Скажи им, мама, пусть помнят...

НЕЖЕЛАТЕЛЬНАЯ ВСТРЕЧА

Меня разбудило солнце. Оно быстро согрело лицо, и по теплу солнечных лучей я догадался, что оно уже поднялось высоко над вербами. Я открыл глаза, яркий свет ослепил меня, и мне невольно пришлось зажмуриться. Не хотелось вставать. Я так хорошо себя чувствовал, лежа на спине и вдыхая влажные испарения, поднимавшиеся от земли под лучами утреннего солнца.

Остальные еще спали. Бабчо, растянувшись во весь свой богатырский рост, лежал спиной ко мне и пыхтел, как паровоз. Кольо свернулся клубком с другой стороны и ни разу даже не шелохнулся. Стоянчо и Митак расположились возле Кольо, укрывшись одеялом с головой, и только время от времени, похрапывая, стягивали его друг с друга и снова погружались в непробудный сон.

Вчера мы очень устали. Канал, который мы копали километрах в десяти от Пловдива, должен был связать реки Рибницу и Марицу. Участок этот оказался довольно трудным. Влажная и глинистая земля прилипала к лопатам. Они становились тяжелыми, никак не вонзались и грунт, и поэтому земляные работы продвигались чрезвычайно медленно.

Я находился на нелегальном положении уже целый год, и мне под чужим именем удавалось скрываться здесь летом, среди землекопов. Мои товарищи — Бабчо, Кольо, Стоянчо и Митак — были ремсисты[3]. Мы с ними работали артелью, и поэтому я не опасался, что меня выдадут. Днем я прятал свои два пистолета в кустах, недалеко от того места, где мы работали. Иногда появлялись полицейские и какие-то подозрительные личности, но я был всегда начеку. В такие моменты я старался держаться поближе к кустам, где хранил оружие. Ночью мы спали под одним одеялом, принесенным Кольо, хорошим домашним одеялом с крупными красными узорами. Наверно, мать Кольо, когда ткала это одеяло, думала подарить его сыну на свадьбу.

…Я взглянул на часы. У нас оставалось немного времени. Я отодвинул локоть Бабчо и лег на спину. Я ждал, что вот-вот появится дядя Петко — официальный руководитель нашей группы. Этот старый рабочий с табачной фабрики в Пловдиве подписывал нам наряды, раздавал деньги, вечером уходил в город к своей семье, а рано утром возвращался и всегда приносил нам чего-нибудь поесть, чаще всего брынзу, колбасу и помидоры. А когда он приносил мясо, Митак готовил нам отменный суп в старой кастрюле, которую он где-то стянул. С дядей Петко, тихим, добрым человеком, мы все ладили. Он любил нас и ценил наш труд.

Я услышал шум, но продолжал лежать неподвижно. Только рука быстро скользнула под свернутое вместо подушки пальто и нащупала холодную рукоятку пистолета. Я осторожно приподнялся. Недалеко от нас, на рисовом поле, расхаживал аист и с шумом помахивал крыльями. Никого из посторонних не было видно.

— Вставай! — громко крикнул я и сдернул одеяло с моих друзей.

Сонные, они смотрели на меня с таким изумлением, словно недоумевали, как они здесь очутились.

— Эх, еще день прожили! — первым отозвался Бабчо.

Митак перешагнул через Стоянчо, выпрямился и расправил плечи. Гибкий, как кошка, он потянулся так, что даже суставы хрустнули:

— Да что вы на меня уставились, точно никогда не видели? Ну-ка пошли умываться! Шагом марш!

Мы все вскочили и отправились к реке. От росы трава переливалась серебристым блеском…

Так проходили дни — медленно и мучительно. Днем — изнурительная работа, а вечером, после захода солнца, спрятав инструменты и переодевшись, мы отправлялись разными дорогами в город — кто на заседание, кто на очередную встречу. Почти каждую ночь мы меняли место нашего ночлега. Чаще всего располагались в поле у какой-нибудь межи, как можно ближе к месту работы. К такой тактике нам приходилось прибегать для того, чтобы в случае провала не оказаться застигнутыми врасплох. Другими словами, мы представляли собой кочующий лагерь.

В тот вечер мне предстояло встретиться в квартале Каршиак с товарищем из районного комитета. Мы договорились увидеться на окраине города в девять часов вечера. После работы мы со Стоянчо отправились в условленное место: поскольку я находился на нелегальном положении, то он, вооруженный, сопровождал меня.

Стоянчо работал поденно на фабрике и одновременно учился в Пловдивской гимназии. Он отличался смелостью, сообразительностью, но был несколько несдержан.

Мы медленно шли вдоль берега Марицы и беседовали. Над нами, над стройными тополями высоко в небе мерцали звезды. Слева откуда-то издалека до нас доносился шум города, заглушая монотонную песню кузнечиков. Река устало и плавно несла свои воды нам навстречу.

Дойдя до квартала Каршиак, мы остановились в условленном месте. Присели на траву. От Марицы тянуло приятной прохладой. Уже почти совсем стемнело.

— Эх, Павел[4], нам бы только их свергнуть! — ударил кулаком по земле Стоянчо.

— Кого? — спросил я.

— Как это кого? Фашистов! И переделать жизнь так, как нам захочется. А то ведь разве не видишь, из сил выбиваемся из-за куска хлеба.

— Скоро мы сведем счеты с ними. Нас много, и мы боремся за правое дело.

— Павел, как ты думаешь, после победы действительно будет такая жизнь, как мы себе сейчас ее представляем?

— Будет ли она такой, не знаю, но она будет прекрасной, быть может, еще более прекрасной, чем мы мечтаем!

Стоянчо вздохнул. Я ощутил, как сильно в нем желание дожить до победы, чтобы увидеть новую жизнь, и разделял с ним эти чувства.

Прошло минут пятнадцать — двадцать, но никто не шел. Неожиданно, как из-под земли, перед нами возникли двое юношей в гимназических фуражках.

— Кто вы такие и что здесь делаете? — обратился к нам один из них.

— Мы из Пловдива. Что вас еще интересует? — отозвался я.

— Предъявите свои удостоверения личности, — важно приказал другой.

Стоянчо вскочил:

— Послушайте! Что вы воображаете! Неужели мы станем вам показывать свои удостоверения?! Да кто вы такие?

В самом деле, совсем мальчишки, а такие наглецы! Я понял по их важным физиономиям, что они из тех легионеров[5], которых полиция использовала при проведении блокад и других операций. Поэтому их вооружали. Они вели себя весьма дерзко, днем и ночью ходили группами, нападали на наших ребят-ремсистов и избивали их.

Во мне сразу же пробудилась ненависть к этим фашиствующим молодчикам, я вскочил. Сколько полицейских агентов и всякого другого сброда мне удавалось перехитрить, так неужели я теперь с этими самозванцами не справлюсь! Но не следовало предпринимать поспешных действий. Я вовремя овладел собой и толкнул локтем Стоянчо, которого вот-вот могло покинуть самообладание.

— Оставь их! Послушайте, — сказал я, — мы живем в двух шагах отсюда, зачем же вы делаете вид, что не узнаете нас. Ну что вы к нам пристали?

— Прежде всего предъявите свои документы, а там посмотрим, — огрызнулся один из них и подошел к нам, пытаясь рассмотреть наши лица.

— Ну тогда подойди и возьми их сам, если посмеешь, — процедил сквозь зубы Стоянчо.

— А ну-ка, ребята, шагайте отсюда! Вас никто не трогает, ну и идите своей дорогой, оставьте нас в покое, — миролюбиво заговорил я, чтобы предотвратить стычку.

Те двое помедлили еще немного, отошли в сторонку, посовещались между собой и ушли.

Я достал сигареты и предложил Стоянчо.

— Спасибо, не курю.

Я начал тревожиться. Прошло почти полчаса, а товарищ, с которым мне предстояло встретиться, все не появлялся. Что могло случиться? Да и те легионеры в фуражках не выходили из головы. Они могли вернуться и сорвать нам встречу с товарищем из районного комитета. Я поделился своими опасениями со Стоянчо:

— Нужно соблюдать осторожность. Эти молокососы могут принести нам массу неприятностей. Кто знает, что это за типы. Пожалуй, нам лучшее уйти отсюда.

— И мне так кажется, — повернулся ко мне Стоянчо, нервно сжимая пальцы.

Но уйти мы не успели. Предчувствия нас не обманули. Вскоре из темноты появилось несколько человек, быстро приближавшихся к нам. Когда они подошли, мы насчитали человек десять. Впереди шагали два знакомых нам легионера и оживленно размахивали руками. Одни из них — высокий, сутулый, с узкими плечами, другой — низкорослый, коренастый, с выпяченной грудью. Их торопливая речь и резкие жесты подсказывали, что они замышляют что-то недоброе. Подойдя к нам, они остановились. Вперед вышел крупный, широкоплечий парень и вызывающе встал перед нами, не вынимая рук из карманов.

— Вы что за птицы? — пробурчал он, глядя из-под нависших на лоб волос.

Он произнес эти слова начальственным тоном. В них улавливалось непомерно раздутое высокомерие. Вероятно, он был уверен, что является хозяином положения. Бросалось в глаза, что именно он здесь главный, так как все то и дело посматривали на него и с нетерпением ждали, что же произойдет. Очевидно, они предполагали, что их шеф вот-вот расквасит нам носы. Я невольно улыбнулся. Они нас не боялись. Наш внешний вид не производил внушительного впечатления: темные брюки, простые рубашки, потертые пиджаки, галстуков мы не носили — одним словом, своей одеждой мы не могли похвастаться. Я был худощавым юношей среднего роста и издали едва ли выглядел солидным. Стоянчо производил более внушительное впечатление: высокий, широкоплечий, здоровый, с мускулистыми руками и кудрявыми русыми волосами. Он вырос на пыльных улицах пловдивских окраин, с малых лет привык к труду, очень рано прошел суровую школу жизни и резко отличался от этих маменькиных сыночков, которые сейчас угрожают нам. Но нас-то было всего двое, и это придавало им смелости.

— А что, может быть, вы язык проглотили? Почему не отвечаете, когда вас спрашивают? — процедил главарь. — Чего шляетесь здесь?

Стоянчо насупился:

— Не тебя ищем! Чего ты пристал к нам?

Вожак подошел и резким движением вынул руки из карманов.

— Сейчас увидим, кого вы ищете. Предъявите свои документы или…

Я тоже подошел к нему. Бросил сигарету. Схватил Стоянчо за локоть.

— Не торопись! — успел шепнуть ему. — Но будь готов!

Следовало держать их на расстоянии. Мне стали понятны их намерения. Они явно думали нас окружить. Я сказал:

— У вас что, нет другого занятия? Ну что вы к нам привязались?

— Мы вам не мешаем. Уж не хочешь ли ты сказать, что этот луг принадлежит твоему отцу?! — не выдержал Стоянчо.

Я локтем толкнул Стоянчо. В его глазах уже вспыхнуло раздражение, а взгляд точно говорил: «Павел, давай вытащим пистолеты, до каких пор будем с ними разглагольствовать?!»

— У тебя слишком длинный язык, мужлан! — Вожак сжал кулаки и добавил: — Я тебе зубы пересчитаю!

Положение действительно становилось опасным. Я знал обычаи этих бездельников. Мне неоднократно приходилось иметь с ними дело, и поэтому я пытался сдержаться, чтобы мирно разойтись, поскольку ни на минуту не забывал, зачем мы сюда пришли. Больше всего я опасался за товарища из районного комитета. Наверняка при нем есть документы, и, если он придет и его схватят, будет совсем плохо.

Группа гимназистов перешла в наступление, пытаясь нас окружить. Я потянул Стоянчо назад. Мы предприняли все, чтобы избежать стычки. Оба мы понимали, что они жаждут нас избить, чтобы этот «подвиг» занести в свой актив.

— Послушайте, ребята, легионеры вы или бранники[6] — это ваше дело. Но смотрите, как бы вам не было плохо!

Мои слова, видимо, задели их. Вожак выругался и замахнулся. И сразу же, как это принято говорить на военном языке, обстановка резко изменилась. Голос Стоянчо прозвучал так неожиданно и властно, что даже я вздрогнул:

— Не шевелитесь, или я из вас решето сделаю!

Выхватив пистолет, Стоянчо направил его на вожака. Я последовал его примеру, держа в другой руке гранату.

Гимназисты оцепенели и смотрели на нас, вытаращив глаза. Вожак как замахнулся, так и остался с поднятой рукой, напоминая статую. Остальные же стояли неподвижно, словно мумии. У одного легионера упали очки, а он и не шевельнулся, не смел даже посмотреть, где они. Я едва удержался от смеха: настолько быстро испарился их воинственный пыл.

— Ну подойдите же поближе, нападайте! Ведь вы за этим пришли? — с издевкой подзадоривал Стоянчо перепуганных «вояк».

— Шевельнетесь — буду стрелять! — хладнокровно отрезал я.

Сняв предохранитель, я кивнул головой разгоряченному Стоянчо. Продолжая целиться в гимназистов, мы, пятясь, начали отходить. Шаг за шагом отдалялись от этой неподвижной группы. Воцарилась мертвая тишина. Никто не посмел проронить ни слова. Отойдя на значительное расстояние, мы спрятали пистолеты, повернулись и быстро зашагали по направлению к городу.

К счастью, товарищ из районного комитета так и не появился. Позже я узнал, что его задержала неотложная организационная работа. Когда мы подходили к старому мосту, раздались свистки полицейских и топот их сапог. Затарахтели моторы мотоциклов — полицейские спешили к поляне. Но мы уже находились вне опасности.

— Черт бы побрал этих гадов! — с облегчением вздохнул Стоянчо. — Дни их сочтены, но они этого так и не хотят понять. Сороки!

Я дружески похлопал его по спине:

— Что ни делается — все к лучшему!

Мы перешли на другой берег реки и затерялись в переулках старого Пловдива.

МАЛЕНЬКИЙ ЧЕЛОВЕК В ШИРОКОПОЛОЙ ШЛЯПЕ

В обычные дни в Капане[7] (в прошлом этот квартал заселяли ремесленники) стоял невыносимый шум. Сотни мастеров, подмастерьев и их учеников тяжелыми молотками били по меди и жести. И этот однообразный стук разносился по всему городу. Тесные, запутанные лабиринты улочек, извивавшихся между мастерскими, были всегда полны покупателей — в основном пестрым крестьянским людом.

Именно здесь в один из осенних дней мне назначили встречу с ответственным товарищем из Центрального Комитета РМС. Я пересек квартал Джумая, свернул за крытый рынок и очутился на углу, где находился магазин дяди Аспаряна. С большим волнением я ждал появления товарища из ЦК.

Им оказался Малчик. До этого я с ним никогда но встречался, но узнал сразу, потому что мне сообщили его приметы.

Он был какой-то особенный и отличался от всех других ответственных товарищей: маленького роста, худощавый, сутуловатый, с очень выразительным лицом и огромными, пронизывающими, умными глазами.

Голову его украшала черная мягкая широкополая шляпа. Никто не смог бы угадать профессию этого удивительного человека.

— Здравствуй, товарищ! — сжал мою руку Малчик и окинул меня сверху донизу внимательным взглядом. — Ну, пойдем!

Пошли. Долго кружили по улицам Капана и незаметно оказались на окраине города.

— Ну, рассказывай! Как ты оцениваешь создавшееся положение?

Малчик предложил мне сесть на большой камень, снял шляпу.

— После последнего провала мы постепенно приходим в себя, — начал я. — Мне удалось восстановить некоторые связи. Вчера был у ремсистов из сел Кричим и Голямо-Конаре. Люди надежные, смелые. Такие не подведут.

— Сейчас необходимо соблюдать полное спокойствие и проявлять мудрость, — прервал он, — нужно уметь мастерски уходить от ударов, которые готовит нам враг. Время требует быть еще более осторожными при встречах с молодежью, беречь людей. У тебя есть сведения о новых арестах?

— Вчера арестовали двух ребят из Нова-Махалы, но это крепкие парни, и думаю, что они выдержат. До сих пор ни один наш товарищ, попав в полицию, не стал предателем.

Малчик снова заговорил о законах конспирации и поставил передо мной несколько конкретных задач, связанных с укреплением организаций РМС.

— Если у нас не будет крепкой дисциплины, то не добиться нам успеха, — подытожил он. — Каждый вступивший в союз должен быть готов к борьбе за наше дело и, если понадобится, даже не пожалеть жизни. В РМС не должно быть трусов, ему нужны активные борцы, патриоты.

Время прошло незаметно. Зашло солнце. Вокруг нас легли темные тени. Малчик предложил отправиться на Бунарджик.

Там мы встретились с Морицем, который отвечал за деятельность ремсистов в квартале Мараша. Присели на скамью у подножия холма.

— Осталось мало времени, — начал Малчик, — а нам с вами предстоят важные дела. Наступает годовщина Октябрьской революции. Наш долг отметить эту дату, рассказать людям об ее значении и тем самым поднять боевой дух ремсистов. Это сейчас самое важное для пловдивской организации. — Он пристально посмотрел на меня и добавил: — А этот жалкий червяк — Апостол будет уничтожен. Враг должен знать, что наша организация существует и нас не запугает какой-то один провокатор. Этим вопросом займешься ты!

Затем он повернулся к Морицу:

— Принес книгу?

Мориц достал из внутреннего кармана пиджака книгу в мягкой обложке. Это была «История ВКП(б)». Малчик взял книгу, посмотрел на луну, озарившую все вокруг неверным светом, и продолжил:

— Сейчас мы напишем небольшое обращение, которое прочтут и обсудят во всех ячейках. Писать буду я, а вы постоите на посту.

Приступили к делу. Я и Мориц заняли свои посты. Малчик вынул, насколько я помню, небольшую черную записную книжку и не более чем за час написал статью, в которой пламенно превозносил дело Великого Октября. Могу восстановить на память лишь конец:

Пловдив затих. С холма Бунарджик мы видели почти весь город. В реке Марице отражались огни ночных фонарей, когда Малчик, всматриваясь в даль, сказал:

— А сейчас нам нужно расстаться.

Повернувшись ко мне, он спросил:

— Ты знаешь, где можно переночевать?

— Знаю несколько квартир, но мы пойдем в одно безопасное место.

Мориц ушел, и мы остались вдвоем.

— Эх, брат, посмотри, какой большой город! — воскликнул Малчик. — Сколько домов, а для нас нет ни одного спокойного местечка! В каждом доме много хороших людей, из-за которых мы готовы пойти на смерть, но они наверняка ничего не знают о нас.

И вдруг он начал читать «Молитву» Ботева:

Малчик великолепно читал эти стихи. Он выразительно выговаривал каждое слово, и в этих словах слышалась огромная скорбь и жажда справедливости.

Мы пошли через город. Решили обходить стороной опасные улицы и участки, но на первом же перекрестке нас остановил полицейский. Сразу же сообразив, что к чему, я решил схитрить:

— Этот господин — торговец шелковыми изделиями. Швед по национальности. Прошу…

Малчик прикоснулся к полям своей шляпы и представился. Полицейский козырнул и удалился. Долго после этого мы смеялись и обменивались комплиментами.

Мы оказались в Небеттепе и направились на квартиру Савы. Сава, добрый парень, предоставлял мне свою комнату в полное распоряжение. Мы пересекли дворик и подошли к дверям маленькой комнаты. Малчик остановил меня:

— Подожди! Мне здесь что-то не нравится.

Мы прислушались и убедились, что в доме происходит что-то необычное.

— Ты подожди, — прошептал он, — я посмотрю в окно. Не нужно торопиться!

Тихо и осторожно Малчик подошел к окну. Послушал минуту-другую и вернулся взволнованный.

— Мы не пойдем в этот дом!

Мы обошли старый мост через Марицу и к полуночи нашли безопасную квартиру.

— Там было опасно, — сказал Малчик. — Если бы мы вошли туда, могли попасть в ловушку. Видишь, как важно быть внимательным.

— Вижу, но с опозданием. Сава — наш товарищ, и я не верю, чтобы он нас предал. Эту кашу заварил какой-то подлец.

— Возможно, это и так, — согласился Малчик, — но независимо от этого мы должны быть настоящими конспираторами. Враг хитер и коварен.

На следующий день стало ясно, что Саву арестовали, а его квартиру полицейские превратили в западню: каждого, кто приходил к нему, сразу же арестовывали. Так в руки полиции попали трое наших ребят. Враг нанес нам удар.

Я долго размышлял о случившемся, чувствовал себя виноватым в том, что мог стать причиной гибели Малчика, а он смеялся:

— Не ставь себе этого в вину. Не может так легко пропасть маленький человечек в широкополой шляпе.

СОВЕСТЬ РЕМСИСТА

Маленькая комнатка Васко в Каршиаке заполнилась молодежью. Собрались почти все ремсисты из группы Тошко.

Тошко вышел во двор, несколько раз обошел вокруг дома, осмотрел улицу. Убедившись в том, что поблизости нет подозрительных лиц, вернулся в комнату и сообщил:

— Товарищи, на улице все спокойно, думаю, что можно начинать заседание. Хозяин еще не вернулся, но даже если он и появится, то это не опасно, он неплохой человек.

На заседании предстояло обсудить только один вопрос: поведение Стоянчо.

Стоянчо выполнял ответственные задания и являлся одним из активных ремсистов в городе. Он был портным, жил бедно, как и все подмастерья в квартале Капана: с утра до вечера сидел склонившись над портняжным столом в мастерской. Единственным его развлечением были встречи с товарищами, ужины в небольшом кабачке дяди Гошо или прогулки по берегам Марины и в Каршиаке, где собирались сельские ребята, недавно пришедшие в город. Сейчас нам предстояло обсудить его поведение. Стоянчо обвинялся в том, что злоупотребил доверием организации, растратил ремсистские деньги.

Заседание открыл Васко, предоставив слово Стоянчо.

Стоянчо не решался даже взглянуть нам в глаза. Смущенный и расстроенный, он все время смотрел в землю. Он так и не сказал нам ничего в свое оправдание.

Ему поручили распространить среди подмастерьев в квартале Капана марки на сотню левов, а принес он меньшую сумму. И сейчас бедный подмастерье не мог объяснить, куда делись остальные деньги.

Одни предполагали, что он их пропил, другие — что потратил на девушек.

Стоянчо питался тем, что получал из родного села в дни, когда оттуда кто-нибудь приезжал в город на базар или по делам. Самая большая роскошь, которую он себе позволял, — это фасолевый суп в кабачке дяди Гошо или кусок белого хлеба, купленного в пекарне. То ли ему пришлось заплатить какой-то долг дяде Гошо — содержателю кабачка, то ли он купил себе что-нибудь на базаре, Стоянчо не признавался. Опустив голову, он только твердил:

— Товарищи, судите меня, я виноват! У меня нет этих денег, и все тут! Но должен сказать, что я не вор, что я честный человек. Решайте, как хотите.

Первыми высказали свое осуждение Васко и Тошко. Осудили Стоянчо и другие товарищи. Все сошлись на том, что Стоянчо виноват и должен быть исключен из организации.

Так мы и поступили. Исключили Стоянчо из РМС. Он больше не встречался с нами, да и мы сторонились его. Об этом узнали все наши ребята, и кое-кто даже намекал:

— Смотрите, как бы он не стал провокатором. Что тогда будем делать?

Прошло несколько недель с того дня, как Стоянчо исключили из РМС. Кроме нас, он не имел друзей. Наши ребята из города отворачивались от него. Сторонились его и ремсисты из сел, которым тоже стало известно об его исключении из организации.

Стоянчо и сам стал избегать встреч с ремсистами. Перестал посещать и кабачок дяди Гошо. Куда он ходил, где питался — никто не знал.

Однажды Иисус, секретарь окружного комитета РМС, спросил меня:

— Что стало с парнем, которого вы исключили?

— Мы потеряли его из виду! С тех пор он нигде не показывался.

До этого мы с Иисусом часто встречались на квартире у Стоянчо, проводили заседания, оставались ночевать. Стоянчо знал, что мы находимся на нелегальном положении, и, несмотря на это, предоставлял свою комнатку в наше распоряжение и всегда готов был услужить нам, чем мог.

— Послушай, Моисей[8], ошиблись вы с тем парнем. Стоянчо честный человек. Нужно глубже вникнуть в суть вопроса. Может быть, в данном случае с его стороны не было сознательного злоупотребления деньгами. Давай-ка сходим к нему.

— Я-то согласен с твоим мнением, но так решили товарищи. Однако, если ты предлагаешь, давай сходим. Уверен, что он обрадуется, увидев нас.

Мы застали Стоянчо одного. Он встретил нас, не скрывая радости, но все время смотрел в землю. Мы чувствовали, что он страдает, но не находит в себе сил признаться во всем. Всю ночь мы обсуждали события в стране, говорили о политике, но вопроса о его исключении не касались.

Через несколько дней мы снова решили его навестить, но хозяйка вышла к нам во двор озадаченная:

— Вот уже больше недели, как он не показывался. Даже не сказал, куда уходит. Может, он отправился к себе в село? Где он, даже его сосед по квартире не знает.

Мы расспросили мастера, у которого он работал, зашли в кабачок дяди Гошо — никаких следов. Некоторые предупреждали нас, как бы он не выдал всю организацию, другие уверяли в том, что он стал агентом полиции.

Прошло еще несколько недель.

Все стало ясно, когда однажды появился Стоянчо, разодетый, как барон: в элегантном костюме, мягкой шляпе, новых ботинках и с большим портфелем в руках. Откуда только взялся этот новоиспеченный буржуй? Кое-кто даже принял его за полицейского и перепугался. Но правда заключалась совсем в другом.

После продолжительного размышления о своем поступке Стоянчо убедился в том, что не в состоянии доказать свою невиновность. И тогда он решил любой ценой раздобыть деньги и вернуть организации во много раз большую сумму.

И он отправился в Софию. Целыми днями бродил по улицам, плутая по большому городу, в который попал впервые, и однажды ночью через подвал забрался в солидный магазин одежды и обуви и оказался перед железным сейфом. Как ни старался Стоянчо, но открыть сейф не мог. Так продолжалось час или два, пока дверка сейфа вдруг не открылась. Посмотрел Стоянчо и удивился. Сейф оказался набитым банкнотами! Не теряя времени, он взял с полки портфель и доверху наполнил его деньгами, затем выбрал себе элегантный костюм, обувь и вышел. Полицейский, стоявший на противоположном тротуаре, отдал ему честь. Стоянчо предупредил, чтобы тот лучше сторожил магазин, обещав ему вознаграждение. На следующий день Стоянчо побывал в трех ресторанах, так как ему казалось неудобным наедаться, как того хотелось, в одном, и вечером вернулся в Пловдив.

— Товарищи, судите меня, я совершил кражу. За костюм и обувь я не заплатил денег, за шляпу, железнодорожный билет и рестораны заплатил… — Он показал листок бумаги, на котором записал сумму расходов. — Остальные сто шестьдесят тысяч левов передаю организации.

Все мы встали и поздравили Стоянчо с удачно проведенной операцией.

— Товарищи, — заявил Иисус, — отныне Стоянчо снова член РМС. Сто шестьдесят тысяч левов — это сто шестьдесят тысяч гранат, брошенных в нашего смертельного врага — фашизм.

От волнения Стоянчо выронил из рук свою мягкую шляпу и улыбнулся.

ПРЕДАТЕЛЯМ ПОЩАДЫ НЕТ!

Вторая мировая война уже давно началась. Немцы топтали священную советскую землю, и человечество металось в тревоге: кто победит? Радио и печать превозносили стратегию Гитлера. Наступило страшное время не только для советского народа, но и для нас. Неужели победят темные силы? При каждой встрече со знакомыми мне задавали одни и те же вопросы: что происходит? Победят ли наши? Выстоит ли Красная Армия?

Первые успехи немцев огорчили ремсистов. Еще более тяжелым оказалось то, что радиостанции Москвы передавали о захвате фашистами ряда советских городов.

Пловдив задыхался от духоты. Люди двигались медленно, смотрели друг на друга с тревогой.

Смолкли песни молодежи, ремсисты стали реже встречаться на явках.

Окружному комитету РМС приходилось работать более оперативно. Партия призывала к активной вооруженной борьбе. Днем и ночью мы собирали оружие, готовясь к большому поединку. И вот в эти бурные дни из Софии прибыл ответственный товарищ, возглавивший окружной комитет РМС и объединивший наши разрозненные силы. Это был Малчик — Адалберт Антонов. Пловдив никогда не забудет этого исключительно скромного и преданного партии и народу человека, человека несгибаемого духа и сильной воли.

Для нас наступили тяжелые дни.

Убийство секретаря окружного комитета партии Кочо Цветарова потрясло всех нас. Это убийство и стало началом поединка.

Арестовали и Апостола Петрунова — члена окружного комитета РМС. При каких обстоятельствах его арестовали, нам не удалось выяснить, мы только узнали, что он находится в полиции. Следствие длилось долго. Апостол, находясь под арестом, встречался со своими близкими почти каждый день. Через них передавал нам боевые приветы, и нам в голову не приходило сомневаться в нем.

Разве могли мы допустить, что член окружного комитета может стать предателем? Какими наивными мы были тогда! Никто не догадался предупредить нас, что необходимо проявлять осторожность. А Апостол знал все тайны окружного комитета, все руководство отдельных районов, особенно в гимназиях, за которые лично нес ответственность.

Апостол был хилым человечишкой с колючими и хитрыми глазами, с большим приплюснутым носом, который, словно крючок, приподнимал верхнюю губу. И чем более мелко и незначительно он проявлял себя как человек, тем больше старался выглядеть важным и всезнающим.

Однажды Тошко сказал мне:

— Этот Апостол мне не нравится. Столько времени его держат в полиции и не судят. Уж не замышляют ли они что-нибудь?

Тошко оказался прав. Я придерживался того же мнения, но ни с кем не смел поделиться своими подозрениями. Боялся даже подумать, что Апостол может быть предателем. Дни проходили в тревожном ожидании. Предаст ли нас Апостол или выдержит? Нужно было срочно принимать предупредительные меры.

Мы поняли грозящую нам опасность, но поздно. Едва переступив порог полицейского участка, он, оказывается, стал предателем, изъявив готовность служить врагу. Составил полный список нашего актива, сообщил полиции все, что знал. И в то же самое время, чтобы ввести нас в заблуждение, враг распространял слухи о «геройстве» Апостола, публикуя его письма, в которых тот призывал нас продолжать борьбу. Нам трудно было ориентироваться в создавшейся обстановке и довольно сложно перестроить всю систему наших нелегальных связей в Пловдиве, где мы встречались с молодежью и готовились к грядущей революции.

В оценке поведения Апостола заблуждались даже и те, кому полагалось быть более бдительным.

Молодость, молодость, до чего же ты иногда доверчива!..

На улице Ратника, 15, в квартале Каршиак, в доме дяди Генчо, нас проживало несколько молодых ребят. В этом доме, который позже мы прозвали бункером, жил и Тошко с сестренкой и младшим братом Петром. Дядя Генчо знал обо всем и почти ежедневно информировал нас о новостях с фронтов, потому что регулярно слушал по радио Москву и читал газету «Зора». Бабушка Янка ухаживала за нами, как родная мать, и только время от времени приговаривала:

— Эй, мальчики, смотрите, чтобы из-за вас не подожгли мой дом.!

— Тошо, что это за железяки? Ну-ка спрячь их получше, а то за это могут отправить на виселицу.

Нам ничего не удавалось скрыть от доброй бабушки Янки. Она догадалась и о наших подозрениях в отношении Апостола и беспокоилась вместе с нами. Больше всех переживал Малчик.

Однажды он дал мне денег и приказал заниматься только организационными делами, перестройкой системы связи с организациями.

— Наступают трудные времена, Моисей! Спать не могу из-за Апостола. Нужно соблюдать осторожность.

Но беда пришла.

Холодным сентябрьским утром Петр, младший брат Тошко, разбудил меня. Его глаза были полны слез:

— Арестовали брата, вытащили его прямо из постели. Что делать? Одевайся и бежим!

Мы оделись, спрятали документы.

— Давай вырвем Тошко из рук полиции. Они, должно быть, сейчас где-то около старого моста через Марицу.

— Давай, но как? Голыми руками ничего не сделаешь.

За несколько дней до этого у нас забрали оружие для операции в концлагере «Гонда вода», где готовилось освобождение интернированных.

Бабушка Янка с задумчивым видом сидела во дворе и проклинала полицейских:

— Разрази их господь! Мерзавцы, арестовали такого хорошего парня. И чего им надо от ребят? Работают, не пьют, не курят.

Я не вернулся больше в дом дяди Генчо. Ходил по улицам города, пытаясь как можно скорее узнать, что полиции удалось сделать за эту ночь.

Зловещая ночь! Она смотрела на меня предательскими глазами Апостола, и я отчетливо представлял себе, как он старательно выводит на белом листе бумаги имена, видел его посиневший нос, его глаза, темные и ледяные.

Арестовали всех товарищей из районных и окружного комитетов. Полиции удалось обезглавить всю организацию РМС.

Каким-то чудом спаслись от ареста только мы с Малчиком и Кирилл Милчев. Нам удалось скрыться, но нас могли схватить в любой момент — мы не располагали явками, нам приходилось жить где попало.

Организации был нанесен тяжелый удар! Кое-кто испугался и начал нас избегать.

Начался мучительный период для РМС. Приходилось днем и ночью носиться по всему городу, чтобы ликвидировать последствия нанесенного нам удара и продолжать борьбу.

Малчик в трудные минуты сохранил твердость и силу духа. В объединении пловдивской молодежи он сыграл видную роль, и нынешняя молодежь должна воздвигнуть ему памятник на Холме освободителей, чтобы будущие поколения смотрели и преклонялись перед его немеркнущей героической славой.

Арестованных товарищей жестоко истязали, но они не стали предателями. Они мужественно вели себя на процессе и встретили приговор фашистских судей как герои.

Мне пришлось полностью перейти на нелегальное положение, потому что товарищи, находившиеся в тюрьме, сумели предупредить, что меня разыскивает полиция. Позже мне вынесли заочный приговор.

В день процесса мы себе места не находили. Волновались за судьбу товарищей. Я даже осмелел настолько, что, когда их вели на суд, крикнул:

— Выше голову, друзья!

Закованные в цепи и наручники, арестованные направлялись к старому мосту через Марицу. Они двигались, как каторжники, тяжело ступая по вымощенной булыжником улице.

Я попрощался с дядей Неделчо, но он все-таки увязался за мной. Мне стало ясно, что он решил последовать моему примеру.

— Вернись, Неделчо, твоя мастерская нам нужна!

— А я разве не нужен?

Задумавшись и ничего не замечая вокруг, я шел через площадь: меня тревожила судьба товарищей. Неожиданно откуда-то показались полицейские. Я стал всматриваться в их лица и в одном из них узнал знакомого — Бочку из моторизованной полиции. Нужно быстро принимать решение. И я пошел вперед. Иду навстречу Бочке, держа в кармане взведенный пистолет. Он меня тоже узнал и вздрогнул. Осмотрелся вокруг, а я иду прямо на него и молчу. Молчит и он.

В это время из толпы раздался голос Неделчо:

— Мы с вами, товарищи! Смерть предателю!

Полицейский повернул голову на крик, и мы разминулись.

Я вышел на площадь перед старым мостом. Смотрю, она полна народу. Одни стоят молча, совершенно растерянные, другие же громко возмущаются картиной кровавых «подвигов» полиции. Несколько десятков молодых людей, цепями прикованные друг к другу, как будто они разбойники, медленно двигались посередине площади. Они были окружены плотным кольцом конвоиров.

Первыми шли Брайко, Фанте и Тошко, с закованными ногами и руками. Ветер развевал чуб Брайко, Фанте слегка сгорбился под тяжестью цепей и едва держался на ногах. Тошко скалил белоснежные зубы, словно шел на свадьбу.

Мне всех их стало до боли жаль, в глазах потемнело, я сжал пистолет и направился навстречу синим фуражкам.

В это мгновение я встретился взглядом с Брайко.

«Беги, уходи отсюда! Это безумие!» — сказал мне его взгляд.

Я отошел в сторону и отправился искать Апостола, ликвидировать которого мне поручил Малчик. Но Апостол всячески избегал меня, и когда ему приходилось выходить на улицу, то он неизменно появлялся в сопровождении агентов, бдительно охранявших его.

Но все-таки ему не удалось избежать пули. Ремсист Стоянчо отомстил за своих друзей.

Предателям пощады нет!

ТЕТЯ ТИНКА

Я осторожно пробирался по сонным пловдивским улицам, покрытым только что выпавшим снегом. Заседание затянулось допоздна. Я чувствовал себя усталым и ослабевшим, но холод заставлял поторапливаться. Вот уже минут десять, как за мной брела какая-то тощая бездомная собака и жалобно скулила.

«Ну что мне делать с тобой, дружок, — подумал я, — ведь ничем не могу тебе помочь. Сам замерз и голоден».

Ускорил шаги. Все-таки собака имела основание мне завидовать, потому что я хоть знал, где в эту ночь найду пристанище. Подпольщик сталкивается не только с полицейскими и агентами. Его жизнь неразрывно связана с жизнью многих честных и добрых людей. Сколько раз, попав в тяжелое положение, без пищи и одежды, не имея крыши над головой, я находил убежище и поддержку у простых рабочих. Их улыбки, их человеческая теплота и работа всегда укрепляли мой дух и веру в победу, удваивали силы.

Я добрался до «Кючук Парижа»[9]. Кое-где фонари скудно освещали улицу. Вокруг — ни души. Я остановился перед одним из многочисленных маленьких домиков, притаившихся в бедном рабочем квартале. Здесь жила семья тети Тинки. Я внимательно осмотрелся, убедившись, что за мной никто не следит, открыл калитку и вошел во двор. Прошел напрямик по уже опустевшим грядкам я тихо постучал в окошко кухни. Долго ждать не пришлось. Дверь заскрипела, и я юркнул в образовавшуюся щель…

Тетя Тинка ввела меня в комнатку, зажгла лампу и, улыбнувшись, подала руку:

— Ну, как живешь, Моисей? Давненько ты не заходил.

— Спасибо, хорошо, а вы как? — И я устало опустился на стул.

— Все так же. Живем помаленьку. Сам знаешь, работа, дети…

Она присела на лавку у стены и смотрела на меня с материнской нежностью и озабоченностью:

— Ты голоден? Да зачем я спрашиваю, присаживайся к столу, перекуси!

Я проглотил слюну. За весь день мне не удалось съесть ни крошки хлеба. Тетя Тинка стала проворно хлопотать, приготовила ужин и присела напротив меня. Пока я ел, она, скрестив руки, молча с умилением наблюдала за мной. Только время от времени с притворной строгостью приговаривала:

— Ешь, ешь, ну не смущайся же! Видишь, какой ты худой стал.

Я жевал послушно и молчаливо…

Тетя Тинка уже много лет работала на табачной фабрике. Ценой непосильного труда и страданий, впрочем выпавших на долю всех македонцев-беженцев, она вырастила четырех детей и внуков. За ее энергию и молодое сердце мы ласково называли ее тетей Тинкой. Это была маленькая, сухощавая женщина, но ее лицо, изрезанное множеством морщин, молодили добрые карие глаза. Она была очень подвижной, вечно что-то делала, говорила мало, не задерживалась возле нас подолгу, но мы всегда ощущали ее присутствие. Она была душой всех подпольщиков. Дрожала над нами, как родная мать.

— Хочешь еще? — наклонилась ко мне тетя Тинка, и не успел я ответить, как она взяла мою тарелку и снова наполнила ее до краев.

— Где дядя Михал? — спросил я.

— Спит. Но если он услышит, что ты пришел, то тотчас же появится.

Дядя Михал Карев, ее муж, был типичным македонцем. Он тоже работал на табачной фабрике. Этот низкорослый, осанистый и усатый человек очень любил рассказывать истории о комитах[10]. Он считал, что дни фашизма уже сочтены. К моему товарищу Пройчо, с которым я часто у них укрывался, дядя Михал относился с большим уважением, как к старому комиту. Может быть, потому, что он выглядел очень внушительно — высокий, черноглазый, с густыми усами. При каждой встрече дядя Михал выпячивал грудь, закручивал ус, крепко пожимал ему руки и произносил свое неизменное: «Здравствуй, товарищ!», выражая этим почет и уважение. Только меня он не удостаивал этим словом «товарищ». Похоже, что из-за моего хилого вида и юношеского лица, на котором все еще не росла борода, он считал меня неопытным, новоиспеченным подпольщиком. При каждой встрече дядя Михал хлопал меня по плечу, здоровался и говорил:

— Ну как, малыш? Держишься? Береги себя, ведь работа у вас нелегкая.

Иногда мне становилось обидно из-за такого пренебрежительного отношения, но я не мог на него сердиться. Все-таки он почти ничего не знал о моей деятельности. Я все надеялся: «Ничего, еще придет время, он признает меня!»

Сколько прекрасных вечеров мы провели в их бедном домишке! Придем, бывало, с товарищами, усядемся вокруг низкого столика, как одна большая семья; хозяйка обязательно накормит нас, а когда улягутся дети, освободимся на час-другой от постоянного напряжения, связанного с жизнью на нелегальном положении, и от мыслей о конкретных задачах и опасностях и с упоением слушаем история дяди Михала про комитов. А его рассказам конца и края не было.

В доме тети Тинки жил сапожник Тома, веселый и вечно занятой человек. В редкие минуты, когда не работал, Тома пел. Он занимал на нижнем этаже маленькую комнатушку, единственное окно которой выходило на задний двор. Тоже македонец, добрый и честный, Тома знал, кто мы такие, чем занимаемся, и от всего сердца помогал нам. Он был настоящий комит. Когда по праздникам Тома уезжал к своей семье в деревню, мы ночевали в его комнате. Сапожник знал много македонских и гайдуцких песен про героев. Пел хорошо, с чувством. Когда он запевал, все замолкали и с упоением слушали. И сейчас вижу его отрешенное от всего лицо и слышу любимую песню:

В коридорчике послышались шаги. Вошел дядя Михал, засмеялся.

— Здравствуй, товарищ! — сказал он и как-то особенно посмотрел на меня. Хотя он только что проснулся, глаза его светились бодростью, а подкрученный ус торчал молодцевато. Я покраснел. Что случилось? Почему такое уважение?

— Здравствуй, дядя Михал! — ответил я, недоумевая, что явилось причиной того, что мой авторитет так вырос в его глазах. Впервые он назвал меня товарищем. Заметив удивление на моем лице, дядя Михал добавил:

— Рассказали мне ребята о тебе. Вот так уничтожайте этих гадов! Ни одного не оставляйте!

Я догадался. Пройчо рассказал ему о перестрелке, которую мы вели месяц тому назад в Пловдиве, и о ликвидации в городе одного известного агента полиции. Позже Пройчо мне поведал, что когда он встретился с дядей Михалом, то сказал ему обо мне: «Ты не смотри, что он тощий и маленький. Это его пуля пробила голову агента». Что и подняло мой авторитет в глазах старого комита.

— Ну, накормила тебя Тинка? А где остальные товарищи? Живы ли, здоровы?

— Все мы живы и здоровы. В последнее время много дел: заседания, встречи…

— Так-так. Ну, крепитесь! Фашистам вроде уже скоро крышка. Да смотрите будьте осторожнее!

Я почувствовал себя польщенным переменой в отношении ко мне Михала. Шутка ли, вырасти в глазах такой личности, как он, чей дядя, Благой Карев, в свое время прославился во всем Македонском крае, а сам Михал постоянно упоминал о нем в своих рассказах.

— Уж не задумали ли вы снова разговаривать до рассвета? Михал, оставь парня в покое, пусть ложится! Разве не видишь, как он устал! — ласково посмотрев на меня, вмешалась тетя Тинка. — Давай, Моисей, я тебе постелю.

Мы поднялись. Только тогда, наевшись и отогревшись, я почувствовал, насколько же я устал.

Буквально через несколько минут я уже спал…

С Пройчо мы стали неразлучными. Нет ничего более дорогого, ничего более святого в суровой жизни подпольщика, чем настоящая дружба. Для нас это было светлое, искреннее и глубокое чувство, которое и до сих пор связывает нас. Вряд ли два брата могли быть столь близкими, столь привязанными друг к другу. Мы рассуждали трезво, избегали необдуманных и поспешных действий, в трудные минуты с одного взгляда понимали друг друга. Пройчо всегда готов был сложить голову за меня, а я — за него. Когда мы в городе старались ускользнуть от выследивших нас полицейских, мы вместе, вдвоем чувствовали себя более сильными, более смелыми, казались себе непобедимыми…

Новый, 1944 год мы встретили в Пловдиве, в родном «Кючук Париже». В полночь отовсюду загремели выстрелы. Мы с Пройчо тоже не сдержались, вынули из карманов свои пистолеты и стрельнули несколько раз в холодное звездное небо. Через несколько дней, как раз под рождество, мы решили заночевать у тети Тинки, чтобы отоспаться до полудня. Мы знали, что комната Томы будет свободной. Он уехал в деревню, а ключ оставил нам. Вечером мы тихо пробрались в комнату и улеглись в постель. Но наша мечта выспаться не осуществилась. Рано утром, когда сквозь маленькое оконце начал пробиваться зимний рассвет, мы услышали, как кто-то тихо стучит в дверь:

— Есть здесь кто-нибудь?

Мы узнали голос тети Тинки. В нем звучала тревога. В вопросе слышались одновременно и надежда, и беспокойство. Милая тетя Тинка! Наверно, она думала: «Хоть бы там никого не оказалось, хоть бы мне, старой, ночью только почудилось, что скрипнула калитка и по дорожке прошли люди».

— Есть здесь кто-нибудь?

Есть! Она не обманулась. Мы не успели еще подняться с кровати, как она стремительно ворвалась в комнату и осторожно прикрыла за собой дверь:

— Облава!

«Это надо же, как раз на рождество!» — мелькнула мысль.

Больше слов нам не понадобилось. «Облава» — это слово сказало нам все. Облава — это взрывы гранат, крики, выстрелы. Облава — это отвратительные морды полицейских. И наконец, та зловещая тишина, которая наступает после последних выстрелов из пистолета.

Я почувствовал, как сильно бьется сердце. Встал, остановился посередине комнаты и стал прикидывать, что предпринять. Мысль работала быстро. Что же делать? Нужно думать, нужно непременно что-нибудь придумать! Я посмотрел на Пройчо. Его лицо нервно подергивалось. Всегда веселый, сейчас он неподвижно стоял рядом со мной. Его глаза, ставшие неузнаваемо серьезными, как будто хотели сказать: «Неужели мы вот так и погибнем? Неужели это и есть конец? Нет, ни в коем случае, ни за что! Мы найдем выход!»

В доме не было тайника. А в сарае не нашлось бы достаточно дров, чтобы завалить нас ими. Забраться на чердак, но это старый номер — они, несомненно, и там проверят, и тогда…

На лестнице, ведущей на второй этаж, появился дядя Михал. Он вошел, по привычке пригладил свои пышные усы и устало опустился на стул. Он выглядел постаревшим:

— Что же теперь делать, ребята?

Мы поняли смысл этих слов. Наверху спали дети и внуки, а по безлюдным улицам уже сновали парные патрули. Полицейские могли в любой момент ворваться в дом и от погреба до крыши перевернуть все вверх дном. На дворе уже светало. То и дело хлопали двери и окна. День начинался. Доносились отрывочные и сердитые женские голоса:

— Да неужели же мы не люди, что вы так с нами обращаетесь?

— Дайте хоть за водой сходить.

— Вон же колодец, никуда не убежим.

А другие голоса — грубые, привыкшие приказывать — командовали:

— Нельзя!

— Не ори!

— Иди домой, и без разговоров! У нас есть приказ.

— Идем! — сказал Пройчо и начал собираться.

Мы не имели права оставаться, рисковать жизнью добрых людей.

Из груди дяди Михала вырвался тихий вздох, он словно хотел сказать: «Благодарю вас, ребята, благодарю вас, и извините. Вы же знаете, наверху дети. О себе совсем не беспокоюсь, я прожил свой век, с меня хватит. Но дети… В чем они виноваты…»

Мы поняли. Да мало ли он сделал для нас!.. Сколько раз встречал и давал приют, сколько раз кормил, сколько добрых слов сказал! Не все люди вели себя так, как он. И поэтому мы были благодарны ему.

— Нет, куда они пойдут! Волку в пасть, что ли? — вмешалась тетя Тинка.

Мы повернулись к ней. Протянув руки, она хотела задержать нас. Все ее существо излучало энергию и непоколебимость. По лицу мы прочли, что она приняла смелое и твердое решение:

— Я не выпущу вас! Ты, Михал, беги наверх к малышам, а мы тут помозгуем. Вы подумайте, а я выйду на улицу и посмотрю, что к чему.

Мы остались одни. В скромной комнатке сапожника стояла только одна узкая кровать с деревянной спинкой. На одной ее стороне кто-то нарисовал яркими красками Леду с лебедем, а на другой — темными красками — Шильонский замок. Посередине стоял низкий рабочий столик, на котором валялись в беспорядке коробочки с гвоздями, нитками, шилами и клещами. На простой вешалке, прибитой в одном из углов, висели старые вещи, передник и изношенные, запачканные сапожным варом брюки Томы. Все тот же вопрос «Что же делать?» не выходил у нас из головы. Я лихорадочно оценивал создавшуюся обстановку: Пройчо прав. Нужно уходить. Попытаемся ускользнуть.

Тетя Тинка ворвалась к нам, едва переводя дыхание.

— Уже обыскивают у соседей. Ну а вы что решили? — совсем растерялась она. — Куда это вы собрались? Никуда вы не пойдете отсюда! Вас убьют.

— Нет другого выхода, — ответил я как можно спокойнее, чтобы ее не тревожить. — Там, на улице, что-нибудь предпримем.

— Постойте! Помогите мне немного отодвинуть кровать от окна.

Мы посмотрели на нее с недоумением. Что это она затеяла?!

— Вы спрячетесь здесь, за спинкой.

Действительно, после того как мы отодвинули кровать подальше от окна, освободилось достаточное пространство, чтобы двое могли укрыться и остались бы незамеченными.

Так и сделаем! Идея мне понравилась.

Я отодвинул занавеску, протер покрытые инеем стекла и открыл их, чтобы проветрить комнату. Тома отсутствовал, и нужно было создать впечатление, что в его комнате никого нет.

Тетя Тинка вышла и долго не возвращалась.

— Ничего не видно. Вы присядьте на корточки, а я им скажу, что это комната квартиранта, он закрыл ее на ключ и уехал в деревню. Специально приведу их, пусть посмотрят в окошко. Эх, — улыбнулась она, пытаясь хоть как-то скрыть тревогу, — я пойду, а вы… — Подошла к нам, обняла и оставила нас одних.

Мы плотно закрыли дверь, вынули ключ, приготовили пистолеты и единственную имевшуюся у нас гранату и втиснулись в пространство за спинкой кровати. Мы разработали очень простой план: если нас обнаружат, я через окно брошу гранату, выскочу во двор и залягу за колодцем, откуда прикрою выход Пройчо. После этого мы, перелезая через ограды, попытаемся пробраться садами к окраине города.

Прошло полчаса, прошел час — ничего. Мы сидели за кроватью и прислушивались. Трудно сидеть в таком положении, скрючившись и сгорбившись, в ожидании и в полной неизвестности. А что делает тетя Тинка? Пройчо тихо прошептал:

— Давно я не видел свою мать. С той поры, как убили старшего брата, она очень сдала. А если сейчас с нами что-нибудь случится… не знаю, переживет ли она меня.

Я молчал. Да и что я мог сказать? Какая мать не дрожит над своим ребенком! А тетя Тинка? А моя мама?..

Уже давно наступило утро. Дети проснулись и наполнили дом веселым гомоном. Может быть, потому, что начался праздник, праздник рождества, может быть… Голоса тети Тинки не слышно, она не прикрикивает на них, не отчитывает.

Пройчо подтолкнул меня. Над моей головой висела связка сушеной рыбы.

— Давай перекусим.

Удивительный парень этот Пройчо, ему никогда не изменял его веселый нрав. Но перекусить нам не удалось.

На заднем дворе послышался топот сапог. Мы переглянулись и без единого слова крепко сжали руки, понимая друг друга с одного взгляда. «Прощай, брат! Если останешься живым, расскажи о нашей дружбе. Не забывай меня!» — «И ты меня не забывай, Пройчо!.. Мы стали братьями в борьбе, так останемся ими и перед лицом смерти!»

Но все-таки мы легко не дадимся им в руки. До нас донесся спокойный голос тети Тинки. Но мы-то знали, какого огромного напряжения это ей стоило!

— Милости просим, милости просим! Заходите, в доме тепло. Ведь сегодня праздник, так мы немного проспали, но вы нас извините.

Группа полицейских с шумом ворвалась в дом. Как-после выяснилось, на столе в кухне стоял словно бы случайно забытый с ночи кувшин с вином. И чашки оказались под рукой.

— Выпейте, ребята, согрейтесь. Вам ведь тоже нелегко ходить по такому холоду, — хлопоча вокруг них, шутила тетя Тинка.

— Служба, мы привыкли, — важно ответил старший. — Ну, на здоровье!

Они чокнулись.

— М-да, хорошо! Сколько здесь у вас человек? Кто живет в этой комнате?

— Это комната сына. А здесь спим мы с дедом. А напротив — комната квартиранта, Томы, сапожника. Он несколько дней назад уехал к себе в деревню. Решил навестить родных на праздники. Идите, идите сюда, — не останавливаясь, говорила тетя Тинка и нажала на ручку двери. — Ой, заперто, на ключ.

Старший приблизился, подергал замок и толкнул дверь плечом. Она заскрипела. Мы затаили дыхание. Пистолеты жгли нам руки.

— Он запер на ключ, запер. Если хотите, я вас отведу, через окно все видно.

«Гости» помедлили немного, но потом последовали за ней.

— Вот видите, — показала она через стекло. — Это его постель, там, на вешалке, одежда, а здесь, на столе, набор инструментов. В сарае держим дровишки, — изощрялась тетя Тинка. — А рядом — курятник.

Полицейские повертелись еще немного и ушли.

В томительном ожидании мы продолжали сидеть за спинкой кровати, затаив дыхание, дрожа от нервного напряжения и сжав пистолеты в вспотевших руках. И только через некоторое время сообразили, что уже можно покинуть тайник, и медленно расправили занемевшие спины.

Под окном мы сразу заметили маленькую фигурку тети Тинки. Она молча смотрела на нас своими добрыми глазами. Мне показалось, что ее плечи как-то сразу опустились. Она выглядела измученной, словно весь день таскала на себе тяжелые тюки. Она ни о чем не думала, ничего не видела и не слышала. Наверное, не смогла даже уловить и смысл тех тихих, от всей души сказанных нами слов:

— Благодарим тебя, мама!

ЛИЛЯНА

Тысяча девятьсот сорок третий год. С каждым днем партизанское движение в Пловдивском крае разрасталось. В Среднегорье и Родопах уже создались новые отряды. Революционная волна непрерывно нарастала. Увлекшись главным образом вооруженной борьбой, окружной комитет РМС недооценил массовую работу среди городской молодежи.

Мы уходили в горы. Наступало время суровой расправы с врагом. Только за несколько месяцев в партизанские отряды вступило более ста пятидесяти молодых ребят. Из бюро комитета первыми ушли Иисус и Перван. Я остался в Пловдиве, хотя очень хотел уйти вместе с товарищами.

«Почему я должен оставаться здесь? Да неужели я самый неспособный из всех! Они в горах, безусловно, уже участвовали в нескольких сражениях. Когда же наконец и я попаду в отряд?»

Несмотря на то что я соблюдал дисциплину, мне с трудом удавалось справиться со своим желанием.

Трогательно прошел вечер, когда мы провожали в отряд Иисуса и Первана. Долго и крепко обнимали их, извинялись за недоразумения, иногда возникавшие между нами. Умоляющий взгляд Иисуса не давал мне покоя.

— Не дашь ли ты мне свой пистолет? — решился он наконец.

Иисус страстно любил оружие.

— Ну скажи, дашь мне его? — жалобно, как ребенок, просил он.

Я молчал. Мне очень нравился мой пистолет. Он никогда не давал осечки, имел простое, но очень удобное устройство. Как же расстаться с таким чудесным помощником!

— Ну ладно, возьми, — сказал я печально.

Иисус, сияя, взял пистолет, поблагодарил и сразу же начал чистить его и наводить блеск носовым платком.

— С ним не пропадешь, он будет хорошо служить тебе, ведь он работает безотказно. — Я последний раз взглянул на вороненый ствол пистолета. Мне казалось, что у меня забирают самое дорогое.

— Ну пошли, — вмешался Перван.

Я задержал их руки. Мне стало тоскливо.

— Будьте осторожны!

Мы расстались. Тяжело, когда провожаешь близких людей, к которым привык и с кем делил радость и невзгоды…

Пловдив бурлил. Почти каждую ночь то тут, то там велась перестрелка. Организаторами молодежи в то время были Иисус, Перван и я. Нашим вдохновителем был Крум — человек, давший размах нашим делам. Мы были еще юношами, он же вступил в период зрелости. Крум, Крум, память сберегла все!

В городе тогда находилось много подпольщиков. Мы проводили налеты и диверсии и не давали властям покоя. В связи с этим из ЦК РМС пришло письмо, в котором обращалось внимание на то, что нельзя недооценивать и массово-политическую работу среди молодежи, что нельзя увлекаться только задачами, связанными с вооруженной борьбой и организацией партизанских отрядов. Позже, и декабре, пришло сообщение, что в Пловдив приедет товарищ из ЦК РМС, чтобы передать нам указания и наставления. За неделю до условленного дня в город из партизанского отряда пришел Перван…

Собрались в доме бабушки Кины. Стемнело, и стало очень холодно. У печки, в которой приятно потрескивали дрова, мы с нетерпением ждали гостя. Пронизывающий ветер набрасывался на окно, словно хотел его распахнуть и отнять у нас тепло.

— Неужели именно сегодня должна состояться встреча с представителем из ЦК? — тревожился я. — Человек может замерзнуть, смотри, какой ветер.

— Если он из ЦК, то, безусловно, это бывалый человек, — успокоил меня Перван.

Наше нетерпение росло. Время шло, работник из ЦК все не появлялся.

— Должен бы уже прийти. Уж не случилось ли что-нибудь?

— Да что может случиться? — отозвался Перван. — Задержался человек где-то в пути.

— На улицах без конца устраивают проверки документов. А если его схватили?

— Вряд ли. Товарищи из ЦК — конспираторы с большим опытом.

— Хорошо бы ты был прав! — Я встал и подложил дров в печку.

Мы замолчали. В моем сознании отчетливо вырисовывался образ незнакомца — могучая фигура, строгое, сосредоточенное лицо, проницательный взгляд и низкий голос.

Вскоре в дверь постучали. Мы открыли. Вот и дорогой гость. В комнату вошла молодая стройная девушка и приветливо поздоровалась:

— Здравствуйте, товарищи, извините, я немного опоздала.

Застигнутые врасплох, смущенные, мы промолвили:

— Ничего, ничего, милости просим.

Мы почувствовали разочарование. Наши предположения о том, как будет выглядеть товарищ, которого мы ждали, совершенно отличались от действительности. Перед нами стояла нежная девушка с каштановыми волосами и прекрасными, большими глазами. Она была одета по моде, со вкусом. Мы тайком переглянулись: «Ничего себе ответственный товарищ из ЦК!»

Она, вероятно, поняла наши мысли, улыбнулась сердечно и протянула руку:

— Здравствуйте!

Мы уже прошли закалку в бою. Мне случалось вступать в ожесточенные перестрелки с полицией и солдатами, а Перван участвовал в сражении у Фердинандово. И сейчас, глядя на это хрупкое создание, мы испытывали недоумение. Наши представления о ЦК и его авторитете не совпадали с видом этой элегантной девушки. Но деваться некуда, мы подсели к печке и занялись делами. И снова нас постигло разочарование. На этот раз нас смутила маленькая записная книжка с позолотой, в которой она отмечала что-то изящной авторучкой.

«Неужели с помощью таких вот записных книжек нами будут руководить!» — недоумевали мы с Перваном.

— Ну, что у вас, товарищи? — спросила девушка и посмотрела на нас своими на редкость выразительными глазами, над которыми изгибались красивые густые брови.

— Нет, нет! — пробормотали мы виновато.

Тогда девушка заговорила сама.

— Нам нельзя ошибаться. Любая оплошность может нам дорого стоить. — Голос ее звучал уверенно, твердо и сразу же завладел нами. — Нельзя допускать, чтобы мы стали жертвами врага. Жизнь народа — наша жизнь, и ее нужно беречь — это наш долг! Ремсисты проявляют благородную инициативу, и очень важно развивать ее. Борьба ведется не только в горах, но и повсеместно. Здесь, в городе, то же самое — каждый день наполнен борьбой! — Глаза ее загорелись каким-то особенным блеском, она волновалась.

«Так вот ты какая!» — подумал я.

— Для нас наступают решительные дни, — продолжала она. — Дни, полные героизма и славы! Необходимо восстановить связи с другими районами. Вы знаете, что большая часть товарищей, отвечавших за эту работу, находится в тюрьме, а другие ушли в горы, стали партизанами. Наша задача заменить их, справиться с имеющимися трудностями и укрепить организацию. Без этого не может быть успешной борьбы. Все зависит от нашей организованности, товарищи!

Сколько силы и правды скрывалось в этих словах! Сколько воли и энергии таила в себе эта молодая девушка!

Так мы познакомились с Лиляной Димитровой — нашей Благой. Вся она излучала какое-то очарование, которое нас привлекало, покоряло, пленяло. Милый товарищ из ЦК!

Поздно ночью к нам зашла бабушка Кина:

— На сегодня хватит, не видите разве, который час? Перекусите на скорую руку и ложитесь спать!

— О, какой у вас строгий командир! — пошутила Лиляна.

Убрав со стола, бабушка Кина сказала, что будет спать у печки, а мы втроем — в другой комнате.

— Если кто-нибудь придет, я открою, — объяснила она. — А вам не нужно выходить.

Войти в дом можно было только через кухню, бабушка Кина считала, что должна находиться там, на своем посту.

— Спокойной ночи, ребята! До завтра.

— Спокойной ночи!

В комнате было очень холодно. Печки здесь не было. Мы легли прямо на пол, Лиляна между нами, и укрылись одним одеялом. Пытаясь хоть как-то согреть ее, мы прижались к ней спиной.

Я закрыл глаза, но долго не мог заснуть. Лежал все время на боку и за всю ночь не посмел даже шевельнуться. Твердые доски давали себя знать, плечо затекло, онемело, но я продолжал оставаться неподвижным — боялся разбудить Лиляну. Рядом со мной лежала не просто нежная девушка с большими красивыми глазами.

Утром мы проснулись рано. Мучительно ныли кости. Когда Лиляна вышла из комнаты, Перван улыбнулся:

— Ну, брат, окоченел я от холода. Всю ночь не спал, боялся, как бы не шевельнуться и не разбудить товарища.

— Я чувствую себя ничуть не лучше.

Через час мы разошлись в разные стороны.

— Встретимся снова здесь же, — сказала перед уходом Лиляна. — Бабушка Кина, жди нас!

— Буду ждать, дочка! Каждую ночь буду вас ждать…

Сейчас, когда я вспоминаю все это, острая боль снова сжимает мне горло, глаза увлажняются, дыхание замирает. Передо мной встает она — Лиляна — прекрасная девушка с глубокими, умными глазами и маленькой записной книжкой в руках.

ЧЕРЕЗ РЕКУ МАРИЦУ

Мрачный и глухой лес молчал, словно скрывал какую-то тайну. Пожелтевшая трава колыхалась под холодными порывами ветра. Он завывал в кустах и ветвях деревьев и вселял в душу тихую печаль.

Несколько партизан, прижавшихся друг к другу, прислушивались к долетавшим время от времени издалека выстрелам. Эти выстрелы нарушали тишину и напоминали о борьбе.

Воспользовавшись услугами предателей, которые указывали дорогу вооруженным до зубов карателям, враг сумел нанести удар среднегорским партизанам, которые понесли серьезные потери. Погибли десятки товарищей, а некоторые, оказавшись отрезанными от своих, в одиночку или группами скитались по окрестностям, голодные, без связи, плохо вооруженные.

Отряды были раздроблены. А у порога стояла зима. Требовалось встретить ее в полной готовности. Некоторые самые мелкие группы решили перезимовать в землянках, а часть товарищей — на квартирах в селах. Помимо большой партийной и ремсистской работы перед этими группами поставили также задачи ликвидировать известных нам фашистских прихвостней и агентов властей.

Несмотря на то что события разбросали нас в разные стороны, мы собирались в местах заранее условленных явок. Вот и тогда, после блокады, нас притягивала к себе кошара старого деда Кольо. Много пришлось пережить этому поседевшему человеку. Почти весь свой век, зимой и летом, он пас калоферское стадо. Немало ночей, когда, не переставая, лил дождь и завывал ветер, мы проводили у очага в его кошаре. И тогда дед Кольо, не умолкая, рассказывал нам разные истории, и вместе с ним мы мысленно следовали по тропинкам, по которым ходили гайдуки. Никогда я не ощущал с такой силой величие Ботева и Левского, как в те незабываемые вечера у этого удивительного старика. Бывало, уже за полночь, замолкла песня ветра, стихло все, забывшись в предутренней дреме, а дед Кольо все рассказывал и рассказывал…

Однажды морозной декабрьской ночью мы застали седоволосого старца взволнованным и очень встревоженным.

— Что нового, дед Кольо? — спросил его Добрян.

— Эх, ребята, с какими только негодяями не приходится встречаться!.. Вот Иван стал предателем, собирается отправиться в Пловдив. Этому сукину сыну мало крови, пролитой здесь по его милости, так он задумал делать пакости и в городе.

Новость, сообщенная стариком, встревожила нас. Мы знали, что Иван в качестве проводника водил полицейских по горам, что именно он выдал все известные ему места расположения наших лагерей и явки, но никак не допускали, что у него поднимется рука и на окружной комитет партии в Пловдиве, с которым мы поддерживали связь через Калофер. Следовало срочно принять меры!

Надо было предотвратить провал в Пловдиве, спасти людей. Но кто смог бы это сделать?

Группа, в которую включили и меня, состояла из шести человек. Трое из нас знали Пловдив и могли установить связь с окружным комитетом партии. Это — Добрян, уроженец Пловдива, Йонко, родом из села Чоба, долгое время работавший в Пловдиве, и я.

Наша группа закончила подготовку к зимовке, в горах установила связи с близлежащими селами Остеново, Голямо-село и Калофер. Но как раз тогда…

— Вот так-то, Ватагин[11], — сказал Добрян, — пока существует фашизм, не видать нам покоя. Вчера ночью мне снились мои дети. Как мне хочется снова быть с ними!

Добрян старше всех нас. Только он имел семью — двух мальчиков и жену, — которая жила в Пловдиве. Бедный, как ему хотелось увидеть сыновей, приласкать их!

За месяц до этого нас с ним вызвали в Пловдив на конференцию.

До сих пор не могу забыть большие голубые, полные слез глаза Добряна, когда он смотрел на своих сыновей через окно дома своего соседа, где мы скрывались, когда последний раз были в Пловдиве.

— Ну что за времена! Тебя разлучают с детьми, лишают радости видеть их, заботиться о них, заставляют покинуть собственный дом! — И другим голосом, сквозь зубы, Добрян проговорил: — Но дни их сочтены!..

После короткого обсуждения мы приняли решение, что в Пловдив отправлюсь я вместе с Йонко, причем тотчас же, потому что каждая минута слишком дорога.

Йонко, Йонко, так явственно вижу твои карие глаза, твои гладкие волосы! Твоя улыбка меня согревала. Я познакомился с тобой еще в Брезове — моем родном селе. Ты появился там, кажется, специально для того, чтобы встретиться со мною. Там мы нашли друг друга, чтобы уже не забыть никогда. Мы вместе участвовали в боевых операциях и демонстрациях, но самым страшным испытанием для меня оказалась твоя смерть.

…Итак, решено: мы пойдем вдвоем с Калоферских гор через Среднегорье в Пловдив.

Стоял холодный декабрьский день. Солнце заливало нежным светом вершины окрестных гор. Сверкал Юмрукчал, давно надевший белый колпак, искрились вершины Среднегорья — выпал тонкий слой снега.

— До свидания, передайте привет Пловдиву, скажите там товарищам, что мы не отчаиваемся и, несмотря ни на что, подготовимся и весной покончим с гадами! — сказал Гычо.

Две крупные слезы покатились по щекам Добряна, он обнял меня и с трудом проговорил:

— Если доберетесь живыми и здоровыми, загляните к дяде Ивану в Каршиак…

Я ничего не ответил, но понял его. Дядя Иван — это тот самый сосед, у которого мы скрывались месяц назад. К нему во двор привели детей Добряна, чтобы он мог увидеть их через окно…

Мы простились с товарищами.

Среднегорье казалось безлюдным, мрачным и таинственным. Сейчас оно не могло укрыть своих сыновей-изгнанников, не могло их приютить. Мы перешли вброд Аджарскую реку и, обходя стороной открытые места, быстро поднялись на вершину Кадрафил. Не знаю, насколько это исторически достоверно, но люди из Свежена и по сей день утверждают, что Хаджи Димитра, после того как его ранило в Стара-Планине, товарищи перенесли в эти места и здесь, на вершине Кадрафил, недалеко от Свежена, он умер. Здесь же находится и его могила.

Молча смотрели мы на памятник Хаджи Димитру, и перед нами, молодыми ремсистами, оживал светлый образ мужественного легендарного героя! Мы стояли с шапками в руках у могилы, не в состоянии сказать друг другу ни слова, и только шепотом повторяли:

— Жив он! Там, в горах…

Партизана в любую минуту подстерегает смерть, он готов в любой миг ее принять, но мысль, что он, тяжело раненный, может попасть в руки врагов, всегда пугала его.

Донесшийся со стороны села Свежен выстрел прервал ход наших мыслей, и мы осторожно спустились по южным склонам Кадрафила. Перед нами раскинулось несколько голых возвышенностей, на них чернели узкие полоски вспаханной земли и желтел папоротник. Оглядываясь, мы быстро перешли открытые места, спустились в глубокий овраг, а когда выбрались из него, то прямо перед собой увидели село Мраченик.

Солнце уже склонялось к закату. Ледяной ветер завывал в кустах, и казалось, он вот-вот вырвет с корнем чахлые деревья. Люди укрылись в своих домах. И мы мечтали о теплой комнате, но нам нужно было спешить, спешить…

То ли нас заметили с одного из армейских наблюдательных постов около села или кто-то нас выдал, как вдруг поднялся большой шум и началась такая перестрелка, что мы не на шутку встревожились. Едва мы успели немного отойти от села, как нас стали преследовать полицейские.

Но снова родные горы укрыли нас от преследователей. Медленно спускалась ночь.

— Ускользнули, — промолвил Йонко, вытирая рукавом вспотевшее лицо, и присел на камень. — А сейчас куда, Ватагин? Мне эти места незнакомы.

— Как-нибудь выберемся, Йонко. Вот сейчас вспыхнут огоньки Пловдива и укажут нам дорогу.

Разве не к этому свету, струившемуся нам навстречу, держали мы свой путь?

Перед нами внизу раскинулась Фракийская равнина, а посередине, как большой светящийся круг, — Пловдив. Мы шли, обходя села и особенно остерегаясь нарваться на засады.

Шли молча. Уже была пройдена большая часть пути.

— Ватагин, ты голоден? — глухо спросил Йонко. — Но даже если ты и не голоден, думаю, попадись тебе теплая баница[12], съел бы ее даже и без кислого молока.

— Голодной курице просо снится, — ответил я ему. — Брось ты эту теплую баницу, пусть другие ее едят, а лучше скажи, как раздобыть хоть немного хлеба.

Мы услышали лай собак, — значит, где-то поблизости село. Какое это село, и сейчас не знаю, предполагаю — Бегово. Решили попросить хлеба в одном из домов на окраине.

Я вошел во двор, а Йонко остался наблюдать на улице. Неожиданно во дворе залаяла собака.

Под маленьким навесом появился крестьянин и что-то крикнул.

Услышав голос хозяина, собака поджала хвост. Я юркнул в дом.

За небольшим столом сидела женщина средних лет с двумя девочками.

— Добрый вечер, — поздоровался я.

Они словно оцепенели, ничего не ответили. Женщина отряхнула юбку, а младшая девочка схватилась за передник матери, прижалась к ней и уставилась на меня испуганными глазами.

— Не бойтесь, ничего плохого я вам не сделаю, я — партизан.

Хозяева дома несколько успокоились и пригласили меня к столу. «Хорошие люди, — подумал я, — в селе, очевидно, полно полицейских и солдат, а они все-таки приняли меня и даже пригласили к своему столу».

На какое-то мгновение мне показалось, что я в родном доме. Может быть, этому ощущению способствовали расписные тарелки на столе, которые очень напомнили мне мой дом. Именно в таком глиняном блюде мама, когда я был ребенком, приносила мне завтрак.

Так я и не смог понять, какую еду подали на стол, но рядом с большим блюдом, стоявшим посередине, увидел глиняную миску с крупным желтым маринованным перцем.

Я не сел к столу, а только взял кусок теплого хлеба и несколько стручков перца, завернул все это в тряпку и вышел, предварительно предупредив хозяев, чтобы они никому ничего по рассказывали.

Йонко ждал меня с нетерпением.

— Почему ты задержался? Что случилось? Принес чего-нибудь поесть?

— Все в порядке, ты только потрогай, какой теплый и мягкий хлеб.

Мы отошли от села, уселись у самой дороги и занялись хлебом и янтарным перцем.

Рассвет встретили где-то около села Калековец — в десяти километрах от Пловдива. Пловдивская равнина, которую я всегда считал одной из самых красивых в нашей стране, сейчас показалась мне голой, черной и непривлекательной.

Нам предстояло войти в город, где нас из-за каждого угла подстерегала пуля.

— Давай где-нибудь спрячем винтовки, — предложил я. — Они в городе нам только помешают, тем более что замаскировать их невозможно.

Решили двигаться вместе с рабочими бочарной фабрики, которая находилась в трех-четырех километрах восточное Пловдива, на шоссе, соединяющем город с селом Рогош.

Спрятав винтовки в заброшенном домишке неподалеку от города, мы пошли вместе с рабочими бочарной фабрики. Дул пронизывающий, холодный ветер. Мы уже совсем приблизились к городу. По одежде мы почти не отличались от идущих рядом с нами рабочих. Йонко носил сшитые из грубого сукна штаны, короткий потертый пиджак и сверху спортивную куртку из зеленой непромокаемой материи. На мне были брюки городского покроя, крестьянская обувь и короткая шуба.

Только мы добрались до первых домов квартала Каршиак и едва почувствовали себя горожанами, как шедшая впереди группа, служившая нам чем-то вроде заслона, неожиданно остановилась. Началась какая-то суматоха. Мы заметили нескольких полицейских и гражданских в мягких шляпах и демисезонных пальто.

— Это становится подозрительным. Куда же нам податься? — спросил Йонко.

Мысль работала лихорадочно. Если мы повернем назад, то вызовем подозрение, отступать некуда — вокруг открытая местность. Полицейские легко бы справились с нами. И мы пошли навстречу им.

— Спокойно, Йонко, — сказал я. — Мы — рабочие бочарной фабрики. Не забывай об оружии, но не торопись… Стрелять только по моей команде!

Когда мы поравнялись с полицейскими, они уже проверили документы большинства рабочих. Два агента в штатском направились к нам.

«Конец!» — подумал я.

— Эй, вы там, предъявите ваши удостоверения! — крикнул нам один из агентов в штатском.

— Да что вы делаете вид, будто не узнаете нас! — проговорил я. — Неужели каждый раз будете требовать удостоверения личности!

У них, по всей видимости, создалось впечатление, что мы действительно рабочие. А мы, как только завернули за угол ближайшего дома, сразу же бросились бежать вдоль улицы. Пока агенты сориентировались, мы успели удалиться на значительное расстояние от них.

— Стой, стой! — закричали полицейские вслед нам и открыли стрельбу.

Я оглянулся и понял, что стреляют в воздух.

— Йонко, не стреляй!

Агенты продолжали стрелять в воздух, решив, что у нас нет оружия и им удастся схватить нас живыми.

Они продолжали кричать и стрелять. Держали они себя довольно-таки смело, потому что с нашей стороны не раздалось ни одного выстрела. Я остановился и несколько раз выстрелил в первого из наших преследователей. Полицейские сразу же растерялись. Один из них упал, а остальные засуетились вокруг него и прекратили преследование.

Воспользовавшись суматохой, мы свернули в переулок и исчезли в темноте, надеясь, что враг потеряет наши следы, но наши надежды не оправдались.

Как только началась перестрелка, на ноги подняли полицейских из соседних участков, которые блокировали квартал. Куда бы мы ни пробовали сунуться, чтобы выбраться к центру города, нас повсюду встречали выстрелами. Улицы опустели, люди попрятались в своих домах, только мы, как птицы в клетке, которые в поисках выхода бьются о решетку, бросались из одной улицы в другую. Но оказалось, что все пути перекрыты. Нам не оставалось ничего иного, как выбираться из города.

Там, где сейчас возведены красивые здания пловдивской ярмарки, где шумит фонтан и где шепчутся тополя, где вечером целуются счастливые влюбленные, на этой поляне в декабрьский вечер мы с Йонко были окружены полицейскими со всех сторон. Нас преследовали, за нами гнались, как за бешеными собаками, а возможностей вырваться из кольца окружения практически не существовало, к тому же у нас кончались патроны.

Мы залегли на берегу реки, ломая себе голову, что же предпринять и как выбраться из этого положения.

Марица плавно несла свои воды, в которых отражались электрические фонари бульвара на противоположном берегу.

— Йонко, браток, ты умеешь плавать?

Тот не ответил, но его крепкая рука легла мне на плечо, и я понял, что он готов на все.

Единственное спасение — Марица. Маленькую надежду вырваться из окружения я видел только в том, чтобы переплыть реку. И мы бросились в холодную воду. Она схватила нас в свои ледяные объятия. Казалось, что кровь в наших жилах остановилась, перестало стучать сердце. Но мысль о том, что мы выполняем приказ партии, спасаем товарищей, придавала нам силы, а воля к жизни — сильнее всего. Молодость, устремленная к свободе, жаждала победы.

— Нас заметили, — задыхаясь, прошептал Йонко.

На противоположном берегу предательски светили электрические фонари.

Только на мгновение луна вынырнула из облаков, и перед нами вдали показался силуэт холма Сахаттепе.

— Держись, Йонко, мы молоды и нужны партии.

Мы отплыли от берега. Облава продолжалась. Потеряв наши следы, полицейские вели беспорядочную стрельбу, но, когда мы достигли середины реки, они нас обнаружили и открыли прицельный огонь. Другая группа полицейских поспешила к Старому мосту через Марицу, чтобы отрезать нам путь.

— Нет, этим гадам не удастся нас обогнать, — сказал Йонко.

— Это же надо попасть в такой переплет! Однако, посмотри, и на этом берегу люди с винтовками.

И мы увидели, что по берегу Марицы снуют солдаты. Некоторые из них остановились и стали внимательно следить за нами. Я подумал: «Это уже конец! Нам некуда податься. Значит…» Словно электрический ток, пронзила мысль о смерти. Тогда пусть это будет смерть, достойная партизан. Геройская смерть!

— Товарищи солдаты, мы — партизаны и боремся за счастье нашего народа! — крикнул я. — Сейчас наша судьба в ваших руках. Вы можете нас убить, но что это вам даст? Не стреляйте, дайте нам уйти!

Не ответив, солдаты ушли.

— Хорошие ребята, Ватагин, свои люди! — сказал Йонко.

И надежда согрела наши сердца. Снова появилась вера, что мы останемся живы, и это придало нам силы. Мы добрались до берега. Но внезапно вокруг нас вновь засвистели пули.

— Мерзавцы! — вырвалось у меня.

Мы тоже открыли огонь.

Когда пересекали бульвар, Йонко, бежавший впереди меня, вдруг упал.

— Йонко, Йонко, что с тобой? Вставай, брат!..

Я тронул его за плечо, приподнял голову. Он был мертв. Словно клещами сжало мое сердце. Но в следующее мгновение я решил, что должен продолжать борьбу и отомстить за друга.

Улицы уже наполнились народом: молва о том, что преследуют партизан, быстро облетела квартал и многие хотели сами увидеть, что происходит.

Мокрый, промерзший, я едва передвигался от укрытия к укрытию. Вокруг меня свистели пули. Я петлял с одной улицы на другую и наконец добрался до старого, необитаемого дома и залез на чердак. Здесь вместе с тетей Данкой, нашей помощницей, мы когда-го оборудовали тайник.

Голодный, грязный, потрясенный гибелью Йонко, я, скрючившись в три погибели, сидел на чердаке. Вынул оба пистолета и, пересчитав патроны, решил: один оставлю себе, а остальные — для врага.

Меня лихорадило. Я притаился в одном из наиболее укрытых от ветра уголков, так как на чердаке с одной стороны не было стены. До меня доносились свистки полицейских и топот их сапог, я слышал, как колотят в ворота соседнего дома. Им и в голову не приходило, что преследуемый ими партизан прячется в развалинах.

Я с трудом дождался ночи. И когда она наконец наступила, спустился с чердака. Крадучись, перешел через чей-то двор, перелез через ограду и очутился у дома дяди Петра и тети Данки, тихо постучал.

Неожиданно у входа зажглась яркая электрическая лампа. Я остолбенел: неужели я не успею предупредить товарищей о грозящей им опасности?

Я быстро отскочил в тень близрастущего дерева. Но тетя Данка узнала меня.

— Иванчо, да ты ли это? — произнесла она, и ее губы слегка задрожали.

У дяди Петра был маленький сын Иванчо. И когда он спросил, как меня зовут, я ответил, что и меня тоже зовут Иванчо. Так за мной и закрепилось это имя.

Появился взволнованный дядя Петр и заговорил быстро и прерывисто:

— Полицейские знают, что ты где-то поблизости. Вчера они у нас тебя подстерегали. С ними приходил и Колев. Днем они ушли, но с минуты на минуту могут прийти снова.

А тетя Данка прижалась к моему плечу. Она жалела меня, как родного сына. Потом принесла теплый чай, хлеб и брынзу.

— Милый мой, перекуси немного, выпей чаю, согрейся. И чего надо этим полицейским от хороших парней?

Я выпил чай, самый вкусный чай, который мне довелось пить в своей жизни…

— Слушай, дядя Петр, дай мне что-нибудь из одежды и обуви. Сам понимаешь, в каком я виде.

Дядя Петр засуетился.

— Раздевайся, придумаем что-нибудь.

Я быстро снял с себя мокрую одежду, надел пиджак, ботинки и брюки Петра и как солидный горожанин вышел через парадную дверь.

Полицейский, стоявший на улице у ворот, почтительно козырнул мне:

— Добрый вечер!

— Добрый вечер! — ответил я и с легким поклоном приподнял шляпу.

Я затерялся в толпе.

В тот же вечер удалось установить связь с товарищами из окружного комитета.

ЛЮБОВЬ

Только я собрался перейти через железнодорожное полотно по мосту, ведущему в «Кючук Париж», как на противоположном тротуаре заметил Нелли. Я начал мучительно соображать, что же мне предпринять, ведь вот уже несколько дней полиция упорно ее разыскивала, узнав, что она является руководителем ремсистов в Асеновградской околии. Полиция искала девушку из Пловдива, с продолговатым лицом, русыми волосами и темными глазами, стройную и высокую. Так ее обрисовали агенты, и по этим приметам полиции приказали ее отыскать. Но существовало еще одно, более тревожное обстоятельство. Сестру Нелли арестовали еще осенью, но во время судебного процесса не смогли доказать ее виновность и освободили. Теперь полицейские извлекли из архивов ее фотографию и, поскольку она была очень похожа на Нелли, размножили фото и передали во все полицейские посты, чтобы правильно сориентироваться в своих поисках. Мне поручили передать Нелли приказ Лиляны[13] — покрасить волосы в другой цвет.

Нелли шла спокойно и уверенно. Я затруднился бы определить, идет она в город по делам организации или просто вышла на прогулку. Впрочем, в те времена для наших людей бесцельное блуждание казалось маловероятным. Вечерело. Мимо пронесся пассажирский поезд. Год тому назад, в такой же вот вечер, я познакомился с Нелли. Мы полюбили друг друга… Я решил перейти на другую сторону улицы. Да разве мог я пройти мимо Нелли?! Но, сделав мне едва заметный знак пальцем, Нелли заставила меня пройти мимо. Только тогда я заметил, что за ней следом идет человек лет тридцати, с черными усами и мутными, пьяными глазами. Я сразу понял, что это агент. Имея трехлетний стаж подпольной работы, я научился опознавать их. Связав предупреждение Нелли с поведением агента, можно было установить, что он следит именно за ней. Нужно было что-то предпринять. Во мне боролись сложные чувства. Мне показалось, что я снова услышал тихий шепот Нелли, увидел ее глаза и улыбку, и я, несмотря на предупреждение, пошел следом за ней. Нелли не заметила, как я пересек улицу и оказался позади агента.

Мы шли втроем: Нелли, агент и я. Вскоре он понял, что за ним следят, повернулся и хотел сунуть руку в карман, вероятно, чтобы достать оружие, но мои слова заставили его вздрогнуть:

— Послушай, я — партизан, если только шевельнешь рукой, сразу же тебя пристрелю.

Полицейский повернул голову, ускорил шаги, и его руки повисли, вытянувшись по швам, как у солдата, стоявшего перед строгим командиром. Нелли не оглядывалась.

Я крепко сжимал в правой руке пистолет, готовый в любой миг через пальто выпустить семь пуль в ненавистного преследователя. Так мы прошли пятьдесят — шестьдесят метров. Вдруг Нелли свернула направо, и я поспешил предупредить агента:

— Иди прямо! Оглянешься — буду стрелять! Я не шучу и стреляю точно!

Агент молча продолжал свой путь. Нелли, так и не оглянувшись, исчезла в направлении католической больницы.

Через какое-то время полицейский повернулся ко мне и сказал:

— Могу ли я закурить сигарету?

— Нет!

Неожиданно на перекрестке улицы Дюстабанова появились люди. Я не сообразил, что мы находимся в районе табачных складов. Очередная смена уходила домой. Агент учел это, смешался с толпой и исчез. Уже почти стемнело, и, несмотря на все мои старания, мне не удалось обнаружить его в толпе.

Я понял свою ошибку, но поздно.

Быстро пересек две-три улицы и пошел в том направлении, куда свернула девушка. Опасность миновала. Я догнал Нелли, остановил ее. Бедная, она ожидала услышать: «Пройдемте за мной в инспекцию полиции», но увидела меня и очень обрадовалась. Ее темные глаза радостно засияли. Нелли была счастлива.

Ночь настигла нас, когда мы были уже в горах.

ПОД ПУЛЯМИ

День, проведенный с Пройчо, был чудесным. О чем мы только не говорили, когда шли на встречу с секретарем окружного комитета партии Гочо Грозевым!

Гочо Грозев пришел вместе с Василом Терзиевым точно в условленное время. Теперь мы ожидали прихода еще одного товарища, которому было поручено передать нам важную информацию.

Солнце клонилось к закату, но сумерки еще не наступили. Нам пришлось долго ждать этого товарища.

— Почему его до сих пор нет? — спросил я.

Встревоженный Гочо Грозев посмотрел на меня. Оставаться здесь дольше становилось невозможно, да и законы подпольной борьбы повелевали нам расходиться. Нас тяготила царившая на улице тишина.

— Ох, что-то подозрительна мне эта несостоявшаяся встреча! — сказал Терзиев. — Любое опоздание таит в себе опасность.

— Запахло порохом, — подтвердил Пройчо.

И действительно, через несколько минут недалеко от нас мелькнул полицейский. Он явно следил за нами. Вскоре мимо пронеслась зловеще знакомая полицейская машина. Мы переглянулись. Что же нам делать? Если мы уйдем, товарищ попадет в руки врага, если останемся — то же самое ожидает и нас. Решили не ждать, ему одному легче будет ускользнуть от полицейских.

Пройчо предложил, чтобы Гочо Грозев и Терзиев пошли вперед, а мы их прикроем от полицейских. Гочо Грозев согласился, не возразил и Терзиев.

Не успели товарищи скрыться, как за углом соседней улочки остановился полицейский «штайер» без дверок. Мы с Пройчо переглянулись и свернули в соседний переулок.

Город притих. Вечерело. Мы пробрались через двор, потом через другой. А полицейские рассыпались со переулкам, напрасно разыскивая наши следы.

— Эй, дедушка, иди сюда! — позвал я одного старика, гулявшего у себя в саду. Но тот меня не услышал, только обернулся и продолжал осматривать молодые саженцы. Был ли он глухим или нарочно избегал нас?

Повсюду слышался топот сапог, полицейские сновали но улицам и кричали, чтобы мы сдались, хотя и не видели нас. А мы стояли на каком-то дворе, готовые к бою, и молчали. Нам все это выпадало уже не впервой. Схватки с полицией стали частыми в нашей повседневной жизни. К свисту пуль мы привыкли. Ну, попадет одна из них в нас, разве без нас борьба прекратится!

Свобода, свобода, сколько раз мы сражались за тебя!

Мы выбрались из своего укрытия и вышли на улицу.

Пройчо пошел впереди, я за ним. Внезапно тишину прорезал чей-то голос:

— Стой! Кто вы такие?

И, не дожидаясь ответа, полицейские открыли огонь. Нам ничего не оставалось, как принять бой, но с одной целью — вырваться из окружения.

Наконец стемнело. Ночь вселяла уверенность. В ней мы видели свое спасение.

— Эти фонари, — вздохнул Пройчо, настоящие предатели.

Завязалась перестрелка. Пули свистели вокруг вас, пролетали над головой, вонзались в стены. Вдруг Пройчо упал. Я крепко обнял его за плечи и поставил на ноги. Ранен он не был.

— Пройчо, держись!

— Оставь меня, спасайся, не могу больше, нет сил.

— Это самообман, вставай!

Стрельба продолжалась. Над нами свистели пули, отовсюду неслись громкие крики и ругательства.

— Оставь меня, прошу тебя, — настаивал Пройчо. — Если меня убьют, расскажи обо всем товарищам и маме. Прощай, браток!..

Однако вскоре он пришел в себя. Мы пересекли несколько улиц, неожиданно стрельба прекратилась. Нам удалось уйти от преследователей. Темнота продолжала густыми волнами опускаться над городом.

Полицейские потеряли наши следы.

Мы умылись у водонапорной колонки, пересекли Цареградское шоссе.

Через несколько улиц нам встретилась Лиляна Димитрова с каким-то усатым товарищем.

— Это в вас стреляли? — спросила она. — Какие вы бледные!

— Ничего с ними не случится, — отозвался вместо нас усатый. — Революционеры закаляются в битвах.

Мы рассказали им обо всем.

— Молодцы! — воскликнула Лиляна и посоветовала нам уйти подальше от места происшествия.

Но как раз когда мы пересекали центр города и чувствовали себя в безопасности, неожиданно раздался полицейский свисток.

— Это еще что такое? — растерялся Пройчо.

— Обыкновенный свисток полицейского, — ответил я и зашел с ним в один из ресторанов.

Мы выпили по кружке пива, обменялись несколькими шутками, но при выходе прочесывавшие квартал полицейские спросили нас, не встречали ли мы двух подозрительных типов.

— Да где же мы могли их встретить, если с шести часов сидим в ресторане. Сюда они не приходили.

— Вы знаете, что надо делать, если встретите их?

— Разумеется, знаем, — засмеялся Пройчо. — Тотчас же уведомим вас.

Полицейский свисток снова раздался в ночи.

БЛАГОДАРЮ ТЕБЯ, МЕЛИНЕ!

Сколько ушедших в прошлое историй напомнила мне старая продавщица книжного магазина Мелине!

Однажды, гуляя по булыжным мостовым у Хисарских ворот и вспоминая молодость, я неожиданно оказался в новом книжном магазине у старой крепости. С приветливой улыбкой продавщица Мелине предложила мне выбрать какую-нибудь книгу.

Я просматривал книги на полках и никак не мог найти нужную. Старая продавщица завела со мною беседу и показала дом № 16, с которым у меня были связаны неизгладимые воспоминания. Она узнала меня.

— Да, Мелине. Это улица моей молодости…

Вся улица и холм, на котором она находится, теперь объявлены заповедником. Дома сохраняют в том стиле, в каком они построены, улицы такие же тесные и кривые, как и прежде, только кое-где сменили булыжные мостовые. Новые здесь только красиво оформленные таблички с номерами домов и названиями улиц. А на центральной улице имени доктора Чомакова появились большие вывески с наименованиями фирм, деревообрабатывающих фабрик и строительных организаций. Только ателье художников, встречающиеся на улице, остались без наименований. Увлеченные мечтой, мастера кисти пытаются сохранить романтику старого города. Дом Ламартина[14] сейчас превратился в их боевой штаб. Здесь днем и ночью обсуждаются проблемы изобразительного искусства.

Дом № 16 находится в центре квартала. Сейчас он похож на старинный маленький замок, возвышающийся над домом Ламартина, а когда-то он был боевым штабом революции в Пловдиве.

Я вошел в этот дом со смешанным чувством грусти и гордости. Все здесь говорило о прошлом, о нашей бурной юности. Старинные диваны вдоль стен напоминали о встречах и вечерах в этом доме, и казалось, воскресли погибшие герои революции, которых я никогда не забуду…

От старого Марукяна я впервые услышал о резне в Турции, о страшной судьбе армянского народа. Удивительный человек был этот Марукян! Как мастерски он умел рассказывать!

И сейчас в моих ушах звучат крики женщин и детей, скрип деревянных подвод, движущихся по выжженным солнцем дорогам азиатских земель. И все это словно воплотилось в мужественные строфы Яворова, которые Марукян декламировал с артистическим пафосом:

— Пока добрались до Болгарии, — рассказывал старый армянин, — нам пришлось перенести много лишений. И вот поселились мы здесь, в самой старой части Пловдива, на холмах. Думали, что здесь, в этой крепости, мы находимся в самом безопасном месте.

Действительно, в старых домах с маленькими окошечками, которые снизу поддерживали деревянные балки, человек чувствовал себя, как в крепости.

Эти люди жили как-то неприметно, тихо. Как муравьи, рано утром они разбредались по табачным складам, небольшим слесарным и сапожным мастерским и мастерским жестянщиков в шумном квартале Капан.

Капан — один из центральных кварталов города и самый крупный его торговый центр. На небольшой пестрой площади, куда вливаются маленькие, тесные и неровные улицы, по которым и повозка-то не может проехать, разместились сотни всевозможных магазинчиков, окна и двери которых были увешаны товарами. Там стоял такой шум от криков продавцов и ударов молоточков медников, что все это скорее походило на ярмарку. Среди этого гама и треска почти на каждой улочке можно было встретить армянина. В такой шумной сутолоке они чувствовали себя лучше всего, потому что могли свободно и громко разговаривать на своем звучном, цветистом языке.

Вечером все замирало, и становилось невероятно тихо. Капан походил на брошенное птицами дерево, в ветвях которого опустели сотни покинутых гнезд. Каждый шаг запоздалого прохожего отдавался на булыжной мостовой, как эхо шумного, наполненного криками людей дня.

Небольшими группами армяне возвращались к себе в квартал около Хисарских ворот и исчезали в своих домах, похожих на замки, где каждый в меру своих сил боролся с нищетой.

Марукян принадлежал к числу наиболее трудолюбивых армян. В его скобяной лавке всегда толпились покупатели. Помогали ему два сына — Ара и Ончо. Мы считали, что лавка Марукяна очень удобна для встреч подпольщиков и хранения материалов. Сыновья Марукяна были активными ремсистами, приносили пропагандистские материалы почти для всего района. Сюда приходили курьеры из разных организаций и районов.

В сущности, наша активная ремсистская деятельность среди армянского населения развернулась в начале 1940 года.

Все началось с Капана, где сосредоточилась основная масса армян, и прежде всего молодежь. Кроме того, в Капане находились разные армянские массовые организации, которые следовало использовать.

Молодые армяне состояли членами туристического общества «Арзив» («Сокол»), спортивных обществ «Шанг» и «Арарат». В деятельности этих организаций принимала участие наиболее прогрессивная молодежь. Но существовали и организации с фашистским уклоном, отравлявшие сознание армянской молодежи, такие, как «Хомнтмен» и «Ташнагите».

Вот почему мы приняли решение создать мощную ремсистскую организацию в Капане на основе массовых организаций. Новой организации предстояло объединить армянскую молодежь. Однако предварительно следовало послать активных членов РМС в эти массовые организации. С этой целью решили перебросить ряд армянских ребят из других секторов в Капан. Огромную организационную работу по созданию ячеек РМС среди армянской молодежи провели Фанте, Брайко, Георгий Йовков, Герман Германов и другие товарищи.

Еще в 1940 году Ару Марукяна — одного из активнейших вожаков армянской молодежи — освободили от ремсистской работы в гимназии и перебросили в Капан.

Революционные идеи быстро зажгли армянскую молодежь. Она развернула массовую работу: армянские ребята писали лозунги, разбрасывали листовки с требованием заключить с СССР договор о ненападении. За короткий срок они собрали большое число подписей в поддержку предложений Советского Союза. Мы считали это большой победой.

В 1941 году деятельность армянской молодежи расширилась, пополнились ряды РМС, укрепилось руководство. Массовые организации стали боевыми и активными. В них выросли прекрасные руководители молодежи, такие, как Оник Марукян, Доран Парикян, Аубар Ахдаян и другие.

По вине предателя Апостола Петрунова организация РМС армянской молодежи потерпела неудачу. После отправки некоторых руководящих товарищей в концентрационные лагеря и лагеря трудовой повинности руководить молодежью доверили Онику и Аубару. Они оказались боевыми ребятами, готовыми на все во имя свободы. Характер работы изменился. На удар следовало ответить ударом. Организация взяла курс на вооруженную борьбу.

В лавке и в доме старого Марукяна ребята создали склад боеприпасов и всего необходимого для вооруженной борьбы. Глухой подвал в доме № 16 на улице имени доктора Чомакова превратился в тир. Здесь испытывали пистолеты и патроны, которые мы отправляли в отряды для боевых операций.

В 1941 году в Пловдиве уже работал Малчик. Лавка и дом старого Марукяна стали его любимым убежищем. Малчик полюбил Марукяна и проводил большую часть своего времени в его доме.

Осенью 1941 года я непродолжительное время был секретарем районного комитета РМС. Малчик проявлял большой интерес к работе армянской молодежи. Помню, как он восхищался старым Марукяном и его сыновьями, как восторженно говорил об армянах. Знаю, Малчик был до боли растроган судьбою старого Марукяна. Возможно, это объясняется тем, что его, как и армян, изгнали из родного дунайского края, и в участи этих славных людей он видел свою участь. Кто знает?!

Марукян формально не участвовал в конспиративной работе, но всегда находился в центре всех наших дел.

Помню, как-то зашел я к нему в лавку и осматривал полки, как настоящий покупатель. А старый Марукян, даже не спросив, что я желаю купить, отрезал:

— Ончо там, во внутренней комнатушке. Иди договорись с ним!

В комнатушке меня действительно ждал Ончо. Нам предстояло выполнить конспиративное задание. Я и сейчас с глубокой благодарностью вспоминаю тебя, наш добрый друг Марукян!

Не одну, а десятки встреч и совещаний провели мы в доме старого Марукяна, а позже организовали там и типографию. Этот дом стал нашим боевым штабом, крепостью, из которой мы провожали наших единомышленников в бой. В этом доме скрывались такие товарищи, как Малчик, Лиляна Димитрова, Германов, Георгий Йовков и другие.

Сейчас этот дом представляет собой историческую ценность как памятник старинной архитектуры. Но люди, входившие в дом № 16 на улице имени доктора Чомакова, узнают не только о старинной архитектуре, но и о революционной деятельности армян в Пловдиве, о боевом духе революционно настроенной армянской молодежи, о ее борьбе с монархо-фашистским режимом в Болгарии.

Кое у кого и сейчас сохранилось такое чувство, что армяне держались в стороне от борьбы против фашизма и только сочувствовали нам. Но это не так.

Даже девушки, которые отличались некоторой боязливостью, тоже включились в борьбу РМС. Первую группу из четырех-пяти девушек-ремсисток мы создали в 1939 году, но она просуществовала недолго и вскоре распалась. Удалось сохранить подпольные связи только с отдельными девушками, которые помогали нам деньгами, предоставляли квартиры для конспиративных целей, собирали средства для политзаключенных.

До сих пор я помню одну из них. Ее звали Ахавни Башмакян. Она была очень приветлива и исключительно внимательна. Помню ее еще по массовым экскурсиям в 1938—1940 годах, которые РМС организовал в Родопах. Помню, как мы пели советские песни и декламировали революционные стихи, а иногда наиболее подготовленные представители молодежи читали лекции.

Ахавни стала душой армянских девушек и главным организатором встреч. Мы называли ее сестренкой. С нею мы делились всем, даже самыми интимными своими переживаниями.

Дом Ахавни на улице Кубрат, 18, стал нашим вторым боевым штабом. Позже в этот дом мы принесли пишущую машинку и ротатор. Там печатались ремсистские и партийные документы. В этом доме в 1944 году Лиляной Димитровой был написан некролог на смерть Сашо Димитрова.

О том, что за человек Ахавни, можно судить по одному рассказу, который позже я слышал от ее подруг.

…После убийства Лиляны Димитровой произошел большой провал. Почти вся армянская молодежь, вступившая в РМС, попала в тюрьму, а кто сумел, бежал в горы.

Ахавни вместе с другими девушками арестовали. Среди них в тюрьме находилась одна женщина с грудным ребенком. Полиция создала для них невыносимые условия. В большую, похожую на яму, темную камеру затолкали десятки женщин и девушек. Их держали несколько дней без хлеба и воды, чтобы заставить рассказать о связях с РМС и выдать своих товарищей. Воздух и свет проникали к ним лишь тогда, когда одну за другой их выводили из душной камеры на допрос и неслыханные пытки. Но в самом тяжелом положении оказалась мать с ребенком.

Тогда Ахавни организовала всех женщин в камере для оказания помощи матери с ребенком. И ребенок этот стал для всей камеры родным. Ахавни первой взяла ребенка на руки и теплом своего тела высушила его мокрые пеленки. Потом все женщины одна за другой начали сушить пеленки и согревать своим теплом этого младенца. Малыш находился в надежных руках. Дни и ночи армянские девушки заботились о гражданине будущей социалистической Болгарии. Они верили в скорую победу…

Сколько ушедших в прошлое историй напомнила мне старая продавщица книжного магазина Мелине!

ПОМНИМ О БОЕВЫХ ДРУЗЬЯХ, ЖИВЫХ И МЕРТВЫХ

Я специально выбрал себе комнату на одиннадцатом этаже, и при этом именно такую, в которой широкие, современного типа окна смотрят на юг и вбирают в себя, словно фотообъектив, отблески Марицы.

Симпатичная девушка с огромными голубыми глазами подала мне ключ от номера 1009. В это время ко мне подошел какой-то человек, сдержанно улыбнулся и взял у меня чемодан. Он нажал кнопку лифта, и мы поднялись на последний этаж гостиницы. Открывая мне двери, дядя Ангел — старый тесняк[15], а сейчас администратор новой модной гостиницы «Марица» — указал мне на озаренный ярким светом город и глубоко вздохнул:

— Жаль, что нет Йонко и что он не может посмотреть с высоты этого этажа на сегодняшний Пловдив. Нет больше темных переулков. Помнишь постоялый двор «Кацигра», вон там, где яркие огни? А корчма «Марица» — какое это было жалкое убежище, помнишь? Кто из нашего края не помнит ее! Сколько плетеных корзинок с продуктами доставляли из наших родных сел, чтобы мы не умерли с голоду!

Все, что говорил мне Ангел, хотя и будоражило память, но особенно меня не волновало. Я слушал его рассеянно, внимательно всматривался в новостройки и испытывал такое чувство, будто рассматриваю Пловдив из другого мира, с другой планеты.

Я широко раскрыл окно и засмотрелся на Марицу. После полуночи город затих. Только время от времени мимо проносилась автомашина или чей-то голос нарушал тишину. Небо скрылось в пелене темно-серых предвесенних облаков. Звезд не видно, а вокруг светло. Светло от неоновых вывесок, трепещущих в ночи, как светлячки. Силуэты исторических Пловдивских холмов вырисовывались передо мной, словно огромные памятники — стражи великого прошлого. Освещенный мощными прожекторами, возвышался высоко над городом памятник Алеше с поднятым мечом, которым он защитил всех нас от фашистской чумы. Я не мог отвести глаз от этого символа непобедимой силы Советской Армии, спасшей человечество от позора.

…Майор Сидоренко первым прибыл на своей боевой матине в Пловдив, и его никто не встречал. Ему предстояло предварительно уточнить все вопросы, связанные с размещением советских войск. Это был строгий человек, но когда он улыбался, то от него веяло какой-то мудрой простотой.

— Вы партизан? — воскликнул поседевший воин. — Хорошо, молодец!

Я онемел и не мог вымолвить пи слова. Ведь мне впервые выпало счастье встретиться с советским человеком. Впервые видел советского офицера. Я был удивлен: неужели это и есть советские люди? Да, оказывается, они совсем обыкновенные! Я внимал каждому его слову, запоминал каждое его движение. Готов был сделать для него все. Да и могло ли быть иначе? Вместе с майором Сидоренко мы отправились осмотреть казармы…

Где ты сейчас, советский сокол? Может быть, в генеральском мундире продолжаешь оставаться в строю или где-нибудь сложил голову?..

Сильный шум реактивного самолета нарушил спокойствие пловдивского неба и отвлек мои мысли. Я всматривался в стальную птицу, в Марицу. Мне вновь вспомнились последние месяцы борьбы с фашизмом, боевые друзья, отдавшие свои молодые жизни за победу, — Лиляна, Малчик…

Весна 1944 года наступала медленно. Ее заждались товарищи в горах. Ждали ее наступления и подпольщики в городе. С приходом весны мы выбрались из землянок и подвалов.

Мы с Лиляной шли вдоль берега Марицы, мечтая о дне победы. Стоял теплый вечер. Я на короткое время спустился в город, но не имел права там задерживаться, в горах меня ждали. Я рассказывал о деятельности бригад имени Христо Ботева, Васила Левского и Стефана Караджи, о ремсистах, составлявших большинство в этих отрядах. Затем заговорил о наших планах на будущее.

Лиляна слушала меня очень внимательно. О чем она думала? Может, обдумывала указания о дальнейшей работе, которые должна была дать мне, или просто мечтала о чем-то? Разве не могла и она спокойно гулять по набережной Марицы, разве не могла и она беззаботно перебирать волосы любимого? Я всматривался в красивые черты ее лица и видел в ней руководителя, строгого судью нашей партизанской молодежи.

Мы шли с Лиляной вдоль Марицы, время от времени умолкая и задумываясь то о птичьем весеннем гомоне, то о судьбе нашей молодости. Марица текла медленно и бесшумно. С другого берега реки доносились голоса армян. Бедные, усталые от тяжелого трудового дня, они встречали ночь грустными песнями, а мы, укрывшись в тени прибрежных кустов, продолжали строить планы на будущее.

Впервые мне довелось так откровенно разговаривать с Лиляной, и я мог глубоко заглянуть в ее глаза, в которых горела какая-то красивая мечта. Она обладала значительно более широким кругозором, чем мы, знала больше нас и умела смотреть далеко вперед. Лиляна стремилась читать все о Советском Союзе и знала о многом. Она мечтала учиться в Москве.

— Если доживем до победы, — говорила она, — поедем учиться в Советский Союз.

Я не знал, что ей ответить, такая мысль мне в голову не приходила. Я неопределенно покачал головой.

— Тебе, вероятно, не верится, что это возможно?

— Победа решит все!

— Именно победа, — добавила Лиляна. — Но до тех пор нужно бороться, как никогда еще мы не боролись. Чем ближе свобода, тем больше надо усиливать борьбу. Враг еще силен, но мы заставим его сложить оружие!

И задумалась. Какая-то птица пролетела над нами, словно бы подавая сигнал, что пора расставаться. Взор Лиляны устремился куда-то вдаль. Когда мы уходили, луна, словно светлячок, засеребрилась в ее волосах…

Цепь воспоминаний оборвалась… Но вот рядом с Лиляной встал Малчик.

И с Малчиком мы тоже гуляли в этих же самых местах. Я только что вернулся из казармы, и у меня еще после военной службы не отросли волосы. Во второй половине дня в квартале Капан всегда было наиболее шумно, поэтому мы направились к Марице.

Остановились на левом берегу реки. Присели. Я посмотрел на Малчика в надежде, что он сейчас заговорит, но тот молчал. Молчал и я. А у наших ног грустно плескались воды Марицы. Желтые плакучие ивы, казалось, стонали.

— Ты слышишь? — поднялся Малчик. — Марица плачет. Марица оплакивает Болгарию, наших погибших друзей.

Его слова тогда произвели на меня глубокое впечатление. В тот момент я был готов броситься на любого агента, вступить в бой с карателями, мстить без пощады за погибших товарищей.

Мне вспомнился 1943 год, когда нам с Йонко пришлось столкнуться на берегу Марицы с полицейскими. Здесь Йонко убили. Здесь и я мог погибнуть…

Я отошел от окон и подумал об Ангеле. Посмотрел на часы: стрелка показывала одиннадцать. Ничего. Позову старого тесняка и угощу его. Нажал кнопку звонка. Ангел словно только этого ждал — тут же пришел.

— Ангел, возьми, пожалуйста, в баре две бутылки шампанского. Что-то не спится. Хочу выпить с тобой на том месте, где могла быть моя могила.

Он вышел, через несколько минут вернулся и с шумом открыл бутылку:

— Я догадался, что именно здесь вы с Йонко вели тот бой.

Я поднял бокал, но не смог сделать и глотка. Напротив стояли Малчик и Лиляна, а голос Йонко не переставал звучать в моих ушах:

— Прощай, брат!..