Синеты

Bluets

Copyright (©) 2009 by Maggie Nelson

All rights reserved

Перевод: Анастасия Каркачёва

Редактор: Лайма Андерсон

Верстка: Владимир Вертинский

Дизайн обложки: Юля Попова

Главный редактор: Александра Шадрина

© Анастасия Каркачёва, перевод, 2020

© No Kidding Press, издание на русском языке, оформление, 2020

Синеты

1. Допустим, для начала я бы сказала, что влюбилась в цвет. Допустим, это звучало бы как признание; допустим, я тут же изорвала бы салфетку на мелкие кусочки. Всё начиналось медленно. Как любование, как симпатия. Затем однажды всё стало серьезнее. Затем (глядя в пустую чайную чашку, тонкий коричневый осадок на дне которой сложился в подобие морского конька) каким-то образом всё стало касаться лично меня.

2. Так вот, я влюбилась в цвет, а именно – в синий; как будто бы на меня легло заклятие; заклятие, под которым я желала остаться и – как выясняется – от которого изо всех сил пыталась избавиться.

3. Хорошо, ну и что? Добровольное заблуждение, скажете вы. О том, что каждый синий предмет может быть чем-то вроде неопалимой купины, тайного пароля для единственного агента, крестика на карте, слишком пространной, чтобы ее можно было полностью развернуть, но содержащей всю известную часть Вселенной. Разве могут быть все клочки синих мусорных пакетов, застрявшие в колючих кустах, или тенты из ярко-синего полиэтилена, хлопающие на ветру над каждой лачугой, каждой рыбной лавкой, в сущности, отпечатками пальцев бога? Я попробую объяснить.

4. Я признаю, что, возможно, мне было одиноко. Я знаю, что одиночество может возбуждать приступы острой боли, которая, если сохраняет остроту в течение долгого времени, может имитировать или вызывать – нужное подчеркнуть – способность постигать божественное. (Это должно бы нас насторожить.)

5. Но сначала давайте представим обратный случай. В 1867 году после долгого периода одиночества французский поэт Стефан Малларме сообщает своему другу Анри Казалису: «Я провел ужаснейший год. Мысль моя обдумала себя и пришла к чистой Идее. Всё, что я из-за этого выстрадал во время долгой агонии, передать невозможно»[1]. Малларме описывает эту агонию как битву на «костлявом крыле» бога. «Время страшной борьбы со старым и уродливым пернатым – ныне, к счастью, поверженным, – Богом», – пишет он Казалису с усталой удовлетворенностью. Впоследствии Малларме стал заменять в стихотворениях le ciel[2] на l’Azur[3], чтобы очистить образ неба от религиозного подтекста. «К счастью, – подытоживает он, – я окончательно умер».

6. Полукруг ослепительно бирюзового океана – вот первичная сцена этой любви. Мою жизнь делает замечательной уже то, что такой синий цвет вообще существует, что я его видела. Видела что-то настолько прекрасное. Обнаруживала себя в самой его середине. Без выбора. Вчера я вернулась туда снова постоять на горе.

7. Но что это за любовь, в самом деле? Не обманывай себя, называя это чувство возвышенным. Признай, что стояла в музее перед горсткой рассыпчатого ультрамаринового пигмента в стеклянном стаканчике и ощущала жгучее желание. Сделать что? Освободить его? Приобрести его? Проглотить его? В природе редко встречается пища синего цвета – такую окраску обычно имеет то, что есть нельзя (плесень, ядовитые ягоды), – поэтому кулинарные специалисты рекомендуют избегать голубого света, синих стен и тарелок в местах приема пищи. Может, цвет и ослабляет чей-то аппетит (в самом буквальном смысле), но чей-то – только разжигает. Хочется протянуть руку и потревожить эту горстку пигмента, например, запачкать в нем пальцы, а потом запятнать весь мир. Хочется растворить его в воде и плавать в ней, хочется напудрить им соски, хочется окрасить им платье девы. Но даже и тогда не удастся добраться до само́й синевы. Не вполне.

8. Не стоит, однако, впадать в заблуждение о том, что желание – это жажда. «Охотно мы смотрим на синее не потому, что оно устремляется в нас, а потому, что оно влечет нас за собою»[4], – писал Гёте и, возможно, был прав. Но мне неинтересно тосковать по миру, в котором я и так уже живу. Я не хочу вздыхать по синим предметам и, боже упаси, по синеве вообще. В первую очередь, я хочу перестать скучать по тебе.

9. Так что, пожалуйста, не нужно больше писать мне, чтобы рассказать о красивых синих вещах. Если честно, в этой книге тоже о них ничего не будет. Я не собираюсь писать: Разве Х не красиво? Подобные притязания убивают красоту.

10. Больше всего я хочу показать тебе кончик своего указательного пальца. Его немоту.

11. То есть: мне всё равно, что он не имеет цвета.

12. И пожалуйста, не нужно говорить со мной о том, как «изменен весь строй вещей гитарой голубой»[5]. Что можно изменить гитарой голубой сейчас не представляет никакого интереса.

13. Собеседование при приеме на работу в университет; трое мужчин сидят за столом напротив меня. В моем резюме написано, что в настоящее время я работаю над книгой о синем цвете. Я говорю об этом уже несколько лет, но так и не написала ни слова. Возможно, это такой способ почувствовать, что моя жизнь течет, а не отваливается, как столбик пепла от сигареты. Один из мужчин спрашивает: Почему о синем? Мне часто задают этот вопрос. Я никогда не знаю, как ответить. Нам не дано выбирать, что или кого любить, хочу сказать я. Нам просто не дано выбирать.

14. Мне нравилось говорить людям, что я пишу книгу о синем цвете, и не делать этого. Обычно в таких случаях тебе начинают выдавать истории, или наводки, или подарки, и потом можно перебирать их, а не слова. За последние десять лет мне дарили синие чернила, картины, открытки, краски, браслеты, камни, самоцветы, акварели, пигменты, пресс-папье, бокалы и конфеты. Меня познакомили с человеком, который вставил себе зуб из лазурита просто потому, что любит этот камень, и еще с одним, который настолько боготворит синий цвет, что не ест синие продукты и растит только сине-белые цветы в своем саду вокруг бывшего собора (тоже синего), в котором живет. Я познакомилась с главным мировым производителем органического индиго, с дрэг-артистом, чье исполнение Blue Джони Митчелл разбивало сердца, с мужчиной с лицом отщепенца, глаза которого буквально сочились синим; последнего я нарекла принцем синего королевства – так, в общем, его и звали.

15. Я думаю об этих людях как о своих синих корреспондентах, чья задача – слать мне синие полевые репортажи с места событий.

16. Но если серьезно, это больше похоже на то, как будто ты смертельно больна и все эти синие весточки – твоя последняя надежда на исцеление.

17. Но что происходит у тебя внутри, когда ты говоришь об исцелении цветом, до сих пор не сформулировав свой недуг?

18. Ранняя весна, теплый день в Нью-Йорке. Мы пошли в отель «Челси» трахаться. После я смотрела в окно, где на крыше дома напротив хлопал на ветру синий тент. Ты спал, так что это был мой секрет. Проба, взятая у повседневности, ярко-синий мазок на всем этом благом провидении. Это был единственный раз, когда я кончила. Это и были, по сути, наши жизни. Что-то очень непрочное.

19. За несколько месяцев до того я видела сон, в котором мне явился ангел и сказал: Тебе нужно побольше думать о божественном и поменьше воображать, как ты расстегиваешь штаны принца синего королевства в отеле «Челси». Но что если штаны принца синего королевства и есть божественное, возразила я. Так тому и быть, ответила она и оставила меня рыдать лицом в синюю напольную плитку.

20. Секс оставляет всё как есть. Секс никоим образом не пересекается с действительным использованием языка. Так как он не может предоставить ему никакого основания. Он оставляет всё как есть.

21. Тогда же, еще один сон: загородный дом на берегу, хмурый ландшафт. Танцевальный вечер в бальном зале красного дерева, где мы танцевали, как танцуют люди, сообщающие друг другу о своем желании заняться любовью. После настало время грубой магии: для заклинания нужно было положить в рот несколько синих предметов (два стеклянных шарика, перышко, осколок ярко-синего стекла, нитку лазурита) и держать их там, пока они не начнут источать невыносимое молочко. Я подняла глаза и увидела, как ты удираешь на лодчонке, внезапно объявленный в розыск. Я выплюнула змейку синей пасты на тарелку и предложила полицейскому катеру свою помощь в поисках, но мне ответили, что течения сегодня из ряда вон. Так что я осталась на берегу и прослыла среди местных той, что вечно ждет, печальной кошелкой, чьи волосы пахнут животным.

22. Однако что-то всё же меняется. Просто от жизни отрывается какая-то мембрана, как корка застывшей краски с крышки банки. Я очень хорошо помню тот день. Мне позвонили. Моя подруга попала в аварию. Возможно, она не выживет. У нее было два перелома позвоночника и мало что осталось от лица. Она не могла пошевелиться, и врач сказал о ней: «Как галька в воде». Бродя по Бруклину, я обнаружила бледный барвинок, неожиданно зацветший на заброшенной заправке «Мобил» на углу. В мерзко желтых душевых тренажерного зала, куда временами сквозь приоткрытые зарешеченные окна залетал снег, я заметила, как из-под облупившейся желтой краски проглядывает достойный промышленный синий. Я наблюдала, как на дне бассейна белый зимний свет перемежается с блеклым голубым; было ясно, что вместе они составляли бога. Когда я зашла в больничную палату подруги, ее глаза были пронзительной синевы – и единственной частью тела, способной двигаться. Я была напугана. Она тоже. Синева билась.

23. Гёте написал «К учению о цвете» в период своей жизни, который один критик назвал «длинным промежутком, не отмеченным ничем выдающимся». Сам Гёте описывал его как время, когда «о тихом, собранном состоянии ума не было и речи». Гёте не одинок в обращении к цвету в особенно напряженные моменты. Вспомнить хотя бы режиссера Дерека Джармена, который писал книгу «Хрома» теряя зрение и умирая от СПИДа, – свою смерть он предвосхитил в кино как исчезновение в «голубом экране». Или Витгенштейна, который работал над «Замечаниями о цвете» последние полтора года своей жизни, умирая от рака желудка. Он знал, что умирает; он мог бы выбрать любую философскую проблему в мире. И выбрал писать о цвете. О цвете и боли. Бо́льшая часть этого текста спешна, неясна и нехарактерно скучна. «То, писать о чем для меня столь утомительно, может быть очевидным для кого-то другого, чей ум еще не одряхлел», – писал он.

24. «Ввиду того факта, что гётевское объяснение цвета не имеет никакого физического смысла, – отметил недавно один критик, – можно задаться вопросом, чем вообще обосновано переиздание этого перевода». Витгенштейн выразился так: «Я понимаю, по крайней мере, что физическая теория (например, ньютоновская) не может решить задач, которыми был движим Гёте, даже если и сам он их не решил». Так какие у Гёте были задачи?

25. Гёте интересовался случаем «одной дамы, ушибившей глаз при падении» так, что «предметы, особенно белые, казались ей резко, до неприятного мерцающими»[6]. Гёте приводит множество других историй о людях, чье зрение было необратимо повреждено или искажено, в том числе в результате психологической или эмоциональной травмы. Это «свидетельствует о крайней слабости органа, о неспособности его восстанавливаться», – замечает он.

26. После аварии с участием моей подруги я начала чаще думать о той даме с ушибленным глазом и мерцающими белыми предметами. Может ли что-то подобное происходить со мной и синим цветом, «от третьего лица»? Говорят, ослабление цветного зрения часто сопутствует депрессии, хотя я понятия не имею, как и почему это возможно с неврологической точки зрения. Но начать видеть цвета (и что особенно странно, всего один цвет) более остро – симптомом чего это могло бы быть? Мании? Мономании? Гипомании? Шока? Любви? Горя?

27. Да и зачем вообще заморачиваться с диагнозами, если диагноз – это не что иное, как перепостановка проблемы?

28. Примерно в то время ко мне впервые пришла мысль: мы классно трахаемся, потому что он пассивный ведущий, а я активная принимающая. Я никогда не говорила этого вслух, хотя часто думала. Я и понятия не имела, насколько это окажется верно – и как болезненно – уже за пределами секса.

29. Если цвет не может исцелить, то может ли он хотя бы разжечь надежду? Например, синий коллаж, который ты прислал из Африки когда-то давно, меня обнадежил. Правда, дело было совсем не в синеве.

30. Если цвет может дать надежду, следует ли из этого, что он может вызвать и отчаяние? Я могу вспомнить множество случаев, когда какой-то синий внезапно меня обнадежил (резкий поворот на горном серпантине, за которым внезапно обнаруживаешь океан; щелчок выключателя в чужой ванной, зажигающий вовсе не белый, а голубой – как яйцо малиновки – свет; стайка темно-синих бутылочных крышечек, вдавленных в цемент на Уильямсбургском мосту; сияющая гора битого синего стекла у здания стекольной фабрики в Мексике), но сейчас я не могу вспомнить ни одного раза, когда синий цвет привел бы меня в отчаяние.

31. Обратимся, однако, к случаю господина Сидни Брэдфорда, обретшего зрение в возрасте пятидесяти двух лет после пересадки роговицы. Он был безутешен. «Мир казался ему тусклым, облупленная краска и другие изъяны поверхности огорчали его; он любил яркие краски, но впадал в уныние, когда они выцветали». Вскоре после того, как он прозрел и увидел мир во всем полноцветье, он «умер несчастным человеком».

32. Когда я говорю «надежда», я не имею в виду надежду на что-то конкретное. Наверное, я просто имею в виду, что стоит смотреть в оба. «Это что там / за мутные штуки? / Деревья? Ну нет, они мне / надоели»[7], – последние слова английской бабушки Уильяма Карлоса Уильямса.

33. Должна признать, что не все оттенки синего увлекают меня. Например, мне не особенно интересны матовые камешки бирюзы, меня оставляет равнодушной сдержанный сизый. Иногда я тревожусь, что если какой-то синий предмет ничего во мне не вызывает, то, возможно, я совсем уже отчаялась или мертва. Порой я симулирую энтузиазм. Порой я боюсь, что не способна передать всю его глубину.

34. Ацианоблепсия – невосприятие синего цвета. В аду, должно быть, есть такая пытка – хотя в этом случае можно было бы прибегнуть к виагре, от которой видишь всё слегка окрашенным в синий. Об этом побочном эффекте мне сообщает специалист по менопаузе у рыбок гуппи, кабинет которого находится напротив моего в институте. Он говорит, что это связано с белком в ткани пениса, который имеет сходство с белком в сетчатке глаза, но дальше я уже не улавливаю.

35. Кажется ли мир более голубым, если смотреть голубыми глазами? Наверное, нет, но я предпочитаю так думать (самовозвеличивание).

36. Гёте описывает синий цвет как живой, но лишенный радости. «Он не столько оживляет, сколько вызывает беспокойство»[8]. Является ли влюбленность в синий цвет в таком случае влюбленностью в беспокойство? Или любовь сама по себе беспокойство? И что это за глупость вообще – быть влюбленной в то, что заведомо, по своей природе, не способно на ответную любовь?

37. А ты уверена – можно было бы спросить, – что оно не способно любить в ответ?

38. Ведь никто не знает на самом деле, что такое цвет, где он, есть ли он вообще. (Может ли он умереть? А чувствовать?) Представьте пчелу, влетающую в складки мака: там, где мы, принимая свой взгляд за норму, видим оранжевый цветок, она видит распахнутый фиолетовый зев.

39. От Энциклопедии никакой пользы. «Если наше восприятие цвета обычно задействует „ложное сознание“, то как тогда было бы правильно мыслить о цвете? – вопрошает она. – В случае цвета, как никаком другом, – заключает она, – „ложное сознание“ – это повод для праздника»[9].

40. Когда я говорю о цвете и надежде, или цвете и отчаянии, я говорю не о красном сигнале светофора, лилово-голубой полоске на белом фетровом овале теста на беременность или черном парусе, надувшемся на корабельной мачте. Я пытаюсь говорить о том, что означает синий цвет или что он значит для меня помимо значения.

41. Поездка за рулем через Лунную долину накануне миллениума. На радио диджей проходился по списку лучших альбомов столетия; где-то примерно 30-е место досталось Blue Джони Митчелл. Диджей поставил песню River и сказал, что величие ее в том, что ни одна женщина прежде не говорила столь ясно и безапелляционно: I’m so hard to handle, I’m selfish and I’m sad[10]. Прогресс! – подумала я. А следующая строчка была: Now I’ve gone and lost the best baby that I ever had[11].

42. Сижу в кабинете перед лекцией по просодике и стараюсь не думать о тебе, о том, что потеряла тебя. Но как это возможно? Как это возможно? Оказалась ли я слишком печальной для тебя? Слишком ли печальной[12]. Я смотрю на свои заметки к лекции. «Всё – сон» – это спондей. Я опускаю голову на стол и начинаю рыдать. Почему это не помогает?

43. Перед собранием преподавателей снова говорим со специалистом по менопаузе у рыбок гуппи. Как биологи понимают вопрос «Существует ли цвет?», спрашиваю. Ну знаешь ли, фыркает он. Самцу гуппи в поисках самки не важно, существует ли цвет. Но самцу гуппи важно быть оранжевого цвета, чтобы привлечь самку. Но можно ли вообще сказать, что гуппи важно быть оранжевого цвета? – спрашиваю я. Нет, признает он. Самец гуппи просто оранжевый. Почему оранжевый? Он пожимает плечами. На некоторые вопросы у биологов нет ответа.

44. В тот же день, спустя несколько часов после беседы со специалистом по менопаузе у рыбок гуппи, психотерапевт скажет мне: Если бы он тебе не солгал, он был бы другим человеком. Она пытается дать мне понять, что хотя я думала, что безраздельно люблю этого мужчину именно таким, какой он есть, на самом деле я в упор не видела, каким он по-настоящему был (и остается).

45. От этого мне безмерно больно. Она настаивает, чтобы я сказала, почему, но я не могу ответить. Вместо этого я говорю что-то о том, как клиническая психология сводит всё, что мы называем любовью, к патологии, заблуждению или биологии; и если то, что я чувствовала, не было любовью, тогда я вынуждена признать, что не знаю, что такое любовь или – еще проще – что я любила плохого человека. Все эти формулировки высасывают синеву из любви, оставляя уродливую бесцветную рыбину биться на разделочной доске на кухонном столе.

46. Отречение, – говорит тишина.

47. Можно ли быть потаскуном в хорошем смысле этого слова? – задаюсь я вопросом, направляя машину сквозь чащу циклопических рекламных щитов, призрачных пальм и вылизанных светом бульваров, в которые превратилась моя жизнь.

48. Представьте, к примеру, кого-то, кто трахается, как шлюха. Кто хорош в этом деле, профессионален. Ты видишь, как он трахает тебя, в зеркале, всегда только в зеркале, безумная ебля на расстоянии вытянутой руки, в квартире, залитой голубым светом, никогда при свете дня, этот человек всегда трахает тебя сзади в голубом свете, и вы оба всегда хороши в сексе, самозабвенны и растворены в нем, как будто на всем белом свете ваши тела больше ничего не умеют, кроме как трахаться вот так, в слабом голубом свете, в этом зеркале. Как назвать такого человека?

49. В сексе есть цвет, но это не синий.

50. Мы далеки от понимания того, что такое цвет, где он и есть ли он вообще, несмотря на тысячелетия тыкания палочкой в этот феномен. Буквально тыкания – в «темной комнате» своего жилища в Тринити-колледже Ньютон, войдя в исследовательский раж, порой совал себе в глаза железные прутики и палочки, чтобы вызвать и затем проанализировать эффекты цветового восприятия. Известно, что дети с нарушениями зрения могут надавливать пальцами на веки, чтобы воспроизвести утраченные цветовые ощущения. (Так держать!)

51. Нам остается вести себя так, как если бы предметы обладали цветом, – написано в Энциклопедии. Ну, как скажете. Но как можно было бы вести себя иначе?

52. Попробуйте, если получится, говорить, как если бы цвет не исходил из какого-то отдельного физического явления. Держите в уме влияние всевозможных поверхностей, объемов, источников света, мембран, пространств, степени плотности, растворимости, температуры, эластичности на цвет. Подумайте о способности предмета испускать, отражать, поглощать, пропускать или рассеивать свет; подумайте о «воздействии света на перы…