Синяя борода

— Совершенно верно.

— Вы работаете в кино?

— Да.

— В качестве ассистентки кинооператора?

— Собственно говоря, я монтажница, но у нас ма­ленькая съемочная группа — кинооператор и звукоопе­ратор плюс этнолог и шофер. В такой маленькой группе приходится делать то одно, то другое.

— Понимаю...

— Я была незаменима.

— Понимаю. /

— Конечно, я обрадовалась, когда узнала об оправ­дательном приговоре, можете себе представить, как я обрадовалась, я плакала, как ребенок!

— От радости...

— Можете спросить у группы.

— Вы не подумали, что будете нужны оправданно­му, когда он вернется домой после долгого предваритель­ного заключения и суда?

— Наши съемочные работы затянулись.

— А вы были незаменимы...

— Собственно говоря, монтажница при съемках еще не нужна, это верно, но Герберту важно было, чтобы я присутствовала с самого начала съемок, это было обусловлено в договоре, он хочет, чтобы монтажница видела не отснятый уже материал, а следила за всем процессом. „

— Кто такой Герберт?

— Наш кинооператор.

— Значит, съемочные работы затянулись...

— Мы ждали, когда пойдет дождь.

— Без этнолога...

— От обоих писем Феликса веяло скорее покоем: он сидит в своем кабинете, и у него наконец есть время для чтения, он играет на бильярде, да и я тоже написала ему довольно большое письмо.

— О съемочных работах...

— Да.

— Позавчера, когда вы вернулись из Кении, фрау Шаад, и оправданный встречал вас на аэродроме, его вид поразил вас?

— Он похудел.

— А еще?

— И постарел, да, и это тоже.

— Оправданный утверждает, что вы испугались, когда увидели его, и вы позволили поцеловать себя только в щеку.

— У меня было так много багажа.

— Верно ли, что у него дома было припасено шам­панское, чтобы отпраздновать встречу, и что в этот первый вечер, то есть позавчера, вы не хотели ничего рассказывать о Кении?

— У меня просто не было сил.

— Поэтому вы не пожелали выпить шампанского?

— Я теперь не пью.

— Вы хотели спать...

— Да.

— Почему вы легли в комнате для гостей?

— Мы так давно не виделись.

— В последний раз вы виделись в суде.

— Когда Феликс упомянул, что он продал свою практику, меня это очень испугало, и я, конечно, спросила, как же он представляет себе свое будущее.

— Что же он ответил?

— Он пожал плечами.

— И вы пошли спать...

— Я не могла уснуть...

— Почему не могли, фрау Шаад?

— Он, по-моему, сидел в гостиной и один пил шампанское — я слышала, как били часы,

— Еще один вопрос, фрау Шаад...

— Что Феликс станет делать без своей практики!

— Верно ли предположение оправданного, что вы боялись, как бы он в постели не признался вам в пре­ступлении и вы вдруг не оказались бы рядом с убийцей?

— Я убеждена в его невиновности.

— Значит, фрау Шаад, не это является причиной того, что вы легли спать в комнате для гостей?

— Нет.

— Вы убеждены в его невиновности...

— Совершенно.

— Относительно вчерашнего вечера, фрау Шаад...

— Я сдержала свое слово, что скажу ему, если в наших отношениях что-то изменится, а сейчас это произошло.

— Как он воспринял услышанное?

— По-рыцарски.

— Вы так и ожидали?

— Да.

— А когда это произошло, фрау Шаад?

— Мне не хотелось говорить ему этого до суда.

— Я понимаю.

— Писать об этом мне тоже не хотелось.

— Последний вопрос, фрау Шаад...

— Писать — это трусость.

— Каковы теперь ваши планы, фрау Шаад?

— Мы еще не знаем, все зависит от того, останется ли Герберт на телевидении или нет.

Помогают прогулки по окрестностям.

— Вы слышали, господин доктор Шаад: в ваших с Юттой отношениях что-то изменилось.

— Я ценю ее откровенность.

— Десять месяцев — долгий срок для женщины, которой уже почти тридцать пять, вы это сознавали еще во время предварительного заключения, господин Шаад, и, значит, вчерашнее открытие вас не поразило...

— Я ценю ее откровенность.

— Вы оставили машину у гравийного карьера и бродили целых четыре часа; начался дождь, и полчаса вы просидели на пне, господин доктор Шаад, вы не были поражены, но промокли до нитки и все еще ни о чем не могли думать. Это верно?

— Да.

— Ютта сдержала свое слово.

— Я ценю ее откровенность.

— Вы это уже говорили.

— Если в наших с Юттой отношениях что-то изме­нится, она скажет мне об этом, — так она обещала.

— Вас знобит, господин Шаад...

— Я ценю Ютту.

— Тем не менее вы простудитесь, господин Шаад, вы все еще сидите на этом пне, он мокрый, а вы без пальто и без кепки и надеетесь, что Ютта проснулась и кинулась вас искать. Это верно?

— Это верно.

— Почему вы не продолжали свою прогулку?

Чего я в прошлом году не видел, сидя в тюрьме: зазеленевших кустов, пашни в комьях земли, черных, как корочка шпика. Пастбища у ручья еще красноваты. Трактор отбрасывает черные комочки земли на дорогу, и пахнет навозом. Я стараюсь избегать лесовозных дорог. В воздухе прогрохотал реактивный истребитель. Я знаю, где я нахожусь. Вдали синеют горы. Фруктовые деревья еще голы, леса прозрачны, сквозь обнаженные ветви видно небо, а между стволами иной раз блеснет озеро, не голубое, но светло-серое, точно цинковое. На опушке елового леса в тени еще лежит пятнами снег, воздух теплый, вот и первая бабочка...

— Когда вы похоронили свою мать?

— Шесть лет назад.

— С тех пор вы в Рацвиле не бывали?

Нет.

— Вы понимаете, почему я спрашиваю вас об этом?

— Нет.

— Вам пятьдесят пять, господин доктор, и вы не можете сослаться на старческую забывчивость. Не странно ли, что вы все забыли? Во время первого допроса вы утверждали, что никогда не видели креста, который как-то хотели использовать в качестве аварийного знака.

— Я беру обратно свои показания...

— И вдруг теперь, шесть лет спустя, вы вспоминае­те: этот самый крест, который никак не подходил в качестве аварийного знака, именно этот вычурный крест находится на церковном куполе в Рацвиле, где похоронена ваша почтенная матушка.

— Мне только сейчас это пришло в голову.

— Вы этого не забыли, господин доктор Шаад, вы это просто вытеснили из памяти. Как и многое другое. И вдруг теперь, пока вы бродили по окрестностям, вам понадобилось отказаться от своих прежних показаний.

— Ничего не поделаешь.

— Вас это не пугает?

— Нет.

— А не может ли случиться так, господин доктор

Шаад, что вдруг, например чистя зубы, вы вспомните, где на самом деле были в ту субботу после обеда, когда Розалинда Ц. была задушена с помощью женского гигиенического пакета и вашего синего галстука, и вспомните, что преступник — именно вы?

Помочь могли бы занятия греблей.

Моя лодка лежит на берегу у здания клуба.

Я думаю, они ждут моего выхода.

— Вы, следовательно, знаете обвиняемого?

— Как яхтсмена.

— Что вы можете сказать о его характере?

— Должен заметить, что Феликс Шаад всегда был очень корректным яхтсменом. Общественными делами клуба он, правда, занимался мало: у врача не так уж много времени... Конечно, мы не знали того, что узнали сейчас, что было напечатано в газете, но я хотел бы только сказать, что эта Розалинда Ц. никогда не бывала в нашем клубе. В этом можно убедиться по книге посети­телей...

Я не знаю, каким образом ее альбом оказался среди моих старых папок с историями болезни. Альбом с переплетом из синей искусственной кожи. Подписи под фотография­ми сделаны ее рукой:

Наш сад в Сионе

Розалинда во время причастия

Наша собака Аякс

Прогулка на Горнерграт

Свадьба (с капитаном)

Пальма де Мальорка

Папа в форме майора

Мой тренер (теннис)

Медвежий ров в Берне

Репетиции «Фиделио» (певец)

Пикник с друзьями

Игнаций в мастерской (график)

В Касселе

Зима в Вене (певец)

Папа в Берне Крит (график)

Лебеди под Цюрихом

Феликс в своем врачебном кабинете

Мама в больнице

Игнаций и Феликс за пинг-понгом

Феликс в лодке (дважды)

Мое тридцатилетие

Наш архитектор (Ян)

Наш дом в Цумиконе

Улыбающаяся жертва:

Девочка с собакой

Невеста перед церковью

Студентка в Берне

Русалка на побережье (с гарпуном)

Дочь в кругу семьи

Собирает грибы

За рулем «порше»

За столиком в «Кроненхалле» (Цюрих)

Танцует с архитектором

Хозяйка дома (Цумикон)

Подстригает газон (там же).

— Вы Розалинда Ц.?

— Да.

— Ваша профессия — терапевт?

Улыбающаяся жертва.

— Вы знаете, кто вас задушил?

Улыбающаяся жертва.

— Кого вы, фрау Цогг, видели в своей жизни последним?

— ...

— Это был господин доктор Шаад?

— ...

— Когда он навестил вас в ту субботу между одиннадцатью и двенадцатью часами, вы вместе пили чай. Так? По-видимому, это был ваш первый завтрак — чай и тосты с гусиным паштетом. Ничего другого у вас в желудке не обнаружено... Фрау Цогг, вы не помните, о чем шел разговор в то утро?

— ...

— Когда Феликс Шаад ушел от вас?

— ...

— Согласно показаниям уборщицы, с тех пор как у вас собственная квартира, обвиняемый, ваш бывший супруг, регулярно навещал вас, он знал, чем вы зараба­тывали себе на жизнь. И это не вызывало у него недо­вольства. Так он утверждает. А вы, фрау Цогг, ценили его помощь как советчика в налоговых делах. Верно это? Он считает, что вы относились к нему как к товарищу...

Улыбающаяся жертва — невеста.

— Вы ссорились в ту субботу?

Улыбающаяся жертва.

— Оправданный не помнит, о чем шел разговор в то утро. Или же он об этом умалчивает. Он даже не помнит, в каком пеньюаре вы были...

Улыбающаяся жертва — дама.

— После обеда вы были в брюках.

— ...

— Что-нибудь произошло, фрау Цогг, или вы сказа­ли что-нибудь, настолько взволновавшее вашего бывше­го супруга, что он через три часа вернулся к вам и заду­шил вас своим галстуком, или вы тоже утверждаете, что с тех пор, как между вами и Феликсом Шаадом прекра­тилась половая связь, отношения у вас были вполне дружескими, даже гармоничными?.. Вы знаете, что Фе­ликс оправдан?

Улыбающаяся жертва — с гарпуном.

— Это верно, что после ухода посетителя вы, как правило, запирали дверь квартиры? И если да, то у кого, кроме жены привратника и господина доктора Шаада, имелся ключ от квартиры на Хорнштрассе?

— ...

— Вы не желаете отвечать...

Улыбающаяся жертва — подстригает газон.

— Вы пользовались в ту субботу гигиеническим пакетом? Простите за этот вопрос. И если нет, то где преступник мог взять уже открытый гигиенический пакет? По всей вероятности, не в гостиной же, фрау Цогг, где вас потом обнаружили.

— ...

— Почему вы днем приняли снотворное?

— ...

— По всей вероятности, потому вы и не могли сопротивляться, когда вам связывали ноги, или вы считали, что это любовная игра?

Улыбающаяся жертва — девочка.

— Бывало ли, чтобы господин доктор Шаад прихо­дил к вам с цветами? И если да, то были ли это лилии? Обвиняемый утверждает, что он не любит лилий и ни­когда в жизни не дарил лилий. Можете вы это под­твердить? И если да, то кто в ту субботу принес или прислал вам свежие лилии, которые были найдены на трупе?

Улыбающаяся жертва — с собакой.

— Поскольку вы являетесь жертвой, вас нельзя заставить давать показания, фрау Цогг; с другой сторо­ны, ваши показания были бы очень полезны.

— ...

— Фрау Цогг, мы не можем точно установить, когда вы приняли снотворное. Согласно медицинской экспер­тизе, не исключено, что в шестнадцать часов вы еще бы­ли в состоянии открыть дверь в свою квартиру. Одной свидетельниц, правда, она несовершеннолетняя — кажется, что она помнит, как вы позднее задернули шторы. Верно ли это? Мы точно знаем, что вы не обеда­ли. Чем вы занимались, фрау Цогг, до убийства?

Улыбающаяся жертва — собирает грибы.

— Относительно галстука, который вы однажды убрали из прихожей, после того как он вызвал недоволь­ство вашего посетителя: вы знали, чей это галстук?

Улыбающаяся жертва — за рулем «порше».

Суду известна лишь небольшая часть ваших посетителей, фрау Цогг, поскольку в вашей книге записей они значатся чаще всего только по имени, и расплачивались они, очевидно, не чеками... Возможно, был какой-то посетитель, который обнаружил указанный галстук обвиняемого в вашей зеленой бидермайеровской спальне и пришел в ярость?

— ...

— Вы поняли вопрос?

— ...

Бывают мужчины, которые влюбляются, даже если платят за любовь, они не желают признавать того, что им, собственно, хорошо известно, и, так сказать, падают с неба на землю, когда случайно обнаруживают галстук, принадлежащий другому...

Улыбающаяся жертва.

— Кто бы это мог быть, фрау Цогг?

Улыбающаяся жертва — в кругу семьи.

— Я задам вопрос иначе...

Хуже всего — полусон, когда кажется, что на улице уже стоит наготове машина с маленькими зарешеченными окошками, хотя и в полусне знаешь, что ты оправдан.

— Так какая же это была рыба?

— Большая.

— Щука?

— Больше.

— И рыба лежала на земле?

— Да.

— Но она была живая — так вы сказали?

— Да.

— Вы когда-нибудь слышали, господин доктор Ша­ад, чтобы рыба, какой бы большой она ни была, прогло­тила змею?

— Я тоже был удивлен.

— А что случилось дальше?

— Я смотрел. Это было ужасно: сперва она прогло­тила половину змеи, начиная с головы, и я знал — больше рыбе не проглотить. Я видел, как змея начала медленно шевелиться, и рыба вдруг поняла, что умирает, а змея стала медленно выползать из мертвой рыбы...

— И на этом вы проснулись?

— Это было ужасно.

— Господин доктор Шаад...

— Ужасно!

— Вы знаете, что означает этот сон?

Ничего не остается, кроме прогулок по окрестностям.

— Вы все еще утверждаете, что расстались с жер­твой в добром согласии?

— Да.

— От этого показания вы не отказываетесь?

— Нет.

— Когда вы вспомнили, что в то утро, пока вы вместе пили чай, непрестанно звонил телефон и Розалинда встала и вытащила штепсель из розетки, а вы рассмея­лись, потому что это напомнило вам времена вашей совместной жизни?

— Только сейчас пришло на память.

— Вы не сказали об этом на суде.

— Это выпало у меня из памяти...

— Зато на суде вы сказали, что в то утро, придя к Розалинде, вы не заметили в ее квартире лилий.

— Совершенно верно.

— От этого показания вы не отказываетесь?

— Нет.

— Далее вы утверждали, что никогда не давите лилий, не любите этих цветов, считаете их пошлыми...

Банально-торжественными.

— Вы так заявили, господин доктор, и, к счастью, одна свидетельница, жена привратника, подтвердила на суде, что, когда она в то утро встретила на лестнице господина доктора Шаада, он не нес никаких цветов для мадам Цогг, а уж тем более лилий...

— Это правда.

— Вы никогда в жизни не дарили лилий?

— Это правда.

— Вы были потрясены, увидев сделанный полицией снимок: труп на ковре, пять лилий на трупе...

— Это было ужасно.

— Эти лилии подарили не вы?

— Я часто видел в квартире лилии.

— Вы об этом не сказали на суде...

— Каждый раз пять штук.

— Почему вы об этом не сказали?

— Не знаю...

— Предварительное заключение длилось почти де­сять месяцев, господин Шаад, судопроизводство три недели, у вас было достаточно времени, чтобы обо всем рассказать.

— Это выпало у меня из памяти.

— А сегодня здесь, в лесу, где никакой судья вас не допрашивает, вы вдруг припомнили, что часто видели в квартире лилии!

— Каждый раз пять штук.

— Телефон звонил непрестанно, и она, очевидно, знала, кто звонит, потому и вытащила штепсель из ро­зетки, и вы рассмеялись, поскольку это напомнило вам времена совместной жизни, а когда Розалинда пошла на кухню, чтобы приготовить еще тостов, вы не удержались и встали, чтобы взглянуть на письмо, которое Розалинда так и не вынула из портативной пишущей машинки. Верно это? Вы прочитали по крайней мере обращение.

— Это верно.

— Что же это было за обращение?

— Чрезвычайно нежное.

— Вы не помните имени?

— Это было ласкательное имя...

— Обо всем этом вы не сказали на суде, потому ли, что вам неприятно, господин доктор Шаад, что вы загля­нули в чужое письмо, или почему-либо другому?

— Это действительно выпало у меня из памяти.

— Потому что вам это было неприятно.

— Какое мне было дело до ее романов!

— И еще у вас выпало из памяти, что потом, после того как вы выпили рюмочку по дороге, вас обуяло желание зайти в цветочный магазин и послать ей пять лилий.

— Это была шутка.

— В котором часу это было?

— Не имею представления.

— Но это были лилии...

— Совершенно верно.

— Господин доктор Шаад!

— Это правда.

— Что еще у вас выпало из памяти?

Прогулки по окрестностям тоже, конечно, не помогают.

— К сожалению, господин Шаад, то, что вы вчера заявили в полиции, — неправда: вы прибыли в Рацвиль не пешком. К сожалению! Иначе вы не оказались бы сейчас здесь, в больнице.

— Нет...

— Вы наехали на дерево.

— Да, признаюсь...

— А дорога вообще была не скользкая, даже не мокрая. Вы опять сказали неправду, господин Шаад, и на асфальте не было палой листвы, ведь сейчас лето, вам стоит только открыть глаза, и вы увидите за окном зеленые листья.

— Как так не пешком...

— Вы чувствуете, что кто-то держит вас за руку?

— Да

— Вы знаете, кто держит вас за руку?

— Женщина.

— Почему вы не открываете глаза?

Все кругом белое, бесформенное и белое.

— Почему вы поехали именно в Рацвиль?

— Это моя родная деревня.

— Верно, господин Шаад, но почему вам понадо­бился унтер-офицер именно рацвильской полиции, когда вы вдруг решили сделать признание, что вы убили Роза­линду Ц.? Ведь вы могли это сделать в любом полицей­ском участке.

— Но я был в Рацвиле.

— Вы давно уже не бывали в Рацвиле, вы ведь едва узнали деревню. По меньшей мере у двух человек вы справлялись, Рацвиль ли это. В гостинице «У медведя», где вы пили черный кофе после минеральной воды, вы рассказали хозяину, что прибыли в Рацвиль пешком, хотя ваша голубая машина стояла у церкви.

Утром она стояла у гравийного карьера.

Как и всегда, когда вы гуляете...

— Совершенно верно.

— Возможно, вы хотели прогуляться, вполне воз­можно. Но, вероятно, вы передумали, господин Шаад, и вернулись к машине, чтобы поехать в Рацвиль. Вы этого не помните?

— Я вдруг оказался в Рацвиле.

Согласно полицейскому донесению, вы были со­вершенно трезвы, когда появились у унтер-офицера Шлюмпфа. Через два часа вас отпустили — ровно в семнадцать десять, опять-таки трезвого. И вы не стали заходить в гостиницу «У медведя», чтобы выпить чего-нибудь, или в гостиницу «Под короной» — это по време­ни было бы невозможно: авария произошла в двадцати девяти километрах от Рацвиля, меньше чем через чет­верть часа после того, как вас отпустили из общинного управления Рацвиля; для этого вам пришлось бы ехать со скоростью сто двадцать километров в час.

— Это был бук?

— Почему вы решили наехать на дерево?

— Правду, и ничего кроме правды.

— Это был не бук, а сосна, господин доктор, вне всяких сомнений; по-видимому, вы уже и раньше соби­рались наехать на дерево, один раз вы увидели липу, потом, возможно, бук.

— А это была сосна...

— Да.

— А это были лилии...

— Вы опять говорите о другом, господин Шаад... Что касается вашего признания: понял ли вообще этот унтер-офицер, о чем вы ему говорили? Или вам пришлось рассказать всю историю убийства и про удушение гал­стуком, и только тогда он надел на вас наручники?

— Ему было это неприятно.

— Он знал о Розалинде Ц.?

— Я даже не заметил, как он защелкнул наручники. Мы вместе ходили в школу, унтер-офицер Шлюмпф и я; правда, в разные классы, унтер-офицер Шлюмпф на год моложе меня.

— Когда вы заметили наручники?

— Он только все время повторял: господин доктор. Если это правда, господин доктор, я должен составить протокол, господин доктор, если это правда, господин доктор, вы должны подписать этот протокол.

— И вы это сделали...

— Без наручников.

— Что было дальше?

— Я почувствовал облегчение.

— Вы почувствовали облегчение...

— Правду, и ничего кроме правды.

— Что вы испытали, господин Шаад, когда сидели один в караульном помещении и заметили наручники?

— Мне невозможно было закурить...

— Когда же вы вспомнили, что совершили пре­ступление, господин Шаад, причем изложили все так подробно, как записано в этом протоколе? Вы забыли только о женском гигиеническом пакете во рту жертвы.

— Наручники совсем легкие...

— Когда унтер-офицер через некоторое время вер­нулся и повел вас не к тюремной машине, а в общинное управление, в так называемую комнату бракосочетаний, где с вас сняли наручники, — о чем вы думали там, когда вам пришлось снова ждать?

Мне нечего было курить...

— Вы помните, кто-то вошел в комнату бракосо­четаний, чтобы поговорить с вами с глазу на глаз?

— Да.

— Это был секретарь общины.

— Он понял, что мне нечего курить, и предложил сигареты — а остального он так и не понял.

— Вы помните, что он вам говорил?

— Что мое признание ложно.

— Это вы помните?

— Он даже не стал читать протокола, этот молодой человек, а когда я попросил его все-таки прочесть, он бегло пробежал его глазами и вернул мне, вот и все.

— Ваше признание, господин Шаад, ложно.

— Он так и сказал.

— Преступник — греческий студент, его зовут Ни­кос Грамматикос, в данное время он находится в кантональной тюрьме.

— ...

— Говорите громче, господин Шаад, мы не можем разобрать, что вы говорите, господин, Шаад.

— Вы наехали на дерево.

— И это была сосна!

— Господин Шаад, вы могли разбиться насмерть.

— ...

— Почему вы не открываете глаза?

— ...

— Господин Шаад, операция прошла удачно.

— ...

— Что вы сказали?

— ...

— Мы не понимаем, господин Шаад, что вы хотите сказать.

— ...

— Почему вы сделали это признание?

— ...

— Вас мучают боли.

[1] Прощайте(фр.).