Сказание о флотоводце

15

Нахимов, пошатываясь от усталости, вошел в дом офицерского собрания, где ждали его адмиралы, и сказал:

— За ночь Севастополь расширил позиции и встретился под землей с французами. От какого бедствия уберег бог! Что готовили нам господа французы! Поистине, надо сказать теперь: дело не за людьми, всякий может убедиться, каков стал ныне русский человек, — дело за нами, за военными инженерами и артиллеристами!

Было раннее утро. В окнах, замутненных рассветом, еще отражался зыбкий отблеск свечей. Тяжелые медные пятисвечники громоздко высились на покрытом зеленым сукном столе. Белые, ветром полные паруса кораблей выступали со стен на картинах. Портрет Лазарева, как бы держа счет времени, успокаивающе висел в зале.

— Прошу господина Ухтомского сообщить о готовности новых укреплений и смежных меж ними ходов. Длительность осады, к коей готовы, безмерно ослабляет противника и открывает простор защите, — сказал Нахимов.

— Простор? — с сомнением переспросил Молер.

— Так точно, ваше превосходительство! Никто не потеснен из генералов ни местом на берегу, ни, кажется, за этим столом.

Молер нахмурился. Молодой Ухтомский перехватил обидчивый его взгляд.

В час, когда Нахимов, выйдя на площадь, вскочил на коня, вражеские батареи, как бы в отместку за ночное поражение, сосредоточили огонь на Малахове.

Нахимов прискакал на бастион и, бросив поводья матросу, зашагал вдоль бруствера, к офицерам. Ядра и пули разбивали мешки с песком, с треском вонзались в бревна укрытий.

— Присутствием своим вы показываете недоверие к подчиненным, — шепнул, собравшись с духом, один из офицеров-артиллеристов.

— Напротив, сударь, — уважение! — быстро ответил адмирал.

Он провел здесь остаток утра. Примостившись на скамеечке под навесом, составлял план вылазки кораблей в море. Жизнь шла своим чередом. Корабли, не ставшие батареями, не должны бездействовать. Начальствуя теперь над двумя сторонами города, он, больше чем раньше, отвечал и за провиантские запасы и за распределение работ в городе. Титов неслышно следил, как читал он донесения интендантов.

— Неужели не собьем сегодня голос у англичан? — сказал он недовольно Титову, замечая, что огонь противника не слабеет, и вышел с адъютантом из прикрытия с заблестевшей на солнце подзорной трубой в руке.

— Ваше превосходительство! — успел только с мольбой в голосе шепнуть ему адъютант, тут же замечая тревожные, обращенные на адмирала взгляды офицеров. — Ваше превосходительство…

— Что вы опять? — сказал недовольно Нахимов и тут же упал, сраженный штуцерной пулей в висок. Подзорная труба звякнула.

К нему бросились матросы, и, поднятый на носилки, теряя сознание, он уже не мог знать, что враг снова лютует и на Малахов во главе со Слэдом, сошедшим с корабля, идут турки, третий раз за день. Не мог знать, что, вынужденный к этому насмешками капудан-паши, вел командир «Таифа» на приступ лучших своих стрелков, и они, подолгу отлеживаясь в воронках, ползли вперед. А навстречу им, по-пластунски прижимаясь к жаркой земле, еще ниже и хитрее, вытягивались цепью моряки, и вел их знакомый адмиралу унтер, который, подобно тысячам Севастопольцев, готов отказаться от жизни и всего земного счастья, лишь бы сохранить Павла Степановича.

Унтер услышал о смерти адмирала, открыв глаза в госпитале, куда был привезен ночью, а услышав, отстранил рукой фельдшера, склонившегося над ним, и сказал:

— Коли так, все равно помирать мне!

— Что ты! — в испуге кричал ему фельдшер. — Будет антонов огонь…

— Огонь! — безразлично повторил унтер. И раненые, лежавшие кругом, подтвердили:

— Можешь и нас не лечить. Ступай себе с богом!

Но один из них, пушкарь Черепанов, привезенный сюда раньше, нашел в себе силы сказать:

— Не дури, Тимофеич!

И голос его поколебал решение унтера.

— И ты здесь? — шепнул он. — Ну где ты, фельдшер, иди сюда. Севастополю еще жить и жить.

Рассказывали ему позже, что похоронен Павел Степанович рядом с Корниловым и Лазаревым, в неготовом еще склепе. Выше над склепом морская библиотека, два сфинкса у входа. Слева полуразбитый уличный фонарь, полосатая будка часового.

«Эх, надо бы могилу не в склеп, а наружу, да высокий курган, чтобы издали знали, где лежит адмирал, — думал, слушая матросов, унтер. — Будут приходить сюда кобзари с Украины, ратники-поселяне, вдовы с детьми и старые адмиралы, все будут собираться здесь и вспоминать Павла Степановича. А курган тот должны сторожить моряки-черноморцы, а новобранцы здесь принимать присягу. Нельзя служить, не ведая о Нахимове, не зная оставленных им морякам заповедей».

Так думал Погорельский, а за стеной госпиталя шла боевая страда бухали орудия и окутывал землю орудийный дым. Странно, унтер все меньше тревожился за Севастополь, хотя все тяжелее было городу, словно уверившись в том, что нельзя убить в народной памяти Нахимова, а с ним и веру в себя.

Месяц спустя он был уже «благонадежен к выздоровлению», оставшись навсегда с «мертвой» рукой, — так писалось в госпитальной карте. Пушкарь поправлялся плохо. Раненых отправляли с обозами, для госпиталей не было в городе домов и не хватало врачей. Вскоре унтера видели за городом.

Брел он, придерживаясь здоровой рукой за телегу, в которой лежал Черепанов, и на уговоры товарищей присесть с ними отвечал: «Па ногах меньше измору». Хранил он в ранце своем среди вещей кисет, наполненный не табаком, а землицей с Малахова кургана, и свидетельство, выданное ему в лазарете о том, что препровождается он во внутренние губернии с сестрой Ольгой Левашовой на милосердие граждан. Но сестра лежала в «тифузе», и некому было провожать раненых. Может быть, потому и не хотел унтер занять на телеге их место, посчитав себя обязанным и здесь быть их командиром. К тому же разные были в обозе люди: одни не сумели назвать свою губернию и ехали, вспоминая, откуда держали они путь год назад, другие, из бывших арестантов, побаивались вернуться домой и искали случая свернуть с дороги.

Тревога за Малахов сменялась в нем тревогой за Россию. Пришло время и ему, служаке, увидеть непорядок в государстве. Никогда еще так смело и широко не думал унтер о своей стране, не сетовал на беззаконие, не горевал о людях. Будто и этому научила унтера война. Много лет уже не приходилось идти ему ковыльной степью и размышлять на воле обо всем, что повидал на веку. Словно раздвинулась земля и прибавились дни. И хотя непривычно было это обилие времени, равное широте нехоженых земель, такими ли казались его корабельные будни, — и томило неустройство, — безрукий да старый, родным в тягость, — шел он, к новому в жизни готовясь. К тому, что расскажет в деревне о Севастополе, как купит на сбережения избу, возьмет к себе племянницу, будет много читать и прослывет бобылем-книжником. Учитель да старый солдат первые люди в селе. И по праву будет являться в господский дом с поклоном только в престольный праздник.

Думать об этом было немалым утешением, но не отмщения или покоя ради, а потому что не мог он явиться в село иным из Севастополя.

Черепанов лежал недвижно, и каждый раз на ухабах унтер придерживал коней. Дорога тянулась степью, казачий полк батавой[11] шел по ней в Крым, подняв на ветру знамена, и вдруг, пропустив казаков, увидел унтер ополченцев, наконец-то идущих из Волыни. Он узнал стариков, своих односельчан, и на радостях подвел их к Черепанову. Но пушкарь не удивился и сказал, чуть подняв голову: «Не задерживай их, Тимофеич». В глазах его все еще плыла огненная земля, рушились бастионы и Нахимов вел в атаку моряков.

Ополченцами командовал генерал из губернского воинского присутствия. Он ехал в просторном помещичьем рыдване, с подушками и самоваром в ногах. Сонливый, седой и добрый, он глянул на молодцевато откозырявшего ему унтера, остановил его и спросил по привычке:

— Ну что, служивый, крепко ли стоят наши?

— Вам бы так, ваше превосходительство, — не сморгнув, ответил унтер.

— Что он ответил? — переспросил генерал адъютанта, трусившего рядом на белой кроткой лошадке.

— Он сказал, что вас ждут там, генералов ждут, ваше превосходительство. Видать, начальствовать некому.

— Ох, бог мой! — горестно поежился генерал и крикнул кучеру: Подгоняй!

Унтер усмехнулся, отвел глаза и переждал, пока рыдван скроется вдали. Уверенный в том, что не пасть полковому знамени волынцев, хотя бы и пал город, и смягчая свое впечатление об их генерале, унтер сказал старикам, прощаясь:

— Нахимов и ему бы место нашел. Ныне каждый солдат за честь полка отвечает. Хрулев вас ждет, братцы, Ухтомский… Есть еще генералы!

И долго глядел вслед землякам, заслонившись, словно от солнца, рукой и с трудом удерживаясь, чтобы не побежать за ними назад в Севастополь.

А в это время на пустынном острове Проти вблизи Константинополя, где содержались русские военнопленные, Адольфус Слэд оповещал офицеров и среди них старика Левашова о смерти Нахимова. Слэд стоял перед лежащим на соломенной подстилке Левашовым, зажав в руке газету со статьей своей под названием «Конец фантазиям».

— Нет, господин адмирал, — слабо возражал больной Левашов, полузакрыв глаза, — Нахимов не умер, Нахимов жив.

— Вот ведь!.. — удивлялся Слэд упорству больного и кричал:- Клянусь честью! Что он, ваш Нахимов, бессмертен, что ли? Он — легенда, миф, сказанье!

— Потому и бессмертен, если хотите, — отвернулся Левашов, все больше слабея и не имея сил спорить.

В его сознании вставал Севастополь таким, каким был в его детстве, с белыми холмами, хранящими в своих зарослях могильные плиты греков, с родниково-чистой водой молодой Ахтиарской бухты, и образ Нахимова жил сейчас в этих воспоминаниях неизменным и вездесущим, как плеск морских воли, как шорох степного ветра в соломенной крыше его севастопольского дома на заросшей ромашкой и омытой дождями улочке, которой уже сейчас не было.