Сито

Боль подползла незаметно.

Подползла.

Ползла.

Зла.

Зло.

Сначала она стучалась в окно. Потом висела на занавесках. Сидела на тумбочке. Дышала в висок. А в середине зимы раскрыла ладошки и показала пальчики, каждый из которых отливал никелем, как лезвия на отцовском ноже. Точилка, отвертка, ножнички, штопор, шило, открывашка, еще что-то. Она долго рассматривала ужасные инструменты, цокала языком, облизывала тонкие бледные губы, пока не выбрала штопор. Затем радостно засопела, подсела ближе, наклонилась и, капая слюной на горячий Нюськин лоб, стала вкручивать штопор ей в висок.

— Мама! — заплакала Нюська.

Андрей приезжал с работы усталый, разувался, быстро мыл руки и, спросив мать: «ну как она», — бежал на второй этаж, чтобы пощекотать Нюську колючим подбородком, посмотреть ее рисунки, застегнуть крохотное самодельное платьице на фарфоровой кукле, подложить дочери под спину подушку и, может быть, даже полистать вместе с ней книжку. А на тумбочке в ряд коробки и коробочки, пузырьки и листочки, баночки, карандашные крестики и мелкие буквы. Винпоцетин… Триамтерен… Гидрохлоротиазид… Долусумин…

— Ну как ты?

— Хорошо.

Голос слабый, под глазами тени, но в глазах радость.

— Что там, пап?

— Сосед приходил, — улыбнулся Андрей. — Опять уговаривал продать наш дом.

— Зачем ему? — прошептала Нюська.

— Река, — пожал плечами Андрей. — Высокий берег. Простор. Нравится. Хорошие деньги предлагал.

— Ты согласился?

— Конечно нет, — прошептал Андрей. — Нам тоже нужен высокий берег и простор. На что тогда ты будешь смотреть в окно?

— А как же моя просьба?

— Вот ведь… — нахмурился Андрей и обернулся. — Ир! Почтальон был?

— В обед еще, — донеслось снизу. — Каждый полдень эту макулатуру разносит!

— Так делись!

Пачка рекламных буклетов, цветных газеток и листовок легла на одеяло. Мебель, косметика, пицца, окна, эпиляция, электроника, садовый инструмент, удобрения, недвижимость. Ничего интересного.

— Вот! — Нюська вытащила глянцевый журнал. — Здесь!

— Дочь… — Андрей в замешательстве взъерошил выгоревшие вихры. — Ты видишь, какие тут цены? И это все только первый взнос. Это ж не собаку завезти.

— У меня аллергия на шерсть, — сказала Нюська. — И есть у нас собака. Джек у дома привязан. Ты забыл? А домовой не собака. Он как человек. Восемнадцатая страница. Читай.

— Ну что тут? — Андрей зашелестел журналом. — Еще дороже. Почему я не домовой? А то все моторы, колеса, ключи, домкраты… Жил бы где-нибудь за печкой и получал такие деньги. Красота!

— Ниже, — попросила дочь. — Видишь? Бесплатно. По обмену.

— Хочешь на меня обменять? — усмехнулся Андрей.

— Нет, — Нюська попыталась улыбнуться, но не смогла, боль выбралась из-за занавески и кривлялась на стуле за спиной отца. — Не на тебя. Просто. А вдруг?

Ночью Андрей и Ирина сидели на кухне и прислушивались, не сменится ли неровное дыхание наверху детским плачем.

— Одно и то же, — вздыхала Ирина. — У вас родничок в три месяца закрылся. Нет, говорю, все было в порядке. Вот карта. Вы что-то не пролечили. Да все мы пролечили. Все обследования прошли. Вот снимки, вот анализы. Нет ничего. Восемь лет прожили, на девятый навалилось. Проверьте на порчу. Проверяли. На колдовство. Весь дом оберегами завесили. Никакого толку. Боль есть, а причины нет. Еще год такой жизни — посадим и печень, и селезенку, и почки ребенку.

— Может быть, и в самом деле переехать? — Андрей сдавливал пальцами край стола. — Сосед хорошие деньги предлагает. И на дом хватит в хорошем месте, и на лечение останется. Лет пять смогу не работать, буду рядом с дочерью.

— А потом? — Ирина начала раскачиваться с закрытыми глазами. Ребенка на руках нет, а она раскачивается. Себя, что ли, укачивает?

Андрей не ответил, не нашел нужных слов. Впрочем, ненужных тоже не было.

— Выписать, что ли, этого домового? — спросил после долгого молчания.

— Потом ведь не прогонишь, — отозвалась Ирина. — А захочешь удержать — не удержишь. В поселке в восьми хозяйствах домовые. Я уж банников и овинных не считаю. Так вот, в шести — не видно, не слышно, а в двух — беда. Пьют, дерутся, кур гоняют.

— У нас нету кур! — оживился Андрей. — К тому же там хозяева такие. Пьют и дерутся. Зато в шести других домах тишь да гладь. И дети не болеют.

— Тогда, может, лучше к этим сходить? — спросила Ирина. — Попросить на время?

— Брось, — опустил голову, уперся лбом в столешницу Андрей. — Я с этого и начал. Они не хозяева своим домовым. Кошку и то не удержишь, а ты про домового. Куда хочет, туда и пойдет. Этот тайный народ — сложная публика. Возьми хоть лешего. Впрочем, ну его, пьянь лесную, ведьм возьми! Сколько их у нас? Три? Пройди мимо, попробуй только подумать, что она ведьма! Шума не разгребешь потом неделю. А как спрашивается, еще ее называть? У нее ж хвост!

— Что делать-то будем? — прошептала Ирина. Глаза ее были сухи.

— Я уже позвонил, — сказал Андрей устало. — Сказали, что шансов мало, но они есть. Послезавтра приедет агент, посмотрит наши условия и даст ответ. Я буду дома.

— Тогда я хоть отдохну, в магазин схожу, — прошептала мать. — В обед самое тяжелое время. Хоть на руки бери.

Агентом по домовым оказался домовой. Маленький, ростом меньше метра, он словно застрял между карликом и взрослым. Для карлика был слишком складен, для взрослого — головастый. На его черной визитке золотом было вычеканено много мелких букв и девять крупных — «Митундрий», но называть он себя попросил почему-то Дим Димычем. Агент приехал на детском автомобильчике с парой дополнительных аккумуляторов на пассажирском сиденье. Свесил ноги, выудил из-под сиденья резиновые сапоги и, сунув в них ноги вместе с ботинками, потащил из бардачка электрический шнур. В маленьком дорогом костюмчике, строгой рубашке и черном галстуке выглядел как ребенок на карнавале в костюме мытаря, но голос имел низкий, как у простуженного мужика.

— Хозяин! — пробасил Дим Димыч. — Где хозяин? Есть розеточка? Надо подпитаться, грязно у вас, завяз, пришлось посадить аккумуляторы.

— Сейчас, — выскочила на крыльцо Ирина, которая удержалась от прогулки ради важного визита. — Сюда! Вот сюда втыкайте!

— Отлично, — кивнул Дим Димыч. — Где хозяин-то?

— С дочерью, — улыбнулась Ирина. — Он сейчас. Зайдете?

— В последнюю очередь, — махнул рукой Дим Димыч. — Сначала осмотрим периметр.

Весеннюю глину Дим Димыч месил долго. Оборачивался, поглядывал на хозяина дома, который шагал за ним неотступно, но вопросов не задавал. Подергал штакетник на границе участка с соседом, постоял у поленницы дров, заглянул в баньку, в сарай. Понюхал компостную кучу. Погладил Джека, который несказанно удивился подобной наглости. Сунул нос в почтовый ящик, прикрученный к калитке, неодобрительно помотал головой и присел на крыльцо.

— Вот что, — пробасил он, разминая в руках сигарету. — Шансов, я прямо скажу, немного. Плюс у вас только один — Ока. Вид красивый. За рекой лес. Значит, орехи, ягода, грибы. В реке — рыба. Русалки опять же, прости господи. Дом, вроде бы, тоже неплохой. Но уж больно новый.

— Десять лет ему уже, — заметил Андрей. — Вот этими руками построил.

— Молодец, — щелкнул зажигалкой Дим Димыч. — Но место не намолено. Понимаешь, домовой он… как гриб. Ему корни нужны. Корни деревьев. Мхи. Старина. Он ею дышит, понимаешь?

— Корни будут, — пообещал Андрей. — Принесу, посажу деревья. Мхи… Берег известковый, поверх извести — валуны попадаются. Полно и с мхами. Обеспечу. Что еще надо?

— Да ничего… — махнул рукой Дим Димыч. — Ладно, домовой у вас вряд ли будет, но я должен все выполнить по инструкции. Слушай и запоминай. Первое — он делает то, что хочет. Заговаривать с ним нельзя, трогать его нельзя, деньги ему платить нельзя, подарки дарить нельзя. Даже тряпочку какую. Обидится и уйдет. Или напакостит. Потом все равно уйдет.

— А что же с ним можно делать? — не понял Андрей.

— Терпеть его можно, — объяснил Дим Димыч. — Он будет терпеть вас, если будет, а вы будете терпеть его. Единственно, что требуется сверх того — раз в день стакан молока, лучше парного, но как выйдет, и лепешку. Бездрожжевую! Но в руки не давать и в домик ему не пихать. Вот, на крыльце оставлять, он сам возьмет.

— У нас нет для него домика, — растерялся Андрей.

— Будет, — пообещал Дим Димыч. — Вот, доски лежат, кирпич вижу. Бревна. Баньку хотели перебирать? Забудьте про баньку. Будет дом. Ты не суетись, главное. Пропадет что — не волнуйся. Запомни, домовые не воруют, они берут. Иногда возвращают, иногда нет. Мой тебе совет, если случится чудо и это дело выгорит, лучший способ сойтись с домовым характерами — не замечать его. Совсем. Даже если он тебе на шею сядет — не замечай. И все будет хорошо. Но стакан молока и лепешку — будь добр.

— А как же деньги? — не понял Андрей. — Я видел, там везде такие суммы…

— Это не по нашей системе, — отмахнулся Дим Димыч. — Но если хочешь знать, то домовые — почти такие же люди. Как и прочая нечисть. Так ведь раньше говорили?

— Ну да, — погрустнел Андрей. — Избирательные права, профсоюз, Гринпис, прописка.

— Нет у домовых никакой прописки, — хмыкнул Дим Димыч. — Живут где хотят. А вот пенсия им полагается. Но это пока не твой случай. И поверь мне, приятель, если домовой где-то захочет жить, то это хорошее место.

— А здесь хорошее место? — спросил Андрей.

— Здесь? — плюнул на палец и притушил сигарету Дим Димыч. — Дерьмовое. Вот вид только. Никаких шансов. Пошли в дом.

— Зачем же в дом? — помрачнел Андрей. — Если никаких шансов?

— Инструкция, — развел маленькими ручками Дим Димыч. — Пошли.

Он скинул сапоги и потопал внутрь дома. Заглянул на кухню, хлопнул дверью холодильника. Спустил воду в сортире, попил из крана в ванной комнате. Провел пальцами по корешкам книг на стеллажах в гостиной и ступил на лестницу. Ступил и замер. Окаменел. Даже галстук начал распускать на груди. Удивленно оглянулся на Андрея, спросил шепотом:

— Что это у вас светится наверху?

— Свет? — пощелкал выключателем Андрей.

— Нда, — вздохнул Дим Димыч и заскрипел по ступеням наверх. Бледная, замученная, исхудавшая Нюська спала на руках у матери. Та сидела на краю кровати и смотрела заплаканными, но уже просохшими глазами на маленького человека в дверях детской. Руки и ноги Нюськи свисали веревочными концами.

— Вот так, значит, — кашлянул Дим Димыч и едва ли не со слезой оглянулся на Андрея. — Что ж ты, хрен тебя в грядку, тут устроил? Да как же… Ладно… Будет вам домовой. Через неделю. Не сомневайтесь. Обеспечу.

— Кто-то вроде вас? — растерялся Андрей.

— Какой же я домовой? — не понял Дим Димыч. — Обижаешь. Ты кто? Механик? Судя по дому, хороший механик. А я чиновник. А домовой — это состояние нутра. Понял? А я… Выкрест, можно сказать. В каком-то смысле.

— Больно? — Ирина смотрела на Нюську с укором. Хотела посмотреть с сочувствием, которое поднималось выше горла, давило на выплаканные глаза, а получалось с укором. — Это только боль. Нет никакой мерзости. Есть просто боль. Ты ее просто так видишь. Где она сейчас?

— На шкафу, — прошептала Нюська.

Ирина оглянулась. Боль и в самом деле сидела на шкафу, свесив грязные ноги, и точила коготки. Сейчас, действие таблетки ослабнет, и она начнет вонзать эти коготки в Нюськины виски. Но мать боли не видит. Ей кажется, что Нюська бредит. Может быть, она и в самом деле бредит?

— Понимаешь, — Ирина подыскивала слова. — Так вышло. Тебе она представляется грязной и злой девчонкой. Я говорила с врачом. Она сказала, что если бы ты думала, к примеру, о змее, то твоя боль представилась бы тебе змеей. Это персонификация. Ты хочешь отделить боль от себя, а не представив ее, отделить сложно. Понимаешь?

— Нет, — захотела мотнуть головой Нюська, но замерла от стонущей боли в затылке. И змея, которая свилась кольцами на шкафу, довольно зашипела.

— Нет, — повторила Нюська. — Она не часть меня. Она — отдельно!

— Подожди! — вскочила Ирина, привлеченная шумом за окном. — Кто-то приехал.

У калитки стоял шотландец. Он был маленьким, ростом даже меньше Дим Димыча, который и привез его на своей машинке, но ничем не отличался от шотландца. На голову его была надета шапка-беретка с вороньим или черным куриным пером в ней. Под шапкой имелось округлое лицо с выдающимися вперед скулами, дугами бровей и подбородком. Уши торчали в стороны, как им и полагалось, нос был прямым и смотрел вперед и вниз. Усы в этом смысле следовали направлению ушей. Под подбородком на фоне белой сорочки чернела бабочка галстука. Ниже начинался черный жилет, перекрещенный полосой пледа или платка, закрепленного на плече сверкающей заколкой. Еще ниже имелся пояс, свисающий с пояса кошель и точно между поясом и острыми сухими коленями — клетчатый в складку килт. Чуть ниже имелись гольфы и башмаки со стальными пряжками.

— Вот, — пропыхтел Дим Димыч, вытаскивая на середину двора тяжелый чемодан, перетянутый ремнями и застежками. — Заказ прибыл.

— Почему он такой нарядный? — прошептала Ирина, которая замерла на крыльце.

— Шотландец, — пожал плечами Дим Димыч. — Брауни по-ихнему. Говорят, интересный экземпляр, но я ни бельмеса по-шотландски, он ничего по-русски. Я даже имени его не знаю.

— И как же с ним говорить? — спросила Ирина.

— Только этого еще не хватало, — вытер пот со лба Дим Димыч. — Ни говорить, ни называть, ничего. Я предупреждал. Его нет.

— Что, и смотреть на него нельзя? — спросила Ирина.

— Да хоть обсмотрись, — вздохнул Дим Димыч, — ну ладно, я поехал. Кажется, ему здесь нравится. Скажите, что вы его берете.

— Что сказать? — не поняла Ирина. — Да и мужа нет, вы же с ним договаривались?

— Какая разница? — топнул Дим Димыч. — Он не вам будет служить, а этому дому. Ну так и говорите от имени дома. Скажите что-нибудь. Ну, не знаю… — почесал затылок агент. — Скажите о’кей, что ли.

— О’кей! — выдохнула, почти простонала в открытое окно Нюська.

Шотландец поднял голову, прищурился, просветлел, затем скорчил горестную гримасу, оглянулся на Дим Димыча, снова посмотрел на Нюську, вздохнул, кивнул и начал осматриваться.

— Нюська! — уже бежала Ирина в дом.

Весеннюю глину брауни месить не стал, потому как земля успела подсохнуть. Но он точно так же обошел вокруг дома, не обращая внимания на Ирину, которая металась в доме от окна к окну. Подергал штакетник на границе участка с соседом, постоял у поленницы дров, заглянул в баньку, в сарай. Понюхал компостную кучу. Сунул нос в почтовый ящик, прикрученный к калитке, неодобрительно покачал головой, подошел к крыльцу, взял в руки выставленный хозяйкой стакан молока и лепешку, понюхал, скривился, размочил в молоке лепешку и вывалил угощение в миску к Джеку. После этого начал раздеваться.

Ирина отпрянула от окна и побежала по лестнице к дочери. Та сияла:

— Мама! У него синие трусы с белым косым крестом! Круглый животик и волосатая грудь! А хвоста нет!

— Нюся! — подошла к окну Ирина.

Брауни уже всовывал ноги в сапоги. На голову он натянул колпак, на себя надел холщевые порты и такую же рубаху почти до колен. Парадная форма аккуратно лежала на чемодане. Над чемоданом был пристроен черный зонт.

— Мама! — прошептала Нюська. — А где он будет жить?

— Не знаю, — как завороженная следила за маленьким существом Ирина. — С ним нельзя говорить.

— Почему? — удивилась Нюська.

— Чтобы не спугнуть, — ответила Ирина.

Брауни, который скрылся за углом дома, вернулся с лопатой и ножовкой.

— Откуда у него ключи от сарая? — удивилась Ирина.

— Ты не читала о домовых? — захлопала глазами Нюська. — Ему не нужны ключи!

— Зато лопата ему нужна, — проворчала Ирина. — Зачем тебе лопата, малыш? Она длиннее твоего роста в полтора раза! Что?

Брауни опустился на одно колено, положил на него лопату и резво укоротил ее рукоять наполовину. Затем поднялся, той же лопатой ловко расщепил обрубок на длинные щепки и начал отмеривать шагами и размечать квадрат прошлогоднего дерна в паре десятков шагов от угла дома. Не прошло и минуты, как он вонзил лопату в землю.

— Что он делает? — спросила Ирина.

— Мне кажется, что он копает себе норку, — радостно предположила Нюська.

Уже ночью, когда прошел этот суматошный день, в котором, опасливо крестя грудь, в почтовый ящик закинул очередную порцию рекламного мусора почтальон, и сосед принес пару банок компотов, которые надо допивать, а скоро весна и чего уж пропадать добру, и тоже застыл в удивлении у забора, и Андрей вернулся с работы и замер у калитки, не веря своим глазам, и брауни углубился в землю на пару метров, после всего этого с книжной полки сползла змея боли. Она заползла в постель Нюськи, стянула холодным хвостом ее грудь и раскрыла зубастую пасть над ее горлом. И в тот самый миг, когда Нюська готова была забиться в судорогах, в окно донесся гнусавый писк каких-то дудок.

— Что там? — застонала Ирина, которая уже привычно сидела над дочерью, приготовив и водку, и тряпки, и лед, и еще что-то, чтобы сбивать температуру и уменьшать боль. — Он с ума сошел? Что это?

Андрей на дрожащих ногах подошел к окну, открыл створки, впустил в комнату весну и истошный вой дудок. В свете полной луны была видна глубокая яма и сидящий на ее краю брауни. В руках он держал кожаный мешок с торчащими из него дудками и, надувая щеки и помогая себе локтями, извлекал из него что-то вроде гнусавой мелодии.

— Не останавливай его, — прошептала в спину Андрею Ирина. — Она спит.

Нюська спала первую ночь за полгода. Брауни играл на волынке часов до двух. Потом перестал. Андрей, который заснул, сидя в кресле в комнате дочери, выглянул утром в окно и бросился вниз. Брауни лежал на краю ямы на спине. По его лицу была размазана кровь, а под глазами виднелись такие же мешки, как и на лице Нюськи после всякой бессонной ночи. «Заговаривать с ним нельзя, трогать его нельзя» — вспомнил Андрей и бросился обратно в дом.

— Ир!

— Ну что ты кричишь? — улыбалась Ирина, потому что улыбалась стоявшая у окна Нюська. Впервые за долгие дни.

— Там…

— Сам посмотри, — посоветовала Ирина, раскладывая таблетки по порционным ячейкам.

Брауни уже очнулся и теперь перетаскивал к яме сложенный в углу участка кирпич.

— Значит, так, — решил Андрей. — Молоко он пить не стал, но ты все равно выставь ему опять молоко и лепешку. И посмотри там у себя в книжках, что любят шотландцы.

— Он же не простой шотландец! — заметила Ирина.

— Какой бы ни был, — засуетился Андрей. — Я на работу, но к обеду вернусь.

— Почему так рано? — спросила Ирина.

— Думаю, что мне придется взять отпуск, — ответил Андрей.

Нюська начала постепенно приходить в себя. Приступы случались все реже, таблетки действовали все лучше, хотя боль окончательно не уходила. Шипела где-то невдалеке. Но волынка звучала каждую ночь. Правда, брауни уже не обливался кровью, хотя и лежал потом в изнеможении по нескольку часов. Он все так же работал без отдыха, но ему помогал Андрей. Не подходил близко, не заговаривал, но делал то же самое, что делал и брауни. Выуживал из сарая доски и брус, подтаскивал бревна и укладывал на траву возле ямы. Видел, что брауни катит со стороны реки замшелый валун, брал тачку и таскал эти валуны день за днем. Замечал, что брауни тащит на спине найденный в сарае мешок цемента, прыгал за руль и привозил из города два десятка таких мешков. Песок, гвозди, жесть, стекло, дерево — все шло в дело. И каждый день Ирина выставляла на крыльцо стакан молока, который вместо с лепешкой неизменно доставался Джеку, стеклянный термос, наполненный горячим и сладким до приторности душистым чаем, ломти ржаного хлеба, блюдо с диковинным шведским блюдом — хаггисом и маленькую стопочку виски. Брауни съедал хаггис сразу, хлеб посыпал крупной солью и запивал горячим чаем во время коротких перекуров. А виски выпивал перед игрой на волынке.

— Из чего это сделано? — пробовал Андрей на кухне затейливое блюдо, похожее на толстую, темную домашнюю колбасу, от которой Ирина отрезала очередной ломоть для разогрева.

— Ой, — махала она рукой и подмигивала Нюське, которая еще медленно, но уже ходила по дому и как раз теперь заваривала в термосе чай. — Я и не думала, что когда-нибудь буду это есть. Тут и бараний рубец, сердце, печень, легкие, лук, сало, травы и еще кое-что. Готовить муторно, но что-то во всем этом есть!

— А где ты все это купила? — недоумевал Андрей. — Ты же все время дома?

— А сосед? — улыбалась Ирина. — Помогает. И жена его приходила. Варенья принесла. Три банки!

— Дом больше не хотят купить?

— Нет, — радовалась Ирина. — Говорят, что все, поздно хотеть. Если домовой корни пустил, поздно зариться. Говорят, что дом наш как будто светиться начал. И еще смотрят на нашего брауни и хотят такого же.

— Такого больше нет, — бормотал с набитым ртом Андрей.

— Папка! — смеялась Нюська. — А ты не боишься, что от такой еды сам станешь маленьким шотландцем?

— Запомни, Нюся! — потряс вилкой Андрей. — Один брауни — хорошо, а два — еще лучше!

На вторую треть апреля дело уже шло к завершению строительства. В вырытой яме, обложенной кирпичом, брауни устроил погреб со стеллажами и ящиками, сверху настелил теплый, многослойный пол. Ловко собрал небольшой сруб, перекрыл его жестью, и вскоре из асбоцементной трубы над крохотной избушкой время от времени кудрявился дымок. Под самый конец апреля брауни дождался густого тумана, выбрал то место на усадьбе, где туман был гуще всего, и воткнул там в землю лопату, а под утро принялся копать колодец. Тут уж пошли в дело и оставшиеся от фундамента валуны. Вода оказалась на удивление близка. И как-то так вышло, что уж стенки колодца, а потом и сруб брауни и Андрей делали чуть ли не локоть к локтю. И ведь вроде бы не обменялись ни единым словом, ни даже взглядом.

— Спугнуть боюсь, — говорил Андрей поздно вечером за столом, где семья собиралась, как в прежние времена, втроем. — Народ, смотрю, как в цирк приходит. Сосед — ладно. Ты дала ему ту рекламу? А то чуть ли не со всей деревни. Домовых, правда, не видел, но и почтальон час стоял у ящика охал, и соседи по другой улице. Зачем вам колодец, у вас водопровод. Если бы я знал, зачем нам колодец? Значит, нужен.

— А что он? — спросила Нюська.

— Он говорил со мной сегодня, — прошептал Андрей.

— Что? — вытаращила глаза Нюська. — Что он тебе сказал?

— Если бы я понимал, — буркнул Андрей. — Утром… Утром он буркнул что-то вроде — «мэдаун мач»[1]. Потом, когда мы насадили ворот и подняли первое ведро воды, сказал, кажется, «нах э рин ту»[2].

— Не понравилась вода, что ли? — не поняла Ирина.

— Мама! — обиделась дочь.

— Ладно, — покраснела Ирина.

— А вечером, — наморщил лоб Андрей. — Вечером он сказал «ойчи мач»[3].

— А ты? — затаила дыхание Нюська.

— А что я? — развел руками Андрей. — Я молчал. Трогать и разговаривать нельзя. Тут уж без проколов. Себе будет дороже. Слышишь?

За стеной раздался голос волынки.

На следующий день приехал Дим Димыч. Он раскланялся с брауни, который вскапывал какую-то грядку возле своего домишки, присел на крыльце рядом с отцом, чуть приспустил на шее узел галстука.

— Обмен закончился? — с тревогой спросил Андрей.

— Брось, — махнул рукой Дим Димыч. — Ты еще не понял? Домовой — сам себе хозяин. Или ты думаешь, что он просто так домик себе строил?

— Не знаю, — пожал плечами Андрей. — Все-таки он из Шотландии, там горы. А тут равнина. Ну ладно, берег высокий, а так-то? Низина по сравнению с горами.

— Это да, — кивнул Дим Димыч. — Вот я из Мещеры. Так вроде уж сколько годков на должности, а все одно тоскую. Хочется в болото, в сырость, в мягкие мхи. Ты знаешь, какая клюква у нас? Клепикский я. Слышал? Но вот ведь, не еду. Долг. Хотя это ж тоже Ока…

— А у него-то какой долг? — не понял Андрей.

— А такой, который всякого за шиворот схватывает и поднимает, — понизил голос Дим Димыч. — Я что прибыл-то. Завтра майские начинаются. Так что этой ночью смотри в оба.

— А что случится должно? — не понял Андрей.

— Ох, тяжело зрячему со слепыми, — поскреб лоб агент. — А уж умному с бестолковыми еще труднее. Запомни, человече, на всякую радость найдется горе. На всякий цветок — тля. На всякое солнце — туча. На всякий родник — свинья придет и все изгадит. И ладно бы, горе не радость, тля — не каблук, туча — не могила, родник — не лужа. Пробьется и выправится. Только не всегда так бывает. Иногда сходится такая мерзость и такой свет, что… хочешь, не хочешь, а впрягаться приходится.

— Да о чем ты? — не понял Андрей.

— А ты не допер еще? — всплеснул руками Дим Димыч. — Упырь завелся в округе. Из наших. Не из домовых, но из наших. Редкая пакость, но неизбывная. Может, и давно был. Прикусывал по чуть-чуть, оно и проходило. Мало ли, отчего недужится. Но он же как пьяница, если в ведро особенного пойла наступит, пока не высосет, не отвалится.

— Ты сейчас о каком пойле? — оторопел Андрей. — О Нюське моей, что ли? Какое она тебе пойло? Да и не допускал я никого до нее!

— Ты слушай меня, — прошипел Дим Димыч. — Вот ведь, елки-иголки, с ним домовой, хоть и бывший, разговаривает, а он зубами скрипит. Кому дочь родная, кому свет ясный, который раз в поколение выпадает, да не в каждый край одаривается, а кому дурман непреодолимый. Охота великая и сладость. И близко подходить не надо. Если сильна мерзость, будет дочь твою издалека вожделеть, свет ее тянуть на себя. И ни порчу не найдешь, ни упыря не сочтешь, пока дочери не лишишься!

— Подожди, — прошептал Андрей. — Как это не лишишься? Все же хорошо… Наладилось вроде… Завтра день рождения у Нюськи…

— Наладилось, — передразнил отца Дим Димыч. — Ты доживи еще до дня рождения. Хотя вот тебе и ответ. Завтра день Лели и Лады[4]. Вот чей отблеск может сиять на твоей дочери. Я еще удивляюсь, как упыри со всей округи не слетелись. Хотя, может, он один и остался…

— Кто он? — прошептал Андрей.

— Никто не скажет, — вздохнул Дим Димыч. — Кто хочешь. Сосед. Жена твоя. Я. Ты сам, если память твоя перерывы лепит. Рыбак, что от реки идет и глаз на твою дочь положит. Бабка, что дорогу перешла и взгляд косой кинула. Неизвестно. Только тянется нитка в черную бездну, а разматывается-то не катушка, а дочка твоя. Этой ночью вся нечисть силу имеет. Так что… Приглядывай за своим брауни. Это ведь он ниточку-то от твоей дочери придержал, не дает ей разматываться, он.

— А если бы его не было? — мрачно спросил Андрей.

— Тебе честно сказать? — поднялся на ноги Дим Димыч. — Сейчас бы я вот тут рядом дом рыл. И колодец. Хотя колодец не нужен. Водопровод же есть? А вот волынки у меня нет. Да уж, наслышан. Так что — толку от меня и не было бы, даже если учесть, что смерть-то мне не грозила бы. Очень плохая примета убить домового. Даже для упыря. Даже если он все поставил на твою дочь. Всю свою гниль напряг!

— А что делать если… — прошептал Андрей. — Если… что-то оборвется?

— Старайся, чтобы не оборвалось, — буркнул Дим Димыч и стал спускать с лестницы. Обернулся уже внизу. — Один способ есть. Еще мой отец меня учил. Лет триста тому назад, если не раньше. Если все пропало, делай невозможное, не ошибешься.

Вечером снова подползла боль.

Встала горбатой черной тенью в углу. Растопырила кривые пальцы и замерла, словно изготовилась к прыжку. Но за окном загудела волынка, и тень стала таять, пока не обратилось пятном на обоях.

Андрей проснулся от крика Нюськи. За стеной дома слышался треск. Ирина метнулась наверх, а Андрей выскочил на улицу. Домик брауни горел. Он сам лежал в двух шагах от крыльца. Андрей подскочил к дому, увидел разодранную в клочья волынку, бледного, с выступившей на лице кровью брауни, оттащил его в сторону, бросился к колодцу, плеснул воды на округлое лицо, на усы, на торчащие уши, на скулы, на щетку черных волос.

— Нюська задыхается! — закричала в окно Ирина. — У нее следы пальцев на горле!

— Толс[5], - вдруг подал голос брауни, сел, вытер рукавом с лица кровь, посмотрел мутными глазами на отца и повторил: — Толс.

— Что делать? — прохрипел Андрей.

— Гриена[6], - сказал брауни. — Гриена.

И вдруг вскочил на ноги и побежал к дому.

Он влетел на кухню маленьким вихрем, один за другим начал раздирать, отворять шкафы, разбрасывать кастрюли и сковороды, пока не выдернул откуда-то с дальнего угла деревянное сито-решето и побежал с ним по ступеням наверх, и Андрей не мог успеть за ним. Наверху Нюська с бледным лицом, без слез, но с болью в глазах судорожно пыталась вдохнуть, и мать обливала ее собственными слезами. Но брауни подставлял сито под слезы Нюськи, и что-то бормотал, и тыкал пальцем в свои глаза, и расчерчивал слезы на своих щеках, и наконец из наполненных мукой глаз дочери выкатились две слезинки, и брауни кубарем покатился вниз по лестнице, и Андрей тоже побежал за ним.

Где-то в отдалении уже слышалась сирена пожарных машин, и, кажется, кто-то бежал по улице, гремели ведра, мелькали какие-то тени, а брауни у колодца бил ладонями по краю сита, резал их в кровь, а потом наполнял сито водой. Подхватывал его и бежал. Вода выливалась через два-три шага, брауни возвращался и показывал жестами Андрею — лей воду в сито. И Андрей лил, и брауни снова пробегал несколько шагов и возвращался обратно с пустым ситом. И Андрей снова наполнял его, крутил ворот и наполнял, не обращая внимания на подставленные кем-то ведра. Трещал забор под колесами пожарной машины. Неслись крики:

— Дом пролейте, чтобы не занялось! Будку потом! Хрен с ней! Мальца держите с решетом! Ведро отнимите у хозяина! Обезумел!

Ладони брауни сжимали сито так крепко, что кровь текла из его ладоней, заливала плетение. И он проходил с каждым разом все дальше и дальше, но вода вытекала, и он снова возвращался.

— Подожди, — остановил его Андрей, и шатающийся от изнеможения брауни, жмурясь от света фар, посмотрел на сито, которое он держал в руках, на окровавленные ладони, на свисающие с сита капли крови, и понял. Пробормотал что-то неразборчивое и быстрое, крутанул сито между ладонями, перевернул и начал размазывать по нему кровь.

— Быстрее, быстрее, — хрипел Андрей и тоже рвал края собственных ладоней зубами, а брауни продолжал размазывать, пока дно сита не обратилась в кровавое матовое зеркало. И тогда он прижал его к груди, обмяк и закрыл глаза.

Андрей наполнил сито водой.

Подхватил брауни на руки.

Посмотрел на пылающий, проседающий дом домового, и побежал не к нему, а туда, куда пытался бежать брауни. Вдоль забора. Мимо соседей и пожарных. Через шланги и опадающие искры.

До угла. Затем повернуть и вдоль другого забора за дом, мимо сарая и баньки.

Затем повернуть и опять вдоль забора до дальнего угла, где еще слышен рев машин, но уже не слышен крик жены, а слышен только хрип брауни, который опять повторяет слово «Гриена» и что-то частит быстрое и непонятное, словно молится. И опять повернуть, чтобы увидеть впереди колодец, где тени, ведра, крики и откуда он начал свой бег. И добежать, и остановиться у колодца, упасть на колени, и еще удивиться, что пришедший в себя брауни бросает в колодец окровавленное, полупустое, но не пустое сито.

И в тот же самый миг там, среди толпы, среди теней и крика, кто-то знакомый, кто-то частый и привычный, тот, кто появлялся у дома каждый день, опускал в ящик газеты и журналы, начал ломаться. Выворачиваться и лопаться, исходить гнилью, скулить и визжать, пугая людей, заставляя их разбегаться, пока не взорвался, как взрывается сухой дождевой гриб.

— О’кей, — прохрипел брауни и ударил отца по плечу. — Дуэн мач.[7]

И через внезапно накатившую тишину донесся голос Ирины:

— Дышит!

Утром Андрей заказал машину и поехал за кирпичом.