Скачу за радугой

XII

Ползикова наткнулась на землянку случайно.

Людмила доверила ей раздать в совхозном поселке пригласительные билеты на торжественное закрытие лагеря. В наглаженном клетчатом платье, с шелковым красным галстуком на груди, Ползикова шла лесом, прижимая к груди Людмилину папку на молнии.

Вообще-то Ползикова не любила ходить одна по лесным дорогам. Мало ли что может случиться! В прошлом году две девочки из их лагеря встретили здесь дикого быка. Они долго бежали от него, заливаясь слезами и петляя между деревьями, а бык бежал за ними по просеке и жалобно мычал. Потом говорили, что это была всего-навсего чья-то заблудившаяся корова.

Но говорили это, наверно, так просто, чтоб не волновать детей.

Но сегодня был такой теплый и солнечный день, так весело щебетали птицы после прошедшего дождя, что Ползикова решила не идти проселком, а свернула в лес, на просеку.

За дальними стволами деревьев, на опушке леса, в золотых лучах солнца клубился утренний туман. Он рассеивался в чаще, и тогда словно проявлялся фотографический снимок — все яснее и яснее становились силуэты дальних деревьев и просвет между ними.

Оттуда слышался стук молотка, визг пилы, ухал топор о бревно.

Ползикова бы прошла мимо, — подумаешь, работает кто-то на лесной делянке! — но услышала ребячий гомон и различила голос Оли. Она радостно кричала: «Смотри, Ген, что я нашла!»

Ползикова замерла, как собака в охотничьей стойке. Прислушалась, склонив голову набок. Казалось, что одно ухо у нее стало торчком. Она потопталась на просеке, разыскивая тропинку, и быстро-быстро, от ствола к стволу побежала на голоса.

Карта лежала в самом дальнем углу землянки, за проржавевшей печуркой, в ворохе прошлогодней листвы, и, выметая, Оля и обнаружила этот пожелтевший, стертый на сгибах лист с красными карандашными пометками.

Это была карта области, и ребята легко нашли на ней и станцию, откуда уезжали они в город, и совхозный поселок, и речку, протекавшую мимо лагеря. Но знакомые эти названия казались чужими и далекими, будто окутанные дымом войны.

Ребята затихли, разглядывая карту, и не заметили подошедшую сзади Ползикову.

— Что это у вас здесь?

Ползикова с интересом рассматривала обшитый сверим тесом вход в землянку, раскиданные на земле среди щепок и стружки пилы и топоры, разглядела вывешенные на просушку ватники и шинель и составленные в пирамиду автоматы у дверей.

— Что, а? — повторила она.

Все растерянно молчали. Пахомчик опомнился первым и пошел на нее, заставляя отступить к опушке. Ползикова пятилась, спотыкалась и, оглядываясь, говорила:

— Чего ты?.. Ну, чего ты?..

— Так нельзя! — сказала вдруг Оля. — Иди сюда, Нина.

Ползикова нерешительно подошла к ней. Оля взяла ее за руку и повела внутрь землянки. Пробыли они там недолго, а когда вышли, глаза у Ползиковой влажно блестели, она не прятала их, как всегда, а смотрела открыто и прямо на стоявших перед ней, перепачканных опилками и землей мальчишек и улыбалась им.

И мальчишки вдруг увидели, что у нее голубые глаза, льняные волосы и смешная ямочка на одной щеке. Ползикова коротко вздохнула, не переставая улыбаться, отчего ямочка задрожала, а лицо сразу стало добрым и беспомощным, и сказала:

— Можно, я с вами? Разрешите, я с вами буду?!

Генка растерянно оглянулся на мальчишек. Те стояли, хмурясь и покусывая губы, стыдясь чего-то или радуясь, не поймешь, и только Оля часто-часто кивала головой.

Ползикова прижала руки к груди и, совсем уже по-детски, попросила:

— Пожалуйста! Ну пожалуйста!

— Ладно, — буркнул Генка и отвернулся.

Взял топор и принялся старательно тесать уже обтесанное бревно.

Клятву с Ползиковой не взяли. Вспомнили об этом уже к вечеру, перед самым ужином, но без особого волнения, почти безразлично, и Генка понял, что устали ребята до невозможности. Он повторил про себя слова клятвы и удивился тому, что, недавно еще гордые, мрачные и красивые, они показались ему вдруг нарочными, как раскрашенный картонный домик. Наверно, трудное дело, которое они делают, оказалось главнее всех красивых слов. Правда, оставалось самое главное: тайна! Она поддерживала их, не давала сдаваться, заставляла тянуться из последних сил. Но если тайну эту узнала Ползикова, может быть, раскрыть ее можно и дяде Кеше?

Генка представил себе, как подобреют его глаза, когда он увидит восстановленную землянку, как будет оглаживать своими твердыми ладонями свежевыструганный дверной косяк, выстукивать обушком топора бревна, как обернется к Генке — и дрогнут в одобрительной усмешке его губы под прокуренными усами. А если дядя Кеша нечаянно проговорится? Тайна перестанет быть тайной, и порвется единственная ниточка, которая еще связывает ребят и поддерживает их силы.

Нет! Надо молчать. Пусть дядя Кеша узнает обо всем потом, когда все будет сделано. Только успеют ли они?

Генка взглянул, на сидевших за столом мальчишек. Они устало клевали носами над тарелками. Только Тяпа жевал за троих и насмешливо помаргивал белесыми ресницами. К землянке он больше не подходил, бесцельно шатался по лагерю, стараясь держаться на виду у Людмилы, но пока помалкивал: боялся ребят.

То ли лампочки в столовой светили вполнакала, то ли мальчишки сегодня особенно устали, но лица их показались Генке осунувшимися и бледными. Он вдруг увидел их сбитые в кровь пальцы, царапины от вынутых наспех заноз, въевшуюся грязь под ногтями.

Его руки были не лучше, а Генка подумал, что если бы не праздничная кутерьма перед закрытием лагеря, все давно бы заметили, что с ними происходит неладное. Генка покосился на стоявшего у стены Вениамина и тоже увидел, или это опять виновато было электричество, как тот худ и бледен.

«Дошли!..» — невесело покрутил головой Генка и встретил встревоженный взгляд Оли. Она кивала на Ползикову, и по ее лицу Генка понял, что случилось непоправимое.

Вениамин нашел ребят за дачами.

Они сидели в ряд на длинной деревянной скамье у волейбольной площадки и молчали.

— Что случилось? — спросил Вениамин, садясь рядом с Олей.

Та протянула ему пригласительный билет. Вениамин протер очки, повернулся к свету, повертел билет перед глазами, вернул его Оле.

— Ничего не вижу.

— Пригласительный билет. На костер по случаю закрытия лагеря, — ровным голосом сказала Оля.

— Ну и что же? — пожал плечами Вениамин.

— А внизу приписка, — пояснила Оля. — Четвертая просека, шестая делянка. Лесной партизанский музей. Открытие — двадцать восьмого.

— Послезавтра?! — ахнул Вениамин.

— Ползикова начудила! — мрачно подтвердил Пахомчик.

— Я ей про землянку рассказала, — все так же, слишком уж спокойно, продолжала Оля. — А ее Людмила Петровна послала билеты в совхоз отнести. Она и решила инициативу проявить: на всех билетах эту приписку сделала. Печатными буквами. Два часа, говорит, рисовала!

— И отнесла? — испуганным шепотом спросил Вениамин.

— Все, — кивнула Оля. — Один остался. На память.

Вениамин схватился за голову. Потом завертелся на скамье, ища глазами Ползикову.

— Нет ее здесь, — сказала Оля. — Я не позвала. Она ведь по-хорошему хотела.

— На два дня раньше! — Вениамин замычал, как от зубной боли. — Почему?! Кто ей двадцать восьмое число развал?

— Никто, — ответил Генка. — Сама решила. Говорит, чтоб не спутали. Тут открытие, там закрытие!

— Открыватель! — тоненько закричал Вениамин. — Колумб! Косы ей выдрать!

— Дает! — удивился Конь.

А Вениамин, все так же срываясь на фальцет, выкрикивал:

— Да не успеем же! И так не успеваем!

— Не надо кричать, Веня… — поежилась Оля.

— Что ты говоришь? — притих вдруг Вениамин.

— Кричать, говорю, не надо.

— А-а… — опомнился Вениамин. — Извини, пожалуйста.

Он пригладил ладонью свою копоткую челку, зачем-то снял и снова надел очки и ссутулился на низкой скамье, обхватив руками высоко поднятые колени.

— Выходит, один день остался? — нарушил молчание Игорь.

— И две ночи, — добавил Шурик и длинно зевнул.

— Какие там ночи! — угрюмо заметил Пахомчик. — На ходу спим. Как лошади.

Все опять замолчали. Потом Генка распорядился:

— Сейчас отдыхать. Часа через три разбужу. Кто сможет, пойдет.

— Все смогут! — сказал Шурик и опять зевнул, протяжно и сладко.

Генка невесело рассмеялся:

— Давайте по спальням.

Когда поднимались с низкой скамьи, Игорь охнул. Пахомчик насмешливо спросил:

— Кости ноют, дедушка?

— Иди ты… — буркнул Игорь. — Ногу отсидел.

Ребята расходились медленно и все оглядывались на оставшихся Вениамина и Генку.

— Ты молодец, — сказал Вениамин.

— Брось ты!.. — отмахнулся Генка. — Сказать — не сделать.

— А я и сказать не смог. Накричал. Растерялся.

— Я тоже растерялся, — признался Генка. — Пока тебя не было, сидел, думал: что делать? Не успеем? А, Вень?

— Похоже, что нет… — вздохнул Вениамин, опять схватился за голову и замычал: — Позор!

— Да не мычи ты! — стукнул по скамейке Генка и подул на ушибленные пальцы. — Что ты мычишь все время?

— Нервное… — смущенно объяснил Вениамин. — Меня еще мама ругала. Как задачка не получается или злюсь на что-нибудь — мычу. В институте на экзамене замычал. На всю аудиторию.

— Ну и что? — поинтересовался Генка.

— Выгнали, — пожал плечами Вениамин. — Пересдавать пришлось.

— Здесь не пересдашь! — вздохнул Генка. — И бросать нельзя… Нельзя ведь, Веня?

— Ни в коем случае! — задохнулся Вениамин. — Бревна бы накатить, а там всего ничего!

Генка поднялся со скамьи и тоскливо сказал:

— Тяжелые они…

Он медленно побрел к дачам, а Вениамин сидел, смотрел ему вслед виновато и смущенно и все снимал и опять надевал очки.

…Солнце светило прямо в глаза. Он отворачивался, утыкался лицом в бревенчатую стену, но свет все равно бил по векам, заставлял еще плотнее закрывать глаза, и от этого усилия он почти просыпался, но тут же опять засыпал, успевая удивиться тому, что ослепляющие эти лучи не несут с собой тепла. А холодный свет настойчиво пробирался под сомкнутые веки, резал глаза, гнал сон…

«Проспал!» — испуганно ахнул Генка и сел на койке.

Спальня была залита голубым светом. Качалась в окне круглая луна. Генка протер глаза. Это ветер клонил лохматую ветку, а казалось, что луна повисла на ней и раскачивается, сияя от удовольствия.

«Ночь…» — облегченно вздохнул Генка и опять засмотрелся на луну. Она была такой полной, что не помещалась в окне, а светила так, что видны были латунные дырочки для шнурков на ботинках.

Генка спал одетым. Сначала он хотел совсем не ложиться и пересидеть эти три часа на крылечке, чтобы вовремя разбудить ребят. Потом замерз и пришел в спальню. Он помнил, как прилег, не раздеваясь, чтобы отошли занемевшие от долгого сидения ноги, а когда заснул, не помнил. Наверно, сразу, как только голова коснулась подушки.

Но не проспал!

Луна разбудила. Генка вдруг встревожился: не лунатик ли он? Потом сообразил, что лунатики не просыпаются, а ходят по дому и по крышам во сне. Но никого из ребят лунища эта не разбудила. Хотя их сейчас не то что луной — пушкой не разбудишь!

Генка сидел на койке и смотрел на спавших ребят.

Шурик, подложив под щеку ладонь, уютно свернулся калачиком. Пахомчик лежал на спине, вытянув руки по швам. Конь смешно открыл рот и разметал ноги, как будто бежал. Игоря вообще не было видно: укрылся с головой одеялом и посапывал там, как сурок в норе.

На Тяпу Генка не посмотрел.

«Надо будить…» — подумал Генка.

Он подошел к Пахомчику и тихо свистнул. Пахомчик вскочил, как солдат по тревоге, и молча принялся одеваться.

Генка легонько толкнул Коня. Тот повернулся на другой бок. Генка дернул его за ногу. Конь брыкнулся и зашлепал во сне губами. Генка разозлился, выдернул у него из-под головы подушку. Конь спал.

Генка беспомощно оглянулся на Пахомчика. Тот подошел, поднял Коня за плечи, поставил босыми ногами на пол. Конь открыл глаза.

— Очухался? — спросил Пахомчик и на всякий случай шлепнул Коня по затылку. — Одевайся!

Конь сердито засопел и потянулся за рубашкой. А Генка стоял над Игорем и дул ему в ухо.

— Встаю, встаю… — чистым, ясным голосом сказал Игорь и продолжал спать.

Генка рассмеялся. Он точно так же отвечал матери, когда та будила его по утрам. Тем же голосом и теми же словами. Лишь бы выгадать еще хоть пять минуточек сна!

Генка смеялся и тряс Игоря за плечо.

— Уже встал, — объявил Игорь, не открывая глаз, и потянул на голову одеяло. Генка успел сдернуть его на пол. Без одеяла Игорь спать не мог, и Генка спокойно перешел к койке Шурика. Постоял над ним, глядя на его измученное даже во сне лицо, и не стал будить. Только переглянулся с Пахомчиком. Тот понимающе кивнул, и Генка пошел к выходу.

Круглая луна задевала верхушки деревьев. Шифер на крышах поблескивал, как чешуя какого-то диковинного зверя. Посыпанные песком дорожки стали белыми, а трава черной.

Держась у стен дач, ребята вышли к березнячку за изолятором и вдруг остановились.

На пеньке сидела Оля. Воротник лыжной курточки был поднят, руки она держала под мышками, зябко горбилась и была похожа на лесного гномика.

— Ты зачем здесь? — подошел к ней Генка.

— Вас жду, — непослушными губами ответила Оля.

— Зачем? — хотел рассердиться Генка и не смог. — Спала бы.

— Еще чего! — поднялась с пенька Оля. — Я и не ложилась. А вы проспали, да?

— Немного, — признался Генка.

Они разговаривали шепотом и стояли так близко, что от Генкиного дыхания легкие Олины волосы разлетались на лбу и у висков. Генке захотелось дунуть посильнее, чтобы они совсем спутались, он с трудом удержался и, хмурясь, сказал:

— Нечего тебе там ночью делать.

— Есть! — возразила Оля и сама дунула на легкую прядку, упавшую на глаза. — Щепки везде валяются, опилки надо собрать. Да мало ли!

Она вгляделась в стоявших поодаль мальчишек и спросила:

— А Веня где?

— Не знаю, — пожал плечами Генка. — Пошли?

— Пошли! — улыбнулась ему Оля.

В лесу было тихо.

От выпавшей с вечера росы поднимался туман и белыми полосами стелился по траве. Луна светила так ярко, что были отчетливо видны даже зубчики листьев на верхних, самых тоненьких ветках. Сверкали капельки росы на кустах, голубовато светился мох, молочно-белые березы будто выплывали из низкого тумана, медленно падал пух с осин, все серебрилось и переливалось, и не понять было: зима вокруг или лето?

Ребята шли медленно, ступали легко и мягко, на всю ступню, чтобы не треснула под ногой сухая ветка, не нарушила бы голубую эту тишину.

Генка остановился так неожиданно, что шедшая за ним Оля ткнулась носом ему в затылок.

— Что? — спросила она встревоженным шепотом.

Генка молча пятился к зарослям орешника, тесня спиной остальных.

По опушке бродил человек. Он наклонялся к низкой жесткой траве, поднимал что-то с земли и кидал в ведерко, привязанное к поясу. Иногда присаживался на корточки, раздвигал ладонью траву, посвечивал фонариком и медленно шел дальше.

Генка вгляделся в него и узнал дядю Кешу.

— Выползков ищет… — дыша Оле в затылок, зашептал Пахомчик.

— Кого? — обернулась к нему Оля.

— Червей дождевых, — объяснил Пахомчик. — Для рыбалки. — Он кивнул в сторону старой раскидистой березы. К ее стволу были прислонены длинные самодельные удилища.

— Тихо вы! — шикнул Генка и показал рукой на тропинку, уходящую в сторону от опушки. По ней тоже можно было выйти к просеке, которая вела к землянке. Дорога удлинялась почти вдвое, но другого выхода не было.

Конь, шедший последним в цепочке, оказался теперь первым и с важным видом двинулся по тропинке в глубь леса.

За ним, пригнувшись, чтоб не задеть низкие ветки орешника, потянулись остальные.

Оля оглянулась на отставшего Генку. Он махнул ей рукой: «Иди!» Оля пожала плечами и медленно пошла за ребятами.

Генка встал у самой кромки кустов, почти не скрываясь, и смотрел на дядю Кешу. Ему хотелось, чтобы тот оглянулся, увидел его, удивился, зачем он ночью в лесу, и Генке пришлось бы тогда рассказать ему обо всем. Дядя Кеша не поверил бы, что они сами тесали бревна, строгали доски для нар, навешивали двери, и Генка повел бы его к землянке. Пусть смотрит!

Генка даже шагнул вперед, на опушку, но дядя Кеша уже взял удочки и уходил через сосновый бор к реке. Генка постоял еще немного и прямо через орешник, обдираясь о кусты, пошел к просеке.

Ребята ждали его на повороте, у большого камня, от которого узенькая тропинка вела к землянке. Вид у них был растерянный.

— Заблудились? — насмешливо спросил Генка.

— Слушай! — обернулась к нему Оля.

Генка прислушался. В лесу, в той стороне, где стояла землянка, раздавались глухие удары.

— Лес валят… — сказал Конь.

— Ночью-то? — возразил Пахомчик.

— А что? — вскинулся Конь. — Может, это тот парень… Ворюга этот… Бревна наши раскидывает!

— Пошли! — бросился вперед Генка.

Пахомчик догнал его и, сжимая в кулаке подобранный где-то увесистый сук, задыхаясь, сказал:

— Ты, Ген, первый не лезь… Зуб у него на тебя… Пусти-ка!

Он попытался оттереть Генку плечом, но тот увернулся и, прижав подбородок к груди, бежал вперед.

Когда тропинка стала шире, Пахомчику удалось обогнать Генку, он первым вырвался к землянке и, увидев темную фигуру на крыше, крикнул:

— Эй ты!..

Человек присел от неожиданности и, не удержавшись на краю крыши, неуклюже прыгнул вниз.

Замахиваясь суком, к нему подбегал Пахомчик, сзади наседал Генка, за ним бежали Конь, Игорь и Оля.

— Вы что? — растерянно спросил человек. — Да вы что?! — И, отступая от набегающих на него ребят, вдруг крикнул знакомым тонким голосом: — Смирно!..

Пахомчик ахнул и остановился. Генка налетел на него, и оба упали. На них повалились остальные. И пока они разбирались в чужих и своих руках и ногах, Вениамин стоял над этой пыхтящей и хохочущей кучей-малой и сердито выговаривал:

— Вы что, совсем уже? Дубинками обзавелись? А если бы по голове? Кто отвечать будет?

— За что? — задыхалась от хохота Оля. — За голову?

— Хотя бы! — сердился Вениамин. — Думаешь, она мне не нужна? Пригодится еще!

— Мы решили, что ты чужой! — басил Пахомчик и подталкивал локтем Генку. — Какая это дубинка? Палочка!

— Хороша палочка! — Вениамин взвесил на руке сук, отбросил его в сторону и рассмеялся. — Я же говорил, гангстеры!

— Когда это ты говорил? — подсел к нему Генка.

— Здесь. У землянки, — напомнил Вениамин. — Забыл, как пистолетом размахивал?

Генка притих. Ковбои, маски, пистолеты… Ему вдруг показалось, что все это было не с ним, а с кем-то другим. И давно-давно! Много лет назад. Он смотрел на раскиданные по траве щепки, на кучи опилок, на бревна, лежащие у землянки, на новый дверной косяк. Потом обернулся к Вениамину и спросил:

— Ты что тут один делал?

Вениамин снял очки, долго протирал их рукавом клетчатой ковбойки и наконец сказал:

— Да так… Бревна ворочал… — Помолчал и добавил: — Ты прав. Тяжелые они… Очень.

Генка улыбнулся ему и встал.

— Начнем, что ли?..

Дядя Кеша отсидел зорю впустую. Клева не было. То ли уже выпадали холодные утренники и надо было дождаться, когда солнце встанет повыше, а ждать было некогда, то ли просто не везло, но попались ему лишь две мелкие плотвицы да окушок. Выкинул их обратно в реку: пусть подрастут. Потом закурил, аккуратно смотал удочки и не спеша поднялся на взгорок, откуда тропинка вела через луг к лесу.

На лугу паслось совхозное стадо, однорукий пастух сидел в сторонке и подремывал на солнышке. Он иногда приезжал в лагерь на полуторке с молоком, помогал сгружать бидоны, и хотя был намного моложе дяди Кеши, тот, как и все, звал его Митричем. Они поздоровались, дядя Кеша угостил Митрича папиросой, тот незлобно посмеялся над его неудачной рыбалкой и, щурясь от папиросного дыма, спросил:

— Что это за музей лесной у вас открывается?

— Музей? — удивился дядя Кеша. — Не слыхал.

— Как так! — полез в карман ватника Митрич и вытащил пригласительный билет. — Вот! Приглашение получил.

Дядя Кеша прочел билет, пожал плечами, вернул его Митричу. Тот повертел его в руках и разочарованно сказал:

— Не в курсе, значит? А я-то завтра собрался. Партизанил в этих местах.

— Вроде не слыхать было… — виновато объяснил дядя Кеша. — Без меня бы не обошлись: постругать там чего или витрину какую наладить. Лесной, говоришь, музей?

— Написано: лесной, — подтвердил Митрич и сунул билет в карман. — Подшутил, видно, кто-то… А я, дурак, обрадовался. Вспомнили, думаю, и про нас!

— За такие шутки!.. — покрутил головой дядя Кеша и поднял с земли удилища. — Ладно. Пора мне.

Он шел лугом и хмурился. Сразу пропало хорошее настроение, которое всегда приходило во время рыбалки, пусть и недобычливой. Так, хмурясь, дошел он до леса и свернул на узкую дорогу с твердой наезженной колеей. Дорога вела к опушке, а за ней, сразу после редкого березнячка, начинались первые домики лагеря. Лес уже светился солнцем, вовсю пели птицы, но дядя Кеша шел, не замечая ничего вокруг, и все хмурил лохматые свои седые брови. У большого камня на повороте услышал он ребячьи голоса. Шагнул за толстую старую сосну и увидел, как со стороны незаметной тропинки вышла стайка ребят. Одного из них он узнал. Это был Генка.

Ребята двинулись по просеке в сторону опушки. Шли медленно, видно, устали, а девочка стряхивала опилки со своей лыжной курточки.

Дядя Кеша дождался, когда голоса их стихнут в глубине леса, и свернул на тропинку.

Землянку он разглядел не сразу. Сначала наткнулся на обтесанные бревна, увидел свеженарезанный дерн для крыши и только потом аккуратно навешенную на новеньких петлях дверь. Дядя Кеша потянул дверь на себя, отметил ее свободный ход, подпер палочкой, чтобы было посветлей, и спустился в землянку.

Когда он вышел обратно, лицо его было каким-то смятым; он сел на бревна и долго крутил в пальцах папиросу. Так и не закурив, поднялся, вынес из землянки топор и принялся рубить крепкую березку, что стояла у тропинки.