Скандал

7

Председателем Комиссии по расследованию убийств был коренастый, жилистый мужчина в помятом коричневом костюме. Он представился как комиссар Хаузер. На его лице застыло неприятное выражение, делающее его похожим на мопса, который вдобавок страдает расстройством желудка. Он прибыл в сопровождении полицейского фотографа, эксперта-криминалиста и небезызвестного инспектора Фогеля, высокого худого человека с покровительственной улыбкой на лице, которая с первой минуты вызвала у Клауса недоброе чувство.

Клаус в нескольких словах попытался обрисовать комиссару положение, но тот уклонился от каких-либо разговоров. Он сказал, что получил всю нужную ему информацию от вахмистра Бирнбаума; тот тут же выпятил грудь и надулся как индюк. Комиссар только хотел возможно скорее проверить полученные данные и просил присутствующих сохранять терпение.

Затем Хаузер и его помощники прошли в комнаты.

Призыв к выдержке и спокойствию не нашел со стороны Клауса никакой поддержки: слова комиссара в данном случае упали на неблагодарную почву.

Выдержка и спокойствие — ничего себе! Оба эти качества, соединенные вместе, приближались, по мнению Клауса, к третьему: страху и повиновению властям, основанному на страхе. Ему очень хотелось знать, что происходило там, за закрытыми дверьми.

Он был мрачен. Совсем неплохо было бы сейчас отправиться на кухню и выпить пива, но он опасался новой встречи с Терезой. Поэтому Клаус тихо прошел в рабочий кабинет Леонгарда; там он открыл окно, но не зажег света, хотя сумерки уже наступили. Его обдувал холодный вечерний воздух, и понемногу он расслабился.

Клаус не знал, сколько времени так простоял, в темноте, возле раскрытого окна, как вдруг сзади кто-то включил свет.

Он сжался в комок и обернулся.

В дверном проеме, держа руку на выключателе, стоял инспектор Фогель, а поодаль — Бирнбаум. Странная ухмылка инспектора заставила Клауса похолодеть.

— Я вас испугал? — спросил полицейский с лицемерным участием.

Клаус не ответил.

— Мы бы хотели использовать эту комнату в своих целях — нужно кое-кого допросить.

Клаус молча пожал плечами. Ему было безразлично, кому и для чего понадобилась эта комната.

В тот же миг из соседней комнаты появились комиссар Хаузер и доктор Бюзольд. Врач прибыл, видимо, сразу же после приема больных.

— Видите ли, герр Майнинген, — начал он, — это дело…

— Я попросил бы вас прийти сюда позднее, — прервал его Хаузер, обращаясь к Клаусу. — Пойдемте, доктор.

Оба исчезли в кабинете.

Вахмистр Бирнбаум, стоящий рядом с инспектором Фогелем, посмотрел на Клауса так, будто подозревал его в чем-то. Должно быть, он решил вернуться на место происшествия, чтобы при надобности оказаться под рукой.

Клаус вышел из дома и сел на ступеньку перед входом. Хотя солнце уже закатилось и было не жарко, он вытер пот со лба. При этом он вдруг осознал, что дом и примыкающий к нему земельный участок теперь, наверное, будут принадлежать ему. Об этом как-то раньше не думалось. Он сидел на ступеньке собственного дома.

Вскоре появился доктор Бюзольд; он остановился возле Клауса, пробормотал что-то, быстро-быстро отошел, сел в свой пыльный автомобиль и уехал.

Клаус вошел в дом и увидел, как инспектор Фогель в рабочем кабинете разговаривает с Терезой. Теперь ему никто не помешал бы пройти на кухню и выпить пива, но желание пропало. Он подумал об Ингрид Буш и ее наивной уверенности, что уж она-то во всяком случае к этому делу не имеет никакого отношения.

Клаус боролся с желанием подняться наверх и… Ну и что? Что дальше? Выложить все свои карты на стол? Он провел пальцем по подбородку. Все не так просто. Этим шоу руководит не он.

Он не поднялся наверх. Он прошел в кухню, сел за стол и закурил. Тереза сунулась было в открытую дверь, но тотчас повернула обратно. Клаусу ничего не было нужно. Откровенно говоря, теперь на первом месте в его мыслях была Ингрид. О себе самом он думал в последнюю очередь.

В детективном романе, размышлял Клаус, Ингрид была бы убита, прежде чем смогла бы что-либо сообщить. И убита именно им, Клаусом. Он чуть не улыбнулся при мысли об этом, но улыбки не получилось.

В дверях показался инспектор Фогель:

— Герр комиссар просит вас…

Хаузер сидел нахмурившись и выглядел так, словно доктор Бюзольд заставил его перед этим принять очень горькое лекарство.

— Ну, самое неприятное впереди, — сказал он. — Я настоял на проведении судебно-медицинской экспертизы. Машина из института скоро будет здесь. Возможно, вы захотите еще раз…

Клаус, который весь подобрался уже при слове «неприятное», покачал головой. Ну, если уж нельзя иначе… Ему было стыдно, что он не испытывал ничего, кроме облегчения, но это было так. Судебно-медицинская экспертиза. Возможно, Леонгарду это доставило бы удовлетворение: даже после смерти его на забыли судебные инстанции.

— Итак — нет? — спросил Хаузер.

— Нет, — сказал Клаус.

— Хорошо. Как вам угодно. Садитесь, пожалуйста.

Клаус сел на предложенный ему стул.

Инспектор Фогель сидел несколько в стороне за столиком, на котором прежде стояла пишущая машинка, и, пригнувшись, приготовил карандаш и блокнот.

— Объясните, пожалуйста, герр Майнинген, зачем вы вообще сюда приехали.

Клаус откинулся назад и глубоко вздохнул. Почему он оказался здесь? Да-да… Почему именно он и именно здесь? По правде говоря, он хотел помириться с Леонгардом. Больше того, должен был. Кротхоф его об этом просил. Мысль о Кротхофе не ободрила его.

— Я не знаю, известно ли вам, что я прежде работал на телевидении, — начал он.

Хаузер кивнул:

— Людей, которым это неизвестно, очень мало.

Клаус так и не понял, что это — комплимент или просто подтверждение.

— Сегодня я получил новое, очень заинтересовавшее меня задание, — сообщил он, — что-то вроде общественно-политической программы, вроде шоу с участием многих знаменитостей. Я хотел рассказать об этом брату и пригласить его на первую передачу.

Хаузер прищелкнул языком и исподлобья взглянул на Клауса:

— Это еще ни о чем не говорит. Пламенный вам привет, герр Майнинген, вы, по крайней мере, посвятили меня в тайны своей профессии. Смею вас уверить, что я с удовольствием смотрю телевизор, конечно, в свободное от работы время. К сожалению, участие вашего уважаемого брата…

Клаус решился:

— Я позвонил Леонгарду из Мюнхена и сказал ему, что собираюсь к нему приехать. Я сел на поезд и прибыл сюда. В поезде познакомился с фроляйн Ингрид Буш, которая в это же время…

Клаус глядел на комиссара, не отрывая глаз, и, казалось, был готов поклясться чем угодно, что это — правда.

Хаузер, видимо, был удовлетворен его объяснением.

— Мы это знаем, — кивнул он. — Это полностью совпадает с показаниями фроляйн Буш.

«Сказать неправду, по-видимому, гораздо легче, — открыл для себя Клаус, — чем произвести на собеседника впечатление правдивости того, что ты говоришь».

Комиссар Хаузер коснулся мизинцем кончика своего носа.

— Вы всегда ездили поездом, когда вам надо было навестить брата?

Клаус почувствовал в желудке какую-то пустоту, заныло плечо:

— Я очень редко навещал брата.

— Думаю, у такого человека, как вы, должна быть своя машина?

Хаузер сделал над собой усилие: уголки рта поднялись, обнажились мышиные зубки — это должно было изображать улыбку.

— Да. То есть нет. — Клаус замешкался. — Моя машина… Короче, на прошлой неделе, пользуясь благоприятным случаем, я ее продал некоему Мазерати.

Услышав эту фамилию, инспектор Фогель, немного нагнувшись, в надежде, что никто этого не заметит, сплюнул сквозь зубы.

— Я хотел вместо старой машины приобрести новый «фольксваген», но в тот момент это оказалось для меня невозможным.

Комиссар Хаузер откашлялся.

— Х-м, хорошо. А когда вы звонили брату по телефону?

— Примерно в полдень.

— Ага. Это действительно так. Фроляйн Пихлер, экономка, показала, что слышала в это время звонок телефона. Хм… Попробуйте, герр Майнинген, припомнить этот разговор. Подумайте. У вас будет время. Голос вашего брата… Вам тогда ничего не показалось?

Клаус лихорадочно соображал. Может, сочинить какую-нибудь легенду? Или сказать, что голос Леонгарда напоминал голос человека, уставшего от жизни?

Нет, это нелепо. Не стоит рисковать, особенно теперь, когда беседа, по-видимому, входит в нормальное русло.

— Ну?

— Мне очень жаль, — сказал Клаус, — но я не могу припомнить ничего такого.

Хаузер разочарованно шмыгнул носом. Должно быть, вся жизнь была для него сплошным расстройством.

— Когда вы видели своего брата в последний раз?

Клаус передернул плечами, словно пытаясь сбросить с себя тяжелый груз. Он положил ногу на ногу, но и в этом положении не мог избавиться от внутреннего неудобства, которое испытывал.

— Подождите, — сказал он. — С того времени прошел примерно месяц. Он был таким же, как всегда. Мы говорили о том, о сем. Ничего особенного. Ему не нравилось, что я, переезжая с места на место, не имею постоянной работы. — Он говорил теперь в непринужденном тоне. — Слышали бы вы, с каким презрением он произносил слова: «массовый зритель», «массовая информация».

Но комиссар не склонен был поддерживать непринужденную светскую беседу.

— Ваш брат был вам близок?

Клаус медлил с ответом.

— Нет. По совести говоря — не очень. Он был на двадцать лет старше меня. И поэтому…

— Знаете ли вы человека с фамилией Червонски, Григора Червонски?

— Нет. Это был посетитель, который был здесь сегодня, так? Тереза упоминала о нем.

Хаузер кивнул. Лицо его приняло озабоченное выражение.

— Боюсь, что Червонски — во всяком случае, так это выглядит, — именно тот человек, на совести которого смерть вашего брата, — медленно проговорил комиссар.

Клаус почувствовал, как внутри у него все оборвалось. Он не смел пошевельнуться под бдительным оком комиссара.

— Что вы на это скажете? — спросил Хаузер.

Но он сразу понял, насколько абсурдно направление, которое принимает это дело. Хаузеру не надо было выдвигать такую версию. То, что он говорил это всерьез, казалось совершенно неправдоподобным.

— Ваш брат стал жертвой совершившегося убийства, — еще раз старательно пояснил комиссар. — Подозреваемый в убийстве — Григор Червонски.

Клаус затряс головой.

— Но это бессмыслица!

— Как так?

— Как… как… — Клаус поднялся со стула, затем снова сел. Он пристально поглядел на инспектора Фогеля, который невозмутимо продолжал вести протокол допроса.

Он почувствовал себя вдруг так, словно был заперт в этой комнате. Электрический свет под потолком действовал раздражающе, воздух казался спертым, возможно оттого, что окна были закрыты, чтобы спастись от комаров. У него заныли все кости. Захотелось вырваться отсюда, бежать куда угодно: в Суринам, Гран Чако, хоть на самую отдаленную станцию в Антарктике.

— Это самоубийство, — глубоко дыша, процедил Клаус.

Комиссар махнул рукой, отметая это утверждение.

— Это самоубийство, — настаивал Клаус. — Леонгард был безнадежно болен. Я сам узнал об этом только сегодня.

— Не в этом дело. Данный аспект мы тщательно исследовали с помощью доктора Бюзольда. Вы, очевидно, тоже. Так вот, он прав — болезнь вашего брата не имеет никакого отношения к его смерти.

— Послушайте…

— Минуточку, — перебил Хаузер. — Не надо больше ничего говорить. Мне и так все ясно. Я хорошо представляю себе, как мало подходит вам наша версия. Убийство не только вредит репутации вашей семьи, но и вашему положению. Вы хотите сделать на телевидении карьеру. Вам нужно доверие, нужна благосклонность публики. Убийство в вашей семье — не лучшая для вас рекомендация. И поэтому хорошо, если я пойду по ложному следу, не так ли? И поэтому вам удобнее считать, что ваш брат в момент, когда находился в тяжелейшей депрессии, кончил жизнь самоубийством. Может быть, вы хотите мне возразить, герр Майнинген? Может быть, вы желаете сказать мне что-нибудь еще?

Клаус ожидал всего, только не этого бурного возмущения, не этого уничтожающего тона, не этих горьких слов. Комиссар выбивал у него почву из-под ног. Протест, который он хотел было высказать, сходу отметался.

— Я прав? — продолжал докапываться Хаузер. — Или это не так?

— Похоже, что так.

— Ну, ладно… Я вас не упрекаю. Но упорствовать — бесполезно.

— И все же вы ошибаетесь, — тихо сказал Клаус, опустив голову. — Это самоубийство.

— Я не ошибаюсь, упорно возражал Хаузер. — Я не ошибаюсь и сумею вам это доказать.

— Доказать?

— Обратите внимание: экономка доложила сенат-президенту, что к нему пришел посетитель. Когда он узнал, кто этот посетитель, он, видимо, был сильно расстроен. Фогель! — обратился комиссар к своему ассистенту. — Прочтите, пожалуйста, что показала Тереза Пихлер.

Клаус не пошевелился.

— «Герр сенат-президент, услышал он монотонное чтение инспектора, — герр сенат-президент сразу очень побледнел и примерно минуту стоял в оцепенении — таким я его никогда не видела».

— Достаточно. — Хаузер поднял вверх руки. Он снова обернулся к Клаусу. — Ваш брат решил все-таки, несмотря ни на что, пригласить Григора Червонски войти. Тереза поставила на стол бутылку красного вина и две рюмки. Улавливаете?

Клаус кивнул.

— Хорошо. Таким образом, мы реконструировали пролог к драме. Драму, собственно драму, мы пропустим и перейдем сразу к эпилогу. Тереза, которая была в это время у зубного врача и располагает бесспорным алиби, возвращается в дом. Она выходит из-за угла и видит, как Григор Червонски садится в свою серо-зеленую машину и уезжает. Представляете себе эту картину?

— Да, — отрезал Клаус.

— Две минуты спустя Тереза находит в комнате труп вашего брата, герр Майнинген.

Комиссар внезапно замолчал. Он выждал некоторое время и продолжил:

— Понятно? Вы можете сами рассчитать и тогда должны будете согласиться со мной, что двух минут хватит, чтобы принять смертельную дозу цианистого калия. Хорошо. Но мы еще не до конца прочли показания Терезы Пихлер. Она клянется, что при возвращении в комнату нашла только одну рюмку, хотя ставила на стол две.

— Возможно, герр Червонски непьющий, и вторую рюмку Леонгард…

Комиссар поморщился:

— Вторая рюмка стояла рядом с четырьмя остальными там, откуда ее взяли, и, что характерно, ничьих отпечатков пальцев на ней не обнаружено. Она была тщательно вымыта и поставлена на место, то есть в витрину серванта.

Клаус закусил пересохшие губы.

— Я с трудом могу предположить, что герр сенат-президент в присутствии гостя надел перчатки, вымыл рюмку и поставил ее на место. Повторяю: на рюмке не было никаких отпечатков пальцев, но после ухода гостя у вашего брата не было возможности стереть их. Ну что, вы все еще будете утверждать, герр Майнинген, что обвинение, выдвинутое мною против Григора Червонски, необоснованно?

Хаузер откинулся назад в своем кресле и самодовольно пошевелил пальцами рук, сложенных на животе. Его неприятная физиономия, напоминавшая мопса, буквально лоснилась. Это был его триумф.

— Не пытайтесь доказать недоказуемое, — сказал он, размышляя вслух. — Стеклянная трубочка с ядом, которая лежала возле бутылки, — тоже совершенно чистая: на ней нет ничьих отпечатков пальцев. Самоубийца не стал бы это делать.

Клаус сжал голову руками. Его лоб был горячим и мокрым от пота. Цепь доказательств, приведенных полицейским, не имела ни одного слабого звена. Это означало: скандал неизбежен. Пресса поднимет шум. Конец всем его честолюбивым планам.

— Черт побери, — в сердцах произнес Клаус.

Хаузер кашлянул.

— Послушайте, герр Майнинген, — ваше положение незавидное, видит Бог, незавидное, но и работа в полиции — не мед. Ломаешь голову и день, и ночь, а платят мало.

Клаус качал головой. Он не слышал ничего. С трудом поднялся, опираясь о край стола, чтобы не упасть.

— Несмотря ни на что, вы все-таки заблуждаетесь, герр комиссар. — Его голос звучал глухо. — Зачем этому Червонски нужно было его убивать? Налицо самоубийство.

— Докажите, — совершенно спокойно сказал Хаузер. — Меня легко убедить. Докажите свою правоту.

Клаус обернулся:

— Это невозможно.

— Если вы еще что-то знаете, какие-нибудь обстоятельства, которые могут пролить свет на это дело, — скажите мне. Вы даже обязаны мне все рассказать.

Клаус подошел к окну и посмотрел вдаль: за стеклами была светлая ночь, летали ночные бабочки, сияли как ни в чем не бывало звезды.

Я не знаю ничего. Он отвернулся. Я не знаю ничего, — повторил он скорее для самого себя, и я ничего не хочу предпринимать.

Полиция наконец удалилась. Машина из института судебной медицины со своими молчаливыми пассажирами тоже уехала. В доме воцарилась тишина.

На кухне Клаус Майнинген снова увидел Терезу. Она стояла возле плиты и шкафа с посудой, словно ее забыли взять с собой. Она была погружена в себя и смотрела на окружающее невидящими глазами. По-видимому, все вокруг представлялось ей совершенно бесмысленным.

Когда Клаус вошел, ее лицо выражало готовность постоять за себя, но у Клауса не было ни малейшего желания на нее нападать. Он смертельно устал от вопросов и ответов, а главное, от постоянного напряжения при бесконечных расспросах, от необходимости сдерживаться, чтобы не выйти из себя.

— Ну, Тереза, — сказал он, и это звучало так, словно ему хотелось помириться с ней. — Я надеюсь, что в будущем наши отношения будут гораздо лучше, чем до сих пор.

Тереза склонила голову набок и издала звук, похожий на шипение — недружелюбное шипение.

Клаус проголодался. Он не ел целую вечность, не ел с того самого времени, как Ингрид предложила ему персик в поезде. Ему уже не терпелось, чтобы Тереза ушла, тогда он отыскал бы на кухне что-нибудь съестное, а спрашивать о чем-либо Терезу ему не хотелось. Та вряд ли поняла бы, что в такой день можно проголодаться.

Но Тереза не двигалась с места. Это выглядело так, будто она до последней капли крови решила защищать свою кухню от вражеского вторжения.

— Я еще не знаю, останусь ли здесь, — сказала она. — В Австрии у меня есть родственники — замужняя сестра в Сан-Лотаре. Она с мужем владеет гостиницей. Несколько раз она мне писала и просила приехать, так как вдвоем они составляют весь персонал отеля Трудно стало справляться.

Клаус кивнул. В сложившейся ситуации это было бы оптимальным решением. Но сегодня он уже не хотел себя ничем обременять. Хватит с него.

— Очевидно, вы все это хорошо обдумали, миролюбиво сказал он.

— Да. Я все обдумала, — ответила она и вдруг снова перешла к волнующей ее теме. — Полиция считает Червонски убийцей.

— Вы тоже? — спросил Клаус. — Совсем просто принять за убийцу того, кто последний, пусть даже совсем мирно, беседовал с жертвой.

Тереза не отвечала. Поджала губы. Глаза злобно поблескивали. Она отрицательно замотала головой. Главная свидетельница была не согласна с Клаусом. Но он не стал спорить — ведь у нее и сегодня был свободный день…

— Это было самоубийство, — сказал он, строго взглянув на Терезу.

Глаза Терезы расширились, словно она услышала нечто ужасное. Она снова затрясла головой — резко, ожесточенно.

— Действительно. Это было самоубийство, — настаивал Клаус.

Тереза больше не могла сдерживаться.

— Вам, — начала она, — вам я вообще не верю. Кто вы такой? Вы полагаете, что стали хозяином этого дома? Да? Но вы ошибаетесь. Меня вам не обмануть. Для меня вы чужой, понимаете? Для меня вы то же самое, что этот Червонски, который убил…

— Господи Боже, это было самоубийство! — крикнул Клаус.

— Постыдитесь, черт возьми! — возопила Тереза. — И вам не стыдно это утверждать? Герр сенат-президент кончил жизнь самоубийством? Герр сенат-президент был христианином. И вы не смеете обливать его грязью! Что вы знаете о нем?

— Я знаю больше, чем вы думаете.

— Что вы там знаете? Вы знаете, какой это был человек? Какой это был благородный, справедливый и воспитанный человек? Что вы знаете? Всю жизнь он на вас сердился и огорчался из-за того, что вы вели беспорядочную жизнь со всеми этими художниками и приносили ему одно за другим одни только разочарования… Что вы знаете о моем герре сенат-президенте?

Глаза Терезы наполнились слезами. Ее голос, хриплый, лающий, прерывался от ярости.

Клаус сдерживался, замечая, как в нем растут негодование, годами копившаяся обида. Она не прошла вчера, не проходила и сегодня. Комок подступал к горлу. Ему хотелось выплеснуть всю досаду наружу, но он снова сдержался. Никаких сцен Терезе. Кто она такая — Тереза? Глупейшее созданье. К тому же — и это надо понимать — сейчас рушится все ее благополучие. Рушится внезапно, раз и навсегда.

— Идите спать, Тереза, — сказал он. — Вы возбуждены и расстроены. Идите спать — так будет лучше.

Тереза отступила к двери.

— Вы бессердечный человек, — она снова начала браниться, — вы бессердечный и очень плохой человек! Вы…

Голос прервался, она всхлипнула.

Клаус вышел. В висках у него стучало. Он поднялся по лестнице вверх, ступил в коридор. Стеклянная дверь. Комната для гостей. Ингрид Буш. Горит свет. Он постучался.

— Почему вы так выглядите? — спросила Ингрид. — Что произошло?

Клаус стоял, прислонившись к двери и стиснув ладонями лоб. Он был бледен и неподвижен. При свете настольной лампы, накрытой шелковым абажуром, он выглядел как мертвец.

— Вы все еще здесь, — промолвил он.

Ингрид еще не ложилась. Ее раскрытый чемодан стоял в углу. Она взяла из него вязаную белую безрукавку и надела поверх блузы. Пуловер с короткими рукавами висел на спинке стула.

— Что-нибудь случилось? — повторила Ингрид.

Клаус опустил руки и тряхнул головой. Он больше не выглядел таким расстроенным, как в первый момент.

— Леонгард, — сказал он. — Это был Леонгард. На какой-то момент он возник здесь снова. Вы хотите его отсюда спровадить, но это не так просто сделать. Не так просто. Он — упорный. Так легко его не убить.

Клаус тяжело опустился на один из двух стоящих в комнате стульев. Ингрид стояла возле. Он глядел на нее и пытался улыбнуться.

— Это ничего. В самом деле ничего, — обратился он к ней. — Я рассердился на Терезу — вот и все. Она начала вопить во все горло, и это меня расстроило… Можно при вас курить?

Ингрид кивнула. Она сняла пуловер со стула и села напротив Клауса. Странно, подумала она, он пришел ко мне. Щелкнула зажигалка, и оба засмотрелись на небольшой огонек.

«Я слишком много курю последнее время», — подумал Клаус.

Ингрид пристально смотрела на него. Увидев, что он заметил ее испытующий взгляд, девушка слегка смутилась.

— Вы ищете фамильное сходство между Леонгардом и мной? — спросил он непринужденно. — Боюсь, что на этом пути вас ждет неудача. Я больше похож на мать, которая была довольно легкомысленной дамой. Леонгард — наоборот. К сожалению.

Ингрид не была вполне уверена, имеет ли она сейчас право быть собеседницей Клауса, слушать его. Но он уже не мог остановиться.

— Мой отец был профессором; после всего, что он пережил, он стал страшно сухим, замкнутым, нелюдимым человеком, хотя и занимался биологией, то есть наукой жизни. Я представляю, как моей матери было с ним трудно. Он был как бы первым изданием Леонгарда, понимаете?

Он торопливо затянулся.

— Вы… вы сами не помните своих родителей? — услышал он вопрос Ингрид.

— Они погибли во время одной из первых бомбежек последней войны, когда я был еще совсем ребенком. С тех пор запомнились только истеричная гувернантка, интернаты, регулярные отсидки в школьном карцере и сама школа-казарма. И Леонгард. Леонгард был на двадцать лет старше меня. Представляете себе, что значит для живого, нормально развитого ребенка быть под надзором такого человека, как Леонгард? Разве можно вообразить, что Леонгард имел хоть какое-нибудь понятие о мальчишеских играх — в индейцев, например, — или захотел бы напялить на голову украшение из перьев? Поверите ли вы, что он мог подарить мне на Рождество томагавк, о котором я страстно мечтал? Когда я ему об этом говорил, у него возникала только неприязнь ко мне, физиономия выражала презрение, и он тут же напоминал мне о моей четверке по физике, которая красовалась в дневнике.

Клаус вдавил сигарету в пепельницу и закурил новую — все это механически, не замечая того, что делает.

— У Леонгарда было прирожденное чувство превосходства. Он всегда был для меня живым укором, мне постоянно ставили его в пример. Долгое время я ненавидел его. Да. Но потом я пришел к выводу, что в нем много такого, что можно высмеивать. Я доводил его до белого каления, и он ничего не мог поделать. Он был совершенно лишен чувства юмора. Но при всем этом он был музыкален, недаром его называли «Рихард Вагнер». Что вы на это скажете?

Ингрид ничего не смогла сказать. Она сидела неподвижно. Сигарета лежала на краю пепельницы.

— Не находилось человека, который мог бы его в чем-либо превзойти, — продолжал Клаус. — Он был словно башня маяка, которую было видно издалека в бушующем море. Его личность, его характер, казалось, были выкованы из чистой стали. И что самое ужасное — это его превосходство не было ни показным, ни лицемерным. Он с ним родился на свет. Трудно поверить, но Леонгард изучил клинопись только для того, чтобы в оригинале читать своды законов древней Ассирии. Можете вы такое понять? Но это факт, и он не был оставлен без внимания, хотя лучше бы его никто не заметил.

Нет, Клаус говорил это не самому себе. Он пристально глядел на Ингрид, говорил для нее. Он еще сам толком не знал, что его к этому побуждало, но ему было легче от сознания того, что именно теперь и именно здесь есть человек, которому можно все высказать.

— Я взял себе за правило делать все по-другому, не так, как Леонгард, — сказал он. — И это был пункт, в котором здравый смысл и прославленная справедливость ставили брата в тупик. Возможно, ему хотелось, чтобы я пошел по его стопам, хотелось видеть меня похожим на него — не знаю. Во всяком случае, между мной и Леонгардом на этой почве были постоянные столкновения. Да-да, как я припоминаю теперь, именно на этой почве. Последние годы, когда я снова был в Европе, я с ним почти не встречался. Два-три визита к нему были только источником неприятных переживаний для обоих. Ему не нравилось, что я работаю на телевидении и меня это устраивает. Он считал это занятие недостаточно серьезным. И когда я… — Клаус пожал плечами, прервав речь на полуслове, вынул изо рта окурок — он докурил сигарету до последнего миллиметра, до самого фильтра — и положил его в пепельницу. — Мне не следовало его игнорировать. Сегодня и я сторонник благоразумия. Надо было, конечно, найти для себя более обеспеченный заработок… Ну, да. Леонгард мертв, а что будет со мной — один Бог знает. Я сегодня узнал, что Леонгард был болен. Но Бюзольд был видимо прав: это к делу не относится. Это меня больше не удивляет. Леонгард во всем остался верен себе. Он погиб, но я бы солгал, если бы сказал, что это меня потрясло.

Клаус наморщил лоб, поднялся со стула и несколько секунд молчал, глядя перед собой.

— Так. Это все. Я вам рассказал то, что кроме меня вряд ли кто-либо смог бы поведать. Вы не прочтете об этом в газетах и не услышите по радио, даже если кто-нибудь и захотел бы дать портрет моего брата Леонгарда.

«Сейчас он уйдет», — подумала Ингрид. Она опять смутилась, неожиданно открыв для себя, что ей этого не хочется. Но он не уходил. Несколько раз прошелся по комнате и остановился напротив девушки.

— Знаете, что мы сейчас сделаем? — сказал он. — Сейчас мы будем есть. Поужинаем, чем Бог послал. Вы наверняка проголодались? Или я неправ?

— Да, немного, — она слабо улыбнулась.

— Я тоже голоден. Сейчас пойду на кухню и посмотрю, что можно предпринять. Потом вернусь. Ладно?

Ингрид не сразу пришла в себя. Предложение было для нее неожиданным.

Леонгард Майнинген — его странная фигура — все еще незримо присутствовал в комнате. Нужно привыкнуть к тому, что его уже нет.

Клаус стоял в дверях, ожидая ответа.

— Согласна, — сказала она наконец.

Это был совершенно другой человек, когда, вернувшись, он с неповторимым изяществом стал накрывать на стол. Волшебник, изгоняющий все мрачное и тяжелое, прежний Клаус Майнинген со своими синими глазами и копной светло-русых волос, в которых оставили след крепкие морские ветра, частью растрепав, а частью уложив их мягкими волнами.

Он улыбался, и белоснежные зубы блестели на загорелом лице; заговорщически подмигнул Ингрид, и на какой-то момент у нее перехватило дыхание. Тогда она поднялась с места и принялась ему помогать. Она снова свободно дышала и проворно двигалась по комнате. И — словно это само собой разумелось — его рука лежала на ее плече, хотя такое не могло присниться Ингрид и во сне.

— Посмотрим, что удалось раздобыть, — сказал он. — Масло и ветчина из холодильника, сыр, холодное мясо, черный хлеб и пара булок, тюбик дюссельдорфской горчицы и ко всему этому еще чай, который я заварил прямо в чайнике. Вы не разочарованы?

— Я в восторге, — сказала Ингрид.

— Прекрасно! Тогда быстро сядем и начнем.

Ингрид медлила.

— Не знаю с чего начинать, — замялась она.

— Мне кажется, нам не стоит соблюдать ритуал, хватайте, что попадется, иначе я начну есть первым и перестану разыгрывать из себя гостеприимного хозяина.

Она не заставила себя долго упрашивать и стала наливать чай. Клаус глядел на нее не отрываясь.

— Вы хорошо вышли из положения, — сказал он, поднеся чашку к губам. — Скажите, пожалуйста, для чего вы приготовили такой аппетитный бутерброд и положили его назад на тарелку?

— Это для вас.

— Для меня? — Клаус был поражен. — Вы попали старому холостяку прямо в самое сердце, — сказал он после паузы.

Больше он во время еды не сказал ничего. Но поймал себя на том, что разглядывал Ингрид так, словно впервые ее увидел. «Интересная она, — думал он, — и даже очень, с этими серыми глазами, длинными ресницами и темными бровями. Немного бледная — видимо, мало бывает на свежем воздухе. Неплохо было бы отправиться с нею куда-нибудь на край света — в Адриатику, в Монтенегро».

Наконец они покончили с едой. Они поглядели на абсолютно пустые тарелки, потом друг на друга и рассмеялись.

— Теперь можно все убрать, — сказал Клаус.

Ингрид недоуменно взглянула на него.

— Нельзя ли приоткрыть окно? Здесь так накурено. А вы сейчас снова захотите курить.

— Сейчас сделаем, — сказал Клаус.

Он подошел к окну и распахнул его настежь, отогнал ночную бабочку, чуть было не залетевшую в комнату. Осторожным движением дотянулся до шнура выключателя и погасил свет.

Ночь была светлая и ясная. Тонкий серп месяца, казалось, качался в небе. Высыпали звезды, и свет их доходил до земли. Если долго на них глядеть, начинало рябить в глазах.

Ингрид перегнулась вниз. Аромат цветов, сладкий и опьяняющий, темные ели, словно часовые на посту, тишина, нарушаемая только стрекотаньем цикад. Она вздохнула, выпрямилась и застыла, откинув голову назад.

Клаус любовался ее волосами; он чувствовал себя легко и непринужденно. В это мгновенье из его жизни словно ушли все угрозы, убийство, телевидение, Леонгард, Кротхоф, Ева, Тереза и комиссар Хаузер. Все это было теперь очень далеко.