Скальпель, пожалуйста!

3

Ах, Итка! Вечная ее ирония и чертовская прямолинейность! Как повезло мне, что мы встретились в жизни! Кто еще мог быть мне так близок? С кем мы могли бы так понимать друг друга? Я не очень-то выдержан, да и она не больно снисходительна к людским слабостям. Но мы ни разу с ней всерьез не ссорились. Чем это объяснить, не понимаю сам.

Когда мы только поженились и я еще не знал ее так, как теперь, я мог спросить, скажем, в субботу:

— Что будем делать завтра?

— Поедем за город, — предлагала она. — Вернемся последним автобусом.

— Но мне ведь нужно подготовить статейку для печати. Пожалуй, следует заняться ею.

Итка стоит у окна и смотрит на единственный кривой и запыленный куст акации, что растет у нас возле дома.

— Тогда зачем спрашивать? — говорит она, не оборачиваясь. — Сказал бы прямо: надо сочинять статью…

Она как будто произносит это равнодушно, но взгляд, устремленный на улицу, полон невысказанной тоски. Итка часами готова бродить по лесу и в дождь, и в осенний туман — ничто для нее не помеха.

Когда действительно ждет неотложное дело, надо только сказать ей без обиняков — и она все поймет. Но я со временем все больше убеждался, как важно выкроить хотя бы один день в неделю для поездки с Иткой на природу. Она приучила к этому всех нас. Когда дети были еще совсем маленькие, мы возили их за город в любую погоду. Как теперь вижу пасмурный зимний день, мы взяли с собой на прогулку обоих мальчиков — Эвы тогда еще не было. Зашли довольно далеко, темнело, начал сыпать снег. Старший с трудом вытягивал ноги из сугробов, сквозь которые мы пробирались, а младший и совсем не мог идти. В такие минуты у Итки словно открывалось второе дыхание, и она прямо-таки заряжала всех своей энергией. Мы взяли младшего за руки и потащили по снегу. Комбинезон у него был совершенно мокрый, но малыш так заразительно смеялся, что рассмешил и старшего, когда тот уже едва волочил ноги. В конце концов мы все начали петь и незаметно дошли до автобусной остановки.

Сколько лет было тогда нашим детям? Одному три, а другому пять? Да, кажется, не больше. Повзрослев, они признались однажды, что с нами им жилось не так уж плохо. Нельзя сказать, что они нас боялись, но никогда не говорили грубостей и ничего не делали назло. Итка держала себя с ними как старшая сестра, наверно, потому, что сама выросла среди сестренок и братишек. Предпочитала убеждать, а не наказывать.

Один раз маленький Ондра что-то настоятельно просил — то ли игрушечный поезд, то ли трехколесный велосипед…

— Сейчас нет денег, — сказала ему Итка.

— Но вам ведь дают деньги на работе, — рассуждал ребенок.

— Это ты верно говоришь. Да только те, которые нам дали, мы уже истратили, а новых еще нет.

— Так ты пойди, пускай дадут опять.

— Нельзя — их будут выдавать только на следующей неделе.

— А ты бы не могла их взять сама? Где их там держат? В ящике? Их можно взять, если они нужны.

Я хохочу:

— Смотри, какой передовой ребенок! Сам дошел до того, что каждый получает по потребности!

— Там вот как делают, малыш, — смеясь продолжает жена, — каждому отделяют только маленькую стопку денег. Когда свою стопку получим, купим папе пальто, чтобы он не ходил оборванцем. Или, по-твоему, он может ходить без пальто?

— Не знаю, малыш, — отвечает Ондра (он называет ее тоже малышом или Итанькой). — Но трехколесный велосипед мне нужен.

— Ну ладно, — соглашается Итка. — Купим тебе велосипед, а уж папа походит и без пальто — а то над его потрепанной кацавейкой все будут смеяться.

Ондра молчит. Он забавная копия матери. Личико с кулачок — а глазищи большие, пытливые.

— Пускай смеются. Я вот не засмеюсь.

— Правильно сделаешь. Но только папе будет и холодно…

Неоспоримый аргумент. Ондра глядит на меня и краснеет.

— А когда же ты купишь мне велосипед? — капитулирует он наконец.

— Когда останутся деньги.

Сын, задумавшись, отходит.

— Как ты умеешь с ними договариваться! — восхищаюсь я.

— Ну, а когда ты, папочка, намереваешься пойти за пальто? — атакует она меня.

— Это, я думаю, не к спеху, скоро лето.

— Не выйдет, — решительно заявляет жена. — Что я, по-твоему, шута разыгрываю? Я Ондре ясно сказала: либо велосипед, либо пальто!

Я никогда не знаю, говорит она серьезно или шутит. Вид у нее всегда невозмутимый. Но ведь действительно нельзя обманывать ребенка!

Мы с женой привыкли говорить обо всем без утайки при сыновьях и при Эве. Они могли, например, услышать, что мы платим в рассрочку за мебель. Или что лучше бы тетя не приезжала к нам теперь, когда надо готовиться к конгрессу. Не помню случая, чтобы они нас перед кем-то оконфузили, как это часто бывает с малолетними. Дети у нас свободно обо всем высказывались. Когда мы затевали ремонт, спорили с нами о цвете стен. Итка выслушивала их и часто принимала то, что они предлагали. В какой-то период у нас была лимонно-желтая передняя, а в кухне — две стены оранжевых, а две зеленых.

Мы откровенно рассуждали с ними обо всем, что им хотелось знать. Как-то я поинтересовался мнением учительницы о нашей дочери. Эва была тогда в первом классе. Учительница со смехом рассказала следующий эпизод. Однажды она пыталась объяснить детям, что происходит до появления человека на свет. Выдумывала разные поэтические сравнения: мать связана с ребенком, как стебель с цветком… Наша Эва с этим не согласилась и недовольно возразила:

— Какой еще стебель? Я думала, там пуповина!

Я передал это Итке, но ей это даже не показалось забавным.

— И что? — сказала она. — Зачем учительница дурит детям головы? Девочка постоянно у меня об этом спрашивала — ну я и показала ей картинку в анатомическом атласе. Видишь, она же все прекрасно поняла. Бессмысленно такие вещи искажать. Это вызовет лишь повышенный интерес к ним.

Однажды на собрании родительского комитета все, словно сговорившись, набросились на Итку. Дочь наша знает для своих лет слишком много и учит этому других детей.

Итка не соглашалась с ними. Какая-то мамаша заявила, что однажды отводила свою дочь домой, а Эва присоединилась к ним, что только не рассказывала, а под конец спросила:

— Не знаете, Марат убит был в ванной или в спальне?

— Где ты об этом слышала? — изумилась женщина.

— Прочла в энциклопедии!

Итка прыснула, живо представив себе эту сцену. Эва тогда еще немного шепелявила. Но остальные родители не смеялись. Они считали, что ребенок не имеет права брать в руки любую книгу.

— Почему? — протестовала жена. — По крайней мере быстрей научится читать! У нас в библиотеке нет вещей, которые могли бы развратить ребенка. В худшем случае ничего не поймет.

Наверно, мы этим родителям казались чудаками, но ведь и правда — мы не знали никаких проблем ни с мальчиками, ни с Эвой. Наравне с нами они принимали участие в домашних делах. Итка никогда никого не прогоняла и не поучала — каждый старался в меру своих сил и возможностей. Вспоминаю, как они однажды накромсали хлеба к ужину — один кусок тонюсенький, другой толстенный… В другой раз наварили для всех каши из крупчатки. Каша вышла невероятно густая и вся в комочках. Но Итка ела ее как ни в чем не бывало, еще и похвалила за самостоятельность. Они сгорали от стыда — каша им тоже не нравилась, — а потом успокоились, и мы сообща умяли ее как редчайшее лакомство.

Дети всему научились сами. Мы часто возвращались поздно. Стол был уже накрыт, они ждали нас, приготовив какой-нибудь ужин. Никто не спорил из-за лучшего куска или игрушки, все трое с малых лет были терпимы и снисходительны. Уж и не знаю, как Итке удалось привить им такие качества. Быть может, это объяснялось тем, что она относилась к ним как к равным.

Со стороны могло бы показаться, что Итка чересчур суха и строга к детям. Но это лишь казалось. Она умела быть и озорной, и сумасбродной, и нежной. Был у нее и свой особый лексикон, которым она и дети часто пользовались.

— Ты мой алмазик, мушмулка моя!

— Динамитик, черешенка, — отвечал Итке в тон Ондра, еще не понимавший значения многих слов.

— Ондржичек-орешечек!

— Итка — зеленая нитка!

За городом дети носились с ней по лугу, делали стойки и крутили сальто. Я только диву давался, как ее хватало еще на такое — ведь дома она уже провернула столько дел и, вероятно, успела утомиться.

Когда Милан был в первом классе, его укусила змея. Было это во время каникул. Итка с детьми оказалась одна, а до медпункта — километра три-четыре. Эве тогда было несколько месяцев, Ондре — четыре года.

Отсосав яд — хотя у нее кровоточили десны, — Итка наложила Милану тугую повязку выше щиколотки. Затем, усадив Ондру возле Эвиной кроватки, велела от нее не отходить (если сестра проголодается, покормить из бутылочки молоком, а если сам захочет кушать, тоже взять молока с булкой) и отправилась в путь. То тащила Милана на руках, то силой заставляла идти. Она объяснила, что ему необходим укол.

— Я знаю, — деловито отозвался мальчик. — Если не сделают укола, я умру. Мы это проходили в школе.

Итка с ужасом смотрела на часы. То и знай принималась бежать. Похоже было, что и она инфицирована. Раскалывалась голова от боли. Милан стонал, нога, затянутая жгутом, немела и отекала. Итка опять пыталась его нести. Затем почувствовала дурноту…

К счастью, вскоре показалось шоссе. Проезжавший грузовик подвез их до медпункта. В кабинете застали одну сестру. Итка сказала, что сыворотку надо вводить сперва Милану, объяснила, что он аллергик, поэтому в вену надо ввести еще антигистамин и кальций, и потеряла сознание.

Сестра сделала все, как ее просили, и тогда лишь пошла за врачом. Тот сразу занялся Иткой. Узнал у мальчика, что мама отсосала яд из ранки, и сказал, что положение серьезное.

Через час кризис миновал. Итка готова была тут же идти пешком обратно — ведь дети остались одни так надолго, но врач не позволил. Отвез на своей машине до домика, где они тогда жили. Ондра тем временем, как было велено, съел булку, выпил кружку молока, покормил Эву и поменял ей пеленку, правда, сделал это не очень ловко, но девочка все-таки не лежала на мокром.

Укладывая Милана в постель, Итка нашла у него в кармане спички. Где взял? Признался, что стащил в медпункте. Что, если бы она умерла? Тогда-то он и проглотил бы черные головки. Мы сами объясняли, что спички в рот тащить нельзя — они ядовитые.

— Что тебе взбрело в голову! — ужаснулась Итка.

— Да-а, если ты бы умерла, я ни за что бы не остался!..

Такими росли наши дети. В одном лишь обманули оба сына ожидания родителей: единодушно объявили, что не пойдут в медицинский. Милан тогда кончал школу.

Мы с Иткой были не готовы к этому: шутя даже распределили их по специальностям. Милан, как более расторопный, пойдет в хирургию, Ондржею больше подходит неврология.

А вместо этого старший принес анкету из технического…

— Я знаю, вам будет неприятно, но попробуйте меня понять. Я люблю машины. Наш математик то же мне советует — говорит, у меня пойдет.

— Ваш математик! — подскочил я. — С каких это пор советы тебе дает ваш математик? Мы с мамой всегда думали…

Сделав несчастное лицо, он перебил:

— Ну, что вы с мамой думали, мне ясно, папа! А только медицина ваша меня не влечет, я ее видел слишком близко, знаю, с чем ее едят…

— С чем едят?! — возмутился я.

Я еле сдерживался, хотя Итка и кидала умоляющие взгляды.

— Чего ты так полез в бутылку? — хмуро сказал Милан. — Все время ведь вы боретесь за чьи-то жизни — а больной потом берет и умирает. По-моему, это ужасно скучно… Короче, все это не для меня.

Ондра сначала не вступался, но, когда старший смолк, тряхнул светлыми волосами:

— Вы вот всегда хотели слышать от нас правду. Я выскажу вам ее за двоих. Когда-то мысль о медицине нас невероятно увлекала. Но в школе и везде нам только и твердили, что тут надо иметь призвание — вы, мол, посвятили этому всю жизнь… И вот мы с Миланом подумали, что рядом с вами будем всегда выглядеть довольно бледно. Не более чем дети знаменитого отца.

— Ондра, ты тоже не хочешь идти в медицинский?

— Не хочу, папа. Вы вкалываете вечерами и по праздникам, вас то и дело вызывают из дому в любое время суток. Вы уже окончательно от этого дошли.

— Можно подумать, что вам это очень мешало, — не без иронии сказал я.

— Да мы не так уж много вас и видели, — поддержал его Милан. — В других семьях люди сидят вечерами все вместе, слушают диски… а тебя, папа, могут потребовать в клинику даже из ванной. И хоть бы кто-нибудь когда-то это оценил!..

— А почему ты думаешь, что этого никто не ценит? — спросила Итка, тоже начиная раздражаться.

— Да вы ведь сами всегда над этим подсмеиваетесь. Люди не представляют себе, чего все это стоит. Сунут конверт или бутылку и считают, что с вами квиты. Сколько раз папу это выводило из себя…

— Или начнут петь: «золотые руки, золотые руки…», — ухмыльнулся Ондржей.

— А все эти газетные статеечки, которые вам хочется порвать — настолько они глупы и наивны!..

Мы с Иткой были ошарашены. И после этого решили ни к чему не принуждать своих детей. Итка выразила это двумя фразами:

— С нами получилось как с крестьянами у Хлумца: кончили тем, что стали устрашающим примером для других.

Долго я не хотел с этим примириться. Верил, что медицина бы их захватила, начни только они ее изучать. Когда Милан поступил в технический, я надеялся, что Ондра изменит свое решение. Должно быть, он почувствовал это — начал демонстративно приносить домой книги о старых памятниках архитектуры, записался в кружок. Я понял, что археологии он уже не оставит. Пришлось в конце концов мне сдаться.

Мы радовались, что хоть Эва пошла по нашим стопам. Потом оказалось, что все обстояло иначе. Дочь выбрала медицину не из-за нас; еще до экзаменов на аттестат зрелости она познакомилась с молодым врачом-биологом, потом соединила с ним свою судьбу и, получив диплом, стала работать в той же области, что и муж.

Да, дети сами отыскали свою дорогу и, вероятно, поступили правильно. Мы с Иткой изо дня в день жили в непрестанной спешке. По неделям не выбирались в театр или в концерт, не находили времени поговорить друг с другом вечерами. Когда необходимость все же заставляла нас куда-то выйти, то чувствовали себя как летучие мыши, вытащенные на свет.

В этот период нас и пригласил к себе Ружичка. Отмечал получение доцентуры. Меня тогда ждало звание профессора, уже известно было, что мне дают клинику. С Ружичкой мы не встречались домами, и это приглашение меня несколько удивило. Итка, наверно, говорила правильно: оно было связано с моим предполагаемым назначением. Так или иначе, тот вечер надолго застрял у нас в памяти.

Мы думали встретить у Ружички коллег из клиники, думали, что там все будет просто, по-студенчески, как у нас дома. Попали мы туда с опозданием. В тот день я долго оперировал — мы даже не заехали домой. С изумлением увидели большую, роскошно обставленную квартиру, где уже собралось несколько совершенно незнакомых нам людей, и сразу поняли, в какое общество попали.

Дверь нам открыла экономка. На Ружичке была черная пара, а на жене его — вечерний туалет. Я был взбешен. Почему, черт возьми, он не предупредил меня? Мы тоже ведь могли переодеться, а еще лучше — попросту остаться дома. Возможно, этого-то он и опасался.

Один из гостей, я помню, называл себя художником. Имени его я никогда не слышал, но держался он заносчиво. Супруга Ружички была с ним на «ты» и несколько раз за вечер не преминула заметить, что и она изучает историю искусств. Еще два приглашенных, в общем-то, ничем не выделялись, но говорить мне с ними было не о чем. Они весь вечер чем-то «козыряли»: преимуществами своей машины, например, или какой-то редкостью, приобретенной для квартиры. Долго вели беседу о скаковых лошадях — хозяева, очевидно, ездили с ними в Хухле на бега.

Жены этих людей были глупые, «великосветские дамы». Одна все время смеялась каким-то странным клокочущим смехом — словно вода бурлила в кастрюльке. Говорить почти не говорила, но, стоило обратиться к ней, начинала корчиться от глупого и непонятного смеха. Другая, наоборот, говорила не умолкая, но раздражал фальшиво-панибратский тон, который она все время силилась принять: «Довольно умных разговоров, молодежь!», «Дайте музыку, мальчики, — дамы скучают!» Один раз обратилась ко мне:

— Милуша, подольете мне вина? Ну разве вам не совестно, что я прошу об этом?

Итка на все это делала большие глаза, но держалась. Я упрекал себя, что привел ее сюда. В своем простом костюмчике, с короткими волосами, она среди них должна была чувствовать себя бедной родственницей.

Ужин был очень торжественный. Ружичка с женой сидели во главе стола. Они называли друг друга «Мики»: «Принес бы еще льду, Мики». — «Мики, передала бы ты мне рюмку!»

В такие минуты я избегал встречаться взглядом с Иткой. Знал, что она прикусывает губу, и боялся, что расхохочется. Сервировано все было на фарфоре и старинном серебре. К чему тут Ружичке понадобился я, было для меня загадкой. Он то и дело называл меня «профессор» и при удобном случае упоминал о клинике, стремясь вовлечь меня в разговор. Наконец до меня дошло: видимо, ждал, что я произнесу тост по случаю получения им доцентуры.

Тост я, разумеется, произнес, хотя и не очень глубокомысленный. Мы не привыкли к таким ритуалам. Когда я кончил говорить, Ружичка встал и разразился ответной речью, которую подготовил заранее. Это может показаться немыслимым, но он изложил в ней суть своей диссертации. Честное слово! Гости смотрели на него с благоговением, но специальных вещей понять не могли. Последняя дама — о ней я еще не упоминал, жена художника, — время от времени довольно явственно вставляла:

— Какая голова, какая голова!..

Волосы у нее были цвета платины, и в обществе она слыла интеллектуалкой. Вырез ее платья доходил почти до пояса.

Наконец Ружичка церемонно поблагодарил свою жену за стойкость, с которой она терпеливо переносила с ним «тяжкий период научных изысканий». Мы с Иткой переглянулись и одновременно подумали, что вряд ли в этот «тяжкий период» жена его томилась дома с мужем.

Но все это еще не причина, по которой я вспоминаю тот вечер, в сущности не заслуживающий внимания. Важно, что Итка чувствовала там себя не в своей тарелке. Впервые мы увидели у нашего коллеги подобную роскошь. В квартире была стильная столовая с хрустальной люстрой, кабинет Ружичка обставил какой-то уникальной мебелью с резным письменным столом, везде, даже в прихожей, лежали дорогие ковры… Итка глядела на все это в замешательстве, робким взглядом, а глаза стали вдвое больше обычного. Нам казалось, другие врачи живут вроде нас. Но так ли это было? Ведь их квартир мы большей частью не видали.

После ужина супруга виновника торжества пригласила всех дам в гостиную — попробовать какой-то ликер. Этот «сеанс» мне Итка потом изобразила в лицах. Сначала они говорили о разных своих болячках, в том духе, как мы это дома привыкли обыгрывать: «Вот очень интересно, доктор: у меня иногда шумит в ухе и отдает влево…», «Я чувствую какой-то трепет и тяжесть в затылке…» И далее в подобном роде, до полного изнеможения слушающего врача.

Итка, видимо, не оправдала их надежд, потому что они вскоре перешли на другое. Смеющаяся дама уже не молчала. Со знанием дела рассуждала о моде на прически: теперь будто бы волосы начесывают наверх. Сама она, по ее утверждению, начесывает их таким образом уже два года. Так что, выходит, она первая до этого додумалась. Другая подносила всем к лицу свои холеные ногти и хвалила какой-то лак лучших мировых стандартов.

— Лак бесподобный! — восхищалась дама с начесом. — Руки у вас безупречны, просто безупречны!

И увлеченно добавила:

— Настоящая дама узнается по рукам. Только по рукам!

Итка незаметно сняла свои руки с журнального столика. Ее почти мальчишеские пальцы кончались узенькими дугами ногтей, которые никогда не украшались лаком. Мы не носили даже обручальных колец — ведь столько раз за день врачу приходится мыть руки.

От начесанной дамы не ускользнул Иткин маневр, и она увенчала всю сцену таким высказыванием:

— Вас, миленькая, это, конечно, не касается. Вам целый день приходится мочить руки в разных гадостях! Меня бы, думаю, от этого стошнило. Но все равно я вами восхищаюсь!

Вечер на этом далеко не кончился. Включили радиолу и стали танцевать. Я все еще задавался вопросом: почему Ружичка затащил сюда именно меня? Ответ напрашивался сам собой: хотел блеснуть тем, что в гостях у него будущий шеф клиники. По той же причине он искал расположения Итки. Пригласил на танец и делал вид, что за ней ухаживает.

Вообще мы с Иткой любили танцевать, хотя к тому давно не представлялось случая, но здесь потанцевать вдвоем нам просто не дали. Менять партнерш считалось, видимо, хорошим тоном. Кружился я то с одной, то с другой по паркету, натертому, конечно, не хозяйкой дома, и говорил себе: «Это та, что делает начес; а эта называла меня милушей, эта восхищалась интеллектом Ружички („какая голова, какая голова“!)»… Казалось, я попал в паноптикум — при том, что я еще не знал истории с Иткиными руками…

Наконец мною завладела жена Ружички. Я заметил, что ожерелье у нее из натурального жемчуга, и отпустил по этому поводу комплимент — надо же было как-то поддержать разговор. Она разоткровенничалась и сказала, что ожерелье муж ей преподнес как «компенсацию» — за то что во время научной работы не уделял жене достаточного внимания. Пока я размышлял о том, где он взял средства на такое ожерелье, она шутя сделала мне выговор: «Куда это вы заглядываете?» Ожерелье действительно было очень длинным и исчезало в глубине выреза. Смутившись, я пытался защищаться, говоря, что для врача не такое уж это редкое зрелище. Двусмысленно улыбаясь, она заявила, что все врачи циники и бесстыдники.

Потом стала ко мне прижиматься более чем положено, что-то лопотала, перескакивая с пятого на десятое, и даже начала несуразно мне льстить — я, мол, необыкновенный человек и у меня большое будущее. Я попытался отстраниться, она была немного подшофе, видимо, не управляла собой — и меня не пускала. Я цепенел от мысли, что это заметит Итка. Она сидела в углу комнаты с художником. Он то и дело предлагал ей рюмочку дистиллята, но она, опустив глаза, упрямо качала головой.

Ружичкова перевела разговор на другое. Я должен бывать у них чаще. Всем ее приятельницам я страшно нравлюсь.

— Только одно не могут понять, — понизила она голос и зашептала мне в ухо, как признание: — Около вас должен быть человек, который бы вас обрамлял. У вас отличная жена, но все же… Вам нужна женщина, которая могла бы вас рассеять. Всегда красивая, подтянутая, а не задерганная на работе. Вам что, действительно нужен ее заработок?

Это был совершенно идиотский выпад с ее стороны.

— Моя жена работает потому, что это доставляет ей удовлетворение, — убежденно сказал я. — Сидеть без дела дома она считает бессмысленным…

Ружичкова меня не поняла:

— Найдутся красивые и более молодые, которые с радостью все бросят и согласятся сидеть дома ради вас.

— Ну знаете, — сказал я, улыбаясь и намеренно глядя на нее сверху вниз, — как раз с подобной женщиной я бы повесился от скуки.

— Не верю. Будь это женщина с подлинным шармом…

Тяжело приваливаясь ко мне, она многозначительно заглядывала в глаза. Я без особых церемоний отстранился.

— Вы ошибаетесь, такое качество я бы вообще не оценил. Что же касается Итки, то — вам, наверно, это странно — мы с самого начала и по сей день друг с другом абсолютно счастливы. Никто не в состоянии мне ее заменить, это я знаю точно.

Тут уж ее задело за живое. Конечно, о подобных вещах вслух не говорят, но мне казалось, промолчать будет предательством по отношению к Итке. Ружичкова остановилась в середине танца, под предлогом, что ей хочется чего-нибудь выпить.

Мы подсели к остальным. Хозяйка дома продолжала делать вид, что я все время не переставал за ней ухаживать. Я был всем этим сыт по горло. При первой же возможности мы откланялись.

Домой пошли пешком, от нас это было недалеко. Итка казалась сначала какой-то пришибленной и против обыкновения воздерживалась от комментариев. Внезапно она взглянула на меня с виноватым видом:

— Надо было сегодня одеться поинтересней, я жутко выглядела на их фоне…

— Да глупости, — сказал я рассеянно.

Я был не в духе: мысль о нелепом поведении пани Ружичковой досаждала мне все больше и больше.

Итка мое настроение истолковала по-своему. Она вяло шла рядом и подбрасывала ногой камушек.

— Нет, видно, следует все же не забывать и о своей наружности. Ты обратил внимание, как они были одеты? А прически!

— Да, разумеется. Особенно у той, что делает начес. Любопытно, чистит она дома картошку или у них тоже экономка, как у Ружички?

— Может, она ее и чистит, — подавленно сказала Итка. — Может, она вообще все успевает. В квартире у нее, безусловно, лучше, чем у нас… Ты все равно ведь думаешь, что я могла бы успевать больше…

Я остановился и взял ее за плечи:

— Итка, уж не развился ли у тебя от этих светских гусынь какой-то комплекс?..

Она не отвечала. Стояла передо мной, опустив голову. Я поднял ее лицо за подбородок — из глаз скатились две слезы.

— Кажется, еще немного — и кто-нибудь из них сел бы тебе на колени…

— Ты бы мне этого не пожелала? — сделал я попытку пошутить.

Уголки ее губ горько дрогнули. Она не ответила. Я потряс ее за плечи:

— Да что с тобой, скажи на милость?

— Все равно знаю, что все они думали. Тебе нужна не такая жена…

У меня сжалось сердце. Черт дернул принять это приглашение. Я вытер ей глаза:

— Так вот что я тебе скажу: чихать я хотел на всех, кто там был, с Ружичкой в придачу. И ты это прекрасно знаешь! Ну что, по-твоему, стал бы я делать с его расфуфыренной мадамой?

— Что делают с мадамами?

— Мне она не нужна, раз у меня есть ты!

— А зачем еще я тебе нужна?

— Ты — друг. А ни одна из них им стать не могла бы.

Она наконец успокоилась, и, взявшись за руки, мы пошли дальше.

— Тебе бы хоть кабинетик такой, — вздохнула она. — Ты заслужил его больше, чем этот надутый позер.

— Никакого кабинетика мне не надо, достаточно того, что есть. Если уж нам обоим нужно вечером работать, то мне приятнее, когда мы сидим вместе. А тебе разве нет?

— Да, но все-таки Ружичке лучше. У него больше времени.

— Чем у кого?

— Чем у тебя.

— А разве ты не имеешь право на свободное время?

Она молчала. Я вспоминал годы, проведенные с ней вместе. Дома нам никто не помогал, все приходилось делать самим. Но лепта, которую вносил я, всегда была куда скромнее Иткиной. Она всегда старалась сберечь мое время. Мог ли я забывать об этом?

Встряхнувшись, Итка тогда первая пришла в себя. Стала комически изображать художника, который корчил знатока в искусстве и с трубкой в зубах изрекал прописные истины. Копировала томные движения дамы с «бесподобным» лаком на ногтях. С блеском представила хихикающую даму.

— А что, если я сделаю начес? — спросила она, озорно поглядывая на меня.

Я запустил пятерню ей в волосы — она ответила мне тем же и кинулась бежать по тихой ночной улице. Я наконец нагнал ее и на мгновение прижал к себе. Помню, неподалеку был какой-то пьяный; еле ворочая языком, сказал:

— Ну… что… идти-то некуда? Ах, бедные вы, бедные…

— Есть, есть куда!.. — воскликнула со смехом Итка. И мы, схватившись за руки, как сумасшедшие понеслись домой.

Я знаю, у нормальных людей так, наверно, не бывает. Дети уже большие, а мы иногда ведем себя как студенты, сбежавшие с лекции. Должно быть, это оттого, что мы всегда жили точно на бивуаках. Все время что-то наверстывали, писали статьи или книги, перерабатывали учебные пособия — всего не перечесть… Сколько раз говорили друг другу: вот доделаем это и начнем жить как люди! Много раз обещали детям, что поедем с ними к морю, и долго не могли сдержать своего обещания.

А дети быстро стали самостоятельными. Сначала мы отправляли их в школьный лагерь, потом ездили вместе на курорты и наконец побывали за рубежом. На Балтийском море, в Румынии и на Кавказе. Постепенно приобрели все необходимое для таких поездок, всюду заводили друзей. Однажды нас уговорили устроить себе настоящий отпуск и поехать на машине к морю.

С тех пор прошло немало лет, но, кажется, об этом стоит вспомнить. Решили поехать в Югославию. Итка никогда там не бывала, и мне хотелось повозить ее по местам, которые я посетил в студенческие годы. Со мной тогда учился один серб, очень веселый парень, хорошо говоривший по-чешски. Мы с ним решили организовать экскурсию для студентов. Помню, их тогда записалось всего несколько человек, остальное составили преподавательницы и еще какие-то лица, не имевшие средств на индивидуальную поездку. Двинулись прямо на юг — к Цавтату и дальше, к Будве.

Уже сама узкоколейная дорога до Дубровника проходила по изумительно живописным местам. Потом плыли на пароходе. На всем пути к Цавтату тянулись вдоль реки красивые скалистые берега. Тогда там еще было мало туристов. Единственная небольшая гостиница вместила лишь нескольких из нашей группы, остальных расселили по частным домам. Станко Петрович — так звали нашего однокашника из Югославии — обо всем для нас договаривался, торговался, когда закупал продукты на рынке, как тогда было принято, — благодаря ему наша поездка удалась на славу.

Из-за одних только моих рассказов Итке хотелось посмотреть эту страну. Мы оформили все документы, но в клинике был завал работы, пришлось несколько раз откладывать отъезд. Дети решили собрать нас в дорогу. Убедили взять с собой палатку — ведь жить в гостинице не так интересно. Не забыли ни одной мелочи: спальные мешки, одеяла, посуду, ложки, вилки…

— Не понадобится — неважно, — говорили они, — в машину все войдет, вас только двое. А если что-нибудь забудете, вам может этого потом недоставать.

Забавно было, что они держались с нами как заправские путешественники. Сложили приготовленные вещи в кучу и уехали на каникулы, потому что наступило лето.

Как раз в это время вернулся из отпуска Вискочил. Он тоже был с женой в Югославии и даже приобрел по этому случаю новый, полностью оснащенный прицеп. Когда узнал, куда мы собираемся, предложил одолжить у них на эту поездку его «караван».

Сначала я отказался. Я никогда не ездил с прицепом — боялся, как бы чего не повредить. Да и вообще у нас уже все наготове — прекрасно обойдемся и так. Он и слышать ничего не хотел. Зашел к Итке, начал подбивать на эту авантюру и ее.

— Ни от кого не будете зависеть, — говорил он, — в Югославии хорошие кемпинги, подключите там электричество, можно пользоваться холодильником. Это же так удобно!

Первой начала поддаваться Итка:

— Может, и правда рискнуть? Наверно, в этом что-то есть. Палатка очень маленькая, а возвращаться каждый день в гостиницу тоже не мед…

Вискочил и жена его невероятно обрадовались. Пригласили к себе, надавали массу проспектов, пометили на карте наиболее удобные места для остановок… Не знаю, почему они так рьяно убеждали нас взять этот прицеп. Мы сидели у них, попивая коньяк, а они говорили:

— Нет, ехать с небольшой палаткой просто глупо. Там много иностранцев, все комфортабельно оснащены: большие палатки с навесом для машины, столики, стулья… При вашем положении…

Снобами Вискочилы не были. Но в тот период начали входить в моду прицепы, и они стали энтузиастами этого дела, проверив на себе, как удобен прицеп в таких поездках. Желали нам добра, и только. Показали, как всем этим пользоваться. Там была настоящая маленькая кухня с газовой плитой и мойкой, удобные раскладные постели с ночниками, небольшой бар, даже утюг и, разумеется, всевозможная утварь, включая мясорубку. Оставалось лишь захватить купальники и халаты и ехать.

Мы взяли ключи, выслушали последние советы (в обращении с прицепом не заключалось никакой сложности — вполне можно было освоить) и условились, что возьмем его через день-другой рано утром у них из сада.

Хорошо помню, как мы тогда возвращались от Вискочилов. Я первый заговорил о преимуществах такой поездки. Отпадает необходимость тащить с собой множество разных сумок и чемоданов. Да в конце концов это и гигиенично: Вискочилы говорили, в таком жилье очень чисто. Кроме того, мы будем гораздо мобильнее. Не понравилось на одном месте — присоединили прицеп к машине и едем в другое. Куда уж проще!

— Положим, это как сказать, — впервые возразила Итка. — Если на стоянке тесно, как мы такой прицеп впихнем? Потом придется до бесконечности его монтировать, а через несколько дней начинай все сначала…

Я взглянул ей в лицо. Брови озабоченно подняты, глаза уставились в одну точку.

— Ну, это не проблема. Оставим машину поблизости, чтобы выехать в любую минуту…

— Конечно. Может, и достанется местечко с краю кемпинга… Иначе будем со всех сторон сжаты, как в дачном поселке…

— Вискочил говорил, они подъезжали к самому побережью, так что рядом было бескрайнее море.

— Я понимаю, но ведь днем там пляж и уйма народу, — продолжала она.

— Купим рыбки, пожарим на сковороде — хорошо!.. — сказал я не своим, каким-то сдавленным голосом. — Купим на рынке рыбу и сварим уху.

— В этом прицепе? — спросила Итка, и лицо у нее стало такое несчастное, что невозможно было смотреть. Немного помолчав, она добавила:

— А помнишь, как мы варили уху в Лужнице? Кто-то дал нам две рыбины, мы разожгли костер и повесили над огнем котелок.

— Прекрасно помню, — сказал я, уже немного раздраженно. — Ты тогда еще не кончила института, и у нас с собой был только заплечный мешок с одеялом. А теперь тебе предложили целый прицеп. Так что будем путешествовать, как миллионеры, и рыбу жарить на плите. Ты сама ухватилась за эту идею.

— Вот именно, — грустно отозвалась она. — Я вижу, и тебя это не очень вдохновляет. Не понимаю, что тогда на меня нашло…

— Да, но теперь уже не знаю, удобно ли отказываться… — выдавил я из себя. — Теперь они наверняка обидятся… Хотя в палатке тоже есть известная прелесть, правда?..

— Особенно если нас только двое, — оживилась Итка. — Когда дождь, можно спать и в машине, если не требуется принять ванну и привести себя в порядок в гостинице. А когда жарко — раскинул палаточку в любом месте, на травке, и кум королю…

— Да, но ведь это уж совсем…

Она, казалось, не слышала:

— Рыбу могут приготовить и рыбаки, ты ведь рассказывал, как вы ходили тогда к рыбакам. Не важно, что она будет испечена над костром, а не на электрической плите в прицепе… Вы же вот покупали вино в розлив и инжир прямо с дерева… Зачем нам, собственно говоря, кухня?

— Но что мы скажем Вискочилу?

— Давай напишем письмо. Извинимся и как-нибудь объясним.

— Я думаю, они поймут. Напишем, что хотим проехать по знакомым местам и должны быть более мобильны. Или что машина у нас старая, прицеп не потянет…

Мы воспряли духом. Всю дорогу придумывали всевозможные варианты оправданий. Дома пересмотрели собранные вещи и моментально все упаковали. Утром нацарапали записку: «Не сердитесь, мы лучше поедем без прицепа. Ваши…», положили ее за окошко комфортабельного домика на колесах и скрылись, как напроказившие мальчишки.

Но главное, конечно, не в этом.

Отпуск мы провели прекрасно, хотя совсем иначе, чем я себе представлял. Цавтата я не мог узнать. Теперь это был курортный город с гостиницами, пансионатами, санаториями, где я совсем не ориентировался. Я хотел сразу ехать дальше, но Итка заставила меня припарковаться, чтобы отыскать старую набережную с пальмами и кабачком, о которых я столько рассказывал.

Все это мы нашли. И дорогу к скалистым утесам тоже. Теперь это была уже не тропа, терявшаяся между обломками скал и кустарником в желтых цветах, а ухоженная дорожка, проложенная по склонам скал и через пиниевую рощу. Итка уверила меня, что дорога нравится ей и в таком виде. Уговорила остаться в Цавтате хотя бы на одну ночь (в нескольких километрах есть кемпинг, там можно остановиться — посмотреть, как бы мы устроились, будь у нас прицеп). Вечером возвратимся на набережную — она наверняка окажется такой же, какой я полюбил ее в прежние времена.

И мы поехали в палаточный лагерь в первый и последний раз за все путешествие. Место, отведенное нам для палатки и машины, было действительно с пятачок. Мы приближались к нему, как слаломисты, лавируя между «караванами» и заумными полотняными жилищами. По одну сторону выделенной нам площадки был огромный прицеп немцев из ФРГ. Границу своего участка они пометили рядом плоских камней, а с нашей стороны даже вбили в землю два колышка, между которыми натянули шнур. Перед их парусиновым шатром с верандой стоял большой зонт от солнца и обеденный стол с креслами. Неподалеку была решетка для костра.

По другую сторону расположились австрийцы. У тех не было ничего, кроме «каравана» и навеса для машины. Они, наверное, только приехали — возле надувной лодки лежал еще не установленный мотор. Оставив машину при дороге, мы стали разбивать палатку, которую наши дети считали роскошной: в ней вполне могли поместиться три человека, хотя она и предназначалась для двух.

Разобьем и пойдем купаться, решили мы. Весь вечер проведем на берегу. Освободились мы очень быстро. Наша «полудатка» на фоне соседских хором казалась игрушкой для малолетних. Мы были словно пастушки, которые натянули на лугу веревочку между шестами и набросили на нее кошму. Признаться, я даже слегка сконфузился.

Итка смеялась:

— И поделом, раз ты плевал на то, как мы здесь представляем свой народ!.. Впрочем, Вискочилы это предвидели. Когда вернемся, скажем: «О, как вы были правы — мы сгорали от стыда!»

— Меня это не волнует, — произнес я неуверенно. — А если тебе не нравится так ездить, в следующий раз обратимся в бюро путешествий или тоже купим прицеп, чтоб тебе не стыдиться.

— Мне? — изумилась Итка. — Мне только так и нравится!

С «немецкой территории» вышел рыжеволосый юноша. Он нес акваланг и насвистывал. Увидев нашу палатку, остановился и затих. Неожиданно раздумав идти к морю, вернулся в свои брезентовые апартаменты и через минуту вышел с другим юношей, похожим на него как две капли воды, только чуть младше. Они прошли мимо нас с застывшими лицами, но через несколько шагов прыснули со смеху. Им было лет по шестнадцати-семнадцати.

Что-что, а чувства юмора Итке не занимать. Немного отойдя, она окинула взглядом наше сооружение. Наверное, хотела увидеть эту «полудатку» глазами тех двух юных задавак. И вдруг, показывая рукой куда-то в сторону забора, залилась хохотом. Там был — право, не вру — точно такой зеленый жалкенький шалашик из брезента, как у нас, а рядом — допотопная машина датской марки.

Мы купались до темноты. Все давно ушли, и в небе появилась полная луна.

— Смотри-ка, вот она, — смеялась Итка, — недаром ты утверждал, что здесь всегда полнолуние!

— Я утверждаю, что ты самая вредная из женщин — подтруниваешь над известным хирургом.

— Который ночует в международном кемпинге как последний бродяга.

— И ему хоть бы хны!

Мы плавали на теплых упругих волнах. Старались окатить друг друга с головой. С берега долетал крепкий аромат пиний. Я не жалел, что мы остались. Ужинать пошли в тот самый кабачок, о котором я столько раз вспоминал. Взяли жареной рыбы и красного вина. Хозяин выглядел совершенно так, как много лет назад. Та же черная шапочка и усики под носом. Но только это ведь не мог быть он — таких чудес Время не допускает. Расплачиваясь, я спросил, давно ли он в этих местах. Сначала он меня не понял, а потом объяснил, помогая себе темпераментной жестикуляцией, что здесь родился. Кабачок принадлежал раньше его отцу, а еще раньше — деду.

Все складывалось изумительно.

По пути к кемпингу мы испугались, что не отыщем в темноте палатку. Но опасения были напрасны: через каждые десять метров сиял у дороги здоровый фонарь. Никто и не думал ложиться. Сидели на воздухе у транзисторов, а по проходам между полотняными жилищами стелился едкий дым, шибающий запахом жира: кругом жарили мясо на вертелах. Романтики тут было мало.

Немцы — наши соседи — тоже еще не легли. Братья склонились над шахматной доской. Увидя нас, стали многозначительно покашливать. Приземистый толстяк средних лет, сидевший в кресле, поднял на них укоризненный взгляд.

У палатки датчан шевелились неясные тени, потом втянулись внутрь. Погас и прикрепленный к брезенту карманный фонарик, еще до того, как мы пошли спать.

Случай, из-за которого я рассказываю об этой поездке, произошел на следующий день после обеда. Утро мне как-то не запомнилось. Смутно представляется ослепительная белизна утесов и страшная, расслабляющая жара. Мы дремали на пляже (в палаточном городке допоздна стоял шум, как на ярмарке) и время от времени гнали друг друга в воду, боясь обгореть.

В нескольких метрах от нас громоздился утес, завершавшийся плоской площадкой. С нее можно было прыгать в море, но мне это казалось рискованным. Под утесом были подводные ямы, а площадка была довольно высоко. Я прыгнул один раз, и больше не хотелось — смущало, что невозможно определить расстояние под собой. Итке я отсоветовал и пробовать.

Но местным жителям это не казалось опасным. Все время кто-то карабкался наверх. Большей частью молодые ребята. Среди них был мальчишка лет десяти. Они прыгали вниз, как лягушки, и походили на них, погружаясь потом в прозрачную голубую воду.

Около десяти часов камни вокруг так раскалились, что ступить было нельзя. Мы решили устроить большой заплыв. Очень хотелось пить. По студенческому обычаю времен моей первой поездки мы захватили на пляж молодого вина, налитого для нас в бутылку хозяином кабачка. Охлаждали ее в лощине между скалами, где вода попрохладней, но без особого успеха. Выпили сразу больше половины, но жажду не утолили. Зато почувствовали восхитительную легкость во всем теле. Сначала заплыли далеко от берега, потом легли навзничь, и волны — спокойные, длинные — несли нас, усиливая головокружение и веселую возбужденность от выпитого.

Не знаю, сколько мы пробыли в воде. Но когда медленно плыли обратно, увидели наверху, на площадке утеса, двух юношей, наших соседей по кемпингу. Мы не узнали бы их с такого расстояния, если бы не вихры, пылающие на солнце погребальными факелами.

Купающихся стало меньше. К полудню все перебрались в тень — особенно местные. Не видно было ни одного из тех смуглых, черноволосых мальчишек, которые еще недавно безраздельно владели этой высоткой.

В заливе, где кончался утес, появились зонтики от солнца. На лежаках среди хозяйственных и морозильных сумок кейфовало несколько семей из нашего лагеря. Прямо на берегу, в самом непритязательном месте, расположилась молодая пара, видимо из здешних, с тремя детьми. Сидя полукругом на непокрытом камне, они ели инжир с хлебом.

Оба немецких паренька, наши соседи, все еще торчали на площадке утеса. Три загорелых подростка взобрались туда и не раздумывая бросились в море. Немцы с завистью наблюдали за ними. Но вот увидели нас — мы приближались к берегу — и, должно быть, захотели покрасоваться. Один встал на край площадки и, секунду поколебавшись, наклонил вперед голову, вытянул руки и прыгнул. Второй нерешительно поднял руки над головой. Брат его в это время успел уже вынырнуть и ободряюще кивнул.

Я хоть и не разрядник, но понял, что мальчик, собравшийся прыгнуть, к этому не подготовлен. Вдобавок он явно боялся. Необходимо было что-то сделать, остановить его — я предостерегающе поднял руку… Но тело его уже накренилось… Да, это не был прыжок в обычном смысле слова — человек летел вниз головой, как тряпичная кукла. Должно быть, потому и оставался совсем близко от утеса. Ведь, прыгая, необходимо было оттолкнуться: глубина начиналась не сразу же возле подножья.

Молодой далматинец, сидевший на берегу с семьей, тоже почувствовал неладное. Мальчик еще не долетел до воды, а он уже вскочил; спотыкаясь о камни, бросился в том направлении, где упал немец. Он не показывался.

Брат его в ужасе кружил над тонущим. Тот не всплывал и не шевелился. Я поспешил на помощь. Но не успел подплыть, как расторопный абориген нырнул и вытащил мальчика на поверхность. Тут подоспел и я, помог вынести неподвижное тело на берег.

Вокруг начал собираться народ. Отец мальчиков, наш полнотелый сосед по кемпингу, беспомощно метался и объяснял каждому, что произошло. Пострадавшего положили на землю. Он был без сознания. Стали откачивать воду из дыхательных путей. Это нам удалось. На голове я обнаружил рваную рану — должно быть, он ударился об острый камень. С лица сбегала краска. Он не дышал.

Мы с Иткой стали делать ему искусственное дыхание. Оно восстановилось, но пульс был еще слабый и временами пропадал. Сознание не возвращалось. Мать стала истерически кричать и бросилась искать врача.

Стоявшие вокруг наперебой предлагали разные средства. Один подсунул под голову сложенный стул, другой принялся растирать мальчика полотенцем. Далматинец хотел даже влить ему в рот немного ракии. Мы отгоняли их как могли.

Потом он начал приходить в себя, застонал. Родители все еще относились к нам с недоверием — хотя мы уже назвали себя, — хотели отнести сына в ближайшую гостиницу. Мы продолжали настаивать на госпитализации. Не исключался перелом шейных позвонков или черепа. Некомпетентное вмешательство могло бы только навредить. Они с убитым видом слушали и ничего не отвечали.

Первым все понял далматинец. «Скорая помощь» сюда не доберется. Вот если найти подходящую лодку? Пожалуй, это самое разумное… Откуда-то появился пожилой человек в очках — местный доктор, случайно оказавшийся на пляже, — с независимым видом начал осматривать пострадавшего. Выслушал сердце, нащупал пульс. Когда собрался посадить, чтобы простукать легкие, я не мог уже оставаться пассивным наблюдателем.

— Лучше его не трогать, — сказал я по-английски. — Возможно, тут переломы.

Пожилой смотрел с надутым видом и, кажется, меня не понял. Среди собравшихся стоял молодой хорват. Прислушавшись, подошел ближе и перевел мою фразу, заметив пожилому, что я тоже врач. Я снова назвал себя, сказал, что руковожу нейрохирургической клиникой. Пожилой господин мгновенно преобразился в учтивого коллегу. И даже признался, что в травматологии разбирается слабо.

Между тем состояние пострадавшего начало ухудшаться. Только что зрачки были одинаковыми, а теперь левый заметно расширился. Стала периодически конвульсивно вздрагивать рука и нога. Мы с Иткой переглянулись: дело ясное — мозговое кровотечение!

— Внутричерепная гематома, — сказал я. — Нужна немедленная операция.

Молодой человек перевел и сообщил, что он студент-медик, проходит практику в Дубровнике. Только там могут провести пункцию. Впрочем, он сразу добавил, что летом иногда дежурят начинающие, которые с этим не справятся, и попросил меня для верности поехать тоже.

Немец с супругой, не уяснив себе всей серьезности положения, волновались, что сын лежит на земле, — пытались подсунуть под него одеяло, подушечку… Тщетно старался я, чтоб они меня поняли.

Опять пришлось вмешаться югославскому студенту. Он не только владел английским, но и прилично говорил по-немецки. Обратившись с решительным видом к родителям мальчика, объяснил им, где я работаю, добавив к этому, что им невероятно повезло: сыну необходима операция, а я крупный специалист в этой области, и они должны слушаться всех моих указаний. Теперь уж они относились ко мне с должным уважением.

Неподалеку причалила большая моторная лодка. Юношу положили на лежак и перенесли на корму. Мы с Иткой, местный доктор и студент сели туда же. Отец пострадавшего должен был приехать в больницу на машине: предстояло еще отвезти в кемпинг другого сына и жену, которая едва держалась на ногах — была на грани истерического припадка.

В хирургии действительно не оказалось никого, кроме двух совсем молодых врачей — их более опытный коллега, являвшийся на дежурство лишь по телефонному вызову, лежал с температурой дома. Пошли всем скопом к заместителю директора. Он сразу понял ситуацию и попросил меня прооперировать пациента. Из двух хирургов, находившихся в отделении, один оказался вполне расторопным и сообразительным. По этой части он работал третий год. Второй — броский красавчик — боялся взять на себя даже анестезию. Пришлось потом следить за наркозом Итке.

Больной был в глубоком беспамятстве, кровотечение продолжалось, общая тяжесть состояния нарастала. К счастью, там оказался толковый рентгенолог, и мы с ним провели ангиографию. Очаг повреждения был локализован правильно. Снимки показали и перелом черепа, что само по себе было не так уж и страшно — молодой организм с этим легко справляется.

Хирург, который мне ассистировал, к тому же хорошо владел английским. К счастью, дежурила и неплохая операционная сестра. Мы вместе подобрали нужные мне инструменты. Клиника была хорошо оснащена, даже для сложных операций на мозге.

Пока больного готовили к операции, нас пришел поприветствовать главврач из терапии, недавно побывавший в Праге на каком-то конгрессе. Подошел и заместитель директора. Оба просили разрешения присутствовать на операции. Они, как ни странно, знали меня по фамилии и были очень предупредительны к нам с Иткой.

Пожилой врач из Цавтата старался в это время успокоить несчастного отца. Когда мы шли по коридору в предоперационную, куда сестра принесла нам кофе, он сидел в кресле, обхватив руками голову, и плакал. Коллега наш, кажется, не сумел его ободрить — отчаянно жестикулируя, на ломаном немецком пытался объяснить, что будут делать с его сыном.

Молодой ассистент пригласил нас с Иткой, когда больной был уже на столе, тщательно укрытый, с чисто выбритой головой, обработанной дезинфицирующим раствором. Наркозиаторов оказалось даже трое: второй хирург, Итка и заместитель директора. Сестру и санитара взял на себя студент-медик — помогал им и переводил все мои распоряжения. Однако же не все шло гладко. Я привык к безупречному коловороту. Здешний был более массивный — в работе с ним я сам себе казался неуклюжим.

Гематома давила на двигательные центры, это было очевидно, — у больного и теперь еще время от времени подергивались конечности. Я сделал трепанационное отверстие в лобной кости и попробовал ввести иглу. Сразу извлек шприцем жидкую кровь. Ангиография показывала довольно массивную плоскостную гематому. Я снова и снова отсасывал, но крови не убывало, уж начал опасаться, не надорван ли синус. К счастью, этого не оказалось, и мы наконец произвели полную аспирацию крови. Затампонировали — ничего не просачивалось.

Итка сообщила, что давление и пульс нормальны, больной начинает проявлять беспокойство. Добавили наркоза. Должно быть, операция уже давала результаты: юноша стал выходить из состояния глубокого беспамятства.

Молодой ассистент оказался отличным помощником. Тампонировал, останавливал кровотечение электрокоагулятором и, наконец, очень искусно произвел ушивание кожной раны поверхностным швом. Мы кончили. Второй хирург, до того времени лишь наблюдавший за манипуляциями, дал указание санитару подвезти каталку и помог отсоединить капельницу.

Халаты и перчатки наконец-то можно было снять. Молоденькая операционная сестра смотрела на меня с открытым восхищением — а это всегда льстит мужскому самолюбию, — пыталась высказать на родном языке, как хорошо было со мной работать. Заместитель директора без устали благодарил — так что уж стало тошно это слышать. Студент же был просто в экстазе — ведь это он привел нас сюда…

Потом писали протокол. Больного отвезли в послеоперационную палату, и он спокойно спал. Я диктовал ход операции по-английски, а хирург со студентом переводили и отстукивали на машинке. Закончив, все поставили под этим свои подписи.

Врачам не хотелось с нами расставаться. Один нас приглашал к себе домой, другой хотел поехать с нами в город поужинать. Сестры — и те с удовольствием угостили бы нас прямо тут, в отделении. Мы обещали несколько туманно, что как-нибудь еще заскочим — ведь дел у них сейчас по горло.

Пошли взглянуть на мальчика. Он ровно, глубоко дышал. Я похлопал его по щекам, и он взглянул на меня сонными глазами. Я поднял ему руки и по-немецки попросил не опускать. Он смог это выполнить. В обеих руках была одинаковая сила…

Хоть операция была обычной, каких я в своей жизни сделал множество, я получил большое удовлетворение. Сколько бывает случаев, когда кровоизлияние вовремя не обнаруживают и потому не оперируют!

Была какая-то ирония судьбы в том, что два этих рыжих брата так глупо нас тогда высмеивали. Не окажись мы в тот роковой час под рукой, паренек вряд ли смог бы выкарабкаться. А кем мы были в их представлении? Беднягами, которые ютятся возле их роскошных «караванов»?..

Мы вышли в коридор. Следом повезли каталку с оперированным. Отца его, стоявшего поодаль, била дрожь.

— Можете на него посмотреть, — предложил я ему по-немецки. — Попробуйте поговорить с ним!

— Hans, ich bin da… schau mich an…[4] — пролепетал тот.

Юноша поднял веки. Пытался улыбнуться, видимо узнав отца. У толстяка подкосились колени. Он опустился в кресло и опять заплакал. Студент среагировал на это очень правильно.

— Чего вы плачете? — набросился он на раскисшего папашу. — Ведь все в порядке! Пражский профессор возвратил вам сына! Вы лучше бы его поблагодарили!

Это подействовало. Толстяк был разом на ногах и бросился ко мне:

— О да, конечно, я чуть не забыл… Скажите, сколько я вам должен, готов отдать все, что ни пожелаете…

— Ничего мне вы не должны, — декларативно сказал я. — С больницей надо вам договориться — вот директор. Теперь уж беспокоиться не надо — мальчик ваш вне опасности…

Он смотрел на меня затуманенными от слез глазами и словно ничего не понимал. Потом схватил меня за рукав:

— Нет-нет! Я не могу, чтобы вы так уехали! Возьмите у меня машину! Или прицеп — все, что понравится…

Итка, стоявшая рядом со мной, сжала рот, стараясь не рассмеяться. Она знала: у меня не хватит выдержки.

— Спасибо, машина у нас здесь есть. А прицеп мы оставили дома, так путешествовать приятнее…

Я с извиняющейся улыбкой взглянул на жену — помимо прочего, чтобы увидеть выражение ее лица. Иронические искры в глазах прожигали меня насквозь. «Не вытерпел все-таки! — говорили они. — Перед каким примитивом расхвастался! Да еще когда он выбит из седла».

Он не хотел, чтобы от него отмахнулись, и продолжал свое:

— Дайте хотя бы адрес, должен же я вас как-нибудь отблагодарить, когда вы столько для нас сделали…

Мы от него сбежали. Главврач терапевтического отделения отвез нас в кемпинг — понял, что нам надо отдохнуть. Какие-то люди поглазели на нас издали, но ни о чем не спросили. Соседская палатка и прицеп были пусты: австрийцы нам сказали, что мать со вторым сыном уехала в больницу.

Не говоря ни слова, мы стали укладываться. Исчезнуть следовало до возвращения соседей. Решили ехать к югу, к Будве. Вскоре все было готово. Заехали еще в знакомый кабачок и что-то там перехватили. Мы рассчитывали, что немцы не вернутся раньше, чем через час или два. Выехали на шоссе, остановили машину у красивой балюстрады, откуда открывался грандиозный вид на море. В воде дробились лучи солнца, стоявшего уже довольно низко. Вдали, на горизонте, светили белые гребешки волн, качались парусники. Смолистое дыханье хвои растворяло запах дезинфекции, которым мы пропитались. Было очень хорошо.

Но только мы собрались снова включить зажигание, как увидали вдали «форд» наших соседей. К счастью, машина стояла довольно далеко от поворота к кемпингу — нас не заметили. Мы смотрели, как они съезжают к морю и заворачивают в направлении «своей территории». Теперь они, наверно, вышли из машины, глядят на место, где была наша палатка… Как они расценили это исчезновение «по-английски»?

Но радость наша была преждевременной: по откосу снова карабкался «форд». Мы пулей вылетели на шоссе. Где они? Так и будем бегать от них как детишки?

Не встретив нас, они должны были предположить, что мы поехали на юг. Тогда они нас действительно догонят. Я уже хотел прибавить газу, но впереди увидел поворот. Он вел по склону вверх к каким-то санаторским дачкам. Я быстро свернул туда и выключил мотор. Через несколько минут мы в зеркале заднего вида увидели стремительно мчавшуюся машину — соседи наши в самом деле направлялись к Будве.

Что теперь делать? Встречаться с ними, право, не хотелось. Опять выслушивать их благодарности и излияния?.. Итке пришла в голову отличная идея. Мы взяли купальники, оставили машину и спустились к морю. Кемпинг мы обошли стороной. Отыскали среди диких скал уединенную бухточку — вокруг не было ни души — и там лежали и купались до захода солнца. Когда же мы опять взобрались на шоссе, между деревьев разглядели «форд», стоящий на своем месте в кемпинге. Мы выиграли! Поехали на юг и переночевали дикарями в пиниевой роще, где было столько цикад, что от треска их невозможно было уснуть.