Сказание о жизни у чудесах блаженного старца Иоанна Оленевского

Предисловие

Великой радостью для пензенцев и всего православного мира явилась канонизация исповедника XX века старца Иоанна Оленевского (в миру – Ивана Васильевича Калинина), почитание которого давно перешагнуло границы России. На могилку старца отца Иоанна приезжают гости со всех краев матушки России, из многих стран ближнего и дальнего зарубежья.

Еще при жизни отец Иоанн позаботился о нас и благословил своей духовной дочери Александре Ивановне Кочетковой собирать и записывать происходящие чудотворные события и случаи. По усердным молитвам отца Иоанна у престола Господня раскрылся писательский дар этой мужественной православной христианки, и она смогла до конца выполнить послушание, данное ей великим духовником. Пребывая в тяжелейшем болезненном состоянии (полный паралич тела, работоспособна только правая рука) и опасности богоборческих гонений, в 1978 году Александра Ивановна завершила свой нелегкий подвиг и вскоре отошла ко Господу. Рукопись книги вместе с ее двумя машинописными копиями Промыслом Божиим сохранились. Все сегодняшние публикации о старце Иоанне Оленевском основаны на этих чудом уцелевших документах.

В предлагаемой читателю книге публикуется лишь часть материалов, собранных Александрой Ивановной Кочетковой. Это не житие, не историческое исследование, не литературное произведение. Книга несет тот образ старца Иоанна, который остался в народной памяти. Тот образ, который будет и далее развиваться и дополняться и благодаря более строгим исследованиям, и независимо от последних. Придирчивому читателю поначалу могут показаться странными и сама форма изложения, и его стиль. Многие споткнутся на некоторых противоречиях в рассказах тех, кому выпала радость общения с отцом Иоанном. Иным не сразу понравится сугубая простота речи русской глубинки. Так было со многими.

Но не торопитесь: страница, другая и вы почувствуете величавую красоту родного нашего языка, его неспешность и точность. Вы почувствуете людей, чья искренняя и теплая любовь к своему старцу не позволяет им ни на мгновение оторваться от правды. Вы поверите им, самим обретшим веру по молитвам отца Иоанна, именно оттого, как они говорят о нем. В мире и тишине, в благодати Духа Святаго рождаются такие рассказы, приносящие любовь, радость и мир – то, чего так не хватает нашему иссушенному цивилизацией сердцу.

27 декабря 2000 года постановлением Священного Синода Русской Православной Церкви иерей Иоанн Калинин, Оленевский причислен к Собору новомученников и исповедников Российских XX века.

Великий блаженный чудотворец, девственный старец иерей Иоанн (в миру Иван Васильевич Калинин) родился в 1846 году в праздник Усекновения главы Иоанна Крестителя, 29 августа (11 сентября по новому стилю), в селе Оленевка.[1] Вероятно, за обильные слезы своей обиженной матери, Ксении, Господь щедро наградил ее сына великой благодатью и святостью с малых лет. «Что ты тут строишь, Ванюша?» – спрашивали мальчика взрослые. «Целькву», – отвечал малыш, которому было в ту пору только два года. И действительно, из сырой глины, камешков и чурочек у ребенка получалась маленькая, хотя и нестройная церквушка.

С малых лет Иван отказался от вкушения мяса и всю жизнь не знал его вкуса.

Отец Ксении строго наказал свою дочь за ее грех и выгнал из дома. Позднее, все же пожалев ее, построил ей келию около церкви. Иван рос под благодатью этой церкви, не пропуская ни одной службы, сначала с матерью, а потом самостоятельно, услаждая посетителей своим приятным благозвучным сильным тенором или дискантом.

Мать его, Ксения, рано оставила Ивана сиротой, и воспитывался мальчик у родственников. Родственники рассказывали, что он маленький в куклы играл, делал церковь из глины, куклы шли в церковь молиться, а кто из них умирал, он их нес на кладбище, устроенное тут же около церкви, и хоронил. Шил им платья, вязал чулки и шапки, пел с куклами. Играл в кругу с 12-13-ти-летними детьми и купался с ними. А по ночам тайно молился. Наташа, двоюродная сестра, чинила его одежду и ворчала на него: «Все коленки изъерзал и изодрал».

Любил он церковь, ни одну службу не пропускал, в церкви пел, читал, в алтаре с малых лет помогал и людей в церковь звал: «Что ты не ходишь в церковь, Матерь Божия накажет. Здесь и Киев, и Иерусалим». Так говорил он про церковь Соловцовскую.

Еще мальчиком он приучал себя к строгой жизни: спал мало, сидя или согнувшись на полу, как котенок. Пищу принимал редко и помалу. Он пил обыкновенно стакан чая, который сам заваривал; картошку на шостке круглую испечет и чаем запивает без хлеба. Сласти не принимал с малых лет, а конфеты детишкам раздавал, чай у него был лишь подслащен. Яичко принимал только одно на Пасху, когда разговлялись. Изредка стаканчик молока выпьет, когда горло заболит. Однажды, чувствуя себя нездоровым, попросил сварить кашки гречневой на молоке. Ему сварили, а он только попробовал.

Мать его была Ксения, а отца никто не знал. Васильевичем назвали его по дедушке. Два раза они с матерью горели, а потом снова строились, миром-собором собирали. Мать умерла, он у двух племянниц-девушек воспитывался – Марфы и Татьяны. Девки шили, а он лоскутки соберет и детишкам раздает.

В пекарню бегал, навещал сирот, платки вязал, чулки, как женщина, псаломщиком работал в церкви. Но за работу никогда ничего не брал. Ночь у него была посвящена молитве. Спал мало, с перерывами, вскакивал на молитву, в темноте слышны были только слезы. В армию его не брали. Родственники рассказывали, что Иван Васильевич воспитывал сироту-сапожника, вместе с ним сапоги шил и похоронил его 18-летним.

«Я отроду живу только в церкви, – говорил Иван Васильевич, – а дома из гроба встаю и в гроб ложусь, из дома, как из могилы, вылезаю». Так говорил батюшка, когда жил у Наталии, двоюродной сестры. Материнскую келью поджигали, а потом совсем отняли и поместили в ней пушную артель, а сироту переселили в келию племянниц Марфы и Татьяны, а после их смерти в келию двоюродной сестры Наталии. В школе Иван Васильевич не учился.

Много перенес гонений в своей жизни старец и со стороны власти, которая его даже в тюрьму сажала за то, что он принимал народ со всякими нуждами, болезнями и помогал им силой Божией. И со стороны односельчан много потерпел он, и со стороны домашних. Наталья боялась держать его в келии: «К нему народ ходит, меня с ним посадят». Несколько раз какие-то озорники избили его в лесу и дома, но он не жаловался, а только молился. Однажды, когда он молился в лесу, его привязали к дереву, а мужик Морозов Иван нашел его и привез домой чуть живого, так истощился он, привязанный к дереву. Но не жаловался. «Бог с ними, Бог с ними, Бог с ними!» – отвечал старец желающим узнать, кто его привязал к дереву и почему. Один раз его хулиганы сбросили с плотины в овраг, засоренный навозом, корягами, всякими отбросами и нечистотами. Он там всю ночь ползал, а вылезти не мог. Утром его вытащили из оврага окровавленного и с синяками на теле. Один раз его избили в лесу, где он часто в одиночестве любил молиться. А секретарь сельсовета, Макаров Василий Андреевич, ехал по лесу, услыхал стон старца, подобрал его и привез домой. На все расспросы тот отвечал смиренно, не жалуясь: «Бог с ними, Бог с ними, Бог с ними!» Куряева смеялась: «Вы не ходили еще к нему ночью, не пугали его?» А все-таки, видать, потом сходили и избили его до полусмерти в его же келии. Утром его обнаружили лежащим на полу полумертвым.

Иван Васильевич нигде не работал, кроме церкви, сапожничал, вязал пуховые платки, лечил скотину, зубы лечил всем, кто обращался к нему. В церкви работал, а дома молился тайно, не показывая свои подвиги. И людям внушал: «Не показывайте, не молитесь напоказ!»

Год рождения старца установить не удалось. Документов в архиве не нашли о нем, кроме двух, сохранившихся на руках: о рукоположении старца в сан дьякона и в сан священника. День рождения старчика в «Иоанн постный», то есть в день Усекновения главы Иоанна Крестителя. Странно, даже в таких документах, которые говорят о его рукоположении, не указывается год рождения. Здесь точно исполняется желание самого батюшки Иоанна, который уже при жизни скрывал свои годы.

Его спросят:

– Батюшка, когда ты родился?

Он отвечает:

– Не знаю. Не помню.

– Батюшка, сколько тебе лет?

– Не знаю: не то 17, не то не знаю…

Внешний вид старца говорил о том, что он прожил не менее 100 лет. Волосы совершенно белые, редкие, борода не очень длинная, «выщипанная» временем, кожа на лице белая, чистая, натянутая на кости так, что и морщин-то не было. Усохшее от поста лицо резко выделяло скулы. Глаза ввалившиеся, но живые, умные, проницательные, но строгие, хотя общий вид был приятный и добрый. Руки, кажется, не имели тоже мускул: натянутая прозрачная кожа показывала все косточки. Руки были теплые, нежные, как у младенца, тоже как лицо, белые, чистые.

Последние годы вели его всегда по церкви под две руки, согнутого почти вдвое. Идя по церкви, благословлял и отдельных прихожан, и всех вместе, а выражение лица его показывало блаженство. Значит, он был доволен: пост и молитвы дали плод – скорби уплывали и тонули в блаженном состоянии души старца, его святой жизни.

Рассказывает Росакова Евдокия.

В 1917 году мать моя к нему ходила, к Ивану Васильевичу. Ему тогда было приблизительно лет 60.

Рассказывают очевидцы про страдания старца.

В келью старца пришли два милиционера и объявили, что их послали за ним: «Собирайтесь, дедушка!» Батюшка немного помолчал, потом смиренно и кротко сказал: «Сейчас соберусь, а тебя завтра хоронить будем», – махнул рукой на одного милиционера. Увезли старца в тюрьму, а на другой день этот милиционер умер. С полгода пробыл старец в тюрьме за невинность и однажды слышит: «Дедушка, тебе радость: решили отпустить».

Рассказывает Александра Антипова.

Отдохнул в Пензе месяц и заставил меня везти его в Оленевку к Наташе. До Борисовки подвезли нас, а тут решил он прогуляться и заставил меня его пешком вести. Полкилометра вела его, и у него отнялись ноги, упал мой старичок, лежит на снегу, а я мечусь. «Пойду в Кулипановку за лошадью», – говорю ему. Но он не благословил, так и сидел в снегу. Вдруг на быках приехали доить коров, и он благословил идти за быками. Я побежала, там молоко процеживают, они его узнали, подняли, посадили на телегу, быки повезли, а я его поддерживала. До края села довезли, а тут он: «Кричи мужика, он меня снимет и до келии доведет». Я покричала Филипыча… «Счас, счас», – торопливо закричал тот, узнав батюшку. Подбег, сильный, поднял его, как ребенка, и мы пошли пешком. Несколько раз старчик говорил смиренно: «Подними меня». Ни жалоб, ни стона, как будто он не живой. Мы с Филипповичем снова поднимали и вели, почти тащили на себе, а ноги его почти не передвигались. Наталья открыла, обрадовалась. Мы его под ручку ввели, разули, положили. А потом Наталья стала бояться: «Меня посадят», – и велела ему идти в Николаевку. Старец смиренно взял подрясник и пошел пешком, еле передвигая ноги, с палочкой. Я зашла к Наталье, а она мне сердито: «Его нет. Иди догоняй, у тебя ножки молодые. “Мантию” взял и пошел пешком в Николаевку». До Николаевки 12 км, его догнала, когда он с великим трудом прошел два километра.

– Ты у нее была.

– Да.

– Она чего сказала?

– Вроде велела мне проводить тебя.

Батюшка застонал:

– Чего мне делать? Везде гонения… и домашние… Помоги, Господи!

Долго, долго мы с ним шли. Несколько раз он ложился, и, кажется, валялся мертвый, но вот… опять зашевелится и пытается подняться. Я его поднимаю, и он идет, повесившись на меня. Тут нас встретила Дуня и забрала его к себе в дом, старчик упал на кровать и радостно произнес: «Слава Богу, Слава Богу, Слава Богу».

Полтора года прожил он у Дуни Кучеровой в Николаевке, а тут Наталья смирилась и согласилась взять его. Три часа я ее уговаривала. «Не возьму, меня посадят!» Она суровая была. Наконец, она согласилась: «Ну, везите». Старец опять только подрясник взял, да посох. Андрей Васильевич Шакапов ездил за ним, и то обманул, как будто за сестрой едет, когда просил лошадь в колхозе. Дуня Кучерова тоже роптала, когда он жил у нее: «Зачем я его взяла, бочку слез пролила, пока он живет у меня, и меня к нему приписали, еще и посадят. Мне бы девке, жить бы и жить одной». Нигде не было места для старца, пока шли годы гонения священства, преследовали за народ, который к нему ходил. Преследовали за веру, за его добрые дела. Дуня говорила: «Мы бы на сухарях прожили, да не переживать бы такие допросы, какие мы с ним терпели. Грязный народ, и ко мне его приписали. Я прошу: дайте мне врача, исследуйте меня и убедитесь, что я дева». А старец льет слезы и смиренно тянет: «Бог с ними. Господь все уладит. Терпи…»

Дуня Кучерова рассказывает.

Я молоденькая до 20-ти лет ходила на улицу и меня сватали. Моя сестра, Аннушка, пришла к батюшке, к Иван Васильевичу, и говорит:

– Дуню сватают.

– За кого?

– За Маслова.

– Благословляю, пусть идет.

Сестра моя меня все-таки не пустила, и осталась я девой. Так и жила в своей келии: платки вязала, в церковь бегала. Тут старца мне привели. Не хотела его брать, да пожалела. Он страдалец, много перенес: 80-летнего его избили в лесу; не один раз рвались в дом, хотели совсем убить его; часто обыск производили; в тюрьме просидел полгода. Из тюрьмы вернулся, Наталья его не стала держать – за ним слежка, народ к нему ходит. Полтора года у меня в Николаевке прожил. Я тоже не хотела его брать: «К тебе народ ходит. Я боюсь». Но он все-таки пришел ко мне, и стал народ к нам ходить. Все время в страхе жили. По ночам батюшка молился тайно и по книжке, и в темноте. Штаны все протер, коленки худые у штанов. Ноги плохо двигались, а поклонов он клал много и легко. Мне вразумлял: «Смотри, не показывай свою молитву. Господь любит тайно: три поклона, но тайно». И рассказал он мне притчу:

– Я пошел на Вьяс! – сказал один.

– Ты куда идешь? – опять его спрашивают.

– На Вьяс, Богу молиться…

И не дошел – ноги отнялись. Надо было тайно: пошел и пошел, а куда, не говори.

Пошли мы к одним, а женщина начала судить: «Вот как Иван Васильевич живет! Не работает, пьет и ест… Вот я бы, пришла домой, и пусть тесто Бог мне заквасит». А батюшка говорит ей: «Заслужи… По заслугам и дается».

Кровать у старца была длиной в половину его длины тела. Он спал всегда скорчившись, никогда не вытягивался. Грубый войлок заменял ему матрац, а старое тонкое одеяло всегда укрывало его тело.

Принесли ему сот меду, из него течет.

– Дуня, отнеси, в землю зарой!

– Мне бы дал, – говорю я ему, а он мне:

– Не жалей, это тебе не принадлежит.

И рассказал:

Жил один старец, ему барыня привезла енотовый тулуп. Старец велел повесить тулуп-то в лесу, а послушник не послушался, польстился, одел тулуп и заболел:

– Ой, ой!

– Что ты стонешь, Васенька?

– Все у меня заболело! – (Проказа на нем).

– А ты все это выбрось, – говорит старец, – повесь тулуп в лесу, мужику принадлежит, и выздоровеешь.

Послушник сделал – и выздоровел.

Приехали к нам 5 монахинь, начали одевать мантии в сенях, а старец говорит:

– Я их не пущу.

А я плачу и говорю ему:

– Ты лучше меня прогони, а их пусти.

– Я бы их принял, но они подумают, что они святые, а пусть поплачут.

Так и не принял. Они поговорили, поплакали и ушли.

День и ночь старец на молитве. Только выздоровеет и опять уж на молитве стоит. Кушал он, как дитя. Я молодая, мне мало, а он даст кусочек, а мне мало, я есть хочу. «Не сердись, так надо», – говорил он в утешение. Мясо он не ел всю жизнь, пил чай, хлеб ел очень помалу, картошку недосыта, а когда на Пасху разговлялся – одно яйцо очистит и все.

Старец терпеливо переносил всякого рода утеснения, преследования, гонения, изгнания, насмешки, побои, пожары, всевозможные нападки и со стороны людей, и со стороны диавола, но никогда не жаловался и не обвинял обидчиков. «Бог с ними, Бог с ними, Бог с ними!» – по три раза всегда выговаривал старец смиренным сердцем, без малейшей тени злобы.