Сириус (История любви и разлада)

Глава 1 Первое знакомство

Мы с Плакси любили друг друга — не слишком спокойной любовью, потому что она всегда сдержано говорила о своем прошлом и часто погружалась в угрюмую замкнутость. Все же мы часто бывали счастливы друг с другом, и я верил, что наше счастье имеет глубокие корни.

Затем наступила последняя болезнь ее матери, и Плакси пропала. Изредка мне приходили письма без обратного адреса, с предложением ответить «в распоряжение почтовой конторы» той или иной североуэльской деревушки. В письмах были таинственные намеки на «необычные обязанности», связанные, по ее словам, с работами отца. Я знал, что этот крупный физиолог проводил сенсационные опыты на мозге высших млекопитающих. Он получил невероятно умную овчарку, и поговаривали, что перед смертью занимался еще более амбициозными исследованиями. В одном из самых холодных писем Плакси писала о «неожиданно сладком вознаграждении» за ее новые обязанности, а в более страстных снова горько жаловалась на «эту волнующую, завораживающую, лишающую человеческого облика жизнь». Порой она, казалось, мучительно пыталась что-то объяснить. Одно письмо было столь отчаянным, что я стал опасаться за ее рассудок. И решился посвятить предстоящий отпуск прогулкам по Северному Уэльсу в надежде разыскать ее.

Десять дней я бродил от паба к пабу в районе, откуда пришли ее письма, и расспрашивал, не известна ли в округе мисс Трелони. Наконец, в Ллан Фестиниоге, я услышал о ней. Молодая дама с таким именем жила в пастушьей хижине на краю пустошей где-то над Траусвинитом. Хозяин лавки, сообщившей мне о ней, произнес с некоторой таинственностью:

— Право, странная молодая леди. У нее есть друзья, в том числе и я, но есть и враги.

Следуя его указаниям, я прошел несколько миль по извилистой Траусвинитской дороге и свернул с нее влево, на проселок. Еще через милю или две, прямо на краю болот я увидел крошечную хижину из грубых сланцевых плит, окруженную садиком и кривыми деревцами. Дверь была закрыта, но над трубой поднимался дым. Я постучал. Дверь не открывали. Заглянув в окно, я увидел типичную деревенскую кухню, только на столе лежала стопка книг. Присев на ветхое кресло, вынесенное в огород, я отметил ровные грядки с капустой и горохом. Справа, за глубоким Синфальским ущельем открывался Фестиниог — стадом серых слонов бредущий за вожаком-церквушкой по отрогу холма к долине. Выше поднимался гребень Молуйн.

Я докуривал вторую сигарету, когда услышал вдали голос Плакси. Меня впервые привлек к ней именно голос. Сидя в кафе, я заслушался выразительным голосом незнакомки, разговаривавшей кем-то у меня за спиной. И теперь я снова слышал, но не видел ее. Минуту я восторженно вслушивался в голос, напоминавший, как я не раз говорил, плеск мелких волн на берегу горного озера в жаркий день.

Я поднялся было ей навстречу, но меня остановила одна странность. Плакси отвечал не человеческий голос, а совершенно иной звук, членораздельный, но не человеческий. Прежде, чем показаться из-за угла, Плакси как раз произнесла: «Нет, милый, не переживай так из-за своей безрукости. Ты превосходно с ней справляешься». Далее последовала странная речь ее спутника, и в воротах показалась Плакси с большой собакой.

Девушка остановилась, удивлено (и, надеюсь, радостно) округлив глаза, но тут же нахмурила брови. Положив ладонь на голову собаки, она на мгновенье застыла. Я успел заметить перемены в ней. Оделась в грязноватые брезентовые брюки и голубую рубаху. Те же серые глаза, тот же щедрый, но волевой очерк губ, который, как мне недавно казалось, не отвечал ее характеру, и та же копна каштановых с морковным отливом волос. Но бледность сменилась темным загаром, а косметики на лице не было вовсе. Не было даже помады. Здоровому до грубости цвету лица противоречили тени под глазами и запавшие углы рта. Странно, как многое успевает заметить за пару секунд тот, кто любит!

Сняв ладонь с собачьего затылка, Плакси протянула мне руку и улыбнулась.

— Ну-ну, раз уж ты нас вынюхал, придется тебе довериться.

В ее голосе сквозила нотка смущения, смешанная с облегчением.

— Верно, Сириус? — обратилась она к псу.

Тогда я впервые обратил внимание на это замечательное существо. Его нельзя было назвать обычной собакой. В нем преобладала эльзасская[1] кровь, возможно, с примесью крупного дога или мастифа. Огромное животное волчьего сложения, но стройнее волка. Короткая шерсть была чрезвычайно густой и шелковистой, особенно на шее, где лежала плотными волнами. Но ее шелковый блеск намекал на неподатливую жесткость. «Шелковая проволока», — сказала о ней однажды Плакси. На спине и на голове шерсть была черной, на лапах и на боках светлела до серовато-коричневой. Два больших коричневых пятна виднелись и над глазами, придавая морде сходство с маской или с греческой статуей в сдвинутом назад шлеме с пустыми глазницами забрала над лицом. От любой другой собаки Сириус отличался огромным черепом. Собственно, с виду он был не так велик, чтобы под ним скрывался человеческий разум, поскольку, как я объясню позже, метод Трелони не только увеличивал объем мозг, но и совершенствовал нервные волокна. Тем не менее Сириус был явно слишком высоколобым для обычной собаки. Сочетание высокого лба с шелковистой шерстью внешне сближало его с бордер колли. Позже я узнал, что эта великолепная порода овчарок в самом деле внесла свой вклад в его создание. Но череп был велик даже для бордер колли. Он куполом возвышался чуть ли не до кончиков крупных ушей эльзасца. Мышцы шеи и плеч сильно развились, чтобы удерживать тяжесть этой головы. В момент нашей встречи ощетинивший загривок пес положительно походил на льва. Его серые глаза могли бы принадлежать волку, если бы не круглый собачий зрачок. В целом это был грозный зверь, худой и жилистый, как обитатель джунглей.

Не сводя с меня взгляда, он открыл пасть, показав хребет желтоватых зубов, и издал серию звуков с интонацией вопросительной фразы.

— Да, — ответила Плакси, — это Роберт. Он надежен как сталь, помни.

Укоризненно улыбнувшись мне, она добавила.

— И он может быть полезен.

Сириус вежливо вильнул пушистым хвостом, но не отвел от моих глаз холодного взгляда.

После неловкой паузы Плакси снова заговорила.

— Мы весь день провели с овцами на пустоши. Пропустили обед, так что я чертовски проголодалась. Идем, я сделаю всем чай. — По пути к маленькой кухне с каменным полом она добавила: — Сириус понимает каждое слово. Ты не сразу научишься его понимать, но я буду переводить.

Пока Плакси сновала в кладовку и обратно, накрывая на стол, Сириус, сидя напротив, изучал меня с явным беспокойством. Заметив это, Плакси проговорила с некоторой резкостью, под которой скрывалась нежность:

— Сириус! Я же сказала, он не подведет. Не будь таким подозрительным.

Пес поднялся, проговорил что-то на своем странном наречии и вышел в сад.

— Пошел за дровами, — пояснила Плакси и, понизив голос, добавила. — Ох, Роберт, я от тебя пряталась, но как же рада, что ты нашел!

Я встал, чтобы обнять ее, но Плакси настойчиво шепнула:

— Нет, не теперь.

Вернулся Сириус с поленом в зубах. Покосившись на нас и понятливо опустив хвост, он положил полено в огонь и снова вышел.

— Почему не теперь? — воскликнул я, и она прошептала:

— Из-за Сириуса. О, ты скоро поймешь… — Помолчав, добавила: — Роберт, не жди, что я буду принадлежать тебе целиком — всей душой. Я слишком привязана… к этому произведению отца.

В знак протеста я обнял ее.

— Славный, человечный Роберт, — вздохнула Плакси, опуская голову мне на плечо и тут же спохватившись, отстранилась. — Нет, это не я сказала. Это говорит самка человеческого животного. А я говорю: не могу отдаться игре, в которую ты меня приглашаешь — целиком не могу!

И она крикнула в открытую дверь.

— Сириус, чай!

Он в ответ гавкнул и вошел в дом, старательно избегая моего взгляда.

Плакси поставила для него миску с чаем на расстеленную на полу скатертку, пояснив:

— Обычно он ест дважды в день, в полдень и вечером. Но сегодня будет иначе. — Она добавила к чаю краюху хлеба, ломоть сыра и немного варенья на блюдечке.

— С голоду не умрешь? — спросила она и получила в ответ одобрительное ворчание.

Мы с Плакси сели за стол, чтобы съесть свой хлеб с пайковым маслом и кексом военного времени. Она начала рассказ о Сириусе. Я временами вставлял вопросы, а иногда Сириус перебивал ее ворчанием или скулежом.

Содержание этого и многих других разговоров я изложу в следующих главах, пока же ограничусь вот чем: не будь передо мной Сириуса, я бы не поверил рассказу, но его ремарки, хоть и невнятные, интонациями выражали человеческий интеллект и провоцировали Плакси на осмысленные ответы. Я начал понимать, почему наша любовь всегда была неспокойной и почему Плакси не вернулась ко мне после смерти матери. Я начал составлять про себя план ее освобождения от этой «нечеловеческой обузы». Однако по ходу беседы я все лучше понимал, что эта странная связь девушки и собаки была по сути прекрасна, можно сказать, свята (про себя я выбрал именно это слово). Тем сложнее оказывалась стоявшая передо мной проблема.

Когда Плакси заговорила о том, как часто тосковала по мне, Сириус произнес более длинную речь. И, не прерывая ее, подошел, положил передние лапы ей на колени и с великой нежностью и деликатностью поцеловал в щеку. Плакси сдержано приняла ласку, но не отпрянула, как обычно отшатываются от собачьего поцелуя. Только здоровый румянец на ее лице стал ярче, да глаза блестели влагой, когда она потрепала его по мохнатому загривку и, глядя на него, сказала мне:

— Имей в виду, Роберт: Сириус с Плакси срослись, как большой и указательный палец на одной руке, он любит меня, как умеют любить только собаки, тем боле теперь, когда я вернулась к нему, но я не обязана с ним оставаться, потому что Сириус уже может сам о себе позаботиться. Что бы с ним не случилось, он… как ты сказал, Сириус, глупыш мой? — Он прорычал короткую фразу и она продолжала: — да, он всегда будет следовать по моему следу в поисках бога.

Она улыбнулась мне. Этой улыбки мне не забыть. Не забыть и смятения от серьезной, почти торжественной клятвы пса. Впоследствии мне довелось узнать, что выспренняя речь бывала свойственна ему в минуты сильного чувства.

Затем Сириус добавил что-то, хитро скосив глаза и задрожав хвостом. Плакси рассмеялась и ласково шлепнула его.

— Зверь, — сказала она, — этого я Роберту не скажу.

Поцелуй Сириуса вызвал во мне внезапный приступ ревности (Человек ревновал к собаке!). Однако его слова в переводе Плакси взывали к более благородным чувствам. Я принялся обдумывать, как нам с Плакси обеспечить для Сириуса надежный дом и помочь ему выполнить свое предназначение, каково бы оно ни было. Впрочем, как вы увидите, судьба готовила нам иное.

За этим странным ужином Плакси рассказала, что, как я уже догадался, Сириус был венцом трудов ее отца, что вырос он как член семьи Трелони, а теперь помогал в уходе за фермерскими овцами, она же вела для него дом и тоже помогала на ферме в работах, требовавших человеческой руки.

После чая я помогал мыть посуду, а Сириус терся рядом, завидуя, как я подозреваю, наличию у меня рук. Закончив уборку, Плакси сказала, что ей надо на ферму, чтобы до темноты закончить работу. Я решил вернуться в Фестиниог, забрать багаж и вечерним поездом уехать в Траусвинит, где можно было переночевать в пабе. Объявив о своем намерении, я заметил, как Сириус опустил хвост. Он поджал его еще сильнее, услышав, что я намерен провести в этих местах неделю в надежде чаще видеть Плакси. Та же сказала:

— Днем я буду занята, но по вечерам здесь.

Прощаясь, она вручила мне подборку документов для чтения на досуге. Там были научные записи ее отца, в том числе дневник роста и обучения Сириуса. Этот дневник, а также ее собственный, и короткие отрывочные заметки самого Сириуса, полученные мной много позже, легли в основу моей повести — наряду со множеством долгих разговоров с Плакси — и с Сириусом, когда я научился понимать его речь.

Я намерен свободно дополнять воображением те события, которые в источниках очерчены лишь наброском. В конце концов, я не только гражданский чиновник (пока до меня не добрались военно-воздушные силы), но и романист, и убежден, что воображение вместе с самокритикой зачастую позволяют проникнуть в дух событий полнее, нежели поверхностные факты. Так что я изложу поразительную историю Сириуса по-своему.

Глава 2 Создание Сириуса

Отец Плакси, Томас Трелони, был слишком крупным ученым, чтобы вовсе избежать известности, но его работы по развитию коры мозга млекопитающих, начатые, когда он был всего лишь блестящим студентом, велись в строгой секретности. Он питал преувеличенную, мрачную ненависть к свету прожекторов. Оправдывал он эту манию опасением, как бы его методы не попали в руки алчных шарлатанов. Поэтому на протяжении многих лет его работы были известны только самым близким из коллег в Кембридже и еще — его жене, которая принимала в них участие.

Я видел его отчеты и читал записи, но, сам не имея научной подготовки, не смогу пересказать их профессионально. Он вводил в кровь матери определенный гормон, влиявший на рост мозга зародыша. По-видимому, гормон обладал двояким действием. Он увеличивал объем церебральной коры, а также утончал нервные волокна сравнительно с нормальными, так что в том же объеме их становилось больше, и сильно увеличивалось число нервных соединений. Насколько я понимаю, сходные опыты проделывал американец Заменгоф, но между их методами имелись важные различия. Заменгоф просто кормил гормонами молодую особь. Трелони, как я говорил, вводил гормон в плод через кровоток матери. Это само но себе было важным достижением, поскольку кровеносные системы матери и плода надежно изолированы друт от друга посредством фильтрующей мембраны. Трелони, помимо прочего, столкнулся с той проблемой, что гормон стимулировал и рост мозга матери, обладавшей сформировавшимся взрослым черепом, что неизбежно приводило к тяжелой гиперемии и смерти, пока не нашлось средства изолировать ее мозг от стимулятора. Трелони в конце концов справился с этим затруднением и получил возможность выращивать плод в здоровом теле матери. После рождения детеныша Трелони периодически добавлял гормон в его пищу, постепенно урезая дозу по мере того, как мозг приближался к максимально допустимому, с его точки зрения, размеру. Кроме того, ученый изобрел средство замедлить сращивание костей черепа, так что голова продолжала рост соответственно росту мозга.

Немало крыс и мышей были принесены в жертву совершенствованию этой техники. Наконец Трелони научился выводить этих удивительных существ во множестве. Его большеголовые крысы, мыши, морские свинки и кролики, правда, как правило, нездоровые и скоро умиравшие от той или иной болезни, были несомненными гениями своих скромных рас. Они с поразительной быстротой находили путь в лабиринте и тому подобное. Фактически они намного превосходили результаты интеллектуальных тестов своих сородичей и в умственном отношении приближались скорее к собакам и высшим приматам, нежели к грызунам.

Но для Трелони это было только началом. Совершенствуя методику, он получал все более здоровых животных и в то же время стремился замедлить темп их взросления и продлить срок жизни. Это было важным условием. Большому мозгу необходим больший срок для достижения более высокого потенциала, для накопления и усвоения опыта. Только достигнув существенного прогресса в обоих отношениях, Трелони перешел к опытам на высших животных. Эта задача была сложнее и не обещала скорых результатов. Через несколько лет экспериментатор получил умную, но хилую кошку и талантливую мартышку, не дожившую до зрелости, а также собаку, у который непомерно разросшийся мозг вытеснил слепые глаза к кончику носа. Создание так страдало, что создатель вынужден был уничтожить его во младенчестве.

Еще несколько лет позволили Трелони отработать методику настолько, что он мог переместить фокус внимания с физиологической стороны проблемы на психологическую. Отказавшись от первоначальных планов, он с этого времени больше работал не с обезьянами, а с собаками. Разумеется, успех с обезьянами обещал быть более зрелищным, ведь они от природы вооружены лучше собак. У них больший мозг, хорошо развитое зрение и руки. Однако с точки зрения Трелони одно преимущество собак искупало все недостатки. Им в нашем обществе дарована гораздо большая свобода передвижения. Трелони признавался, что предпочел бы работать с кошками, поскольку те умственно более независимы, но его смущал их малый рост. Независимо от размеров животного, необходим был некий абсолютный размер мозга, обеспечивающий многообразие нервных связей. Конечно, маленькому животному не нужен такой большой мог, как большому. Большое тело нуждается в соответствующей мозге, обеспечивающем его работу. Мозг льва всегда больше кошачьего. Мозг слона превосходит величиной мозг более интеллектуального, но малорослого человека.

С другой стороны, каждый уровень интеллекта, независимо от размеров животного, требует определенного усложнения нервной организации и, соответственно, абсолютного объема мозга. Сравнительно с размерами тела мозг человека гораздо больше слоновьего. Некоторые животные достаточно крупны, чтобы вместить мозг, обеспечивающий своим объемом человеческий уровень умственного развития, но не все. Это вполне возможно для крупной собаки, тело же кошки сильно пострадает от подобного искажения. Для мыши это просто невозможно.

Трелони, правда, не ожидал на этой стадии опытов получить животное, умственно близкое к человеку. Он ставил себе целью всего лишь, по его словам «предчеловеческий интеллект, разум недостающего звена» Для этой цели как нельзя лучше подходили собаки. Человеческое общество предлагает собакам множество занятий, требующих интеллекта высшего дочеловеческого уровня. Наиболее подходящим из таких занятий Трелони счел ремесло овчарки. Озвученной его целью было вывести «сверховчарку».

Еще одно соображение склонило его к выбору собаки, и тот факт, что он принимал его во внимание уже на ранних стадиях работы, намекает, что ученый уже тогда лелеял замысел добиться большего, чем разум «недостающего звена» Он полагал темперамент собаки в целом более подходящим для развития до человеческого уровня. Если кошки отличались независимостью, то собаки — социальностью, а Трелони считал, что только социальные животные способны полностью использовать свой интеллект. Кошачья независимость не является, по сути, самостоятельностью общественного существа, утверждающего свою индивидуальность, а лишь слепым индивидуализмом прирожденного одиночки. С другой стороны, ученый признавал за собаками некоторую сервильность в отношении к человеку. Впрочем, он надеялся, что с развитием интеллекта разовьется и определенное самоуважение и критическое отношение к человеческому виду.

В свой срок Трелони получил выводок щенков с крупным мозгом. Большая часть их погибла в детстве, но двое выжили и стали чрезвычайно умными собаками. Трелони был скорее удовлетворен, нежели разочарован этим результатом. Он продолжал опьггы и наконец получил от суки английской овчарки большеголовый приплод, из которого трое выжили и достигли определенно сверхсобачьего уровня развития.

Исследования затянулись на несколько лет. Трелони счел необходимым уделить больше внимания «сырью», на котором применял свою методику. Он уже не мог пренебречь тем фактом, что из всей собачьей расы наиболее способные — бордер колли: порода, на протяжении нескольких веков отбиравшаяся по уму и ответственности. Все современные чемпионы принадлежат к этой породе, и все они — потомки одного умнейшего животного, родившегося в Нортумберленде в 1893 году. Нынешние бордер колли выносливы, но не слишком крупны, поэтому Трелони счел за лучшее скрестить выдающегося чемпиона соревнований овчарок с другим животным, тоже умным, но более крепкого сложения. Тут сам собой напрашивался эльзасец. После долгих уговоров владельца овчарки-чемпиона и восторженного согласия хозяина эльзасца Трелони устроил несколько вязок, давших в результате щенков двух типов. Затем он применил усовершенствованную методику к беременным суками обоих типов сложения и в должный срок одарил нескольких друзей щенками, «сравнимыми по уму с предком человека». Но выглядели эти собаки не лучшим образом и обладали хрупким здоровьем, так что все они не пережили периода затянувшегося детства.

И, наконец, совершенствование методики привело Тре-лони к настоящему успеху. Он получил несколько очень умных животных нормального крепкого сложения, внешне больше похожих на эльзасцев.

Он убедил жену, Элизабет, что им в случае подобного успеха придется переселиться в овцеводческие районы Уэльса. Там ей предстояло жить с тремя детьми и в ожидании четвертого, сам же Трелони проводил бы с ними отпуск и выходные. После долгих поисков нашлась подходящая старая ферма не слишком далеко от Траусвинита. Называлась она Гарт». Потребовалось немало усилий, чтобы превратить ее в удобный дом для целой семьи. Пришлось установить ватерклозеты и ванны, расширить окна и провести из деревни электричество. Пристройку превратили в роскошную псарню.

Вскоре после рождения четвертого ребенка семья переехала. С ними отправилась давняя служанка Кейт, ставшая практически членом семьи. Ей в помощь наняли девушку из деревни. Еще с ними была нянька Милдред и, разумеется, дети: Томазина, Морис, Жиль и маленькая Плакси. Томас взял с собой два собачьих семейства. Одно — сука с четверкой крепких щенят, из которых он надеялся вырастить «суперовчарок». Второе состояло из четырех сирот, мать которых умерла в родах. Этих приходилось вскармливать вручную. Мозг щенков этого выводка был заметно крупнее, а вот здоровьем трое из четырех не отличались. Двое погибли вскоре после переезда в Уэльс. Третий был подвержен таким тяжелым припадкам, что его пришлось уничтожить. Четвертый — Сириус — был здоровым веселым малышом, и оставался беспомощным щенком, когда щенята другого выводка давно стали взрослыми. Сириус даже стоять на лапах учился не один месяц. Он лежал на брюшке, уткнувшись тяжелой головой в землю, и повизгивал от радости жизни, непрестанно виляя хвостиком.

Даже второй выводок взрослел слишком медленно для собак, хоть и гораздо быстрее человеческих детей. Подросших щенков раздали на соседские фермы. Только одного оставили как домашнего любимца. Фермеры даже даром весьма неохотно брали большеголовых щенков, но сосед, мистер Левелин Паг из Каер Блай, проникся духом предприятия и даже купил второго пса в компанию первому. Выведение этих и следующих поколений суперовчарок маскировало более амбициозное предприятие Томаса, единственным результатом которого стал Сириус. Общественность поверила, что его единственная цель — суперовчарки и прочие животные, умственно соответствующие «недостающему звену».

Если маленький эльзасец и развился до уровня человека, заподозрили это немногие. Томас вечно терзался тревогой за тайну своего открытия. Щенок должен был расти в приличной безвестности, в обстановке, по возможности естественной.

Между тем слава суперовчарок ширилась. Неохотно принявшие их фермеры вскоре обнаружили, что стали обладателями бесценных жемчужин. Животные на удивление быстро обучались и безошибочно выполняли приказы. Им редко приходилось повторять дважды. Собаки никогда не вспугивали овец, но и не позволяли ни одной отбиться от стада. Мало того, псы Трелони невероятно точно понимали указания и выполняли их без присмотра человека. Они запоминали названия отдельных выпасов, холмов, долин и пустошей. Получив приказ «привести овец с Сефина», или с Мол-Фаха, или еще откуда-то, они успешно исполняли его, пока хозяин ждал дома. Также их можно было посылать с поручениями в соседние деревни или на фермы. Они приносили коринку с запиской в нужную лавку и возвращались с заказанным товаром.

Все это было полезно фермерам и чрезвычайно интересно для Трелони, который, разумеется, не упускал ни единого шанса изучить животных. Он обнаружил у них высокую практическую изобретательность и рудиментарную, однако примечательную способность понимать человеческую речь. Они не достигали человеческого уровня и не понимали слов, подобно нам, но сравнительно с другими собаками легче улавливали знакомые слова и фразы. Они различали простые знакомые приказы: «Принеси дрова из сарая, отнеси корзину мяснику и пекарю» — и выполняли их, ни на что не отвлекаясь.

Томас посвятил своим суперовчаркам монографию, и ученые со всего мира стали заезжать в Гарт, чтобы посмотреть этих животных в деле. Среди фермеров они прославились по всей округе, и теперь многие просили щенков. Очень немногие просьбы удавалось выполнить. Кое-кто из фермеров не поверил, что потомство столь замечательных собак не унаследует достоинств родителей. Естественно, все попытки получить от них суперприплод без применения гормона провалились.

Однако пора вернуться к маленькому эльзасцу — Сириусу. Трелони с самого начала с большим волнением наблюдал за этим щенком. Волнение усиливалось тем больше, чем дольше он оставался беспомощным младенцем. Томас видел в нем шанс на исполнение самых безумных своих надежд. Он воспламенил и Элизабет, развернув перед ней свой план. Это животное должно было расти по возможности в том же окружении, что их собственные дети. Трелони рассказал жене об опыте американского зоопсихолога, который вместе с женой вырастил маленького шимпанзе наравне с собственной дочерью. Детеныша кормили, одевали, окружали заботой точно так же, как ребенка, и получили весьма интересные результаты. Это, говорил Томас, не совсем то, чего он хотел бы для Сириуса, потому что щенка невозможно растить, как ребенка, не насилуя его природы. Он слишком отличается от человеческого младенца по физической организации. Однако Томасу хотелось бы, чтобы Сириус чувствовал себя ровней маленькой Плакси в социальном отношении, чтобы разница в обращении не намекала на различие в ранге. Элизабет, говорил он, уже показала себя идеальной матерью, одарив детей драгоценной уверенностью, что они любимы божественно мудрым и великодушным существом, и в то же время воспитав в них независимость и не претендуя на их чувства. Именно такой атмосферы Томас желал для воспитания Сириуса — атмосферы и семейной обстановки. Наша семья, говорил он, внушит ему очень важную истину. Сам Томас после несчастливого детства считал семью безнадежно вредным установлением, заслуживающим полного уничтожения. Элизабет стоило только припомнить его безумные идеи об экспериментах над собственными детьми. Жена тактично и твердо отказала в попытке отдалить от нее первых двух детей, а к рождению третьего Томас успел убедиться, что хорошая семья оказывает самое благоприятное влияние на растущего ребенка. Несомненно, жена тоже допускала ошибки. Несомненно, она порой невольно причиняла вред детям. Отсюда приступы бессмысленного упрямства у Тамси и отчуждение Мориса. Но в целом… без ложной скромности надо признать, что все трое — отменные представители своего рода: дружелюбные, ответственные, и в то же время независимо и критично мыслящие. Традиции такой семьи идеально подходят для великого эксперимента над маленьким Сириусом.

Собаки, напоминал Томас жене, склонны к сервильности, но этот порок не обязательно прирожденный: он может быть выработан их повышенной чувствительностью к требованиям социума и жестким контролем со стороны более высокоразвитого вида. Собака с человеческим интеллектом, воспитанная в уважении к себе, возможно, не выкажет ни малейшего подобострастия и вполне способна развить сверхчеловеческие способности к истинным социальным отношениям.

Элизабет попросила времени на раздумье, поскольку ответственность возлагалась главным образом на нее. Больше того, ее, естественно, тревожило воздействие эксперимента на собственную дочь. Не пострадает ли маленькая Плакси?

Томас убеждал, что девочке не будет никакого вреда, и что дружба между ребенком и сверх-собакой пойдет на пользу обоим. Он горячо отстаивал мысль, что самые ценные отношения в обществе возникают между наиболее различными умами, способными, при том, к взаимной симпатии.

Пожалуй, стоит отметить, что Томас, не одаренный особыми способностями к симпатии, умом сознавал ее важнейшее значение для общежития. Будет особенно интересно, уверял он, наблюдать за развитием столь сложной и многообещающей дружбы. Конечно, дружба могла и не возникнуть. Возможен был и антагонизм. Безусловно, Элизабет потребуется большой такт, чтобы не позволить девочке подавить собаку множеством человеческих преимуществ, в первую очередь — наличием ловких рук и превосходного, недостижимого для собаки зрения. Да и вся обстановка, в которой живет человек, неизбежно окажется чуждой и неудобной для собаки, может стать причиной невроза нечеловеческой, но по-человечески чувствительной психики. Необходимо сделать все возможное, чтобы не развить в Сириусе ни излишней приниженности, ни наглого высокомерия, столь свойственного людям, страдающим заниженной самооценкой.

Томас просил жену держать в уме еще одну важную мысль. Разумеется, никто не может предвидеть, каким образом станет развиваться собака. Сириус, возможно, никогда не достигнет человеческого уровня мышления. Но вести себя с ним следовало так, словно это неизбежно случится. То есть, очень важно было воспитывать его не как домашнее животное, но как личность, индивидуума, которому в свой срок предстоит активная самостоятельная жизнь. Для этого следовало поощрять свойственные ему способности. Пока он, как выражался Томас, еще «школьник», интересы у него, как у всякого школьника, естественно, будут примитивными и варварскими, но при этом весьма отличными от интересов юного человека. Ему необходимо будет упражняться в обычных собачьих занятиях, таких как беготня, охота, драки. Однако позднее, когда интеллект откроет ему доступ в человеческий мир, Сириусу нужны будут «человеческие» занятия, и, разумеется, уход за овцами обеспечит его ремеслом, ведь умственно он превзойдет самую умную овчарку.

Имея в виду такое будущее, его следует растить «крепким как кремень и дьявольски сильным». Элизабет всегда заботилась о физическом развитии своих детей, однако Сириусу со временем придется столкнуться с условиями, в каких не жили и самые закаленные спартанцы. Приучить его к подобным условиям будет не просто. Элизабет должна так или иначе приохотить его к простой жизни, научить гордиться своей природой, а позднее — работой. Это, конечно, не в раннем детстве, но подростком он должен по собственной воле искать трудностей. А еще позднее, созрев умственно, он, возможно, откажется от призвания пастуха ради более серьезных целей. И все же его юность не должна пройти в праздности. Сириус смолоду должен крепко стоять на своих ногах.

Элизабет не разделяла восторженных надежд мужа на будущность Сириуса. Она, не убедив Томаса, выразила опасения, что жизнь этого лишенного цельности существа будет вечной душевной мукой. Тем не менее она, в конце концов, решилась на участие в опыте и соответственно выстроила свои планы.

Глава 3 Младенчество

Еще не выучившись ходить, Сириус показал себя не менее смышленым, чем была в колыбели Плакси. Однако уже тогда он начал страдать от отсутствия рук. Плакси играла с погремушкой, и он тоже играл со своей, но его младенческие челюсти не могли сравниться с ловкостью маленьких ручек Плакси. Уже тогда его любопытство к первым игрушкам отличалось от страсти к уничтожению, свойственной щенкам. Встряхивая погремушку, он внимательно прислушивался к звукам, временами замирая, чтобы насладиться различием между шумом и тишиной. Примерно к тому времени, как Плакси стала ползать, Сириус начал ковылять. Всякий мог видеть, как гордится он новым умением и как радуется расширившемуся кругозору. Теперь у него было преимущество над Плакси: его способ передвижения подходил для четвероногого создания лучше, чем ползание — для двуногого. К тому времени, как она встала на ноги, щенок, хоть и спотыкаясь, освоил весь двор и сад. Когда девочка, наконец, перешла к прямохождению, Сириус явно восхитился и пытался подражать ей, настойчиво прося помощи. Но вскоре он понял, что эта игра — не для него.

Между Плакси и Сириусом уже тогда завязалась дружба, которая так сильно определила всю их будущую жизнь. Они вместе играли, вместе ели, их вместе мыли, и озорничали или бывали паиньками они, обычно, тоже вместе. Если один болел, другой скучал в одиночестве. Когда один ушибался, второй сочувственно ревел. Что бы ни затевал один, второй пытался повторить его попытку. Когда Плакси училась завязывать узелки, Сириус приходил в отчаяние от своей неспособности. Когда Сириус, наблюдая за жившей в семье суперовчаркой Гелертом, научился задирать ногу на столбы, оставляя свои визитные карточки, Плакси далеко не сразу признала, что этот обычай, вполне подходящий для собак, не совсем подобает маленьким девочкам. Ее остановила только трудность в исполнении операции. Также она скоро убедилась, что тщетно обнюхивает придорожные столбики, поскольку нос у нее много тупее, чем у Сириуса, но упорно отказывалась понимать, почему ее попытки оскорбляют чувство приличия всей семьи.

Отсутствие у Плакси «социального чутья», каким был наделен Сириус, уравновешивалось его неуклюжестью в строительстве. Плакси первой познакомилась с радостью построек из кубиков, но вскоре и Сириус, пристально наблюдавшей за подругой, принес кубик и неловко водрузил его на грубую стену, возведенную Плакси. Стена тут же рухнула. То был не первый строительный опыт Сириуса: его однажды застали за выкладыванием треугольника из палочек — тогда он остался весьма доволен своими успехом. Ему пришлось учиться так обращаться с кубиками и куклами, чтобы слюна и младенчески-острые зубки не портили игрушек. Он уже тогда восхищался руками Плакси и многообразием их применения.

Обычный щенок проявляет к играм умеренное любопытство, но не пытается строить. Любознательность Сириуса была неустанной, а временами на него находила страсть к конструированию. Он чаще напоминал поведением обезьяну, чем собаку. Отсутствие же рук он воспринимал как обузу, с которой упорно учился справляться.

По мнению Томаса, неудачи в строительстве были вызваны не только отсутствием рук, но и слабостью собачьего зрения. Сириус долго учился различать визуальные образы, в которых Плакси разбиралась совсем маленькой. Например, он далеко не сразу стал различать аккуратно свернутую в мотки бечевку и спутанные клубки, какими в большинстве домов Гарта наполнены мешки для веревок. Широкие овалы Сириус не отличал от кругов, широких прямоугольников — от квадратов, он путал пятиугольники с шестиугольниками и углы в шестьдесят градусов — с прямыми углами. В результате с кубиками он то и дело ошибался, чем злил Плакси. С возрастом пес отчасти исправил этот недостаток упорными упражнениями, и все же до конца воспринимал формы весьма приблизительно.

В детстве он не подозревал, что его зрение несовершенно, и все неудачи в строительстве приписывал отсутствию рук. В самом деле, навязчивая тоска по рукам угрожала поглотить его разум, тем более в раннем детстве, когда Плакси любила посмеяться над его беспомощностью. Несколько позже ей внушили, что бедняга Сириус не виноват в своем несчастье, и ему надо помогать. С того времени между ними завязались удивительные отношения, в которых руки Плакси воспринимались почти как общее имущество, наравне с игрушками. Сириус вечно прибегал к подруге за помощью в делах, с которыми не справлялся сам: открыть коробку или завести заводную игрушку. Да и сам он развил в себе поразительную «рукастость», действуя передними лапами и зубами. Завязывать узелки на нитках он так и не научился, но со временем умел завязать веревку или толстый шнур.

Плакси первая начала понимать речь, но Сириус не далеко отстал от нее. Когда девочка заговорила, он часто издавал странные тихие звуки, подражая, по-видимому, человеческим словам. И приходил в отчаяние, когда его не понимали. Стоял, поджав хвост и жалобно скуля. Плакси первая увидела в его отчаянных усилиях способ общения, но со временем и Элизабет начала понимать щенка и понемногу стала находить в каждом ворчании и визге эквивалент звуков языка. Сириус, как и Плакси, начинал с младенческих односложных словечек, которые мало-помалу превратились в собачий или сверх-собачий, но вполне грамотный английский. Его пасть и гортань были настолько чужды речи, что даже когда пес усовершенствовался в этом искусстве, посторонний не заподозрил бы в его странном ворчании человеческого языка. Однако для каждого звука у него был собственный эквивалент. Согласные иногда трудно было отличить друг от друга, но Элизабет, Плакси и остальные члены семьи понимали его так же легко, как друг друга. Я описал его речь как сочетания ворчания, визга и поскуливания — это упрощение, но в сущности верное. Он говорил мягко и точно, с плавной напевностью.

Томас, разумеется, невероятно вдохновился развитием речи у собаки, видя в том верный признак вполне человеческого интеллекта. Маленький шимпанзе, воспитанный в семье, развивался вровень с приемной сестрой, пока та не начала говорить, а с тех пор отстал — примат даже не попытался использовать слова.

Томас решил вести постоянные записи. Он обзавелся необходимой аппаратурой для изготовления граммофонных пластинок и проигрывал разговоры между Сириусом и Плакси. Этих записей он не показывал никому, кроме членов семьи и двух самых доверенных сотрудников: профессора Макалистера и доктора Биллинга. Те своим влиянием обеспечивали финансирование опыта и были посвящены в тайну Томаса. Несколько раз тот приглашал для осмотра Сириуса видных биологов.

Одно время казалось, что граммофонные записи останутся единственным осязаемым свидетельством триумфа Трелони. Сириус, несмотря на прививки, подхватил собачью чуму и едва не умер. Элизабет днями и ночами нянчилась с несчастным зверьком, оставив собственного ребенка на няньку Милдред. Если бы не любовь и умение Элизабет, болезнь наверняка подкосила бы здоровье щенка, а быть может, и убила бы.

Тот случай вызвал два важных следствия. Он развил в Сириусе страстную и требовательную любовь к приемной матери — щенок неделями поднимал визг, едва та скрывалась из вида; в Плакси же зародил ужасное подозрение, что любовь ее матери принадлежит исключительно Сириусу. Плакси чувствовала себя одинокой и ревновала. Эту беду удалось уладить, когда Сириус пошел на поправку и Элизабет смогла уделить больше внимания дочери, но тогда настал Сириусу черед ревновать. Дошло до того, что щенок, видя, как Элизабет утешает разбившую коленку дочь, бросился на девочку и цапнул ее за голую ногу. Последовала ужасная сцена. Плакси вопила, не унимаясь. Элизабет впервые по-настоящему рассердилась. Сириус выл от раскаяния за содеянное и, чувствуя, что заслужил наказание, даже попытался укусить собственную лапу. В довершение несчастья на шум примчался Гелерт. Суперовчарка, видя окровавленную ногу Плакси и рассерженную на щенка Элизабет, решил, что вина заслуживает серьезного наказания. И без того несчастный Сириус получил от него серьезную трепку. От страха он забыл о раскаянии и его испуганный визг смешался с ревом Плакси, перепугавшейся за любимого друга. Сбежались остальные дети, а за ними Кейт и Мтлдред со шваброй и скалкой в руках. Крошечная Плакси ухватила Гелерта за хвост и попыталась оттащить. Однако именно Элизабет выхватила Сириуса из зубов смерти (как ему представлялось) и сурово отчитала превысившего свои полномочия Гелерта.

Этот случай произвел несколько важных результатов. Сириус и Плакси увидели, как сильно они, что бы там ни было, любят друг друга. Плакси убедилась, что мать не забыла ее ради Сириуса. А Сириус узнал, что Элизабет любит его, даже когда он очень виноват. Одному бедному Гелерту нечем было утешиться.

Единственным наказанием Сириусу стала жестокая опала. Элизабет лишила его своей милости. Плакси, хоть в душе и помнила, что Сириус ей дорог, после спасения щенка еще больше проникалась жалостью к себе и, в сознании своей правоты, держалась с ним очень холодно. Чтобы проучить приятеля, она изображала горячую любовь к принесенному от соседа-фермера котенку Томми. Сириус, конечно, терзался ревностью и получил хороший урок самодисциплины. Последний был усвоен тем крепче, что при попытке нападения на Томми щенок познакомился с кошачьими когтями. Сириус был очень чувствителен к пренебрежению и холодности. Недовольство двуногих друзей заставило его забыть обо всем, кроме своего несчастья. Он не хотел играть, отказывался есть. Наконец он задумал вернуть любовь Плакси многочисленными знаками внимания. Дарил ей то красивое перышко, то чудесный белый камешек, и при этом кротко целовал девочке руку. Наконец она от всего сердца обняла его, и малыши вдвоем устроили кучу-малу. С Элизабет Сириус был не столь дерзок. Он лишь следил за ней искоса, и хвостик его начинал робко дрожать при каждом ее взгляде. Зрелище было настолько комичным, что Элизабет в конце концов не удержалась от смеха. Сириус был прощен.

Примерно в это же время, вскоре после описанного инцидента, Сириус проникся почтительным восхищением к Гелерту. Биологически вполне зрелая овчарка, наделенная суб-человеческим интеллектом, отвечала ему равнодушным презрением. Сириус же всюду таскался за Гелертом и во всем ему подражал. Однажды Гелерту посчастливилось изловить кролика и сожрать его, свирепо рыча на сунувшегося поближе щенка. Тот глядел на это с восхищением, смешанным с ужасом. Зрелище короткой погони и победы разбудило в нем охотничьи инстинкты обычной собаки. Вопль кролика, его борьба и внезапно обмякшее тело, порванное собачьими зубами, глубоко поразило щенка, обладавшего жалостливым характером и живым воображением. К тому же, Элизабет воспитывала детей в сочувствии ко всему живому. С того дня в нем зародился конфликт, до конца жизни приводивший Сириуса в отчаяние: конфликт между, как он выражался, «волчьей натурой» и жалостливым цивилизованным сознанием.

Непосредственным же результатом стала сильная и виноватая страсть к погоне и еще усилившееся благоговение перед Гелертом. Сириус воспылал страстью к кроличьим колониям. Он, повизгивая от волнения, непрестанно обнюхивал норы. Плакси на время была забыта. Тщетно пыталась она вновь вовлечь друга в общие игры. Тщетно, скучая и ворча, околачивалась с ним возле нор. Сириус однажды при ней поймал лягушку и явно собирался ее съесть. Девочка разразилась слезами. Ее плач мгновенно погасил в щенке охотничий инстинкт, который сменился ужасом. Сириус бросился к любимой подружке и покрыл ее щеки кровавыми поцелуями.

Не раз и не два с тех пор он страдал от мучительного конфликта между инстинктами здоровой собаки и высшей своей природой.

Его интерес к Гелерту притупился, когда Сириус обнаружил, что старший пес интересуется исключительно охотой и пищей. И снова возник конфликт. Охота теперь представлялась Сириусу главной радостью жизни, но это была радость с нечистой совестью. Он ощущал в ее зове чуть ли не требование жертвы от темных богов крови, но жертвоприношение внушало ему отвращение, а ужас Плакси тревожил душу. Кроме того, когда схлынул первый порыв увлечения, к нему вернулся интерес ко множеству занятий, который они разделяли с Плакси. Гелерта все это не интересовало.

Окончательно разочаровало Сириуса открытие, что Гелерт не только не желает, но и не может говорить. Сириус давно это подозревал, но уговаривал себя, что молчание Гелерта объясняется только его высокомерием. Но один случай опроверг эту теорию. Юный Сириус, который на своих четырех лапах давно обгонял бегущую Плакси, увязался за отправлявшимся на охоту Гелертом. По пути им попалась сломавшая ногу овца. Гелерт, хоть и не был обучен пасти овец, прекрасно знал, что их надо оберегать. Известно ему было и то, что за эту овцу отвечает мистер Паг из Каер Блай. Итак, Гелерт поспешил в Каер Блай, далеко обогнав голенастого щенка. Наконец догнав его на ферме, Сириус увидел, как Гелерт нечленораздельно шумит на Пата, пытаясь увлечь того за собой в холмы. Сириус знал, что и сам не сумел бы объясниться с фермером, но не сомневался, что легко объяснит положение дел любому из членов семьи. Так что он поспешил к своим и встретил возвращавшегося из школы Жиля. Задыхаясь, он выложил мальчику всю историю и вместе с ним поспешил в Каер Блай. Жиль на минуту забыл строгое семейное правило «не проболтаться о Сириусе» и обратился к Пагу: «Сириус говорит, ваша овца сломала ногу у Нант Твил-и-кум — как бы не утонула». Плат недоверчиво глянул на мальчика, но серьезность предупреждения и неистовство собак его убедили. Вместе с ними пройдя долиной, фермер нашел свою овцу. С того случая Сириус почитал Гелерта за недоумка, фермер же заподозрил в Сириусе вершину породы суперовчарок.

Открытие, что Гелерт неспособен разговаривать, стало для Сириуса ударом. Гелерт превосходил щенка во всем, в чем тот затмевал своих двуногих друзей — в скорости, в выносливости, чутьем и остротой слуха. На время Гелерт стал для щенка образцом. Подражая Гелерту, Сириус даже разговаривать не хотел, причем добился таких успехов в молчании, что Элизабет в одном из писем к Томасу сообщала, что разум Сириуса гаснет.

Поняв, что старший пес лишен речи, щенок отказался от прежнего кумира. Он стал словоохотлив до болтливости и упрямо тянулся за Плакси во всяческих человеческих умениях. К тому же, он изобрел особый способ высмеивать Гелерта. Щенок затевал воображаемую беседу с суперовчаркой, притворяясь, что принимает его молчание за сознательный отказ говорить. Взрослый пес поначалу игнорировал болтливого щенка, но понемногу, особенно, если видевшие это смеялись, в его развитый, хотя и не человеческий разум закрадывалось подозрение, что Сириус выставляет его дураком. Тогда Гелерт сильно смущался и, рано или поздно, отгонял от себя нахального юнца, а то и задавал ему встряску.

Плакси тем временем стала учиться читать и писать. Мать уделяла час в день занятиям с дочерью. Сириус сперва проявил к их необычным действиям лишь умеренное любопытство, а под влиянием Гелерта вовсе забыл о чтении ради охоты. Элизабет не пыталась принудить его к учению. Либо щенок перерастет свое равнодушие, либо его ум не так далеко ушел от собачьего, чтобы вовлечься в столь чуждое животному занятие, а в этом случае принуждение было бы только во вред.

Однако, отвернувшись от прежнего кумира, Сириус обратился к игре в письмо и чтение. Он сильно отстал от Плакси, и Элизабет взялась его подтянуть. Конечно, не имея рук, писать он мог бы только при посредстве специальных приспособлений. Оказалось, что и с чтением возникают серьезные сложности из-за неспособности собачьих глаз точно различать зрительные образы. Плакси обычно выкладывала простые слова из разрезной азбуки, но Сириус слишком часто путал буквы с похожими очертаниями.

Ему стало еще труднее, когда Плакси перешла к более мелкому шрифту. Иногда складывалось впечатление, что умом он все же уступает человеку. Элизабет, хоть и умела не делать различий между родными и приемным ребенком, все же втайне желала победы Плакси, и теперь написала Томасу, что в конечном счете Сириус не слишком превосходит ребенка-идиота. Однако Томас, который втайне мечтал совсем об обратном, ответил целой диссертацией о слабости зрения у собак и посоветовал объяснить Сириусу этот недостаток, поощрять его в учении и напоминать, что он зато превосходит человека в других отношениях.

Поощрение вызвало в Сириусе особе упорство. Теперь он ежедневно часами упражнялся в чтении и добился большого прогресса, но через неделю Элизабет пришлось вмешаться, чтобы не допустить умственного переутомления. Она похвалила и приласкала воспитанника, и убедила, что он скорее и тверже усвоит уроки, если будет давать себе отдых.

Сириус, конечно, сознавал, что в письме не угонится за Плакси, но решил не отказываться вовсе от столь ценного навыка. Он сам изобрел способ обойти свои недостатки. Попросил Элизабет смастерить ему плотную кожаную перчатку на правую переднюю лапу и пришить на тыльной стороне гнездо для карандаша или ручки. Получив это приспособление, он приступил к первому опыту письма. Он очень волновался. Устроившись в позе геральдического льва, придерживая лист левой передней лапой и упираясь в пол локтем правой, он сумел нацарапать: ПЕС, КОТ, ПЛАКСИ, СИРИУС и тому подобное. Нервные связи лап и моторные центры его мозга были, пожалуй, не слишком приспособлены к подобной деятельности, но тем больше был триумф его упорства. Настойчиво упражняясь, он за несколько лет выучился писать крупным, неровным, но разборчивым почерком. Я еще расскажу, что в грядущие годы он брался даже за написание книг.

На Томаса достижения Сириуса произвели большее впечатление, чем на Элизабет — возможно потому, что он лучше представлял, какие трудности пришлось преодолеть щенку.

Сириус по возможности принимал участие во всех простых уроках, которые Элизабет давала Плакси. Он не многого добился в арифметике — может быть, из-за плохого зрения, но все же сумел не уступить подруге, которая и сама не слишком успевала в этом предмете. Писал он тоже неграмотно — вероятно, по той же причине. Но уже в первые годы жизни он выказывал огромный интерес к языкам и к искусству точно выражать мысли. Порой на него сильно действовала поэзия. Несмотря на слабое зрение, Сириус много читал и часто упрашивал членов семьи почитать ему вслух. Они, зная, как важна для него эта услуга, обычно соглашались.

Однако вернемся к его «щенячеству». Пакси настало время посещать деревенскую школу. Для Сириуса школа, конечно, была закрыта. Он, порой с благодарностью за свою свободу, но чаще с завистью, смотрел, как его приемная сестра по утрам выходит из дома с книжками. Для него же настал возраст, когда он мог вольно блуждать по округе, и в нем развилась сильная страсть к природным запахам и приключениям. И все же мысль, что подруга обгоняет его в познании великого мира людей, царапала больно. Плакси, возвращаясь домой школы, часто уверяла, что уроки — сплошная скука, но в ее тоне сквозило гордое сознание собственной важности, и Сириус догадывался, что в школе происходит немало увлекательного. Он повадился вытягивать из нее самые яркие школьные воспоминания. У Плакси вошло в обычай готовить домашние задания вместе с приятелем, что шло на пользу обоим. Элизабет продолжала между делом обучать щенка, увлекая его разными темами, и тот зачастую мог отдать Плакси долг, поделившись с ней плодами собственного учения, хотя девочка обычно и смотрела на его обрывочные познания свысока.

Порой Сириус пересказывал ей беседы с Томасом, который теперь брал щенка на прогулки по холмам и на ходу сообщал ему важные сведения из естественных наук и мировой истории. Плакси, конечно, тоже иногда принимала участие в таких прогулках, однако Томас по выходным нуждался в основательной физической нагрузке, и маленькая дочка, в отличие от Сириуса, за ним не поспевала. Щенком Сириус зачастую возвращался из походов с Томасом усталым, но подростком только радовался еженедельным прогулкам через Арениг, Риног или Молуйн, под вольный поток мыслей Томаса, направляемый осторожными расспросами четвероногого спутника. На эти вопросы великий физиолог отвечал со всем терпением, так же обдуманно, как своим студентам. Для Сириуса постоянный контакт со зрелым и блестящим умом стал главным средством интеллектуального образования. Нередко они обсуждали будущее Сириуса. Томас внушал, что питомца ждут великие труды. Но это позже — я позволил себе выйти за пределы щенячьих лет, и теперь возвращаюсь к ним.

Сириус уступал Плакси не только в чтении и письме, но и во многом другом. Почти все представители человеческого рода превосходили его. Щенок совершенно не различал цветов. Насколько я понимаю, вопрос восприятия собаками цветов еще окончательно не решен. Анатомические исследования показывают, что их глаз обладает примерно тем же набором «палочек и колбочек» в сетчатке, как человеческий глаз, однако психологические опыты не выявили фактической восприимчивости собак к цвету. Возможно, истина состоит в том, что некоторые собаки различают цвета, но цветовая слепота среди них встречается много чаще, чем у людей. Как бы то ни было, Сириус цветов не различал.

Еще щенком, но много позже, чем научился говорить, он заподозрил, что зрение его во многом уступает зрению Плакси. Томас рассказал Элизабет о цветовой слепоте собак, но жена отказалась признать таковую за Сириусом, уверяя, что щенок распознает разные по цвету платья.

— Да, — возражал Томас, — он может различать их по запаху или через прикосновение своего чувствительного языка. И разве ты не заметила, что он постоянно путается в названиях цветов? Словом, давай его испытаем.

Для опыта Томас достал коробку детских кубиков с картинками и заклеил их грани бумагой разных тонов, стараясь, чтобы насыщенность цвета, запах и консистенция бумаги не отличались. Своеобразные запахи красок он забил, пропитав кубики одеколоном. Затем он предъявил «коробку с кубиками» Сириусу и Плакси. Плакси тут же принялась выкладывать в шахматном порядке голубые и розовые кубики. Щенка игра не заинтересовала, но его попросили скопировать узор подруги. Он выкладывал кубики в полном беспорядке. Скоро даже самому Сириусу стало ясно, что девочка видит нечто, недоступное ему.

Тогда Сириус потянулся за подругой с тем же упорством, с каким догонял девочку в чтении. Плакси помогла щенку обнаружить, какое свойство кубиков ускользает от него, и пыталась отточить его зрение. Девочка один за другим показывала разноцветные предметы, каждый раз называя цвета. Она показывала ему цветные гравюры и черно-белые фотографии. Жиль принес фонарик с красным и зеленым стеклом. Но все впустую. Сириус так и не узнал, что такое цвет.

Он сильно огорчился, но Томас утешил воспитанника, заверив, что все собаки не видят цветов, а возможно, и другие млекопитающие, кроме человекообразных обезьян и людей. Он также напомнил о превосходстве собак в остроте слуха и чутья.

Сириус давно знал, что человеческий нос — очень слабый инструмент, и часто с презрением косился на Плакси, не способную найти след матери в саду или нюхом определить, принадлежит ли отпечаток лапы Гелерту или другой собаке. Еще больше его в раннем детстве поражало равнодушие подруги к таинственным и волнующим запахам земли после дождя. Пока девочка тихо радовалась слитному аромату свежести, Сириус разбирал послания ветра вздрагивающими ноздрями, то и дела восклицая:

— Лошадь! — он снова принюхивался. — Не та, что я чуял раньше. Ого, почтальон! Идет к дому. — Или, иногда — Сегодня пахнет морем! — а ведь море лежало в нескольких милях за Риногом.

Слабый ветерок доносил ему запахи далеких водопадов, густые ароматы болотистых пустошей, торфа или кустарников. Иногда, уловив острый незнакомый запах, щенок пускался по его следу. Однажды после такой пробежки он вернулся со словами:

— Незнакомая птица, но я не сумел ее рассмотреть.

В другой раз он, поймав ветер, выскочил из дому, промчался по пустоши, заметался, наконец взял след и рванулся по нему в обход холма. Вернулся он примерно через час, очень взволнованный, заставил Плакси принести книгу о животных и переворачивать страницы, пока не открылась лиса.

— Вот она! — вскричал Сириус. — Ух, ну и запах!

Однажды он застыл, принюхиваясь, посреди шумной игры в саду. Шерсть его встала дыбом, хвост ушел под брюхо.

— Уйдем в дом, — позвал щенок, — в воздухе что-то ужасное.

Плакси посмеялась, но, видя его тревогу, согласилась. Через двадцать минут вернувшийся из школы Жиль рассказал, что видел проезжавший по дороге на Фестиниог передвижной зверинец.

Реакция Сириуса так позабавила Жиля, что мальчик потребовал взять щенка вместе с остальными детьми посмотреть на диких зверей, уверяя, что так трусишка лучше научится не шарахаться от запахов. После долгих уговоров Сириус согласился. Это переживание надолго оставило в нем свой след. Тесное помещение, где возбуждающие запахи смешивались со смертельно опасными, подействовало ему на нервы так, словно (как Сириус объяснял впоследствии) загремели вразнобой все инструменты целого оркестра. Поджав хвост, со страхом в глазах щенок жался к Элизабет, которая вместе с семьей переходила от клетки к клетке. Некоторые животные всколыхнули в нем охотничьи инстинкты, а вот крупные хищники: понурый и тощий лев, тигр, медведь, потеряно шатающийся по клетке, причинили мучительную боль смешением естественного запаха грозного врага с запахом болезни и страдания. Узкоглазый волк поразил щенка сходством с ним самим. Пока малыш завороженно разглядывал дальнего родича, лев внезапно взревел, и дрожащий Сирус прижался к ноге Элизабет. Льву ответили голоса других животных. Когда воздух разорвал трубный рев слона, Сириус метнулся вон — только его и видели.

Мир запахов был почти неведом Плакси. В мире звуков она тоже уступала Сириусу, но не так сильно. Он слышал шаги задолго до подруги и других двуногих и безошибочно определял, кто приближается. Недоступный уху человеку крик летучей мыши Сириус описывал как острый игольчатый звук. И Элизабет, и Плакси скоро узнали, как он чувствителен к тону их голосов. Он легко отличал искреннюю похвалу от обдуманного поощрения, подлинную злость от наигранной строгости, под которой скрывалось веселье или одобрение. Мало того, он улавливал перепады их настроения прежде, чем они сами.

— Элизабет, — вдруг спрашивал он, — о чем ты грустишь?

— И не думаю, — со смехом отвечала та, — я вполне довольна, хлеб хорошо поднялся.

— О, но в глубине тебе грустно, — настаивал Сириус. — Я же слышу. Ты только сверху довольна.

И Элизабет, помолчав, признавала.

— Пожалуй, что так. Хотела бы я знать, отчего?

Нос тоже поставлял Сириусу немало сведений о человеческих эмоциях. Он, бывало, толковал о «задиристом запахе», «добром запахе», «испуганном запахе» и «усталом запахе».

Из-за такой чуткости к запахам и звукам Сириус находил человеческий язык слишком бедным для выражения всего богатства этих двух миров. Однажды он пытался объяснить какой-то из домашних запахов так: «Это как след зайца, за которым гонится спаниель, а еще недавно наперерез прошел осел». Звуки и запахи для щенка были полны эмоций, врожденных или приобретенных.

Многие запахи с первого раза вызывали в нем порыв к преследованию, другие — к бегству. Другие эмоции, очевидно, связывались с тем или иным запахом посредством ассоциаций. Однажды на пустоши Сириус сильно порезал лапу о разбитую бутылку. Когда он хромал к дому, случилась ужасная гроза. Дома Элизабет приласкала его и полечила, залив лапу широко распространенным дезинфицирующим средством. Этот запах был отвратителен для собаки, но отныне связался с ощущением безопасности и доброты, и эта связь сохранилась для него до конца жизни.

Многие запахи сильно задевали щенка. Звук грома ужасал. Шелест коленкора заставлял подскочить и залаять в шутливом негодовании. Человеческий смех был для него весьма заразителен, вызывая на странный подвывающий хохот. Тон голоса не только сообщал об эмоциональном состоянии говорящего, но и вызывал сильный эмоциональный отклик. Сходным действием обладал запах эмоций.

Юного Сириуса, как и многих других собак, раздражала человеческая музыка. Для него были достаточно мучительны звуки отдельного инструмента или голоса, а от сочетания нескольких инструментов или голосов щенок просто выходил из себя. Его тонкий слух улавливал фальшь даже в отлично исполненном соло, а гармоничное сочетание нескольких музыкальных тем представлялось ужасающей какофонией. Элизабет иногда, особенно выбираясь на пикники, пела с детьми. Сириус в таких случаях неизменно возвращался из своих дальних вылазок и присоединял вой к общему хору. Дети с негодованием гнали его прочь, но едва пение возобновлялось, пес возвращался и снова подавал голос. Однажды Тамси, серьезней других членов семьи относившаяся к музыке, взмолилась:

— Сириус, или замолчи, или держись подальше. Зачем ты портишь нам удовольствие?

— А зачем вы устраиваете такую ужасную кашу из сладостных звуков? — ответил тот. — Меня тянет к вам, потому что звуки сладки, а выть приходится, потому что они все портятся, а могли бы… могли бы звучать так красиво!

Раз он сказал:

— Если бы я нарисовал картину, сумели бы вы просто отойти в сторону? Разве вас не сводили бы с ума ошибки в цвете? Ну, а меня звуки волнуют куда сильнее, чем вас — ваши непонятные цвета.

Семья не желала признать свое пение какофонией. Напротив, они решили «обучить Сириуса музыке». Элизабет достала свою любимую, но давно забытую скрипку. При нескольких ее давних попытках заиграть Сириус всякий раз с воем мчался к ней. Если дверь оказывалась закрыта, он подавал голос снаружи, а то врывался в комнату и прыгал на исполнительницу, пока та не прерывала игры. Теперь он поначалу пытался сдержать себя, вытерпеть мучительную операцию, которой решились подвергнуть его родные. Но возбуждение оказалось сильнее его. Тамси села за пианино, Морис и Жиль стояли наготове с блок-флейтами. Плакси села на пол, обнимая напрягшегося и недовольного Сириуса, «чтобы не дать ему на нас взбеситься». Сириусу пришлось нелегко. Едва Плакси его выпустила, щенок заметался между инструментами, изображая нападение на врагов. Он бил хвостом, разрываясь между болью и наслаждением, он выбил смычок из руки Элизабет и флейту — из рук мальчика. Когда Плакси снова схватила приятеля, он все равно портил эксперимент, заглушая простые музыкальные ноты усердным воем. Когда же его наконец уговорили отнестись к делу серьезно, выяснилось, что высоту тона щенок различает куда лучше людей. Он мгновенно отмечал незаметное для детей движение пальца Элизабет на струне. Та с удивлением обнаружила, что и петь он может, точно соблюдая мелодию. Если она играла отдельную ноту, а Сириусу не приходилось сдерживать себя, основной тон его воя точно совпадал с голосом скрипки. Немного постаравшись под дружные похвалы, он сумел выдать совершенно чистую ноту. Когда Морис на своей флейте наиграл гамму, Сириус запел в унисон, точно попадая даже в фальшивые тона, вызванные неопытным музыкантом из несовершенного инструмента.

Сириус со свойственным ему упорством пошел на приступ столь раздражающего его предмета. Он выказал поразительную склонность к пению и скоро лучше Плакси напевал любимые в семье мелодии. Порой он пел без слов или использовал свой собачий эквивалент языка (который, будучи попросту искаженным английским, рифмовался и попадал в размер не хуже настоящего).

Привыкнув, он уже не так терзался от человеческой музыки. Он даже полюбил ее, если только исполнитель не слишком фальшивил, и часто присоединялся к общему хору, который прежде так мучил щенка. Он приходил послушать, как Элизабет играет на скрипке. Под настроение Сириус удалялся в любимые местечки на пустоши и там часами пел сам себе. Он снова и снова перебирал все песни, которые Элизабет напевала дома.

Семья была музыкальной. Под влиянием Элизабет дети разработали забавную систему мелодичных сигналов, заменявших звук горна. Одна мелодия означала «пора вставать», другая — «завтрак готов», третья — «все в поход», и так далее. Младшие, Плакси с Сириусом, завели для себя тайные сигналы. Один, к примеру, означал: «Сюда, помоги мне!». Другой говорил: «Здесь что-то интересное! Идем посмотрим!», и еще один: «Давай играть!». Коротенький мотивчик обозначал: «Я пойду пописаю!» На этот сигнал имелись два музыкальных ответа: «Ага, я тоже!» и «Не смей без меня!». Кстати говоря, если один мочился, второй непременно всегда следовал его примеру на том же самом месте, как заведено у собак. Всегда? Нет! Плакси скоро поняла, что ей не угнаться за Сириусом в этом пункте этикета.

Узнав о привычке Сириуса уединяться на пустоши для пения, Томас поначалу испугался, как бы его драгоценный питомец не приобрел славу «поющей собаки» и не стал жертвой шарлатанов. В самом деле, местные жители дивились, заслышав чистое, точное, но нечленораздельное и нечеловеческое пение и вскоре наткнувшись на крупного пса, который мелодично завывал, сидя на травке. Прошел слух, что Томас — колдун, что он вселил в собаку бесов. К счастью, чем дальше расходились эти слухи, тем меньше им верили. Рассказ о поющей собаке не мог сравниться со слухами о говорящем мангусте или Лох-Несском чудовище.

Щенком Сириус исполнял только человеческую музыку. Он и взрослым сохранил серьезный интерес к гениям музыкальной классики, однако полагал основополагающую структуру человеческой музыки слишком грубой, не способной выразить звуком всей полноты чувств. Отсюда его эксперименты с новыми гаммами, размерами и ритмами, более подходящими к утонченному слуху собаки. Порой, когда он пребывал в чисто собачьем настроении, его музыка вовсе не походила на человеческую. Человеку такие мелодии представлялись похожими не столько на музыку, сколько на собачий лай, хотя и на удивление полнозвучный и тревожащий душу.

Богатый и гибкий голос был единственным доступным Сириусу инструментом. Он часто мечтал о другом, способном добавить в его исполнение гармонии, но трагическое отсутствие рук препятствовало этому. Иногда он садился к пианино, чтобы двумя пальцами подыграть своему пению, но даже для такого аккомпанемента его лапы были слишком неуклюжи. Порой щенок надолго забрасывал музыку в досаде, что без рук не может добиться, чего желает. В такие периоды он блуждал, повесив хвост и голову и не слушая утешений, терзаясь бессилием своего дара. Однако со временем бодрый дух брал свое, внушая псу, что, коль скоро инструментальная музыка ему недоступна, он совершит новые чудеса одним голосом. Сириус всю жизнь метался от жалости к себе, лишенному так многого, к удивительно спокойному и юмористическому смирению со своей природой и жизнью. Такое смирение давало ему твердую волю к победе вопреки всему.

Глава 4 Юность

В предыдущей главе я взялся описывать Сириуса щенком, однако, говоря о его слабостях и сильных сторонах, вынужден был забегать вперед. Его музыкальные опыты, например, всерьез начались только значительно позже. Теперь я должен больше сосредоточится на его подростковых годах и ранней зрелости, подготавливая читателя к рассказу о той поре его жизни, когда наши пути сошлись.

Уже подростком Сириус был крупнее большинства овчарок. Но, будучи высоким, он оставался тощим и голенастым, и многие замечали, что щенок «вытянулся не по силам». Не отличался он и отвагой. Обычная его осторожность в отношениях с другими собаками еще возросла, когда щенок в нескольких случайных стычках обнаружил, что большая голова его неповоротлива, а хватка зубов куда слабее, чем ему бы хотелось. Эту слабость он в значительной мере преодолел с возрастом, когда достиг полной зрелости и постоянными упражнениями развил мышцы шеи соответственно необычной тяжести головы. Однако в юности ему было не равняться с более мелкими, зато опытными пастушескими колли.

Одна из таких овчарок, к несчастью, принадлежавшая соседу, завела привычку при каждой встрече гонять Сириуса. Однажды этот пес, носивший весьма подходящее имя Дивул Ду — Черный Дьявол — гнал Сириуса до самого дома. Тогда школьница Плакси, схватив швабру, ударами и бранью отогнала черного дьявола. Позже Сириус подслушал, как она рассказывала об этом случае матери. Рассказ закончился словами: «Боюсь, что бедняжка Сириус — совсем не герой». Слово «герой» было ему еще незнакомо, но в голосе Плакси, вроде бы просто шутившей, он уловил глубокое разочарование. И выскользнул из комнаты, чтобы поискать словарь. Ему пришлось потрудиться, переворачивая влажным языком тонкие страницы, но слово он нашел и огорчился при мысли, что Плакси не считает его героем. Потому что Оксфордский толковый словарь толковал этот термин как «мужественный, отважный, храбрый, яростный». Сириус должен был вернуть уважение Плакси, но как?

В тот день Плакси занималась исключительно кошечкой Трикси, сменившей Томми. Она уже привычно обращалась к кошкам, когда бывала недовольна Сириусом. Держала Трикси перед собой и расхваливала ее прекрасную пятнистую шубку и милый розовый носик. Сириусу подумалось, что девочка и сама на удивление походит на кошку, когда, замкнувшись в высокомерном горестном молчании, сидит, обнимая себя за плечи.

Вскоре после поражения, нанесенного ему Дивулом Ду, серьезный ущерб чести Сириуса нанесла Трикси. Кошечка запрыгнула на колени Плакси, и Сириус, не сдержавшись, шумно набросился на крошечную соперницу. Та, выгнув дугой спину, закатила псу когтистую оплеуху, от которой тот с воем отступил. Вопли Плакси сменились хохотом. Обозвав Сириуса трусливым задирой, она подхватила Трикси на руки и осыпала множеством ласковых прозвищ. Пристыженный и несчастный Сириус поплелся прочь.

Через две недели в семье заметили, что Сириус упорно таскает в зубах рукоять от старой лопаты, найденную в сарае. При каждом удобном случае он втягивал в игру кого-нибудь из двуногих покрепче, желательно Мориса. Пес и мальчик, ухватив ясеневую палку за два конца, таскали друг друга по саду, пытаясь стряхнуть противника. К концу каникул Морис заметил:

— Сириус стал чертовски силен. Что схватит зубами, то не выдернешь и не выкрутишь.

Все это время Сириус старательно уклонялся от встреч с Дивулом Ду, пока не почувствовал, что готов. Он был уверен, что хватка его стала много крепче, чем была, и движения головы быстрее и точнее, однако полагался не на одну лишь физическую силу, а в первую очередь на хитрость. Он тщательно обдумал стратегию. Он изучил избранное им поле боя и отрепетировал главные моменты, которые должны были привести его к победе на сцене былого позора — и на глазах у Плакси.

Однажды, едва Плакси вернулась из школы, он бросился к Глаздо — на этой ферме жил Дивул Ду — и упорно болтался вокруг, пока враг черной лавиной не вылетел из ворот. Сириус тут же обратился в бегство, двигаясь к дому. Чтобы достичь цели — дверей Гарта — ему надо было свернуть под прямым углом у ворот во двор. (Здесь стоит напомнить, что название Гарт носила их старая ферма). Притормозив и сворачивая у ворот, он оглянулся, проверяя, держится ли Дивул Ду на должной дистанции. А потом по широкой дуге обежав двор, снова выскочил к воротам, но уже под углом к первоначальному курсу, и притаился у стены, поджидая Дьявола. Увлеченный погоней колли влетел в ворота, и Сириус тут же ударил его всем телом в левый бок. Дивул Ду опрокинулся. Сириус оказался сверху и вцепился ему в глотку, которая оказалась куда податливей, чем рукоять лопаты. Он держал что было мочи, опасаясь, что стоит ему выпустить более опытного пса, тот возьмет свое. На придушенные вопли колли и глухое рычание Сириуса домочадцы выскочили из дома. Сириус, катаясь по земле в обнимку с противником, уголком глаза следил за Плакси. Теплая кровь просочилась в пасть и заливала ему горло, но от только кашлял, не разжимая зубов. Позже Сириус объяснял, что соленый вкус и запах крови свели его с ума. Впервые в нем взорвалась такая энергия и ярость. В разгар борьбы мелькнула мысль: «Вот настоящая жизнь, я создан для нее, а не для человеческой мешкотни!».

Он сжимал зубы, тянул и встряхивал, пока Дивул Ду не обмяк, а перепуганные люди не бросились разжимать зубы победителю. Они били Сириуса, бросали ему в нос перец, заставляя яростно чихать, но пес не отпускал. Они все навалились на него и попытались разжать челюсти палкой. Во рту у Сириуса собственная кровь примешалась к крови врага — совсем другой вкус! Но все усилия семьи не заставили его разжать зубов. Плакси в бессильном ужасе попыталась просунуть руку ему в пасть. А потом, отчаявшись, зарыдала, и тогда Сириус отпустил Дивула Ду, бессильно вытянувшегося на земле.

Победитель отступил от него, облизывая окровавленные губы и ероша шерсть на спине. Напившись у колонки, он лег, опустив голову на лапы и наблюдая за происходящим. Элизабет послала детей в дом за теплой водой, дезинфицирующими средствами, бинтами, а сама осматривала рану. Потом Плакси поддерживала голову так и не опомнившегося пса, а Элизабе накладывала ему на горло большой ватный тампон и бинтовала шею. Немного спустя Дивул Ду стал подавать признаки жизни и шевельнул головой в ладонях Плакси. Его призрачное рычание быстро перешло в визг. Тогда люди внесли колли в дом, положили перед кухонной плитой и поставили рядом воду для питья. Все забыли о Сириусе, и тот остался лежать во дворе, усталый и избитый, а также ошеломленный и обиженный. Если она хотела видеть его героем, почему теперь не хвалит и не ласкает?

Наконец во дворе показалась Элизабет, завела маленькую машину, вывела ее на дорогу и, вернувшись в дом, вдвоем с Морисом вынесла на Руках Дивула Ду. Остальные устроили ему лежанку на заднем сиденьи машины. Бережно уложив раненого, Элизабет повезла его в Глаздо.

Тогда дети обернулись к Сириусу.

— Ну, даешь, — заговорил Морис. — На этот раз ты допрыгался!

— Тебя могут пристрелить как опасного зверя, — добавила Тамси, а Плакси только и сказала: — Ох, Сириус!

Он молча разглядывал подругу, пытаясь разобраться в интонации ее голоса. Прежде всего ему слышался упрек и ужас. Но было и другое: может, восхищение его доблестью, а может, обычное человеческое высокомерие. Какое ему дело? Он лежал, опустив голову на лапы и глядя на Плакси. Кошка Трикси выбрала этот момент, чтобы потереться о ноги хозяйки. Плакси подхватила ее и прижала к себе. Сириус встал, ощетинив шерсть, и, то ли заворчав, то ли презрительно фыркнув, с нарочитым достоинством вышел за ворота.

Драка с Бивулом Ду стала поворотным пунктом в карьере Сириуса. Он узнал вкус победы. Он отстоял себя. Никогда больше он не струсит перед тупоумными гонителями. Но кроме этого рассчитанного триумфа было кое-что еще. Его глубинная, бессознательная природа нашла себе выход. Сириус открыл для себя нечто, куда более удовлетворяющее, чем все человеческие ухищрения. В то время эти мысли еще не оформились в его сознании, но оглядываясь на тот случай из зрелых лет, он облекал их именно в такую форму.

Элизабет предупредила воспитанника, что вторая попытка убийства угрожает серьезными неприятностями.

— Запомни, — сказала она, — что для посторонних ты всего лишь собака. Если кто-то сочтет тебя назойливым и пристрелит, это сочтут не убийством, а всего лишь порчей чужого имущества. К тому же, — добавила она, — как ты мог? Ты был ужасен, просто животное!

Сириус не ответил на жестокую насмешку, но ощутил ее. Он слышал и чуял в словах женщины враждебное презрение. Быть может, тут прорвалась ее подавленная и непризнанная ненависть к четвероногому приемышу. Сириус достаточно ясно сознавал глупость и опасность своего поступка, но последние слова Элизабет разъярили его. В душе он сказал: «К чертям их всех!». Внешне — не показал даже вида, что слышал. Он сидел тогда на кухне перед плитой, и, после упрека Элизабет, задрал заднюю ногу и тщательно, напоказ, принялся вылизывать интимные места — манера, к которой он не раз с успехом прибегал, чтобы выводить из равновесия знакомых женского пола.

Месяцы складывались в годы, и самоуверенность Сириуса в отношениях с другими собаками быстро возрастала. Он набирал вес и силу, что, в сочетании с умственным превосходством, не только избавило его от преследований, но и обеспечило общее признание среди местных овчарок, сильно уступавших юному эльзасцу в росте. Сочетание размеров и ума перевело его в высший класс. Что же касается «героизма», он, по правде сказать, до конца жизни так и остался робким созданием, проявлявшим отвагу лишь в отчаянном положении или когда шансы складывались в его пользу, да еще в тех редких случаях, когда им овладевали темные боги, жившие в крови.

Рассказывая об отношениях Сириуса с представителями своего биологического вида, не могу обойти молчанием его сексуальные авантюры. Он задолго до столкновения с Дивулом Ду начал проявлять застенчивый интерес к течным сукам. Те редко замечали его, воспринимая, по-видимому, как щенка-переростка. И все же сыскалась одна крупная и довольно пожилая черная сука, которая находила этого юного и неопытного гиганта весьма привлекательным. С ней Сириус периодически вступал в любовные игры.

Томас с острым интересом наблюдал за возней этой пары, поскольку очень быстро заметил, что Сириусу недостает интуиции, позволявшей обычным собакам в полной мере воспользоваться случаем. Собаки гонялись друг за другом, схватывались в шутливой потасовке, явно наслаждаясь соприкосновением двух тел, но Сириус вскоре застывал, глупо мотая хвостом и не зная, что делать дальше. Конечно, такие бесцельные игры были нормой для сексуального развития молодого пса, но в обычных обстоятельствах они скоро сменялись совокуплением. А вот Сириус, которому еще не довелось наблюдать случки других собак, выглядел совершенно растерянным. Так продолжалась, пока он не застал свою возлюбленную с другим кобелем, гораздо моложе него, но физиологически созревшим и наделенным здоровыми инстинктами. Тогда он открыл для себя, чего просит его тело.

С тех пор Сириус завершал свои амурные похождения естественным образом. Физиологически он был еще «школьником» и не слишком привлекал зрелых сук. Да и сам пока не слишком увлекался сексом. Секс служил для Сируса скорее символом зрелости, нежели самостоятельной целью. К естественному удовольствию много добавляло сознание, что «этим занимаются взрослые псы».

В сексуальном развитии Сириус опережал Плакси и даже старших детей, поскольку ему был открыт свободный доступ к изучению техники, которая для детей еще долго оставалась запретной территорией.

Одно обстоятельство до конца жизни приносило Сириусу глубокие разочарования в любовной жизни. Его мимолетные любовницы, как бы соблазнительно они ни благоухали и сколько бы радости ни приносили телу, с его точки зрения были глупее любого недоумка. Они не умели говорить, не понимали его ласковых слов. Они не могли разделить с ним приключений пробуждающегося разума. И, выйдя из периода течки, они становились холодны и непривлекательны. Аромат пропадал, умственная недостаточность оставалась.

Томас чрезвычайно интересовался описаниями любовных похождений, о которых Сириус вскоре стал повествовать без малейшей застенчивости. На вопрос: «Что тебя в ней привлекает?», юный Сирус только и мог ответить: «Она так чудесно пахнет!». Повзрослев, он нашел другие слова. Несколькими годами позже я сам, обсуждая с ним этот вопрос, услышал:

— Разумеется, в первую очередь соблазняет запах. Я не сумею передать тебе его власть, потому что вы, люди, так слабы чутьем. Но представь все, что могли бы сказать ваши поэты о сладостных изгибах тела и оттенках кожи своих возлюбленных, о том, как их внешность словно бы воплощает красоту души (зачастую обманчиво), и представь затем, что точно такое же действие оказывает запах. Морвен, когда она меня хочет, пахнет как ранее утро — для остроты этого запаха нет слов. Это запах очень нежной и благоуханной души, но, увы, девять десятых души Морвен крепко спит и никогда не проснется. И все же запах говорит, какой она была бы, если бы пробудилась.

— А что же наружность? — спросил я. — Наружность тебя не привлекает?

— Меня — очень привлекает, — ответил Сириус, — хотя заурядные собаки ее почти не замечают. Для них главное — запах и. конечно, прикосновение. Но порабощает кобеля запах: сводящий с ума, жалящий, сладостный запах, просачивающийся прямо в тело, так что ты день и ночь ни о чем больше не можешь думать. А внешность? Да, меня определенно заботит ее внешность. Она такая стройная, гладкая, блестящая. И ее внешность тоже помогает выразить душу, которой она обладала бы, пробудившись, подобно мне. Но, пойми, я так много значения придаю зрительным образам потому, что много времени провожу с вами, остроглазыми созданиями. И все равно, даже для меня ее голос важнее вида. Она, конечно, не умеет говорить, но способна передать великую нежность тоном и ритмом. Конечно, она сама не осознает отчетливо, какой смысл несет ее голос. Она, так сказать, бормочет сквозь сон то, что сказала бы, проснувшись.

Но вернемся к ранней юности Сириуса. Элизабет давала детям современное воспитание. Проживая в сельской местности, они естественно знакомились с сексом, наблюдая за животными и птицами. Однако в их сознании секс не связывался, как это столь часто бывает, с чувством вины, а потому дети не интересовались им сверх меры и на удивление долго не пробовали сами. Когда Сириус добился первого успеха в любви, двое младших детей, еще не посещавших пансион, ничего не заподозрили, но щенок вскоре сам с нескрываемой гордостью похвастался победой. Элизабет потребовалось все дарованное ей чувство такта и чувство юмора, чтобы мягко внушить: Сириус в полном праве заниматься тем, что запретно для человеческих детей, пока те не вырастут, но вне семьи эти дела не обсуждаются, тем более — в Уэльсе. Все это, как она признавалась Томасу, было весьма неловко, и оставалось только надеяться, что она не навредила, желая добра.

Маленькая Плакси, как все дети, конечно, не раз влюблялась. В первые же дни в сельской школе она потеряла голову от маленькой одноклассницы. Считать ли это чувство сексуальным, или нет, оно, несомненно, было страстью. Сириус впервые в жизни почувствовал, что забыт. У Плакси больше не находилось времени на игры, которыми они обычно занимались, закончив уроки и дела по хозяйству. Всякий раз оказывалось, что она обещала пойти куда-то с Гвен. Уходя к подружке, Плакси не брала его с собой, потому (как она объясняла), что иначе Гвен прознает, что Сириус умеет говорить, а семейный закон запрещал открывать посторонним, что он — не просто особо умная суперовчарка. Это была тайна их маленького племени, неизвестная никому, кроме шестерых членов семьи да еще Кейт, давно ставшей им родной. Остальным домочадцам: няне Милдред и местной служанке, секрет не доверили, опасаясь, что те проболтаются.

Итак, Сириус признавал силу аргумента, но что-то в голосе Плакси подсказывало ему: девочка рада правдоподобному предлогу отделаться от него.

Щенок, внезапно лишившись дружбы и доверия Плакси, тяжело страдал. Он бесцельно слонялся по дому и саду, дожидаясь ее возвращения, встречал подругу с особенной нежностью, но в ответ получал рассеянную холодность.

Со временем эта влюбленность остыла, и Сириус был восстановлен в правах. Но за первой страстью последовали другие. В двенадцать лет Плакси отдала сердце восемнадцатилетнему сыну местного кузнеца, Гвилину. То была любовь без взаимности, да и видела любимого Плакси не часто. Она доверила свои чувства Сириусу и тот, утешая подругу, говорил, что Гвилин, должно быть, очень глуп, если не любит такую милую девицу. Однажды он добавил: «Как бы то ни было, Плакси, я-то тебя люблю!». Девочка обняла его. «Да, знаю, и я тебя люблю. Но как же я люблю Гвилина! И он, понимаешь ли, моего вида, а ты — нет. Я люблю тебя по-другому. Не меньше, но по-другому».

Именно в то время, когда Плакси вздыхала по красавчику-кузнецу, Сириус серьезно заинтересовался женским полом своего рода. Плакси вдруг обнаружила, что ее верный конфидент, который, за исключением коротких охотничьих экспедиций, всегда готов был выслушать и посочувствовать, куда-то запропал. Часто он не находила его, вернувшись домой из школы. Он не готовил с ней уроки, не играл, даже к еде не всегда объявлялся. А если и присутствовал, то мыслями был далеко и сочувствовал весьма рассеянно. Однажды, когда Плакси с восторгом описывала приятелю, как Гвилин опускает молот на раскаленное докрасна железо и как улыбается после удара, Сириус вдруг вскочил, понюхал воздух и бросился прочь. Плакси с горькой обидой сказала себе: «Что ни говори, он не настоящий друг. Просто грубое животное. (Это выражение она недавно узнала в школе). Он не способен понять, ему, в сущности, нет до меня дела». Она прекрасно знала, что все это неправда.

Неровная и невостребованная страсть к Гвилину затянулась на полтора года, причинив Плакси немало сладких горестей и внушив уважение к себе. А потом она как-то застала Сириуса, занятого любовью со своей благоуханной возлюбленной. Она уже заставала за этим самым занятием незнакомых собак, но Сириуса — никогда. Плакси поспешно отвернулась и ушла, чувствуя себя обиженной невесть на что и одинокой.

Года через два-три после истории с Гвилином она одержала свою первую победу. Сын почтмейстера Кони Причард показала себя куда более многообещающим возлюбленным, чем дружелюбный, но бесчувственный Гвилин. Кони подрался из-за нее с другим мальчиком. Плакси пришла в восторг. Она предоставила Причарду полную монополию на себя. Сириус снова был забыт. Он бы и не возражал, пока бывал занят собственными романами или охотой, но в иные минуты чувствовал себя очень одиноким.

Больше того, поглощенная близостью с Кони, Плакси стала резка с Сириусом. Это уже походило не на равнодушие, а на раздражение самым его существованием. Однажды он наткнулся на молодых влюбленных, под ручку гулявших по дорожке. Увидев Сириуса, Плакси отняла у Кони руку и бросила, как обращаются к обычным собакам:

— Сириус, домой!

— Зачем только твой отец разводит этих головастых ублюдков? — заметил Кони.

Плакси, нервно рассмеявшись, со скрипом выдавила:

— Да нет, Сириус на самом деле очень милый. А ты иди себе, Сириус, ты нам не нужен!

Пес застыл на дорожке, пытаясь разобраться в ее интонациях и уяснить истинное эмоциональное состояние, и тогда Кони сделал вид, что подобрал с земли камень и заорал:

— Домой, скотина!

Вздыбив густую шелковистую гриву, Сириус зловеще надвинулся на мальчика, опустив голову, прижав уши и чуть слышно рыча. Плакси, задохнувшись, выкрикнула:

— Сириус, не сходи с ума!

Он холодно оглядел девочку, развернулся и ушел прочь.

В тот вечер Плакси очень старалась восстановить мир, но Сириус не отвечал на ее заискивания. Наконец она выговорила — сквозь слезы, насколько он мог судить:

— Я ужасно виновата за сегодняшнее. Но что мне было делать? Мне приходится вести себя с тобой как с обычной собакой!

Ответ Сириуса ее обескуражил.

— И ты бы хотела, чтобы я таким и был, верно?

Слезы выступили у нее на глазах, когда девочка ответила:

— Ох, Сириус, нет. Но я взрослею и должна Быть такой же, как все девушки.

— Конечно, — отвечал он, — как и я должен быть таким, как все собаки, хотя на самом деле я не такой и в целом мире нет таких, как я.

Он хотел отойти, но Плакси удержала его, обняв и воскликнув:

— О, мы с тобой всегда будем друзьями! Даже если иногда кому-то из нас вздумается пожить другой жизнью, потом мы всегда сойдемся с тобой и расскажем друг другу о том что было.

— Если бы такое было возможно, — сказал Сириус, — я бы не чувствовал себя одиноким, даже когда тебя нет рядом.

Плакси улыбнулась, лаская его.

— Плакси, — продолжал он. — Хоть ты и девушка, а я — пес, для меня, одинокого, нет никого ближе тебя. — И тихонько дохнув ей в шею, он договорил: — И запах твой прекраснее, чем сводящие с ума запахи течных сук. — Сквозь скулящий смешок она расслышала: — Милая двуногая сука!

Плакси покраснела, однако тоже рассмеялась и, поразмыслив, заметила:

— Если бы сукой назвал меня Кони, это значило бы что-то ужасное. Я бы никогда с ним больше не заговорила. А от тебя, надо думать, это комплимент.

— Но ты действительно сука, — возразил Сириус. — Ты — сука вида «хомо сапиенс», о котором Томас всегда говорит, как о животном из зоопарка.

После той прогулки роман Плакси с Кони словно подкосило. Девочка увидела парня в новом свете. Довольно привлекательное двуногое животное и не более того. Кроме внешности и уверенной, неотразимой манеры ухаживать в нем ничего не было. В собаке по имени Сириус человеческого было куда больше.

На время Плакси с Сириусом стали очень близки. Девочка даже уговорила друга провожать ее по утрам в школу и встречать на обратном пути — «чтобы Кони не приставал». Эти двое всегда были вместе, им всегда находилось, о чем поговорить. Конечно, если Плакси отправлялась в школу на вечеринку с танцами, Сириус скучал в одиночестве, но не роптал — знал, что она вернется. И когда Сириус на целые дни уходил с Томасом, это было не важно. Плакси скучала, но находила, чем себя занять. А вернувшись, он ей обо всем рассказывал. Плакси не слишком возражала даже тогда, когда он терял голову из-за новой суки. В душе она неожиданно для себя ревновала, но смеялась над собой и старалась скрыть ревность. Плакси внушала себе, что его романчики ее не касаются, да так оно и было. Так или иначе, они скоро кончались, сама же она понемногу увлекалась встреченным на танцах молодым студентом, приехавшим на каникулы из Бангора.

К тому времени в Плакси (как мне рассказывали) уже проступала та странная грация, которая так отличала ее в зрелости. То ли от природы, то ли в результате постоянного общения с четвероногим другом, но она оправдывала слова жены местного врача:

— Эта девочка вырастет очаровательной, но есть в ней нечто нечеловеческое.

В школе ее часто звали Кошкой, и действительно, было в ней нечто кошачье. Мягкие волосы, большие зеленовато-голубые глаза, округлое лицо с маленьким острым подбородком и плоским носом явно напоминали кошку, как и ее осторожная мягкая походка.

Элизабет, когда дочь бывала не в настроении и не желала иметь дела с людьми, звала ее: «кошка, которая гуляет сама по себе». Я, вскоре после нашей свадьбы, выработал собственную теорию относительно ее странной грации. Я сказал себе, что ее «почти нечеловеческие» манеры объясняются, конечно, влиянием Сириуса, но сходство с кошачьими ей придал скрытый антагонизм между нею и псом.

Именно эти черты порабощали и мучили Сириуса — как, впрочем, и остальных поклонников, от Кони до меня самого. Одна черта Плакси в особенности наводила на мысль о бессознательном ее протесте против Сириуса, и эту черту она проявляла особенно ярко, когда бывала с ним в ссоре. Я говорю об особой деликатности и точности движения рук, как в работе, так и в жестикуляции. Казалось, самая ее душа сосредоточилась в руках и, отчасти, — в глазах. Эта элегантная «рукастость» была в ней много заметнее «кошачьести». Глядя на нее, я вспоминал выразительные жесты танцовщиц с Явы. Такое смешение человеческого и «парачеловеческого» делало ее похожей не на кошку — на фею. Она и была одновременно кошкой, фавном, дриадой, эльфом, ведьмой.

Это описание в полной мере относится к молодой Плакси тех времен, когда я с ней познакомился. В детстве ее странное очарование, без сомнения, только намечалось. Но уже в пятнадцать-шестнадцать лет в ней проявилась «почти нечеловеческая грация», властно притягивавшая молодых самцов ее вида.

Как раз в это время, когда Плакси исполнилось шестнадцать, Элизабет намекнула Томасу, что пора отправить девочку в пансион. Другие дети уезжали куда раньше. Плакси позволили задержаться в основном ради того, чтобы не лишать Сириуса интеллигентного общества.

— Но теперь, — говорила Элизабет, — она слишком к нему привязалась. Так она не вырастет нормальной. Она в этих безлюдных местах — как в монастыре. Девочке нужно больше общаться с себе подобными.

Томас, честно говоря, вовсе не собирался посылать Плакси в пансион — отчасти из-за Сириуса, но еще и потому, что, судя по трем старшим детям, школа сильно мертвила детские души.

— Как в монастыре! — воскликнул он. — А что ты скажешь про тот проклятый монастырский пансион, где училась Тамси?

Элизабет признала, что с Тамси вышло неудачно, и добавила:

— Так или иначе, Плакси можно бы отправить в более современное заведение, желательно с совместным обучением. Она слишком мало общается с мальчиками.

Удивительно — а может Быть, вовсе не удивительно — что родители, разделявшие современные взгляды и поддерживавшие дружеские отношения с детьми, пребывали в полном неведении относительно детских влюбленностей. Они едва ли догадывались, что такое случается!

Я склонен подозревать, что у Томаса была еще одна причина возражать против отъезда Плакси — причина, в которой он вряд ли сам себе признавался. Я могу ошибаться, но несколько раз я видел отца вместе с дочерью и чувствовал, что в его отстраненном и подчеркнуто «научном» любопытстве к ее делам кроется очень сильное чувство. И подозреваю, что Томас не представлял выходных в Гарте без Плакси. Дочь, со своей стороны, всегда была несколько холодна с отцом, хотя и держалась дружески. Она иногда подсмеивалась над его манерами, например над привычкой выпячивать в задумчивости губы. Страсть Томаса к науке ей не предалась, однако на критиков отцовских работ Плакси нападала с удивительным пылом. Поэтому, да еще в свете дальнейших событий, я рискну предположить, что подавленная страсть Томаса была взаимной. Однако много лет спустя, когда мы с Плакси уже поженились и вместе обдумывали эту биографию Сириуса, она высмеяла мои догадки о потаенных чувствах, уверяя, будто я, как многие психологи «всюду ищу родительский комплекс».

Но я пишу о Сириусе, а не о Плакси. И не стал бы упоминать о сложных отношениях с Томасом, если бы не чувствовал, что они бросают свет на ее необычайно глубокие, хотя и противоречивые чувства к Сириусу — к Сириусу, который был венцом трудов и зеницей ока Томаса.

Как бы то ни было, Томаса не просто было уговорить на отъезд Плакси в пансион. Наконец он согласился в принципе, и родители вместе стали подыскивать подходящую школу, но теперь у него находились веские возражения против каждого варианта. В конце концов Томас примирился на одном достаточно современном учебном заведении с совместным обучением, которое очень удачно располагалось рядом с Кембриджем.

Естественно, все это обсуждалось и с самой Плакси, которая нелегко смирилась с перспективой, как она выразилась, «попасть с тюрьму». Ее пугала столь резкая перемена в жизни. И еще ей пришла в голову мысль: «Как же без меня Сириус?»

Словно отвечая на незаданный вопрос, мать сказала ей:

— Мы решил, что Сириусу тоже пора покинуть дом. Он приступит к обучению на овчарку.

Примирившись наконец с отъездом, Плакси ощутила странное нетерпение. Проследив его истоки, она поняла, что ей не терпится стать нормальной девочкой среди других девочек и мальчиков. По-видимому, ее уже тогда мучил серьезный внутренний конфликт относительно Сириуса.

С Сириусом о надвигающихся переменах заговорил Томас. Он начал с того, что Сириусу пора перейти к деятельности вне дома.

— Я, конечно, прекрасно сознаю, что не вправе поступать с тобой, как с обычной собакой, и что ты вправе сам устраивать свое будущее, но ты еще молод. По физическому и умственному развитию ты ровесник Плакси — лет шестнадцати. Так что тебе не помешает совет старших. У меня, естественно, есть свои идеи относительно твоего будущего. Ты не глупее большинства человеческих подростков и наделен особыми преимуществами. Я наметил для тебя карьеру зоопсихолога и вижу тебя работающим в моей группе в Кембридже. Но тебе еще рано выходить в свет. Тебе это сильно повредит, да и соответствующей подготовки ты пока не получил, и, конечно, не созрел умственно. Я полагаю, самое подходящее для тебя пока — работа пастушеской собаки на полный день — приблизительно на годичный срок. Я представлю тебя как самый удачный образчик моих «суперовчарок». Думаю, что сумею устроить тебя к Пату, который будет достойно с тобой обращаться. Конечно, работа нелегкая, однако тебе она пойдет на пользу. Это будет интересный опыт, который пригодится в будущем. Ни в коем случае не показывай, что умеешь говорить — впрочем, в этой игре ты уже напрактиковался. Боюсь, что временами работа покажется тебе ужасно скучной, но таково большинство работ. Интеллектуальные интересы тебе придется удовлетворять самостоятельно. Возможности читать не будет, зато ты сможешь вести любопытные наблюдения за поведением людей и животных.

Сириус внимательно выслушал эту длинную тираду, понимаясь с Томасом к гребню Мойлйниона. Наконец он заговорил, выговаривая слова медленно и отчетливо, потому что Томас меньше других практиковался в понимании его речи.

— Да, — сказал он, — я готов попробовать. Как ты думаешь, мне позволят часто бывать дома?

— О, да, — совсем другим тоном отозвался Томас. — Ты, наверно, еще не слышал, что Плакси уезжает в пансион. Я предупрежу Пага, что вся семья будет скучать, если он не отпустит тебя к нам на выходные, потому что ты теперь, когда Гелерт умер, единственный наш пес. Паг все устроит, не сомневайся. Боюсь, что вы с Плакси поначалу будете очень тосковать друг без друга, — добавил Томас. — Но вам обоим придется привыкать. Так или иначе, в будущем вам пришлось бы разлучиться, так что учитесь жить самостоятельно уже сейчас.

— Да, конечно, — ответил Сириус, но повесил хвост и надолго замолчал.

Собственно, он заговорил еще только раз. Спросил вдруг:

— Почему ты сделал только одного меня? Одиноко будет быть мной.

Томас объяснил что существовал целый выводок — «четыре тебя» — но выжил только один.

— Мы много раз повторяли попытку, — признался он. — Таких, как Гелерт, выводить довольно просто, но ты — птица совсем другого полета. Сейчас подрастают два многообещающих щенка, но они пока слишком молоды и трудно сказать, на что способны. Есть еще супершимпанзе, но от нее тебе, конечно, никакого толка. С ней много проблем — она то тупа как пробка, то вдвое умнее, чем следовало бы.

Детей всегда собирали в школу в большой суматохе, а первый год в пансионе требовал особенно долгих сборов. Купить одежду. Заказать книги, тетради, спортивные принадлежности. Плакси с каждым днем все больше погружалась в неотложные дела. Сириус дивился ее веселости. Предполагалось, что девочка храбрится, скрывая грусть, но иногда ее настроение «пахло» настоящим. Сириус мало чем мог помочь в сборах, разве что иногда бегал с поручениями, так что у него оставалось куда больше времени для мыслей о будущем.

Плакси и в самом деле отчасти прятала за бодрым видом страх перед расставанием со всем, что любила. Будь она моложе, разлука далась бы ей легче. В утро перед отъездом девочка случайно столкнулась во дворе с Сириусом. От удивления она выронила сверток с вещами и, встав на колени, обняла друга. С сентиментальностью школьницы, под которой скрывалось подлинное чувство, она заговорила:

— Что бы со мной не сталась, я всегда буду твоей. Даже если я не добра к тебе, я тебе принадлежу. Даже… даже если когда-нибудь я кого-нибудь полюблю и выйду за него замуж, я буду принадлежать тебе. Почему я по-настоящему поняла это только сегодня?!

Он ответил:

— Это я — твой до смерти. Я давно это знаю — с тех пор, как укусил тебя.

Глядя в его серые глаза и ероша густую шерсть на плече, она сказала:

— Мы обречены причинять друг другу боль — снова и снова. Мы такие ужасно разные.

— Да, — сказал он, — но чем сильнее различие, тем прекраснее любовь.

Глава 5 Подмастерье пастушьей собаки

Плакси уехала в пансион, а на следующий день Томас отвел Сириуса в Каер Блай, к Пату. По пути он долго толковал с псом о его будущем, обещая, что после года у Пага тот сможет повидать мир людей за пределами овечьей страны и, возможно, поселится в Кембридже. Сириус слушал и соглашался, но испуганный и впавший в уныние зверь не в силах был гордо держать хвост.

Имелось одно основательное утешение: он знал Пага как достойного человека. Сириус классифицировал людей по их отношению к собакам — он и в дальнейшем находил эту черту неплохим пробным камнем для человеческих характеров. Одни, не наделенные воображением, потребным, чтобы войти во взаимоотношения с собакой, были к ним попросту равнодушны. Других — «обожающих собак», Сириус терпеть не мог. Эти переносили на собак собственные сантименты, совсем не понимали животных, преувеличивали их ум и способность любить, тискали и закармливали своих псов, не давая при этом пищи естественным позыва м к сексу, дракам, охоте. Для таких собаки были просто живыми и «трогательно человечными» куклами. Были еще ненавистники собак, либо слишком высокомерные, чтобы снизойти до дружбы с тупым животным, либо слишком боязливые. И, наконец, были «интересующиеся собаками». Эти, отдавая себе достаточный отчет в разнице между собакой и человеком, уважали в собаке — собаку, как дальнего, но в сущности сходного по духу родственника. Паг относился к этому сорту.

На ферме их встретили лаем две суперовчарки Пага. Фермер вышел из хлева. Это был крепкий человек средних лет с щетинистыми рыжеватыми усами и с озорным блеском голубых глаз. Сириусу, в общем, нравился его запах. Он полагал, что этот человек, наверно, часто смеется. Гостей провели в кухню, где миссис Паг подала выпивку погрузившимся в беседу мужчинам. Паг внимательно разглядывал Сириуса, присевшего на полу рядом с Томасом.

— Он слишком уж велик для суперовчарки, мистер Трелони, — проговорил фермер на своем певучем валлийском. — Ему бы носорогов пасти, а не наших мелких горных овечек. Но что там! Зато голова какая! Если в счет идут мозги, он, мистер Трелони, должен быть гением. Как бы он не взял в руки хозяйство, а меня не послал бегать за овцами. Эх, кабы не мой ревматизм!

Томас признал, что Сириус для собаки довольно велик.

— Он будет вам полезен, но не ждите от него слишком многого. В конце концов, он просто тупое животное.

— Понятно, — кивнул Паг и удивил Сириуса, подмигнув ему. — Я уже имел дело с вашими собаками — отменные зверюги. Возьмем хоть вот Идеала. Он в свои двенадцать полон сил, что очень необычно для наработавшейся пастушьей собаки. А сука, что вы мне прислали в позапрошлом году? Ого, как быстро она обучилась всем тонкостям ремесла. А сейчас у нее шесть щенят от старика Идеала. Жаль, чудесные свойства родителей к ним не перешли. Шестеро дурачков! Но я продам их за хорошие деньги.

— Ну, — напомнил Томас, — я предупреждал, чтобы вы ничего не ждали от второго поколения.

Паг ответил ему вздохом.

— Верно, предупреждали, мистер Трелони. Я передал покупателям ваши слова, но они не хотят верить, так что мне остается, кроме как взять деньги и сказать, что они сами дураки? — Раскурив трубку, Паг спросил’ — А этому сколько, мистер Трелони?

Томас помедлил, и все же ответил:

— Пятнадцать — так, Сириус?

Пес процедил «Да», однако Паг, похоже, не заметил в его ворчании ничего необычного.

— Пятнадцать! Святой Моисей, мистер Трелони! Немногие собаки столько живут, а ваш с виду — почти щенок!

Томас напомнил, что одной из целей его опытов было создание долгоживущей породы.

— Ну, — рассмеялся Паг, — если он останется у меня, сможет взять в жены мою дочку Джен и стать наследником фермы. А на какое, говорите, имя он отзывается?

— Я зову его Сириус, — сказал Томас.

Паг недовольно поджал губы.

— Такое имя не проорешь через ущелье. — Он помолчал, пыхая трубкой. — Может, мистер Сириус, вы позволите мне обращаться к вам по-другому? Например, Бран, а?

Сириус склонил голову к плечу, словно тщетно пытался понять обращенную к нему фразу.

— Подойдет, — сказал Томас. — Он мигом запомнит новую кличку.

Сириус еще глубже погрузился в уныние. Даже имя у него отняли! Ясно, — размышлял он, — мне предстоит стать новым существом. От старой жизни ничего не осталось, даже памяти.

Дома, где большая часть вещей были для них с Плакси общими, каждому из детей все же предоставлялось право на личное имущество. Игрушками они играли вместе, но когда Плакси отправилась в школу, у нее появились собственные учебники, карандаши, и множество удивительных сокровищ, связанных с новой жизнью и новыми друзьями. Тогда и Сириус начал копить кое-что только для себя. Вещей у него было куда меньше, чем у Плакси, потому что пес, за неимением рук, мало чем мог пользоваться. И все же на полке в отведенной ему комнатушке собралось несколько сокровищ старины: резиновая кость, кусок блестящего белого кварца, овечий череп, книги с картинками. Позже добавились новые книги, ноты, три перчатки для письма и несколько ручек и карандашей к ним.

В этой новой жизни он будет нищ, как святой Франциск. Обычная собака, а разве у собаки бывает имущество? К счастью, для Сириуса мало значило право собственности: он был прирожденный коммунист, возможно, благодаря высокоразвитой собачьей социальности. Между тем следует помнить, что, хотя во многих отношениях собаки более общительны, чем люди, у них высоко развито чувство собственности — например, на кости, сук, двуногих друзей и место жительство. Для Сириуса лишение всего имущества, вплоть до драгоценных писчих перчаток, означало низведение к статусу грубой скотины. А теперь они задумали лишить его даже имени! И дара речи лишили — ведь на этой ферме никто не сумеет его понять. Да и он редко сможет понимать речь людей: между собой Пати говорили на валлийском.

Сириус отвлекся от разговора, но встрепенулся, когда Томас собрался уходить. Все трое вышли во двор. Томас пожал Пагу руку, потрепал Сириуса по голове и сказал:

— До свиданья, старина. Ты остаешься здесь.

Сириус разыграл замешательство, сделал попытку бежать за Томасом, дождался, пока его шуганут и, ошарашено взвизгнув, отскочил.

Днем Паг повел Сириуса с Идеалом в горную долину, на склонах которой паслись его овцы. Он отдал приказ на валлийском. Идвал бросился вперед и принялся сгонять овец. Сириус с беспокойством оглянулся на Пата. Команда повторилась, на сеи раз сопровождаясь его новой кличкой:

Бран. Сириус метнулся на помощь Идеалу, который широкими полукружьями обегал овец, заставляя их сбиваться ко дну долины, где стоял Паг. Сириус сразу ухватил суть дела и решил обойти отару с другой стороны, навстречу Идвалу. Каждая собака занялась своей половиной крута, только старший пес не тратил времени на то, чтобы возвращать ускользнувших за границу стада овец, да и двигался быстрей.

Работа продолжалась, пока все овцы не спустились в низину, где ждал Паг. Тот произнес что-то по-валлийски. Идеал тут же, пыхтя, уселся у ног хозяина. Сириус последовал его примеру, старательно затверживая про себя новые слова.

Паг посылал собак исполнять все новые маневры со стадом: собирать овец в каменную ограду, выводить обратно, сгонять вместе или делить стадо на две равные части, снова разгонять, отделять овцу, на которую фермер указывал палкой…

Все это проделывалась под команды на валлийском, сопровождавшимися разнообразными свистками. Затем Паг велел Сириусу ждать и отдал приказ одному Идеалу Тот должен был отделить одного валуха и удерживать его взглядом. Пес подкрался совсем близко к барану, по-змеиному прополз по земле, не отрывая от животного взгляда. Потом он лег на брюхо, напружинив лапы в готовности к рывку, вытянув нос и распластав хвост по траве. Валух поймал взгляд овчарки, которая предостерегающим движением отвечала на каждую его попытку шевельнуться. Баран стоял смирно и только чуть поеживался от нетерпения. Как видно, настоящего страха он не испытывал — привык к этой игре, а в глазах Идеала видел властный приказ. Сириус понял, что наблюдает знаменитый трюк овчарок: контроль взглядом. Идеал выполнял этот трюк почти безупречно.

Затем Идеала послали с новыми заданиями. Сириус усердно следил за опытным псом. Наконец настал и его черед действовать. Новичок всеми силами тянулся за старшим, но получалось не слишком. Мало того, что он то и дело упускал овец, заставляя Пага разражаться добродушными воплями — усталые мышцы отказывались повиноваться, и Сириус то и дело спотыкался о камни и выбоины. Тяжелая голова все сильнее тянула вперед, и молодой пастух опасался ткнуться носом землю, словно подстреленный кролик. Ко всему прочему, ему не давался язык. Сириус снова и снова терялся, слушая странные валлийские словечки, выкрикиваемые во весь голос, а Идеал нетерпеливо поскуливал, подгоняя ученика. Хоть бы он по-английски говорил! — думал Сириус.

Зато когда дело дошло до удержания овцы силой взгляда, Сириус с восторгом обнаружил, что в этом деле он силен. Конечно, ему предстояло еще отточить свое умение. Раз или два баран готов был вырваться. Он покорился Сириусу не так легко, как Идеалу, но все же покорился. Паг остался доволен.

Теперь он снова отдавал приказы двум овчаркам одновременно, но сопровождал различные команды именем каждой, меняя одновременно тон голоса. Сириусу следовало отзываться на более пронзительный крик, независимо от того, звучала ли его новая кличка — Бран, и не слушать более низкого голоса, обращенного к Идеалу.

Наконец урок был окончен. Паг в сопровождении двух овчарок шел к дому по заросшей травой долине. Сириус устал, как не уставал никогда в жизни. «Устал, как собака» — сказали бы мы. Он повесил хвост и мордой почти касался земли. На брюхе у него запеклась грязь из болотины, лапы саднило, голова гудела. Он с отчаянием предвидел целый год такой жизни, в одиночестве, если не считать общества умных, но все же не равнявшихся с человеком собак, да изредка — Пага. И все же, вопреки усталости и отчаянию, он сумел воззвать к своему природному упрямству и дал себе слово не сдаваться перед трудностями новой жизни. Поймав взгляд Пага, косившегося на понурого щенка с дружеской усмешкой, он вздернул хвост и растянул губы в улыбке, словно говоря: «О, я еще покажу себя героем, вот увидишь!». Столь человеческая реакция потрясла Пага и заставила призадуматься.

На ферме собак накормили остатками обеда. Проглотив его, они отправились на ночлег в пристройку. Под соломенной подстилкой ощущался каменный пол. Сириусу показалось, что он едва лег, а Идвал уже скулил у запертой двери. В щели пробивался солнечный свет.

Изо дня в день проработав с овцами несколько недель, Сириус стал привыкать. Теперь он тратил меньше сил на исправление ошибок и возвращался домой не таким измученным. Он сумел заучить не только валлийские команды, но и названия выпасов. Однажды Паг взял собак высоко в холмы, чтобы проверить овец на горном пастбище, а Сириусу подсказать названия склонов, ручьев и селений. Здесь Сириус был в своей стихии — он не раз бывал в этих местах с Томасом. Свернув вдоль одного ручья, они очутились не более чем в двух милях от прежнего дома. Сириусу даже почудилось, что он уловил знакомый запах, донесенный ветром.

Очень скоро Сириус вполне успешно выполнял приказы без посторонней помощи. Его можно было послать на писки среди расщелин заболевшей овцы. (Овцы, захворав, прячутся от своих недружелюбных товарок в зарослях и, если их не найти, могут там и умереть без внимания). Научился Сириус и помогать завязшим в болоте или провалившимся в яму животным. Он дополнял их усилия своими и бережно вытягивал на твердую почву. Умел он и повалить барана, и удерживать его на месте, позволяя Пагу или его работника осмотреть подопечного.

Да и сила его «взгляда» сильно возросла. Овчарки различаются манерой работы — от излишней нежности к овцам до излишней жестокости. Идеал был скорее жестким, иногда заставлял овец нервничать и беспокоиться. Сириус по настрою бывал, скорее слишком мягок, и ему не удавалось утвердить свой авторитет, пока пес не перешел к более строгой политике. Различия в характере проявлялись в вообще в методах двух собак. Идвал был из «упрямых», старался все сделать на свой лад. Если Паг его осаживал, пес, задорно вздернув хвост, рысцой удалялся с места действия, словно говорил: «Так я не играю». К чести Пага — он в таких случаях как правило уступал, шутливо бранясь, но прекрасно зная, что Идвал и по-своему справится с работой. А вот Сириус был из «паинек». Он прилежно учился и мало доверял своей интуиции. Пастухи считают, что собаки этого типа, по большому счету, уступают упрямцам в уме — им не хватает самоуверенности гения, однако Паг вскоре уяснил, что послушание Сириуса не имеет ничего общего с подобострастием. Усвоив урок, пес зачастую вносил в него новшество, заметно улучшая выученный метод. Но даже став экспертом в овечьих делах, он никогда не отказывался выучить что-то новое, подсмотренное у других овчарок.

Сириуса можно было одного посылать в холмы с заданием отбить от стада группу овец — молодых маток или ярок (та называются еще не окотившиеся овцы). Он мог в одиночку, без помощи человека, привести их из холмов на ферму, а это — работа для настоящей суперовчарки. Паг, чтобы до конца использовать способности своих толковых помощников, устроил во всех воротах между выпасами такие запоры, чтобы собаки могли открывать и закрывать их сами.

Близилась осень — время, когда молодняк, а также старых и ослабевших овец сгоняют к дому для продажи. Паг целиком доверил эту работу Идеалу с Сириусом. Иногда им помогал Юно, но этот смышленый пес отличался отчаянно неровным характером, к тому же его часто мучили припадки. Овчарки уходили на выпасы, отбивали нужных животных, порой снова теряя их в тумане и отыскивая по запаху, и, наконец, сбивали отару на тропе, ведущей в долину. Паг метил всех своих овец красной краской на крупе, но слепые к цветам собаки, конечно, не могли отличить метку. В дополнение овцы Пага имели небольшой надрез на левом ухе — и эта примета очень помогала Сириусу с Идеалом, дополняя знакомый запах. Они быстро разыскивали и отгоняли к своим любую овцу, забредшую на соседскую территорию. Сириус уже через несколько недель знал всех своих овец по запаху, а то и по голосу. Иногда они замечали раненое животное, и тогда один из псов отправлялся на ферму за Пагом. Был у них особый лай, означавший «овца поранилась», и другой, поспокойнее: «овца не пострадала, но застряла в расщелине и ее не достать». Третий лай означал погибшую овцу.

Работа по отбору овец на продажу повторялась с перерывами на протяжении недель. Приведенных на ферму ягнят или ярок грузили в поезд или в нанятый для этой цели грузовик и доставляли на аукцион в нижних землях. Овец сопровождали овчарки. Сириус приходил в восторг от возможности повидать большой мир, к тому же приятно было вновь услышать английский зык и обнаружить, что еще не разучился его понимать.

Ближе к зиме с распродажей покончили, и теперь главной обязанностью овчарок стало охранять от овец долинные пастбища. У горных овец есть обыкновение на ночь забираться повыше, а утром спускаться вниз, где трава сочнее, но осенью им нельзя этого позволять, потому что трава в лощинах будет нужнее зимой. Нельзя осенью и допускать овец на болотистые места, где им грозит заражение печеночной трематодой. А еще осенью каждую овцу в стаде купают в дезинфицирующем растворе. Овец у Пага была не одна сотня, и овчарки трудились без продыху много дней подряд, сбивая овец в группы и загоняя в загон, где фермер с помощниками хватали каждую по очереди и окунали в раствор. Сириус с удовольствием отметил, что справляется с тяжелой работой не хуже Идвала, хотя и уступает ему пока в быстроте и ловкости.

Затем настал черед нового дела. Ягных маток надо было отобрать и отослать на низинные фермы, чтобы спасти от суровой зимы и бескормицы в холмах. Их возвращали домой только в мае.

Как ни тяжело трудились овчарки, выпадали дни, когда им нечего было делать, кроме как болтаться по двору, провожать Пага на обход хозяйства или бегать с поручениями в деревню. Сириуса всегда привлекал маленький ларек, где продавались, среди прочего, и газеты. Снаружи была стойка с газетой, так что порой Сириус узнавал здесь самые сенсационные новости. А иногда он вставал лапами на подоконник и читал сквозь стекло заголовки газет, разложенных внутри, вперемежку с названиями дешевых бульварных романов.

В деревне он встречался и с другими собаками. Те его не беспокоили, потому что он стал очень рослым и к тому же «крепким, как ноготь». Из уважения к Томасу Сириус пытался разобраться в психологии этих животных, однако, если исключить простейшие различия в темпераменте, умственно все они оказались до уныния однообразны. Наиболее яркие различия между собаками были обусловлены человеческим воспитанием. Одним внушили дружелюбие ко всему человеческому роду, другие были холодны с незнакомцами, но безумно преданы хозяевам, третьих превратили в подхалимов и лизоблюдов.

Однажды Сириус встретил в поселке молодую течную суку рыжего сеттера. Жизнь внезапно вновь обрела вкус.

Пес опьянел от ее запаха и прикосновений. Они носились по улицам как сумасшедшие. Паг в это время сидел в пабе (фермер, видно, сообразил, как жестоко будут скучать суперовчарки, вынужденные сидеть с ним рядом в пивном зале). Наконец пара соединилась под завистливыми взглядами двух мальчишек и одного безработного каменщика.

С тех пор Сириус вечно мечтал о походе в деревню и встрече с то сукой. Ему приходило в голову сбежать с фермы и разыскать ее, пока не прошло ее время, но пес устоял, потому что видел однажды, как сосед хлестал свою собаку, забывшую обязанности. Сириус ни за что не позволил бы так унизить себя. Его никогда в жизни не пороли, разве что иногда отталкивали ногой в раздражении. Порка представлялась ему величайшим унижением для мыслящей и уважающей себя личности. Попытайся Паг выпороть его, он бы убил Пага, не думая о последствиях.

Но Паг никогда не бил собак. Он принадлежал к той школе собачников, которая с гордостью заявляет, что добивается послушания добром, а не жестокостью. Возможно, Паг не тронул бы Сириуса, даже если бы тот очень серьезно провинился, потому что в голове у фермера сложилось твердое, хотя и смутное убеждение: его новая собака — не просто собака, и даже не просто суперовчарка.

На эту догадку его навело несколько случаев. Раз он послал Сириуса в деревню с корзинкой и десятифунтовой банкнотой — забрать из починки пару сапог. Пес честно вернулся с сапогами и сдачей. Он не застал Пага во дворе, и фермер из темноты сарая подсмотрел, как пес вынимает сапоги и рассматривает оставшиеся в корзине деньги. Озадаченно поморгав, он трусцой двинулся обратно по собственному следу, опустив нос к земле. Довольно скоро он нашел и попытался поднять с земли какой-то маленький предмет. С трудом справившись с этой задачей, пес вернулся, явно довольный собой. Он бросил предмет в корзину, и Паг успел разглядеть темную кругляшку пенни. Затем Сириус понес корзину к Пагу. В корзине лежали сапоги, расписка сапожника и сдача: две полукроны, флорин и несколько пенсов. Пагу не хватило воображения представить, что Сириус прочел расписку и сверил указанную сумму со сдачей, но, что ни говори, пес явно сумел заметить разницу между шестью пенсами и семью!

И еще один случай навел Пага на подозрение, что в его собаке есть нечто (как он выражался) «человеческое». Фермер был владельцем нескольких коров и отличного молодого быка. Сириус не раз сталкивался с коровами и наслушался страшных рассказов о быках. С соседских ферм для случки с быком Пага иногда приводили коров. Тогда собаки входили в коровник и выгоняли быка из загона на луг для любовной встречи. После окончания свидания собаки снова гнали быка в хлев. Сириус плохо справлялся с этой задачей, потому что слишком нервничал. Идвал яростно нападал на скотину, лишь в последний момент увертываясь от его рогов, а Сириус очень старался держаться подальше. Бык, опознав в Сириусе труса, завел привычку гонять его.

Между прочем, удивлялся Паг и тому, как по-разному вели себя его собаки во время таких случек. Быка и корову обычно окружала кучка любопытствующих мужчин и мальчиков, женщины же из скромности оставались дома. Идвал, обежав двор, обычно ложился отдыхать, а Сириус наблюдал за спектаклем с тем же азартным любопытством, что и зрители-люди. И его интерес явно был сексуальным, потому что глядя, как бык громоздится на корову, пес проявлял несомненные признаки сексуального возбуждения.

Однако наибольшее впечатление на Пага произвел другой случай, после которого он почти уверился, что его пес не глупей человека. Все началось с привычки быка нападать на оробевшего Сириуса. Однажды Паг с Идеалом ушел в деревню, а его работник пахал дальнее поле. Бык умудрился вырваться из загона. Он рысцой обежал двор, увидел Джен с корзиной белья и фыркнув, пошел на нее. Йе отличавшаяся храбростью девушка завизжала, выронила корзинку и шмыгнула в конюшню. Бык потоптал белье и двинулся дальше. Миссис Паг осторожно выглянула из дома.

И тут появился Сириус. Пес бросился вслед за быком. Он нагнал его только у большой дороги, а, нагнав, молча прыгнул и схватил зубами за хвост. Бык с ревом развернулся, но Сириус уже выпустил его и с лаем мчался обратно к дому. Бык пустился в погоню, и пес завел его на луг около фермы. Беглец к тому времени изрядно выдохся, однако Сириус заставил его пробежать еще круг, чтобы остудить пыл. Чем ленивее бык преследовал врага, тем смелее становился Сириус. Когда бык встал на месте, пес подошел и куснул его за заднюю ногу. Бык снова воспламенился, но очень скоро остыл. Так повторялось несколько раз, пока Сириус не заметил женщин, глядящих на него от ворот. Тогда он, гордо задрав хвост, оставил укрощенного быка в покое. С тех пор он уверенно обращался с быком и с остальной скотиной.

А несколько позже Сириус отколол штуку, далеко превосходившую способности суперовчарки.

Первое время ему было страшно одиноко на ферме. Он скучал по своим, и больше всего — по Плакси. Если бы написать ей письмо! Но не было ни писчих перчаток, ни конверта. Да и в любом случае ему никогда не удавалось наклеить на конверт марку.

Он мог бы накарябать несколько слов, зажав карандаш в зубах — если бы раздобыл карандаш и бумагу. Однажды Сириус заметил, как Паг достает перо, чернила и бумагу из ящика дубового комода. В один прекрасный день, когда миссис Паг с дочкой пошли доить, он пробрался в кухню, открыл ящик и нашел в нем несколько листков бумаги конверты, перо, чернильницу и сломанный карандаш. Он выкрал конверт и один лист. Перо с чернильницей требовали слишком сложного обращения, а оточить карандаш он не сумел бы, поэтому Сириус все это оставил, а конверт с бумагой унес в свою сараюшку и спрятал в старую коробку под соломой.

Оставалось только дождаться, пока кому-нибудь понадобится оточить карандаш. Сириус не упускал случая прокрасться на кухню и заглянуть в ящик. Между тем он обдумывал каждое слово будущего письма, представлял, как будет выводить буквы. Зажав в зубах обломок сланца, он царапал каракули на шиферной двери. Ему очень мешал нос, трудно было рассмотреть, что он делает, да к тому же сланцевый «карандаш» быстро ломался.

Наконец, после многих дней ожидания, он нашел карандаш заточенным и унес его в сарай.

Еще несколько дней пришлось дожидаться возможности написать письмо. Сириус вывел крупными буквами: «Милая Плакси, надеюсь, ты счастлива. Мне без тебя одиноко, ужасно. Люблю тебя. Сириус». Он тщательно надписал конверт в надежде, что не перепутал адрес. Очень трудным оказалось сложить письмо и втиснуть его в конверт. Потом Сириус лизнул и заклеил клапан и прижал его лапой. Он собирался послать письмо без марки, но мысль, что подруге придется заплатить три пенса, вдвое переплатив за почтовые расходы, настолько огорчила его, что пес решил выждать, не попадут ли в тот ящик и марки. Заполучив наконец блок из шести полуторапенсовых марок, он уволок его и попытался разделить. Марка разорвалась посередине, кусочек прилип ему к зубам и никак не желал отклеиваться. Намучившись, Сириус решил подойти к задаче с умом. Он прижал конверт лапами, лизнул правую верхнюю марку в блоке и наложил на конверт более или менее в походящем месте. Это было непросто: нос загораживал ему обзор. Выпустив бумагу, он посмотрел, что получилось. Марка легла криво и выступала за край конверта. Он отодрал ее и переложил заново. Снова осмотрел результат и осторожно сдвинул поровнее, после чего прижал лапой. Решив, что клей высох, прижал блок лапой и зубами тихонько потянул конверт. Марка вместе с краешком соседней осталась на месте. Пес подровнял выступающий край зубами. Изжеванный остаток блока Сириус возвратил в ящик комода. Только вернувшись к письму, он заметил, что марка приклеилась вверх ногами.

Он спрятал письмо под соломой и стал ждать нового поручения в деревню. Через несколько дней наконец дождался. На почте привыкли, что пес приносит письма, но на этот раз у него было только одно, собственное.

Сириус вошел на почту с корзинкой, запиской к бакалейщику и письмом. Он направился прямо к ящику, поставил корзину, достал письмо, поднялся на задние лапы и опустил конверт в прорезь.

В деревне привыкли к этому зрелищу, и проходивший мимо доктор Хью Вилльмс почти не обратил на него внимания, и все же, встретив несколько дней спустя мистера Пага, упомянул о том случае, расхвалив умную собаку. Но Паг помнил, что в тот день не посылал писем. Он решил, что жена могла написать матери в Бала, или Джен доверила Брану любовную записочку. Эта мысль его встревожила, потому что Паг, по натуре добродушный и питавший к людям доверие и уважение, был весьма старомодным отцом. Добравшись до дома, он учинил расследование. Миссис Паг и Джен дружно отрицали, что давали Брану письмо. Открыв ящик комода, фермер обнаружил обмусоленный блок марок. Одной не хватало, две были порваны. Он с негодованием обрушился на дочь, обвиняя ту в тайной переписке, воровстве, лжи и криворукости- Джен горячо оправдывалась и наконец крикнула: «Спросил бы лучше у Брана, чье это было письмо.». Издевка заронила в голову фермера дикое подозрение. Он вернулся к ящику и вынул карандаш. На нем были следы зубов. Брана или его собственные? Безумное сомнение!

Глава 6 Родовые схватки личности

Первое полугодие Плакси в пансионе показалось Сириусу бесконечным, но в должный срок подошло время каникул. Сириус отсчитывал дни, выкладывая по камушку в день на старом ящике. Однажды, когда до желанной даты оставалось совсем немного, и пес рассчитывал еще на два-три трудных дня, он, вернувшись с Пагом и с другими собаками с пустошей, увидел во дворе Томаса и едва не сбил того с ног бурным приветствием. Мужчины стряхнули снег со шляп и одежды и прошли в кухню. Сириус, на спине которого тоже скопился снег, знал, что в таком виде ему нельзя соваться в кухню, и все же, старательно встряхнувшись, вошел. Миссис Паг снисходительно улыбнулась.

Томас спросил об успехах своего питомца в роли пастушьей собаки и получил подробный отчет. Сириус показал себя таким же выносливым, как Идеал, но далеко превзошел его умом и ответственностью. Однако он был малость не от мира сего». Этакий мечтатель! Иногда его заставали дремлющим и, пока пес спохватится, от стада порой успевала отбиться овца. Он словно бы «думал о другом». При этих словах Паг с намеком покивал Томасу, но тот лишь перевел разговор на другое. Под конец разговора Паг всучил Томасу десять шиллингов без четырех с половиной пенни, заверив, что это заработок Брана, из которого он удержал «кое-какие расходы». При этих словах фермер подмигнул Сириусу, и тот удивленно фыркнул и дрогнул хвостом, после чего поспешно отвернулся. Томас не хотел брать денег, но Паг настоял.

Путь домой по мокрому снегу представлялся Сириусу дорогой в рай. Томас объяснил ему, что они с Элизабет решили приехать парой дней раньше, чтобы подготовить дом к возвращению из пансионов Плакси и Жиля. Тамси и Моррис, уже закончившие школу, проводили праздники с друзьями.

Сириус рассказал немного о себе.

— Понимаю, все это идет мне на пользу, но не думаю, что еще долго выдержу такую жизнь. Я схожу с ума от одиночества. Ни поговорить, ни почитать, ни музыку послушать. И сознавать при этом, что за пределами фермы лежит большой и удивительный мир! Плакси далеко меня обгонит.

Эти слова поразили Томаса, плохо разбиравшегося в чужих душевных движениях. Он осторожно заметил:

— Неужели было так плохо? Одним словом, мы это тщательно обсудим.

По его тону Сириус понял, что ученый недоволен и разговор будет неприятный.

Элизабет встретила Сириуса как родного сына: обняла и расцеловала. Он, прежде бойкий и шумный, теперь лишь тонко постанывал от радости.

На следующий день приехал Жиль, а днем позже — Плакси. Томас поехал на станцию встречать ее, и Сириус сидел в машине рядом с ним. Из поезда вышла длинноногая школьница в школьной шляпке и накидке. Поцеловав отца — наверняка с привычной, довольно сдержанной теплотой — она присела, чтобы обнять Сириуса.

— Я твое письмо получила, — шепнула она, — но ответить не могла, ты же понимаешь?

Конечно, не могла. Сириус с наслаждением вслушивался в знакомый голос и улавливал в нем нотки скрытого беспокойства, привнесенные школьной жизнью.

Первую половину каникул Сириус попросту наслаждался домашней жизнью. Он почти забыл о двух фактах, проявившихся с самого начала: Томас не думал забирать его с работы овчарки, а Плакси переменилась.

Неделю или около того он просто радовался дому, семье, где не всё и не всегда бывало мирно, но каждый чувствовал себя своим и нужным. После долгого одиночества Сириусу как воздух нужны были долгие семейные беседы. Иногда семья выходила на прогулку, иногда выезжала на Молуйн, на Риногид или Арениг, но Сириус куда охотнее оставался бы дома за чтением, музицированием, разговорами и сотнями мелких дел, заполняющих день.

День или два он не отходил от людей, а потом начал возвращаться к старым увлечениям. Не только читал, сколько выдерживали глаза, не только занимался музыкой, но и разрабатывал собственное искусство запахов. Для этого он собирал разные материалы, отличавшиеся резким или многозначительным запахом и смешивал их на тарелках. Или, насмешив всю семью, выкладывал длинными рядами на садовых дорожках и шел по следу от начала до конца, выпевая странную и сложную мелодию: не человеческую и не собачью. После таких концертов он часто бывал молчалив и рассеян. Иногда в нем просыпалось настроение к охоте и Сириус исчезал на долгие часы, возвращаясь усталым, в грязи. Зачастую он приносил с охоты зайца или кролика, а то дикую утку или шотландского тетерева, которых отдавал Жилю с просьбой приготовить. А порой ничего не приносил, зато сам выглядел нажравшимся до отвала.

Этим занятиям уделялось не много времени: Сириус как никогда жаждал общения, особенно с Плакси. Он не сразу заметил, что, оставшись вдвоем, они не всегда достигали непринужденной близости, как бывало встарь. Иногда оба не знали, что сказать; порой Сириусу оказывались скучны рассказы Плакси о школьной жизни: иногда он как будто теряла интерес ко всем делам, которыми друзья прежде занимались вместе. Сириус ожидал, что девочка не просто опередит его в изучении школьных предметов — так, конечно, и случилось — но и острее, настойчивее увлечется жизнью разума. Ничего подобного. Ее, по-видимому, больше всего интересовали однокашники с их любовью и ненавистью, а так же учителя и учительницы, игравшие большую роль в ее новой жизни. На просьбу Сириуса научить его тем удивительным вещам, которым она наверняка научилась за эти полгода, она отвечала: когда-нибудь, со временем — и всегда находила предлог отложить урок. Наконец предлоги иссякли. Плакси сидела, лаская шумно мурлычущего кота Смурта. Сириус, который в тот период жадно поглощал все знания без разбора, попросил рассказать, что она выучила в школе о Кавалерах и Круглоголовых[2]. Припертая в угол Плакси взорвалась:

— О, хоть на каникулах избавь меня от зубрежки!

Больше он не просил.

Не то, чтобы они меньше любили друг друга. Напротив, обоим хотелось чаще бывать вместе, но каждый раз между ними повисала легкая дымка отчуждения. А случались и обиды: например, когда Плакси, души не чаявшая в Смурте и прозвавшая его «своей черной пантерой», полушутя заявила, что она — ведьма, а спутником ведьмы непременно должен быть черный кот, а вовсе не здоровенный неуклюжий пес. Но такое бывало редко. Обычным стало чуточку скованное дружелюбие. К этому времени в Плакси по отношению к Сириусу развилась девичья стыдливость. К примеру, она поразила его, почему-то отказываясь отозваться на привычный сигнал, призывавший помочиться за компанию. Правда, эта новая застенчивость накатывала на нее лишь временами, когда Плакси чувствовала, что слишком зависима от Сириуса.

Собственно, это отчуждение было отчасти реакцией девочки на глубоко укоренившуюся зависимость. Но Сириус, чутко ловивший даже те нотки надменности, которых сама Плакси не замечала, приписывал их ее успехам в учебе и познании людей за то время, пока сам он тупел в Каер Блай. А раз-другой, когда Плакси мягко упрекала его, что пес только об учебе и думает, он задумался, не отупела ли она сама. В нем росла истинная страсть познанию, к открытиям в большом мире, к разгадке тайн человеческой натуры и маленьких секретов собственной уникальной природы. Скудные недели, оставшиеся позади и маячившие впереди, заставляли желать не только к разумного общества, но и интеллектуальной жизни. Возможно, пожив бок о бок с полуразумными существами, Сириус тем сильнее стремился доказать, что ему доступен высший полет человеческого духа.

Во время тех каникул принял новую форму и утвердился еще один давний источник их отчуждения. Для Плакси и раньше много значило зрение. Еще ребенком она часто обижалась и негодовала, что Сириус не способен разделить с ней эту радость. Она сочиняла оды цвету и форме цветка вероники или воздушной дымке, в которой гряды холмов меняли цвет от рыжевато-бурого к лиловому. Однажды девочка простодушно похвасталась ему золотистым оттенком своей детской ладошки. Сириус всегда в таких случаях отзывался немногословно — для него зрение не было вратами в рай. Вот и тогда он сказал только:

— Да, красиво — удобный инструмент. И пахнет хорошо, как ты вся, и лизнуть приятно.

Плакси с детства забавлялась карандашами и красками, а в школе учительница рисования расхвалила ее чувство цвета и формы. И на каникулах она подолгу разглядывала репродукции великих картин, обсуждая их с матерью. А то рисовала по памяти школьных подружек в изящных позах, или изображала вид на Риног из окна своей спальни. На Сириуса вся эта суета нагоняла скуку. Он честно пытался развить в себе вкус к живописи и потерпел безнадежное поражение. И теперь, когда Плакси увлекалась рисованием, он чувствовал себя лишним. Девочка обижалась, если он не замечал ее творений, а если хвалил — злилась, потому что знала, что пес не способен оценить их по-настоящему. Между тем и это увлечение, за которым, без сомнения, таился протест против Сириуса, она хотела разделить с ним. Так два несхожих, но крепко связанных существа мучили друг друга и себя.

Каникул подходили к концу, и Сириуса все больше тревожило будущее. Он не упускал случая заговорить о нем с Томасом, однако тот неизменно уводил разговор в сторону. К тому времени, как Плакси собралась в школу, Сириус должен был вернуться в Каер Блай. Прощаясь, девочка уговаривала друга потерпеть. Ей самой, говорила она, неохота уезжать из дома. Но по ее запаху, по интонациям Сириус распознал наряду с неохотой — радостное волнение.

А он?… Что ж, и он к своему удивлению, чувствовал радость. Он рад был избавиться от тумана, разделившего его с Плакси и даже с любимым, родным домом. Что это? Откуда это отчуждение? Что вырастает между ним и самыми любимыми существами, что вгоняет его в строптивость и дикость? Быть может, он просто предпочитает благоуханную суку, милую, хоть и глупую соплеменницу, вонючим двуногим? Или ему нужно нечто большее? Не пробуждается ли в нем древний зов джунглей? В его прощании с Плакси была лишь любовь и печаль. Девочка и не догадывалась, что в эту самую минуту в нем, зевая, просыпался другой Сириус, который видел в ней утомительное и нестерпимо вонючее создание.

Дальше были суровые холода и тяжелая работа с овцами. Теперь всем собакам хватало дела: не пустить овец на высоты, где их мог застать снегопад. А значит, оставаться при стаде дотемна, особенно, когда собирались снеговые тучи. Иногда ничто не предвещало снегопада, но за ночь на вершинах выпадал густой снег, и тогда люди и овчарки спозаранок поднимались в холмы, чтобы согнать овец в долину. В целом, зимы в Уэльсе не такие снежные, как дальше на север, но временами собакам приходится и тяжко трудиться, и серьезно рисковать. Бывало, что и в этих местах люди и собаки пропадали в снегу. Овец, случалось, целиком погребало в сугробе, и только собака могла их отыскать, а спасти — только человек с лопатой. Бывало, что снегом засыпало и верхние, и нижние пастбища. Пока снег был свежим и мягким, овцы, разгребая его ногами, добирались до травы, но если после оттепели на поверхности схватывалась корка наста, их приходилось подкармливать сеном. Эта работа была для Пага и его работника, а также для старой кобылы Маб, таскавшей телегу. Но в обязанности собак, раз уж они были суперсобаками, входило докладывать о состоянии снега. Как только появлялся наст, они должны бы ли бежать домой и, поскуливая, скрестись в двери.

Однажды Сириус оказался один в горах на рассвете — проверял состояние снега, и осматривал овец. Пустынный ландшафт вдруг пронял его до дрожи. Пес ощутил холодный ужас бытия. Вездесущее снежное покрывало, летящие по ветру хлопья, жалкие черные овцы, выкалывающие себе пищу, белое облачко собственного дыхания — все это сложившись, внушало: вот какова жизнь на самом деле, а огонь в камине и дружеские беседы в Гарте — лишь редкая случайность, если не сон. «Весь мир — лишь ужасная случайность с примесью немногих счастливых совпадений». Ему еще предстояло узнать, что бывают вещи хуже, чем дурная погода, когда есть надежда на пищу и утешение; вещи, много худшие, чем горькое одиночество в Каер Блай; и что худшее, что существует в мире, создается людьми. Быть может, хорошо, что пес не сознавал еще всей глубины человеческой глупости и жестокости, иначе он навсегда отвернулся бы от доминирующего вида. Пока же Сириус приписывал все зло случайности, «судьбе», и в самом равнодушии фатума находил нечто волнующее.

Однажды, когда он брел домой по глубокому снегу (об этом Сириус рассказал мне впоследствии), ему представилось, как все живое на земле следует за человеком, отважно выступающим против равнодушного или враждебного рока. Эта борьба обречена на поражение, но в самой битве есть восторг, и немало наслаждений ждут нас, пока она длится. Себя же он вообразил одиноким часовым на рубеже великой войны без надежды на победу. И единственной наградой ему была сама радость борьбы. Однако на следующий день, — говорил Сириус, — настроение у него переменилось, и он уже насмехался над собой, поняв, как мал и незаметен в этом мире.

Перед сезоном окота Паг выстригал брюхо всем будущим маткам, чтобы сосунки не наглотались шерсти и не получили заворота кишок. Дело было несложным, но потребовало много сил от людей и собак, а сам окот предвещал куда более тяжелую работу. Надо было встречать на заре спускающееся с высот стадо. Днем тяжко трудились люди, а собакам часто не находилось дела. Паг подметил, что Бран больше обычных собак, и даже больше суперовчарок, интересуется процессом рождения, и еще раз утвердился в подозрении, что эта псина — человек в собачьей шкуре. Фермер понемногу привык давать ему подробные указания на английском, и эти указания всегда выполнялись. По-прежнему не догадываясь, что собака обладает даром речи, Паг держал при себе свое мнение о природе Брана, но обращался с ним скорее как с равноправным помощником, а не слугой, причем с помощником необыкновенно толковым и ответственным, хоть и неуклюжим по неимению рук. Все хитроумные способы, изобретенные Сириусом, чтобы переносить вещи, наливать жидкости из бутылок и банок, не возмещали отсутствия рук. Впрочем, с одной полезной операцией он справлялся: научился править кобылой Маб — что на пролетке, что на тяжелой телеге, или когда она тащила борону. Пахать без человека он, естественно, не мог, как не мог и грузить на телегу турнепс, сено или навоз. И запрягать не умел — пряжки ему не давались.

Когда в конце учебного года Элизабет приехала за Сириусом, его радость умерялась тревогой: справится ли Паг без его помощи.

В эти каникулы он занялся интеллектуальной работой. Не жалея глаз, углубился в «Исторические очерки» Уэллса и в «Науку жизни». И приставал к домашним, чтобы те читали ему вслух стихи, а также отрывки из Библии. Сириус тонко воспринимал ритм стихов и прозы, но многие литературные произведения оставались для него всего лишь музыкой слов. В его опыте не хватало ассоциаций, чтобы отзываться на них эмоционально. Одно время Браунинг удовлетворял его пылкое увлечение проблемами личности. Эту страсть сменил более продолжительный интерес к «поэзии себя и вселенной». Был период очарованности трудами Гарди, было опьянение ранним Эллиотом с его новыми ритмами и готовностью взглянуть в лицо худшему, чтобы открыть новое зрение. Но зрение это так и не открылось. Его сменила ортодоксальность. А Сириус жаждал такого зрения. Он надеялся обрести его с молодыми модернистами, но, хотя пес был моложе любого из них, эти авторы мало ему дали.

Музыка больше отвечала его потребностям, и в то же время мучила его, потому что человеческая мелодика осталась чуждой его слуху. Приходилось выбирать из двух зол. Либо выражать себя со всей искренностью, но в полном одиночестве, оставаясь непонятым ни собаками, ни людьми: либо, ради глубинного родства с человеком, насиловать утонченные собачьи чувства и смириться с грубыми способами выражения, принятыми у людей — в надежде изъясниться с человеком на его музыкальном языке. Ради этой надежды он старался как можно больше слушать человеческую музыку.

Отношения с Палкси оставались неровными. Как Сириуса поглотила жизнь ума, так ее в то время — личные отношения. Любовь и ненависть сверстников была для девушки куда важнее книжной науки. А ее школьная жизнь не имела ничего общего с трудной и полной тревог жизнью Сириуса. Казалось бы, при таких обстоятельствах между собакой и девушкой оставалось мало общего, и, на первый взгляд, так оно и было. Гуляя, они часто молчали, углубившись каждый в свои мысли. Порой то один, то другой заговаривал и вел монолог, прерываемый лишь изредка замечаниями сочувствующего, но недоумевающего собеседника. Порой это взаимное непонимание приводило к взрывам.

Дисгармония между ними часто усиливалась обыкновением Плакси выражать смутное недовольство в тонких мелких издевках. Сама она обычно не сознавала этой кошачьей жестокости своей натуры. Например, протест против зависимости от Сириуса выражался у Плакси в том, что дружеская возня становилась не слишком дружелюбной. Девушка, незаметно для себя, до боли выкручивала ему ухо или слишком сильно прижимала губы к зубам. Сообразив, что причинила боль, он спохватывалась и виновато извинялась. Часто такие кошачьи штучки выражались в словах. Так однажды, любуясь прекрасным закатом, тронутая переливами багрового и золотого, лилового, синего и зеленого, она вымолвила, не подумав, как это ранит ее слепого к цветам спутника:

— Закаты на картинах быстро приедаются, но надо Быть бесчувственным тупицей, чтобы не растрогаться при виде настоящего.

Итак, Плакси изредка, и зачастую невольно, выпускала коготки, в целом же была дружелюбна, даже когда в душе отдалялась от старого товарища. Оба уважали друг друга и с удовольствием проводили время вместе. Так тесно переплелись корни этих двух разнородных созданий, что, при всем несходстве, они не могли друг без друга. И у них всегда имелся один общий интерес и предмет для беседы. Юные и нежные душой, оба они стали все чаще задумываться о собственной личности. Оба, хоть и по разным причинам, бунтовали против ученого предрассудка, бытовавшего в семье и гласившего, что личность — лишь психологический аспект очень сложного живого организма. Плакси чувствовала, что индивидуальность — самая реальная из реальностей.

Сириус как никогда остро ощущал непригодность собачьего тела для выражения далеко не собачьего духа. Слово «дух» они использовали для обозначения всего, чем не занималась наука, но что именно под ним подразумевают, сказать не сумели бы. Плакси в то время подпала под влияние одной школьной преподавательницы. Она восхищалась быстрым умом и нежностью души молодой учительницы биологии. Та любила литературу, и, кажется, под ее влиянием Плакси впервые ясно ощутила, что, как ни важна наука, не она, но литература дает человеку всю полноту духовной жизни. Однажды эта молодая учительница сказала:

— Мне, вероятно, полагается считать Шекспира просто высокоорганизованным млекопитающим, но я не могу в это поверить. В том или ином смысле он обладал… ну… духом». После ее слов Плакси с юношеской горячностью приняла этот термин и заразила им Сириуса.

Молодой пес уже серьезно задумывался о будущем. Разведение овец было теперь, когда он помогал Пагу на человеческий манер, не столь скучным, однако не для того он был создан. А для чего? И точно ли он создан для чего-то? Сириус вспоминал одинокие размышления на зимней пустоши, когда весь мир представился ему бесцельной случайностью. Теперь он не мог в это поверить. Однако всезнающий Томас утверждал, что никто не существует для чего-то, а просто — существует. Да и какую цель существования может отыскать для себя такой как Сириус — не похожий ни на кого. Где ему искать покой ум и духа? Томас не понимал его беспокойства. Томас уже разработал для питомца отличную гладкую программу.

Однажды вечером, кода все домочадцы уже легли, человек и собака засиделись в гостиной за одной из тех долгих бесед, что так много давали для образования Сириуса. Сидели у огня: Томас в кресле, Сириус — развалившись на кушетке. Томас рассказывал, как продвигаются его исследования, и объяснял новейшие теории о локализации мыслительных способностей в мозговых центрах. Ему понравились точные вопросы пса и он похвалил слушателя. После паузы, рассеянно облизав себе лапу и уставившись в огонь, Сириус спросил:

— Я даже по человеческим стандартам далеко не глуп, верно?

— Несомненно, — тотчас согласился Томас.

Сириус продолжал:

— Видишь ли, мне не даются размышления. Я задумываюсь о чем-то и вдруг, словно проснувшись, спохватываюсь, что думаю уже о другом, и часто даже не вспомню уже, с чего начинал. Меня это пугает. Тебе не кажется, что я схожу с ума? Это все равно что… погнаться за кроликом, потом вдруг броситься за зайцем и тут же свернуть по лисьему следу, и так кружить и вилять, пока вдруг не упрешься в ручей, на котором вовсе нет следов. И тогда задаешься вопросом: «Как же я сюда попал? И чем, черт возьми, занимаюсь?» Люди думают не так, да?

Томас весело рассмеялся.

— Очень даже так! Я сам иной раз так думаю, а я не самый легкомысленный человек.

Сириус облегченно вздохнул, однако продолжил:

— И еще одно. Иногда мне довольно долго удается идти по следу одной мысли, следуя всем ее поворотам и петлям, но тут я вдруг обнаруживаю, что погода переменилась и все стало иным. Было тепло и ясно, и вдруг — холодный туман. Нет, хуже того. Был лисий след, а теперь — кошачий, а то и след голодного тигра. Нет, след тот же, а вот Я переменился. Я отчаянно желал добычи, а теперь она мне не нужна. Для меня это совсем внове и тоже пугает.

— Не переживай, старина, — утешил его Томас. — Просто ты — довольно сложная личность, и разнообразие твоих мыслей не просто уложить в систему.

Сириус снова принялся вылизывать лапу, но вскоре прервался, чтобы заметить:

— Значит, я все-таки личность, а не просто лабораторное животное?

— Конечно, — сказал Томас, — и очень порядочная личность. Я не знаю лучшего собеседника вот для этой личности, кроме одного или двоих из коллег.

— И Элизабет, надо полагать, — договорил за него Сириус.

— Конечно, но тут другое. Я имею в виду отношения между мужчинами.

Сириус навострил уши, и Томас рассмеялся сам себе. Заговорил пес:

— Зачем тогда учить меня слишком простой для человека работе, которая неизбежно притупит мой человеческий ум?

— Милый мой Сириус, — не без горячности возразил Томас, — мы уже не в первый раз говорим об этом, но давай теперь решим вопрос раз и навсегда. Верно, ты обладаешь первоклассным человеческим разумом, но ты — не человек, ты собака. Учить тебя человеческим ремеслам бесполезно: они тебе непосильны. Между тем чрезвычайно важно до того, как ты присоединишься к нам в Кембридже, дать тебе практику ответственной работы. Ты должен быть не подделкой под человека, а сверхвыдающейся собакой. Жизнь овчарки для тебя очень полезна. Вспомни, тебе еще не исполнилось семнадцати. Спешить некуда. Ты идешь вровень с Плакси, а не с Идвалом. Если станешь слишком быстро расти, слишком скоро закостенеешь. Оставайся с овцами. Подумай, и поймешь, как много дает тебе эта работа. Мы хотим, чтобы в лабораторию ты пришел уже с опытом нормальной собачьей жизни.

Про себя Сириус подумал: «Провались твоя лаборатория!», но Томасу сказал:

— Я буду подходить к этой работе с умом. Кстати, я уже выполняю не просто собачью работу. Паг дает мне много человеческих поручений. Он знает, что я отличаюсь от Идвала. Но… даже такая работа, пусть по большей части человеческая, мертвит разум. А я — это мой разум. Я не человек, но и не пес. Собственно, я точно такое же существо, как ты.

Я обитаю в собачьем теле, как ты — в человечьем, но я…я…

— он осторожно покосился на Томаса. — …я дух, как и ты.

Томас фыркнул, и от него запахло ехидством. Тоном снисходительного отца, отвечающего на грубость ребенка, он заметил:

— К чему использовать это нелепое, ничего не значащее слово? И, кстати, кто подкинул тебе эту идею?

На последний вопрос Сириус не ответил, продолжив свою мысль:

— Во мне есть нечто, вовсе не похоже на мое собачье тело. Окажись ты в собачьем теле вместо человеческого, ты бы лучше меня понял. Тут ничего не поделаешь. Чувствуешь себя так, будто пытаешься напечатать статью на шейной машинке, или сыграть музыку на пишущей. А ведь ты никогда не спутаешь швейную или пишущую машинку с самим собой.

— Понимаю твою мысль, — кивнул Томас, — но этот конфликт — не между духом и собачьим телом, а между собачьей и сверхсобачьей сущностью, которой наделил тебя я.

Молчание длилось целую минуту. Затем Сирус зевнул и ощутил тепло камина на языке. Он заговорил:

— Это звучит так разумно, и все же, хотя мне всего семнадцать и я пес, я чувствую здесь какую-то ошибку. Это лишь немногим ближе к истине, чем разговоры пастора о «душе». Помнишь, как преподобный Дэвис однажды сидел у нас и пытался обратить тебя в методизм, а ты его — в научную веру? Он поймал мой заинтересованный взгляд и сказал, что, пожалуй, скорее сумеет обратить меня, чем тебя, и то он почти жалеет, что господь не наделил меня душой, которую можно спасти.

Томас улыбнулся и встал, собравшись идти спать. Проходя мимо Сириуса, он дружески потянул его за ухо.

— Ну, все великие вопросы в конечном счет заводят в дебри. Возможно, ошибаемся мы оба.

Спрыгивая с кушетки, Сириус вдруг сообразил, что его в который раз увели от главной темы, а он ведь хотел говорить о будущем.

— Одно точно, — сказал он. — Пасти овец — не мое дело, к мне не приходится выбирать между карьерами пастушьей и лабораторной собаки. Все дело в духе.

Томас остановился.

— Пусть будет так, — ответил он с уважением, под которым скрывалась не ускользнувшая от Сириуса насмешка. — Твое дело — дух. — Выдержав паузу, он добавил с дружеским ехидством: — Надо бы зачислить тебя на богословский факультет.

Сириус негодующе фыркнул.

— Нет, мне не нужны старые религиозные сказки. Я ищу правды.

И, поняв, что сказал что-то не то, он коснулся руки хозяина.

— Боюсь, что я развиваюсь не в соответствии с планом. Но, если я действительно личность, разве можно ожидать от меня соответствия? Зачем ты создал меня, не создав мира, где я мог бы жить? Это как если бы бог создал Адама, не позаботившись ни об Эдеме, ни о Еве. Думается, быть мной будет ужасно сложно.

Томас опустил ладонь на голову собаке. Они стояли, глядя в догорающий огонь. И человек сказал собаке:

— Моя вина, что ты — больше, чем собака. Это мое вмешательство пробудило в тебе «дух», как ты его называешь.

Я обещаю, что сделаю для тебя все, что могу. А теперь пойдем спать.

Глава 7 Сириус-волк

Томас сумел уговорить Сириуса закончить год у Пага, с маккиавеллиевским коварством внушив, что это будет бесценный «духовный опыт». Так оно и было. Сириус, приняв роль обычной пастушьей собаки, вел жизнь спартанца, аскета. Случались времена унылой, мучительной, непосильной работы. Люди и собаки возвращались усталыми до смерти, не годными ни на что, кроме ужина и сна. Но выпадали и дни, когда на ферме не требовалось работы, выполнимой без рук. Тогда Сириус полеживал, притворяясь спящим, а на деле отчаянно пытаясь размышлять о людях и о себе, выделить в каждом — дух. В этом деле он ни разу не преуспел.

С Пагом, уже практически посвященным в тайну Сириуса, Томас договорился, что пес будет работать более или менее по тому же расписанию, что работники-люди, чтобы у него оставалось время забежать домой и позаниматься. Слово: «занятия» конечно, не прозвучало, однако Паг, понимающе подмигнув, согласился.

Походы по крутым холмам все труднее давались стареющему фермеру, и валлиец все больше доверял Сириусу. Он заказал седельнику две пары маленьких переметных сумок, закреплявшихся на собачьей спине, и наполнил их лекарствами, мазями и бинтами. Теперь Сириус мог лечить заболевшую далеко от дома овцу и без помощи Пага. Сопровождавший Сириуса Идвал признал в нем вожака. Вдвоем собаки целыми днями осматривали стадо. Загоняли часть овец в загоны на пустоши, и Сириус проверял каждую на предмет копытной гнили и мушиных укусов. Беспокойных животных, норовивших достать зубами собственную спину, отделяли, чтобы лечить от паразитов. Сириус, как и человек на его месте, брезговал сдирать личинок зубами и очищать рану языком, но работа есть работа. Постоянные осмотры и обработка пострадавших при первых признаках нездоровья сводили к минимуму тяжелые случаи, требовавшие для лечения чутких пальцев человека. Впрочем, часть больных овец неизбежно обнаруживалась лишь тогда, когда инфекция уже заходила далеко. Эти нуждались в помощи людей. Очень редко Сириус натыкался на отцу, лежащую без сна, с большими открытыми ранами, кишащими червями. К таким приходилось срочно приводить человека, иначе овца гибла. Паг, кстати сказать, перелил все лекарства и мази и банки с такими крышками, которые Сириус легко мог открыть.

В сезон стрижки все стадо надо было по частям перегонять вниз, в овчарни, где их принимали полдюжины стригалей, перебиравшихся с фермы на ферму. О том, чтобы освоить саму стрижку, Сириусу и мечтать не приходилось. Разлучить овцу с ее шерстью могли лишь человеческие руки или механические приспособления. Сириусу оставалось с завистливой грустью смотреть на ловкую работу стригалей. Иногда зажатая между коленями овца начинала биться, особенно, если ей прищемляли кожу и на кремовой шерсти проступали красные пятнышки, но чаще ножницы проходили над телом так свободно, словно просто снимали с животного шубу. Блестящая шерсть волнами ложилась на пол, а голая, мосластая овца с удивленным блеянием убегала наружу.

Эти последние месяцы у Пага Сириус был очень занят, но его не оставляло подавленное волнение и внутренние конфликты. Он с радостью ждал освобождения от службы, но и, вопреки себе, жалел о разлуке с Патом. Он проникся живым интересом и настоящей любовью к фермеру. Бросить его казалось псу подлостью. Кембридж же манил новизной и встречами со множеством людей, однако у пса хватало воображения, чтобы представить, какой неподходящей окажется для него городская жизнь.

Еще одно противоречие мучило его все сильнее: нескончаемый конфликт отношений с доминирующим на планете видом. Сириус постоянно чувствовал, что он и человек — два разных полюса, и в то же время тождественны по сути. Тогда эта тревога еще не оформилась в его душе, не сфокусировалась в отчетливую мысль. Но биограф, объясняя томившее его и смутное еще отчаяние, должен описать эту проблем) — с ясностью, недостижимой тогда для Сириуса.

Людей было много, а он — один. Они пришли на землю миллион лет назад и, в конечном счете, полностью завладели ею. А он? Мало того, что он сам — целиком создание человека. Весь род собак создан людьми. Только волки сохранили независимость, но волки уже превратились в романтический пережиток и никогда больше не будут внушать человеку настоящего страха. Мало-помалу, за этот миллион лет люди выработали собственный способ существования, вершиной которого стала их цивилизация. Их достойные зависти руки строили сперва грубые укрытия из веток, потом шалашные поселки, позже — крепкие каменные дома, города, железные дороги. Сочетая ловкость рук с остротой зрения, они создали бесчисленные ухищрения: от микроскопов до военных кораблей и самолетов. Они открыли для себя так много: от электронов до галактик. Они написали миллионы книг и читали их с такой легкость, с какой он сам шел по следу туманным утром. Часть этих книг необходимо прочитать и ему, Сириусу, потому что в них содержится истина или ее осколки.

А он, со своими неуклюжими лапами и слабым зрением, никогда не создаст ничего, достойного мозга, полученного трудами Томаса. Все, что стоило знать, было создано человеческим родом. Все, что знал Сириус, он узнал от людей. Любовь к искусству, мудрость, «гуманнизм»! Господи, если бы мудрость крылась в «собачизме»! Для него не найдется иной цели в жизни, кроме как помогать в меру сил в великих трудах человека, будь то скромный труд пастуха или задуманная для него Томасом карьера музейного экспоната и младшего из младших научных сотрудников. Для него не существовало мудрости, кроме чуждой мудрости людей, и не было настоящей любви, кроме мучительной любви к чуждым двуногим созданиям. Разве что Томас со временем произведет подобных Сириусу существ, которых он сможет полюбить? Но те будут так молоды…

Именно человеческий род показал ему, что такое любовь: нежная забота, ласковые руки, утешительные голоса.

Его верная, по-собачьи преданная приемная мать всегда любила его как родное дитя — или разница между ним и родными была так мала, что ни она, ни Плакси, а только Сириус с его обостренным зрением и нюхом мог эту разницу уловить. Он не обижался — различие крылось не в самой любви, а в подспудном материнском инстинкте. Да и Томас — да, Томас тоже показал ему, что такое любовь но уже иная — товарищество между мужчинами. Конечно, свою науку Томас любил куда сильней. Возможно, он с готовностью подверг бы живое существо любым мучениям, телесным или душевным, ради прогресса науки, ради своей творческой работы. Но так и должно быть. Таков, может быть, сам Бог, если бог существует. Или нет? Не таков?

Так или иначе, этот подход был понятен Сириусу. А суть любви, ее тесную взаимозависимость и общность, он обрел не с Томасом и не с Элизабет, а с Плакси. И при этом, странное дело, мысль о Плакси нередко пробуждала в нем мятеж против владычества человека.

В то лето на ферме Сириус много думал об отношениях с Плакси. При новой встрече он заметил, что время и разница в опыте углубили разрыв между ним и девушкой. Они по-прежнему нуждались друг в друге и тянулись друг к другу, но только, чтобы вновь разойтись, каждый в свою жизнь. Воистину’ странные отношения установились у них с Плакси! Они были так различны по природным свойством, и так сходны в жизненном опыте и духовной сути. Но теперь они расходились, как звезды, что, притянувшись друг к другу и миновав столкновение, разлетаются, каждая к своему небесному полюсу. Словом, как же он ее любил, и как же, под настроение, не переставая любить, ненавидел! Природный запах Плакси не пьянил Сириуса, как манящий аромат суки. В природе, в джунглях, свойственный человеку залах, возможно, внушил бы ему отвращение, как вонь павиана. Конечно, это был приобретенный вкус, но приобретенный так рано, что любовь к ее запаху стала для него второй натурой, затмившей первую, и теперь, хотя бы дурманящий запах суки и увел его на время от Плакси Сириус неизменно возвращался к ней. Он чувствовал в девушке средоточие своей жизни, а она в нем своей. Однако их неумолимо разносило в стороны. Для этих двоих не было общего будущего. Уже сейчас — как утомляли Сириуса ее болтовня о школе, ее скучнейшие безнадежные романы! (Зачем человеку понадобилось это нелепое отношение к сексу! Сириуса тошнило от этих глупостей!) И еще мерзкие искусственные ароматы, которыми она стала душиться в извращенном стремлении скрыть собственный, здоровый и любимый Сириусом запах!

Впрочем, порой и прирожденный запах Плакси внушал ему отвращение. В такие моменты всякий человеческий запах бил ему в ноздри, но запах обожаемой Плакси — особенно. Порой, лежа во дворе, дожидаясь приказов, наблюдая, как старый петух выгуливает свой гарем, как Джен, принарядившись, собирается в Долгелай, как миссис Паг несет из коровника ведра с молоком, или работник чистит свинарник. Сириус пытался проанализировать свои чувства к человеку, найти причину перепадов от восторженной любви к презрительной холодности.

Он признавал, что вид, создавший его (более или менее для забавы) в целом относится к нему неплохо. Хорошо знакомые ему представители этого вида были вполне добродушны. И все же Сириуса не могло не раздражать его нынешнее подчиненное положение. Даже Паг, человек вполне порядочный, видел в собаках не более, чем батраков. Если они мешаются под ногами, их можно и сапогом отпихнуть. Даже Пага, который проделывал это с грубоватым дружелюбием, терпеть было непросто. А еще деревенские! Многие из них с необъяснимой враждебностью пинали или колотили пса, стоило Пагу отвернуться. Поначалу Сириус предположил, что эти люди — враги Пагу или Томасу но нет — они просто давали выход потаенной злобе к живым существам, не умеющим дать сдачи. Большинство собак привыкло кротко сносить такие пинки и побои, но Сириус часто ошеломлял нападающих жестоким отпором.

Одной из причин для презрения к человеческим существам служил тот факт, что люди, видя в Сириусе «просто животное», часто при нем показывали себя с неприглядной стороны. На глазах у сородичей они подчинялись установленным стандартам поведения и негодовали, если другой отступал от этих стандартов, зато воображая, что их никто не видит, сами совершали подобные же преступления. Разумеется, следовало ожидать, что в присутствии Сириуса они будут свободно ковырять в носу (как его смешили их непроизвольные гримасы!) или пускать ветры и тому подобное. Презрение пса вызывало их лицемерие. Например, миссис Паг, которая при нем сама облизывала ложку вместо того, чтобы вымыть, возмущенно отчитывала дочь за такой же поступок. А работник Райс, ревностно посещавший церковь и весьма строгий в вопросах секса, при Сириусе предавался непечатному занятию, чтобы сбросить сексуальное напряжение. Не то, чтобы Сириус находил в его поведении что-то дурное, но ему претило двуличие человека.

Он решил, что именно в двуличии доминирующего вида кроется главная причина иногда овладевавших псом вспышек ярости и физического отвращения. В такие моменты запах человека представлялся ему нестерпимым зловонием. Сириус видел в подобных вспышках пробуждение того, что называл своей «волчьей натурой». В таком настроении он забывал все привычные значения запахов, и, с восторгом или с ужасом, воспринимал их природные смыслы. Если такая минута заставала его дома, он убегал, чтобы очистить нос свежим ароматом пустошей. На него накатывало великое отвращение к людям, и пес, чтобы смыть с себя скверну, бросался в ручей или катался по благоуханным коровьим лепешкам. А потом отправлялся на охоту, старательно огибая встречных двуногих с иррациональным чувством, что каждый из них — враг ему. Чаще всего его добычей становился всего лишь кролик, порой сочетание хитрости и удачи помогало добыть горного зайца. Хруст позвонков на зубах, податливая плоть, сочный вкус крови во рту — все это кидалось в голову, как крепкая выпивка. Сириусу казалось, что его дух омыт кровью добычи, отмыт от людской алчности к деньгам, от неустанной обезьяньей возни с вещами, с живыми созданиями и живыми душами. К чертям их мудрость, любовь и все культурные штучки! Жизнь — это охота: догнать, схватить, услышать короткий вопль, сокрушить плоть и кости волчьими клыками. Потом напиться воды и растянуться под горным солнцем в покое и одиночестве.

В последний месяц у Пага Сириуса замучили жестокие перепады настроения. То он с головой погружался в заботу об овцах, то жаждал духовной жизни, то уступал волчьей стороне свое природы.

Однажды, возясь с овцой, сильно зараженной паразитами, он едва не взбесился от острого запаха мази, которой пользовал больное животное. И почему он должен прислуживать этим тупоумным жвачным? Сириус вдруг целиком отдался волчьему настроению. Вторая половина того дня была у него свободна, он собирался домой, почитать, а вместо этого галопом носился по холмам, пока не наткнулся на чужое стадо далеко на востоке, за миниатюрной столовой горой Арениг-Фах. Там он поймал в воздухе след и пошел по нему. Очень скоро след привел его к желанной добыче. Перед ним стоял громадный баран с короной рогов и мускулистой шеей. Сириус застыл перед животным, которое тоже нюхало воздух и рыло копытом землю. Вдруг Сириус ощутил, как человеческое в нем снова одерживает верх. К чему убивать такое прекрасное животное? Но баран был созданием человека и воплощал собой рабство всех пастушь их собак. Сириус кинулся на него. Баран опустил голову и встретил его ударом рогов.

В ходе долгой битвы Сириус получил рану в плечо, но продолжал кидаться снова и снова, пока не сумел вцепиться в горло. Баран заметался среди кустов и валунов, пытаясь сбить врага, но Сириус держался, памятуя свою битву с Дивулом Ду. Баран слабел с каждой минутой, как и Черный Дьявол тогда. Наконец он издох, и Сириус, прижав хвост под брюхо, отступил в сторону. Оглянулся: не видели ли его люди? И вновь взглянул на мертвого барана. В нем поднимались человеческие жалость, ужас, стыд. Но пес подавил эти чувства, напомнив себе, что голоден. И принялся, упершись лапами в землю, кусками рвать шкуру добычи, а потом вгрызся в теплое мясо и нажрался до отвала.

На счастье Сириуса, его так и не уличили в преступлении. Вышло так, что в то самое время овчарка с ближней фермы взбесилась и убила несколько овец. На нее списали и барана. Однако Сириус, когда волчья натура отступила, позволив осознать содеянное, в ужасе ждал разоблачения. Рана на плече уличала преступника, но, в конце концов, мог ведь он пораниться о гвоздь в изгороди?

Остаток службы у Пага Сириус посвятил исключительно овцам, обходясь с ними нежнее и заботливей прежнего. Когда Томас наконец явился забирать питомца, Паг, рассказывая о нем, заключил:

— Да, мистер Трелони, удивительный он пес, не знаю даже, как я без него обойдусь. Этим летом он был овечкам вместо матери, так уж любовно с ними обходился. И овцы у меня здоровые, потому что он с них глаз не спускал и брался лечить еще до того, как больная захандрила. Будь он человеком, я бы, мистер Трелони, ради овец выдал за него дочку. Но она отдала сердце двуногой скотине, подмастерью обойщика, у которого мозгов вдвое меньше, чем у вашего пса, хотя в своем деле он не дурак. Так что придется мне теперь, раз уж мистер Бран твердо решил уйти, подыскивать в партнеры парня помоложе.

Он с горестной и любовной миной глянул на Сириуса, после чего продолжал.

— Одно я вам верно скажу, мистер Трелони: когда будете делать второго такого, не забудьте, что руки нужны не меньше мозгов. У меня сердце разрывалось, гладя, как Бран зубами силится сделать то, с чем легко справляются мои неуклюжие лапы. Да, следующего надо делать рукастым, верно, мистер Трелони?

Неожиданно для Сириуса, по возвращении домой на него снова накатило волчье настроение. У Пага, занятый работой, он почти не имел времени на тягостные раздумья, дома же он застал время летнего отдыха, а будущее все не определялось и о нем еще предстояло говорить, а рядом была Плакси — все такая же притягательная и все более далекая.

Разговор о будущем Сириус завел не откладывая, еще по дороге из Каер Блай.

— Ну, — осторожно ответил ему Томас, — прежде тебе нужен хороший домашний отдых. Потом я предлагаю отправиться с моим молодым коллегой Макбейном в пеший поход по Озерному Краю. Там ты сможешь понаблюдать другие методы овцеводства. Потом ты мог бы выступить на Кумберлендском соревновании овчарок — пусть местные подивятся. А затем пора будет тебе поселиться при лаборатории, где мы приступим к ряду экспериментов над тобой: как физиологического, так и психологического порядка. Тебе это будет весьма интересно и, конечно, потребуется твое активное участие. Таким образом ты многому научишься. Понемногу мы подготовим тебя к исследовательской работе в области психологии животных. Если она пойдет хорошо, рады будем опубликовать твои результаты. И, разумеется, ученые из разных областей науки, приезжая в Кембридж, захотят на тебя посмотреть. Жизнь твоя будет весьма интересной, ты станешь центром внимания научного сообщества. Искрение надеюсь, что оно не вскружит тебе голову и не превратит в несносного сноба.

Сириус промолчал, и Томас продолжал свою мысль.

— А, да, думаю, мы сможем иногда на недельку-другую отпускать тебя к овцам, хотя бы и к Пату, или еще куда. За кончим с необходимыми исследованиями, мы… ну, может быть, введем тебя в постоянный штат.

— Понятно, — сказал Сириус и опять замолчал. Всю дорогу до дома он обдумывал услышанное. И думал, еще день и ночь — об этом и других тревоживших его вещах.

В первую очередь, конечно, об отношениях с Плакса. Вернувшись домой, Сириус узнал, что она получила стипендию одного из Кембриджских колледжей. По специальности, кстати сказать, английская литература. Томас предпочел бы видеть ее физиологом, но девушка упорно отворачивалась от естественных наук в пользу гуманитарных, доказывая таким образом (если моя теория верна) свою независимость и, в то же время, преданность моральному кодексу отца Чтобы заслужить стипендию, ей пришлось много работать, и теперь Плакси на время дала отдых уму. Между тем Сириус, пресытившийся физической работой, рассчитывал все лето жить напряженной умственной жизнью. И надеялся на участие Плакси. Но девушка была непривычно молчалива и замкнута.

На первый взгляд их дружба не ослабела. Плакси нередко соглашалась погулять со старым приятелем, но прогулки проходили в молчании. Девушка как будто кажется, не замечала как это молчание угнетает Сириуса. Она больше не интересовалась его делами, даже главным из них — его будущим, хотя часто побуждала пса говорить на эту тему — но без настоящего интереса. И сама все реже рассказывала о школьном жизни — так много пришлось бы объяснять! Волей-неволей темы бесед свелись к семейному кругу, местным делам и природным явлениям уэльского лета, рдзговоры получались легкими и радостными, но Сириус видел, что они ни к чему не ведут.

Однажды, измученный своими мыслями, он прямо спросил:

— Плакси, почему ты ко мне остыла? Я так хочу, чтобы мы были счастливы вместе!

— О, я понимаю, что часто веду себя по-свински, — ответила девушка. — Беда в том, что я сейчас ужасно встревожена и ни о чем другом не могу и думать.

— Расскажи мне, чем? — предложил Сириус и получил ответ:

— Не могу. Это слишком запутано. Ты подобного не переживал, ты не поймешь. Нет, прости, но я почему-то не могу тебе рассказать. Это… только для людей.

Сириуса обидели не столько слова, сколько неуловимая нотка превосходства в голосе. И тогда в нем пробудилась волчья часть, вызревавшая с первого разговора с Томасом. Запах человеческой самки вдруг утратил всякую привлекательность, стал отвратительной вонью. Скосив глаза на собеседницу. Сириус увидел не самое любимое на свете лицо, а нелепую безволосую морду высшей обезьяны: вида, в незапамятные времена сломавшего волю его предков, сделав их рабами телом и душой.

— Прости, — сказал он, — не хотел навязываться.

Он с удивлением услышал рычание в собственном голосе и, пожалуй, обиделся, что девушка ничего не заметила. Домой вернулись в молчании. У ворот Плакси коснулась его головы и сказала:

— Извини.

— Ничего. Жаль, что не могу помочь.

Под нежностью в его голосе скрывалось все то же рычание но Плакси не услышала. От ее прикосновения тело Сириуса пронзила раздирающая дрожь: в ней смешались любовь и ненависть к тирану с обезьяньими чертами.

Запах дома, встретивший его в дверях, вызывал тошноту. Плакси вошла внутрь. Сириус, ища примирения, на ходу лизнул ей руку н с ужасом поймал себя на том, что губы его при этом оттянулись назад, угрожающе обнажив зубы. Девушка скрылась в доме. Сириус отвернулся, ловя ноздрями свежую струю воздуха.

Безжалостно растоптав вскопанную клумбу, он перескочил через палисад и, трубой вытянув хвост, понесся вверх по холму.

В ту ночь он не вернулся домой. Такое бывало не раз, никто не забеспокоился. На следующую ночь его все еще не было. Томас встревожился, но скрыл беспокойство за раздражением — ведь на следующий день он запланировал долгую прогулку с собакой. На третью ночь Сириуса все не было. Его не видел Паг, не видели на соседних фермах, не видели в деревне. Томас всполошился, а Плакси, вспоминая последний разговор, пожалела о своей холодности.

Домашние организовали поиски, одолжив для этой цели Идвала и еще одну суперовчарку, и дав им понюхать спальную корзину Сириуса. Тот не нашел бы для себя ничего нового в возделанных полях, так что искать, видимо, следовало на пустошах. Следопыты, установив направления поиска, разошлись веером.

Нашла Сириуса Плакси, уже под вечер. Обогнув скальный выступ, она увидела пса над трупом маленького горного пони. Девушка вышла с подветренной стороны, и Сириус ее не замечал. Упершись ногами в землю, он яростно рвал куски мяса с перекушенного горла. Хвост его был зажат между задними лапами, морда и плечи перепачканы кровью и грязью. Под горлом пони скопилась большая лужа смешанной с болотной жижей крови. Трава кругом примата. бока пони изодраны — следы яростной борьбы.

Плакси на мгновенье замерла в ужасе перед увиденным, а потом у нее вырвалось:

— Сириус!

Он отпустил добычу и обернулся к ней, облизывая багровые губы. Его волчьи глаза уставились в белое, голое, обезьянье лицо древнего тирана. Шерсть его встала дыбом, зубы оскалились, и низкое рычание заменило приветствие.

Плакси, сквозь страх и омерзение почувствовала, что только какая-нибудь отчаянная уловка спасет его от гибели. И в ту минуту (так она говорила впоследствии) она впервые осознала, как неразрывно они связаны. Девушка шагнула вперед.

— Сириус, милый, — заговорила она, удивляя не только его, но и себя, — что же с нами теперь будет?

Она подходила все ближе, жалкая, в перепачканных в болоте туфельках. Рычание становилось все более угрожающим — зверь защищал свою добычу. Сириус прижал уши. Белизна зубов почти терялась под багровым. У Плакси подгибались колени, но она упрямо шагнула вперед и протянула руку, чтобы коснуться его буйной головы. При этом она близко увидела тушу, и тогда ее вырвало. Переждав рвоту, девушка всхлипнула:

— Зачем? О, я не понимаю? Тебя же убьют за это!

Она села на сырую кочку и поймала взгляд Сириуса. Тот вскоре снова обернулся к жертве и рванул кусок мяса. Плакси, вскрикнув, бросилась к нему и попыталась оттащить за ошейник. Пес с рыком вырвался, отбросив ее на болотную землю. Крупный зверь стоял над ней, а холодная жижа пропитывала платье на плечах девушки. Их взгляды скрестились. Его дыхание пахло кровью.

Есть люди, которые в отчаянном положении инстинктивно поступают, как надо. Плакси из таких.

— Дорогой, — сказала она, — ты — не дикий зверь, ты — Сириус. И ты не хочешь мне зла. Ты меня любишь, сам знаешь. Я же твоя Плакси.

Оскал зубов скрылся под губами. Рычание стихло. Постояв, пес с тихим визгом лизнул девушку в щеку. Погладив ему горло, она сказала:

— Бедный мой, ты, верно, был не в себе. — И, поднявшись, позвала: — Идем, попробуем тебя отмыть.

Она отвела его к берегу болотного озерца, где, пользуясь мхом как губкой, отчистила кровь с морды и тела. При этом девушка приговаривала:

— Зачем ты это сделал? Зачем нас бросил? Я так ужасно себя вела в тот день?

Он молча покорялся ее заботе, и хвост его по-прежнему был зажат под брюхом. Более или менее отмыв кровь, Плакси поцеловала его в лоб и, выпрямившись, вернулась к пони.

— Бедняжка. — сказала она. — Похож на нашего Полли. Помнишь, мы с Жилем ездили на нем, когда были маленькими. Помнишь, как ты лизал его в нос, чуть не заваливаясь на спину?

Короткий болезненный стон был ей ответом. Не отрывая взгляда от пони, девушка заговорила другим тоном:

— Ели это увидят, не успокоятся, пока тебя не выследят, и что тогда? Жаль, что нельзя утопить его в трясине. Пойдем-ка лучше домой, посоветуемся с Томасом.

На долгом пути к дому девушка пыталась вытянуть из Сириуса рассказ о случившемся.

— Расскажи, расскажи. — упрашивала она, — Ну, скажи хоть что-нибудь! Что с тобой стряслось?

Наконец он отозвался.

— Ты не поймешь. Ты подобного не переживала и не можешь судить. Это… только для собак.

Эхо собственных слов отозвалось в ней болью.

— Ох, прости! — вскрикнула она, — я ужасно виновата!

Но Сириус возразил:

— Это не только твоя вина. У меня и раньше бывали приступы дикости.

Остальные поисковые партии уже вернулись домой. Сириуса встретили с радостью и беспокойством. Он отвечал холодно, отказался от ужина и отправился спать. Плакси сразу рассказала обо всем Томасу, чье негодование быстро сменилось возрастающим интересом, несмотря за тревогу за питомца. На следующий день он отыскал владельца пони и рассказал ему все, приписав убийство «новому, необученному’ образцу моих суперовчарок» и уплатив за пони вдвое.

Убийство пони стало одной из поворотных точек в судьбе Сириуса. Оно прояснило отношения с Плакси и заставило Томаса понять, что питомец испытывает серьезное напряжение, а потому с ним нужно обращаться осторожно.

Пару дней спустя Плакси с Сириусом разговорились так свободно, как не бывало уже много месяцев. Началось с того, что девушка объяснила, о каком «человеческом» деле до сих пор молчала. Ради Плакси я не стану публиковать подробностей, поскольку они не существенны для моей главной темы. Довольно будет сказать, что она позволила себе связаться с молодым человеком, который внушал ей сильное сексуальное влечение, но не уважение. Учитывая склонность Сириуса к промискуитету в рамках собственного вида, девушка не считала возможным ему довериться, пока случай с пони не заставил ее понять, как много они значат друг для друга. Она сделала все возможное, чтобы восстановить прежнее доверие, а Сириус в ответ поведал о раздиравших его противоречиях, о сменяющихся приступах ненависти и почтения к человечеству.

— Ты, например, иногда — самое любимое существо на свете, а иногда — жуткая обезьяна, покорившая меня подлым колдовством.

— А ты, — тотчас отозвалась девушка, — иногда — подопытная собака моего отца, за которую я почему-то должна отвечать ради него, а иногда ты — Сириус, часть любимого мной существа по имени Сириус-Плакси.

Слабая перемена ее запаха подсказала псу, что в словах девушки больше тепла, чем выражают сами слова и даже застенчивая искренность голоса.

Томас счел своим долгом объяснить питомцу всю недопустимость убийства животных, но выговор скоро перешел в обсуждение причин, вызывавших в нем «волчье настроение». Услышав от питомца: «Когда вы не помогаете мне Быть собой, вы загоняете меня в волчью шкуру», Томас спросил:

— И кем тебе надо быть, чтобы Быть собой?

После долгой паузы Сириус признался:

— Сам не знаю. Но мне нужен шанс узнать. Мне нужна помощь в знакомстве с миром. Сменив овечье стадо на вашу лабораторию, я не многому научусь. Видишь ли, мне кажется, я должен внести свой, активный вклад в… человеческое познание. Не могу я быть пассивным объектом опыта или, в лучшем случае, последним из твоих сотрудников. Мне нужно прояснить кое-что для себя, а поняв это, я смогу… поделиться с человечеством.

— Похоже, ты мечтаешь о судьбе этакого собачьего мессии! — тихо присвистнул Томас.

Сириус, беспокойно поерзав, возразил:

— Нет, я не так глуп. Я не чувствую себя выше других, вовсе нет. Но… как бы сказать, моя точка зрения совершенно не похожа на человеческую, хотя в основе та же. Создав меня, ты создал существо, способное посмотреть на человека со стороны и рассказать ему, как он выглядит.

Томас задумчиво молчал. Выждав, Сириус добавил:

— Есть еще одно. Когда я чувствую, что не могу быть собой. что мне не позволено даже попытаться, все человечество обретает для меня дурной запах, и тогда я дичаю. Разум гаснет. Не знаю, отчего, но так уж оно есть.

Теперь Томас понял, что слишком просто относился к Сириусу, и решил модифицировать свою политику. На следующий день он заговорил об этом с Элизабет.

— Я был дурак, — признался он. — Не предвидел психологических проблем! Вряд ли я предвидел, что если в этом эксперименте что-то пойдет не так, нельзя будет просто умыть руки и начать заново — как не может умыть руки и перейти к другому пациенту заваливший операцию хирург. Думаю, так бог относился к Адаму — чувствовал моральную ответственность за его ошибки. Беда в том, что хотя чувство моральной ответственности абсолютно субъективно, игнорировать его невозможно.

После долгих споров Элизабет с Томасом разработали для Сириуса новую программу. Он, как и было задумано, отправится в лабораторию, но вместе с Элизабет, которая «немножко покажет ему свет» и поможет влиться в этот «безумный человеческий мир». Сириус будет изображать просто ее собаку, сопровождать ее в гости к кембриджским знакомым, слушать разговоры. Постарается она показать ему и другие интересные места: трущобы, фабрики, доки, музеи, концерты. Все это в свободное от занятий в лаборатории время. К тому же, как заметил Томас, в Кембридже Сириус сможет продолжить свое образование. Томас наметит для него учебную программу и возьмет в библиотеке нужные книги. Все это поможет питомцу разобраться, чего он хочет от жизни.

Разъяснив Сириусу новый план, Томас завершил его предостережением. Сопровождая Элизабет, он должен особенно остерегаться, чтобы не выдать себя. Должен вести себя как сама обыкновенная собака. Никто, кроме посвященных в тайну сотрудников лаборатории, не должен заподозрить, что пес владеет речью.

— Почему же? — возразил Сириус? — Не пора ли мне выйти на свет? Нельзя же притворяться вечно?

Томас настаивал, что еще рано.

— Прежде, чем о тебе узнает мир коммерции, нам надо утвердиться в научном мире, иначе какие-нибудь нечистоплотные личности могут тебя похитить и увезти за границу, чтобы показывать за деньги. Тогда ты и в самом деле на всю жизнь останешься рабом.

— Пусть только попробуют! — фыркнул пес.

Томас напомнил, что для успеха такого предприятия довольно смоченной хлороформом тряпки.

— И не думай, будто это просто мои фантазии, — добавил он. — Кое-кто уже вышел на твой след, пора тебе об этом узнать. Не далее, как вчера двое городских уговаривали продать им суперовчарку. Они мне не понравились, и я отказал. Сказал, что сейчас у меня нет собак на продажу. А они ответили, что видели, как в Траусвините такая псина отправляла письмо. Это они тебя видели. Так не продам ли я тебя? Предлагали тридцать и сорок фунтов, а под конец дошли до двухсот пятидесяти. Небывалая цена за суперовчарку, и мне это кажется подозрительным. Кстати, эти типы все еще околачиваются в округе, так что будь осторожен. И помни о хлороформе.

Прошло несколько недель, и Сириус почти забыл о том разговоре, когда его действительно попытались похитить. Пес возвращался с охоты обычным маршрутом, через перелаз в стене ярдах в ста от дома. Он уже перебирался через стену', когда уловил незнакомый запах: острый, сладковатый и липкий. Ему вспомнилось слово: «хлороформ». На беду похитителям, домой он возвращался в мрачном настроении, размышляя о тирании человеческой расы и мечтая дать ей отпор. Спрыгнув вниз, он ударил поджидавших его людей, как снаряд из пушки. Незадачливые похитители отлетели в стороны, и в последовавшей схватке Сириус сумел схватить одного за горло, но тут подоспел второй с тряпкой, пропитанной хлороформом. Душный запах заставил пса бросить побежденного и заняться более опасным противником. Первый на время выбыл из драки, оставалось разобраться только со вторым номером, вооруженным химией.

Волчья сторона его натуры вспомнила, или, скорее, вообразила вкус человеческой крови, и Сириус перевоплотился в зверя, бьющегося с естественным врагом. Тот упрямо тыкал ему в нос вонючей тряпкой, но Сириус, хотя и вдохнул несколько раз, сопротивлялся действию снотворного. Между тем Томас из своего сада в Гарте услышал шум драки и с криками бросился вверх по холму. Раненый, который, опомнившись, уже собирался помочь сообщнику, при виде Томаса бросился наутек. Второму удалось привести пса в полусонное, почти беспомощное состояние, но, заслышав крики, он тоже вскочил и, заливаясь собственной кровью, пустился бежать, оставив засыпающего пса.

Добежав до тележной колеи, оба прыгнули в оставленную там машину и понеслись прочь по ухабам. Томас не преследовал их, а склонился над Сириусом и схватил его за ошейник, чтобы пес, придя в себя, не бросился по следу врагов.

Вскоре после того Томас на машине отвез Сириуса в Озерный Край для давно обещанного похода с молодым коллегой Макбейном. За время похода Макбейн мог познакомиться с Сириусом и научиться понимать его выговор — ведь им предстояла совместная работа в лаборатории. Кроме того, Сириусу представлялась возможность посмотреть, как работают северные пастушьи собаки.

В план поездки входило и участие в большой выставке собак. Макбейн уговорил Томаса выставить Сириуса на соревнование. Живя у Пага, пес несколько раз блестяще показывал себя на состязаниях овчарок в Уэльсе, а вот Томас ничего не понимал в работе овчара. И судьи, и зрители очень скоро поняли, что хозяин собаки — не пастух, зато пес куда умнее, чем положено собаке. Сириус, не слушая бестолковых приказов Томаса, сам с отточенным мастерством выполнял все необходимые действия. В Томасе в конце концов узнали знаменитого заводчика суперовчарок. Многие предлагали ему продать Сириуса, но Томас со смехом отказывал желающим и записывал желающих в очередь на следующее поколение щенков.

Глава 8 Сириус в Кембридже

Лето кончилось, и Томас забрал Сириуса в Кембридж. Для чудо-собаки в помещении лаборатории выделили спальню-гостиную рядом с комнатой самого Томаса. Старших сотрудников ему представили «по-людски», но подразумевалось, что те сохранят тайну и на людях будут обращаться с ним, как с собакой, хоть и необычайно смышленой.

Поначалу Сириусу в Кембридже очень понравилось. Шум города, суета университета ошеломляли, но и волновали его. Первые несколько дней он подолгу ходил по улицам, наблюдая за людьми и собаками. Его поражала многочисленность собачьей популяции и многообразие пород. С трудом верилось, что доминирующий вид поддерживает подчиненную расу только ради забавы, а ведь большая часть пород-уродцев ни на что не годилась, кроме как служить живыми игрушками людей. Почти все городские собаки были здоровыми и крепкими, если забыть о склонности к полноте, иногда доводившей их до отвратительного состояния. А вот с разумом было плохо, да и могло ли быть иначе? Ничего не делать, только дожидаться кормежки, засыпать от скуки, сопровождать хозяев и хозяек во время легкого моциона, упиваясь запахами собратьев и выполняя простейшие ритуалы у фонарных и воротных столбов. Все страдали сексуальной неудовлетворенностью, потому что сук было мало и люди-владельцы ревниво оберегали их.

Если бы собаки равнялись разумом с людьми, все они были бы невротиками, но глупость их спасала.

Сириусу часто приходилось играть роль этих неполноценных созданий. Элизабет брала его в гости к друзьям, и пес позволял ласкать себя, высмеивать или расхваливать за «дивный ум», который он проявлял, подавая лапу или закрывая дверь. Затем собравшиеся забывали о нем, а он растягивался на полу, притворяясь, что скучает, а на деле вслушиваясь в каждое слово, пытаясь поймать нить беседы о книгах или о живописи, иногда украдкой подглядывая на рисунки или статуэтки, переходившие из рук в руки.

Элизабет всеми силами старалась познакомить Сириуса с жизнью университетского городка. Она азартно изобретала способы провести его на собрание или концерт. Сириус, после простой жизни овцеводов, проникся почтением к кипучей энергии человеческой расы. Сколько огромных, разукрашенных зданий сложили, камень по камню, век за веком, искусные человеческие руки! Сколько вещей, выставленных в магазинных витринах, созданы их машинами, перевезены их поездами и кораблями из заселенных ими дальних стран! Возможно, более всего потрясла девственный ум Сириуса огромная библиотека, в которую Элизабет провела его посредством сложной интриги. Тысячи книг выстроились вдоль стен, воплощая для него огромную массу и невероятную подробность человеческого знания. Сириус застыл, онемев, благоговейно поджав хвост. Он был слишком простодушен, чтобы понять: большая часть томов, плотным строем стоящих перед ним, не содержали ничего важного. Сириусу в каждом виделась великая мысль, и он исполнился отчаяния, наивно предположив, что мудрость для него недостижима: разве смогут его бедные глаза одолеть все эти миллионы строк?

Томас счел, что приспело время открыть тайну Сириуса тщательно отобранной публике. Он решился представить собаку своим ученым друзьям, чтобы те сами составили себе мнение о его способностях, на условии, что это пока не для публикации. Открывать тайну широкой публике Томас не спешил, опасаясь, что его работу превратят в коммерческое зрелище и тем погубят.

Он взялся устраивать Сириусу встречи с несколькими видными сотрудниками университета. В первую очередь приглашал зоологов, биохимиков и биологов, но не забыл и психологов, философов и филологов, которых должен был заинтересовать феномен собачьей речи. Попали в число приглашенных и несколько случайно затесавшихся в круг знакомств Томаса врачей, художников, скульпторов и писателей.

Такие встречи обычно проходили за ланчем в квартире Томаса. За едой тот рассказывал гостям о своих опытах и успехах в выведении суперовчарок, затем переходил к более смелым экспериментам и заговаривал о Сириусе, уверяя, что пес «не глупее большинства наших студентов». После ланча, когда собравшиеся рассаживались в кресла и закуривали трубки, Томас, взглянув на часы, заявлял:

— Я сказал, что мы ждем его к двум. Он будет здесь с минуты на минуту.

Вскоре дверь открывалась и в комнату входил громадный пес. Он производил впечатление! Высокий и поджарый, как тигр, с подобием львиной гривы на плечах, он останавливался на миг, озирая компанию. Тогда Томас, встав, поочередно представлял Сириусу гостей: «Профессор Стоун, антрополог, доктор Джеймс Кроуфорд, президент такого-то колледжа» — и так далее.

Гости при этом смущались, не зная, как им держаться и подозревая Томаса в розыгрыше. Одни упрямо оставались сидеть, другие робко приподнимались, словно перед почетным гостем. Сириус внимательно заглядывал в глаза каждому и приветствовал новых знакомых ленивым взмахом пышного хвоста. Затем он занимал место посредине — обычно присаживался на каминный коврик.

— Ну, — начинал Томас, — прежде всего я должен предупредить, что Сириус понимает английскую речь. Не желает ли кто задать ему вопрос?

Замешательство компании нередко затягивалось, и только полминуты спустя кто-нибудь собирался с духом, чтобы попросить пса принести книгу или подушку — что тот, разумеется, немедленно исполнял. Затем Томас заводил с ним разговор, заставляя гостей вслушиваться в невнятную для них речь пса. Потом Сириус очень медленно выговаривал несколько простых слов, а Томас переводил. С этого момента завязывалась общая беседа, и гости через Томаса расспрашивали и выслушивали Сириуса. Зачастую Сириус тоже задавал посетителям вопросы, и вопросы эти бывали порой таковы, что Томас предпочитал не переводить их. Таким образом у гостей складывалось отчетливое впечатление сильной и независимой личности.

И Сириуса понемногу составлял свое впечатление об этих выдающихся особях доминирующего вида. Он сам не сразу осознал это подспудное впечатление: «Они, все до единого, недооценивают свои руки». Многие — собственно говоря, все, кроме хирургов, скульпторов, художников и экспериментаторов — действовали руками на удивление неуклюже и ничуть этого не стыдились. И даже те, чья профессия требовала ручной работы — хирурги, скульпторы и так далее — были искусны только в своем особом деле, но зачастую утрачивали ту всеобъемлющую ловкость рук, то разнообразие функций, которые и привели их вид к победе.

В общем, это были беспомощные создания. Руки для них стали специализированным орудием, как птичьи крылья или ласты тюленя — превосходно исполняя одну функцию, они не годились ни на что иное. Гость, приехавший на велосипеде, не умел сам заклеить проколотую глину, Другие не могли пришить себе пуговицу или заштопать носок. Да и редких гениев ручной работы заразило всеобщее презрение К «физическому труду», которым привилегированным класс оправдывал свою лень. Что же до писателей, ученых-теоретиков, адвокатов и политиков — они просто изумляли своей безрукостью и презрением к простому ручному труду. Писатели даже писать разучились: скатились до простейшей функции нажатия кнопок на пишущей машинке, а то и вообще диктовали. Сириус слыхал, что в древнем Китае ученые отращивали фантастически длинные ногти, подчеркивая свою неспособность к ручной работе. Подумать только, сколько ловких рук пропадало даром! Как он презирал этих опустившихся представителей рода человеческого за небрежение, доводящего до атрофии, самым славным своим органом, орудием творения! Ведь они заразили своим презрением к ремеслу даже работников, на чьих практических умениях держалась цивилизация. Ремесленники мечтали, что их сыновья поднимутся до класса «Черных сюртуков». А Сириус — как многого он бы достиг, будь у него хотя бы неловкие обезьяньи лапы, не говоря уже о столь презираемых людьми руках!

Первые недели в Кембридже Сириус наслаждался жизнью. Каждое утро он подвергался короткой и любопытной для него самого серии опытов в лаборатории. Иногда экспериментаторы исследовали его моторные или сенсорные реакции, иногда гормональную реакцию на эмоциональные стимулы, иногда интеллект и тому подобное. Делались рентгенограммы его черепа, его речь записывали на граммофонные пластинки. Он сам, с помощью психолога, намеревался писать монографию о своем обонятельном восприятии и еще одну — о способности определят! характер и эмоциональное состояние человека по запаху и тону голоса.

Психологи и музыканты занимались его музыкальными способностям. Описывалась и его половая жизнь.

Дополнительно к этой, строго научной работе, в которой Сириус сотрудничал с людьми, он собирался в одиночку написать две популярные книги. Первая называлась: «Фонарный столб: эссе об общественной жизни домашних собак». Вступительный абзац этой книги любопытен тем, что бросает свет на темперамент автора:

«Для человека социальные взаимодействия сосредотачиваются главным образом на процессе поглощения жидкостей, однако для домашней собаки и, в меньшей степени, для всех диких видов псовых, излияние жидкости из организма играет заметно большую роль. Для человека — паб, рюмочная, кабачок, для собаки — ствол дерева, дверной косяк или воротный, а прежде всего — фонарный столб стали средоточием общественной жизни. Самый сильным стимулом к стадности для человека является запах спиртного, для собаки же — бесконечно разнообразные запахи мочи».

Другая задуманная им книга: «За фонарным столбом»

— оставалась пока его тайной. В ней Сириус намеревался изложить свою историю и жизненную философию. Эти труды остались неоконченными, второй был едва начат, но беспорядочные заметки к ним оказались весьма полезными для меня в написании это биографии. Они обнаруживают ум, сочетавший смешную наивность в одних областях с замечательной проницательностью в других, и, более того, разум, колебавшийся от тягостной, полной жалости к себе серьезности до юмористического и самокритического взгляда на себя со стороны.

Общий интерес льстил Сириусу. Результат оказался весьма нездоровым. Как и следовало ожидать, пес вообразил, что его миссия — просто быть собой и позволить человечеству почтительно изучать его уникальную личность. От смирения, раздавившего его при первом посещении библиотеки, он метнулся к самодовольству. Слухи о Сириусе распространялись, и все больше людей искали знакомства с ним. Томаса засыпали приглашениями люди, не принадлежавшие к избранному кругу, но прослышавшие о чудо-собаке и желавшие увидеть ее воочию. Прохожие, завидев Сириуса на улице, глазели на него и перешептывались.

Томас строго советовал псу не гулять одному во избежание новых покушений. Ученый так опасался похитителей, что даже позволил себе намекнуть: мол, если его драгоценный питомец не согласиться гулять только в сопровождении человека, его могут и запереть в лаборатории. Угроза, разумеется, взбесила Сириуса, и Томас понял, что, выполнив ее, он может не надеяться больше на добровольное сотрудничество. Ему только и оставалось, что нанять сыщика, который, стоило Сириусу выйти из дому, следовал за ним на велосипеде. К этому господину Сириус отнесся без приязни, но с юмором. «Он со своим велосипедом вроде жестянки у меня на хвосте». Пес прозвал своего телохранителя «старой жестянкой», и охотно забавлялся на прогулках, удирая от спутника или заводя его в неловкие положения.

Вопреки первоначальным намерениям, Сириус провел в Кембридже весь первый семестр. Он часто тосковал по дому в Гарте, постоянно мучился головными болями, хворал, но не мог отказаться от соблазнов новой жизни. Впрочем, несколько раз он обращался к Томасу с просьбой о смене места, однако тот не хотел прерывать опытов, а сам Сириус так уютно устроился, что не нашел в себе сил настаивать.

Очень скоро подошло время зимних каникул, и пес с Томасом, Элизабет и Плакси возвратился в Гарт. Первый же раз выбравшись в горы, он обнаружил, что прискорбно размяк, и после того не жалел времени, чтобы снова войти в форму для дальних охотничьих вылазок.

Весенний семестр принес ему меньше радости. Блеск Кембриджа начинал тускнеть, и Сириус все больше тревожился о будущем: тем более, что Кембридж действовал на него как наркотик. Удовольствие ослабело, однако новая жизнь проникла к нему в кровь и стала необходимостью. Прибыл он в Кембридж мускулистым и крепким: анатомический рисунок мускулов. Жизнь без движения и избыток деликатесов в гостях у восторженных поклонников изнежили пса и покрыли его тело слоем жирка. Плакси, встретив его на улице, однажды воскликнула:

— Боже, каким ты стал самодовольным и жирным, да и пыхтишь как пекинес!

Это замечание сильно огорчило пса.

Физическая деградация сопровождалась и умственной — он понемногу опускался до сочетания супер-комнатной с супер-лабораторной собачкой. Он стал капризен и эгоистичен. Однажды он не поладил с помощником Томаса — Макбейном. Тот подготовил аппаратуру для очередного опыта над обонятельным восприятием собаки, а Сириус заявил, что сегодня не в настроении для столь утомительной работы, что у него развилась гиперчувствительность к запахам и ему нельзя перенапрягаться. Макбейн напомнил, что отказ от опыта означает напрасно потраченные часы на подготовку. Сириус закатил истерику, скуля, что его нос важнее нескольких часов рабочего времени Макбейна.

— Господи! — воскликнул ученый, — настоящая примадонна!

Томас и удивлялся, и радовался тому, как Сириус устроился в новой жизни. Казалось, пес перерос романтические мечтания и примирился с ролью неотъемлемой части лаборатории. Однако во втором семестре Сириус, наружно по-прежнему наслаждаясь работой, в глубине души все больше тревожился и бунтовал, чувствуя, что такая спокойна, беспечная жизнь — «не для него».

Прежде всего его мучил недостаток физической активности. Порой пес отгуливал несколько миль рысцой по прогулочным дорожкам, но при этом скучал, да и мысль о верном телохранителе на велосипеде его угнетала. Заставить себя бегать ежедневно он не сумел, и оттого страдал запорами и приступами хандры. Его все сильней мучила ностальгия по пустошам с их туманами и густым запахом овец, по трудной работе и простым победам. Он с любовью вспоминал Пага, который казался ему куда реальнее донов и их жен.

Смутно он сознавал свое моральное падение. Ему все труднее было заставлять себя заниматься чем-то против воли. Не то, чтобы он стал вовсе неспособен к умственным усилиям: интеллектуальную работу он пока исполнял довольно скрупулезно — но ведь она ему нравилась. А вот сдерживать обычные эгоистичные позывы в отношении с двуногими ближними удавалось не всегда. И все труднее становилось здраво оценивать самого себя.

Приведем для примера проблемы с суками. Те немногие суки, что встречались ему на улицах Кембриджа, были для Сириуса слишком мелкими, и к тому же хозяева усердно отбивали у них естественные ароматы, отчего потенциальные любовники воспринимали этих собак как вонючих старух. Сириус потребовал, чтобы Томас, раз уж в Кембридже совсем нет условий для занятий любовью, обеспечил его привозными подругами. Не ожидает ли тот, что здоровый молодой пес, лишенный секса, сохранит душевное равновесие? И ему стали поставлять привлекательных молодых сук — в подходящие моменты доставляли их в его помещение, рассматривая все это как сложный и долговременный эксперимент с участием Сириуса. Кстати говоря, лаборатория проанализировала химический состав запахов, которые возбуждали пса, и довольно успешно подбирала соответствующих самок. Но они не утоляли, а только разжигали его аппетит. Сириус чуть не каждый день получал себе суку, и всегда оставался неудовлетворенным. Он становился все переборчивее и ненасытней. Томас советовал ему взять себя в руки, чтобы не истощать сил, потребных для интеллектуальной деятельности. Сириус соглашался, но обуздать себя не мог. В его любви появились ноты садизма. Однажды поднялся страшный шум, когда он при случке вонзил зубы в шею суки.

Этот инцидент, кажется, напугал и самого Сириуса. Он переменился: страшась поднимающихся в нем темных сил, сделал отчаянную попытку собраться. И твердо решил немедленно покинуть Кембридж, вернуться на время в Уэльс, к овцам. Томас нехотя согласился, что так будет лучше, но заметил, что для исполнения обычной пастушеской работы его питомцу понадобится не одна неделя усердных тренировок. И был как нельзя более прав. Томасу пришлось бы просить Пага принять к себе пса на месяц просто как гостя. Этот план постоянно обсуждался, однако Сириус почему-то не мог согласиться на столь унизительный для него вариант.

За неимением лучшего, он просто остался в Кембридже до конца семестра. На пасхальных каникулах он вернулся в Уэльс, чтобы как следует подготовиться к пастушескому сезону в Кумберленде. К сожалению, для него не нашлось подходящего места, и после каникул Сириус вернулся к соблазнам Кембриджа.

В прежнем окружении он с роковой легкостью ввернулся к прежнему образу жизни. Лаборатория, встречи с учеными друзьями Томаса, бессистемное чтение книг по биологии и другим наукам, порядочно философии, работа над монографиями и заметками к «Фонарному столбу» и «За фонарным столбом», изысканное общество, в котором жены донов едва ли не носили его на руках, недостаток упражнений, череда сук… все это сказывалось на его здоровье и портило характер. Он все больше походил на избалованную примадонну. А в самой глубине его души таилась растерянность. чувство полной бесполезности и бессилия перед волей человека.

Наконец, испугавшись очередного припадка садизма, он в страхе перед безумием снова собрал все силы для возвращения к себе. Он назначил себе курс строгой самодисциплины и аскетизма. Больше никаких сук. Паек урезать вдвое. Время от времени поститься и «молится каким ни на есть богам». Тренироваться. Прилежно помогать сотрудникам лаборатории в экспериментах. И вернуться к писательству. потому что в последнее время пес забросил даже работу над книгами, которую продолжал еще долго после того, как все прочее перестало его интересовать.

И в самом деле, некоторое время Сириус вел суровую жизнь, лишь иногда позволяя себе маленькие слабости, но довольно скоро решимость его ослабела и он скатился к прежнему. Пса охватил ужас, он чувствовал себя одиноким в любом обществе. Сириус отчаянно нуждался в Плакси и послал ей записку с приглашением на долгую прогулку.

Плакси с радостью отозвалась на приглашение, однако свидание прошло неудачно. Девушка, как и следовало ожидать, с головой окунулась в студенческую жизнь. Хотя Сириус и чистился сотрудником того же университета, их пути не пересекались. Голова Плакси была полна лекциями, студенческими работами, компаниями, танцульками и новыми друзьями — летами, очень далекими от Сириуса. Беседа началась легко и весело, но глубокой близости больше не было.

Несколько рал Сириус готов был выложить девушке все тревоги, но просившиеся на язык слова: «Ох, Плакси, помоги, я качусь в пропасть!» — почему-то не выговаривались С каждым часом ему все сильнее чудился исходящий от нее запах подсознательной враждебности. Появился этот запашок, когда Сириус заговорил с ней о суках, хотя внешне девушка оставалась вполне дружелюбной. Прогулку они закончили в мрачном молчании. Каждый сделал попытку развеять его легкой болтовней — но тщетно. Прощаясь, Плакси сказала: «Приятно было повидаться!», и Сириус отметил про себя, что перед расставанием запах ее смягчился.

— Да, хорошо было, — сказал он, и ощутил при этом, как ее неизменный «запах человека» вызывает в нем тошноту.

Обратный путь до лаборатории лежал через весь город. Наугад шагая по улицам, не разбирая дороги, он ощутил, что задыхается среди стаи уродливых полуобезьян, которые завоевали землю, изуродовали собачий род, как уродовали изгороди, и создали его, Сириуса. На него накатила ярость. В озлобленном уме всплывали все новые воспоминания, питающие ненависть. Много лет назад он видел в поле под Фестиниогом малыша с ангельским личиком. Тот доставал из гнезда птенцов каменного дрозда и, одного за другим, нанизывал их на торчащий из изгороди гвоздь. А не так давно, уже в Кембридже, Сириус наблюдал за нарядной дамой, гладившей по голове своего кобеля. Она вдруг оглянулась — не смотрит ли кто. Вблизи оказался только Сириус — прсто животное. Тогда дама, не переставая гладить пса одной рукой, другой ткнула ему в пах кончиком горящей сигареты. Это проявление сексуального садизма в человеке потрясло Сириуса тем больше, что он сам позволял себе подобное со своими суками. А теперь он уверил себя, что подобные извращения — человеческая зараза, привнесенная в него, в частности, человеческим воспитанием. Его родичи, твердил себе пес, по природе не жестоки. О, нет, они убивают чисто и быстро. Только загадочные, демонические кошки опускаются до пыток.

Все это — плод ужасного эгоизма человека, — сказал себе пес. «Хомо сапиенс», как указывал один проницательный представитель этого вида, Г. Уэллс, несовершенен в общественном отношении. Даже собаки, тоже не лишенные эгоцентризма, куда более социальны по природе. Они нередко дерутся за кость или суку и состязаются за доминирование. но в том. в чем они социальны, они социальны целиком и полностью. Они способны к настоящей преданности, без тайного стремления самоутвердиться. Так говорил себе Сириус. Они способны на абсолютную, беззаветную верность: например, человеческой семье, которую избрали своей стаей, или единственному обожаемому хозяину, или доверенной нм работе. Пастушья собака ничего не получает от своих трудов. Она трудится ради самого труда. Она — художник. Несомненно, встречаются люди, такие же верные, как собаки, но жизнь в Кембрижде научила Сириуса ловить каждом примере верности запашок самоутверждения. Сириус сейчас даже в люби к нему Плакси видел всего лишь стремление соответствовать избранному образу, а не истинную, самозабвенную любовь. Или взять Макбейна! Что для него важнее: сама наука или многообещающий ученый Хью Макбейн? Сириус по запаху заметил, что этого сотрудника больше всего волнуют и привлекают собственные достижения. То же самое можно было сказать обо всех знаменитостях, собиравшихся в гостях у Томаса — обо всех этих биологах, физиках и психологах, врачах, профессорах, писателях, художниках, скульпторах и прочая, и прочая. Все они — выдающиеся, все держатся скромно и дружелюбно. и каждый из них. все до единого, черт возьми, если верить чуткому носу и ушам, рвутся к личному успеху, к славе, — хуже того, всегда готовы потеснить из сияния славы другого, выставить его глупцом или уродом.

Безусловно, и собаки ведут себя не лучше — если их не захватит благородная верность. Вот оно! Собачья верность абсолютна и чиста. Верность же человека всегда подточена его любовью к себе. Боже, они в сущности, безчувственным!

Опьянены собой и бесчувственны ко всему, кроме себя. В них есть что-то от рептилий, нечто змеиное.

Когда-то он идеализировал человечество. Идеализировал под влиянием глупой, не рассуждающей собачьей верности. Теперь же, отточив нюх, он распознал истинную суть этого вида. Хитрые звери, дьявольски хитрые — но вовсе не такие умные, как он полагал. Они, как и он сам, вечно скатываются в животную тупость. И в познании себя им далеко до Сириуса. А как он знает, как понимает их вид! Он вырос в выдающейся семье, но даже Трелони часто показывали себя тупыми и бесчувственными. Даже Плакси совсем не понимает себя. Она так поглощена собой, что не видит себя, как не видят леса за деревьями. Как часто она без малейшей причины, только из жалкого самолюбования воображает себя праведницей! Он-то знает, о да! И какой она бывает жестокой! Из прихоти заставляет его почувствовать себя подонком, червем…

Из всех свойств человека, с какими Сириус столкнулся в Кембридже, среди избранных, его больше всего бесила их способность к самообману. Все они вовсе не походили на те маски, которые являли миру. Тот же Макбейн… Конечно, он действительно предан науке — в некоторой степени — но куда сильнее предан самому себе, и даже себе не смеет в этом признаться. Почему не сказать себе: «О, я знаю себя как эгоистичную скотину, но стараюсь быть другим»? Вмести этого он изображает собачью верность науке. Но ведь он на самом деле не отдает себя науке. Разве что изредка, как и Томас. Бывают дни, когда они готовы умереть за науку. Да и тогда они умерли бы не только за науку, но и за свою научную репутацию.

О, боже! И этот вид правит планетой! И как надменно смотрит на все нечеловеческое. До чего неспособен вообразить душу, отличную от человечьей души! (неужели даже Плакси его обманула?) Как жесток, высокомерен! (Разве самой Плакси не случалось запустить в него коготки?). Как самодоволен! (Ведь даже Плакси в глубине души видит в нем «просто собаку»).

Да и вообще, каков это мир?! Стоит ли винить человек за то, что он таков, как есть? Все живое создано, чтобы мучить друг друга. Конечно, и сам Сириус — не исключение. Он такой же! Кто виноват в том, что он по природе — хищник, что пес питается кроликами или аргентинской говядиной, человек — почти всем без разбора, паразиты и микробы — человеком и, разумеется, люди пожирают людей? (Нет создания более жестокого и злобного, чем человек, кроме, разве что, мерзких кошек.) Каждый отчаянно бьется, чтобы удержать голову над водой, сделать еще несколько вдохов, пока есть силы, а потом идет на дно под тяжестью новой жизни. И надо всем этим — безмозглые, безрукие звезды, такие важные и сиятельные с виду. Там и здесь — мелкая планетка, покоренная полуразумным видом вроде человеческого. А на таких планетках, здесь и там, пара несчастных, пробудившихся дутой, гадают, зачем, черт возьми, все это существует, и что им делать с самим собой. Угадывая в себе скрытые силы, они беспомощно пытаются проявить их — всегда тщетно. Им вечно недостает огня, и как же часто они ломаются, как ломается сейчас он, Сириус! Очень редко им случается обрести что-то настоящее в творчестве или в сладостном общении с другой бодрствующей душой. Очень редко им случается что-то создать или чем-то стать, превзойдя собственную индивидуальность. Для этого должны пожертвовать своим Я, но взамен обретают новую жизнь. Но как это зыбко, мучительно медленно, и лишь на мимолетный миг! Срок целой жизни — лишь мельчайший отрезок в бесконечности времени. А когда все миры остынут или взорвутся — время останется и тогда… О, Боже, зачем?

Глава 9 Сириус и религия

В тот день, после встречи с Плакси, Сириус, возвращаясь в лабораторию, размышляя о человеческих пороках и о своем одиночестве в равнодушной вселенной, начал соскальзывать в волчье настроение. Раздражение всегда сказывалось на нем подобным образом, а он был очень раздражен. Он стремился выразить себя, а способа не знал. Щенком Сириус мечтал стать генералом, со сверхчеловеческим искусством направлять человеческие войска и победам. Смешные, несбыточные мечты! Позже он решил исследовать природу сибирской тундры или прерий (считая, что эти страны как раз для него), но как собаке нести с собой припасы и приборы, не всполошив местных жителей? А может, для него самое подходящее — разводить овец в Австралии или охотиться на канадском севере? Нет, теперь Сириус ясно видел: все это не для него. Остается одна карьера — лабораторного любимчика и подопытной собаки со сверхспособностями.

И все же что-то вечно точило его, словно нашептывая: «Давай, ты уникален. Ты один такой на свете и должен внести свой вклад. Найди свое призвание. Да, это трудно, но чтоб тебе пропасть, если не найдешь!». Иногда тот же голос говорил: «Черт возьми, люди — это стая. Ты — не человек, но ты создан ими и для них. Ты иной, и потому способен открыть для них новые горизонты, к которыми они сами не доберутся».

Миссия должна быть выполнена — быть может, посредством музыки? Его осаждали грандиозные фантазии.

«Единственный в мире композитор-пес не только изменил самую суть человеческой музыки, привнеся в нее нечто от утонченного слуха собак, но и выразил в своих несравненных произведениях фундаментальное духовное единство в разнообразии, объединяющее души всех видов: собачьих, человеческих и сверхчеловеческих».

Да нет, невозможно. Человечество не станет его слушать. И с какой стати он вообразил себя гением, способным проникнуть в непостижимую душу человека?

Возвращаясь в лабораторию, Сириус слушал знакомое нашептывание голоса, требовавшего «выразить свою душу» и отвечал на него безмолвным рычанием. Что он может сделать? Ничего! Он — уродец, недоразумение. Лучше бы его совсем не было.

Все ближе подступало бешеное желание понестись очертя голову по улицам. Жизнь для него пуста — почему бы не отринуть ее, почему бы не убивать этих нелепых, головастых обезьян, пока они не уничтожат его?

Не буду, не буду, — твердил себе Сириус. Пусть они — обезьяны или черви с ногами — суть их та же, что у меня. Убегая от себя, Сириус перешел на рысь, потом пустился галопом. Он жаждал уединения у себя в комнате. Попав туда, он час за часом до глубокой ночи мерил ее шагами. Эти часы перевернули его жизнь — и здесь я процитирую запись, сделанную им сами на следующий день — велеречивые фразы, свидетельствующие о его болезненном состоянии.

— Я ходил и ходил, больно задевая плечами о стены и при каждом повороте впиваясь зубами в штору. Это было своеобразной игрой — я представлял себя зверем в клетке. Башенные часы колледжа и церквей отбивали четверти. Затих шум машин, наступила ночь. Меня преследовал ярящий, любимый и отвратительный запах Плакси — и запах последней моей суки — обманывающий сладостной надеждой на красоту несуществующей души. Потом вдруг возник дружеский запах Идеала и запах овечьего стада в тумане.

Запах Пага, потного и взволнованного. Морозный запах, запах летнего дня, ветра с моря, ветра, поворачивающего с запада на восток. След кролика, зайца. Приводящий в ярость запах кошки. Зверинца. Хлороформа и двух похитителей.

За этим половодьем запахов мерещилось эхо звуков: тоны людских голосов, собачьих, блеянье овец и ягнят, стон или вой ветра, обрывки человеческих мелодий и темы моей музыки.

Вся жизнь словно обрушилась на меня запахами и звуками, и мысли неслись вскачь, обгоняя друг друга: большей частью — ужасные, злобные мысли о власти надо мной человека, о том, что я так и не стал хозяином своей судьбы. Где искать спасения от пропасти, в которую я уже катился? Кто мне поможет? Томас никогда не понимал собственного создания. Элизабет всегда готова помочь и утешить, но для нее все мои беды — детские огорчения. А Плакси стала такой далекой… «Главное, — говорила она — это дух. Душой мы навеки вместе». А теперь? Что мы понимаем под словом дух? Стоит ли за ним что-то реальное? В конце концов, мы просто животные, хоть и наделенные некоторым интеллектом: животные разных видов, непоправимо разделенные судьбой, обреченные на вечный разлад, на неизбежную разлуку.

Почему, почему надежды всегда так сладки, а действительность так горька?

Я продолжал метаться взад-вперед по комнате, и тут произошло странное. Казалось, мои блуждающие мысли обрели новое, незнакомое качество. Я не испытывал подобного прежде, и все же оно показалось мне знакомым и близким, как запах Плакси, когда она полна любви, пронзительнее, чем запах сладкой суки, соблазнительнее, чем след лисицы.

Нет, не стану романтизировать. Это — научный отчет. Никакие новые сенсоры задействованы не были, но то, что происходило в сознании, нельзя описать иначе. Если это был аромат, то аромат любви, мудрости, творения, существующих ради самих себя, независимо от того, увенчает ли их успех и счастье. Острота этого аромата ошеломила меня свежестью и остротой. Меня и прежде манил этот след, пронизывающий вселенную, кружа и виляя, перемахивая расщелины и хребты, но тогда, в том возбужденном состоянии он представился мне так ярко, что для его описания потребовалось бы новое слово: не запах, не звук, не зрительный образ — но ближе всего к запаху.

И я пошел по следу. Я перестал метаться, лег, опустив голову на лапы. Внутренним нюхом, отметая все прочие запахи, я взял новый, незнакомый след. И запах его становился сильнее, ярче, тоньше. Иногда я сбивался и возвращался назад, чтобы снова поймать нить, или уставал, и тогда запах слабел. Но я вновь собирался с силами и продолжал погоню, сокращая расстояние между собой и добычей, и запах с каждым шагом манил все сильней.

Наконец случилось ужасное. С моим приближением запах небесной дичи как будто переменился. К небесной сладости примешались новые ноты: жгучие и душные, горькие, и утонченно-пугающие. Что-то в этом новом аромате туманило мне голову, как хлороформ, и вызывало ярость, как мощные запахи льва и тигра, но никакой земной запах не мог бы сравниться с этим в жестокости.

Я не мог оставить погоню. Я сходил с ума, и все же цеплялся за след. Моя добыча благоухала как все лучшее в мире и страшила, как все его ужасы. И я мучился голодом, заставлявшим догнать, догнать это создание, хотя в конце погони, я знал — не я его пожру, а оно меня. Я не сомневался: в безумную погоню меня увлекло то самое, что люди зовут Богом — возлюбленным, прекрасным и ужасным.

Наконец моя жертва отказалась от бегства и, развернувшись, бросилась на меня. Я вспоминаю и не могу воспроизвести тот миг муки и блаженства — муки, убивавшей мое звериное Я, блаженство освободившегося духа. Это было, как если бы… как описать это? — как если бы след, суливший сперва вкуснейшую пишу, а затем самого грозного врага, привел в конце концов не к вселенскому Тигру, а к вселенскому Хозяину, сверхчеловеческому хозяину, в котором так отчаянно нуждалась моя сверхсобачья природа, чтобы овладеть мной и укротить, потому что он вправе на мою абсолютною преданность и служение.

Великий миг миновал. Помню только, что когда он минул, я обрел покой, какого не знал дотоле и который, я верю, навсегда останется во мне. Весь мир представился мне в новом качестве, словно мое черно-белое зрение вдруг обрело все великолепие цветов. Только цвета, представшие мне, воспринимались не органами чувств. Я видел их глазами души. Все вещи, все люди, кого я видел до того в серых красках обыденности, теперь обогатились разнообразием нового качества, которое я называю цветом, и обрели новый смысл, как звуки обретают новый смысл в речи и в музыке. Я видел их в истинных цветах и слышал в симфонии целого. Даже сейчас, по прошествии целого дня, когда тот миг остался лишь отблеском в памяти, весь мир для меня расцвечен красками духа».

Далее следовал постскриптум:

«Все это было написано на следующий день после видения, если то было видением. С тех пор прошел еще день. Перечитав, я вижу, что не сумел описать случившегося со мной. Остались сентиментальные словоизлияния. Слова не сохранили пережитого, а затемнили его. Но я уверен, что меня постигло великое событие, и доказательства тому появятся в моей жизни. Я больше не плыву по течению. Я останусь верен науке, но не изменю и новому свету, горящему во мне. Я останусь скептиком во всем, кроме одного, не приемлющего скепсиса (после того, как оно открылось воочию) — а именно, что дух воистину должен бодрствовать и что все живет во имя пробуждения духа.

Я готов отправиться в погоню за духом. Я? Ленивый, вечно оправдывающий себя я? Хороша шутка, не правда ли? Холодный рассудок ученого подсказывает, что не пройдет и недели, как я снова собьюсь с пути. Что ж, если и так, случившееся со мной изменило все. И в этом свете… нет! Я больше не ошибусь. Не ошибусь в главном».

Сириус не без колебаний передал этот документ Томасу. Посмеется или рассердится? Или примет с надменным научным беспристрастием как данные о психике подопытного? Сириус так и не узнал, что думал по этому поводу Томас. Великий психолог держался уважительно, можно сказать, с почтением, и спросил только, позволит ли Сириус сделать две копии: «для лаборатории и чтобы показать, если не возражаешь, некоторым моим друзьям»

То, мистическое по всей видимости, переживание пробудило в Сириусе новый интерес к религии. Через кого-то из гостей Томаса он открыл для себя мистическую литературу и вскоре тратил большую часть времени на Святую Катерину Сиенскую, Святого Ионана, Якоба Беме, Веданту и тому подобное. Эти труды раздобыл для него Томас, и пахнул он при этом едко и неодобрительно, хотя на словах и на деле сочувствовал исканиям воспитанника.

Сириусу очень хотелось порассуждать о религии с искренним и верным ее приверженцем, но в кругу доверенных друзей Томаса таких не было. Все они придерживались строго научных взглядов, или же говорили: «Чувствую, что в религии что-то есть, но что — бог знает!». Беседы с такими людьми только разжигали в Сириусе голод по духовному общению, но не утоляли его.

Бывало, он мыкался у дверей церкви или часовни, глядя, как паства собирается на службу или расходится по домам. Напрягая свой тончайший слух, он ловил отзвуки песнопений, молитв и проповедей. Сознавая, что его, как простую собаку, не допустят в храм, он чувствовал себя отверженным и униженным — и с тем большей готовностью верил, вопреки усмешкам скептиков, что в этих священных стенах человек достигает высших сфер.

Однажды стремление к истине толкнуло его на безрассудный поступок. Стояло лето, зной накатывал волнами. Сириус смотрел, как верующие входят в методистскую часовню. Вопреки обычаю, с началом службы двери не закрыли. Из дверей к Сириусу текли ревностные молитвы и воодушевленное пение. Для его тонких чувств музыка была грубой, исполнение вульгарным, но самое несовершенство их внушало, что это — лишь бегло набросанный символ чего-то высшего. Стихотворение может выражать душу, даже если набросано небрежными каракулями. Оглушенный и зачарованный варварскими звуками, Сириус шаг за шагом взошел на крыльцо и перешагнул порог. Собравшиеся молились, священник стоял, благочестиво прикрыв глаза. Голос его звучал елейно и раболепно. Под установленными словами о покаянии и благочестии не было настоящего переживания. Священник твердил о греховности рода человеческого и подобострастно просил у бога прощения и вечного блаженства для себя и паствы. Спины склоненных в молитве верующих напоминали спины овец в загоне, но пахли они в тот жаркий день слишком по-человечески.

Закончив молитву, священник открыл глаза и увидел стоящего в проходе крупного пса. Указав на Сириуса пальцем он трагически воскликнул: «Кто привел зверя в дом Божий? Изгоните его!». Несколько черных пиджаков и полосатых брюк надвинулись на Сириуса. Люди ожидали, что собака отступит, но Сириус стоял твердо, подняв голову и ощетинив шерсть. Глухое рычание, подобное дальнему грому, остановило нападавших. Сириус огляделся. Все глаза были обращены к нему: одни с гневом, другие с насмешкой. Когда он медленно повернулся к выходу, гонители шагнули вперед. Один произнес: «Хороший пес, иди домой!», а вот другой вздумал пригрозить псу зонтиком и неразумно уколол его в ляжку. Сириус развернулся как ужаленный, оглушительно рявкнул, и люди отшатнулись. Сириус постоял, дивясь своей легкой победе и усмехаясь про себя. Шерсть у него на загривке улеглась, он лениво махнул хвостом и шагнул к дери. И тут его разобрало озорство. Уже в дверях он снова обернулся к молящимся и, без слов, но чисто и точно, пропел рефрен гимна, звучавшего, когда он вошел. Он уже выходил из церкви, когда внутри взвизгнула женщина, и священник натужно выдавил: «Друзья, я думаю, нам следует вновь обратиться к молитве!».

Бывало, Сириус шагал под барабаны Армии Спасения, порой настолько забываясь, что присоединял свой голос к звукам трубы. Служба под открытым небом внушала ему, как он объяснял Томасу, иррациональное чувство спасения. Больше всего волновал душу гимн, неизменно исполняемый с большим чувством: «Омыты кровью Агнца». Сириус каждый раз присоединялся к пению, только очень тихо. Ему было не понять, как образы гимна согласуются с религией любви, но пение имело над ним странную власть. Смутно и неопределенно Сириус ощущал, что этот гимн объединяет всё, что было в нем нежного, с волчьими чертами его натуры. Он вновь чувствовал искушающий запах убитого барана и убитого пони. Чудилось ему, что конфликт между кровожадностью и жалостью наконец разрешен, что он омыт от вины. Для этого не было разумных оснований, но так он чувствовал. Он, вместе с этими двуногими животными, каким-то чудом возлагал тяжесть своих грехов на Агнца и в примитивном экстазе сливался с другими. Каждый терял себя в олицетворенном духе общего. Опьяненный разум уже не пытался ясно мыслить и точно чувствовать, отдаваясь коллективному сознанию, представлявшемуся в этим минуты универсальным, вселенским — воплощенным единством всех индивидуальных душ мира. Так чувствовал Сириус, когда варварские мелодии проникали к нему в мозг. Между тем другая часть его сознания слышала в реве труб, грохоте барабанов и шуме человеческих голосов вой чужой стаи в джунглях. Не здесь, говорила бунтующая часть его сознания, не в отказе от ясности мыслей и чувств ради теплого ощущения общности, обретается духовная суть, единая для него и этих гуманоидов. Дух следует искать в наиболее оформленной, выраженной личности и сознании: например, в редких мгновеньях духовного согласия с Плакси, когда под всеми различиями и разногласиями они открывают единую основу. Да, и нечто в этом роде, хотя и по-другому, он обретал с Томасом, когда два разума двигались навстречу друг другу по крутой тропе спора, пока не сходились на вершине, с которой, казалось, им открывается целая вселенная.

Глава 10 Знакомство с Лондоном

Однажды Сириус очень настойчиво попросил Томаса устроить ему встречу с выдающимися религиозными деятелями Кембриджа.

— Да ведь я таких не знаю, — отпирался Томас. — Не мой круг. И в любом случае, им нельзя доверять: проболтаются.

Сириус не отставал, и в конце конов сговорились на том, что Элизабет поможет воспитаннику удовлетворить любопытство, а заодно и покажет ему Лондон. У ее родственника был приход в Ист-Энде. Этому человеку можно был доверять, и она собиралась навестить кузена.

Преподобный Джеффри Адамс, человек далеко не первой молодости, принадлежал к тем священникам, кого паства заботит больше карьеры. Всю жизнь он утешал больных и умирающих обещаниями покоя в будущей жизни, сражался с местными властями, выбивая средства на детские площадки, на молоко для матерей и детей, на помощь безработным. Он был известен как задиристый священник: борьба за права угнетенных не раз приводила его к противостоянию с церковным начальством. Почти все прихожане им восхищались, некоторые любили, кое-кто даже посещал службы.

Элизабет в письме к Джеффри рассказала ему о Сириусе и попросила разрешение навестить его вместе с чудо-собакой. Тот ответил, что ужасно занят, что к вере не приходят через разговоры о ней, но если они заглянут в Ист-Энд, он покажет им свои места, и, возможно, они немного посмотрят религию в действии.

До Кинг-Кросса добрались поездом. Поездка оказалась утомительной для пса, которому пришлось ехать в багажном вагоне. Остаток дня они, ради просвещения Сириуса, гуляли по самым богатым районам столицы. От Оксфорд-стрит, Реджент-стрит, Пиккадилли и парков у Сириуса осталось впечатление многочисленности и мощи человеческой расы. Что за поразительный вид: огромные здания, бесконечные потоки машин, витрины, толпы пешеходов, бесчисленные ноги в брюках или шелковых чулках! В твидовых костюмах он улавливал знакомый овечий запах, меховые шубы попахивали зверинцем. У Сириуса возникло множество вопросов, но они с Элизабет, конечно не смели разговаривать, чтобы не возбудить любопытства.

Утомившись прогулкой, Элизабет захотела чаю. Не просто было найти кафе, куда пустили бы с большой собакой, но в конце концов они устроились за столиком. Сириус, разумеется, лежал на полу и сильно мешал официантам. Элизабет угостила его булочкой и сладким чаем в мисочке. Пока она курила, он разглядывал посетителей и подслушал чьи-то слова: «Эта собака смотрит почти как человек».

Подкрепившись, они на метро проехали в восточную часть города и вышли на поверхность словно в другом мире — в мире падших и отверженных, о котором Сириусу иногда рассказывала Плакси. Контраст между хомо сапиенс в изобилии и хомо сапиенс в нищете поразил пса. Молодые парни бессмысленно маячили у пабов. Чумазые дети играли в канавах с облезлыми дворнягами. От прохожих явственно несло бессильной злобой. Сириус шагал рядом с Элизабет, насторожившись, тяжело повесив хвост. Слишком много здесь было нового и чужого. Утешали только знакомые метки его сородичей на фонарных столбах. Все остальные запахи подавляли: пахло не просто людьми, но людьми унылыми и взбудораженными. Толпа западных районов благоухала в основном косметикой, духами, мылом, чистым твидом, табаком, нафталином и убитыми ради меха животными. Сквозь все это пробивались, конечно, нотки пота, большей частью женского, и другие телесные запахи, включая запах сексуального возбуждения. Но здесь, на востоке, грубый телесный запах преобладал надо всем. В богатых районах пахло здоровыми телами, а в этих, нищих, тела были хворыми, и среди их часто попадались явственные и отвратительные для его чуткого носа запахи болезней.

И еще одно различие: если в западных районах он изредка улавливал запахи слабого недовольства, то здесь сильно пованивало истерикой, а к основательному недовольству примешивалось едкое зловоние застарелой и подавленной ярости.

Конечно, Сириус и прежде бывал в неблагополучных районах, но сейчас впервые осознал и прочувствовал, до какой степени доходит падение человека в Британии. Так вот как, — твердил он себе, — человек поступает с человеком, вот оно — обычное состояние этого гордого и властного рода. Вот к чему ведет его вознесшийся разум и бессмысленное стадное чувство. Вест-Энду ни на грош не было дела до Ист-Энда, и оба района были нездоровыми, каждый по-своему.

Преподобный Джеффри Адамс встретил гостей не без неловкости. Он не знал, как держаться с Сириусом, для него и обычные-то собаки были непостижимо далекими существами. Впрочем, он быстро понял, что с этим животным можно общаться вполне по-человечески, и на удивление быстро научился распознавать английские слова в странных звуках, издаваемых Сириусом. Объясняя такую сноровку, он пояснил: «В доках наслушаешься самых разных наречий». И, сообразив, что это замечание может показаться обидным, покосился на Сириуса, который в ответ дружелюбно вильнул хвостом.

Элизабет собиралась погостить у Джеффри пару дней и вернуться в Кембридж, но Сириус попросил у хозяина разрешения задержаться. Он встретился с новой для себя стороной человечества и не надеялся понять все за пару дней. Джеффри поначалу принял религиозные искания Сириуса скептически, если не в штыки, но несколько фраз собаки, переведенные ему Элизабет при первой беседе, возбудили интерес священника: в первую очередь утверждение, что суть религии — любовь, а все прочее не имеет значение. В этих словах крылась истина, требующая подробного разъяснения и уточнения. Кроме того, Джеффри заинтриговали певческие способности собаки: священник любил музыку и сам с удовольствием пел. Вот еще одна причина, заставившая его охотно согласиться на просьбу Сириуса.

Сговорились, что пес поживет у Джеффри неделю, но задержался Сириус гораздо дольше. Изображая собаку Джеффри, он обходил с о священником прихожан. Конечно, бывало, что ему приходилось ждать под дверью. Джеффри не мог привести собаку к ложу умирающего или на трудную беседу с муниципальными властями. Но чаще всего, когда Джеффри спрашивал: «Нельзя ли впустить моего пса? Он не кусается.», дружелюбная морда Сириуса и виляющий хвост обеспечивали ему радушный прием.

Таим образом он повидал многих неудачливых представителей человеческого рода. Он видел, как они живут, слушал их разговоры о жизни и о вере. Иной раз за разговором Джеффри, забавляя друзей, обращался и к Сириусу, а пес охотно «отвечал» ему. Никто, конечно, не подозревал, что такой обмен репликами — вовсе не спектакль, однако забавную псину мистера Адамса хорошо принимали почти во всех семьях. Особенно радовались дети, потому что Сириус позволял им покататься на себе, не возражал, когда его тискали и «просто на удивление» разбирался в их разговорах и играх. Один двенадцатилетний мальчуган уверял, будто Сириус и сам говорит, и можно даже разобрать, что он сказал. «Конечно- конечно!», — согласился Джеффри и понимающе улыбнулся взрослым.

Порой обязанности Джеффри приводили его в клуб при казармах или в миссионерскую организацию в доках, а то и в мужской клуб, где он, под внимательным взглядом Сириуса, переходил из зала в зал, приветствуя знакомых. Иногда священник включался в игру в дартс или в бильярд, иногда смотрел боксерские поединки. Однажды Сириус, беззаботно растянувшись на полу, выслушал его речь по жилищному вопросу.

Скоро Сириус заметил, что члены клуба относятся к Джеффри по-разному. Некоторые встречали его с подозрительной враждебностью и вымещали дурное настроение на собаке священника. Другие, уважая в нем добрую душу и искренность, видели в его вере пережиток доисторических времен. Третьи, изображая благочестие, заискивали перед ним. Один или двое членов клуба — к ним Джеффри относился с подчеркнутым дружелюбием — не оставляли попыток обратить его в атеизм. Аргументы обеих сторон сильно пошатнули веру Сириуса в интеллектуальную честность человеческих особей, потому что уровень доказательств бывал зачастую до смешного слабым. Казалось, спорщиков вовсе не заботит логическая связность мысли, поскольку в глубине души они давно для себя все решили. По мнению Сириуса, среди членов клуба не было ни одного искреннего христианина в понимании Джеффри, хотя некоторые и поддавались влиянию личности священника.

Бывало, Джеффри брал Сириуса в доки. Пса очень интересовали запахи иностранных товаров. По его словам, они рассказывали не только о самих вещах, но и об атмосфере страны, откуда доставлены. Таким образом он «путешествовал нюхом». Интриговали его и запахи людей с иным цветом кожи. Негры, индусы, китайцы обладали отчетливыми запахами своей расы, и по контрасту с ними Сириус научился выделять запах европеоидов.

Однажды Джеффри с Сириусом попали в небольшую потасовку. Докеры бастовали по одному из множества политических поводов. Портовые власти привлекли штрейкбрехеров, а местные рабочие на них напали. Большая толпа не давала толпе поменьше пройти на рабочие места. Летали камни и бутылки. Один штрейкбрехер без чувств лежал в грязи с разбитым лбом. Джеффри кинулся к нему, и Сириус, сдерживая волка в себе, последовал за ним. Когда священник склонился над раненым, кое-кто из докеров набросился и на него: зачем помогает врагу! Кто-то швырнул камень, и тогда Сириус, заслонив священника от бастующих, оскалил зубы и устрашающе зарычал. Джеффри отнесся к действиям толпы без обычной кротости. Пес впервые увидел, как его спутник выходит из себя.

— Глупцы, — крикнул священник. — Я на вашей стороне, но для Бога этот человек так же драгоценен, как любой из нас!

В этот миг драгоценное достояние Господа очнулось и вскочило на ноги с самыми безбожными ругательствами. Затем подоспела полиция с дубинками, и большинство докеров разбежались. Немногие, попытавшиеся сопротивляться, были арестованы, а двоих подобрали лежащими без сознания.

Перед сном Джеффри с Сириусом по обыкновению обсуждали события прошедшего дня. На этот раз Сириус серьезно заинтересовался. О давным-давно понял, что человеческий род — не единое целое, и что власти не симпатизируют простым людям, но сцена в доках донесла это знание до сердца. По словам Джеффри, бастующие выступали против вопиющей несправедливости и требования их были вполне законны, полиция же проявила ненужную жестокость.

Мир, в котором жил теперь Сириус, разительно отличался от двух знакомых ему миров: Северного Уэльса и Кембриджа. Создания, населявшие эти три мира, были столь различны, словно принадлежали к разным видам. Сельские жители, интеллектуалы, докеры! Умственно они более несхожи, чем собаки, кошки и лошади. Да, конечно, все отличия были привнесены средой.

Так вот, сейчас Сириус целиком отдался изучению третьего мира, а первые два померкли, как сновидения. Несколько недель он, увлеченный Ист-Эндом, почти не оглядывался на прошлое, и все же не меньше трех раз, когда Джеффри бывал занят в комитетах, ловил себя на тоске по просторам, пахнущим овцами. Это от безделья — ведь ему в таких случаях только и оставалось, что бродить по улицам, наблюдая за довольно потертыми прохожими, слушать их мартышечью болтовню, вдыхать нездоровый и раздражающий запах и чувствовать себя совершенным чужаком. Тогда-то Сириус и начинал тревожиться о будущем. Что его ждет? В Уэльсе он был просто овчаркой и батраком, в Кембридже — диковинкой. В Лондоне? Что ж, здесь он, по крайней мере, изучает человека как вид. Но разве это дело?

В характере Сириуса было целиком отдаваться той или иной работе, но какой? Разведению овец? Науке? Ну, конечно, речь о душе. Но что с ней делать?

Отчасти его мучения были следствием сидячего образа жизни. Как ни старайся, город не давал ему места для физической нагрузки, а ел он слишком много для такой неподвижной жизни. Хуже того, засиделась его душа. Он только принимал в себя пищу духовную, не пуская ее в дело.

Однажды, прогуливаясь мимо входа в вокзал, он заметил плакат с большими фотографиями — рекламу туристической фирмы. Один снимок изображал пустоши со стелющимся по ним туманом. На нем был маленький ллин[3] и пара овец. Волны соблазнительно плескались в каменистый берег. На заднем плане темные горы уходили головами в облака. На первом плане — травянистые кочки и вереск. Ноги так и рвались пробежаться по траве. Сириус долго стоял, засмотревшись на снимок, всем телом вспоминая ощущения, запах пустошей. Он поймал себя на том, что раздувает ноздри, ловя запах овец. Чьи это: Пата или соседские? Все выглядело таким настоящим — и в то же время далеким как сон. Сириусу с трудом верилось, что он когда-нибудь вернется в эти места. Его вдруг охватила паника.

И тогда Сириус твердо решил: наука наукой, дух духом, но жизнь он проведет только в таких местах, а не в городских трущобах и не в университетах. Только это — его земля. Только в этом мире он сможет жить. В этом мире он найдет применение своим рвущимся наружу силам. Но как?

По воскресеньям Джеффри всегда бывал занят, а Сириус, разумеется, не допускался к священнодействию. Обычно пес использовал свободное время для так необходимой ему разминки, убегая в лес Эппинг. Воскресными вечерами Джеффри часто выглядел старым и поникшим. Сириус отметил, как мало людей заходят в церковь. Любовь и уважение, которые люди питали к Джеффри, все же не приводили их на службы. Священник видел в этом свою вину. Он не замечал — а Сириус видел — что влияние его личности много шире официальных обязанностей, что он дает тысячам людей самую суть религии, хоть и не в силах увлечь их обрядами и догмами, которые когда-то были символическим выражением истины, ныне же не соответствовали духу времени. Самые горячие поклонники Джеффри вообще не заходили в церковь и даже не всегда причисляли себя к христианству. Среди прихожан же были искренне верующие, принимавшие христианский миф «как святое писание», но большая часть их просто испытывала смутную потребность в той или иной религиозной жизни. Узнавая в Джеффри дух истинно верующего, они присоединяли свой голос к его молитвам, но богослужения не проясняли для них и не усиливали живого примера деятельной любви, который подавал священник всей своей жизнью. Джеффри не умел выразить в службе пылкий дух веры, горевший в нем самом, и потому его глодали сомнения в собственной искренности.

Не раз во время вечерних бесед Сириус дерзко высказывал Джеффри свои мысли. Старый священник слушал его с грустью. Он не мог допустить даже возможности, что ритуал и догма — лишь символы истины, зато мог усомниться — и сомневался — в искренности своего служения. Он печалился, что так многие в слепоте своей сомневаются в буквальной точности христианской доктрины, и особенно скорбел о слепоте своего друга Сириуса. Друга — потому что между человеком и собакой скоро завязались уважительные и любовные отношения.

Они много рассказывали друг другу о себе, в особенности — о своих религиозных исканиях. Джеффри представлялось, что смутная тоска Сириуса в сочетании с его строгим агностицизмом сформировали весьма искаженный образ религии. Сириус же, разумеется, считал, что вера Джеффри — запутанный клубок, где истинные и ценные прозрения сплетаются с ошибочными или незначащими гипотезами. Сириус видел в своей любви к Плакси «сущность религиозной любви к духу вселенной». Рассказал он и о странном видении, явившемся ему в Кембридже. Однажды он сказал: «Да, я знаю, что в некотором смысле Бог есть любовь, и Бог есть мудрость, и Бог есть созидание, да, и Бог есть красота… — но что в действительности есть Бог — создатель всего сущего, или аромат, присущий всему, или просто мечта наших душ — для меня непостижимо. Как, думаю, и для тебя и для всякого духа в наших смиренных телах.

Джеффри только улыбнулся и промолвил: «Да явит тебе Бог в свой час истину, за которую умер Его Сын!».

В другой раз Сириус заспорил со священником о бессмертии. В пылу спора он бросил:

— Возьмем меня. Есть ли у меня бессмертная душа?

— Я часто об этом думал, — быстро ответил Джеффри — Воистину, я чувствую, что ты наделен бессмертной душой и искренне прошу Господа даровать тебе спасение. Но если в тебе есть душа, если Он спасет ее, это — чудо, которого я не возьмусь истолковать.

Сириус надеялся найти у Джеффри истинную веру. В Кембрдже, где господствовал свободный и бесстрашный разум, ему чего-то явно недоставало — чего-то очень нужного, но считавшегося там почти непристойным. Пес решил, что это — просто-напросто «вера» и явился за ней в Лондон. И в самом деле нашел ее в Джеффри. Не приходилось сомневаться: Джеффри твердо стоит на том, чего не нашлось в Кембридже. Джеффри воплощал собой веру в действии. И все же… все же — невозможно было принять веру Джеффри, не изнасиловав всего лучшего, чему он научился в Кембридже, не убив верности разуму. Проще всего было бы ухватиться за веру, предав разум — хотя деятельная вера Джффри и не обещала легкой жизни. Легко было бы и отказаться от веры ради разума, как это делал тот же Макбейн. Но существует ли способ сохранить равную верность им обоим? Сириус смутно догадывался, что такой способ есть, но он требовал более острого разума и более тонкого религиозного чувства. Страсть к «духу», к жизни бодрствующего, какова бы ни была его участь в мире, отнимала все радости и утешения, кроме радости самой этой страсти — и выражалась она в бескорыстной деятельности. Дела Джеффри были единственной истинной верой. Но бедняга Сириус с отчаянием чувствовал, что ему такая не по силам. О, если бы сам дух снизошел и воспламенил его! Но ведь… и к этому он еще не готов. Нечему в нем пылать, все его ткани пропитаны сырым туманом.

Такая дружба человека и собаки вызвала в округе много пересудов, тем более, что кто-то подслушал, как преподобный Адамс беседует с большим псом, словно с человеком. Милый старикан, толковали люди, на старости лет стал совсем чудаковат. Кое-кто попросту объявил, что старик свихнулся. Но другие поговаривали, что собака и правда понимает и отвечает человеку, что в Сириусе есть некая тайна. Верующие подозревали одержимость бесом или ангела в собачьей шкуре. Ученые умники возражали, что все очень просто: собака — обычная игра природы.

Кризис вызвало драматическое появление Сириуса в церкви. Он давно втайне мечтал уговорить на это Джеффри. Ему хотелось увидеть, как тот ведет службу, да и обидно было, что его, будто низшее животное, отстраняют от самого торжественного деяния человеческого рода.

Джеффри, конечно, полагал, что скоту не место в святом храме, что, допустив туда Сириуса, он прогневит и церковное начальство, и паству. Зато певческими способностями Сириуса священник от души восхищался, и Сириус обиняками внушил ему мысль, что пес мог бы петь мелодию без слов из-за двери ризницы. Пес не раз при нем упражнялся в исполнении любимых песнопений Джеффри.

После больших колебаний, чувствуя себя не столько грешником, сколько проказником, Джеффри позволил Сириусу петь на воскресной службе — невидимкой, скрываясь за дверью. Великий день настал. Человек с собакой вошли в церковь, и священник показал четвероногому певчему, в каком месте службы полагается вступать с гимном.

— Не высовывайся из-за двери, — наказал он. — Я сильно рискую, Сириус. Если узнают, у меня будут неприятности.

У ворот маленькой церкви Сириус замялся было, нерешительно покосился на Джеффри, и все же оросил воротный столбик несколькими каплями золотистой жидкости. Джеффри с нервным смешком заметил:

— Другого места не нашел, чтобы облегчиться?

— Нет, — ответил Сириус. — Это было священнодействие. Возлияние в честь вашего Господа. Я излил нечистое в себе и готов с песней идти по следу божественной добычи.

Перед началом службы служитель заметил, что пастор не закрыл дверь ризницы и хотел исправить эту оплошность, но Джеффри остановил его, махнув рукой.

В должный момент священник провозгласил:

— Сейчас вы услышите гимн без слов в исполнения моего близкого друга, который скрывает свое имя и лицо.

И сильный, чистый голос Сириуса наполнил церковь. Джеффри слушал с восторгом, дивясь мощи звука и тонкости выражения. В этой музыке пастору чудилась истина, которую он всю жизнь тщился выразить в словах и делах. И вот пес. интерпретируя произведение великого композитора это был Бах) безошибочно, хотя и без слов, высказывает эту истину. Гимн глубоко тронул многих из прихожан. Несколько знатоков музыки терялись в догадках, кто этот прекрасный исполнитель, с такой сдержанной точностью предающий глубокое и тонкое чувство. А больше всего поразил их странный, нечеловеческий тембр голоса. Быть может, это искусная имитация игрой на инструменте? Иля поет женщина? В любом случае, говорили знатоки, диапазон слишком широк. Если же это певец, почему он — или она — скрывается?

Следующая неделя была полна слухов. Говорили, что некий великий певец согласился оказать мистеру Адамсу услугу ка условии полной анонимности. Столь благочестивая скрытность наводила кое-кого на мысль, что пел не человек, а ангел небесный. Однако вера пошатнулась настолько, что только самые простодушные осмеливались высказывать эту догадку, не боясь насмешки.

Следующая воскресная служба была многолюдней обычного, хотя церковь далеко не наполнилась. Многие, конечно, пришли только из любопытства. Джеффри в своей проповеди упрекнул таких. Гимн в этот день не звучал.

Во второй раз Сириус выступал в последнее воскресенье перед отъездом в Кембридж. После первого успеха он с нетерпением ждал нового шанса и мечтал показать себя слушателям. Это стало бы началом его обращения к человечеству. Он хотел спеть прихожанам что-нибудь из собственных сочинений. Что-нибудь, вразумительное для человеческого слуха, в частности, для простодушной паствы Джеффри. Что-нибудь, что вернуло бы людям ощущение истинной. глубинной сути их веры под наносной шелухой мифологии.

Джеффри неохотно огласился на новое выступление. И без того поднялось слишком много шума. Но и ему хотелось услышать, как этот великий голос вновь наполняет церковь.

И, по свойственному священнику прямодушию, он согласился представить певца прихожанам. Более того, заранее предвидя осложнения со стороны епископа и некоторых прихожан, он все же решился пригласить четвероногого друга в Дом Господа. В душе он наслаждался, представляя, как удивится его серьезный молодой помощник.

Сириус не раз проводил утренние часы в лесу Эппинг, пробуя то одну, то другую из своих композиций. Он старался не показываться на глаза, хотя люди, заслышав странный голос, бросались искать певца. Но если кому-то удавалось увидеть исполнителя, тот мгновенно сменял пенне на обычный лай, И человек решал, что музыка ему почудилась.

На утренней службе Сириус пел из-за двери ризницы Произведение сильно отличалась от гимна, который он исполнял в прошлый раз. Осмысленные интонации человеческого голоса и трели собачьего воя складывались в необычный, но несомненно музыкальный, сладостный и все же пугающий напев. Он переходил от рокотания грома к высокому чистому свисту, похожему на птичье пение.

Сам я не достаточно музыкален, чтобы судить, оправдана ли «интерпретация» музыкальных произведений. Джеффри, наслаждаясь музыкой как таковой, полагал, что высшее назначение этого вида искусства — выражать религиозное чувство. Потому-то он и позволил Сириусу петь в церкви, и по той же причине решился предложить пастве свое толкование прозвучавшей мелодии. Сириус тоже признавал, что его толкование правомочно, хотя для человека немузыкального представляется довольно натянутым.

Сириус не раз доказывал мне, что музыка обладает «смыслом» сверх непосредственной ценности изысканного звукового орнамента, что она «говорит» напрямую с чувством. Она ничего не может рассказать о предметном мире, о «природе бытия», зато создает сложные эмоции, которые применимы к некоторым сторонам материального мира или ко всей вселенной. Отсюда ее способность вызывать религиозное чувство. Что же касается словесной интерпретации, она описывает те стороны мира, которые должны вызывать подобные чувства.

Так, странная музыка Сириуса говорила о телесном наслаждении, и о боли, и о связи душ. Звук посредством универсальных символов рассказывал о конкретных душах: Томаса и Элизабет, Плакси и самого Джеффри. Музыка говорила о любви и смерти, о голоде духа и о волчьей натуре Сириуса. В ней был Ист-Энд и Вест-Энд, забастовка докеров и звездное небо.

Так это было для самого Сириуса. Но большинство прихожан услышали странное смешение музыки и шума — более того: знакомые, привычно благочестивые звуки сочетались для них с дьявольскими.

Во время проповеди Джеффри попытался объяснить слушателям, что значила эта странная песня для него.

— Певец, — сказал он, — наверняка сам познал любовь и видит в ней абсолютное добро. Знаком ему и дьявол, обитающий в мире и в его душе.

На вечерней службе Джеффри объявил, что сейчас прозвучит гимн, и добавил:

— На этот раз вы увидите певца. Не гневайтесь. Не считайте это розыгрышем. Певец — мой добрый друг, а вам полезно будет засвидетельствовать, что Бог еще продолжает творить чудеса.

Из ризницы вышел крупный зверь — черный, с красновато-бурым отливом шерсти. Взгляд серых глаз вонзился в прихожан. В рядах раздались возмущенные и потрясенные восклицания, но скоро воцарилось мертвая тишина. «Сила взгляда», которую бордер колли так успешно применяют на овцах, теперь подчинила человеческое стадо. Сириус готовился к выходу в очень торжественном настроении, но зрелище опешивших двуногих овечек так позабавило его, что пес не удержался: скосив взгляд на Джеффри, совсем по-человечески подмигнул ему тем глазом, которого не видела паства.

Выдержав паузу, которая заставила священника понервничать, Сириус подтянулся, открыл рот, обнажив белые клыки, не так давно убившие барана и пони, державшие за глотку человека. Музыка заполнила церковь. Джеффри в ней слышалось эхо Баха и Бетховена, Холста, Воан-Уильямса, Стравинского и Блисса, но все в целом принадлежало только Сириусу.

Большинство прихожан, знакомые с музыкой хуже своего пастора и хуже среднего человеческого уровня, просто дивились новизне мелодии. У более чувствительных эта музыка вызвала тревогу и отвращение. Несколько искушенных в модернистских течениях, возможно, сочли ее слабым подражанием. Быть может, одного или двоих музыка тронула именно так, как желал Сириус.

Исполнение длилось довольно долго, и аудитория внимательно слушала, замерев в молчании. Закончив, Сириус оглянулся на Джеффри, который ответил ему восхищенной улыбкой. Тогда пес лег, опустив голову на лапы и вытянув хвост. Служба продолжалась.

Джеффри начал проповедь с попытки толкования музыки, предупредив прихожан, что другие могут с тем же правом услышать в ней иное, да и композитору-исполнителю его толкование может показаться ложным. Паства опешила. Не хотят ли их уверить, будто увиденное — не просто результат блестящий дрессировки, а подлинное чудо?

Джеффри продолжал говорить:

— Прав я или ошибаюсь, но мне эта песня позволила взглянуть на человечество со стороны, с точки зрения иного из созданий Божьих, которые восхищаются нами и презирают нас, которые питаются от наших щедрот и страдают от нашей жестокости. Отзвуки тем великих композиторов людского рода, смешиваясь с волчьим воем и собачьим лаем, передают нам образ человечества в глазах певца. И что это за образ! Бог и Сатана, любовь и ненависть смешались в наших сердцах. Коварством, как и мудростью, мы превосходим любого зверя, но не уступаем никому и в глупости, которая так часто обращает наши небывалые силы к выгоде Сатаны!

Джеффри заговорил о роскоши, в которой купаются богачи, о нищете работников всего мира, о забастовках и революциях, о надвигающейся угрозе войны, которая будет ужаснее даже недавней великой войны.

— Но и каждому из вас ведома любовь. И в этой песне мне слышится вера, что любовь и мудрость в конце концов одержат победу, потому что Любовь — это Бог.

Он опустил взгляд на Сириуса, который протестующе вскинулся.

— Мой друг не согласен со мной в этой части интерпретации. И все же — так я воспринял кульминацию его произведения.

Помолчав, священник закончил проповедь словами:

— Я состарился прежде времени. Я уже не долго смогу служить. Когда я уйду, вспоминая меня, вспомните это воскресенье. Вспомните, что однажды, милостью Божьей, я сумел показать вам очень красивое чудо.

Мало кто из его паствы догадывался в то лето 1939 года, что через несколько месяцев не только пожилой священник, но и многие другие погибнут под развалинами домов Ист-Энда, и что их маленькая церковь, загоревшись, станет пылающим маяком для вражеских самолетов.

После службы Сириус вместе с Джефри поспешил к дому, не дожидаясь, пока прихожане начнут расходиться из церкви. Вскоре после их возвращения появилась Элизабет (ее ждали), чтобы увезти четвероногий шедевр Томаса обратно в Кембридж.

Джеффри в письмах рассказывал Сириусу о волнении в приходе. Его осаждали журналисты, но священник наотрез отказался с ними говорить. Церковь в следующее воскресенье наполнилась, но Джеффри подозревал, что лишь малая часть присутствующих искала в ней веры. Да, очень скоро он понял, что поступок, совершенный из самых невинных побуждений, был принят публикой как грандиозная самореклама. Церковное начальство сделало ему выговор и могло бы даже отстранить от службы, если бы не горяча» поддержка прихожан.

Томас, услышав об этом инциденте, сперва рассердился. но, оценив юмор ситуации, простил Сириусу рискованную эскападу.

Глава 11 Человек-тиран

Летом 1939-ого года над Европой уже собиралась гроза. Все с ужасом ждали войны или, вопреки очевидности, наделись, что буря не разразится. Сириус никогда не интересовался международным положением, теперь же, как и многие другие, волей-неволей стал интересоваться. Томас при разговорах о войне скучал. Его волновала только научная работа, и он опасался, что война помешает исследованиям. Конечно, если дойдет до драки, мы из кожи вылезем, чтоб победить, но будь треклятые политики малость умнее и честнее, все бы обошлось. Примерно так мыслил и Сириус, но к этим размышлениям примешивалась злость на доминирующий вид, который все свои силы и возможности тратил на такую безумную глупость.

Несколько недель летних каникул семейство Трелони провело в Уэльсе. Отдых вышел невеселым — политика настигла их и в деревне. Томас ворчал, Элизабет огорчалась. Тамси, которая зимой вышла замуж, провела с ними неделю, не отрываясь от газет и радиоприемника. Морис, уже преподававший в Кембридже, постоянно заводил с ней споры о Гитлере. Жиль помалкивал, привыкая к мысли, что скоро ему идти на войну. Плакси предпочитала не замечать надвигающейся тучи и запиралась от таких разговоров у себя в комнате. Сириус занимался восстановлением физической формы после Кембрижда и Лондона.

Начало войны застало его на кумберендской ферме, где пес изучал новые методы разведения овец. Его пребывание в Озерном Краю оказалось полезным, но болезненным опытом. Фермер Твейтс принадлежал к совершенно не типичному для этих место типу жестокого и неразумного хозяина. Он познакомил Сириуса с такими сторонами человеческой натуры, с которыми тот прежде не сталкивался вплотную.

Твейтс с самого начала вызывал у Сириуса подозрения, потому что принадлежавшая этому фермеру бордер колли старалась держаться подальше от хозяина и припадала к земле, когда тот с ней заговаривал. В отношении Твейтса к Сириусу проявился какой-то мелкий, и, возможно, забытый конфликт. Фермер питал к собаке беспричинную неприязнь — а может быть, причиной послужило подозрение, что этот пес — не обычная суперовчарка, и что он придерживается самого нелестного мнения о своем временном хозяине. Трудно оправдать Томаса, проявившего в выборе Сириусу наставника такую беспечность. Ученый всегда проявлял потрясающую бесчувственность в отношении психологической стороны своего великого эксперимента, возможно, ему не хватало воображения. Но в данном случае он так явно не озаботился обеспечением достойных условий для своего питомца, что я склонен подозревать здесь злонамеренность. Не вздумал ли он познакомить Сириуса с самыми зверскими сторонами человеческой природы? Если так, он не ошибся в выборе.

Так или иначе, Твейтс постоянно срывал зло на Сириусе, заставляя его носить тяжелую поноску, давая задания, не выполнимые без помощи рук, загружая ненужной работой и жестоко высмеивая его в разговорах с соседями.

В первое время Сириус с удовольствием изучал столь зверский темперамент. До сих пор его окружение не предоставляло случаев для подобных наблюдений, а пес стремился познать человека и в худших его проявлениях. Первые проблемы возникли, когда пес, не вздрагивая от резких команд Твейтса, спокойно и умело продолжал делать свое дело. Видя это, фермер начинал грязно ругаться, и тогда Сириус устремлял на него холодный осуждающий взгляд. Это, конечно, ничуть не улучшало ситуацию. Со временем резкий голос Твейтса и общая атмосфера на его ферме стали действовать Сириусу на нервы. Добродушные знакомые по Кембриджу, Лондону и Уэльсу стирались из памяти, и он ловил себя на ощущении, что Твейтс — типичный представитель человечества. В мыслях пес рисовал себя героем и заступником сородичей, выступающим против тирании чужого вида. Большие жестокие руки Твейтса стали для него символом беспощадной войны, в которой двуногие захватили власть над всем живым на планете. Забывая, что сам он — охотник, многократно терзавший и убивавший живое, пес негодовал простив жестокости человека. Сочувствие к слабым, взращенное в собаке друзьями-людьми, теперь настраивало Сириуса против человечества.

Несколько раз Твейтс угрожал Сириусу палкой, но каждый раз благоразумно воздерживался от удара, оценив размеры собаки и опасный взгляд ее глаз. С каждым днем его иррациональное раздражение усиливалось, однако катастрофу вызвало нападение не на Сириуса, а на Роя. За несколько дней до приезда Томаса Рой не сразу справился с овцами, которых пригнал во двор фермы, и Твейтс нанес колли резкий удар по заду. Сириус рассвирепев, бросился на человека и сбил его с ног, а потом, опомнившись, отступил и дал подняться. Рой мигом исчез с места действия. Твейтс твердо придерживался принципа, что мятежную собаку надо избивать до полной покорности, а это значило для него — до полусмерти. Он кликнул работника:

— Андерс, зверюга совсем одичала, помоги-ка мне его проучить.

Ответа не было — Андерс работал в поле. Твейтс не был трусом, но перспектива в одиночку иметь дело с большим и умным животным его не радовала. Однако непокорного надо сокрушить любой ценой. Тем более, что такая крупная собака могла причинить серьезный ущерб. Лучше покончить с ней сразу. Трелони можно будет сказать, что пес заболел бешенством и пришлось его пристрелить. Фермер ушел в дом. Сириус догадался, что обратно он выйдет с ружьем, и проворно спрятался за дверным косяком. Как только Твейтс, оглядывая двор, показался на пороге, пес прыгнул на него и схватил оружие зубами. Стволы разрядились один за другим, не причинив никому вреда. Выпустив ружье, Сириус отскочил в сторону. Твейтс запустил руку в карман и достал запасные патроны. Тогда Сириус снова прыгнул, сбил его с ног и схватил за горло, пережав гортань мощными зубами. Аромат теплой человеческой крови и придушенный хрип наполнили его восторженной, безрассудной яростью. Убийство Твейтса представилось псу символической победой над всей расой тиранов. Отныне звери и птицы смогут жить естественной жизнью и никакие двуногие выскочки не вмешаются в природный порядок вещей — вот что мелькну ло в голове у Сириуса, когда он катался по земле с врагом, пытавшимся тоже вцепиться ему в глотку.

Вскоре противник обмяк, хватка его ослабела, и тогда мысли Сириуса переменились. Ярость уступила место холодной оценке ситуации. В конце концов, это существо всего лишь проявило натуру, какой наделила его вселенная. То же можно сказать и обо всем человечестве. Не глупо ли ненавидеть их? Вонь человека внезапно напомнила Сириусу о благоухании Плакси. Вкус крови теперь вызывал тошноту. Ощущение сломанной его зубами гортани наполнила пса ужасом. Он отшатнулся и застыл, наблюдая, как слабо корчится его двуногий собрат, убитый им, Сириусом.

Теперь его занимали практические соображения. Отныне рука человека будет вечно обращаться против него. Руки двух миллиардов людей — всего человечества, за исключением немногочисленных друзей. Ужасное одиночество вдруг охватило Сириуса. Таким одиноким может чувствовать себя пилот, пролетающий над вражеской территорией: под ним — одни враги, над ним — только звезды. Но одиночество Сириуса было много горше — все человечество против него, собратья не способны его понять, нет стаи, которая бы приняла и утешила его, которая нуждалась бы в его службе.

Сириус перешел двор, напился и дочиста облизал губы. Потом еще постоял над неподвижным телом с разорванной окровавленной глоткой. У Сириуса после хватки Твейтса тоже ныла шея. Он представил боль, которую причинили его клыки, и содрогнулся. Потом обнюхал шею убитого. От нее уже слабо пахло смертью. Значит, нет смысла, рискуя собой, бежать за врачом. Внезапное и странное побуждение заставило его бегло коснуться языком лба убитого брата.

Шаги вдали! Повинуясь приступу паники, Сириус перепрыгнул через ворота и помчался в поля. За ним могут пустить легавых, но он помнит все лисьи уловки и собьет их со следа! Сириус сдваивал след, пробегал часть пути по ручью и тому подобное.

Ночь он провел в зарослях. На следующий день голод заставил его заняться охотой. Пес добыл кролика и унес его в логово, где жадно сожрал. Остаток дня провел в укрытии, преследуемый мыслями о совершенном преступлении — неотвязными и странно волнующими. Пусть он и в самом деле совершил преступление, но в то же время то был акт самоутверждения, избавивший его от магической власти человеческой расы. Никогда впредь Сириус не испугается человека только потому, что тот — человек.

Еще две ночи и день между ними он скрывался, а затем покинул логово, чтобы перехватить Томаса, который должен был приехать в этот день. Сириус выбрал на холме место, откуда просматривалась дорога к ферме. Оттуда он высмотрел крутой поворот, у которого можно было надежно укрыться в зарослях. Машине здесь пришлось бы сильно затормозить. Спрятавшись в густом подлеске, Сириус стал ждать. Он пропустил несколько пешеходов и чужую машину. Наконец вдали раздался знакомый шум «Тен-Морриса», принадлежавшего Томасу. Сириус осторожно выбрался из укрытия, огляделся — не видно ли посторонних. Никого. Тогда он вышел на дорогу. Томас, остановив машину, вылез и весело приветствовал питомца. В ответ на его бодрое: — «Привет!», Сириус, поджав хвост, коротко сообщил:

— Я убил Твейтса.

— Господи! — вскрикнул Томас и ошеломленно замолчал.

Острый слух собаки различил шаги вдали, и они поспешно отошли с дороги в лес, чтобы обсудить ситуацию. Решили, что Томас доедет до фермы, как если бы ничего не знал о трагедии, а Сириус останется ждать его в укрытии.

Нет надобности подробно описывать, как Томас улаживал дело. Он, естественно, не сообщил полиции о встрече с Сириусом. Он категорически отрицал, что его суперовчарка опасна, и приводил доказательства обратного. Он доказывал, что Твейтс, видимо, очень жестоко обходился с Сириусом, а садистские наклонности фермера (как выяснилось) были давно известны. Очевидно, человек напал на собаку с ружьем, возможно, ранил ее. Пес убил, защищаясь. Где же он теперь? Возможно, ценный представитель породы умер от ран где-нибудь в пустошах!

Это Томас пересказал Сириусу сразу. Остальное пес узнал много позже. На деле все прошло не так просто. Представители закона что-то заподозрили и потребовали, чтобы собаку, если ее удастся найти, убили. Тогда Томас, чтобы спасти свой шедевр, решил прибегнуть к хитрости. Выждав время, он уведомил власти, что собака-убийца добралась наконец до дома и там была уничтожена. Он пожертвовал крупной суперовчаркой эльзасской породы, выдав ее труп за тело Сириуса.

Поздно вечером Томас подобрал Сириуса на повороте. Уже ввели затемнение, и они добирались домой при свете полной луны.

Глава 12 Сириус-фермер

Лишь на рассвете Томас с Сириусом, проехав по знакомому уэльскому проселку, остановились перед воротами Гарта. Элизабет с Плакси еще спали. Проснувшись, обе удивились, что Томас с собакой вернулись так скоро. Удивились они и истерзанному виду Сириуса. Тот был грязен, лоснящаяся обычно шкура потеряла блеск, он отощал, словно от болезни, был молчалив и держался понуро.

Плакси, вернувшаяся домой после насыщенного и счастливого семестра в Кембрижде, настраивалась на счастливые каникулы. При этом она чувствовала, что в последнюю встречу с Сириусом повела себя как-то не так, и решила, чтобы загладить вину, быть с ним особенно «милой». Она сама вымыла пса и тщательно расчесала ему шерсть. Она же вытащила занозу из лапы и перевязала глубокий порез на другой. Сириус покорялся ее уверенным и нежным рукам и вдыхал тонкий запах, в котором для него острее всего выражалась сущность подруги. Плакси выспрашивала о жизни в Кумберленде, и Сириус рассказал ей все — кроме главного. Заметив, что он о чем-то умалчивает, Плакси прекратила расспросы, хоть и подозревала, что пес сам хотел бы выговориться до конца.

Сириусу действительно хотелось признаться. Память о преступлении постоянно тревожила его мысли. Он совершил убийство. Это факт, надо смотреть правде в глаза. Нет смысла притворяться, что убийство Твейтса было самозащитой — пес держал его за глотку куда дольше, чем требовалось, чтобы вывести противника из строя. Нет, это убийство, и рано или поздно Томаса выведут на чистую воду. Даже если Сириус вывернется, это воспоминание будет вечно преследовать его: не страхом разоблачения, а жестоким раскаянием за убийство существа, чуждого с точки зрения биологии, но родственного по духу. Сириус жаждал сочувствия Плакси, но боялся встретить ее ужас. Да и Томас требовал молчания.

В те рождественские каникулы Сириус с Плакси часами беседовали о себе и своих друзьях; об искусстве — в особенности о музыке Сириуса; и о философии, о религии — особенно о знакомстве с Джеффри; и о войне, которая обоим представлялась далекой, нереальной и «не их виной», но все же властно напоминала о себе, уже захватив в свою орбиту нескольких друзей Плакси.

Им надо было много высказать друг другу, но со временем они стали замолкать посреди разговора, и такое молчание наступало все чаще и затягивалось все дольше. Сириус задумывался, что его ждет, Плакси терялась в воспоминаниях. Она опять начала тосковать по человеческому обществу. Нос Сириуса подсказал ему, что подруга в очередной раз вполне созрела для человеческой любви. В отношениях с ним она металась от преувеличенной нежности к надменной холодности. Она словно тянулась к нему издалека, но слишком широка была пропасть между человеком и собакой. Хотя и не всегда. Порой животное половое чувство молодой человеческой самки связывалось у нее с глубокой привязанностью к собаке, и тогда в манере Плакси появлялась незнакомая застенчивость, почему-то вызывавшая и в Сириусе теплое, окрашенное сексуально чувство.

Тогда он, если Плакси позволяла, ласкал ее с особенной нежностью и пылом. Впрочем, такие минуты были редки, и после них Плакси обычно испуганно сторонилась старого друга. Ей, как она мне рассказывала много позже, в такие странные и сладкие минуты чудилось, что она делает первый шаг к очень серьезному отчуждению от собственного рода. Но пока минута длилась, все представлялось вполне невинным и прекрасным.

Раз Сириус сказал Плакси:

— Музыка наших с тобой жизней — дуэт с вариациями трех тем. Есть природный диссонанс — между твоей человеческой природой и моей собачьей, и жизненным опытом, из них проистекающим. Есть любовь, выросшая между нами вопреки всем различиям. Она свела нас вместе и сделала единым по сути существом — вопреки несходству. Она и питается нашими различиями. И есть секс, который то разделяет нас, напоминая, как далеки мы с точки зрения биологии, то сплавляет воедино любовью.

Двое молча посмотрели друг на друга, и пес добавил.

— Есть в нашей музыке и четвертая тема — а может, она сплетается из трех первых. Это — путь наших душ, единых и далеких, как разные полюса.

Плакси с неожиданной теплотой ответила.

— Да, дорогой, ты прав, я люблю тебя. Мы — не разные полюса — душой нет. Но как же это странно и как пугает! Ты ведь понимаешь, правда, что я должна вести себя, как прилично человеку? К тому же… мужчины значат для меня больше, чем для тебя — суки.

— Конечно, — ответил пес, — у тебя своя жизнь, а у меня своя. Иногда они сходятся, иногда — сталкиваются с грохотом. Но духом мы всегда, всегда едины.

Он задумался, изменится ли что-нибудь, если Плакси узнает о Твейтсе, и понял, что нет. Конечно, девушка придет в ужас, но не обратится против него. И тут Сириус осознал, что со времени убийства он жестоко осуждал себя от лица Плакси — отсюда и его бессознательное озлобление против девушки. Оно крылось так глубоко, что пес до той минуты не подозревал о его существовании. Но теперь, с пониманием, что Плакси его не осудит, озлобление стало сознательным и со временем стерлось.

Под конец каникул Плакси вернулась к книгам, уверяя, что все позабыла. А день отъезда как обычно встретила с грустью и с радостью. На станции она под каким-то предлогом отошла с Сириусом на пустой конец платформы.

— В последнее время нас снова отнесло друг от друга, — сказала она, — но я всегда буду помнить, что я — человеческая часть существа по имени Сириус-Плакси.

Он коснулся ее руки со словами:

— У нас есть общее сокровище, яркий самоцвет единства.

Помимо этого сокровища Сириуса во время каникул заботила мысль о другом предмете. Он настойчиво заговаривал с Томасом и Элизабет о своем будущем — Плакси в этих беседах играла роль беспристрастного критика. Сириус твердо решил не возвращаться к исподволь разлагающей его жизни в Кембридже. Пора, говорил он, стать совсем самостоятельным. Он готов был согласиться, что его силы на время могут найти приложение в работе с овцами, но только на ответственном посту, а не в роли простой овчарки. Что может предложить Томас?

В результате они разработали смелый план. Паг в последнее время сильно сдал и не справлялся с фермой, а рабочих рук не хватало. Томас решился рассказать фермеру всю правду о Сириусе и предложить его в качестве равноправного партнера. Точнее, юридически партнером должна была числиться лаборатория. Лаборатория внесет денежный вклад, Элизабет станет ее местным представителем и будет помогать в работе. Сириус, будучи всего лишь собакой, не имел права подписать контракт и владеть имуществом, зато фактически он станет настоящим партнером Пага, а тот передаст ему управление фермой и торговые дела.

Разведение суперовчарок на продажу обещало немалую побочную прибыль.

Последовали долгие переговоры с Патом. Это, пожалуй, оказалось к лучшему, так как фермер за разговорами с помощью Томаса и Элизабет учился понимать речь Сириуса. Старик с готовностью включился в игру, но не утратил предусмотрительности и заранее обдумывал, как уладить неизбежные сложности. Миссис Паг не одобряла замысла — она втайне подозревала, что чудо-собака — не от Бога, а от нечистого. О роли Томаса она серьезно не задумывалась. Кроме нее, предприятие могло затронуть еще только дочку фермера, но та, выйдя замуж, переселилась в Долгелай.

Очень скоро Сириус перебрался в Каер Блай уже в новом качестве. Условились, что ночевать он сможет дома, в Гарте, откуда ему до фермы было несколько минут бега, но на всякий случай ему отвели комнату, оставшуюся свободной после отъезда Джен. Там Томас сложил выбранные Сириусом книги по овцеводству, запасные писчие перчатки и прочие письменные принадлежности. Еще Сириус хранил на ферме упряжь с переметными сумами, позволявшие в случае нужды переносить предметы, не занимая пасти. Прежде это устройство требовало человеческих рук для закрепления, но теперь пес, усовершенствовав конструкцию, выучился почти мгновенно седлать и расседлывать сам себя.

В практической работе с овцами Паг ничему не мог научить Сириуса. Пес дополнил практический опыт научными знаниями и жаждал применить их к улучшению породы и пастбищ. Зато в области управления ему было, чему поучиться. Предстояло разобраться в ценах и ведении бухгалтерии, а еще в небольшой, но важной полеводческой области фермерства. Раньше, до войны, полеводство было полностью подчинено нуждам овец: Паг растил только кормовые культуры, корнеплоды да самую малость зерновых. Однако война потребовала запахивать каждый клочок земли для пропитания, и Паг отвел немало акров под ячмень, рожь и картофель. В этой части работ безрукий Сириус мало чем мог помочь, но твердо решил разобраться и в этом деле, чтобы знать, чего требовать от работников.

С наймом рабочих со стороны снова встал вопрос о контакте Сириуса с внешним миром. Томас, страдавший настоящей фобией публичности, боялся, как бы в округе не узнали, насколько развито его создание, однако в новой жизни Сириус уже не мог по-прежнему притворяться тупым животным. И все же, настаивал Томас, пусть правда открывается постепенно. Тогда она меньше шокирует сельских жителей. Пусть Паг, для начала, заводит с Сириусом несложные беседы на людях. Постепенно соседи поймут, что он уважает мнение Сириуса во всем, что касается овец, и мало-помалу разумный пес станет для всех привычной фигурой.

Первое время Сириусу, занятому новыми делами, было не до обучения супервочарок. На ферме уже жили старик Идвал и молодая сука той же породы Миванви. Оба они выполняли сложные работы, непосильные для обычных овчарок. У самой развитой в умственном отношении Юно развилась какая-то болезнь мозга, так что Пагу пришлось прикончить собаку.

Наконец Сириус сообщил Томасу, что готов к новой работе, и ученый прислал ему трех щенков, достаточно подросших для обучения. Сириус полагал, что с помощью доброжелательного наставника, принадлежащего к их роду (хоть и более разумного) эти создания превзойдет интеллектом Идеала, Миванви и даже Юно. Лелеял он и тайную надежду, что один из помета, а то и несколько, окажутся ему ровней — хотя это и было маловероятно, ведь подобный интеллект Томас должен был распознать еще в раннем детстве. Надо сказать, ученый не раз повторял попытки создать существо, подобное Сириусу — но все без успеха. Вероятно. Сириус получился таким в результате случайной флуктуации. Все попытки повторить эксперимент давали большеголовых и чрезвычайно умных щенков, которые либо не доживали до зрелости, либо страдали тем или иным умственным расстройством. Видимо, при увеличении полушарий мозга сверх определенного размера, несоответствие их собачьей конституции приводило к гибели животного. Ведь даже у человека, развивавшегося шаг за шагом на протяжении миллионов лет, большой мозг отягощает организм и слишком часто приводит к психическим нарушениям. Для собаки, наделенной увеличившимся мозгом внезапно, напряжение оказывалось слишком велико.

Учиться фермерскому делу пришлось не только Сириусу, но и Элизабет. Правда, она теперь больше времени проводила в Кебмридже, но несколько месяцев в году ей предстояло жить в Гарте. Немолодая уже женщина была крепкой и выносливой, а в прошлую войну ей довелось работать на земле. Поначалу Паг упрямо относился к ней как к гостье «из благородных», но понемногу между ними сложились отношения, вполне устраивавшие веселого старика. Элизабет разыгрывала роль ленивой и ворчливой служанки, а он — строгого хозяина. Фермер с удовольствием распекал и отчитывал «лентяйку», грозя нажаловаться Сириусу, который запросто уволит склочную бабу, если та не прикусит язычок. Элизабет отвечала ему насмешливым подобострастием и любовными дерзостями. Миссис Паг далеко не сразу поняла, что их постоянные перепалки в сущности — дружеская игра. Беспокойства ей добавлял Сириус, который, участвуя в забаве, часто изображал верного пса, защищающего любимую хозяйку от серьезной угрозы. Однажды он совершенно серьезно упрекнула мужа за грубость, но Паг только погрозил ей пальцем:

— Не видала ты, милая, как мы с миссис Трелони воркуем, когда тебя нет. Настоящие голубки, верно, миссис Трелони?

В весеннем семестре у Сириуса с Элизабет было полно забот. Томас несколько раз вырвался на недельку, посмотреть, как идут дела в Уэльсе. Раз он привез с собой ученых друзей — познакомить с Сириусом. В другой раз они с Сириусом провели пару дней в Аберсуите, на станции растениеводства: пес интересовался возможностью улучшения горных пастбищ. Вернувшись, он забросал Пага дерзкими идеями. Фермер принял их сочувственно, хоть и с осторожностью.

То было, пожалуй, самое счастливое время в жизни Сириуса. Он наконец нашел приложение своим сверхсобачьим способностям и добился определенной самостоятельности. Он допускал немало ошибок — дело было новое, зато разнообразное, конкретное и (как он выражался) здоровое для души. На глубокие размышления времени почти не оставалось, но ответственность за других заставила Сириуса почти заБыть об интеллектуальной деятельности. А позже, обещал он себе, освоившись с новой работой, он вернется к литературным и композиторским трудам.

Единственным его отдыхом была музыка. По вечерам, когда Элизабет, утомленная работой на свежем воздухе, отдыхала в кресле, Сириус слушал концерты по радио или перебирал пластинки. Порой, уходя на пустоши с юными учениками, он пел собственные песни. Иные из них, мало доступные человеческому уху, глубоко трогали суперовчарок.

И еще у него была смышленая молодая сука — Миванви — стройная как леопард, с роскошной блестящей шерстью. Сириус не собирался заводить сексуальных отношений с подчиненными. Более того, он полагал, что Мивавнви принадлежит Идеалу. Но Идеал постарел. Он принадлежал к породе обычных суперовчарок и старился быстрее Сириуса, только теперь достигшего полной зрелости. Миванви в период течки отвергла прежнего любовника и всячески старалась соблазнить Сириуса. Он продержался некоторое время, но в конце концов поддался ее нечеловеческому, но превосходящему собачье обаянию. Идвал, конечно, был против, но более крупный и физиологически более молодой пес быстро внушил старшему, что протестовать бесполезно. Собственно, Идвал так трепетал перед своим четвероногим хозяином, что протест его в любом случае не заходил далее оскорбленного поскуливания да изредка — мятежного рыка.

В должный срок Миванви принесла пятерых щенят. Головы у них, конечно, были обычной величины, но большинство имели на любу бурые отметины — как у Сириуса и у его матери. Очень скоро эльзасская кровь щенков стала заметна каждому. Не оставалось сомнений, что Сириус им если не отец, то дед уж точно. Они и дали начало тем метисам с эльзасской кровью, которые теперь разошлись по всей округе.

Фермеры одно время надеялись (хотя им никто этого не обещал) что если повязать своих сук с человеко-псом, можно получить помет суперщенят. Им всем пришлось разочароваться в своих надеждах, хотя примесь эльзасской породы обычно шла на пользу местным овчаркам. Конечно, потомство даже двух суперовчарок оказывалось обычными собаками. Что до Сириуса, он вовсе не интересовался своими многочисленными отпрысками. С тремя сыновьями и двумя дочерьми от Миввнви он обошелся как с обычными щенками. По одному каждого пола сразу утопили, остальных оставили при матери дольше обычного — пока ее слишком тонкие для обычной собаки материнские чувства не позволили спокойно перенести разлуку. Затем Сириус продал двух сыновей и дочь.

Между тем из Кембриджа продолжали поступать щенки суперовчарок, готовые к обучению. Обычно из них воспитывали пастушьих собак, но война открыла для умной породы Томаса еще одну профессию.

Военный режим экономии нарушил работу лаборатории. Томас предвидел время, когда его отдел закроют или переведут на военные исследования. Как раз в это время, весной 1940-ого, война перешла в «горячую» стадию. Крах Голландии, Бельгии, а затем и Франции доказал англичанам, что им придется драться за жизнь. Томас никогда не удостаивал войну своего внимания. Эта «крупная мелочь» недостойна была занимать ум, целиком преданный науке. Но в конце концов и ему пришлось признать, что эта «мелочь» способна, если не уделить ей внимания, полностью уничтожить науку. Он ломал голову над двумя вопросами. Насколько его нынешняя работа могла — если могла — способствовать победе? И, если эта работа бесполезна, какую помощь в военных действиях может оказать его лаборатория?

Он счел, что суперовчарки, если производить их в достаточных количествах, могут сыграть важную роль. Обычных собак уже тренировали для доставки сообщений на поле боя, а суперовчарки могли бы выполнять и более сложные поручения. И Томас начал разрабатывать метод массового выведения таких животных. Сириусу он поручил выдрессировать самых толковых щенков на посыльных.

Спустя некоторое время Томас подготовил трех животных для демонстрации «людям в касках» и сумел добиться встречи с военными властями. Собаки показали себя во всем блеске. Томаса заверили, что военное министерство, конечно, найдет применение его породе. После этого Томас, терпеливо прождав несколько недель, написал несколько вежливых напоминаний, и получил новые заверения, что механизм по внедрению его идеи уже запущен.

Однако ничего не менялось. Каждый чиновник, беседуя с ним, проявлял сочувствие а зачастую и готовность не пожалеть усилий для помощи великому ученому. Но безрезультатно. Большие, солидные организации не откликались. Между тем все силы лаборатории были брошены на массовое производство военных собак. Ради него забросили более увлекательную, но менее насущную тему по выведению существа, равного Сириусу, а заветная мечта Томаса — стимуляция мозга человеческого плода — превратилась в несбыточную фантазию.

Сириус теперь не хуже Томаса понимал, что без победы в войне все лучшие создания господствующей расы погибнут. Но пес жил в глубинке и новая работа занимала его целиком — тем больше, что она представлялась ценной услугой нации, а значит и человечеству. Поэтому он воспринимал войну не столь эмоционально, как Томас. Больше того, если одна сторона его натуры полностью отождествляла себя со славным человеческим родом, то другая, тайная и иррациональная, радовалась бедствию, постигшему тиранов. Умом он сознавал, что его судьба связана с судьбой Британии, но эмоционально отстранялся от борьбы, как позже многомиллионное население Индии, презирая угрозу, равнодушно созерцало действия Японии.

Плакси, вернувшись домой, сочла, что жители Каер Блай оторвались от реальности. Успехи Сириуса, разумеется, произвели на нее немалое впечатление. Он, по-видимому, действительно нашел себя, даже с военной точки зрения. Но девушку потрясло его холодное презрение к бедствиям человечества. Кроме того, она, Быть может, чуточку завидовала его новообретенному душевному спокойствию. Потому что сама она разрывалась между отвращением к безумной бойне и желанием сыграть свою роль в тяжелом кризисе человеческого рода.

В Кембридже, где слишком многие были одержимы войной, Плакси всегда подчеркивала отстраненную позицию, а в Уэльсе зачем-то напоминала Сириусу, что он живет в иллюзорном раю, и что вражеское вторжение может вмиг уничтожить все, что ему знакомо и дорого. Она говорила, что сомневается, ее ли дело — преподавание? (к работе ей предстояло приступить в конце лета). Быть может, ее место там, где она принесет больше пользы?

Сириус не остался равнодушен к ее речам, но внешне хранил холодность. Может, ему следовало бы вступить в армию на должность курьера (как-никак, он обучал почтовых собак). Но к черту всю эту войну! Он нашел себе дело, он производит шерсть и пищу для господствующей расы, которая, между прочим, готова уничтожить сама себя. Туда ей и дорога! Туда и дорога? Нет, он не то имел в виду. Но, черт возьми, не он затеял эту войну и он не отвечает за дела человека.

Плакси к этому времени всерьез занялась политикой. Она побывала членом коммунистической партии, но вскоре вышла из нее, поскольку «они энергичные и убежденные, но при том невыносимые снобы и не отличаются честностью». Тем не менее, она осталась под влиянием марксизма, хотя и с трудом находила в марксистском учении место для своей веры в «духовное», игравшей все большую роль в ее жизни. «Дух, — говорила она, — должен занимать высшее место в диалектике, являя собой высший синтез.

Бывая дома, она часто толковала Сириусу о «равенстве возможностей, «классовой борьбе», «диктатуре пролетариата» и тому подобном. И уверяла, что хотя коммунизм, конечно, не окончательная истина, но ничто иное, как великая новая идея, основанная на коммунизме, покончит с войной и установит новый социальный порядок.

Сириус всегда сочувствовал стремлению к революционным переменам. Знакомство с Ист-Эндом убедило его в необходимости таковых. Он от души поддерживал идею общественной собственности на средства производства и творческое планирование общества. Однако в последнее время, вглядываясь в окружающую действительность, он к своему удивлению взглянул на вещи под другим углом.

— Все это верно, — говорил он, — однако твой новый порядок меня тревожит. Ты хочешь слить все фермы в один колхоз? Представляется довольно опасным. Все это — теории. Но как тебе нравятся творческие эксперименты Томаса? И что тогда будет со странными исключениями вроде меня, если такие существуют? Вся штука в том, кто будет распоряжаться обществом? Хорошо тебе говорить, что люди справятся сами, но упаси нас Бог от людей! На самом деле они ни на что подобное не способны. Способно некое меньшинство — либо просто демагоги, либо начальство. Чтобы установить такой строй, нужны люди бодрствующие. Только пробудившиеся люди способны создать что-то стоящее. Остальные — просто овцы.

Плакси возразила ему:

— Общество планируется для обычных людей, и потому цели плана должны определять простые люди, и они же должны контролировать исполнение. Пробудившиеся служат обществу. Овчарки служат овцам.

— Чушь, — отрезал на это Сириус, — полный бред. Собаки служат хозяевам, которые используют овец и собак.

— Но у свободных людей, — доказывала Плакси, — не будет хозяев — они сами станут себе хозяевами. Хозяином будет весь народ!

— Нет-нет, — воскликнул Сириус, — с тем же успехом можно сделать хозяином все овечье стадо. Лично я признаю только одного хозяина, а не сорок пять миллионов двуногих баранов, и не два миллиарда. Я подчиняюсь, просто и абсолютно, только духу.

Ответ последовал незамедлительно.

— Но кто может сказать, чего требует дух? Кто истолкует его волю?

— Да кто же, как не сам дух? — отвечал Сириус. — Он направляет мысли всех своих слуг, своих овчарок, пробужденных людей.

— Но дорогой мой, безрассудный, смешной Сириус, это прямая дорога к фашизму! Вождь, который знает, и остальные, исполняющие его приказы. И партия верных овчарок, заставляющих овец подчиняться.

— Фашистская партия, — возражал Сириус, — состоит не из пробужденных. Ее члены представления не имеют, что есть дух. Они и запаха его не знают, и голоса не слышат. В лучшем случае из них получаются взбесившиеся овчарки, одичавшие овчарки, выбравшие вожаком волка.

— Но Сириус, сердце мое, разве ты не видишь: то же самое можно сказать о нас. Кто рассудит, в чем разница между нами?

У Сириуса был готов ответ:

— Кто рассудил Христа с Первосвященником? Только не народ. Народ сказал: «Распни его!». Истинный судья — хозяин Христа, дух, обращавшийся к его разуму, как и к разуму Первосвященника, хотя тот не желал слушать. Штука в том, что, кто служит духу, не может служить иному хозяину.

А дух требует от нас любви и ума, и творческого служения. Любви к каждой овце в отдельности, а не к стаду: к маленькому коралловому полипу, а не к красоте кораллового рифа. К каждому отдельному сосуду духа. Такая духовная любовь, разум, творчество — это и есть собственно «дух». Плакси с жестокой насмешкой бросила:

— Преподобный Сириус произнес одну из самых глубокомысленных и душеполезных своих проповедей!

Они сидели тогда на лужайке в Гарте, и пес в шутку набросился на нее, опрокинул в траву и нацелился схватить за горло. С детства привыкшая к таким потасовкам Плакси ухватила приятеля за уши и хорошенько дернула. Он, не успев ни ласково прихватить ее зубами, ни лизнуть, взмолился о пощаде. Двое улыбнулись, глядя друг другу в глаза.

— Маленькая садистка, — сказал Сириус. — Милая жестокая сучка.

Плакси одной рукой ухватила его за нижнюю челюсть и нажала назад и вниз. Клыки цвета слоновой кости мягко сомкнулись на ее запястье. Девушка и собака игриво возились, пока Плакси, утомившись, не отстранилась и, вытирая руку о подол, не выдохнула:

— Старый слюнтяй!

Они помолчали, лежа на траве.

Плакси вдруг спросила:

— Тебе хорошо с Виванви, да?

Пес расслышал легкое напряжение в ее голосе и, выдержав паузу, ответил:

— Она милая. Хоть и тупа как пробка, но в ней есть зачатки души.

Плакси, выдернув травинку, пожевала ее, уставившись на далекий Риног.

— У меня тоже есть любовник, — сказала она. — Он зовет меня замуж, но это была бы такая морока. Он сейчас пошел на службу в авиацию. Хочет, чтобы я нарожала ему детей, побольше и поскорее. А я не спешу. Я еще слишком молода, чтобы связать себя с кем-то навсегда.

После долгого молчания Сириус спросил:

— Оно обо мне знает?

— Нет.

— Для нас с тобой это что-то меняет?

Она ответила сразу:

— Меня это не изменило. Ио, может быть, я не достаточно привязана к нему. Я ужасно люблю в нем человеческого самца — так ты, наверно, любишь в Виванви — собачью самку. И как друга я его тоже люблю. Не знаю, достаточно ли этого для женитьбы. А чтобы иметь детей, придется выходить замуж — детям нужен постоянный отец. Они должны видеть единство родителей.

Новая долгая пауза. Плакси искоса взглянула на Сириуса. 'Гот смотрел на нее, склонив голову к плечу, наморщив брови, как озадаченный терьер.

— Ну что ж, — заговорил он наконец. — Выходи замуж и заведи свой выводок, если иначе нельзя. Конечно, тебе это нужно. Но вот это гораздо серьезнее, чем с суками. О, Плакси, ио сути мы с тобой в вечном браке. Он не разрушит этого? Он это примет?

Плакси, нервно выдергивая стебельки, ответила:

— Знаю. Знаю, что мы с тобой — что-то вроде супругов по духу. По если из-за этого я не смогу всей душой полюбить мужчину, пожелать его как мужа и отца моих детей — о, тогда я ненавижу узы, которые меня к тебе привязывают!

Сирус не успел ответить. Взглянув ему прямо в глаза.

Плакси возразила самой себе.

— Нет, неправда. Я не сумею возненавидеть эти узы. Но… Господи, как мы запутались!

В глазах у нее стояли слезы. Сириус потянулся к ее руке, но передумал и сказал только:

— Если я погубил твою жизнь — лучше бы Томас меня вообще не создавал.

Она, обняв его за плечи, сказала.

— Не будь тебя, такого, как ты есть, не было бы и меня такой, и не было бы сложных и прекрасных «нас» И, пусть иногда я тебя ненавижу, но люблю гораздо больше — всегда Даже когда я тебя ненавижу, все равно знаю (и лучшее во мне сознает это с радостью) что я — не просто Плакси, а человеческая половина Плакси-Сириуса.

Он быстро отозвался:

— Но чтобы быть собой настоящей, ты должна жить полной человеческой жизнью. Да-да, я понимаю. Будучи человеком, к тому же девушкой, в английском буржуазном обществе, ты просто не можешь обойтись любовником и незаконным выводком. Тебе необходим муж.

Про себя он добавил:

— А мне, пожалуй, иногда необходимо убивать тебе подобных.

Воспоминание об убийстве Твейтса накатило на него внезапно и показалось особенно мерзким на фоне этой счастливой сцены. Словно он, гоняясь по пустошам в ясную погоду, внезапно провалился в трясину. И только Плакси могла его вытащить. Что-то словно толкнуло его, и Сириус рассказал девушке все.

Глава 13 Последствия войны

К осени 1940-ого года Сириус вполне обустроился в Каер Блай, замышлял большие работы с пастбищами, породами овец и пахотными землями, а среди соседей стал известен как «Пагов человеко-пес». Никто из них не мог вполне оценить умственные способности Сириуса. Сказать по правде, Паг всем заморочил головы. Все знали, что человеко-пес чудо как ловок с овцами, причем распоряжается ими согласно последнему слову науки. Но приписывали эти чудеса не столько разуму, сколько некому сверхинстинкту, который ученые таинственным образом внедрили в собаку. Еще соседи знали, что пес неплохо понимает человеческую речь, да и сам выговаривает слова — если кто сумеет разобрать его странный выговор. Он немного выучился валлийскому, но этим языком владел на самом примитивном уровне, так что местные жители, не говорившие на других языках, не догадывались о его лингвистических дарованиях.

И все же, если бы не война, газеты бы наверняка добрались до Сириуса, и шум бы поднялся больше, чем с прославившимся незадолго до того говорящим мангустом.

Сириус приобрел поклонников среди окрестных фермеров и сельских жителей, но кое-кто упорно относился к нему с подозрением. Самые благочестивые прихожане твердили, что истинный хозяин этого пса не Паг, а Сатана, и что Паг продал душу дьяволу в обмен на хорошего работника. Другие, сексуально озабоченные, заметив любовь между человеко-псом и младшей дочкой ученого, шептались, что душу-то продал Томас — за славу в ученом мире — и что Сатана, воплотившись в собачьем теле, позволяет себе противоестественные удовольствия с его дочерью. А та, добавляли они, при всем своем очаровании, не иначе как ведьма. Каждому видно, что в ней есть что-то чудное, нечеловеческое. Среди деревенских патриотов ходили сплетни иного сорта. Эти объявляли Томаса нацистским агентом, который сделал из собаки идеального лазутчика. И не удивительно, что пес обосновался по соседству с расположением артиллеристской части.

Благоразумные люди, а таких было большинство, этих слухов всерьез не принимали. Пага любили, любили и Сириуса, поскольку с овцами тот был настоящим гением и охотно помогал советом по этой части. Томас, хоть и англичанин, тоже добился признания у местных, а его дочка, несмотря на «новомодные причуды», была девушкой привлекательной. Только военные невзгоды, затянувшись, заставили простых людей искать козла отпущения, и тогда общественное мнение стало меняться к худшему.

Когда начались бомбежки Лондона, Элизабет получила от Джеффри длинное письмо с описанием жизни в его приходе. Кузен просил ее принять несколько детей- беженцев и устроить еще кое-кого в хорошие дома по соседству. Джеффри принадлежал к людям, которые не полагаются на правительственные организации, и старался сам устроить своих подопечных.

Его рассказ о разрушениях, подвигах, сумятице, черствости и доброте людей произвел на Сириуса глубокое впечатление. Пес живо вспомнил запахи дома Джеффри, его бедной церкви и тесных жилищ прихожан. Обонятельные образы рисовали ему людей, сражающихся с тяжелыми обстоятельствами и собственными слабостями. Многих, названных Джеффри в числе погибших, пес помнил — помнил и многих детей, которым нужен был дом. Его охватил великодушный порыв: навьючить на себя пакеты первой помощи и мчаться в Лондон. Но это было бы глупостью. В Лондоне пес бы только путался под ногами.

К тому же, великодушные мечтания — одно дело, а действия — совсем другое. Сириус подозревал, что струсит при воздушном налете, да и вообще он не желал думать о войне. Если человеческая раса сошла с ума и терзает сама себя, при чем тут он? Все же его растрогало письмо Джеффри, которого Сириус любил. Еще ярче бедствия Лондона и его жителей представились псу после того, когда шальная бомба, сброшенная заблудившимся бомбардировщиком, упала рядом с соседским домом, убив или ранив всех, кто там находился.

Элизабет решилась принять в дом троих детей из Лондона, а миссис Паг, поворчав, согласилась взять еще двоих. Сириус уступил свою комнату в Каер Блай. Большинство хозяек в их местности либо уже принимали у себя беженцев с северо-запада, либо отказались их принимать, но Элизабет, обходя и уговаривая соседок, добилась места еще для пятнадцати детей с двумя матерями. До сих пор округе в целом везло с маленькими иммигрантами. Кое-кто из хозяек ворчал на них, но в целом ребята не доставляли беспокойства. Двадцать маленьких лондонцев оказались детьми совсем другой породы. Это были вонючие, завшивленные, непослушные щенки, и, как говорили уэльсцы, порядочная хозяйка на порог бы таких не пустила, если бы знала заранее, кого привезут. Они разводили в домах жуткую грязь, ломали мебель, ломали садовые деревья, врали, воровали, кусали друг друга и хозяек, мучили кошек и ужасно сквернословили.

Женщины поумнее понимали, что эти дети — всего лишь плоды обстоятельств. Ужасно, говорили они, что общество позволяет самым неудачливым своим членам доходить до такого падения. Зато более тупые домохозяйки с упоением предавались праведному гневу на детей и их родителей. Кое-кто держался мнения, что эти беженцы — англичане, а англичане все такие.

Популярность Элизабет несколько пострадала, ведь именно она была виновата в нашествии хулиганья. Ей припомнили, что она англичанка, и что муж ее продал душу дьяволу. Добавило недовольства еще и то обстоятельство, что она отлично поладила со своими эвакуированными. Элизабет обладала природным талантом обращаться с детьми по-человечески, и дети отвечали ей тем же. Поначалу ей хватило проблем, но через несколько недель девочка и два ее братика с гордостью помогали по дому и саду.

Потом пришло новое письмо от Джеффри: его церковь разбило бомбой, и он теперь уделял все свое время заботам о прихожанах. Священник радостно описывал, как они общими усилиями добились приведения в порядок районного бомбоубежища. Спустя несколько дней пришло письмо, написанное чужим почерком. Кузен Элизабет погиб.

Известие о смерти Джеффри странным образом приблизило войну к Сириусу. Впервые она убила того, кого пес знал и любил. Теперь все представилось ему в новом свете. Так быть не должно. Сириус считал, что достаточно сознает воздействие войны на отдельную личность, но, как видно, ошибался. Джеффри просто не стало — словно огонек задули. Так просто и так невероятно! Джеффри почему-то представлялся ему реальнее, чем прежде, и стал словно ближе. Сириус нередко ловил себя на том, что обращается к священнику и мысленно слышит его разумные ответы. Удивительно! Конечно, всего лишь игра воображения, но отчего-то пес не мог принять, что Джеффри совсем погас. Вернее, часть его сознания верила, а другая отказывалась поверить в смерть. Сириусу приснился фантастический сон. Джеффри отыскал в аду Твейтса, который держал в кармане душу Сириуса. Джеффри сумел вызволить Твейтса из ада, а тот в благодарность отпустил Сириуса.

Скоро война подошла к Сириусу еще ближе. В мае Томас повез его на ферму у Шапса — там почти со всеми работами успешно справлялись суперовчарки. В северный Уэльс пришлось возвращаться через Ливерпуль. Мерсисайд временами бомбили, и Томас рассудил, что до темноты надо отъехать подальше от реки. К несчастью, они припоздали с выездом и в Ливерпуль добрались только в сумерках. Где-то на городской окраине у машины заглох мотор, и пока перегруженные работой механики в ближайшем гараже его наладили, стало совсем темно. Они тотчас двинулись дальше, но через город быстро пробраться не удалось. Ночью накануне случился серьезный налет, и улицы не успели толком расчистить. Поэтому до нового налета они не успели въехать в знаменитый тоннель под Мерси. До въезда в тоннель было уже недалеко, и Томас не стал останавливаться.

Сириус перепугался. Вероятно, для его чувствительных ушей грохот был мучительнее, чем для притупленного человеческого слуха. Да он и всегда был трусоват, кроме моментов, когда верх брала волчья натура. Рев самолетов, оглушительный свист падающих бомб (для Сириуса он звучал как многократно усиленный сиплый шепот) и следом — грохот разрыва и рушащихся стен, треск пожаров, поспешные шаги, крики раненных из убежищ, которые проезжала их машина — все это совершенно покосило дух пса. Ему, сидевшему на заднем сидении автомобиля, не было другого занятия, как дрожать от страха. И еще запахи — резкие запахи взрывчатки, пыльные запахи разбитых зданий, острые запахи горящих домов и среди них — вонь искалеченных человеческих тел!

Двигаться дальше представлялось безумием, поэтому Томас остановил машину у края дороги, и они метнулись к ближайшему укрытию. В дом через улицу попала бомба.

Томаса придавило упавшим обломком стены, а Сириус остался свободен, хоть и в синяках и в ссадинах. Ноги Томаса до пояса были скрыты камнями. С великим трудом преодолевая боль он выдохнул:

— Спасайся. В тоннель. Дальше по улице. И в Уэльс. Спасайся — ради меня. Пожалуйста, пожалуйста уходи!

Сириус отчаянно пытался сдвинуть обломки лапами и зубами, но не сумел.

— Я за помощью, — сказал он.

— Нет, спасай себя, — хрипел Томас. — Мне все равно… конец. Счастливо!

Но Сириус бросился к людям, схватил одного за полу и, скуля, потянул. Ясно было, что собака зовет кому-то помочь, и несколько человек пошли за ним. Но на месте, где оставался Томас, они нашли только свежую воронку. Люди вернулись к своей работе, оставив ошеломленного Сириуса.

Тот долго обнюхивал все вокруг и жалобно скулил. Потом вновь накатил ужас, забытый ради дела. Но голова оставалась ясной. Надо найти тоннель — Томас сказал, до него недалеко. Пес побежал по улице, освещенной отражавшимися от облаков пожарами. В одном месте дорогу намертво перегородила разбитая стена, через нее пришлось перебираться. Добравшись наконец до тоннеля, пес сумел незаметно нырнуть в него и помчался галопом по пешеходной дорожке. Под сводами тоннеля стоял страшный шум от непрерывной чреды машин, спешащих в Беркенхед. На Сириуса никто не обращал внимания. Выбравшись на волю в Беркенхеде, он снова увидел над собой озаренное ракетами и пожарами небо. Но бомбы падали во основном на ливерпульский берег Мерси.

Сириус подробно рассказал мне о долгом пути от Беркенхеда до Траусвинита, но здесь довольно будет описать его вкратце. Усталый и сокрушенный духом, он двигался к западу. через город, затем через Виралл к Турстастоуну. Набегу он раздумывал о гибели Томаса: существа, создавшего его, Сириуса. Существа, которого он с детства любил нерассуждающей собачьей любовью, а в последнее время, глядя на него критическим взором, все же сохранил глубокую привязанность и уважение к талантам этого человека. Умом Сириус не сомневался, что Томаса больше нет, но, как и в случае с Джеффри, не мог поверить в смерть. Хромая по обочине, он поймал себя на том, что ведет с Томасом мысленный спор. Погибший доказывал, что во всей вселенной не осталось ничего, чтоб можно было бы обоснованно назвать Томасом Трелони — нет больше разума, обладающего его мыслями, желаниями, чувствами.

— Ну, кому и знать, как не тебе, — ответил Сириус и вдруг замер на бегу, гадая, не сходит ли он с ума.

От Турстастоуна он свернул вдоль дельты Ди и пересек соленые болота Квинсферри, а дальше, дорогами, полями и пустошами шел точно на юго-запад. В пути Сириус не раз задумывался, что его направляет: пресловутое «чувство дома», свойственное многим животным, или смутная память о картах Томаса. Длинные участки дороги утомляли и тревожили его непрерывным шумом моторов, хотя водители не обращали внимания на собаку. Сириусу тиранический вид представлялся симбиозом человека и машины. Как он ненавидел резкий голос и жесткость этого двойственного существа! А ведь еще вчера, сидя в открытом автомобиле Томаса, несущемся через Ланкаширскую низменность, он сам наслаждался скоростью и встречным ветром. Беда заставила его ясней осознать, как презрительно бессердечен человек по отношению к «тупым животным», если те не принадлежат к его личным любимцам.

Минуя населенные пункты, Сириус старался не привлекать к себе внимания. Он замедлял бег и брел по дороге, обнюхивая столбы, как все местные собаки. В ответ на любопытные или дружеские оклики, обращенные к красавцу-псу, он небрежно вилял хвостом, и бежал дальше. Перевалив хребет Клайдиан и широкую долину Клайда, он вышел на густо заросшие пустоши и там заплутал в тумане, потом выбрался наконец в низины у Пентре-Войласа и скоро снова углубился в дикие холмы Мигнейнта. Карабкаясь по крутым травянистым отрогам, он вошел в густое облако. Шел дождь. Пес устал, впереди был еще трудный путь, но запахи болот, травы и овец постегивали его. Раз он наткнулся на след лисицы, этой редкой, неуловимой дичи, запах которой кружил голову. Боже! Так наши ощущения словно намекают на тончайшие и неуловимые свойства сокрытого, и мы вечно гонимся за ним, никогда не обретая.

В тумане проступали и таяли скалы, султаны травы блестели самоцветами росы, и все это было так знакомо, там манило и звало! Бесспорно, все это — электроны и волновые сигналы, щекочущие нервные окончания, но сколько же здесь сладостной тайны, пугающей непостижимой истины! Красота земли после пережитого ужаса ощущалась мучительно остро.

Сириус поднимался все выше и выше, дивясь высоте склона, а потом туман на минуту расступился, и он увидел себя у самой вершины высокой горы, в которой скоро распознал Карнедд-и-Филиаст. Давным-давно, еще до пастушества, он забегал сюда поохотиться, хотя и не часто забирался так далеко.

Здесь, на высоте, настроение его опять переменилось. Зачем ему возвращаться к тиранам? К чему причинять себе боль, рассказывая Элизабет о гибели мужа? Почему не остаться на пустошах, не жить вольной жизнью, презирая человека, питаясь кроликами да изредка — овцами, пока человек наконец не предаст его смерти? Почему бы и нет? Он вкусил вольной жизни после убийства Твейтса, но тогда муки совести не давали вполне насладиться этим вкусом. На этот раз будет по-другому. Он понял, что жизнь не обещает ему многого. Верно, он нашел себе какое-то место в мире, но лишь с помощью человека и за счет его терпимости. И в найденной нише ему приходится горбить спину и поджимать лапы — ему не дают развернуться. Как ни странно, от этих мрачных размышлений Сириуса отвлекла мысль не о Томасе — об оставшихся без призора овцах.

Туман плотно затянул склоны, уже смеркалось, но пес собрал все силы и нашарил путь к болотистую лощину, по которой обошел отрог Аренига. Скоро он вышел на малый отрог Каренедда, спотыкаясь, спустился к дороге и перешел ее у вершины Кум Призор. Оставив слева пустынную долину, он ступил на знакомые пастбища. Здесь он и в темноте узнавал каждую расщелину, каждую кочку, каждый пруд, куст и заросли травы. Все здесь будило в нем воспоминания. Тут он нашел мертвую матку с полуродившимся ягненком. Там сидел с Томасом, закусывая сэндвичем после одной из долгих прогулок, которые уже не повторятся. Здесь убил зайца.

Да, каждый шаг был ему знаком, но туман и темнота заставляли идти медленно. К Гарту он вышел к полуночи. Я подсчитал, что, ранним утром выйдя из Турстастоуна, он, учитывая неизбежные отклонения от прямой, покрыл не меньше восьмидесяти миль. И большая часть пути пролегала по твердой дороге или через разгороженные пастбищные земли.

У дверей темного дома Сириус издал условный призывный лай. Элизабет тотчас впустила его в ослепительно совещенный, знакомо пахнущий дом. Он и слова сказать не успел, как она упала на колени и обняла его, приговаривая.

— Слава Богу, один спасся.

— Только один, — проговорил Сириус.

Элизабет коротко застонала и молча прижалась к нему. Замерев в неудобной позе, измученный событиями последних дней, пес вдруг обмяк в тепле и повис у нее на руках.

Элизабет уложила его на пол и пошла за бренди, но Сириус тотчас опомнился, кое-как поднялся на ноги, старательно вытер их о коврик — с этого было мало проку — и, шатаясь, прошел в гостиную. Только здесь он заметил, что весь пропитался черной болотной грязью. Элизабет, вернувшись, застала пса замершим на дрожащих ногах, в растерянности повесив голову.

— Ложись, мой драгоценный, — сказала она. — Грязь — это ничего.

И она стала поить его сладким чаем, кормить хлебом с молоком.

Глава 14 Тан-и-Войл

Смерть Томаса тяжело ударила членов семьи. Двое сыновей воевали, но Тамси и Плакси вернулись домой, чтобы провести неделю с матерью. Сириус говорил мне, что внешне Тамси горевала сильнее сестры. Она много плакала и проявлениями сочувствия скорее отягощала, чем облегчала страдания Элизабет. Плакси, напротив, держалась холодновато и неловко. Бледная и мрачная, она большей частью занималась работой по дому, оставив мать и сестру предаваться воспоминаниям. Тамси как-то откопала в ящике комода набор носовых платков, вышитых и подаренных отцу на день рождения маленькой Плакси. Она со слезами на глазах принесла реликвию сестре, очевидно, ожидая от той слез сладкой печали. Плакси отвернулась, буркнув:

— Ох, ради бога, убери.

Потом она, не раздумывая, бросилась обнимать Сириуса, тиская его с такой яростью, что пес задумался: ласка это или приглашение к потасовке. Я упоминаю об этом инциденте, чтобы показать, что отношения Плакси с отцом были действительно достаточно сложными и эмоционально насыщенными.

Что до Сириуса, к его неподдельной печали примешивалась, как он рассказывал, новое чувство независимости. Собачья часть его существа оплакивала Томаса и любовно вспоминала мудрого хозяина, но человеческая, мыслящая часть вздохнула свободнее. Сириус наконец стал сам себе господин — может быть, не в буквальном смысле, но по ощущениям. Наконец он станет хозяином своей судьбы и капитаном своей души. Временами ему становилось страшно, ведь пес вырос под безоговорочным моральным авторитетом Томаса. Даже отстаивая свои желания, Сириус всегда надеялся переубедить Томаса, и не думал противиться воле обожаемого творца. Теперь, когда Томаса не стало, его творение разрывалось между тревожными сомнениями в себе и незнакомой решимостью.

Впрочем, освободившись от влияния Томаса, Сириус обречен был еще крепче привязаться к приемной матери.

Смерть мужа стала для Элизабет тяжелым ударом, но женщина не позволила себе сломаться. Она вела обычную жизнь, заботилась о трех маленьких беженцах, работала в саду, помогала Сириусу с овцами, потому что Паг, страдая от ревматизма, уже не добирался до дальних выпасов. Плакси хотела было отказаться от места учительницы и остаться с ней дома, но Элизабет и слушать об этом не стала.

— Дети должны жить своей жизнью, — сказала она.

Элизабет, как и следовало ожидать, целиком отдала себя Сириусу — как вершине творчества Томаса и как собственному приемному ребенку. Казалось, Сириус теперь значит для нее больше, чем родные дети, ставшие самостоятельными и не нуждавшиеся больше в ее помощи. А Сириусу помощь нужна была больше прежнего.

Однажды, силясь стянуть зубами проволоку на сломанной изгороди, он воскликнул:

— О, руки! Мне руки по ночам снятся!

Слышавшая это Элизабет ответила:

— Мои руки принадлежат тебе, пока я жива.

Между собакой и пожилой женщиной установились очень близкие, теплые, но не слишком счастливые отношения. С детьми Элизабет всегда держалась дружелюбно, но несколько отстраненно, и дети с готовностью отвечали ей тем же. В свое время она и с Сириусом обращалась так же, но теперь преданность мужу и неудовлетворенное материнское чувство целиком изливались на пса. Помощь ему стала для Элизабет манией. Сириус очень ценил ее участие, потому что Паг болел, а раздобыть умелых работников было негде, и все же находил его несколько утомительным. Она слишком уж старалась помочь, и слишком настойчиво предлагала помощь — а он предпочитал отказываться под любым правдоподобным предлогом.

Он находил странным, прискорбным и необъяснимым, что такая выдержанная, всегда уважавшая чужую свободу женщина с возрастом стала такой навязчивой. Для меня эта перемена необъяснима. Легко заметить, что обстоятельства ее жизни способствовали развитию невроза, но почему он проявился так поздно и таким экстравагантным образом? Как хрупок человеческий дух даже в лучших из нас!

Элизабет назойливо пыталась влезть в дела управления фермой — особенно в части связей со внешним миром. Сириусу это не нравилось: не только потому, что она по неопытности допускала грубые ошибки, но и потому, что пес старался приучить местных жителей иметь дело с ним лично и питал честолюбивые мечты стать видной персоной в округе. Уважения он уже добился. Не только местные газеты, но и крупные национальные издания писали о «блестящем человеко-псе из Северного Уэльса». Лишь дефицит бумаги да преобладающий интерес к военным действиям мешал журналистам превратить его в сенсацию. Зато Сириус мог лично знакомиться с соседями, не привлекая излишнего внимания всей страны. Время от времени его навещали разного рода интеллектуалы с рекомендациями старой лаборатории. Их визиты радовали Сириуса, позволяя не терять связи с культурной жизнью Он все еще собирался вернуться к этой жизни, полностью наладив и организовав жизнь фермы.

Но вернемся к Элизабет. Возможно, из уважения к памяти Томаса, который всегда боялся публичности, она всеми силами препятствовала общению Сириуса с газетчиками, да и вообще с людьми. Дошло до того, что она отослала эвакуированных детей, чтобы посвятить все свое время ферме. Сириус разрывался между радостью — она сможет больше помогать в работе — и страхом ее неотвязного присутствия, между любовью и раздражением, которого, по доброте, не мог выразить.

Почему именно с ней, всегда такой тактичной, осторожной в отношениях, стало вдруг так трудно? Пес объяснял это переутомлением и эмоциональной травмой от потери мужа. Несомненно, свою роль сыграли и годы. Она становилась прежней, только когда один или двое из детей ненадолго возвращались домой. Тогда Сириус получал передышку и мог заняться собственными делами, не заботясь о приемной матери.

Элизабет заболела осенью 1941-ого. Устало сердце, но доктор Хью Вильямс заверил, что ничего серьезного нет. Просто она перенапряглась, надо несколько недель отдохнуть. Сириус, провожая врача до машины, спросил, правда это или утешительная ложь для пациентки. Ему пришлось несколько раз повторить вопрос, но доктор наконец понял и заверил, что сказал правду, повторив, как важен для Элизабет долгий отдых. Однако через неделю женщина упрямо поднялась с постели и взяла на себя легкие работы по ферме. Это привело к новому приступу, и так повторялось снова и снова, несмотря на протесты Сириуса. Ясно было, что Элизабет убивает себя работой. Ей словно владела темная страсть к самоуничтожению через служение Сириусу. Пес не мог постоянно присматривать за ней — для этого пришлось бы забросить все дела. В отчаянии он написал Тамси, но у той недавно родился второй ребенок, и некому было присмотреть за ее семьей, пока она будет нянчиться с матерью.

С больной по очереди сидели Сириус и миссис Пат, Когда же ей стало хуже и оптимизм доктора иссяк, тот устало предложил ей поехать в санаторий. Элизабет с презрением отвергла эту мысль.

Тогда, очень неохотно, Сириус вызвал Плакси.

Несколько недель они с Плакси и миссис Паг глаз не спускали с больной. Общее дело сблизило девушку и собаку теснее прежнего. Они часто бывали вместе, но редко — вдвоем наедине. Вечное присутствие посторонних не давало им выговориться, и оттого в каждом развилась особая чувствительность к настроениям другого. Конечно, обоих в первую очередь беспокоила больная. Конечно, они уставали, но усталое раздражение сдерживалось сильной привязанностью, которую оба питали к ней с детства. Обоих держала в напряжении необходимость отказаться, может быть, надолго, от собственных неотложных дел. Каждый понимал состояние другого, и это понимание сближало их еще больше.

Под твердой и любовной заботой Плакси Элизабет пошла на поправку, но в то же время стала более беспокойной. Однажды она тайком оделась и спустилась в гостиную. На столе лежала свежая газета. Развернув ее, Элизабет увидела заголовок: «ГИБЕЛЬ БРИТАНСКОГО КРЕЙСЕРА». На этом корабле служил Морис. Германия первой сообщила о потоплении корабля, и потому британские власти вынуждены были опубликовать информацию, не предупредив родственников. Это известие и последовавший за ним приступ убили Элизабет, так и не узнавшую, что ее сын попал в число спасшихся.

Плакси, хоть и «почти не человек», кошкой и ведьма, оказалась достаточно человечной, чтобы глубоко любить мать, которая всегда особенно тепло заботилась о младшей дочери, и в то же время выстроила с ней отношения более свободные и счастливые, нежели со старшими — научившись на прежних ошибках. Поэтому смерть Элизабет тяжело поразила Плакси. Сириус тоже горевал, и за себя, и еще больше — за нее. Лично его смерть опять привела в странное недоумение. Умершая продолжала говорить с ним — причем не та назойливо-тревожная и трудная женщина, которая недавно скончалась, а Элизабет лучших своих лет. Она вновь и вновь вносила свой, весьма разумный вклад в его мысли. Она говорила: «Не ломай свою бедную головку! Наши умы не так умны, чтобы это понять, и что бы ты ни решил — наверняка ошибешься. Не верь, что я продолжаю быть — потому что это будет ложью для твоего рассудка, но и не отказывайся чувствовать меня рядом — не будь так слеп!».

Общее горе и общая ответственность сблизили их с Плакси еще сильней. Теперь оба не могли обходиться друг без друга. И у них было много общих дел. Предстояло, с помощью семейного адвоката и представителя лаборатории, разобраться в делах Трелони. Дом, конечно, пришлось продать. Отказ от дома их детства был для девушки и пса тем тяжелее, что этот дом воплощал осязаемую связь между ними. Они много дней по многу часов разбирали вещи в доме. Всю мебель вывезли, оставив лишь несколько предметов, которые выбрала для себя Тамси, и совсем немного — для Сириуса, который собирался окончательно переселиться в Каер Блай. Предстояло еще разобрать книги, посуду, одежду и разнообразные вещицы покойных родителей, сложить отдельно имущество отсутствующих детей, запаковать и разослать его. Надо было разобрать и разделить вещи Плакси и Сириуса. Каждое утро они разжигали большой костер из ненужного хлама — и тщательно гасили его к вечеру, потому что затемнение продолжалось. Девушка и пес, устроившись на полу опустевшей гостиной, вместе просматривали фотографии родителей, родителей с родственниками, четверых детей, Сириуса в разном возрасте, суперовчарок, воскресных походов, Сириуса за работой со стадом… Каждый снимок вызывал воспоминания, смех или вздохи, а потом отправлялся либо в кучу хлама, либо в пачку вещей, которые жаль выбрасывать.

Закончив работу, оставшись с Сириусом в пустом доме среди последних еще не отправленных ящиков и нескольких кастрюль и тарелок, с которых они ели — в этой пустой скорлупе дома — Плакси приготовила обед на двоих. Они молча съели его на полу гостиной. За последние две недели для них стало привычным это место перед камином. Вместо мягкого каминного коврика Плакси постелила на половицы свой макинтош. Спинку дивана заменили коробки. Грустный маленький пикник скоро кончился. Сириус слизнул последние капли чая из своей миски, Плакси погасила окурок в блюдце. Оба молчали.

Вдруг Плакси заговорила:

— Я все думаю…

— Это заметно, о, мудрая! — отозвался Сириус.

— Я думаю о нас, — продолжала она. — Мамина помощь на ферме была совсем не лишней, так? — Согласившись, Сириус задумался, как будет теперь обходиться без нее.

— Новая работница, — добавил он, — не затыкает дыру. Она белоручка.

— А если, — спросила Плакси, старательно разглядывая носки туфель, — ну… ты бы не хотел, чтоб я осталась тебе помогать?

Сириус зализывал порез на лапе, и прервался, чтобы сказать:

— Еще бы не хотел! Но это невозможно. — И стал лизать дальше.

— Ну, а почему бы и нет, если мне хочется? — спросила Плакси. — А мне хочется, даже очень. Я не хочу уезжать. Хочу остаться, если ты позволишь.

Он прекратил вылизывать лапу, поднял на нее взгляд.

— Ты не можешь остаться. Это решено. Да и не хочешь на самом деле. Но подумать об этом очень мило с твоей стороны.

— Но, Сириус, мой сладкий, я правда хочу — не навсегда, но пока. Я все обдумала, пока была здесь. Мы снимем Тан-и-Войл. — Так назывался домик для работников на земле Пага, где я нашел их впоследствии.

— Там будет прекрасно! — воскликнула Плакси и вдруг смутилась под его грустным взглядом, и спросила: — Или тебе не хочется?

Сириус, дотянувшись, ткнулся носом ей в шею.

— Могла бы не спрашивать, — сказал он, — но у тебя своя жизнь. Нельзя же бросить все ради собаки.

— Вот и нет, — возразила Плакси. — Мне надоело Быть учительницей — или, скорее, изображать учительницу. Мелкие оболтусы меня не слишком интересуют. Наверно, я слишком занята собой. Я все равно хотела уйти.

— А как же Роберт? — напомнил Сириус, — и материнство, и все такое?

Она отвела взгляд, помолчала минуту и вздохнула.

— Он милый, но… не знаю. Мы с ним договорились, что я должна Быть собой, а быть собой для меня сейчас значит — остаться с тобой.

Плакси настояла на своем. Они сразу пошли предупредить Пага о перемене планов и сказали, что сейчас же займут пустующий домик. Паг, разумеется, возликовал и в простодушном веселье заметил:

— Поздравляю вас с помолвкой, мистер Сириус.

Плакси покраснела и не нашла ответа, и тогда Паг, чтобы загладить неловкость, добавил:

— Не обращайте внимания на шуточки старика-крестьянина, мисс Плакси. Я не в обиду.

— Как не стыдно, Левелин! — отчитала его миссис Паг. — Ты — ужасный старик, и мысли у тебя грязные, как гнилое болото.

Все рассмеялись.

До приезда грузовика, который должен был увезти из Гарта последние вещи, Плакси вскрыла одну коробку и достала постельное белье, полотенца и тому подобные мелочи. Оставшиеся кастрюли и сковородку она уложила в свободный ящик. Вдвоем с Сириусом они составили список необходимой мебели, которую предстояло вернуть со склада для доставки в Тан-и-Войл. Грузчики подосадовали на лишнюю работу, но Плакси испытала на них свое обаяние, и вскоре все было доставлено в домик на пустоши.

Даже в двухкомнатной хижине не так просто устроиться, и большую часть следующего дня Плакси обставляла новое жилье. Она подмела обе комнаты, отскребла каменные полы, отчистила плиту, занавесила подвернувшимися кусками ткани окна и накупила продуктов, какие были доступны по военному времени. Вечером, когда Сириус вернулся с работы, дом улыбался ему. Улыбалась и усталая Плакси.

Стол был накрыт к ужину, на ковре хозяйка расстелила знакомую «скатерть» и поставила миски. Сириус питался в двух разных стилях соответственно обстановке. На воле он ел как дикий зверь, добывая кроликов, зайцев и других зверьков. Дома ему давали кашу, суп, хлеб с молоком, косточки, хлебные горбушки, пирог и вдоволь чая. Пайковая система одно время оставляла его голодным, но Томас, нажав на все рычаги, выбил особый паек для «ценного подопытного животного».

После еды Плакси прибралась и они сели на диванчик, сохранившийся от прежнего дома. Веселье и радость сменились тихой грустью.

— Это — не правда, — заговорил Сириус. — Это прекрасный сон. Сейчас я проснусь.

И она сказала:

— Быть может, это не надолго, но пока это правда. И все идет как надо. Так и должно быть, чтобы сделать нас навсегда единым духом, что бы ни было потом. Не бойся, я буду счастлива.

Он поцеловал ее в щеку.

Оба устали за день и уже зевали. Плакси зажгла свечу и погасила лампу. В соседней комнате ее ждала знакомая кровать, а на полу стояла старая корзина Сириуса — плоская плетенка с круглым тюфячком. Странное дело! Они выросли вместе — щенок и девочка, спали в одной комнате, и, даже став взрослой, Плакси всегда спокойно раздевалась при нем, а сейчас вдруг застеснялась.

Здесь я должен прерваться, чтобы спросить читателя: не нуждается ли в объяснении внезапное решение Плакси променять карьеру на жизнь с Сириусом? Перед нами молодая очаровательная женщина, окруженная поклонниками, и одного из них она приняла как любовника. Она получила место учительницы, образцово справлялась с обязанностями и находила в своей профессии возможности для самовыражения. И вдруг она бросает работу и практически порывает с любовником ради странного существа — самого блестящего произведения его отца. Не кажется ли вам вероятным, что скрытым мотивом этого решения послужило бессознательное отождествление Сириуса с отцом? Сама Плакси — уже став моей женой — презирает это объяснение и упрямо твердит, что я недооцениваю влияния на нее личности Сириуса. Но я держусь своей теории, возможно, ошибочной.

Наутро после переезда в Тан-и-Войл Плакси приступила к обязанностям работницы. Она вычистила свинарник, запрягла лошадь, нагрузила навоз на телегу и отвезла к компостной куче. Еще она помогла Сириусу с больной овцой. К концу дня занялась клочком пустыря, предназначенным под огород. Так, с небольшими изменениями, проходил день за днем. Лицо девушки окрасилось здоровым румянцем, так порадовавшим меня при встрече. Она с отчаяньем и гордостью рассматривала свои руки: покрытые мозолями, царапинами, со въевшейся в складки землей. Миссис Паг научила ее доить. Сам Паг научил горстями разбрасывать зерно по полю: устройство, которое Плакси называла «сеятельной машинкой» сломалось. На ферме всех дел не переделаешь, но главной обязанностью Плакси, как она уверяла, было спасение зубов Сириуса, которые сильно стачивались о деревянные рукояти орудий и железные инструменты. Теперь пес по возможности занимался только овцами и суперовчарками, хотя ему все равно то и дело подворачивались ситуации, которые легче было бы разрешить руками, но проще — собственными челюстями, не призывая на помощь человека.

На ферме он, хоть и наловчился обращаться с инструментами, особенно остро ощущал свою безрукость, зато на пустоши был в своей стихии. Плакси любила уйти в холмы с Сириусом и его четвероногими учениками. Он двигался по неровной земле как крепкая и поворотливая лодка. Он отдавал приказы, как генерал на поле сражения. Он бросался за отбившейся овцой, стелясь брюхом по земле, как торпеда.

Новая жизнь почти не оставляла свободного времени на чтение, музыку, сочинительство. Они почти утратили связь с миром за холмами. Редким развлечением оказывались поездки на распродажу овец. В таких поездках Сириус и Плакси сопровождали Пага как его пес и служанка. Суета, валлийская речь, блеянье овец, разнообразие людей и собак, дружеская атмосфера пабов и, конечно, откровенное восхищение молодых людей, восхищавшихся умной и иронически высокомерной, прямодушной и весьма необычной служанкой — все это радовало Плакси после отшельничества на ферме.

Не считая этих нечастых поездок, их круг общения ограничивался деревенским обществом да прогулками на соседние фермы, чтобы одолжить инструмент или просто дружески поболтать. Плакси иногда прихорашивалась, придавая себе в меру возможности вид юной леди, и отправлялась на прогулку через поля в сопровождении большого поджарого зверя. Она с беззаботной самоуверенностью принимала восторги молодых фермеров и пастухов, и наблюдала их замешательство перед неуловимыми странностями соседки.

Однако через несколько месяцев произошел случай, подпортившей для нее радости такого общения. Плакси пришлось признать, что при всей ее популярности среди соседей, не все одобряют одинокую жизнь с человеко-псом. Ей стало неловко появляться с Сириусом на людях, а проявления неловкости давали новую пищу сплетням.

Все началось с визита священника местной церкви. Сей серьезный юноша счел своим долгом спасти душу Плакси от проклятия. Он был достаточно простодушен, чтобы поверить слухам о вселившемся в Сириуса бесе и сплетням о противоестественных отношениях его с девушкой. Поскольку хижина на пустоши входила в его приход, он счел своим долгом вмешаться. Время для визита выбрал так, чтобы Плакси была уже дома и готовила ужин, а Сириус еще занимался стадом. Плакси почувствовала неладное, но встретила преподобного мистера Оуэна Ллойд-Томаса с дружеской простотой. Больше того, она, зная, что его мнение немало весит в здешних местах, старалась быть с ним особенно милой. Немного поболтав о том, о сем, священник начал:

— Мисс Трелони, мой трудный долг как слуги Господа — поговорить с вами о деликатном деле. Простой народ здесь подозревает, что ваш пес — или пес мистера Пага — не просто необычная собака, а дух в собачьей шкуре. А простой люд, знаете ли, иной раз судит вернее, чем ученые умники. Какие бы чудеса не творила наука, может Быть, меньшей ошибкой будет сказать, что ваш пес одержим духом, чем назвать его просто шедевром человеческой науки. А если в нем живет дух, тогда, может быть, дух этот от Бога, но, возможно, и от дьявола. По плодам их узнаете их… — Он помолчал, бросая на Плакси смущенные взгляды и теребя поля своей черной шляпы, прежде, чем продолжить: — Соседям, мисс Трелони, кажется, что жить наедине животным вам неприлично. Поговаривают, что Сатана уже ввел вас во грех через этого человеко-пса. Я не знаю, где правда, но хочу вас предостеречь. И, как священник, дам вам совет: измените образ жизни — хотя бы, чтоб не раздражать соседей. Насколько этот молодой человек знал женскую натуру,

Плакси полагалось покраснеть: либо в невинной стыдливости, либо от стыда за свои прегрешения. Если она и в самом деле была виновна, он ожидал либо слез и признания, либо пылкого, но неубедительного отрицания вины. Но поведение Плакси его обескуражило. Она некоторое врем посидела, глядя на него, затем поднялась и молча отошла к своей тесной кладовой. Вернулась с картошкой и села чистить, заметив:

— Вы меня извините, надо готовить ужин. Я могу продолжать разговор и за готовкой. Видите ли, я люблю Сириуса. И было бы жестоко оставить его сейчас одного. Такое бегство повредило бы нашей любви. Ваша религия, мистер Ллойд-Томас — религия любви. Вы, конечно, понимаете, что я его не покину.

В этот момент в дверях появился Сириус. Он застыл, шевеля ноздрями, ловя запах гостя. Плакси протянула руки ему навстречу и сказала:

— Мистер Ллойд-Томас считает, что нам нельзя жить вместе, потому что под твоим собачьим обликом может скрываться Сатана, и ты введешь меня во грех.

Она рассмеялась. Не слишком тактичное начало, но Плакси никогда не отличалась чувством такта. Возможно, не скажи она этих слов, все сложилось бы иначе. Ллойд-Томас, вспыхнув, процедил:

— Не следует шутить с грехом. Не знаю, совершали вы это или нет, но вижу, что дух ваш фриволен.

Сириус подошел к Плакси и та положила ладонь ему на спину. Пес все еще анализировал запахи визитера, и она почувствовала, как под ее рукой встает дыбом шерсть. Еле слышное рычание испугало девушку: ей подумалось, что он готов взбеситься. Сириус на пол шага придвинулся к священнику, и она обеими руками обхватила его за шею.

— Сириус, не дури!

Ллойд-Томас с нарочитым достоинством поднялся, сказав:

— Время не подходящее для разговора. Обдумайте мои слова.

Обернувшись из огорода, он увидел, что Плакси все еще обнимает Сириуса. Девушка и собака пристально смотрели на него. Она склонила голову и прижалась щекой к голове собаки.

Когда священник ушел, Сириус обратился к Плакси:

— Он пахнет любовью к тебе. Он, в общем-то, пахнет как порядочный человек, но пожалуй, он скорее убьет тебя, чем позволит согрешить со мной; совсем как мистер Макбейн, который, похоже, готов был меня убить, лишь бы выжать до капли все, что можно узнать о моем теле и разуме. Мораль и истина! Два самых беспощадных свойства божества. Боюсь, что рано или поздно нам придется столкнуться с Ллойд-Томасом.

В проповедях Ллойд-Томаса появились прозрачные намеки на Плакси и Сириуса. Он предлагал помолиться за тех, кто попал в сети противоестественного порока. Часть его паствы оказалась весьма восприимчива к намекам. Мало-помалу среди тех, кто не знал Плакси лично, нарастало праведное негодование, а с ним и беспокойство — как бы Господь не покарал всю округу, приютившую греховную парочку. Слухи множились с каждым днем. Кто-то уверял, что видел, как Плакси голой купалась в дальнем ллине вместе с человеко-псом. Эта безобидная история разрослась в нецензурную байку о шалостях на траве перед купанием. Один мальчишка рассказал, что как-то в воскресенье заглянул через изгородь Тан-и-Войла и увидел Плакси, нагишом загоравшую на травке («черная как негр от загара!»), а пес при этом вылизывал ее с головы до ног. Возбудились и патриотичные охотники за шпионами. Эти утверждали, что Сириус носит в переметных сумках рацию, чтобы сигналить вражеским самолетам.

Друзья Сириуса смеялись над этими сплетнями или возмущенно спорили с болтунами. Плакси, выходя за покупками, пока еще встречала вокруг атмосферу дружелюбного внимания. Все же случилось несколько неприятных инцидентов. Мать девушки, работавшей а ферме у мистера Пага, запретила той заходить в Тан-и-Войл, а потом и вовсе забрала ее из Каер Блай. Бывало, что когда Плакси входила в сельскую лавку, разговоры между хозяином и покупателями прерывались. Какие-то хулиганистые мальчишки, видно в надежде собрать новый материал для сплетен, околачивались на пригорке над хижиной. Однажды вечером, перед часом, когда полагалось затемнять окна, дерзкий мальчишка подкрался к окну и заглянул в освещенную комнату. Сириус с бешеным лаем прогнал его через огород и еще полпути до большой дороги.

Все это в отдельности представлялось мелочами, но обозначало распространяющуюся враждебность. Плакси теперь неохотно выбиралась в деревню. Они с Сириусом стали подозрительны к гостям, а в отношениях между ними возникла напряженность, метания от холодности к нежности.

До тех пор они жили вполне счастливо. Дни проходили в тяжелой работе на ферме или на пустошах — часто за общим делом. У Плакси хватало дел и по дому: уборка, стряпня, маленький огород. Вечера проводили иногда у Пагов или на другой соседской ферме, где людей объединяла музыка. Музыкальные валлийцы поначалу в штыки приняли мелодические новшества Сириуса, хотя его исполнение человеческих песен срывало аплодисменты. Но более тонкие натуры понемногу заинтересовались и чисто собачьим стилем музыки. Однако под влиянием скандала такие посиделки стали реже. Все чаще Плакси с Сириусом оставались вечерами дома — за домашними хлопотами или за исполнением странных дуэтов и соло, сочиненных Сириусом. Порой оба проводили вечер за книгами. Сириус с огромным удовольствием слушал чтение вслух стихов и прозы. Он часто упрашивал Плакси почитать ему, и нередко предлагал тонкие вариации интонаций и стиля. Его собственное исполнение звучало гротескно, но утонченный слух ловил эмоциональные оттенки тембра, которых человек не замечал, пока ему не подсказывали.

Когда Плакси и Сириус заметили, что окружены подозрениями и враждебностью, их отношения стали меняться. Стали более страстными и менее счастливыми. Изоляция и презрение к критиканам привели их такой близости, которую многие читатели скорее осудят, чем поймут. Плакси, вопреки глубокой и радостной любви к Сириусу, все сильнее мучил страх окончательно оторваться от собственного вида, утратить в этом странном симбиозе с чуждым созданием самую свою человечность. Иногда, признавалась она мне, ей случалось рассматривать свое лицо в маленьком квадратном зеркальце с жутковатым чувством, что это не ее лицо, а облик ненавистного тиранического рода. И тогда ненависть к своей неизменной человеческой природе сливалась в ней с благодарным удивлением, что она пока еще не превратилась в собаку.

Этот страх перед утратой человечности приводил иногда с бессмысленной неприязни к Сириусу. Неприязнь эта проистекала не из чувства греховности или хотя бы непристойности — Плакси не сомневалась, что ее поступки воплощают глубину духовного единения. Нет, источником таких приступов уныния было чувство отчуждения от обычных людей. Зов крови громко звучал в ней, и Плакси оплакивала свое отступничество. Строгие табу человеческого рода еще властвовали над ее бессознательным, хотя я рассудком она давно их отвергла. Раз девушка сказала Сириусу:

— Придется мне и впрямь стать сукой в человеческом теле, раз человечество обратилось против меня.

— Нет-нет, — воскликнул пес, — ты в полной мере человек, но и больше чем человек, как я — больше чем просто пес, потому что оба мы по существу — разумные и чувствующие создания, способные подняться выше различий между нами, преодолеть разделяющую нас пропасть и сойтись в редчайшем единстве противоположностей.

Этой, довольно наивной декламацией, к которой пес прибегал в самые торжественные минуты, он хотел утешить подругу. В его сознании близость не вызывала конфликта.

В его любви к девушке собачья преданность сочеталась с человеческим чувством товарищества, а всепоглощающий волчий голод смешивался с уважением, какое один дух питает к другому.

Позднее и Плакси, и Сириус рассказывали мне о том периоде своей жизни, однако после нашей женитьбы Плакси просила меня вычистить записи, чтобы не выставлять Сириуса в дурном свете. Уважение к ее чувствам и к условностям современного общества вынуждают меня к некоторым умолчаниям.

Именно в то время она писала мне горячечные письма, изобретая способы отослать их подальше от дома, чтобы я не сумел ее выследить. Потому что, все больше тоскуя по человеческой близости и любви, желая вернуться к жизни нормальной молодой англичанки, она маниакально цеплялась за странную жизнь и странную любовь, которые послала ей судьба. Судя по ее письмам, она, мечтая, чтобы я забрал ее с собой, в то же время ужасалась мысли о разлуке с Сириусом.

Глава 15 Оранный треугольник

Я рассказал уже, как нашел Плакси с Сириусом в Тая-и-Войл, и как мне стало ясно, что любая попытка разлучить их лишь поссорит нас с Плакси. Прошло несколько дней, пока долгие разговоры с девушкой помогли мне понять всю интимность ее связи с этой собакой. Открытие поразило меня, но я всеми силами старался не выказать отвращения, потому что Плакси, встретив сочувствие, заливала меня потоком признаний — пересказывала всю историю из отношений с Сириусом. После того, как она много раз коснулась этой темы, я обнаружил, что чувства оскорбленного любовника уступили во мне место пониманию глубокой и великодушной страсти, связавшей два столь различных существа. Но это понимание вызвало еще больший страх, что я не умею отвоевать свою любимую. А я был глубоко убежден, что не только ради меня, но и ради нее девушку необходимо вернуть в жизнь людей.

Оставшиеся несколько дней отпуска я провел, почти не покидая Тан-и-Войла — то наедине с Плакси, то с обоими. Сириус целыми днями бывал занят, но Плакси позволяла себе ради меня иногда отвлечься от дел. Обычно мы с ней работали в огороде, или я помогал ей со стряпней, уборкой и тому подобным. Кроме того, я смастерил несколько приспособлений, облегчавших ей работу. Я недурно умею работать руками, и с удовольствием прибивал полки и карнизы или более удобно обставлял прачечную. В починке нуждалась и корзина, где спал Сириус, но это дело я предпочел отложить, пока не налажу с ним более дружеских отношений. Пока я работал руками, Плакси говорила — то серьезно, то переходя на привычные дружеские подначки. Раз или два я тоже решился сострить на счет ее «четвероногого супруга», но после того, как на одну такую подначку она расплакалась (она стирала тогда, а я развешивал белье) — я стал более тактичен.

Я, разумеется, не оставлял намерения увести Пакси от нынешней жизни, если и не разлучить с Сириусом. Я не предлагал ей уехать со мной. Собственно, мой план состоял в том, чтобы убедить обоих, будто я вполне смирился с их близостью и образом жизни. Моя работа по дому должна была закрепить это впечатление. Заодно она сыграла еще одну роль: позволила мне не слишком благородным образом утвердить преимущество над Сириусом, неспособным оказать такую помощь. Я видел, как завидует он моей рукастости и стыдился причинять ему боль, и все же ни разу не устоял перед искушением торжествовать над псом и порадовать любимую. В конце концов, уговаривал я себя, в любви и на войне все средства хороши. Но мне было стыдно, тем более, что Сириус с нечеловеческим великодушием уговаривал меня помогать Плакси всем, чем могу. Быть может, по большому счету моя слабость пошла во благо, потому что благородство Сириуса заставило меня быстрее понять, какой прекрасный дух живет в нем, и проникнуться к нему теплым уважением не только из любви к Плакси, но и ради него самого.

Отношения с Сириусом поначалу были очень натянутыми, и одно время я опасался, что мы с ним не уживемся под одной крышей. Он не пытался от меня избавиться, он держался со мной вежливо и дружелюбно. Но я видел, как тяжело ему оставлять со мной Плакси. Очевидно, пес боялся, что она в любой момент может исчезнуть из его жизни. Мешало и то, что я далеко не сразу научился понимать его речь. Со временем я стал разбирать его невнятный английский, но в тот первый визит совершенно терялся, даже когда он по многу раз повторял слово за словом. При таких условиях нам почти невозможно было понять друг друга. Однако ко времени моего отъезда я сумел рассеять первый холод, показав псу, что не намерен разыгрывать ревнивого соперника и не осуждаю Плакси за связь с ним. Я зашел еще дальше, и прямо сказал, что не хочу стоять между ними. Он ответил на это маленькой речью — насколько я разобрал, звучавшей так: «Нет, ты хочешь встать между нами. Я тебя не виню. Ты хочешь, чтобы она жила с тобой, всегда. И ясно, что она должна жить с тобой или с другим мужчиной.

Я не могу дать ей всего, в чем она нуждается. Эта жизнь для нее — временная. Как только она захочет, она уйдет».

В его словах было достоинство и здравый смысл, и я устыдился своего коварства.

Я искусными маневрами добился продления отпуска и смог провести с Плакси и Сириусом десять дней, на ночь возвращаясь в гостиницу. Сириус предлагал мне ночевать в хижине, но я напомнил, что это даст новый повод для скандальных сплетен. Как же мучительно было мне — как-никак, признанному любовнику Плакси — целовать ее на прощанье у садовой калитки. Сириус в таких случаях тактично оставался в доме. Отвращение, переходящее в ужас (я изо всех сил гнал его) охватывало меня при мысли оставить ее с этим нечеловеческим созданием, которое она почему-то любила. Кажется, один раз мое отчаяние передалось девушке, и Плакси вдруг судорожно вцепилась в меня. Порыв жадной радости заставил меня неосторожно сказать:

— Любимая, идем со мной. Такая жизнь не для тебя.

Но она уже отстранилась.

— Нет, милый Роберт, ты не понимаешь. Как человек, я очень тебя люблю, но на уровне выше человеческого, духом, да и плотью тоже, я люблю другого, моего милого и странного друга. А для него никогда не будет никого, кроме меня.

— Но ведь он не в силах дать тебе самого необходимого, — возразил я. — Он сам так говорит.

— Конечно, не в силах, — признала Плакси. — Он не может дать мне того, что девушке нужнее всего. Но я — не просто девушка. Я Плакси. А Плакси — половинка Сириуса-Плакси и не может без второй половины. И вторая половина не может без меня.

Она помолчала, но не успел я найти ответа, добавила.

— Мне надо идти. Как бы он не подумал, что я не вернусь.

Наспех поцеловав меня, она вернулась в дом.

Следующий день был воскресным, а в Уэльсе воскресный отдых священен. На фермах никто не работает, только кормят скотину. Поэтому Сириус был свободен. Я пришел в Тан-и-Войл после завтрака и застал Плакси одну в саду. Она была немного смущена. Сириус, по ее словам, ушел на весь день и не вернется до заката. На мой удивленный вопрос она пояснила:

— На него нашло волчье настроение. Такое бывает и проходит. Он ушел через Риног на ферму у Диффрина к своей Гвен, прекрасной до безумия суке суперовчарки. Она как раз созрела для него. — Заметив мое отвращение и жалость, она тут же сказала: — Я не против. Когда-то сердилась, пока не поняла. Теперь это представляется вполне естественным и правильным. К тому же… — я просил ее продолжать, но она молча стала копать землю. Я удержал ее насильно. Взглянув мне в глаза, Плакси рассмеялась. Я поцеловал ее согретую солнцем щеку.

В тот день в хижине была человеческая любовь и много разговоров. Но, как ни пылко отвечала любимая на мои ласки, я видел, что она не отдается мне целиком. Порой мне представлялась ужасная картина: как зверь неуклюже наваливается на ее милое человеческое тело, так хорошо ложившееся мне в объятия. А иногда мне казалось, что стройное существо, которое я обнимаю, под человеческим, божественным обличьем скрывает вовсе не человека, а то ли лань, то ли лису или кошечку, изредка перекидывающуюся в женщину. Да и человеческий ее облик был не вполне человеческим: эта легкая, гибкая, изящномускулистая фигурка больше напоминала лань, чем девушку. Раз она проговорила:

— О, милый, как прекрасно хоть ненадолго стать снова человеком! Как мы подходим друг другу, любимый.

Но на мое восклицание:

— Плакси, дорогая, ты ведь для этого создана! — она ответила:

— Для этого создано мое тело, но духом я не могу принадлежать только тебе.

Как я в ту минуту ненавидел этого скота — Сириуса! А она, уловив мою ненависть, ударилась в слезы и забилась в моих руках, как пойманный зверь, и высвободилась. Но ссора вскоре была забыта. Мы провели остаток дня как водится у влюбленных, гуляя по холмам, сидя в саду, за стряпней и совместным обедом.

Когда солнце стало склоняться к западу, я собрался уходить, но Плакси попросила:

— Дождись Сириуса. Я так хочу, чтоб вы стали друзьями.

Мы до позднего вечера просидели за разговорами в маленькой кухне. Наконец хлопнула садовая калитка. Вскоре в дверях показался Сириус и остановился, моргая на лампу, ловя ноздрями наш запах. Плакси протянула к нему руки и, когда он подошел, прижалась щекой к его большой голове.

— Будьте друзьями, — велела она, взяв меня за руку.

Сириус минуту смотрел на меня ровным взглядом. Я улыбнулся, и он медленно вильнул хвостом.

В следующие несколько ней я видел его чаще, чем до того. Мы больше не уклонялись от встреч, и я начал лучше понимать его выговор. Однажды утром, пока Плакси помогала миссис Паг в коровнике, я вышел с Сириусом и его подопечными на горное пастбище. Удивительное зрелище: он управлял своими умными, хотя и уступающими человеку учениками лаем и певучими криками, совершенно непонятными для меня. Дивился я и тому, как они по его приказу выбирали одну из овец и удерживали ее взглядом, пока их повелитель осматривал ноги или губы животного, иногда накладывая мазь из сумки, которую, кстати сказать, носил один из учеников. В промежутках мы беседовали о Плакси, о ее будущем, и о войне и судьбах человеческого рода. Разговор был тяжелым, ему часто приходилось повторять фразу, но постепенно между нами установилась настоящая дружба. По дороге домой Сириус попросил:

— Навещай нас почаще, пока Плакси здесь. Ей это на пользу. И я рад твоей дружбе. Быть может, еще будет время, когда я стану навещать вас обоих, если вы меня примете.

С неожиданной теплотой я ответил:

— Если у нас с ней будет дом, этот дом будет и твоим.

Глава 16 Плакси мобилизована

Несколько месяцев я проводил редкие выходные в Тан-и-Войл. Чем больше я узнавал Сириуса, тем больше тянулся к нему. Оставался конечно подавленный, но признаваемый обоими конфликт из-за Плакси, но мы, все трое, твердо решили выстроить приемлемые отношения, а напряженность между мной и Сириусом облегчалась искренним взаимным притяжением. Конечно, иногда скрытый конфликт прорывался наружу и требовал героического такта и самообладания от одного из нас. Но мало-помалу единый, по словам Сириуса, дух побеждал различие нашей природы и частных интересов. Не побывай я сам в этом сложном тройном узле отношений, не поверил бы, что такое возможно. Да вряд ли я смог бы долго играть свою роль, если бы моя любовь к Плакси с самого начала не была свободной. Я сам, подобно Сириусу, иной раз искал любви на стороне.

Нас еще теснее сближала враждебность небольшой, но активной части местного населения. Преподобный Оуэн Ллойд-Томас несколько раз произносил с кафедры завуалированные предостережения. И некоторые другие священники, чувствуя, может быть, бессознательно, что тема «противоестественного порока» собаки и девушки привлечет к ним прихожан, не устояли перед искушением использовать ее для этой цели. В результате немногочисленные, но множившиеся в числе личности, подверженные то или иной эмоциональной фрустрации, использовали Плакси с Сириусом таким же образом, как нацисты использовали евреев. Дружба ближайших соседей устояла перед заразой «праведного» гнева, но дальше от дома, по всему Северному Уэльсу, расходились слухи о порочной, а возможно и изменнической деятельности пары из одинокой хижины в Мерионете.

Плакси получала анонимные письма и очень из-за них расстраивалась. Ночью на дверь пришпиливали записки «сатанинскому псу» — с угрозами пристрелить, если тот не отпустит околдованную девушку. Несколько раз кто-то увечил овец Пага. На стенах появлялись непристойные рисунки с девушкой и собакой. Местная газета в передовице призвала население к действию. На пустошах случилось сражение между четвероногими обитателями Каер Блай с шайкой юнцов с собаками, вздумавших затравить Сириуса насмерть. К счастью, у парней не было огнестрельного оружия, и нападающих обратили в бегство.

Между тем судьбу всех троих изменили обстоятельства иного рода. Я со дня на день ожидал отправки в Европу. Плакси в ожидании разлуки была со мной особенно нежна. И, если печаль Сириуса была поддельной, то он изображал ее очень убедительно. Но хуже было другое: Плакси получила официальное распоряжение поступить на государственную службу. Она надеялась, что ее оставят в покое как сельскохозяйственную работницу, но власти не понимали, почему девушка с университетским образованием, живущая наедине с собакой в глубине страны, должна заниматься лишь добровольной помощью на ферме. Первое время чиновники по дружбе не требовали строгого исполнения инструкций, но, когда мы уже поверили, что Плакси оставят в покое, тон их заметно изменился. Подозреваю, что кто-то из местных нашептал властям о скандальной и подозрительной жизни странной парочки. Так или иначе, на прошение Плакси ответили отказом. Паг тоже просил оставить ему помощницу, но ему указали, что он легко может найти ей замену среди местных, Плакси же затребовали для государственной службы, более отвечающей ее способностям. Паг предложил официально нанять Плакси за жалованье, но эта уловка была слишком явной и еще больше насторожила чиновников. Плакси обязали либо вступить в женские военизированные образования, либо поступить на временную службу в государственное учреждение. Она выбрала второе, в надежде, что попадет в контору, эвакуированную в Ланкашир или в Северный Уэльс.

Она отчаянно не хотела уезжать.

— Здесь моя жизнь, — говорила она Сириусу. — Ты — моя жизнь — по крайней мере, пока. Война — это ужасно важно, я понимаю, но не чувствую. Она кажется неважной. И я не вижу, какая разница для войны, уеду я или останусь. Уверена, что здесь я была бы полезнее. Мне кажется, что люди все больше обращаются против нас. И, милый мой, сладкий мой, кто без меня расчешет тебя, вымоет, вынет занозу из лапы, я уж не говорю о помощи с овцами?

— Я справлюсь, — отвечал Сириус. — А ты, хотя и не хочешь уезжать, отчасти рада возможности снова стать человеком. К тому же ты избавишься от этих нелепых обвинений.

— Да, — ответила она, — правда, что-то во мне радуется отъезду. Но это что-то — не настоящая я. Настоящая, цельная Плакси отчаянно хочет остаться. То, что желает уйти — это придуманное я. Одно утешение — когда я уеду, тебя оставят в покое.

Настал день отъезда. Сириусу предстояло переселиться к Пагам, но Тан-и-Войл оставили на случай, если Плакси сможет вырваться в отпуск. В последнее утро Сириус, как мог помогал ей собираться, и хвост (когда не забывал) отважно держал кверху. Ожидая машину, которая должна была довезти ее до станции, девушка приготовила чай на двоих. Они сели рядом на коврик у камина и молча пили.

— Как я рада, — сказала Плакси, — что так решила в последний день в Гарте!

— И я рад, — ответил Сириус, — если то решение не увело тебя слишком далеко от твоих сородичей.

Они услышали, как такси сворачивает с большой дороги. Машина ревела на низкой передаче, взбираясь на склон. Плакси вдохнула:

— Мои сородичи отнимают меня у тебя.

И в порыве страсти она ухватилась за него, спрятала лицо в жесткой шерсти на загривке.

— Что бы ни было дальше, — сказал пес, — у нас были эти месяцы вместе. Этого никто не отнимет.

Такси остановилось у ворот, прогудело. Они поцеловались. Потом Плакси встала, откинула назад волосы, подхватила вещи и вышла к машине. Из окна она протянула руку к Сириусу и сказала только:

— До свидания, счастливо!

Они договорились, что здесь и расстанутся — на станцию он ее не провожал.

Глава 17 Вне закона

Плакси надеялась, что ее оставят в Северном Уэльсе, а ее отослали в гораздо более отдаленный район, откуда выбираться к Сириусу можно было не чаще, чем на две недели в год. А для него настали трудные времена. Паг нанял на место Плакси деревенскую девушку Мэри Гриффит. Та в первые же дни на ферме стала шарахаться от Сириуса. Не могла смириться с тем, что собака говорит и командует ею. Прослышала она вскоре и о скандальных сплетнях. Слухи ужасали и увлекали ее. Эта девушка, от природы не одаренная чарами, привлекавшими самцов своего вида, никогда не удостаивалась лестных приставаний. И, хотя ее мораль возмущалась при мысли о любви с огромной собакой, что-то в глубине нашептывало: «Лучше со псом, чем вовсе без любовника» Она как зачарованная ожидала его действии, а Сириус о ней и не думал. Девушка постаралась скорее вы учить его речь в надежде, что среди инструкций попадаются ласковые словечки. Сириус держался с холодной корректностью. Тогда она сама сделал робкие попытки очаровать его. Пес оставался невозмутим, ничем не показывал, что заметил ее извращенный голод, а мысль, что даже собака ее отвергла, была слишком отвратительна, чтобы сознание с ней смирилось. Защищаясь, девушка внушила себе, что пес делал ей авансы, а она ему отказала. Она придумывала разные случаи и превращала их из выдумки в ложные воспоминания. Потом она рассказывала о них знакомым из деревни и наконец добилась столь желанной славы. Однажды, после бесплодной попытки соблазнить Сириуса, она на полночи задержалась в поле, и на следующий день рассказывала, что пес, рыча и кусая, загнал ее в одинокую хижину, чтобы изнасиловать. Порванная одежда и отметины на руке, по ее словам, были следами собачьих зубов.

Враги Сириуса только и ждали этой невероятной истории. Они не потрудились выяснить, почему девушка не обратилась к начальству Сельскохозяйственной армии с просьбой перевести ее на другое место, а просто с удвоенной силой обрушились на Сириуса. К Пату явилась делегация с требованием уничтожить похотливое животное. Паг высмеял депутатов и выгнал их, проводив издевкой: «Вы бы еще попросили, чтобы я нос себе уничтожил, потому что вам не понравилось, как из него течет. Да нет, хуже того! Их моего старого носа и вправду течет, а человеко-пес никаких этих гадостей не делал. И если вы попробуете ему навредить, я на вас полицию напущу. Попадете в тюрьму, да еще заплатите не одну тысячу фунтов кембриджской лаборатории!»

Он уволил молодую Гриффит, но с ужасом обнаружил, что замены ей не найти. Слухи сделали свое дело, и ни одна девушка не пожелала рисковать репутацией, работая в Каер Блай.

Враги Сириуса не угомонились. Стоило ему появиться в деревне, в пса летели камни, а когда он начинал искать обидчика, все держались с самым невинным видом. Однажды он все же нашел преступника — молодого работника. Сириус с угрожающим видом подступил к нему, но на него тут же роем набросились люди и собаки. К счастью, двоим его друзьям, местному врачу и сельскому полисмену, удалось предотвратить побоище.

А Пагу и его жене досталась часть неприязни к Сириусу. Кто-то увечил их скотину и вытаптывал посевы. Полиция была так занята военными проблемами, что злоумышленников редко удавалось поймать.

Наконец дошло до серьезного инцидента. Я расскажу о нем со слов Пага, который слышал рассказ самого Сириуса. Человеко-пес был в холмах с одним из своих четвероногих учеников. Вдруг прозвучал выстрел, и его спутник подскочил и заметался с жалобными воплями. Заряд дроби, несомненно, предназначался Сириусу, но ранил другую собаку. Сириус мгновенно обратился в волка. Поймав запах человека, он помчался на него. Стрелок разрядил второй ствол дробовика, но с перепугу снова промахнулся и, бросив оружие, кинулся к скалам. Он не успел вскарабкаться высоко: Сириус ухватил его за лодыжку. Последовало «перетягивание каната», только канатом служила нога человека. Сириус не успел как следует вцепиться клыками, и зубы его скользнули по кости, содрав добрый кусок мяса. Пес откатился вниз по склону, а человек, преодолевая боль, полез выше. Тем временем ярость Сириуса несколько остыла. Он благоразумно подобрал дробовик и утопил его в болоте. Его спутник скрылся. Сириус догнал его, хромающего по дороге к дому.

Раненый — его звали Оуэн Пэрри — дотащился до деревни и рассказал страшную историю о нападении человеко-пса. Якобы он застал Сириуса сидящим на склоне над военным лагерем, подсчитывая ящики с боеприпасами, разгружавшиеся с грузовиков. Заметив его, зверь атаковал. Самые легковерные ему поверили. Они советовали Пэрри требовать от Пага возмещения ущерба и предупредить военных о четвероногом шпионе. Пэрри, разумеется, воздержался.

Несколько недель спустя Плакси получила от Пага телеграмму: «SOS Сириус одичал» Она была на хорошем счету у начальства и сумела добиться отпуска «по болезни родственника». Через пару дней после телеграммы она, усталая и встревоженная, добралась до Каер Блай.

Паг рассказал печальную историю. После случая с Пэрри Сириус изменился. Он работал как обычно, однако после работы избегал контактов с людьми, уходил в пустоши и часто проводил там всю ночь. Он стал мрачен и недоверчив со всеми людьми, кроме Патов. И однажды заявил Пагу, что решил уйти с фермы, чтобы люди оставили в покое скот и посевы.

— Он говорил очень мягко, — рассказывал фермер, — но взгляд был как у дикого зверя. И шерсть всклокочена, а не лоснилась, как бывало, когда вы за ним ухаживали, милая моя мисс Плакси. И на брюхе у него была ранка, загноившаяся от грязи, которая вечно туда попадает. Я за него испугался. Она так ласково преподнес нам свою дикость, что у меня из глаз потекло, как из носу. Я уговаривал остаться, не сдаваться шайке злоязыких хулиганов. Мы бы вместе их проучили. Но он не согласился. А когда я спросил, что же он будет делать, взглянул очень странно. У меня мурашки по коже пошли, мисс Плакси. Словно я говорил с диким зверем, не знающим человеческой доброты. Потом он вроде как через силу лизнул мне руку — так ласково. Но когда я протянул к нему другую руку, отскочил, как подстреленный, и встал поодаль, склонив голову, словно разрывался между дружбой и страхом, и не знал, что делать. И хвост так жалко поджал под брюхо. «Бран, — сказал я ему, — Сириус, старый дружище! Останься, пока я вызову мисс Плакси!» Тогда он вильнул поджатым хвостом и тихо так заплакал. Но, стоило мне протянуть руку, снова отскочил и убежал вверх по дороге. У Тан-и-Войл на минуту задержался, но потом снова побежал в горы.

Несколько дней после исчезновения Сириуса в округе все было тихо. Беглеца никто не видел. Паг был так занят фермой и поисками работника в замену Сириусу, что не мог решиться: сообщать ли Плакси о его уходе. А потом он встретил Сириуса у Тан-и-Войл и позвал его — но тщетно. Тогда он послал телеграмму. А потом один фермер в окрестностях Фестиниога нашел свою овцу — убитую и объеденную. Ближе к дому лежал мертвый пес — из тех, кого натравливали на Сириуса в драке. Тогда полиция снарядила вооруженную партию с собаками на поиски опасного животного. По словам Пага, партия недавно вернулась. Они обыскали местность, где убили овцу, в уверенности, что Сириус вернется к недоеденной туше, но не нашли его. Назавтра еще большая партия собиралась обыскать все пустоши между Фестиниогом, Бала и Долгелай.

Плакси молча выслушала Пага.

— Она смотрела на меня, — рассказывал он мне впоследствии, — как испуганный заяц на горностая.

Дослушав до конца, девушка твердо заявила, что будет ночевать в Тан-и-Войл.

— Утром, — сказала она, — я пойду его искать. Я знаю, что найду его.

Паг уговаривал ее остаться в Каер Блай, но девушка покачала головой и шагнула к двери. Задержавшись, она жалобно проговорила:

— Но ведь если я приведу его домой, они его у меня отнимут! Ох, что же делать?

Паг не знал ответа.

Плакси в темноте добралась до Тан-и-Войл, развела в кухне огонь и переоделась в старую рабочую одежду. Она заварила себе чай и ела галету за галетой, подбрасывая дров в огонь, чтобы дым был виден до утра. Потом она снова вышла в темноту и по знакомой дороге направилась через пустоши к тому месту, где когда-то нашла Сириуса над убитым пони. Небо на востоке уже посветлело. Девушка то окликала его по имени, то напевала знакомый с детства призывный мотив. Она звала снова и снова, не слыша ответа, кроме унылого блеянья овец и далеких переливов горна из военного лагеря. Она бродила вокруг, пока из-за склона Арениг-Фар не показалось солнце. Тогда она тщательно обыскала ложбину, где лежал тот пони, и нашла след большой собачьей лапы. Склонившись, она присмотрелась к следам и на одном заметила знакомую примету — неровность на отпечатке пальца, который Сириус поранил еще щенком. Плакси удивилась, поняв, что плачет.

Вытерев глаза, она расстегнула пальто и выправила из-за пояса уголок клетчатой бело-синей рубахи, хорошо знакомой Сириусу. Складным ножом, которым, бывало, чистила овечьи копыта, она надрезала кант и оторвала кусок материи. И положила его рядом со следом. Монохромное зрение Сириуса не распознает цветов, но крупный узор он различит издалека, а подойдя ближе, узнает. Рубашка прилегала к телу, и запах ее сохранится надолго. Он поймет, что Плакси видела следы, и вернется.

Потом Плакси снова побрела по пустошам, то и дело). прикладывая к глазам маленький монокулярный полевой бинокль, подаренный мною для поисков овец (выбирая подарок, я, быть может, бессознательно подчеркивал преимущества человеческого зрения над собачьим). Наконец усталость и голод заставили ее вернуться в Тан-и-Войл. Здесь Плакси приготовила чай, доела остатки галет, оделась понаряднее и пошла в деревню. Люди глазели на нее. Некоторые тепло приветствовали — по старой дружбе. Другие отводили глаза. Самые недружелюбные под впечатлением ее изящного вида держались с приличествующим почтением, но компания мальчишек выкрикнула что-то на валлийском и расхохоталась.

Плакси пошла к полицейскому участку, где уже собиралась охотничья партия. Старый друг, сельский констебль, принял ее в отдельной комнате и с отчаянием выслушал мольбу о милосердии.

— Я его найду, — говорила Плакси, — и увезу из Уэльса. Это безумие пройдет!

Констебль покачал головой.

— Если его найдут, то убьют. Они хотят крови.

— Но это будет убийство, — сказала Плакси. — Он — не просто животное.

— Нет, мисс Плакси, он далеко не просто животное, я-то знаю. Но в глазах закона он животное, а закон говорит, что опасное животное следует уничтожить. Я постараюсь их задержать, а больше ничего сделать не сумею.

Плакси в отчаянии попросила:

— Скажите им, что он стоит тысячи фунтов, что его нужно взять живым. Позвоните в лабораторию в Кембридже, они подтвердят и письменно заверят.

Констебль привел инспектора, который прибыл из главного отделения для участия в поисках. После недолгого спора тот позволил Плакси позвонить в лабораторию. Она переговорила с Макбейном и заодно попросила его как можно скорее приехать на машине, чтобы увезти Сириуса, если она сумеет его разыскать. Затем с Макбейном поговорил инспектор и под впечатлением услышанного согласился изменить планы. Охотникам теперь предстояло по возможности захватить Сириуса живым. Поколебавшись, он согласился и отложить поиски на день, чтобы дать мисс Трелони шанс спокойно изловить свою собаку.

Из полиции Плакси уходила, почти успокоившись. И, стараясь не обращать внимания на холодный прием, оказанный ей бакалейщиком, закупила в лавке запас еды. Пекарь добродушно утешал ее, мягкосердечный хромой табачник, распродавший весь товар, поделился с ней собственными запасами сигарет — «Потому что вам они понадобятся, мисс Плакси, и ради старой дружбы».

Когда Плакси подходила к Тан-и-Войл, голова у нее кружилась. Приготовив плотный завтрак, она снова переоделась в рабочее, заглянула к Пагу рассказать о последних новостях и от него ушла прямо на пустоши. Утро прошло в напрасных поисках. Перекусив, девушка прилегла на солнце, и ее сморил сон. Проснувшись через несколько часов, она вскочила и продолжила поиски.

Клок рубашки в ложбине лежал, как она его оставила. Она поспешила при свете дня обследовать дальние окрестности, особенно скалистую расщелину в самой пустынной части пустошей — в юности они с Сириусом устроили там тайное логово. Рядом со знакомым местом она нашла собачьи экскременты — не слишком свежие — и больше никаких следов. Плакси оставила здесь еще один клок рубашки и, усталая и подавленная, уже в сумерках стала ощупью спускаться вниз. К пруду пони она дошла в полной темноте и, не зная, что делать дальше, решила ждать здесь рассвета. Выбрав укромное место среди скал и вереска над болотом, она устроилась поудобнее и, несмотря на холод, уснула. Проснулась затемно — ее била дрожь, все тело ныло. А Сириуса по-прежнему не было и следа. Поискав и покликав еще немного, она повернула к дому.

Приготовив себе завтрак и переодевшись, умыв осунувшееся лицо, Плакси вернулась к полицейскому участку и с ужасом узнала, что накануне был убит и частично объеден человек. Случилось это на восточном склоне Филаста, далеко за Аренигом. Местный фермер, прослышав, что в округе видели Сириуса, заявил, что выследит и пристрелит зверя, как бы дорого ни ценили его безбожные ученые. Он вышел из дома со старой армейской винтовкой и собакой. Вечером перепуганная собака вернулась одна. Поисковая партия обнаружила тело ее хозяина и рядом — разряженную винтовку.

После этого случая Сириуса решено было немедленно уничтожить. Для прочесывания пустошей прислали отделение национальной гвардии.

Плакси вернулась в холмы в полном отчаянии. В ложбине она не нашла обрывка рубашки, и рядом появились новые собачьи следы, но Плакси не сумела определить, принадлежат они Сириусу или другой собаке. Она оставила на земле новый кусок материи и пошла к тайнику, в бинокль осматривая склоны и долины. Раз заметила на гребне силуэты двоих мужчин с винтовками. Был ясный день, ветер дул с северо-запада — в такую погоду не спрячешься. Но пустоши велики, а охотников было не так уж много.

На подходе к тайнику она увидела Сириуса: хвост поджат, голова понурена, как у загнанной лошади. Плакси подходила сзади, с наветренной стороны, и пес ее не замечал, пока девушка не позвала его по имени. Сириус подскочил на месте и с рычанием развернулся к ней. В зубах он сжимал обрывок рубахи. Плакси подходила, повторяя его имя. Рассмотрев ее, пес замер, склонив голову набок и морща брови, но за несколько шагов зарычал и стал пятиться. Она, растерявшись, застыла, протянув к нему руки и уговаривая:

— Сириус, милый, дорогой, это же Плакси!

Поджатый под брюхо хвост его дрогнул, признавая любимую, но зубы остались оскаленным. Сириус заскулил, не в силах разобраться во взбаламученных чувствах и мыслях. При каждом ее шаге он отступал и рычал. Наконец Плакси отчаялась вернуть его доверие. Она закрыла лицо руками и, всхлипывая, бросилась на землю. Как видно, зрелище ее бессильного отчаяния оказалось сильнее слов. Сириус, постанывая в муках от раздирающих его страха и любви, подкрался к девушке и поцеловал в затылок. Запах ее тела полностью прояснил его память. Плакси лежала, не шевелясь, боясь движением спугнуть друга, и тогда он ткнулся носом ей в щеку. Перевернувшись, девушка подставила лицо и губы теплой ласке его языка. Из пасти у него смердело дыханием дикого зверя, мысль о недавнем убийстве вызывала в ней отвращение, но она не противилась. Наконец он заговорил:

— Плакси! Плакси, Плакси!

Он ткнулся носом в распахнутый ворот ее рубахи. Тогда девушка решилась обнять его.

— Идем в тайник, — сказала она. — Надо спрятаться до темноты, а потом спустимся в Тан-и-Войл, дождемся Макбейна с машиной, и он нас увезет. Я просила его поторопиться.

Логово было хорошим убежищем — заросли и обломки камней у подножия скалы. Одну большую плиту они сдвинули в сторону, устроив проход. Земля внутри лежала ниже каменной осыпи и заросших кочек, а на скалу наверху не взберешься, так что никто не мог бы увидеть их сверху. В укрытии еще сохранились ветки, наломанные когда-то Плакси, чтобы устроить лежанку. Она подкинула туда свежих. Двое примостились бок о бок и понемногу разговорами о прошлом, Плакси увела его мысли от безумия. Несколько часов прошли за беседой, становившейся все спокойнее и счастливее. Плакси заговаривала и о будущем, но стоило заглянуть вперед, на ее душу опускалась темная туча. Раз она сказала:

— Мы уедем отсюда и заведем овец где-нибудь в Шотландии, найдем новое место.

Сириус ответил:

— Для меня уже нет места в мире людей, и другого мирз для меня нет. Для меня нет места во всей вселенной.

Она поспешно возразила:

— Там где я, всегда есть место для тебя. Я — твой дом, твоя опора в мире. И… я твоя жена, твоя верная любимая сука.

Он погладил ей руку со словами:

— В последние дни, когда отступала ярость на весь ваш род, я тосковал о тебе, но… тебе нельзя привязываться ко мне. Да и не сумеешь ты создать для меня мир. Конечно, мир, в котором я мог бы жить, не может существовать без тебя, без твоего прекраснейшего запаха, влекущего меня по следу, но ты — не целый мир. Для меня нет мира, потому что самая моя природа абсурдна. Мой дух нуждается в мире людей, а волку во мне нужна дикая глушь. Я был бы дома разве что в мире вроде Страны Чудес, где, как Алиса, мог бы откусывать от того пирожка.

Далекие голоса заставили их насторожиться. Плакси вцепилась в него, и они молча ждали, радуясь глубокой тени логова, потому что солнце уже садилось. Совсем близко подкованный сапог проскреб по камню. Сириус шевельнулся в ее объятиях и заворчал.

— Нет, молчи! — шепнула Плакси и попыталась сомкнуть ему челюсти одной рукой, отчаянно удерживая другой. Шаги миновали вход в логово и затихли вдали. Тогда Плакси отпустила пса, попросив:

— Ради бога, тише.

Они долго выжидали, изредка переговариваясь. Сгустились сумерки, и Плакси решила, что худшее позади.

— Скоро стемнеет, и можно будет идти домой, — сказала она. — Домой в Тан-и-Войл, мой пес, к сытному ужину. Я чертовски проголодалась, а ты?

Он минуту помолчал и…

— Вчера я поел человечины. — Почувствовав ее дрожь, он добавил. — Я был диким. И стану снова, если ты не удержишь меня любовью.

Плакси обняла его и тихо засмеялась от вспыхнувшей радости. Воображение уже уносило ее к безопасности, на дорогу к Кембриджу.

Немного погодя она встала и осторожно вышла из убежища, чтобы оглядеться. Закатные краски почти померкли. Врагов не видно. Обойдя выступ скалы, она не заметила признаков опасности. Постояла там несколько минут, осматривая окрестности, и почувствовала позыв облегчиться. Присев в кустах, девушка тихонько напела короткий мотивчик, с детства связанный у обоих с этим обыденным действием. Сириус должен был ответить одной из двух антистроф, но пес молчал. Она несколько раз повторила музыкальную фразу и не дождалась ответа. Встревожившись, обежала выступ и увидела, что Сириус стоит перед логовом, нюхая воздух. Хвост его вытянулся струной, загривок ощетинился. В этот момент показалась другая собака, и Сириус, эхом ответив на ее рычание, кинулся на пришельца, который, поджав хвост, обратился в бегство. Обе собаки скрылись за склоном холма. Плакси услышала дикий шум собачьей драки, потом человеческие голоса и выстрелы, и следом — вопль собаки. Она окаменела от ужаса. Через минуту мужской голос выкрикнул:

— Чтоб его, не в того попал. Дьявол ушел!

Прозвучало еще два выстрела и снова голос:

— Без толку, слишком темно.

Плакси выглянула из-за камня. Двое мужчин подошли к убитой собаке, осмотрели ее и зашагали вниз, в долину. Едва они скрылись, девушка бросилась искать Сириуса. Побродив в темноте, она вернулась к тайнику в надежде застать его там. В логове было пусто. Она продолжала поиски, изредка тихонько окликая по имени. Искала много часов. Где-то в середине ночи в далеком селении завыли сирены. Лучи прожекторов зашарили по холмам. Потом с северо-востока раздался и приблизился рев самолета, еще и еще один прошли у нее над головой. Вдали стреляли, раздался мощный разрыв. Смертельно усталая Плакси уходила все дальше по темным пустошам, зовя друга.

Наконец почти у нее под ногами раздался тихий звук. Шагнув в сторону, девушка увидела растянувшегося на траве пса. Кончик его хвоста слабо дрогнул в приветствии. Плакси опустилась на колени, погладила и нащупала на боку что-то мокрое и липкое. Один из последних выстрелов попал в цель, хотя в полумраке гвардеец разглядел только, что не сумел остановить собаку. Тяжело раненый зверь уходил в холмы, пока слабость от потери крови не свалила его.

Пакет первой помощи Плакси всегда носила с собой.

Она наложила тампон на рану и сумела обвести бинт вокруг его тела, хотя пес вздрогнул от усилившейся боли. Потом она сказала:

— Мне придется сходить за помощью и носилками.

Он слабо запротестовал, а когда девушка все-таки встала, жалостно заплакал, упрашивая вернуться к нему. В отчаянии Плакси упала рядом и прижалась лицом к его щеке.

— Но любимый мой, — уговаривала она, — тебя обязательно надо доставить домой до рассвета, иначе они тебя найдут.

Пес снова тихо заплакал и выговорил:

— Умираю… побудь… Плакси… милая. — Чуть позже он произнес: — Умирать… очень холодно.

Она сняла с себя пальто, накрыла его и сама прижалась теснее, чтобы согреть. Он пробормотал что-то, она угадала слова:

— Плакси-Сириус… ради этого стоило…

Через несколько минут его пасть приоткрылась, белые зубы блеснули в слабом предрассветном сиянии, язык вывалился. Плакси молча плакала, зарывшись лицом в его густую шерсть.

Она лежала долго, пока не затекло все тело. Едва девушка шевельнулась, у нее вырвался судорожный вздох — вздох горькой печали и изнеможения, любви и жалости — но в нем было и облегчение. Только теперь она заметила, что дрожит от холода. Она села и потерла голые руки. Осторожно сняла пальто с тела Сириуса и надела на себя. Поступок показался ей жестоким, и она снова расплакалась, и нагнулась, чтобы поцеловать на прощанье его большую голову. Еще посидела над Сириусом, грея руки в карманах. Пальцы нащупали мой подарок — полевой бинокль. Даже это показалось ей предательством, но Плакси напомнила себе, что Сириус меня принял.

Далеко внизу, в селении, снова зазвучали сирены — ровный, печальный, облегченный звук. Уныло блеяли овцы. Совсем далеко залаяла собака. За Аренигом уже разгорался пожар рассвета.

Что же теперь делать? — задумалась Плакси и вспомнила, как несколько часов назад, в приливе счастья, пропела ему и не дождалась ответа. Это воспоминание накатило волной, разделившей их. Он, лежавший так близко, представлялся теперь столь же далеким, как их общий млекопитающий предок. Он никогда больше не споет ей.

И тогда она поняла, что надо сделать. Она споет ему реквием. Вернувшись к мертвому возлюбленному, она выпрямилась над ним, обратив лицо к рассвету, и полным, твердым, насколько могла, голосом, запела одно из его странных сочинений. Музыкальные фразы без слов воплощали для нее все собачье и человечье, что связало их на всю жизнь. Собачий лай сплетался с человеческим голосом. Теплая и яркая тема обозначала, по его словам, Плакси, а сумбурная, запутанная — его самого. Мелодия начиналась игриво и шутливо, но перерастала в трагическую тему, не раз вызывавшую ее протест. Теперь, глядя на него, Плакси понимала, что трагедия была предрешена. И под властью его музыки видела в Сириусе, при всей его уникальности, универсальный символ жизни и смерти, общих для всех созданий — на Земле и в далеких галактиках. Потому что тьма музыки освещалась сиянием, которое Сириус называл «цветом» — великолепием, которого он никогда не видел. Впрочем, этого великолепия не мог узреть во всей полноте ни один дух, собачий ли, человечий ли; этот свет не горит ни над землей, ни над морем, но проблески его оживляют наши умы.

Она пела, и красная заря заполоняла небо, и скоро горячие пальцы солнца подожгли шерсть Сириуса.

Алексей Филипьечев Послесловие

1944 год. Вторая мировая война вступает в свою последнюю стадию. В советском плену расплачивается за «ошибки молодости» человек, который ровно через тридцать лет будет назван одним из основателей науки «этология» и получит за это Нобелевскую премию. В начале года окончательно снята блокада с города. где обрел покой еще один Нобелевский лауреат — основоположник учения о высшей нервной деятельности. А в туманной Англии выходит в свет фантастический роман, который в равной степени способен был заинтересовать и Лоренца и Павлова. Сириус. Книга о разумном псе.

Опытный экспериментатор с помощью странных гормонов увеличивает объем мозга, удлиняет период обучения и получает на выходе собаку, которая мыслит, понимает человеческую речь и может на ней говорить, а также читает и пишет. В своем обзоре я не буду детально вдаваться в анализ сюжета, а ограничусь только «научной частью». Мы попробуем разобраться, откуда родом Сириус, кто мог быть его «крестным отцом» и, главное, насколько реален он в декорациях романа и на «современной сцене». Думаю, что за семьдесят лет прошедших после выхода романа накопилось достаточное количество разнообразных фактов, которые будут интересны читателю.

«Родители» Сириуса. Предыстория

По своей сути работы доктора Трелони удачная попытка доказать утверждение Дарвина — о переходе количества в качество. Это был смелый эксперимент не только для того времени. Тезис о том, что животные могут обладать зачатками мышления, внедрялся в научное сознание постепенно и во все времена имел как поклонников, так и противников. Началось все еще задолго до Дарвина. Свои соображения о том, что животные обладают разумом, высказывали еще во времена Аристотеля, а в последующие столетия, по мере накопления данных о поведении животных как в дикой среде, так и в условиях неволи, это мнение только укрепилось. Животным стали приписывать чисто человеческие черты — злобу, мстительность, любовь, свободную волю… Всё это нашло отражение как в научных трудах, так и в художественных произведениях. (Зорина, Полетаева., 2012). Но постепенно этот подход стали называть антропоморфическим, и серьезные исследователи старались избавиться от него в своих работах. Одним из первых это сделал Ж. Бюффон, который в трактате «Всеобщая и частная естественная история» попытался систематизировать данные об образе жизни животных, их привычках и нравах. Выступая последовательным критиком антропоморфического подхода, Бюффон подчеркивал необходимость создания классификации отдельных форм поведения, отделяя истинно разумного поведение от того, что теперь называют поведением инстинктивным. Подобную точку зрения разделял и немецкий ученый Г. Реймарус, которому и принадлежит одно из первых определений инстинкта. Согласно его формулировке, все действия, которые животные данного вида способны выполнять сразу после рождения и одинаковым образом, следует рассматривать как последствия естественного врожденного инстинкта. Наряду с инстинктами Реймарус допускал наличие у животных способности к подражанию и обучению, которые он сопоставлял с разумным поведением человека (Зорина и др., 2002). Одним из основоположников экспериментальных исследований поведения животных, позволивших дать сравнительную оценку этих способностей в разных группах млекопитающих, был директор Парижского зоопарка Фридрих Кювье. На основе обширного фактического материала он составил своеобразную «лестницу умственных способностей», на которой жвачные опережали грызунов, а хищники лишь немногим уступали приматам. Хотя выборы критериев оценки умственной деятельности оказались не слишком удачными, подобная система классификаций дала толчок новым исследованиям в данной сфере.

Следующий этап изучения мыслительных способностей животных напрямую связан с именем Ч. Дарвина. В своих работах «Инстинкт» и «Биографический очерк одного ребенка» (1877) Дарвин впервые использовал объективный метод изучения психики, хотя и реализовал его в форме наблюдения, а не эксперимента (Зорина, Полетаева., 2012). Дарвин не только попытался дать четкое разделение инстинкта, обучения и рассудочной деятельности, но и выдвинул гипотезу, что разница между психикой человека и высших животных, это разница в степени, а не в качестве (Дарвин., 1896). Поскольку работы Дарвина были одними из самых обсуждаемых и цитируемых в научных кругах того времени, сложно переоценить влияние, которое они оказали на дальнейшие исследования в данной области. Из ближайших соратников ученого стоит выделить Д. Роменса, стремившегося доказать единство и непрерывность развития психики на всех уровнях эволюционного процесса, а также их более молодого коллегу К. Ллойда Моргана. Последний являлся ярым противником антропоморфизма, а его «правило экономии» давно уже стало каноническим. Согласно данному правилу «…то или инее действие ни в коем случае нельзя интерпретировать как результат проявления какой-либо высшей психической функции, если его можно объяснить на основе наличия у животного способности, занимающей более низкую ступень на психологической шкале» (цитируется по книге: Зорина, Полетаева. 2012).

Как я уже отмечал выше, идеи Дарвина и его последователей оказали прямое воздействие на работу доктора Трелони. Но не менее важны были и исследования «русской школы», которую во всем мире знают по имени ее основателя. Учение Павлова о высшей нервной деятельности, в основе которой лежал «рефлекторный принцип» наложило существенный отпечаток на развитие советской физиологии и зоопсихологии. Фактически до начала семидесятых годов XX века школа Павлова была доминирующей, отодвигая на задний план все другие подходы к изучению поведения животных. На основе созданного им учения о рефлексах Павлов стремился открыть всеобщие закономерности изучения и соответствующие им нервные механизмы. По его теории, во время выработки условного рефлекса в клетках центральной нервной системы происходят структурные и химические изменения. В дальнейшем эта теория нашла многочисленные экспериментальные подтверждения, что, к сожалению, нельзя сказать о многих идеях Павлова о роли коры в научении. Основной его труд «Условные рефлексы: исследование физиологической деятельности коры больших полушарий головного мозга» был переведен на английский язык в 1927 г и оказал огромное влияние на развитие психологии (Мак-Фарленд., 1988).

Ранние выступления Павлова на международных конференциях и высказанное им предположение о том что «некоторые из условных рефлексов позднее наследуются и превращаются в безусловные» были подвержены серьезной критике со стороны известных генетиков Т.Г. Моргана и Н.К. Кольцова. Эта критика была учтена в дальнейших экспериментах учеников Павлова, а сам он в последние годы жизни запустил длительный эксперимент по изучению генетики темперамента собак (Павлов., 1973; Зорина и др., 2002). К сожалению, из-за трудоемкости методической части и скудной технической базы эти исследования не удалось реализовать в полном объеме. Тем не менее, некоторые частные задачи, вроде анализа наследования силы нервных процессов, были реализованы и послужили основой ранних работ Крушинского (1960). За рубежом генетика поведения собак активно изучается с середины 1940-х годов, а первая серьезная монография за авторством Д. Скотта и Д. Фуллера увидела свет только в 1965 году (Зорина и др., 2002).

Известность Павлова за пределами России, его любовь к определенной группе подопытных животных, а также особенности методик исследования, с большой долей вероятности определяет эту колоритную фигуру как прототип профессора — «крестного отца» Сириуса. На это прямо намекают многочисленные подробности, рассыпанные на страницах романа. Это и работа с корой головного мозга, и гормональные инъекции, и «темперамент собак»… Не совпадают только детали биографии, а вот в научном плане доктор Трелони точная копия русского ученого.

Я думаю, что не стоит подробно останавливаться на дальнейших исследованиях высшей нервной деятельности животных. Эксперименты бихевироистов в США и сравнительных психологов в Европе, генетика поведения и классическая этология К. Лоренца, Н. Тинбергена и К. Фриша подробно освещены не в одном десятке монографий. Ряд обзорных работ приведен в списке рекомендованной литературы и любой желающий может с ними ознакомиться. А мы обратим внимание на некоторые частные вопросы, которые являются ключевыми для понимания личности Сириуса.

Процесс проведения самого эксперимента вызывает некоторое недоумение. Для того чтобы нарушить процесс образования нервной ткани и привести к ее удвоению не нужно обкалывать пациента препаратом постоянно. Самое разумное — воздействие на раннюю стадию гаструляции в период закладывания самой нервной ткани. Если звезды сложатся удачно, то можно нарушить процесс деления и получить на выходе удвоение всей массы нейронов. Если очень удачно — то только нервных клеток головного мозга. На практике для экспериментов подобного рода чаще используется что-то более мощное, но менее избирательное. Скажем, раствор колхицина или кратковременное облучение. Но добиться точечных и направленных в нужное русло изменений в развитие нервной ткани пока еще не удавалось никому (Белоусов., 1993).

Но, согласно книге, методика профессора, была более новаторской (?) и стартовым уколом дело не ограничилось. Что дают дальнейшие инъекции? Они замешаны в ключевой фазе эксперимента — продлении детства, увеличения периода обучения. Вот он, тот самый момент, где «порылись» предки Сириуса. Важно не увеличить размер мозга. Он у собак данной породы и так немаленький (Коппингейр, Коппингейр., 2005), да и глобальных анатомических различий между мозгом любого крупного млекопитающего не так уж много. Играет роль не просто размер мозга, а уровень его развития, так называемый «индекс цефализации». И величина эта генетически детерменирована, что довольно убедительно доказал в своих опытах Л.В. Крушинский (1986). Даже получив «на руки» крупный мозг, важно заставить этот орган работать, формировать новые связи в экранных структурах новой коры. Чем дольше такие возможности сохраняются, чем больше развивается ассоциативная зона, тем лучше предпосылки к развитию осмысленного поведения. Этому пункту в книге уделено должное внимание (см. главу «Создание Сириуса»). Но можно ли в действительности продлить период обучения с помощью гормональных препаратов, применяемых на разных стадиях развития зародыша? Увы, даже современная наука однозначного ответа дать не может. Какие-то этапы, скорее всего можно (Жуков., 2013), но полный контроль за этим процессом пока остается недостижимой мечтой.

В лабораторных исследованиях элементарного мышления животных собаки стабильно занимают второе-третье место на пьедестале, уступая только приматам и располагаясь рядом с врановыми птицами (Зорина; Полетаева., 2012). Но уже человекообразные приматы по проявлениям высших когнитивных способностей принципиально превосходят других млекопитающих и близки к человеку. Для того чтобы эффективно использовать свой мозг Сириус как минимум должен был им не уступать, а в чем-то и заметно превосходить. Нюансы рассудочного поведения Homo sapiens выходят за рамки данного обзора, хотя любой желающий может познакомиться с современной научной и научно-популярной литературой на эту тему. Например, с книгой В. Рамачандрана «Мозг рассказывает» (2012).

В любом случае Сириус стал тем, кем он стал не из-за своего большого мозга, доставлявшего ему такие проблемы в раннем возрасте, а в большей степени из-за затянувшегося периода детства. Недаром его развитие шло параллельно с развитием «сводной сестры» и основные этапы обучения слабо расходились во временных рамках. В свой срок он овладел речью, затем научился писать и из просто собаки с большим мозгом постепенно приобрел статус члена семьи.

Одна из сложнейших задач, которых пришлось решать Сириусу это овладение человеческой речью. По книге не заметно чтобы он испытывал особей проблемы, но может Быть этот процесс просто остался за кадром? Ведь, по сути, пес вынужден находиться в билингвистической среде. Собака прекрасно понимает человеческую речь, но повторить ее по понятным причинам не может, поэтому пользуется суррогатным языком. Более того, звуковой язык не является для него родным. Как и любая уважающая себя собака он в первую очередь обязан пользоваться языком запахов. Вторым по важности служит язык жестов (поз и телодвижений), а вот звуками, ласкающими человеческий слух, хищник для общения используют довольно редко. Да, есть хоровое пение, есть отдельные звуковые сигналы, но в целом с их помощью передается не более 20 % все важной информации. Даже если предположить что изменение размеров мозга как-то отразилось и на центрах управления речью, все равно неразрешимую проблему представляет строение голосового аппарата.

Он имеет другое строение и не приспособлен для воспроизведения сложных звукосочетаний человеческой речи.

Долгое время в научной среде не прекращались дебаты на тему «способны ли животные понимать человеческую речь?». Бытовавшее в обывательской среде представление о том что «собака тот же человек, все понимает, но сказать не может» весьма подробно разобрал один из отцов этологии К. Лоренц. С популярной версией его изысканий можно ознакомиться в книге «Человек находит друга» (1992). Краткий вывод звучит следующим образом: при «общении» с человеком животные реагируют в основном не на содержательную часть речи, а на интонационную, важную роль также играют прочие факторы (мимика, жесты). Чуть лучше в этом отношении обстоит дело с человекообразными обезьянами. Хотя в общении с ними в основном использовались различные лексиграммы, после длительного обучения, а также в ходе общения между собой, некоторые шимпанзе и бонобо приобрели способность понимать отдельные фразы, хотя и испытывают проблемы с синтаксисом (Зорина, Смирнова., 2006). По мнению исследователей, работавших с шимпанзе, способность их подопытных разбирать звучащую речь составляет одно из частных проявлений способности осваивать язык человека спонтанно, сходным с детьми образом. И лексиграммы, и звучащие слова используются обезьянами как знаки-референты для символической коммуникации на уровне довербальных понятий. Способность обезьян понимать речь может свидетельствовать о существовании когнитивной основы, необходимой для освоения языком (Зорина, Смирнова., 2006).

Если некоторые животные способны понимать то, что им говорят, могут ли они говорить сами? В лабораторных условиях эксперименты по освоению языком проводились в первую очередь на человекообразных обезьянах и некоторых птицах (попугаи, врановые). Опыты подтвердили способность птиц к обобщению и абстрагированию в высокой степени. И врановые, и попугаи не только общаются на протопонятийном уровне, но и используют символы. Помимо видоспецифичных звуков птицы могут при общении употреблять и индивидуально усвоенные звуки, что облегчает взаимодействие в семейных группах (Крушинский., 2009).

Эксперименты с человекообразными обезьянами, осваивающими человеческую речь, ведутся уже давно и накоплен богатый фактический материал. Поскольку обезьяны испытывают объективные проблемы с воспроизведеньем звуковой речи, в лабораторных условиях использовались различные языки-посредники (в основном амслен и йеркиш). Участниками экспериментов в разные годы были гориллы, шимпанзе и бонобо. Результаты этих опытов снова заставляют вспомнить пророческие слова Ч. Дарвина «разница в степени, а не в качестве». Человекообразные обезьяны обладают способностью воспринимать и продуцировать отдельные «слова», которые реализуются в различной форме. Они способны преднамеренно передавать информацию, поддерживать диалоги, как между собой, так и с экспериментаторами. Они могут работать с синтаксической структурой речи (понимают значение порядка слов), более того, при должном обучении они воспринимают синтаксис звучащей речи, которую сами практически не используют (Зорина, Смирнова., 2006). Конечно, есть ряд ограничений, и по большей части уровень обезьян не поднимается выше уровня трехлетнего ребенка (Ладыгина-Котс., 2011). Это относится в первую очередь к словарному запасу, пониманию синтаксиса и построению фраз (обычно обезьяны общаются между собой фразами из 2–3 слов, что характерно и для двухлетних детей). Биологические предпосылки речи существуют, ограничения связаны в первую очередь с физиологическими особенностями организмов, значит, в теории, Сириус способен взять этот барьер. Получится ли у кого это в реальности — покажет время.

По сюжету книги Сириус свободно может читать неадаптированные версии книг, чему и посвящает значительную часть свободного времени. Более того, он еще и пишет, ведет дневник, который свободно могут прочитать люди, даже не связанные с экспериментом. Казалось бы, на фоне остальных «чудес» эта деталь не особо выделяется. Но если все предыдущие сверхспособности затрагивали исключительно мозг, здесь в немалой степени задействованы и другие органы, в частности зрительные анализаторы. Глаза собаки, скорее всего, не способны воспринимать отдельные буквы и складывать их в слова, лист исписанной бумаги для нее слабо отличим от бумаги, на которой просто нанесены линии и точки. Шимпанзе, обладающие бинокулярным зрением, в лабораторных условиях с большим трудом работают с написанным текстом. Они способны воспринимать отдельные буквы или сочетания букв как символы и правильно соотнести их с нужным объектом. Но вот прочитать даже простую фразу, опираясь исключительно на знание алфавита не способен никто из современных млекопитающих, кроме человека (Зорина, Смирнова., 2006). Таким образом, данная особенность Сириуса, которую автор вывел попутно к «базовой программе» является одним из самых тонких мест, практически нереализуемых в заданных рамках.

Еще сложнее заставить собаку что-либо написать. Несмотря на специальные перчатки, позволяющие держать карандаш, гибкость и пластичность собачей кисти оставляет желать лучшего. Человекообразные обезьяны с большим трудом воспроизводят что-то осмысленное с помощью карандашей и фломастеров, а уж писать какие-либо фразы и вести дневник пока не удалось заставить ни одного из подопытных животных (Зорина, Смирнова., 2006). Куда перспективней выглядит обучение животных набирать текст — на компьютерной клавиатуре или пишущей машинке. О таком эксперименте с волками рассказывал еще Б. Гржимек. Для одного циркового номера дрессировщик получил задание научить волка печатать на пишущей машинке. Была построена хитроумная установка с несколькими большими деревянными клавишами. Каждая клавиша соединялась проводом с электрической лампочкой. Лампочки были разноцветные. Цвет лампочки соответствовал определенной клавише (Гржимек., 1993). Хотя сам этот номер целиком был построен на дрессировке, для мыслящей собаки освоить подобное устройство не составило бы труда, и Сириус с большим успехом мог бы применять его на практике. По крайней мере, для человекообразных обезьян это не является непосильной задачей (Зорина, Смирнова., 2006).

Заключение

Сложно сказать — внес ли Стэплдон что-то новое в жанр. Сложно даже назвать данный роман «научной фантастикой». Все смелые идеи и эксперименты это всего лишь ширма. Нет должной проработки, нет научного подтекста. Обыгрывание гипотез идет строго в рамках сюжета (теория Павлова принимается целиком, со всеми ее достоинствами и недостатками), и весь налет «научности» слетает, когда дело доходит до деталей. Да и нужно ли это на самом деле? Ведь Сириус это в первую очередь роман о контакте — контакте человеческого разума и разума близкого, но иного. Несмотря на возникший «симбиоз» «Сириус-Плакси» различия между мыслящим человеком и мыслящей собакой слишком велики, что и приводит, в конце концов, к трагическому финалу. Герои романа очередной раз демонстрируют, что мы далеко не всегда способны понять «ближнего своего», не можем до конца разрушить барьер между двумя мирами. Другой «стержень» романа это внутренняя борьба между «животной сущностью» и разумом, еще одна вечная проблема, волнующая людей уже не одну сотню лет. Ну а красиво обыграть эти битву с позиции «животного, получившего сверхспособности» у Стэплдона получилось. Поэтому, несмотря на почтенный возраст, роман о мыслящем псе не утратил своей актуальности. Как и любой образец хорошей литературы он вне времени, вне пространства.

Список использованных и рекомендованных источников

Белоусов Л.В. Основы общей эмбриологии. М: Изд-во МГУ, 1993- 301 с.

Гржимек Б. Животные — жизнь моя. М. «Мысль», 1993- 400 с. Дарвин Ч. Происхождение человека и половой подбор. // Соч. СПб., 1896. Т. 2.

Жуков. Стой, кто ведет? Биология поведения человека и других зверей (в 2 томах). М.: Альпина нон-фикшн, 2013. 802 с.

Зорина З.А., Полетаева И.И., Резникова Ж. И. Основы этологии и генетики поведения. М. Изд-во МГУ: Изд-во «Высшая школа», 2002.383 с.

Зорина З.А., Смирнова А.А. О чем рассказали «говорящие» обезьяны.: Способны ли высшие животные оперировать символами? М.: Языки славянских культур, 2006.424 с.

Зорина З.А., Полетаева И.И. Зоопсихология. Элементарное мышление животных: Учебное пособие. М: Аспект Пресс 2012. - 320 с.

Коппингейр Л., Коппингейр Р. Собаки. Новый взгляд на происхождение, поведение и эволюцию собак. М: Софион, 2005 г. 388 с.

Крушинский Л.В. Формирование поведения животных в норме и патологии. М.: МГУ, i960.270 с.

Крушинский Л.В. Биологические основы рассудочной деятельности. Эволюционный и физиолого-генетический аспекты поведения. М.: Либроком., 2009. 272 с.

Ладыгина-Котс Н.Н. Дитя шимпанзе и дитя человека в их инстинктах, эмоциях, играх, привычках и выразительных движениях. Том 1. М.: МПСИ, МОДЭК, 2011. 602 с.

Мак-Фарленд Д. Поведение животных: Психобиология, этология и эволюция. М.: Мир, 1988. 520 с.

Павлов И.П. Рефлекс свободы СПб.: Северо-Запад, Книжный Клуб Книговек, 2009.448 с.

Павлов И.П. Двадцатилетний опыт объективного изучения высшей нервной деятельности животных. М.: Наука, 1973 г. 660 с.

Рамачандран В. Мозг рассказывает. Что делает нас людьми. М: Карьера-пресс. 2012.422 с.

Тинберген Н. Поведение животных. М.: Мир, 1969.192 с.

Хайнд Р. Поведение животных. Синтез этологии и сравнительной психологии. М.: Мир, 1975. 856 с.

Шовен Р. Поведение животных. М.: Либроком., 2009. 488 с.

Об авторе

Олаф Стэплдон родился 10 мая 1886 года в Вэллези, (Англия, графство Чешир), до 1893 жил в Порт-Саиде (Египет). В 1909 закончил колледж в Оксфорде, получил степень бакалавра по новой истории, потом работал директором начальной школы. Первые эссе появились в печати в 1908 г. В 1911-12 по рекомендации отца работал экспедитором, потом возвращается к преподавательской работе. Во время первой мировой войны отказался идти в армию, поэтому работал в санитарном подразделении квакеров в Европе. По окончании войны женится, работает в вечерней рабочей школе, в 1925 в Ливерпульском университете получает степень доктора философии. С 1930 года живет литературным трудом. Скончался 6 сентября 1950 года от сердечного приступа.