Синельников (сборник рассказов)

Синельников и старый майор

Допели «О, Кэрол», и я оглянулся. Девушка все еще стояла на прежнем месте. Думаю, что в этот момент Господь и тронул меня пальцем, постучал по макушке: Бруно, присмотрись, два раза повторять не буду.

Во-первых, просто очень красивая девушка Ну, насчет девушки, это, может быть и перебор, скажем, очень красивая молодая женщина. Что-то наподобие черной майки без рукавов, юбка, босоножки на каблуках, ноги, нереальной длины и ровности, неиспорченные кошмаром коленок, а на ногах пальцы — это вообще что-то не от мира сего. Идеально правильной формы, тоже длинные, но что самое восхитительное — одинаково длинные. Все. Даже мизинец — я разглядел, хоть и мешал какой-то ремешок на босоножке — но плох тот мужчина, который, дотянув до рубежа четвертого десятка, не научился проникать взором за всякие там ремешки и бретельки. До сих пор я считал такое чудо эстетической фантазией древнеегипетских скульпторов, и вот пожалуйста — сказка оживает на глазах. Ореховые глаза. Каштановые волосы. Глаза умные, и при этом взгляд не как у вареного судака — в наших краях великая редкость. Она смотрела с интересом и доброжелательно. Это был очень живой и открытый взгляд, хотя и было видно, что наше пение ее от души развеселило. Босоножки стояли вплотную друг к другу, вся она была строгая и прямая, сумка на плече, как у солдата — ремень от винтовки при команде «на плечо», но в глазах скакали шальные чертики.

Я смотрел на нее, и она смотрела на меня. Вот что я скажу. В общении мужчины и женщины много разных уровней, ступеней и переходов, разделенных временем и событиями, но какая-то первая нить — как в лампе накаливания — возникает и загорается в первую же минуту. Словно происходит некое узнавание, считывание кода, и в том, и в другом сознании (или подсознании) вспыхивает индикатор: «Да».

Хуже того. На меня накатило видение. Среди бела дня. В жизни со мной такого не бывало, но все когда-то происходит в первый раз. Первая картина естественная — я увидел нас обоих в постели. Никакой Камасутры, просто лежим в обнимку и разговариваем. План второй куда заковыристей — в коляске лежит ребенок, она над ним склонилась, разговаривает с ним и что-то поправляет. А третий эпизод — я собственной персоной, почему-то в пальто (это я-то, закоренелый шипасто-цепной бронекопытный байкер — стальная бахрома!), и она надевает на меня шарф. И везде ее улыбка. Слов нет, вот за такой улыбкой и пойдешь босиком на край света в одной рубашке.

Короче, я сунул Микаэлю десятку (мои бомжи наблюдали за всем происходящим с глубоким пониманием) «Мик, до четверга», соскочил со сцены и пошел к моей египетской фее сквозь жидкую толпу, по дороге пожимая руки почтенным отцам семейств и олдерменам: «Бруно, ты делаешь хорошее дело, твой отец наверняка одобрил бы это». Да уж, только отца мне здесь и не доставало.

Еще два шага — и вот она уже стоит передо мной.

— Здравствуйте, сударыня. Я Бруно, хормейстер.

Она по-птичьи склонила голову влево и с той же улыбкой протянула мне руку.

— А я Брунгильда. Можно Брюн, можно Хильда — видите, как удобно. Ваши подопечные очень мило поют.

Мы улыбались друг другу как пара умалишенных и не знали, что говорить. Для меня это исключительно редкое состояние. Она придумала первая.

— Скажите, Бруно, а городские власти вас как-нибудь поддерживают?

После этих слов я почему-то вдруг почувствовал себя средневековым уличным музыкантом, до беседы с которым неожиданно снизошла богатая аристократка. Я ощутил на плечах длинный драный камзол.

— Ах, всемилостивейшая госпожа, — заплакал я, — о чем вы говорите? Нет, нет, никаких воспомоществований от магистрата. О, как черствы и холодны сердца под мехами и бархатом! Единое наше упование — это милость господня, да благодарное внимание ценителей — таких как вы, прекрасная госпожа. Роскошь общения — это единственная роскошь, которую мы можем себе позволить. А посему давайте пообедаем вместе, не покиньте павшего духом бедного артиста. В Альтштадте мне известно немало уютных задворок, подвальчиков и закоулков.

Комедия моя имела успех — красавица Брюн едва удерживалась от смеха. Но доброго смеха. Господи, вот самое главное — у нее был добрый взгляд. Она с хитрым видом склонила голову в другую сторону.

— А если я соглашусь, вы не откажете мне в одной услуге? Я попрошу вас выступить в госпитале Красного Креста. Там большая партия больных из Западной Африки, многие из них мои друзья, и мне хотелось бы поднять им настроение. Война и малярия мало радуют.

В ответ я глубоко поклонился, еще раз пробежав взглядом по удивительным пальцам.

— Великодушная госпожа, ради ваших прекрасных глаз мы пойдем на что угодно.

— Тогда я приглашаю вас на семейный обед. Надеюсь, вы умеете себя вести в приличном обществе? Как у вас с правилами хорошего тона? Не подведете меня?

— Фройлян Хильда, я живал в городах и мне случалась бывать в княжеских домах. Не беспокойтесь, при женщинах не выругаюсь и на пол не плюну.

— Ладно, скоро узнаем.

У нее оказался бывалого вида джип, и мы понеслись. По дороге выяснилось, что родом моя дама отсюда, из Дюссельдорфа, но последние годы провела где-то на границе Чада и Камеруна в какой-то гуманитарной миссии, дома всего два дня, что родители давно умерли, воспитали ее тетя, дядя и бабушка, у них-то она и живет… Тут-то у меня в мозгу зазвонил первый тревожный звонок — с позорным, гибельным запозданием проснулся инстинкт самосохранения — убить его, скотину. Джип завернул на ФридрихЭбертШтрассе[1], и тут ужас ледяными стопами прошелся у меня вдоль позвоночника:

— Камерун, Красный Крест, Эрика и Пауль Ветте… Ой, что-то мне нехорошо…

— Вы знали моих родителей? — изумилась Брюн.

Громадный дом, как ужасное подтверждение ужасной догадки, надвинулся на меня всеми архитектурными достоинствами. Шпили, башенки, балки, красные окна; джип без задержки въехал в распахнувшиеся ворота.

— Боже мой, — ахнул я. — Вы Брунгильда Ветте!

— Бруно. У меня возникает ощущение, что вы что-то скрываете. Вы что, уже выступали здесь?

Что правда, то правда. Успех вышел сокрушительный, иначе не скажешь.

— Брюн, — взмолился я, — давайте уедем отсюда. Музыканту не место в царских чертогах… он там себя скованно чувствует. Найдем что-нибудь попроще…

— Бруно, я хочу, чтобы вы мне рассказали о знакомстве с моей семьей. Ничего страшного не произойдет. Будет только бабушка, дядя вряд ли появится…

Все краше и краше.

— А он что, не в Дортмунде? Все равно, с меня и одной Амалии хватит.

Она даже задержала шаг.

— Бруно, кто же вы такой?

Я слабо застонал. Образ неприкаянного уличного музыканта в судорогах доживал последние минуты.

На лестнице, отделанной диким гранитом, под сенью бронзового Меркурия, нас встретил старина Фердинанд, дух-распорядитель этого дома, личность фантастической судьбы — в прошлом сержант американского спецназа и чемпион Берлина в первом полусреднем весе.

— Привет, Ферди, — уныло сказал я, — Как нога?

— Привет, Бруно, — кивнул он. — Да и так, и сяк, сейчас вроде получше.

— Ферди, скажи скорей, что меня не велено пускать ни в каком случае.

Он слегка растерялся.

— Да нет, Бруно, такой команды не было…

И тут у Брюн — уж не знаю, по какой ассоциации — что-то перемкнуло.

— Так-так-так, — сказала она, подняв брови и покачивая головой. — Кажется, начинаю понимать… Бабушка Амалия мне писала… Так значит, перед нами легендарный Бруно Штейнглиц, отпетый — вот только не помню кто — изображает городского романтика… Позор золотой молодежи Дюссельдорфа — так она, по-моему, выражалась.

Я повернулся к Фердинанду.

— Ферди, дело дрянь. Уже в Камеруне знают.

По идее, самое время было бы сбежать и готовить второй заход, но в ореховых глазах развеселый индикатор «Да!» полыхал на двести ватт, и я решил рискнуть головой и заглянуть в логово льва.

Несчастный, ты получишь, что хотел. Логово? Будет тебе логово. Весь, так сказать, львятник представлен едва ли не в полном составе, что в это время дня и года — редкость исключительная. Но вот сшутил черт такую шутку — занесло меня в самое жерло, на традиционный (читай: ритуальный) обед, а еще говорят, что дуракам везет. Представляю в порядке появления. Вот этот линкор «Бисмарк» с седыми косами вокруг головы — это тетушка Амалия, глава семьи, хранительница традиций. Специальный гость из Дортмунда, мега-звезда, ее сын — супер-гипер-магнат-олигарх «Старый Карл», а по другому, невесть откуда неведомо когда взявшемуся прозвищу — «Железный Густав». Но он не Карл и не Густав, он Хельмут, а «Старый Карл» возник потому, что он уже лет десять как владелец концерна «Карл Вальтер и сыновья». Ну, не всего, но какой-то там главной части. Дядька внушительных габаритов, слон в узорчатых подтяжках, и на лице все какое-то крупное — нос, губы, вывернутые морщинистые веки с белесой изнанкой; смотрит с постоянным прищуром — попробуйте-ка, без тренировки нечего и думать, под глазами мешки, рот сжат в куриную гузку. Пышнотелая красотка на грани перезрелости — супруга, Магдалена Ветте, в недавнем прошлом — Магда Бергер, фотомодель и почти актриса. Раздобрела, но форму еще держит — все те же знаменитые высокие скулы и хищно вырезанные ноздри, фиалковые глаза. Напомаженный жеребчик — Руди, тоже племянник, Рудольф Ветте, избавившись от прыщей стал почти красивым. Лучший танцор Северной Рейн-Вестфалии, великосветский хлыщ, король салонов, всегда на шаг впереди моды, кумир дам. Работать неспособен органически. Считается моим другом. Мария и Гертруда, дочери от первого брака — на природе по случае летнего сезона. Слуги вдоль окон вторым эшелоном с салфетками. Посреди стола в сверкающем начищенными листьями и ручками саркофаге фирменное блюдо клана — сырный суп, если верить запаху из-под крышки, подпертой половником размером с булаву Хагена.

— Еще один ветрогон пожаловал, — мрачно прохрипел Старый Карл.

— Здравствуйте, Хельмут, здравствуйте, тетя Амалия, — вежливо сказал я. — Приятного аппетита.

Все уставились на меня с неприязнью и подозрением. Для «Вальтера и сыновей» я рисую композитные рамки — есть такая профессия — оружейный дизайнер на вольных хлебах. Старого Карла эти вольности раздражают, вместе с моими картинками он хочет купить и меня самого, я пока что упираюсь, и это нашу акулу злит. Амалия относится ко мне с опаской, всерьез считая главарем и вдохновителем некоего дюссельдорфского заговора лоботрясов, куда я с черными замыслами втягиваю бедного легкомысленного Руди. У Магды ко мне большие претензии в области самолюбия — из-за той оскорбительной легкости, с которой я сначала пал в ее объятия, а затем скоропостижно выпал. Да-с, заносила меня судьба под своды Красного Замка, есть у них такое загородное владение в горах. Роскошный серпантин, рай для мотоцикла и маунтин-байка, и вдобавок недурная рыбалка. Но я рассудил, что Магдалена — слишком высокая цена за эти удовольствия. Руди — хоть я для него идеал и образец, все равно дуется на меня за то, что в последнее время регулярно посылаю куда подальше и только что в рожу не плюю. Впрочем, он парень беззлобный и уже заранее готовит восторги — по глазам видно: уверен, что без очередного фокуса дело не обойдется.

Ввиду сложности ситуации и не без оснований опасаясь быть выставленным за дверь, я решил с ходу пожертвовать ферзя и сдаться на условия Старого Карла. Черт с ним, порисую годик пистолетные композиции за казенным компьютером, египетские пальцы важнее. Но не успел я продумать детали своей почетной капитуляции и не зазвенело еще тяжкое столовое серебро с веттовскими волчьими головами (память о темных лотарингских предках), как все мои разумные начинания полетели куда подальше. Появился еще один, пожалуй, самый колоритный персонаж застолья, родной брат тетушки Амалии, престарелый майор, безумный дедушка Вольфганг Ветте — худющий старикан в домашней пестро-телячьей куртке из чего-то натурального, седой как лунь, с редкими пегими пятнами в кайзеровских усах. Он быстрым шагом подошел к столу и с ненавистью заорал:

— Почему перекрыт сектор обстрела? Немедленно расчистить!

Историю безумия дядюшки Вольфа знает весь Дюссельдорф. Он представитель старшей, военной линии семьи Ветте и, по идее, должен был стать очередным потомственным генералом. К этому все и шло. Юный Вольф блестяще закончил военное училище, не менее блестяще — еще что-то, и потом чем-то с блеском командовал. А вот дальше пошли неприятности.

Его парашютно-десантный полк — кажется, сорок второй — черте чего в памяти держится — перебросили в какие-то жаркие страны после радостного известия о разрешении использовать силы бундесвера за границей. Однако в этих жарких странах дела пошли не так, как хотелось бы, и в итоге доблестный майор Ветте вывел остатки сорок второго полка из каких-то-там джунглей на поляну, с которой их буквально через минуту должны были эвакуировать вертолеты.

Подробостей не помню, но на этой самой поляне приключилась еще какая-то электронная штуковина — то ли авиационная пушка с шестью вращающимися стволами, то ли диковинный пулемет с целой сотней стволов — главное, что-то с электроподачей. И эта мясорубка в три секунды нашпиговала всю поляну и, понятное дело, все, что осталось от полка, свинцом с соответствующими сердечниками и оболочками.

Все, да не все. Управление электричеством — наука, до конца еще не завоеванная людьми — вышла у дьявольской машины четвертьсекундная заминка: искра ли проскочила, аккумулятор ли призадумался, из стволов ли какой-то провернулся вхолостую — сие неведомо, но крошечный пятачок поляны — вздор, метр на два — остался убийственным ливнем не охвачен. И по воле случая как раз на этом пятачке и находился в тот момент майор Вольф Ветте, который без единой царапины стоял столбом посреди окружавшего кровавого месива.

Дальше, само собой, подлетели союзные валькирии, пальнули ракетой и другой, электрический злодей превратился в копченый металлолом, а дядюшку Вольфа повезли объясняться. Сначала в Киншасу, потом в Александрию, а дальше уж и вовсе в Берлин.

Объяснения, надо признать, всех удовлетворили, но на Вольфа Ветте легла скверная тень, и вот с этим поделать уже было ничего невозможно. Вдобавок его волшебное спасение получило в ту пору в верхах нежелательную политическую огласку. Слово за слово, блестящего офицера из династии Ветте без всякого шума выпроводили в отставку и душевно посоветовали несколько лет посидеть тихо.

Сидеть тихо майор Вольф не пожелал. Из написанных им тогда рапортов и прошений можно, наверное, составить приличный том. Он просился куда угодно и кем угодно, хоть командиром взвода, хоть рядовым, и вслух и про себя клял тот окислившийся контакт, который не дал ему присоединиться к товарищам. Все напрасно, черный список не выпускал из объятий, инстанции оставались глухи. Рождество, Пасха, опять Рождество, снова Пасха — Вольф Ветте сидел в своей комнате, уставившись в белую стену, и с какого-то момента начал потихоньку сходить с ума. Постепенно, шаг за шагом, словно по ступенькам.

Это тоже ни для кого не тайна. В один прекрасный день майор увидел, как через его комнату проходит армейский вестовой. Вольф почему-то ничуть не удивился, остановил парня, о чем-то спросил и что-то приказал. Позже появились другие солдаты, за ними — офицеры (кстати, все чином младше), их становилось все больше и больше, ветеранов и новобранцев, с техникой и вооружением. Первое время они как-то уживались в доме с родственниками майора, потом начали их теснить, еще дальше родня вместе с Амалией начала исчезать, а в конце концов пропал и сам дом. Теперь майора окружал то гарнизон, то учебный плац, то неизвестная и все же чем-то знакомая пересеченная местность с лесами, полями и оврагами, а также с окопами, дотами и минными заграждениями — театр военных действий, где майор командовал наступлениями, отступлениями, наказывал и вручал ордена — словом, занимался всем тем, чего так и не дождался в реальном мире.

Но даже в бредовых грезах майор Ветте не был счастлив. Виной тому одно загадочное обстоятельство — он не видел лиц своих подчиненных. Лица, само собой, у них были, но почему-то каждый раз выходило так, что унтер-офицер, или рядовой, или даже целый строй вставали таким образом, что как ни крутись, лиц разобрать было невозможно. Днем и ночью по дому разносился крик: «Лейтенант! Я не вижу вашего лица! Немедленно повернитесь ко мне лицом!» Но все знали, что и в этот раз у дядюшки Вольфа ничего не получится.

На календаре менялись числа и картинки. Выросли и разъехались дети, приходили и уходили времена и правительства, а майор Ветте по-прежнему вел свою, одному ему видимую войну. Дважды его отправляли на лечение, дважды привозили обратно, и тетушка Амалия, помнившая брата румяным кадетом, катавшим ее на карусели, говорила в разных вариантах примерно следующее:

— Вот не станет меня — делайте с ним, что хотите. А пока что это его дом, и в нем он и останется.

Впрочем, все эти невзгоды до такой степени отравили жизнь майору, что с сердцем у него творились серьезные неполадки, и врачи в один голос признавали тот факт, что у дяди Вольфа все шансы в ближайшее время предстать перед Самым Верховным Главнокомандующим.

Но в любом случае это дело туманного будущего, а сию минуту этот бешеный Штайнер — Железный Крест не ровен час, объявит атаку, и меня тактично отправят восвояси, и конец надеждам на послеобеденную беседу с Клеопатрой. А ведь у нее даже телефона не взял! Что же, каждый раз беседовать с тетушкой Амалией? А, семь бед — один ответ. Я откашлялся и сделал серьезное лицо.

— Майор Ветте! Как вы себя ведете, черт возьми! Я полковник Бруно фон Штейнглиц из штаба бригады. Что вы себе позволяете? Сядьте немедленно!

Старый Карл сделал глазами круговое движение, видимо означающее «Нет, есть предел всему!», набрал побольше воздуха и было заревел: «Ты что, совсем с ума спятил?!..», но Амалия спешно сжала его руку с ложкой. Дело в том, что майор посмотрел на меня неожиданно осмысленным взглядом и сел. А дальше произошло чудо. Совершенно нормальным голосом дедушка Вольф сказал:

— Прошу прощения, герр оберст, я вас не сразу заметил.

Все семейство оцепенело. Руди со звоном уронил ложку в тарелку, забрызгав брюки и скатерть. В этом доме давно забыли, когда последний раз Вольфганг Ветте разговаривал с реально существующими людьми.

Что касается меня, то я смотрел на Брюн, которая, в свою очередь, смотрела на меня, подняв брови с изумлением и восторгом. Впрочем, чувство юмора ее тоже не покидало. Господи, до чего же хороша девка, подумал я с сердечным томлением.

Майор тоже уставился на меня с такой безумной радостью, что становилось неловко. Ему было все равно, что этот неведомо откуда свалившийся полковник ругается и готов устроить разнос по всей форме. Главное, что впервые за долгие годы перед ним живой офицер с человеческим лицом, и в полупризрачном существовании наконец-то появилась почва под ногами! Я даже испугался, не хватил бы старика удар от волнения.

— Майор, я очень недоволен. Вы заняли эту высоту еще утром. Но до сих пор — посмотрите-ка на ваши часы — в штабе от вас ни строчки донесения. Это одно. Второе. В ваше расположение была выслана саперная рота. Куда она провалилась? Что у вас происходит со связью? Наконец. У нас до сих пор нет полного списка батальона. А сегодня уже четверг. Это армия или бардак? Майор. Я вас очень попрошу. Заканчивайте ваш обед, и немедленно принимайтесь за дело. Я жду от вас подробного письменного доклада.

— Господин полковник, разрешите приступить немедленно? — с жаром спросил дедушка Вольф.

Я величественно поморщился, входя в роль и ощущая в глазу незримый монокль.

— Доешьте уж, что вам тут приготовили. На фронте, знаете ли, мы можем себе кое-что позволить. Я противник излишних строгостей. Но, майор. Вы старый солдат и понимаете, какая складывается обстановка. Удара противника можно ждать в любой момент.

— Разумеется, господин полковник, согласен с вами.

Что говорить дальше, я не знал, но ничего и не потребовалось. Майор съел две ложки супа, встал, лихо откозырял и быстрым шагом покинул гостиную — отправился составлять список батальона. Еще минуту семейство Ветте просидело в полной тишине, глядя на меня, как и положено смотреть на чудотворца. Наконец, Руди прорвало:

— Бруно, ты был великолепен!

Но Старый Карл свирепо хлопнул ладонью по столу, так что посуда подпрыгнула.

— Бруно, — произнес он самым зловещим сиплым тоном, — Я очень надеюсь, — на меня нацелился огромный дубово-узловатый палец, — и это, кстати, в твоих интересах — что все обойдется.

— Прекрати, Хельмут, — вмешалась Амалия. — Мы должны возблагодарить Господа. И нечего пугать мальчика.

— Его напугаешь, пожалуй, — прохрипел Старый Карл и вытер рот салфеткой. — У меня тоже пропал аппетит. Я опаздываю.

И ушел. Брунгильда состроила мне гримасу.

Приехав домой, в свою бело-бетонную берлогу, перечеркнутую сосновыми балками и железными лестницами, куда я в былые годы врывался из лифта на мотоцикле, да еще на заднем колесе, и сквозь толпу гостей мчался к дивану, я, в чем был и каком-то разброде чувств, завалился на тот самый диван. Видимо, потрясения этого дня не прошли для меня бесследно, потому что, вопреки собственным же запретам, я призадумался над собственной жизнью. Смех смехом, а картина выходит очень невеселая. Прав Старый Карл, считающий меня бессмысленным разгильдяем. Есть такое выражение — паршивая овца. Это я и есть. Позор славного рода Штейнглицев. Героические предки смотрят с тоской и горечью с фотографий в ратуше и портретов в фамильной галерее. Не сегодня-завтра тридцать, и что? Ничего. Полный ноль. Пять образований — и ни одного законченного. Бизнес — успешные начала и еще более успешные концы. Много везения и мало толка. Даже в армии успел послужить — первое место на внутридивизионных танковых соревнованиях механиков-водителей. Да уж, полетал у меня этот дурацкий «Леопард». А потом высказал одному обалдую с целой галактикой на погонах, что о нем думаю. Правда, еще такой же обалдуй за меня вступился — звездные войны, эпизод первый и последний, но армия на этом для меня закончилась.

Спасибо покойным дядюшкам и тетушкам бесчисленной родни Штейнглицев — никто не забыл упомянуть в последней воле очаровательного вундеркинда. Жить есть чем. Жить да утешаться славой первого шалопая Дюссельдорфа. Да-с, вхож во все лучшие дома — еще бы, сначала дитем играл на коленях нынешних столпов общества, затем, в пять лет, как Моцарт, потрясал публику концертами на великосветских утренниках. Чем кончилось? Ничем.

Нет, отдамся Старому Карлу. Да и Брунгильда. Брюн, может быть, именно тебе и суждено сделать из меня человека?

Разбудил телефонный звонок. Недаром сырный суп так подозрительно бултыхался у меня в животе. Вечер, мрак, горит подсветка электроники, зловещий голос Амалии в трубке:

— Бруно, тебе лучше приехать, машина уже внизу. Он в страшном возбуждении — не может найти список. Попробуй с ним поговорить. Мы все тебя ждем.

Амалия всегда выражается в манере капитана на мостике фрегата — просто слышу вой ветра в снастях, крик чаек и рокот штормовой волны, утекающей в шпигаты. Странно, в роду Ветте никогда не было моряков. Чудовищно зевая, я потер физиономию, силясь сообразить, что к чему.

— Тетя Амалия… Скажите вашей машине, пусть подождет… Я сейчас сделаю этот список и привезу. Да, и поцелуйте от меня Брюн… если можно.

Спотыкаясь о собственные ботинки, я упал за компьютер, не совсем точно попав в кресло нужным местом. Вот черт, загадали загадку — где же я им найду такой список? Минимум человек двести мужиков с чинами-званиями? Да, а ведь еще нужны фотографии, чует мое сердце, без этого нашего Гудериана не проймешь… Как же быть?

Я порыскал по военно-историческим сайтам — бестолку, прошелся по анналам Министерства Обороны — того меньше, надо взламывать базы — сам я этому искусству не обучен, а обращаться к дружеской помощи нет времени. Господи, сейчас я увижу Брунгильду.

Так, а это что такое? Сборная Германии по футболу… С пятьдесят шестого года — состав тот, состав этот, тренеры, запасные… и все с портретами! Что ж, сойдет и это. Придется вам, парни, побыть некоторое время солдатами.

— Братья, — прошептал я, стуча по клавишам. — Отечество в опасности. К оружию!

Я прогнал свое воинство через фотошоп, перекрасив все спортивное снаряжение в камуфляж, уже в полном беспорядке раскидал звания и специальности, и спешно отбыл к театру военных действий.

Встретила меня медсестра Марта — их в доме двое, вторую зовут Лотти, и с Мартой они похожи, как близнецы — парочка юных, но могучих созданий спортивного типа с дзюдоистскими плечами и, увы, такой же походкой — девичью легкость и грацию они оставили на татами. В специальной комнате, сменяя друг друга по графику, они корпят за учебниками и конспектами у поделенного на четыре части монитора, круглосуточно демонстрирующего дядю Вольфа в разных видах и положениях. Под рукой у них всегда телефон и кейс со шприцами и ампулами для инъекций. Как раз такой шприц с красным колпачком Марта и держала в руке, а кроме того, на плече у нее висел моток резинового шнура, что придавало ей несколько альпинистский вид. В глазах неугасимым огнем горела клятва Гиппократа.

— Бруно, — заявила она грозно, — У тебя ровно пять минут.

Майор Ветте носился по комнате на скорости, трудно представимой для его почтенного возраста, выписывая сложные вензеля и на бегу отдавая какие-то невнятные указания, сопровождаемые решительными жестами — зрелище, надо заметить, не для впечатлительных натур. Черт, а где же Брунгильда? Ладно, все по порядку.

— Майор, добрый день еще раз, это Штейнглиц. Вообразите, где нашелся список вашего батальона — в штабе бригады! Вот она, канцелярская неразбериха! Давайте присядем, где тут у вас можно устроиться…

Вольф Ветте упал на стул, вцепившись в мое скороспелое произведение, как грешник — в спасение души, явно еще не до конца веря собственному счастью. Во-первых, он избежал расплаты или, по меньшей мере, скандала за должностное преступление, во-вторых — наконец-то видел лица своих солдат. Надо дать старику отдышаться. Я пододвинул кресло и сел рядом.

— Можете ничего не докладывать, я только что сам все видел. Позиция обустроена образцово, личный состав накормлен, вы заслуживаете самых высоких похвал… к сожалению, не везде у нас такой порядок.

Тут выяснилось, что судьба, по своему милому обыкновению, вновь отвела мне роль актера в балагане: у нас с майором появились зрители — семейство Ветте пожаловало взглянуть на представление. Вся компания выстроилась в классической манере групповой фотографии девятнадцатого века: впереди на стуле восседала Амалия, слева и сзади, положив ей традиционным жестом руку на плечо, стоял Старый Карл, по бокам — Брунгильда и Руди (бьюсь об заклад, держит, стервец, диктофон наготове), чуть дальше — почтенная супруга магната, раскрасавица Магдалена — глаза ее излучали скромность, смирение и почти святость такой концентрации, что хоть топор вешай, с какой-то радости бывшей диве стрельнуло поломать комедию; вплотную к композиции, разинув рот от удивления — Марта со шприцом наизготовку.

Брюн была одета вполне по-домашнему, и все же некоторые детали подсказывали, что она меня ждала. Я сразу воспрянул духом, ощутил прилив вдохновения и вернулся к роли примы императорской сцены.

— Кстати, по этим спискам есть пара вопросов, — мне уже без усилий давался тон «слуга кайзеру, отец солдатам». — Вот тут у вас есть штабсгауптман… ммм… да, Беккенбауэр. Судя по всему, превосходный солдат, был представлен к награде, но документы, как это бывает, где-то затерялись. Напишите рапорт от любого числа, я лично его завизирую. И еще оберлейтенант… да, Биркхофф. Что там за история с солдатской книжкой? Эти бумажки хоть кого в могилу загонят. Разберитесь.

Майор с пылом кивнул. Брунгильда тоже смотрела с откровенным удовольствием. Успех у публики — что еще нужно артисту?

— Ну, майор, как вы уже поняли, наступление пока что обошло нас стороной. Штаб перевел нас в резерв.

— Штабные крысы ни черта не смыслят, — гневно зарычал дедушка Вольф. — Простите, полковник, но подобные решения — опасная глупость, это ясно любому зеленому юнцу здесь, в этих окопах. Мы занимаем удаленный выступ, на переднем крае «сушки» по головам ходят, рано или поздно последует удар с фланга, и что тогда? Каким местом они там думают в этих штабах?

Я крепко поскреб в проклюнувшейся щетине. Это что еще за новости? Не хватало мне еще командовать генеральным сражением! Как бы это поделикатнее узнать, на какой же войне мы находимся?

— Простите, майор, а какая у вас карта? Насколько мне известно, в дивизии вы ни разу не запрашивали топографа, ни карт. Любопытно, чем же руководствуетесь?

Дедушка Вольф с гордым видом поднялся с места.

— Прошу следовать за мной, господин полковник, я вам все покажу.

Мы вышли в боковой коридор, свернули налево и возле самой лестницы майор остановился, щелкнул выключателем и толкнул кессонированную дверь из красного дуба.

Да-с. Вот этого, надо признаться, я ожидал меньше всего. Перед нами открылось помещение, куда не то что майоры, но и фельдмаршалы ходят пешком — обширных размеров уборная, на возвышении — фаянсовый трон — чудо сантехнической мысли Виллеруа и Боша с клеймом фирменной голубой подковы, рядом — почтенного возраста биде, правее — контрфорс вентиляционной шахты и дальше — дверь в ванную.

— Проходите, господин полковник, — любезно предложил удивительный дедушка. — Присаживайтесь, сейчас я дам все необходимые пояснения.

Вот куда любовь заводит человека. Охохонюшки. Что ж, делать нечего, на войне как на войне. Я захлопнул крышку унитаза и сел. Дверь отделила нас от публики, но недреманное электронное око под потолком возвещало, что уж Марта, по крайней мере, оставалась в курсе происходящего.

— Смотрите, — продолжал майор, указывая мне под ноги. — Вот наши позиции. Отсюда я получаю самую точную информацию.

Я уставился на пол. Плитка, искусственный мрамор, красные и бледно-лимонные квадраты в шахматном порядке. Ни черта не понимаю. Что за сортирная стратегия?

Майор присел, белесо-бороздчатый, аккуратно спиленный ноготь заскользил вдоль плиточных стыков.

— Это выступ, который мы занимаем. А это уже вражеские позиции. Видите? Уже готовый клин! Вот о чем я говорю!

Я присмотрелся. Мрамор, конечно, штампованный, но высшего качества — всякие там микротрещинки, цветовые переходы, впадинки и прочая естественная текстура воспроизведена с максимальной точностью в подражание природному рельефу. Ах ты господи. Рельеф местности. Вот оно что. Примыкающий к ступеньке унитаза пестро-малиновый выступ врезался в желтое поле, а над ним с двух сторон грозно нависали такие же тупые рельефные зубцы. Ну и ну.

Я тоже наклонился и, оказавшись с майором голова к голове, постучал пальцем по соседней плитке слева.

— Что ж, все правильно. Наступление пройдет вот отсюда, восточнее, и дальше на север, правый фланг не прикрыт…

— Конечно, господин полковник, в том-то и опасность! Позиция просто напрашивается на контрудар!

Я перевел дух и попробовал поудобнее устроиться на белоснежном основании своего авторитета.

— Признаюсь, майор, я потрясен. В вашем распоряжении строго засекреченная спутниковая интерактивная карта Генерального штаба. Такой нет даже в бригаде. Не представляю себе, откуда она у вас, спрашивать не буду и знать не желаю. Но как начальник не имею права не воспользоваться этим обстоятельством.

Я сделал многозначительную паузу. Дедушка Вольф смотрел на меня с безумной надеждой ветерана умереть в бою с оружием в руках. Еще бы, столько лет каждый день видеть поле битвы с высоты птичьего полета и ждать приказа… Постойте. Эта его мраморная карта — настоящий аэрофотоснимок. Авиация. Еще бы, он же десантник!

— Прежде чем продолжить, еще один вопрос, майор. Правильно ли я понял, что у вас налажена и связь с люфтваффе?

— Разумеется, господин полковник, без этого никак нельзя. Не всегда регулярно, так сказать, с переменным успехом, но мы это осуществляем.

Боже мой, ну ясное дело, он сидит на этом унитазе и воображает себя бомбардировщиком. Бомбит. Нерегулярно. Не будем уточнять, что у него изображает пулемет.

— Да, майор. Авиация очень зависит от сил природы… Как на бомбосбросе, сфинктера не заедают?

Дедушка Вольф печально кивнул.

— К сожалению, бывает, господин полковник.

— Ну хорошо… Итак, майор, сейчас я сообщу вам стратегическую информацию исключительного значения. За ее сохранность вы отвечаете по всем законам военного времени. Итак. Прорыв, о котором шла речь — это часть большого наступления, которое последует в ближайшее время.

— Я догадывался.

— Не сомневаюсь. На нашем участке направление таково…

Вот дьявол, где тут побольше места? Ударим-ка к двери ванной, мимо биде.

— … на сей раз с правого фланга, вот отсюда, на северо-запад — вот так. Как видите, здесь выявлено много укрепрайонов противника… — я величественно махнул рукой в сторону пестрых красных квадратов. Господи, да с кем же мы воюем? — Майор, я обращаюсь к вашему опыту и военной интуиции. У вас лучшая в дивизии карта, прямая связь с воздушной разведкой, вы один из самых грамотных офицеров… короче, владеете ситуацией. Прикиньте со всеми возможным обоснованиями три-четыре варианта переброски войск по этому направлению, набросайте схемы, обеспечение, поддержку… вы меня понимаете. И будьте готовы к совещанию в штабе. Во времени не ограничиваю, время пока есть, мы нуждаемся в очень серьезном подходе. Вам ясна задача?

— Так точно! — с неподдельным чувством отозвался дедушка Вольф.

— Ну и прекрасно. А пока отправляйтесь спать, это приказ — у вас утомленный вид, а мне нужны командиры с ясной головой. Немедленно, майор.

На этом туалетно-военный совет закончился и начался семейный. В кабинете у Старого Карла присутствовали: сам хозяин, естественно, Амалия, Брунгильда и я. Руди не пригласили по той простой причине, что Хельмут вообще не считал его за человека, Магду тоже в этом доме ни к каким серьезным решениям не допускали — для Старого Карла она была таким же представительским атрибутом как, скажем, его новый «майбах». Ну положено бизнесмену такого ранга иметь роскошный, хотя и выдержанный в строгом стиле лимузин, а также красавицу жену хотя бы с намеком на какой-то вес в обществе. Кроме того, Амалия считала, что в доме, где растут две девочки, необходима какая-то постоянная женщина, обладающая вкусом и знакомая с современными течениями. Для самого же Старого Карла, насколько я понимаю, первой и последней женщиной на свете оставалась его покойная жена Мария, и никаких других больше не существовало — впрочем, тема эта тщательно оберегалась и обходилась, и задать хозяину вопрос о прошлой и нынешней семейной жизни мог разве что бесповоротно отчаявшийся самоубийца. Но я бы и такому не советовал.

— Садись, генералиссимус, — прохрипел Старый Карл, усевшись на председательское место за своим аэродромного вида столом.

С голосом у господина Хельмута Ветте тоже большие проблемы. Строго говоря, никакого голоса у него нет вообще — тот, кому хоть раз довелось слышать достопочтенного адмирала Хэккета (или непрошибаемого генерала Раама), поймет, о чем я говорю. Колебания воздуха, которые производили голосовые связки Старого Карла, можно назвать хрипением, шипением, сипением — впечатляющим по мощи, вполне модулированным по тону, так что в отчетливости речи нет ни малейших сомнений — но голосом в общечеловеческом смысле слова это становилось лишь тогда, когда он орал во всю глотку. Легко догадаться, что мне случалось сталкиваться и с этой вариацией.

— Сегодня у нас вечер чудес, — громовым шепотом начал Старый Карл. — На семейном собрании присутствует чужой… обормот… Небывалые дела. Только одно и утешает — это сын Отто Штейнглица… Скажи спасибо своей фамилии…

Тут, без всякого стука и доклада, вошла Марта — уже без шприца и прочего снаряжения — и сказала:

— Спит как убитый. Без лекарств. Это первый раз за два года, — и ушла.

Старый Карл засопел.

— Бруно. Мы любим дядю Вольфганга. С ним обошлись несправедливо… но дело не в этом. Просто мы его любим. То, что он здесь — это нарушение закона. Мы идем на это. Терпим все неудобства.

— И еще это его ружье, — вставила тетя Амалия.

— Да. Его коллекцию оружия, конечно, вывезли… что при этом было… — Старый Карл покачал головой. — Но одного пулемета так и не нашли. Надеюсь, тебе не надо объяснять, что это значит. Да, с патронами. Все эти годы мы надеялись… — он вдруг вновь ударил ладонью по столу. — Вонючие психиатры, шарлатаны, дерьмо собачье, светила, мать их за ногу!

— Хельмут, — остановила его Амалия.

— Да знаю я! — вскипел Старый Карл, и живая нотка баса акульим плавником прорезала море шипа и хрипа. — Двадцать лет, чертова уйма денег, дурацкие санатории, заумные разговоры — все псу под хвост, и вот приходит мальчишка!..

— Бруно, — сказала тетя Амалия, — мы тебе очень благодарны.

— Да, — нехотя согласился Старый Карл. — Короче. Я уезжаю на десять дней, и потом сразу возвращаюсь сюда. Мы просим тебя… присматривать за Вольфгангом, поконтролировать его, что ли… Само собой, мы готовы заплатить… в разумных пределах.

Тут я преисполнился театрального достоинства.

— Дядя Хельмут. Я все сделаю, и не надо никаких денег, — и посмотрел на Брюн. Она очень мило смутилась.

Старый Карл погрозил мне своим страшенным пальцем шахтерского вида:

— Бруно, смотри, паршивец, Брюн нам как дочь! — но интонация, к величайшему моему изумлению, вышла какая-то осторожная и звучала в ней едва ли не надежда. Это как же понимать? Ладно, продолжим.

— Кроме того, дядя Хельмут, я принимаю ваше предложение — согласен работать у вас дизайнером. Стол, компьютер и свободный график. Мммм… обязуюсь не злоупотреблять.

— Хм, — сказал Старый Карл. Черт, один этот звук произвел бы фурор среди фанатов «Звездных войн». — Вернусь, поговорим. Ты видел «девятку»? Зайди к Кесслеру, он покажет. Раскинь мозгами, что к чему. Твои щечки вокруг целика понравились в министерстве. Разумеется, фрезеровка, дорого, но если они согласны платить…

— Хельмут, здесь не техсовет, — снова вмешалась матушка Амалия.

Как-то так вышло, что провожать меня пошла Брюн, и вместо парадных дверей мы почему-то оказались у дверей ее комнаты, в красноковерном коридоре над поворотом лестницы.

— Брюн, — сказал я, — у меня к вам одна глубоко интимная просьба.

— Да неужто?

— Меня совершенно пленила одна деталь вашей внешности. Пальцы. На ногах. За всю жизнь не встречал такой красоты. Вы точно в родстве с египетскими фараонами. Все одинаковой длины… словно сейчас из Каирского музея. Можно их увидеть еще раз? А то я не усну.

На мгновение глаза у нее стали как у четырнадцатилетней девчонки, она стряхнула с ноги тапок с плюшевым медведем и продемонстрировала свои феномены, даже кокетливо пошевелила ими, и после этого посмотрела на меня так, что в голове у меня перегорели все пробки и поднялись все шлагбаумы. Я качнулся вперед и обнял ее.

— Брюн, не стану скрывать — одних пальцев мне мало.

— Так-так, — произнесла она задумчиво, и ее рука осторожно легла мне на спину. — Вот уж действительно: дай Бруно Штейнглицу палец — он заберет все остальное… Бруно, вы уверены в том, что делаете?

— Уверен, но боюсь.

— Чего же?

— Брюн, я же не совсем идиот. Я вижу, что вы очень необычный человек. И я боюсь сделать что-то не так и все испортить.

— Пока бояться нечего, — вздохнула она, подняла голову, и дальше какое-то время мы увлеченно целовались.

— Господи, а ведь я давала клятву, что ничего подобного со мной больше не будет, — сказала она наконец.

— Все дают такие клятвы, но выполнять их вовсе необязательно.

— Да, незатейливая схема, — Брюн провела пальцем по моей небритой щеке. — Ты знаешь, что у тебя страшная репутация?

— Знаю. Молва, быть может, не совсем неправа… Но с той поры как вас увидел я, мне кажется, я весь переродился — вас полюбив, люблю я добродетель, и в первый раз смиренно перед ней дрожащие колена преклоняю.

— Ну еще бы. Жить в Дюссельдорфе и не цитировать Гейне.

— Почти угадала… Брюн, дай мне шанс. Больше я ничего не прошу. Ну, кроме номера телефона.

Тут мы снова вернулись к уже известной незатейливой схеме, а когда оторвались друг от друга, она сказала:

— Только не торопи меня, ладно?

Что ж, я согласился. Время — универсальная валюта человеческих отношений, и похоже, мне предстояло раскошелиться по полной программе.

Утром началось нашествие гуннов. Первым ворвался Руди.

— Бруно! — завопил он, проплясав что-то неприличное от лифта до моего дивана. — Как ты их сделал! Бог ты мой! Битва Зигфрида с драконом! Наконец-то кто-то утер нос Карлу! Я сейчас прямо в редакцию, расскажу — не поверят!

— Вот только напиши про Карла хоть полслова, и ты покойник, — пробормотал я и снова упал носом в подушку.

Руди, насколько мне известно, в настоящее время живет на содержании у Магдалены, и в трогательно-детской манере разделяет не только все ее взгляды, но даже и настроения. Переключить его приоритеты на себя — дело одного дня, но это склока, оплата счетов, и вдобавок просто лень. К тому же он выбалтывает многие ее секреты — если, например, он начал ругать Старого Карла, которого боится до судорог, значит, подспудный конфликт в семействе разгорелся с новой силой.

Руди присел возле меня с чисто танцевальной легкостью.

— Слушай, вы теперь со стариком лучшие друзья. Замолви словечко — пусть меня тоже возьмет к «Вальтеру»… на какую-нибудь хорошенькую должность. Магда, сам понимаешь, просить его не может…

— Уйди, балабол, — ответил я вместе с чудовищным зевком, сполз с дивана и побрел в ванную, еще успев услышать финальный клич: «Бруно, ты мой герой!»

Следующим номером пожаловал Макс. Это уже фигура повесомей. Тоже трудится — и вполне серьезно — у Старого Карла, эксперт-металловед, или что-то в этом роде. Те гнутые химеры с пульсирующими сечениями, загибами и перегибами, которые я малюю в блокноте, снабжая их кривыми стрелками с корявыми цифрами размеров, а после переношу в компьютер, Макс проверяет на сопротивление материалов, марку стали, композитную смесь, изгиб, удар, остаточную деформацию и еще невесть что — например, замораживает уже готовую модель в каком-то ледяном кубе. У него в лаборатории целая физико-химическая инквизиция из разных диковинных приспособлений. Человек он в научных кругах авторитетный, пишет статьи, но по каким-то причинам Старый Карл любит его не больше, чем меня. Макса, надо заметить, вообще мало кто любит.

Он вошел, пылая праведным гневом — весьма обычное для него состояние — и вперил огненный взгляд в мою обнаженную фигуру с зубной щеткой в руке.

— Оставь ее в покое! — сурово потребовал он вместо приветствия. — Эта девушка не для тебя! Развлекайся с такими, как Магда!

Злость Максу очень идет. Парень он видный, хотя далеко не красавец, с Руди не сравнить, зато внешность у него безупречно арийская — просто ни дать, ни взять, с картины «Приезд Гитлера на фронт». Я замычал сквозь толщу «Колгейта», спешно прополоскал рот, и за это время в моем мозговом реле, как в пулемете дедушка Вольфа, соединились кое-какие ржавые контакты.

— Так это к ней ты тогда мотался в Африку!

— Вот уж это тебя совершенно не касается. Запомни — Брюн особенная девушка, второй такой нет. Она из другого мира. Не лезь к ней со своими пошлыми ухватками!

— Знаешь, Макс, — сказал я, — вот это электронное устройство на стене подсказывает, что тебе давно пора быть на работе. Вот туда и отправляйся, включи какой-нибудь интраскоп.

— Без тебя разберусь, что мне включать, — огрызнулся он, сел на мою постель и уперся ладонями в лоб. — А, пропади оно пропадом, ведь обязательно все так и произойдет! Ну почему хорошим девушкам всегда нравятся вот такие стрекозлы?

— Я больше не стрекозел. Карл берет меня на «девятку». Будем плечом к плечу.

— Что? А… Да. Много шума из-за этой «девятки». Я в ней перспектив не вижу… Послушай, Бруно. Ты, конечно, свинья, но по натуре беззлобный. Ты же испортишь ей жизнь, да и сам счастлив не будешь. Зачем тебе это?

— Знаете, господин Кесслер, вы, конечно, идеал и образец, но ведь и я тоже человек. И кстати, у меня серьезные намерения.

— Тьфу! — Макс плюнул, встал и с тоской огляделся. Было ясно, что его безумно раздражает и моя холостяцкая берлога, и я сам. Что ж, в чем-то он прав, действительно, красоты особой нет, и если я женюсь на Брюн, квартиру придется менять.

Эк меня заносит. Даже страшно. Женюсь. Уже. Но был же этот младенец в моем видении…

Да, башка идет кругом.

— Вобщем, я тебя предупредил, — торжественно-мрачно закончил Макс.

— Да, понял, понял я. Иди.

А дальше начались уж и вовсе чудеса. Следующий посетитель пренебрег удобствами гаражного лифта и поднялся через цивильный вход. В замке защелкал ключ — а он на сегодняшний день есть только у одного человека. Меняем замки… Да, я знаю эти шаги, этот самоуверенно-безаппеляционный стук каблучков. Барабанная дробь, гром оваций, рев зрительного зала, прошу — хозяйка сокровищ ФридрихЭбертШтрассе Магдалена Ветте! Прошу еще аплодисментов!

Магда — явление, причем в обоих смыслах слова. Привидения, скажем, не заходят и не заглядывают, а именно являются. Знают себе цену.

Магда тоже знает себе цену. Она из числа людей-символов. Помнится, в каком-то древнем боевике один беглый каторжник говорил другому: «Ну куда мы пойдем? На нас же большими буквами написано, кто мы такие!»

Точно. Кто такая Магда, становилось ясно с первого же взгляда. В каждом ее появлении незримо присутствовал тот подиум, по которому она дефилировала в юности. Она подавала себя как зрелище и, казалось, несла громадное знамя с надписью «Я — ЖЕНЩИНА!».

Да что там знамя и надпись, это был непрерывный громовой рев: «Старцы, восстаньте со смертного одра! Младенцы, станьте мужчинами в мгновение ока! Воззрите, пред вами сама Магда Ветте (в девичестве Бергер), супержрица, чудо-дева, королева всех самок!»

И надо сказать, этот трубный глас вкупе с бронебойной пышности достоинствами действовал на мужчин с неотразимостью Большой Берты. Туманные, слегка коровьи голубые глаза взывали к трогательному сочувствию (ее любимый и, вобщем-то, единственный приемчик: сельская наивность полускрытая сельским же кокетством) и без промаха воспламеняли мужские сердца.

Естественно, никакой наивности в ней не было ни на грош, характер был как волчий капкан, а подход к жизни трезв до морозности. Сдается мне, именно такие дамы и составляли славу СС и гестапо. Разложив свою жизнь по бронированным полкам, мне она отвела роль штатного утешителя при стареющем муже.

И вот тут-то с Магдой произошла величайшая в ее жизни осечка. Случилось невероятное: нашелся мужчина, который, убоявшись невыносимой скуки ее общества и ее постели, без сожалений покинул и то, и другое. Этот факт буквально проломил ее мировоззрение; к тому же и целлюлит, несмотря на все старания, тоже запустил свой пузырчатый коготь в магдин ледяной оптимизм. Так что теперь в театральности мадам Ветте временами проступало нечто надрывно-драматическое. Она и теперь стояла как на сцене, держа под мышкой узкую белую сумочку, и я подумал, как много в ней все-таки не то от учительницы, не то от надзирательницы женского барака — непоколебимый, спокойно-торжествующий вид.

— Я пришла сказать, что у тебя ничего не выйдет.

— Это ты насчет чего?

— Это я насчет Брунгильды.

— Ага.

— Ты не первый, кто попался на ее удочку. Это ее излюбленный трюк — сначала она заигрывает с мужчиной, потом убегает. Ни до какого продолжения никогда не доходит. Знаешь почему? У нее какая-то неизлечимая наследственная болезнь. Какая именно, не знаю. Мне не сказали. Я недостойна быть посвященной в тайны клана Ветте. Кстати, тебе тоже не скажут, как бы ты ни старался им угодить с этим сумасшедшим стариком.

Прекрасно представляю себе, как вот такие холодные речи вдребезги разбивают романтические иллюзии какой-нибудь Майки или Нелле. Но мы не Майка. Мы, слава Богу, магистры.

— Знаешь, Магда, — произнес я задумчиво, — ты иногда так недобро отзываешься о людях, что я даже теряюсь. Скажу больше. Ты меня просто смущаешь.

В ответ она с невозмутимым видом дошла до моего готического кресла и уселась, положив ногу на ногу и не касаясь спинки.

— Я пришла сообщить тебе еще кое-что. Я ухожу от Хельмута. После развода я получаю фирму «Кестнер Мода». Если захочешь, она будет называться «Бруно Штейнглиц Мода». Подумай об этом. Прежде чем бежать к этой Ветте в ее Госпиталь.

Тут Магда встала.

— Да, и помни — это мое предложение не вечное.

Она перехватила свою сумочку поудобнее и чеканным шагом вышла прочь, унося с собой знамя вопиющей женственности. Вот уж действительно, как выразился мой ироничный земляк Гейне: не талант, зато характер. А я отправился бриться — собственно, в Госпиталь можно было бы пойти и так, но я как-то незаметно для самого себя дал зарок быть хорошим мальчиком.

— Ты уверена в размере?

— Бруно, я у бабушки три раза спрашивала.

— Черт, не знаю, как выйдет. Он дядька высокий, но кожа да кости…

Нагруженные пакетами, мы с Брюн поднялись по гранитной лестнице дома на ФридрихЭбертШтрассе, миновали холл и в гостиной столкнулись с тетушкой Амалией.

— Купили-таки, — проворчала она.

— Ну, тетя Амалия, вы сами говорили, что он ужасно страдает без военной формы… А кстати, почему он не носит парадный мундир?

— Вот об этом, Бруно, спроси его сам. Это что такое?

— Это ботинки. Выбрали какие повнушительней.

— Господи, прямо танки какие-то…

— Майки двух тонов — «дикий лес», а второй… Брюн, как называется?

— Ой, не помню. Тоже какой-то лес.

— Ладно, неважно. Зимних не брали, путь у дедушки Вольфа будет вечное лето, по крайней мере, костра из паркета не разведет…

— Вы что же, нашли какой-то военный магазин?

— Нет, это все из страйкбольного клуба. Детишки ездят в Голландию играть в войну… Хотя в армии такие же… вот уж чем сыт по горло на всю оставшуюся жизнь.

— Бруно! А это что? Нет, ты точно не в себе! — Тетушка Амалия двумя пальцами с ужасом потянула из кобуры шестидюймовый «люгер» фирмы «ВЕ-Эйрсофт».

— Тетя Амалия, это пневматический пистолет, стреляет пластмассовыми шариками… Шариков нет, баллона с газом тоже, так что опасности никакой.

— Но он как настоящий… и такой тяжелый! У тебя есть на него разрешение?

— Конечно, есть. Заметьте, что и мне, и дедушке Вольфу уже исполнилось восемнадцать… А что он написал в письме?

Амалия пожала плечами.

— Стиль у него ничуть не изменился. Как всегда, сухо и коротко — все в порядке, жив-здоров, целую, всем привет. Ума не приложу, что писать в ответ.

— Да напишите, что обычно пишут в армию: дома все хорошо, давно не имели известий, волновались, пиши чаще. Дедушка Вольф сентиментальностью как будто не грешит… Давайте-ка его позовем.

Я вышел на внутреннюю лестницу.

— Майор! Здесь Штейнглиц! Спуститесь к нам!

— Майор, я только что из штаба. Получен приказ — перейти на новую полевую форму. Компьютерно-цифровую — знаете, такие квадратики. И то сказать, окопная жизнь превратила нас в каких-то робинзонов… Я захватил комплект для вас. Главное, убедитесь, что ботинки подходят, в нашем походном деле обувь важнее одежды. Майки довольно симпатичные…

Господи, ну и глаза у него. Не перегнул ли я палку? Ладно, была, не была, пошли дальше.

— Парадный мундир, как я понимаю, у вас в полном порядке… но до парадов, майор, нам пока далеко. Хотелось бы взглянуть на вас при всех регалиях… Да, и еще одно. Ваш пистолет, насколько мне известно, так и остался в сорок втором полку. Не сомневаюсь, что вы, как старый солдат, всему предпочитаете хорошую винтовку, но офицер без личного оружия это непорядок. Вот, я еще прихватил — к сожалению, ничего другого не нашлось, — и это, кстати, было истинной правдой.

Дедушка Вольф медленно вытащил «парабеллум» из кобуры, и так же медленно затолкал обратно. Как во сне, он подошел к столу, сгреб всю эту кучу пятнистой одежды вместе ботинками и портупеей, прижал к груди, словно лучшего друга после долгой разлуки и так застыл, глядя перед собой невидящим взглядом.

Мне стало не по себе. В голове этого мосластого старика с лошадиным лицом, когда-то юного честолюбца, сначала помешавшегося на войне, а потом — без войны, происходило что-то, чего я при всем желании уразуметь не мог.

Но вот он посмотрел на меня, силясь что-то сказать, дважды вытягивал губы, но явная судорога сводила ему челюсти. Две слезы пробежали по его запавшим щекам и скрылись в усах, где ржавая осень еще местами проступала сквозь зимнюю белизну. Наконец, совладав с собой, дедушка Вольф вымолвил:

— Благодарю вас… господин полковник. Простите, мне трудно говорить… — и спешно вышел прочь со своим скарбом.

Бабушка Амалия издала какой-то хлюпающий звук и нервно поправила любимую камею среди кружев на шее.

— Ну, Бруно, — сказала она, приложив платочек к правой ноздре, — надеюсь, ты знаешь, что делаешь.

— Бруно, вообрази, он спит в этих твоих ботинках! — сказала Брюн. — Кстати, что это вы вчера так кричали?

— Было совещание в штабе. Дедушка устроил всем страшнейший разнос.

— Кому это — «всем»?

— Из тяжелых фигур был бригадный генерал, ну, и кое-кто помельче.

— Бруно, ты только сам не начни всех их видеть.

— Да уж, ничего не скажешь, вошел я во вкус. Ты знаешь, я бы уже дал и генеральное сражение, но девчонки говорят, что ему это не по силам.

— Их тоже захватило, — вздохнула Брюн. — Дедушка теперь все время беседует с Беккенбауэром, это его любимчик, про тебя, между прочим, рассказывает, и знаешь, что мне сказала Марта? Я, говорит, обожаю Шумахера. Попроси Бруно, пусть назначит его командиром бригады.

Тут лифт остановился, я поднял одну решетку, вторую, и мы вошли.

— Бог ты мой! — ахнула Брюн. — И здесь ты живешь? Какой-то ледовый дворец Юханнесхофф. А это что за ящик?

— Это мой кабинет. У меня там стол и компьютер. Леонардо да Винчи сказал, что малые пространства сгущают мысль… то-то, думаю, у меня в голове ветер гуляет, пора сгуститься… Купил фанеры, взял дрель, провел туда свет… Брюн, здесь же был гараж, когда я его покупал, он и четверти не стоил — того, что за него дают сейчас. Если ты выйдешь за меня, мы его продадим за сумасшедшие деньги и купим нормальный дом. Еще и останется на свадебное путешествие.

Как всегда, стоило коснуться этой темы, Брюн помрачнела. Я взял ее за руки, подвел к дивану и усадил.

— Ну объясни мне, что тебя мучает? Давай-ка расскажу тебе еще раз. У меня не просто мальчишеское чувство. Передо мной открывается четвертый десяток. Я хочу семью, и хочу только с тобой. Можешь смеяться, но ты женщина моей мечты, и никаких других мне не надо — поверь, я знаю, о чем говорю. Я, прах меня дери, меняюсь на глазах, мать родная не узнает… Вот теперь ты мне расскажи — что я делаю не так.

Брюн подтянула ноги, перевернулась, обняла меня поперек живота, прижалась щекой к моему плечу так, что я не видел ее лица, и заговорила:

— Все ты делаешь так, я все вижу и очень это ценю. Я тоже люблю тебя, Бруно — мне даже страшно как. Я возвела вокруг себя целую полосу укреплений и спряталась от мира в башне… а ты прошел сквозь все это не глядя и сразу очутился внутри… плакали все мои клятвы и хитрости. Бруно, я ведь совершаю преступление. Я уже должна быть далеко отсюда. А у меня нет сил расстаться с тобой. Это просто безумие.

— Ладно, тогда растолкуй в доступных выражениях, какая такая чертовщина нас разлучает.

— Бруно, я больна. У меня ликантропия… если ты знаешь, что это такое… в самой тяжелой форме.

— Ликантропия… Это психическое заболевание… Когда человек считает себя волком…

— Да, и еще я меняюсь физически — стоит тебе один раз увидеть меня в таком состоянии, и ты убежишь от меня без оглядки… я этого не перенесу. Я начала привыкать к тебе, — добавила она шепотом. — И еще я старше тебя. Намного.

Тут голос ей изменил, но Брюн справилась с собой.

— Бруно, я убегу от тебя. Так будет лучше для нас обоих. Я не имею права втягивать во все это.

Я прижал ее к себе, что было сил.

— Бедная ты моя… Туго тебе пришлось. Это часто с тобой бывает?

— Примерно раз в полгода… В последнее время все реже.

— А лечить пробовали?

— Все бесполезно. Это заложено генетически… в нашей семье передается по женской линии… мне нельзя иметь детей. Из-за этого я уехала в Африку — подальше от всех. Я опасна в эти моменты… Сама почти ничего потом не помню — так, обрывки. Видишь, как все грустно. Недолго простояли мои бастионы… Нет, что за ерунда! — Брюн неожиданно потрясла головой. — Ты моя радость, наша встреча — самая большая удача в моей жизни, Бруно, ты мой праздник, мне несказанно повезло. Прости, что так тебя огорчаю, я очень виновата перед тобой… Ты еще найдешь себе хорошую девушку…

— Я уже нашел себе девушку! — зарычал я с накатившей злостью на скотину-судьбу. — Брюн, я ждал тебя всю жизнь, и не надейся, что я вот так вдруг, запросто, с грустной улыбкой отпущу тебя на все четыре стороны. Махнуть на все рукой никогда не поздно — нет уж, я буду играть до финальной сирены — а там, может, и не так страшен черт, как его малюют. Садись ко мне на колени — ага, вот так — положи мне руки на плечи и скажи еще раз, что любишь меня.

— Я люблю тебя, Бруно.

— Страшно приятно слышать. А сейчас я скажу тебе одну очень неприличную вещь.

— Давай.

— Ты дьявольски красивая женщина, и я тебя хочу. Ты уступишь моим нечистым домогательствам?

— Мне тоже это страшно приятно слышать. Я уступлю всем твоим домогательствам.

— Чудесно. Предлагаю пойти под душ и там продолжить нашу беседу… Что, опять какие-то ужасы?

— Ой, Бруно, я так стесняюсь своей фигуры… вдруг тебе не понравится? У меня некрасивая грудь, слишком большая… какие-то баллоны…

— А я как раз поклонник таких форм, буду шлепать их друг о друга — считай это аплодисментами твоей красоте. Между прочим, твоя фигура восхитила меня с первого взгляда.

— Как это ты разглядел все с первого взгляда?

— Любимая, я взрослый мужчина и вполне в курсе… как бы это сказать, конструктивных хитростей, на которые пускаются женщины, чтобы изобразить себе фигуру.

— И что тебе сказали мои хитрости?

— Что ты пытаешься замаскировать именно то, что мне особенно нравится. И чужие оценки этих красот, в том числе и твои — тут я поводил пальцем перед самым очаровательным на свете носом, — меня совершенно не волнуют. Можешь называть это эгоизмом. Страдай, но не вздумай ничего менять.

С этого момента мы примерно на сутки с лишним забыли, на каком свете находимся.

Дорвались друг до друга. Не могу сказать, что в техническом отношении творили что-то небывалое (я давно остыл ко всяким сексуально акробатическим чудесам — «позиция номер сто семнадцать: то же самое, что и сто шестнадцать, только девушка висит на люстре вверх ногами»), запросы у нас вполне совпадали, и к тому же Брюн, действуя даже самым немудрящим образом, потрясала мое воображение до самых что ни на есть глубин.

Уж так она мне нравилась.

Все оставшееся от любовных утех и импровизированных перекусов время мы непрерывно разговаривали (причем регулярно умирали от смеха). Кроме того, мы запускали в ванне мою коллекцию корабликов, просмотрели с комментариями ее африканские и мои альпийские видеозаписи (кое от чего я заблаговременно избавился) и прочитали вслух по ролям «Ричарда III» («Бруно, ну что ты так гнусавишь?»).

Некогда выведенная мной формула любви состоит из двух компонентов, причем порядок их никакой роли не играет: у девушки должна быть фигура и надо, чтобы было о чем разговаривать. Лицо — дело десятое. Так вот, за шестнадцать лет практики я совершенно отчаялся когда-либо встретить искомую комбинацию. Либо все на своих местах, но дальше мозжечка лучше не заглядывать, либо голова есть, но ей-то все и ограничивается.

И вот оно, Господи. Совпало, привалило счастье. У Брюн мне были одинаково интересны как ее взгляды на готовку и диету, так и те места ее тела, до которых я мог дотянуться языком; она оказалась для меня тем самым фактором «икс», о котором писал зануда Фрейд: черт знает откуда возникающее еще в младенчестве представление об идеальном партнере, бомба в подсознании, роковая вероятность один к миллиону — хоть пятьдесят, хоть в шестьдесят, хоть во сколько, включил кто-то, сам того не желая, этот секретный код страсти — все, никакая благополучная семья, никакая успешная карьера против этого не устоит — прости-прощай. Ах, египетские пальцы, достали до пускового механизма в каких-то моих душевных дебрях… Но у меня, слава Богу, ни семьи, ни карьеры, за выпавший мне фантастический шанс я могу схватиться обеими руками с чистой совестью, ничьих сердец не разбив, ничего не загубив и не развалив.

Хотя это и не очень на меня похоже.

На исходе была вторая ночь, когда я вдруг проснулся и увидел, что Брюн тоже не спит. Она села и, как казалось, к чему-то прислушивалась.

— Бруно, — сказала она с ужасом, — мне срочно нужно домой. По-моему, у меня начинается.

Брюн вскочила, поправляя волосы, бросилась к своим вещам и неожиданно остановилась — вся напряглась и даже сжала кулаки. В полумраке ее изумительная фигура четко рисовалась на фоне белой стены.

— Боже, Бруно, — простонала она. — Мы опоздали… Так быстро раньше не бывало… Милый, беги, не жди ничего… Все брось и беги… И прости меня…

Она охнула и опустилась на пол. Не скрою, я растерялся. Много было приключений в моей жизни, но такая оказия происходила впервые. Я тоже соскочил с постели, обнял мою драгоценную — жаром от нее дышало за метр — и поначалу мне показалось, что Брюн как-то странно морщит лоб. Потом до меня дошло, что у человека хоть в каком состоянии такие складки по лицу не гуляют. Она еще раз умоляюще посмотрела на меня — глаза ее постепенно наливались текучим янтарным светом — но сказать уже ничего не смогла; я было решил, что от боли она выдвинула челюсть, но тут же с оторопью увидел, что челюсти вовсе не выдвигаются, а растут — редкими короткими толчками. Прямо под моими пальцами буйство спутанных волос раздвинули внезапно ставшие заметными уши, и на спине, вдоль позвоночника, проступила дорожка темных волос.

На краткое время все остановилось — я с великим трудом перетащил Брюн на диван, и она, свернувшись в клубок, издавала какие-то жалобные звуки — потом начался новый приступ, и так бессчетное количество раз. Ее то скручивало и корежило, то ненадолго отпускало; и вот я увидел, как длинные кривые когти впились в мое постельное покрывало ручной работы.

Что греха таить, по спине меня продрал мороз. От такого зрелища у кого угодно волосы встанут дыбом. Вот тебе и психическое заболевание — самому впору двинуться рассудком: рядом, на расстоянии протянутой руки, воплощался и вырастал заправский вервольф, а по углам клубилась и скалилась нечистая сила, суля скорую и жуткую погибель.

Спасли меня непомерное самомнение и то ли трагический, то ли испытующий, хотя уже и не человеческий, взгляд Брюн.

— Хрен вам! — заорал я неизвестно кому, с перепугу не очень соображая, какой вздор несу. — Я плюю на вас! Мой прадед воевал на Восточном фронте и награжден Железным крестом! Сожрите меня, но черта лысого я вам уступлю, я шага отсюда не сделаю, во весь опор буду сидеть на этом вот стуле, и ни один потусторонний засранец не явится на том свете к моему отцу и не скажет ему, что Бруно Штейнглиц струсил в решительный момент, наложил полные штаны, сбежал и бросил свою любовь!

Я придвинулся вплотную и обнял ее. Температура за сорок, если не за пятьдесят. Шерсть пробивается — глазом можно уследить.

— Брюн, ты уж извини, что я так разорался. Это с непривычки. Надо бы, наверное, дать тебе какое-нибудь обезболивающее, но ума не приложу, как это сделать, так что уж потерпи. Скажем, аспирин вервольфы употребляют? Ты, главное, расслабься, и ничего не стесняйся. Ну, захотелось тебе побыть волком — да сколько угодно. Я тебя люблю в любом виде, да и сам, если вдуматься, тоже не сахар…

Короче, часа через два напротив меня сидел здоровенный волчище — точнее сказать, волчица, размером с теленка (а если шерсть дыбом, то чуть не в два раза больше), немыслимой красоты и смотрела неизъяснимым взглядом. Была она очень приятного серебристо-серого цвета, а вдоль хребта шла черная полоса, которая капюшоном охватывала голову с ушами и образовывала очень зрелищную полумаску вокруг глаз и дальше вновь сужалась в полоску, доходящую до носа. Колотило мою милую как в ознобе и дышала она будто после забега на четыреста метров; я гладил ее, успокаивал и чесал под нижней челюстью. Она жадно меня обнюхала и потом, с горловым звуком, похожим на сдавленный вой, засунула голову мне под мышку. Ну-ка, покажи зубы… Н-да. Таких клычищ я и во сне не видел. Бедолага, да ты, наверное, умираешь — пить хочешь… после всех-то трансформаций.

Я повел Брюн на кухню (напомню, что вся моя квартира — одна огромная комната, и кухонный угол, словно маяком, обозначен лишь узорным колпаком воздухоочистителя) и налил воды в объемистый салатник. Она тут же шумно вылакала пол-лохани.

— Эх, Брюн, ну и дураки же мы с тобой. Надо же было обсудить, обговорить, как себя вести, я-то, болван, даже не спросил, как долго это у тебя тянется? Чем, скажем, тебя кормить? Волки, ясное дело, едят мясо, но какое ты предпочитаешь? Сырое тебе можно? Или лучше воздержаться? Может, витамины какие-нибудь? Темный лес… Ты хоть чуть-чуть понимаешь, о чем я говорю?

Она вновь издала тот же тоскливый звук и опять прижалась ко мне головой.

Тут обнаружилось, что за окном уже полноценное утро с явным намерением перейти в день. Теперь самое время подумать, что делать дальше.

Идея первая: позвонить бабушке Амалии и честно рассказать, в какой переплет мы угодили.

Не нравится мне такая идея. Это сейчас будет крик-шум, буря-натиск, явится доктор Шлиеркамп, о котором Брюн рассказывала с дрожью во всех частях тела, уколы-лекарства, мою бесценную у меня отберут и потом объяснят, что это было сделано для ее же блага. Нет уж, вот вам всем, и тебе, бабушка Амалия, лично; я сам буду решать, что благо, а что нет.

Да, но ведь мою красавицу надо кормить, а в доме ни крошки. Подъели мы запасы. План «Б»: запираю ее в квартире, а сам отправляюсь по магазинам.

Неважный план. Во-первых, стоило мне только подойти к дверям, как у моей любимой начиналась истерика, вой, волосы дыбом и все в этом роде. Во-вторых, легко сказать — запри квартиру. Парадную дверь — еще куда ни шло, найду ключи и закрою, а как быть с лифтом? Вроде бы как-то его можно заблокировать, но убейте меня, если помню как, процедура, по-моему, чертовски путаная и утомительная. Внизу, конечно, есть охрана, пара сонных тюленей, Дитрих и Томас, но они же мои поклонники — стоит явиться какой-нибудь компании знакомых охламонов (а таких в одном Альтштадте по крайней мере полторы дюжины) и объяснить, что они собираются устроить мне сюрприз (а это бывает в среднем три с половиной раза в неделю), как эти увальни их пропустят. Итог подобного посещения я увидел с предельной ясностью, приподняв Брюн верхнюю губу — сплошные бритвенно-острые зубы смыкаются без зазоров. Плюс еще парочка свежих оборотней заскачет по Дюссельдорфу.

Но дело даже не в этом. Дело в том, что если вся эта волшебная музыка сыграет обратно в мое отсутствие, и Брюн вновь станет сама собой, когда меня не будет рядом, я ее просто больше не увижу. Она благородно решит не губить мою молодость — или уж что там в смятении стрельнет ей в голову — и давай Бог ноги на край света, ищи-свищи. Нет уж, такое развитие событий нам ни к чему.

Я присел рядом с подругой и потрепал густую шерсть.

— Уши у тебя замечательные. Их потом можешь оставить… просто прелесть. Собирайся, мы идем гулять. Да, Брюн, ты уж извини, но придется купить ошейник и поводок. Без намордника попробуем обойтись, но без этого никак. На такую зверюгу как ты, нужна лицензия, какие-то справки, а у меня вообще никаких документов нет. Выдать тебя за хомячка вряд ли удастся… Да и на хомячка теперь тоже что-то нужно… Германия, едрен корень, тонет в бумагах…

Я прихватил деньги, спортивную сумку, ее туфли, из спецснаряжения — темные очки и белую трость, а так же совок и экологически чистый бумажный пакет, и мы пошли. На полпути к машине остановились на газоне.

— Брюн, если что надо сделать, давай здесь, дальше места не будет.

Она жалобно заскулила.

— Да ладно тебе, дай посмотреть… Ты же знаешь, меня это заводит. Ты чертовски сексуальна в такие моменты… Ну… Ну… Вот замечательно, Брюн, ты дьявольски хороша.

Дальше, естественно, произошло неизбежное. На светофоре, между Таубен и Гартен Штрассе (понес меня черт окольными путями), ноздря в ноздрю — Руди со своим курятником — магдин беэмвевский представительский кабриолет, набитый разудалыми девицами, и за рулем — звезда дюссельдорфских вечеринок, король моды Рудольф Ветте собственной персоной. Тут же, ясное дело, шквал восторга и зависти: «Бруно, обчистил зоопарк?» «А в багажнике, наверное, крокодил?» «Бруно, где ты спрятал бегемота?» Я сделал каменное лицо, но Брюн была явно не настроена проявлять снисходительность. Волчьи губы растянулись, обнажая великолепные клыки, послышался негромкий, но басовитый рык, и со зловещей неторопливостью моя возлюбленная начала подниматься с места. Я поспешно обнял ее за могучую шею, бровями показал Руди, что он идиот и, благо включился зеленый свет, без промедления умчался прочь, еще успев услышать финальную реплику:

— Ну Бруно, ну всегда что-то придумает!

В зоомагазине все прошло без сучка, без задоринки. Волков пускали без разговоров, я выбрал самый симпатичный и дико дорогой ошейник с никелированными бирюльками — «Дорогая, в следующий раз сама что-нибудь подберешь от Диора или Версаче» — но дальше пошло сложнее. Мысль нехитрая — если колдовское наваждение слетит с моей драгоценной одним махом, то у нее все шансы оказаться посреди улицы в чем мать родила. Надо быть готовым мгновенно ее во что-то закутать. Но женские наряды для этой цели мало подходят, да и зеркала в полный рост я тоже с собой не захватил. На такой случай сгодился бы любой плащ или длинное пальто, но у меня в гардеробе, кроме всевозможных курток с шипами и цепями, ничего не нашлось. Значит, придется что-то изобретать. Правде, есть еще то затруднение, что в магазин одежды с животными нельзя. Но это ладно — кому нельзя, а кому и очень даже можно.

Я присмотрел одно, достаточно скромное заведение, припарковался, вывел Брюн, ухватив ее за ударно-показательный ошейник, водрузил на нос темные очки, вооружился тростью и, вдохновенно постукивая ею перед собой, вошел внутрь. Меня тут же окружила любовью и заботой девушка, внешность которой давала ясное представление, как бы выглядела Комаки Курихара, если бы вдруг стала двух метров роста. С рыданием в голосе я сообщил, что безумно влюблен и желаю сделать подарок своей избраннице, порадовав ее какой-нибудь обновкой, причем нужно мне нечто объемное и просторное.

— Хочу накинуть это на нее, — завывал я, задрав подбородок, — и охватить ее разом всю, всю, вы меня понимаете?

— Какая милая у вас собачка, — несколько оторопев, ответила мне Комаки. — Давайте посмотрим… то есть я хочу сказать, зайдем в секцию плащей, у нас новая коллекция и есть большие размеры.

— О, не смущайтесь, — всхлипнул я. — В мою палку встроены сенсорные датчики, которые беспроводным путем связаны прямо с мозгом. Это, конечно, не зрение, но все же… все же… Надо только не забывать менять батарейки.

Я остановил свой выбор на пончо — пледе с бахромой и дыркой для головы, украшенном рисунками из долины Наска и размера вполне с ней сравнимого. Да, но очутится на улице хотя бы и в пончо, но с голым задом — перспектива все же не слишком веселая, поэтому я добавил еще довольно миленький комбинезон, исходя из того, что в случае нужды запрыгнуть в него — дело одной секунды. Сочетание, нет слов, диковатое, однако в качестве комплекта быстрого реагирования — в самый раз. Под впечатлением от моей личности и уже порядком утомившим меня служебным рвением Комаки (я уже знал, что ее мама родом из Почхона, что там некогда размещалась летняя резиденция корейского императора, а теперь музей резных деревянных драконов, и много еще чего) увязалась проводить, и буквально разинула рот, увидев, что я собираюсь сесть за руль. Азиатское чутье подсказало ей, что здесь что-то неладно.

— А где же ваш водитель? — деликатно охнула она.

— Мне не нужен водитель, — с грустью поведал я. — Мой автомобиль управляется навигационным компьютером… в комплексе со спутниковой системой наведения. Последняя разработка Мицубиси.

— Вы уверены? — продолжала подступать Комаки с каким-то ядовитым альтруизмом.

Ах ты, верста сеульская. Еще полицию на помощь позови. Я уперся тростью ей в кроссовку и гаркнул:

— Не сомневайтесь!

Тут Брюн, которую все эти беседы с девушками явно раздражали, довольно чувствительно боднула меня в бок. Я забрал у Комаки пакет с моими приобретениями, запустил Брюн в машину, сам упал на сидение рядом, и мы укатили, оставив бедную Комаки в полном смятении.

Следующим пунктом программы был ювелирный магазин.

— Брюн, — сказал я, — держись, сейчас действуем нахрапом. Конечно, можно заехать к бедняжке Ангелике, одолжить у нее инвалидную коляску, и черта лысого кто бы меня остановил… Но запрягать тебя, как ездового оленя, в какую-то телегу мне претит, да и, откровенно говоря, лень тащиться. Поэтому берем чистой наглостью — она, как известно, второе счастье.

Я заправил волосы за уши, чтобы придать себе максимально нордический вид, и мы двинулись на приступ. Естественно, за вращающимися стеклянными дверями дорогу нам решительно заступил охранник в черной форме а-ля морская пехота.

— Прошу прощения, но собаку придется оставить снаружи.

Я немедленно прикинулся оскорбленным берсерком, которого вот-вот понесет, страстно задышал, а потом со свистом зашипел:

— Я вижу, в этом доме прямо с порога встречают оскорблениями. Какая это вам собака?! Это мой телохранитель, который обеспечивает мою безопасность! Я без нее шага не ступлю!

— За безопасность в этом помещении отвечаем мы, — возразил охранник.

— Что за вздор! По закону при доставке ювелирных изделий я имею право иметь при себе даже заряженное оружие!

— Все равно нельзя, — упорствовал жестоковыйный слуга порядка. — Если хотите, мой напарник подержит ваше животное вон там.

— Он что, хочет остаться с ней наедине? А его родители живы?

— Какое это имеет отношение?

— Такое, что они будут огорчены вестью о его смерти. Мучительной смерти.

— Что?

Собственно, дело уже было сделано — из-за какой-то стеклянной загородки к нам быстрым шагом направлялся менеджер с фирменным бэйджиком на клипсе, прицепленном к пиджаку — но тут Брюн выкинула коленце, которого я никак не ожидал. Она решила поддержать меня доступным в ее положении способом, и потрясла мое мировоззрение до самых основ — да и не только мое.

Бывают моменты, когда жизнь, судьба, случай, Бог — называйте как хотите — открывают нам краешек той истины, что окружающий мир не исчерпывается тем, что мы привыкли вокруг себя видеть, слышать и так далее. Есть много чего еще, и может быть, наше счастье в том, что мы на этом свете с ним не сталкиваемся. Но иногда оно просовывает копыто сквозь ткань обыденной реальности.

Не знаю, как про такое говорить, потому что, во-первых, сам толком не понял, что произошло, а во-вторых — не представляю, какими словами передать суть пережитой встряски. Ну, скажу, что волосы встали дыбом, ноги приросли к полу, глаза полезли на лоб, прошиб холодный пот и язык присох к небу — что? А почему прошиб и присох? Черти ведь с потолка не посыпались, мертвые не восстали… Короче, просто перескажу, что видел, хотя впечатления, само собой, тут никакого.

Брюн внезапно освободилась от моей руки, сделала рывок в сторону, а затем — вверх, и, стоя на задних лапах, нависла над охранником. Вытянулась она страшно, по крайней мере, верхняя часть туловища показалась мне больше раз в пять, капюшон темной шерсти скрыл дверь вместе с витриной, черные конусы ушей взмыли под самый потолок; желтое пламя глаз стало бешеным, челюсти — выражусь как технический дизайнер — обрели квадратное сечение или даже растянутое по горизонтали — и оскаленные до предела клыки — аж нос сморщило — были в пол-головы бедняги охранника, а когти на растопыренных, словно для объятия, лапах воскрешали в памяти парк Юрского периода.

Произошло все это как-то неспешно, почти плавно, в странные долгие секунды, Брюн будто нарочито никуда не торопилась, но одновременно было ясно, что ее жертва при всем желании не успеет и пальцем шевельнуть. Картина выглядела как наваждение, и только громовой рык сохранил реальный масштаб времени. Впрочем, тут же все и закончилось — провисев над охранником три биенья пульса, моя возлюбленная без всяких усилий извернулась в воздухе и втянулась — не подберу другого слова — обратно, вернувшись к моей ноге и обыкновенным габаритам, и даже смущенно потерлась об меня головой в том месте, где бок уже можно назвать бедром.

Наверное, с полминуты все трое — подошедший менеджер, охранник и я — пребывали в некотором столбняке, потом менеджер осторожно откашлялся и спросил:

— Так что вы хотели, господин… ммм…

— Штейнглиц, — подсказал я. — Бруно Штейнглиц. Я хотел, чтобы вот этот тип меня пропустил. Мне нужно обручальное кольцо… в хорошем вкусе, с небольшим бриллиантом.

— Пойдемте, — предложил менеджер (надпись на бэйджике оповещала, что его зовут Клаус), но я не собирался так просто отдавать победу, завоеванную с помощью потусторонних сил.

— Нет уж! — зарычал я, безуспешно подражая Брюн и стискивая похолодевшие пальцы на никелированных ребрах ошейника. — Вот путь он скажет, что я могу идти — не желаю подставлять спину какому-то бесноватому с пистолетом. А если ему опять что-то не понравится? Кому, черт подери, вы доверяете оружие?

— Альберт! — дипломатичным тоном произнес Клаус.

Но с Альбертом дело было плохо. Глаза у него были совершенно стеклянные и бессмысленные, как у игрушечного медведя, он не сводил не то с Брюн, не то с меня завороженного взгляда, и было ясно, что ни к каким разговорам он не пригоден. Я махнул рукой и вместе с Клаусом направился к витринам, залитым мягким светом точечных светильников.

Колец с крошечными бриллиантиками оказалось видимо-невидимо, при поддержке Клауса я долго блуждал среди них (парень, похоже смирился с тем, что ему попался законченный псих), и в итоге поднес одно к носу Брюн.

— Ну как тебе? Семнадцать с половиной, я ничего не путаю?

Она застенчиво лизнула мне руку.

— Брюн, у тебя язык как терка. Клаус, пожалуйста, какой-нибудь футляр посимпатичнее, у девушки хороший вкус. Цена не играет роли.

Едва мы вернулись в машину, раздался звонок. Лотти, в смысле Шарлотта, вторая сиделка, будущий судебный медик и королева передней подсечки.

— Бруно, заскочи, если не трудно, что-то он разволновался.

Да, надо признаться, все эти танцы с волками начисто вышибли у меня из памяти дедушку Вольфа.

— Лотти, я ему сейчас позвоню и чуть позже заеду.

Это мое последнее усовершенствование: в старинный, давно приказавший долго жить армейский радиотелефон с блошиного рынка, похожий на камуфлированный саркофаг для морской свинки, только с антенной, мои знакомые юнцы вмонтировали обычный самсунговский мобильник, и теперь я мог связаться с дедушкой Вольфом прямо из штаба дивизии. Обратная связь предусмотрительно отсутствовала.

— Алло, майор, это Штейнглиц. Вы отрезаны, прорыв с правого фланга при поддержке десанта. Будьте внимательны: у них там по меньшей мере два Т-90. Удерживайте позиции, авиация уже в воздухе, я лично командую группой поддержки, мы будем у вас минут через сорок. Да, две красные ракеты. Да, со стороны брошенной фермы. Не пытайтесь контратаковать — только оборона!

— Ну, Брюн, — сказал я, — пришла пора нанести визит в логово зверя. Если Амалия предпримет какие-то экстренные меры, позорно убегаем, фактор внезапности на нашей стороне… но задать кое-какие вопросы необходимо. И вот еще что… Я уже понял — ты оборотень прекрасный, выдающийся, можно сказать, авторитетный, но в этом доме, пожалуйста, обойдись без этих фокусов с искажением времени и пространства. Старики не поймут, мне влетит по первое число… Ладно?

В ответ Брюн только фыркнула. Пойми-ка этих девчонок.

В родных стенах моя красавица явно почувствовала себя неуютно: прижалась к моим ногам и подняла шерсть дыбом; по ушам и слабой дрожи было ясно, что она насторожилась и ждет неприятностей.

— Понимаю, моя прелесть, скверные воспоминания; ничего, держись, теперь нас двое… Ну что же, майор, все отлично, угроза окружения ликвидирована, ваши парни прекрасно себя показали. Подготовьте список представленных к наградам… кстати, нас ждет пополнение…

В тот самый момент, когда после доклада о потерях я отпустил дедушку Вольфа, в гостиную с противоположных концов быстрым шагом вошли Амалия и Старый Карл — оба в парадных нарядах, а Амалия еще и в жемчугах — видимо, собирались в театр или на прием. Увидев, как я пропускаю сквозь пальцы восхитительные шелковистые уши моей возлюбленной, они окаменели на ходу — словно натурщики во время демонстрации фаз движения или пара пехотинцев, вдруг обнаруживших, что идут по минному полю. Впервые в жизни я увидел, как у Старого Карла отвалилась нижняя челюсть. Почтенные господа Ветте были потрясены настолько, что некоторое время не могли вымолвить ни слова, потом у бабушки Амалии вырвался звук, который, наверное, можно услышать от ожившего утопленника после того, как ему сделали искусственное дыхание, и она пробормотала:

— Бруно, попробуй ее удержать, а я кого-нибудь… как-нибудь…

— Не двигайся, Амалия, — прервал ее Старый Карл — в этой семье было принято называть мать и бабушку просто по имени. — Бесполезно. Ты же знаешь, транквилизаторы ее не берут. Попробуем иначе…

Они боялись пошевелиться и даже громко говорить. Не стану отрицать, это была восхитительная минута.

— Здравствуйте, дядя Хельмут, здравствуйте Амалия, — заговорил я с самой изощренной приветливостью, почесывая Брюн под горлом — Мы вот тут шли мимо и решили заглянуть на огонек, а заодно навестить дедушку Вольфа. Дядя Хельмут, простите, но что это вы на меня так странно смотрите, будто на заморское чудо? Брунгильда, в ее теперешнем виде, для вас, насколько я понимаю, тоже не диковинка… У меня к вам несколько вопросов, и первый такой — чем вы ее кормите в подобных случаях? У нее есть какие-то предпочтения? Например, ей можно сырое мясо? Или лучше отварить?

— Бруно, ты уверен, что можешь ее контролировать? — шепотом спросила Амалия.

— Так, я, кажется, понял, — тоже не слишком живым голосом произнес Старый Карл. — Бог послал нам ангела… в обличии великовозрастного оболтуса из рода Штейнглицев. Ты хоть знаешь, балда, чем мы все сейчас рискуем? Она в жизни к себе никого не подпускала, двоих чуть не насмерть изуродовала, насилу отбили, не знаю как…

— Мы стальную дверь в Красном Замке поставили… В подвале…

— Да, и то боялись, что вырвется… Кирпичи когтями продирала, по стенам бегала…

— Вот это да… Брюн, ты слышишь? А все же, чем кормили?

— Да ничем. Миску с водой просовывали на лопате, через специальный люк… И ту прокусывала.

— С девушками так не обращаются, — строго заметил я. — Сколько это у нее обычно продолжается?

Старый Карл сделал неопределенное движение плечами:

— Когда как… Примерно около суток.

— Ее сестра погибла от этого, — вдруг вставила Амалия.

Старый Карл хмуро кивнул.

— Да, влюбилась в одного свистуна, услышала, как разговаривает по телефону… с другой… Захотела навсегда остаться волчицей, сбежала из дома. Был там еще лесничий… — он махнул рукой. — Короче, все скверно кончилось. Ее наверняка давно нет в живых. А у нас тут прямо как в старой легенде.

— Что за легенда?

— Да просто есть такая сказка.

— Дядя Хельмут, — сказал я со злостью, — может быть, вас это удивит, но я с некоторых пор очень интересуюсь сказками. Причину вы можете видеть невооруженным глазом. Рассказывайте.

Мать с сыном с сомнением переглянулись.

— Ну… Семейное предание… Был какой-то волшебный музыкант, исцелял увечных и одержимых, влюбился в женщину-оборотня и снял с нее заклятие… вот и все. Якобы от них и пошла семья Ветте, поэтому и волк на гербе.

— Как? — тихо спросил я. — Как он узнал, что она излечилась?

Карл принялся крутить волоски на левой брови, что было признаком величайшей сосредоточенности, и снова беспомощно взглянул на мать.

— Я не помню…

— Там были какие-то карлики, — сказала Амалия. — Или гномы. Кажется, они служили вервольфам…

— Симбионты?

— Бруно, я была маленькой девочкой, когда слышала эту историю…

— Да! — вдруг оживился Старый Карл. — Точно, карлики! Они еще кричали: «Мешки пусты, мешки пусты!»

— Что за мешки? Защечные, как у белок? Ну ладно, а что было дальше?

Увы, ответом мне было тягостное молчание.

— Ладно, хорошо, — сказал я. — Значит, так. Дядя Хельмут. Находясь в здравом уме и твердой памяти, я прошу у вас руки, а в данном случае лапы, вашей племянницы Брунгильды Ветте.

Второй раз за вечер Старый Карл выпучился на меня так, словно перед ним воскрес Фридрих Великий, или, по крайней мере, Манфред фон Браухич.

— Бруно, черт тебя дери, — захрипел он самым зловещим тоном. — Если это шутка, она будет последней в твоей жизни.

— Хельмут! — не выдержала Амалия. — Ты что, не видишь? Он вовсе не шутит! Мальчик мой, как ты мог решиться на такое?

— Нет, это не шутка, черт меня дери, как вы говорите, дядя Хельмут, — подтвердил я. — Мы любим друг друга, я надеюсь на ее согласие, кстати, вот кольцо… Благословляйте нас скорее, и мы пойдем, потому что Брюн нервничает, и нам еще надо заехать за едой. Да, советы оставить ее у вас не принимаются.

Тут Старый Карл наконец расслабился и сел на стул. Ситуация входила в привычное для него командное русло.

— Ты что же, собрался прогуляться с ней по магазинам? Благославляю, но никуда вы не поедете! В машину, и немедленно марш домой, раз уж тебе жизнь не дорога! Список продуктов продиктуешь по телефону, запритесь и сидите, пока все не кончится!

— Я собирался устроить торжественный ужин со свечами.

— Будут тебе и свечи, быстро вниз! Амалия, извини, но, кажется, мы опоздаем.

Амалия лишь отмахнулась знаменитым кружевным платочком.

Я накрыл сразу два стола. Один — празднично-официальный, с протокольным набором рюмок, бокалов, тарелок, подтарельников, салфеток и неподъемными приборами — подарком моих тетушек-помещиц, Бригиты и Маргариты, с любой из вилок не страшно выйти на медведя — и завершающим аккордом взгромоздил подсвечники. Второй — походный, прямо на полу, для временного перекуса. Для себя я соорудил фантастический салат, без разбора накрошив колбасы, ветчины, солений, маринадов, не знаю чего еще, и полив всю фантасмагорию кетчупом; для Брюн доставили копченый бараний бок, который она неуловимым движением прорезала как бензопилой, и половина тут же исчезла у нее в пасти, кроме того, я периодически скармливал ей особо приглянувшиеся кусочки моего ирландского рагу. Себе виски я наливал в стакан, Брюн — в увесистую саксонскую посудину, будто специально рассчитанную на то, чтобы волк, будучи навеселе, ее не опрокинул. Не скрою, часам к восьми оба уже счастливо пребывали в состоянии наилегчайшего подпития.

— Брюн, давай порассуждаем… С одной стороны, женитьбу на оборотне обычным делом, конечно, не назовешь… что бы на это сказала моя старая учительница? Так и слышу: «Бруно Штейнглиц, я всегда была уверена, что ты кончишь подобным образом». Ах, фрау Пик, ну разумеется, я жизнь положу на то, чтобы соответствовать вашим идеалам… Тьфу! С другой стороны, если твоя жена — чудесная, милая, обаятельная женщина — пару раз в год… или реже… отращивает клыки и все такое, а все прочее время лучше ее на свете нет — да она и с клыками очень ничего — то кой черт еще чего-то искать? Да любой мужчина согласится и будет в восторге… Собственно, я и есть этот самый мужчина… С детьми, конечно, некоторая проблема… тут надо раскинуть мозгами… Слушай, Брюн, что-то мы ослабели, давай перелезем на диван, а то как бы нам не уснуть на полу… Наши чувства чего-нибудь стоят или нет? Что же, чуть больше шерсти — и конец любви?.. Так, на что это ты намекаешь? Ага… Ты знаешь, меня и самого разбирает, но как-то неловко … в таком виде… Ты считаешь, ничего? Тоже верно, какого черта… А как вообще это дело устроено у волков? Дай хоть посмотреть… Ты не против? Хм, хвост… Хотя почему бы и нет? Не волчьим хвостам остановить Бруно Штейнглица…

. . . . . . . .

(Следующий абзац удален автором из соображений нравственности.)

… надеюсь, ты не сделаешь меня вожаком волчьей стаи.

Проснулся я от каких-то звуков. Было не меньше часа ночи. Шея и левая рука страшно затекли от неудобной позы, я с трудом расклеил один глаз и первое, что увидел — торшер по-прежнему горел — все вокруг, и постель, и пол, устлано шерстью. Кряхтя, я перекатился на другой бок и обнаружил, что Брюн лежит рядом в первозданном облике и глухо рыдает в подушку. Я испустил радостный вопль, откашлялся, испустил снова и кинулся ее обнимать и целовать. В ответ меня, словно надгробный памятник, оросили слезами.

— Брюн! Любимая! Господи, как же я соскучился! Да что с тобой такое? Что случилось?

В ответ она простонала что-то невнятное, типа «Ты все видел, ты меня бросишь».

— Вот те раз, это с какой же стати? Или ты больше не ты? Или я больше не я? Так, давай посмотрим… Знаменитые пальцы — подергаем — по моему, все нормально… ну-ка, иди сюда, — я ухватил ее, посадил на себя и, как и обещал, пошлепал ее роскошными прелестями друг о друга. — Ты знаешь, все на месте. Вот только ушей мне жалко… Или у тебя пост-звериная депрессия? Это мы сейчас исправим. Оглянись — нас ждет праздничный стол.

Брюн зажала себе рот обеими руками сразу и так с минуту смотрела на меня потрясенным взглядом, потом действительно оглянулась, прерывисто, в три приема, вздохнула и сказала:

— Мне срочно нужно в ванную.

Пока шампуни, оставленные безвозвратно покинувшими мой кров дамами, смывали следы сверхестественных превращений, я развил кипучую деятельность: пробежался по наиболее заметным местам с пылесосом, попутно убедившись, что отделить волчью шерсть от натурального шотландского пледа без стирки — задача невыполнимая, стремительно опустошил холодильник, расставив на столе заготовленные яства, откупорил бутылки и зажег свечи. Тут появилась и Брюн, в громадном тюрбане из мохнатого банного полотенца.

— Ооооо… Садись за стол. И ради Бога, не одевайся, ты мне нравишься именно в таком виде.

— Бруно, ты неисправим… Но мне холодно. Дай мне твою испанскую рубашку — ту, с большими рукавами. Какой стол… Спасибо тебе, милый, у меня слов нет…

Завернутая в мой широченный черный балахон, Брюн выглядела очень здорово — вид у нее стал домашний и уютный.

— Ну, будь здорова, за твое возвращение… Ты что-нибудь помнишь?

Она покачала головой.

— Очень смутно… как сон. Я только чувствовала, что ты все время рядом. Ты чудо, так со мной еще никто себя не вел… Бруно, как мне тебя благодарить? Я просто не знаю.

— Ну… нового способа пока не придумали. Да ты пей… Самое главное — как ты себя чувствуешь?

— Нормально я себя чувствую… Бруно, правда, я не знаю, что говорить…

— Вот и не говори ничего — знай себе ешь и пей. Говорить буду я.

Я снял с полки футляр с кольцом, открыл, подошел поближе и бухнулся на одно колено, едва не угодив локтем в салат.

— Брунгильда Ветте, я люблю тебя и прошу быть моей женой. Ммм… Дядя Хельмут согласен. Сразу можешь не отвечать… хотя почему бы и нет.

Брюн ничего еще не успела ответить, как произошла довольно странная вещь. По комнате прокатилась какая-то горячая волна, будто за нашими спинами на мгновенье приоткрыли дверцу исполинской топки; огненный контур пробежал по мне, начав от лопаток и соскочив с кончика носа, как если бы я пересек луч лазера — даже померещился запах паленого. Моя драгоценная, однако, и бровью не повела — она смотрела на кольцо, и глаза ее вновь были полны слез. Да что за сюжет такой? Все рыдают. Не моя ли следующая очередь? Брюн посмотрела на меня взглядом любящей матери на неразумного младенца.

— Бруно, зачем тебе это надо? Почему ты это делаешь?

— Скажем так: из-за чего я это делаю. Из-за твоих глаз, моя дорогая. Хотя и египетские пальцы тут играют немалую роль. Я знаю, что не все в жизни мед да патока, случается и дерьмо… то есть, я хочу сказать, трудные минуты. И вот когда прикрутит и станет невмоготу, я хочу посмотреть в твои глаза. Я хочу, чтобы они были рядом… и все остальное тоже.

Тут я распалился и несколько раз стукнул лбом об стол.

— Бруно, что ты?

— Не волнуйся, это я от избытка чувств. Но дело не только в дерьме и трудностях. Когда мне будет весело, когда я буду доволен и счастлив, ты нужна мне еще больше, потому что без тебя не надо мне ни веселья, ни счастья.

Последние слова, в свежеусвоенной манере я уже прорычал в самом нижнем регистре — вот уж воистину, с кем поведешься, с тем и наберешься.

— Бруно, ты хороший и добрый человек. И тебе нужна такая же нормальная, хорошая девушка. Ты заслуживаешь самого большого счастья. А я старая тетка с большими…

— Это-то мне и нравится.

— Бруно, не хулигань. С большими проблемами, как ты уже понял. Я не собираюсь ломать тебе жизнь. И спасибо тебе, я никогда не забуду, что ты для меня сделал.

— Да что же ты ничего не ешь? — огорчился я. — Шампиньоны совсем неплохие, ветчина тоже, и вот эта колбаса мне страшно нравится с детства. У тебя коньяк не тронут. Вообще, где твой волчий аппетит? Ты что же, думаешь, я ждал какого-то другого ответа? Ничего ты не поняла. Такому шальному парню как я, как раз и нужна такая жена как ты. И тебе нужен именно такой сумасброд. Это не значит, что мы какая-то идеальная пара, ругаться будем как миленькие. Но никуда нам друг от друга не деться. Такая любовь как гарпун — вытащить можно только вместе с кишками. Давай пожалеем мои кишки… Вообще, обо мне ты подумала? Каково мне без тебя? Разумеется, нет, вот он, звериный оскал эгоизма… Я твой Маугли, и возиться тебе со мной до конца дней, даже и не надейся отвертеться.

— Я вообще-то не против, — ответила Брюн. — Только дай мне собраться с мыслями.

На следующий день проспали, естественно, до обеда.

— Позвони Амалии, она волнуется, — спохватился я, толком еще не продрав глаз и головой вниз, руками по полу сползая с дивана.

— Уже позвонила, соня, — отозвалась Брюн сквозь плеск воды из-за кольцевой занавеси с рыбками, изображающей ванную. — Тебе привет.

Есть такие девушки, которых хлебом не корми, дай только забраться в ванну с гелями, пенами, шампунями, кремами и еще незнамо чем — водоплавающие какие-то. Зевая до хруста в челюстях и лязганья зубов, я взялся за уборку — для начала оттащил всю посуду в мойку, потом принялся скатывать пледы, благо всякая там химчистка здесь же, в цокольном этаже — но тут рука моя дрогнула.

И не только рука.

У меня два пледа — как объясняли знающие люди, один цветов Стюартов, второй — клана МсКормиков; кто из них кто — понятия не имею. Вчера обоих уравнял в правах слой черно-серой шерсти, удалить который элементарно-механическим путем, в смысле вручную, нечего было даже думать. Сейчас я заворожено поводил ладонью по шершаво-пушистой поверхности — ничего. Девственная чистота, или как корова языком. Я крепко поскреб в затылке. Парадокс сознания — почему-то шерсть вервольфа представлялась мне более материальной, чем сам вервольф. Постучав извилиной об извилину, я быстрым шагом направился к пылесосу и, раскрыв пластмассовое чрево, заглянул в пылесборник. Та же картина. Мешок пуст.

Ай-ай-ай. Где-то ведь я недавно слышал это выражение. Мешки пусты. Сдается, не мне первому пришла в голову мысль собирать шерсть оборотней…

Тут и Брюн появилась передо мной во всем великолепии.

— Собирайся, мы опаздываем, — объявила она. — Амалия и Хельмут через час уезжают в Красный Замок, Хельмут прямо оттуда едет в Дортмунд, а потом в Берлин…

— Да-да, помню, к Хеклерам, занудные ребята…

— … а вернется он только к шестнадцатому, то есть к самому празднику, так что все заботы возлагаются на нас. Амалия просит, чтобы ты обязательно был и что-нибудь придумал, потому что девочки в тебе души не чают. А мне еще надо успеть в Госпиталь, вот какая у нас программа. Просыпайся, лежебока!

Она снова повалила меня на диван и немного помесила. Мать честная, я и забыл, ежегодное сборище, двойной день рождения! Штука в том, что дочери Старого Карла откололи невероятный номер: родились в один день — с разницей в четыре года. Это событие отмечается грандиозными торжествами, так было заведено, когда еще была жива Мария, и теперь Старый Карл пунктуально следует канону заведенной некогда традиции. Мне на этом празднестве обычно отводится роль присяжного увеселителя — единственный случай, когда папаша Ветте, пусть и со скрежетом зубовным, но терпит мои шуточки и выкидоны.

Мы помчались сломя голову, но Амалию и Старого Карла застали уже у самого лимузина. Магдалены видно не было, и это подтверждало мои предположения о серьезных переменах в архитектуре семейства Ветте. Впрочем, как вскоре выяснилось, у красавицы Магды нашлись другие важные дела. Увидев нас, Амалия прослезилась и с утробным клокотанием обняла Брюн так, что та практически утонула в ее необъятных телесах — минуту были видны только ноги да шапка волос. Старый Карл уставился на меня с некой странной, почти грустной задумчивостью — впервые я видел его в подобном состоянии — и, помолчав, спросил:

— Как ты, успеешь закончить эскизы до шестнадцатого?

Я обомлел и онемел. Вдумайтесь — Старый Карл спрашивает у меня, уложусь ли я в срок! Задушевным тоном! Это вместо обычного: «Эскизы к шестнадцатому, в девять у меня, и опоздай хоть на минуту, бездельник!» Это что же такое творится? Уже сев в машину, он опустил стекло, поманил меня и страшным шепотом просвистел:

— Она согласилась?

— Думает.

— Думает… — саркастически повторил Карл, и на этом встреча на высшем уровне завершилась. Автоматические ворота медленно отворились, и похожий одновременно и на платформу, и на вагон «майбах» унес царствующую чету прочь.

Мы вошли в дом, Брюн поскакала переодеться и разобраться с вещами, потом решили перекусить, потому что оголодали, пропустив и завтрак и обед, по команде старины Фердинанда нам соорудили более чем приличный стол, и тут мы столкнулись с Руди, летящим куда-то на всех парах.

— Ага, отлично! — закричал он. — И мне тоже тарелочку, за два часа до начала, то, что надо, никуда больше не потащусь! А вы идете?

— Это куда?

— Бруно, да ты совсем забыл, на каком свете находишься! Брюн, тряхни его, у меня рука не достает. Посмотри на календарь — сегодня бал, закрытие «Рейнского сезона»! Ты что, на набережной не был? Пол-реки перегородили, протокольная съемка, я танцую с принцессой Беатрисой!

— Принцесса Беатриса — дура, — заметил я. — Передай ей это с приветом от меня.

— А, у тебя все дураки, — отмахнулся Руди. — Ты и Георга обругал… Брюн, вообрази — торжественный момент, вся верхушка, а Бруно вдруг заявляет наследнику престола, что тот полный идиот. Георг парень нервный, в крик. Скандал, нас вывели, ну, мы духом не упали, поехали веселиться дальше. А Георг остервенел, напился совершенно в стельку и решил выяснить отношения… Сидим у Кристины, два часа ночи, вламывается принц, с ним свита, охрана одна, охрана другая, полиция гоняет журналистов, Георг лыка не вяжет, с порога падает Бруно на грудь и рыдает: «Штейнглиц, говорит, я и сам знаю, что я кретин, но зачем ты при всей публике?» А Бруно так хладнокровно ему отвечает: «Спокойно, Георг, сейчас мы с тобой выпьем еще по одной, и все встанет на свои места». Выпили, и тут у Георга вконец крышу снесло. Где тут у вас, кричит, балкон над Рейном, я всем объявлю: да, Штейнглиц не соврал, я полный идиот, и плюю на вас, и брошусь в хладные воды! А у Кристины и вправду терраса — Георг как рванет, хорошо, Бруно успел перехватить, так он его метра два протащил, и какой-то журналюга успел-таки сделать снимок. Этот репортер, пока шел весь сыр-бор, подогнал откуда-то пожарную машину с корзиной на такой выдвижной штанге и засел там с телеобъективом как напротив кристининой террасы. Потом эта фотография заняла где-то первое место: у принца пол-лица — разинутый рот да ноздри, глаза закрыты, рука вперед, как у вождя на митинге, а ярусом ниже — голова Бруно — рожа зверская, вся такая сосредоточенная, вылитый Джейсон Стэтхем, держит Георга мертвой хваткой… Я тоже попал в кадр, да меня отрезали… Старый Карл тогда просто взбесился: «Ну, говорит, хороши вы оба!»

— Брюн, — сказал я, — давай позовем дедушку Вольфа, а то как-то неудобно.

Старый солдат выглядел, прямо скажем, далеко не лучшим образом, но страйкбольный камуфляж со всеми причиндалами сидел на нем безупречно.

— Здравствуйте, майор, как видите, у нас сегодня редкий денек затишья, так что я предлагаю вам вместе пообедать, присаживайтесь… У меня хорошие новости. В штабе собираются сделать вам сюрприз, но я не поклонник подобных вещей и коварно раскрою их планы: получено решение о присвоение вам звания подполковника. Несколько дней, придут документы, и мы будем вас поздравлять. Я знаю, вы не пьете, это разумно, но, может быть, в такой день…

— Благодарю вас, господин полковник, — отвечал дедушка, и в самом деле принимаясь за еду. — Не скрою, мне приятно признание моих заслуг перед отечеством… хотя я и догадываюсь, что обязан этим исключительно вам.

— Оставьте, майор, такие офицеры как вы — главное достояние наших вооруженных сил. Посмотрите лучше вокруг, какая чудесная осень, настоящее бабье лето, словно и нет никакой войны…

— Вы правы, господин полковник, — кивнул Вольфганг. — Скажу еще раз — я рад званию, но уже принял решение. Это моя последняя кампания. Если уж Господь не удостоит меня смерти в бою, то по заключении мира я выхожу в отставку. Чувствую, что пришла пора. Я совсем уже не тот.

— Боже мой, майор… Но что же вы станете делать? Чем займетесь?

— Я получил письмо от сестры, из Дюссельдорфа… у нас там дом, его построил еще мой дед. Мои племянники выросли… я помню их совсем еще детьми, а теперь уже у них самих дети, и тоже взрослые люди, их я вообще никогда не видел… Отправлюсь в родные места, представляете, полковник, они мне снятся.

— Боже мой, Бруно, — воскликнула Брюн, — это ужасно, немедленно заканчивай войну и верни дедушку домой!

— Верно, верно, — согласился Руди. — Заключай мир, один черт не знаете, с кем воюете — если даже с русскими, то однофигственно вам вдвоем с дедом Сталинграда не взять, хоть всю Аргентинскую сборную вместе с Марадонной запиши к себе в полк!

— Река, набережная, липы, каштаны, Старый город, — продолжал дедушка Вольф. — Наверное, все изменилось, я ничего не узнаю… Вам доводилось бывать в Дюссельдорфе, господин полковник?

Ответить я ничего не успел, по причине грянувших событий, так что теперь можно лишь гадать, какая фраза так и не родилась на свет; в памяти сохранились лишь смутные обрывки мысли о том, что возвращение майора в реальное время и пространство — дело замысловатое и рискованное.

Каюсь, моя вина, упустил я из виду Магду, за всей этой кутерьмой начисто про нее забыл, и тем допустил страшный, фатальный промах. Еще третий закон Ньютона предостерегает — если ты не видишь Магдалену Ветте, это не значит, что ее нет. Она очень даже есть, незримо парит в вышине, как горная орлица, зорко следит за событиями и думает свою крепкую думу.

В этот раз додумалась она до того, что бесповоротно озверела. Старый Карл ее выгнал, я окончательно растоптал ее самолюбие, а сладостно предвкушаемая драма и скандал в семье Ветте неожиданно вырулили к абсолютно нестерпимому хэппи энду. Ясное дело, ненависть закипела в Магде на таком градусе, что в момент сожгла все предохранители, и фрау Ветте решила уйти, громко хлопнув дверью, то есть напоследок напакостив сколько возможно.

Уверен, что в тот момент, когда мы, стоя между автомобилями, прощались с Амалией и Хельмутом, Магдалена уже звонила в психиатрическую клинику доктора Шлиеркампа и срывающимся голосом расписывала, какую угрозу для общества представляет Брюн. Доктор и без ее актерских ухищрений знал, что ситуация чревата, в словах пока еще действующей жены Старого Карла ничуть не усомнился, и немедленно распорядился выслать бригаду экстренного реагирования. Во главе этой бригады Магда и предстала перед нами, торжественно войдя той самой своей знаменитой походкой, где, по выражению классика, каждый шаг оказывал великую милость паркету, которому выпало счастье оказаться под ее ногами.

Итак, Магда и с ней — трое шкафов в белых халатах: один явственно начальник, видимо, врач, с какой-то бумажкой в форме анкеты, и двое громил-санитаров — в руках палка с петлей, уже мне знакомые резиновые тросы и пневматическая пукалка для стрельбы шприцами с транквилизаторами. Без всяких объяснений, по одному только ужасу в глазах Брюн я сообразил, кто они такие и зачем пожаловали. У всех троих в глазах охотничий азарт — переговоры бессмысленны, они только и ждут какого-то сопротивления, и чем энергичнее, тем лучше, слепому видно, что ребята свое дело знают.

— Брунгильда Ветте, вам придется пойти с нами.

Их трое, я один, на Руди надежды никакой, невеселая выходит картинка, но если кто-то думает, что я так просто отдам свою возлюбленную в чьи-то лапы, тот здорово ошибается. Внизу в вестибюле Фердинанд, и моя главная задача туда и передвинуть арену событий.

— Майор, — сказал я машинально, обращаясь больше к самому себе, — к бою! Противник в расположении!

И тут начались вещи невероятные. Эффект от этих нехитрых слов, что я пробурчал под нос и сквозь зубы, собираясь с силами для драки, вышел совершенно феерический. Да-с, не до конца Вольф Ветте утратил связь с реальностью. Опрокинув стул, он с юношеской резвостью бросился к стене и обеими руками хлопнул по ней снизу вверх. Дубовая панель метра полтора на полметра слетела, и за ней открылся очень мило висящий на крюках шедевр «Рейнметалла» — МГ-34 с дырчатым кожухом и изумительным по красоте модернистским прикладом вишневого дерева. Рядом пристроилась коробка с зубастой, ощерившейся патронами лентой, утекавшей в затвор. Молодецки подхватив все это хозяйство, майор вновь подскочил к столу — ну чистый Рэмбо. У горилл было несколько секунд, но по дури и растерянности они это время упустили.

Дальше, как сказано опять-таки у классика, пулемет завыл и затряс весь дом. Словно в настоящем сражении, майор покрыл всю гостиную ураганным огнем. Вот это, я вам доложу — ударили фонтаны, клочья да осколки; пожирая ленту, старина МГ плясал в стариковских руках, гильзы скакали по тарелкам и залетали в рюмки; горилл как ветром сдуло, только Руди сидел будто в ложе, озираясь в полном восторге. Сочиняет рассказ для клуба, мерзавец, подумал я. С полминуты я наслаждался этим зрелищем, особенно, как стерва Магдалена полезла под стол, затем скомандовал «Прекратить стрельбу!»

Ни в кого майор, конечно, не попал. Бригада расстелилась на полу в живописных позах, и когда их главный неуверенно приподнял голову, я уже упер ему между ушей леденящую ручку столового ножа.

— Лежи, земляк, целее будешь, — ласково предложил я и затем продолжил. — Ребята, не знаю, сколько вам платят, но умирать за эти деньги все равно не стоит. Здесь, как видите, все здоровы и в ваших услугах не нуждаются. А завтра мы сами приедем в клинику и засвидетельствуем свое почтение доктору Шлиеркампу. Впрочем, если хотите в гробу напоминать решето, милости просим. Отвечать, как вы понимаете, будет некому. Майор, вы будете представлены к награде за мужество и военную мудрость в боевой обстановке.

Возражений не последовало, гости проявили понимание и спешно ретировались, Магдалена, вылезая из-под стола, по странной случайности налетела лбом на мою коленку и, напутствуемая фразой «Пшла вон, кобыла толстомясая», тоже покинула наше общество.

— Бруно, это было гениально! — завопил было Руди, но тут МГ рухнул в отчаянно зашипевший винегрет, фарфоровое блюде мерзко хрустнуло, и Вольф Ветте, закатив глаза, начал медленно заваливаться назад, цепляясь за скатерть. Я едва успел подхватить его:

— Руди, не стой столбом, берись, и несем на кровать! Брюн, «скорую»!

Приехала «Скорая», за ней — вторая и с ней мой давний приятель, самый знаменитый кардиолог Дюссельдорфа Лысый Конни, он же Конрад Вальденштайн, бритый наголо верзила-австрияк, без колебаний променявший отцовское благословение, земли и богатство на скальпель и зеленое одеяние хирурга. Покачал головой:

— Никуда не повезем. Его и трогать-то нельзя. Ты хоть знаешь, что такое миокард и желудочки сердца?

— Знаю, что делают какое-то шунтирование.

— Шунтирование чего? Попал пальцем в небо. У него там кисея, тюль, задней стенки, считай, вообще нет… Шунтирование… Будет чудо, если он дотянет до утра. Вы Хельмуту звонили?

— Да, они с Амалией едут. Вернулись с пол-пути.

Кровать выдвинули на середину комнаты, и старый майор лежал, окруженный таинственными медицинскими агрегатами с пультами и мониторами, опутанный шлангами и проводами. Нос у него не заострялся, глаза не вваливались, но случайная прядь волос, замершая на лбу и откровенно мертвецкая тень на правом, полуопущенном веке не оставляли сомнений в безнадежности картины.

Вдруг это веко шевельнулось, а морщинистые пальцы заскребли по простыне.

— Полковник Штейнглиц, — прошептал майор, — Где вы, я вас не вижу…

Меня обуял неописуемый ужас, в носу и в глазах защипало, и еще я почувствовал, что губы и язык плохо слушаются, а нижняя челюсть будто одервенела.

— Я здесь, майор, ничего не говорите, вам нужно беречь силы, — пробормотал я и краем глаза увидел, как в комнату вошла Амалия и встала у постели с другой стороны. — У меня для вас радостные новости. Нам только что сообщили, что канцлер восстановил орден Рыцарского креста с дубовыми листьями, и вы первый кандидат на награждение…

Мне показалась, что лице майора проступило что-то вроде улыбки. У Амалии глаза были полны слез, но на меня она посмотрела с благодарностью.

— Полковник, — еще тише проговорил Вольф, — У них там где-то есть мой мундир… его не надо… Я прошу похоронить меня в той полевой форме, которую вы мне… в которой я сражался…

Я физически ощущал, как его покидает жизнь, и кошмар бессилия совершенно парализовал мне мозги.

— Майор, — пролепетал я, — только что получен приказ. Вы снова назначены командиром сорок второго парашютно-десантного полка… мои поздравления…

Он снова улыбнулся загадочной невидимой улыбкой; рука его пришла в движение, и я понял, что майор пытается отдать честь. Но рука упала, и это было все. Вольфганг Ветте отбыл на штабные учения господа Бога.

Одна слеза скатилась по краю носа снаружи, другая — по носу внутри, на губах они встретились, во рту растекся соленый привкус, а Брюн сжала мне руку.

Сразу после похорон меня посадили в тюрьму. Ну, не в тюрьму, а в какое-то центральное полицейское отделение.

Штука в том, что министерство обороны отказало майору в похоронах со всеми воинскими почестями. По каким-то гнилым документам выходило, что он не имеет права на троекратный салют холостыми патронами, и даже влияние Старого Карла в этот раз не помогло. Я высказал тому чину, с которым имел беседу, что я об этом думаю, не поскупившись на красоты немецкого языка, но толку от этого было мало.

Ладно, черт с вами. Брюн купила самый большой флаг, какой только есть в природе, а я договорился со знакомыми байкерами и, как всегда, переборщил. Затея получилось дурацкая, будто хоронили гангстера, а не солдата, этих кожаных дьяволов наехала немереная туча, с ними какие-то лысые идеологи с хоругвями всех мастей, и попытались устроить едва ли не митинг. Я велел им заткнуться, и приличия были соблюдены, даже Старый Карл ничего не сказал, но все равно в итоге закончилось скандалом. Когда гроб опустили в могилу, и я махнул рукой, эти малахольные достали свои обрезы и маузеры и оторвались по полной программе. Канонада вышла как под Верденом, причем палили, естественно, отнюдь не холостыми. Некоторые даже успели обоймы сменить. Сейчас же нагрянула полиция, мои чмудрики вскочили на своих железных коней и были таковы, а я поцеловал Брунгильду и отправился за решетку. При аресте сопротивления не оказал.

Обращались со мной неплохо, если не считать, что заставили три раза переписать показания, потом приехал их главный начальник, состоящая из одного профиля мумия по имени Генрих, меня еще раз вывели, он хмуро прочитал всю мою писанину, помолчал, побарабанил пальцами по столу и сказал два слова:

— Ступай, сынок.

И меня без всякой деликатности выставили из отделения. У самых дверей стоял хорошо мне знакомый джип-ветеран. Я открыл дверцу и плюхнулся на сидение.

— Ну что, вояка, — спросила Брюн. — Навоевался?

Минуту мы смотрели друг на друга: она — с неизменной скептической улыбкой, я — просто строил ей рожи. Затем мы кинулись друг к другу и неопределенное время целовались как очумелые.

— Отъедем, — еще не отдышавшись, сказала Брюн, — А то заберут уже обоих. За нарушение общественной нравственности.

Отъехали мы метра на два. На большее нас не хватило.

— Бруно, прекрати, у меня к тебе серьезный разговор. Ну же, не смущай меня, я тебе в матери гожусь.

— Ясное дело, ты меня в шесть лет родила. Ладно, я тебя слушаю.

В ответ она достала то самое колечко с крохотным бриллиантом, которое я ей подарил, и, как и я тогда в ювелирном, держа его двумя пальцами, поднесла к самому моему носу.

— Бруно. Ты обещаешь мне семь лет? Больше я не прошу. Нет, не надо никаких клятв, вечности и прочего. Просто подумай и скажи. Семь лет. Я знаю, будут ссоры, будет непросто, и девушек на свете достаточно, но вот такое мое условие. Семь лет.

Я задержал дыхание на сколько мог. Потом сказал:

— Да, фройлян Брунгильда. В здравом уме и твердой памяти я принимаю ваше условие. Семь лет.

Хотел еще что-то добавить, но не стал. Она закрыла глаза и тоже перевела дух. Затем надела кольцо на палец.

— А теперь мы едем в Красный Замок. Организовывать праздник для девочек. Ты не забыл? Двойной день рождения. И я по ним страшно соскучилась.

— Я думал, ты не любишь Красного Замка.

— Нет, я к нему привыкла. А хочешь, я тебе его подарю?

— Это как?

— Красный Замок принадлежит мне. Мой отец, Пауль, был старшим братом. Я законная наследница состояния Ветте. — тут она склонила голову на плечо, — И можешь меня поцеловать еще раз.

Мы поцеловались, и я сказал:

— Что ты так волнуешься из-за возраста? Вервольфы не стареют. Это я скоро превращусь в дряхлого маразматика.

Брюн только вздохнула.

— Бруно, я старею, как и все люди.

— Нет, нет… Я знаю, что я сделаю. Два вервольфа на одну семью многовато… а подамся-ка я, в пику тебе, в вампиры. Их тоже время не берет — вон Дракула, четыреста лет, а до сих пор как огурчик.

Брюн повернула ключ зажигания и тронула машину с места, объезжая фургон с мороженым, размалеванный розовыми пингвинами.

— Вампиров не бывает. Это сказки.