

Из сообщений прессы.

“В середине июня 1993 года Примаков практически незамеченным провел четыре дня в Вашингтоне, где встречался с директором ЦРУ Джеймсом Вулси.

В ходе продолжительных переговоров Примаков и Вулси обсуждали способы сотрудничества их организаций и обмена информацией по таким угрожающим всему миру явлениям, как терроризм, распространение оружия массового поражения и торговля наркотиками."

“За рубежом.”

— … Хуже другое, — Вулси выпятил нижнюю губу, отчего его лицо на мгновение приобрело растерянное и даже беспомощное выражения, — самая большая опасность заключается в том, что существуют преступные транснациональные корпорации. Их руководители — люди достаточно скромные, о них не прочтешь в журнале “Форчун”, где печатаются списки миллиардеров всех стран. Но миллиарды у них есть. Когда в марте 1990 года едва не вспыхнул ядерный конфликт между Индией и Пакистаном, об этом мало кто знал. Позже журналисты распространили версию о том, будто противостояние, едва ли не завершившееся ядерным пожаром, всеми силами и средствами замалчивалось именно по той причине, что это Соединенные Штаты вооружили Пакистан до такой степени. Это не соответствует истине или соответствует ей весьма мало. Если в Штатах и существовали люди, которые занимались подобными вещами, то в правительстве, в администрации президента и среди директоров крупных компаний они никогда не составляли большинства.

Увы, надо признать, что ЦРУ в то время оказалось не на высоте. Но у ЦРУ существовало оправдание, — тут нынешний директор всезнающего ведомства лукаво усмехнулся. — Оно очень много времени уделяло “Империи зла”.

— Может быть, даже излишне много внимания, — кивнул Примаков. — Я недавно прочел интервью Джона Ле Карре: он сравнивает СССР конца брежневской эпохи с рыцарем, который давно умер под латами и смерти которого не замечают его противники.

— Что же, — лицо Вулси опять приняло озабоченное выражение, — может быть, Ле Карре и хорош как литератор, но его склонность к метафорам и эпитетам явно помешала ему как следует развить аналитические способности. Он уже как-то зловеще романтизировал фигуру шпиона, помещая ее в центре хоровода роковых страстей. Но мы-то с вами знаем, что во главе угла всегда стоят вещи прозаические — государственные интересы и интересы крупных финансовых групп.

Так вот, кому-то ядерное вооружение Пакистана оказалось более выгодно, чем администрации Рейгана со всеми “ястребами”. Счет не сходится — вот что могли сказать аналитики, сравнивая сумму всех предыдущих поставок материалов и технологий с тем, что имелось у Пакистана весной девяностого года. Даже если принять во внимание определенные нашей службой с приличной степенью точности размеры “подпитки” со стороны ФРГ в области высоких ядерных технологий и учесть некоторые самостоятельные пакистанские разработки типа подвески облегченного ядерного заряда к “Ф-16", все равно реальное наличие вооружений превосходило все варианты предварительных подсчетов. Для того, чтобы все это проверить, пришлось менять орбиты нескольких спутников-разведчиков.

— И поставлять дополнительное оборудование на Диего- Гарсиа[3], — обыденном тоном прибавил Примаков.

— Да, и это тоже, — охотно подтвердил Вулси.

— У нас такая супермощная сеть в Исламабаде, — сказал Примаков, — значит, все-таки потребовалось проверять и ее информацию?

— И это не оказалось излишним. Уж Ричарда Керра[4] никак не назовешь впечатлительным. А он называл индийско-пакистанскую конфронтацию еще более страшной, чем ракетный карибский кризис. Теперь, когда “холодная война” закончилась, мир раскололся на множество осколков — очень острых, очень опасных. Мы же с вами знаем, например, что не одни только армяне с азербайджанцами хотят продолжения войны в Карабахе, равно как не только сербы, хорваты и тамошние мусульмане раздувают пожар в бывшей Югославии. И не только Россия и Штаты могут сейчас защищать свои интересы в разных частях света. Все усложнилось. Любой агент скажет вам, что сейчас работать стало намного сложнее и опаснее, чем лет двадцать назад.

— Что верно, то верно. Под этим заявлением и сам могу расписаться, — едва заметно вздохнул Примаков.

17 марта 1994 года, четверг.

Вашингтон.

Сотрудник СВР России Альберт Лобачев сидел на одной из квартир ЦРУ, окна которой выходили на Капитолий, располагавшийся, правда, в значительном отдалении. Лобачев находился в обществе агента ЦРУ со страшно популярной фамилией Коппола.

Выехать куда-то опять Лобачеву сразу не пришлось, потому что вскоре случилась осень 91-го и зима 91-92-го. Но его взяли во вновь образованную службу внешней разведки — наверное, отметили все же кое-какие способности, кроме отличного знания языка.

Аналитику Копполе не надо было напрягаться и говорить слишком медленно и внятно: его собеседник с полуслова улавливал даже сленг.

Сейчас Коппола и Лобачев в рамках сотрудничества их организаций занимались расследованием одного и того же дела, касающегося, как выяснилось, и США и России.

— Вот, Эл, — Коппола нажал на клавишу, и на мониторе появилось изображение двух мужчин. — Это Лондон, год восемьдесят восьмой. Одного из этих типов ты, разумеется, знаешь: это Елизаров, который был депутатом вашего парламента и которого совсем недавно убили. Второго ты можешь знать, а можешь и не знать, но МИ-5, МИ-6 и ЦРУ он был знаком достаточно хорошо. По паспорту он значился Бука- новым, в тот раз приехал на симпозиум вместе с группой ученых, жил в одном номере с Елизаровым. На самом деле он являлся офицером КГБ, служил в ПГУ — так тогда называлась эта служба — настоящая его фамилия была Гурьев. В общем-то этот парень был далек от науки, тем более, такой тонкой и специфической, как микробиология. Похоже, его просто приставили наблюдать за всеми — обычное явление для КГБ того времени. То, что он жил с Елизаровым в одном номере, объяснялось случайностью выбора. Теперь пойдем дальше.

На экране появилась еще одна фотография. Довольно четкая. Тоже двое мужчин. Один из них Елизаров, другой — высокий, черноволосый, с тонкими усиками.

— По аккредитационной карте он значился Камалем Рави, представителем королевства Иордании. Ну, иорданец, так иорданец, кто на это особое внимание обращать станет, хотя, во-первых, зачем Иордании, стране с, мягко говоря, не очень развитой наукой, тратиться на такие мероприятия, как этот симпозиум? Судя по этому снимку, Рави неплохо владеет русским, ведь Елизаров, кроме русского, ни на каком другом языке не говорил.

— Вам и это удалось установить? — ревниво спросил Лобачев. В личном деле Елизарова в графе, отмечающей владение иностранным языком было написано: “Английским. Читаю и перевожу со словарем”.

— Разумеется. Сделать это было довольно просто — только проверить, пользовался ли он наушниками для прослушивав я синхронного перевода и на каком языке читал реферат.

— Но ведь не каждый же участник симпозиума проверялся вами таким образом?

— А почему бы и нет? — Коппола пожал плечами. — Сейчас в память компьютера можно запихнуть сколько угодно информации. Но что касается Елизарова, то в его случае были предприняты и другие методы проверки — ведь он входил в контакт с этим Рави или как там его еще на самом деле…

Сказав это, он быстро сменил картинку. У Лобачева, что называется, челюсть отвалилась от удивления — человек, которого Коппола определил как “этот Рави”, теперь находится в группе мужчин, одетых в пеструю “камуфляжную” форму. На нем самом была куртка из такой же ткани — явно свежая, если присмотреться повнимательней, выглядевшая если и не театрально, то как дань политической условности. Впечатление костюмированного бала усиливалось тем, что из под куртки у Рави выглядывала белая сорочка с галстуком. А рядом с Рави располагался не кто иной, как… Ясир Арафат.

— Этот снимок сделан агентом МОССАДа, — сказал Коппола. — Место действия — Тунис. А вот этот снимок уже переносит нас в Объединенные Арабские Эмираты. Но и здесь наш герой находится вовсе не для праздного времяпровождения: ребята, с которыми он стоит — нефтяные шейхи.

— Но кто же он на самом деле? На кого работает?

— Увы, — Коппола последовательно нажал несколько клавиш, и экран погас. — В последнем случае он тоже значился поданным Иордании. Нет достаточно полных данных, позволяющих причислить его к той или иной разведке. Конечно, в последнее время даже такие страны, как Иордания, пытаются развить свою разведслужбу до уровня ведущих разведок мира. Но на этом пути успехи их очень скромны пока что. Кроме недостатка опыта, школы сказывается и техническая отсталость. Сейчас в разведке побеждает тот, кто лучше оснащен технически. Раньше трудно было тягаться в этом отношении с КГБ — если государство тратит на разведку любые суммы, которые разведка требует, то в таком случае разведка перерастает даже рамки самого понятия “разведка”.

— Наверное, он прав, — сказал через сорок минут человек на острове Барбадос, прослушивающий запись беседы между Лобачевым и его американским коллегой, переданную по системе спутниковой связи. — Техника в разведке сейчас решает очень много, практически все. Однако не слишком ли они заигрались, не слишком ли далеко забрались?

— Нет, не слишком далеко, — ответил другой, тоже прослушивающий запись. — Во-первых, мы контролируем ситуацию вплоть до каждого их шага в этом расследовании. Во-вторых, им неизвестна даже такая мелочь, как теперешнее местонахождение имама Шамиля.

— Я всегда говорил, что он не только зря растрачивает время и энергию на обработку разных фанатиков типа Абу Нидала, но при этом еще и рискует быть “засвеченным” разными спецслужбами неверных. Хотя лично я удивлен, что МОССАДу удалось выследить Арафата в Тунисе. Ведь им ничего кс стоило и убить его.

— Конечно, у неверных есть сильные стороны. Они достаточно умны и изобретательны, особенно евреи. Но аллах не допустит их дальнейшего торжества — слишком они все погрязли в пороках» Их погубит алкоголь, наркотики п болезни, возникающие вследствие распущенности. Если аллаху будет угодно добавить к их болезням еще некоторые, то неверные станут еще быстрее уменьшаться числом. Их разум и их тела будут хиреть, и настанет момент, когда одним сильным ударом мы сможем окончательно сломить их.

— Но до этого момента не стоит распылять силы на угони самолетов и взрывы торговых центров, — угрюмо сказал первый. — Это только дискредитирует ислам, а с другой стороны заставляет неверных мобилизоваться — сейчас со всех сторон уже раздаются крики о мировой мусульманской угрозе.

Говорили они между собой по-арабски, но одежда — точнее, минимум оной: шорты, майки, сандалии, панамки с короткими полями — была самой современной западной.

А в Вашингтоне в это время к одиннадцатиэтажному кирпичному дому, построенному в постмодернистском стиле и занимающему целый квартал в торговом районе города, подкатило несколько автомобилей. Из двух микроавтобусов быстро выбежали десятка полтора крепких парней в одинаковых спортивных куртках. Растянувшись цепочкой, они без задержки просочились в один из подъездов дома. Пятеро из них остались у лифта, остальные быстро взбежали по лестнице на четвертый этаж. Здесь они за несколько секунд вдребезги разнесли дверь квартиры, располагающейся как раз над входом в подземный Шекспировский театр.

В комнате, окна которой размечались над полукруглым козырьком, они увидели троих мужчин, похоже, очень удивленных вторжением. Нацеленный на окно прибор напоминал телескоп, а на столе мерцал небольшой экран “хьюлетт-паккардовского” компьютера.

“Зрачки” коротких автоматов германской фирмы “Хеклер и Кох”, находящихся на вооружении различных спецслужб США, своим “взглядом” убедили хозяев квартиры оставить всякие попытки к сопротивлению.

— Я могу сказать, что это третий по степени неприятности случай. Самым неприятным надо считать, наверное, открытие того прискорбного факта, что Эймс является советским агентом. Пусть уж это будет номер три, не стану отодвигать неприятность в конец первого или даже второго десятка, дабы не накликать других неприятностей, которые постараются занять пустые номера.

Н-да, и таксе прискорбное событие происходит как раз в тот момент, когда у нас находятся русские — мало того, даже во время работы одного из них вместе с нашим агентом. Это поразительно — их прослушивали, и запись их беседы передавалась через обычный навигационный спутник… куда, Уилсон? — Джеймс Вулси вопросительно посмотрел на широкоплечего коротко остриженного мужчину на другом конце стола.

— На остров Барбадос, сэр, — с готовностью ответил тот.

— И это достоверная информация? — несмотря на всю серьезность, даже неприятность ситуации, в тоне шефа ЦРУ слышалась ирония.

— Абсолютно достоверная, — уверенно заявил Уилсон. — Анализ компьютерной программы, которой управлялась передача сообщений, дал нам возможность определить место получения этих сообщений с точностью до нескольких десятков метров. Барбадос находится в зоне уверенного приема сигнала со спутника, поэтому он и был выбран неизвестной пока нам тайной службой.

— Будем надеяться, что на Барбадосе все пройдет без шума и дипломатических осложнений. — Вулси не спрашивал, он и в самом деле просто выражал надежду.

— Уже проходит, сэр. В эти минуты, — ответил один из помощников Вулси.

— Удалось идентифицировать личности задержанных в Вашингтоне? — вопрос относился уже к следующему участнику совещания.

— Да. Двое из них — бывшие морские офицеры, в свое время сотрудничавшие с ЦРУ. Третий — в недавнем прошлом сотрудник компании “Сан майкросистем”.

— Но ведь это же ерунда, — раздраженно сказал Вулси. — Ими кто-то обязательно должен руководить, а здесь они, похоже, выполняли чисто техническую работу по подслушиванию и передаче радиосообщения.

— Именно так, сэр. Прослушивание велось с помощью направленного лазерного луча.

— Неплохо, — фыркнул Вулси. — Теперь надо ожидать вертолет с такой аппаратурой, который зависнет… Или уже завис? — Вулси запрокинул голову. —…. Над Лэнгли. И который запросто застенографирует наше сегодняшнее совещание, чтобы потом передать его… кому? Кто-то знает ответ на этот вопрос, джентльмены? Нужны экстренные меры. Для чего, черт побери, существует Совет Безопасности?

18 марта 1994 года, пятница.

Барбадос.

Вечером перед забором, окружающим большое поместье с виллой, расположенное в нескольких милях от Бриджтауна, появилось трое мужчин. По виду они походили на типичных туристов, которые, ввиду того, что платежный сезон еще не начался, проводят время в многочисленных тавернах и ресторанчиках, жизнь в которых не затухает круглый год.

Измятые брюки, рубашки навыпуск, воспаленные глаза, трехдневная щетина — все говорило о том, что парни воздали должное и местному роду, и коктейлям, которые по праву можно назвать интернациональными.

Однако едва троица свернула за угол, туда, где ограда терялась в густых зарослях агав, как вид мужчин заметно изменился. Расхлябанная походка, вялые жесты, беспорядочные взмахи рук — все исчезло, уступив место стремительному и целенаправленному продвижению. Каменный забор они преодолели с такой легкостью, словно просто переступили через невысокую преграду.

С внутренней стороны ограды навстречу им, словно адские тени, сразу рванулась пара псов. Два негромких хлопка — и доберманы, коротко взвизгнув, ткнулись мордами в траву.

Короткими перебежками от дерева к дереву трое неизвестных стали приближаться к дому.

Освещенная терраса была пустой, в окнах второго этажа горел свет, но и там царила тишина.

Наметанный глаз сразу заметил телеобъективы: один, выходящий на въездные ворота, другой — над дверью, ведущий с террасы внутрь дома. Короткий хлопок выстрела из автоматического пистолета, снабженного глушителем, и телеоко над террасой ослепло.

Перемахнув через перила террасы, они бросились ко входной двери — твердое дерево квебрахо, литая бронза, толстое непрозрачное стекло. Дверь, как ни странно, оказалась незапертой. Она открывалась внутрь и едва не сшибла с ног высокого лысоватого мулата в белой сорочке, белом атласном жилете и белых же хлопчатобумажных брюках.

Толстая трубка глушителя, упершаяся в подбородок лысого щеголя, красноречивее всяких увещеваний заставила его молчать. Два других непрошенных гостя рванулись вверх по лестнице на второй этаж.

Через полминуты они спустились вниз, и выражение досады на их лицах смешивалось с выражением растерянности. Они выбежали во двор, уже не опасаясь бдительных телекамер, поспешили к гаражу. Гараж оказался пустым.

Расспрашивать слугу — или дворецкого — о том, куда делись хозяева виллы, не имело смысла. Надо было искать, остров не так велик, морские суда совершают рейсы раза три в неделю, авиарейсы сейчас еще более редки.

Пришельцы выбежали в ворота, пронеслись вдоль пустынного пляжа, где их ожидал спрятанный в тени пальм “кадиллак” модели по меньшей мере пятнадцатилетней давности.

Сделав несколько концентрических, все более увеличивающихся кругов, “кадиллак” понесся в порт Бриджтауна.

Здесь водителя и пассажиров ожидало средства передвижения, по сравнению с которым “кадиллак” вообще выглядел грудой проржавевшей жести, с непонятно как еще теплившейся внутри этой груды душой. Катер с двумя подвесными моторами по двести лошадиных сил в каждом, способный развивать ход до пятидесяти узлов, вынес преследователей в открытое море.

Напрягая зрение, эти трое вглядывались в линию горизонта у где бирюзовый цвет меря переходил в темно-синий, а над синей полосой располагалась багровая полоса заката.

Наконец один из них вытянул руку, указал на что-то, заметное пока что только ему. Он взял бинокль, передал его товарищу, слегка поддерживая бинокль рукой, чтобы обеспечить нужное направление обзора.

Теперь уже и второй преследователь увидел цель — белую точку, заметную на темноватой глади воды. Да, небольшой катер уходил на запад. Сзади, на фоне темно-синего неба, уже зажглись золотистые огни Бриджтауна.

— Кто бы там не находился, он порядочный псих, — сказал мужчина, отнявший от глаз бинокль. — До Сент-Винсента — а это скорлупка, похоже, держит курс именно на него — добрых полтораста миль.

— О нас можно сказать то же самсе, если не что-нибудь похуже, — громко, чтобы победить шум воды и рокот моторов, сказал водитель катера. — Потому что у него, возможно, на борту есть галлонов пятьдесят горючего, чего о нас не скажешь.

Расстояние между преследуемым катерком и судном-преследователем составляете не меньше мили. На таком расстоянии невозможно было сразу определить, насколько быстрее ход катера с двумя подвесными моторами, и через какое время удастся настигнуть беглеца или беглецов, между тем тропический закат был явлением почти мгновенным. Красная полоса на горизонте сменилась бледно-розовой, потом лимонно-голубой. Небо усеяли крупные, похожие на светло-золотистых шмелей звезды.

— Поддай-ка газу, Фред, — сказал, наклонившись к водителю, мужчина, назвавший несколько минут назад беглецов психами. — Потом, минут через пять, заглушишь двигатель, послушаем. Этот сукин сын идет с потушенными огнями, но, сдается мне, он где-то совсем недалеко.

Он нагнулся и достал из-под сиденья ручной пулемет сорок пятого калибра.

Когда прошло еще несколько минут, и водитель заглушил двигатель, совсем близко, не дальше кабельтова, они услышали шум мотора. Причем мотор рокотал не прямо по курсу катера, а несколько сбоку, слева. То ли беглецы собирались изменить курс и идти немного южнее, на Гренадины, то ли просто собирались перехватить преследователей и, сделав большой вираж, вернуться на Барбадос.

Пулемет зататакал на шум двигателя, и почти сразу совсем близко что-то полыхнуло — не очень яркая вспышка. Но через несколько секунд огонь осветил гладь океана в радиусе полмили, а вслед за появлением зарева бахнул взрыв.

— Вот, это и должно было случиться, — мрачно прокомментировал стрелок. — Но возможно, что кому-то из них повезло и он барахтается в воде, дожидаясь нас. Давай-ка, Фред, осторожненько туда.

Катер двинулся в ту сторону, где догорали на поверхности воды какие-то обломки. И вообще океан в этом месте вдруг стал фосфоресцировать, так что они без особого труда рассмотрели плавающее на поверхности тело. С помощью небольшого стержня, послужившего багром, они подтащили тело к катеру, подняли на борт. Признаков жизни тело не подавало.

И тут совсем близко послышались ритмические всплески. Черное пятно на более светлом фоне воды медленно перемещалось.

— Этот парень собрался продолжать путь вплавь, — сказал один из тройки, тот, который только что потопил преследуемый катер.

— Нет, его, наверное, просто здорово шарахнуло по башке, — высказал догадку Фред, сидевший за рулем.

Наверное, он был прав в своем предположении — когда пловца стали втаскивать на борт, тот ожесточенно сопротивлялся, а будучи все же втащенным, потянулся руками к горлу одного из спасителей.

Руки были с профессиональной ловкостью заведены за спину и крепко связаны прочным капроновым шнуром, тело поместилось внизу на палубе, рядом с телом, по- прежнему выглядевшим безнадежно бездыханным в свете небольшого прожектора, который теперь зажгли на катере.

Минут через двадцать катер тихо подошел к тому же причалу, от которого отходил, чтобы начать преследование.

— Самое удивительное, что наша развалюха еще на месте, — сказал Фред, справедливо подразумевая под столь нелестным определением “кадиллак”.

— Клоуны чертовы, — сказал другой.

И эта характеристика имела вполне определенный адрес.

Двое полицейских — темнокожие, худые, в фуражках с невообразимо высокими верхами, в рубашках навыпуск, но с внушительными пистолетами в кобурах, висящих на бедре, приближались к ним.

Внешний вид троицы явно не соответствовал виду катера, в котором эта троица сейчас находилась. Непонятно было, собирались ли эти помятые типы отчаливать, или же они причалили. Любой здравомыслящий человек сразу предположил бы первое. “Клоуны” тоже рассуждали вполне здраво. Два неподвижных' тела на палубе катера напрочь отметали версию о том, что трое вернулись с увеселительной прогулки. А ведь именно з этом хотел убедить един из подозрительных типов, находившихся в катере.

— Простите, начальник, — он сначала развел руках? а потом указал на тела. — Паши друзья малость перебрали, а тут еще такая качка.

— Вы поднимать руки на голова и выходить оттуда сюда, — “пиджн-инглиш”, одинаковый на всех южных широтах, от Фиджи до Индонезии, от Гвианы до Белиза.

Можно было не сомневаться в том, что через двадцать-тридцать секунд здесь появится пара джипов, набитых собратьями “клоунов”. Для того, чтобы такая подмога появилась, не надо пользоваться “уоки-токи” или даже просто свистеть в свисток. Здешние полицейские в случаях, подобных нынешнему, появлялись, словно стая акул или пираний у кровоточащего в воде тела. В здешних же полицейских участках царят полнейший дискомфорт и абсолютное бесправие арестованных.

“Клоуны” одновременно потянулись к кобурам. Они весьма быстро и сноровисто выхватили оружие. Наверное, потому, что часто проделывали подобную операцию.

Но один из троих мужчин, находившихся в катере, проделал нечто похожее еще более быстро и ловко. Он лениво потянул руки вверх, но по пути вроде бы почесал у себя за пазухой. Раздались два щелчка, и полицейские упали. Один из них свалился в воду, чем упростил задачу людям катера: в долю секунды они выпрыгнули на пристань и сбросили вниз другого полицейского.

— Плевать на инструкции, — поджал плечами стрелок. — Поглядите-ка по сторонам, ребята, да будем побыстрее сматываться отсюда.

И они смотались не позже, чем через минуту, увозя в “кадиллаке” тела тех, кто по версии, предназначавшейся для покоившихся сейчас на глубине не менее десяти футов полицейских, являлись “подгулявшими приятелями”.

19 марта 1994 года, суббота.

Лэнгли.

— На вилле, расположенной в двух милях от порта Бриджтауна, ребята обнаружили столько оборудования, сколько, по их словам, и на станции слежения НАСА в Хьюстоне наверняка не имеется, — руководитель группы докладывал заместителю директора ЦРУ.

— А что это была за вилла?

— Там жил некий Эччевериа, якобы эмигрант из Колумбии. В общем, все это чушь собачья — относительно эмиграции из Колумбии. Этот парень не для того свил гнездо на Барбадосе, чтобы спокойно проживать свои “кокаиновые” деньги или, наоборот, укрываться от наркодельцев, которым он что-то задолжал. Легенда, более или менее подходящая к ситуации. Но дело это не очень приятное — оборудование на той вилле было самое что ни на есть современное по словам наших людей. Частично его удалось вывести из строя.

— Почему только частично?

— Хм… Возникли некоторые сложности с тамошними чиновниками. Они же все время стараются подчеркнуть, что Барбадос — не Гренада и даже не Кувейт. Надо было побыстрее эвакуироваться оттуда.

— Понятно. Эти сукины дети могут приютить у себя целый шпионский центр со станцией слежения, находящейся в зоне уверенного приема сигнала наших спутников, а стоит нам начать защищать свои интересы, как они поднимают вой. Вы правы, Терри, история эта чертовски непонятна. И чем дальше, тем неприятностей становится все больше, — заместитель директора раздраженно пожал плечами. — Просто бред какой-то. Такое не Могло присниться в страшном сне лет десять назад, когда еще КГБ был в полной силе. Шифры, коды, секретные частоты — как все это могло попасть к ним?

Его собеседник только пожал плечами.

Да, ситуация была явно не из стандартных. Какая разведка посмела бросить вызов ЦРУ? Одно было ясно — эта разведка всерьез угрожала безопасности государства.

— Ну ничего, — проворчал негромко, почти что про себя заместитель директора, которому было поручено возглавлять заседания секции Совета Безопасности по этому делу. — Скоро мы получим ответы на кое-какие вопросы.

А ответы были нужна не просто скоро — незамедлительно, срочно. Поэтому задержанного на Барбадосе шпиона допрашивали совсем недалеко от места его захвата — на принадлежащем Великобритании острове Антигуа, куда небольшой двухмоторный самолет смог долететь без дозаправки.

В не очень уютном помещении, напоминающем бункер, но с установленным в нем кондиционером пловец-неудачник, получив удвоенную дозу “эликсира правды”, вдруг заговорил… по-арабски.

— Ну и дела! — присвистнул один из допрашивавших. — Стив, да ты случаем не спирта ему в вену вкатил?

Стив, вводивший препарат, и сам здорово опешил.

— Вот это да! Я готов был услышать испанский, португальский, русский язык, даже иврит, но это превосходит всякие границы понимания. Пока нет переводчика, надо все же продолжать записывать его откровения.

— Да-да, — ухмыльнулся агент, высказавший предположение о спирте, — пусть себе поболтает пока.

“Пока” длилось минут пятнадцать. Объект допроса вел диалог с кем-то невидимым, рассказывал ему что-то, в чем- то убеждал.

Наконец первому агенту это надоело.

— Стив, этот сукин сын нас усыпит. Ну и язык у них — сплошная колыбельная. Не может он не знать английского. Давай-ка, теперь взбодри его, пусть расскажет что-нибудь повеселей.

Рассказ Халефа Трабулси, ливийца, достаточно долго прожившего в Европе для того, чтобы и в самом деле сносно объясняться по-английски, если и вверг допрашивавших его агентов ЦРУ в веселье, то веселье это можно было характеризовать только как нервное, способное за короткое время у людей с не очень устойчивой психикой вообще перерасти в истерику.

Брошенная руководителем группы, проводящей операцию на Барбадосе, фраза о том, что оборудования на разгромленной вилле было не меньше, чем на станции космического слежения в штате Техас, оказалась пророческой или роковой. Станция, расположенная на Барбадосе, имела связь с Хьюстоном, где несколько человек из центра слежения НАСА, оказывается, имели к Халефу Трабулси самое непосредственное отношение. Они с ним сотрудничали — по-иному эту форму взаимодействия и назвать было нельзя.

Ливийская разведка в НАСА!!! Это явление по степени щекового воздействия не уступало русским танкам на Пенсильвания-авеню в Вашингтоне, появившихся когда-то в больном мозгу бедняги Форрестола.

Первый испуг и удивление несколько спали, когда выяснилось, что разведка вовсе не ливийская. Но в таком случае чья же? Вот этого Тробулси вроде бы и не знал, он говорил, постоянно возвращаясь к теме мирового исламского единства, о каком-то имаме Шамиле, призванном вскорости покорить всех неверных.

Ливиец назвал несколько имен. Его погибший при взрыве катера напарник тоже был ливийцем. Еще он знал четверых граждан Соединенных Штатов, непосредственно сотрудничавших с ним. Больше, несмотря на все усилия допрашивавших, из Трабулси вытащить не удалось. Похоже, что организация, к которой он принадлежал, состояла из мелких ячеек, при захвате членов одной из которых невозможно было определить ни количества остальных ячеек, ни, тем более имен людей, в них состоящих.

Наблюдатели, захваченные неподалеку от квартиры ЦРУ в Вашингтоне при подслушивании и записи разговора Копполы и Лобачева, могли сообщить только одно: задания и приборы для ведения наблюдения они получали от некоего Жака Клемана — так он им представился — вроде бы канадца по подданству, но по виду явно имеющего изрядную примесь африканской крови.

Они, бойцы неведомой — и, само собой разумеется, невидимой — армии говорили, в отличие от Трабулси, уже не о панисламизме, но о какой-то организации, способной не только заменить ООН, но и в будущем могущей действовать куда более эффективно. Именно для того, чтобы приблизить будущее, они и собирали сведения для этой организации.

— Но ведь тем самым вы наносили ущерб своей стране, черт побери! — не удержался один из агентов, допрашивавших шпионов. — Двое из вас даже были морскими офицерами.

— Страну надо тоже изменить, иначе она все быстрее будет идти по пути, ведущему ее к гибели. Штаты сейчас потребляют неоправданно много ресурсов и выбрасывают слишком много отходов, так не может продолжаться вечно.

— Ага, — кивнул агент, — ваша организация, стало быть, предоставляет из себя нечто вроде филиала Greenpeace?

— Ничего подобного. Наши цели гораздо масштабнее.

— Например?..

— Например, ослабление и даже уничтожение влияния сионизма во всем мире.

— Что-о?! — у агента даже челюсть отвалилась. Похоже, у этих ребят размягчение мозга. Хотя до этого момента они вроде бы производили впечатление вполне нормальных: понимая, что иногда игра проиграна, четко отвечали на вопросы, по памяти назвали более десятка мест и дат, то есть, где и когда с ними встречался этот самый Жак Клеман, какие, когда и каким образом получали суммы.

— Погодите, вы это серьезно — насчет евреев? — переспросил агент.

— Разумеется, — спокойно ответил бывший морской офицер. — Они захватывают ключевые посты в экономике и политике всех стран…

— … Как, например, это сделал Эйб Линкольн? Джентльмены, будь я проклят, но это же совсем неоригинально. Те предатели, которые шпионили когда-то в пользу коммунистов, тоже говорили подобную ерунду, не забывая исправно получать деньги от тех, кто вроде бы собрался уничтожить деньги. Ладно, раз вы получили деньги от организации, которая станет в будущем эффективнее ООН, вас можно приравнять к ооновским чиновникам, — в тоне агента появился сарказм. — Но ведь в нашем мире существует столько мест, где вы могли бы по-настоящему проявлять себя — Сомали, Руанда, бывшая Югославия, штат Джамму и Кашмир в Индии. Но вместо миротворческой миссии, чреватой трудностями и опасностью, вы предпочитаете шпионить на территории своей родной страны. Ладно, ребята, я понимаю: просто у вас такой бизнес. В последние два года вы зарабатывали не меньше чем по двести тысяч баксов в год каждый. Это очень приличный доход, парни. Однако всякий бизнес имеет свои издержки и свои далеко идущие последствия — кто-то наживает себе неврастению, кто-то становится миллиардером, а кто-то получает по двадцать лет тюрьмы, как это будет в нашем случае. Наказание для вас буду определять не я, но, полагаю, его можно смягчить, если мы сейчас все вместе поразмышляем над тем, как же нам побыстрее повидаться с вашим дружком Жаком Клеманом.

Однако Жак Клеман, он же Юсеф Хаддад, не спешил встречаться с агентами спецслужб. О том, что его подопечные были схвачены в момент записи разговора между агентом ЦРУ Копполи и сотрудником российской внешней разведки Лобачевым, Хаддад узнал уже через несколько минут после того, как это случилось. Хаддад знал, насколько оперативно действует ФБР или агентство национальной безопасности США. К их слугам предоставлены самые совершенные технические средства наблюдения и контроля, у них используются самые совершенные, научно обоснованные методы анализа в расследования. Поэтому надо было срочно спрятаться где-то — не очень далеко, но вполне надежно.

21 марта 1994 года, понедельник.

Филадельфия, штат Пенсильвания.

— Став, мне нужно все о докторе Салливэне, микробиологе, выезжавшем в 1989 году в Россию и в том же году погибшем в автомобильной катастрофе. Шифр “эс-джей”, — федеральный агент Питер Чизхолм буквально ворвался в уютный кабинет Стивена Кастла, разом внеся атмосферу суеты и нервозности.

— И все так сразу? — Кастл, невысокий и коренастый, как по внешнему облику, так и по темпераменту являл собой полную противоположность длинному и тощему холерику Чизхолму. — Ладно, поищем мы твоего Салливэна. Восемьдесят девятый год, говоришь? Целая вечность минула… Шифр “эс-джей”, — балагурил Кастл, перебирая клавиши своими толстенькими короткими пальцами. — Ага, тебе повезло: в списке он есть, Юджин Уильям Салливан, Сейчас мы вытащим его лично. Что за дерьмо?!

Вместо длинного и подробного досье с обязательной четкой фотографией на экране появилась надпись: “Нет данных”.

— Как такое могло случиться? — спросил Чизхолм. — Ведь данные были?

— Разумеется, — спокойная невозмутимость Кастла сменилась растерянностью. — Иначе его не было бы в списке.

— У меня получился точно такой же результат, — сказал Чизхолм, — когда я попытался из своего компьютера войти в центральный.

— Черт побери, а зачем же ты заставлял и меня проделывать то же?

— Ты же все-таки специалист. Слушай, а как могло такое вообще отучиться? Не мог какой-то хаккер вломиться в центральный и стереть данные на Салливана?

— Ты шутишь. Впрочем, мог. Один малый влез в компьютер Пентагона, хотя в наш вообще-то влезть на порядок сложнее.

Он находился на своей вилле, расположенной неподалеку от Монпелье, поближе к Лионскому заливу, подальше от города. Здесь ощущался запах моря и практически не чувствовалось биение пульса большого мира.

Он вырос в стране, у которой своего моря не было, если не считать, конечно, крошечного участка суши на побережье Красного моря, где разместился порт Акаба.

Он почему-то любил большие водные пространства. Его детство пропето в Ирбиде, неподалеку от Тивериадского озера. Озера находилось уже в Израиле. И Средиземное море, как оп узнал, когда чуть подрос, тоже было у Израиля. Из-за этого он еще больше невзлюбил евреев.

Его отец был богатым торговцем и смог послать его, своего старшего сына, учиться в Европу, да не куда-нибудь, а в Сорбонну. Но он всегда чувствовал себя ущемленным, словно вырос в бедной многодетной семье, где пища была не каждый день.

Французы не любят иностранцев. Французский язык обладает той особенностью, что в нем, словно соль, растворенная в дистиллированной воде, сразу ощущается ино-язычный акцент, по которому очень легко распознается место на земном шаре, откуда прибыл чужеземец — из Польши или Греции, из Норвегии или Испании. Не язык, а лакмусовая бумажка. Его французский был безукоризненным, потому что он знал о нелюбви французов к иностранцам.

Когда он приехал в Париж, прошло всего несколько лет с тех пор, как Франция потеряла Алжир. Нелюбовь французов к иностранцам не была государственной политикой, приток иммигрантов в страну был значителен, несмотря на то, что ее экономика переживала не лучшие времена. Однако иностранцев не любили рядовые французы, которые к иммигрантам находились значительно ближе, чем правительство, президент и Национальное собрание.

И он отвечал французам той же нелюбовью. Правда, его антипатия носила очень скрытый характер. Начал он с того, что в совершенстве освоил язык. В нем уже почти невозможно стало заподозрить иностранца, тем более что внешностью он не очень походил на турка, араба и вообще на выходца с Востока. Многие итальянцы были более смуглыми, чем он. А уж если говорить о греках или португальцах, то он выглядел большим европейцем, чем они.

Словом, он мог быть принят за стопроцентного галла, если бы не одна деталь — обрезанная крайняя плоть. Женщины сразу задавали один и тот же вопрос: “Ах, так ты еврей?” В большинстве случаев он почему-то отвечал утвердительно и от этого еще больше ненавидел французов и евреев.

Потом он поехал в Соединенные Штаты, довольно сносно выучил тот английский язык, на котором говорят американцы. И американцем он тоже не стал. Может быть еще и потому, что встретил в Штатах одного араба, компьютерного взломщика, хаккера.

Почему-то Соединенные Штаты он не любил еще больше, чем Францию, хотя там расовая проблема, наверное, была менее острой — хотя бы на бытовом уровне.

Его обрезанность с годами становилась все меньшей экзотикой — становилось модным менять верования, делать самые диковинные операции, вплоть до операций по изменению пола.

Государство-архипелаг — вот что с некоторых пор стало его всепоглощающей идеей. Для создания этого государства ему приходилось большую часть времени проводить в Америке, точнее, в двух Америках — Северной и Южной. Однако при первой же предоставившейся возможности он возвращался сюда, на берег Лионского залива.

Его французское происхождение официально подтверждал паспорт на имя гражданина Французской республики Камила Лемье, отец которого был французом, а мать — креолкой из французской Гвианы. Папаша умер далеко, от родины, мамаша — так уж получилось — Францию в глаза не видела и никакого желания увидеть ее не испытывала. Легенда, выученная наизусть, охотно рассказывалась кому угодно: от случайных попутчиков до государственных чиновников, если те, случалось, интересовались. Он и сам поверил в легенду, сжился с ней, хотя она не была единственной, она была просто французской легендой. Возвращаясь во Францию, он влезал в эту легенду, как влезают в старый халат, который хранится в шкафу и ждет своего часа, чтобы в пять тысяч первый раз опуститься на те же самые плечи.

На этой вилле, очень уединенной, он никогда не оставался один, но всегда с двумя или тремя телохранителями. Конечно, он понимал, что если дом станут в течение получаса обстреливать из гранатометов, то его не спасет и целая рота телохранителей, но все же с телохранителями было как-то спокойнее. Наверное, он просто к ним привык.

Охрана его была вооружена автоматическими пистолетами МАС-50 — достаточно старая модель, хотя и находящаяся на вооружении по настоящее время, главное достоинство которой заключается в том, что она — французская. Не стоит возбуждать особых подозрений в случае возникновения критических ситуаций. Французские власти не переносят в своей стране присутствия вооруженных иностранцев, они очень эффективно отлавливают их. Поэтому преступные группировки, состоящие из иностранцев, оружие во Франции стараются пускать в ход как можно реже и вообще свои делишки предпочитают обделывать в соседних Швейцарии и Германии, а через Францию побыстрее проскакивают транзитом, если только, конечно, не находятся на заслуженном отдыхе на Лазурном берегу.

Телохранители Камила Лемье изображали один дворецкого (он же и садовник), другой секретаря. Телохранители всегда были либо палестинцами, либо ливийцами, либо происходили из другого подобного государства, где устои ислама не расшатались еще западной цивилизацией. Это вовсе не означало, что сам он питал какую-то особую симпатию к этим странам и режимам, установившимся в них. Просто телохранители, выросшие в таких странах при таких режимах, сначала позволяли убить себя и только потом того, кого они охраняют.

И находясь здесь, на расстоянии не более двух километров от зеленовато-голубого великолепия, заполнившего все пространство с юга до самого горизонта, созерцая с остальных трех сторон бесконечные виноградники и бесконечные ряды аккуратных домиков под красными черепичными крышами, он все же не чувствовал себя полностью освобожденным от забот мира. Да он, собственно говоря, никогда к этому и не стремился — к полному освобождению от забот. Телефон всегда напоминал ему о неотвратимости вечных проблем.

Вот и в этот вечер телефон остался верным себе.

— Хэлло, шеф. Здесь Дженкинс.

Говорили по-английски. Понятно. Связь автоматическая, звонок из Хьюстона. А Дженкинс такой же Дженкинс, как он сам — Лемье. Но разговор должен напоминать самый тривиальный обмен информацией между подчиненным, оставшимся приглядывать за делами фирмы, н начальником, на время отлучившимся в Европу. Естественно, разговор идет не только на английском, хотя в речи “Дженкинса” акцент очень чувствуется.

— Какие дела, Дженкинс?

— Плохие новости, босс. Мы пытались получить товар в округе Колумбия. И вообще-то мы получили его. Дубликат послали на адрес филиала Б. Там его получили, но у них вышла неувязка с карантинной службой.

— Что?! Какая неувязка?

— Филиал там пришлось прикрыть. Эдвардса задержали, а Паттерсон совсем слег от огорчения.

— Вот как… А можно ли чем-то помочь Эдвардсу?

— Боюсь, что нет, босс. К нему даже адвокатов не допускают.

— Ладно, будем думать. Конец связи.

7

24 марта 1994 года, четверг.

Нассау. Багамские острова.

— Мне кажется, что вчера я все-таки засек Черного, — сказал Фил Диланян.

Он сидел в углу не очень шикарного, а посему не очень посещаемого кафе за столиком с обшарпанной розовой крышкой и гонял по этой крышке высокий стакан с коктейлем “текила коллинз”.

— Значит мы недаром мотались по всему миру в последние дни. — Гарольд Кеосаян, рыжеволосый и поэтому не очень похожий на “стандартного” армянина, откинулся на спинку хилого креслица, которое жалобно скрипело под его весом. — Уж конечно, не отдыхать он сюда приехал?

— А почему бы и нет? — Диланян, в отличие от товарища, мог послужить образчиком этнотипа армянина — невысокий, худощавый, носатый. — После такого крупного дела он может позволить себе и отдохнуть. Если бы такие деньги он украл лично для себя, он мог бы весь остаток жизни проводить в таких местах, как это. Райское место. Я бы сказал, что Багамы вообще находятся как бы за краем борцовского ковра. Приемы, проведенные здесь, не засчитываются.

— Отлично, — улыбнулся Кеосаян. — Значит, если человека убивают на Багамах, он все равно будет оставаться живым?

— Ты меня не понял, — поморщился Диланян. — Убивать на Багамах — все равно, что проводить приемы за ковром.

— На весь мир нельзя распространить правила борцовского ковра. Тем более нельзя заставить всех выполнять эти правила. Черный их никогда не выполнял.

В общем-то здесь Кеосаян был не совсем прав — Черный, как его называли армянские боевики, или Жак Клеман, как он значился по канадскому паспорту, играл в свои игры и действовал по правилам — но им же самим установленным.

Жак Клеман “пересекся” с армянами из диаспоры еще лет десять назад в Европе. Тогда армянская террористическая организация устроила взрыв в здании турецкого торгового представительства в ФРГ. Расследование преступления, проводимое западногерманской — тогда еще западногерманской — полицией и БМД, зашло в тупик. Турецкие “серые волки”, организация, очень скорая на расправу, не останавливающаяся ни перед какими средствами, горела желанием отомстить. Были предприняты попытки терактов против отдельных армянских общин по всей Европе. Но армянские боевики были начеку — их служба оповещения работала безукоризненно. Тогда противостояние закончилось для турок нулевым результатом — конкретные виновники взрыва не были найдены, а попытки мести “вслепую” были пресечены.

Вот тогда то турки и обратились к собрату по вере. Жак Клеман, чей отец был выходцем из Западной — тогда еще колониальной — Африки, а мать — алжиркой, попал в Европу нелегальным путем. Так тогда в Старый Свет попадали тысячи африканцев, переплывающих ночью Гибралтарский пролив с использованием самых разных подручных плавсредств, вплоть до весельных лодок.

Клеман какое-то время прожил во Франции, но был выдворен оттуда после отбывания шестимесячного срока наказания — он почти сразу “засветился”, совершив правонарушение. Через несколько лет он вернулся в Европу — уже на самолете, а не на старом катере, как раньше. И теперь он бал террористом, а не примитивным бандитом, каковым являлся до выдворений.

В тот раз Клеман достаточно быстро нашел армян-взрывников и разобрался с ними — то есть, убил в перестрелке двоих и одного ранил. Акции Клемана среди “борцов за веру” заметно возросли, а армяне внесли его в список лиц, подлежащих немедленному уничтожению.

Однако одно дело — вынести приговор — и несколько другое — привести его в исполнение. Клеман оказался гораздо большим профессионалом, чем все его враги. Он колесил по земному шару: Северная и Южная Америка, Ближний Восток, Европа, Северная Африка. В Египте и Алжире он совершил несколько убийств высокопоставленных административных служащих, известных своей непримиримой позицией по отношению к исламским фундаменталистам.

И вот теперь Клеман-Черный появился на Багамах. Конечно же, не отдыхать он сюда прибыл. Такого понятия, как отдых, для него наверняка не существовало, если не считать коротких промежутков между подготовкой и исполнением похищений, взрывов, убийств, угонов самолетов и морских судов.

— Да, — сказал Кеосаян. — Тебе здорово повезло.

— Еще бы. Засечь Черного — все равно что засечь “снежного человека”.

— Его кто-нибудь охраняет?

— Слушай, спроси что-нибудь полегче, да, — последнюю фразу Диланян произнес по-армянски — только для шика, для колорита. По-армянски оба они говорили плохо, гораздо хуже, чем по-английски.

— Как бы там ни было, нам надо его брать.

— Ага, это очень легко сделать.

— Слушай, ну давай его убьем, а?

— Ты с ума сошел. Нас тогда Багдасарян три раза убьет.

— А зачем тогда эти разговоры?

Да, взять Черного живым — задача по меньшей мере раза в четыре более сложная, чем убрать его из винтовки с оптическим прицелом или с помощью так называемого дистанционного взрыва.

Жак Клеман уже не первый десяток лет сам занимался убийствами из-за угла и всевозможными взрывами — от взрывов офисов до посылок и бандеролей со взрывчаткой, пересылаемых по почте. Так что он не только до тонкостей знал пути и способы приближения к жертве, но даже мог восстановить ощущения самой жертвы, точнее, ее предчувствия, которые она испытывает во время приближения опасности. Хороший охотник всегда, что называется, влезает в шкуру зверя.

А сам Жак Клеман опасности пока что не чувствовал. Опасность обычно прячется под слишком безразличным, подчеркнуто безразличным выражением лица человека, который два квартала шел следом за тобой и вдруг передумал, она скрывается под форменной курткой рассыльного, появляющегося тогда, когда он совсем не должен был появиться. Опасность таится в автомобиле, только что стоявшем, словно вкопанный у самого края тротуара на противоположной стороне площади и вдруг делающем бросок по направлению к тебе.

Здесь не было запаха опасности. Здесь, на Багамах, отдыхали электронные грабители банков и очень умелые подделыватели кредитных карточек, крупные наркодельцы и опытные адвокаты, директора компаний и недавно разведенные женщины, извлекшие из последствий не слишком удачного замужества немалую материальную выгоду.

Одна из таких богатых искательниц эротических приключений и столкнулась с Клеманом у выхода из магазина. Вообще-то из магазина выходила она, а Клеман шел себе спокойно по тротуару.

Сумочка, какая-то коробка, повязанная широкой голубой лентой, и даже очки — огромные, в тонкой, исчезающе тонкой оправе — все это мгновенно оказалось на тротуаре.

— Oh, mon Dieu! — совершенно непроизвольно вырвалось у женщины.

Конечно, здесь бывали люди со всего света, но встретить вот так на улицах Нассау француженку или, судя по виду, жительницу одной из французских колоний можно было только благодаря особому стечению обстоятельств.

Клеман владел французским заметно лучше, чем английским, который ему пришлось изучать значительно позже. Его корявое произношение сразу привлекало к себе внимание, а в сочетании с его внешностью всегда наводило на мысль о нелегальной иммиграции — вчера этот парень жил себе на Кубе или в Суринаме, а сегодня он пожаловал в Штаты или Объединенное Королевство.

— Pardonnez-mei, madame, — нельзя сказать, что Клеман прямо так уж ринулся помогать женщине. То, что называется генной памятью, всегда сдерживало его в подобных случаях. Однако Клеман достаточно долго прожил в западных странах, п многие так называемые цивилизованы: привычки волей-неволей у нею выработались. К тому же проявление мусульманского менталитета было бы просто губительным для него в той среде, в которой он вынужден был общаться большую часть времени.

Итак, Клеман поднял с тротуара коробку, обвязанную голубой лентой — в которой, очевидно находилась широкополая шляпа из синтетической соломки, очень удачно имитирующей натуральную рисовую соломку. Такие шляпы не выходили из моды вот уже который сезон.

Но даже исполняя столь деликатную миссию, Клеман был в каждую долю секунды наготове. Появись сейчас в поле его зрения кто-нибудь подозрительный, он, нимало не раздумывая, тут же отшвырнул бы невесомую, но громоздкую коробку, выхватил бы из-за пазухи свой верный и многократно испытанный пистолет Colt Double Eagle, то есть, “Два Орла”, сорок пятого калибра, а левой, свободной рукой притянул бы к себе женщину. Такие вещи он проделывал не один и не два раза в своей жизни и сейчас произвел бы сходную последовательность действий чисто рефлекторно.

Однако поскольку никаких подозрительных типов не наблюдалось па расстоянии ближе полукилометра, Клеман позволил себе расслабиться. Он вообще расслаблялся часто и охотно — из состояния расслабленности гораздо легче мобилизоваться, даже последствия травм менее серьезны, если за момент до рокового соприкосновения с чем-то типа бейсбольной биты, крепких, “набитых” костяшек кулаков или шершавого асфальта ты был мудро, не безвольно или беспечно, расслаблен.

— Надо быть осторожнее, мадам, — неловкость, нерасторопность женщины сразу бросалась в глаза. Плохая координация, да еще в сочетании с близорукостью — а может быть, отчасти и вследствие ее — начисто отметали всяческие предположения относительно принадлежности женщины к клану суперопасных типа мадам Вонг или к разряду агентов спецслужб. — Вы еще не успели, как следует, насладиться жизнью на Багамах, а уже так безрассудно ею рискуете.

О, это был флирт ь классическом его варианте, и женщина, подняв с земли чудом уцелевшие очки и водрузив их на нос, охотно включилась в игру:

— Вы, наверное, подвергались не меньшему риску.

Эта фраза содержала в себе более чем прозрачный намек: в туфлях на каблуках женщина была явно выше Клемана, да и телосложение ее не отличаетесь субтильностью — высокая грудь (вполне возможно, что и без силикона), крутые бедра и довольно широкие плечи.

— Или вы уже настолько пересытились жизнью здесь, что вам наскучила осмотрительность? — во взгляде незнакомки читался вызов.

— Еще не до такой степени, мадам, — Клеман едва заметно улыбнулся. Хотя женщину нельзя было обвинить в излишней спортивности (бодибилдинг, джоггинг и восточные единоборства, наверное, не были ее самыми любимыми увлечениями), но уж за словом она в карман не лезла, это точно. — Вы, наверное, всерьез полагаете, что смогли бы сшибить меня?

— Вот этого, честно говоря, я не знаю, — она так откровенно посмотрела на Клемана, что это могло означать только одно — так просто, без какого-либо продолжения их встреча не закончится.

— Но хотели бы знать?

— Наверное. Только не повторять же мне попытку прямо здесь, на улице.

— О да! Я полагаю, что на улице этого делать не стоит. — Тут он, воспользовавшись возникшей ситуацией, быстро огляделся по сторонам — делал это Клеман чисто рефлекторно, привыкнув к постоянному контролю за своим окружением.

Как и следовало ожидать, женщина истолковала его поведение по-своему.

— Не бойтесь, — рассмеялась она. — Я не до такой степени раскована и невоспитанна. Но кое в чем я все же проявлю дерзость. Вы не ошиблись, предположив, что в Нассау я совсем недавно — если быть точной, то я здесь нахожусь всего второй день. И мне никак не удается запомнить местонахождение “Хилтона”, в котором я остановилась. Вы не смогли бы мне коротко, в нескольких словах объяснить, как туда попасть? Я смотрела туристический справочник — здесь не больше ста пятидесяти тысяч жителей. Наверное, все же имеется в виду коренное население. Потому что у меня создалось впечатление, будто здесь никак не меньше полумиллиона — возможно, это все туристы?

— О, вы бы посмотрели, что здесь делается в разгар сезона! Я расскажу вам, как попасть в “Хилтон”. Более того, я даже провожу вас туда. Но с одним условием — по пути мы заглянем куда-нибудь выпить по чашечке кофе. Иначе я не дойду, — он широко улыбнулся. — Слишком уж набегался за сегодня.

Вот тут Клеман почти что не врал. Не куривший, употреблявший мало алкоголя, он все же был подвержен слабости — не мог просуществовать без кофе более одних суток. Стоило ему не попить бодрящего напитка в течение этого срока, как у него наступал самый настоящий абстинентный синдром.

— С удовольствием, — согласилась женщина.

Клеман галантно подхватил у нее круглую коробку, и они продолжили путь вдвоем.

— Слушай, ты что-нибудь понимаешь? — Кеосаян, сидевший за рулем автомобиля, припаркованного метрах в ста от того места, где Клеман только что столкнулся с незнакомкой, нервно пожал плечами.

— Если и понимаю, — ответил Диланян, — то не намного больше твоего. У Черного появилась потенциальная сексуальная партнерша, а у нас в связи с этим возникли дополнительные трудности. Захватить Черного в присутствии такой соблазнительной бабы и не испытать соблазна оттрахать ее — это очень сложная задача.

— Ты думаешь, что это просто случайная знакомая?

— А кто же еще? Это же сучка — за километр видно. Богатая сучка, которой все равно, где трахаться — в Амстердаме, Токио или здесь, в Нассау. И все равно с кем.

— Вот тут ты не совсем прав. Если бы она сейчас узнала, что ей предстоит заняться любовью с крупнейшим международным террористом, она бы описалась от восторга. — Кеосаян произнес это так мечтательно, словно наблюдал сейчас за действием, которое он спрогнозировал. — Ладно, что же нам теперь делать?

— Продолжать слежку, — вздохнул Диланян, — будем надеяться, что их контакт не будет слишком продолжительным.

— Как сказать… Неизвестно, зачем сюда прибыл Черный. Но в том случае, если он возжелал оттянуться как следует, то нам придется ждать.

— Не будем мы ждать. Мы снимаем этого дерьмового араба с его партнерши и надерем ему как следует задницу.

— Ей мы тоже надерем задницу. И не только задницу. Гляди-ка, они уже сворачивают за угол.

Клеман со своей спутницей, действительно, свернули за угол, от которого совсем недалеко оказалось и до кафе. Клеман, одинаково легко воспринимающий перемещение на автомобиле и пешком, двигался легким и быстрым шагом, чего нельзя было сказать о его спутнице.

А она, слезно предупреждая его вопрос призналась:

— Знаете, мне не слишком часто приходится путешествовать пешком — особенно в городе.

— Понимаю, — кивнул Клеман. — Уж вы точно из Парижа.

— Ну что вы! — женщина весело рассмеялась. — Я из Монреаля, провинция Квебек в Канаде. Там, конечно суета не меньше, чем в Париже, но автомобильных “пробок” явно меньше, так что пешком ходить почти не приходится.

— Ладно, вот первый привал, — сказал Клеман. Женщина никак не отреагировала на слово “первый”, подразумевающее, что будут еще “привалы”.

Кафе оказалось полупустым. Официант неопределенного возраста, неопределенной расы (вообще-то большинство местных жителей были черными) да, похоже, и неопределенного пола приблизился к ним безмолвно и бесшумно, словно привидение.

Спутница Клемана, очевидно, восприняла предложение выпить кофе как пароль, как некую условность, посему и удивилась, когда Клеман, заказав для нее “хайбол”, сам ограничился апельсиновым соком и черным кофе.

— Эй, разве мы так договаривались? — с шутливой озабоченностью спросила она. — Вы хотите напоить меня, а сами остаться трезвым? Зачем вам это нужно?

— Хорошо, — вздохнул он, — будем соблюдать паритет.

Частичное установление паритета выразилось в мартини для дамы и двойной порции джина с тоником для Клемана.

— А ведь мы даже не успели познакомиться, — женщина и здесь проявила инициативу. — Люси! — она подняла высокий стакан и протянула его навстречу стакану Клемана.

— Жак.

— Вот и на “ты” уже пора переходить. Хорошо, что мы общаемся не на уж-ж-жасно дипломатичном английском, где нет “вы” и “ты”.

Судя по тому, как она произнесла это “ter-r-rible” — раскатисто да еще явно передразнивая английское произношение, Клеман понял, что перед ним ярая сторонница отделения Квебека от Канады.

— Вы немножко не любите… англоговорящих? — осторожно спросил он.

— Merde! — выругалась она. — Ты меня прости, Жак, но, по-моему, их вообще не за что любить. Каков народ, таков и язык. А народ раздувается от запоров, вызываемых самой непривлекательной в мире кухней, да еще от собственного высокомерия.

— Да-да, — поспешно кивнул Клеман, — я вас понимаю.

Что касается его самого, то для него и англичане, и французы — а еще также немцы, шведы, итальянцы и прочие европейцы были одинаково антипатичны. Но все же вне зависимости от объекта нелюбви или даже ненависти Клеман почувствовал нечто вроде солидарности по отношению к этой аппетитной брюнетке. Тем более, что в ее облике присутствовало нечто, позволяющее предположить примесь неевропейской крови.

В отель он ее провожал с возросшей охотой.

Взяв ключ у портье, Люси с брезгливо-независимым видом — в ответ на взгляды находившихся в холле мужчин — продефилировала к лифту, изредка только оборачиваясь к Клеману и одаривая его поощрительной улыбкой, чтобы потом снова принять неприступное выражение лица.

Ее номер размещался на седьмом этаже, окна выходили на море.

Едва переступив порог номера, Люси сразу направилась к бару.

— Жак, швырни коробку вон на тот столик. Или даже на кровать, черт с ней. — Чувствовалось, что выпитое в кафе уже действовало на нее. — Хотя ты и трезвенник, от шампанского все равно не имеешь права отказаться. Тем более, когда предлагает выпить дама.

Пока Клеман пристраивал злосчастную шляпную коробку, которая никак не хотела пристраиваться на прикроватном столике, Люси уже откупорила бутылку и разлила шампанское по бокалам.

— Все та же мадам Клико, — она подала бокал Жаку и подняла свой. — За знакомство!

Клеман отпил немного и подумал, что у вина какой-то странный привкус — словно шампанское выдерживали не в стеклянной бутылке, а в какой-то металлической посудине.

Люси поощрительно улыбнулась и чокнулась с ним.

Сделал еще один небольшой глоток, Клеман почувствовал, что пол уходит у него из-под ног. Усилием воли он попытался задержать свое падение, но тело сделалось удивительно непослушным, и Клеман провалился во что-то мягкое и зыбкое, как проваливаются в сон смертельно уставшие…

Очнулся он в каком-то полутемном и тесноватом помещении, напоминающем стенной шкаф. Здесь пахло кожей и сукном.

Клеман попытался выпрямиться, но это у него не получилось — руки, заведенные за спину, были связаны в запястьях и соединены шнуром со связанными в щиколотках ногами. Рот залепила клейкая лента.

Ясно, “упаковали” его таким образом профессионалы. Но кто они? Клеман напряг память, стараясь восстановить все события, предшествующие его попаданию сюда.

Ага, женщина, канадка, Люси. Все женщины змеи и даже лучшая из них змея. Ах, как глупо, совсем глупо он попался, словно совершенно безмозглый страус, к которому можно приблизиться, согнувшись в пояснице, а на голову нацепив пучок травы — и страус принимает человека за подобного себе, за такую же глупую птицу.

Конечно, Люси… Но ведь по ее виду совершенно нельзя было предположить, что эта женщина способна на столь изощренное коварство. Интуиция никогда еще не подводила Клемана. Он ощущал опасность всеми порами кожи. Да, выходит, этот раз стал исключением.

Хорошо, а зачем ей это понадобилось? С какой целью она опоила его каким-то зельем? Она на кого-то работает? Вряд ли — его враги просто не стали бы искать его здесь. Багамы вообще не то место, где разворачиваются баталии, здесь даже крупные преступники просто отдыхают.

А может быть, эта Люси входит в банду нелегальных поставщиков трансплантантов? Вот тогда его положению уж точно не позавидуешь. А ведь такое предположение имеет смысл — не ради же ограбления его опоили какой-то дрянью, а теперь удерживают в этом чулане.

Словно в ответ на его вопросы, обращенные скорее к самому себе, где-то близко за стеной послышался звук шагов. Подходило сразу несколько человек.

Ключ заскрежетал в замке. Похоже, дверь металлическая.

Когда дверь открылась, в помещении стало посветлей, но ненамного — то ли уже вечер наступил, то ли там, снаружи, располагалось какое-то помещение без окон.

Клемана бесцеремонно подхватили под руки — как он почувствовал, это сделали двое крепких мужчин — и поволокли из конуры наружу.

Похоже, что здесь размещалась какая-то фабрика, какое- то производство — то ли здесь валяли сукно, то ли клеили пластиковые пакеты, то ли делали что-то из кожи. Запах, который он ощущал в каморке, здесь чувствовался еще сильнее.

Идти — вернее, волочиться по полу за своими конвоирами — ему долго не пришлось. В небольшой комнатке, освещаемой лампами дневного света, с неисправным или просто неработающим в это время года вентилятором, висевшим под потолком, за столом, покрытым листом алюминия, его ожидали двое мрачноватого вида мужчин и… Люси.

Сейчас женщина выглядела иначе, чем при встрече с Клеманом на улице: серьезная, сосредоточенная, даже черты лица вроде бы изменились, погрубели — может быть, из-за полного отсутствия косметики? У той Люси жесты были легкими, изящными и в то же время какими-то не завершенными, неловкими. А эта вынула сигарету, потом достала зажигалку, щелкнула ею, затянулась — ни дать, ни взять служащая полиции. Собственно, и одежда, которая сейчас была на ней, напоминала полицейскую форму, особенно форму “копов” США. И очки на этой Люси были другие, в грубоватой роговой оправе.

Присмотревшись к женщине повнимательней, Клеман обнаружил нечто подозрительное в чертах ее лица — в форме носа, губ, ушей, разрезе глаз. Да, в первую их встречу макияж сыграл роль весьма удачной маскировки.

Один из мужчин, обратившись к конвоирам, сказал что-то на незнакомом — да нет, просто Клеман плохо понимал этот язык, а слышать раньше приходилось. Конвоиры сняли пластырь — дюйм за дюймом, выдирая отдельные волоски двухдневной бороды и усов, так как пластырь очень крепко приклеился. Потом они разрезали шнур, соединявший ноги и руки Клемана, разрезали путы на ногах.

Когда пленник успел почувствовать некое подобие комфорта, женщина, глядя на него в упор, спросила по-французски:

— Как самочувствие, Хаддад?

Он молчал. Тогда она задала тот же вопрос на очень приличном английском.

— Вы что, стали плохо слышать, Хаддад?

Она опять заговорила по-французски, но речь ее совсем не походила на разговор той щебетушки, которую он встретил сегодня (или уже вчера?) днем.

— Ты забыл свое имя, Юсеф Хаддад, или ты полагаешь, что никто, кроме твоих бывших соратников по “Хаммазу” не может его знать? Ты заблуждаешься, Хаддад. Хочешь, мы тебе напомним, как ты стал Жаком Клеманом, а заодно и Жаком Фабером? Не хочешь? Тебе неинтересно даже узнать, под какой кличкой ты известен армянским боевикам? Они зовут тебя Черным. Они, наверное, немного расисты, эти армяне. Ведь ты же не волен был выбирать себе отца. Но они хотели бы тебя спросить, какое отношение ты имеешь к убийству Ашота Манукяна в восемьдесят девятом году и не ты ли организовал в девяностом взрыв небольшого кафе в Пасадине, штат Калифорния. Кафе принадлежало армянину, и собирались там, в основном, армяне. На оба вопроса ты должен ответить “да” — но, это разумеется, только в том случае, если ты вдруг захочешь стать откровенным. Но за тобой такая слабость не числится. А вообще- то меня удивляет, почему армяне вдруг ходят за тобой следом, ничего не предпринимая — они ведь должны были убить тебя сразу же, как только ты попадешь в иоле их зрения. А попался ты им на глаза достаточно давно, они могли тебя уже раз сто пристрелить. Почему они этого не делают, а?

— Кто вы такие, черт побери? — зло прохрипел Клеман. Хотя он, конечно, уже почти наверняка знал, кто они такие.

— Зачем ты задаешь лишние вопросы, Хаддад? Хочешь выиграть время? Мы из МОССАДа, как ты, наверное, понял. У нас, как ты понимаешь, длинный список претензий к тебе, гораздо длиннее, чем у всех остальных.

Просто удивительно, как бездарно он попался! Нет, имело место наваждение или даже гипноз. Как он не мог заметить сразу, какой она национальности? Конечно, она по внешнему виду не является такой уж типичной еврейкой, к тому же удачно применила косметику, прическа ее тоже достаточно хорошо “маскировала”. Но ведь он должен был все это заметить! Он, который в течение стольких лет избегал ловушек (да еще каких ловушек!) — неужели для того, чтобы сейчас попасться столь нелепо. Нет, верно все же говорят: “Кого аллах хочет наказать, того он лишает разума.”

— Как ты понимаешь, мы не можем ограничиться твоим убийством. Мы и не должны делать это — существуют суды, существуют исполнители приговоров. А еще мы понимаем, что добровольно ты ничего не станешь рассказывать, пытками от тебя, наверное, тоже мало чего добьешься, к тому же пытки — процесс скучный, примитивный и неблагородный. Слава всевышнему, сейчас существуют средства, способные даже камень сделать откровенным.

И она сказала что-то на иврите одному из мужчин. Тот, кивнув, обратился к другому. Они перебросились несколькими фразами, потом один из них нагнулся, поднял с пола небольшой пластмассовый чемоданчик темно-серого цвета. Водрузив чемоданчик на стол, он открыл его, набрав комбинацию цифр на кодовом замке. Из чемоданчика были извлечены шприц и несколько ампул.

Клеман не сопротивлялся, когда мужчина расстегнул пуговицы на его пиджаке, стянул пиджак с плеч вниз настолько, насколько позволяли связанные руки Клемана. Таким же образом он стянул и рубаху, оторвав при этом несколько пуговиц. Потом мужчина осторожно обломал кончик ампулы, набрал в шприц содержимое этой ампулы и умело воткнул иглу в плечо Клемана.

Уже через полминуты Клеман почувствовал сонную одурь, у него возникло ощущение, что он находится в какой- то теплой среде, более плотной, чем воздух, но менее плотной, чем вода, и что среда эта покачивает его, колышет. Помещение, в котором он находился, словно бы заволоклось прозрачным туманом. Состояние его напоминало сон — если бежишь, то ноги очень плохо слушаются, если хочешь сказать что-то, то почти не слышишь собственного голоса. А вот чужие голоса, громкие и требовательные, до него доносились. Когда он начинал говорить, эти голоса умолкали, что приносило ему невыразимое облегчение…

— Ты что-нибудь понимаешь? — женщина, которую Клеман-Хаддад знал как Люси и настоящее имя которой было Лия, обратилась с таким вопросом к одному из мужчин.

— Понимаю ровно столько же, сколько и ты. Он сказал, что подчиняется какому-то имаму Шамилю, что вскоре все неверные перемрут, поскольку только этого они и заслуживают. А средство для эффективного уничтожения всех неверных у них якобы существует.

— Это наверняка какое-то бактериологическое средство, — вставил другой мужчина. — Сейчас у них остается только один шаг для того, чтобы сделать всех мусульман неуязвимыми для этого средства.

— То есть, — предположила Лия, речь идет о каком-то антидоте, противоядии, вакцине или прививке.

— Наверное, это так, — согласился первый мужчина по имени Арье. — Впрочем, все эти страсти, относительно бактериологического оружия могут относиться и к области страстно желаемого, но пока что не существующего. Важно другое — он ведь говорил, что их организация установила контроль за разведками всех неверных…

— … Заставив эти разведки работать на себя, — подхватила Лия. — Это больше смахивает на бред, чем на реальность.

— Послушай, Хаддад ведь никогда не был сумасшедшим, и ты не хуже меня это знаешь, — пожал плечами Арье.

Двое этих мужчин занимали номер отеля “Шератон” уже в течение нескольких месяцев. Для служащих отеля они были богатыми бездельниками или дельцами с сомнительной репутацией. Но здесь, на Багамах, мало кто интересовался происхождением денег, значение имело только их наличие.

Поэтому когда в номер, занимаемый гражданами США Конноли и Катбертом, проследовала молодая и со вкусом одетая женщина, реакция привыкшего ко всему персонала была более оживленной, чем обычно. Конноли и Катберта никто никогда не посещал. Они пропадали где-то большую часть суток, что давало повод подозревать посещение притонов или считать их проповедниками какого-то изуверского учения.

А эта женщина выглядела эмансипированной, предельно независимой (от мужчин в первую очередь, разумеется), уверенной в себе. Ее облик давал основания отнести обладательницу дорогого делового костюма, красных туфель и кейса из дорогой кожи к классу администраторов, успешно оттирающих мужчин от руля управления адвокатскими конторами, отделами в компаниях и банках.

Женщина поднялась в лифте, уверенно отпечатала шаг до двери с табличкой “Не беспокоить” и громко постучала. Через несколько секунд недовольный мужской голос ответил:

— Какого черта! Вы читать умеете?

— Умею, но у меня для вас конфиденциальное сообщение, — не очень громко, но твердо произнесла женщина.

Раздался щелчок, дверь приоткрылась, на пороге возник мужчина в распахнутом на груди халате, открывающем густую поросль темных волос. Несмотря на такую неофициальную экипировку мужчина был гладко выбрит, и прическа его находилась в полном порядке.

— Что еще за сообщение? — мужчина рассматривал незнакомую гостью с явным интересом, быстро сменившим раздражение.

— Где вам внушили мысль, что джентльмен должен держать даму за порогом? — вопросом на вопрос ответила она и, отстранив руку хозяина номера, шагнула внутрь.

— Эй, мэм, — теперь лицо мужчины выражало недовольство. — Вам не кажется?..

— Мне никогда ничего не кажется, — в правой руке женщины неизвестно откуда и неизвестно каким образом появился “Смит и Вессон” модели М-59 из нержавеющей стали. Специалистам один вид этого небольшого, даже изящного пистолета говорил об очень важных вещах — о четырнадцати патронах калибра девять миллиметров в магазине и об улучшенном по сравнению с предыдущими моделями прицеле.

— Вы сейчас медленно прикрываете дверь и сразу же кладете руки за голову. Ни в коем случае не вздумайте хвататься за игрушку, которая находится у вас слева под мышкой.

Очевидно, мужчина в халате хорошо разбирался в оружии, потому что он выполнил приказание незнакомки без излишней суеты и теперь смотрел на нее с изрядной долей уважения — из такой штуки даже на расстоянии в пятьдесят шагов нетрудно попасть в голову противника, и последствия попадания не оставляют противнику никаких шансов на выживание. Особенно его занимал тот факт, что такое оружие находится в руках у женщины.

— О’кей, — удовлетворенно сказала налетчица. — Теперь медленно отступайте вон к тому диванчику и садитесь на него. Не вздумайте выкидывать разных ковбойских штучек.

Мужчина послушался и этого приказа.

— На двери табличка “Не беспокоить”, я ее не трогала. Ваш деловой партнер находится сейчас достаточно далеко отсюда, — не выпуская мужчину из-под прицела, она осторожно присела на краешек кресла. — Так что, надеюсь, мешать нам не будут. Выслушайте меня внимательно, потому что это скорее в ваших интересах, чем в моих. И даже не думайте о том, что вам удастся быстро дотянуться до этого дурацкого кармашка в халате. Носили бы уж вашу “пушку” в боковом кармане, как все носят. Итак, нам известно, какую организацию вы представляете здесь, на Багамах. Нам пока не совсем понятно, чем же вы занимаетесь конкретно, но, возможно, у вашего непосредственного начальства свои представления об эффективности работы.

— О чем это вы, мэм? — насмешливо спросил мужчина. Чувствовалось, что он полностью расслабился и абсолютно владел собой. — О какой организации вы толкуете? Мы с партнером представляем здесь компанию по продаже недвижимости, но в данное время…

— … делами не занимаетесь по причинам, которые вы не считаете нужным называть, — кивнула женщина. — Очень удачная сказочка, но только для простаков. Джентльмены, от вас за версту несет вашей CIA. Не хочу вас с “партнером по торговле недвижимости” особенно хаять, но мне встречались агенты из вашей организации, работающие более тонко. Послушайте, Конноли — или как там вас на самом деле — не надо питать никаких надежд на то, что ваш коллега Катберт появится здесь с минуты на минуту и вызволит вас. Я прибыла сюда не одна. Внизу вашего приятеля поджидают профессионалы, которые не позволят ему нарушить наше уединение.

— Вы очень интересная женщина, — улыбнулся человек, которого гостья назвала Конноли. — Честное слово, я впервые в жизни встречаю такую. Может быть, вы все-таки представитесь? Мне крайне неловко оперировать только обращением “мэм”.

— Вот с этого на худой конец и надо было начинать, — без улыбки сказала гостья. — Меня зовут Люси.

— Но это имя как бы и не настоящее?

— Вот именно — как бы. Зато я сразу называю свою организацию — МОССАД. Не надо разыгрывать безразличие, я заметила, что это название какое-то впечатление на вас да произвело. Так вот, в данное время и в данном месте мы вовсе не посягаем на интересы вашей страны, У нас свои цели и задачи, которые в чем-то могут совпадать с вашими, но ни в коем случае не входить с ними в противоречие. Что вы мне на это скажете? Что вы не можете принимать самостоятельного решения, что вам надо предварительно связаться с вашим руководством? Что на это уйдет очень немного времени при современных средствах связи?

— Нет, — Конноли с улыбкой покачал головой, — ничего подобного я говорить не стану, Я скажу только, что не очень-то приятно беседовать с дамой под дулом пистолета.

— Ничего, переживете. Вы занимаетесь здесь тем, что пытаетесь отследить, каким образом наркотики отовсюду попадают на Майами — а это весьма и весьма небезопасное занятие. Так что к подобного рода неудобствам, — она кивком указала на пистолет, — вам не привыкать.

— Хорошо, — с легким, может, немного наигранным вздохом произнес Конноли. — Давайте, излагайте ваши проблемы.

— Это не только наши проблемы.

— Но ведь не я же ворвался к вам с “пушкой” в номер.

— Мне кажется, что вы и не смогли бы этого сделать — главным образом потому, что не знаете настоящего моего местонахождения, — Люси посмотрела на собеседника, как смотрят на партнера за карточным столом. — И не спрашивайте меня о том, уверена ли я в сказанном — уверена.

— О’кей, у вас просто потрясающий дар убеждений. Допустим, вам даже удалось сейчас на какое-то время убедить меня в том, что я принадлежу к спецслужбе Соединенных Штатов…

— Да перестаньте вы паясничать, черт вас побери! Вот в этом кейсе, — Люси со злостью хлопнула по плотной желтой коже свободной левой рукой, — доказательства того, что в вашей хваленой Си Ай Эй есть двойные агенты, работающие не на Россию, не на Кубу и даже не на Северную Корею. Они работают на мусульманских террористов. Это называется бизнесом. Бизнес — ключевое слово. Оно все объясняет и оправдывает. У вас хватало совести переправлять в Штаты героин в солдатских гробах во время вьетнамской войны, потому что это был бизнес. У вас хватает совести и теперь продаваться колумбийским наркобаронам и прочим подонкам, потому что они щедро платят вам вашими деньгами, на которых написано, что вы верите в Бога.

— Эй, вы, как вас там? Люси, что ли? Полегче на поворотах. Мне ни к чему тут еще и дамская истерика, — лицо Конноли побагровело.

— О да! Вы находитесь по уши в дерьме, всякие фашиствующие имамы шастают по Штатам, словно тараканы по кухне, а вы пытаетесь делать хорошую мину при самой отвратительной игре и заявляете, что вы — железные парни, которых способна вывести из равновесия разве что дамская истерика. Когда они станут взрывать ваши супермаркеты, театры и церкви, вы тоже будете корежить из себя суперменов?

— Я думаю, что до этого не очень скоро еще дойдет, — зло процедил Конноли.

— В вашем оптимистическом заявлении только одно соответствует истине — “не очень”. Они уже там, у вас. Вы думаете, что вам в любой момент удастся повторить домашний вариант “Бури в пустыне”? Как бы не так! У вас хватает и отрицательного опыта — хотя бы в том же Сомали.

— Хватит, — внезапно прервал ее Конноли. — Вы меня во всем убедили. — Очевидно, он принял какое-то решение. — Итак, у вас существует материалы, доказывающие наличие двойных агентов в ЦРУ?

— Да. Они работают на международную экстремистскую организацию. Мы пока не можем дать этой организации более исчерпывающее определение, потому что, похоже, сталкиваемся с ней в первый раз.

— Хм, — Конноли принял озабоченный вид. — Если даже вы о себе такое заявляете, — вы, имеющие наверняка самый большой опыт борьбы с мусульманскими террористами — то дело заслуживает самого пристального внимания.

— Наверное, — с нескрываемой иронией произнесла Люси, щелкнув замками кейса. — Здесь всего-навсего протокол допроса одного типа, наверняка и вам известного под именем Жак Клеман или Жак Фабер.

Она привстала и передала Конноли тонкую пачку листков бумаги, сшитых стальными скрепками.

Конноли принялся за чтение. Сначала он пробежал глазами текст, что называется, по диагонали, очевидно, посчитав дело все же рутинным. Но потом Конноли вернулся к самому началу и строчка за строчкой принялся буквально штудировать документ. Наконец он оторвался от чтения и поднял глаза на собеседницу.

— А вам не приходило в голову, что этот сукин сын либо сумасшедший, либо же просто бахвалился?

— Нет, — ответила Люси. — Сумасшедшим он точно не был до последнего времени, а относительно бахвальства… Он должен быть уникальным экземпляром ведь под влиянием “сыворотки правды” разве что законченные психи — а мы только что установили, что он таковым не является — могу- рассказывать о воображаемой, выдуманной реальности. И то это при очень тяжелых случаях расстройства психики. Нет, Юсеф Хаддад всегда был при своем уме — хитром, изворотливом, умеющим просчитывать ситуацию на много ходов вперед. Это просто очень большая удача, что нам удалось схватить его. Может быть, и в самом деле климат Багам подействовал на него убаюкивающе?..

— Я оставлю это у себя? — Конноли кивнул на листки, лежащие на его коленях.

— Разумеется, для того все это и было напечатано.

— Вы очень любезны, мадам, — он склонил голову.

— После того, как вы свяжетесь со своими коллегами в Штатах, вы окончательно оцените масштабы моей любезности. — Люси поднялась с кресла. — Суток вам для этого должно хватить с лихвой. Желательно, чтобы ваш деловой партнер тоже присутствовал завтра. Надеюсь, вы сможете ответить любезностью на любезность.

Женщина небрежно сунула “Смит и Вессон” в карман жакета и, уверенно стуча каблуками, покинула номер.

Конноли остался сидеть на том же месте. Он покачал головой, потом резким движением сунул руку под халат, но пистолет выхватил с явным опозданием.

— Проклятие, не таскать же мне на себе эту сбрую постоянно, — Конноли имел в виду кожаную кобуру, прикрепленную ремнями.

На следующий день, когда Люси появилась в номере, занимаемом Конноли и Катбертом, в сопровождении двоих мужчин, Конноли сразу начал с извинений:

— Мадам, боюсь, что я был не очень-то вежлив с вами вчера. Очень сожалею об этом.

— Не стоит упоминать о таких мелочах. — Без улыбки ответила Люси. — Отраден уже тот факт, что вы меня не пристрелили.

— Честное слово, вы делаете из меня какого-то злодея, — Конноли кисло улыбнулся.

— Ладно, все было как надо, — заверила его Люси. — Вы проверили данные по Клеману-Фаберу?

— О, это оказалось очень плодотворная идея, — вступил в разговор Катберт. — Кое-кто в Штатах горячо жаждет личной встречи с ним — настолько интересными делами занимался этот тип в последнее время. Так например, ФБР готово предъявить ему обвинение в убийстве гражданина Соединенных Штатов. Как насчет передачи Хаддада нам?

— Вам он интересен из-за своей деятельности в последние несколько лет, а нам задолжал за предыдущие десять- пятнадцать, — твердо ответил один из сопровождающих Люси мужчин.

— Вы его повесите, как повесили более тридцати лет назад нацистского преступника Эйхмана. Понимаю, у вас этика Ветхого Завета: око за око, зуб за зуб. Но нас он может вывести на организацию, численность и масштабы деятельности которой мы, честно говоря, еще не в полней мере себе представляем. Одно могу сказать определенно: организация эта опасна для вашей страны точно в такой же степени, как и для США.

— Значит, у вас тоже имеется достаточно доказательств для подобного заключения? — спросила Люси.

— Вполне достаточно, — сказал Конноли. — Увы, откровения Клемана относительно некоторых агентов наших спецслужб, работающих на их организацию, соответствуют истине. Но дело в том, что он упоминал и разведки некоторых других государств по тому же самому поводу. В данном же случае наш интерес к Хаддаду объясняется целым рядом обстоятельств, возникших в результате действий ЦРУ и разведки одной восточноевропейской державы по борьбе с международным терроризмом.

— А чем конкретно может быть вам полезен Клеман в самое ближайшее время? — задал вопрос один из сопровождающих Люси мужчин.

— Он, судя по тем сведениям, которыми мы располагаем, является координатором нескольких групп. Члены этих групп знали только друг друга и Клемана. Это может означать, что Клеману, в отличие от контролируемых им агентов, известны имена руководителей более высокого ранга — и не только имена, он может знать и кого-то лично. Поэтому допрос Клемана в Штатах, очные ставки с подчиненными ему агентами-двойниками, а самое главное — предъявленные ему для опознания фото- и видеоматериалы, запечатлевшие — как мы имеем основания полагать — кое-кого из руководителей организации, могут быть исключительно полезными. От имени нашего руководства я уполномочен гарантировать вам обязательное ознакомление с материалами допроса Клемана.

— А не проще ли было бы взять нас с собой в Штаты? — спросил спутник Люси Арье. — Раз уж Клеман удостаивается такой чести, то чем хуже мы?

— Представьте себе, мы задавали точно такой же вопрос нашему руководству, — оживился Конноли. — Они ответили, что проблема из чисто технической перерастает в политическую, и поэтому требуется какое-то время для ее разрешения.

— Чушь собачья! — Люси нервно пожала плечами. — Почему-то шеф внешней разведки России на виду у всего мира может встречаться с шефом ЦРУ, а мы не можем въехать в Штаты для совместного расследования одного и того же дела?

— Я тоже считаю очень многие аргументы политиков чушью собачьей, — признался Конноли, — но мне, увы, еще ни разу не удавалось переступить через их запреты.

— Не прибедняйтесь, мы же прекрасно знаем, что это не так, — возразила Люси. — Так мы и поверили, что в ЦРУ собрались исключительно законопослушные паиньки. Даже если речь идет о расходовании денег налогоплательщиков, вы позволяете себе некоторые отступления от параграфов и пунктов разных установлений и законов. А уж такая мелочь, как обеспечение въезда нескольким членам организации, работающей параллельно с вами, помогающей вам, ничего не убавит от вашей репутации. Или вы все же полагаете, что вас неправильно поймут члены соответствующей комиссии Конгресса?

— Разумеется, мы опасаемся того, что факт нелегального въезда нескольких агентов иностранной разведки станет достоянием слишком широкого круга людей, — сказал Катберт. — То есть, больше этого опасается наше непосредственное руководство. Ведь вопрос о въезде агентов СВР России тоже решался наверху и для этого тоже требовалось время…

— … Которого у нас практически нет, — перебила его Люси. — Попасть в Штаты нелегально весьма несложно. Туда проникают кубинцы, добравшиеся на самодельных плотах до Ки-Уэст, и мексиканцы, переплывшие Рио-Гранде. И не всех их отлавливает ваша иммиграционная служба.

— Хорошо, — улыбнулся Конноли, — мы попытаемся взять всю ответственность на себя.

Уже на следующий день была проведена очная ставка Хаддада с Халефом Трабулси и тремя американцами, проводившими тайное наблюдение за совместной работой агентов ЦРУ и СВР России в Вашингтоне. Происходило это на Флориде, неподалеку от Майами, где в пустом эллинге для гоночных яхт люди из ЦРУ содержали предоставленного им МОССАДом пленника.

Агенты-двойники, допрашиваемые в последующие дни, тоже заявили, что Клеман является именно тем человеком, с которым они поддерживали связь — редко встречаясь лично, гораздо чаще обмениваясь информацией с помощью тайников, телефонных звонков, шифрованных почтовых отправлений.

После того, как были зафиксированы на видеомагнитную ленту откровения Клемана, вызванные воздействием “сыворотки правды”, возникла необходимость сделать перерыв в работе: показания содержали очень много сведений, не укладывающихся в привычные представления о состоянии дел в спецслужбах США.

— Надо отделить зерна от плевел, — решил Катберт. — Этот сукин сын со всей компанией подонков натворил много таких дел, которыми должно заниматься, в частности ФБР. Вот пусть федеральные агенты кучу дерьма и разгребают. А нам важно установить только международные связи Хаддада.

И эта задача оказалась не самой легкой.

Клеман-Хаддад назвал около двух десятков имен руководителей экстремистских организаций. Однако все это было в прошлом. Теперешним его шефом — факт однозначный — являлся имам Шамиль.

— Что это за имам? — Конноли обратился за помощью к своим ближневосточным коллегам.

— Вообще-то такой имам жил в прошлом веке; по национальности он был аварцем, возглавлял небольшое государство мюридов, расположенное на территории нынешней Чечни и части нынешнего Дагестана, — соратник Люси Шамир эмигрировал из Советского Союза в конце семидесятых годов, когда Брежнев немного “приоткрыл шлюзы”. Шамир изучал историю и философию, поэтому мог дать исчерпывающие объяснения.

— Так вот, — продолжил он, — этот самый Шамиль благополучно проиграл войну российским генералам, был перевезен в Петербург, оставшуюся часть жизни, выражаясь современным языком, прожил в комфортных условиях, его сыновья были генералами у русских царей — так что нынешний лидер чеченских сепаратистов Дудаев является далеко не первым их генералом, служащим России.

— Интересен сам факт принятия современным руководством экстремистской организации именно этого имени, — заметил Катберт. — На это его что-то же да должно было подвигнуть…

8

В 1977 году писатель-фантаст Дж. Райн в одной из своих книг, опубликованной в США, описал эпидемию, за короткое время поразившую несколько тысяч компьютеров. Причиной эпидемии был компьютерный вирус.

Как случается довольно часто, писатель опередил время. В конце 80-х годов компьютерные вирусы стали даже угрожать обороноспособности стран с развитой технологией, не говоря уже о многомиллиардных потерях в экономике.

Процессы, протекающие в компьютере, логически отражают процессы, происходящие в человеческом обществе — иначе, собственно, и быть не может, потому как, во-первых, машины являются творением человеческого разума, а во-вторых, их деятельность подчиняется общим законам мироздания.

В середине восьмидесятых годов идея вирусов пришла в голову молодому человеку, уроженцу одной из стран Ближнего Востока, получившего самое современное техническое образование в США.

Любую сферу деятельности человека, имеющей признаки пусть самой примитивной интеллектуальной организации, можно разрушить, если внести в эту деятельность некий “вирус”, способный исподволь разрушить логическую структуру. И чем сложнее область деятельности, чем неоднозначнее законы, ею управляющие, тем более успешно будет совершать разрушения “вирус”.

Одной из таких областей является, например служба разведки государства. Существование государства, заботящегося о защите своих интересов, без наличия спецслужб в настоящее время просто немыслимо. Разведки добывают чужие секреты, усиленно охраняют свои, применяя в противоборстве друг с другом различные методы и средства — как решил в свое время молодой человек с Ближнего Востока, недостаточно хитроумные для того, чтобы быть максимально эффективными.

Для начала надо занести в разведку самый примитивный “вирус” — наплодить в ней двойников. Это не являлось открытием — сколько существовали на свете тайные службы, столько их агенты изменяли стороне, на службу которой они присягали вначале; потом другой стороне, потом третьей…

Мало наплодить “перевертышей”, надо еще заставить их служить как следует, ибо предавший один раз, предаст многажды. Существует не очень много причин, по которым становятся предателями: деньги, убеждения, не совпадающие с идеологией стороны, которой агент служил раньше, неудовлетворенное честолюбие, желание отомстить кому-то лично и еще несколько, легко укладывающихся в логику поведения так называемого нормального человека. Хотя вообще-то предательства подчас совершаются столь же неожиданно, как, например, самоубийства.

Для того, кто вербует армию предателей, вовсе не важна причина, по которой человек стал “оборотнем”, важен, как и в информатике, результат: ноль или единица.

Итак, рассуждал системный программист и приверженец панисламистской идеи, внеся разлад в информационно-разведывательную систему, можно делать и последующие шаги; разрушить устои государственного строя, экономику и прочие жизненно важные институты государства. Справедливости ради следует заметить, что даже совершенные информационно-разведывательные службы не спасают государственную систему от разрушения — так было, например, с тоталитарным режимом в Испании, рухнувшем вскоре после смерти Каудильо, так случилось и в Советском Союзе, распавшемся весьма нескоро после смерти Отца Народов. Но и здесь, если присмотреться, вполне подходила теория “вирусов”: несмотря на железную дисциплину внутри организации, несмотря на самое активное привлечение науки для ее обслуживания, несмотря на выдающиеся организаторские качества ее руководителей, она разрушалась идеологией, грубой, корявой, алогичной, совершенно не соответствующей изменившимся обстоятельствам.

Молодой компьютерный гений очень осторожно донес свою идею до приближенных имама. Сам он не хотел становиться крупным лидером тайного исламистского движения; поскольку до мозга костей являлся хаккером. Он, по существу, сам был вирусом, хотя и обладающим интеллектом, превосходящим примитивную организацию вируса.

Его идеи не полупили адекватной поддержки у высокопоставленных деятелей — главным образом из-за своей кажущейся оторванности от реальных обстоятельств. Так в свое время даже выдающиеся специалисты в ядерной отрасли не верили в скорую реализацию открытого ими же явления распада.

Но нашелся все же один человек, сумевший по достоинству оценить идеи незаурядного хаккера. Он понимал, что лидеры исламских — или, говоря более обобщенно, антизападных — движений не могли услышать молодого доктринера из-за своей идеологической зашоренности, из-за своего воинствующего политиканства. Он и сам попортил достаточно нервов и времени в общении с ними.

Создатель доктрины вируса погиб при самых загадочных обстоятельствах, не оставив своего имени в истории, а усвоивший его идеи выпускник Сорбонны, много читавший о масонах и розенкрейцерах, начал построения своей империи.

Эликсир любого развития, движитель всего на свете — деньги. И они полились по невидимому руслу. Чтобы обеспечить их постоянное течение, строителю империи пришлось потратить немало сил на то, чтобы уговорить нефтяных шейхов и наиболее удачливых коммерсантов, выходцев из мусульманских стран, раскошелиться. Деньги они давали только под реальную программу, хотя и долгосрочную. Он предложил им в обмен на деньги товар, имеющий в современном мире самую высокую цену — информацию. Он сообщал им настроение в Конгрессе Соединенных Штатов относительно решения предстоящего совещания ОПЕК — организации стран-экспортеров нефти — увеличить цену сырой нефти до восемнадцати долларов за баррель. Он отмывал деньги латиноамериканских наркодельцов, с помощью этих, уже почти “чистых” денег лоббировал решение некоторых вопросов в самом консервативном в мире парламенте — парламенте Великобритании (консервативном по своей сути, а не потому, что там давно бессменно верховодили тори). Он выступал посредником при покупке нефтяными миллиардерами особняков в Лондоне и посещал виллы под Парижем, в которых жили богатые иранцы, еще не застреленные посланцами аятоллы.

Если бы он сказал этим денежным мешкам, путешествующим по всему миру на собственных авиалайнерах, покупающим в Европе замки, построенные три века назад, набирающим в свои гаремы европейских красавиц — если бы он сказал им, что знает, как обеспечите мировое господство, они наверняка бы сочли его безумцем или просто аферистом, позабыв даже обо всех его услугах, самая мелкая из которых была на уровне компетенции министра европейского государства. Они считали, что уже обрели это господство — если не купили еще на свои деньги оставшуюся часть мира сегодня, то наверняка сделают это завтра.

Он не вступал с ними в споры по таким поводам, он даже не обращал их внимания на то, что сначала сделал с супербогатым Кувейтом Саддам Хуссейн и что потом сделали с Хуссейном американцы. Зачем говорить людям вещи, которые они не хотят слышать? Лучше говорить приятное — на родине его предков существует пословица о том, что доброе слово способно даже змею из норы заставить выползти.

Если бы он не то что заявил публично, а намекнул бы в разговоре о своем истинном отношении к мусульманской религии, его постигла бы учась Салмана Рушди — или даже похуже, ведь опальный писатель мог скрыться, занимаясь разве что сочинительством в уединении, а он себе такой роскоши позволить не мог, слишком много дел ожидало его впереди. Но он совершил хадж в Мекку, а отправляясь на встречу с иранцами, не надевал галстука, являющегося в сознании последних символом христианского нашейного креста. Находясь в Саудовской Аравии, он носил исключительно халабею и бурнус.

Он принимал терроризм, как данность, руководствуясь мудростью горячо нелюбимых им европейцев, гласящей, что история не любит сослагательных наклонений — раз терроризм существует, значит, так и должно быть. Конечно, терроризм, даже в нынешней его форме мог быть и помасштабнее. Да, террористы могли перестрелять целую олимпийскую команду израильтян, но они не могли не только добиться права на создание собственного государства, но даже сдвинуть израильтян хотя бы на пядь с занятого ими правого берега Иордана. Да, они могли взорвать американский самолет над шотландской деревушкой и даже убить Анвара Садата, но в конце концов они ничего не смогли противопоставить “Буре в пустыне”.

И только в одном месте земного шара развитие событий укладывалось в схему его планируемых на будущее действий — на родине его предков, в Чечне. Его прапрадеда еще мальчишкой родители увели из покоренной русскими Чечни в Иорданию. Но в чужом краю никто из чеченской общины не забывал об оставшихся в Чечне родственниках — пусть одни из них уже умерли, а о других имелись только очень отрывистые сведения.

Не очень многочисленная чеченская диаспора имела своих выдающихся представителей, людей, добившихся вершины богатства и власти. Чеченцы могли постоять за себя и не боялись затеряться в большом неласковом мире. И когда Хасбулатов стал председателем Верховного Совета России, а Дудаев объявил часть территории Чечено-Ингушетии Независимой Республикой Ичкерией, диаспора встретила эти события с ликованием.

С началом перестройки в Советском Союзе он не один раз успел побывать там. Естественно, что в первую очередь он поехал на родину предков. С Джохаром Дудаевым он встречался еще до того, как тот стал президентом Ичкерии. Он пообещал Дудаеву поддержку — и финансовую, и даже политическую. Ему показалось, что тогда Дудаев отнесся к его заверениям почти так же, как относились к ним главари боевиков типа Абу Нидаля.

В ноябре девяносто первого он опять поспешил в Чечню. Разговор с Дудаевым у них сразу пошел о главном: неистовый Руцкой добивался введения на территории Чечни режима чрезвычайного положения.

— Ты можешь рассчитывать на нашу поддержку, Джохар, — опять уверенно заявил он. — Более того, мы — и в первую очередь я лично — очень заинтересованы в том, чтобы Чечня оставалась независимой.

И он не кривил душой, говоря о себе. Аэропорт Грозного, авиарейсы, о которых знал только ограниченный круг людей, были в его распоряжении. Гашиш, опий-сырец, героин — это шло в Российские города, это переправлялось дальше в Европу, это могло бы пойти и еще дальше, за океан, если бы не существовало уже отлаженных, проверенных путей переправки, если бы тамошний рынок не был уже забит кокаином, крэком и синтетическими наркотиками.

Да, Чечня стала для него воплощением его идей (построенных, впрочем, на фундаменте, заложенном тем самым хаккером, что сгинул, не оставив имени в истории). Чечня должна была стать испытательным полигоном, а может статься, и плацдармом для завоевания всего мира.

С Дудаевым он говорил откровенно — почти откровенно, ибо полное откровение автоматически означало бы разрушение всей его хитроумной системы, всей конструкции его замыслов: Дудаев был явно не из тех, кто мог поступиться хоть крохотной частичкой своей власти.

— Джохар, — говорил он, — тебе предоставляется уникальная возможность стоя на переднем крае борьбы с неверными (он не льстил, ставя чеченского лидера впереди Каддафи и Саддама Хуссейна, он считал такое распределение мест правильным), проверить, насколько они гнилы изнутри. Их здание не так уж прочно, его можно и нужно разрушать именно изнутри. У них можно купить всех — от обыкновенного милиционера или полицейского до министра, речь может идти только о размере оплаты за услуги. Начать надо с разрушения их финансовой системы. Мы будем печатать фальшивые рубли, доллары, фунты стерлингов, ценные бумаги. Мы будем грабить их банки — не вламываясь туда с оружием, чтобы, рискуя жизнью боевиков, захватить жалкие миллион-два, но используя их средства — так называемые цивилизованные средства, чтобы забрать у них десятки миллиардов. На эти миллиарды мы создадим для себя — на первых порах у них же, на их территории — самые современные технологии, самое современное оружие. Мы будем использовать их как рабов — точно так, как сейчас в Чечне используют русских рабов. Мы заставим их работать на себя уже сейчас, мы заставим их убивать друг друга, убивать себя — водкой, наркотиками. Мы заставим их умирать медленной смертью, заразив их болезнями, о которых они не слышали раньше, о которых, возможно, не будут догадываться и в последние мгновения перед смертью. Мы заставим их политиков грызть друг-другу глотки — разные партии будут всевать внутри их стран, но не так, как воюют сейчас, — в несколько раз более ожесточенно. Главная наша задача в этом направлении не давать странам неверных объединяться в союзы, а это можно сделать только тогда, когда в нашем распоряжении будут самые крупные их политики.

Только так — внесением хаоса и раздора в их мир и соблюдением согласия внутри нашего мира мы одолеем их, подчиним их себе.

Конечно же, Дудаев во многом был согласен с ним. Генерал знал о существовании целого лагеря русских рабов в Шалинском заказнике и негласно поощрял их использование. Генерал контролировал засылку чеченских боевиков в Абхазию, и ему докладывали о всех боевых операциях на ее территории зачастую еще до начала этих операций. Генерал сам был крез но заинтересован в печатании фальшивых авизо и фальшивых долларов, потому что вся это превращалось в настоящие, подлинные, законные доллары, лежащие на его личных счетах в нескольких зарубежных банках.

Но генерал деликатно обходил стороной один вопрос — какая роль будет отведена ему, Дудаеву, при новом миропорядке, насколько он будет кому-то подчинен. А подчиняться Джохар Дудаев не любил, хотя и прослужил большую часть своей жизни в армии. Поэтому генерал игнорировал советы высокого эмиссара ' текущей ситуации — быстро и радикально расправиться с Хаджиевым, Лабазановым, Автурхановым и другими оппозиционерами.

Если Дудаев не хотел расправы скорой и эффективной, то другой мусульманский лидер, Гульбеддин Хекматиар, никак не поддавался на уговоры прекратить воевать с президентом Афганистана Раббани. Дьявольски гордый, дьявольски хитрый, Хекматиар, чувствовалось, мнил себя в будущем безраздельным владыкой Афганистана. Но это было безумием — пытаться управлять группой раскольников, придя к власти путем раскола. Уже сколько лет прошло со времени вывода советских войск из страны, а лидеры разных группировок все никак не могут прийти к согласию внутри нее.

Но как бы там ни было, пока что Дудаев и Хекматиар устраивали его как деловые партнеры тем, что помогали зарабатывать деньги, очень большие деньги. И в том числе на эти деньги он уже, по существу, заложил основы государства. Это государство не имело территории, вместо регулярной армии у него были наемники (за исключением нескольких сотен боевиков — мусульманских фундаменталистов, готовых умирать исключительно ради идеи). Его разведка тоже состояла из наемников — напоминая по своей структуре Интерпол, но значительно превосходя последнюю организацию как широтой функции, так и квалификацией сотрудников. Этому государству уже служили министры, которые занимали ключевые посты в правительствах, служили крупные политические деятели, заседавшие в парламентах стран проживания. На это государство работали государственные и частные компании разных стран. На него работали институты, клиники и лаборатории.

И все-таки было бы идеальным вариантом, если бы создаваемое им государство-архипелаг обрело пусть небольшой кусок, но твердой почвы. Лучшего места, чем Чечня, нельзя было придумать.

9

21 марта 1994 года, понедельник.

Филадельфия, штат Пенсильвания.

— Миссис Риган, с вами говорит Питер Чизхолм, агент ФБР. Мы с вами встречались без малого пять лет назад. Ах, вы меня еще помните? Это значительно облегчает мою задачу. Мне необходимо поговорить с вами. Если вы не будете возражать, я напрошусь к вам в гости. Будете даже рады? О’кей.

Женщина, фамилия которой в написании выглядела точно так же, как фамилия экс-президента США, но произносилась по-другому, то есть, согласно общепринятой английской транскрипции, жила в собственном доме на юго-западной окраине города, неподалеку от порта. Она возвращалась домой не раньше шести часов вечера, так что Чизхолму при шлось переждать часа два — заниматься другими своими делами он просто не мог, все время возвращаясь в мыслях к событиям почти что пятилетней давности.

Наконец, без четверти шесть Чизхолм появился перед домом Риганов. Отсюда открывался великолепный вид на за лив Делавэр, а южный ветер, дувший в этот день, напоминал о том, что холода ушли безвозвратно. Лужайка перед домом была совсем зеленой.

Миссии Риган уже была дома, вместе с мужем и двумя сыновьями.

— У меня не существует абсолютно никаких секретов от мистера Ригана. — заявил Чизхолм. — тем более, что он по специальности тоже микробиолог Миссис Риган, давайте попытаемся восстановить события пятилетней давности В нашем тогдашнем разговоре мы с вами остановились на том, что доктор Салливэн, ваш босс, ездил в Россию для того, чтобы проверить там открытие русских коллег, находку какого- то вируса, который раньше был открыт и в вашей лаборатории.

— Честно говоря, я сейчас уже и не помню, — миссис Риган, женщина лет сорока, желавшая и сумевшая выглядеть по меньшей мере лет на пять моложе своего истинного возраста, извиняюще улыбнулась.

— Я тоже не очень-то хорошо все запоминаю, но у меня всегда под рукой записи, позволяющие освежить в памяти события любой давности, — Чизхолм улыбнулся ей в ответ, и улыбка его была плутовской. — Сейчас я помогу и вам вспомнить наш тогдашний разговор. Тогда нам — то есть, в первую очередь мне — казалось, что тема вируса не заслуживает особого внимания, но сейчас я хотел бы побольше узнать о нем. Тогда вы назвали его “вирусом усталости”?

— Почти что так. Этот вирус вызывал так называемый синдром усталости. Это вообще-то только версия, и, должна вам заметить, я не на сто процентов ее разделяю. Эта версия утверждает следующее: раньше считалось, что повышенная утомляемость является следствием стрессов, загрязнения окружающей среды и тому подобных факторов, являющихся неотъемлемой частью жизни современного человека. Доктор Салливан считал, что ему удалось обнаружить именно тот самый вирус, который был “ответственным” за быструю утомляемость, снижение иммунитета и другие подобные вещи.

— Но вирус, который вами был открыт — он не мог быть побежден существующими уже средствами?

— К сожалению. Медицина еще не научилась побеждать этот вирус и, думаю, ей не очень скоро удастся сделать это.

— Итак, доктор Салливэн ездил в Россию именно по поводу этого вируса?

— Да, теперь я вспоминаю. Все было так, как вы говорите: наши русские коллеги открыли, как выяснилось, то ли разновидность “вируса усталости”, то ли мутировавший вирус.

— Помните, вы говорили, что доктор Салливэн был этим озабочен?

— Да, он вернулся очень озабоченным — ведь если открытый нами вирус передавался только при самом непосредственном контакте — ну, почти что как вирус СПИДа — то у него были основания полагать, что “русский вирус” может распространяться так же, как вирус гриппа, то есть, и по воздуху в том числе.

— Иными словами, это были обоснованные предположения профессионала? — Чизхолм задал вопрос, который показался миссис Риган несколько странным.

— Ну, если угодно, то да. Вероятность того, что все так и обстояло на самом деле, явно превышала пятьдесят процентов. Мы тогда сразу же начали проверку этого предположения, но через неделю или чуть позже доктор Салливан погиб, и все исследования пришлось свернуть.

— А разве без него никто не мог продолжить работу?

— Увы… Во-первых, закончился грант, который доктору Салливэну выдавался под его, так сказать, известное в научном мире имя. А во-вторых, без него работа все равно не пошла бы: он был и генератором идей, он же всегда взваливал на себя большую часть работы. Его сотрудники, за редким исключением, не были наделены необходимым для ученого здоровым честолюбием, они предпочитали идти в фарватере. Такое случается довольно часто.

— Ясно, — кивнул Чизхолм. — Такое случается не только в науке, но в любой сфере человеческой деятельности. Лидер — это все равно, что растение, которое быстрее других тянется к свету: в его тени кто-то чувствует себя более комфортно, а кто-то чахнет от недостатка света… Материалы этих исследований, разумеется, сохранились? — Чизхолм задал вопрос почти что небрежным тоном.

— Н-не знаю, — протянула миссис Риган. — Кое-какие записи оставались в рабочем кабинета Салливэна, они сейчас наверняка утеряны. А остальное, я думаю, он держал у себя дома.

— Ну что же, — Чизхолм поднялся, — весьма благодарен вам за исчерпывающие сведения.

Едва за Чизхолмом закрылась входная дверь, миссис Риган вопросительно взглянула на мужа.

— Они сказали, что надо немедленно звонить всякий раз, когда кто-то будет, интересоваться этим делом, — не очень уверенным тоном произнесла она.

— Верно, сейчас как раз тот случай, — кивнул мистер Риган.

— Но… Ведь это был федеральный агент.

— А мне кажется, что данное обстоятельство требует особой оперативности.

— Ты в самом деле так считаешь?

— Да.

Миссис Риган подошла к телефонному аппарату и сняла трубку.

— Хэлло, Брет, здесь Чизхолм, Наша пташка запела?

— Quod erat demonstrandum, как говаривали древние — что и требовалось доказать, — ответил Веллер. — Предположения оказались правильными.

— Ты записал ее песенку?

— Разумеется.

— А они, в свою очередь, не могут слушать наше чириканье?

— Если над тобой сейчас не висит какая-нибудь штуковина, направляющая на тебя луч лазера, то это практически исключено.

— О’кей, сейчас я буду у тебя.

Едва переступив порог их общего с Веллером кабинета, Чизхолм спросил:

— Номер телефона, по которому она звонила, был, конечно, не местный?

— Все-то ты предвидишь, мистер Всезнайка, — покачал головой Веллер. — Она звонила в Нью-Йорк 718-853-5720.

— Ясно. Давай запись.

Веллер нажал клавишу, и в комнате зазвучал немного искаженный телефонной связью голос миссис Риган:

“— Хэлло, с вами говорит миссис Ви.”

— Ого! — Чизхолм почесал в затылке.

“— Да, мэм, я слушаю вас.”

“— Вы просили меня позвонить в том случае, если кто-то будет интересоваться делом доктора С.”

“— Все верно, мэм. Вы хотите сказать, что сейчас как раз тот случай?” — и характерный щелчок.

“— Только что от меня уехал тот самый агент, который говорил со мной в сентябре 89-го года. Его фамилия Чизхолм.

— Понятно. Что он у вас спрашивал на этот раз?

— Сохранились ли какие-нибудь записи доктора С.

— Что вы ему ответили?

— Я ответила, что эти записи, наверное, сохранились. То есть, как все и обстоит на самом деле.

— Прекрасно. Какое у вас сложилось впечатление — он намерен продолжать контакт с вами?

— Скорее нет, чем да. Мне кажется, что Чизхолм собирается обойтись без моей помощи. То есть, прибегнуть к помощи других.

— Вот сука! — выругался Чизхолм.

“— Понятно. У вас все?

— Да. Держите нас в курсе событий, если к вам кто-то опять обратится по этому делу. Счастливо.”

Сигнал отбоя, частые гудки. Затем гудки пропали, пошло частое попискивание — набирался уже более короткий номер, без междугородного кода.

— Семь-десять-пять-двадцать четыре-двадцать, — уверенно “расшифровал” номер Веллер, который просто считывал цифры со специального устройства.

“— Хэлло, мистер Лайтбоди?” — голос миссис Риган.

“— Да, добрый вечер.

— Здесь Джанифер Риган. У меня для вас важное сообщение.

— Джанифер, не надо быть такой убийственно серьезной,” — чувствовалось, что Лайтбоди в этот вечер находится в состоянии веселья и умиротворения, какое может обеспечить только алкоголь в дозах, переходящих отметку с указанием середины.

“— Вен, черт вас побери, выслушайте меня внимательно. У вас могут появиться агенты ФБР. Они станут интересоваться исследованиями, которые мы проводили совместно с Салливэном. Вы должны помнить, что надо отвечать им.

— Разумеется,” — в голосе Лайтбоди звучали восторг и энтузиазм.

“— Я надеюсь на ваш здравый смысл, Вэн. Привет.” Отбой.

— Больше она никому не звонила, — сказал Веллер.

— И не позвонит, наверное. Хотя ей хочется это сделать. Самым мягким определением, которое характеризует ее отношения с Патрицией Кингсвуд, будет слово “натянутые”.

— Именно Патрицию Кингсвуд она имела в виду, говоря, что ты сможешь обойтись и без ее помощи?

— А больше вроде и некого, — Чизхолм потер подбородок. — Да, кандидатура Патриции Кингсвуд предоставляется мне самой предпочтительной в списке тех, с кем надо общаться. Проверим, дома ли она, а потом сразу свяжемся с Мередитом в Нью-Йорке…

22 марта 1994 года, вторник.

Нью-Йорк.

— Эта квартира принадлежит иммигранту из бывшего СССР, — агент Лоуэлл считывал данные с монитора. — Фамилия его Лап-тефф. Странновато звучит. Чего хочет Чизхолм?

— Чизхолм хочет, чтобы мы потрясли, как следует, этого Лаптеффа, — сказал Мередит.

— Хм, а как Чизхолм себе это представляет? Ворваться к нему в квартиру и просто заявить: “Эй, мистер, вы что-то не понравились нашему коллеге в Филадельфии. Ну-ка, валяйте, выкладывайте, что у вас там за душой!”

— Это мы всегда успеем сделать, а для начала запросим Центральный компьютер, что у них есть на Лаптеффа.

— Нет проблем. — Лоуэлл включил связь с другим компьютером. — Какие тут у нас маленькие секреты? Ага, микробиолог, сорок два года, green card, Колумбийский университет… Проклятье! Ты погляди-ка — этим парнем интересуется Интерпол, материал на него подала Россия.

— Значит, есть на свете везение. Он не только избрал себе такое же занятие, как покойный Салливэн, но, оказывается, даже жил в том самом городе, куда ездил Салливэн. Десять против одного, что это не случайное совпадение, — сказал Мередит.

— Про город откуда известно? Ведь Чизхолм сказал, что кто-то стер все данные по делу Салливэна с диска на Центральном.

— Но сам-то Чизхолм помнил об этом, оказывается, не хуже компьютера.

— Да уж, памяти Чизхолма или его аккуратности при ведении дел просто позавидуешь. Так что же мы будем делать с этим Лаптеффым?

— Поставим его квартиру на прослушивание, установим наблюдение за ним самим. И сделаем это безотлагательно.

— Даже не получив на это разрешения? — судя по тону, каким был задан вопрос, так ого Лоуэлла наличие разрешения совсем не волновало.

— Разумеется. Победителей не судят. А я чую, что здесь можно сорвать хороший куш.

22 марта 1994 года, вторник.

Филадельфия, штат Пенсильвания.

Несмотря на поздний час, Чизхолм все же позвонил Патриции Кингсвуд.

— Мисс Кингсвуд, меня ты не знаете, но так уж получилось, что я вроде бы знаком с вами заочно. Меня зовут Питер Чизхолм, я агент ФБР. Пять лет назад вы потеряли друга, я расследовал обстоятельства его гибели. Наверняка возвращение к событиям той поры не доставит вам удовольствия, но мне все же необходимо встретиться с вами для того, чтобы расспросить вас кое о чем. Сейчас я опишу вам свою внешность. Высокий, худой, нескладный, зато у меня довольно красивые черные с проседью усы. Итак, вы готовы выделить для меня полчаса из вашей программы сегодняшнего вечера?

— Хорошо, — ответила она, — приезжайте. Вы знаете, как ко мне добраться?

— Не слишком хорошо, но я постараюсь выбрать кратчайший путь.

— Лучше я вам его подскажу.

И спа в нескольких словах изложила Чизхолму маршрут. До ее дома — вернее, это был дом ее родителей, которые сейчас жили в Нью-Йорке и приезжали в Филадельфию только на лето — Чизхолм добрался за четверть часа.

Пэт оказалась высокой — не меньше пяти футов десяти дюймов — тоненькой, с гладко зачесанными назад волосами, в очках.

— А вы весьма точно себя описали, — сказала она Чизхолму вместо приветствия, подавая узкую прохладную ладонь.

— Но по сравнению с описанием маршрута, сделанным вами, мое описание выглядит бездарным. Вы никогда не служили в армии?

— Вы отлично знаете, что не служила. Надеюсь, слухи относительно того, что у вас существует досье на каждого гражданина Соединенных Штатов, не сильно преувеличены?

— Сильно, — улыбнулся Чизхолм. — И вы, как журналистка, наверняка должны были до этого докопаться.

— К сожалению, мне мало до чего удается докопаться, — она ответила ему улыбкой, но скорее печальной улыбкой, и Чизхолм подумал о том, что ей уже тридцать два года, а с момента гибели Салливэна прошло уже почти пять лет.

Словно давая ответ на его раздумья и продолжая их ход вслух, Пэт сказала:

— Родители пытаются устроить мою личную жизнь, поэтому оставляют меня одну в таком большом доме.

— Это зависит только от вас — одна ли вы будете в таком большом доме, или нет, — осторожно заметил Чизхолм.

— Нет, — она покачала головой. — Но вы, кажется, собирались спросить что-то о Юджине? И я, похоже, догадываюсь, что вас интересует конкретно: что же за информацию привез Юджин из России?

— Ну, частично я уже знаю ответ на этот вопрос…

— О содержании информации вы наверняка уже знаете, но… Я много думала над значением открытия его русских коллег и его связью с гибелью Юджина. И в результате пришла к выводу, что именно оно, это открытие — конечно, в совокупности со всем, что знал и делал Юджин — послужило причиной его гибели.

— Видите ли, мисс Кингсвуд, такое предположение возникло и у меня, еще тогда, четыре с половиной года назад. Но в отличие от людей всех остальных профессий мне приходится каждой моей догадке или предположению ставить в соответствие зафиксированный кем-то и когда-то факт.

— Хорошо, я вам сообщу и о фактах. Возможно, кое-что будет для вас новостью. Сразу после своего возвращения из России Юджин сказал мне: “Боюсь, что я привез плохие новости. Эти ребята, наверное, побывали и там.” Я спросила его: “Какие ребята, Юджин?”

А он ответил: “Если бы я знал, какие именно, проблем было бы куда меньше. Ты же помнишь, что года два назад наша лаборатория обнаружила странный вирус? Причем, наткнулись мы на него совершенно случайно, когда пытались установить, что же за новый грипп постарается посетить нас зимой 87–88 года. Я не сторонник теории космического происхождения вирусов гриппа, поэтому считаю, что можно заранее отыскать этот вирус здесь, на Земле, чтобы подготовиться заранее к его атаке. Так вот, найденный нами вирус по симптомам своего воздействия на организм человека очень напоминал симптомы гриппа, только в легкой его форме — небольшое общее недомогание, слабость, повышенная утомленность, боль в мышцах и суставах."

Я уточнила: “Ты говоришь именно об организме человека?” Потому что практически все вирусы они испытывают на животных.

Юджин ответил: “Вот именно. Да я же тебе, кажется, рассказывал об обстоятельствах той находки?”

Я ответила нечто в том духе, что плохо уже помню.

“Возможно, возможно”, — сказал Юджин. Выглядел он тогда очень серьезным, даже озабоченным. “И вот теперь точно такой же вирус обнаружили и в России. ’

Тогда я спросила его, что же в этом необычного, ведь вирусы, несмотря на его отрицание космической теории распространения, все равно путешествуют, как им захочется — ведь он сам рассказывал мне о последствиях ужасной “испанки” в двадцатых годах этого века, когда разразилась самая настоящая пандемия.

А Юджин ответил мне: “В том-то и дело, что такого не должно было случиться, ведь вирус, наш вирус — да, он именно так и сказал: наш вирус — не может путешествовать по всему миру, как ему захочется. Ок должен быть только в крови того человека, которому настолько не повезло, что вирус туда вселился. Он передается почти так же сложно, как передается вирус СПИДа.”

Словом, он сказал мне, что, похоже, вирус этот как-то переселился в Россию, а там почему-то мутировал. И в результате этой мутации распространение этого вируса теперь намного ускорится.

Еще он сказал мне тогда: “Хотелось бы, конечно, ошибиться. Сходство может оказаться чисто случайным.” Но тут же он перебил сам себя и сказал: “Да нет же, самоутешения здесь ни к чему, произошла мутация ”

Тогда я его спросила: “А о каких ребятах ты говорил?”

А он мне ответил, уже смеясь: “Да просто о плохих ребятах, Пэт.” И сразу быстро перешел на другую тему. Он вообще обладал редким даром улыбаться, знаете ли, — Патриция Кингсвуд слабо улыбнулась, вспоминая что-то. — А вскоре он погиб.

— Пэт, — Чизхолм хлопнул себя по длинным тощим бедрам, — но почему же вы тогда ничего не сказали?

— Не знаю, — она пожала плечами. — Тогда все казалось мне не очень серьезным — не мои предположения о связи гибели Юджина с теми плохими ребятами, о которых он упоминал. Но с годами эти предложения у меня перешли в уверенность. Однако расследование обстоятельств гибели Юджина было бы равносильно расследованию убийства Джона Фитцджеральда Кеннеди — время ушло. Мне казалось, что мои собственные расследования были бы восприняты как блажь одинокой женщины которой некуда девать время, или как самореклама — ведь если кто-то заявляет, что ему удалось найти материалы, проливающие свет на обстоятельства убийства Джей Эф Кей, то любому журналисту сразу становится ясно: человек объявивший о сенсационной находке, хочет поднять свой собственный рейтинг, рейтинг своего издания, повысить его тираж et oetera. Но ведь дело в том, что о Юджине я не могла писать — не знаю, почему. Если бы мне поручили сделать материл о далласком убийстве, я бы его сделала, потому что Джона Кеннеди я, во-первых, не знала в силу своего возраста, а во-вторых, политический деятель, становясь таковым, заранее обрекает себя на то, что его имя будут трепать в разных изданиях по любому поводу.

— Итак, — спросил Чизхолм, — у вас имеются какие-то материалы? Какого они характера, с чем связаны?

— С теми людьми, в крови которых обнаружили вирус неизвестного заболевания. Они были не отсюда.

— А откуда же?

— Из Невады. Сопоставляя все известные мне факты, я могу сказать, что они там занимались какими-то экспериментами по линии Пентагона.

— Что же, — согласился Чизхолм, — когда-то там действительно проводились весьма дорогостоящие эксперименты — подземные ядерные взрывы.

— Я вовсе не эти эксперименты имела в виду, — голос Патриции Кингсвуд зазвучал твердо, теперь она уже не казалась Чизхолму такой тихоней, какой показалась ему с первых минут их встречи. — Я готова подтвердить свои заявления фактами, собранными мною за последние три года. Ситуация в нескольких словах выглядит следующим образом: да, в Неваде проводились подземные ядерные испытания, отчего там возник повышенный фон радиации. Но военные проводили там и другие эксперименты — уже после того, как подземные ядерные взрывы были прекращены. И я почти уверена, что тот вирус, который Юджин назвал “нашим”, был вывезен из Невады. Понимаете ли, в чем дело — я говорила со многими специалистами в области медицины и микробиологии, и большинство из них считает, что вирус СПИДа есть результат мутации другого вируса в результате воздействия на него радиации. Юджин, кстати, считал точно так же, его всегда вводила в состояние сардонического веселья версия заражения людей СПИДом от зеленых мартышек в результате полового контакта с последними. Мне он всегда говорил, что эту версию наверняка запустили в обиход газетчики.

— Но ведь и версию о том, будто СПИД попал в мир людей из пробирки Пентагона, впервые выдвинули средства массовой информации, — сказал Чизхолм. — Правда, сделали они это с подачи спецслужб. КГБ подбросил материал одной индийской газете, та обрадовалась “жареному” факту, сразу же выдала публикацию. Вы сейчас тоже заявляете о некоем вирусе, выращенном…

— Стоп, мистер Чизхолм, — Пэт подняла вверх руку ладонью вперед, и Чизхолм подумал о том, как несладко приходится тем политикам, общественным деятелям и прочим знаменитостям, на пресс-конференциях на которых бывает эта молодая привлекательная, с виду робкая женщина. — Я не заявляю, что вирус, который Юджин Салливэн называл “нашим”, был выращен в пробирке Пентагона как средство биологической войны. Фактов, подтверждающих такую версию, у меня нет. Пока нет. Просто мне удалось установить, что та невадская лаборатория прекратила свое существование довольно давно — в восемьдесят шестом году.

— И вы получили эти сведения из официальных источников?

— Послушайте, мистер Чизхолм, вы ведь не из ЦРУ и не из военной контрразведки, насколько я во всем этом разбираюсь. Скажем так: я получила сведения из источников, заслуживающих доверия. Это уже ваше дело — проверять достоверность информации. Мне стало понятно одно: “плохие ребята”, о которых упоминал Юджин, продолжали эксперименты самостоятельно, уже после закрытия той секретной лаборатории в Неваде. Оки могли впоследствии торговать своим вирусом.

— Торговать? — Чизхолм не переставал удивляться нетривиальности ее умозаключений.

— Вот именно. Вам известно, какую угрозу сейчас представляют для всего человечества не только ядерные арсеналы, то есть, военный атом тех стран, которые когда-то входили в состав Советского Союза, но также и радиоактивные материалы, имеющиеся во многих лабораториях и институтах. В средствах массовой информации постоянно появляются сообщения о том, что задержан бывший физик-ядерщик с таким количеством радиоактивного элемента, которого хватило бы для создания взрывного устройства. А ведь бактериологическое оружие несет в себе не меньшую, если не большую угрозу. Если химическое оружие называют “атомной бомбой бедных стран”, то почему такую же функцию не может выполнять оружие бактериологическое?

— Хм, — покачал головой Чизхолм, — идея сама по себе, конечно, интригующая.

— Но почему же только идея? Существует и ее воплощение: и я, и вы, и много кто еще знает, что ЦРУ установило: Ирак располагает запасами бактериологического оружия. И режим Саддама Хуссейна косвенно признал этот факт. А если говорить о воплощении идеи, то оно далеко не новое: неизвестно, чем закончилась бы война во второй половине сорок пятого года, не сбрось Штаты две атомные бомбы на японские города — ведь японцы уже были практически готовы к бактериологической войне.

— Хорошо, мисс Кингсвуд, будем считать, что вы меня полностью убедили. Но меня сейчас, как, впрочем, и всегда, не очень-то волнуют вопросы глобальной политики. Вы сказали, что располагаете материалами по прекратившей существование лаборатории, то есть, вы даже знаете людей, самостоятельно продолжавших исследования. У вас есть их имена?

— Разумеется, иначе на основании чего я бы делала столь смелое заявление?

— Вы общались с ними?

— Пыталась, — усмехнулась мисс Кингсвуд. — Но меня едва не вышвырнули в результате двух первых попыток, так что от дальнейших попыток я отказалась.

— А сколько вообще могло быть попыток?

— По меньшей мере шесть — это не люди, о которых я наверняка знаю…

Двое мужчин, сидевших на переднем сиденье темно-серого “седана”, переглянулись между собой, услышав сообщение Патриции Кингсвуд.

— Хороши порядки у этих вояк, — сказал один из них.

— Да уж, порядочные они разгильдяи, — согласился другой. — Предпочитают, чтобы их секреты охранял за них кто-то другой…

10

23 марта 1994 года, среда.

Вашингтон, округ Колумбия.

В одном из помещений представительного здания, фасад которого все же не украшала никакая табличка, на Пенсильвания-авеню собрались несколько представительных мужчин. Представительными они являлись в силу своего внешнего вида — тут и сосредоточенность во взгляде, и уверенность в высказываниях и жестах, и добротные костюмы или большие звезды на погонах военных мундиров — а также в силу того, что они — если будет уместна такая игра слов — кого-то представляли.

Точнее говоря, представляли эти люди не кого-то, а что-то. Представляли они свои ведомства. В этом помещении в здании на Пенсильвания-авеню происходили совещания специальной секции безопасности — подразделения специальной группы, которая, в свою очередь, являлась суженным по составу комитетом NSB — Национального Совета Безопасности.

Это было уже второе совещание на этой неделе, посвященное одной теме. Теперь оно было созвано по инициативе представителя ФБР. Он высказался на нем первым:

— История, связанная с проникновением агентов-двойников, работавших на некую международную организацию, в наши спецслужбы, получила довольно неожиданное продолжение. Наша служба располагает данными о том, что из существовавшей, но потом упраздненной лаборатории военного ведомства на территории штата несколько сотрудников продолжали свою деятельность.

— В качестве кого, на кого они работали? — вопрос задал председательствующий на совещании заместитель директора ЦРУ.

— Я пока что не располагаю исчерпывающими сведениями на этот счет, а излагать здесь свои собственные гипотезы я считаю преждевременным, — представитель ФБР сделал многозначительную паузу. — Может быть, представитель военного ведомства сможет ответить на ваш вопрос?

Взгляд председательствующего переместился на человека в военной форме.

— У нас есть списки сотрудников всех лабораторий. Зная их имена, нетрудно проследить за тем, служат ли эти люди в армии до сих пор, или уже уволены.

— Из всего сказанного, — вкрадчивым голосом произнес председательствующий, — я могу сделать заключение, что в данный момент вы не можете представить нам ни списка, ни фамилий уволенных, ни фамилий лиц, еще продолжающих службу?

— Да, сэр, не могу, — представитель военного ведомства покраснел, как вареный рак.

— Итак, джентльмены, — председательствующий обвел взглядом всех присутствующих, — выходит, мы не располагаем никакой информацией, кроме информации наших коллег из ФБР, о той лаборатории и о людях которые в ней работали?

— Располагаем, сэр, — представитель ЦРУ поднял руку. — Установлено, что двое сотрудников той лаборатории Эндрю Снизуэлл и Пол Баркли уволились из армии в конце восемьдесят шестого года. А в восемьдесят восьмом году они выехали из Соединенных Штатов на одиннадцать месяцев.

Представителю ФБР оставалось только ломать голову над тем, каким же образом смежная спецслужба “подрезала нос” федеральному бюро. Ведь данные по сотрудникам лаборатории били получены только сегодня утром. Эти сведения были секретными. Агент, получивший их, уверял, что они в последнее время никем не были затребованы — при каждом вызове данных из памяти компьютера делалась специальная отметка. Выходит, у ЦРУ существовал свой источник информации. Но откуда такая оперативность?

— У вас есть сведения о том, куда выезжали эти люди? — голос председательствующего звучал так же вкрадчиво, но представителю ФБР почудилось, что заместитель директора ЦРУ уже знает ответ на этот вопрос.

— Да, сэр, — ответил представитель ЦРУ. — Они выезжали в СССР.

Через полчаса после совещания секции Совета Безопасности не далее, чем в квартале от здания на Пенсильвания-авеню заместитель директора ЦРУ проводил другое совещание, на котором присутствовало всего три человека, включая и самого заместителя директора.

— Итак, тон заместителя директора ЦРУ уже не был таким вкрадчивым, каким он был на предыдущим совещании, — что у нас имеется, джентльмены? У нас есть два микробиолога, работавших по контракту с военными, потом ушедших из армии и впоследствии выехавших в другую страну — как выясняется, для того, чтобы помочь русским вырастить какой-то вирус. Если называть вещи своими именами, они участвовали в разработке бактериологического оружия для нашего вероятного противника. Хорошо, я могу понять просчеты военной разведки — когда человек надевает форму, он почему-то начинает полагать, что само по себе наличие формы гарантирует выполнение любой работы при меньших затратах усилий. Но как понять просчет нашей службы? Кто вел группу этих военных алхимиков?

— Агент Джеймс Нидер, — ответил один из присутствующих, руководитель службы специальной инспекции, ведущей надзор за самими агентами ЦРУ непосредственно.

— И что у вас есть по Нидеру?

— Способный агент. На службе уже двенадцать лет. Достаточно богатая география — Пакистан, Кувейт, Панама, Гренада. Владеет урду, арабским, испанским…

— Да, сведения впечатляющие, — прервал его заместитель директора. — А теперь поговорим о главном — меня интересует наличие у него скрытых доходов и возможные их источники.

— Скрытые доходы, как ни странно, появились у него после работы с той группой военных медиков в Неваде.

— Ошибки быть не может?

— Нет, сэр.

— И каков размер скрытых доходов — хотя бы ориентировочно?

— Около двухсот тысяч долларов.

— Совсем неплохо. Что вы по этому поводу думаете?

— Существует несколько версий, сэр. Мы начали отрабатывать их достаточно давно. Первая версия, как мне кажется, заслуживает большее право на жизнь, чем все остальные, поэтому, чтобы не отнимать ваше время, я остановлюсь на ней. Согласно этой версии Нидер мог стать двойником десять лет назад, когда работал в Кувейте.

— Погодите, — заместитель директора поднял руку. — В самом начале вы сказали, что Нидер на службе двенадцать лет?

— Да.

— И он стал двойником через два года после того, как стал работать на ЦРУ?

— Выходит, что так. Эта наша ошибка, точнее говоря, ошибка наших предшественников. Но они, очевидно, не смогли проредить всех контактов Нидера в Кувейте. Тс контакты, о которых он сам указывал в отчетах, разумеется, тоже могли привести к его перевербовке. Кто-то из его связных из числа кувейтцев мог оказаться агентом иностранной разведки.

— Какой разведки, чьей?

— Предположительно иракской.

— У них такие способные агенты? — в тоне высокопоставленного функционера ЦРУ слышался сарказм.

— Нет, сэр, поэтому я и употребил термин “предположительно”. Дело в том, что один из связных Нидера исчез из нашего поля зрения почти сразу после того, как Нидер покинул Кувейт. Это было в 1985 году. И только через пять лет он, что называется, всплыл на поверхность. Все в том же Кувейте, в канун вторжения туда Саддама Хуссейна. Есть все основания утверждать, что этот бывший связной Нидера работал на Ирак, так как во время вторжения он был несколько раз замечен в компании иракских офицеров.

— Кем замечен?

— Разумеется, нашими кувейтскими агентами.

— О’кей, — заместитель директора, похоже просто что- то решил для себя, а информация его никак не могла удовлетворять. — Насколько я понял, точно не установлено, являлся ли бывший связной Нидера иракским агентом, или нет. И как же сложилась дальнейшая судьба Нидера после того, как появились подозрения относительно его связей с иностранной разведкой?

— Он был отстранен от проведения любых мало-мальских ответственных операций и поставлен работать на связи.

— И в результате был задержан несколько дней назад по подозрению в связи с другим двойным агентом — тем самым, который вел слежку за одной из наших секций в Вашингтоне. — Заместитель директора раздвинул губы в жесткой улыбке. — Как же можно охарактеризовать это событие? “Лучше поздно, чем никогда” или “Не было бы счастья, да несчастье помогло?”

— Пожалуй, подходит и первое, и второе выражение, — серьезно ответил руководитель службы внутренней безопасности.

— Да, вы, наверное, правы.

27 марта 1994 года, воскресенье.

Майами, штат Флорида.

Клеман засыпал на середине фразы, дозы нейролептиков явно превышали норму. Но сведения пленник продолжал выдавать. Просто в данном случае как нельзя более оправдывала себя истина: “Чтобы задать вопрос, надо знать часть ответа”.

Часть ответа получил Катберт, срочно слетавший в Лэнгли. Он привез с собой несколько снимков, изображавших террористов и лидеров фундаменталистских исламских движений. Но среди этих снимков был и снимок человека, который ни в первый, ни во второй разряд не входил.

И тем не менее, Клеман-Хаддад опознал именно этого человека.

— Это — имам Шамиль, — пробормотал пленник сначала по-арабски, а потом, подчиняясь требованию, повторил это по-французски. После этого он опять провалился в полузабытье и сбивчиво забормотал на родном языке.

Более или менее знавший наречия арабов Арье переводил общий смысл:

— Он говорит, что имам Шамиль мудр. Имам Шамиль объединит всех правоверных, он одолеет всех врагов ислама их же оружием — хитростью. А еще имам Шамиль учит, что силы неверных надо подтачивать — изнутри, что умом можно добиться в тысячу раз больше, чем силой. Имам Шамиль говорит: зачем взрывать, зачем стрелять? Я раньше взрывал и стрелял, но имам Шамиль научил меня, как причинять неверным гораздо больший вред…

Имама Шамиля Клеман-Хаддад узнал в фотопортрете Камала Рави, того самого иорданца, о котором говорили Коппола и Лабачев.

Но круг только начал замыкаться. Ведь была обезврежена только одна ячейка, и результаты операции не давали возможности спрогнозировать направление поиска лидеров организации — в первую очередь, конечно, имама Шамиля, осуществляющего самоличное управление всеми ячейками, которые были подобны отсекам непотопляемого корабля. Насколько позволяла информация, можно было попытаться воссоздать структуру организации выше уровня Клемана-Хаддада. Да, Хаддад знал Рави-Шамиля лично, он встречался с ним несколько раз. Но Хаддад и понятия не имел, где, в какой стране, под каким именем может жить главарь, какими силами и средствами он располагает. Однако в то же время Хаддад назвал некоего Латифи, который знал, что хочет имам Шамиль в каждую следующую минуту — так выразился сам Хаддад. Значит, неведомый пока спецслужбам Латифи стоял на ступеньку выше Хаддада, являясь в то же время курьером Рави-Шамиля, передавая приказы и информацию от него не только лично, но и по многим другим, не установленным пока еще каналам.

Конечно, поимка Хаддада явилась большой удачей, так как “разработка” Камала Рави, ведущая совместно СВР России и ЦРУ, совпала по времени с окончанием карьеры Хаддада-Клемана-Фабера, произошедшей на Багамах, где, как известно, все заняты отдыхом и никто не занят делами…

Надо было срочно попытаться добыть данные об известном уже человеке — Камале Рави. Ведь он жил не в вакууме, существовали же у него знакомые, деловые партнеры до того, как он канул в небытие, превратившись окончательно в имама Шамиля.

Помощь пришла оттуда, откуда она совсем не ожидалась — от ФСК России. Организация эта, в своем нынешнем “кастрированном” состоянии не имела следственных служб, но зато там сохранились люди, работавшие в таких службах в те времена, когда и “вывеска” была другая, и дела шли получше.

Ведомство Примакова, успешно налаживающее связи с ведомством Вулси, передало запрос в ведомство Степашина. И ведомство Степашина в лице полковника Кувалдина, ранее служившего во Втором главном управлении, ответило:

— Встречал этого типа. — Под “типом” подразумевался имам Шамиль. — И не один раз встречал. Он в Грозном был — в девяностом году в первый раз. А потом стал все чаще наведываться. Конечно, мы его сразу в разработку взяли — иностранец, из Иордании, даром что чеченец по национальности. По-русски, помню, он говорил, но с акцентом… Да, а уж когда Дудаев власть захватил, этот красавец словно бы на постоянное место жительства переселился. В президентский дворец словно бы на службу ходил — практически каждый день и по несколько часов там проводил. К Дудаеву тогда много эмиссаров из-за рубежа потянулось — ясное дело, не только для того, чтобы поздравить Джохара с восшествием на трон. Мы сигнализировали тогда, да что толку? Прав был Руцкой — вот тогда и надо было вводить чрезвычайное положение. И наоборот — глубоко неправ был Шахрай, который в девяносто втором боевиков Джохара с нашими вояками растащил: пускай бы подрались, наши тогда их в силе еще превосходили. А теперь с этим гнойником очень трудно будет что-либо сделать — оружия у них горы, народа, обученного воевать, хватает… Так вот, от ребят-чеченцев, которые с нами тогда сотрудничали — от Дудаева там не все в восторге — нам удалось узнать настоящее имя этого иорданца — Шамиль Биев. В Чечне у него много родственников, клан, если так можно выразится, обширный. Русскому языку он неизвестно где выучился — данных о том, что он в СССР до катастройки приезжал, у нас не было. В начале девяносто второго года, когда уже МБ было, когда Баранников министром стал, меня в Москву перевели. Биев из поля моего зрения выпал, но, насколько мне известно, он из Чечни тоже выехал и больше там не появлялся в течение двух лет.

Убедившись в том, что из Клемана-Хаддада больше никакой информации не вытянешь, и получив одобрение своего начальства, Катберт и Конноли отдали пленника Люси-Лис, и та со своими товарищами благополучно отбыла назад, на Багамы.

Агент ФБР Чизхолм был вызван в Вашингтон. Решено было проставить точки над несколькими i: окончательно удостовериться в том, что Жак Фабер и Жак Клеман — одно и то же лицо, проверить, не появлялся ли Рави-Шамиль вместе с Клеманом в Филадельфии накануне убийства Салливэна и не бывал ли он вместе с Клеманом в Канаде.

На первый и третий вопросы Чизхолм получил ответ, отправившись в Канаду. Домовладелец в Монреале сразу опознал Клемана, Рави же он никогда в глаза не видел.

— Нам удивительно везет, Эл, — удовлетворенно констатировал Коппола. — Знаешь такую поговорку: “Брось счастливчика в воду, и он выплывет с рыбой в зубах.” Так вот, этот счастливчик — ты. Стоило тебе появиться здесь, как происшествия посыпались, как из рога изобилия, и каждое из них оборачивалось в конце концов своеобразным подарком. Какие-то неумехи устроили наблюдение за нами, а в результате вывели нас на Жака Клемана. Жак Клеман как в воду канул, но его ухитрились поймать моссадовцы. Он вроде бы и не сообщил ничего сверхценного, но каким-то образом стало возможным предъявить ему для опознания фото этого Шамиля…

— … Биева, — подсказал Лобачев.

— Вот-вот, простая вроде фамилия, а для меня звучит по-африкански как-то. И последний подарочек нам преподнесли федеральные агенты, восстановившие все связи: Биев-Елизаров-Салливэн-Клеман-Биев. Вот я и спрашиваю: отчего вдруг такое везенье? Наверное, кто-то из нас двоих был праведником. Я сразу снимаю свою кандидатуру. Значит, им был ты.

— Ох, сроду не был праведником, — вздохнул Лобачев.

Вечером того же дня в солидном здании на Пенсильвания-авеню проводилось очередное совещание секции Совета Безопасности.

— Итак, джентльмены, — начал председательствующий, пришло время подвести некоторые итоги. В результате расследования событий, так или иначе связанных с открытием учеными двух разных стран некоего вируса и его разновидности, мы можем констатировать следующее: в 1985 году агент ЦРУ Нидер, ставший двойником за год до этого, завербовал двоих своих военных медиков, Баркли и Снизуэлла. Он же активно способствовал их выезду за пределы Соединенных Штатов — нам удалось установить это совсем недавно. Самое интересное, что в России, куда выехали Баркли и Снизуэлл, за ними тоже вели наблюдение агенты-двойники, но уже из КГБ. Международная организация — будем называть ее так — оплачивала научные исследования по выведению вируса, который, по предварительным оценкам специалистов, может оказаться опаснейшим бактериологическим оружием. Разработка данного оружия — только один из видов подрывной деятельности организации. Сейчас у нас имеются все основания полагать, что они в больших количествах печатают фальшивые денежные знаки США, Канады, стран ЕЭС с целью подрыва финансовой и экономической систем этих государств. Организация обладает достаточными средствами, чтобы финансировать движения мусульманских экстремистов в Азии, Северной Африке, Европе и даже Америке. Мы располагаем информацией, позволяющей предположить значительное ускорение разработок ядерного оружия в Пакистане и Иране. И эти разработки финансируются не только из собственных средств государств, на территории которых они проводятся, но в значительной степени все той же организацией, структура которой заслуживает самого пристального изучения. Есть основания предполагать, что руководит организацией человек, который уже попадал в поле зрения наших спецслужб.

Столь сенсационное сообщение председательствующего могло бы повергнуть в шок любую аудиторию, только не эту. Здесь собрались люди, привыкшие в какой угодно ситуации сохранять неколебимое спокойствие или, во всяком случае, мастерски его изображать.

— Да, — продолжал председательствующий, — за этим человеком велось наблюдение. — Его перемещения, его контакты позволяли сделать вывод, что он работает на разведку одной из стран Ближнего Востока. Однако в начале девяностых годов этот персонаж исчез со сцены. Поскольку относительно недавно в разных странах произошли события, ясно указывающие на го, что за ними стоит вышеупомянутая организация, а ее глава нигде и никаким образом не был замечен спецслужбами разных стран, но вполне закономерно следующее предположение: либо имеет место совершеннейшая конспирация, либо руководитель организации изменил свою внешность. Устранение этой важной фигуры является нашей неотложной задачей. Вместе с тем надо нанести организации такой удар, последствия которого были бы сравнимы с последствиями для Ирака операции “Буря в пустыне”.

Он обвел всех собравшихся цепким взглядом.

— Мне кажется, что цели сопоставимы, а масштабы деятельности наших спецслужб должны быть еще большими. Ибо только мы, ведущие самое пристальное наблюдение за истинным состоянием этого мира, способны по-настоящему оценить опасность, грозящую устоям цивилизации и правопорядка.

29 марта 1994 года,

вторник Москва.

— Не хило, — покачал головой шифровальщик в звании майора, принимавший сообщение Лобачева из Вашингтона. — Если бы мне лет десять назад кто сказал, что я буду принимать шифровку из Вашингтона с информацией, которую ЦРУ официально передало нашей разведке, я бы решил, что либо в ЦРУ массовый психоз случился, либо у того, кто мне такое предрекает, уже случилась белая горячка.

Майор еще помнил времена, когда во главе всех спецслужб стоял Андропов и когда, по его мнению, все было просто и ясно, потому что не наличествовал нынешний бардак.

Через несколько часов главы двух — увы, уже разных — спецслужб, Примаков и Степашин, встретились в современном здании из стекла и бетона, расположенном в конце Ленинского проспекта. Здание помнило другие времена, когда жизнь в нем била ключом, когда здесь гостили высокопоставленные рыцари плаща и кинжала из стран так называемого социалистического лагеря и стран с так называемыми прогрессивными режимами. Теперь же здание служило скорее местом уединения — не от глаз непосвященных, а от ведомства, претендующего на посвященность во все и вся, от Главного управления охраны.

Примаков, принимая здесь недавно назначенного председателя ФСК Степашина, пошутил:

— Может статься, Сергей Вадимович, что нас с вами уже в заговорщики записали.

Степашин только кисло улыбнулся. Он-то знал, что Примаков шутить может: служба его — тайна, мраком покрытая. И не только для широкой публики, но и для настырных депутатов разных палат, интересующихся, куда идут народные денежки. Считается, что в СВР служит интеллектуальная элита, достойные преемники сотрудников бывшего ПГУ. А вот у него, Степашина, положение куда более незавидное — мало того, что мало-мальски стоящие кадры утеряны, мало того, что функции в который уж раз реорганизованного и переименованного ведомства урезаны до абсурда, так еще и ФАПСИ с Главным управлением охраны норовят обкорнать и без того кургузые полномочия, не дают донести кусок до рта.

Чем Степашин в данной ситуации был доволен, так это тем, что Примаков хоть каким-то образом блокируется с ним. Конечно, надо было обладать воистину детской наивностью для того, чтобы уверовать в способность мудрого змия академика в открытую поддерживать кого-то, а уж тем более примкнуть к какой-то группировке. Вот поэтому, наверное, и удерживается Евгений Максимович на своем посту, несмотря на смену всех и вся и рядом и наверху.

— Ситуация вам ясна, Сергей Вадимович, — Примаков стрельнул в молодого руководителя всероссийской контрразведки взглядом маленьких, словно бы подернутых маслянистой пленкой глаз. — Рассчитывать можно только на самых надежных, на самых проверенных. Я понимаю ваше положение — молодые сотрудники, которые, во-первых, не прошли нужной школы, а во-вторых, несколько утратили ориентиры. Постарайтесь мобилизовать людей с опытом, они у вас еще остались.

Академик знал, о чем говорит. Вступивший на стезю агента тайной службы еще в студенческие годы, он помнил иные традиции и иной порядок в КГБ, который иначе как железным и назвать было нельзя.

— Захват предполагаемых двойников желательно произвести без излишнего шума и сделать это одновременно.

— Одновременно — это очень даже выполнимо, а вот без шума никак не получится. Канищев-то теперь в ведомство Коржакова перешел, а он один из старших козырей в этой колоде. Не созывать же по такому случаю Совет Безопасности.

— Да, — согласился Примаков, — Совет по многим причинам нежелательно привлекать к этому делу. Конфиденциальность будет нарушена — вот что главное. Говорильня, к тому же, чего доброго, еще и журналистов пригласят — хотя бы на начало заседания. У американцев надо учиться организации Совета Национальной Безопасности, от и до. Надо Канищева брать как можно скорее.

11

21 марта 1994 года, четверг. Москва.

Генерал-майор Канищев жил на Рублевском шоссе, как раз в том месте, где лесной массив начинает обступать шоссе с обеих сторон.

Несмотря на свои пятьдесят четыре года, Канищев находился в прекрасной физической форме. Раза три-четыре в неделю он делал по утрам пробежки в течение тридцати-сорока минут в достаточно приличном темпе: примерно пять минут на километр. Он делал полсотни отжиманий от пола за время, меньше двух минут, примерно за то же время делал шестьдесят подъемов из положения лежа в положение сидя, упражняя брюшной пресс — нормативы для американских рейнджеров. Умеренно потребляя спиртное (в последнее время поводов для этого было не очень много, причин тем более) и питаясь здоровой пищей, Канищев рассчитывал прожить самое малое еще четверть века.

У генерала были две взрослые дочери, очень хорошо пристроенные, жившие на протяжении полутора-двух последних лет за границей. Еще у Канищева была любовница, ровно наполовину моложе его.

Человек, достаточно видевший на своем веку, Канищев не очень полагался на свою физическую подготовку, трезво рассуждая, что даже двое только крепких молодых людей одолеют его без оружия. Относительно применения навыков, приобретенных когда-то на занятиях по спецподготовке (два раза в неделю по одному часу), он тем более иллюзий не питал. Оставалось одно проверенное, испытанное средство — личное стрелковое оружие. “Стечкин” в специальной кобуре, вшитой изнутри под кожаный жилет, с которым Канищев не расставался в любую погоду, надевая его даже в жару на голое тело, решал проблему безопасности просто и в то же время радикально. Особенных неудобств от ношения кожаного жилета Канищев не ощущал, к тому же летом это одеяние придавало полуголому генералу вид донельзя современный и “крутой”. И в это утро Канищев надел жилет поверх старого шерстяного костюма, произведенного в СССР в эпоху самой ранней перестройки, когда советское еще в некоторых случаях действительно оказывалось лучшим.

Снег в парке уже растаял везде, только в некоторых местах, в постоянной тени, он оставил после себя сырость. Но асфальтированные дорожки позволяли сделать ежедневную норму километража и не ломать особенно голову над выбором маршрута.

Над вершинами деревьев появились верхние этажи “башни” — дома, в котором жил Канищев. Когда взбежишь на взгорок, дом “вырастает” еще больше. Но наверх взбежать не так-то легко. Подъем не очень крут, зато длинен. После этого подъема всегда наступает состояние, про которое говорят: “второе дыхание открылось”, ровный участок в конце дистанции преодолевается удивительно легко, с настроением.

На самой середине подъема Канищев почувствовал резкий укол пониже поясницы с правой стороны.

“Вот те раз, — огорчился он, — люмбаго, прострел. Давненько не общались. И с чего бы — ведь разогрелся на полную катушку. Старею, наверное.”

Выбежав на самый верх, Канищев ощутил непривычную не испытываемую раньше тяжесть во всем теле. У него возникло такое состояние, словно он не спал по меньшей мере двое суток. В глазах появилось туманное марево.

“Эге, значит, так и посещает Кондратий”, — это было последней мыслью Канищева перед тем, как он провалился в темноту. Он успел еще зафиксировать затухающим взглядом какую-то темную фигуру, двинувшуюся ему навстречу…

Канищев очнулся от того, что кто-то трогал его за плечо.

— Эй, мужик, тебе нехорошо?

Подняв голову, Канищев увидел над собой молодого парня. Тот держал на поводке здоровенного мраморного дога.

Сидел Канищев, как выяснилось, на скамейке. Точнее полулежал на ней, откинувшись на спинку.

— Нет, спасибо, это я так… пригрелся на солнышке, — забормотал Канищев, чувствуя себя распоследним идиотом.

— А-а, — протянул парень, — в таком случае извините.

И он удалился длинным эластичным шагом. Дог потрусил рядом, демонстрируя оторопело таращившемуся им вслед Канищеву мужское достоинство, перекатывающееся в виде двух шариков.

Сильно болела голова. Неужели у него был сердечный приступ? Если нет, то откуда такое странное состояние, напоминающее похмелье?

Бросив взгляд на часы, Канищев ужаснулся — целый час прошел с того времени, когда он, в последний раз взглянув на циферблат, выбежал из-за поворота и стал подниматься на пригорок.

Но все это происходило в другом месте! Вон там — взгляд Канищева метнулся в сторону — метрах в ста пятидесяти отсюда.

И следующая мысль — удивительно, что она не посетила его самой первой — пистолет!

Пистолета в кобуре не оказалось.

Всякое случалось с Канищевым в жизни, но такое случилось в первый раз!

Выругавшись вслух, он вскочил со скамейки, порываясь бежать к дому, где его уже должна была дожидаться служебная машина, но какое-то смутное воспоминание остановило его. Автомобиль уже был сегодня утром… Да, вроде бы микроавтобус. Он, Канищев, видел его только изнутри: сидел там, а какие-то люди задавали ему вопросы. И он отвечал им.

Загулявший мужик, очнувшийся и обнаруживший, что милашка-попутчица куда-то исчезла, а вместе с ней исчезли сто тысяч рублей, которые он хранил во внутреннем кармане пиджака, к тому же исчезли и пятьсот долларов, которые он хранил еще глубже — этот мужик испытывал куда меньшие отчаяние и тоску, которые испытывал сейчас Канищев.

Кто его расспрашивал? О чем? Ах, это, наверное, “скорая” была, “неотложка”. Верно, этакие, смахивающие на детские игрушечные машинки своей яркой раскраской и мягкостью линий микроавтобусы с надписью “Deutsche Rotem Kreuz” — они в последнее время в изобилии появились на улицах Москвы.

Ладно, “неотложка”. Ему стало плохо, кто-то нашел его здесь, позвонил, за ним приехали и повезли… Куда повезли?! Опять сюда, в парк? Или сейчас такое может случиться — пострадавшего высадят из роскошного микроавтобуса “скорой”, если у него не окажется денег?

Нет, чтобы с ним не случилось за этот час, надо возвращаться домой. Поднявшись со скамейки, Канищев ощутил в напряженном трицепсе правой руки слабую боль и жжение.

Ни фига себе! Да ведь ему и в самом деле втыкали туда шприц. Канищев ощутил еще большую тревогу, чем прежде, и поспешил к дому. Перед домом знакомого черного “Мерседеса” не было, зато стояла чья-то черная “Волга”. Что и говорить, дом населяли люди с весом, с положением, так что, возможно, кого-то и стал возить на службу этот автомобиль — номера на нем служебные, Канищев в силу выработанной тренировками наблюдательности в первую очередь обратил на это внимание.

Поднявшись на лифте к себе на шестой этаж, Канищев повернул ключ в замке своей квартиры и сразу же почувствовал, что внутри есть еще кто-то, кроме жены. То ли запах посторонний, то ли еле различимый звук мужского голоса, то ли вообще пресловутое шестое чувство, а только Канищев сразу осознал: в его квартире находится мужчина.

Хвататься за несуществующий, точнее, отсутствующий пистолет смысла не было, поэтому Канищев, преодолев в три больших шага прихожую, заглянул в гостиную. Двое мужчин, с виду официальные, в одинаковых, как показалось Канищеву, темно-синих плащах-пальто, сидели на стульях в позах, которые сразу его насторожили. В следующую секунду Канищев понял, почему насторожили: это были позы, позволяющие не просто вскочить со стула, но уже в следующую долю секунды иметь возможность прыгнуть, броситься, схватить кого-то, парировать удар.

— Андрей Иванович, — один из мужчин заметил его появление сразу, как и подобает профессионалу. — Мы вас ждем.

— Позвольте полюбопытствовать, кто вы? — сдержанным тоном произнес Канищев.

— Я — полковник Тарабрин, а это, — он кивнул на другого, помоложе и покрупнее, — капитан Рохлецов. Мы из службы инспекции ФСК.

Канищева охватило ощущение смертельной опасности, все события сегодняшнего утра обрели вдруг неумолимую логику, все увязалось, все объяснилось. Оставалось только пройти в ванную и… На этом “и” Канищев остановился. Процентов восемьдесят пять вероятности, что они его раскрыли. Да, он их недооценил, считал, что ФСК — ведомство чисто декоративное. Поэтому сам давно ушел в Главное управление охраны. В контрразведке чекистов со стажем, вроде него, осталось меньше половины состава, а молодое пополнение хуже бывших детей “слуг народа”, то есть, из семей высшего партийного руководства. Тех попросту отстраняли от серьезных дел, предоставляя им возможность проедать и пропивать достаточно щедрые командировочные в валюте — тогда их служба называлась “длительной загранкомандировкой” — и получать солидные оклады, регулярно “капавшие” в Союзе в их отсутствие. Л нынешних молодых допустили к делу. Результат, по мнению ветеранов, должен был оказаться если не хуже результатов деятельности детей партийной элиты, то на том же уровне. А вот под ишь ты, они здесь, в его квартире.

Хорошо, допустим, что они его раскрыли — все события сегодняшнего утра в этом убеждают. Тогда вот лезвие безопасной бритвы, вот кран горячей воды. Можно наполнить ванну…

Вообще-то Канищев набрасывал сценарий в случае подобного исхода. И в этом сценарии присутствовал пистолет (идиот, ведь были десятки способов обзавестись чем-то еще, кроме табельного пистолета). Теперь пистолет отсутствует, что мешает прибегнуть сразу же к защите Барсукова и Коржакова — Канищев не мог отложить сообщение о потере табельного оружия на более поздний срок, так уж он был устроен. Значит, остаются прыжок из окна шестого этажа — высота не очень большая для гарантированной мгновенной гибели — и лезвие безопасной бритвы в сочетании с горячей ванной.

Да, ситуация явно претендовала на определение застойных лет — “тупиковая”. Выхода практически не предвиделось, оставался только вход (острота весьма двусмысленная, рожденная самим Канищевым). И генерал-майор вошел в ванную, заперев дверь на защелку.

Что же надо сделать в первую очередь? Побриться? А вот фиг им! И не потому вовсе, что “Жиллет” будет напоминать о вскрытых венах — пусть полюбуются его густой рыжеватой щетиной, он столько лет не позволял себе появляться на публике небритым, даже если щетина отрастала в течение полусуток. Небритым же он являлся только узкому кругу лиц, которые знали его, как “облупленного”.

Помирать ему явно рановато, он еще поборется.

“Вы думаете, что уже переиграли меня, сосунки?” — Канищев просто кипел уже от ярости, сдергивая с себя спортивный костюм, носки, плавки. Ага, кололи в правую руку. Это уже для того, чтобы привести в чувство перед тем, как оставить на скамеечке. Тут вот какая беда может приключиться — вдруг у них, у гадов, шприц не одноразовый был? Нет, вряд ли, не тот уровень, чтобы старьем пользоваться.

Ага, вот еще на правой ягодице на самом верху метка. Что-то сюда вогнали — когда он взбегал на тог пригорок. А он-то решил, что прострел его достал. Да, такая техника ему уже знакома. Стареет, видно. Подстрелили, как бегемота или носорога в национальном парке, чтобы гнилой зуб выдернуть или метку какую поставить. “Обидно, слушай”, — как говорил один киногерой, оказавшись в таком же идиотском положении.

Тугие струи воды — сначала теплой, потом горячей, потом очень горячей — заставили его забыть о физическом присутствии этих двоих типов в гостиной, перевели их в сознании Канищева в разряд вещей абстрактных, типа фабулы недавно просмотренного по телевизору детектива. Теперь он мог рассуждать более отстраненно, без эмоций.

Необходимо сразу же “сдать” Тарасова — ведь это он втравил его, Канищева, в дело, цели и масштабы которого до сих пор оставались неясными. Тарасов теперь во внешнюю разведку перекинулся, там у них, может быть, иммунитет существует. Ну да в Главном управлении охраны у Канищева тоже защита имеется.

А что, собственно, такого страшного произошло? Ведь завербовал его Тарасов еще при бывшем СССР, это, считай, все равно как при царизме. Вон уже при этом режиме, совсем недавно Хасбулатов с Руцким да иже с ними какую бучу затеяли — и что? Посидели в Лефортово с небольшим дискомфортом, а теперь после амнистии интервью налево и направо раздают. Если он, Канищев, что-то делал такого, наносящего ущерб их демократическому режиму, пусть изволят доказать, сейчас ведь не времена тоталитарные, пускай и действуют согласно своим демократическим принципам.

Открыв напоследок кран холодной воды и совсем прикрыв кран горячей, Канищев полностью обрел бодрость и равновесие. Накинув халат, он вышел в гостиную и сказал:

— Через пару минут я буду готов, а пока надо предупредить начальство.

Улыбнувшись снисходительной улыбкой — знаете, мол, какое у меня начальство, и кому будет хуже от того, что я сегодня не попаду на службу вовремя — Канищев снял трубку телефонного аппарата. Но — неслыханное в их доме дело! — телефон молчал.

Еще одна улыбка, как бы говорящая: “Пока два-ноль в вашу пользу, но нам еще играть и играть”.

Канищев вышел в комнату, смежную с гостиной, быстро оделся, а через десять минут черная “Волга” уже уверенно летела по Рублевскому шоссе к центру Москвы, получив неожиданное прикрытие или подкрепление в виде точно такого же автомобиля, присоединившегося к “Волге” сразу после выезда из двора Канищева.

В старом здании на Лубянке Канищева сразу же повели в кабинет заместителя Степашина. Генерал-майор уже был здесь несколько раз по иным поводам.

“Ого, — подумал он, — круто они за это дело взялись. Надо бы хоть приблизительно не то что вспомнить, а хотя бы попытаться прикинуть, о чем же они меня в том Rettungswagene спрашивали, и что я им мог отвечать”.

— Итак, Канищев, — мужчина лет тридцати пяти-тридцати семи, какой-то до оскорбительного пухлогубый, розовощекий и моложавый, обратился к нему, опустив и звание и имя-отчество, — вы, надеюсь, понимаете, по какому случаю вас привезли сюда. Вы служите в органах уже не первый год, вам должно быть ясно, что без веских причин на служебном автомобиле да на Лубянку не возят.

— Меня возят на служебном автомобиле в место, которое не далеко отстоит от этого. В данном же случае я не понимаю, что происходит. Может быть, вы мне это объясните, полковник? Если вы откажетесь это сделать или ваше объяснение меня не удовлетворит, я вынужден буду позвонить своему руководству и сообщить о ваших странных действиях.

— Ну-ну, Андрей Иванович, — полковник Сергачев, расцветив свое мальчишеское лицо снисходительной улыбкой, поправил идеально завязанный узел галстука. — Давайте, как выражаются в подобных ситуациях не будем. Вы же догадываетесь, что у вас позиция слабоватая сейчас, что вы совершили некоторые ошибки, за которые вас ваше руководство не похвалит. Так что давайте не будем отнимать друг у друга время, я буду задавать вопросы, вы на них будете отвечать.

“Вот ведь сука! — Канищев готов был зарычать от бессильной ярости. — Ведь намекает на то, что я много уже чего наболтал. Позиция слабоватая! Паскуды, ведь играют не по правилам, а корежат из себя порядочных. Похищают, словно какие-то бандиты, нашпиговывают нейролептиками, вытаскивают из тебя все — вон как башка до сих пор гудит, и руки трясутся, словно с похмелья — а потом привозят в чистенький кабинет, где ухоженный педик задает официальные вопросы. Нет, блин, ничего в этой стране с тридцать седьмого года не изменилось!”

Увы, очень многие в этой стране будут поминать всуе тридцать седьмой год. С не очень давних пор этот год стал разменной монетой в странной игре, где действительно пострадавшие всегда оказываются в проигрыше.

Канищев после недолгого размышления прикинул, что в данной ситуации лучше задвинуть свои амбиции подальше. Хотя бы для того, чтобы выиграть время.

— Да, наверное, вы правы, — Канищев заставил себя через силу улыбнуться. — По ситуации мне надлежит отвечать на вопросы, а вам, соответственно, задавать их.

— Благодарю, — улыбку Сергачева иначе как змеиной и назвать было нельзя. — Тогда вопрос первый: кто дал задание на ликвидацию Елизарова? Надеюсь, вы не будете спрашивать, кто такой Елизаров?

— Насчет Елизарова спрашивать не стану, это точно. Конкретный ответ на ваш вопрос, пожалуй, будет таким: задание на ликвидацию Елизарова, скорее всего, отдал генерал-майор Тарасов.

— Которому вы не подчиняетесь по службе?

— Которому я не подчиняюсь по службе.

— Значит, он завербовал вас в свое время просто потому, что хорошо вас знал — на правах старого друга?

Да, они все знают. Все, гады, вытянули из него. Может быть, он рассказал даже то, о чем сам имел смутное представление или боялся себе признаться — на уровне подсознания.

— Хорошо, — примирительным тоном сказал Канищев, — пусть это будет обозначено словом “завербовал”. Да, полковник Тарасов в свое время предложил мне сотрудничать с некоей организацией. Но, знаете ли, это не может считаться преступлением против Российской Федерации — ведь мы с Тарасовым тогда работали на Советский Союз, который находился уже на грани развала, окончательного и бесповоротного. Не осознавать данного факта мог только ленивый или глупый.

— Великолепно, — покачал головой Сергачев. — Иными словами, если бы жена, с которой вы в свое время сочетались законным браком и прожили вместе не один год, умирала от неизлечимого заболевания, вы сочли бы уместным подвести к ее смертному одру свою молодую любовницу?

— Чтобы задавать такие вопросы, надо поработать с мое на то же бывшее государстве, — вскинулся Канищев.

— Я работал — в КГБ, как и вы, и никогда не был предателем, — жестко ответил полковник. — И сейчас я работаю в ФСК только за оклад и у меня мысли не возникает продать кому-то что-то или самому продаться. Но давайте закончим обращения к лирике и вернемся к сути вопроса. Кто выполнял задание по ликвидации Елизарова?

— Старший лейтенант Евтухов. То есть, бывший старший лейтенант. Он сейчас работает в какой-то охранной фирме, — Канищев решил рассказывать все, что знал: если он окажется одним из первых допрашиваемых, у него будет шанс отделаться легче всех, ведь лично за ним числилось совсем мало преступлений или даже проступков — название опять же зависит от исходной точки зрения, — совершенных за время правления демократов.

— Так, — скучным голосом, словно он давно уже знал о бывшем старшем лейтенанте Евтухове, произнес полковник, — а чем же Тарасову не угодил Елизаров?

— Этого я знать не могу, но скорее всего, приказ исходил сверху.

— То есть?.. Вы хотите сказать, что кто-то из высшего руководства ФСК или Управления охраны распорядился убить депутата Государственной Думы?

— Нет, вовсе нет, — поспешно возразил Канищев. — Приказ исходил от руководства другой организации…

Необходимая ретроспектива.

28 января 1994 года, пятница. Москва.

Елизаров завел автомобиль по серпантину на второй этаж кооперативного гаража, уверенно отыскал свое место и припарковал “Жигули” у стены. Четыре года он выполнял этот ритуал, так что мог парковаться, наверное, даже с закрытыми глазами.

— Николай Августович!

Елизаров оглянулся. Человек, окликнувший его по имени, был ему незнаком вовсе. И это показалось Елизарову немного странным — все пайщики кооператива хорошо знали друг друга. “Тасовка колоды”, то есть, смена состава являлась событием редким, и об этом, как правило, все узнавали очень скоро. А чужака не пропустила бы в гараж надежная и вооруженная — разве что только не до зубов — охрана при въезде. Значит, незнакомец вошел пешком.

— Да, я вас слушаю, — сказал Елизаров.

— Я встречаюсь с вами по просьбе или скорее даже по поручению одного нашего общего знакомого, Николай Августович. Вы не забыли еще своего бывшего коллегу по научной деятельности Камала Рави?

— Да, я его помню, — Елизаров очень удивился, слишком уж незнакомец не напоминал человека, который мог быть связан с Камалом Рави. — А вы, собственно?..

— Представьте себе, что тоже его хороший знакомый, — мужчина широко улыбнулся. — Давайте знакомиться. Зовут меня Владимиром Калистратовичем. Экзотическое отчество, ничего не скажешь, но это, наверное, все же лучше, чем имечко Ревмир или Искремас.

Выглядел этот Владимир Калистратович молодо или, во всяком случае, моложаво. Лицо, несмотря на время года, загорелое, фигура спортивная. Елизаров чувствовал, что сам он проигрывает на его фоне.

— Николай Августович, я понимаю: человек вы сейчас занятой, не просто депутат Думы, но к тому же еще и заседаете в комиссии. И все же мне очень хотелось бы, чтобы вы урвали минут тридцать-сорок, а еще лучше час для беседы.

— Но ведь я вас совсем не знаю, — пожал плечами Елизаров.

— Зато вы прекрасно знаете Рави. Я тоже хорошо знаю его, а он, в свою очередь, знает меня, — ослепительная белозубая улыбка. — Круг почти что замкнулся, остается только нам с вами познакомиться поближе.

— Возможно, вы и правы, — криво улыбнулся Елизаров. — А как вам удалось разыскать меня?

— Ну, — уклончиво ответил Владимир Калистратович, — уж это проще простого — вас ведь очень многие знают.

Можете назвать мой метод методом направленного опроса. Вы из гаража домой пешком добираетесь?

— Да, здесь совсем недалеко.

— В любом случае я могу подбросить вас, — они спускались вниз, к выезду из гаража, оснащенному согласно всем канонам противоугонной теории — ночью, помимо массивных стальных ворот, створки которых съезжались и разъезжались только по команде дистанционного управления, сохранность и целостность автомобилей обеспечивала стальная решетка, спускавшаяся перед воротами сверху.

— Хорошая идея, — отметил новый знакомый Елизарова, — и хорошо воплощена. — Ну да это и понятно, гараж ведь строился для “слуг народа”. Кто же знал, что путч провалится, правда?

И он жизнерадостно рассмеялся. “Подбросить” этот Владимир Калистратович и в самом деле мог — новенький темно-вишневый “Феррари” ожидал их на улице.

— Итак, Николай Августович, выберите время и место для встречи со мной.

— Сейчас мне сложно это сделать, — Елизаров испытывал чувство смутного беспокойства — вроде бы диктаторские нотки слышались уже в тоне нового знакомого.

— О, я вас прекрасно понимаю. Но ведь о “сейчас” речи нет. Вы вернетесь домой, просмотрите все свои расписания, а потом я позвоню вам. Какой у вас номер телефона, кстати? А то я чуть не уехал, забыв спросить о самом главном.

Он расстегнул “молнию” на богатой кожаной на меху куртке и вытащил из-за пазухи толстый блокнот со вставленным в его обложку фломастером.

— Ага, — сказал он, старательно записывая номер, — завтра у нас, значит, суббота. Я позвоню вам примерно в это же время или, может быть, на полчаса пораньше. Фамилия моя, кстати, Рыбников. Видите, какой я рассеянный и даже разбросанный.

Рукопожатие его было мощным, хотя чувствовалось, что Рыбников не вкладывал в это упражнение всей силы. И разбросанным он вовсе не выглядел, Елизаров был почти уверен в том, что номер его телефона был Рыбникову заранее известен, а переписывал он его просто для проверки.

На следующий день телефон в квартире Елизарова зазвонил минут через пять после того, как он успел войти и раздеться.

— Добрый вечер, это Рыбников, — голос в трубке звучал деловито и оптимистично. — Я рискну сделать предположение, что вы, Николай Августович, уже нашли “окно” в своем насыщенном расписании. И место вы тоже выбрали?

— Относительно места я, право, не знаю, — Елизаров, тщательно проанализировавший ситуацию, мог не сомневаться в том, что беседа будет носить характер сугубо конфиденциальный.

— Николай Августович, я надеюсь, что нынешним коммунистам их устав не запрещает посещать ресторан “Метрополь”?

30 января 1994 года, воскресенье.

Москва.

Чувствовалось, что Рыбников в “Метрополе” бывал раньше — и не раз. Место он выбрал такое, с которого, как он сам выразился, им будут видны все, зато они будут мало для кого заметны.

— Итак, — Рыбников был деловит и прямолинеен. — Я вас сюда пригласил, я вас и угощаю. Давайте условимся сразу, что вы не будете предпринимать никаких попыток заплатить за ужин из вашего скромного депутатского оклада.

Против такой формы диктата Елизаров не очень протестовал.

— Давайте, Николай Августович, сразу перейдем, как говаривали в застойные времена, к основной теме нашей беседы, — Рыбников и в самом деле выглядел сейчас, как руководитель среднего звена на каком-нибудь партхозактиве. — Еще раз обозначу стартовую позицию: я являюсь доверенным лицом Рави и посвящен во все детали предыдущих ваших с ним отношений. А отношения эти, чисто деловые, прервались достаточно давно — в марте восемьдесят девятого года, без малого пять лет назад. Вы оставили занятия наукой, и, как кажется лично мне, не помышляете всерьез о возврате к этим занятиям. Ведь сейчас процессы во всех отраслях человеческой деятельности развиваются очень динамично, и вам надо будет приложить много усилий для того, чтобы вернуться даже в начальную, отправную точку — которая обязательно окажется позади передовых рубежей. Но, как человек, наделенный высоким интеллектом, вы, несомненно, многого добьетесь и в политике. Мы очень заинтересованы в сотрудничестве с вами. Ваше здоровье.

Выпив полфужера водки и зажевав водку великолепным “Столичным” салатом, Елизаров сдержанно поинтересовался:

— Можно ли узнать, кто же обозначен словом “мы”?

— Мы, Николай Августович, означает фирму с неограниченной ответственностью, если такой каламбур позволителен. Вы же помните, как в восемьдесят восьмом году, когда СП создавались только по августейшему разрешению, когда с финансированием научных программ дело обстояло уже весьма туговато, Камалу Рави удалось разрешить все проблемы, причем, в кратчайшие сроки. Надеюсь, вы уже тогда догадались, что он действовал не один и не по примитивной схеме, то есть, ом не переходил из одного высокого кабинета в другой, оставляя в каждом по толстой пачке валюты.

Он внимательно посмотрел на Елизарова, словно желал убедиться в том, что тот и в самом деле понял все, как надо.

— Конечно, — продолжил Рыбников, — за все было уплачено. Но заранее. Вы ведь тоже, отметим попутно, получили что-то типа аванса, когда приступали к организации “закрытой” лаборатории. Ну, Николай Августович, не будем еще раз возвращаться к исходным условиям — то, что знает Рави, знаю и я.

— Что же, я получил достаточно четкое представление о фирме, которую вы представляете…

— Извините, но и четыре года назад вы прекрасно представляли себе, с кем вы сотрудничаете.

— Но сейчас у меня возникает вполне резонный вопрос: каким образом, чем я смогу быть полезен для все той же фирмы?

— Ох, Николай Августович, экий вы дипломат… Вы помидорчики, кстати, зря игнорируете, они без всякой гадости выращены типа нитратов и нитритов. Значит, относительно вашей полезности для нас в новой вашей ипостаси… Вы ведь не только и не столько ради удовлетворения ваших собственных амбиций в политику подались, не так ли? Вас не “прикладная” сторона дела интересует наверняка. Власть стоит очень больших денег, а деньги, с другой стороны, сами по себе представляют власть. Хороший политик такой же мастер своего дела, как, например, вот этот официант — чем больше он умеет, тем больших денег он стоит. Все, в конце концов, занимаются профессиональным совершенствованием на девяносто процентов ради денег. Вы можете возразить мне в том смысле, что я неправильно оцениваю вашу позицию?

— Нет, почему же, — пожал плечами Елизаров, — все правильно. Только люди из администрации Президента обладают, например, куда большей властью, чем Дума. Взять того же Филатова — он один стоит двух парламентских фракций.

— Ничего по этому поводу не могу возразить, — согласился Рыбников. — Относительно Филатова или кого-то другого, занимающего эту должность, могу сказать определенно только одно: будет вам и белка, будет и свисток. Сейчас же для нас конкретный интерес представляете вы, потому что уже участвовали в конкретном деле раньше и можете участвовать в конкретном деле в самом ближайшем будущем.

— В каком же именно деле? — поднял брови Елизаров.

— Вы являетесь заместителем председателя комиссии, регулирующей, так сказать, поставки некоторых продуктов из некоторых автономных республик.

— Ну-ну-ну! Ничего мы не регулируем — мы же не правительство. Мы можем только вынести решение по создавшейся ситуации и указать пути ее дальнейшего развития. Если вы имеете в виду ситуацию с нефтью, добываемой на территории Чечни, то решение по ней должно быть вынесено не позже, чем через два месяца.

— И ничего не может заставить вашу комиссию отложить, отсрочить вынесение постановления? — Рыбников смотрел на Елизарова так, словно спрашивал: “Да неужели же такой пустяк, такую мелочь вы сделать не в состоянии?”

— Сложный вопрос, — Елизаров в упор взглянул на собеседника. — А зачем вам, собственно, нужна эта отсрочка?

— Николай Августович, — улыбка Рыбникова была сладчайшей, — честное слово, меня тоже не во все вопросы посвящают настолько глубоко, чтобы я мог абсолютно все осветить вам. Я отвечаю только за порученный мне участок работы, как говаривали во времена все того же застоя, а пытаться расширить свои познания у меня нет ни времени, ни желания. Я руководствуюсь принципом, изложенным в одной песенке, которая была популярной лет эдак тридцать назад:”А если надо — значит, надо…”

— Странно, что вы песенку эту помните: вы тогда еще под стол пешком ходили, как принято выражаться, — криво усмехнулся Елизаров. — Кстати, вы не на комсомольской ли работе силы отдавали?

— Ничего-то от вас не скроешь, Николай Августович, — покачал головой Рыбников. — Было такое дело, до девяностого года горел на службе в Бауманском райкоме комсомола столицы, в том самом, где Пастухов начинал, бывший верховный вождь всей сознательной молодежи Страны Советов.

— И что же потом?..

— Потом я стал заниматься более конкретными и более серьезными делами. Давайте-ка еще одну за знакомство да в ожидании консоме, точнее, под него — несут ведь уже, несут.

Выждав, пока официант расставит тарелки с благоухающим супом, и кивком поблагодарив его, Рыбников поднял фужер:

— Итак, за нашу встречу и успех будущего — далеко не безнадежного — дела.

Примерно через минуту Елизаров вновь заговорил:

— Сложноватая задача получается, Владимир… Калистратович. Во-первых, в составе комиссии я не один и не самый главный. А потом не надо забывать и о такой вещи, как партийная дисциплина.

— Неужели у коммунистов и сейчас с этим все еще строго? — Рыбников был само участие.

— Представьте себе, что да. Не лучше ли вам поговорить еще с кем-то из членов комиссии?

— Ой-ой-ой, Николай Августович, да что же вы такое предлагаете? Во-первых, вы — человек проверенный. Наш человек, как опять же выражались в иные времена, когда ваша партия была правящей. Поэтому мы и обращаемся только к вам, исключительно к вам. Если мы станем заговаривать с кем-то еще, то нас неправильно поймут и, скорее всего, назовут наше обращение попыткой подкупа, фактом коррупции. Мы обладаем значительными средствами — несколько лет назад вы имели возможность убедиться в этом — но в данном случае руководство вряд ли захочет увеличивать сумму инвестиций в программу, и придется вам весь каравай делить на несколько частей. То есть, вы, Николай Августович, получите только четвертую или пятую часть. Вы этого так хотите?

— Вопрос резонный, — покачал головой Елизаров. — Но позволительно ли узнать, каким он будет, каравай? Возможно, им и поделиться будет не так уж обидно?

— Дело ваше, смотрите. — Рыбников вынул из кармана пиджака яркую шариковую ручку, начертал ею на бумажной салфетке несколько цифр и пододвинул салфетку поближе к Елизарову, чтобы тот смог прочесть, но пальцев с края салфетки не убирал. “50 000 $”.

— Дело хозяйское, — повторил Рыбников, подтягивая салфетку обратно к себе. — Хотите делиться, делитесь. Но одно условие должно быть соблюдено неукоснительно: даже общие очертания нашей организации не должны поступить в мысли ваших будущих компаньонов. Пусть уж лучше они думают, что деньги вы получили непосредственно от чеченцев — хоть от самого Дудаева. Но и это не очень желательно. А если уж говорить начистоту — очень нежелательно.

— Деликатная у меня получается миссия, — Елизаров и раньше не ел, в отличие от Рыбникова, уплетавшего консоме прямо-таки с воодушевлением и умудрявшегося не говорить с полным ртом, а теперь он и вовсе отодвинул от себя тарелку. — “Да” и “нет” не говорить, черного и белого не называть. Вы понимаете, что задача, которую мне поручают, трудновыполнимая?

— Отчего же не понять? — Рыбников вынул зажигалку (хотя, как отметил про себя Елизаров, он наверняка не курил), спокойно поджег салфетку, аккуратно уложил догорающие ошметки в пепельницу. — Очень даже понятно. Только ведь за эти деньги в Штатах типичному представителю среднего класса надо целый год вкалывать. Нормальная плата вообще-то, согласитесь. Возможно, киллерам за убийство управляющих банками или лидеров политических партий платят и побольше, но мне это кажется расточительством и дурью. И стрелять в живых людей нехорошо, и по сто тысяч стрелкам платить — глупость.

Он пристально посмотрел на Елизарова, и тот не заметил во взгляде бывшего комсомольского работника радушия и участия, которые он только что буквально излучал.

— Вы же, Николай Августович, человек умный, трезвый, с плеча не рубите, ошибок уже давно практически не допускаете. Но — самое главное — вы обладаете редким даром убеждения. Я как-то интервью с вами по Останкино смотрел, так, честное слово, мне захотелось не только голосовать за вас лично на выборах, но даже и вступить в вашу партию поновей, хотя уж про коммунистов я знаю все.

— Ладно, допустим, что я приложу все усилия, на которые я вообще способен, и использую все таланты — даже те, которые вы во мне только подозреваете, возможно, безосновательно — но все равно результат получится нулевой.

— Не получится нулевой результат, Николай Августович, — убежденно произнес Рыбников. — Хоть что-то вы да сделаете. Хоть на пару недель, да задержите рассмотрение этого вопроса. Однако пара недель может означать некоторое снижение гонорара, желателен месяц, два.

— Не знаю, не знаю, — Елизаров, выйдя из состояния мрачноватой озабоченности, улыбнулся. — То ли мне председателя комиссии ежедневно спаивать придется, то ли самому достаточно убедительно симулировать инфаркт. Хорошо, а каким образом вы собираетесь убедить меня в серьезности ваших намерений?

— То есть?

— Ну, допустим, я выполню все ваши условия, справлюсь с задачей, а вы откажетесь выполнять наш устный договор в тех границах, которые вы только что изобразили вон на той бумажке, — Елизаров кивнул, указывая на пепел в пепельнице.

— Зачем же вы так, Николай Августович? Хотя я и не предоставил вам, — тут он понизил голос, хотя и до этого говорил не слишком громко, — никаких верительных грамот, но я предоставлю вам энное количество бумажек с портретом президента Франклина. То есть, сразу оплачу часть ваших услуг вперед.

Необходимая ретроспектива.

31 января 1994 года, понедельник.

Генерал-майор Тарасов встречал гостя у себя на даче за городом — несмотря на то, что день был будний. Здесь вероятность того, что встреча будет кем-то зафиксирована, сводилась к нулю — Тарасов лично позаботился о защите от подслушивания и вообще от любого способа электронной слежки с полгода назад.

Гостя генерал-майора звали Владимиром Костиным, было гостю тридцать девять лет от роду и он являлся полковником ГРУ в отставке. Отставку Костина приняли в сентябре девяносто первого года, почему-то даже не особо удерживали, хотя кадр, если выражаться кондовым языком советского официоза, он был ценный.

Костин проявил себя в Афганистане, когда только-только надел погоны майора, а случилось это в восемьдесят пятом году. К тому времени душманы превратились в моджахедов или представителей непримиримой оппозиции и наловчились сбивать “стингерами” совете кие “вертушки” с бронированными днищами, отчего резко участились случаи гибели разведчиков-шурави.

Моджахеды теперь действовали очень небольшими разрозненными группами: гранатометчик и снайпер, переносчик “стингера” и корректировщик огня. Негибкая и неповоротливая советская военная машина продолжала лупить из пушки по воробьям, проводя бомбардировки ущелий и артиллерийские обстрелы селений, где, согласно разведданным, мог находиться противник. Естественно, этот противник, заранее оповещенный о налете авиации, прятался в пещерах, а перед артобстрелом благополучно покидал селение.

Пытаться победить моджахедов в такой войне было бы глупостью. Многие понимали это, в том числе и начальство Костина, которое предприняло кое-какие шаги для того, чтобы выглядеть в этой ситуации менее глупо.

Нет, генералы и полковники не создали какой-тот новой, гениальной доктрины, но поступили так, как вообще привык поступать советский человек в любой ситуации, кажущейся почти что безвыходной. Этот человек всегда договаривался.

Зеки на зоне договаривались с контролерами и охранниками, завмаги — с бэхаэсэсниками, водители-"леваки", которые использовали для собственного обогащения государственную технику и горючее, договаривались с пассажирами, которым надо было срочно куда-то ехать. Родители тупых и неподготовленных абитуриентов договаривались со строгими экзаменаторами, кореша вора в законе договаривались с директором давно закрытого кладбища, на котором покоился прах всемирно известных знаменитостей. И различной высоты договаривающиеся стороны, как правило, оставались удовлетворенными результатами договора.

Вот и начальство Костина договаривалось с командирами моджахедов. По условиям этих договоров Костин, люди его служебного уровня и их подчиненные совершали кражу оружия — советского оружия с воинских складов. Это оружие незамедлительно передавалось моджахедам, а те, в свою очередь, в качестве оплаты, передавали по исправно функционирующему “конвейеру” наркотики.

Уже тогда моджахеды не были едины даже перед лицом общего врага. Они охотно передавали советским разведчикам сведения о своих потенциальных конкурентах во все разрастающейся борьбе за передел власти. Разумеется, такие сведения могли получать только деловые партнеры.

В результате подобных действий Костину удалось досрочно получить звание подполковника, Орден Красного Знамени (до золотой звезды Героя просто масштаб действий не позволял дотянуть) и по возвращению в Москву сесть на хорошее место в “Аквариуме”.

В августе девяносто первого года Костин ни на кого не ставил, он вообще был далек от политики всю свою жизнь. Он понимал, что политика — это когда не очень большая группа людей, договаривающихся между собой с целью извлечения очень больших доходов, вешает лапшу на уши неразумной толпе. А Костин играл в другие игры, хотя во второй половине того памятного года многие пытались подсуетиться, дабы обеспечить себе в будущем кусочек пирога. Время было митинговое, все хватали друг дружку за грудки и рычали: " А ты за кого?" Те, кто был за демократов, автоматически относили всех, кто отвечал на этот сакраментальный вопрос не менее сакраментальной фразой: "Сам за себя", к стану реакционеров и сторонников гэкачепистов. А Костин как раз так и отвечал.

Ветры перемен не пощадили ни армию, ни спецслужбы. Полковник ГРУ в отставке подыскивал место начальника охраны какого-нибудь солидного банка или, еще лучше, консультанта по вопросам безопасности для подготовки разного рода охранников и телохранителей, когда судьба в лице бывшего афганского сослуживца свела его с генерал-майором Тарасовым…

— Слушай меня внимательно, Гена, — Тарасов после краткого приветствия сразу перешел к делу. — Надо очень осторожно проследить за одним “клиентом”. Вот его фото, там на обратной стороне — адрес, телефон, краткая биография, привычки, места, которые он чаще всего посещает.

— Понятно, — Костин быстро пробежал глазами мелкий убористый текст. — Ого! Знатный гусь. За ним надо только наблюдать или…

— Пока никаких “или”, Гена. Только наблюдать. Особое внимание следует обратить на его контакты.

— Анатолий Ефимович, желательно все-таки получить более развернутую вводную — по какому поводу он удостоился твоего внимания?

— А по тому поводу, что кое-кто мне — вообще-то надо говорить “нам” — доверять перестал, что ли. Раньше такие дела все через меня проходили, а теперь начали работу с этим Елизаровым через “другую калитку”, — Тарасов состроил кислую гримасу.

— Раньше тебя такие случаи вроде бы не расстраивали?

— Да, мне думалось, что такой именно и должна быть тайная служба. Ни тебе громоздкого аппарата, ни тебе самых ближайших коллег, которым можно в карман гадить и которые с удовольствием тебя в этом занятии опередят. И непрофессионалов вроде бы не было. А тут вот объявился бывший комсомольский лидер, который, не ставя нас в известность, передает задание этому депутату.

— Анатолий Ефимович, а ты уверен, что…

— Гена, не учи папашку трахаться! У меня связи наших новых хозяев давно на полном контроле. Это я поначалу восхищался, как у них все клево налажено, а потом поглядел — почти такой же бардак, как и в наших службах. И самое поганое — те же амбиции, та же подлянка…

— Так какое же задание получил этот Елизаров?

— Задание он получил обычное — гадить и вредить, — Костина просто удивили такие позывы к справедливости у Тарасова, которого он знал как закоренелого прагматика и циника. — И получит за его выполнение кругленькую сумму — пятьдесят тысяч “зеленых”. Вот момент получения нам нельзя упускать — ты меня понимаешь?

— Как не понять, Анатолий Ефимович.

12

31 марта 1994, четверг. Париж.

У Лионского вокзала одна группа агентов ДСТ, службы французской разведки, передала объект — маленького чернявого типа, имеющего паспорт на имя Луиджи Фабиано — другой группе, “поездной”.

— Ребята, — напутствовал коллег агент из первой группы, — нет ничего проще, чем ловля международных террористов. Красная Шапочка приведет вас к бабушке. А мы Красной Шапочке наверняка уже примелькались в Париже.

— Стало быть, ты намекаешь на то, что нам уготована участь Серого Волка? — спросил агент из второй группы. — Вот уж спасибо за это — за перспективу быть с распоротым брюхом.

— Не обращайте на него внимания, ребята. Все бы тебе брюзжать, Анри, — укоряюще сказал напарник “Серого Волка”. — Если ты имеешь в виду грядущее появление охотников, то я хотел бы знать, кто они? Ситуация нами полностью контролируется.

— Ладно, будем на это надеяться, — сбавил тон Анри. — Хорошо бы просто навестить Бабушку, расспросить про ее здоровье.

— Про здоровье бабушку спросят во Дворце Правосудия. Начальству, конечно, виднее, но я бы взял эту Красную Шапочку, прижал ее как следует, и она все рассказала бы о Бабушке. А так мы будем тащиться невесть куда на голодный желудок — я не обедал сегодня.

— Ладно, Огюст, потерпим до Фонтенбло, — утешил напарника Анри.

— Почему до Фонтенбло?

— Потому что Красная Шапочка тоже наверняка не успела пообедать сегодня и пойдет в вагон-ресторан.

— Да, это неплохая перспектива. А что за тип едет в одном купе с этим Фабиано?

— Обычный пассажир. Он тебе чем-то не понравился? — Анри иронично посмотрел на товарища.

— Тем же, чем и этот Фабиано, который меньше похож на “макаронника”, чем я на шведа. От него за версту несет турком, курдом или арабом. С каких пор у нас все это началось?

— С Наполеона Бонапарта, он был очень удачлив по части колониальных войн. А вообще-то и у соседа Фабиано по купе рожа доверия не внушает — он явно не француз. С чего бы ему попадать в одно купе с Фабиано?

— Не знаю, может быть, они любовники, — грубовато пошутил Огюст.

— Это было бы совсем неплохо — меньше хлопот было бы со слежкой.

Соседом Фабиано по купе был Фил Диланян, именно его рожа не внушала доверия агенту ДСТ по имени Анри. Диланян вышел покурить в тамбур и вроде бы случайно встретился там с высоким и широкоплечим мужчиной с рыжей шевелюрой — своим партнером Гарольдом Кеосаяном, который по внешнему виду вполне мог сойти за француза.

— Начинаются сложности, которые, правда, нельзя назвать неожиданными, — сказал Диланян.

— А в чем дело?

— Видишь вон того типа, который изо всех сил делает вид, будто он скучает и не может найти себе занятия до тех пор, пока не попадет в ресторан?

— Угу, — кивнул Кеосаян. — Чем он тебя заинтересовал?

— Тем, что это полицейский или нечто в этом роде.

— Ты уверен?

— Я не в первый раз вижу шпиков-французов. У них у всех сонные скучающие рожи — вне зависимости от погоды и времени суток.

— Для чего он здесь, шпик? — в тоне Кеосаяна тоже послышалась озабоченность.

— Наверное, для того же, для чего и мы — следит за моим соседом по купе, который вовсе не Луиджи Фабиано, а какой-нибудь Мохаммед.

— Надеюсь, причина для слежки у них иная?

— Я тоже на это надеюсь, — сказал Диланян. — Эти Мохаммеды все на одно лицо и взрывают во Франции не только синагоги. Для французских спецслужб эти “взрывники” сейчас головная боль номер один. Но в любом случае нас не устраивает их повышенное внимание к нашему подопечному.

— Что мы можем предпринять?

— Не знаю, — Диланян нервно пожал плечами. — Подождем.

— И до каких пор мы будем ждать? Слушай, а это что за тип? — Кеосаян кивком указал на плотного мужчину, который неизвестно откуда появился в их вагоне и совершенно бесцеремонно заглянул в купе, которое занимали Диланян и Фабиано. — Он что, пьян?

— Похоже, — Диланян поспешил к незнакомцу. — Эй, мсье, — он прикоснулся рукой к плечу крепыша, — вы кого- то ищете?

— I’m sorry, — ответил тот по-английски, потом перешел на плохой французский. — Я это… путать вагон. Прощание с друзьями, вот. Слишком долгое прощание, вы понимаете? Поэтому я путать вагон.

Но Диланян обратил внимание на то, что спиртным от него не пахло.

Крепыш, провожаемый пристальным взглядом Диланяна, поспешил к выходу из вагона. Он и в самом деле только что вошел не в тот вагон, но вовсе не случайно. Теперь же, войдя в купе, расположенное точно на таком же расстоянии от двери, как и то, которое он посетил в соседнем вагоне, незадачливый визитер сказал своему попутчику, такому же крепкому, плотному, коротко остриженному мужчине лет тридцати:

— Хреново, Опанас! Пасут его.

— Кто? — встрепенулся тот, кого звали Опанасом.

— А фиг его знает. Легавые вроде бы.

— Ох…. твою мать! — заматерился по-русски Опанас.

Вообще эти двое говорили между собой только по-русски.

— А ты там не очень “засветился”? — теперь Опанаса беспокоила уже эта проблема.

— Не очень, — проворчал его товарищ. — Да они вообще лопухи, здешние легавые. Жизнь у них сытая, спокойная, народ без напряга живет, почти не ворует и не грабит. А если кто этим и занимается, так только психи-одиночки, у которых такие дела вроде как спорт или хобби. Любители, одним словом.

— Верно, профессионалов, наверное, всего трое на весь поезд, — ухмыльнулся Опанас. — Этот чурбон из соседнего вагона да мы с тобой.

— Надо бы его раньше было сграбастать, падлу, — с досадой сказал товарищ Опанаса, которого звали Миклухой, — я бы из него, козла, все жилы вынул, но код он бы мне назвал.

— Да, надо было его в Швейцарии и сграбастать, — согласился Опанас.

— Во всех отношениях страна удобная, — Миклуха раздвинул в глуповатой улыбке свои пухлые, какие-то бесформенные губы. — Сплошная лафа — там в тюряге бифштексами кормят.

— Ты-то откуда знаешь? — недоверчиво спросил Опанас.

— Не знал бы, не ботал бы. И матрацы, бля, там выдают, что в твоем отеле. А у австрийцев, даром, что те совсем по соседству, — извини-подвинься. Перловка, нары почти такие же, как и у нас. Единственное только удобство, что вместо параши — унитаз.

Французы, агенты ДСТ, тоже не оставили без внимания визит Миклухи в купе, в котором ехал Фабиано.

— Что это за тип? — спросил Огюст.

— По виду типичный уголовник. Да к тому еще и порядком нагрузившийся.

— Конец света не за горами — если такие типы путешествуют в вагоне первого класса.

— Что делать, что делать, — покачал головой Анри. — У них, на Востоке, тоже настала эра свободы.

— Ты полагаешь, что он откуда-то с Востока? — наморщил лоб Огюст. — Хотя, конечно, такие рожи бывают у югославов, а еще у поляков.

В Фонтенбло в купе, где разместились агенты ДСТ, вошел высокий худой мужчина лет сорока, представляющего почти полную его противоположность — маленького, толстенького и улыбчивого.

— Отдел по борьбе с бандитизмом, — сказал худой, показывая удостоверение. — Меня зовут Берранс, а это мой коллега Клодель.

— И чем мы обязаны вашему ведомству, мсье? — сухо спросил Анри. — Мы похожи на бандитов?

— Да ладно вам, — примирительно сказал толстячок Клодель. — Наша операция уже согласована с вашим начальством.

— Какая операция? Начальство — что ваше, что наше — похоже, совсем рехнулось. Мы ведем типа по имени Луиджи Фабиано. Вас он тоже, выходит, интересует?

— Интересует, — кивнул Берранс.

— Хорошенькое дельце, — хмыкнул агент ДСТ Огюст. — Да ведь мы под ногами друг у друга будем путаться.

— Совсем наоборот, — возразил с улыбкой Клодель. — Мы значительно облегчим вашу задачу. Дело в том, что за объектом вашего наблюдения увязался “хвост” — еще от самой швейцарской границы. Похоже, бандиты из Восточной Европы.

— Верно, — почти примирительно проворчал Анри. — С полчаса назад один из них, похоже, появлялся здесь, он заглядывал в купе, в котором едет Фабиано. Вы подозреваете этих типов в чем-то серьезном?

— Разумеется, — сказал Берранс. — У нас есть все основания подозревать их во многих преступлениях, в том числе и в том, что именно они устроили с назад месяц перестрелку на Трокадеро в Париже.

— Ну? — недоверчиво покачал головой Анри. — Именно эти парни были там?

— Не обязательно, — ответил Берранс. — Но это русские, из одной банды. Или из нескольких. С неделю назад в русском ресторане “Карлов” произошла еще одна перестрелка, в результате которой там осталось несколько трупов. Остальные, естественно, дали деру.

— Да, стрельба в Париже — это совсем ненормально, — согласился Анри. — Ведь это не Нью-Йорк, не Рио и не Москва. С этим надо обязательно бороться. Но в данном случае вы должны отделить этих бандитов от Фабиано без малейшего шума. Здесь идет очень серьезная игра, понимаете? В деле завязано слишком много служб — в том числе и из других государств. Если же вы наделаете слишком много шума, вы его спугнете, а это будет чревато потерей нескольких пунктов в общем рейтинге французских спецслужб.

— Не стоит волноваться, друг мой, — успокоил его жизнелюбивый и оптимистичный Клодель. — Потерпим до Виши, а там вы увидите, насколько умело и оперативно может действовать наша служба.

В Виши в соседний вагон с двух сторон вошли четверо молодых парней, одетых в железнодорожную форму. У них были широкие плечи, короткая стрижка под форменными фуражками, а кителя, если хорошенько присмотреться, немного топорщились на груди.

У купе, в котором размещались Миклуха и Опанас, парни в форме железнодорожников разбились на две пары, расположившиеся по обе стороны от двери. Затем один из четверки постучал в дверь.

— Приготовьте ваши билеты для проверки, мсье, — вежливо произнес он.

Миклуха и Опанас, пробывшие в цивилизованной Европе достаточно долго для того, чтобы усвоить простую вещь — никакой билетный контролер не станет ломиться в купе в такое время суток, все же намного дольше жили в другой стране, где многие дикости были не в диковинку

К тому же железнодорожную форму от полицейской они отличали. Железнодорожников опасаться не стоило, но и задираться с ними тоже особого резона не было: Миклухе и Опанасу предстояло еще добраться до “чурбона”, который ехал в соседнем вагоне, так что им явно не улыбалось быть высаженными или даже привлечь к себе повышенное внимание.

Однако молодой человек, представившийся железнодорожным контролером, повел себя совсем непредсказуемо: он схватил здоровяка Миклуху за запястье правой руки и резко дернул, в результате чего Миклуха придавил сидевшего на мягком диванчике Опанаса всей своей тяжестью — невозможно сохранять равновесие, когда тебе заломили руку за спину так, что пальцы почти касаются затылка.

У Миклухи просто молнии засверкали перед глазами от резкой боли. На мгновение он совсем забыл о том, что имеет дело с представителями французского закона и правопорядка — раньше он полагал, что они все излишне вежливы и нежны, то есть, выражаясь его языком, тюфяки и педики. Только отечественные менты, мусора, волки позорные, козлы, фараоны могли обращаться так грубо. У Миклухи в мозгу словно какой-то выключатель щелкнул, меняющий среду обитания, и он зарычал на родном языке:

— Пидер, что же ты, сучара… твою мать?!

Но в следующее мгновенье и другая его рука оказалась за спиной, тонкие металлические наручники прочно сковали запястья.

Столь же бесцеремонно “железнодорожники” обошлись и с Опанасом.

Из карманов российских гостей были извлечены автоматический пистолет “Беретта” и револьвер “Питон” 357-го калибра. После этого один из “железнодорожников”, открыв окно купе, сообщил кому-то на перроне:

— Soyez le bienvenu! — Милости просим!

Через полминуты в купе появились двое мужчин в одинаковых черных куртках. Один из них вежливо-деловито осведомился у Миклухи и Опанаса, говорят ли они по-французски. Миклуха ответил, что говорят, но не очень хорошо. Тогда мужчина посоветовал им или даже попросил их не оказывать дальнейшего сопротивления и оставить вагон.

Миклухе и Опанасу больше ничего и не оставалось, как проклиная все на свете, выйти на перрон, где их достаточно вежливо разместили в черном микроавтобусе “Пежо” и быстро увезли с вокзальной площади.

Между тем не обратившие на себя особого внимания люди Сэма Багдасаряна обратили — в силу развитой наблюдательности — свое внимание на то, что с двумя пассажирами из соседнего вагона обошлись достаточно бесцеремонно. Люди Багдасаряна сразу связали этот инцидент с нахождением в поезде человека, за которым они очень пристально следили. Значит, подручный Камила Лемье представлял интерес по меньшей мере еще для двух заинтересованных сторон? Одна сторона только что устранила вторую.

В таком случае Фабиано очень желательно побыстрее изъять из вагона и где-нибудь в достаточно комфортабельном месте спросить, куда делись деньги, полученные по коду его товарищем с известного счета в известном швейцарском банке.

Однако Кеосаян и Диланян, сделав правильный вывод о том, что не только они уделяют внимание Фабиано, не могли знать, какое количество спецслужб занято тем же.

Двое агентов ДСТ не чувствовали себя одинокими в экспрессе, рассекающем теплый весенний воздух. Во-первых, у каждого из них имелся радиомаячок, позволяющий едущим параллельно железной дороге в двух микроавтобусах их коллегам с достаточно высокой степенью точности определять даже их перемещение внутри своего купе, не говоря уже о перемещении по вагону. Кроме того, радиосвязь, действующая в радиусе примерно двух километров, позволяла бригаде из микроавтобусов постоянно быть в курсе всех событий, происходящих в поезде.

Ставки в игре были слишком высоки, поэтому французы вежливо, но настойчиво отклонили предложение ЦРУ действовать совместно, пообещав только выдать главу международной экстремистской организации Камала Рави американцам. Но до выдачи французская сторона получила право выяснить, не нанес ли Рави ущерба национальной безопасности Франции, не совершил ли он на ее территории еще каких- либо преступлений кроме уже известных. В случае положительного ответа на эти вопросы Рави должен был перейти в распоряжение ведомства Шарля Паскуа, министра внутренних дел.

Итак, французы в очередной раз проявили стремление к независимости, продемонстрировали галльскую строптивость. Конечно, если бы данная операция могла быть осуществлена в форме мгновенного захвата, Джеймс Вулси пошел бы на нарушение правил игры, рискуя оказаться в центре грандиозного международного скандала, который немедленно закатил бы Париж. Но в данном случае миссия была очень деликатной — все факты говорили о том, что человек, в данное время носящий фамилию Фабиано, является курьером Рави, то есть, одним из немногих приближенных, располагающих практически полной информацией о самом руководителе тайной международной организации. Посему очень важно было не спугнуть курьера, позволить ему добраться до французской “штаб-квартиры” организации, где можно будет захватить главаря Лемье-Шамиля, а если повезет, то и его ближайшее окружение.

Существовала еще одна деталь, одна мелочь — хотя ДСТ и ЦРУ знали, что Фабиано направляется на встречу с этим самым Лемье, они не могли со всей определенностью поставить знак тождества между именами Шамиль и Лемье. Информация о том, что Фабиано связан с Лемье, поступила всего несколько часов назад, после перехваченного телефонного разговора.

Людям из ведомства Вулси, естественно, было отказано в наблюдении на территории Франции за предполагаемым преступником, а также в его захвате — вмешательство во внутренние дела суверенного государства. Однако французская разведка достаточно регулярно сообщала представителям ЦРУ, находящимся в данное время на территории страны, о том, как проходит операция. Представители сидели в Париже, в двухместном номере отеля “Russie” и безо всякого волнения дожидались от французских коллег обещанной информации.

Отсутствие волнения объяснялось вовсе не равнодушием и не сверхъестественным хладнокровием рыцарей плаща и кинжала. Просто параллельно с французской ДСТ по следу курьера шел их коллега. Его координаты определялись посредством спутниковой связи — время от времени он подавал сигналы, позволяющие проследить за его перемещением, а также передавал зашифрованные сообщения. Электронное чудо, полностью помещавшееся в небольшом кейсе и даже оставляющее место для других предметов, было изготовлено кампанией “Эппл Пи-Ай-И”, агента ЦРУ звали Макдугалом, но в данный момент он путешествовал как британский турист Макгуайр ("Мак" был оставлен по просьбе самого агента, чьи предки, как минимум до десятого колена были шотландцами).

Функции Магуайра-Макдугала ограничивались только наблюдением за объектом. На практике это означало, что если объект сейчас вдруг раздумает ехать на средиземноморское побережье, покинет экспресс и, пересев на летающую тарелку, переместится куда-то на практически недоступное для людей всей остальной планеты горное плато в Гималаях, агент обязан будет последовать за ним, ни на секунду не упуская объект из вида и выдавая при этом свои координаты, которые компьютер определял с очень высокой точностью, самостоятельно выбирая для коммутации подходящий спутник.

Но, поскольку вариант с Гималаями практически исключался, а вот изменения маршрута в пределах побережья прогнозировались с высокой степенью вероятности, к услугам Макгуайра-Макдугала имелась специальная команда, размещавшаяся на борту авианосца “Франклин Рузвельт”, который для проведения данной операции перешел сюда из Адриатики, где с его палубы взлетали самолеты, барражировавшие над территорией бывшей Югославии. Команда располагала вертолетом, небольшим подводным модулем, то есть, мини-подлодкой, гидрокостюмами и разного рода оружием — от ножей, лезвие которых выбрасывалось мощной пружиной, размещенной в рукоятке, до небольших ракет класса “земля-земля” или “земля-воздух”.

Вообще-то идея Вулси в том и заключалась, что если имам Шамиль и Камил Лемье окажется одним и тем же человеком, то его можно будет “сорвать” с самого краешка Франции, практически не вторгаясь на ее территорию. Ну, случаются у различных летательных и плавательных аппаратов отклонения от заданного курса, и у берегов Франции, члена НАТО, это должно оцениваться с большим пониманием, чем где-то в Желтом или Охотском море.

Продвижение курьера все дальше и дальше на юг с каждой милей увеличивало шансы на благополучный исход подобной операции.

Экспресс уже подходил к Ниму.

Именно в Ниме люди Багдасаряна решили осуществить захват курьера. Эту операцию им было нетрудно провести на любом вокзале, так как ко всем вокзалам по пути следования поезда подъезжал автомобиль, выехавший из Парижа и двигавшийся параллельно поезду — точно так же, как и два микроавтобуса с агентами ДСТ.

Фабиано никуда, кроме туалета, не выходил. Сейчас, в пять утра, он спал сном праведника, наверняка положившись на добросовестность проводника, который должен был разбудить его в Монпелье, где поезд стоял чуть подольше.

Фил Диланян в очередной раз вышел в тамбур, где встретился с Гарольдом Кеосаяном, уже заметно нервничающим.

— Что с ним? — спросил Кеосаян.

— Спит, — пожал плечами Диланян. — Или делает вид, что спит.

— А эти типы — французы, похожие на шпиков? Как они там?

— Вроде бы тоже дрыхнут. Сейчас самое время для сна. Скорее всего, большинство пассажиров едет до Перпиньяна.

— Слушай, а может быть, подождем до Монпелье? — засомневался Диланян. — Ведь он там все равно сходит.

— Но там его кто-то наверняка может встречать, — покачал головой Кеосаян.

— Да, но в таком случае у нас будет возможность накрыть всю шайку сразу.

— Еще неизвестно, сколько там будет народу, — Кеосаян раздумывал. — И потом, ведь мы же договорились с товарищами. Слушай, с чего это вдруг ты надумал менять план?

— Я ведь его не весь меняю. Предчувствия у меня, понимаешь, интуиция подсказывает, что если мы сейчас начнем операцию по его захвату, что-то помешает.

— Тебя эти два француза беспокоят?

— Не знаю. Может быть, не только они.

— Что значит — не только они? Кого же ты еще подозреваешь? Надо быстрее решать — до Нима осталось всего ничего.

— Ладно, — Диланян, похоже, принял решение методом “от противного”. — Берем его в Ниме.

Они подошли к купе, Диланян осторожно отодвинул дверь, проник внутрь, за ним осторожно проследовал его товарищ. Он осторожно заблокировал замок двери купе изнутри.

Диланян сунул руку под куртку сзади и извлек из-за пояса пистолет с глушителем.

Наклонившись к спящему, он осторожно потрогал его плечо. Тот молча повернулся лицом к будившему. Армянин поднес указательный палец левой руки к губам, а правой рукой направил трубку глушителя прямо в лоб Фабиано.

— Говорите очень тихо, — сказал Диланян. — Потому что этот пистолет разговаривает еще тише, вы же видите. Одно неверное движение — и вы сделаетесь трупом.

— Что вам нужно? — голос Фабиано не дрожал, он вообще звучал на удивление спокойно.

— Нам нужно, чтобы вы сейчас быстренько поднялись и вышли с нами в Ниме.

— Но ведь мне надо в Монпелье, — возразил лежавший человек.

— А нам надо, чтобы вы вышли вместе с нами в Ниме, — наставительно произнес человек, державший пистолет у его лба.

— Кто вы такие?

— Мы объясним это вам чуть позже, может быть, уже в Ниме. Здесь не очень подходящее место для доверительной беседы. Не волнуйтесь, потом мы доставим вас в Монпелье. Вставайте, время идет. — Он прикоснулся трубкой глушителя ко лбу Фабиано.

— Хорошо, я подчиняюсь. Но должен вас предупредить — вы меня с кем-то путаете.

— Возможно, — согласился человек с пистолетом. — Мы готовы впоследствии принести вам какие угодно извинения, если это и в самом деле так. Вставайте и одевайтесь.

Фабиано спал полуодетым — джинсы, майка. Его кожаную куртку и свитер, висевшие в стенном шкафу-нише, армяне успели уже ощупать. Оружия там не оказалось.

Фабиано оделся быстро. Все время, пока он одевался, Диланян не выпускал его из-под прицела. Его товарищ сидел на диванчике у самой двери.

— Итак, вы готовы? — спросил Диланян. — Очень кстати — уже подъезжаем к Ниму.

В полузанавешенном окне и в самом деле уже замелькали сигнальные огни подъездных путей, потом потянулись длинные коробки пристанционных построек.

— Ваш атташе-кейс вы должны нести сами, — сказал Диланян, обращаясь к Фабиано. — Слушайте меня внимательно — от этого, в конце концов, зависит ваша безопасность. Пойдете следом за ним, — он кивнул на Кеосаяна, по-прежнему сидевшего у двери купе. — Темп ходьбы будет задавать он. Не вздумайте суетиться или, тем паче, пытаться убежать. Я прострелю вашу голову с первого выстрела и сделаю это достаточно аккуратно для того, чтобы не задеть своего партнера. Выходим по моей команде.

Поезд все больше и больше замедлял ход. Вот зашипела пневматика тормозов, и движение прекратилось совсем.

Секунд через десять после этого Диланян скомандовал:

— Вперед!

Кеосаян отпер дверь купе, встал, заполняя широкой спиной весь проход. Фабиано послушно стоял за ним, держа в руке свой атташе-кейс. Когда Кеосаян вышел в тамбур, он пошел за ним, словно привязанный.

Диланян, спрятав руку с пистолетом в карман куртки, вышел из купе последним — и едва не столкнулся в тамбуре с высоким светловолосым пассажиром, который, похоже, тоже спешил к выходу, потому что он был одет полностью, и в правой руке держал чемоданчик.

— O, please! — пассажир оказался на удивление вежливым и позволил Диланяну пойти впереди себя.

Выругав про себя этого англичанина (наверняка англичанина, отметил про себя Диланян, ведь только у них бывают такие дебильные рожи), он пошел по тамбуру, стараясь все же не приближаться излишне к Фабиано: со стороны это, пожалуй, могло бы броситься в глаза.

До выхода из вагона они добрались благополучно, и Кеосаян стал довольно поспешно спускаться на перрон — теперь у него появилась возможность избежать шальной пули в спину или затылок в случае, если его партнер вдруг затеет стрельбу. Конечно, стрелял Диланян очень прилично, редко промахивался даже при стрельбе из кармана, но все же…

Конвоир позволил Фабиано, спустившемуся на перрон, отойти от него на достаточно большое расстояние, а теперь сам собирался спускаться гораздо быстрее — он уже успел заметить знакомый светлый “Ситроен” на полупустой в этот час привокзальной площади маленького провинциального городка.

Что-то твердое уперлось ему в спину.

— Медленно вынимаешь правую руку из кармана, — послышался сзади свистящий шепот. Говорили по-английски. — Руку вынимаешь пустую. Не вздумай валять дурака. Потом медленно поднимаешь руку вверх и берешься ею за свое ухо.

Да, это был оригинальный способ нейтрализовать вооруженного противника. Армянин даже зубами заскрипел от бессильной ярости: ведь левой рукой до правого кармана куртки никак не дотянешься достаточно быстро, а самое главное, незаметно для противника.

Но кто же был сзади? Неужели этот глуповатый с виду англичанин? Да, больше вроде бы и некому — разве что из воздуха кто успел материализоваться за долю секунды.

— Что тебе надо, мать твою? — по-английски прошипел Диланян.

— Только одно, — послышался сзади спокойный голос, — чтобы ты вел себя прилично. Держись рукой за ухо, как я тебе приказал.

Диланян почувствовал его руку в правом кармане своей куртки, а пистолет по-прежнему упирался стволом в его спину. Но ведь у англичанина кейс был в руке, когда он выходил — куда же он успел его деть? Да, похоже, что это профессионал.

Профессионал, нет ли, а что-то предпринимать надо.

Обезоруженный теперь Диланян резко опустил правую руку назад и вниз, еще больше сгибая ее при этом в локте. Локоть должен был ударить по голове стоявшего сзади англичанина, но почему-то провалился в пустоту, В следующее мгновенье Диланян получил сокрушительный удар чем-то твердым по черепу, позади своего правого уха, и выключился из действительности,

Кеосаян вначале шел по перрону не оглядываясь, полностью вверив контроль за Фабиано своему напарнику. Но, сделав с десяток шагов, он почувствовал что-то неладное и посмотрел назад через плечо.

Фабиано послушно топал сзади, а вот напарника поблизости не оказалось.

Взгляд метнулся назад, к вагону — Диланян стоял с глуповатым видом в двери вагона, держась правой рукой за ухо. Потом он вдруг резко опустил руку и тут же исчез в двери.

Кеосаян мгновенно понял — произошло нечто очень неприятное, угрожающее срывом всей операции. Помочь товарищу было невозможно, но Фабиано находился ближе, и надо было поскорее уводить его.

— Вперед! — Кеосаян кивком приказал Фабиано обогнать его и немного отступил в сторону, давая дорогу. Правую руку он демонстративно держал в кармане.

Да, в кармане он сжимал рукоятку достойного уважения пистолета, “Вальтера”, но, к сожалению, не снабженного глушителем. Затеять стрельбу на площади значило бы неминуемо погубить операцию — полицейские, которых пока что не было видно, обязательно появятся через несколько секунд после того, как прогремит выстрел,

А светлый “Ситроен” еще так далеко! Если бы кто-то в нем догадался и поехал навстречу!

Внезапно Кеосаян почувствовал сильный удар сзади, пришедшийся в верх шеи, примерно на уровне мочек ушей. В глазах Кеосаяна появилась вспышка, словно от электрической дуги, потом все, что он видел на площади, заколебалось и пропало куда-то.

Человек, только что нанесший удар Кеосаяну, подхватил Фабиано за руку, потащил к “Порше” малинового цвета, стоявшему совсем неподалеку, у выезда с привокзальной площади.

— Damn! — выругался пораженный Макгуайр-Макдугал, увидев, что объект так быстро к так неожиданно был перехвачен каким-то неизвестным нахалом.

— Sacrebleu! — заголосили выскочившие к этому времени в тамбур вагона сотрудники французской ДСТ.

Двигатель “Порше” сдержанно рыкнул, и автомобиль покинул место событий настолько быстро, что люди в светлом “Ситроене” даже не успели сообразить толком, что же произошло, хотя видели упавшего Кеосаяна.

Водитель “Порше”, отъехав от вокзала не меньше чем на километр, наконец, спросил у пассажира:

— Какие-то проблемы с легавыми, дружище? Parlare italiano?

— Si. Male. Sono americano, scuso. (Да, но плохо. Я американец), — ответил Фабиано, тоже немало потрясенный случившимся.

— Ага. Но все равно я рад, что удалось помочь соотечественнику. Я как раз возвращался от поезда. Моя подружка должна была появиться, к тому же с кое-какими вещицами. Но мне не повезло — ни подружки, ни вещиц. Я направился к телефону, чтобы сообщить нашему с подружкой общему приятелю в Ницце о том, что она почему-то не приехала, и тут увидел, что тебя конвоируют эти двое легавых. Я достаточно насмотрелся подобных вещей и сразу могу определить, когда человек вляпался в дерьмо. Видик у тебя был не самый веселый, это уж точно. Но потом твой приятель отрубил одного из конвоиров, который находился сзади от тебя.

— Мой приятель? — непроизвольно вырвалось у Фабиано. — У меня не было никакого приятеля.

— Ну, тогда, выходит, они между собой просто подрались, — водитель энергично пожал плечами. — Кстати, меня зовут Паоло Мальдини.

— Луиджи Фабиано.

— Ну вот, это нужно было сделать с самого начала — познакомиться. Когда два итальянца встречаются в любом месте земного шара, они сразу узнают друг друга. Да, кстати, твои друзья или недруги пытались за нами увязаться с самого начала — вон их “Ситроен” только выходит из-за поворота.

Дорога здесь шла вниз и действительно делала изгиб в полукилометре сзади, где сейчас только что возник свет фар.

— Но откуда же тебе известно, что это именно тот самый “Ситроен”? — удивился Фабиано. — Ведь с такого расстояния ничего невозможно рассмотреть.

— “Ситроен”, допустим, я заметил сразу. И с тех пор не теряю его из вида. Луиджи, тебе, кстати, куда ехать? В Арль? Или ты должен вернуться в Ним? Тогда мы сделаем поворот чуть дальше, немного не доезжая до канала.

— Нет, — поспешно сказал Фабиано, — мне надо в Монпелье.

— Понимаю, понимаю. Сложности возникли в пути, и тебе просто не дали доехать до дома. Хорошо, сейчас мы еще раз проверим эту колымагу на резвость.

Небо стало уже серым, и утреннее шоссе слабо светлело в полумраке.

На спидометре “Порше” стрелка уверенно приближалась к отметке двухсот километров в час. Вскоре на южной стороне неба появилась широкая светлая полоса — это залив уже встречал новый день.

— Va bene, — удовлетворенно произнес Мальдини, довольный то ли хорошим ходом своего автомобиля, то ли тем, что новый день начинается, несмотря ни на что.

А день наступал интересный — первое апреля. В Европе и тех странах мира, куда европейцы переселились, его называют днем дураков.

— В Монпелье тебе куда надо? — спросил Мальдини.

— На вокзальную площадь, меня там должны встретить. — Он словно бы спохватился вдруг. — Послушай, Паоло, как я тебя смогу отблагодарить? Скажи, где я смогу найти тебя?

— Какие пустяки, — Мальдини рассмеялся довольным смехом. — За что благодарить? Надо помогать соотечественникам. Ведь ты же в Штатах поступаешь точно так же, неправда ли? А найти меня, знаешь ли, сложновато — я бываю в разных местах в зависимости от времени года. С мая по сентябрь я буду жить в Антибе и Ницце, к зиме переселюсь в Неаполь или Бари. Но я оставлю тебе номера телефонов и адреса во всех этих местах.

Перед тем, как высадить Фабиано на привокзальной площади, Мальдини и в самом деле вручил ему с полдюжины разных визитных карточек.

— Не забудь свои вещи, — сказал он, подавая Фабиано его атташе-кейс.

Едва малинового цвета “Порше” скрылся из вида, как Фабиано, быстро подойдя к урне, аккуратно бросил туда все визитные карточки, не читая их.

Малиновый “Порше” преследовали не только партнеры неудачливых Кеосаяна и Диланяна. Два микроавтобуса “ Пежо” не спеша направились в сторону Монпелье. У ДСТ уже имелась информация о некоем Камиле Лемье, исправно выплачивающем земельный налог за участок в четверть гектара.

Агент ЦРУ Макгуайр-Макдугал срочно передал информацию о “Порше” на борт авианосца “Франклин Рузвельт”, откуда сразу поднялся вертолет и направился по четко определенному курсу.

Сам же псевдотурист из Великобритании, угнав “Рено” восьмидесятого года выпуска, припаркованный у булочной, находившейся неподалеку от вокзала, тоже поехал в Монпелье.

А в Монпелье Фабиано направился к поджидавшему его синему “Рено”. Подойдя к автомобилю, он открыл дверцу и уселся рядом с водителем:

— Давай, — он говорил уже по-арабски. — Лучше убраться отсюда до прибытия поезда.

— Ты приехал не поездом? У тебя случились какие-то неприятности? — обеспокоенно поинтересовался водитель.

— Неприятности случились, наверное, у всех нас. Шамилю надо срочно уезжать отсюда. По дороге за мной следило много людей. Они даже пытались схватить меня.

— Как же тебе удалось из всего этого выпутаться?

— Случайно, — пожал плечами Луиджи Фабиано, которого на самом деле звали Мохаммедом Садиром. — Наш расчет оправдался — меня многие принимали за итальянца. Нашелся “земляк” и в самый нужный момент. Этот тип решил, что я тоже мафиозо, как и он, и помог мне.

— Это удивительно, — покачал головой водитель. — Обычно они так не поступают.

— А, откуда тебе знать, как они поступают? Сейчас важно то, что меня преследовал, как минимум, один автомобиль. Надо побыстрее убираться подальше отсюда и успеть предупредить Шамиля.

Паоло Мальдини — выбор этих имени и фамилии объяснялся знанием мира спорта и юмором. Фамилию человек позаимствовал у известного итальянского футболиста, имя оставил собственное, только в итальянском его варианте. Он вообще хотел назваться Паоло Росси, но вовремя остановился, справедливо рассудив, что это уже было бы явным перебором.

Сейчас он очень спешил. Арль, Экс-ан-Прованс проплыли мимо окон “Порше”, словно декорации в старом фильме, снятые методом “блуждающей маски”. После Сен-Рафаэля трасса стала пошире, на ней встречалось довольно много машин.

Солнце, непривычно огромное, повисло над бесконечной гладью моря, отливающего всеми оттенками зеленого и синего цветов. На ярко-голубом, просто пронзительно-голубом небе почти не было облаков. Глядя на все это великолепие, сразу становилось понятным, почему берег получил название Лазурного.

В Ниццу он приехал в начале девятого утра. Подкатив к “Шератону”, он подхватил с переднего сиденья черный атташе-кейс, хлопнул дверцей, почти швырнул ключи служащему отеля, который должен будет припарковать автомобиль в удобном месте и поспешил дальше — как он определил для себя, к промежуточному финишу.

А промежуточным финишем являлась комната на шестом этаже отеля, где его ждал моложавый мужчина с загорелым лицом и эффектными седыми висками.

— Ну, Паша, — спросил мужчина, едва гость возник на пороге, — виктория или конфузия?

— Я так полагаю, что виктория, Анатолий Ефимович, — Паоло, опять сделавшийся Пашей, поднял кейс вверх на вытянутой руке.

— А ты его не вскрывал еще?

— Как можно без вас, Анатолий Ефимович? Да и некогда было — принял пакет и скорей на коня. Скакал, можно сказать, без передышки от самого Монпелье. Хорошо еще, что ажанов по дороге до Сен-Рафаэля не встретилось. А дальше — дорога для богатых, здесь можно вообще до самого предела скорость выжимать.

— Ну-ну, Паша, теперь-то ты уж точно будешь богатым* Как тебе удалось его обработать?

— Не было бы счастья, да несчастье помогло, Анатолий Ефимович. Армяне его в Ниме решили захомутать, вытащили из вагона. За армянами цэрэушник увязался, помешал им. Мне тогда самое время было вступить, звездный час, — молодой человек бесхитростно улыбнулся.

Павел Остапенко родился тридцать пять с небольшим лет назад на знойном и щедром юге Украины. Получился он чернявым, смуглым и худощавым. Неизвестно, смесь скольких кровей циркулировала в его жилах. Склонность к языкам и привлекательная внешность (да, он очень смахивал на молодого Марчелло Мастроянни) позволили Паше внедриться в элитный МГИМО. Пожалуй, главную роль здесь сыграла все-таки внешность — и Его Величество Случай, без которого, как известно, вообще ничего не происходит в этом мире. На абитуриента Остапенко обратила очень пристальное и весьма специфическое внимание дама из приемной комиссии. Дама была, как минимум, лет на пятнадцать старше абитуриента и к тому же ликом страшновата, но это нисколько не отразилось на потенции парня, повторяющего подвиг Михайлы Ломоносова в разгар застоя, только пришедшего в Москву с противоположной, южной стороны.

Паша сделался студентом престижного вуза, но вовсе не для того, чтобы чуть позже сделать карьеру дипломата, женившись на дочке функционера со Смоленской площади. Немного авантюрист по натуре, он поступал в МГИМО с дальним прицелом на скорую встречу с человеком из ведомства, в котором служил Штирлиц и тот тип, которого так убедительно изобразил Банионис в “Мертвом сезоне”.

Прицел оказался точным, такой человек нашел Остапенко уже к четвертому курсу. А потом его нашел и Тарасов.

Живший в семье, где кроме него было еще двое детей, а родители не могли похвалиться ни высокими доходами, ни высокими связями, Паша с самого начала не обольщался тем, что работая разведчиком (именно так — работая!), он сможет в полной мере наслаждаться материальными благами и комфортом цивилизованного Запада. Он всегда оставался дисциплинированным и начисто лишенным даже задатков гедониста.

Вот потому-то Тарасов и выбрал его для выполнения столь деликатной миссии, как перехват чемоданчика, который сейчас благополучно переместился в комнату на шестом этаже “Шератона” в Ницце.

— Что же, давай вскроем его, — вздохнул Тарасов. — Код мы, конечно, до второго пришествия подбирать будем. Попробуем с помощью подручных средств…

Он извлек из кармана складной нож, лезвия которого мало напоминали лезвия перочинного ножа, превосходя их размерами, формой и прочностью. Выдвинув из колодки стальную полоску с заостренной закорючкой, Тарасов подсунул ее под замок кейса.

— Ты вторично не поменял чемоданчик, Паша? — с каким-то мрачноватым весельем спросил он.

— Как можно, Анатолий Ефимович? — развел руками Остапенко. — Да и не получилось бы при всем желании — уж больно он востроглаз был, объект.

— Ладно, тогда посмотрим, что в ларце.

Ларец, крякнув изувеченными замками, раскрылся.

Пачки зеленых бумажек в три ряда разместились здесь в тесноте да не в обиде.

— У-у, — почти разочарованно произнес Тарасов. — Сколько же здесь всего? Так, так… Ну, миллион точно имеется.

Похоже, что его и в самом деле не очень интересовал миллион долларов наличными. Тарасов расстегнул кнопку кармана, размещенного на крышке кейса, извлек из него сложенный вдвое лист плотной бумаги и ключ. Когда он развернул лист и прочел, морщины около его глаз разгладились, а лицо выразило высшую степень спокойного удовлетворения.

— Что же, Паша, благодарю за службу.

— Служу… Рад стараться, короче, как в старину говаривали. Только ведь без такой исчерпывающей информации, какую вы мне предоставили, мне бы ни в жизнь до него не добраться.

1 апреля 1994 года, пятница.

Москва.

Два черных “Мерседеса” летели по московским утренним улицам и проспектам. Люди, сидевшие в этих автомобилях, испытывали чувство досады и растерянности. Они только что побывали в Ясенево, на служебной даче человека, который играл ключевую роль в организации, с раскрытием преступной деятельности которой нынешнее руководство ФСК связывало значительное повышение собственного рейтинга.

Но этого человека, Анатолия Ефимовича Тарасова, на даче не оказалось. Хотя его жена, которую посетила другая группа людей из ФСК за десять минут до того, как черные “Мерседесы” въехали на территорию дачного поселка в Ясенево, клятвенно уверяла, что Анатолий Ефимович звонил на свою московскую квартиру вчера вечером или, в любом случае, во второй половине дня.

Люди из ФСК просто скрипели зубами от бессильной ярости — что стоило задержать Тарасова вчера, когда брали всех его сообщников, пусть против него лично и нельзя еще было выставить более или менее обоснованных обвинений. А теперь ускользнула, пожалуй, самая крупная рыбина. Конечно, удалось арестовать бывшего высокопоставленного сотрудника МИД СССР Петрова, которого с Тарасовым связывало многолетнее знакомство и совместное участие в деятельности преступной организации. Но уже предварительный допрос Петрова позволил установить тот факт, что хотя именно он завербовал в организацию Тарасова, его роль с течением времени становилась все менее решающей, все менее значимой.

За день до этого был также арестован и некий Евтухов, которого другой арестованный, генерал-майор Канищев, назвал исполнителем ликвидации депутата Госдумы Елизарова. Евтухова взяли во дворе его дома, когда он, припарковав новый “БМВ”, собрался войти в подъезд. Его профессионально свалили, ткнули мордой в жесткий и шершавый асфальт, завернули руки за спину, надели наручники, подержали на холодной земле еще с минуту, пока обыскивали, а потом, загрузив в служебную “Волгу”, отвезли на Лубянку.

Там Евтухов под грузом неопровержимых доказательств, как принято было выражаться, начиная с времен Вышинского, минуя времена строптивого Казанника, “уйденного” недели две назад со своего поста, и заканчивая временем нынешнего “карманного” и.о. Ильюшенко, во всем сознался…

Необходимая ретроспектива.

3 февраля 1994 года, четверг. Москва.

— Николай Августович! — голос в телефонной трубке был Елизарову совершенно незнаком. — Мне необходимо срочно встретиться с вами.

— Не думаю, что это в такой же степени необходимо и мне, — Елизаров в подобных случаях всегда резко опускал между собой и потенциальным просителем некую непроницаемую завесу, прочный барьер. А обращаться к нему могли только просители, ибо в подавляющем большинстве случаев материальная компенсация за беспокойство депутата Госдумы и заместителя председателя комиссии выглядела просто смехотворной. С подобными суммами пристало соваться разве что в префектуру, “пробивая” выделение подвального помещения для устройства в нем шопа или склада. Существовал, в конце концов, установленный порядок встреч депутата со своими избирателями, а подобные “вылавливания” его по телефону выглядели не просто бестактными, но вопиюще наглыми.

— И совершенно зря вы так не думаете, — парировал голос. — Сейчас вы прослушаете одну очень интересную магнитофонную запись — она для вас интересна в первую очередь. Поэтому не советую бросать трубку.

Елизаров, ощутив какое-то смутное беспокойство, трубку класть не стал. Послышался щелчок, и он услышал свой собственный голос: “— То ли мне председателя комиссии ежедневно спаивать придется, то ли самому достаточно убедительно симулировать инфаркт. Хорошо, а каким образом вы собираетесь убедить меня в серьезности ваших намерений?”

Потом прозвучал другой голос, который показался Елизарову странно знакомым:

“— То есть?”

И опять его, Елизарова голос: “— Ну, допустим, я выполню все ваши условия, справлюсь с задачей, а вы откажетесь выполнять наш устный договор в тех границах, которые вы только что изобразили вон на той бумажке.”

И голос, который он, к ужасу своему вспомнил, ответил:

“— Зачем же вы так, Николай Августович? Хотя я и не представил вам никаких верительных грамот, но я представлю вам энное количество бумажек с портретом президента Франклина. То есть, сразу оплачу часть ваших услуг вперед.”

Послышался щелчок, прерывающий воспроизведение записи, и вновь зазвучал голос, который начинал этот разговор:

— Вы ведь не станете отрицать, что это разговор происходил на самом деле? Вы не будете называть это фальсификацией и примитивным шантажом?

Да, фальсификацией эту запись Елизаров, по спине которого потекла ледяная Ниагара, при всем желании назвать не мог. Но как случилось, что разговор этот был зафиксирован? Ведь Рыбников — или уж какой там на самом деле была его фамилия — клятвенно уверял, что предпринял все меры предосторожности. Провокация со стороны Рыбникова? С использованием такой суммы? Почему в таком случае его не взяли тогда, сразу после выхода из “Метрополя”?

— Что вам угодно? — Елизаров словно бы со стороны услышал собственный голос, показавшийся ему самому невообразимо противным.

— Это мы обсудим при встрече, — ответил незнакомец. — Встреча должна состояться как можно скорее. Предупреждаю, о том, что я вам звонил, не должна догадываться ни одна живая душа!

Елизаров назначил встречу уже на утро следующего дня, хотя он таким образом и пропускал утреннее заседание Думы. И эта конфиденциальная встреча, в отличие от предыдущей, не сопровождаясь ни комфортом, ни возлияниями. Потому что произошла она в обычном почтовом отделении — в том самом, которое обслуживало Елизарова.

Незнакомец — скорее всего, что звонил именно он, так как голос его очень напоминал голос в трубке — сразу продиктовал условия:

— Николай Августович, вы должны безоговорочно и безотлагательно отказаться от выполнения этого задания и вернуть аванс или задаток. Вы ведь получили двадцать пять тысяч долларов?

— Кому вернуть? — спросил ошарашенный Елизаров.

— Государству вернуть в лице ФСК, которую я в данный момент представляю.

— Послушайте, а почему я должен верить вам? — Елизарову показалось странным, что такой серьезный вопрос решается не в стенах солидного учреждения, а за обшарпанным столом на почте. — Ведь вы даже удостоверения мне не предъявили. Откуда я знаю, что вы в самом деле представляете ФСК?

— Удостоверение я вам предъявлю, как только мы выйдем на улицу, — вздохнул незнакомец. — Вы поняли все, о чем я сказал? Или вы зациклились на деньгах? Вы должны отказаться от выполнения задания, понимаете?

— Понимаю, — кивнул Елизаров, — но все дело в том, что я не смогу сразу отказаться. Тот человек, который… поручал мне это, он сказал, что сам найдет меня. Я совершенно не представляю, где он должен находиться.

— Это уж наша забота. Если вы не станете вести двойную игру после сегодняшнего нашего с вами разговора, то мы гарантируем вам, во-первых, защиту, а во-вторых, неразглашение до определенного времени сведений, касающихся вас.

Услышав последнюю фразу, Елизаров сразу приободрился: чем-то знакомым, привычным повеяло от этих слов. Подобные методы ему были ведомы с времен комсомольской молодости, когда его, студента третьего курса мединститута поймавшегося на покупке джинсов за валюту (тридцать пять долларов — целое состояние по тем временам!) специалисты из “конторы глубокого бурения” склонили к стукачеству. Он тогда стал стукачом, и никто не вспоминал о тех злополучных джинсах на всех этапах его карьеры.

Поэтому он только мельком посмотрел удостоверение на имя Елисеева Валерия Павловича, которое незнакомец, как и обещал, продемонстрировал ему после выхода из помещения.

26 февраля 1994 года,

суббота. Москва.

Тарасов разговаривал с Евтуховым в своем автомобиле, в котором приехал к станции метро “Сокол", где Евтухов терпеливо его дожидался. Евтухов уже тоже почти что стал владельцем автомобиля, дело должно было полностью разрешиться не сегодня-завтра. А пока что он пользовался общественным транспортом.

— Значит, так, — сразу перешел к делу Тарасов. — “Бабки” он тебе вернул под расписку и ты оставил их себе, как мы решили раньше.

Евтухов кивнул.

— Стало быть, двадцати пяти “штук” за работу тебе за глаза хватит.

— За какую работу? — решил уточнить Евтухов.

— За ликвидацию Елизарова.

— Но, Анатолий Ефимович, ведь раньше мы…

— Ситуация несколько изменилась, Валера. Это надо сделать. Расписку у него можешь не изымать — ни я, ни ты никакого отношения к ФСК не имеем. Хотя, с другой стороны, лишняя улика тоже ни к чему. Решай сам с распиской. Но убрать его необходимо. Считай, что ты на службе, Валера, как раньше. Скоро все встанет на свои места, не дрейфь…

1 апреля 1994 года, пятница. Франция,

побережье Лионского залива.

Едва агент Макгуайр-Макдугал увидел скромный двухэтажный особняк под красной черепичной крышей, он понял,

что это именно тот дом, который его интересует: два микроавтобуса французской ДСТ расположились всего в двух-трех сотнях метров от него, да и полицейские в темно-синих плащах, заметных издалека, шастали по местности в количестве, явно избыточном для этой небольшой деревушки.

Макгуайр-Макдугал заглушил мотор краденого “Рено”, раскрыл свой заветный чемоданчик и поговорил с компьютером. Компьютер сообщил ему его точные координаты, а также расстояние в милях и ярдах до авианосца “Франклин Рузвельт”. После этого он спросил компьютер, где находится вертолет и попросил связаться с ним. Теперь оставалось только ожидать. Французы проявили удивительную расторопность.

А в особняке, к которому должен был вскоре подтянуться еще и отряд французских коммандос, происходил следующий разговор:

— Клянусь бородой пророка, я закрывал чемоданчик с помощью именно этого кода! — горячо убеждал Шамиля Биева Мохаммед Садир.

— Почему же в таком случае он не открывается? Может быть, тебе кто-то подменил его?

— Мне?! Кто-то подменил его? — это было величайшей несправедливостью — предполагать, что столь опытного разведчика, как Садир, можно так примитивно провести. — Он все время был у меня на глазах, этот чемоданчик.

— Ты понимаешь, что будет, если это окажется не тот чемоданчик? — зловеще понизив голос, спросил Шамиль.

Он не уточнил, с кем именно что-то будет, но уж Садир мог не сомневаться — его в случае пропажи содержимого чемоданчика, оцениваемого числом с восемью нулями, ждали самые крупные неприятности.

— Слушай, достаточно самой обычной отвертки, чтобы его открыть, — сказал Садир. — Принесите кто-нибудь отвертку.

Обращение адресовалось четверым телохранителям, молча наблюдавшим эту сцену, но ни один из них не тронулся с места.

— Принесите отвертку! — распорядился Шамиль. Один из телохранителей мгновенно исчез и не позже, чем через минуту вернулся с отверткой в руке.

— Ведь все так просто, — с облегчением в голосе произнес Садир, беря отвертку и поддевая ею один замок. — Все так просто, — повторил он, взломав другой замок и готовясь жестом фокусника поднять крышку.

Он сделал это, и через секунду взрыв страшной силы сотряс особняк, разнеся в щепы всю мебель и разорвав в клочья всех людей, находившихся в комнате на втором этаже.

1 апреля 1994 года, пятница. Лазурный

берег, Ницца, отель “Шератон”.

Тарасов откупорил бутылку “Дона Периньона”.

— Вино для богатых, Паша, — сказал он, разливая пенящуюся жидкость в высокие бокалы. — Привыкай.