Петр Дедов Сказание о Майке Парусе
ОТ АВТОРА
Майк Парус... Это гордое имя позвало меня однажды в дорогу. И вот урман — обширный лесной край на севере Новосибирской области: непролазные болота Васюганья, глухомань таежных урочищ.
Сейчас край этот преображается, там работают уже геологи и нефтяники. А тогда, шестьдесят лет назад, жили там только таежные люди, коренные сибиряки-чалдоны — народ, закаленный в борьбе с суровой природой, сильный духом и телом. Вольнолюбивые и крутые характером люди...
Видимо, поэтому именно там, в таежном крае, одними из первых взбунтовались мужики против жестокого режима нового верховного правителя Колчака, который ввел невиданные доселе в Сибири порядки и законы: непосильные налоги, порки, смертные казни. Вооруженное выступление крестьян, многочисленные партизанские отряды, целые армии — таков был ответ на произвол колчаковских карателей.
Материалы о героической борьбе партизан, о времени, полном романтики и трагизма, приходилось собирать по крупицам: не богаты были летописцами почти сплошь безграмотные сибирские деревни, все меньше остается свидетелей тех лет. А надо было почувствовать дух того времени, познакомиться с нравами и обычаями, проникнуть в самое трудное — своеобразие характеров моих будущих героев. В старинных деревнях, на заимках, в таежных охотничьих избушках, а то и просто под открытым небом, у костра, приходилось вести записи, беседовать с людьми.
Повесть «Сказание о Майке Парусе» написана на документальной основе. М. И. Рухтин, И. С. Чубыкин, Ф. И. Золоторенко, поручик Храпов, поп Григорий Духонин — все это реальные люди, подлинные участники событий. Прототипом же Кузьмы Сыромятникова послужил комиссар чубыкинского партизанского отряда В. Д. Кучумов.
Однако я не ставил целью скрупулезно следовать историческим событиям, доподлинно описывать биографии героев. Это дело исследователей и историков. Повесть художественная, и потому я имел право на вымысел. Есть вымышленные герои, вымышленные сцены и события. Но все это подчинено главной цели: показать, как Маркел Рухтин, простой парень из глухого таежного села, продираясь сквозь вековую отсталость, забитость и темноту, сквозь горести и муки, выпавшие на его долю, тянется к новой жизни, обретает в борьбе силы и волю и осознанно приходит к главному подвигу своей жизни.
Рухтин рано начал писать. После его смерти в Каинске (нынче город Куйбышев Новосибирской области) вышла небольшая книжечка. В ней — стихи, два рассказа, незаконченная повесть «Последняя спичка». Свои произведения он подписывал псевдонимом — Майк Парус. Это стало и партизанской его кличкой, когда началась жестокая борьба сибиряков против колчаковщины... Такой же суровый путь проходят и другие герои повести, многие гибнут во имя светлого будущего, в котором посчастливилось жить нам, их потомкам и наследникам.
Майк Парус... Это гордое имя позвало меня однажды в дорогу. И вот урман — обширный лесной край на севере Новосибирской области: непролазные болота Васюганья, глухомань таежных урочищ.
Сейчас край этот преображается, там работают уже геологи и нефтяники. А тогда, шестьдесят лет назад, жили там только таежные люди, коренные сибиряки-чалдоны — народ, закаленный в борьбе с суровой природой, сильный духом и телом. Вольнолюбивые и крутые характером люди...
Видимо, поэтому именно там, в таежном крае, одними из первых взбунтовались мужики против жестокого режима нового верховного правителя Колчака, который ввел невиданные доселе в Сибири порядки и законы: непосильные налоги, порки, смертные казни. Вооруженное выступление крестьян, многочисленные партизанские отряды, целые армии — таков был ответ на произвол колчаковских карателей.
Материалы о героической борьбе партизан, о времени, полном романтики и трагизма, приходилось собирать по крупицам: не богаты были летописцами почти сплошь безграмотные сибирские деревни, все меньше остается свидетелей тех лет. А надо было почувствовать дух того времени, познакомиться с нравами и обычаями, проникнуть в самое трудное — своеобразие характеров моих будущих героев. В старинных деревнях, на заимках, в таежных охотничьих избушках, а то и просто под открытым небом, у костра, приходилось вести записи, беседовать с людьми.
Повесть «Сказание о Майке Парусе» написана на документальной основе. М. И. Рухтин, И. С. Чубыкин, Ф. И. Золоторенко, поручик Храпов, поп Григорий Духонин — все это реальные люди, подлинные участники событий. Прототипом же Кузьмы Сыромятникова послужил комиссар чубыкинского партизанского отряда В. Д. Кучумов.
Однако я не ставил целью скрупулезно следовать историческим событиям, доподлинно описывать биографии героев. Это дело исследователей и историков. Повесть художественная, и потому я имел право на вымысел. Есть вымышленные герои, вымышленные сцены и события. Но все это подчинено главной цели: показать, как Маркел Рухтин, простой парень из глухого таежного села, продираясь сквозь вековую отсталость, забитость и темноту, сквозь горести и муки, выпавшие на его долю, тянется к новой жизни, обретает в борьбе силы и волю и осознанно приходит к главному подвигу своей жизни.
Рухтин рано начал писать. После его смерти в Каинске (нынче город Куйбышев Новосибирской области) вышла небольшая книжечка. В ней — стихи, два рассказа, незаконченная повесть «Последняя спичка». Свои произведения он подписывал псевдонимом — Майк Парус. Это стало и партизанской его кличкой, когда началась жестокая борьба сибиряков против колчаковщины... Такой же суровый путь проходят и другие герои повести, многие гибнут во имя светлого будущего, в котором посчастливилось жить нам, их потомкам и наследникам.
ГЛАВА I
Гибель Бушуева
Отряд Митьки Бушуева, числом около двух дюжин сабель, каратели накрыли в поселке Заозерном. На ночлег привел сюда Митька своих орлов, измученных боями последних дней, да чтобы в баньке попарились, а пуще того личную корысть имел: приспичило ему повидаться со своей зазнобою Анфиской, солдатскою вдовой. Здесь-то, в доме красавицы-вдовы, и окружили его темной осенней ночкою белые милиционеры, и когда сквозь тяжелый хмельной сон услышал Митька выстрелы во дворе, то успел еще схватить саблю, высадить плечом двойную оконную раму, вскочить на своего коня, который наготове стоял за сараем.
В неравной схватке зарубил он двух карателей и ускакал в ночную непроглядную степь...
Здорово перебрали вчера ребята с устатку, хмель свалил даже часовых. Пятеро только и остались в живых из всего знаменитого бушуевского отряда, да и те все, кроме самого Митьки, попали в лапы подпоручика Савенюка. Молод и красив был подпоручик, и горазд на выдумки, когда дело касалось пыток. Пленных партизан, к примеру, он приказал раздеть донага и «почистить» лошадиными скребками, — «давно, небось, в баньке не мылись». А потом велел густо посолить окровавленные тела, — «чтобы рыбки к зиме не протухли». После всего было велено каждому партизану набрать в рот воды, залезть на раскаленную плиту и сидеть, пока вода, значит, во рту не закипит...
Одним словом, большой был шутник молодой подпоручик Савенюк, и попадись ему в руки сам Митька Бушуев, он удумал бы чего и посмешнее, и еще усерднее исполнял бы приказания своего командира его подручный Самоха Гуков, звериной угрюмости человек, похожий на огромную гориллу и отличный ото всех нечеловеческой силою: одним ударом кулака сбивал Самоха с ног годовалого быка, и бык поднимался не сразу.
Да, попадись бы сейчас Бушуев... Но Митька был далеко, к рассвету доскакал он до озера Широкого, загнав насмерть своего коня, и здесь знакомый рыбак на лодке перевез его в надежное место, на маленький островок, затерянный в глухих камышовых крепях.
Там и поселился Митька в рыбачьей землянке, и с тем же знакомым рыбаком наказал, чтобы тайком приплыла к нему Анфиска да харчишек бы каких ни на есть с собой прихватила.
И потянулись горькие дни одиночества, а того горше и тоскливее были ночи. Ни о чем не задумывался прежде Митька Бушуев. Были у него вольная воля — широкая степь, острая сабля да конь удалой, — как в той песне поется. Соколом летал он по степи со своим малым отрядом из таких же, как сам, бесшабашных смельчаков и, появляясь в самых неожиданных местах, с плеча рубал гадов, никому не давая пощады.
Уже по всему Притаежному краю гремела о нем слава, уже чистым золотом обещали уплатить каратели за голову Митьки Бушуева.
Вольная волюшка... Из-за нее-то и рассорился Митька со своим односельчанином Яковом Карасевым. Когда старика отца, который воспротивился отдать карателям последнюю лошаденку и пырнул одного вилами, повесили на воротах собственного дома, Митька подбил самых отчаянных мужиков, тоже из пострадавших, и организовал свой отряд.
— Чо ты, Митрий, мечешься, как блоха в штанах, — увещевал его Карасев. — Ить прутик-то один куда им легче поломать, чем вкупе веник. Ить прутик-то их только пощекочет, а веником подчистую вымести можно... Погоди маленько, соберемся с силами — всем миром ударим...
Не стал тогда слушать Митька советов, а вот теперь выходит: прав был Яков. Сколь веревочка ни вьется, а все равно конец свой имеет. Вот он и пришел, конец-то...
Особенно тоскливо было Митьке по ночам. Слушал он, как за единственным окном землянки возится в камышах ветер, как орут, надрывая сердце, журавли и кто-то чмокает в болоте, будто идет к землянке и не может никак дойти. А спать не давали тревожные думы и пуще того — больная рука. Вот она, судьба человеческая! В каких только переплетах не приходилось Митьке бывать за последнее время! Под Каинском дело было — окружила его отряд сотня карателей. По пяти сабель на брата. А выход один — болото. Побросали лошадей, кинулись в болото. Двое суток просидели по макушку в ледяной трясине, многие погибли, а Митька выжил.
Или еще: прознал Бушуев, что подпоручик Савенюк остановился погулять в одном из поселков. Решил сквитать с красавцем старые счеты. Темной ночью оставил отряд за околицей, а сам огородами пробрался к поповскому дому, где пировал с братией Савенюк. У крыльца снял кинжалом часового, рванул дверь в избу. В клубах папиросного дыма увидел четверых, пьяно оравших за столом песни.
— Руки вверх! — приказал Митька, занося над головой гранату.
Пьяные, дико тараща глаза на вооруженного до зубов человека, подняли руки.
— А теперь — геть все мордами к стенке! — скомандовал Митька.
Все четверо повиновались, трясясь от страха, уткнулись лбами в стену.
Бушуев кошкой метнулся к столу, сгреб в угол лежавшие на нем пистолеты.
— Попрошу подойти ко мне господина подпоручика, — вежливо сказал он, и, когда Савенюк, шатаясь, приблизился, Митька дурашливо вытянулся перед ним: — Велено передать вашему превосходительству приказ командующего. Снимите с этих скотов ремни и скрутите им назад руки. Командующий наказывает тех, кто хлещет самогон в боевой обстановке. Да чтоб без баловства у меня, на куски разнесу!
Всего какую-то минуту длилась вся эта процедура, но оплошал Митька, не заметил, как выскользнул из избы гривастый поп Григорий Духонин, и когда он выводил уже на улицу скрученных офицеров, набежали разбуженные попом каратели. Митьку схватили, хорошо еще — вовремя подоспели на выстрелы партизаны, с трудом отбили своего командира и еле унесли ноги из поселка. Спаслись каким-то чудом... Выручили опять же дерзость да темная ноченька...
Во всяких переплетах бывал Митька Бушуев, удалая голова, но бог миловал: не только ранения, даже царапины настоящей нигде не получил. А тут — пошел наломать в печь тростнику, наколол палец, и от него пошла опухоль по всей ладони. На третий день кисть левой руки стала сизой, страшная чернота подбиралась уже к запястью. «Антонов огонь приключился, — с ужасом догадался Митька. — Теперь все, крышка...»
В это самое время и подоспела Анфиска. Бушуев не дал ей и к плечу своему припасть — погнал назад в деревню:
— Волоки бутылку первача, да штоб почище, штоб голимый шпирт был!
Анфиса, разбитная, крутая на ногу бабенка, скоренько смоталась домой и к утру уже снова была в землянке. Митька взял из ее рук самогон, посмотрел на свет: чист, как слеза. Потом откупорил бутылку, — в ноздри ударил кисловатый крепкий запах.
Приказал Анфиске:
— Возьми топор да протри его первачом хорошенько.
Анфиска исполнила. Митька налил самогон в кружку, остаток выпил, крякнув от удовольствия. Потом удобнее (ноги калачиком) устроился около торчавшего посредине землянки чурбака, рядом поставил кружку с первачом, больную руку аккуратно положил на торец чурбака:
— Руби, Анфиса... Да не промахнись только, — он провел ногтем полоску до запястья.
Анфиска побледнела, только сейчас разгадав страшное Митькино намеренье.
— Что ты делаешь?! Сокол мой, не надо!..
— Р-руби! — заревел Митька, и брови черным вороном взметнулись над горячими цыганскими глазами. — Руби, говорю!
У Анфиски подкосились ноги, она откачнулась к стене.
— Не могу, не могу... — зашептала белыми губами.
— Не можешь, значит? Струсила?! — И вдруг от пришедшей ли здравой мысли бешенство, коротко полыхнув, потухло в черных Митькиных глазах.
— Выдь отселя, Фиса. Выдь, христом богом прошу, — горячо зашептал он...
...Митька навзничь лежал на полу, рядом стояла кружка с розовым, окрашенным его кровью, самогоном... Перевязав ему культю, Анфиса за избушкой хоронила, закапывала в землю большую синюю кисть Митькиной руки...
* * *
Брать Дмитрия Спиридоновича Бушуева каратели приплыли вечером. Он лежал один, в полузабытьи, когда услышал торопливый лязг лодочных цепей. Думал поначалу — Анфиска, но баба чалила всегда у самой землянки, а тут пристали с противоположного края острова. Митька вскочил, взял винтовку, пистолет да дюжину патронов — все, что раздобыла для него Анфиска. Хорошо хоть, что цела правая рука.
Митька оглядел землянку. Толстые, из дернового пласта выложенные стены, единственное, маленькое, как бойница, окошко. Дверь надежна.
Держаться можно...
Каратели выбрались из камышей. Они шли к землянке, не пригибаясь, громко гогоча. «Как на прогулке», — подумал Митька и выстрелил, тщательно прицелившись. Идущий впереди грузный солдат ткнулся носом в землю. Остальные залегли, открыли винтовочную трескотню. Митька отвечал только тогда, когда кто-нибудь подползал совсем близко. И бил почти без промаха. Пытались окружить, но узок в этом месте был остров, а открытую для Митькиных выстрелов песчаную косу не перебежишь...
Так было недолго. Из камышей раздался громкий голос, по которому Бушуев признал подпоручика Савенюка.
— Ребятки, а ну бросьте-ка на крышу огоньку, небось, сам выползет, сволочь!
На камышовую крышу землянки со всех сторон полетели факелы — подожженные пучки травы, привязанные к камням. Крыша загорелась, и жуткой была наступившая тишина. И только когда рухнули с треском потолочины, в камышах раздался истошный вой женщины.
— Всё, — сказал Савенюк, — а жалко, что в руки к нам не попался...
Но это было не все.
Из бешеных клубов огня и дыма на поляну вдруг шагнул человек. Левую руку он прятал за спину, в правой держал саблю.
— Детки! — радостно завопил подпоручик своим бородачам. — Кто первым возьмет живьем — литру ставлю!
Один щупленький солдатик заполз Бушуеву со спины и, когда увидел, что у него нет пистолета, одна сабля, бросился на него. Митька вовремя обернулся. Солдатик упал с раскроенным черепом.
— Анфиса, а ну иди, ублажи свово залетку, — снова раздалось из камышей. — Иди, иди, не стесняйся! — И звериный рев, какой бывает от нестерпимой боли, полоснул Митькино сердце. «Так значит Анфиска предала, — мелькнула мысль. — Так значит выследили ее, и баба не выдержала пыток...»
Анфиса шла к нему. И когда оставалось десяток шагов, и когда разглядела она обгоревшие Митькины кудри, страшное его лицо, — то упала на колени, поползла.
— Прости, прости меня, сокол, не хотела я, — лепетала она бессвязно, а сама уже подползла и крепко обхватила руками Митькины ноги.
О, как хорошо знал он силу ее рук, сколько раз железное, ласковое кольцо их обвивалось вокруг Митькиной шеи!
— Пусти! — закричал он. — Пусти же, стерва!
Кольцо сжалось еще сильнее. Тогда он, не глядя, рубанул вниз, и колени его обдало горячим...
Но момент был упущен. Уже навис над Митькой Самоха Гуков, уже дышал ему в лицо зловонной своей пастью.
Митька взмахнул саблей, но от легкого встречного удара сабля вывернулась из его рук, щучиной сверкнув в воздухе, отлетела в траву. Самоха навалился, скрутил назад Митькины руки. И только тогда подбежал к ним подпоручик Савенюк.
— Потешимся, детки! — визжал он. — Для начала выставим ему зенки. — И, растопырив пальцы «козой», приблизил их к Митькиным глазам.
Звериное чутье и железное хладнокровие отличали Бушуева. Это приносило ему удачи, не раз спасало от гибели. В самые острые моменты, когда все решает мгновенье, становился он вдруг трезвым и спокойным, и только лихорадочно билась, работала мысль. В нормальной обстановке он и за сутки, пожалуй, не решил бы более правильно то, что решал в одно такое мгновение. Он и сейчас точно рассчитал свой удар. Резко откинувшись назад, на державшего его за руки Самоху, Митька с силой ударил Савенюка успитком сапога между ног. Подпоручик отлетел далеко, змеею извиваясь и корчась в траве, стал судорожно рвать из кобуры пистолет. Он разрядил сразу всю обойму.
Первая же пуля пробила Митькино сердце, он обвис на руках Самохи Гукова.
Но еще пуля достала и Самоху, и они вместе рухнули на землю...
Отряд Митьки Бушуева, числом около двух дюжин сабель, каратели накрыли в поселке Заозерном. На ночлег привел сюда Митька своих орлов, измученных боями последних дней, да чтобы в баньке попарились, а пуще того личную корысть имел: приспичило ему повидаться со своей зазнобою Анфиской, солдатскою вдовой. Здесь-то, в доме красавицы-вдовы, и окружили его темной осенней ночкою белые милиционеры, и когда сквозь тяжелый хмельной сон услышал Митька выстрелы во дворе, то успел еще схватить саблю, высадить плечом двойную оконную раму, вскочить на своего коня, который наготове стоял за сараем.
В неравной схватке зарубил он двух карателей и ускакал в ночную непроглядную степь...
Здорово перебрали вчера ребята с устатку, хмель свалил даже часовых. Пятеро только и остались в живых из всего знаменитого бушуевского отряда, да и те все, кроме самого Митьки, попали в лапы подпоручика Савенюка. Молод и красив был подпоручик, и горазд на выдумки, когда дело касалось пыток. Пленных партизан, к примеру, он приказал раздеть донага и «почистить» лошадиными скребками, — «давно, небось, в баньке не мылись». А потом велел густо посолить окровавленные тела, — «чтобы рыбки к зиме не протухли». После всего было велено каждому партизану набрать в рот воды, залезть на раскаленную плиту и сидеть, пока вода, значит, во рту не закипит...
Одним словом, большой был шутник молодой подпоручик Савенюк, и попадись ему в руки сам Митька Бушуев, он удумал бы чего и посмешнее, и еще усерднее исполнял бы приказания своего командира его подручный Самоха Гуков, звериной угрюмости человек, похожий на огромную гориллу и отличный ото всех нечеловеческой силою: одним ударом кулака сбивал Самоха с ног годовалого быка, и бык поднимался не сразу.
Да, попадись бы сейчас Бушуев... Но Митька был далеко, к рассвету доскакал он до озера Широкого, загнав насмерть своего коня, и здесь знакомый рыбак на лодке перевез его в надежное место, на маленький островок, затерянный в глухих камышовых крепях.
Там и поселился Митька в рыбачьей землянке, и с тем же знакомым рыбаком наказал, чтобы тайком приплыла к нему Анфиска да харчишек бы каких ни на есть с собой прихватила.
И потянулись горькие дни одиночества, а того горше и тоскливее были ночи. Ни о чем не задумывался прежде Митька Бушуев. Были у него вольная воля — широкая степь, острая сабля да конь удалой, — как в той песне поется. Соколом летал он по степи со своим малым отрядом из таких же, как сам, бесшабашных смельчаков и, появляясь в самых неожиданных местах, с плеча рубал гадов, никому не давая пощады.
Уже по всему Притаежному краю гремела о нем слава, уже чистым золотом обещали уплатить каратели за голову Митьки Бушуева.
Вольная волюшка... Из-за нее-то и рассорился Митька со своим односельчанином Яковом Карасевым. Когда старика отца, который воспротивился отдать карателям последнюю лошаденку и пырнул одного вилами, повесили на воротах собственного дома, Митька подбил самых отчаянных мужиков, тоже из пострадавших, и организовал свой отряд.
— Чо ты, Митрий, мечешься, как блоха в штанах, — увещевал его Карасев. — Ить прутик-то один куда им легче поломать, чем вкупе веник. Ить прутик-то их только пощекочет, а веником подчистую вымести можно... Погоди маленько, соберемся с силами — всем миром ударим...
Не стал тогда слушать Митька советов, а вот теперь выходит: прав был Яков. Сколь веревочка ни вьется, а все равно конец свой имеет. Вот он и пришел, конец-то...
Особенно тоскливо было Митьке по ночам. Слушал он, как за единственным окном землянки возится в камышах ветер, как орут, надрывая сердце, журавли и кто-то чмокает в болоте, будто идет к землянке и не может никак дойти. А спать не давали тревожные думы и пуще того — больная рука. Вот она, судьба человеческая! В каких только переплетах не приходилось Митьке бывать за последнее время! Под Каинском дело было — окружила его отряд сотня карателей. По пяти сабель на брата. А выход один — болото. Побросали лошадей, кинулись в болото. Двое суток просидели по макушку в ледяной трясине, многие погибли, а Митька выжил.
Или еще: прознал Бушуев, что подпоручик Савенюк остановился погулять в одном из поселков. Решил сквитать с красавцем старые счеты. Темной ночью оставил отряд за околицей, а сам огородами пробрался к поповскому дому, где пировал с братией Савенюк. У крыльца снял кинжалом часового, рванул дверь в избу. В клубах папиросного дыма увидел четверых, пьяно оравших за столом песни.
— Руки вверх! — приказал Митька, занося над головой гранату.
Пьяные, дико тараща глаза на вооруженного до зубов человека, подняли руки.
— А теперь — геть все мордами к стенке! — скомандовал Митька.
Все четверо повиновались, трясясь от страха, уткнулись лбами в стену.
Бушуев кошкой метнулся к столу, сгреб в угол лежавшие на нем пистолеты.
— Попрошу подойти ко мне господина подпоручика, — вежливо сказал он, и, когда Савенюк, шатаясь, приблизился, Митька дурашливо вытянулся перед ним: — Велено передать вашему превосходительству приказ командующего. Снимите с этих скотов ремни и скрутите им назад руки. Командующий наказывает тех, кто хлещет самогон в боевой обстановке. Да чтоб без баловства у меня, на куски разнесу!
Всего какую-то минуту длилась вся эта процедура, но оплошал Митька, не заметил, как выскользнул из избы гривастый поп Григорий Духонин, и когда он выводил уже на улицу скрученных офицеров, набежали разбуженные попом каратели. Митьку схватили, хорошо еще — вовремя подоспели на выстрелы партизаны, с трудом отбили своего командира и еле унесли ноги из поселка. Спаслись каким-то чудом... Выручили опять же дерзость да темная ноченька...
Во всяких переплетах бывал Митька Бушуев, удалая голова, но бог миловал: не только ранения, даже царапины настоящей нигде не получил. А тут — пошел наломать в печь тростнику, наколол палец, и от него пошла опухоль по всей ладони. На третий день кисть левой руки стала сизой, страшная чернота подбиралась уже к запястью. «Антонов огонь приключился, — с ужасом догадался Митька. — Теперь все, крышка...»
В это самое время и подоспела Анфиска. Бушуев не дал ей и к плечу своему припасть — погнал назад в деревню:
— Волоки бутылку первача, да штоб почище, штоб голимый шпирт был!
Анфиса, разбитная, крутая на ногу бабенка, скоренько смоталась домой и к утру уже снова была в землянке. Митька взял из ее рук самогон, посмотрел на свет: чист, как слеза. Потом откупорил бутылку, — в ноздри ударил кисловатый крепкий запах.
Приказал Анфиске:
— Возьми топор да протри его первачом хорошенько.
Анфиска исполнила. Митька налил самогон в кружку, остаток выпил, крякнув от удовольствия. Потом удобнее (ноги калачиком) устроился около торчавшего посредине землянки чурбака, рядом поставил кружку с первачом, больную руку аккуратно положил на торец чурбака:
— Руби, Анфиса... Да не промахнись только, — он провел ногтем полоску до запястья.
Анфиска побледнела, только сейчас разгадав страшное Митькино намеренье.
— Что ты делаешь?! Сокол мой, не надо!..
— Р-руби! — заревел Митька, и брови черным вороном взметнулись над горячими цыганскими глазами. — Руби, говорю!
У Анфиски подкосились ноги, она откачнулась к стене.
— Не могу, не могу... — зашептала белыми губами.
— Не можешь, значит? Струсила?! — И вдруг от пришедшей ли здравой мысли бешенство, коротко полыхнув, потухло в черных Митькиных глазах.
— Выдь отселя, Фиса. Выдь, христом богом прошу, — горячо зашептал он...
...Митька навзничь лежал на полу, рядом стояла кружка с розовым, окрашенным его кровью, самогоном... Перевязав ему культю, Анфиса за избушкой хоронила, закапывала в землю большую синюю кисть Митькиной руки...
Брать Дмитрия Спиридоновича Бушуева каратели приплыли вечером. Он лежал один, в полузабытьи, когда услышал торопливый лязг лодочных цепей. Думал поначалу — Анфиска, но баба чалила всегда у самой землянки, а тут пристали с противоположного края острова. Митька вскочил, взял винтовку, пистолет да дюжину патронов — все, что раздобыла для него Анфиска. Хорошо хоть, что цела правая рука.
Митька оглядел землянку. Толстые, из дернового пласта выложенные стены, единственное, маленькое, как бойница, окошко. Дверь надежна.
Держаться можно...
Каратели выбрались из камышей. Они шли к землянке, не пригибаясь, громко гогоча. «Как на прогулке», — подумал Митька и выстрелил, тщательно прицелившись. Идущий впереди грузный солдат ткнулся носом в землю. Остальные залегли, открыли винтовочную трескотню. Митька отвечал только тогда, когда кто-нибудь подползал совсем близко. И бил почти без промаха. Пытались окружить, но узок в этом месте был остров, а открытую для Митькиных выстрелов песчаную косу не перебежишь...
Так было недолго. Из камышей раздался громкий голос, по которому Бушуев признал подпоручика Савенюка.
— Ребятки, а ну бросьте-ка на крышу огоньку, небось, сам выползет, сволочь!
На камышовую крышу землянки со всех сторон полетели факелы — подожженные пучки травы, привязанные к камням. Крыша загорелась, и жуткой была наступившая тишина. И только когда рухнули с треском потолочины, в камышах раздался истошный вой женщины.
— Всё, — сказал Савенюк, — а жалко, что в руки к нам не попался...
Но это было не все.
Из бешеных клубов огня и дыма на поляну вдруг шагнул человек. Левую руку он прятал за спину, в правой держал саблю.
— Детки! — радостно завопил подпоручик своим бородачам. — Кто первым возьмет живьем — литру ставлю!
Один щупленький солдатик заполз Бушуеву со спины и, когда увидел, что у него нет пистолета, одна сабля, бросился на него. Митька вовремя обернулся. Солдатик упал с раскроенным черепом.
— Анфиса, а ну иди, ублажи свово залетку, — снова раздалось из камышей. — Иди, иди, не стесняйся! — И звериный рев, какой бывает от нестерпимой боли, полоснул Митькино сердце. «Так значит Анфиска предала, — мелькнула мысль. — Так значит выследили ее, и баба не выдержала пыток...»
Анфиса шла к нему. И когда оставалось десяток шагов, и когда разглядела она обгоревшие Митькины кудри, страшное его лицо, — то упала на колени, поползла.
— Прости, прости меня, сокол, не хотела я, — лепетала она бессвязно, а сама уже подползла и крепко обхватила руками Митькины ноги.
О, как хорошо знал он силу ее рук, сколько раз железное, ласковое кольцо их обвивалось вокруг Митькиной шеи!
— Пусти! — закричал он. — Пусти же, стерва!
Кольцо сжалось еще сильнее. Тогда он, не глядя, рубанул вниз, и колени его обдало горячим...
Но момент был упущен. Уже навис над Митькой Самоха Гуков, уже дышал ему в лицо зловонной своей пастью.
Митька взмахнул саблей, но от легкого встречного удара сабля вывернулась из его рук, щучиной сверкнув в воздухе, отлетела в траву. Самоха навалился, скрутил назад Митькины руки. И только тогда подбежал к ним подпоручик Савенюк.
— Потешимся, детки! — визжал он. — Для начала выставим ему зенки. — И, растопырив пальцы «козой», приблизил их к Митькиным глазам.
Звериное чутье и железное хладнокровие отличали Бушуева. Это приносило ему удачи, не раз спасало от гибели. В самые острые моменты, когда все решает мгновенье, становился он вдруг трезвым и спокойным, и только лихорадочно билась, работала мысль. В нормальной обстановке он и за сутки, пожалуй, не решил бы более правильно то, что решал в одно такое мгновение. Он и сейчас точно рассчитал свой удар. Резко откинувшись назад, на державшего его за руки Самоху, Митька с силой ударил Савенюка успитком сапога между ног. Подпоручик отлетел далеко, змеею извиваясь и корчась в траве, стал судорожно рвать из кобуры пистолет. Он разрядил сразу всю обойму.
Первая же пуля пробила Митькино сердце, он обвис на руках Самохи Гукова.
Но еще пуля достала и Самоху, и они вместе рухнули на землю...
ГЛАВА II
Таежный костер
Нет, не весь поголовно отчаянный отряд Митьки Бушуева был истреблен карателями. Остался-таки в живых один человек. Единственный!
Вот он бредет по тайге, Маркелка Рухтин, осьмнадцати лет парнишка. Вроде бы с детства знакома эта тайга, здесь он родился и вырос, а сейчас кажется чужой, неприютной, даже враждебной. Буреломом завалило тропу, хватает за одежду корявыми сучьями сосен. В распадках, даже при малом ветре, злобно шипят ели, и каждый шорох настораживает, заставляет остановиться.
В густом ельнике прямо из-под ног шарахнулся заяц, с перепугу взвился свечкой, перевернулся в воздухе и задал такого стрекача, что хвост замелькал меж стволами, словно кто-то швырнул белый мячик.
От неожиданности Маркел прянул в сторону, запнулся о валежину, упал. Только теперь опомнился, рукавом вытер со лба испарину, почесал о ствол взмокшую зудящую спину.
Вон ты каким сделался, Маркел Рухтин, отчаянная головушка! Даже самый великий трус — заяц — тебя напугал! Заяц рожден не зайчихой, нет. Он рожден самим страхом. Создала его природа на свет божий, но ничего не дала для самозащиты: ни крепких клыков, ни железных когтей. И только страху отпустила полной мерой. Зайца может обидеть всякий, кому не лень. Что уж говорить о волке или лисице — голодные вороны набросятся, и те растерзать могут. Так и живет он — каждого куста боится, собственной тени шарахается. Зимой, чтобы укрыться на ночлег, десятки кругов обежит заяц, куролесит так и эдак, — следы запутывает. Потом сделает двухсаженную сметку-прыжок, забьется в глухую чащобу, вытянется на земле. Тут бы можно и успокоиться, отдохнуть, да какой там сон! Он и спит с открытыми глазами, а длинные уши и во сне прядают, осторожно поворачиваются на каждый малейший шорох. Вроде и бояться нечего, а он все равно каждое мгновенье ждет своей смерти. Далеко где-то снежная навись с еловой лапы оборвалась, а заяц срывается, будто выстреленный из праща, и мчится, вытянувшись в стремительную линию, — пушистая шкурка, до отказа набитая страхом, — и выпуклые, косые глаза его способны видеть, что делается впереди, по бокам и даже сзади...
А куда мчится-то? Навстречу новому страху, новой опасности...
Вот так-то, Маркел Иванович: хоть из собственной шкуры выпрыгни, а свою тень не обгонишь, от самого себя не убежишь. И черный зрачок пистолета, которым попугал тебя красивый подпоручик Савенюк, неотвязно мельтешит перед глазами, как готовая ужалить пчела.
Майк Парус — таким звучным, романтичным именем подписал ты, кажется, свое первое стихотворение. Откуда оно пришло, это имя? От мужественных ли героев Джека Лондона, или себя ты возомнил тогда полным бурей парусом в бушующем море революции? И что осталось теперь от тех светлых надежд, от тех радужных мечтаний? Все растоптали начищенные до зеркального блеска сапоги красивого подпоручика...
Маркел лежал все под тем же кустом, куда загнал его заяц.
Пусто было на душе, неуютно и холодно. Черная осенняя ночь опускалась над тайгою. Дальние деревья уже слились в сплошной частокол, и только позолоченные сентябрем березы по краям тропы словно бы горели бездымным пламенем, освещая все вокруг желтым неверным светом.
Маркел заметил огромный пень и принялся таскать к нему сухие валежины для костра.
Дрова занялись споро. Языки пламени переметнулись на пень, начали жадно облизывать его смолистые бока. Теплее стало, уютнее.
Для одинокого человека в тайге великое это дело — костер. Люди издревле верят: огонь излечивает от черных недугов, отпугивает ночные страхи. Вот он весело пляшет над ворохом дров, трещит и пощелкивает, стреляет угольками в темноту. В беспорядочной куче отыскивает сосновые ветки, с радостным ревом набрасывается на сухую хвою, вихрем взвиваются ввысь раскаленные докрасна хвоинки.
Маркел отогрелся, успокоился. Вытащил из заплечного мешка краюху заветренного хлеба, нехотя пожевал черную хрустящую корку.
Тяжкое оцепенение, что владело им в эти последние дни, постепенно отпускало, — будто оттаивала в груди большая угловатая льдина.
Он попытался восстановить в памяти недавние события, но мысли путались, перескакивали от одного к другому, и в груди снова набухала, росла холодная боль.
Всего-то пять дней и пробыл он в отряде Митьки Бушуева, но зато какие это были дни! Все, о чем мечталось раньше, воплотилось в эти пять дней и ночей, промелькнувших как одно прекрасное мгновение. Это была настоящая жизнь, потому что была борьба, о которой так много говорили и так горячо спорили в подпольном кружке Ялухина, однако дальше разговоров дело здесь не шло: большевик Ялухин все выжидал чего-то, осторожничал, тогда как Временное сибирское правительство, поддержанное мятежными чехами, действовало нагло и бессовестно. В течение одного месяца были уничтожены, растоптаны все завоевания Октябрьской революции, которые стоили столько жертв и крови. Временное правительство отменило декреты Советской власти, провозгласило отделение Сибири от центра России, возвратило прежним владельцам их предприятия, возобновило деятельность Сибирской областной думы...
Словом, будто и не было бурлящих красными знаменами улиц родного села Шипицина, будто на один лишь миг приоткрылась завеса в «царство свободы», мелькнула дерзкая, захватывающая дух картина будущего...
С поразительной ясностью, словно случилось это вчера, увидел Маркел тот хмурый октябрьский вечер 1917 года и всадника, скачущего на взмыленном коне по сонным улицам деревни, размахивающего над головой красным полотнищем, как ярким факелом:
— Революция! Свобода!! Да здравствует Советская власть!!
Люди повыскакивали из своих изб и тоже что-то кричали, ничего пока не понимая, бежали вслед за всадником.
— Революция победила в Питере! — надрывался тот. — Вся власть Советам!
В один миг в избе-сходне набилось столько народу, что яблоку негде упасть.
Приезжий мужик, коренастый, в куцем городском пальтишке, насилу пролез к столу, стал на него взбираться.
— Ты ишшо на божницу залезь! — рыкнул местный урядник Платон Ильин. — Кто такой? Откеда?
Незнакомец, не обращая внимания, взгромоздился-таки на стол, выпрямился над толпой.
— Спрашиваете, кто я такой?! — начал он высоким, до хрипоты сорванным голосом. — Рядовой рабочий я Каинского кирпичного завода. И большевик Ленинской партии!
— Дак вязать тебя надо, раз ты большевик! — заорал урядник. — В каталажку тебя! Указ мне был такой.
— Сходи со своим указом... знаешь куда?! — взвился оратор. — Кончились ваши указы! Я, дорогие товарищи, коня чуть не загнал — спешил сообщить вам эту радостную весть: в Питере свергнуто Временное правительство, мы, большевики, взяли власть в свои руки! Отныне рабочие в союзе с бедным крестьянством будут править страной! Создавайте у себя Совет крестьянских депутатов, отнимайте земли у кулаков и делите их меж собой по справедливости! Думаю, что в вашем селе есть большевики или им сочувствующие, которые до сегодняшнего дня вынуждены были молчать, скрывать свои взгляды. Теперь пусть они возглавят борьбу за создание подлинно народной власти!.. Они объяснят вам, дорогие товарищи, программу большевистской партии, а мне некогда, меня ждут в других селах...
Странный всадник исчез так же неожиданно, как и появился. Но приезд его ошеломил шипицинцев. Не бывало еще такого! До самого утра гудела набитая людьми изба-сходня, как потревоженный улей. Недавно вернувшиеся по ранению фронтовики, подражая, видно, поспешно уехавшему оратору, взбирались на скрипучий стол, топали сапожищами и размахивали кулаками, пытаясь перекричать многоголосый рев толпы. Их сдергивали за полы шинели, подсаживали на стол языкастых бородачей-грамотеев из местных кулаков, и те, позабыв о прежней степенности, надрываясь, кричали свое, кому-то грозили, воздев кверху руки...
Отшумел этот митинг, и снова притихло село. Кулаки прикусили язык, видно, почувствовав неладное. Мужики — основная масса — тоже помалкивали, чесали в затылках и уповали на то, что время, мол, покажет. Нелегко, ох, как не просто поворачивалась к новой жизни веками угнетенная, напичканная божьим страхом и предрассудками заскорузлая мужицкая душа!
И только к весне 1918 года, когда в Шипицино стали возвращаться повидавшие белый свет фронтовики, в окопах познавшие большевистскую правду, — снова заволновалось село митингами и демонстрациями.
В омской большевистской газете «Известия» 30 марта появилась первая заметка Маркела Рухтина. «В Шипицино состоялось волостное земское собрание, — сообщалось в ней, — на котором по инициативе группы солдат-фронтовиков был избран временный исполком... На собрании выступил гражданин Иванов и рассказал о «зело тернистом пути эсеров», обозвал большевиков «кучкой самозванцев, которые хотят всё сцапать, сжечь, уничтожить». Солдаты подняли его на смех и поддержали партию большевиков...»
Скупые строки газетной информации... Но сколько кроется за ними напряженной борьбы, столкновений, споров в поисках истины и правды!
На это земское собрание съехались делегаты со всей Шипицинской волости. В нетопленой избе-сходне мужики сидели в тулупах и в теплых собачьих да лисьих шапках. Грозовым облаком пластался под потолком едкий табачный дым.
Председательствовал местный кулак Аверьян Куропатов. Он-то и дал первому слово «гражданину Иванову», специально на собрание приехавшему из Каинска. «Гражданин» под мужичка-простачка работал: слова на чалдонский манер коверкал, бил себя в грудь кулаком, лисьим треухом о пол шмякал. А под замызганной шубенкой сухопарая офицерская выправка угадывалась, да и руки были слишком белые, с длинными холеными пальцами.
— Дык с какой нам стати, братцы, за большевиками итить?! — выкрикивал он в переполненный зал. — Оне, большевики-то, хлебушко наш, вот ентими руками выращенный, весь до зернышка рабочим отдадут либо германцу-немцу, которому Ленин с потрохами продался!..
— Какими руками? — спросили из зала.
— Вот ентими! — растопырил пальцы гражданин Иванов.
— Твоими пальчиками тока в носу ковырять, а не хлебушко сеять!
— Дак и то сломаться могут!
— У их, у есеров, заместо сломанных новые вырастают, как хрен на грядке!
Зал разразился хохотом, затряслись бороды, всколыхнулось под потолком табачное облако.
— Зы-замолчать! — рявкнул председательствующий. — Чего ржете, язви вас в душу-то?!
Среди дубленых тулупов замелькали серые солдатские шинели.
Фронтовики что-то горячо объясняли мужикам, в общем шуме и гаме ничего нельзя было разобрать.
— Зы-замолчать! — надрывался Аверьян Куропатов.
— А ты чего на народ орешь? — солдатские шинели сгрудились теперь вокруг председательского стола.
— Почто выпустил первой эту эсеровскую гадину?!
— Долой!
— Под зад пинка им обоим!!
«Гражданин Иванов» нырнул в толпу, Куропатов махал руками, распяливая в крике беззубый рот.
Большевик Антон Горовацан широким плечом оттеснил его от стола, подождал тишины. Когда шинели и тулупы немного успокоились, начал негромким ровным голосом:
— Вы слышали сейчас уездного оратора гражданина Иванова. И хорошо, что сами его раскусили: эсеры, эти дворянские, купеческие да кулацкие сынки, теперь в деревнях под мужиков рядятся, а в городах — под рабочих. Не с руки выступать им сейчас во фраках да жилетках, под собственной личиною, то есть поскольку навсегда опозорили они себя перед народом. Но волки и в овечьих шкурах остаются хищниками. А цель у них одна: оклеветать партию большевиков, обмануть массы и повсеместно захватить власть в свои руки. Слышали, какими казанскими сиротами прикидываются? Мы-де землю пашем, а большевики хлебушко норовят у нас отнять. А знаешь ли ты, господин Иванов, или какая там у тебя настоящая фамилия, с какого конца хоть лошадь-то в соху запрягают? С головы ей хомут одевать или же с хвоста?..
Снова всколыхнулись от хохота шинели и тулупы. Антон Горовацан, воспользовавшись расположением зала, тут же предложил избрать временный исполком и «вменить ему в обязанность» в ближайшее время созвать волостной съезд крестьянских депутатов...
* * *
Бурное, веселое наступило времечко! Фронтовики под руководством местных большевиков вели трудную, упорную борьбу за организацию в волости Советской власти. Они сразу приметили и оценили застенчивого, но смышленого паренька — Маркела Рухтина, который разумел грамоту, писал заметки в уездные и губернские газеты, а главное — дивное дело! — умел складывать стишки, выдумывать частушки.
Воспротивился местный кулак Анисим Чурсин землю на передел отдать — тут же пошла гулять по деревне припевка — немудреная, правда, зато била не в бровь, а в глаз:
Не ходите, батраки,
К Чурсину Анисиму,
Пусть в работники наймет
Черта себе лысого!
Вокруг Маркела табунились молодые парни. Привлекал он скромностью и душевной чистотой, добрым словом умел приветить, как мог, отвечал на трудные вопросы. А вопросов этих ой как было много, самому бы в пору разобраться. Большинство фронтовиков сочувствовало большевикам, агитировали они за установление власти Советов.
Однако не дремали и эсеры, неплохо знавшие психологию крестьянина. Через мужиков, что побогаче, они распространяли слухи о том, что-де Советская власть защищает только интересы рабочих, а на крестьян ей наплевать.
Вот и пойми тут попробуй, кто прав, кто виноват! Он-то, Маркел Рухтин, хоть грамоте обучен, запоем читал какую можно было достать политическую литературу, а больше того собственным умом доходил, пристально наблюдал жизнь и помаленьку пришел к твердому выводу: да, единственная партия, которая не заигрывает и не лицемерит, а искренне радеет за трудовой народ, — это партия большевиков. Ей нет нужды играть в прятки, подстраиваться под настроение и психологию основной массы трудящегося народа, потому как сама она и есть народ, его разумная руководящая сила.
И когда уяснил для себя это Маркел, то уже до конца дней своих остался верным и убежденным борцом революции, как ни ломала, как ни корежила его жизнь — и в пучину бросала бездонную, словно парус в грозовом море, и вздымала на гребень штормовой волны, так что дух захватывало от неведомых загадочных далей...
Но были и сомнения, и колебания — ведь всего-то он, Маркелка Рухтин, — не получивший серьезного образования крестьянский парень из деревушки, в сибирской глухомани затерянной, и всякое с ним было, как с тысячами, миллионами людей того героического, легендарного поколения, попавшего в страшный водоворот истории на заре рождения новой эры...
Да, на один только миг приоткрылась завеса в «царство свободы», пронеслось полгода с того памятного вечера, когда по дремотным шипицинским улицам проскакал всадник с кумачовым полотнищем над головой, — и вот — взбунтовавшиеся пленные чехи, которые вели теперь себя в Сибири как завоеватели, самозванное Временное правительство, прежние порядки, только еще пожестче, чем при батюшке-царе...
Неужели конец всему? Где же искать справедливость, у кого спросить, с кем посоветоваться? И Маркел уходит из Шипицина в уездный город Каинск, там пробивается на поденных работах, знакомится с большевиком Федором Ялухиным, посещает его подпольный кружок. Но не мог он долго ходить на ялухинские «тайные вечери», слушать бесконечные и, как ему казалось, пустые речи, тогда как по селам уже зверствовали каратели новоиспеченного правительства, забирали в свою армию молодых парней, отнимали хлеб и лошадей.
Поэтому, как только услышал, что где-то в притаежных урочищах Васюганья действует неуловимый отряд Бушуева, про которого ходят уже сказки-легенды и за голову которого назначена солидная сумма золотом и «сибирками», тут же покинул Каинск, добрался до родного Шипицина, через старых знакомых отыскал следы бушуевского отряда и, ничего не сказав даже матери, отправился по этим следам...
* * *
Прекрасные были дни, прекрасные были ночи! Стояла золотая, звонкая пора бабьего лета, в лесах был разлит сладкий дурман грибной сырости и побитой первыми заморозками листвы.
В отряде нашлись знакомые, приняли Маркела радушно, — еще бы, единственный грамотный человек! А Бушуев замышлял дело не шуточное — надо будет писать листовки и воззвания, поднимать по деревням мужиков. Дали Маркелу коня, винтовку и саблю.
Атаман (так называли в отряде Митьку Бушуева) сам подвел Маркелу низкорослую косматую лошадку. Сказал, строго сдвинув атласно-черные брови:
— Седло себе добудешь в бою. А пока — охлюпкой. Ездить-то хоть умеешь? В городу-то, небось, только и катался что верхом на палочке... когда без штанов еще бегал?
— Да какой он городской, нашенский он, из Шипицина, — загалдели мужики. — Пастушонком сколь годов был...
Неказистая на вид кобыленка в деле оказалась резвой и выносливой. Не отставала от других — шла мелкой рысью, без тряски, будто плыла.
Отряд ни на день не задерживался на одном месте, кочевал по лесам, нападал на мелкие группы белой милиции и кулацких дружинников. Атаман, как и подобает ему, всегда мчался впереди отряда, хищно пригнувшись к самой гриве вороного жеребца.
Лес гудел от топота копыт, осенние деревья по сторонам сливались в разноцветный ковер, ветер свистел в ушах, да сердце замирало в бешеной скачке.
Вольная волюшка! Ночи у костра, лихие песни мужиков, — и снова дороги, цокот копыт по схваченной утренником земле, золотая метель листопада и буйная, пьянящая радость впереди — борьба за правое дело!
* * *
Отрезвление пришло в холодном сыром амбаре, куда Маркела бросили вместе с другими в ту страшную ночь разгрома отряда. Взяли их сонными, притащили в исподнем белье, связанных по рукам и ногам...
Все это Маркелу казалось сейчас кошмарным сном. Он поближе придвинулся к затухающему костру. По углям, подернутым серым пеплом, судорожно метались синие огоньки, гасли один за другим.
Маркел бросил в костер охапку волглого от росы хвороста, огонь совсем погас, повалил белый едкий дым. Прутья зашевелились на углях, корчились и трещали, пока под ними снова не возник язычок пламени, который осторожно стал пробираться в гущину и вдруг полыхнул так, словно весь костер подбросило взрывом. Сверху сорвалась какая-то сонная птица, очумело шарахнулась на огонь и с диким криком исчезла в темноте. У Маркела словно внутри оборвалось что-то, — он припал к земле, уцепился за жесткую траву, будто за гриву озверело несущего коня.
А костер полыхал вовсю, и весело плясали вокруг обомшелые стволы сосен.
* * *
Из амбара его вывели первым. Лязгнул засов, рывком распахнулась дверь, и в светлом проеме, как из-под земли, вырос страхолюдного вида детина, похожий на огромную гориллу, какую Маркел видел на картинках. Круглая голова, заросшая до глаз рыжим волосом, безо всякой шеи покоилась на сутулых, непомерной ширины, плечах. Сходство с обезьяной дополняли короткие кривые ноги и длинные, до колен, руки.
— А ктой-то тут Маркелушка Рухтин? — неожиданно тонким, бабьим голосом пропел детина. — А выходь, Маркелушка, наружу, поглядим, какой ты красавчик есть... О, да ты ишшо цыпленок желторотый, укусный с тебя можно сделать сашлычок, — ласково закончил он и, одной рукой сграбастав Маркела за шиворот, высоко поднял над землей, как провинившегося котенка
— Брось, Самоха, задавишь допрежь времени! — крикнул второй солдат, запиравший дверь амбара.
Самоха залился сверлящим смешком, от которого мороз продирал по коже...
В избе, куда ввели Маркела, за столом сидел красивый подпоручик. Голубоглазый, с черными усиками над яркими губами, весь наглаженный и начищенный — словно с лубочной картинки сошел. Но что-то порочное было в его лице. Уставился на Маркела, улыбнулся одними губами — глаза оставались холодными:
— Что же тебя, аника-воин... так и взяли в одних подштанниках? Герой-ой. И такую соплю ты просишь помиловать, батюшка? Зачем ему жизнь? Зря небо коптить?..
Только теперь Маркел заметил в углу попа из своей деревни Шипицино — Григория Духонина. Поп был в новой атласной рясе, с большим крестом на шее, — будто в церковь на службу пришел. Сидел в горестной позе, по-бабьи подперев щеку ладонью. Скорбный взгляд его робких бараньих глаз был устремлен куда-то сквозь Маркела.
При последних словах подпоручика он встрепенулся, осторожно кашлянул в кулак:
— Дак не чужой ведь, ваше благородие (поп доводился Маркелу крестным отцом). С этаких лет его знаю, — он показал рукой два вершка от пола. — Уж какой смиренный да послушной был — божьей козявки не обидит... Нечистый попутал отрока, по молодости лет, по тупости связался он с этими разбойниками, ваше благородие...
Подпоручик опять скривил в улыбке красивые губы, покосился на Духонина:
— Ангел, говоришь, парнишка-то? А ну-ка, Самоха, погляди, — может, у него и впрямь под рубахой крылья?
Самоха Гуков засопел над Маркелом, задрал ему на голову холщовую исподнюю рубаху.
— Нетути, ваше благородие, — разочарованно сообщил он.
— Так сделай!
Самоха с полуслова, видно, понимал шутника-хозяина. Он крутанул назад Маркелову руку, уцепился за выпершую лопатку, пытаясь выдрать ее из тела. В глазах Маркела померк белый свет, он закричал от боли, забился на полу.
— Хватит! — издалека прозвучал голос подпоручика.
Когда Маркел очнулся, то увидел попа на коленях. Он елозил на полу, стараясь припасть лицом к блестящим сапогам подпоручика, который нервно метался по избе.
— Не губите, ваше благородие, не виновен парнишка... Без отца рос... Мухи не обидел... Дьявол попутал, — сами ить узнали, што всего пять ден был он у разбойников... Не губите ради меня — я ить жизнь вам спас, когда Бушуев-то нагрянул...
— Молчать! — подпоручик пинком отбросил попа, склонился над лежавшим навзничь Маркелом. Глаза его округлились и побелели от бешенства, нижняя челюсть тряслась. Он стал медленно расстегивать кобуру.
Перед лицом Маркела заплясал пустой зрачок пистолетного дула.
«Все, — успел подумать Маркел, и тело его сжалось, похолодело, стало чужим. — Как это просто». В то же мгновение голову будто на мелкие черепки разнесло ударом...
* * *
Очнулся Маркел от грохота и тряски. С трудом сообразил, что его везут куда-то на телеге. Открыл глаза.
Сквозь красный туман увидел: перед ним возвышалась огромная черная гора. Застонал, заскрипел зубами от боли.
Гора шевельнулась. Из мрака выплыло бородатое лицо отца Григория. Кроткие глаза цвета кедрового ореха были совсем близко.
— Пить, — прошептал Маркел.
Поп засуетился на телеге, зашуршал сеном. Выволок откуда-то оплетенную ракитовыми прутьями большую бутыль.
— Вроде, осталось маленько... Не все душегубам выпоил, — скороговоркой зачастил он, откупоривая зубами деревянную пробку. — Глотни, пользительная штука...
Приподнял туго забинтованную Маркелову голову. Маркел клацал зубами о край посудины, мутная самогонка текла по шее за воротник. Горло обожгло, благостное тепло пошло по всему телу, сразу ожили, почувствовались руки и ноги.
— Так-то вот оно и ладно будет, — приговаривал поп, подмащивая Маркелу под спину тугую охапку сена. — Рукояткой нагана он тебя треснул... Ничего, до свадьбы все подживет...
Нырнула в лес грязная после дождей, истерзанная колесами дорога, пошла в гору. Лошадь напружинилась, вытянула шею. Отец Григорий легко соскочил с телеги, пошел рядом. Просторная черная ряса струилась красивыми складками на его ладном сильном теле, нисколько не скрадывая статную фигуру. Отцу Григорию за пятьдесят, а ни за что не дашь столько. Не изработался... Румяное лицо, русая, без единой сединки, борода. Походка упругая, в раскачку, — бревна бы такому ворочать или землю пахать... Молодые прихожанки в церкви пялят на батюшку глаза, и таятся в тех глазах отнюдь не благочестивые чувства...
— Ночью матерь твоя к нам прибегла, голосит, волосы на голове рвет, — возбужденно рассказывает отец Григорий. — Какой-то мужик из Заозерки приехал, ну и распространил слух, что Савенюк накрыл там Митьку Бушуева... Многих побили, а живых в амбар заперли. И тебя, мол, видел среди пленных. Шибко убивалась мать-то... Христом-богом уговаривала меня поехать: уважает, мол, тебя Савенюк, на квартире постоянно останавливается. Упроси его, может, сжалится над Маркелушкой... Вот и пришлось на коленях ползать на старости-то лет... Хорошо, не забыл услугу, когда я самого-то его от смерти спас. Добро людям сделаешь — они тем же отплатят. На этом весь божий мир держится...
Ореховые глаза отца Григория светились лаской, — видать, сильно он был доволен содеянным добром. К тому же, не скрывал, надеялся, что на том свете ему это зачтется.
Дорога пошла под уклон, поп запрыгнул в телегу, тронул вожжи. Лошадь взяла рысью, телега затарахтела по обглоданным колесами кореньям. На зеркальные ободья наматывались влажные разноцветные листья, разлетались по сторонам, яркими заплатами липли к потному крупу лошади.
Только теперь Маркел окончательно понял, что жив. Немалым усилием отогнал от лица черный зрачок смерти и будто впервые в жизни увидел это небо и этот лес, гудящий медноствольными соснами, рябящий в глазах березами.
Что-то теплое, живое, похожее на радость, шевельнулось в груди, и слеза обожгла щеку...
— Чо делать-то теперь будешь, крестничек? — спросил отец Григорий.
Маркел хотел что-то ответить, шевельнулся, и глаза снова застлало туманом от боли.
— Уходить тебе надо, а то как бы свои же мужики не пришибли. Подумают, помиловали тебя за то, что предал: Митьку-то Бушуева вон как уважают — защитником своим считают... А с другой стороны, — Савенюк не передумал бы... Зверь-человек, попадешься еще раз ему на глаза — расстреляет, антихрист. Это он дружбу со мной не хотел терять — помиловал...
Долго ехали молча. Лес кончился. Телегу мягко покачивало теперь в размытых колеях дороги. Почуяв близость деревни, лошадь наддала ходу.
Вечерело. С луговой стороны потянуло пряным запахом осоки, дымком далекого пастушьего костра. Было тепло, уютно на земле.
Поп мурлыкал под нос что-то протяжное, но не заунывное, — не то песню, не то молитву. Его благостное настроение передалось Маркелу. Пришло какое-то легкое чувство освобождения, отрешенности от всего, что с ним произошло. Он с благодарностью подумал об отце Григории. Все-таки добрый это человек. Никогда не делал людям худого, — наоборот, старался, как мог, утешить в горести и печали. Иногда оказывал бескорыстную помощь сиротам и обездоленным.
Его, мальчонку-безотцовщину, и пригрел, и обласкал, а когда увидел тягу к грамоте, обучил читать и писать, потом помог устроиться в церковноприходскую школу...
Да, многим он, Маркелка Рухтин, обязан отцу Григорию...
Поп будто догадался, о чем он думает, наклонился, спросил тихо, участливо:
— Шибко голова-то болит?
— Вроде маленько полегчало.
— Подживет. Были бы кости целы, а мясо нарастет. — Отец Григорий белозубо улыбнулся, огладил пышную бороду. Продолжал ласково, с легким укором: — Не в то стадо ты забрел, сын мой. Время сейчас тяжелое, все, как по святому писанию, выходит: брат на брата, сын на отца с рогатиной попер. Вот и надобно в сторонку, в кустики уйти — переждать, пока все образумится...
Маркел пошевелился, стараясь как-то выразить свое несогласие.
— А Савенюк в это время мужиков будет пороть, — с трудом вылепил он разбитыми губами, — хлеб и лошадей отнимать, парней силком в армию гнать... А кто воспротивится — с теми... вот как со мною...
— Савенюк и его головорезы — накипь, исчадье ада, — легко согласился отец Григорий. — Когда воду взбаламутят — наверх всегда всплывает дерьмо...
— Почему же вы, батюшка, привечаете его? В вашем доме он постоянно останавливается...
— Грешный я человек, — смиренно ответил поп, — никому отказать не могу...
И вдруг рассердился, заерзал на сене:
— А ты молод еще, сын мой. И глуп к тому же. Рано тебе осуждать меня, ибо не ведаешь того, что пригрел я басурмана с единой мыслью: в меру своих сил обуздывать карателей, чтобы меньше крови народной пролилось.
Лгал отец Григорий. Нагло, без стеснения. Каким-то внутренним чутьем угадывал это Маркел и почувствовал, как изнутри накаляет его злоба. Рывком приподнялся на локтях, пристально глянул в чистые поповские глаза.
Спросил громко, вызывающе:
— Кровь народную жалеете? А забыли, как выдали однажды Бушуева, когда он в доме вашем Савенюка прижучил?!
— И опять ты глуп, сын мой, — невозмутимо отозвался отец Григорий. — Жизнь я ему сохранил в эту ночь, твоему Бушуеву. Сам побежал карателей звать, а матушке шепнул, чтобы она Митькиных людей упредила... А так бы все едино взяли его, ибо безрассудна была его выходка. А ты думал, он, Митька-то, божьим чудом спасся тогда?
— Путаете вы все, батюшка... Ежели вы Бушуева пожалели, зачем же карателей-то было звать? — искренне изумился Маркел.
— И опять же за тем самым, чтобы кровопролитие отвратить. Надо же было как-то спасти и Митьку, и Савенюка со товарищи его... Уразумел теперь, сын мой?
Маркел растерянно поглядел на попа. Подумал: не такой он и простак, отец Григорий, хоть и глаза у него по-бараньи кротки и наивны.
— Тебе Савенюк враг, а мне он — человек божий, живая душа, — тихо продолжал поп. — Я политики вашей не касаюсь, а лишь долгом своим чту в наше черное время, похожее на долгую Варфоломееву ночь, по силе-возможности спасти больше человеческих душ, гибнущих бессмысленно, ако неразумные тараканы... Ведь кончится когда-то эта страшная ночь, и воздастся мне тогда за праведные деяния мои...
— Значит, вы не признаете ни правых, ни виновных... Выходит, о себе больше печетесь, батюшка! — вырвалось у Маркела, и он выругался про себя: черт дернул за язык. Отец Григорий спас ему жизнь, а он, вместо благодарности, всю дорогу перечит попу, дерзит... Вот уж непокорная натура: что на уме, то и на языке. А пора бы действительно ума-то набираться, посдержаннее быть — не дите малое...
Но батюшка вроде бы не рассердился.
— И о себе пекусь, — смиренно согласился он, — и дело свое считаю превыше прочих всех... А кто прав, кто виноват в теперешних кровопролитиях — богу одному ведомо. Они ведь, большевики твои, тоже не святые апостолы. И хлебушко у мужиков отымали, и храмы господни оскверняли. А Христос учит нас: «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благоволите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас. Ибо, если вы будете любить только любящих вас, какая вам награда?» Так-то вот, сын мой! Время на чистую воду выведет грешных и праведных, правых и виноватых, а сейчас — есть ли более достойное дело, чем спасать заблудшие души христианские...
Отец Григорий говорил вдохновенно, певуче, с длинным оканьем, и от этого сами слова казались круглыми, какими-то уютными, успокаивающими боль, отодвигающими в далекую даль жестокую реальность... И пришло сознание, что в чем-то он прав, отец Григорий, и не только из личной корысти претерпел за него, Маркела, грубые унижения и оскорбления Савенюка... Да только ли за него?
Смеркалось, когда они подъезжали к деревне. Впереди показались размытые туманом желтые огоньки окон. Хорошо запахло березовым дымом, донесся сварливый собачий брех.
— Давай-ка сенцом тебя притрушу, — сказал отец Григорий. — От злого глаза подальше... Уйти тебе надобно на время из деревни. Вот хотя бы на заимку к лесничему деду Васильку. Чудно-ой человек, не от мира сего, — божья непорочная душа, ако у младенца. Зверью да птице поклоняется, на пень молится... Лесной человек...
И Маркелу сквозь тягучую дремоту представился загадочный дед Василек этаким старичком-лесовичком из детских сказок: маленький, юркий, клок зеленого мха вместо бороды, а на голове — красная, в белых пятнышках, шляпка мухомора...
* * *
И вот он шел теперь на Василькову заимку, да слаб еще был, сил не хватило — заночевал на таежной тропе, у костра. В полудреме-полубреду провел эту ночь, и только ближе к рассвету успокоился, сидя, прикорнул у огня. Проснулся от неясного гула, вскочил на ноги.
Огромный коряжистый пень, под которым был разложен костер, гудел и ухал, как неведомое чудовище, выплевывая из разверзнутого зева огненные снопы искр.
У пня напрочь выгорело трухлявое нутро, образовалась тяга, как в печной трубе, и потому он ожил: застонал, завыл диким зверем на разные голоса...
Маркел огляделся по сторонам. Темно еще было. Огромная ночь стояла над тайгой — беспросветная, гибельная... Ни единой звездочки в небе, ни единого признака жизни на земле... Он закрыл лицо ладонями, упал на кучу хвойных веток, забылся...
Нет, не весь поголовно отчаянный отряд Митьки Бушуева был истреблен карателями. Остался-таки в живых один человек. Единственный!
Вот он бредет по тайге, Маркелка Рухтин, осьмнадцати лет парнишка. Вроде бы с детства знакома эта тайга, здесь он родился и вырос, а сейчас кажется чужой, неприютной, даже враждебной. Буреломом завалило тропу, хватает за одежду корявыми сучьями сосен. В распадках, даже при малом ветре, злобно шипят ели, и каждый шорох настораживает, заставляет остановиться.
В густом ельнике прямо из-под ног шарахнулся заяц, с перепугу взвился свечкой, перевернулся в воздухе и задал такого стрекача, что хвост замелькал меж стволами, словно кто-то швырнул белый мячик.
От неожиданности Маркел прянул в сторону, запнулся о валежину, упал. Только теперь опомнился, рукавом вытер со лба испарину, почесал о ствол взмокшую зудящую спину.
Вон ты каким сделался, Маркел Рухтин, отчаянная головушка! Даже самый великий трус — заяц — тебя напугал! Заяц рожден не зайчихой, нет. Он рожден самим страхом. Создала его природа на свет божий, но ничего не дала для самозащиты: ни крепких клыков, ни железных когтей. И только страху отпустила полной мерой. Зайца может обидеть всякий, кому не лень. Что уж говорить о волке или лисице — голодные вороны набросятся, и те растерзать могут. Так и живет он — каждого куста боится, собственной тени шарахается. Зимой, чтобы укрыться на ночлег, десятки кругов обежит заяц, куролесит так и эдак, — следы запутывает. Потом сделает двухсаженную сметку-прыжок, забьется в глухую чащобу, вытянется на земле. Тут бы можно и успокоиться, отдохнуть, да какой там сон! Он и спит с открытыми глазами, а длинные уши и во сне прядают, осторожно поворачиваются на каждый малейший шорох. Вроде и бояться нечего, а он все равно каждое мгновенье ждет своей смерти. Далеко где-то снежная навись с еловой лапы оборвалась, а заяц срывается, будто выстреленный из праща, и мчится, вытянувшись в стремительную линию, — пушистая шкурка, до отказа набитая страхом, — и выпуклые, косые глаза его способны видеть, что делается впереди, по бокам и даже сзади...
А куда мчится-то? Навстречу новому страху, новой опасности...
Вот так-то, Маркел Иванович: хоть из собственной шкуры выпрыгни, а свою тень не обгонишь, от самого себя не убежишь. И черный зрачок пистолета, которым попугал тебя красивый подпоручик Савенюк, неотвязно мельтешит перед глазами, как готовая ужалить пчела.
Майк Парус — таким звучным, романтичным именем подписал ты, кажется, свое первое стихотворение. Откуда оно пришло, это имя? От мужественных ли героев Джека Лондона, или себя ты возомнил тогда полным бурей парусом в бушующем море революции? И что осталось теперь от тех светлых надежд, от тех радужных мечтаний? Все растоптали начищенные до зеркального блеска сапоги красивого подпоручика...
Маркел лежал все под тем же кустом, куда загнал его заяц.
Пусто было на душе, неуютно и холодно. Черная осенняя ночь опускалась над тайгою. Дальние деревья уже слились в сплошной частокол, и только позолоченные сентябрем березы по краям тропы словно бы горели бездымным пламенем, освещая все вокруг желтым неверным светом.
Маркел заметил огромный пень и принялся таскать к нему сухие валежины для костра.
Дрова занялись споро. Языки пламени переметнулись на пень, начали жадно облизывать его смолистые бока. Теплее стало, уютнее.
Для одинокого человека в тайге великое это дело — костер. Люди издревле верят: огонь излечивает от черных недугов, отпугивает ночные страхи. Вот он весело пляшет над ворохом дров, трещит и пощелкивает, стреляет угольками в темноту. В беспорядочной куче отыскивает сосновые ветки, с радостным ревом набрасывается на сухую хвою, вихрем взвиваются ввысь раскаленные докрасна хвоинки.
Маркел отогрелся, успокоился. Вытащил из заплечного мешка краюху заветренного хлеба, нехотя пожевал черную хрустящую корку.
Тяжкое оцепенение, что владело им в эти последние дни, постепенно отпускало, — будто оттаивала в груди большая угловатая льдина.
Он попытался восстановить в памяти недавние события, но мысли путались, перескакивали от одного к другому, и в груди снова набухала, росла холодная боль.
Всего-то пять дней и пробыл он в отряде Митьки Бушуева, но зато какие это были дни! Все, о чем мечталось раньше, воплотилось в эти пять дней и ночей, промелькнувших как одно прекрасное мгновение. Это была настоящая жизнь, потому что была борьба, о которой так много говорили и так горячо спорили в подпольном кружке Ялухина, однако дальше разговоров дело здесь не шло: большевик Ялухин все выжидал чего-то, осторожничал, тогда как Временное сибирское правительство, поддержанное мятежными чехами, действовало нагло и бессовестно. В течение одного месяца были уничтожены, растоптаны все завоевания Октябрьской революции, которые стоили столько жертв и крови. Временное правительство отменило декреты Советской власти, провозгласило отделение Сибири от центра России, возвратило прежним владельцам их предприятия, возобновило деятельность Сибирской областной думы...
Словом, будто и не было бурлящих красными знаменами улиц родного села Шипицина, будто на один лишь миг приоткрылась завеса в «царство свободы», мелькнула дерзкая, захватывающая дух картина будущего...
С поразительной ясностью, словно случилось это вчера, увидел Маркел тот хмурый октябрьский вечер 1917 года и всадника, скачущего на взмыленном коне по сонным улицам деревни, размахивающего над головой красным полотнищем, как ярким факелом:
— Революция! Свобода!! Да здравствует Советская власть!!
Люди повыскакивали из своих изб и тоже что-то кричали, ничего пока не понимая, бежали вслед за всадником.
— Революция победила в Питере! — надрывался тот. — Вся власть Советам!
В один миг в избе-сходне набилось столько народу, что яблоку негде упасть.
Приезжий мужик, коренастый, в куцем городском пальтишке, насилу пролез к столу, стал на него взбираться.
— Ты ишшо на божницу залезь! — рыкнул местный урядник Платон Ильин. — Кто такой? Откеда?
Незнакомец, не обращая внимания, взгромоздился-таки на стол, выпрямился над толпой.
— Спрашиваете, кто я такой?! — начал он высоким, до хрипоты сорванным голосом. — Рядовой рабочий я Каинского кирпичного завода. И большевик Ленинской партии!
— Дак вязать тебя надо, раз ты большевик! — заорал урядник. — В каталажку тебя! Указ мне был такой.
— Сходи со своим указом... знаешь куда?! — взвился оратор. — Кончились ваши указы! Я, дорогие товарищи, коня чуть не загнал — спешил сообщить вам эту радостную весть: в Питере свергнуто Временное правительство, мы, большевики, взяли власть в свои руки! Отныне рабочие в союзе с бедным крестьянством будут править страной! Создавайте у себя Совет крестьянских депутатов, отнимайте земли у кулаков и делите их меж собой по справедливости! Думаю, что в вашем селе есть большевики или им сочувствующие, которые до сегодняшнего дня вынуждены были молчать, скрывать свои взгляды. Теперь пусть они возглавят борьбу за создание подлинно народной власти!.. Они объяснят вам, дорогие товарищи, программу большевистской партии, а мне некогда, меня ждут в других селах...
Странный всадник исчез так же неожиданно, как и появился. Но приезд его ошеломил шипицинцев. Не бывало еще такого! До самого утра гудела набитая людьми изба-сходня, как потревоженный улей. Недавно вернувшиеся по ранению фронтовики, подражая, видно, поспешно уехавшему оратору, взбирались на скрипучий стол, топали сапожищами и размахивали кулаками, пытаясь перекричать многоголосый рев толпы. Их сдергивали за полы шинели, подсаживали на стол языкастых бородачей-грамотеев из местных кулаков, и те, позабыв о прежней степенности, надрываясь, кричали свое, кому-то грозили, воздев кверху руки...
Отшумел этот митинг, и снова притихло село. Кулаки прикусили язык, видно, почувствовав неладное. Мужики — основная масса — тоже помалкивали, чесали в затылках и уповали на то, что время, мол, покажет. Нелегко, ох, как не просто поворачивалась к новой жизни веками угнетенная, напичканная божьим страхом и предрассудками заскорузлая мужицкая душа!
И только к весне 1918 года, когда в Шипицино стали возвращаться повидавшие белый свет фронтовики, в окопах познавшие большевистскую правду, — снова заволновалось село митингами и демонстрациями.
В омской большевистской газете «Известия» 30 марта появилась первая заметка Маркела Рухтина. «В Шипицино состоялось волостное земское собрание, — сообщалось в ней, — на котором по инициативе группы солдат-фронтовиков был избран временный исполком... На собрании выступил гражданин Иванов и рассказал о «зело тернистом пути эсеров», обозвал большевиков «кучкой самозванцев, которые хотят всё сцапать, сжечь, уничтожить». Солдаты подняли его на смех и поддержали партию большевиков...»
Скупые строки газетной информации... Но сколько кроется за ними напряженной борьбы, столкновений, споров в поисках истины и правды!
На это земское собрание съехались делегаты со всей Шипицинской волости. В нетопленой избе-сходне мужики сидели в тулупах и в теплых собачьих да лисьих шапках. Грозовым облаком пластался под потолком едкий табачный дым.
Председательствовал местный кулак Аверьян Куропатов. Он-то и дал первому слово «гражданину Иванову», специально на собрание приехавшему из Каинска. «Гражданин» под мужичка-простачка работал: слова на чалдонский манер коверкал, бил себя в грудь кулаком, лисьим треухом о пол шмякал. А под замызганной шубенкой сухопарая офицерская выправка угадывалась, да и руки были слишком белые, с длинными холеными пальцами.
— Дык с какой нам стати, братцы, за большевиками итить?! — выкрикивал он в переполненный зал. — Оне, большевики-то, хлебушко наш, вот ентими руками выращенный, весь до зернышка рабочим отдадут либо германцу-немцу, которому Ленин с потрохами продался!..
— Какими руками? — спросили из зала.
— Вот ентими! — растопырил пальцы гражданин Иванов.
— Твоими пальчиками тока в носу ковырять, а не хлебушко сеять!
— Дак и то сломаться могут!
— У их, у есеров, заместо сломанных новые вырастают, как хрен на грядке!
Зал разразился хохотом, затряслись бороды, всколыхнулось под потолком табачное облако.
— Зы-замолчать! — рявкнул председательствующий. — Чего ржете, язви вас в душу-то?!
Среди дубленых тулупов замелькали серые солдатские шинели.
Фронтовики что-то горячо объясняли мужикам, в общем шуме и гаме ничего нельзя было разобрать.
— Зы-замолчать! — надрывался Аверьян Куропатов.
— А ты чего на народ орешь? — солдатские шинели сгрудились теперь вокруг председательского стола.
— Почто выпустил первой эту эсеровскую гадину?!
— Долой!
— Под зад пинка им обоим!!
«Гражданин Иванов» нырнул в толпу, Куропатов махал руками, распяливая в крике беззубый рот.
Большевик Антон Горовацан широким плечом оттеснил его от стола, подождал тишины. Когда шинели и тулупы немного успокоились, начал негромким ровным голосом:
— Вы слышали сейчас уездного оратора гражданина Иванова. И хорошо, что сами его раскусили: эсеры, эти дворянские, купеческие да кулацкие сынки, теперь в деревнях под мужиков рядятся, а в городах — под рабочих. Не с руки выступать им сейчас во фраках да жилетках, под собственной личиною, то есть поскольку навсегда опозорили они себя перед народом. Но волки и в овечьих шкурах остаются хищниками. А цель у них одна: оклеветать партию большевиков, обмануть массы и повсеместно захватить власть в свои руки. Слышали, какими казанскими сиротами прикидываются? Мы-де землю пашем, а большевики хлебушко норовят у нас отнять. А знаешь ли ты, господин Иванов, или какая там у тебя настоящая фамилия, с какого конца хоть лошадь-то в соху запрягают? С головы ей хомут одевать или же с хвоста?..
Снова всколыхнулись от хохота шинели и тулупы. Антон Горовацан, воспользовавшись расположением зала, тут же предложил избрать временный исполком и «вменить ему в обязанность» в ближайшее время созвать волостной съезд крестьянских депутатов...
Бурное, веселое наступило времечко! Фронтовики под руководством местных большевиков вели трудную, упорную борьбу за организацию в волости Советской власти. Они сразу приметили и оценили застенчивого, но смышленого паренька — Маркела Рухтина, который разумел грамоту, писал заметки в уездные и губернские газеты, а главное — дивное дело! — умел складывать стишки, выдумывать частушки.
Воспротивился местный кулак Анисим Чурсин землю на передел отдать — тут же пошла гулять по деревне припевка — немудреная, правда, зато била не в бровь, а в глаз:
Не ходите, батраки,
К Чурсину Анисиму,
Пусть в работники наймет
Черта себе лысого!
Вокруг Маркела табунились молодые парни. Привлекал он скромностью и душевной чистотой, добрым словом умел приветить, как мог, отвечал на трудные вопросы. А вопросов этих ой как было много, самому бы в пору разобраться. Большинство фронтовиков сочувствовало большевикам, агитировали они за установление власти Советов.
Однако не дремали и эсеры, неплохо знавшие психологию крестьянина. Через мужиков, что побогаче, они распространяли слухи о том, что-де Советская власть защищает только интересы рабочих, а на крестьян ей наплевать.
Вот и пойми тут попробуй, кто прав, кто виноват! Он-то, Маркел Рухтин, хоть грамоте обучен, запоем читал какую можно было достать политическую литературу, а больше того собственным умом доходил, пристально наблюдал жизнь и помаленьку пришел к твердому выводу: да, единственная партия, которая не заигрывает и не лицемерит, а искренне радеет за трудовой народ, — это партия большевиков. Ей нет нужды играть в прятки, подстраиваться под настроение и психологию основной массы трудящегося народа, потому как сама она и есть народ, его разумная руководящая сила.
И когда уяснил для себя это Маркел, то уже до конца дней своих остался верным и убежденным борцом революции, как ни ломала, как ни корежила его жизнь — и в пучину бросала бездонную, словно парус в грозовом море, и вздымала на гребень штормовой волны, так что дух захватывало от неведомых загадочных далей...
Но были и сомнения, и колебания — ведь всего-то он, Маркелка Рухтин, — не получивший серьезного образования крестьянский парень из деревушки, в сибирской глухомани затерянной, и всякое с ним было, как с тысячами, миллионами людей того героического, легендарного поколения, попавшего в страшный водоворот истории на заре рождения новой эры...
Да, на один только миг приоткрылась завеса в «царство свободы», пронеслось полгода с того памятного вечера, когда по дремотным шипицинским улицам проскакал всадник с кумачовым полотнищем над головой, — и вот — взбунтовавшиеся пленные чехи, которые вели теперь себя в Сибири как завоеватели, самозванное Временное правительство, прежние порядки, только еще пожестче, чем при батюшке-царе...
Неужели конец всему? Где же искать справедливость, у кого спросить, с кем посоветоваться? И Маркел уходит из Шипицина в уездный город Каинск, там пробивается на поденных работах, знакомится с большевиком Федором Ялухиным, посещает его подпольный кружок. Но не мог он долго ходить на ялухинские «тайные вечери», слушать бесконечные и, как ему казалось, пустые речи, тогда как по селам уже зверствовали каратели новоиспеченного правительства, забирали в свою армию молодых парней, отнимали хлеб и лошадей.
Поэтому, как только услышал, что где-то в притаежных урочищах Васюганья действует неуловимый отряд Бушуева, про которого ходят уже сказки-легенды и за голову которого назначена солидная сумма золотом и «сибирками», тут же покинул Каинск, добрался до родного Шипицина, через старых знакомых отыскал следы бушуевского отряда и, ничего не сказав даже матери, отправился по этим следам...
Прекрасные были дни, прекрасные были ночи! Стояла золотая, звонкая пора бабьего лета, в лесах был разлит сладкий дурман грибной сырости и побитой первыми заморозками листвы.
В отряде нашлись знакомые, приняли Маркела радушно, — еще бы, единственный грамотный человек! А Бушуев замышлял дело не шуточное — надо будет писать листовки и воззвания, поднимать по деревням мужиков. Дали Маркелу коня, винтовку и саблю.
Атаман (так называли в отряде Митьку Бушуева) сам подвел Маркелу низкорослую косматую лошадку. Сказал, строго сдвинув атласно-черные брови:
— Седло себе добудешь в бою. А пока — охлюпкой. Ездить-то хоть умеешь? В городу-то, небось, только и катался что верхом на палочке... когда без штанов еще бегал?
— Да какой он городской, нашенский он, из Шипицина, — загалдели мужики. — Пастушонком сколь годов был...
Неказистая на вид кобыленка в деле оказалась резвой и выносливой. Не отставала от других — шла мелкой рысью, без тряски, будто плыла.
Отряд ни на день не задерживался на одном месте, кочевал по лесам, нападал на мелкие группы белой милиции и кулацких дружинников. Атаман, как и подобает ему, всегда мчался впереди отряда, хищно пригнувшись к самой гриве вороного жеребца.
Лес гудел от топота копыт, осенние деревья по сторонам сливались в разноцветный ковер, ветер свистел в ушах, да сердце замирало в бешеной скачке.
Вольная волюшка! Ночи у костра, лихие песни мужиков, — и снова дороги, цокот копыт по схваченной утренником земле, золотая метель листопада и буйная, пьянящая радость впереди — борьба за правое дело!
Отрезвление пришло в холодном сыром амбаре, куда Маркела бросили вместе с другими в ту страшную ночь разгрома отряда. Взяли их сонными, притащили в исподнем белье, связанных по рукам и ногам...
Все это Маркелу казалось сейчас кошмарным сном. Он поближе придвинулся к затухающему костру. По углям, подернутым серым пеплом, судорожно метались синие огоньки, гасли один за другим.
Маркел бросил в костер охапку волглого от росы хвороста, огонь совсем погас, повалил белый едкий дым. Прутья зашевелились на углях, корчились и трещали, пока под ними снова не возник язычок пламени, который осторожно стал пробираться в гущину и вдруг полыхнул так, словно весь костер подбросило взрывом. Сверху сорвалась какая-то сонная птица, очумело шарахнулась на огонь и с диким криком исчезла в темноте. У Маркела словно внутри оборвалось что-то, — он припал к земле, уцепился за жесткую траву, будто за гриву озверело несущего коня.
А костер полыхал вовсю, и весело плясали вокруг обомшелые стволы сосен.
Из амбара его вывели первым. Лязгнул засов, рывком распахнулась дверь, и в светлом проеме, как из-под земли, вырос страхолюдного вида детина, похожий на огромную гориллу, какую Маркел видел на картинках. Круглая голова, заросшая до глаз рыжим волосом, безо всякой шеи покоилась на сутулых, непомерной ширины, плечах. Сходство с обезьяной дополняли короткие кривые ноги и длинные, до колен, руки.
— А ктой-то тут Маркелушка Рухтин? — неожиданно тонким, бабьим голосом пропел детина. — А выходь, Маркелушка, наружу, поглядим, какой ты красавчик есть... О, да ты ишшо цыпленок желторотый, укусный с тебя можно сделать сашлычок, — ласково закончил он и, одной рукой сграбастав Маркела за шиворот, высоко поднял над землей, как провинившегося котенка
— Брось, Самоха, задавишь допрежь времени! — крикнул второй солдат, запиравший дверь амбара.
Самоха залился сверлящим смешком, от которого мороз продирал по коже...
В избе, куда ввели Маркела, за столом сидел красивый подпоручик. Голубоглазый, с черными усиками над яркими губами, весь наглаженный и начищенный — словно с лубочной картинки сошел. Но что-то порочное было в его лице. Уставился на Маркела, улыбнулся одними губами — глаза оставались холодными:
— Что же тебя, аника-воин... так и взяли в одних подштанниках? Герой-ой. И такую соплю ты просишь помиловать, батюшка? Зачем ему жизнь? Зря небо коптить?..
Только теперь Маркел заметил в углу попа из своей деревни Шипицино — Григория Духонина. Поп был в новой атласной рясе, с большим крестом на шее, — будто в церковь на службу пришел. Сидел в горестной позе, по-бабьи подперев щеку ладонью. Скорбный взгляд его робких бараньих глаз был устремлен куда-то сквозь Маркела.
При последних словах подпоручика он встрепенулся, осторожно кашлянул в кулак:
— Дак не чужой ведь, ваше благородие (поп доводился Маркелу крестным отцом). С этаких лет его знаю, — он показал рукой два вершка от пола. — Уж какой смиренный да послушной был — божьей козявки не обидит... Нечистый попутал отрока, по молодости лет, по тупости связался он с этими разбойниками, ваше благородие...
Подпоручик опять скривил в улыбке красивые губы, покосился на Духонина:
— Ангел, говоришь, парнишка-то? А ну-ка, Самоха, погляди, — может, у него и впрямь под рубахой крылья?
Самоха Гуков засопел над Маркелом, задрал ему на голову холщовую исподнюю рубаху.
— Нетути, ваше благородие, — разочарованно сообщил он.
— Так сделай!
Самоха с полуслова, видно, понимал шутника-хозяина. Он крутанул назад Маркелову руку, уцепился за выпершую лопатку, пытаясь выдрать ее из тела. В глазах Маркела померк белый свет, он закричал от боли, забился на полу.
— Хватит! — издалека прозвучал голос подпоручика.
Когда Маркел очнулся, то увидел попа на коленях. Он елозил на полу, стараясь припасть лицом к блестящим сапогам подпоручика, который нервно метался по избе.
— Не губите, ваше благородие, не виновен парнишка... Без отца рос... Мухи не обидел... Дьявол попутал, — сами ить узнали, што всего пять ден был он у разбойников... Не губите ради меня — я ить жизнь вам спас, когда Бушуев-то нагрянул...
— Молчать! — подпоручик пинком отбросил попа, склонился над лежавшим навзничь Маркелом. Глаза его округлились и побелели от бешенства, нижняя челюсть тряслась. Он стал медленно расстегивать кобуру.
Перед лицом Маркела заплясал пустой зрачок пистолетного дула.
«Все, — успел подумать Маркел, и тело его сжалось, похолодело, стало чужим. — Как это просто». В то же мгновение голову будто на мелкие черепки разнесло ударом...
Очнулся Маркел от грохота и тряски. С трудом сообразил, что его везут куда-то на телеге. Открыл глаза.
Сквозь красный туман увидел: перед ним возвышалась огромная черная гора. Застонал, заскрипел зубами от боли.
Гора шевельнулась. Из мрака выплыло бородатое лицо отца Григория. Кроткие глаза цвета кедрового ореха были совсем близко.
— Пить, — прошептал Маркел.
Поп засуетился на телеге, зашуршал сеном. Выволок откуда-то оплетенную ракитовыми прутьями большую бутыль.
— Вроде, осталось маленько... Не все душегубам выпоил, — скороговоркой зачастил он, откупоривая зубами деревянную пробку. — Глотни, пользительная штука...
Приподнял туго забинтованную Маркелову голову. Маркел клацал зубами о край посудины, мутная самогонка текла по шее за воротник. Горло обожгло, благостное тепло пошло по всему телу, сразу ожили, почувствовались руки и ноги.
— Так-то вот оно и ладно будет, — приговаривал поп, подмащивая Маркелу под спину тугую охапку сена. — Рукояткой нагана он тебя треснул... Ничего, до свадьбы все подживет...
Нырнула в лес грязная после дождей, истерзанная колесами дорога, пошла в гору. Лошадь напружинилась, вытянула шею. Отец Григорий легко соскочил с телеги, пошел рядом. Просторная черная ряса струилась красивыми складками на его ладном сильном теле, нисколько не скрадывая статную фигуру. Отцу Григорию за пятьдесят, а ни за что не дашь столько. Не изработался... Румяное лицо, русая, без единой сединки, борода. Походка упругая, в раскачку, — бревна бы такому ворочать или землю пахать... Молодые прихожанки в церкви пялят на батюшку глаза, и таятся в тех глазах отнюдь не благочестивые чувства...
— Ночью матерь твоя к нам прибегла, голосит, волосы на голове рвет, — возбужденно рассказывает отец Григорий. — Какой-то мужик из Заозерки приехал, ну и распространил слух, что Савенюк накрыл там Митьку Бушуева... Многих побили, а живых в амбар заперли. И тебя, мол, видел среди пленных. Шибко убивалась мать-то... Христом-богом уговаривала меня поехать: уважает, мол, тебя Савенюк, на квартире постоянно останавливается. Упроси его, может, сжалится над Маркелушкой... Вот и пришлось на коленях ползать на старости-то лет... Хорошо, не забыл услугу, когда я самого-то его от смерти спас. Добро людям сделаешь — они тем же отплатят. На этом весь божий мир держится...
Ореховые глаза отца Григория светились лаской, — видать, сильно он был доволен содеянным добром. К тому же, не скрывал, надеялся, что на том свете ему это зачтется.
Дорога пошла под уклон, поп запрыгнул в телегу, тронул вожжи. Лошадь взяла рысью, телега затарахтела по обглоданным колесами кореньям. На зеркальные ободья наматывались влажные разноцветные листья, разлетались по сторонам, яркими заплатами липли к потному крупу лошади.
Только теперь Маркел окончательно понял, что жив. Немалым усилием отогнал от лица черный зрачок смерти и будто впервые в жизни увидел это небо и этот лес, гудящий медноствольными соснами, рябящий в глазах березами.
Что-то теплое, живое, похожее на радость, шевельнулось в груди, и слеза обожгла щеку...
— Чо делать-то теперь будешь, крестничек? — спросил отец Григорий.
Маркел хотел что-то ответить, шевельнулся, и глаза снова застлало туманом от боли.
— Уходить тебе надо, а то как бы свои же мужики не пришибли. Подумают, помиловали тебя за то, что предал: Митьку-то Бушуева вон как уважают — защитником своим считают... А с другой стороны, — Савенюк не передумал бы... Зверь-человек, попадешься еще раз ему на глаза — расстреляет, антихрист. Это он дружбу со мной не хотел терять — помиловал...
Долго ехали молча. Лес кончился. Телегу мягко покачивало теперь в размытых колеях дороги. Почуяв близость деревни, лошадь наддала ходу.
Вечерело. С луговой стороны потянуло пряным запахом осоки, дымком далекого пастушьего костра. Было тепло, уютно на земле.
Поп мурлыкал под нос что-то протяжное, но не заунывное, — не то песню, не то молитву. Его благостное настроение передалось Маркелу. Пришло какое-то легкое чувство освобождения, отрешенности от всего, что с ним произошло. Он с благодарностью подумал об отце Григории. Все-таки добрый это человек. Никогда не делал людям худого, — наоборот, старался, как мог, утешить в горести и печали. Иногда оказывал бескорыстную помощь сиротам и обездоленным.
Его, мальчонку-безотцовщину, и пригрел, и обласкал, а когда увидел тягу к грамоте, обучил читать и писать, потом помог устроиться в церковноприходскую школу...
Да, многим он, Маркелка Рухтин, обязан отцу Григорию...
Поп будто догадался, о чем он думает, наклонился, спросил тихо, участливо:
— Шибко голова-то болит?
— Вроде маленько полегчало.
— Подживет. Были бы кости целы, а мясо нарастет. — Отец Григорий белозубо улыбнулся, огладил пышную бороду. Продолжал ласково, с легким укором: — Не в то стадо ты забрел, сын мой. Время сейчас тяжелое, все, как по святому писанию, выходит: брат на брата, сын на отца с рогатиной попер. Вот и надобно в сторонку, в кустики уйти — переждать, пока все образумится...
Маркел пошевелился, стараясь как-то выразить свое несогласие.
— А Савенюк в это время мужиков будет пороть, — с трудом вылепил он разбитыми губами, — хлеб и лошадей отнимать, парней силком в армию гнать... А кто воспротивится — с теми... вот как со мною...
— Савенюк и его головорезы — накипь, исчадье ада, — легко согласился отец Григорий. — Когда воду взбаламутят — наверх всегда всплывает дерьмо...
— Почему же вы, батюшка, привечаете его? В вашем доме он постоянно останавливается...
— Грешный я человек, — смиренно ответил поп, — никому отказать не могу...
И вдруг рассердился, заерзал на сене:
— А ты молод еще, сын мой. И глуп к тому же. Рано тебе осуждать меня, ибо не ведаешь того, что пригрел я басурмана с единой мыслью: в меру своих сил обуздывать карателей, чтобы меньше крови народной пролилось.
Лгал отец Григорий. Нагло, без стеснения. Каким-то внутренним чутьем угадывал это Маркел и почувствовал, как изнутри накаляет его злоба. Рывком приподнялся на локтях, пристально глянул в чистые поповские глаза.
Спросил громко, вызывающе:
— Кровь народную жалеете? А забыли, как выдали однажды Бушуева, когда он в доме вашем Савенюка прижучил?!
— И опять ты глуп, сын мой, — невозмутимо отозвался отец Григорий. — Жизнь я ему сохранил в эту ночь, твоему Бушуеву. Сам побежал карателей звать, а матушке шепнул, чтобы она Митькиных людей упредила... А так бы все едино взяли его, ибо безрассудна была его выходка. А ты думал, он, Митька-то, божьим чудом спасся тогда?
— Путаете вы все, батюшка... Ежели вы Бушуева пожалели, зачем же карателей-то было звать? — искренне изумился Маркел.
— И опять же за тем самым, чтобы кровопролитие отвратить. Надо же было как-то спасти и Митьку, и Савенюка со товарищи его... Уразумел теперь, сын мой?
Маркел растерянно поглядел на попа. Подумал: не такой он и простак, отец Григорий, хоть и глаза у него по-бараньи кротки и наивны.
— Тебе Савенюк враг, а мне он — человек божий, живая душа, — тихо продолжал поп. — Я политики вашей не касаюсь, а лишь долгом своим чту в наше черное время, похожее на долгую Варфоломееву ночь, по силе-возможности спасти больше человеческих душ, гибнущих бессмысленно, ако неразумные тараканы... Ведь кончится когда-то эта страшная ночь, и воздастся мне тогда за праведные деяния мои...
— Значит, вы не признаете ни правых, ни виновных... Выходит, о себе больше печетесь, батюшка! — вырвалось у Маркела, и он выругался про себя: черт дернул за язык. Отец Григорий спас ему жизнь, а он, вместо благодарности, всю дорогу перечит попу, дерзит... Вот уж непокорная натура: что на уме, то и на языке. А пора бы действительно ума-то набираться, посдержаннее быть — не дите малое...
Но батюшка вроде бы не рассердился.
— И о себе пекусь, — смиренно согласился он, — и дело свое считаю превыше прочих всех... А кто прав, кто виноват в теперешних кровопролитиях — богу одному ведомо. Они ведь, большевики твои, тоже не святые апостолы. И хлебушко у мужиков отымали, и храмы господни оскверняли. А Христос учит нас: «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благоволите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас. Ибо, если вы будете любить только любящих вас, какая вам награда?» Так-то вот, сын мой! Время на чистую воду выведет грешных и праведных, правых и виноватых, а сейчас — есть ли более достойное дело, чем спасать заблудшие души христианские...
Отец Григорий говорил вдохновенно, певуче, с длинным оканьем, и от этого сами слова казались круглыми, какими-то уютными, успокаивающими боль, отодвигающими в далекую даль жестокую реальность... И пришло сознание, что в чем-то он прав, отец Григорий, и не только из личной корысти претерпел за него, Маркела, грубые унижения и оскорбления Савенюка... Да только ли за него?
Смеркалось, когда они подъезжали к деревне. Впереди показались размытые туманом желтые огоньки окон. Хорошо запахло березовым дымом, донесся сварливый собачий брех.
— Давай-ка сенцом тебя притрушу, — сказал отец Григорий. — От злого глаза подальше... Уйти тебе надобно на время из деревни. Вот хотя бы на заимку к лесничему деду Васильку. Чудно-ой человек, не от мира сего, — божья непорочная душа, ако у младенца. Зверью да птице поклоняется, на пень молится... Лесной человек...
И Маркелу сквозь тягучую дремоту представился загадочный дед Василек этаким старичком-лесовичком из детских сказок: маленький, юркий, клок зеленого мха вместо бороды, а на голове — красная, в белых пятнышках, шляпка мухомора...
И вот он шел теперь на Василькову заимку, да слаб еще был, сил не хватило — заночевал на таежной тропе, у костра. В полудреме-полубреду провел эту ночь, и только ближе к рассвету успокоился, сидя, прикорнул у огня. Проснулся от неясного гула, вскочил на ноги.
Огромный коряжистый пень, под которым был разложен костер, гудел и ухал, как неведомое чудовище, выплевывая из разверзнутого зева огненные снопы искр.
У пня напрочь выгорело трухлявое нутро, образовалась тяга, как в печной трубе, и потому он ожил: застонал, завыл диким зверем на разные голоса...
Маркел огляделся по сторонам. Темно еще было. Огромная ночь стояла над тайгой — беспросветная, гибельная... Ни единой звездочки в небе, ни единого признака жизни на земле... Он закрыл лицо ладонями, упал на кучу хвойных веток, забылся...
ГЛАВА III
Дед Василек
Снился Маркелу сон. Тревожный. Он и во сне убегал от кого-то, а ноги плохо слушались, словно одеревенели, и сердце леденело от страха... Несколько раз пытался взлететь — и не смог. А жара палит — дышать нечем. Вдалеке увидел мать. Она собирала клюкву на болоте. Рясная клюква, как нарочно кто насыпал.
— Мама, ты чего так рано берешь ягоду, еще ведь и заморозков не было? — спросил Маркел.
— Самое время, — засмеялась мать. — Сейчас клюква в цене. Купцы из Каинска понаехали — дорого дают... Насобираю вот — рубашку тебе справлю. Красную...
И вдруг она провалилась по пояс, замахала руками, как подбитая птица крыльями. Маркел кинулся на помощь — и сам ухнул в трясину. Почувствовал, как холодная няша жадно схватила тело, тянула, засасывала все глубже... И тут из чахлого кустарника выскочил тот, кто за ним гнался. Черное чудовище, из пасти которого летели искры. Оно приближалось и стало обыкновенным волком. Маркел почувствовал на груди цепкие лапы зверя.
И проснулся. Открыл глаза. Было уже светло. Волк не исчез. Лобастая голова его нависла над самым лицом. Сон перешел в быль, и Маркел не испугался, даже не вскрикнул. Наверное, всему бывает предел, даже страху, к которому можно привыкнуть, если он преследует постоянно. Они напряженно смотрели в глаза друг другу — зверь и человек. Волк не отвел своих желтых глаз: когда он чувствует силу, то выдерживает взгляд человека. Одна только мысль шевельнулась в отупевшей, измученной голове Маркела: скорее бы все кончилось...
— Ну, чего же ты ждешь? Вот моя глотка, — шепотом сказал Маркел.
У волка верхняя губа поползла кверху, обнажая огромные желтые клыки. И это было похоже на страшную улыбку.
— Серый, назад! — крикнул кто-то звонким голосом.
Зверь нехотя попятился, поджимая хвост. Из кустов вышел маленький старичок с ружьем на плече, скорым шагом стал приближаться. Маркел сел, безразлично, тупо смотрел на идущего к нему человека. Протер кулаками глаза: не сон ли это продолжается?
Старик подошел, оглядел Маркела, строго спросил:
— Чей будешь, куда путь держишь?
— Рухтин я, из Шипицина, — вяло отозвался Маркел, — иду на Василькову заимку...
— Это какой Рухтин? Ивашкин сынок, што ли?
— Ага.
— Понятно. Сказывают, бросил вас тятька-то?
— Мы его бросили. Выперли из дому...
Старичок неожиданно захохотал детским заливистым смехом:
— Так его, пьянчужку подзаборного!.. Достукался, мерин косоглазый!..
Маркел сидел недвижно, свесив на грудь белокурую голову.
— Э-э, погоди... — старик перестал смеяться, — да на тебе, парень, лица нет... Что с тобой случилось-то? Кобеля моего перепугался?
— Ничего не случилось. Жить невмоготу...
— Ого! — старичок даже подпрыгнул на месте. — Это в твои-то годы?! И когда она успела так наскучить тебе, жизня-то? Ну-ка давай, поднимайся, елки-моталки! Пойдем ко мне. Я и есть дед Василек, к кому ты путь держишь...
По дороге дед Василек говорил без умолку:
— Утром проснулся это я, вышел во двор, чую — дымком откуда-то наносит. Здесь ведь воздух такой — за десять верст запах дыма доходит. Да... Думаю, не лес ли горит? За ружье — и подался...
Серый бежал в сторонке, недоверчиво скалясь на пришельца, когда Маркел глядел в его сторону.
Дед Василек шустро семенил рядом, и было такое впечатление, что ему не терпится припустить вперед — от избытка живости и веселья...
* * *
Три дня Маркел провалялся в постели. Бредил, нес несуразицу, порывался вскочить и бежать куда-то. Дед Василек ни на шаг не отходил от него. Суетился, кипятил какие-то травы, поил Маркела горьким отваром.
Потом стало легче, кошмары отступили. В избе было уютно, пахло смольем и пряными травами, которые засохшими пучками были развешены по стенам. Эти стены, рубленные в лапу из толстых лиственничных бревен, потемнели от времени и лоснились, словно покрытые лаком. Ничего лишнего не было в избе старика: дощатый, выскобленный до желтизны, стол, грубо сколоченные табуретки, нары, заваленные сеном и прикрытые медвежьей шкурой. В красном углу — ветхая темная икона, под ней — полочка с книгами. Книги удивили Маркела, они казались чужеродными в этом суровом жилище лесного человека.
Но больше всего поражал его сам хозяин. Признаться, за все время Маркел так и не сумел как следует разглядеть деда Василька: неутомимый старик мелькал, как привидение, — и минуты не мог усидеть на месте.
Как-то вечером явился из тайги довольный — лицо сияет, как пасхальное яичко. Закричал с порога:
— Попался, сук-кин сын, мошенник! Хотел вокруг пальца обвести деда Василька?! Не тут-то было! Я тебя, елки-моталки, научу жить по-людски! Я тебя самого загоню под землю, лихоманка тебя задери!..
Маркел, лежавший на нарах, недоуменно глядел на старика, до подбородка натягивая шубу.
— Да не бойся, не на тебя я, — спохватился дед, — пакостника тут одного выследил... Третий год изловить не могу, а тут на верный след вроде напал. Микешка Сопотов, кому же еще быть. Давно-о грабит тайгу, подлец. Ловушки на зверя ставит, глухаря и тетерева силками промышляет. Охотник тоже, едрена мать... Теперь вот и совсем обнаглел: роет по тайге глубоченные ямы, сверху хворостом прикрывает. В ямины-то эти то косуля попадет, а то и сам сохатый завалится... Дак ить зачем же ты так делаешь-то, окаянная твоя душа! Ить в ямину-то зверь врюхается, а ты чуток недоглядел — и протухло мясо. Губишь-то во много боле, чем себе берешь. Вот ить жадность обуяла человеком — готов всю лесную живность подчистую свести!.. Приметил я эти ямы-то: теперяча не уйдет, накрою...
Дед Василек клокотал веселым гневом. Присел на табурет около нар, сорвал с головы шапку и швырнул в дальний угол. Худощавое лицо, скудная рыжая бороденка. Синие и по-детски чистые, как весеннее небушко, глаза. Над матовой лысиной топорщатся седые волоски. Лучи заходящего солнца ударили в окно, и волосы засветились — ни дать ни взять лик святого в нимбе.
Уютный старичок, домашний. И сердиться-то не умеет: даже в гневе веселость какая-то...
А еще удивился Маркел: каким похожим оказался дед Василек на того, какого создал он в своем воображении, когда ехал на телеге с отцом Григорием и тот рассказал ему про этого лесного жителя. Истинный старичок-лесовичок! «Все-таки имя накладывает отпечаток на человека, — подумал Маркел, — а, может быть, наоборот — человек делает свое имя... Дед Василек... Да иначе и назвать-то нельзя этого шустрого старичка!.. Одно только имя услышал, — и вот он весь человек, как на ладони, с характером и внешностью»...
— Дак пойдем завтра вора имать? — прервал его размышления дед Василек. — Очухался маленько или слаб еще?
— Я, конечно... Я с радостью, — заторопился Маркел. И спросил с присущей ему прямотой: — А зачем его ловить-то? Кому это нужно-то сейчас: косули, сохатые, глухари?..
— Как это — зачем? Как это — кому? Ты очумел, што ли, елки-моталки?
— Вот и я спрашиваю: зачем? Все кругом вверх тормашками перевернулось, все прахом пошло... Временное сибирское правительство земли и поместья бывшим хозяевам возвращает, то и гляди снова царя на престол посадят, и он эти леса опять своему Кабинету оттяпает. А ты птичек-зверушек жалеешь... Снявши голову — по волосам не плачут...
— Во-он ты какой умник, — протянул дед Василек. — Ну-ну... Да я плевать хотел на твоих царей и протчих правителей! Што же мы после себя оставим народу-то своему, если в этой суматохе под шумок начнем под корень выводить леса и всякую живность?! Думал ты об ентом, садовая голова? Царский Кабине-ет оттяпает... Да я, почитай, полвека верой и правдой прослужил, — и не Кабинету, а лесу. Каждую пичужку, каждую сосенку пуще глаза своего берег, а теперь, по-твоему, все на слом? Пущай варнаки всякие бьют, сжигают, калечат? Не-ет! Пока жив дед Василек — не бывать в тайге разору!..
* * *
В тихий сумеречный час на огромной лесной поляне столкнулись в жестокой схватке Осень и Зима. Осень теплилась неяркой, ржаного цвета, зарею, а Зима сверкала холодными звездами на ясном, льдисто-спокойном небе. Осень сопротивлялась: весело звенела ручьем в овраге, вспыхивала искорками алого клевера в пожухлой траве, тихо шелестела поздними цветами — колокольчиками. Но дохнуло холодом небо — и опудрилась, стала хрусткой под ногою местами еще зеленая трава, а тальниковые кусты расцвели хрустальными иголками инея. Покрылись льдистой пленкою, замерзли колокольчики. И когда прошел по поляне осторожный ветер, они тоненько отозвались ему. Оказывается, не зря зовутся колокольчиками — один раз в году звенят они своими голубыми венчиками!
Снежным комочком выкатился из леса заяц. Замер на месте, постриг ушами и, хлебнув студеного воздуха, громко чихнул: снежинка в ноздри попала...
* * *
Маркел и дед Василек вышли из дома на утренней заре. Чуткая тишина затопила тайгу. Сторожко затаились в низинах елочки, беззвучными зелеными взрывами вздымались в сумерках могучие кедры.
Тянуло спиртным настоем вянущих листьев. От этого у Маркела слегка кружилась голова, но чувствовал он, как бодрость вливается в тело, — радость какая-то беспричинная: всегда так бывает после болезни.
— Счас мы возле ям засаду устроим — придет, варнак, никуда не денется, — бубнил старик хрипловатым со сна голосом.
— Ну, поймаем, и куда мы его? — снова не выдержал Маркел.
— Как это куды? Знамо — властям сдадим.
— Да где они, власти-то? Их, поди, теперь днем с огнем не сыщешь...
— Ты опять за свое... — дед Василек начинал сердиться. — Раз властей нету — значить, гори все синим огнем? Да пойми ты, дурья башка, што мы, таежники, испокон веков от леса живем. Хлебушка у нас много не посеешь — вся надея на тайгу... И мясо отсель, и грибы, и ягода. Орехи кедровые — где ишшо в мире они произрастают? За границу на золото их меняют, равно как и пушнину всякую... Вот березу, к примеру, возьми — што ты знаешь об ентом дереве?
Маркелу не хотелось в такое хорошее утро сердить старика, и он ответил уклончиво, шуткой:
— Жвачку из бересты варят...
— Так! — серьезно подтвердил Василек. — От этой жвачки зубы у человека до ста лет держатся. А ишшо?
— Ну... красивая она, береза, нежная, во многих песнях про нее поется.
— А почему про осину не поется? Тожеть красивая стерва, — по осени костром горит. Не знаешь — почему? А потому, што пользы от осины мало. Никудышнее дерево — кто же про такое петь будет? А береза — смотри, — дед начал загибать пальцы: — первое — дрова. Возьми ту же осину или сосну. Бросишь в печь полено оно — пшик, и прогорело. Ни жару, ни пару. А береза горит долго, жар дает ядреный... В таком жару хлебы пекутся духмяные да румяные... Второе — избу срубить. Березовое бревно ошкурь да выдержи трошки — как мореный топляк будет. Топор не берет — искры летят. А ты не-ежная. За одну нежность да красоту любить не станут... Опять же — туесок берестяной сделать, веник наломать в баньке попариться — все береза. А сок березовый для человека, а почка березовая для всякой птицы лесной... — у деда Василька не хватило на руке пальцев, он высморкался, весело поглядел на Маркела: — Уразумел теперь? А раньше такое ишшо говаривали старики: случился с человеком недуг какой — положи его под березу, когда лист только начинает проклевываться. Она духом своим лечит лучше всяких врачей...
— Ну, уж это... — Маркел засмеялся. — Сказки сказываешь, дед.
— Сказки? Дак ты не веришь, што и тебя я не пилюлями, а травами на ноги поставил? Больно грамотные стали, куда с добром. Оттого и колготня меж людьми пошла — готовы глотку друг другу вырвать. А надо бы у ей, у матушки-природы, уму-разуму учиться, коли своего не хватает. Возьми зверя любого: будь он больной или смертельно раненный, а все одно будет ползать, искать нужную травку или ягодку, пока не найдет. И ведь знает точно, от какой болезни какую травку ему нужно пожевать... Тожеть, небось думаешь, сказки сказываю?..
Тропа кончилась, они лезли теперь напрямик, через бурелом и чащобу. Маркел быстро упарился, попросил деда остановиться. Опустился на огромный поваленный кедр. Трухлявый ствол с треском просел, как диван с испорченными пружинами. Запахло грибной гнилью.
Солнце уже поднялось, но тихо было в тайге. Птицы частью улетели на юг, а тем, что остались, было не до песен: спешно готовились к долгой и суровой зиме. Вон вертихвостка синица, странно притихшая, озабоченная, порхает по веткам — отыскивает личинок, собирает семена сосен и елей, маскирует все это под шубами белесых лишайников, что заплатами налипли на старые древесные стволы. Куцый поползень в купеческой жилетке черного бархата таскает в дупла и прячет за отставшую кору на стволах орехи и семена кленов. День-деньской шустро снует вниз головою по сучьям, и даже задиристые синицы при встрече уступают ему дорогу — ничего не поделаешь, ловкач, акробат, а в лесу к мастерам своего дела относятся с уважением.
Дед Василек присел рядом с Маркелом на кедровый ствол, снял шапку. Из нее валил пар, как из рыбацкого котелка. Он закурил трубку, сладкий дымок приятно щекотал ноздри, синими пластами путался в сучьях.
— Жи-ись, елки-моталки!
И действительно: хорошо было вокруг. Тихо и ясно. Но не пустынно, нет. Если внимательнее приглядеться — всюду кипела жизнь, торопилось жить все живое.
Бурундук пискнул рядом, столбиком застыл в пяти шагах от неведомых пришельцев. Шибко уж любопытный! Щеки смешно раздуты, отчего голова кажется непомерно большой.
— Орешек кедровых насобирал? — спросил дед Василек.
Бурундук стреканул на сосну, замелькал меж ветвей арестантским халатиком.
— Давай, давай, да получше прячь! — напутствовал старик. — А то ить медведь кладовую твою разыщет — пшик один останется, с голодухи зимой пропадешь. Он ить, косолапый, сам-то шибко ленив собирать, готовенькое ищет.
Вдруг в кустах послышался треск, Маркел вскочил, дед Василек схватился за ружье. Из чащи выскочил Серый с обрывком веревки на шее. Красный язык вывалился на четверть, бока ходят ходуном. Старик специально оставлял его дома, чтобы не мешал, прежде времени не спугнул браконьера.
— Во, нечистая сила! — ругнулся он. — Чего тебя лихоманка принесла? Может, изба загорелась?
Пес припал к земле и завилял хвостом.
— Может, чужой кто к нам пожаловал?
Серый, виновато моргая, пополз на брюхе к ногам хозяина.
— Понятно, — сказал Василек. — Дома все в порядке. Просто затосковал псина, думал, на охоту мы отправились, — вот и оборвался...
Они долго шли по тайге. Серый вьюном вился вокруг, носился за разными птахами, облаивал бурундуков — радовался, что остался безнаказанным. Не знал, куда истратить молодую силу.
Вот с разгона шарахнулся на сосну, взлетел по стволу сажени на две и кубарем скатился на землю. Из низкого дупла высунулась белка, сердито зацокала на собаку.
— Плоха хозяйка, — упрекнул ее дед Василек. — Все лето, видно, провертела хвостом, а счас грыбы хватилась сушить. Где ж оне теперь доспеют?
Маркел заметил на сучках сморщенные шляпки грибов.
— И вот ить животная какая, — продолжал дед, — грыб никогда не разламывает, а выберет без единой червоточинки... Спробуй ты так — ни за што не смогёшь.
— А ты, дед, сможешь?
— И я не смогу. Зверь чутьем берет, а человек потерял его, чутье-то природное.
Все было хорошо, все в природе шло своим чередом, по своим неписаным законам...
* * *
— Тут где-то и ямы надоть искать, — сказал старик, останавливаясь.
И в это время Серый с громким лаем рванулся вперед. Они побежали следом.
— Нет, лай не на чужого человека, — объяснил на бегу дед Василек. — На человека — не так. Зверя какого-то учуял. Но не волк и не медведь, нет. Серый ба подвывал тады...
Они ломились напрямик через кусты. Выскочили на небольшую прогалину. Серый волчком крутился на одном месте, захлебываясь лаем. Подбежав, увидели глубокую яму. В ней билась испачканная желтой глиною косуля. Старик поймал Серого за ошейник, закричал на Маркела:
— Чего стоишь, зенки выпучил?! Сигай в яму, подымай ее наверх!
Маркел прыгнул в яму, стал ловить косулю. Она металась в смертельном страхе, прыгала на обрывистые стены: яма была вырыта «кувшином».
— Держи веревку, вяжи ей ноги! — кричал дед Василек.
С большим трудом они выволокли обезумевшее животное. Дед ощупал связанную косулю, сердито крякнул:
— Вроде ба нога сломана. Подержи, я счас...
Скинул сапог, оторвал полоску от байковой портянки. Туго затянул ногу косули.
— Кажись, молодая ишшо, до свадьбы заживет. Развязывай веревку-то!
Косуля вскочила, припадая на больную ногу, кинулась в лес. Белое зеркальце под хвостом замельтешило меж деревьев.
Привязанный к сосне Серый рвался, исходил лаем.
— Вишь ты, резвый какой на готовое-то! — крикнул на него Василек. — Мотри, паря, а то живо пинкаря схлопочешь.
* * *
Поодаль, возле небольшого лесного озера, нашли еще три такие же ямы. Они так искусно были замаскированы ветками и притрушены хвоей, что дед Василек сам чуть не завалился в одну из них.
— Хитер Микешка Сопотов, — ворчал он, — у самого водопоя западни понарыл. И солькой сверху присыпал, не пожалел. Ну, теперь ты от меня не уйдешь, крапивное семя!..
Они сделали шалаш в густом ельнике. Прождали весь остаток дня. К ямам никто не пришел. Темнеть начинало в тайге. Вершины самых высоких елей резко обозначились на зеленоватом фоне сгоревшей зари, — словно кресты над куполами церквей. Стихли дневные шорохи, ночь подкрадывалась бесшумно.
— Все, теперяча не придет. Подождем до утра. На зорьке, как штык, явится...
* * *
И снова был таежный костер...
Пламя корежило кряжи-сутунки, шаманом плясало над ними. Огромные сосны вокруг при ярких вспышках выступали из темноты, шевелили замшелыми сучьями.
От озера тянуло прохладой глубинных вод. На черной глади плескалось алое пятно, вокруг которого стыли крупные звезды. Они четко и объемно отражались в недвижной воде, словно бы упали в озеро. Звезды упали в воду... Это уж верный признак того, что осень переломилась и днями грянет зима.
На другом берегу звучно ударила какая-то крупная рыба. Звезды замельтешили, как потревоженный пчелиный рой, алое пятно расплескалось на мелкие блестки.
И снова стало тихо. И тишину вдруг прорезал трубный рев, властный и могучий. Эхо понеслось высоко над тайгой, казалось, под самыми звездами.
Маркел невольно придвинулся поближе к огню. Сколько раз он слышал этот осенний рев сохатого и никак не мог к нему привыкнуть. Было в нем что-то неземное, таинственно-грозное.
— Бродит, шалавый, приключения на свою голову ищет, — незлобно выругался дед Василек и спросил Маркела: — Видал, как оне бьются на гоне? Мне приходилось. Ого! Разбегутся во всю мочь — да лбами. Ажно искры летят... Как-то по весне нашел два лосиных скелета. Видно, во время боя сплелись рогами намертво, а расцепиться не смогли. Так и кажилились, пока друг друга вусмерть не замотали... У их — не как у людей, не обхитришь. Закон тайги: кто сильнее...
Однако, прав ты, старик. Закон тайги справедлив и суров. И то верно, что среди людей верх берут не силой, не числом, а подлостью да деньгами.
В городе Каинске с десяток купчишек держат за глотки многие тысячи работного люда, продыху не дают. Кто они, эти купчишки? Кто им дал право помыкать тысячами таких же смертных, какие они сами? Деньги! А деньги — они потом и кровью пахнут. Где деньги, там хитрость и подлость... Да что город! Взять родную деревню Шипицино. Братья Барсуковы да еще Анисим Чурсин всех в кулак зажали. Поэтому, наверное, и зовутся кулаками. Маркелова мать, Ксения Семеновна, почитай, всю жизнь на них батрачила, да и сам он, Маркелка, только на ноги поднялся, как захомутали его в работу... С десяти лет в подпасках бегал, чуть подрос — пахарем стал наниматься, шишкобоем. Так и детство мимо прошло, за далекими долами да лесами аукнулось... Вроде бы сверкнул надеждой октябрь семнадцатого года, а потом опять все пошло на прежний лад.
— Чо задумался, паря? — спросил дед Василек. — Думай не думай — сто рублей не деньги. Давай-ка вот чайку пошвыркаем, душу малость обогреем.
— Муторно мне, дед... Ходим вот по лесу с тобой, белками да бурундучками любуемся. Косулю от смерти спасли... А в это время сколько народу гибнет по всей стране, сколько крови льется...
Василек задумался, подбросил в огонь полено. Тихо заговорил:
— Вижу сам, што перепуталось все в твоей душе — и доброе, и дурное. Как в огороде неухоженном. Начни сорняк вырывать — нужному овощу вреда наделаешь... Но все ж таки спрошу тебя: мы-то с тобой чем виноватые, што на земле смертоубивство идет? Ну, давай зачнем от горя реветь в два голоса, волосы на голове рвать, — мне-то уж и рвать нечего, — а поможет ли это? Войны, оне спокон веков ведутся и будут до той поры, пока люди ума не наживут. А когда поймут, то сами себя и проклянут: за што дрались-то, убивали друг друга? Вона какая земля — всем хватит места. Знай работай, не ленись... Но до этого далеко ишшо. Это будет, когда человек снова в природу вернется, мудрость ее переймать зачнет. Ведь в ей, в природе-то, все с великим разумом устроено. Всякая былинка, всякая букашка обязательно для чего-то нужна. Возьми муравья. Для тебя его жилье кучей лесного хлама кажется. А ить в этой куче каждая соринка на своем законном месте. Продувные ходы для сквознячка сделаны, — муравьи как-то чуют дождь, ежелиф даже туч ишшо на небе нетути, и успевают закрыть эти самые ходы. Канавки для отвода воды тожеть имеются. Замечал, небось, — вокруг кучи цветы иван-да-марьи насажены, любят почему-то этот цветок муравьи. Вот ить как все ловко и умно... А ты жалеешь, што косулю спас. Войны, паря, начинаются и кончаются, а природа, она вечная...
— Хитришь ты, дед, или в самом деле не понимаешь? — Маркел снова почувствовал в груди остроуглую жесткую льдинку... — Ведь войны-то разные бывают... Народ поднялся на живоглотов, правду свою ищет. А потому — нельзя нам быть в стороне, прятаться за кустами. Нечестно это — чужими руками жар загребать, выжидать, когда другие управятся. Вон Митька Бушуев клятву давал: до последнего издыхания душить гадов, всю землю пройти, мечом и огнем очистить ее от скверны. Удалось ему немного, зато жизнь прожил, как песню спел. Не зря небо коптил... Да что Митька? Поп Григорий Духонин, божий человек, и тот под юбкой у попадьи не прячется. Собой рискует, на хитрость и ложь идет, а дело свое делает: спасает людей от гибели, где только может. Людей! А мы с косулями тут возимся...
Дед Василек поник головой, будто перед покойником, стащил с головы облезлую заячью шапку. Детский пушок на его темени словно бы вспыхнул в отсветах пламени.
Долго молчали, глядя в костер. Красные головешки шипели и потрескивали, с сухим шорохом обрушивались, перегорая.
— Вижу, паря, совсем ты меня считаешь темным и беспонятным, — наконец тихо, обиженно заговорил старик. — А я ить кое-чо тоже кумекаю... И книжки читаю, хоть и непривычен к грамоте и буквы перед глазами, как блохи, скачут. Читал про одного старика. Иваном Сусаниным прозывался. Тот, што поляков в дебри завел. Знал ведь: на смерть идет, а пошел. Дак то ж ворог, чужеземец, поляк-то энтот. Пришел Расею грабить, русского человека рабом своим сделать хотел. А тут... — дед Василек безнадежно махнул рукой, — кто ж ее разберет, где правда, а где кривда. Вот ты говоришь: изгоним правителей, трудящийся народ власть захватит. Но даже овцы без пастуха разбредутся, к волкам в зубы угодят. Нельзя и народу без правителей — загинет. То ж на то и получится: придут новые правители, захочут власти, подчинения. Што изменится-то? Вот и надо, говорю, обождать маленько, не лезть на рожон... Тебе-то особенно. Вижу — чуткий ты больно, жалостливый. Все близко к сердцу принимаешь. Такие в одночасье надрываются, не живя веку гибнут. Не с людьми тебе надо жить в эту трудную пору, а в лесу, среди зверушек и птиц. Свой характер я угадываю в тебе... Видно, не каждому дано шашкой махать, не каждому...
Ночь плыла над тайгой. Осенняя, непроглядная. В бессонных думах сидел Маркел у костра. Старик прикорнул вроде, натянув шапку на глаза, а ему, Маркелу, не спалось. И так же, как пламя каждое мгновенье меняет свои очертания, так и думы юноши, и чувства его то гаснут, то возгораются с новой силою, и невозможно удержать их, закрепить в памяти...
Молодость тем и прекрасна, что живет ожиданьем счастья. Вот она, в кромешной темени, шевелится над ним зеленая лохматая звезда. И забыты уже все потрясения последних дней — живой, манящей звездочкой светится впереди надежда!
А от костра веет смолистым дымом и благостным теплом. Хорошо, черт возьми! И ощущение такое, будто видел ты уже где-то все это: костер, извергающий последнее пламя, словно затухающий вулкан, черное небо над головой и дикое пространство земли вокруг... Чудится, будто жил ты уже когда-то, тысячелетия назад, в первобытную пору огня и охоты...
А, может, прав дед Василек? Может, действительно не каждому дано быть борцом? И не в том ли высшее назначение и мудрость жизни, чтобы раствориться в этом вечном мире под звездами, жить естественной жизнью трав и деревьев, первородными глубинами этой жизни...
Ближе к рассвету охолодела земля, на хвое деревьев синими искрами засверкал иней. Дед Василек свернулся калачиком, в колени уткнул бороденку. Серый в полудреме прядал ушами, передней лапой скреб землю.
Над озерком повис густой липкий туман, потянуло промозглой сыростью.
На противоположном берегу зачавкали чьи-то тяжелые шаги, кто-то грузный вошел в воду, громко фыркнул и начал пить. Серый вскочил, ощерил клыки, но дед Василек — будто и не спал — проворно схватил его за обрывок веревки, притянул к себе, зажимая пасть.
Из белесой мглы тумана вдруг вышагнул огромный лось, наклонив пудовые рога, удивленно уставился на мерклые угли догоревшего костра. Он возник неожиданным привидением из ночи, страшное лесное чудище, и стоял в десяти шагах — видно было, как стекали капли воды по губастой горбоносой морде и жутковато светились маленькие круглые глаза. Но и красив он был дикой, первобытной какой-то красотою, — так что Маркел и старик, и даже собака завороженно смотрели на него, боясь шевельнуться.
Сохатый, наконец, вскинул голову, видно, почуяв опасность, прянул в сторону — только валежник затрещал под его длинными, могучими ногами. Серый вырвался из рук старика, метнулся следом, распугивая тишину хриплым лаем, и сразу же исчез в темных чащобах, только эхо кругло металось меж стволами: гав-гав! Гу! Гу!
— Очумелый какой-то, — сказал дед Василек не то о сохатом, не то о своем кобеле.
Серый скоро вернулся. Шерсть дыбилась на его загривке, и весь он дрожал от возбуждения.
— Чо, словил зверя? — весело приветствовал его старик. — Не по твоим зубам, видно, эта дичинка!
Пес виновато бил хвостом, отводя в сторону взгляд...
* * *
Микешка Сопотов явился на восходе солнца. Так же неожиданно, как появился недавно сохатый: словно из-под земли вырос. Старик и Серый ушли в лес на разведку, а Маркел после бессонной ночи задремал у костерка. И почувствовал затылком: кто-то пристально смотрит на него сзади. Оглянулся — в трех шагах стоит незнакомый человек с ружьем.
Маркел вскочил на ноги. Мужик улыбнулся, протянул огромную лапищу:
— Здравствуй-ка, добрый молодец!
Маркел отшатнулся.
— Да не бойсь, я — Микита Сопотов, тот самый, кого вы поджидаете, — приветливо пояснил он. — Где Василек-то?
В это время из кустов вышел с ружьем наизготовку дед Василек.
— Бросай-ка свою пушку! — крикнул он. — Теперь не уйдешь!
— А куда мне уходить? — миролюбиво отозвался Микешка. — Я дома. Плохо вот, что ямки ты мои порушил, хворостом завалил. На день теперь работы...
Он присел на валежину, положил рядом ружье, достал кисет с табаком, неторопливо стал закуривать.
— Арестованный ведь ты! — подскочил дед Василек и отбросил ногой Микешкино ружье. — Вязать тебя будем, сукина сына!
— Побалуй у мене! — прогудел Микешка, и в голосе его послышалась угроза. — Дай сюда ружье, чего лягаешься!
Он поднялся в рост — огромный, устрашающий, двинулся на старика. Дед Василек приложил к плечу берданку. Микешка остановился. Так стояли долго, смотрели друг другу в глаза.
Маркела поразило, как изменился всегда веселый старичок. Как сузились и потемнели, налились васильковой синевою его светлые глаза, и сколько ненависти, решительности отразилось на сухощавом, костистом лице! Где-то он видел похожее лицо... Да, да, на репродукции с картины Сурикова «Утро стрелецкой казни». Стрелец со свечой... Такой же бесстрашный, прожигающий ненавистью взгляд. Человек с этим ломающим взглядом должен быть беспощаден, способен на все... Вот тебе и старичок-лесовичок!
Это вот и мешало всегда Маркелу — всепоглощающий интерес стороннего наблюдателя за происходящим. Вместо того, чтобы действовать, подобрать хотя бы Микешкино ружье, он стоял и «ворон ртом ловил».
Но все, слава богу, обошлось. Микешка, видать, тоже почувствовал, понял характер деда Василька, а может, бывал в таких переплетах, хорошо знал старика раньше... Он сгорбился, опустил голову. Тихо сказал:
— Чего ты скачешь передо мной, как петух? Я сам пришел к тебе в руки. Сколько можно хорониться от тебя в своем же лесу?..
— Эт с каких пор он твоим стал, лес-то?
— Родился здесь и вырос... Тайга для меня — што дом родной.
— Брешешь. Дом родной не грабят, как ты тайгу.
— Брешут собаки, да свиньи, да ты с ними.
— Сколь годов не сеешь и не пашешь, а в кубышке, поди, золотишка не мене, чем у каинского купца... Много соболей загубил ноне? А косуль, сохачей?
Микешка не ответил. Отступил, сел на прежнюю валежину. Маркел только теперь догадался подобрать его ружье. Микешка покосился на него недобрым взглядом.
— И все-таки чудно мне: почему ты сам решил сюда прибечь? Ить издалека, должно, заметил, што я тутока? — спросил дед Василек. — Три года тебя словить не могу, а тут — на тебе, явился... Прямо как к теще на блины. Думал, помилую?
— На кой черт она мне загнулась, твоя милость. Сидишь тут в своей берлоге и не знаешь, поди, што власть-то давно переменилась. Нету теперь твоего царского Кабинета, некому тебе служить. Все теперь наше, народное. И ты не становись мне поперек путя — зашибу.
— Во-она ты какой умный сделался, елки-моталки! Ни дать ни взять — хвилософ в шабуре. Да в гробу я видел царя твоего с Кабинетом и с тобою вместях! Не царю, а лесу я служил и служить до смертного часа буду! «На-аше, наро-одное»... Дак давай теперь, жги-руби, выводи все под корень, ежелиф народное, хозяина своего не имеет... Надолго ли тебе, разбойнику, тайги-то хватит?
— На мой век хватит.
— А вот это видел? — дед Василек кинул кукиш в наглую Микешкину харю.
Микешка вдруг расхохотался хриплым, неприятным смехом, похожим на скрип треснувшего дерева в непогоду. Видно, развеселила его наивная запальчивость старика, особенно детская выходка с кукишем. Он трясся всем тучным телом, утирал шапкой глаза — хохотал долго, с подвывом.
— Ну дак... словил ты меня... наказывай, — наконец выдавил он. — Каким властям сдавать-то будешь: красным али белым?.. Какой приговор вынесешь?
— А приговор будет такой, — серьезно, даже торжественно объявил Василек, — во второй раз попадешься — к дереву привяжу и розгами буду пороть, покеда лосятина из тебя не полезет.
— Ну, а счас-то? — Микешка пал на колени, прижал к груди кулачищи, воздел к небу глаза, завопил дурашливо: — Накажи за грехи мои! Што же, счас-то, так и отпустишь ненаказанного?!
— Счас-то? — старик подумал. — На первый раз трогать не буду. Катись на все четыре... Только ружье заберу — властям потом отдам, какие объявятся. Пускай оне и судят...
— Ружье?! — Микешка вскочил на ноги, с ревом бросился на старика. Напоровшись на поднятый ствол, отскочил, повернул к Маркелу. Но и здесь ужалился о черный глазок ружейного дула.
— Уймись, — спокойно посоветовал дед Василек, — не прыгай. Ишь ты, ломаться тут начал, как дерьмо через палку. Думашь, власти за мной счас никакой не стоит, дак спущу я тебе? Чеши отсель во все лопатки, покеда не передумал я!
— Да вы чо?! — очумело завертелся Микешка. — Вы вправду, ли чо ли? Ружье-то? Да как же в тайге без ружья-то, без кормильца-то? Оно ить охотнику нужнее, чем пахарю лошадь с сохой...
— Вот и купляй лошадь, начинай жить по-честному, как добрые люди живут, — отрезал Василек.
— Чо, и вправду стать перед тобой на колени?
— Хоть на пузе ползай, сапоги лижи — не отдам! Ты меня давно знаешь.
— Знаю... — Микешка подобрал с земли свой заплечный мешок, медленно пошел прочь, по-медвежьи переваливаясь с боку на бок, выворачивая пятки. Оглянулся, хрипло сказал:
— Встретимся ишшо на узкой дорожке.
Хотел еще что-то сказать... В бессильной ярости вдруг схватил коряжину, замахнулся. Серый — как тут и был — шибанул ему под ноги. Человек и собака клубком покатились по земле.
— Серый, назад! — закричал дед Василек. — Не поганься об него, об козла вонючего...
* * *
Затяжная выдалась осень 1918 года. Такой не помнят и старики. Конец ноября, а снег еще не выпал: в тайге тепло, сухо и непривычная, мертвенная тишина. Все живое приготовилось к зиме, попряталось в норы и дупла, а она застряла где-то в непролазных дебрях северных урочищ.
Заяц давно сменил серую, порядком потрепанную за лето шубенку на новенькую, снежно-белую. Вот и мается теперь в обновке: где ни спрячется — весь на виду. Мертвой хваткой сцапал его страх, держит без сна и без пищи. В густых ельниках, во мхах ищет косой спасения. Крепко сидит: рядом пройдешь — не вскочит, только косым глазом проводит огромные охотничьи сапожищи. И уж чуть не наступишь — только тогда ударит из-под ног белой молнией...
Однажды проснулся Маркел под утро с чувством какой-то неясной радости. Далеко еще было до рассвета, но уже неверный, рассеянный свет струился в окна, наполнял избу таинственным полумраком.
Маркел вскочил с постели, выглянул в окно: так и есть — выпал первый снег! Вот откуда взялся этот тихий свет, разбудивший его в такую рань. Он надернул сапоги, накинул полушубок и выбежал на крыльцо.
Притрушенные снежком ступени смачно хрястнули под ногами. Серый выкатился из-под амбара, рванул ему навстречу. Прыгнул на грудь, пытаясь лизнуть в лицо, — пес давно привык к Маркелу, полюбил его.
— Ну, ну, побалуйся! — строго прикрикнул Маркел, но пес и ухом не повел, разгадав его настроение: как же можно не радоваться в такое-то утро! Он юлой вертелся вокруг, оседал на задние лапы, снова бросался на Маркела, и вся его морда, от надыбленных ушей до кончика высунутого языка, смеялась.
Маркел вернулся в избу, отрезал ломоть хлеба, чай не стал разогревать — торопился. Последние дни он жил один в лесной сторожке. Дед Василек ушел в свою деревню Минино «проведать старуху». Был он, оказывается, женат, в деревне имел свой дом, свое хозяйство. Но всю жизнь прожил в тайге, а усадьбой заправляла жена, которая любила его и всегда была верной, однако в молодости еще заявила мужу:
— Как хошь, а подыхать от скуки в твоей лесной берлоге не согласна... Я — человек и хочу жить не со зверями, а посреди людей...
Ни тот, ни другой не уступил. Так вот и жизнь прожили, изредка наведываясь один к другому...
Наскоро перекусив, Маркел взял ружье и направился в тайгу. Между тем стало развидняться: темень разбавлялась синевою. Синим был и снег, пышно накрывший прелую подстилку, клоками повисший на темных еловых лапах.
Как все изменилось вокруг, будто в сказочную страну перенесли Маркела сновидения!
Светло, торжественно, гулко — как в прибранной к празднику избе. Серый, дурея от запаха молодого снега, носился кругами, взрывал лапами палую листву и хвою, натыкался на черные пни в серебряных шлемах. Часто останавливался около торчавших из-под снега выворотней, поднимал заднюю лапу — так делают все собаки, чтобы утвердиться, обжиться в чужом, незнакомом лесу. Видно, для собаки лес показался новым.
Маркелом тоже завладело это чувство радостной новизны. А ведь есть страны, где люди совсем не знают снега, — подумал он. Вместе со снегом приходит на землю обновление: кончается один период жизни и начинается другой. А если этого нет? Если — сплошной поток однообразных солнечных дней? Скучно...
Думалось легко и светло, и... черт-те о чем. Думалось, например: большая она, земля, огромная. Ходить бы по ней босиком, слушать пенье птиц, радоваться солнышку, каждой былинке... Работать, любить ближнего своего и дальнего... Надо вернуться в природу, — говорит дед Василек. Природа для него — идеал. Но ведь и здесь существует жестокий «закон тайги»: сильный грызет слабого. А человеку для этого и разум дан, чтобы в нем природа осознала самое себя и жила по законам разума. Иначе — чем же нынешний человек отличается от зверя, если в главном ведет себя так же?
Маркел остановился. Выругался про себя. Это наваждение какое-то: о чем бы он ни говорил, о чем бы ни думал — все к одному сводится. Как у тех голодных генералов из щедринской сказки. О чем бы ни стали рассуждать, а закончат обязательно о жратве.
Нет, так дальше нельзя...
Маркел без устали кружил по тайге, радуясь какому-то неясному еще решению, которое — чувствовал он — должно принести ему освобождение от тяжких, путаных мыслей, обуревавших его. Заблудиться он не боялся: Серый всегда найдет дорогу к дому.
Бродил безо всякой цели, дышал свежестью и чистотой первого снега, старался разгадать цепочки следов, которые уже успели оставить звери и птицы. Вот вольным скоком промчался оживший после перенесенного страха заяц. А это саженным шагом прошел тревожный лось, ослепленный с непривычки полыханием снегов.
Запоздалый медведь долго, видать, куролесил по тайге. Он прежде, чем залечь в свою берлогу, исхаживает добрый десяток верст, делает огромные прыжки — сметки, делает выпятки — пятится задом наперед, — и все это, чтобы запутать свой след, отвести незваного гостя от берлоги.
Дед Василек рассказывал: если вспугнуть в эту пору косолапого, не дать ему спокойно устроиться на зимней квартире — станет он шатуном, всю зиму будет бродить по тайге, голодный и свирепый, страшный для всего живого. В берлоге же медведь обычно ложится головою к югу и дремлет до весны, без пищи и воды, расходуя накопленный за лето жир — от трех до пяти пудов! Мало того — именно в зимней берлоге у самок нарождаются детеныши, чаще — пара, весом не более полукилограмма каждый. Правда, солидной мамаше, хотя она в берлоге без пищи и воды, не стоит большого труда прокормить этаких малышей до выхода на волю. Так вот устроено в природе: новорожденный теленок, например, в семьдесят раз тяжелее медвежонка, а ведь корова по весу почти равна медведице...
Словом, не напрасно прожил Маркел в тайге, нахватался лесной грамоты у деда Василька. Теперь вот и сам читает следы, словно строки увлекательной книжки.
Вот отпечаталась ажурная цепочка — пробежала лесная мышь. След ведет к рябиновым кустам, под которыми снег опрыскан рубиновыми ягодами. Много ли мышке надо? Съела одну-две горьковатые ягодки и, прокопав норку, тут же исчезла под снегом.
А это из темного ельника к лакомому рябиннику тянутся глубокие крестики-наброды глухаря. Но следы обрываются внезапно, только росчерки крыльев остались на снегу: птицу кто-то спугнул. И точно: в стороне, по-за кустами, звездочками отпечатан осторожный лисий след. Не повезло тут рыжей, и она махнула на поляну — попытать счастья, распутать ночную заячью карусель...
В любую пору года живет в природе живое!
К вечеру похолодало. Прихваченный легким морозцем снежок запел под сапогами, складно запел:
Прозрачна у берез кора,
А под корой — бунтуют соки...
Я в лес вхожу, как в божий храм:
Снимаю шапку на пороге...
Маркел не знал, хорошо или плохо получаются у него стихи. Каинские товарищи по кружку Ялухина хвалили: особенно нравились им агитки и сатира на купцов да кулаков. Он никогда здесь себя не насиловал: просто «накатывало» порою, и складные строчки рождались сами собой.
Перед ним еще не встали во весь рост гигантские тени Пушкина и Некрасова, которым он невольно подражал, а потому сейчас вот наивно, может быть, Маркел решил: вот оно, мое призвание в жизни — поэзия! И нечего метаться: пушкинские, некрасовские строки разили почище, чем сабля Митьки Бушуева. Буду жить в тайге, как дед Василек, и отсюда посылать бури на головы врагов...
К лесной сторожке он подходил в сумерках. Еще издали, меж деревьями, увидел желтый огонек: явился, значит, старик.
Василек пришел из деревни грустный, непривычно молчаливый. Только за чаем удалось его разговорить, выспросить новости.
— Плохие, парень, вести, — сказал старик. — В Омске объявился новый правитель — какой-то Колчак... абмирал. И с первых же ден показал свои волчьи зубы. Счас по всем деревням шастают каратели — силком забирают на службу парней, отымают у мужиков хлеб и скотину... Побывали и в Минино — не обошли стороной. У старухи моей — чо уж там, кажись, грабить? В пригоне — нор нарыли кони, в кармане — вошь на аркане. Дак не побрезговали — забрали мой тулуп. Хороший ишшо был тулупчик, дубленый. Старуха было кинулась отымать — по голове огрели, неделю не подымалась... Так-то вот, парень... В голос воет старуха — проклинает и лес, и меня, што на произвол судьбы ее покинул. А чо делать — ума не приложу. Уйти — все пожгут, повыведут микешки... под шумок-то. Мне ба время переждать, штоб какая ни на есть твердая власть пришла, под охрану свою лес-то взяла...
Долго сидели молча.
— Да, этот, видать, похлеще Временного всесибирского, на ходу подметки рвет, — неопределенно сказал Маркел.
— Можа, и он — временный?
— Поживем — увидим. Сюда-то, к нам в тайгу, никаким колчакам не добраться.
Дед Василек посмотрел на Маркела — пристально и удивленно.
* * *
Утром Маркел поднялся рано, стал собирать свою котомку.
— Эт куда? — полюбопытствовал старик, еще лежавший на нарах.
Маркел не ответил. Наверное, не слышал. Лицо его было бледно от бессонной ночи, серые глаза запали и лихорадочно блестели. Он быстро собрался, торкнулся в дверь и лишь на пороге, вспомнив, остановился:
— Спасибо за хлеб-соль, отец...
Снился Маркелу сон. Тревожный. Он и во сне убегал от кого-то, а ноги плохо слушались, словно одеревенели, и сердце леденело от страха... Несколько раз пытался взлететь — и не смог. А жара палит — дышать нечем. Вдалеке увидел мать. Она собирала клюкву на болоте. Рясная клюква, как нарочно кто насыпал.
— Мама, ты чего так рано берешь ягоду, еще ведь и заморозков не было? — спросил Маркел.
— Самое время, — засмеялась мать. — Сейчас клюква в цене. Купцы из Каинска понаехали — дорого дают... Насобираю вот — рубашку тебе справлю. Красную...
И вдруг она провалилась по пояс, замахала руками, как подбитая птица крыльями. Маркел кинулся на помощь — и сам ухнул в трясину. Почувствовал, как холодная няша жадно схватила тело, тянула, засасывала все глубже... И тут из чахлого кустарника выскочил тот, кто за ним гнался. Черное чудовище, из пасти которого летели искры. Оно приближалось и стало обыкновенным волком. Маркел почувствовал на груди цепкие лапы зверя.
И проснулся. Открыл глаза. Было уже светло. Волк не исчез. Лобастая голова его нависла над самым лицом. Сон перешел в быль, и Маркел не испугался, даже не вскрикнул. Наверное, всему бывает предел, даже страху, к которому можно привыкнуть, если он преследует постоянно. Они напряженно смотрели в глаза друг другу — зверь и человек. Волк не отвел своих желтых глаз: когда он чувствует силу, то выдерживает взгляд человека. Одна только мысль шевельнулась в отупевшей, измученной голове Маркела: скорее бы все кончилось...
— Ну, чего же ты ждешь? Вот моя глотка, — шепотом сказал Маркел.
У волка верхняя губа поползла кверху, обнажая огромные желтые клыки. И это было похоже на страшную улыбку.
— Серый, назад! — крикнул кто-то звонким голосом.
Зверь нехотя попятился, поджимая хвост. Из кустов вышел маленький старичок с ружьем на плече, скорым шагом стал приближаться. Маркел сел, безразлично, тупо смотрел на идущего к нему человека. Протер кулаками глаза: не сон ли это продолжается?
Старик подошел, оглядел Маркела, строго спросил:
— Чей будешь, куда путь держишь?
— Рухтин я, из Шипицина, — вяло отозвался Маркел, — иду на Василькову заимку...
— Это какой Рухтин? Ивашкин сынок, што ли?
— Ага.
— Понятно. Сказывают, бросил вас тятька-то?
— Мы его бросили. Выперли из дому...
Старичок неожиданно захохотал детским заливистым смехом:
— Так его, пьянчужку подзаборного!.. Достукался, мерин косоглазый!..
Маркел сидел недвижно, свесив на грудь белокурую голову.
— Э-э, погоди... — старик перестал смеяться, — да на тебе, парень, лица нет... Что с тобой случилось-то? Кобеля моего перепугался?
— Ничего не случилось. Жить невмоготу...
— Ого! — старичок даже подпрыгнул на месте. — Это в твои-то годы?! И когда она успела так наскучить тебе, жизня-то? Ну-ка давай, поднимайся, елки-моталки! Пойдем ко мне. Я и есть дед Василек, к кому ты путь держишь...
По дороге дед Василек говорил без умолку:
— Утром проснулся это я, вышел во двор, чую — дымком откуда-то наносит. Здесь ведь воздух такой — за десять верст запах дыма доходит. Да... Думаю, не лес ли горит? За ружье — и подался...
Серый бежал в сторонке, недоверчиво скалясь на пришельца, когда Маркел глядел в его сторону.
Дед Василек шустро семенил рядом, и было такое впечатление, что ему не терпится припустить вперед — от избытка живости и веселья...
* * *
Три дня Маркел провалялся в постели. Бредил, нес несуразицу, порывался вскочить и бежать куда-то. Дед Василек ни на шаг не отходил от него. Суетился, кипятил какие-то травы, поил Маркела горьким отваром.
Потом стало легче, кошмары отступили. В избе было уютно, пахло смольем и пряными травами, которые засохшими пучками были развешены по стенам. Эти стены, рубленные в лапу из толстых лиственничных бревен, потемнели от времени и лоснились, словно покрытые лаком. Ничего лишнего не было в избе старика: дощатый, выскобленный до желтизны, стол, грубо сколоченные табуретки, нары, заваленные сеном и прикрытые медвежьей шкурой. В красном углу — ветхая темная икона, под ней — полочка с книгами. Книги удивили Маркела, они казались чужеродными в этом суровом жилище лесного человека.
Но больше всего поражал его сам хозяин. Признаться, за все время Маркел так и не сумел как следует разглядеть деда Василька: неутомимый старик мелькал, как привидение, — и минуты не мог усидеть на месте.
Как-то вечером явился из тайги довольный — лицо сияет, как пасхальное яичко. Закричал с порога:
— Попался, сук-кин сын, мошенник! Хотел вокруг пальца обвести деда Василька?! Не тут-то было! Я тебя, елки-моталки, научу жить по-людски! Я тебя самого загоню под землю, лихоманка тебя задери!..
Маркел, лежавший на нарах, недоуменно глядел на старика, до подбородка натягивая шубу.
— Да не бойся, не на тебя я, — спохватился дед, — пакостника тут одного выследил... Третий год изловить не могу, а тут на верный след вроде напал. Микешка Сопотов, кому же еще быть. Давно-о грабит тайгу, подлец. Ловушки на зверя ставит, глухаря и тетерева силками промышляет. Охотник тоже, едрена мать... Теперь вот и совсем обнаглел: роет по тайге глубоченные ямы, сверху хворостом прикрывает. В ямины-то эти то косуля попадет, а то и сам сохатый завалится... Дак ить зачем же ты так делаешь-то, окаянная твоя душа! Ить в ямину-то зверь врюхается, а ты чуток недоглядел — и протухло мясо. Губишь-то во много боле, чем себе берешь. Вот ить жадность обуяла человеком — готов всю лесную живность подчистую свести!.. Приметил я эти ямы-то: теперяча не уйдет, накрою...
Дед Василек клокотал веселым гневом. Присел на табурет около нар, сорвал с головы шапку и швырнул в дальний угол. Худощавое лицо, скудная рыжая бороденка. Синие и по-детски чистые, как весеннее небушко, глаза. Над матовой лысиной топорщатся седые волоски. Лучи заходящего солнца ударили в окно, и волосы засветились — ни дать ни взять лик святого в нимбе.
Уютный старичок, домашний. И сердиться-то не умеет: даже в гневе веселость какая-то...
А еще удивился Маркел: каким похожим оказался дед Василек на того, какого создал он в своем воображении, когда ехал на телеге с отцом Григорием и тот рассказал ему про этого лесного жителя. Истинный старичок-лесовичок! «Все-таки имя накладывает отпечаток на человека, — подумал Маркел, — а, может быть, наоборот — человек делает свое имя... Дед Василек... Да иначе и назвать-то нельзя этого шустрого старичка!.. Одно только имя услышал, — и вот он весь человек, как на ладони, с характером и внешностью»...
— Дак пойдем завтра вора имать? — прервал его размышления дед Василек. — Очухался маленько или слаб еще?
— Я, конечно... Я с радостью, — заторопился Маркел. И спросил с присущей ему прямотой: — А зачем его ловить-то? Кому это нужно-то сейчас: косули, сохатые, глухари?..
— Как это — зачем? Как это — кому? Ты очумел, што ли, елки-моталки?
— Вот и я спрашиваю: зачем? Все кругом вверх тормашками перевернулось, все прахом пошло... Временное сибирское правительство земли и поместья бывшим хозяевам возвращает, то и гляди снова царя на престол посадят, и он эти леса опять своему Кабинету оттяпает. А ты птичек-зверушек жалеешь... Снявши голову — по волосам не плачут...
— Во-он ты какой умник, — протянул дед Василек. — Ну-ну... Да я плевать хотел на твоих царей и протчих правителей! Што же мы после себя оставим народу-то своему, если в этой суматохе под шумок начнем под корень выводить леса и всякую живность?! Думал ты об ентом, садовая голова? Царский Кабине-ет оттяпает... Да я, почитай, полвека верой и правдой прослужил, — и не Кабинету, а лесу. Каждую пичужку, каждую сосенку пуще глаза своего берег, а теперь, по-твоему, все на слом? Пущай варнаки всякие бьют, сжигают, калечат? Не-ет! Пока жив дед Василек — не бывать в тайге разору!..
В тихий сумеречный час на огромной лесной поляне столкнулись в жестокой схватке Осень и Зима. Осень теплилась неяркой, ржаного цвета, зарею, а Зима сверкала холодными звездами на ясном, льдисто-спокойном небе. Осень сопротивлялась: весело звенела ручьем в овраге, вспыхивала искорками алого клевера в пожухлой траве, тихо шелестела поздними цветами — колокольчиками. Но дохнуло холодом небо — и опудрилась, стала хрусткой под ногою местами еще зеленая трава, а тальниковые кусты расцвели хрустальными иголками инея. Покрылись льдистой пленкою, замерзли колокольчики. И когда прошел по поляне осторожный ветер, они тоненько отозвались ему. Оказывается, не зря зовутся колокольчиками — один раз в году звенят они своими голубыми венчиками!
Снежным комочком выкатился из леса заяц. Замер на месте, постриг ушами и, хлебнув студеного воздуха, громко чихнул: снежинка в ноздри попала...
Маркел и дед Василек вышли из дома на утренней заре. Чуткая тишина затопила тайгу. Сторожко затаились в низинах елочки, беззвучными зелеными взрывами вздымались в сумерках могучие кедры.
Тянуло спиртным настоем вянущих листьев. От этого у Маркела слегка кружилась голова, но чувствовал он, как бодрость вливается в тело, — радость какая-то беспричинная: всегда так бывает после болезни.
— Счас мы возле ям засаду устроим — придет, варнак, никуда не денется, — бубнил старик хрипловатым со сна голосом.
— Ну, поймаем, и куда мы его? — снова не выдержал Маркел.
— Как это куды? Знамо — властям сдадим.
— Да где они, власти-то? Их, поди, теперь днем с огнем не сыщешь...
— Ты опять за свое... — дед Василек начинал сердиться. — Раз властей нету — значить, гори все синим огнем? Да пойми ты, дурья башка, што мы, таежники, испокон веков от леса живем. Хлебушка у нас много не посеешь — вся надея на тайгу... И мясо отсель, и грибы, и ягода. Орехи кедровые — где ишшо в мире они произрастают? За границу на золото их меняют, равно как и пушнину всякую... Вот березу, к примеру, возьми — што ты знаешь об ентом дереве?
Маркелу не хотелось в такое хорошее утро сердить старика, и он ответил уклончиво, шуткой:
— Жвачку из бересты варят...
— Так! — серьезно подтвердил Василек. — От этой жвачки зубы у человека до ста лет держатся. А ишшо?
— Ну... красивая она, береза, нежная, во многих песнях про нее поется.
— А почему про осину не поется? Тожеть красивая стерва, — по осени костром горит. Не знаешь — почему? А потому, што пользы от осины мало. Никудышнее дерево — кто же про такое петь будет? А береза — смотри, — дед начал загибать пальцы: — первое — дрова. Возьми ту же осину или сосну. Бросишь в печь полено оно — пшик, и прогорело. Ни жару, ни пару. А береза горит долго, жар дает ядреный... В таком жару хлебы пекутся духмяные да румяные... Второе — избу срубить. Березовое бревно ошкурь да выдержи трошки — как мореный топляк будет. Топор не берет — искры летят. А ты не-ежная. За одну нежность да красоту любить не станут... Опять же — туесок берестяной сделать, веник наломать в баньке попариться — все береза. А сок березовый для человека, а почка березовая для всякой птицы лесной... — у деда Василька не хватило на руке пальцев, он высморкался, весело поглядел на Маркела: — Уразумел теперь? А раньше такое ишшо говаривали старики: случился с человеком недуг какой — положи его под березу, когда лист только начинает проклевываться. Она духом своим лечит лучше всяких врачей...
— Ну, уж это... — Маркел засмеялся. — Сказки сказываешь, дед.
— Сказки? Дак ты не веришь, што и тебя я не пилюлями, а травами на ноги поставил? Больно грамотные стали, куда с добром. Оттого и колготня меж людьми пошла — готовы глотку друг другу вырвать. А надо бы у ей, у матушки-природы, уму-разуму учиться, коли своего не хватает. Возьми зверя любого: будь он больной или смертельно раненный, а все одно будет ползать, искать нужную травку или ягодку, пока не найдет. И ведь знает точно, от какой болезни какую травку ему нужно пожевать... Тожеть, небось думаешь, сказки сказываю?..
Тропа кончилась, они лезли теперь напрямик, через бурелом и чащобу. Маркел быстро упарился, попросил деда остановиться. Опустился на огромный поваленный кедр. Трухлявый ствол с треском просел, как диван с испорченными пружинами. Запахло грибной гнилью.
Солнце уже поднялось, но тихо было в тайге. Птицы частью улетели на юг, а тем, что остались, было не до песен: спешно готовились к долгой и суровой зиме. Вон вертихвостка синица, странно притихшая, озабоченная, порхает по веткам — отыскивает личинок, собирает семена сосен и елей, маскирует все это под шубами белесых лишайников, что заплатами налипли на старые древесные стволы. Куцый поползень в купеческой жилетке черного бархата таскает в дупла и прячет за отставшую кору на стволах орехи и семена кленов. День-деньской шустро снует вниз головою по сучьям, и даже задиристые синицы при встрече уступают ему дорогу — ничего не поделаешь, ловкач, акробат, а в лесу к мастерам своего дела относятся с уважением.
Дед Василек присел рядом с Маркелом на кедровый ствол, снял шапку. Из нее валил пар, как из рыбацкого котелка. Он закурил трубку, сладкий дымок приятно щекотал ноздри, синими пластами путался в сучьях.
— Жи-ись, елки-моталки!
И действительно: хорошо было вокруг. Тихо и ясно. Но не пустынно, нет. Если внимательнее приглядеться — всюду кипела жизнь, торопилось жить все живое.
Бурундук пискнул рядом, столбиком застыл в пяти шагах от неведомых пришельцев. Шибко уж любопытный! Щеки смешно раздуты, отчего голова кажется непомерно большой.
— Орешек кедровых насобирал? — спросил дед Василек.
Бурундук стреканул на сосну, замелькал меж ветвей арестантским халатиком.
— Давай, давай, да получше прячь! — напутствовал старик. — А то ить медведь кладовую твою разыщет — пшик один останется, с голодухи зимой пропадешь. Он ить, косолапый, сам-то шибко ленив собирать, готовенькое ищет.
Вдруг в кустах послышался треск, Маркел вскочил, дед Василек схватился за ружье. Из чащи выскочил Серый с обрывком веревки на шее. Красный язык вывалился на четверть, бока ходят ходуном. Старик специально оставлял его дома, чтобы не мешал, прежде времени не спугнул браконьера.
— Во, нечистая сила! — ругнулся он. — Чего тебя лихоманка принесла? Может, изба загорелась?
Пес припал к земле и завилял хвостом.
— Может, чужой кто к нам пожаловал?
Серый, виновато моргая, пополз на брюхе к ногам хозяина.
— Понятно, — сказал Василек. — Дома все в порядке. Просто затосковал псина, думал, на охоту мы отправились, — вот и оборвался...
Они долго шли по тайге. Серый вьюном вился вокруг, носился за разными птахами, облаивал бурундуков — радовался, что остался безнаказанным. Не знал, куда истратить молодую силу.
Вот с разгона шарахнулся на сосну, взлетел по стволу сажени на две и кубарем скатился на землю. Из низкого дупла высунулась белка, сердито зацокала на собаку.
— Плоха хозяйка, — упрекнул ее дед Василек. — Все лето, видно, провертела хвостом, а счас грыбы хватилась сушить. Где ж оне теперь доспеют?
Маркел заметил на сучках сморщенные шляпки грибов.
— И вот ить животная какая, — продолжал дед, — грыб никогда не разламывает, а выберет без единой червоточинки... Спробуй ты так — ни за што не смогёшь.
— А ты, дед, сможешь?
— И я не смогу. Зверь чутьем берет, а человек потерял его, чутье-то природное.
Все было хорошо, все в природе шло своим чередом, по своим неписаным законам...
— Тут где-то и ямы надоть искать, — сказал старик, останавливаясь.
И в это время Серый с громким лаем рванулся вперед. Они побежали следом.
— Нет, лай не на чужого человека, — объяснил на бегу дед Василек. — На человека — не так. Зверя какого-то учуял. Но не волк и не медведь, нет. Серый ба подвывал тады...
Они ломились напрямик через кусты. Выскочили на небольшую прогалину. Серый волчком крутился на одном месте, захлебываясь лаем. Подбежав, увидели глубокую яму. В ней билась испачканная желтой глиною косуля. Старик поймал Серого за ошейник, закричал на Маркела:
— Чего стоишь, зенки выпучил?! Сигай в яму, подымай ее наверх!
Маркел прыгнул в яму, стал ловить косулю. Она металась в смертельном страхе, прыгала на обрывистые стены: яма была вырыта «кувшином».
— Держи веревку, вяжи ей ноги! — кричал дед Василек.
С большим трудом они выволокли обезумевшее животное. Дед ощупал связанную косулю, сердито крякнул:
— Вроде ба нога сломана. Подержи, я счас...
Скинул сапог, оторвал полоску от байковой портянки. Туго затянул ногу косули.
— Кажись, молодая ишшо, до свадьбы заживет. Развязывай веревку-то!
Косуля вскочила, припадая на больную ногу, кинулась в лес. Белое зеркальце под хвостом замельтешило меж деревьев.
Привязанный к сосне Серый рвался, исходил лаем.
— Вишь ты, резвый какой на готовое-то! — крикнул на него Василек. — Мотри, паря, а то живо пинкаря схлопочешь.
Поодаль, возле небольшого лесного озера, нашли еще три такие же ямы. Они так искусно были замаскированы ветками и притрушены хвоей, что дед Василек сам чуть не завалился в одну из них.
— Хитер Микешка Сопотов, — ворчал он, — у самого водопоя западни понарыл. И солькой сверху присыпал, не пожалел. Ну, теперь ты от меня не уйдешь, крапивное семя!..
Они сделали шалаш в густом ельнике. Прождали весь остаток дня. К ямам никто не пришел. Темнеть начинало в тайге. Вершины самых высоких елей резко обозначились на зеленоватом фоне сгоревшей зари, — словно кресты над куполами церквей. Стихли дневные шорохи, ночь подкрадывалась бесшумно.
— Все, теперяча не придет. Подождем до утра. На зорьке, как штык, явится...
И снова был таежный костер...
Пламя корежило кряжи-сутунки, шаманом плясало над ними. Огромные сосны вокруг при ярких вспышках выступали из темноты, шевелили замшелыми сучьями.
От озера тянуло прохладой глубинных вод. На черной глади плескалось алое пятно, вокруг которого стыли крупные звезды. Они четко и объемно отражались в недвижной воде, словно бы упали в озеро. Звезды упали в воду... Это уж верный признак того, что осень переломилась и днями грянет зима.
На другом берегу звучно ударила какая-то крупная рыба. Звезды замельтешили, как потревоженный пчелиный рой, алое пятно расплескалось на мелкие блестки.
И снова стало тихо. И тишину вдруг прорезал трубный рев, властный и могучий. Эхо понеслось высоко над тайгой, казалось, под самыми звездами.
Маркел невольно придвинулся поближе к огню. Сколько раз он слышал этот осенний рев сохатого и никак не мог к нему привыкнуть. Было в нем что-то неземное, таинственно-грозное.
— Бродит, шалавый, приключения на свою голову ищет, — незлобно выругался дед Василек и спросил Маркела: — Видал, как оне бьются на гоне? Мне приходилось. Ого! Разбегутся во всю мочь — да лбами. Ажно искры летят... Как-то по весне нашел два лосиных скелета. Видно, во время боя сплелись рогами намертво, а расцепиться не смогли. Так и кажилились, пока друг друга вусмерть не замотали... У их — не как у людей, не обхитришь. Закон тайги: кто сильнее...
Однако, прав ты, старик. Закон тайги справедлив и суров. И то верно, что среди людей верх берут не силой, не числом, а подлостью да деньгами.
В городе Каинске с десяток купчишек держат за глотки многие тысячи работного люда, продыху не дают. Кто они, эти купчишки? Кто им дал право помыкать тысячами таких же смертных, какие они сами? Деньги! А деньги — они потом и кровью пахнут. Где деньги, там хитрость и подлость... Да что город! Взять родную деревню Шипицино. Братья Барсуковы да еще Анисим Чурсин всех в кулак зажали. Поэтому, наверное, и зовутся кулаками. Маркелова мать, Ксения Семеновна, почитай, всю жизнь на них батрачила, да и сам он, Маркелка, только на ноги поднялся, как захомутали его в работу... С десяти лет в подпасках бегал, чуть подрос — пахарем стал наниматься, шишкобоем. Так и детство мимо прошло, за далекими долами да лесами аукнулось... Вроде бы сверкнул надеждой октябрь семнадцатого года, а потом опять все пошло на прежний лад.
— Чо задумался, паря? — спросил дед Василек. — Думай не думай — сто рублей не деньги. Давай-ка вот чайку пошвыркаем, душу малость обогреем.
— Муторно мне, дед... Ходим вот по лесу с тобой, белками да бурундучками любуемся. Косулю от смерти спасли... А в это время сколько народу гибнет по всей стране, сколько крови льется...
Василек задумался, подбросил в огонь полено. Тихо заговорил:
— Вижу сам, што перепуталось все в твоей душе — и доброе, и дурное. Как в огороде неухоженном. Начни сорняк вырывать — нужному овощу вреда наделаешь... Но все ж таки спрошу тебя: мы-то с тобой чем виноватые, што на земле смертоубивство идет? Ну, давай зачнем от горя реветь в два голоса, волосы на голове рвать, — мне-то уж и рвать нечего, — а поможет ли это? Войны, оне спокон веков ведутся и будут до той поры, пока люди ума не наживут. А когда поймут, то сами себя и проклянут: за што дрались-то, убивали друг друга? Вона какая земля — всем хватит места. Знай работай, не ленись... Но до этого далеко ишшо. Это будет, когда человек снова в природу вернется, мудрость ее переймать зачнет. Ведь в ей, в природе-то, все с великим разумом устроено. Всякая былинка, всякая букашка обязательно для чего-то нужна. Возьми муравья. Для тебя его жилье кучей лесного хлама кажется. А ить в этой куче каждая соринка на своем законном месте. Продувные ходы для сквознячка сделаны, — муравьи как-то чуют дождь, ежелиф даже туч ишшо на небе нетути, и успевают закрыть эти самые ходы. Канавки для отвода воды тожеть имеются. Замечал, небось, — вокруг кучи цветы иван-да-марьи насажены, любят почему-то этот цветок муравьи. Вот ить как все ловко и умно... А ты жалеешь, што косулю спас. Войны, паря, начинаются и кончаются, а природа, она вечная...
— Хитришь ты, дед, или в самом деле не понимаешь? — Маркел снова почувствовал в груди остроуглую жесткую льдинку... — Ведь войны-то разные бывают... Народ поднялся на живоглотов, правду свою ищет. А потому — нельзя нам быть в стороне, прятаться за кустами. Нечестно это — чужими руками жар загребать, выжидать, когда другие управятся. Вон Митька Бушуев клятву давал: до последнего издыхания душить гадов, всю землю пройти, мечом и огнем очистить ее от скверны. Удалось ему немного, зато жизнь прожил, как песню спел. Не зря небо коптил... Да что Митька? Поп Григорий Духонин, божий человек, и тот под юбкой у попадьи не прячется. Собой рискует, на хитрость и ложь идет, а дело свое делает: спасает людей от гибели, где только может. Людей! А мы с косулями тут возимся...
Дед Василек поник головой, будто перед покойником, стащил с головы облезлую заячью шапку. Детский пушок на его темени словно бы вспыхнул в отсветах пламени.
Долго молчали, глядя в костер. Красные головешки шипели и потрескивали, с сухим шорохом обрушивались, перегорая.
— Вижу, паря, совсем ты меня считаешь темным и беспонятным, — наконец тихо, обиженно заговорил старик. — А я ить кое-чо тоже кумекаю... И книжки читаю, хоть и непривычен к грамоте и буквы перед глазами, как блохи, скачут. Читал про одного старика. Иваном Сусаниным прозывался. Тот, што поляков в дебри завел. Знал ведь: на смерть идет, а пошел. Дак то ж ворог, чужеземец, поляк-то энтот. Пришел Расею грабить, русского человека рабом своим сделать хотел. А тут... — дед Василек безнадежно махнул рукой, — кто ж ее разберет, где правда, а где кривда. Вот ты говоришь: изгоним правителей, трудящийся народ власть захватит. Но даже овцы без пастуха разбредутся, к волкам в зубы угодят. Нельзя и народу без правителей — загинет. То ж на то и получится: придут новые правители, захочут власти, подчинения. Што изменится-то? Вот и надо, говорю, обождать маленько, не лезть на рожон... Тебе-то особенно. Вижу — чуткий ты больно, жалостливый. Все близко к сердцу принимаешь. Такие в одночасье надрываются, не живя веку гибнут. Не с людьми тебе надо жить в эту трудную пору, а в лесу, среди зверушек и птиц. Свой характер я угадываю в тебе... Видно, не каждому дано шашкой махать, не каждому...
Ночь плыла над тайгой. Осенняя, непроглядная. В бессонных думах сидел Маркел у костра. Старик прикорнул вроде, натянув шапку на глаза, а ему, Маркелу, не спалось. И так же, как пламя каждое мгновенье меняет свои очертания, так и думы юноши, и чувства его то гаснут, то возгораются с новой силою, и невозможно удержать их, закрепить в памяти...
Молодость тем и прекрасна, что живет ожиданьем счастья. Вот она, в кромешной темени, шевелится над ним зеленая лохматая звезда. И забыты уже все потрясения последних дней — живой, манящей звездочкой светится впереди надежда!
А от костра веет смолистым дымом и благостным теплом. Хорошо, черт возьми! И ощущение такое, будто видел ты уже где-то все это: костер, извергающий последнее пламя, словно затухающий вулкан, черное небо над головой и дикое пространство земли вокруг... Чудится, будто жил ты уже когда-то, тысячелетия назад, в первобытную пору огня и охоты...
А, может, прав дед Василек? Может, действительно не каждому дано быть борцом? И не в том ли высшее назначение и мудрость жизни, чтобы раствориться в этом вечном мире под звездами, жить естественной жизнью трав и деревьев, первородными глубинами этой жизни...
Ближе к рассвету охолодела земля, на хвое деревьев синими искрами засверкал иней. Дед Василек свернулся калачиком, в колени уткнул бороденку. Серый в полудреме прядал ушами, передней лапой скреб землю.
Над озерком повис густой липкий туман, потянуло промозглой сыростью.
На противоположном берегу зачавкали чьи-то тяжелые шаги, кто-то грузный вошел в воду, громко фыркнул и начал пить. Серый вскочил, ощерил клыки, но дед Василек — будто и не спал — проворно схватил его за обрывок веревки, притянул к себе, зажимая пасть.
Из белесой мглы тумана вдруг вышагнул огромный лось, наклонив пудовые рога, удивленно уставился на мерклые угли догоревшего костра. Он возник неожиданным привидением из ночи, страшное лесное чудище, и стоял в десяти шагах — видно было, как стекали капли воды по губастой горбоносой морде и жутковато светились маленькие круглые глаза. Но и красив он был дикой, первобытной какой-то красотою, — так что Маркел и старик, и даже собака завороженно смотрели на него, боясь шевельнуться.
Сохатый, наконец, вскинул голову, видно, почуяв опасность, прянул в сторону — только валежник затрещал под его длинными, могучими ногами. Серый вырвался из рук старика, метнулся следом, распугивая тишину хриплым лаем, и сразу же исчез в темных чащобах, только эхо кругло металось меж стволами: гав-гав! Гу! Гу!
— Очумелый какой-то, — сказал дед Василек не то о сохатом, не то о своем кобеле.
Серый скоро вернулся. Шерсть дыбилась на его загривке, и весь он дрожал от возбуждения.
— Чо, словил зверя? — весело приветствовал его старик. — Не по твоим зубам, видно, эта дичинка!
Пес виновато бил хвостом, отводя в сторону взгляд...
Микешка Сопотов явился на восходе солнца. Так же неожиданно, как появился недавно сохатый: словно из-под земли вырос. Старик и Серый ушли в лес на разведку, а Маркел после бессонной ночи задремал у костерка. И почувствовал затылком: кто-то пристально смотрит на него сзади. Оглянулся — в трех шагах стоит незнакомый человек с ружьем.
Маркел вскочил на ноги. Мужик улыбнулся, протянул огромную лапищу:
— Здравствуй-ка, добрый молодец!
Маркел отшатнулся.
— Да не бойсь, я — Микита Сопотов, тот самый, кого вы поджидаете, — приветливо пояснил он. — Где Василек-то?
В это время из кустов вышел с ружьем наизготовку дед Василек.
— Бросай-ка свою пушку! — крикнул он. — Теперь не уйдешь!
— А куда мне уходить? — миролюбиво отозвался Микешка. — Я дома. Плохо вот, что ямки ты мои порушил, хворостом завалил. На день теперь работы...
Он присел на валежину, положил рядом ружье, достал кисет с табаком, неторопливо стал закуривать.
— Арестованный ведь ты! — подскочил дед Василек и отбросил ногой Микешкино ружье. — Вязать тебя будем, сукина сына!
— Побалуй у мене! — прогудел Микешка, и в голосе его послышалась угроза. — Дай сюда ружье, чего лягаешься!
Он поднялся в рост — огромный, устрашающий, двинулся на старика. Дед Василек приложил к плечу берданку. Микешка остановился. Так стояли долго, смотрели друг другу в глаза.
Маркела поразило, как изменился всегда веселый старичок. Как сузились и потемнели, налились васильковой синевою его светлые глаза, и сколько ненависти, решительности отразилось на сухощавом, костистом лице! Где-то он видел похожее лицо... Да, да, на репродукции с картины Сурикова «Утро стрелецкой казни». Стрелец со свечой... Такой же бесстрашный, прожигающий ненавистью взгляд. Человек с этим ломающим взглядом должен быть беспощаден, способен на все... Вот тебе и старичок-лесовичок!
Это вот и мешало всегда Маркелу — всепоглощающий интерес стороннего наблюдателя за происходящим. Вместо того, чтобы действовать, подобрать хотя бы Микешкино ружье, он стоял и «ворон ртом ловил».
Но все, слава богу, обошлось. Микешка, видать, тоже почувствовал, понял характер деда Василька, а может, бывал в таких переплетах, хорошо знал старика раньше... Он сгорбился, опустил голову. Тихо сказал:
— Чего ты скачешь передо мной, как петух? Я сам пришел к тебе в руки. Сколько можно хорониться от тебя в своем же лесу?..
— Эт с каких пор он твоим стал, лес-то?
— Родился здесь и вырос... Тайга для меня — што дом родной.
— Брешешь. Дом родной не грабят, как ты тайгу.
— Брешут собаки, да свиньи, да ты с ними.
— Сколь годов не сеешь и не пашешь, а в кубышке, поди, золотишка не мене, чем у каинского купца... Много соболей загубил ноне? А косуль, сохачей?
Микешка не ответил. Отступил, сел на прежнюю валежину. Маркел только теперь догадался подобрать его ружье. Микешка покосился на него недобрым взглядом.
— И все-таки чудно мне: почему ты сам решил сюда прибечь? Ить издалека, должно, заметил, што я тутока? — спросил дед Василек. — Три года тебя словить не могу, а тут — на тебе, явился... Прямо как к теще на блины. Думал, помилую?
— На кой черт она мне загнулась, твоя милость. Сидишь тут в своей берлоге и не знаешь, поди, што власть-то давно переменилась. Нету теперь твоего царского Кабинета, некому тебе служить. Все теперь наше, народное. И ты не становись мне поперек путя — зашибу.
— Во-она ты какой умный сделался, елки-моталки! Ни дать ни взять — хвилософ в шабуре. Да в гробу я видел царя твоего с Кабинетом и с тобою вместях! Не царю, а лесу я служил и служить до смертного часа буду! «На-аше, наро-одное»... Дак давай теперь, жги-руби, выводи все под корень, ежелиф народное, хозяина своего не имеет... Надолго ли тебе, разбойнику, тайги-то хватит?
— На мой век хватит.
— А вот это видел? — дед Василек кинул кукиш в наглую Микешкину харю.
Микешка вдруг расхохотался хриплым, неприятным смехом, похожим на скрип треснувшего дерева в непогоду. Видно, развеселила его наивная запальчивость старика, особенно детская выходка с кукишем. Он трясся всем тучным телом, утирал шапкой глаза — хохотал долго, с подвывом.
— Ну дак... словил ты меня... наказывай, — наконец выдавил он. — Каким властям сдавать-то будешь: красным али белым?.. Какой приговор вынесешь?
— А приговор будет такой, — серьезно, даже торжественно объявил Василек, — во второй раз попадешься — к дереву привяжу и розгами буду пороть, покеда лосятина из тебя не полезет.
— Ну, а счас-то? — Микешка пал на колени, прижал к груди кулачищи, воздел к небу глаза, завопил дурашливо: — Накажи за грехи мои! Што же, счас-то, так и отпустишь ненаказанного?!
— Счас-то? — старик подумал. — На первый раз трогать не буду. Катись на все четыре... Только ружье заберу — властям потом отдам, какие объявятся. Пускай оне и судят...
— Ружье?! — Микешка вскочил на ноги, с ревом бросился на старика. Напоровшись на поднятый ствол, отскочил, повернул к Маркелу. Но и здесь ужалился о черный глазок ружейного дула.
— Уймись, — спокойно посоветовал дед Василек, — не прыгай. Ишь ты, ломаться тут начал, как дерьмо через палку. Думашь, власти за мной счас никакой не стоит, дак спущу я тебе? Чеши отсель во все лопатки, покеда не передумал я!
— Да вы чо?! — очумело завертелся Микешка. — Вы вправду, ли чо ли? Ружье-то? Да как же в тайге без ружья-то, без кормильца-то? Оно ить охотнику нужнее, чем пахарю лошадь с сохой...
— Вот и купляй лошадь, начинай жить по-честному, как добрые люди живут, — отрезал Василек.
— Чо, и вправду стать перед тобой на колени?
— Хоть на пузе ползай, сапоги лижи — не отдам! Ты меня давно знаешь.
— Знаю... — Микешка подобрал с земли свой заплечный мешок, медленно пошел прочь, по-медвежьи переваливаясь с боку на бок, выворачивая пятки. Оглянулся, хрипло сказал:
— Встретимся ишшо на узкой дорожке.
Хотел еще что-то сказать... В бессильной ярости вдруг схватил коряжину, замахнулся. Серый — как тут и был — шибанул ему под ноги. Человек и собака клубком покатились по земле.
— Серый, назад! — закричал дед Василек. — Не поганься об него, об козла вонючего...
Затяжная выдалась осень 1918 года. Такой не помнят и старики. Конец ноября, а снег еще не выпал: в тайге тепло, сухо и непривычная, мертвенная тишина. Все живое приготовилось к зиме, попряталось в норы и дупла, а она застряла где-то в непролазных дебрях северных урочищ.
Заяц давно сменил серую, порядком потрепанную за лето шубенку на новенькую, снежно-белую. Вот и мается теперь в обновке: где ни спрячется — весь на виду. Мертвой хваткой сцапал его страх, держит без сна и без пищи. В густых ельниках, во мхах ищет косой спасения. Крепко сидит: рядом пройдешь — не вскочит, только косым глазом проводит огромные охотничьи сапожищи. И уж чуть не наступишь — только тогда ударит из-под ног белой молнией...
Однажды проснулся Маркел под утро с чувством какой-то неясной радости. Далеко еще было до рассвета, но уже неверный, рассеянный свет струился в окна, наполнял избу таинственным полумраком.
Маркел вскочил с постели, выглянул в окно: так и есть — выпал первый снег! Вот откуда взялся этот тихий свет, разбудивший его в такую рань. Он надернул сапоги, накинул полушубок и выбежал на крыльцо.
Притрушенные снежком ступени смачно хрястнули под ногами. Серый выкатился из-под амбара, рванул ему навстречу. Прыгнул на грудь, пытаясь лизнуть в лицо, — пес давно привык к Маркелу, полюбил его.
— Ну, ну, побалуйся! — строго прикрикнул Маркел, но пес и ухом не повел, разгадав его настроение: как же можно не радоваться в такое-то утро! Он юлой вертелся вокруг, оседал на задние лапы, снова бросался на Маркела, и вся его морда, от надыбленных ушей до кончика высунутого языка, смеялась.
Маркел вернулся в избу, отрезал ломоть хлеба, чай не стал разогревать — торопился. Последние дни он жил один в лесной сторожке. Дед Василек ушел в свою деревню Минино «проведать старуху». Был он, оказывается, женат, в деревне имел свой дом, свое хозяйство. Но всю жизнь прожил в тайге, а усадьбой заправляла жена, которая любила его и всегда была верной, однако в молодости еще заявила мужу:
— Как хошь, а подыхать от скуки в твоей лесной берлоге не согласна... Я — человек и хочу жить не со зверями, а посреди людей...
Ни тот, ни другой не уступил. Так вот и жизнь прожили, изредка наведываясь один к другому...
Наскоро перекусив, Маркел взял ружье и направился в тайгу. Между тем стало развидняться: темень разбавлялась синевою. Синим был и снег, пышно накрывший прелую подстилку, клоками повисший на темных еловых лапах.
Как все изменилось вокруг, будто в сказочную страну перенесли Маркела сновидения!
Светло, торжественно, гулко — как в прибранной к празднику избе. Серый, дурея от запаха молодого снега, носился кругами, взрывал лапами палую листву и хвою, натыкался на черные пни в серебряных шлемах. Часто останавливался около торчавших из-под снега выворотней, поднимал заднюю лапу — так делают все собаки, чтобы утвердиться, обжиться в чужом, незнакомом лесу. Видно, для собаки лес показался новым.
Маркелом тоже завладело это чувство радостной новизны. А ведь есть страны, где люди совсем не знают снега, — подумал он. Вместе со снегом приходит на землю обновление: кончается один период жизни и начинается другой. А если этого нет? Если — сплошной поток однообразных солнечных дней? Скучно...
Думалось легко и светло, и... черт-те о чем. Думалось, например: большая она, земля, огромная. Ходить бы по ней босиком, слушать пенье птиц, радоваться солнышку, каждой былинке... Работать, любить ближнего своего и дальнего... Надо вернуться в природу, — говорит дед Василек. Природа для него — идеал. Но ведь и здесь существует жестокий «закон тайги»: сильный грызет слабого. А человеку для этого и разум дан, чтобы в нем природа осознала самое себя и жила по законам разума. Иначе — чем же нынешний человек отличается от зверя, если в главном ведет себя так же?
Маркел остановился. Выругался про себя. Это наваждение какое-то: о чем бы он ни говорил, о чем бы ни думал — все к одному сводится. Как у тех голодных генералов из щедринской сказки. О чем бы ни стали рассуждать, а закончат обязательно о жратве.
Нет, так дальше нельзя...
Маркел без устали кружил по тайге, радуясь какому-то неясному еще решению, которое — чувствовал он — должно принести ему освобождение от тяжких, путаных мыслей, обуревавших его. Заблудиться он не боялся: Серый всегда найдет дорогу к дому.
Бродил безо всякой цели, дышал свежестью и чистотой первого снега, старался разгадать цепочки следов, которые уже успели оставить звери и птицы. Вот вольным скоком промчался оживший после перенесенного страха заяц. А это саженным шагом прошел тревожный лось, ослепленный с непривычки полыханием снегов.
Запоздалый медведь долго, видать, куролесил по тайге. Он прежде, чем залечь в свою берлогу, исхаживает добрый десяток верст, делает огромные прыжки — сметки, делает выпятки — пятится задом наперед, — и все это, чтобы запутать свой след, отвести незваного гостя от берлоги.
Дед Василек рассказывал: если вспугнуть в эту пору косолапого, не дать ему спокойно устроиться на зимней квартире — станет он шатуном, всю зиму будет бродить по тайге, голодный и свирепый, страшный для всего живого. В берлоге же медведь обычно ложится головою к югу и дремлет до весны, без пищи и воды, расходуя накопленный за лето жир — от трех до пяти пудов! Мало того — именно в зимней берлоге у самок нарождаются детеныши, чаще — пара, весом не более полукилограмма каждый. Правда, солидной мамаше, хотя она в берлоге без пищи и воды, не стоит большого труда прокормить этаких малышей до выхода на волю. Так вот устроено в природе: новорожденный теленок, например, в семьдесят раз тяжелее медвежонка, а ведь корова по весу почти равна медведице...
Словом, не напрасно прожил Маркел в тайге, нахватался лесной грамоты у деда Василька. Теперь вот и сам читает следы, словно строки увлекательной книжки.
Вот отпечаталась ажурная цепочка — пробежала лесная мышь. След ведет к рябиновым кустам, под которыми снег опрыскан рубиновыми ягодами. Много ли мышке надо? Съела одну-две горьковатые ягодки и, прокопав норку, тут же исчезла под снегом.
А это из темного ельника к лакомому рябиннику тянутся глубокие крестики-наброды глухаря. Но следы обрываются внезапно, только росчерки крыльев остались на снегу: птицу кто-то спугнул. И точно: в стороне, по-за кустами, звездочками отпечатан осторожный лисий след. Не повезло тут рыжей, и она махнула на поляну — попытать счастья, распутать ночную заячью карусель...
В любую пору года живет в природе живое!
К вечеру похолодало. Прихваченный легким морозцем снежок запел под сапогами, складно запел:
Прозрачна у берез кора,
А под корой — бунтуют соки...
Я в лес вхожу, как в божий храм:
Снимаю шапку на пороге...
Маркел не знал, хорошо или плохо получаются у него стихи. Каинские товарищи по кружку Ялухина хвалили: особенно нравились им агитки и сатира на купцов да кулаков. Он никогда здесь себя не насиловал: просто «накатывало» порою, и складные строчки рождались сами собой.
Перед ним еще не встали во весь рост гигантские тени Пушкина и Некрасова, которым он невольно подражал, а потому сейчас вот наивно, может быть, Маркел решил: вот оно, мое призвание в жизни — поэзия! И нечего метаться: пушкинские, некрасовские строки разили почище, чем сабля Митьки Бушуева. Буду жить в тайге, как дед Василек, и отсюда посылать бури на головы врагов...
К лесной сторожке он подходил в сумерках. Еще издали, меж деревьями, увидел желтый огонек: явился, значит, старик.
Василек пришел из деревни грустный, непривычно молчаливый. Только за чаем удалось его разговорить, выспросить новости.
— Плохие, парень, вести, — сказал старик. — В Омске объявился новый правитель — какой-то Колчак... абмирал. И с первых же ден показал свои волчьи зубы. Счас по всем деревням шастают каратели — силком забирают на службу парней, отымают у мужиков хлеб и скотину... Побывали и в Минино — не обошли стороной. У старухи моей — чо уж там, кажись, грабить? В пригоне — нор нарыли кони, в кармане — вошь на аркане. Дак не побрезговали — забрали мой тулуп. Хороший ишшо был тулупчик, дубленый. Старуха было кинулась отымать — по голове огрели, неделю не подымалась... Так-то вот, парень... В голос воет старуха — проклинает и лес, и меня, што на произвол судьбы ее покинул. А чо делать — ума не приложу. Уйти — все пожгут, повыведут микешки... под шумок-то. Мне ба время переждать, штоб какая ни на есть твердая власть пришла, под охрану свою лес-то взяла...
Долго сидели молча.
— Да, этот, видать, похлеще Временного всесибирского, на ходу подметки рвет, — неопределенно сказал Маркел.
— Можа, и он — временный?
— Поживем — увидим. Сюда-то, к нам в тайгу, никаким колчакам не добраться.
Дед Василек посмотрел на Маркела — пристально и удивленно.
Утром Маркел поднялся рано, стал собирать свою котомку.
— Эт куда? — полюбопытствовал старик, еще лежавший на нарах.
Маркел не ответил. Наверное, не слышал. Лицо его было бледно от бессонной ночи, серые глаза запали и лихорадочно блестели. Он быстро собрался, торкнулся в дверь и лишь на пороге, вспомнив, остановился:
— Спасибо за хлеб-соль, отец...
ГЛАВА IV
Солдатушки, бравы ребятушки...
После полудня, за густым ельником, за крутой излучиной Тартаса открылось Шипицино — большая старинная деревня. Дома здесь крепкие, кряжистые, рубленные из вековых лиственниц. Время не властно над такими постройками, с годами они становятся еще прочнее. Только бревна темнеют от старости и словно бы светятся изнутри кремовым, благородных оттенков, светом.
Как ни бедуют многие шипицинцы, а дома у всех — что терема. И то сказать: жить в лесу да не срубить себе путевую хоромину — это надо быть или калекой, или безнадежным лодырем.
Только избенка Рухтиных — Маркел издали ее приметил — разнится от всех. Ветхой старушонкой сползла она по пологому откосу к самой реке и остановилась, усталая, кособокая, опершись на костыли-подпорки, тускло глядя на мир маленькими подслеповатыми окнами.
Ох, как труден батрацкий хлеб, когда трое у Ксении Семеновны на руках, один одного меньше! Одна надежда на старшего, Маркела, была, а оно вот как случилось: опериться не успел — улетел в чужой город. Непонятное даже матери беспокойство, тревога какая-то снедали сына, гнали из-под родительского крова. А ведь радовалась поначалу: помощник рос золотой, до работы охочий — за что ни возьмется, все горит в его руках. Пристрастился к книжкам, они и сгубили парня, — так думала о сыне Ксения Семеновна...
У Маркела сладко заныло сердце, когда подходил он к родной избе. Как ни сурово было голодное и холодное детство, а все ж осталось оно в памяти самой счастливой порою...
Дуплистая ветла на огороде, куда лазал он мальчонкой зорить грачиные гнезда... Лужайка перед избой, где по весне появлялась первая проталина, покрытая полегшей прошлогодней травою... Скрипучий журавель с деревянной гулкой бадьею: в ненастье ветер раскачивал бадью, и она глухо гудела, бухаясь о сруб колодца. Однажды, еще несмышленышем, Маркел умудрился забраться в эту огромную бадью, она сорвалась и ухнула вниз. Хорошо, мать была поблизости, полумертвого, вытащила его вместе с бадьей из колодца. Мать рыдала в истерике, а соседки дивились чуду: не разбился ребенок, не вывалился в ледяную воду — теперь сто лет будет жить...
Ксения Семеновна встретила сына слезами. Повисла на шее, обмякла вся, затряслась в рыданиях. Маркел растерялся, не знал, что делать: неловко гладил мать по спине с выпирающими лопатками, бормотал что-то несвязное. Он и сам готов был разреветься. Осторожно подвел к лавке, посадил. И только теперь разглядел, как постарела мать. Русые волосы иссеклись, поредели. А ведь помнил — раньше была тугая, до пояса коса. Иссохла, потемнела лицом, только глаза были прежние: большие, серые, всегда печальные. Одни эти глаза и жили теперь, и светились на темном, как у старинной иконы, лице.
В молодости мать была красавица, да пауком высосал молодую кровушку непутевый отец, тяжкая нужда состарила допрежь времени...
Маркел не только внешне, но и характером походил на мать: такой же жалостливый и ранимый. И вот теперь сидели они молча, рядком — родные, любящие души, и не знали, как приласкать, чем утешить друг друга...
С печи слез младшенький, Игнашка, несмело подошел к брату, тронул за колено:
— Ты гостинчика мне принес?
Маркел засуетился, развязал свою котомку, достал краюху хлеба, прихваченную у деда Василька на дорогу.
Игнашка обеими ручонками схватил хлеб, отбежал в угол и, отвернувшись, стал жадно есть.
— Как живете-то, мама? — спросил Маркел и тут же устыдился глупости своего вопроса: видно ведь было и так.
— Живем — не тужим, — горестно качнула головой Ксения Семеновна и вдруг набросилась на сына. — Ты-то зачем явился? Ить весь поголовно молодняк в солдаты бреют, урядник Ильин третьего дни наведывался, все пытал, куда ты запропастился. Чо тебе не жилось в тайге-то, чего не хватало?
— Не знаю, мама... — Маркел понурил русую голову, сцепил на коленях пальцы. — Чего там высидишь, в тайге-то?
— Дак, можа, кончится когда это проклятое время, отсиделся ба...
— Не скоро оно кончится, если будем, как барсуки, по норам прятаться.
— Ты опять за свое... Один раз от смерти ушел, дак неймется? Ишшо хочешь судьбу попытать? Давай-ка ночуй, а утром беги обратно. Нашей нужде ты все одно ничем не поможешь, а себя решишь...
В это время хлопнула дверь, с улицы вбежала сестра Мотренка.
— Што за шум, а драки нет?! — крикнула она и кинулась к старшему брату. — Братушка пришел, а мы уж думали — тебя медведи там задрали!
— Тю, коза бестолковая! — прикрикнула на нее мать, но Мотренка и ухом не повела — тормошила брата, звонко хохотала.
Была она не в пример матери и брату бойкого нрава, голод, нужду переносила легко, даже с веселым презрением, и в свои шестнадцать лет уже расцвела: кровь с молоком, а любую работу ломила наравне со взрослыми. Ничто ее не сокрушало, никакая грязь к ней не липла. Она-то и стала главной опорой матери после ухода старшего брата из семьи, а потом увидел Маркел, догадался, что на практичной, изворотливой Мотренке держится все их скудное хозяйство.
— Ну дак как там, братка, медведи-то в тайге поживают? — наседала она. — Привет мне не передавали?
Рядом с сестрой и Маркелу сделалось легко, он шлепнул ее по крутому плечу, тоже рассмеялся:
— Как же, встретил одного недавно, сватов к тебе засылать собирается.
— Пра-авда?! А какой он из себя, шибко красивый?
— Да как тебе сказать?.. Маленько на Мишку Гуляева смахивает.
— Ой, да ты уж скажешь, братушка... — Мотренка зарумянилась, потупила темные, как ягода-черника, глаза.
Мать, с печальной улыбкою смотревшая на детей, тихо сказала:
— О деле надо ба думать, а оне резвятся, как маленькие.
— Пущай кони думают, на то им голова большая дадена... Правда, братка?
— То-то ты не думаешь, дак и голова у тебя порожняя... Стукни — зазвенит, — упрекнула Мотренку мать.
Игнашка, до этого наблюдавший из своего угла, подкрался к сестре сзади и огрел ее деревянной поварешкой по голове.
Мотренка ойкнула, подпрыгнула козой, схватила брата за ручонку и отшлепала по мягкому месту.
— Не звени-ит! — басом заревел Игнашка.
Решили, что утром Маркел уйдет снова в тайгу, поживет еще маленько у деда Василька, а там — время покажет...
На рассвете к Рухтиным заявился урядник Платон Ильин. Без стука открыл дверь, перевалил за порог тучное, оплывшее жиром тело. Плюхнулся на взвизгнувший стул, выпучив глаза, долго хватал ртом воздух, как выброшенная из воды рыба. Он страдал одышкой, и в горле у него что-то хрипело и булькало, пищало по-мышиному.
Наконец, отдышавшись, обвел круглыми свинцовыми глазами замерших в неподвижных позах хозяев.
Остановился на Маркеле, рявкнул зычным голосом:
— Как стоишь, сук-кин сын! Руки по швам, ноги стрункой!
— Чего базлаешь, кабан недорезанный! — налетела на урядника Мотренка.
— Молча-ать! — Ильин проворно вскочил со стула, затопал толстыми, как ступы, ногами. Двинулся на Маркела. — Собирайсь! За мной ша-агом — ар-рш!
* * *
Так Маркел Рухтин стал солдатом армии верховного правителя «Великой Единой России» адмирала Колчака.
От Шипицина до уездного города Каинска новобранцев везли на лошадях, по первопутку. Санный путь был далекий и веселый. С десяток розвальней, набитых молодыми парнями, гуськом тянулись по свежему, визгучему от мороза снегу. В хвосте на легкой кошевке ехали молодой колчаковский офицер и шипицинский урядник Платон Ильин. Остальные офицеры и солдаты остались в Шипицине — вылавливать непокорных, кто прятался от мобилизации.
Во время проводов парни изрядно хватили на дорожку, многие ухитрились припрятать в сидорах и под сеном, наваленным в розвальни, бутылки с мутным вонючим самогоном.
Так что, только выехали за деревню — началось веселье, будто катили не в армию, а на большой престольный праздник. Соскакивали с саней, орали, дурачились, наступали сзади друг другу на длинные полы тулупов, греясь, бились на кулачках. То там, то здесь вырастала куча-мала, слышались рев и матерки, трещали овчины полушубков.
Поначалу урядник пытался унять разбушевавшуюся стихию, зычно орал и грозил кнутом, наконец, офицер сказал ему:
— Бесполезно... Пусть их бесятся. Под присягу приведут — там дурь из них вытрясут. Гляди только, чтоб не разбежались...
Среди новобранцев из шипицинских был один только Мишка Гуляев, высокий красивый парень, на которого, по слухам, заглядывалась сестра Мотренка. Остальных Маркел не знал. Всех парней из его деревни успели подчистить раньше, а этих вот набрали из дальних сел Шипицинской волости, добрались даже до кержацких поселков, которые находились у черта на куличках — в непролазных болотах Васюганья.
Пятеро кержацких парней и ехали теперь вместе со всеми служить адмиралу Колчаку. Держались они особняком, с саней не соскакивали, в игру не ввязывались. Этим и привлекли к себе общее внимание. У русских мужиков так: собралась порядочная толпа, — на сходке, на мельнице или даже в кабаке, — обязательно начнут искать «козла отпущения», над кем можно было бы потешиться, вволю поглумиться.
Вот и сейчас кержацкие розвальни окружили всем гамузом. Сразу же и балагур объявился, — маленький, тщедушный парнишка с конопатой, как куропашечье яйцо, и ехидной мордочкой.
— Кержак, куришь табак? — налетел он.
Те хмуро отворачивались.
— Не клюют, — подначил кто-то.
— Клюнут... — конопатый прыгнул к ним в сани. — Дайте огонька прикурить, робяты, а то у меня не только газетки, а и табачку нетути!
Староверы стали плеваться.
— Ага! — воодушевился конопатый. — А как же на службе-то будете? Там — усе в одной казарме, надымят — хоть топор вешай.
— Их в отдельную хорому поселят, — подсказали со стороны.
— Отдельные миски выдадут — у их же не положено из обчего котла, осквернятся ишшо...
— А стрелять-то как будете, людей убивать? Ваша лиригия не велит кровь проливать.
Кержацкие парни угрюмо молчали, затравленно озирались по сторонам. «Завести» их не удавалось. От них отступились: пропал интерес.
В попутной деревушке остановились покормить лошадей. И тут в каких-то санях обнаружили диковинной величины парня. Он проспал всю дорогу, потому его раньше и не заметили. А на стоянке поднялся размять косточки: раскинул ручищи и зевнул с таким рыком, что лошади у коновязи прянули в сторону.
Богатыря окружили. Он смотрел на всех сверху вниз и сонно, добродушно улыбался. Снова вперед выскочил конопатый.
— За кого воевать-то едешь? — спросил он для затравки.
— Как за кого? — удивился великан. — Чать, за царя-батюшку...
Кругом грохнули.
— Из какой же берлоги тебя выкопали, еслиф ты не знаешь, што царя-то уже нет больше года?
— Как нету? А куды он подевался? — искренне изумился парняга. И недоверчиво рассмеялся: — Брешете, небось. Без царя не бывает. Как же православному русскому народу без царя-то? Брешете...
— От темнота! — восхищался конопатый. — Да родом-то ты откель?
Парень снова со смаком зевнул, отвернулся:
— Далече мы живем. В урманах...
Разговор он, видимо, считал никчемным, но ребята только входили в раж.
Шибко уж захотелось узнать, какой силою обладает этот великан.
— Слышь, давай с тобой поборемся? — предложил конопатый и запрыгал, как дворняга вокруг матерого медведя.
Парняга покосился на него, хмыкнул:
— Не займай.
— Пошто так?
— Ушибить могу.
— А давай спробуем?
— Не займай.
Надо было его разозлить, а сделать это — парни поняли — не так-то легко. Конопатый подмигнул одному из них, тот незаметно лег сзади, детине под ноги. Конопатый с разбегу кинулся на парнягу, он хотел отступить, запнулся и грохнулся оземь. Человек десять бросились на поверженного богатыря.
— Не займай! — рявкнул он, облепленный парнями с ног до головы.
— Струсил, ведмедь, в штаны, поди, напустил?! — взвизгнул конопатый и стал крутить ему уши.
— А-а-а! Бо-ольно! — взвыл бедолага и только теперь ворохнулся.
Парни кубарем полетели во все стороны. Он успел поймать конопатого за шкирку. Приподнялся сам и его поднял, приблизил лицом к своему лицу.
— Ты за што меня так, а? — спросил с недоуменным удивлением. — Я ить тебя не трогал... За што?
Парнишонка посинел, сучил в воздухе ногами.
— Не надо больше так... больно мне, — пожаловался ему детина и осторожно поставил на землю. Конопатый сорвался с места и стриганул за ближний сарай...
Запрягли лошадей, снова тронулись в путь. Маркела заинтересовал этот добродушный дремучий богатырь, он перебежал к нему в сани. Парняга хмуро отвернулся от незваного гостя, подстегнул лошадь.
— Тебя как звать-то? — спросил Маркел.
— Зови хоть горшком, только в печь не суй.
— Да я это... по-хорошему, — смутился Маркел. — Познакомиться хочу...
Детина пристально поглядел ему в лицо, понял, наверное, что здесь без подвоха.
— Макаром меня зовут.
— Ага. А меня — Маркелом. Ты что, и впрямь не знаешь, что царя-то скинули?
— Кто его скинул?
— Ну... народ.
— Не можно так, — уперся Макар, — врете вы все. Как без царя-то, вы чо?
— А зачем он тебе? Или он кормит-поит тебя? Ты сам вон какой сильный. А царь... он как тот конопатый: только вред приносил, больно делал.
— Не можно так. Грех. Царь землю дал...
— Да какую землю-то! — вскипел Маркел. — Почему она царева, земля-то, родил он ее, что ли?! Ты ее пашешь — значит, твоя она должна быть. А царь... он такой же человек. Ты, к примеру, одним щелчком его смог бы убить.
— Не такой. Царь — от бога. Грех...
— Народец! — изумился Маркел. — Это сколько же надо, чтобы от царей он отвык?! И отвыкнет ли?..
На другой день подъезжали к Каинску. У Маркела было хорошее настроение. Подмывало его иногда — выкинуть какую-нибудь шутку.
На передней подводе парни допили припрятанную сивуху, горланили песни. Маркел подсел к ним, тоже притворился пьяным.
— Надоело это старье! — кричал он. — Давайте новую разучим. Сначала — тихонько, а когда заедем в город, тогда уж во всю силу. Удивим всех...
Новая песня ребятам понравилась.
— Дажеть на молитву маленько смахивает, — заметил один из них.
И вот, когда подводы втянулись в узкие улицы города, в десяток здоровенных глоток грянула эта песня:
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов!
Кипит наш разум возмущенный
И в смертный бой вести готов!..
Из домишек повыскакивали люди, недоуменно таращились на проезжающих.
— Красные! — крикнул кто-то в толпе.
К поющим, очумело нахлестывая лошадь, из хвоста обоза мчались на своей кошевке сопровождающий офицер и урядник Ильин. Маркел вовремя удрал.
— Прекратить! — орал урядник. — Кажите, кто научил!
Хмельные ребята осовело моргали глазами:
— Был тут какой-то... Убег...
— Найтить!
— Чего они найдут — лыка не вяжут, — остановил Ильина офицер.
* * *
Из Каинска новобранцев направили в Барабинск, оттуда двое суток тащились они до Омска поездом, в телячьих теплушках.
Маркел вместе с односельчанином Мишкой Гуляевым был зачислен рядовым восьмого кадрового полка. Началась казенная солдатская жизнь. Поначалу было странное ощущение отрешенности от всего сущего. Была рота — группа людей в одинаковых одеждах, даже с одинаковыми лицами, был командир — горластый усач с перебитым носом, был раз и навсегда заведенный железный распорядок: подъемы, учения, обеды, отбои... Все это казалось до смешного пустым и никчемным, механически однообразным, как стук часового маятника.
Но постепенно Маркел стал приглядываться к окружающим его людям, и они уже не представлялись такими похожими друг на друга, как картонные клоуны, выполняющие одни и те же заученные, глупые движения. Оказалось, люди везде остаются людьми и каждый человек в отдельности — это целый мир, удивительно сложный и многогранный...
Рота, состоявшая раньше, видимо, из одних «стариков», была наполовину разбавлена новобранцами. Сюда попали и два кержацких парня из тех пятерых, что призывались вместе с Маркелом. Сначала они держались ото всех особняком, были угрюмы и неприступны, как затравленные волчата. Но скоро один из них, Курдюков, стал отмежевываться от товарища. Оказался он парнем веселого нрава да к тому же голос имел высокий и чистый — стал ротным запевалой. Другой, Кирилл, смотрел на него осуждающе, ночами, на казарменных нарах, подолгу внушал ему что-то сердитым шепотом. Но из Курдюкова так и перла наружу раньше скованная, непокорная натура: он отмахивался от Кирилла, как от назойливой мухи. Скоро стал курить, а когда случалось — не прочь был выпить.
Предметом общих насмешек и издевательств стал в роте добродушный богатырь Макар Русаков. Потешались над ним все, кому не лень. Один только внешний вид Макара вызывал хохот до колик в животе. На складах не нашлось нужного размера шинели и сапог, и бедолага щеголял в своих подшитых валенках да в домотканом пестром армяке, перепоясанном солдатским ремнем с блестящей бляхою. Гимнастерку, правда, надели солдатскую (нельзя уж так-то, совсем по-домашнему), но рукава едва доставали до локтей, а ворот и вовсе не сходился на могучей шее...
Была у Макара и такая слабинка, которую не могли простить не только ротные остряки, легкомысленные новобранцы, но и серьезные бывалые солдаты. Детина испытывал панический страх перед начальством — будь то ротный командир, ефрейтор или какой-нибудь задрипанный писаришка.
И Маркелу иногда было жалко до слез смотреть на парня, который «тянулся в струнку» перед каким-то тупым замухрышкой, от страха и напряжения менялся в лице — то багровея, то бледнея, а тот (как же упустить такой редкий случай — поизгаляться над беспомощным богатырем?!) прыгал вокруг разъяренным кочетом и орал больше для потехи, чем для порядка:
— Кэк стоишь, огородное чучело?! Кэк ставишь пятки, медведь криволапый?! Мало тебя пороли в детстве? Так у меня живо схлопочешь по зубам!..
Сочувствовал бедному Макару и еще один человек — солдат Кузьма Сыромятников. Маркел давно к нему приглядывался: чем-то он привлекал, отличался от других, хотя внешность имел самую заурядную: невысок, поджарист, с худым скуластым лицом. О себе Кузьма много не распространялся, однако из отдельных реплик можно было понять, что он прошел войну, был в плену у немцев, участвовал в каких-то событиях в Петрограде...
Как-то на учебном полигоне, во время перерыва, когда офицеры удалились в каптерку на перекур, солдаты в своих шинельках «на рыбьем меху», греясь, затеяли потасовку и, как всегда, с гоготом окружили растерянного Макара Русакова, пытаясь вовлечь его в свалку. Он с виноватой улыбкой пятился от них, не находя себе места, очумело кружился, как поднятый из берлоги и окруженный собачьей сворою медведь. И тогда в серый, дышащий клубами морозного пара круг шагнул Сыромятников.
— Прекратите издевательство! — сказал он не громко, но так, что слышали все.
— Это откель такой заступник выискался? — подался ему навстречу здоровенный парень Ваня Бубнов, хохмач и заводила среди новобранцев.
Кузьма и не поглядел в его сторону, накинулся на Макара:
— Чего ты лебезишь перед ними! Двинул одному-другому по носу — они и уймутся.
— Драться нельзя... Грех... — бормотал смущенный Макар. — Оне меня пока не бьют...
— Так ждешь, когда бить начнут?
Обескураженный Ваня Бубнов вплотную придвинулся к Кузьме:
— Вижу, мастак ты чужими руками жар загребать... Может, сам спробуешь?
— Это с тобой, что ли? — Кузьма презрительно, снизу вверх, глянул Ване в лицо.
— А хоша бы и со мной!
— Вытри слюни сперва... губы смерзнутся — как будешь кашу есть?
Ваня побагровел, рванул Кузьму за полу шинели. Но тот изловчился, схватил Ваню за руку, присел, крякнул — и детина, перелетев через него, грохнулся на снег, раскинув циркулем ноги.
Ванины дружки кинулись на Кузьму — и еще двое покатились кубарем, но потом навалились скопом, подмяли заступника.
Макар, до этого с растерянной улыбкой, глядевший на происходящее, вдруг взревел, бестолково замахал руками:
— Робятки, да за што вы ево? Он ить не первый начал!..
— Помоги, дубина стоеросовая! — из-под кучи тел прохрипел Кузьма.
Только теперь Макар двинулся в гущу дерущихся, кого за шиворот, кого за ноги разбросал свалку, а остальных, растопырив шлагбаумом ручищи, отгреб в сторону.
На шум из каптерки выскочили офицеры.
Несколько солдат попали на гауптвахту. В их числе и Макар Русаков...
* * *
Маркел искал случая поближе познакомиться, поговорить с Кузьмой Сыромятниковым. Как-то утром в казарменной умывалке пристроился рядом с ним, начал первый:
— Ловко ты их... этих-то... на полигоне...
— Угу-м, — промычал Кузьма, — а ты чего же мне не помог?
— Да как-то... растерялся вроде... не успел...
Кузьма повернул к нему намыленное лицо, внимательно пригляделся, спросил:
— Тебе не говорила твоя мать, что лучше бы девкой ты родился, чем парнем?
— Говорила, — Маркел покраснел.
— То-то я и гляжу... Ресницы-то — любая девка позавидует.
— А я поначалу испугался за тебя, — поспешил Маркел замять неприятный для него разговор. — Думал, пришибет тебя Ваня Бубнов... Вон какой здоровенный...
— Здоровенный... Думаешь, сила есть — ума не надо? Макар-то в десять раз сильнее, мог бы этого Ваню на палец себе намотать, а толку-то? Пень — он и есть пень. Эко замордовали парня, запугали с детства!.. — Кузьма вздохнул: — Русь-матушка... А ведь парень не глупой... Как думаешь?
Маркел пожал плечами:
— Разговаривал как-то с ним: ни в какую не верит, что царя скинули...
Кузьма рассмеялся. Звонко, от души. Сказал, вытирая указательным пальцем навернувшиеся слезы:
— Это у него не от глупости. Испокон привык русский мужик, чтобы царь на шее у него сидел и пятками в бока дубасил... Стенька Разин и Пугачев — они ведь хитрые были: именем царей народ поднимали. Это у всех у нас в крови...
— И у тебя?
Кузьма пытливо поглядел на Маркела:
— А у тебя?
— У меня — нет...
— Это тебе так кажется. Есть в тебе царь. Тут он сидит! — Кузьма огрел Маркела широкой, раздавленной работою, ладонью по голой спине.
— С трона-то скинуть царя куда проще, чем из себя выкинуть. Глубоко он залез, сволочуга, в самую народную душу, рабское семя в ней посеял. И этим долго еще будут пользоваться разные прохвосты...
Он стоял перед Маркелом, обнаженный до пояса, с полотенцем через плечо. Легкий, жилистый, подтянутый. При каждом движении на его теле жгутами свивались крепкие сухие мускулы. Маркел отметил про себя, как обманчива бывает на первый взгляд внешность человека: ведь в солдатской-то форме, в длинной мешковатой шинели Кузьма выглядит чуть ли не замухрышкой...
Во дворе казармы трубачи заиграли сбор...
* * *
Напрасно пытался Колчак ввести в армии железную дисциплину, беспрекословное подчинение солдат: живительными дрожжами хотя и кратковременной, призрачно мелькнувшей свободы было сдобрено тесто, и удержать его силою в квашне не было никакой возможности, — оно бродило, вздымалось, перло через край.
Среди солдат, особенно среди «старичков-фронтовичков», велись тайные разговоры о землях, которые снова переделили, лучшие вернули кулакам, а главное — о том, какой смысл им, крестьянам да рабочим, проливать свою кровь, и за кого проливать-то ее — не понятно...
Даже самые ярые офицеры догадывались, что одними зуботычинами да гауптвахтами ничего не поделать.
Тогда в ротах стали появляться агитаторы: гражданские, бойкие на язык и похожие на сорок в своих черных сюртуках и белых манишках, и другие, работающие под своего брата — «солдатушек, бравых ребятушек», — в потрепанных шинелишках и обмотках. Однако все пели под одну дудку: только верховный правитель России адмирал Колчак сможет навести порядок в стране, только он может дать народу спокойную мирную жизнь и свободу, но для этого надо покончить с «красной сволочью», надо воевать, не щадя живота своего...
Были и агитаторы — «патриоты Сибири». Эти призывали грудью встать на защиту родной Сибири от большевиков, которые идут с запада и хотят поработить великий край, сделать народ его рабами...
Ни те, ни эти друг другу не мешали — цель была одна. Но однажды, во время такого вот агитационного митинга в казарме, куда было согнано человек двести солдат, из темного угла поднялся длинный, как жердь, детина и сразу сорвался на крик.
— Чаво воду в ступе толчешь?! — напал он на агитатора, махая руками, словно ветряная мельница крыльями. — Супроть кого воевать меня научаешь? Супроть такого же работяги, как и я? А кто ты такой, штобы научать меня? Думашь, надел солдатскую шинелишку, дак не признают тебя? Нашенский ты, голубчик, томскай, купца Кухтерина племяш! Ручки-то хоть грязью пачкай, господин подпоручик, когда агитировать идешь. А то шибко розовенькие оне у тебя, кровушкой нашею облиты!
Маркел, стоявший близко к столу, увидел, как побледнел выступавший «солдат» и как закровенел у него шрам на щеке — словно бритвой полосонули.
— Взять!! — рявкнул он. — Взять сук-кина сына!
В угол казармы кинулись несколько офицеров, навалились на долговязого. Тот извивался змеею, судорожно бился, надсадно хрипел:
— Ублюдок кухтеринский! Сволочь недобитая! Сколько рабочей крови пролил!.. В семнадцатом годе самолично тридцать политических заключенных в тюрьме заколол!..
Ему скрутили назад руки, поволокли к дверям казармы. «Агитатор» бросился следом, на ходу расстегивая кобуру пистолета под полою своей солдатской шинели.
— Братцы, да што же это деется?! — крикнул кто-то из солдат.
— Молча-ать! Р-разойдись по ротам!
— Эх, дурак! — скрипнул зубами Кузьма Сыромятников, стоявший рядом с Рухтиным. — Хотя, молодец, конечно...
— Куда теперь его? — спросил Маркел.
— На заслуженный отдых отправят... В Могилевскую губернию. Куда же еще?..
* * *
После отбоя они сидели в полутемном углу казармы, беседовали. Сыромятников сам к Маркелу подошел.
— Что-то никак не могу я раскусить тебя, парень, — говорил он. — Вроде робкий ты с виду, как овца господня, а внутри... натянут, чую, каждой жилкой. — Сыромятников впился в Маркела цепким взглядом серых сощуренных глаз: — Ты расскажи о себе, не бойся, авось чем помогу.
От этого взгляда, от тихого участливого голоса Маркел сразу почувствовал доверие к суровому человеку с худощавым, резким лицом. И рассказал ему обо всем, что пережил за последнее время, что мучило и угнетало душу. Поведал и об «атамане» Митьке Бушуеве, и о странной философии попа Григория Духонина, и о том, как жил у деда Василька...
— Ну, с попом все ясно, — задумчиво проговорил Сыромятников. — Этот служитель Христа небесный рай себе на грешной земле зарабатывает... А вот дед Василек твой — тип забавный. Назад в природу, говоришь, зовет человечество? Молодец! — Кузьма тихо засмеялся. — Да, брат, время сейчас такое, что в сторонке не отсидишься. Даже в самых дремучих головах мозги зашевелились: каждый себе философию придумывает, чтобы оправдаться перед совестью и перед людьми. Ну, а сам-то ты как?
— Был у меня недавно такой грех: к деду Васильку на крючок чуть не поймался, — откровенно признался Маркел. — Убаюкал старик своими лесными сказками. И возомнил я себя большим поэтом. Думаю, останусь жить в лесу и буду стихами разить врагов не хуже, чем пулей или саблею... Слышал, небось, про патриарха Никона? Жил такой изгнанник в стародавние времена, который из глуши изгнания праведным словом своим гремел на всю матушку Русь, даже сам царь перед Никоновой правдою трясся, как овечий хвост. Вот и я решил «глаголом жечь сердца людей». Да хорошо, что быстро спохватился: не глаголом надо жечь, а каленым железом выжигать всякую нечисть...
— Значит, разуверился в силе слова? — перебил Кузьма и пытливо поглядел на Маркела.
— Почему разуверился? Слово — оно тоже не воробей, а грозный сокол. По собственному опыту знаю. В прошлом году, после Октября, забурлил народ, из берегов вышел, что река в половодье: свобода, равенство, братство! Тогда каждое слово правды на вес золота ценилось. Простенькая частушка — и та разила врага наповал. Я по своей Шипицинской волости сутками без устали мотался — ячейки социалистической молодежи создавал. Волостную газету организовали, — я и корреспондентом, и редактором, и наборщиком, и печатником был. По селам ту газетенку зачитывали до дыр... Так что силу слова понимаю.
— А я тебя, признаться, принял поначалу за телушку с длинными ресницами, из этого... из института благородных девиц, — рассмеялся Сыромятников. — Такому, думаю, и вправду посиживать в лесу да стишки пописывать...
— А сам-то ты кто? Рыцарь без страха и сомнения? — обозлился Маркел. Его начал раздражать снисходительный, насмешливый тон Кузьмы. «Как с маленьким разговаривает», — подумал он и выпалил наперекор, чтобы сбить спесь с собеседника: — Не люблю толстокожих и прямолинейных, как оглобля! Ни в чем-то они не сомневаются, всех-то они умнее, все-то они знают на сто лет вперед... А скажи, если умный такой, почему Колчаку удалось в верховные правители пробраться? И силища у него сейчас — дай боже!..
— Вон ты, оказывается, какой горячий! Расшумелся, как холодный самовар. — Сыромятников как-то по-новому, холодно поглядел на Маркела. — А ты видел его лично, адмирала Колчака? Нет? А мне приходилось. Представительный барин! Одно слово — морской волк. Нижняя челюсть, как у бульдога, выпирает. Такой могучей челюстью, как жерновом, можно не только Сибирь, но и всю Россию перемолоть, да вот только лоб-то у верховного правителя узковатый...
— Не знаю, к чему ты это...
— А к тому, что болтаешь ты много лишнего. Давай-ка, брат, кончай философствовать да копаться в душе, ты ведь не какой-то гнилой интеллигентишко. Принимайся-ка, брат, за настоящее дело... — Сыромятников подумал, мягко улыбнулся. — Я ведь тоже из тамошних мест, почитай, земляк твой. Из Барабинска, в паровозном депо до войны слесарем работал. А теперь, как видишь, сменил профессию.
— Какая же это профессия — быть солдатом?
— Нет, брат, шалишь: солдатом-то я так... для отвода глаз. А профессия моя самая сейчас наиглавнейшая, — народ на борьбу снова поднимать, чтобы каленым железом эту самую колчакию отовсюду выжечь. Понял теперь?
— Как не понять...
— Согласен помогать нам?
— Кому это — вам?
— Опять прикидываешься? Ох, уж эта мужицкая натура! На кривой оглобле вас не объедешь... Неужели ты так-таки ни о чем и не догадываешься?
Маркел, конечно, догадывался. Да, были среди солдат большевистские агитаторы.
От Кузьмы Сыромятникова со временем Маркел узнал, что только в их восьмом кадровом полку действовала целая подпольная группа большевиков, которая держала крепкую связь с Омским губкомом, тоже подпольным. Но мало сказать — действовала. Большевики совместными усилиями готовили общегородское восстание. Это в самом-то логове Колчака! Дело сложное, рискованное, зато какая будет оплеуха чуть ли не Наполеоном возомнившему себя адмиралу!
Выступление было намечено в ночь на восьмое декабря. Во всех районах города одновременно выйдут вооруженные рабочие дружины, каждой из которых был заранее определен участок действия. Рабочих поддержат восставшие солдаты...
Маркел с прежней горячностью принялся за дело. По заданию Кузьмы Сыромятникова он вел агитационную работу в своем взводе. Это дело требовало не только ума, осторожности, изворотливости, но и хитрости. Не ровен час, нарвешься на провокатора — живо загремишь на «вечный отдых в Могилевскую губернию», как выразился Кузьма. А попробуй растолковать тому же Макару Русакову, что к чему? Парняга, кажется, до сих пор верит, что царь-батюшка у себя на троне восседает, а его, Макара, на этот счет все обманывают, за нос водят.
— Нравится тебе в солдатах, Макар? — улучив момент, издалека начинает Рухтин.
— Не-ка, — хмурится детина.
— Почему?
— Ботинки жмут... Нашли, да малы. На пятках волдыри, — во какие!..
— Ну, а домой тебе охота? — сдерживая раздражение, продолжает Маркел.
— Домой-то? — чешет в затылке Макар. — Нельзя домой, не пустят.
— А если разогнать тех, кто не пускает? Их же куда меньше, чем нас, солдат.
Макар пятится от агитатора, как от чумного. И сам черт не поймет, дурак ли он круглый, или хитрит, притворяется...
Не легче и с кержаком Спирькой Курдюковым. Этот, правда, на все готов — хоть сейчас способен кинуться в драку, неважно с кем: ему бы только бунтовать, ломать и крушить, бить кого-нибудь, буянить, — за таким нужен глаз да глаз...
* * *
В ночь на восьмое никто в роте не спал. С вечера, пока крутилось в казарме начальство, все делали вид, что ничего особенного не происходит, даже проявляли излишнюю рьяность в повиновении. Но заранее были подготовлены ночные караулы, часовые у пакгауза, где хранилось оружие, были поставлены из надежных людей. Несколько офицеров полка действовали заодно с солдатами, они помогли во многом.
Затаившись на нарах, все ждали связного, который должен был подать сигнал к выступлению. Но связной запаздывал. Он явился только за полночь, когда томительное, тревожное ожидание до последнего предела взвинтило солдатам нервы.
Связной, крохотный мужичонка в солдатской, до пят, шинели, перекатившись через порог казармы, зашипел простуженным голосом, еле переводя дух:
— Робятки, отменили выступление-то... Не подготовили рабочих в городе-то...
— Брешешь, нечестивец поганый! — первым кинулся к связному Спирька Курдюков. — Не верьте ему, братья, он этот... как его? Продава... Провокатор!
— Погоди ты, не мельтеши! — сурово осадил горячего парня Кузьма Сыромятников. И обратился к связному: — Рассказывай толком, чего зенки выпучил!
В этот момент на улице, со стороны железнодорожного моста через Омь, защелкали одиночные выстрелы. Ближе к казармам им отозвался длинным татаканьем пулемет. Что-то грохнуло, рвануло так, что зазвенели окна.
— За мной! — крикнул Сыромятников, отшвырнув прочь очумевшего связного. Спирька Курдюков налетел коршуном, саданул мужичонку в пах сапогом, тот скорчился, забился на грязном полу казармы...
Они бежали по темным улицам в сторону городской тюрьмы. Так было заранее обусловлено партийным подпольным комитетом, руководившим восстанием: восьмой кадровый полк должен захватить тюрьму, освободить политических заключенных и вместе с ними примкнуть к остальным повстанцам города, чтобы ударить по главным силам Колчака.
У тюремных стен уже завязался бой: трещали выстрелы, рвались гранаты. В синем полумраке наступающего утра здесь маячили вооруженные люди в штатском. Увидев бегущих солдат, они залегли боевой цепью.
— Стой! Не стреляй! — вырвался вперед Кузьма Сыромятников. — Кто вы такие, откуда?!
— Со станции Куломзино мы, железнодорожники! — отозвались из цепи.
— А мы — восьмого кадрового полка, тюрьму-то вместе нам брать!
Рабочие повскакивали, кинулись навстречу солдатам:
— Нажмем, братцы! Главное — ворота сломать!
Скопом навалились на массивные железные ворота.
Откуда-то появились бревна, вывороченные рельсы. Раскачивая на весу, ими таранили чугунные решетки. Тюремные стражники отхлынули в глубь двора, оттуда беспорядочно отстреливались.
— Э-эх, ухнем!! — весело ревели десятки глоток. — Еще ра-азик! Еще ра-азик!!
Поднятые на руках, огромными челноками качались бревна и рельсы, корежась, скрежетало и лязгало железо. Со стороны могло показаться, что люди горячо увлечены какой-то мирной артельною работой.
Наконец, ворота рухнули. Вооруженная толпа хлынула в тюремный двор. Оставшиеся в живых стражники сдались, стали помогать открывать камеры. Из черных дыр сыпались арестанты в полосатых халатах, будто кто выкидывал оттуда матрацы. Объятия, поцелуи, рыдания, смех...
И в это-то время со стороны задних ворот рявкнул дружный залп. Показалась стройная лавина юнкеров в долгополых серо-зеленых шинелях.
Пестрая толпа освободителей и освобожденных очумело шарахнулась к разломанным воротам, но нарвалась на плотную стену краснопогонников-добровольцев. Завязалась рукопашная схватка. И вдруг добровольцы расступились, в узкий проход хлынули конные гусары в красных бескозырках и с шашками наголо. Стальные молнии засверкали над головами.
— Братцы, нас предали! — истошно завопил кто-то.
— За мной, товарищи! С тыла им заходи! — сквозь винтовочную пальбу и вой послышался голос Кузьмы.
Маркел увидел, как с разрубленным саблею лицом рядом упал его односельчанин Мишка Гуляев. Мимо, сбивая с ног, раскидывая в стороны чужих и своих, с диким ревом промчался к воротам Макар Русаков. Маркел бросился следом за ним, едва выбрался из плотной гущи орущих людей, храпящих коней, свистящих сабель и побежал, что было духу, по кривому темному переулку.
После полудня, за густым ельником, за крутой излучиной Тартаса открылось Шипицино — большая старинная деревня. Дома здесь крепкие, кряжистые, рубленные из вековых лиственниц. Время не властно над такими постройками, с годами они становятся еще прочнее. Только бревна темнеют от старости и словно бы светятся изнутри кремовым, благородных оттенков, светом.
Как ни бедуют многие шипицинцы, а дома у всех — что терема. И то сказать: жить в лесу да не срубить себе путевую хоромину — это надо быть или калекой, или безнадежным лодырем.
Только избенка Рухтиных — Маркел издали ее приметил — разнится от всех. Ветхой старушонкой сползла она по пологому откосу к самой реке и остановилась, усталая, кособокая, опершись на костыли-подпорки, тускло глядя на мир маленькими подслеповатыми окнами.
Ох, как труден батрацкий хлеб, когда трое у Ксении Семеновны на руках, один одного меньше! Одна надежда на старшего, Маркела, была, а оно вот как случилось: опериться не успел — улетел в чужой город. Непонятное даже матери беспокойство, тревога какая-то снедали сына, гнали из-под родительского крова. А ведь радовалась поначалу: помощник рос золотой, до работы охочий — за что ни возьмется, все горит в его руках. Пристрастился к книжкам, они и сгубили парня, — так думала о сыне Ксения Семеновна...
У Маркела сладко заныло сердце, когда подходил он к родной избе. Как ни сурово было голодное и холодное детство, а все ж осталось оно в памяти самой счастливой порою...
Дуплистая ветла на огороде, куда лазал он мальчонкой зорить грачиные гнезда... Лужайка перед избой, где по весне появлялась первая проталина, покрытая полегшей прошлогодней травою... Скрипучий журавель с деревянной гулкой бадьею: в ненастье ветер раскачивал бадью, и она глухо гудела, бухаясь о сруб колодца. Однажды, еще несмышленышем, Маркел умудрился забраться в эту огромную бадью, она сорвалась и ухнула вниз. Хорошо, мать была поблизости, полумертвого, вытащила его вместе с бадьей из колодца. Мать рыдала в истерике, а соседки дивились чуду: не разбился ребенок, не вывалился в ледяную воду — теперь сто лет будет жить...
Ксения Семеновна встретила сына слезами. Повисла на шее, обмякла вся, затряслась в рыданиях. Маркел растерялся, не знал, что делать: неловко гладил мать по спине с выпирающими лопатками, бормотал что-то несвязное. Он и сам готов был разреветься. Осторожно подвел к лавке, посадил. И только теперь разглядел, как постарела мать. Русые волосы иссеклись, поредели. А ведь помнил — раньше была тугая, до пояса коса. Иссохла, потемнела лицом, только глаза были прежние: большие, серые, всегда печальные. Одни эти глаза и жили теперь, и светились на темном, как у старинной иконы, лице.
В молодости мать была красавица, да пауком высосал молодую кровушку непутевый отец, тяжкая нужда состарила допрежь времени...
Маркел не только внешне, но и характером походил на мать: такой же жалостливый и ранимый. И вот теперь сидели они молча, рядком — родные, любящие души, и не знали, как приласкать, чем утешить друг друга...
С печи слез младшенький, Игнашка, несмело подошел к брату, тронул за колено:
— Ты гостинчика мне принес?
Маркел засуетился, развязал свою котомку, достал краюху хлеба, прихваченную у деда Василька на дорогу.
Игнашка обеими ручонками схватил хлеб, отбежал в угол и, отвернувшись, стал жадно есть.
— Как живете-то, мама? — спросил Маркел и тут же устыдился глупости своего вопроса: видно ведь было и так.
— Живем — не тужим, — горестно качнула головой Ксения Семеновна и вдруг набросилась на сына. — Ты-то зачем явился? Ить весь поголовно молодняк в солдаты бреют, урядник Ильин третьего дни наведывался, все пытал, куда ты запропастился. Чо тебе не жилось в тайге-то, чего не хватало?
— Не знаю, мама... — Маркел понурил русую голову, сцепил на коленях пальцы. — Чего там высидишь, в тайге-то?
— Дак, можа, кончится когда это проклятое время, отсиделся ба...
— Не скоро оно кончится, если будем, как барсуки, по норам прятаться.
— Ты опять за свое... Один раз от смерти ушел, дак неймется? Ишшо хочешь судьбу попытать? Давай-ка ночуй, а утром беги обратно. Нашей нужде ты все одно ничем не поможешь, а себя решишь...
В это время хлопнула дверь, с улицы вбежала сестра Мотренка.
— Што за шум, а драки нет?! — крикнула она и кинулась к старшему брату. — Братушка пришел, а мы уж думали — тебя медведи там задрали!
— Тю, коза бестолковая! — прикрикнула на нее мать, но Мотренка и ухом не повела — тормошила брата, звонко хохотала.
Была она не в пример матери и брату бойкого нрава, голод, нужду переносила легко, даже с веселым презрением, и в свои шестнадцать лет уже расцвела: кровь с молоком, а любую работу ломила наравне со взрослыми. Ничто ее не сокрушало, никакая грязь к ней не липла. Она-то и стала главной опорой матери после ухода старшего брата из семьи, а потом увидел Маркел, догадался, что на практичной, изворотливой Мотренке держится все их скудное хозяйство.
— Ну дак как там, братка, медведи-то в тайге поживают? — наседала она. — Привет мне не передавали?
Рядом с сестрой и Маркелу сделалось легко, он шлепнул ее по крутому плечу, тоже рассмеялся:
— Как же, встретил одного недавно, сватов к тебе засылать собирается.
— Пра-авда?! А какой он из себя, шибко красивый?
— Да как тебе сказать?.. Маленько на Мишку Гуляева смахивает.
— Ой, да ты уж скажешь, братушка... — Мотренка зарумянилась, потупила темные, как ягода-черника, глаза.
Мать, с печальной улыбкою смотревшая на детей, тихо сказала:
— О деле надо ба думать, а оне резвятся, как маленькие.
— Пущай кони думают, на то им голова большая дадена... Правда, братка?
— То-то ты не думаешь, дак и голова у тебя порожняя... Стукни — зазвенит, — упрекнула Мотренку мать.
Игнашка, до этого наблюдавший из своего угла, подкрался к сестре сзади и огрел ее деревянной поварешкой по голове.
Мотренка ойкнула, подпрыгнула козой, схватила брата за ручонку и отшлепала по мягкому месту.
— Не звени-ит! — басом заревел Игнашка.
Решили, что утром Маркел уйдет снова в тайгу, поживет еще маленько у деда Василька, а там — время покажет...
На рассвете к Рухтиным заявился урядник Платон Ильин. Без стука открыл дверь, перевалил за порог тучное, оплывшее жиром тело. Плюхнулся на взвизгнувший стул, выпучив глаза, долго хватал ртом воздух, как выброшенная из воды рыба. Он страдал одышкой, и в горле у него что-то хрипело и булькало, пищало по-мышиному.
Наконец, отдышавшись, обвел круглыми свинцовыми глазами замерших в неподвижных позах хозяев.
Остановился на Маркеле, рявкнул зычным голосом:
— Как стоишь, сук-кин сын! Руки по швам, ноги стрункой!
— Чего базлаешь, кабан недорезанный! — налетела на урядника Мотренка.
— Молча-ать! — Ильин проворно вскочил со стула, затопал толстыми, как ступы, ногами. Двинулся на Маркела. — Собирайсь! За мной ша-агом — ар-рш!
Так Маркел Рухтин стал солдатом армии верховного правителя «Великой Единой России» адмирала Колчака.
От Шипицина до уездного города Каинска новобранцев везли на лошадях, по первопутку. Санный путь был далекий и веселый. С десяток розвальней, набитых молодыми парнями, гуськом тянулись по свежему, визгучему от мороза снегу. В хвосте на легкой кошевке ехали молодой колчаковский офицер и шипицинский урядник Платон Ильин. Остальные офицеры и солдаты остались в Шипицине — вылавливать непокорных, кто прятался от мобилизации.
Во время проводов парни изрядно хватили на дорожку, многие ухитрились припрятать в сидорах и под сеном, наваленным в розвальни, бутылки с мутным вонючим самогоном.
Так что, только выехали за деревню — началось веселье, будто катили не в армию, а на большой престольный праздник. Соскакивали с саней, орали, дурачились, наступали сзади друг другу на длинные полы тулупов, греясь, бились на кулачках. То там, то здесь вырастала куча-мала, слышались рев и матерки, трещали овчины полушубков.
Поначалу урядник пытался унять разбушевавшуюся стихию, зычно орал и грозил кнутом, наконец, офицер сказал ему:
— Бесполезно... Пусть их бесятся. Под присягу приведут — там дурь из них вытрясут. Гляди только, чтоб не разбежались...
Среди новобранцев из шипицинских был один только Мишка Гуляев, высокий красивый парень, на которого, по слухам, заглядывалась сестра Мотренка. Остальных Маркел не знал. Всех парней из его деревни успели подчистить раньше, а этих вот набрали из дальних сел Шипицинской волости, добрались даже до кержацких поселков, которые находились у черта на куличках — в непролазных болотах Васюганья.
Пятеро кержацких парней и ехали теперь вместе со всеми служить адмиралу Колчаку. Держались они особняком, с саней не соскакивали, в игру не ввязывались. Этим и привлекли к себе общее внимание. У русских мужиков так: собралась порядочная толпа, — на сходке, на мельнице или даже в кабаке, — обязательно начнут искать «козла отпущения», над кем можно было бы потешиться, вволю поглумиться.
Вот и сейчас кержацкие розвальни окружили всем гамузом. Сразу же и балагур объявился, — маленький, тщедушный парнишка с конопатой, как куропашечье яйцо, и ехидной мордочкой.
— Кержак, куришь табак? — налетел он.
Те хмуро отворачивались.
— Не клюют, — подначил кто-то.
— Клюнут... — конопатый прыгнул к ним в сани. — Дайте огонька прикурить, робяты, а то у меня не только газетки, а и табачку нетути!
Староверы стали плеваться.
— Ага! — воодушевился конопатый. — А как же на службе-то будете? Там — усе в одной казарме, надымят — хоть топор вешай.
— Их в отдельную хорому поселят, — подсказали со стороны.
— Отдельные миски выдадут — у их же не положено из обчего котла, осквернятся ишшо...
— А стрелять-то как будете, людей убивать? Ваша лиригия не велит кровь проливать.
Кержацкие парни угрюмо молчали, затравленно озирались по сторонам. «Завести» их не удавалось. От них отступились: пропал интерес.
В попутной деревушке остановились покормить лошадей. И тут в каких-то санях обнаружили диковинной величины парня. Он проспал всю дорогу, потому его раньше и не заметили. А на стоянке поднялся размять косточки: раскинул ручищи и зевнул с таким рыком, что лошади у коновязи прянули в сторону.
Богатыря окружили. Он смотрел на всех сверху вниз и сонно, добродушно улыбался. Снова вперед выскочил конопатый.
— За кого воевать-то едешь? — спросил он для затравки.
— Как за кого? — удивился великан. — Чать, за царя-батюшку...
Кругом грохнули.
— Из какой же берлоги тебя выкопали, еслиф ты не знаешь, што царя-то уже нет больше года?
— Как нету? А куды он подевался? — искренне изумился парняга. И недоверчиво рассмеялся: — Брешете, небось. Без царя не бывает. Как же православному русскому народу без царя-то? Брешете...
— От темнота! — восхищался конопатый. — Да родом-то ты откель?
Парень снова со смаком зевнул, отвернулся:
— Далече мы живем. В урманах...
Разговор он, видимо, считал никчемным, но ребята только входили в раж.
Шибко уж захотелось узнать, какой силою обладает этот великан.
— Слышь, давай с тобой поборемся? — предложил конопатый и запрыгал, как дворняга вокруг матерого медведя.
Парняга покосился на него, хмыкнул:
— Не займай.
— Пошто так?
— Ушибить могу.
— А давай спробуем?
— Не займай.
Надо было его разозлить, а сделать это — парни поняли — не так-то легко. Конопатый подмигнул одному из них, тот незаметно лег сзади, детине под ноги. Конопатый с разбегу кинулся на парнягу, он хотел отступить, запнулся и грохнулся оземь. Человек десять бросились на поверженного богатыря.
— Не займай! — рявкнул он, облепленный парнями с ног до головы.
— Струсил, ведмедь, в штаны, поди, напустил?! — взвизгнул конопатый и стал крутить ему уши.
— А-а-а! Бо-ольно! — взвыл бедолага и только теперь ворохнулся.
Парни кубарем полетели во все стороны. Он успел поймать конопатого за шкирку. Приподнялся сам и его поднял, приблизил лицом к своему лицу.
— Ты за што меня так, а? — спросил с недоуменным удивлением. — Я ить тебя не трогал... За што?
Парнишонка посинел, сучил в воздухе ногами.
— Не надо больше так... больно мне, — пожаловался ему детина и осторожно поставил на землю. Конопатый сорвался с места и стриганул за ближний сарай...
Запрягли лошадей, снова тронулись в путь. Маркела заинтересовал этот добродушный дремучий богатырь, он перебежал к нему в сани. Парняга хмуро отвернулся от незваного гостя, подстегнул лошадь.
— Тебя как звать-то? — спросил Маркел.
— Зови хоть горшком, только в печь не суй.
— Да я это... по-хорошему, — смутился Маркел. — Познакомиться хочу...
Детина пристально поглядел ему в лицо, понял, наверное, что здесь без подвоха.
— Макаром меня зовут.
— Ага. А меня — Маркелом. Ты что, и впрямь не знаешь, что царя-то скинули?
— Кто его скинул?
— Ну... народ.
— Не можно так, — уперся Макар, — врете вы все. Как без царя-то, вы чо?
— А зачем он тебе? Или он кормит-поит тебя? Ты сам вон какой сильный. А царь... он как тот конопатый: только вред приносил, больно делал.
— Не можно так. Грех. Царь землю дал...
— Да какую землю-то! — вскипел Маркел. — Почему она царева, земля-то, родил он ее, что ли?! Ты ее пашешь — значит, твоя она должна быть. А царь... он такой же человек. Ты, к примеру, одним щелчком его смог бы убить.
— Не такой. Царь — от бога. Грех...
— Народец! — изумился Маркел. — Это сколько же надо, чтобы от царей он отвык?! И отвыкнет ли?..
На другой день подъезжали к Каинску. У Маркела было хорошее настроение. Подмывало его иногда — выкинуть какую-нибудь шутку.
На передней подводе парни допили припрятанную сивуху, горланили песни. Маркел подсел к ним, тоже притворился пьяным.
— Надоело это старье! — кричал он. — Давайте новую разучим. Сначала — тихонько, а когда заедем в город, тогда уж во всю силу. Удивим всех...
Новая песня ребятам понравилась.
— Дажеть на молитву маленько смахивает, — заметил один из них.
И вот, когда подводы втянулись в узкие улицы города, в десяток здоровенных глоток грянула эта песня:
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов!
Кипит наш разум возмущенный
И в смертный бой вести готов!..
Из домишек повыскакивали люди, недоуменно таращились на проезжающих.
— Красные! — крикнул кто-то в толпе.
К поющим, очумело нахлестывая лошадь, из хвоста обоза мчались на своей кошевке сопровождающий офицер и урядник Ильин. Маркел вовремя удрал.
— Прекратить! — орал урядник. — Кажите, кто научил!
Хмельные ребята осовело моргали глазами:
— Был тут какой-то... Убег...
— Найтить!
— Чего они найдут — лыка не вяжут, — остановил Ильина офицер.
Из Каинска новобранцев направили в Барабинск, оттуда двое суток тащились они до Омска поездом, в телячьих теплушках.
Маркел вместе с односельчанином Мишкой Гуляевым был зачислен рядовым восьмого кадрового полка. Началась казенная солдатская жизнь. Поначалу было странное ощущение отрешенности от всего сущего. Была рота — группа людей в одинаковых одеждах, даже с одинаковыми лицами, был командир — горластый усач с перебитым носом, был раз и навсегда заведенный железный распорядок: подъемы, учения, обеды, отбои... Все это казалось до смешного пустым и никчемным, механически однообразным, как стук часового маятника.
Но постепенно Маркел стал приглядываться к окружающим его людям, и они уже не представлялись такими похожими друг на друга, как картонные клоуны, выполняющие одни и те же заученные, глупые движения. Оказалось, люди везде остаются людьми и каждый человек в отдельности — это целый мир, удивительно сложный и многогранный...
Рота, состоявшая раньше, видимо, из одних «стариков», была наполовину разбавлена новобранцами. Сюда попали и два кержацких парня из тех пятерых, что призывались вместе с Маркелом. Сначала они держались ото всех особняком, были угрюмы и неприступны, как затравленные волчата. Но скоро один из них, Курдюков, стал отмежевываться от товарища. Оказался он парнем веселого нрава да к тому же голос имел высокий и чистый — стал ротным запевалой. Другой, Кирилл, смотрел на него осуждающе, ночами, на казарменных нарах, подолгу внушал ему что-то сердитым шепотом. Но из Курдюкова так и перла наружу раньше скованная, непокорная натура: он отмахивался от Кирилла, как от назойливой мухи. Скоро стал курить, а когда случалось — не прочь был выпить.
Предметом общих насмешек и издевательств стал в роте добродушный богатырь Макар Русаков. Потешались над ним все, кому не лень. Один только внешний вид Макара вызывал хохот до колик в животе. На складах не нашлось нужного размера шинели и сапог, и бедолага щеголял в своих подшитых валенках да в домотканом пестром армяке, перепоясанном солдатским ремнем с блестящей бляхою. Гимнастерку, правда, надели солдатскую (нельзя уж так-то, совсем по-домашнему), но рукава едва доставали до локтей, а ворот и вовсе не сходился на могучей шее...
Была у Макара и такая слабинка, которую не могли простить не только ротные остряки, легкомысленные новобранцы, но и серьезные бывалые солдаты. Детина испытывал панический страх перед начальством — будь то ротный командир, ефрейтор или какой-нибудь задрипанный писаришка.
И Маркелу иногда было жалко до слез смотреть на парня, который «тянулся в струнку» перед каким-то тупым замухрышкой, от страха и напряжения менялся в лице — то багровея, то бледнея, а тот (как же упустить такой редкий случай — поизгаляться над беспомощным богатырем?!) прыгал вокруг разъяренным кочетом и орал больше для потехи, чем для порядка:
— Кэк стоишь, огородное чучело?! Кэк ставишь пятки, медведь криволапый?! Мало тебя пороли в детстве? Так у меня живо схлопочешь по зубам!..
Сочувствовал бедному Макару и еще один человек — солдат Кузьма Сыромятников. Маркел давно к нему приглядывался: чем-то он привлекал, отличался от других, хотя внешность имел самую заурядную: невысок, поджарист, с худым скуластым лицом. О себе Кузьма много не распространялся, однако из отдельных реплик можно было понять, что он прошел войну, был в плену у немцев, участвовал в каких-то событиях в Петрограде...
Как-то на учебном полигоне, во время перерыва, когда офицеры удалились в каптерку на перекур, солдаты в своих шинельках «на рыбьем меху», греясь, затеяли потасовку и, как всегда, с гоготом окружили растерянного Макара Русакова, пытаясь вовлечь его в свалку. Он с виноватой улыбкой пятился от них, не находя себе места, очумело кружился, как поднятый из берлоги и окруженный собачьей сворою медведь. И тогда в серый, дышащий клубами морозного пара круг шагнул Сыромятников.
— Прекратите издевательство! — сказал он не громко, но так, что слышали все.
— Это откель такой заступник выискался? — подался ему навстречу здоровенный парень Ваня Бубнов, хохмач и заводила среди новобранцев.
Кузьма и не поглядел в его сторону, накинулся на Макара:
— Чего ты лебезишь перед ними! Двинул одному-другому по носу — они и уймутся.
— Драться нельзя... Грех... — бормотал смущенный Макар. — Оне меня пока не бьют...
— Так ждешь, когда бить начнут?
Обескураженный Ваня Бубнов вплотную придвинулся к Кузьме:
— Вижу, мастак ты чужими руками жар загребать... Может, сам спробуешь?
— Это с тобой, что ли? — Кузьма презрительно, снизу вверх, глянул Ване в лицо.
— А хоша бы и со мной!
— Вытри слюни сперва... губы смерзнутся — как будешь кашу есть?
Ваня побагровел, рванул Кузьму за полу шинели. Но тот изловчился, схватил Ваню за руку, присел, крякнул — и детина, перелетев через него, грохнулся на снег, раскинув циркулем ноги.
Ванины дружки кинулись на Кузьму — и еще двое покатились кубарем, но потом навалились скопом, подмяли заступника.
Макар, до этого с растерянной улыбкой, глядевший на происходящее, вдруг взревел, бестолково замахал руками:
— Робятки, да за што вы ево? Он ить не первый начал!..
— Помоги, дубина стоеросовая! — из-под кучи тел прохрипел Кузьма.
Только теперь Макар двинулся в гущу дерущихся, кого за шиворот, кого за ноги разбросал свалку, а остальных, растопырив шлагбаумом ручищи, отгреб в сторону.
На шум из каптерки выскочили офицеры.
Несколько солдат попали на гауптвахту. В их числе и Макар Русаков...
Маркел искал случая поближе познакомиться, поговорить с Кузьмой Сыромятниковым. Как-то утром в казарменной умывалке пристроился рядом с ним, начал первый:
— Ловко ты их... этих-то... на полигоне...
— Угу-м, — промычал Кузьма, — а ты чего же мне не помог?
— Да как-то... растерялся вроде... не успел...
Кузьма повернул к нему намыленное лицо, внимательно пригляделся, спросил:
— Тебе не говорила твоя мать, что лучше бы девкой ты родился, чем парнем?
— Говорила, — Маркел покраснел.
— То-то я и гляжу... Ресницы-то — любая девка позавидует.
— А я поначалу испугался за тебя, — поспешил Маркел замять неприятный для него разговор. — Думал, пришибет тебя Ваня Бубнов... Вон какой здоровенный...
— Здоровенный... Думаешь, сила есть — ума не надо? Макар-то в десять раз сильнее, мог бы этого Ваню на палец себе намотать, а толку-то? Пень — он и есть пень. Эко замордовали парня, запугали с детства!.. — Кузьма вздохнул: — Русь-матушка... А ведь парень не глупой... Как думаешь?
Маркел пожал плечами:
— Разговаривал как-то с ним: ни в какую не верит, что царя скинули...
Кузьма рассмеялся. Звонко, от души. Сказал, вытирая указательным пальцем навернувшиеся слезы:
— Это у него не от глупости. Испокон привык русский мужик, чтобы царь на шее у него сидел и пятками в бока дубасил... Стенька Разин и Пугачев — они ведь хитрые были: именем царей народ поднимали. Это у всех у нас в крови...
— И у тебя?
Кузьма пытливо поглядел на Маркела:
— А у тебя?
— У меня — нет...
— Это тебе так кажется. Есть в тебе царь. Тут он сидит! — Кузьма огрел Маркела широкой, раздавленной работою, ладонью по голой спине.
— С трона-то скинуть царя куда проще, чем из себя выкинуть. Глубоко он залез, сволочуга, в самую народную душу, рабское семя в ней посеял. И этим долго еще будут пользоваться разные прохвосты...
Он стоял перед Маркелом, обнаженный до пояса, с полотенцем через плечо. Легкий, жилистый, подтянутый. При каждом движении на его теле жгутами свивались крепкие сухие мускулы. Маркел отметил про себя, как обманчива бывает на первый взгляд внешность человека: ведь в солдатской-то форме, в длинной мешковатой шинели Кузьма выглядит чуть ли не замухрышкой...
Во дворе казармы трубачи заиграли сбор...
Напрасно пытался Колчак ввести в армии железную дисциплину, беспрекословное подчинение солдат: живительными дрожжами хотя и кратковременной, призрачно мелькнувшей свободы было сдобрено тесто, и удержать его силою в квашне не было никакой возможности, — оно бродило, вздымалось, перло через край.
Среди солдат, особенно среди «старичков-фронтовичков», велись тайные разговоры о землях, которые снова переделили, лучшие вернули кулакам, а главное — о том, какой смысл им, крестьянам да рабочим, проливать свою кровь, и за кого проливать-то ее — не понятно...
Даже самые ярые офицеры догадывались, что одними зуботычинами да гауптвахтами ничего не поделать.
Тогда в ротах стали появляться агитаторы: гражданские, бойкие на язык и похожие на сорок в своих черных сюртуках и белых манишках, и другие, работающие под своего брата — «солдатушек, бравых ребятушек», — в потрепанных шинелишках и обмотках. Однако все пели под одну дудку: только верховный правитель России адмирал Колчак сможет навести порядок в стране, только он может дать народу спокойную мирную жизнь и свободу, но для этого надо покончить с «красной сволочью», надо воевать, не щадя живота своего...
Были и агитаторы — «патриоты Сибири». Эти призывали грудью встать на защиту родной Сибири от большевиков, которые идут с запада и хотят поработить великий край, сделать народ его рабами...
Ни те, ни эти друг другу не мешали — цель была одна. Но однажды, во время такого вот агитационного митинга в казарме, куда было согнано человек двести солдат, из темного угла поднялся длинный, как жердь, детина и сразу сорвался на крик.
— Чаво воду в ступе толчешь?! — напал он на агитатора, махая руками, словно ветряная мельница крыльями. — Супроть кого воевать меня научаешь? Супроть такого же работяги, как и я? А кто ты такой, штобы научать меня? Думашь, надел солдатскую шинелишку, дак не признают тебя? Нашенский ты, голубчик, томскай, купца Кухтерина племяш! Ручки-то хоть грязью пачкай, господин подпоручик, когда агитировать идешь. А то шибко розовенькие оне у тебя, кровушкой нашею облиты!
Маркел, стоявший близко к столу, увидел, как побледнел выступавший «солдат» и как закровенел у него шрам на щеке — словно бритвой полосонули.
— Взять!! — рявкнул он. — Взять сук-кина сына!
В угол казармы кинулись несколько офицеров, навалились на долговязого. Тот извивался змеею, судорожно бился, надсадно хрипел:
— Ублюдок кухтеринский! Сволочь недобитая! Сколько рабочей крови пролил!.. В семнадцатом годе самолично тридцать политических заключенных в тюрьме заколол!..
Ему скрутили назад руки, поволокли к дверям казармы. «Агитатор» бросился следом, на ходу расстегивая кобуру пистолета под полою своей солдатской шинели.
— Братцы, да што же это деется?! — крикнул кто-то из солдат.
— Молча-ать! Р-разойдись по ротам!
— Эх, дурак! — скрипнул зубами Кузьма Сыромятников, стоявший рядом с Рухтиным. — Хотя, молодец, конечно...
— Куда теперь его? — спросил Маркел.
— На заслуженный отдых отправят... В Могилевскую губернию. Куда же еще?..
После отбоя они сидели в полутемном углу казармы, беседовали. Сыромятников сам к Маркелу подошел.
— Что-то никак не могу я раскусить тебя, парень, — говорил он. — Вроде робкий ты с виду, как овца господня, а внутри... натянут, чую, каждой жилкой. — Сыромятников впился в Маркела цепким взглядом серых сощуренных глаз: — Ты расскажи о себе, не бойся, авось чем помогу.
От этого взгляда, от тихого участливого голоса Маркел сразу почувствовал доверие к суровому человеку с худощавым, резким лицом. И рассказал ему обо всем, что пережил за последнее время, что мучило и угнетало душу. Поведал и об «атамане» Митьке Бушуеве, и о странной философии попа Григория Духонина, и о том, как жил у деда Василька...
— Ну, с попом все ясно, — задумчиво проговорил Сыромятников. — Этот служитель Христа небесный рай себе на грешной земле зарабатывает... А вот дед Василек твой — тип забавный. Назад в природу, говоришь, зовет человечество? Молодец! — Кузьма тихо засмеялся. — Да, брат, время сейчас такое, что в сторонке не отсидишься. Даже в самых дремучих головах мозги зашевелились: каждый себе философию придумывает, чтобы оправдаться перед совестью и перед людьми. Ну, а сам-то ты как?
— Был у меня недавно такой грех: к деду Васильку на крючок чуть не поймался, — откровенно признался Маркел. — Убаюкал старик своими лесными сказками. И возомнил я себя большим поэтом. Думаю, останусь жить в лесу и буду стихами разить врагов не хуже, чем пулей или саблею... Слышал, небось, про патриарха Никона? Жил такой изгнанник в стародавние времена, который из глуши изгнания праведным словом своим гремел на всю матушку Русь, даже сам царь перед Никоновой правдою трясся, как овечий хвост. Вот и я решил «глаголом жечь сердца людей». Да хорошо, что быстро спохватился: не глаголом надо жечь, а каленым железом выжигать всякую нечисть...
— Значит, разуверился в силе слова? — перебил Кузьма и пытливо поглядел на Маркела.
— Почему разуверился? Слово — оно тоже не воробей, а грозный сокол. По собственному опыту знаю. В прошлом году, после Октября, забурлил народ, из берегов вышел, что река в половодье: свобода, равенство, братство! Тогда каждое слово правды на вес золота ценилось. Простенькая частушка — и та разила врага наповал. Я по своей Шипицинской волости сутками без устали мотался — ячейки социалистической молодежи создавал. Волостную газету организовали, — я и корреспондентом, и редактором, и наборщиком, и печатником был. По селам ту газетенку зачитывали до дыр... Так что силу слова понимаю.
— А я тебя, признаться, принял поначалу за телушку с длинными ресницами, из этого... из института благородных девиц, — рассмеялся Сыромятников. — Такому, думаю, и вправду посиживать в лесу да стишки пописывать...
— А сам-то ты кто? Рыцарь без страха и сомнения? — обозлился Маркел. Его начал раздражать снисходительный, насмешливый тон Кузьмы. «Как с маленьким разговаривает», — подумал он и выпалил наперекор, чтобы сбить спесь с собеседника: — Не люблю толстокожих и прямолинейных, как оглобля! Ни в чем-то они не сомневаются, всех-то они умнее, все-то они знают на сто лет вперед... А скажи, если умный такой, почему Колчаку удалось в верховные правители пробраться? И силища у него сейчас — дай боже!..
— Вон ты, оказывается, какой горячий! Расшумелся, как холодный самовар. — Сыромятников как-то по-новому, холодно поглядел на Маркела. — А ты видел его лично, адмирала Колчака? Нет? А мне приходилось. Представительный барин! Одно слово — морской волк. Нижняя челюсть, как у бульдога, выпирает. Такой могучей челюстью, как жерновом, можно не только Сибирь, но и всю Россию перемолоть, да вот только лоб-то у верховного правителя узковатый...
— Не знаю, к чему ты это...
— А к тому, что болтаешь ты много лишнего. Давай-ка, брат, кончай философствовать да копаться в душе, ты ведь не какой-то гнилой интеллигентишко. Принимайся-ка, брат, за настоящее дело... — Сыромятников подумал, мягко улыбнулся. — Я ведь тоже из тамошних мест, почитай, земляк твой. Из Барабинска, в паровозном депо до войны слесарем работал. А теперь, как видишь, сменил профессию.
— Какая же это профессия — быть солдатом?
— Нет, брат, шалишь: солдатом-то я так... для отвода глаз. А профессия моя самая сейчас наиглавнейшая, — народ на борьбу снова поднимать, чтобы каленым железом эту самую колчакию отовсюду выжечь. Понял теперь?
— Как не понять...
— Согласен помогать нам?
— Кому это — вам?
— Опять прикидываешься? Ох, уж эта мужицкая натура! На кривой оглобле вас не объедешь... Неужели ты так-таки ни о чем и не догадываешься?
Маркел, конечно, догадывался. Да, были среди солдат большевистские агитаторы.
От Кузьмы Сыромятникова со временем Маркел узнал, что только в их восьмом кадровом полку действовала целая подпольная группа большевиков, которая держала крепкую связь с Омским губкомом, тоже подпольным. Но мало сказать — действовала. Большевики совместными усилиями готовили общегородское восстание. Это в самом-то логове Колчака! Дело сложное, рискованное, зато какая будет оплеуха чуть ли не Наполеоном возомнившему себя адмиралу!
Выступление было намечено в ночь на восьмое декабря. Во всех районах города одновременно выйдут вооруженные рабочие дружины, каждой из которых был заранее определен участок действия. Рабочих поддержат восставшие солдаты...
Маркел с прежней горячностью принялся за дело. По заданию Кузьмы Сыромятникова он вел агитационную работу в своем взводе. Это дело требовало не только ума, осторожности, изворотливости, но и хитрости. Не ровен час, нарвешься на провокатора — живо загремишь на «вечный отдых в Могилевскую губернию», как выразился Кузьма. А попробуй растолковать тому же Макару Русакову, что к чему? Парняга, кажется, до сих пор верит, что царь-батюшка у себя на троне восседает, а его, Макара, на этот счет все обманывают, за нос водят.
— Нравится тебе в солдатах, Макар? — улучив момент, издалека начинает Рухтин.
— Не-ка, — хмурится детина.
— Почему?
— Ботинки жмут... Нашли, да малы. На пятках волдыри, — во какие!..
— Ну, а домой тебе охота? — сдерживая раздражение, продолжает Маркел.
— Домой-то? — чешет в затылке Макар. — Нельзя домой, не пустят.
— А если разогнать тех, кто не пускает? Их же куда меньше, чем нас, солдат.
Макар пятится от агитатора, как от чумного. И сам черт не поймет, дурак ли он круглый, или хитрит, притворяется...
Не легче и с кержаком Спирькой Курдюковым. Этот, правда, на все готов — хоть сейчас способен кинуться в драку, неважно с кем: ему бы только бунтовать, ломать и крушить, бить кого-нибудь, буянить, — за таким нужен глаз да глаз...
В ночь на восьмое никто в роте не спал. С вечера, пока крутилось в казарме начальство, все делали вид, что ничего особенного не происходит, даже проявляли излишнюю рьяность в повиновении. Но заранее были подготовлены ночные караулы, часовые у пакгауза, где хранилось оружие, были поставлены из надежных людей. Несколько офицеров полка действовали заодно с солдатами, они помогли во многом.
Затаившись на нарах, все ждали связного, который должен был подать сигнал к выступлению. Но связной запаздывал. Он явился только за полночь, когда томительное, тревожное ожидание до последнего предела взвинтило солдатам нервы.
Связной, крохотный мужичонка в солдатской, до пят, шинели, перекатившись через порог казармы, зашипел простуженным голосом, еле переводя дух:
— Робятки, отменили выступление-то... Не подготовили рабочих в городе-то...
— Брешешь, нечестивец поганый! — первым кинулся к связному Спирька Курдюков. — Не верьте ему, братья, он этот... как его? Продава... Провокатор!
— Погоди ты, не мельтеши! — сурово осадил горячего парня Кузьма Сыромятников. И обратился к связному: — Рассказывай толком, чего зенки выпучил!
В этот момент на улице, со стороны железнодорожного моста через Омь, защелкали одиночные выстрелы. Ближе к казармам им отозвался длинным татаканьем пулемет. Что-то грохнуло, рвануло так, что зазвенели окна.
— За мной! — крикнул Сыромятников, отшвырнув прочь очумевшего связного. Спирька Курдюков налетел коршуном, саданул мужичонку в пах сапогом, тот скорчился, забился на грязном полу казармы...
Они бежали по темным улицам в сторону городской тюрьмы. Так было заранее обусловлено партийным подпольным комитетом, руководившим восстанием: восьмой кадровый полк должен захватить тюрьму, освободить политических заключенных и вместе с ними примкнуть к остальным повстанцам города, чтобы ударить по главным силам Колчака.
У тюремных стен уже завязался бой: трещали выстрелы, рвались гранаты. В синем полумраке наступающего утра здесь маячили вооруженные люди в штатском. Увидев бегущих солдат, они залегли боевой цепью.
— Стой! Не стреляй! — вырвался вперед Кузьма Сыромятников. — Кто вы такие, откуда?!
— Со станции Куломзино мы, железнодорожники! — отозвались из цепи.
— А мы — восьмого кадрового полка, тюрьму-то вместе нам брать!
Рабочие повскакивали, кинулись навстречу солдатам:
— Нажмем, братцы! Главное — ворота сломать!
Скопом навалились на массивные железные ворота.
Откуда-то появились бревна, вывороченные рельсы. Раскачивая на весу, ими таранили чугунные решетки. Тюремные стражники отхлынули в глубь двора, оттуда беспорядочно отстреливались.
— Э-эх, ухнем!! — весело ревели десятки глоток. — Еще ра-азик! Еще ра-азик!!
Поднятые на руках, огромными челноками качались бревна и рельсы, корежась, скрежетало и лязгало железо. Со стороны могло показаться, что люди горячо увлечены какой-то мирной артельною работой.
Наконец, ворота рухнули. Вооруженная толпа хлынула в тюремный двор. Оставшиеся в живых стражники сдались, стали помогать открывать камеры. Из черных дыр сыпались арестанты в полосатых халатах, будто кто выкидывал оттуда матрацы. Объятия, поцелуи, рыдания, смех...
И в это-то время со стороны задних ворот рявкнул дружный залп. Показалась стройная лавина юнкеров в долгополых серо-зеленых шинелях.
Пестрая толпа освободителей и освобожденных очумело шарахнулась к разломанным воротам, но нарвалась на плотную стену краснопогонников-добровольцев. Завязалась рукопашная схватка. И вдруг добровольцы расступились, в узкий проход хлынули конные гусары в красных бескозырках и с шашками наголо. Стальные молнии засверкали над головами.
— Братцы, нас предали! — истошно завопил кто-то.
— За мной, товарищи! С тыла им заходи! — сквозь винтовочную пальбу и вой послышался голос Кузьмы.
Маркел увидел, как с разрубленным саблею лицом рядом упал его односельчанин Мишка Гуляев. Мимо, сбивая с ног, раскидывая в стороны чужих и своих, с диким ревом промчался к воротам Макар Русаков. Маркел бросился следом за ним, едва выбрался из плотной гущи орущих людей, храпящих коней, свистящих сабель и побежал, что было духу, по кривому темному переулку.
ГЛАВА V
Путь-дороженька
И снова была дорога...
Маркел Рухтин из Омска вышел затемно, а к вечеру был уже далеко в степи, где ничто не напоминало о городе, и только в той стороне розовое предзакатное небо было в грязных потеках от дыма заводских труб.
Стремительно надвигалась долгая зимняя ночь, и вместе с этим, заглушая все горькие думы, росла, набухала в груди тревога: куда приткнуться на ночлег, где обогреться и отдохнуть?
Маркел знал, что почти в каждом селе есть теперь отряды белой милиции или добровольные кулацкие дружины. И уж здесь, вблизи города, наверняка распространился сейчас слух о неудачном восстании и даны указания задерживать не только всех подозрительных, но и каждого незнакомого, чужого человека. А деревня — не город: от стороннего глаза не скроешься. Правда, одет он был по-крестьянски: на омской барахолке успел загнать солдатское обмундирование и купить старый дубленый полушубок, бродни, шаровары. Но под всей этой маскировочной одеждой оставался-то он, Маркел Рухтин, чужой всем в этих краях, бывший солдат восьмого кадрового полка, который восстал против самого верховного правителя и был жестоко подавлен.
Еще на омской барахолке наслышался Маркел всяких страстей о том, что большинство повстанцев, рабочих и солдат, были убиты на месте, а тех, кому удалось бежать, усиленно разыскивают, приговорив заранее к смертной казни. Там же он узнал и о причине поражения: оказывается, городские рабочие не были как следует подготовлены, к тому же навредили провокаторы, и выступление отменили в самый последний момент. Только рабочих из района Куломзино не успели предупредить, а солдаты восьмого полка, заслышав выстрелы куломзинцев, не поверили в ту ночь связному...
Совсем стало темнеть, когда впереди, сквозь белесый морозный туман, желтыми пятнами засветились огоньки какой-то деревни. Маркел озяб, сильно хотелось есть, но у самой околицы он побоялся, повернул в степь. Долго кружил по убродному снегу, пока почувствовал под ногами надежную твердь санной дороги и пошел по ней прочь от манящих теплом и уютом огоньков деревни...
Морозная, черная ночь опустилась над степью, даже звезд не было видно в вышине...
Позже, в своей неоконченной повести «Последняя спичка», где Рухтин вывел себя под именем Миронова, он сам расскажет о тех суровых днях:
«...В городах все рабочие организации разбиты, и Миронову с этой стороны поддержки ждать не приходится. Чтобы жить в городе, ему нужно иметь подложные документы. Их сейчас негде взять. А кто поручится за то, что потом он их достанет? Если он будет ждать, ничего не предпринимая, чего может дождаться?..
Нет, не программу ленивого отчаяния он будет выполнять, а программу борьбы с ненавистной властью...»
Маркел ощущал под ногами намерзшие глызы конского навоза, мягкие шелестящие клочья сена. Крестьянским смекалистым умом он догадался, что этот санный путь проторен обозами, перевозящими сено. И верно: вскоре на фоне мглистого неба огромными болотными кочками зачернели стога. Немного отпустило в груди, идти стало легче.
Он облюбовал стог подальше от дороги и стал дергать под ним неподатливое, смешанное со снегом сено. Разжигать костер побоялся, и когда сделал нору, сразу залез в нее, плотно забил выход. В ноздри лезла сенная труха, пахло степным разнотравьем, засохшим визилем и клубничником. Запахи эти напомнили лето, желанную для любого крестьянина сенокосную пору, веселое вжикание литовок и натужный гул полосатых шмелей в росных травах...
Подтянув ноги к подбородку и дыша в расстегнутый ворот полушубка, Маркел угрелся в своей норе, достал из-за пазухи краюху ржаного хлеба и стал с жадностью есть.
Кажется, никогда еще в жизни не казалась такой вкусной пахучая, заветренная краюха! «Устроился, как медведь в берлоге», — подумал он и даже позавидовал таежному зверю. В детстве, играя с ребятишками, они делали ради забавы такие вот норы в стогах сена. Как пригодился теперь этот опыт! И как хорошо, что родился он все-таки в деревне, где человек не такой уж беспомощный перед лицом природы, ближе к ее суровому первозданному миру...
* * *
Вот уже много дней Маркел шел на северо-восток, в глухомань таежных урочищ, где на берегу быстрой речки Тартас приютилось село Шипицино — единственное родное место на всей огромной холодной земле. Он старался не думать о том, что ждет его дома: в безвыходном положении человек всегда бессознательно стремится на родину, даже если знает, что там уготовлена ему смерть. Но дома, как говорится, и стены помогают. Неужели смирились все мужики, согнулись перед Колчаком в рабской покорности? Не верил этому Маркел и шел домой не только с надеждой на спасение, но с твердым намерением продолжать борьбу.
Его, таежного жителя, степь поначалу пугала ледяным спокойствием, безжизненной пустотою, где на десятки верст видно все вокруг и в случае нужды некуда спрятаться, негде переждать опасность. Он шел стороной от больших дорог, но голод и холод придали ему смелости. Теперь он стал заходить в маленькие тихие поселки и на отдаленные заимки. К поселкам подходил обычно в сумерках, долго прислушивался и вглядывался в пустынные улицы и только потом выбирал избу победнее, стучался, просился на ночлег.
Пускали его без особой радости, а лишь только потому, что так уж издревле повелось на Руси: грех отказать в ночлеге, не помочь одинокому путнику. Осторожным стал сибирский крестьянин, куда подевалось знаменитое хлебосольство и простодушие: успели научить кое-чему «колчаки», как называли теперь всех поголовно служителей нового правителя. Затаился мужик, стал ниже травы, тише воды, схоронился в собственном подворье, чтобы переждать смутное время...
Но колчаки не давали спокойно отсыпаться по берлогам. Им нужны были новые солдаты, хлеб, фураж и прочий провиант. Антанта снабжала только оружием да частично одеждой, остальное же все, особенно живую и тягловую силу, приходилось изыскивать на месте, у зажиточных, но прижимистых сибирских мужиков, у которых даром и снегу во дворе зимою не выпросишь.
И колчаки поняли сразу, что просить и взывать к сознательности — дело бесполезное, все надо брать только силой.
И засвистели по селам шомпола да плетки, уже и виселицы нет-нет стали корячиться за околицами... Круто взялся Колчак: не хотите добром, возьму силой. А для этого надо запугать, чтобы одного духу твоего мужик боялся.
Но с самого начала не учел новый правитель главного, что после и привело его к полному краху...
Маркелу припомнился разговор с Кузьмой Сыромятниковым накануне восстания.
— Много ли вас, большевиков-то, по Сибири? А у Колчака силища! — горячился тогда Рухтин, вызывая Кузьму на откровенность, стараясь задеть за живое.
— Да какая там силища? Где ты ее увидел? — спокойно отозвался Кузьма. — Силища-то в народе вся, а народ за Колчаком не пойдет.
— Как сказать... — Маркел, чтобы выпытать у собеседника всю подноготную, иногда хитрил, прикидываясь этаким наивным деревенским простачком. — Сибирский мужик хитер, его на мякине не проведешь. У него и земель, и лесов, и воды вдоволь, так какая ему разница, кто у власти: колчаки или большевики?..
— Хитришь ты, вижу, парень, хотя до главной сути вряд ли докопался, — Кузьма стрельнул в Маркела свинцом серых глаз из-под мохнатых бровей, — может, часть крестьян и правда думают так, как говоришь ты, но это те мужики, которые не успели еще колчаковской порки отведать. А когда покушают березовой каши — сразу Советскую власть припомнят. Верховный правитель с самого начала промашку допустил: сорвался на мужика, что собака с цепи, налетел с клыками да кулаками. Не учел, что сибирский крестьянин к плетке не приучен. Сибирский мужик — гордый, закаленный в борьбе с суровой природой и постоять за себя умеет. Коренные сибиряки еще от казаков Ермака Тимофеевича свой род ведут. Отчаянный народец, бесстрашный. Чал-дон: чалил с Дона. Да и после в Сибирь ссылали самых непокорных и мужественных, кто на господ и даже на царя не боялся руку поднять. А недавнее время возьми, когда валом повалили в Сибирь переселенцы? Тоже ведь слабак не шибко-то решится покинуть хотя голодное и холодное, но родное гнездо и двинуться за тысячи верст в неведомый край... Да и выживал здесь не каждый: так сказать, естественный отбор происходил... Вот он каких кровей, сибирский-то наш мужик, а Колчак с нагайкой на него налетел, на колени вздумал поставить. Посмотрим, что будет дальше. Время покажет. Жалко вот, что рабочего класса в Сибири маловато...
— Да Ленин далековато, — в тон Сыромятникову поддакнул Маркел.
— Все понимаешь, язви тя в душу-то, а притворяешься, — выругался Кузьма на чалдонский лад и рассмеялся.
* * *
Так и шел Маркел, где днем, где ночью, от одного людского жилья к другому, а конца пути не было видно...
Подкатили рождественские праздники — веселые, разгульные деньки. Теперь можно было в любое село зайти без опаски, под видом колядовщика.
Колядовщики и славильщики об эту пору ходили толпами, из деревни в деревню, — попробуй в этой кутерьме разобраться, где свои, где чужие. Да и разбираться было некому: мужики находились в беспробудном похмелье.
Маркел решил воспользоваться случаем, чтобы запасти харчишек на дальнейшую дорогу. Шибко изголодался он за последнее время: кормился случайными подачками, а то подрабатывал у каких-нибудь одиноких вдов да стариков — дрова помогал пилить, пригоны очищать от навоза...
А тут — случай такой... Даже радостно стало на душе, будто вернулся он в свое детство, когда шумной мальчишеской ватагой ходили по дворам, набив карманы овсом и житом, и, переступив порог очередной избы, горстями пуляли зерно в притворно испуганных хозяев, приговаривая: «Уродися, жито, чтоб жилося сыто! Жито и овес — чтоб в оглоблю рос!»
А потом хором начинали «славить»:
Славите, славите,
Вы ничо не знаете?
Мы зачем пришли:
За копеечкой!
Не дадите пирога —
Мы корову за рога!
Не дадите булку —
Выведем на улку!
Дети пели шуточные «славки» да «колядки», а взрослые парни и девки — длинные песни-молитвы во славу Христа и хозяев дома.
Маркел помнил эти песни и, зайдя в первую же избу, стесняясь до слез, затянул одну хриплым простуженным голосом.
В избе было сумрачно и необычайно тихо, и, лишь привыкнув маленько к темноте, Маркел разглядел множество любопытных ребячьих глаз, которые смотрели на него отовсюду: с лавок и топчанов, с печки и полатей, даже из-под стола. Изба до отказа была набита детишками, частью — голопузыми, частью — в одних замызганных холщовых рубашонках.
«Вот это да-а! — поразился про себя Маркел. — Занесла меня сюда нелегкая... Сколько же их тут? Поди, поболе дюжины?» И только теперь заметил хозяина и хозяйку, неподвижно сидевших в кути.
— С рождеством Христовым вас, — промямлил он, отвешивая земной поклон.
— Тебя тоже, добрый человек, — скрипучим голосом отозвался хозяин, а баба стала шарить в кути, извлекла откуда-то на свет божий завернутый в рукотер черный пирог, отломила половину. Пирог был еще парной, запахло кислой капустой, ребятишки, как по команде, повернули головы, жадно уставились на руки матери.
Маркел было попытался отказаться, но хозяйка настойчиво совала кусок пирога ему за пазуху, даже обрадованно как-то уговаривала:
— Бери, бери, не стыдись. Разговейся на Христов праздничек — не побрезгуй. Чем богаты, тем и рады... К нам ить никто не ходит колядовать — все больше в богатые дворы заворачивают... Не побрезгуй, добрый человек...
Маркел выскочил из избы, как ошпаренный, весь потный от стыда.
«Последний кусок у ребятишек урвал, — крутилось в голове, — так вот почему они уставились все на меня, как на чучело гороховое! К ним из местных-то никто не ходит, знают их бедность... И как обрадовалась хозяйка-то...»
Оправившись от смущения, Маркел сказал себе со злым весельем:
— Хватит нищих-то обдирать. Тряхнем-ка толстосумов!
Он выбрал самый богатый по внешнему виду двор и направился к нему. Из-за высокого заплота выглядывал просторный крестовый дом, прочный и приземистый, как гриб-боровик. Все надворные постройки: сараи, амбары, дровники, сенники, даже овин и баня — располагались под одной общей крышею — на сибирский манер, чтобы легче было управляться по хозяйству в лютую и метельную зимнюю пору. И сам дом был хорошо приспособлен к здешнему климату — низкий, с крохотными окнами и маленькими дверными проемами. Хоть не шибко-то удобно, зато тепло.
«Толковый живет хозяин», — подумал Маркел и толкнул тяжелую дверь калитки. Как надо было и ожидать, навстречу, гремя цепью, рванулся огромный пес-волкодав, но до расчищенной к избяному крыльцу дорожки не достал, — зависнув на укороченном поводе, задохнулся в бешеном лае. Хозяева, значит, сегодня принимали.
Маркел вошел в избу, запел во славу Христа. В передней несколько женщин копошились у огромного зева русской печи. Они приостановились и глядели на пришельца почему-то с улыбками.
— Ну и голосок же у тебя... — сказала старуха с длинной и морщинистой, как капустная кочерыжка, шеей.
— Он, маманя, поет на тот мотив, на какой наш кобель сидорову козу драл, — захохотала краснощекая и, видно, озорная молодуха.
— Да уж кобель у вас — что надо, — пробормотал Маркел.
— Во-во! — закрутила маленькой головкой на шее-кочерыжке старуха. — Сразу видать — чалдоны! А то вон хохлы-чаехлебы на другом конце деревни живут, дак их по тявканью ихних собачонок узнать можно: чай-чай! Чай-чай! А уж на нашем-то порядке кобели, как в бочку, бухают: борщ-борщ! Борщ-борщ!
— Да еще и с мясом! — похвалилась краснощекая молодайка и от избытка праздничного счастья раскатилась звонким смехом. Но тут отворилась дверь из горницы, и она отвернулась, прыская в ладонь.
Показался нарядный старичок в бархатной поддевке и в таких широченных плисовых шароварах, заправленных в высокие узкие сапоги, что напоминал игрушечный пряник на палочке.
— Во, и нам колядовщика бог послал! — крикнул он, увидев стоявшего у порога Маркела. — Ну-ка, бабы, попотчуйте парня, штобы весь год помнил Парамона Похомова! А то, вишь ты, скупердяем меня все считают, черти голопупые! А какой я скупой, скажи на милость? — старичок подбежал к Маркелу, приосанился фертом — руки в боки. — Ну, ты вот, паря, скажи: скупой я али нет?
— Не знаю, — улыбнулся Маркел.
— Зна-аешь! — наседал хмельной хозяин. — А ну — скидавай свои лохмотья, айда-ко за стол! Сегодня Парамон Похомов всех угощает! Радость у меня — сынок приехал! Што?! Не моги перечить, разболакайся моментом!..
Он потащил Маркела в горницу, и тот опешил в дверях: за столом, среди бородатых мужиков, сидел колчаковский офицер в серебристых погонах поручика. Но отступать было поздно. Игрушечный старичок тащил его за собою, грубо толкал в бока.
— Иди, иди, паря, не слопают тебя тутока. И без тебя закуски эвон сколько...
Маркел быстро смекнул: ничего не оставалось, как прикинуться этаким деревенским простачком. Уверенно прошел к столу, сел как раз напротив поручика и с нарочитой жадностью принялся за еду. Была в его в общем-то робком характере смелая черта: в критические моменты не отступал, а пер на рожон — будь что будет. Но сытная пища не лезла в горло, даже стерляжья икра стала комом. А хозяин-старичок приплясывал около, хлопал себя ладонями по ляжкам:
— Ай-да молодец! Вот это проголодался, сукин сын, — ажно уши ходят ходуном!..
Офицер разговаривал с мужиками, а сам нет-нет да и косился на случайного гостя своими круглыми и зелеными, как у кота, глазами. Да и лицом, когда Маркел пригляделся, поручик здорово напоминал кота: пухлые щеки с бакенбардами, топорщистые усики...
Он налил Маркелу стакан самогона, спросил в упор:
— Чей будешь?
Маркел назвал случайную фамилию.
— Возраст призывной... Почему не в армии? А документы есть?
— Да какая армия, какие документы?! — со слезою в голосе взмолился Маркел. — Из больницы домой добираюся, в городу лежал...
— Чем болел?
— А хто ж его знат... Пузо резали, кишку, гля, какую-то выдирали.
— Ага, аппендикс... А что, приехать за тобою некому было?
— Обещал батяня к сроку, да меня допрежь времени из больницы турнули.
— Что так?
— Здоров, говорят, неча казенный харч переводить.
— Дак без кишков-то много ли ты того харчу переведешь? — рассыпался мелким смешком старичок.
Поручик моргнул усом, задумался. Потянулся со своей рюмкой к Маркелу:
— Давай за рождество Христово... А поправишься — сразу в солдаты. Не жди, пока за уши притянут. Да-с.
— Это уж как водится, это мы с полным удовольствием, — поспешил заверить Маркел.
— Не шибко-то оне счас за службу радеют, — вмешался в разговор толстый чернобородый мужик. — Деревню нашу возьми — почитай, половина призывников по лесам да заимкам прячутся. В большинстве — бывшие фронтовики да дети голодранцев. Шибко уж им Советская власть пришлась по нутру. Спят — и во сне ее видят. Никакой другой власти служить не хотят — не признают, значится...
— Дак оно понятно: мазнули им большевики медом по губам. Хорошей земелькой, вишь, побаловали, — подсказал плюгавенький мужичок, Маркелов сосед.
— Ничего, его превосходительство адмирал Колчак живо наведет должный порядок, — по-кошачьи дернул усом поручик. — Это вам не какой-нибудь слюнтяй Николашка со своей мягкотелостью. У адмирала нервы железные, он прекрасно знает психологию русского человека, которому палка от роду приписана.
— Так-то оно так, — усомнился чернобородый, — да только палку перегибать тожеть не след... Палка-то, она о двух концах...
— О двух, это точно, — поддержал шустрый старичок-хозяин. — Ты, Проня, сынок, того... Озлится народ — добра не жди... Мы уж своего брата — мужика, лучше, как твой Колчак, знаем.
— Философы! — презрительно фыркнул офицер. — Так подскажите, как его без палки взять, новобранца. Нам армия нужна. Разобьем красную сволочь — тогда и слабинку можно дать... Да-с. Ты согласен со мной? — неожиданно спросил он у Маркела.
— Дак я чо?.. Я ничего... Я завсегда готов...
— Нет, пущай он свою пузу покажет, какой дратвой зашили ее, — захихикал веселый хозяин. Он, видать, и за стол-то парня затащил для потехи. Маркел съежился, почувствовал, как сразу взмокли шея и спина. Но выручила вошедшая в это время старуха с самоваром, — должно быть, хозяйка:
— Еще чаво придумал! — завертела она маленькой головой на длинной шее-кочерыжке. — Парень-то изголодалый весь, одне мощи остались, а он выгибается перед ним, как вша на гребешке.
— Ладно, катись отсель вместе со своим гостем! — сразу ощетинился веселый старичок. — Пшел! Вот тебе бог, а вон — порог!
Маркел только и ждал такого случая. Оставалось одно: шапку в охапку — и дай бог ноги, как говорится...
Вот он нынче стал каким уверенным да куражливым, мужичок-кулачок! Будто и не было никаких революций, а так, мелкая базарная драка случилась и снова согнулся народишко под свистящими розгами! Но ведь сам толкует, что палка о двух концах, значит, чует, понимает, что розги — жиденькие прутики — со временем могут в грозные дубины вырасти...
«Чуешь, гад! Погоди, дай только время», — шептал Маркел, выбегая за околицу села...
* * *
После рождественских праздников жахнули крещенские морозы, а конца пути не было видно...
Степь кончилась, начались леса. Сперва березовые да осиновые колки, а дальше — сосновые боры, лапник-пихтач, низкорослый ельник по низинам.
Мертвым покоем, ледяным безмолвием были объяты леса.
Особенно жутко здесь по ночам. При неверном лунном свете пугающе настораживались разлапистые коряжины, медведями-шатунами поднимались навстречу занесенные снегом выворотни. Ни звука, ни шороха... И вдруг — ухнет с дерева снежная навись, эхо раскатится окрест, пугливыми зайцами начнет метаться меж стволами...
А то — грохнет пушечным залпом неожиданно над головой, оглушит — это не устоял перед морозом кряжистый древесный ствол, треснул, расщепился от комля до вершины.
Маркел продвигался теперь большей частью ночами. Днем отсиживался, где придется, а в сумерках трогался в путь. Это с тех пор, как услышал он страшную историю от одного мужика, который подвез его попутно на своих розвальнях.
Мужик-то этот и подвозить его сначала отказывался. Нагнав среди дороги, остановил, правда, лошадь, но когда разглядел получше незнакомого оборванного парня, то засуетился, выхватил из передка саней кнут, врезал по коняге.
Маркел побежал следом, спотыкался и падал. Не мог он понять такой жестокости мужика, нарушившего неписаный закон дороги: как не подвезти одинокого путника, да еще в зимнюю стужу, да если сани порожние?
А мужик понужал лошадь и пугливо оглядывался, будто за ним гнались волки. Но, видно, убила совесть — натянул вожжи.
— Я ведь не грабитель, дядя, чего испугался? — подбегая, сказал Маркел непослушными от холода губами.
— А хто ж вас знает... Шляетесь тутока, как бездомные собаки, — мужик по-черепашьи вытянул голову из воротника огромного бараньего тулупа.
— Да вот, из больницы домой иду, — виновато сказал Маркел.
— Из больницы, — передразнил мужик и снова втянул голову обратно так, что исчезла даже белая заячья шапка. — Садись уж, — глухо донеслось из мохнатой утробы тулупа.
Маркел прицепился сзади, на ворохе хрусткого сена, представив, как, должно быть, тепло и уютно мужику в его обширном тулупе, как приятно пахнет кислой овчиною и как размаривает сон под монотонный скрип полозьев...
Долго ехали молча. Мужик подергивал вожжи, смачно чмокал губами, белая от инея лошадка трусила мелкой рысью, кивая в такт большой головою, из ноздрей ее били тугие струи пара. Наконец, из тулупа показалась сначала белая шапка, потом испеченное, морщинистое лицо хозяина.
— Далече ли до дому-то? — поинтересовался он.
Маркел назвал какую-то деревню.
— Не знаю такой, — сказал мужик и снова подозрительно оглядел Маркела. И вдруг спросил неожиданно:
— Как оно, в солдатщине-то, не сладко, говоришь?
— О чем ты, дядя? — изумился Маркел. — Говорю же — из больницы иду...
— Расскажи своей бабушке, — презрительно сплюнул мужик. — Анадысь тут двоих таких же вот, как ты, заловили... Колчаковские каратели... Оказалось, солдаты беглые из Омска, только переодетые. Бунт оне какой-то там учинили...
— Ну и что? — подался вперед Маркел.
— А то! — повысил голос мужик. — Сцапали голубчиков средь бела дня вот так же вот на дороге... Ночи, видишь, им не хватало, в открытую шли, как на гулянке. Гармошку только забыли с собой прихватить...
— Дальше-то что?! — крикнул Маркел.
— А то! Раздели донага и пустили на все четыре стороны. Бегите, мол, куда глаза глядят, полная свобода вам, только одежонку мы вашу возьмем заместо солдатских мундиров, которые вы где-то загнали. Мундиры-то, мол, казенные... Ну, и чесанули те бедолаги по сугробам, а мороз-то был — слюна на лету замерзала... И версту не пробегли — закувыркались в снегу, как выброшенные на лед окуни... Да мало того — дознались каратели как-то и разыскали в нашей деревне хозяина, который намедни тех солдат на ночлег пускал. Шкуру с него сняли шомполами, и по сей день не поднимается, кровью харкает...
Мужик замолчал и снова по-черепашьи втянулся весь — с головой, руками и ногами — в свой тулуп-панцирь.
Маркел соскочил на дорогу. Хозяин, видно, услышал, придержал лошадь. Подозвал парня. Порылся в передке саней, вытащил из-под сена холщовый сидорок:
— Возьми. Харчишек кое-каких баба в дорогу собрала. По сено я еду... Да ладно, обойдусь. Тебе нужнее... Путь-то спрямить маленько можно. Вон за той согрой увидишь вправо санный след — дуй по нему, на Седову заимку выйдешь. Тамока глухо, никто не встретится...
* * *
Но и до самых глухих углов стали добираться колчаковские власти, чинить там беспощадную расправу.
Забрел как-то Маркел в крохотную деревушку — две дюжины нищих избенок, крытых соломой. В сумерках дело было, но ни одного огонька не светилось в окнах, жуткая тишина стояла, даже собаки не брехали — словно начисто вымерло все от чумы или холеры.
Маркел постучал в крайнюю избушку. Никто не откликнулся. Подождал, потом потянул за скобу. Дверь жалобно завизжала на промороженных петлях. В избе было темно и холодно. Кто-то завозился в углу, застонал. Маркел чиркнул спичкой, прошел к столу, засветил сальную коптилку. Огляделся. Из полутемного угла смотрели на него округленные испугом глаза. На дощатых нарах лежал старик. Лежал на животе, неловко повернув к Маркелу голову.
— Ты кто? — спросил он сиплым голосом.
— Путник я... Ищу ночлега, — ответил Маркел.
— Пу-утник, — старик закряхтел, поворачиваясь на бок. — Дай водицы испить.
Маркел нашел в кути кадку с водой, жестяной ковш. Старик с трудом напился: голова его тряслась.
— Болеешь, дедушка?
— Хвораю, — слабо отозвался тот. — Тока хворь моя не заразная, не бойсь. Погляди-ка спину — штой-то огнем палит.
Маркел откинул драный полушубок, заголил холщовую рубаху. Костистая спина старика кровенела темными рубцами, кое-где шмотьями висела кожа.
— Шомполами, — спокойно пояснил старик. — Летом- то лучше — розги, можа, нарезали бы, оне помягче, а уж зимой — што под руку попало...
— Кто же тебя так, дедушка?
— Известно кто — каратели... Да ты сам-то кто будешь?
— Не бойся... Тоже от колчаков драпаю, — открылся Маркел, чтобы сразу рассеять подозрения. — За что они тебя, каратели-то?
— Кабы меня одного, дак куда ни шло, — засипел старик, жадно хватая воздух. — А то ить всю деревню перепороли, усе поголовно пластом лежат... А у нас и деревня-то — старики да старухи, какие одной ногой уже в могиле стоят...
— Так за что же вас, за какие такие тяжкие грехи?
Старик, кряхтя, приподнялся на локтях, уставился в сумрачный угол невидящими глазами. Заговорил тихо, невнятно:
— Молодняк-то из деревни нашей давно разбежался — земли тутока шибко неудобные: солонцы сплошь. Вот и остались старики, которым головы приклонить некуда. Живем у черта на куличках, в стороне от больших дорог. Власти-то поначалу наезжали за налогами да податями, а потом отступились: што с нас взять, коли сами с лебеды на мякину перебиваемся? Последние годы и духом никого у нас не было. А тут, третьего дни, пожаловали каратели, на конях да при винтовках, выгнали всех на улицу, давай по гумаге указ читать: мол, все недоимки аж за четыре года велено собрать и в казну отправить. Старухи наши в слезы: «Каки у нас деньги, откуля хлебушко?» Ахвицер ихний волкодавом зарычал: «Брешете, потаскухи старые! В кубышках, поди, денежки прячете, а хлеб в тайниках захоронили. Не может того быть, — орет, — штобы стока лет налогов не платили, а кубышки были пусты!» Ну, и давай пороть всех подряд, ажно вой поднялся по деревне... Мой кум, Селиверст Бычатников, царство ему небесное, совсем уж ветхий был, дак и десяти шомполов не сдюжил — преставился...
* * *
Леса пошли сплошняком, стали гуще, мрачнее. Настоящая тайга началась. Знал Маркел: недалеко уже до дому, но и сил совсем не осталось.
Однажды пролежал он весь день в старой заброшенной риге на краю какого-то села. Оказалась там куча гнилой соломы — в нее и зарылся Маркел. Солома «горела», затхло воняла, но тепло было, как в парной. За много дней прогрелся, пропитался насквозь этим сырым, нездоровым теплом, а ночью надо было двигаться дальше. Вылез на холод, пар валил от одежды, и вскоре почувствовал ломоту в костях, смертную слабость во всем теле. Мороз опалял жаром, ноги подломились в коленях, пополз на четвереньках, по-собачьи хватая ртом снег. Гнула к земле дремота — какая-то красная и вязкая, как загустевшая кровь. Но знал Маркел: стоит заснуть только на минуту — и все, конец. И продолжал ползти в сторону села, на краю которого осталась спасительная рига.
Казалось, полз целую вечность. Уже не чувствовал никакой боли — ничего не чувствовал и ни о чем не думал. Только елозил по снегу, судорожно корчась, сучил руками и ногами. Вязкая дремота все затягивала, как гнилая болотная няша, и он затих, погрузившись в нее с головою...
* * *
Но и на этот раз смерть миновала Маркела, дала ему еще, хоть и малую, отсрочку...
Той крещенской ночью подобрал его, полумертвого, крестьянин села Зыряновского Зосип Прохорович Кондаков и привез в свою избу, что стояла у околицы, на самом краю большого светлого бора.
Мужик был не глуп — когда раздевал дома полуокоченевшее тело, проверил карманы: никаких бумаг и документов не было. Значит, бродяга или беглый каторжанин — не иначе. Но и бродяга ведь человек, а этот и совсем почти мальчишка — русоголовый, с длинными девичьими ресницами на изможденном, но притягивающе-красивом лице. И хоть времена настали черные: всюду белые милиционеры да кулацкие дружинники рыскают, но ведь не выбрасывать же живого на улицу, и властям заявить — не хочется грех брать на душу...
А больной метался в горячечном бреду, как тогда, недавней осенью, в избе деда Василька, — и снова не дома, не под родительским кровом, а у чужих людей.
Его давили кошмары, тяжкие и душные: то ему казалось, что он на раскаленной плите, а подпоручик Савенюк суетится около, приплясывает и визжит поросячьим голосом: «Давай, грейся, пока вода во рту не закипит!» То чудилось ему, что это он, Маркел Рухтин, раздетый донага карателями, в последних судорогах по-рыбьи кувыркается на снегу...
Потом кошмары сменились снами, настолько явственными, что после Маркел долго их путал с явью: было ли это на самом деле, или приснилось тогда во сне.
Так однажды приснился ему батюшка, Григорий Духонин. Ласковый, с русой бородой и кроткими бараньими глазами. Сидит печальный, во всем черном. Говорит тихо: «Не выходит по-нашему, сын мой. Сколь ни проповедую людям кончить смертоубийство — все тщетно. Люди от крови еще пуще звереют: чем больше крови, тем больше злости. Так же вот, как если волка в стае подстрелить, — почуют остальные кровь — мигом раненого разорвут на клочья...» И тут вывернулся откуда-то дед Василек. Глаза аж белые от злости, серебристый пушок на темени дыбом стоит. «Ах ты, жеребец долгогривый! — заорал на попа. — О людях печешься, а у самого, глянь-кось, все рыло в крови!» Дед выхватил из-за голенища длинный охотничий нож и ударился за попом. Отец Григорий, блея по-козлиному, махнул через прясло, черная ряса вздулась крыльями, и он полетел, сея из кадила искры...
А то на медведя будто бы охотились. Окружили берлогу. Опалили на костре лесину и горячим концом сунули в ямину. Снег зашипел, белый пар повалил — ничего не видно. Рассеялся пар — медведь вот он: рядом с Маркелом на бревнушке сидит. По плечу похлопал, дружелюбно этак хрюкнул: «Значится, убивать меня пришел? Дело, брат, дело. А закурить не найдется? Весь табачишко за зиму спалил, едрена корень!» Свернул самокрутку — не меньше полена. Затянулся раз-другой, окурок в снег бросил: «Ну, а теперь давай поборемся. По-честному — один на один. А то вас вон сколь, охотников, на меня одного набежало...» Маркел ясно услышал, как захрустели его кости...
* * *
Он очнулся от забытья. Крохотная комнатка, желтые пятна света на стенах. Наверное, было утро — солнечное и морозное. Долго лежал, прислушиваясь к самому себе. Шевельнул ногой, рукой — кажется, все в порядке. Жив. Только слабость такая, словно прирос к постели, никогда уже не оторваться. Но в голове ясно, а глазам больно от света.
Бесшумно вошла девчушка, опустилась около, на табуретку. Во все лицо — огромные, как у стрекозы, глаза. За ними и лица не разглядеть. Никогда Маркел не видел таких распахнутых и синих глаз. Подумал: не сон ли? Провел по своему влажному лбу ладонью.
А у девчонки такой радостью полыхнули глаза, что показалось — как молнией, осветило синим всю комнатку. Она вскочила и выпорхнула за дверь. Но скоро вернулась назад.
— Где я? — спросил Маркел.
Девчонка что-то ответила, но он не услышал.
— Где я?
Она беззвучно пошевелила губами.
«Оглох! — жиганула страшная догадка. — Теперь все, конец». Он рванулся, закричал из последних сил:
— Где я, где?! Чего же ты молчишь?!!
Скрипнула дверь, на крик вбежала маленькая полная баба. Сказала внятно, веселым голосом:
— Оклемался, кажись, голубчик!
— Не слышу я, оглох, — ошеломленно пробормотал Маркел.
— Как не слышишь? И меня не слышишь?
— Тебя слышу... А ее — нет, — он указал рукой на девчонку.
Женщина потупилась. Сказала почему-то шепотом:
— Ее и не услышишь... Она — глухонемая. От рождения...
Маркел испуганно поглядел на девчонку, которая тоже потупилась, словно была в чем-то виновата.
— Все понимает, — сказала женщина, — она с губ научилась слова читать. Аха... Глазами слышит... И глазами разговаривает да руками еще помогает. От твоей-то постели всю неделю не отходит. И ночами сидит — отогнать не могу. Жалостливая она, аха... А ты-то тяжелый был — все кричал да буянил, хоть связывай в пору. Думали, помрешь. Ну, теперь, слава богу, видать, на поправу пойдешь... Ей спасибо скажи, доченьке моей.
— Как ее звать?
— Маряна... Так и зови. Только губами-то пуще шевели — она поймет. И читать умеет, и писать — отец обучил. Так што, еслиф сам грамотный, то можно через гумагу разговаривать...
— А нахожусь-то я где, куда попал? — попытался выяснить Маркел.
— Дак у нас ты, где же... Вот сам придет — все и расскажет, аха...
«Сам» пришел вечером. Статный, хорошего роста мужик в военной гимнастерке. Глаза синие, как у дочери, только малость слиняли от времени, — словно пеплом подернулись.
Весело сказал с порога:
— Во как бывает, паря! Неделю гостюешь у нас, а с хозяином ишшо и не познакомился.
Он рассказал, как подобрал Маркела на снегу, осторожно спросил — кто и откуда? У Маркела не поворачивался язык врать этому человеку, своему спасителю, однако другого выхода не было, и он повторил байку о своем многотрудном путешествии из больницы.
— Что ж, бывает, — неопределенно сказал хозяин. — До дому-то тебе уж недалеко... Вот поправишься маленько — и к мамке на блины.
— Не знаю, чем и отблагодарить вас, — выдавил Маркел, растроганный добротой хозяина.
— Каво там! — махнул тот рукою. — Хорошо бы только все обошлось... В газете недавно читал — всех подозрительных велят задерживать, деньги даже за это сулят.
Маркел промолчал. Хозяин, видно, все понимал, обо всем догадывался.
* * *
Дело пошло на поправу. Маркел уже выходил на улицу, гулял в сосновом бору, что подступал к самой избе. По совету хозяина, Зосипа Прохоровича, свои вылазки он делал поздними вечерами, чтобы не нарваться на худого человека.
Как только начал сам, без посторонней помощи, подниматься, Маряна стала его избегать. Только иногда, думая, наверное, что Маркел спит, чуточку приоткрывала дверь и заглядывала в комнату. Но стоило шевельнуться — пугливые глаза мигом исчезали.
Теперь-то Маркел разглядел, что была она уже не пацанка, как показалось вначале. Красивая девушка, и в любом, даже самом грубом домотканом платье проступает при движениях тонкое и гибкое, как у ящерки, тело.
Но самое удивительное у Маряны — конечно, глаза. Они словно бы излучают синий ласковый свет, в них с тончайшими оттенками отражаются все чувства — от радости до боли. Глаза заменяли ей слух и язык, ими она жила, общалась с людьми и всем окружающим миром.
Соберется вечером Маркел на прогулку, дверь в темные сенцы откроет, а Марянины глаза — чувствует он спиною — так и рвутся за ним, грустят, о чем-то умоляют...
Как-то он припозднился — вечер уж больно выдался хороший. Лунный, с ядреным морозцем. Возвращаясь, заметил у калитки темную фигурку. Подошел — Маряна не убежала, даже не шевельнулась. Близко заглянул ей в лицо. Она показала рукой на лес, потом на избу. «Беспокоится», — подумал Маркел. Улыбнулся, легонько коснулся ее плеча.
Они тихо пошли в сторону леса. Осторожно ступали, а звонкая от мороза тропинка под их шагами так и пела, заливалась на всю округу, — такая была тишина.
Темный бор по краю прошит серебристыми нитями березок, а внутри было торжественно и чуть жутковато, как в пустой церкви. Снежные нависи на сосновых лапах сверкали и переливались многоцветными огоньками, внизу же сугробы, голубые от лунного света, разрисованы кружевными тенями. И резко выделялись чернотою голые до самых верхушек стволы...
По узкой извилистой просеке слюдяно блестела накатанная санная дорога. Они шли рядом, боясь коснуться друг друга локтем.
Маркел искоса взглядывал на девушку; она, чуть запрокинув голову, глядела на вершины деревьев, лицо ее было бледным, печальным.
У него вдруг спазмы подступили к горлу: такой близкой, такой родной показалась ему сейчас эта девушка. Хотелось заплакать от счастья, зарыдать на весь лес, броситься к ее ногам. «Совсем ослаб после болезни, — подумал он, — раскис, как глыза весной...» Но не помогали эти оправдания. Что-то с ним творилось такое... Ускользнув от смерти, он словно на свет заново народился. Весь окружающий мир казался первозданным, каждая мелочь вызывала острую, щемящую боль или бурную радость. Жажда жить, существовать захлестнула его, а тут еще встретилась на пути эта девушка с необыкновенными, дивными глазами.
Не в силах больше сдерживать себя, он остановился, порывисто обнял ее, приблизил свое лицо к ее лицу:
— Маряна, ты красивая...
Она задрожала, коснулась пальцами его губ: повтори.
— Я люблю тебя!
Она уткнулась в грудь ему лицом, заплакала горько, безутешно, содрогаясь всем телом...
* * *
На следующее утро Маркел отправился в путь. Хозяин сам намекнул ему: пора, мол, и честь знать. Может быть, он подозревал, догадывался об их встрече с Маряной.
Что ж, спасибо вам и на этом, добрые люди. Спасли от верной гибели, помогли встать на ноги, а с Маряной он еще обязательно встретится, случись — и под землей ее разыщет...
* * *
И снова, как в тот последний приход Маркела домой, сидели они рядком — мать и сын — родные, любящие души.
— Исхудал-то, господи! Одне мощи остались...
— Ничего, мама! Моли бога — жив остался, — бодрился Маркел. — Были бы целы кости, а мясо нарастет!
— Да иде же прятать-то теперь тебя, сынок? К нам ить уже разов десять с обыском приходили.
— Что-нибудь придумаем. Двум смертям не бывать — одной не миновать.
От материнского глаза да чутья ничего не скроешь, заметила Ксения Семеновна: что-то переломилось в сыне, а вот в какую сторону — сразу не определишь. То был жалостливый, как девчонка: курицу, бывало, станет дочь Мотренка рубить (она-то, Ксения Семеновна, тоже крови боится: одного поля ягоды), так Маркелушка, бедный, аж на полати запрячется.
А тут заявился спокойный такой, уверенный, даже веселинка в серых глазах промелькивает, — будто не стерегла его ежечасно смерть, будто узнал он, понял что-то такое, что важнее и выше смерти и что ей, матери, понять не дано...
Сидели они, думали-гадали: куда податься, где спрятаться Маркелу. Зима на дворе... Это летом — каждый кустик ночевать пустит. Поговаривали в деревне, что где-то в урманах прячутся беглые мужики, которых колчаки за глотку взять хотели. Будто целый партизанский отряд там создали. Только, кто знает, где его искать? Да и слаб Маркел больно: отощал — кожа да кости. Подкормиться бы дома маленько, а то загинет в пути...
— Эх, в медведя бы сейчас тебе, сынок, превратиться, в берлогу бы залечь до весны! — грустно пошутила мать. — Лежал бы да лапу посасывал...
— А ведь дело говоришь! — встрепенулась вдруг Мотренка. — Стожок сена у нас за сараем наметан. В нем берлогу братке изладить можно — мягко, тепло, и мухи не кусают!..
— Партизан надо искать, а не о берлоге думать, — оборвал сестру Маркел. — Сейчас нет у меня желания лапу сосать — другие аппетиты появились...
Но пока так и сделали. До рассвета, крадучись от соседей, выдергали в слежавшемся сене дыру, внутри стожка что-то наподобие балагана оборудовали: лопотины всякой натаскали, керосиновый фонарь приспособили.
Днем лаз притрушивали сеном да снежком присыпали, а в ночное время Маркел мог и на воле погулять.
Но недолго такая благодать была. Снова нагрянул как-то утром урядник Ильин с тремя понятыми. Обшарили избу, сарай, чулан — все вверх дном перевернули. А Ильин свое:
— Дома он, сукин сын, некуда ему больше деться!
Кто знает, может, пронюхал какой недобрый человек и донес, только никак не хотел уходить Ильин на этот раз с рухтинского подворья. Сам на чердак лазал, боров жирный, матерился там и чихал от пыли так, что на всю деревню слышно было. Мотренка ему: ты, мол, Платон Егорыч, в трубу залезь — там он, братуха, где же боле? Так он на нее хрюкнул, глазищами по-волчьи зыркнул да и направился к стогу... Вынул шашку — и давай в сено пырять.
Ксения Семеновна застонала, без чувств повалилась... Дочь ей рот платком закрыла, в избу заволокла и дверь на засов.
Один из понятых, Леха Маклашевский, видно, заметил эту возню и обо всем догадался. Был он ровесником Маркела, в детстве они дружили. До колчакии Леха служил стражником лесной охраны, а когда Ильин собрал в Шипицине отряд белой милиции — подался к нему под начало. Должно, проснулась в нем жалость к другу детства, а может, Мотренка причиною была: пялился он на нее частенько, на вечеринках ухаживать пытался. Как бы ни было, а только кинулся он к стогу, тоже саблю вынул:
— Давай-ка я, Платон Егорыч!
И начал пырять... Всех других плечом отталкивает, а сам от усердия аж на колено припадает, по самое плечо руку с шашкой в сено сует. Лаз-то, видать, заметил, да мимо, мимо старается.
Ильин вокруг топчется, орет:
— Несите вилы! Раскидать надо сено!
— Зачем?! — горячится Леха. — Видишь, наскрозь прошиваю стог, никакой твердости внутри не чую! Тут даже и мышь не останется живая.
Поговорили они о чем-то промеж собой и убрались со двора, несолоно хлебавши. Леха-то успел Мотренке шепнуть: пусть, мол, бегит Маркелка, Ильин сказывал — ночью опять придем, чтобы врасплох накрыть...
Только ушли — Мотренка с матерью к стогу. Разрыли сено, вытащили Маркела, а на нем и лица нет: шашка-то перед самыми глазами у него резвилась, а откуда ему было знать, что она нарочно его обходила?.. И все же задело маленько — в двух местах шубу пропороло, плечо и руку царапнуло.
Мать в рыданиях зашлась:
— Как же ты терпел-то, сыночек, ить она, смертынька-то твоя, около самого сердечка твоего резвилась?!
Маркел лицом закаменел и строго так прикрикнул, чего никогда с ним не бывало:
— Перестань! Слезами тут не поможешь!..
Сестра передала ему, о чем Леха Маклашевский упреждал. Заторопились сразу: наспех ранки промыли да перевязали, харчишек кое-каких в дорогу собрали, лыжи старые на чердаке разыскали. А как средь бела дня уйдешь с подворья? И снова Мотренка выручила. Запрягли они с матерью лошаденку, закатили в розвальни кадку, в какой воду с речки возили. В нее и посадили Маркела, а сверху сеном завалили — всегда сено в кадку кладут, чтобы вода не выхлестывалась. Так вот и поехали, будто к проруби за водицей.
Спустились к Тартасу — на реке ни души. Здесь и вылез Маркел, стал с родными прощаться. И опять были слезы, даже Мотренка не удержалась: шутка ли, хворого отправляли в дорогу, невесть куда...
Маркел-то тоже был сам не свой, хоть и крепился, успокаивал: пойду, мол, на заимку к деду Васильку, а там видно будет. Встал на лыжи — да только его и видели. Уже издали помахал шапкой, крикнул:
— Не убивайтесь шибко-то! Все будет хорошо. Отольются им, сволочам, наши слезы! А партизан я все равно найду!..
И снова была дорога...
Маркел Рухтин из Омска вышел затемно, а к вечеру был уже далеко в степи, где ничто не напоминало о городе, и только в той стороне розовое предзакатное небо было в грязных потеках от дыма заводских труб.
Стремительно надвигалась долгая зимняя ночь, и вместе с этим, заглушая все горькие думы, росла, набухала в груди тревога: куда приткнуться на ночлег, где обогреться и отдохнуть?
Маркел знал, что почти в каждом селе есть теперь отряды белой милиции или добровольные кулацкие дружины. И уж здесь, вблизи города, наверняка распространился сейчас слух о неудачном восстании и даны указания задерживать не только всех подозрительных, но и каждого незнакомого, чужого человека. А деревня — не город: от стороннего глаза не скроешься. Правда, одет он был по-крестьянски: на омской барахолке успел загнать солдатское обмундирование и купить старый дубленый полушубок, бродни, шаровары. Но под всей этой маскировочной одеждой оставался-то он, Маркел Рухтин, чужой всем в этих краях, бывший солдат восьмого кадрового полка, который восстал против самого верховного правителя и был жестоко подавлен.
Еще на омской барахолке наслышался Маркел всяких страстей о том, что большинство повстанцев, рабочих и солдат, были убиты на месте, а тех, кому удалось бежать, усиленно разыскивают, приговорив заранее к смертной казни. Там же он узнал и о причине поражения: оказывается, городские рабочие не были как следует подготовлены, к тому же навредили провокаторы, и выступление отменили в самый последний момент. Только рабочих из района Куломзино не успели предупредить, а солдаты восьмого полка, заслышав выстрелы куломзинцев, не поверили в ту ночь связному...
Совсем стало темнеть, когда впереди, сквозь белесый морозный туман, желтыми пятнами засветились огоньки какой-то деревни. Маркел озяб, сильно хотелось есть, но у самой околицы он побоялся, повернул в степь. Долго кружил по убродному снегу, пока почувствовал под ногами надежную твердь санной дороги и пошел по ней прочь от манящих теплом и уютом огоньков деревни...
Морозная, черная ночь опустилась над степью, даже звезд не было видно в вышине...
Позже, в своей неоконченной повести «Последняя спичка», где Рухтин вывел себя под именем Миронова, он сам расскажет о тех суровых днях:
«...В городах все рабочие организации разбиты, и Миронову с этой стороны поддержки ждать не приходится. Чтобы жить в городе, ему нужно иметь подложные документы. Их сейчас негде взять. А кто поручится за то, что потом он их достанет? Если он будет ждать, ничего не предпринимая, чего может дождаться?..
Нет, не программу ленивого отчаяния он будет выполнять, а программу борьбы с ненавистной властью...»
Маркел ощущал под ногами намерзшие глызы конского навоза, мягкие шелестящие клочья сена. Крестьянским смекалистым умом он догадался, что этот санный путь проторен обозами, перевозящими сено. И верно: вскоре на фоне мглистого неба огромными болотными кочками зачернели стога. Немного отпустило в груди, идти стало легче.
Он облюбовал стог подальше от дороги и стал дергать под ним неподатливое, смешанное со снегом сено. Разжигать костер побоялся, и когда сделал нору, сразу залез в нее, плотно забил выход. В ноздри лезла сенная труха, пахло степным разнотравьем, засохшим визилем и клубничником. Запахи эти напомнили лето, желанную для любого крестьянина сенокосную пору, веселое вжикание литовок и натужный гул полосатых шмелей в росных травах...
Подтянув ноги к подбородку и дыша в расстегнутый ворот полушубка, Маркел угрелся в своей норе, достал из-за пазухи краюху ржаного хлеба и стал с жадностью есть.
Кажется, никогда еще в жизни не казалась такой вкусной пахучая, заветренная краюха! «Устроился, как медведь в берлоге», — подумал он и даже позавидовал таежному зверю. В детстве, играя с ребятишками, они делали ради забавы такие вот норы в стогах сена. Как пригодился теперь этот опыт! И как хорошо, что родился он все-таки в деревне, где человек не такой уж беспомощный перед лицом природы, ближе к ее суровому первозданному миру...
Вот уже много дней Маркел шел на северо-восток, в глухомань таежных урочищ, где на берегу быстрой речки Тартас приютилось село Шипицино — единственное родное место на всей огромной холодной земле. Он старался не думать о том, что ждет его дома: в безвыходном положении человек всегда бессознательно стремится на родину, даже если знает, что там уготовлена ему смерть. Но дома, как говорится, и стены помогают. Неужели смирились все мужики, согнулись перед Колчаком в рабской покорности? Не верил этому Маркел и шел домой не только с надеждой на спасение, но с твердым намерением продолжать борьбу.
Его, таежного жителя, степь поначалу пугала ледяным спокойствием, безжизненной пустотою, где на десятки верст видно все вокруг и в случае нужды некуда спрятаться, негде переждать опасность. Он шел стороной от больших дорог, но голод и холод придали ему смелости. Теперь он стал заходить в маленькие тихие поселки и на отдаленные заимки. К поселкам подходил обычно в сумерках, долго прислушивался и вглядывался в пустынные улицы и только потом выбирал избу победнее, стучался, просился на ночлег.
Пускали его без особой радости, а лишь только потому, что так уж издревле повелось на Руси: грех отказать в ночлеге, не помочь одинокому путнику. Осторожным стал сибирский крестьянин, куда подевалось знаменитое хлебосольство и простодушие: успели научить кое-чему «колчаки», как называли теперь всех поголовно служителей нового правителя. Затаился мужик, стал ниже травы, тише воды, схоронился в собственном подворье, чтобы переждать смутное время...
Но колчаки не давали спокойно отсыпаться по берлогам. Им нужны были новые солдаты, хлеб, фураж и прочий провиант. Антанта снабжала только оружием да частично одеждой, остальное же все, особенно живую и тягловую силу, приходилось изыскивать на месте, у зажиточных, но прижимистых сибирских мужиков, у которых даром и снегу во дворе зимою не выпросишь.
И колчаки поняли сразу, что просить и взывать к сознательности — дело бесполезное, все надо брать только силой.
И засвистели по селам шомпола да плетки, уже и виселицы нет-нет стали корячиться за околицами... Круто взялся Колчак: не хотите добром, возьму силой. А для этого надо запугать, чтобы одного духу твоего мужик боялся.
Но с самого начала не учел новый правитель главного, что после и привело его к полному краху...
Маркелу припомнился разговор с Кузьмой Сыромятниковым накануне восстания.
— Много ли вас, большевиков-то, по Сибири? А у Колчака силища! — горячился тогда Рухтин, вызывая Кузьму на откровенность, стараясь задеть за живое.
— Да какая там силища? Где ты ее увидел? — спокойно отозвался Кузьма. — Силища-то в народе вся, а народ за Колчаком не пойдет.
— Как сказать... — Маркел, чтобы выпытать у собеседника всю подноготную, иногда хитрил, прикидываясь этаким наивным деревенским простачком. — Сибирский мужик хитер, его на мякине не проведешь. У него и земель, и лесов, и воды вдоволь, так какая ему разница, кто у власти: колчаки или большевики?..
— Хитришь ты, вижу, парень, хотя до главной сути вряд ли докопался, — Кузьма стрельнул в Маркела свинцом серых глаз из-под мохнатых бровей, — может, часть крестьян и правда думают так, как говоришь ты, но это те мужики, которые не успели еще колчаковской порки отведать. А когда покушают березовой каши — сразу Советскую власть припомнят. Верховный правитель с самого начала промашку допустил: сорвался на мужика, что собака с цепи, налетел с клыками да кулаками. Не учел, что сибирский крестьянин к плетке не приучен. Сибирский мужик — гордый, закаленный в борьбе с суровой природой и постоять за себя умеет. Коренные сибиряки еще от казаков Ермака Тимофеевича свой род ведут. Отчаянный народец, бесстрашный. Чал-дон: чалил с Дона. Да и после в Сибирь ссылали самых непокорных и мужественных, кто на господ и даже на царя не боялся руку поднять. А недавнее время возьми, когда валом повалили в Сибирь переселенцы? Тоже ведь слабак не шибко-то решится покинуть хотя голодное и холодное, но родное гнездо и двинуться за тысячи верст в неведомый край... Да и выживал здесь не каждый: так сказать, естественный отбор происходил... Вот он каких кровей, сибирский-то наш мужик, а Колчак с нагайкой на него налетел, на колени вздумал поставить. Посмотрим, что будет дальше. Время покажет. Жалко вот, что рабочего класса в Сибири маловато...
— Да Ленин далековато, — в тон Сыромятникову поддакнул Маркел.
— Все понимаешь, язви тя в душу-то, а притворяешься, — выругался Кузьма на чалдонский лад и рассмеялся.
Так и шел Маркел, где днем, где ночью, от одного людского жилья к другому, а конца пути не было видно...
Подкатили рождественские праздники — веселые, разгульные деньки. Теперь можно было в любое село зайти без опаски, под видом колядовщика.
Колядовщики и славильщики об эту пору ходили толпами, из деревни в деревню, — попробуй в этой кутерьме разобраться, где свои, где чужие. Да и разбираться было некому: мужики находились в беспробудном похмелье.
Маркел решил воспользоваться случаем, чтобы запасти харчишек на дальнейшую дорогу. Шибко изголодался он за последнее время: кормился случайными подачками, а то подрабатывал у каких-нибудь одиноких вдов да стариков — дрова помогал пилить, пригоны очищать от навоза...
А тут — случай такой... Даже радостно стало на душе, будто вернулся он в свое детство, когда шумной мальчишеской ватагой ходили по дворам, набив карманы овсом и житом, и, переступив порог очередной избы, горстями пуляли зерно в притворно испуганных хозяев, приговаривая: «Уродися, жито, чтоб жилося сыто! Жито и овес — чтоб в оглоблю рос!»
А потом хором начинали «славить»:
Славите, славите,
Вы ничо не знаете?
Мы зачем пришли:
За копеечкой!
Не дадите пирога —
Мы корову за рога!
Не дадите булку —
Выведем на улку!
Дети пели шуточные «славки» да «колядки», а взрослые парни и девки — длинные песни-молитвы во славу Христа и хозяев дома.
Маркел помнил эти песни и, зайдя в первую же избу, стесняясь до слез, затянул одну хриплым простуженным голосом.
В избе было сумрачно и необычайно тихо, и, лишь привыкнув маленько к темноте, Маркел разглядел множество любопытных ребячьих глаз, которые смотрели на него отовсюду: с лавок и топчанов, с печки и полатей, даже из-под стола. Изба до отказа была набита детишками, частью — голопузыми, частью — в одних замызганных холщовых рубашонках.
«Вот это да-а! — поразился про себя Маркел. — Занесла меня сюда нелегкая... Сколько же их тут? Поди, поболе дюжины?» И только теперь заметил хозяина и хозяйку, неподвижно сидевших в кути.
— С рождеством Христовым вас, — промямлил он, отвешивая земной поклон.
— Тебя тоже, добрый человек, — скрипучим голосом отозвался хозяин, а баба стала шарить в кути, извлекла откуда-то на свет божий завернутый в рукотер черный пирог, отломила половину. Пирог был еще парной, запахло кислой капустой, ребятишки, как по команде, повернули головы, жадно уставились на руки матери.
Маркел было попытался отказаться, но хозяйка настойчиво совала кусок пирога ему за пазуху, даже обрадованно как-то уговаривала:
— Бери, бери, не стыдись. Разговейся на Христов праздничек — не побрезгуй. Чем богаты, тем и рады... К нам ить никто не ходит колядовать — все больше в богатые дворы заворачивают... Не побрезгуй, добрый человек...
Маркел выскочил из избы, как ошпаренный, весь потный от стыда.
«Последний кусок у ребятишек урвал, — крутилось в голове, — так вот почему они уставились все на меня, как на чучело гороховое! К ним из местных-то никто не ходит, знают их бедность... И как обрадовалась хозяйка-то...»
Оправившись от смущения, Маркел сказал себе со злым весельем:
— Хватит нищих-то обдирать. Тряхнем-ка толстосумов!
Он выбрал самый богатый по внешнему виду двор и направился к нему. Из-за высокого заплота выглядывал просторный крестовый дом, прочный и приземистый, как гриб-боровик. Все надворные постройки: сараи, амбары, дровники, сенники, даже овин и баня — располагались под одной общей крышею — на сибирский манер, чтобы легче было управляться по хозяйству в лютую и метельную зимнюю пору. И сам дом был хорошо приспособлен к здешнему климату — низкий, с крохотными окнами и маленькими дверными проемами. Хоть не шибко-то удобно, зато тепло.
«Толковый живет хозяин», — подумал Маркел и толкнул тяжелую дверь калитки. Как надо было и ожидать, навстречу, гремя цепью, рванулся огромный пес-волкодав, но до расчищенной к избяному крыльцу дорожки не достал, — зависнув на укороченном поводе, задохнулся в бешеном лае. Хозяева, значит, сегодня принимали.
Маркел вошел в избу, запел во славу Христа. В передней несколько женщин копошились у огромного зева русской печи. Они приостановились и глядели на пришельца почему-то с улыбками.
— Ну и голосок же у тебя... — сказала старуха с длинной и морщинистой, как капустная кочерыжка, шеей.
— Он, маманя, поет на тот мотив, на какой наш кобель сидорову козу драл, — захохотала краснощекая и, видно, озорная молодуха.
— Да уж кобель у вас — что надо, — пробормотал Маркел.
— Во-во! — закрутила маленькой головкой на шее-кочерыжке старуха. — Сразу видать — чалдоны! А то вон хохлы-чаехлебы на другом конце деревни живут, дак их по тявканью ихних собачонок узнать можно: чай-чай! Чай-чай! А уж на нашем-то порядке кобели, как в бочку, бухают: борщ-борщ! Борщ-борщ!
— Да еще и с мясом! — похвалилась краснощекая молодайка и от избытка праздничного счастья раскатилась звонким смехом. Но тут отворилась дверь из горницы, и она отвернулась, прыская в ладонь.
Показался нарядный старичок в бархатной поддевке и в таких широченных плисовых шароварах, заправленных в высокие узкие сапоги, что напоминал игрушечный пряник на палочке.
— Во, и нам колядовщика бог послал! — крикнул он, увидев стоявшего у порога Маркела. — Ну-ка, бабы, попотчуйте парня, штобы весь год помнил Парамона Похомова! А то, вишь ты, скупердяем меня все считают, черти голопупые! А какой я скупой, скажи на милость? — старичок подбежал к Маркелу, приосанился фертом — руки в боки. — Ну, ты вот, паря, скажи: скупой я али нет?
— Не знаю, — улыбнулся Маркел.
— Зна-аешь! — наседал хмельной хозяин. — А ну — скидавай свои лохмотья, айда-ко за стол! Сегодня Парамон Похомов всех угощает! Радость у меня — сынок приехал! Што?! Не моги перечить, разболакайся моментом!..
Он потащил Маркела в горницу, и тот опешил в дверях: за столом, среди бородатых мужиков, сидел колчаковский офицер в серебристых погонах поручика. Но отступать было поздно. Игрушечный старичок тащил его за собою, грубо толкал в бока.
— Иди, иди, паря, не слопают тебя тутока. И без тебя закуски эвон сколько...
Маркел быстро смекнул: ничего не оставалось, как прикинуться этаким деревенским простачком. Уверенно прошел к столу, сел как раз напротив поручика и с нарочитой жадностью принялся за еду. Была в его в общем-то робком характере смелая черта: в критические моменты не отступал, а пер на рожон — будь что будет. Но сытная пища не лезла в горло, даже стерляжья икра стала комом. А хозяин-старичок приплясывал около, хлопал себя ладонями по ляжкам:
— Ай-да молодец! Вот это проголодался, сукин сын, — ажно уши ходят ходуном!..
Офицер разговаривал с мужиками, а сам нет-нет да и косился на случайного гостя своими круглыми и зелеными, как у кота, глазами. Да и лицом, когда Маркел пригляделся, поручик здорово напоминал кота: пухлые щеки с бакенбардами, топорщистые усики...
Он налил Маркелу стакан самогона, спросил в упор:
— Чей будешь?
Маркел назвал случайную фамилию.
— Возраст призывной... Почему не в армии? А документы есть?
— Да какая армия, какие документы?! — со слезою в голосе взмолился Маркел. — Из больницы домой добираюся, в городу лежал...
— Чем болел?
— А хто ж его знат... Пузо резали, кишку, гля, какую-то выдирали.
— Ага, аппендикс... А что, приехать за тобою некому было?
— Обещал батяня к сроку, да меня допрежь времени из больницы турнули.
— Что так?
— Здоров, говорят, неча казенный харч переводить.
— Дак без кишков-то много ли ты того харчу переведешь? — рассыпался мелким смешком старичок.
Поручик моргнул усом, задумался. Потянулся со своей рюмкой к Маркелу:
— Давай за рождество Христово... А поправишься — сразу в солдаты. Не жди, пока за уши притянут. Да-с.
— Это уж как водится, это мы с полным удовольствием, — поспешил заверить Маркел.
— Не шибко-то оне счас за службу радеют, — вмешался в разговор толстый чернобородый мужик. — Деревню нашу возьми — почитай, половина призывников по лесам да заимкам прячутся. В большинстве — бывшие фронтовики да дети голодранцев. Шибко уж им Советская власть пришлась по нутру. Спят — и во сне ее видят. Никакой другой власти служить не хотят — не признают, значится...
— Дак оно понятно: мазнули им большевики медом по губам. Хорошей земелькой, вишь, побаловали, — подсказал плюгавенький мужичок, Маркелов сосед.
— Ничего, его превосходительство адмирал Колчак живо наведет должный порядок, — по-кошачьи дернул усом поручик. — Это вам не какой-нибудь слюнтяй Николашка со своей мягкотелостью. У адмирала нервы железные, он прекрасно знает психологию русского человека, которому палка от роду приписана.
— Так-то оно так, — усомнился чернобородый, — да только палку перегибать тожеть не след... Палка-то, она о двух концах...
— О двух, это точно, — поддержал шустрый старичок-хозяин. — Ты, Проня, сынок, того... Озлится народ — добра не жди... Мы уж своего брата — мужика, лучше, как твой Колчак, знаем.
— Философы! — презрительно фыркнул офицер. — Так подскажите, как его без палки взять, новобранца. Нам армия нужна. Разобьем красную сволочь — тогда и слабинку можно дать... Да-с. Ты согласен со мной? — неожиданно спросил он у Маркела.
— Дак я чо?.. Я ничего... Я завсегда готов...
— Нет, пущай он свою пузу покажет, какой дратвой зашили ее, — захихикал веселый хозяин. Он, видать, и за стол-то парня затащил для потехи. Маркел съежился, почувствовал, как сразу взмокли шея и спина. Но выручила вошедшая в это время старуха с самоваром, — должно быть, хозяйка:
— Еще чаво придумал! — завертела она маленькой головой на длинной шее-кочерыжке. — Парень-то изголодалый весь, одне мощи остались, а он выгибается перед ним, как вша на гребешке.
— Ладно, катись отсель вместе со своим гостем! — сразу ощетинился веселый старичок. — Пшел! Вот тебе бог, а вон — порог!
Маркел только и ждал такого случая. Оставалось одно: шапку в охапку — и дай бог ноги, как говорится...
Вот он нынче стал каким уверенным да куражливым, мужичок-кулачок! Будто и не было никаких революций, а так, мелкая базарная драка случилась и снова согнулся народишко под свистящими розгами! Но ведь сам толкует, что палка о двух концах, значит, чует, понимает, что розги — жиденькие прутики — со временем могут в грозные дубины вырасти...
«Чуешь, гад! Погоди, дай только время», — шептал Маркел, выбегая за околицу села...
После рождественских праздников жахнули крещенские морозы, а конца пути не было видно...
Степь кончилась, начались леса. Сперва березовые да осиновые колки, а дальше — сосновые боры, лапник-пихтач, низкорослый ельник по низинам.
Мертвым покоем, ледяным безмолвием были объяты леса.
Особенно жутко здесь по ночам. При неверном лунном свете пугающе настораживались разлапистые коряжины, медведями-шатунами поднимались навстречу занесенные снегом выворотни. Ни звука, ни шороха... И вдруг — ухнет с дерева снежная навись, эхо раскатится окрест, пугливыми зайцами начнет метаться меж стволами...
А то — грохнет пушечным залпом неожиданно над головой, оглушит — это не устоял перед морозом кряжистый древесный ствол, треснул, расщепился от комля до вершины.
Маркел продвигался теперь большей частью ночами. Днем отсиживался, где придется, а в сумерках трогался в путь. Это с тех пор, как услышал он страшную историю от одного мужика, который подвез его попутно на своих розвальнях.
Мужик-то этот и подвозить его сначала отказывался. Нагнав среди дороги, остановил, правда, лошадь, но когда разглядел получше незнакомого оборванного парня, то засуетился, выхватил из передка саней кнут, врезал по коняге.
Маркел побежал следом, спотыкался и падал. Не мог он понять такой жестокости мужика, нарушившего неписаный закон дороги: как не подвезти одинокого путника, да еще в зимнюю стужу, да если сани порожние?
А мужик понужал лошадь и пугливо оглядывался, будто за ним гнались волки. Но, видно, убила совесть — натянул вожжи.
— Я ведь не грабитель, дядя, чего испугался? — подбегая, сказал Маркел непослушными от холода губами.
— А хто ж вас знает... Шляетесь тутока, как бездомные собаки, — мужик по-черепашьи вытянул голову из воротника огромного бараньего тулупа.
— Да вот, из больницы домой иду, — виновато сказал Маркел.
— Из больницы, — передразнил мужик и снова втянул голову обратно так, что исчезла даже белая заячья шапка. — Садись уж, — глухо донеслось из мохнатой утробы тулупа.
Маркел прицепился сзади, на ворохе хрусткого сена, представив, как, должно быть, тепло и уютно мужику в его обширном тулупе, как приятно пахнет кислой овчиною и как размаривает сон под монотонный скрип полозьев...
Долго ехали молча. Мужик подергивал вожжи, смачно чмокал губами, белая от инея лошадка трусила мелкой рысью, кивая в такт большой головою, из ноздрей ее били тугие струи пара. Наконец, из тулупа показалась сначала белая шапка, потом испеченное, морщинистое лицо хозяина.
— Далече ли до дому-то? — поинтересовался он.
Маркел назвал какую-то деревню.
— Не знаю такой, — сказал мужик и снова подозрительно оглядел Маркела. И вдруг спросил неожиданно:
— Как оно, в солдатщине-то, не сладко, говоришь?
— О чем ты, дядя? — изумился Маркел. — Говорю же — из больницы иду...
— Расскажи своей бабушке, — презрительно сплюнул мужик. — Анадысь тут двоих таких же вот, как ты, заловили... Колчаковские каратели... Оказалось, солдаты беглые из Омска, только переодетые. Бунт оне какой-то там учинили...
— Ну и что? — подался вперед Маркел.
— А то! — повысил голос мужик. — Сцапали голубчиков средь бела дня вот так же вот на дороге... Ночи, видишь, им не хватало, в открытую шли, как на гулянке. Гармошку только забыли с собой прихватить...
— Дальше-то что?! — крикнул Маркел.
— А то! Раздели донага и пустили на все четыре стороны. Бегите, мол, куда глаза глядят, полная свобода вам, только одежонку мы вашу возьмем заместо солдатских мундиров, которые вы где-то загнали. Мундиры-то, мол, казенные... Ну, и чесанули те бедолаги по сугробам, а мороз-то был — слюна на лету замерзала... И версту не пробегли — закувыркались в снегу, как выброшенные на лед окуни... Да мало того — дознались каратели как-то и разыскали в нашей деревне хозяина, который намедни тех солдат на ночлег пускал. Шкуру с него сняли шомполами, и по сей день не поднимается, кровью харкает...
Мужик замолчал и снова по-черепашьи втянулся весь — с головой, руками и ногами — в свой тулуп-панцирь.
Маркел соскочил на дорогу. Хозяин, видно, услышал, придержал лошадь. Подозвал парня. Порылся в передке саней, вытащил из-под сена холщовый сидорок:
— Возьми. Харчишек кое-каких баба в дорогу собрала. По сено я еду... Да ладно, обойдусь. Тебе нужнее... Путь-то спрямить маленько можно. Вон за той согрой увидишь вправо санный след — дуй по нему, на Седову заимку выйдешь. Тамока глухо, никто не встретится...
Но и до самых глухих углов стали добираться колчаковские власти, чинить там беспощадную расправу.
Забрел как-то Маркел в крохотную деревушку — две дюжины нищих избенок, крытых соломой. В сумерках дело было, но ни одного огонька не светилось в окнах, жуткая тишина стояла, даже собаки не брехали — словно начисто вымерло все от чумы или холеры.
Маркел постучал в крайнюю избушку. Никто не откликнулся. Подождал, потом потянул за скобу. Дверь жалобно завизжала на промороженных петлях. В избе было темно и холодно. Кто-то завозился в углу, застонал. Маркел чиркнул спичкой, прошел к столу, засветил сальную коптилку. Огляделся. Из полутемного угла смотрели на него округленные испугом глаза. На дощатых нарах лежал старик. Лежал на животе, неловко повернув к Маркелу голову.
— Ты кто? — спросил он сиплым голосом.
— Путник я... Ищу ночлега, — ответил Маркел.
— Пу-утник, — старик закряхтел, поворачиваясь на бок. — Дай водицы испить.
Маркел нашел в кути кадку с водой, жестяной ковш. Старик с трудом напился: голова его тряслась.
— Болеешь, дедушка?
— Хвораю, — слабо отозвался тот. — Тока хворь моя не заразная, не бойсь. Погляди-ка спину — штой-то огнем палит.
Маркел откинул драный полушубок, заголил холщовую рубаху. Костистая спина старика кровенела темными рубцами, кое-где шмотьями висела кожа.
— Шомполами, — спокойно пояснил старик. — Летом- то лучше — розги, можа, нарезали бы, оне помягче, а уж зимой — што под руку попало...
— Кто же тебя так, дедушка?
— Известно кто — каратели... Да ты сам-то кто будешь?
— Не бойся... Тоже от колчаков драпаю, — открылся Маркел, чтобы сразу рассеять подозрения. — За что они тебя, каратели-то?
— Кабы меня одного, дак куда ни шло, — засипел старик, жадно хватая воздух. — А то ить всю деревню перепороли, усе поголовно пластом лежат... А у нас и деревня-то — старики да старухи, какие одной ногой уже в могиле стоят...
— Так за что же вас, за какие такие тяжкие грехи?
Старик, кряхтя, приподнялся на локтях, уставился в сумрачный угол невидящими глазами. Заговорил тихо, невнятно:
— Молодняк-то из деревни нашей давно разбежался — земли тутока шибко неудобные: солонцы сплошь. Вот и остались старики, которым головы приклонить некуда. Живем у черта на куличках, в стороне от больших дорог. Власти-то поначалу наезжали за налогами да податями, а потом отступились: што с нас взять, коли сами с лебеды на мякину перебиваемся? Последние годы и духом никого у нас не было. А тут, третьего дни, пожаловали каратели, на конях да при винтовках, выгнали всех на улицу, давай по гумаге указ читать: мол, все недоимки аж за четыре года велено собрать и в казну отправить. Старухи наши в слезы: «Каки у нас деньги, откуля хлебушко?» Ахвицер ихний волкодавом зарычал: «Брешете, потаскухи старые! В кубышках, поди, денежки прячете, а хлеб в тайниках захоронили. Не может того быть, — орет, — штобы стока лет налогов не платили, а кубышки были пусты!» Ну, и давай пороть всех подряд, ажно вой поднялся по деревне... Мой кум, Селиверст Бычатников, царство ему небесное, совсем уж ветхий был, дак и десяти шомполов не сдюжил — преставился...
Леса пошли сплошняком, стали гуще, мрачнее. Настоящая тайга началась. Знал Маркел: недалеко уже до дому, но и сил совсем не осталось.
Однажды пролежал он весь день в старой заброшенной риге на краю какого-то села. Оказалась там куча гнилой соломы — в нее и зарылся Маркел. Солома «горела», затхло воняла, но тепло было, как в парной. За много дней прогрелся, пропитался насквозь этим сырым, нездоровым теплом, а ночью надо было двигаться дальше. Вылез на холод, пар валил от одежды, и вскоре почувствовал ломоту в костях, смертную слабость во всем теле. Мороз опалял жаром, ноги подломились в коленях, пополз на четвереньках, по-собачьи хватая ртом снег. Гнула к земле дремота — какая-то красная и вязкая, как загустевшая кровь. Но знал Маркел: стоит заснуть только на минуту — и все, конец. И продолжал ползти в сторону села, на краю которого осталась спасительная рига.
Казалось, полз целую вечность. Уже не чувствовал никакой боли — ничего не чувствовал и ни о чем не думал. Только елозил по снегу, судорожно корчась, сучил руками и ногами. Вязкая дремота все затягивала, как гнилая болотная няша, и он затих, погрузившись в нее с головою...
Но и на этот раз смерть миновала Маркела, дала ему еще, хоть и малую, отсрочку...
Той крещенской ночью подобрал его, полумертвого, крестьянин села Зыряновского Зосип Прохорович Кондаков и привез в свою избу, что стояла у околицы, на самом краю большого светлого бора.
Мужик был не глуп — когда раздевал дома полуокоченевшее тело, проверил карманы: никаких бумаг и документов не было. Значит, бродяга или беглый каторжанин — не иначе. Но и бродяга ведь человек, а этот и совсем почти мальчишка — русоголовый, с длинными девичьими ресницами на изможденном, но притягивающе-красивом лице. И хоть времена настали черные: всюду белые милиционеры да кулацкие дружинники рыскают, но ведь не выбрасывать же живого на улицу, и властям заявить — не хочется грех брать на душу...
А больной метался в горячечном бреду, как тогда, недавней осенью, в избе деда Василька, — и снова не дома, не под родительским кровом, а у чужих людей.
Его давили кошмары, тяжкие и душные: то ему казалось, что он на раскаленной плите, а подпоручик Савенюк суетится около, приплясывает и визжит поросячьим голосом: «Давай, грейся, пока вода во рту не закипит!» То чудилось ему, что это он, Маркел Рухтин, раздетый донага карателями, в последних судорогах по-рыбьи кувыркается на снегу...
Потом кошмары сменились снами, настолько явственными, что после Маркел долго их путал с явью: было ли это на самом деле, или приснилось тогда во сне.
Так однажды приснился ему батюшка, Григорий Духонин. Ласковый, с русой бородой и кроткими бараньими глазами. Сидит печальный, во всем черном. Говорит тихо: «Не выходит по-нашему, сын мой. Сколь ни проповедую людям кончить смертоубийство — все тщетно. Люди от крови еще пуще звереют: чем больше крови, тем больше злости. Так же вот, как если волка в стае подстрелить, — почуют остальные кровь — мигом раненого разорвут на клочья...» И тут вывернулся откуда-то дед Василек. Глаза аж белые от злости, серебристый пушок на темени дыбом стоит. «Ах ты, жеребец долгогривый! — заорал на попа. — О людях печешься, а у самого, глянь-кось, все рыло в крови!» Дед выхватил из-за голенища длинный охотничий нож и ударился за попом. Отец Григорий, блея по-козлиному, махнул через прясло, черная ряса вздулась крыльями, и он полетел, сея из кадила искры...
А то на медведя будто бы охотились. Окружили берлогу. Опалили на костре лесину и горячим концом сунули в ямину. Снег зашипел, белый пар повалил — ничего не видно. Рассеялся пар — медведь вот он: рядом с Маркелом на бревнушке сидит. По плечу похлопал, дружелюбно этак хрюкнул: «Значится, убивать меня пришел? Дело, брат, дело. А закурить не найдется? Весь табачишко за зиму спалил, едрена корень!» Свернул самокрутку — не меньше полена. Затянулся раз-другой, окурок в снег бросил: «Ну, а теперь давай поборемся. По-честному — один на один. А то вас вон сколь, охотников, на меня одного набежало...» Маркел ясно услышал, как захрустели его кости...
Он очнулся от забытья. Крохотная комнатка, желтые пятна света на стенах. Наверное, было утро — солнечное и морозное. Долго лежал, прислушиваясь к самому себе. Шевельнул ногой, рукой — кажется, все в порядке. Жив. Только слабость такая, словно прирос к постели, никогда уже не оторваться. Но в голове ясно, а глазам больно от света.
Бесшумно вошла девчушка, опустилась около, на табуретку. Во все лицо — огромные, как у стрекозы, глаза. За ними и лица не разглядеть. Никогда Маркел не видел таких распахнутых и синих глаз. Подумал: не сон ли? Провел по своему влажному лбу ладонью.
А у девчонки такой радостью полыхнули глаза, что показалось — как молнией, осветило синим всю комнатку. Она вскочила и выпорхнула за дверь. Но скоро вернулась назад.
— Где я? — спросил Маркел.
Девчонка что-то ответила, но он не услышал.
— Где я?
Она беззвучно пошевелила губами.
«Оглох! — жиганула страшная догадка. — Теперь все, конец». Он рванулся, закричал из последних сил:
— Где я, где?! Чего же ты молчишь?!!
Скрипнула дверь, на крик вбежала маленькая полная баба. Сказала внятно, веселым голосом:
— Оклемался, кажись, голубчик!
— Не слышу я, оглох, — ошеломленно пробормотал Маркел.
— Как не слышишь? И меня не слышишь?
— Тебя слышу... А ее — нет, — он указал рукой на девчонку.
Женщина потупилась. Сказала почему-то шепотом:
— Ее и не услышишь... Она — глухонемая. От рождения...
Маркел испуганно поглядел на девчонку, которая тоже потупилась, словно была в чем-то виновата.
— Все понимает, — сказала женщина, — она с губ научилась слова читать. Аха... Глазами слышит... И глазами разговаривает да руками еще помогает. От твоей-то постели всю неделю не отходит. И ночами сидит — отогнать не могу. Жалостливая она, аха... А ты-то тяжелый был — все кричал да буянил, хоть связывай в пору. Думали, помрешь. Ну, теперь, слава богу, видать, на поправу пойдешь... Ей спасибо скажи, доченьке моей.
— Как ее звать?
— Маряна... Так и зови. Только губами-то пуще шевели — она поймет. И читать умеет, и писать — отец обучил. Так што, еслиф сам грамотный, то можно через гумагу разговаривать...
— А нахожусь-то я где, куда попал? — попытался выяснить Маркел.
— Дак у нас ты, где же... Вот сам придет — все и расскажет, аха...
«Сам» пришел вечером. Статный, хорошего роста мужик в военной гимнастерке. Глаза синие, как у дочери, только малость слиняли от времени, — словно пеплом подернулись.
Весело сказал с порога:
— Во как бывает, паря! Неделю гостюешь у нас, а с хозяином ишшо и не познакомился.
Он рассказал, как подобрал Маркела на снегу, осторожно спросил — кто и откуда? У Маркела не поворачивался язык врать этому человеку, своему спасителю, однако другого выхода не было, и он повторил байку о своем многотрудном путешествии из больницы.
— Что ж, бывает, — неопределенно сказал хозяин. — До дому-то тебе уж недалеко... Вот поправишься маленько — и к мамке на блины.
— Не знаю, чем и отблагодарить вас, — выдавил Маркел, растроганный добротой хозяина.
— Каво там! — махнул тот рукою. — Хорошо бы только все обошлось... В газете недавно читал — всех подозрительных велят задерживать, деньги даже за это сулят.
Маркел промолчал. Хозяин, видно, все понимал, обо всем догадывался.
Дело пошло на поправу. Маркел уже выходил на улицу, гулял в сосновом бору, что подступал к самой избе. По совету хозяина, Зосипа Прохоровича, свои вылазки он делал поздними вечерами, чтобы не нарваться на худого человека.
Как только начал сам, без посторонней помощи, подниматься, Маряна стала его избегать. Только иногда, думая, наверное, что Маркел спит, чуточку приоткрывала дверь и заглядывала в комнату. Но стоило шевельнуться — пугливые глаза мигом исчезали.
Теперь-то Маркел разглядел, что была она уже не пацанка, как показалось вначале. Красивая девушка, и в любом, даже самом грубом домотканом платье проступает при движениях тонкое и гибкое, как у ящерки, тело.
Но самое удивительное у Маряны — конечно, глаза. Они словно бы излучают синий ласковый свет, в них с тончайшими оттенками отражаются все чувства — от радости до боли. Глаза заменяли ей слух и язык, ими она жила, общалась с людьми и всем окружающим миром.
Соберется вечером Маркел на прогулку, дверь в темные сенцы откроет, а Марянины глаза — чувствует он спиною — так и рвутся за ним, грустят, о чем-то умоляют...
Как-то он припозднился — вечер уж больно выдался хороший. Лунный, с ядреным морозцем. Возвращаясь, заметил у калитки темную фигурку. Подошел — Маряна не убежала, даже не шевельнулась. Близко заглянул ей в лицо. Она показала рукой на лес, потом на избу. «Беспокоится», — подумал Маркел. Улыбнулся, легонько коснулся ее плеча.
Они тихо пошли в сторону леса. Осторожно ступали, а звонкая от мороза тропинка под их шагами так и пела, заливалась на всю округу, — такая была тишина.
Темный бор по краю прошит серебристыми нитями березок, а внутри было торжественно и чуть жутковато, как в пустой церкви. Снежные нависи на сосновых лапах сверкали и переливались многоцветными огоньками, внизу же сугробы, голубые от лунного света, разрисованы кружевными тенями. И резко выделялись чернотою голые до самых верхушек стволы...
По узкой извилистой просеке слюдяно блестела накатанная санная дорога. Они шли рядом, боясь коснуться друг друга локтем.
Маркел искоса взглядывал на девушку; она, чуть запрокинув голову, глядела на вершины деревьев, лицо ее было бледным, печальным.
У него вдруг спазмы подступили к горлу: такой близкой, такой родной показалась ему сейчас эта девушка. Хотелось заплакать от счастья, зарыдать на весь лес, броситься к ее ногам. «Совсем ослаб после болезни, — подумал он, — раскис, как глыза весной...» Но не помогали эти оправдания. Что-то с ним творилось такое... Ускользнув от смерти, он словно на свет заново народился. Весь окружающий мир казался первозданным, каждая мелочь вызывала острую, щемящую боль или бурную радость. Жажда жить, существовать захлестнула его, а тут еще встретилась на пути эта девушка с необыкновенными, дивными глазами.
Не в силах больше сдерживать себя, он остановился, порывисто обнял ее, приблизил свое лицо к ее лицу:
— Маряна, ты красивая...
Она задрожала, коснулась пальцами его губ: повтори.
— Я люблю тебя!
Она уткнулась в грудь ему лицом, заплакала горько, безутешно, содрогаясь всем телом...
На следующее утро Маркел отправился в путь. Хозяин сам намекнул ему: пора, мол, и честь знать. Может быть, он подозревал, догадывался об их встрече с Маряной.
Что ж, спасибо вам и на этом, добрые люди. Спасли от верной гибели, помогли встать на ноги, а с Маряной он еще обязательно встретится, случись — и под землей ее разыщет...
И снова, как в тот последний приход Маркела домой, сидели они рядком — мать и сын — родные, любящие души.
— Исхудал-то, господи! Одне мощи остались...
— Ничего, мама! Моли бога — жив остался, — бодрился Маркел. — Были бы целы кости, а мясо нарастет!
— Да иде же прятать-то теперь тебя, сынок? К нам ить уже разов десять с обыском приходили.
— Что-нибудь придумаем. Двум смертям не бывать — одной не миновать.
От материнского глаза да чутья ничего не скроешь, заметила Ксения Семеновна: что-то переломилось в сыне, а вот в какую сторону — сразу не определишь. То был жалостливый, как девчонка: курицу, бывало, станет дочь Мотренка рубить (она-то, Ксения Семеновна, тоже крови боится: одного поля ягоды), так Маркелушка, бедный, аж на полати запрячется.
А тут заявился спокойный такой, уверенный, даже веселинка в серых глазах промелькивает, — будто не стерегла его ежечасно смерть, будто узнал он, понял что-то такое, что важнее и выше смерти и что ей, матери, понять не дано...
Сидели они, думали-гадали: куда податься, где спрятаться Маркелу. Зима на дворе... Это летом — каждый кустик ночевать пустит. Поговаривали в деревне, что где-то в урманах прячутся беглые мужики, которых колчаки за глотку взять хотели. Будто целый партизанский отряд там создали. Только, кто знает, где его искать? Да и слаб Маркел больно: отощал — кожа да кости. Подкормиться бы дома маленько, а то загинет в пути...
— Эх, в медведя бы сейчас тебе, сынок, превратиться, в берлогу бы залечь до весны! — грустно пошутила мать. — Лежал бы да лапу посасывал...
— А ведь дело говоришь! — встрепенулась вдруг Мотренка. — Стожок сена у нас за сараем наметан. В нем берлогу братке изладить можно — мягко, тепло, и мухи не кусают!..
— Партизан надо искать, а не о берлоге думать, — оборвал сестру Маркел. — Сейчас нет у меня желания лапу сосать — другие аппетиты появились...
Но пока так и сделали. До рассвета, крадучись от соседей, выдергали в слежавшемся сене дыру, внутри стожка что-то наподобие балагана оборудовали: лопотины всякой натаскали, керосиновый фонарь приспособили.
Днем лаз притрушивали сеном да снежком присыпали, а в ночное время Маркел мог и на воле погулять.
Но недолго такая благодать была. Снова нагрянул как-то утром урядник Ильин с тремя понятыми. Обшарили избу, сарай, чулан — все вверх дном перевернули. А Ильин свое:
— Дома он, сукин сын, некуда ему больше деться!
Кто знает, может, пронюхал какой недобрый человек и донес, только никак не хотел уходить Ильин на этот раз с рухтинского подворья. Сам на чердак лазал, боров жирный, матерился там и чихал от пыли так, что на всю деревню слышно было. Мотренка ему: ты, мол, Платон Егорыч, в трубу залезь — там он, братуха, где же боле? Так он на нее хрюкнул, глазищами по-волчьи зыркнул да и направился к стогу... Вынул шашку — и давай в сено пырять.
Ксения Семеновна застонала, без чувств повалилась... Дочь ей рот платком закрыла, в избу заволокла и дверь на засов.
Один из понятых, Леха Маклашевский, видно, заметил эту возню и обо всем догадался. Был он ровесником Маркела, в детстве они дружили. До колчакии Леха служил стражником лесной охраны, а когда Ильин собрал в Шипицине отряд белой милиции — подался к нему под начало. Должно, проснулась в нем жалость к другу детства, а может, Мотренка причиною была: пялился он на нее частенько, на вечеринках ухаживать пытался. Как бы ни было, а только кинулся он к стогу, тоже саблю вынул:
— Давай-ка я, Платон Егорыч!
И начал пырять... Всех других плечом отталкивает, а сам от усердия аж на колено припадает, по самое плечо руку с шашкой в сено сует. Лаз-то, видать, заметил, да мимо, мимо старается.
Ильин вокруг топчется, орет:
— Несите вилы! Раскидать надо сено!
— Зачем?! — горячится Леха. — Видишь, наскрозь прошиваю стог, никакой твердости внутри не чую! Тут даже и мышь не останется живая.
Поговорили они о чем-то промеж собой и убрались со двора, несолоно хлебавши. Леха-то успел Мотренке шепнуть: пусть, мол, бегит Маркелка, Ильин сказывал — ночью опять придем, чтобы врасплох накрыть...
Только ушли — Мотренка с матерью к стогу. Разрыли сено, вытащили Маркела, а на нем и лица нет: шашка-то перед самыми глазами у него резвилась, а откуда ему было знать, что она нарочно его обходила?.. И все же задело маленько — в двух местах шубу пропороло, плечо и руку царапнуло.
Мать в рыданиях зашлась:
— Как же ты терпел-то, сыночек, ить она, смертынька-то твоя, около самого сердечка твоего резвилась?!
Маркел лицом закаменел и строго так прикрикнул, чего никогда с ним не бывало:
— Перестань! Слезами тут не поможешь!..
Сестра передала ему, о чем Леха Маклашевский упреждал. Заторопились сразу: наспех ранки промыли да перевязали, харчишек кое-каких в дорогу собрали, лыжи старые на чердаке разыскали. А как средь бела дня уйдешь с подворья? И снова Мотренка выручила. Запрягли они с матерью лошаденку, закатили в розвальни кадку, в какой воду с речки возили. В нее и посадили Маркела, а сверху сеном завалили — всегда сено в кадку кладут, чтобы вода не выхлестывалась. Так вот и поехали, будто к проруби за водицей.
Спустились к Тартасу — на реке ни души. Здесь и вылез Маркел, стал с родными прощаться. И опять были слезы, даже Мотренка не удержалась: шутка ли, хворого отправляли в дорогу, невесть куда...
Маркел-то тоже был сам не свой, хоть и крепился, успокаивал: пойду, мол, на заимку к деду Васильку, а там видно будет. Встал на лыжи — да только его и видели. Уже издали помахал шапкой, крикнул:
— Не убивайтесь шибко-то! Все будет хорошо. Отольются им, сволочам, наши слезы! А партизан я все равно найду!..
ГЛАВА VI
Зимовье на Косманке
Серый издали узнал Маркела. Взвихривая снег, кинулся навстречу, подпрыгнул, торкнулся лапами ему в грудь, с радостным визгом кубарем отлетел в сугроб. Собаки — они как дети малые: тонко чувствуют людей доброй души и сильно к ним привязываются.
К счастью, и дед Василек оказался дома. И тоже обрадовался Маркелу, бросился ставить самовар, завертелся вьюном, расторопный и ловкий.
— Тебя, дедушка, и старость не берет, — залюбовался им Маркел.
— А чо мне годы? Годы — не уроды! — рассыпался тот своим детским заливистым смехом.
Морщась и чихая от дыма, начал раздувать сапогом самовар, исчезал за дверью, вновь появлялся, нырял в голбец, звякал посудой в закутье — и на столе в мгновенье ока, как на скатерти-самобранке, появились соленые груздочки, чашка янтарного меда, клюква, брусника и прочая лесная снедь. Откуда-то вынырнула и запотелая бутылка мутной жидкости.
Крякая и потирая руки, старик разлил по стаканам самогон, кивнул Маркелу:
— Садись. Отец Григорий Духонин в гостях недавно был. Привез вот гостинец для сугреву.
— Поохотиться приезжал? — улыбнулся Маркел.
— Дак из его охотник... как из козла пономарь. Беглыми мужиками интересовался, насчет партизан пытал.
— Вот как! Что же он — к Колчаку в милицию нанялся?
— Да вроде нет. О спасении христианских душ все печется. Сведи, говорит, меня к партизанам, можа, кому из их слово господне нужно, благословение божие... Отбились, мол, овцы от стада, загинут без пастыря... Некому наставить их на путь истинный.
Маркел насторожился, прямо глянул в детски чистые глаза старика:
— И ты поверил ему? Может, его власти к тебе подослали?
— Не похоже. Он ведь супроть кровопролития выступает. Вот и хотел, видно, отговорить мужиков, штобы за оружие не брались.
— Ну, и сказал ты ему, где партизаны хоронятся?
— Зачем? Ты меня дак опять за глупца принимаешь.
Маркел рассмеялся:
— Значит, сам-то понял теперь, что без оружия не обойтись? В лесу от войны не упрятаться?
— А ты што меня пытаешь, как на суде? — вспыхнул вдруг дед Василек. — Не хочешь, да станешь прятаться. У Колчака, говорят, вон какая силища! Буржуи со всего мира подмогу ему дают. Плетью обуха не перешибешь. Вот так-то, елки-моталки!
— Да ты не кипятись, — мягко сказал Маркел. — Народ никакой силой не запугаешь, как вот, к примеру, лес твой. Его, лес-то, можно только спалить дотла, а чтобы заставить деревья остановиться в росте или запретить вершинами шуметь в поднебесье — этого никто не сможет. Потому как и лес, и народ — они для вольной жизни созданы и корнями глубоко в землю уходят.
— Оно-то верно, — согласился старик, — да сколько под тем же царем народ в неволе-то был — и ничего не мог поделать...
— Всему свое время, дед. Зато теперь каждый понял, что даже самому царю-батюшке, божьему наместнику, можно по шапке дать, а не только какому-то там сухопутному адмиралу...
— Ты как отец Григорий разошелся, — перебил Маркела старик. — Только речи-то у вас разные... Послушал ба он — сразу, небось, кондрашка хватила ба.
— Поп ничего не понимает, заблуждается... А может, хитрит... Проповедями, видишь, партизан остановить хочет. Да это... все равно как лесной пожар плевками тушить. Не выйдет! Мы будем биться до последнего, пока в бараний рог всех гадов не скрутим! Ответят они за наши слезы и за нашу кровушку!..
— Да ты прямо как на митинге! — восхищенно всплеснул руками дед Василек. — Мотри только этого... как его?.. Интер-на-санала не запой... Выпьешь еще?
— Нет. Устал я...
— А ты и вправду шибко изменился, — сказал дед Василек и трезво, как-то по-новому поглядел на Маркела. — Беда — она одних в дугу гнет, других, наоборот, распрямляет. Вижу, в советах моих теперь нужды тебе нет, а все ж таки попытать хочу: што собираешься делать дальше?
— Теперь-то я знаю, что делать, — твердо ответил Маркел. — Подымать мужиков надо, оружие добывать. Многое я понял, когда бродяжил-то. Колчак на пороховой бочке сидит... Мужики затаились, смиренными овечками прикидываются, а у каждого в душе-то накипело уже... Даже кулакам чем-то не угодил верховный правитель. Зашел как-то на Рождество к одним колядовать, да и напоролся на поручика... Сынок к родителям в гости пожаловал. Еле я ноги унес. Но не в этом дело. Разговор они при мне затеяли: палка, мол, о двух концах... По-олезный разговор... — Маркел уронил на грудь русую голову. Усталость валила с ног, но он нашел еще силы, спросил:
— Партизаны-то далеко? Завтра укажешь мне дорогу.
— Какие ишшо партизаны? — прищурился дед Василек. — И слыхом о таких не слыхивал! Я лесной человек, в людские дела не встреваю...
— Хитер! — встрепенулся Маркел.
— Да уж не хитрее тебя... Ложись-ко с богом, аника-воин, — старик жесткой ладонью погладил кудлатую голову уснувшего сидя парня. — Утро вечера мудренее...
* * *
Косманка — крохотная деревушка, затерянная в урманах верховья реки Тартаса. Кругом — непроходимые таежные дебри, бездонные болота... Место глухое, гиблое, проклятое богом и людьми. В таких медвежьих углах селились раньше гонимые мирскими и духовными властями старообрядцы, они-то и основали село. Но со временем почти все разбежались — осталось несколько семей: многодетные вдовы да старики, которым податься было некуда.
Здесь-то и собирались беглые мужики, которым с Колчаком было не по пути: дезертиры из армии верховного правителя, бывшие фронтовики, подлежащая призыву молодежь и те, кто был предан Советской власти, собирался восстанавливать ее с оружием в руках.
Единственная дорога соединяла Косманку со всем остальным миром — река Тартас. По этому вилючему коридору, проложенному своенравным речным руслом среди дикой таежной глухомани, и прибыл Маркел на «партизанскую базу», как назвал Косманку дед Василек. Еще старик поведал ему, что командиром у партизан бывший знаменитый охотник-медвежатник из села Межовки, после герой-фронтовик, Иван Савватеевич Чубыкин — бесстрашный богатырь, у которого «ума палата».
Потому и явился Маркел в Косманку с радужными надеждами. Разгоряченное воображение рисовало чуть ли не крепость с гарнизоном железных борцов. Знал, конечно, что все не так, а все-таки мечтал: хотелось, чтобы так было.
Но внешний вид деревушки сразу же его разочаровал: дюжины две низеньких лачуг, чуть не до крыш занесенных снегом.
Смеркалось, в некоторых избах зажелтели огоньки. Он выбрал пятистенник попросторнее, снял лыжи, торкнулся в дверь. В темных сенцах еще услышал буйную разноголосицу, топот, громкие выкрики. Нашарил скобу, потянул на себя.
В избе шел пир горой. В ноздри так и шибануло спертым бражным духом и вонючим самосадом. При тусклом свете лампы в дымном полумраке мотались черные тени, кто-то наяривал на балалайке, кто-то пьяно орал и матерился. Посредине избы длинный и ломкий, как складной аршин, детина дробно сучил ногами, пытался пуститься вприсядку, но всякий раз шмякался задом о пол. Потом, видно, понял, что дело безнадежное, стал, отталкиваясь руками, елозить по полу, задирая колени выше головы, — как подбитый кузнечик.
Эх, рас-сукин сын, комаринский мужик,
Ноги в руки — да по улице бежит! —
рвала струны, наяривала балалайка. Маркел очумело озирался по сторонам, пока не заметил черную и кудрявую, как каракуль, башку, которая моталась по избе, казалось, отдельно от тела. Как же их забыть, эти тугие овечьи кудри? Редко такие встречаются. Конечно, это он, Спирька Курдюков, однополчанин, бывший старообрядец!
Маркел поймал Спирьку за рукав, дернул к себе. Тот тоже сразу узнал Маркела, завертелся вокруг него мелким бесом:
— Маркелка! Да ты откель, язви тя в душу-то?! Помнишь меня али забыл?
— Ну, как тебя забыть? Ты еще связного, когда восстание в Омске начиналось, сапогом в пах саданул, — почему-то ничего не найдя лучшего, припомнил Маркел. — За что ты его?
— Я-то? — озадаченно открыл рот парень. — Да просто так. Из любви... Люблю кого-нибудь бить!
— А если тебя?
— Не ндравится. Скушно мне становится, когда меня бьют, а я человек веселый...
— А сюда как попал?
— Я-то? Дак из Омска сбежал, после разгрома-то. Кое-как домой добрался. А дома-то меня уже ждали с распростертыми... Насилу увернулся да сюды. Куды же больше? А из Омску бежали мы вместе с братом во христе, Кириллом. Помнишь, поди? Дак он, Кирилл, не пожелал в урманах прятаться — дома грехи отмаливать вздумал. Ну, его и сцапали... Теперь, поди, в Могилевской губернии уж... Да тут не я один из наших-то! — вдруг спохватился Спирька. — Погоди, я тебе ишшо не такую чуду покажу. Пойдем!
Они вышли на улицу. От потной Спирькиной рубахи на морозе валил пар.
— Оделся бы, простынешь, — заметил Маркел.
— А, ничо... — Спирька волок Маркела за руку, не давая опомниться. И болтал без умолку. Но Маркел все-таки улучил момент, спросил о том, что его поразило и ошарашило:
— По какой причине гулянка-то?
— А кака тебе нужна притчина? — захохотал Спирька. — Один новенький к нам заявился, на санях приехал и целую лагушку самогона привез... Ну, оно конешно, притчина для гулянки-то должна быть, как же без ее? Стали думать. Праздники вроде все кончились, никто не помер и не родился. Беда, да и только! Тада один тут мужик вспомнил: овечка у его в прошлом годе как раз об эту пору окотилась! Ну, и началось...
Они подошли к низкой мазанке, Спирька саданул ногою в дверь.
— Счас я покажу тебе эту чуду, — бормотал он, чиркая в темноте серянкой. Зажег коптилку, прикрывая ладонью трепетный огонек, подошел к низкому топчану в углу избенки.
На топчане была навалена груда всякого тряпья. Спирька пнул это тряпье — под ним ворохнулось что-то огромное, послышалось глухое рычание. Спирька отскочил в сторону:
— Укусит, стервец!
Маркел попятился было к дверям, но Спирька снова приблизился к топчану, осторожно приподнял край дерюги. При желтом свете коптилки Маркел увидел лицо человека, избитое, в темных струпьях, но чем-то очень знакомое.
— Никак, Макар Русаков! — вскрикнул Маркел.
— Он самый! — заорал Спирька, довольный, видно, тем, что так удивил товарища. И добавил тише: — хворает он, пять ден не поднимается.
— Да как он сюда попал-то?! — и перед Маркелом на миг мелькнула картина во дворе Омской тюрьмы: панический ужас людей, молнии сабель над головами толпы и дико ревущий Макар Русаков, который ломится к воротам, раскидывая и калеча всех на своем пути...
— Как он сюда попал, говоришь? Да так же, как мы с тобой, — спокойно ответил Спирька. — Косманка-то теперь по всем таежным деревням известна — вот и подсказали добрые люди. Тоже, грит, из Омска на своих двоих топал в родное-то село. Оно неподалечку тут — в урманах. Ну, пришел, грит, домой — его и сцапали белые милиционеры. К столбу привязали — и давай лупить, чем попадя. Избили до полусмерти: штобы, значит, не опасный был, когда в волость повезут. Потом бросили в холодный амбар, а он, Макар-то, ночью очухался, выломал дверь — да и был таков. Убег... Теперь-то, наверно, поверил, што батюшку-царя с престола скинули... А, Макар?
Но Русаков лежал недвижно, будто речь шла не о нем. Спирька неловко потоптался около топчана, сказал:
— Хворает. Пошли. У нас там, поди, уже угомонились, там и переночуешь.
— Да нет, я здесь, — сказал Маркел. — А то больному и воды подать некому... Командира-то где искать?
— Какого командира?
— Ну, Чубыкина.
Спирька ухмыльнулся, сунул руки в карманы штанов:
— Командир! Полководец! Во, какую славу о нем распустили! Может, и правильно — надо чем-то мужиков сюда заманивать... Да только ты к нему седня не ходи. Злой он, когда пьянка какая зачнется, а седня вся Косманка, почитай, гужуется. Овца-то у того мужика счастливой оказалась. Ха-ха-ха!..
* * *
Утро было хрусткое от мороза. Все скрипело: промерзшее крылечко, колодезный журавель, снег под ногами. У колодца, засеянного вокруг конскими катышами, хлопотали красногрудые снегири. Мороз пощипывал в носу, пахло смолистым дымом. Дым валил из печных труб, которые только и торчали из сугробов. «Вот она, партизанская крепость», — усмехнулся Маркел, подходя к рубленому дому на краю села — «штабу», как назвал Спирька Курдюков.
В избе было накурено. Несколько мужиков сидели за столом, о чем-то громко спорили, так что вначале на вошедшего никто не обратил внимания.
Маркел пригляделся: во главе стола, возвышаясь над всеми, сидел красивый смуглый мужчина в офицерском кителе, схваченном накрест ремнями. На широкой груди четыре георгиевских креста. Примерно таким он и представлял себе партизанского командира... И вдруг оробел, растерялся. Вытянулся в струнку и ляпнул:
— Разрешите обратиться, госпо... товарищ командир!
Все удивленно уставились на парня, а георгиевский кавалер раскатисто захохотал, хлопая себя руками по коленям.
— Бачьте, хлопцы, — перед вами вчерашний служака... Ей-богу, не вру! — говорил он сквозь смех. — Признайся: чи не правда, от Колчака драпанул?..
— Было дело, — успокоился Маркел и тоже рассмеялся.
— Во! Меня, старого горобца, на мякине не проведешь — сам пять лет царю-батюшке верой и правдой служил... А якого тебе командира? Чи не Ивана Чубыкина? Так вин перед тобою, собственной персоной, — веселый хохол, которого Маркел принял за командира, указал на сидевшего рядом рыжебородого мужика. На первый взгляд, ничего особенного: широкие скулы, прямой твердый нос, глубокая, суровая складка на переносье. Только широко поставленные глаза из-под мохнатых бровей — цепкие и острые, ломающие встречный взгляд.
Чубыкин неторопливо поднялся из-за стола, вразвалку подошел к Маркелу. Невысокий, но коренастый, в плечах косая сажень, грудь просторная — как сибирский сундук.
— Кто такой будешь? — спросил гулко, как в бочку.
Маркел было начал длинно и несвязно рассказывать о себе, но Чубыкин прервал, обернувшись к сидящим за столом:
— Есть у нас тут кто-нибудь из Шипицина?
— Так есть, кажись, — отозвался все тот же георгиевский кавалер, — этот... ну, длинный такой, як коломенска верста... На днях в Косманку заявился...
— Покличьте.
Скоро, сломившись чуть не пополам, в дверь протиснулся детина, а когда стал выпрямляться — торкнулся башкой о матицу.
За столом засмеялись.
— Во це дак вымахал! — восхитился хохол. — Ну, прямо бесконечный, головы не побачишь.
— Шишкобоем ему хорошо: не надо на кедру лазить...
В парняге Маркел узнал вчерашнего плясуна, а еще — своего односельчанина Ваньшу Коробова, по прозвищу — Курсак. Вроде бы никакого отношения не имеет это прозвище к его росту, а вот, поди ж ты, прилипло...
Ваньша тоже признал земляка, закивал над ним колодезным журавлем:
— Никак, это ты, Маркелка?! А хтой-то сказывал — прижучили, мол, тебя в Омске... Иван Савватеич, да это же Маркелка Рухтин, припевки про кулаков складывать умеет... Во, послухайте:
Как у наших у ворот
Все идет наоборот:
Ломит спинушку народ,
А пирует — живоглот!
Курсак и тут хотел было броситься в пляс, но Чубыкин остановил:
— Иди. А то упадешь — наделаешь дров... А ты раздевайся, поснедаешь с нами, — указал он Маркелу место рядом, потом поставил перед ним жестяную чаплыжку мутной сивухи. — Спробуем, што ты за солдат.
Маркел отхлебнул и поперхнулся.
— Не в коня овес... — выдавил он сквозь кашель.
— Дюже добра горилка! — захохотал красивый хохол.
— Молодец, — сказал Чубыкин, — и не приучайся пить ее, заразу. Это я спытал тебя — не балуешь ли?..
Однако и от двух-трех глотков сразу замутилось в голове: должно быть, первач, что синим огнем вспыхивает от спички. Тело стало легким, послушным, и хотелось обнять этих людей, выплеснуть всё, что накипело на душе.
Но Чубыкин грубо оборвал его:
— Много болтаешь, паря. Не люблю... Хороши вожжи длинны, а речи — коротки. Скажи лучше — можешь писать?.. Ну, эти... листовки всякие, обращения?.. Таки, штобы зажигали... Штобы, значит, по деревням их пустить, как пал по тайге.
— Дело привычное. В прошлом году, когда Советы создавали, десятки таких воззваний написал. Могу даже стихами, — похвастался Маркел.
— Нет. Стихами пиши лучше воззвания к своей зазнобе...
За столом рассмеялись. Маркел насупился: за мальчишку, что ли, приняли его здесь. А сами-то?..
Чубыкин остро глянул ему в глаза, словно угадывая, о чем он думает. Заговорил медленно, взвешивая каждое слово:
— Ты не серчай, парень. Вижу — другого ты ждал, когда к нам в Косманку добирался... Дед Василек, знамо дело, насулил тебе здесь золотые горы — умеет. Да и я ему так велел — верных людей собирать в одну кучу надоть. Но ты не спеши судить о нас дюже строго допрежь времени. Приглядись вначале хорошенько. Ядро-то здесь крепкое собралось, боевое, бывший советский актив, фронтовики-солдаты. На них вся надея, как говорится: были бы кости здоровы, а мясо нарастет. Но надо, штоб и мясо нарастало здоровое, мускулистое, — не жирок пустой, тем боле — не опухоль гнойная. Счас беда наша главная — безделье. Нечем пока заняться, руки не к чему приложить. А у русского мужика как? Ежели руки не робят, значит, глотка должна трудиться... Какие послабее — хоть и немного их, правда, — уже и сивухой баловаться зачали. Заметил, небось? Но это пройдет, как тока за настоящее дело примемся. Весна бы скорее...
* * *
Трудно приживался Маркел на новом месте. Его угнетала бездеятельность. Кипучая натура требовала выхода, а тут — на сотни верст кругом глухомань таежных урочищ да кучка людей, оторванных от привычных работ и забот и оказавшихся у черта на куличках.
Люди тосковали по дому, по семьям, а главное — действительно нечем было заняться, не к чему приложить досужие руки. Тем, кто с детства был приучен к охоте, жилось, правда, полегче: они целыми днями пропадали в тайге, иногда возвращались с хорошей добычею. Некоторые же, особенно из ближних деревень, частенько отлучались без ведома командира, тайком пробирались домой, а возвращаясь, волокли с собою, кроме домашней стряпни, лагушки и жбаны с самогоном...
Маркел видел, как трудно приходится Чубыкину, сунулся было со своим советом:
— Надо бы, Иван Савватеевич, собрание созвать да командира выбрать по всем правилам... Дисциплину воинскую ввести...
— Каку дисциплину, — махнул рукой Чубыкин, — пока дела какого-нибудь не будет — не будет и дисциплины... А для отряда народу у нас маловато, оружия — и того меньше.
— Вот и давай воззвания по селам пустим — сам же говорил. Придут мужики, никуда не денутся.
— Счас не придут. Да и пользы-то от них — пьяниц лишних плодить... Весны надо ждать...
Вот ведь как сложилось дело. Добровольно надел на себя хомут. Вроде бы и не понуждал никто, а случилось так, что стал ответчиком за судьбы людей.
Руководить людьми Чубыкину не приходилось сроду. Бывало, и в собственной-то семье не всегда дашь ладу, а тут... Правда, за себя он всегда был спокоен, не любил вилять и юлить, решения принимал хоть и медленно, зато бесповоротно, навсегда. Так, вернувшись с опостылевшей войны, принял он навсегда Советскую власть, помогал ей укрепиться в своем селе Межовке. А когда началась заваруха с Временным сибирским правительством и колчаковщиной, бесповоротно решил бороться за родную власть с оружием в руках.
Правда, не думал, что начнется это так скоро и даже, на его взгляд, нелепо.
А случилось вот что. В конце 1918 года в Межовку нагрянул из волости небольшой отряд белых милиционеров. Хотя и сынки кулацкие в большинстве, но все равно ведь — свой брат, мужики, а смотри, как безграничная власть успела испакостить людей. Налетели коршунами: сами и судьи, и исполнители.
Все село согнали в сходню — огромную пустую избу, похожую на амбар. Молодой мужичонка с курчавым пушком вместо бороды, — видно старшой, — взобрался на помост и сразу взял быка за рога.
— Гражданы! — завопил он в полной тишине. — Из Омску пришла гумага за подписью его превосходительства абмирала Колчака! Населению велено сдать все, какое ни на есть оружие и боевые припасы. Нам известно, што многие фронтовики притащили с собой винтовые ружья и боевые патроны. Сдать немедля! Сроку даю два часа! Через два часа штоб все оружие было здесь! — милиционер ткнул пальцем себе под ноги. — Кто не принесет — будем делать обыск и пороть шомполами... У мене все! Р-разойдись!!
Ошарашенная толпа некоторое время недвижно молчала. Потом кто-то робко спросил:
— А как быть с охотничьими дробовиками али берданами?
— Тебе што — плетью растолковать?! — взвился оратор. — Сказано было русским языком: сдать все оружие, какое могёт стрелять!
— И рогатку у сына отнять да приташшить? Тожеть стрелят...
— Молчать!! — подпрыгнул милиционер. — Запор-рю!!!
Толпа попятилась к дверям. Иван Чубыкин чуть не бегом кинулся домой. Изба его стояла на краю, у самой кромки бора. Дома никого не было: жена с ребятишками гостила у родителей, в соседнем селе. Только бы успеть собраться и улизнуть на время в тайгу, а там дело будет видно. Но собраться он не успел. Пока готовил лыжи да укладывал в дорогу заплечный мешок, в избу к нему ввалились двое милиционеров с винтовками в руках.
— Так я и знал! — заголосил недавний оратор. — Так мое сердце и чуяло! В бега собираешься, сукин сын? А мне ужо донесли, што у тебе винтовочка есть, да и гранатки имеются...
— Пушка ишшо. Трехдюймовая, — буркнул Чубыкин, растерянно топчась на месте.
— Во-во! А за насмешку над начальством — десяток горяченьких прибавим тебе к тем, што причитаются...
Чубыкин и вправду растерялся. Редко с ним такое случалось. Заговорил унизительно, словно бы оправдываясь, ища сочувствия:
— Винтовка-то, она и в самом деле есть... Через всю Расею с фронту провез... Позарез она мне нужна... Охотник я, на медведя хожу...
— Молча-ать! — рявкнул милиционер. — Знаем мы, какого ведмедя ты прицеливаешь! Давай оружие, и сам собирайся!
— На чердаке она спрятана, винтовка-то...
— Ишши иди! Одна нога здесь, другая — там! Спровадь его, — кивнул старшой своему товарищу.
Чубыкин полез на чердак, милиционер — следом. В темноте Иван Савватеевич цапнул его за глотку, оглушил пудовым кулаком. Прихватил свою и его винтовку, осторожно вынул из косяков слуховое окно. Спрыгнул в глубокий сугроб, что намело около глухой избяной стены.
Далеконько уже углубился в бор, когда со стороны села послышались выстрелы.
* * *
Тайга только для стороннего человека кажется глухой, дикой и пустынной. Хоть редко, но и тут встречаются люди: охотники, лесорубы, шишкобои. Через них-то и держится связь со всем остальным миром и вести доходят в самые отдаленные медвежьи углы.
А вести были такие: люто взялся Колчак за непокорных мужиков, которые оружие отдавать отказываются, от мобилизации укрываются, хлебушко и лошадей прячут, — порют нещадно таких по деревням, которых и расстреливают на месте, а беглецов по тайге вылавливают, чтобы, боже упаси, не скапливались да сопротивление гуртом не оказывали.
«Ага, вот он чего боится, правитель-то новый! — смекнул Чубыкин. — Видно, хитер, как волк, а труслив, как заяц. Боится мужицких артелей, потому и облавы в лесу на одиночек, как на медведей, с таким рвением устраивает...»
И через знакомых по прежнему охотничьему ремеслу людей стал переказывать, чтобы весь беглый люд, какой в лесу им встретится, собирался в одно условное место. Через несколько дней мужиков набралось порядочно: еще бы, не какой-то там сторонний человек, а убежденный борец за Советскую власть, знаменитый на всю округу охотник-медвежатник к себе их покликал. И тут Иван Савватеевич Чубыкин первый раз в жизни речь перед народом держал.
— Мужики! А ведь Колчак нас боится! — с радостью сообщил он о своем открытии. — Хвастает, что всю Расею под себя подомнет, регулярную Красну Армию разобьет, а нас, лапотников да шабурников, вот вам крест, боится! Это все одно, как при охоте на медведя: впереди зверя будь хоть скока мужиков с рогатинами, а самый страшный для него тот, што сзади, с запяток наскочит... Давайте-ка пугнем незваного зверя, а то он нас по одному изловит и передушит...
И здорово пугнули! Отряд Чубыкина вскоре насчитывал около трехсот человек, большинство — фронтовики, и вооружение было неплохое. Тут и агитации особой не приходилось вести — народ подобрался сознательный, да и район урмана, где действовал отряд, был в основном населен неприписными новоселами, почти каждый третий житель ранее был политическим ссыльным.
Турнули карателей из тайги, белые милиционеры и кулацкие дружинники тоже хвосты поприжали, колчаковская контрразведка забеспокоилась не на шутку. Но скоро грянули лютые сибирские морозы, кончились боеприпасы и продовольствие, да и жить зимою в тайге не каждый приспособлен, а появляться всем отрядом в селах стало опасно: перепуганные власти намеревались двинуть в урман регулярные войска.
Решил Иван Савватеевич временно распустить свой отряд. В истории партизанской войны случай этот далеко не редкостный: сегодня мужик держит в руках ружье, а завтра, глядишь, — чепяги плуга. Но и ружье не забыто, в надежное место припрятано. Случись удобный момент — боевой клич быстрее, чем пал по тайге, идет, мужик — плуг из борозды, ружье за плечи, и снова он партизан, воин и защитник...
Лишь малая кучка людей из тех, кому домой путь был заказан, осталась вместе с Чубыкиным в тайге. Поселились в глухой деревушке Косманке, куда и конному, и пешему в зимнее время добраться трудно. Но и сюда гнала теперь мужиков великая нужда, так что к весне 1919 года скопилось тут немало теснимых властями беженцев, людей самых разных, от убежденных борцов революции до таких вот анархистов (или к какой их еще вере отнести?), как Спирька Курдюков и ему подобные, которые не очень-то признавали Чубыкина за командира, поскольку никто его на эту должность пока не избирал.
Однако сам-то он, Иван Савватеевич, денно и нощно ломал голову над тем, как совладать с этими оторванными от привычных дел мужиками, как направить их стихийные силы по нужному руслу борьбы и превратить Косманку действительно в партизанскую базу. А мужиков он знал хорошо, и верил в них, и надеялся, что со временем все образуется — дождаться бы только весны, когда вскроется лед на Тартасе и снова захлестнет притихшую под снегами глубокими мертвую тайгу половодье народного гнева...
* * *
Этим же ожиданием томился и Маркел Рухтин. Жить он так и остался в той самой хибарке, куда привел его в первый вечер Спирька Курдюков.
Макар быстро поправлялся. Богатырское его здоровье могло не только осилить любой недуг, но и, кажется, саму смерть согнуть в бараний рог.
С ним было легко и покойно. Хотя не совсем. Как только он сам стал подниматься на ноги, сразу отстранил Маркела от всех хозяйственных дел. Таскал из лесу тяжеленные сутунки на дрова, ходил за водой, топил печь и готовил еду. Если Маркел где задерживался — ни за что без него не садился есть.
Порою Маркел горел со стыда от такой услужливости: ухаживают за ним, как за барином. Растолковывал Макару, что так не хорошо. Парняга не соглашался, крутил головой:
— Ты меня с ложечки кормил, када я чурбаном валялся...
— Так больной же ты был! — горячился Маркел.
— Ага, хворый, — хлопал глазами великан, — ты меня с ложечки кормил...
Как-то Маркел хотел постирать свою рубаху, но в это время завалился с улицы Макар, отстранил его от шайки:
— Я сам.
— Да отстань ты, дурья голова! — разозлился Маркел. — Ты что, с ума спятил?
— Не займай. Осерчать могу...
Маркел попробовал учить его грамоте:
— Давай, парень. Книжки сам станешь читать.
— А зачем?
— Ну... знать все будешь.
— Я и так все знаю...
Все-таки осилили несколько букв. Маркел писал углем на сколе чурбака, горячился:
— Читай, что тут написано!
— А правда, чо?
— Да ты читай: «Ма-ма».
— А ты откуда знашь? Можа, тут — «Тя-тя».
— Тьфу ты, балбес!
Макар смотрел жалобно и беспомощно:
— Не могу я, Маркела. Не... Буковки твои — как тараканы разбегаются...
О себе он рассказывать не любил. Маркел, как клещами, тянул из него слово за словом.
— Из урмана мы, — кряхтел Макар. — Тамока — лес да болота.
— Ну?
— Гнусу больно много... А тятька строгий, у-у!
— Бил тебя?
— Ага, бил. Пимом... Так, грит, синяков не видно, а ума прибавляется...
— Ну, и прибавил он тебе ума-то?
— А на кой он мне ляд? Солить, ли чо ли?..
Иногда забегал к ним Спирька Курдюков. Маленький, вертучий, как обезьянка, — и секунды не мог посидеть на месте.
— Ну, весело вы живете, робятки! Поди, за разговорами и пожрать неколи! Скока у вас слов получается за день, не считали?
Начинал приставать к Макару:
— Расскажи чо-нибудь про любовь?
Тот хмурился: не любил Спирьку.
— О, выворотень таежный, коряга кедровая! С тебя каждое слово надо выдавливать, как с чирья гной...
Маркел советовал:
— Щелкни ты его, Макар, по лбу, чтоб неповадно больше было!
Спирька не обижался, а только становился вдруг грустным:
— Нельзя забижать ближнего, лиригия не велит. Так сказывал наставник в нашей деревне, брат Серафим... — И вдруг стукал кулачонком по столу: — Осточертело все! Кажин день — одно и то же... Скорей ба весна, партизанить ба начали. Добрался ба я до родимого села — там ба пустил кое-кому кровушку! У-у-у, брат Серафим, так тебя раззэтак!!!
— Чему же учили тебя твои братья и сестры, коли кровь у тебя на уме? — смеялся Маркел. — Господь-бог такого не прощает.
— Хотел бог простить, да не успел штаны спустить...
Спирька тоже тосковал по весне. Никто точно не знает, но весною обязательно что-то должно случиться. Нельзя так дальше жить...
* * *
Особенно тоскливо было на душе в непроглядные волчьи ночи. Ветер глухо ворочается за стенами избенки — и чудится, что кто-то огромный, косматый ходит под окнами, влазит на крышу, басовито скулит в печную трубу. А то вдруг взметнется на вершины деревьев, загудёт гулко и пронзительно, умчится в черную глубь тайги — и только грозный рокот слабо доносится издалека...
В такие ночи Маркелу не спится. Что-то гнетет его, не дает покоя. Он встает, зажигает коптилку. Трепетный язычок пламени вырывает из тьмы желтый круг, по стенам и низкому потолку тревожно ползают серые тени.
Он достает тетрадку в черном клеенчатом переплете, огрызок карандаша. На бумагу ложатся торопливые, кривые строки:
Земля и небо одеты мглою,
Деревья грозно во тьме шумят.
И духи Бури, зловеще воя,
В безумном гневе тайге грозят.
Швыряя вихри с коварным смехом,
Стихия ломит могучий кедр,
И треск паденья далеким эхом,
Гремя, несется из темных недр...
Да, пока что в природе торжествуют «духи Бури», они железным шквалом обрушиваются на могучую тайгу. И по-разному ведут себя деревья: кланяется, пригибаясь к самой земле, беспомощная тонкая рябина, словно отбиваясь, хлещет вершиной и голыми сучьями красавица береза, нудно скрипит надломленная осина, а мощный кедр, как воин, закованный в медные латы, не клонит гордую голову перед врагом, а лишь мертвый рухнет навстречу буре...
Не терпелось Маркелу, и он как-то сел сочинять воззвание к жителям сел и деревень.
«Товарищи крестьяне! — писал он. — Совместно с рабочими мы скинули с плеч ненавистную власть царя, помещиков и капиталистов. Мировой пожар революции запылал над землей. Но недолго была наша радость. Нам на шею сел иностранный наемник — диктатор Колчак, еще более кровавый и жестокий, чем царь и его свита. И неоткуда нам ждать освобождения — мы должны его добиться своею собственной рукой! Надо браться за оружие, товарищи!!! Тысячи крестьян, рабочих и солдат стонут под игом кровавого диктатора...»
Быстро бегал карандаш, а слова получались какие- то казенные, мертвые...
Почему-то припомнился мужик, который подвез его во время побега из Омска. Его огромный тулуп, в который он по-черепашьи втягивал голову, словно постоянно ждал удара. Дойдут ли до него эти непонятные чужие слова? Смогут ли растревожить сердце и душу, зажечь смертельную ненависть в крови? Нет, безграмотный мужик туго понимает то, что конкретно не связано с его жизнью и трудом. Ему подай факт, который касается его лично, затрагивает интересы, а «мировой пожар революции» для него — пустое понятие.
И Маркел стал писать о тяготах колчаковской солдатчины, которую сам испытал в Омске, о постылой рекрутчине, что чинилась по деревням, о грабеже лошадей и хлеба, о казнях и насилиях — обо всем том, что видел своими глазами, когда после неудачного восстания бродяжил по колчакии.
Увлекшись, просидел всю ночь, а под утро хватился, — почти вся тетрадка в черном переплете была исписана...
Так зародился замысел повести «Последняя спичка», которую Маркелу Рухтину не суждено было закончить...
* * *
Ближе к весне худо стало с продовольствием. Ездить в деревни было опасно, да и не на что брать: деньги поистратились, все, что можно было обменять на хлеб, спустили. Начали в жито подмешивать горклую пихтовую кору, собирали прошлогодние кедровые орехи. Все, кто имел ружья, охотились.
Маркел напросился к Чубыкину поохотиться на косачей. Поехали на дальнюю заимку, верст за двенадцать. Мохнатая лошадка резво трусила по худо накатанной дороге, в такт бегу мотала большой головою, громко фыркала. Кованые полозья саней пели свою бесконечную древнюю песню...
День был чудесный. В просветах между деревьями по-весеннему голубело небо, и на его фоне мохнатые от инея ветви плели причудливые кружева. Был легкий морозец, но солнце делало свое дело: от нагретых сосновых столов тянуло еле уловимым запахом смолы. А еще ударяло в ноздри свежестью сырого снега, терпким ароматом хвои — так пахнет в лесу весна. Иван Савватеевич щурился на солнце, неторопливо посасывал трубку. Дымок приятно щекотал ноздри; в этой родниковой чистоте запах табака, наверное, чувствовался за версту.
Ехали втроем. Лошадью правил тот веселый хохол, которого Маркел при первой встрече принял за партизанского командира. У него из-под лихо сдвинутой белой барашковой папахи выбивался смоляной чуб, ладную фигуру плотно обтягивала серая шинель, и под нею, казалось, тихо позвякивают георгиевские кресты, которые он почти никогда не снимал. Или был слишком тщеславный, или... Кто его знает, чужая душа — потемки. Но одевался всегда с подчеркнутой аккуратностью, в отличие от всех брил бороду и оставлял только черные усики, из-под которых при улыбке ослепляли белизною зубы.
Это был кузнец из деревни Минино Фома Иванович Золоторенко. Пять лет верой и правдой прослужил он царю-батюшке, во время германской войны за беспримерную храбрость, сметливый ум, ловкость и выдержку был награжден всеми четырьмя георгиевскими крестами и произведен в унтер-офицеры. Далеко не всякому солдату мужицкого сословия выпадала такая высокая честь, потому, наверное, он и не расставался теперь с этими царскими крестами, офицерской портупеей, а если б к месту, так и погоны, кажется, нацепил бы.
Что ж, у каждого своя чудинка. Но Фома Золоторенко еще на фронте близко сошелся с большевиками; с подсказками, а больше своим умом дошел, что путь, по которому они идут, — единственно правильный для трудящегося человека. После Октябрьской революции, полный радужных надежд, вернулся он на родину и с неукротимой энергией взялся за строительство новой жизни. В своем селе, затерянном в самой таежной глухомани, Фома Иванович первый во всей волости поднял над крышею избы-сходни красный флаг Советской власти. А после колчаковского переворота он, георгиевский кавалер царской армии, середняк по положению, без лишних раздумий подался в партизаны...
Дорога пошла под уклон, спустилась в согру, густо поросшую темным кустарником. Лошадка наддала ходу, видно, почуяв близкий отдых.
— Штой-то моя трубка сипит... Как бы погода не сломалась, — сказал Чубыкин, снова раскуривая трубку.
— Ага, куржак вон який лохматый — мабуть, к оттепели, — охотно отозвался Золоторенко.
Избушка стояла на лесной поляне, еле видная за сугробами. Перед ней вздымались две огромные заиндевелые березы, похожие издали на одно белое облако.
Задали лошади сено, наскоро перекусили и пошли делать скрадки. Место для охоты на косачей — лучше не придумаешь: поляна переходила в широкую вырубку, поросшую редкими высокими березами, а понизу густо темнел разлапистый ельник. К весне истощается лесной корм, — съедены ягоды калины, шиповника, рябины, — и птицы любят клевать березовые почки. К тому же и ночлег рядом: не надо рыть норки в жестком снегу, — ельник укроет от любой бури и опасности.
На длинных шестах развесили по березам чучела, сшитые Чубыкиным из тряпок, а то и просто вырезанные из кусков торфа. Под елками выкопали ямки-скрадки, замаскировали их хвойным лапником, притрусили снежком. Пройди рядом — не заметишь охотника.
— У мени туточки, як пид персидским шатром, — ночевать можно, — возбужденно гудел откуда-то из-под снега Фома Золоторенко, — вот тилько персидской княжны рядом немае...
— Заткнись ты! — сердито отозвался Чубыкин, — Охотнички, язви вас...
Заметил Маркел, как здесь, в лесу, преобразился вдруг Иван Савватеевич. Каменной строгостью стянуло скуластое лицо, глаза остро заблестели, а неуклюжая походка стала по-звериному легкой и настороженной.
Шло время. У Маркела стали мерзнуть ноги, занемела в напряжении рука — обсыпалась колкими мурашками. Он завозился в своем скрадке, откуда-то слева на него цыкнул невидимый Чубыкин. Раньше он не увлекался серьезно охотой, не понимал людей, которые днями и неделями могли мерзнуть в тайге или сидеть под проливным дождем на озере без особой на то нужды. Другое дело — побродить с ружьишком в свое удовольствие. «Охота — хуже неволи», — говорили эти люди. Маркел глядел на них с сожалением. И сейчас вот начинал досадовать: сколько можно без толку сидеть в этой снежной берлоге? Дураки они, что ли, те косачи?..
Маркела даже в сон потянуло, А когда, очнувшись, он выглянул из скрадка, солнце уже скрылось за деревьями, внизу густела сумеречная синева, лишь вершины заиндевелых берез пылали дивным малиновым пламенем. И в этот миг послышался частый лопот крыльев, стая больших черных птиц опустилась прямо в это пламя, разметав целые снопы светящихся искр. Птицы замерли на сучьях, сторожко оглядываясь по сторонам, а иней малиновыми ручьями, с сухим шелестом стекал вниз и погасал в синеве, словно остывая.
Птицы успокоились, грациозные самцы стали расхаживать по толстым сучьям, подняв лиры-хвосты и поводя крылами; они тихо что-то бормотали, видно, настраиваясь на весеннюю песню. А Маркелу подумалось: нет, не только ради корма поднимаются на березы весенние тетерева. Есть тут какой-то тайный смысл приобщения к красоте, тайный языческий обряд проводов и встреч солнца. «Но ведь в них... надо стрелять!» — эта нелепая мысль поразила, а палец сам взвел курок, черная мушка заплясала перед глазами, клещом впилась в самого красивого и бойкого косача. Вот они — свет и тьма, жизнь и смерть, — все сосредоточилось в этой черной мушке на конце ружейного ствола.
Нервный озноб прошел по спине, вспыхнуло в груди что-то дикое, звериное: убить! Залить кровью малиновое пламя, чтобы черные перья, разорванное мясо и кровь!
В этот миг слева мелькнула тень, грохнули сразу два выстрела, а впереди еще один, и эхо кругло покатилось по вершинам деревьев, и малиновое пламя взорвалось, разлетелось на черные куски, два из которых упали на снег.
— Ты чо, уснул, едрит твою копалку! — подбегая, заорал Чубыкин. — Прямо под носом сидели...
— Да вот... ружье дало осечку, — нашелся Маркел, вылезая из скрадка.
— Яку таку осечку?! — налетел Золоторенко. — Брешеть вин! За это время десять раз перезарядить бы мог.
Чубыкин пристально поглядел на Маркела, сказал:
— Ладно. Знаю это ружье — дает осечки иной раз... А я ждал, ждал — вот выстрелит. Мне-то не достать, далеко. Пришлось вылазить из скрадка да бечь...
* * *
И была ночь в охотничьей избушке, посреди глухой дикой тайги!
Но сначала был вечер. Они вернулись с охоты, когда небо на западе отсвечивало еще красным, а лес до верхушек затопила синева и стали робко проклевываться зеленоватые звезды.
В избушке застоялся нежилой дух: пахло плесневелой сыростью, остывшей золою, мышами. Золоторенко мигом раскочегарил кособокую печурку, сосновые сутунки гудели и ухали, стреляя искрами в раскрытую дверцу. Сухой жар наполнил избу, единственное, бельмастое от инея, оконце заплакало светлыми слезами, стало тепло и уютно, а у Маркела все никак не проходил нервный озноб, который начался там, на вырубках, когда целился он в красивую черную птицу...
Он метался по избушке, — то лез помогать Чубыкину теребить косачей, то без надобности шуровал в печурке, — и везде только мешал, на него покрикивали, но не грубо — понимая, видно, его состояние, хотя сам-то он не мог понять причину вдруг накатившего возбуждения. Случалось с ним такое...
Наконец, косачиная похлебка была готова, аромат парной дичи кружил всем головы, а Фома Золоторенко с ловкостью фокусника извлек из своего мешка черного стекла бутылку, стукнул ею о кривоногий стол.
— Это здря, — покосился на него Иван Савватеевич. — Боремся с пьянкой, а сами...
— Да ты шо, Иван, седня родывся? На охоте ж сам бог велел... Кто нас туточки побачит?
— Я на охоте сроду капли в рот не брал... Бывало, и курить за неделю бросашь, а перед самым выходом в тайгу еловой хвои напаришь да в баньке ею окатишься, штоб, значит, никакого человеческого духа зверь от тебя не почуял...
Маркел и слушал, и не слушал их перебранку, что-то томило его, мучило, а после выпитой водки голова совсем пошла кругом, но озноб не проходил, накатывал волнами и драл мурашками по спине.
— Ты чо это, парень, как в воду опущенный? — спросил Чубыкин. — Уж не захворал ли разом?
— Нет, Иван Савватеевич... Что-то не по себе мне... Я ведь соврал, что ружье осечку дало. Просто, когда целился в косача, в первый раз понял вдруг, что такое смерть... А ведь смертей этих повидал уже, сам на волоске от нее был, когда подпоручик Савенюк отряд Митьки Бушуева накрыл...
— Какой-то ты... — Чубыкин запустил пятерню в свою рыжую бороду. — А смерти — што ж ее бояться? Двум не бывать, одной — не миновать...
— Да я и не сказал, что боюсь! — вспыхнул Маркел. — Нет! Просто понял — на самом деле есть она, косоглазая... А ведь красота-то какая! И людям, и птицам, и зверью, — всем на земле места хватит...
— Це от дида Василька, моего сельчанина, ты набрався такой премудрости, — встрял в разговор Фома Золоторенко. — Нет, хлопче, такого быть не может: кто-то должен кого-то кушать... Вот коли мы победим — тоже богатеев надо пид корень: волки и овцы в одном катухе не уживутся...
— Умом-то я все это понимаю...
— Тебе бы, парень, родиться позднее, — сказал Чубыкин. Поднялся и заходил по избе, глыбастый, неуклюжий. — За то мы и дрались, и драться ишшо собираемся, штобы новая жизня была без кровей и смертей. Хорошая будет жизня!
— Нет, Иван Савватеевич, на готовенькое я не рассчитываю и за кустами отсиживаться не собираюсь, — возразил Маркел. — И зря затеял этот глупый разговор...
— Почему здря? Каждый в себе такое носит, тока сказать стыдится. Али не умеет...
— А я ведь припомнил тебя! — спохватился вдруг Фома Золоторенко. — Ага! В семнадцатом, после Октябрьской, ты в Минино к нам приезжал, молодняк колготил. Ще в сходне выступал, призывал в союз объединяться. Добре балакал, вирши сказывал. Ага. Потом вирши твои я в волостной газете читал. Только хвамилия там была... Мачта, чи як? Ну, то, шо на корабле?..
— Майк Парус. Псевдоним был у меня такой.
— Во-во! Майк Парус. Такой молоденький, а начав балакать — наши хлопцы та дивчата воды в рот набрали. Ага. Ячейку молодежную тади спроворили...
— Хорошее имя — Майк Парус, — прогудел Чубыкин. — Вот и пусть будет у тебя партизанска кличка така. Счас нам свои родовы имена забыть надо — все беглецы, поди, у властей на учете...
В избушке накурили — хоть топор вешай. Маркела потянуло на воздух, он накинул полушубок, еле открыл плечом набухшую и скользкую, как в бане, дверь. И сразу ослеп: густая чернота обрушилась на него. Ни звездочки на небе, ни единого проблеска вокруг. Даже снег казался черным.
Не зря у Ивана Савватеевича все время сипела и гасла трубка: погода переменилась. Южак принес тепло, небо затянулось наволочью. И тихо было до звона в ушах, словно в глухом подземелье. И Маркел долго стоял, растворившись в этой тишине и черноте, сам себя ощущая бесформенным куском тьмы, пока не грянул, наконец, таинственный час полуночи!
И тогда ухнула в тайге какая-то птица, тяжко вздохнул, оседая под ногами, сугроб, кто-то завозился и пискнул в кустах. Маркел съежился, попятился к двери. А это всего лишь оживала мертвая до такой поры природа. Что-то сломалось в ледяном безмолвии зимы в этот глухой полночный час, но самой жизни пока не видно и не слышно, она еще вся внутри, как бы в темной утробе...
Холодной моросью, как резиновой маской, стянуло лицо, Маркел провел по нему рукой, и рука стала неприятно мокрой. А чернота давила невыносимо.
Он на ощупь прошел за угол избушки, здесь было единственное пятно света из крохотного оконца, оно лежало на толстых комлях двух сросшихся берез, обрезало их, превратив в желтые пни. Пни эти были корявые и потрескавшиеся, в уродливых наростах и черных дырах, — видать, не одну вёсну добывали здесь охотники березовый сок.
И Маркел снова ощутил чей-то затаенный взгляд, а оглянувшись, понял: Маряна! В мягкой бархатной черноте невысказанными словами звенело синее сияние ее огромных, как небо, глаз. И стало мучительно сладко, он прижался щекою к корявому стволу березы и словно услышал, как бунтуют под израненной корою хмельные соки, качаемые мощными насосами из земных глубин...
— Жизнь и смерть... Свет и тьма... вечность и мгновение... — шептал Маркел, как в горячечном бреду. — Смерть, воплощенная в мощи Вселенной, вихрем кружит по земле... С Жизнью, израненной, слабой и бренной, вечно в жестокой борьбе...
Серый издали узнал Маркела. Взвихривая снег, кинулся навстречу, подпрыгнул, торкнулся лапами ему в грудь, с радостным визгом кубарем отлетел в сугроб. Собаки — они как дети малые: тонко чувствуют людей доброй души и сильно к ним привязываются.
К счастью, и дед Василек оказался дома. И тоже обрадовался Маркелу, бросился ставить самовар, завертелся вьюном, расторопный и ловкий.
— Тебя, дедушка, и старость не берет, — залюбовался им Маркел.
— А чо мне годы? Годы — не уроды! — рассыпался тот своим детским заливистым смехом.
Морщась и чихая от дыма, начал раздувать сапогом самовар, исчезал за дверью, вновь появлялся, нырял в голбец, звякал посудой в закутье — и на столе в мгновенье ока, как на скатерти-самобранке, появились соленые груздочки, чашка янтарного меда, клюква, брусника и прочая лесная снедь. Откуда-то вынырнула и запотелая бутылка мутной жидкости.
Крякая и потирая руки, старик разлил по стаканам самогон, кивнул Маркелу:
— Садись. Отец Григорий Духонин в гостях недавно был. Привез вот гостинец для сугреву.
— Поохотиться приезжал? — улыбнулся Маркел.
— Дак из его охотник... как из козла пономарь. Беглыми мужиками интересовался, насчет партизан пытал.
— Вот как! Что же он — к Колчаку в милицию нанялся?
— Да вроде нет. О спасении христианских душ все печется. Сведи, говорит, меня к партизанам, можа, кому из их слово господне нужно, благословение божие... Отбились, мол, овцы от стада, загинут без пастыря... Некому наставить их на путь истинный.
Маркел насторожился, прямо глянул в детски чистые глаза старика:
— И ты поверил ему? Может, его власти к тебе подослали?
— Не похоже. Он ведь супроть кровопролития выступает. Вот и хотел, видно, отговорить мужиков, штобы за оружие не брались.
— Ну, и сказал ты ему, где партизаны хоронятся?
— Зачем? Ты меня дак опять за глупца принимаешь.
Маркел рассмеялся:
— Значит, сам-то понял теперь, что без оружия не обойтись? В лесу от войны не упрятаться?
— А ты што меня пытаешь, как на суде? — вспыхнул вдруг дед Василек. — Не хочешь, да станешь прятаться. У Колчака, говорят, вон какая силища! Буржуи со всего мира подмогу ему дают. Плетью обуха не перешибешь. Вот так-то, елки-моталки!
— Да ты не кипятись, — мягко сказал Маркел. — Народ никакой силой не запугаешь, как вот, к примеру, лес твой. Его, лес-то, можно только спалить дотла, а чтобы заставить деревья остановиться в росте или запретить вершинами шуметь в поднебесье — этого никто не сможет. Потому как и лес, и народ — они для вольной жизни созданы и корнями глубоко в землю уходят.
— Оно-то верно, — согласился старик, — да сколько под тем же царем народ в неволе-то был — и ничего не мог поделать...
— Всему свое время, дед. Зато теперь каждый понял, что даже самому царю-батюшке, божьему наместнику, можно по шапке дать, а не только какому-то там сухопутному адмиралу...
— Ты как отец Григорий разошелся, — перебил Маркела старик. — Только речи-то у вас разные... Послушал ба он — сразу, небось, кондрашка хватила ба.
— Поп ничего не понимает, заблуждается... А может, хитрит... Проповедями, видишь, партизан остановить хочет. Да это... все равно как лесной пожар плевками тушить. Не выйдет! Мы будем биться до последнего, пока в бараний рог всех гадов не скрутим! Ответят они за наши слезы и за нашу кровушку!..
— Да ты прямо как на митинге! — восхищенно всплеснул руками дед Василек. — Мотри только этого... как его?.. Интер-на-санала не запой... Выпьешь еще?
— Нет. Устал я...
— А ты и вправду шибко изменился, — сказал дед Василек и трезво, как-то по-новому поглядел на Маркела. — Беда — она одних в дугу гнет, других, наоборот, распрямляет. Вижу, в советах моих теперь нужды тебе нет, а все ж таки попытать хочу: што собираешься делать дальше?
— Теперь-то я знаю, что делать, — твердо ответил Маркел. — Подымать мужиков надо, оружие добывать. Многое я понял, когда бродяжил-то. Колчак на пороховой бочке сидит... Мужики затаились, смиренными овечками прикидываются, а у каждого в душе-то накипело уже... Даже кулакам чем-то не угодил верховный правитель. Зашел как-то на Рождество к одним колядовать, да и напоролся на поручика... Сынок к родителям в гости пожаловал. Еле я ноги унес. Но не в этом дело. Разговор они при мне затеяли: палка, мол, о двух концах... По-олезный разговор... — Маркел уронил на грудь русую голову. Усталость валила с ног, но он нашел еще силы, спросил:
— Партизаны-то далеко? Завтра укажешь мне дорогу.
— Какие ишшо партизаны? — прищурился дед Василек. — И слыхом о таких не слыхивал! Я лесной человек, в людские дела не встреваю...
— Хитер! — встрепенулся Маркел.
— Да уж не хитрее тебя... Ложись-ко с богом, аника-воин, — старик жесткой ладонью погладил кудлатую голову уснувшего сидя парня. — Утро вечера мудренее...
Косманка — крохотная деревушка, затерянная в урманах верховья реки Тартаса. Кругом — непроходимые таежные дебри, бездонные болота... Место глухое, гиблое, проклятое богом и людьми. В таких медвежьих углах селились раньше гонимые мирскими и духовными властями старообрядцы, они-то и основали село. Но со временем почти все разбежались — осталось несколько семей: многодетные вдовы да старики, которым податься было некуда.
Здесь-то и собирались беглые мужики, которым с Колчаком было не по пути: дезертиры из армии верховного правителя, бывшие фронтовики, подлежащая призыву молодежь и те, кто был предан Советской власти, собирался восстанавливать ее с оружием в руках.
Единственная дорога соединяла Косманку со всем остальным миром — река Тартас. По этому вилючему коридору, проложенному своенравным речным руслом среди дикой таежной глухомани, и прибыл Маркел на «партизанскую базу», как назвал Косманку дед Василек. Еще старик поведал ему, что командиром у партизан бывший знаменитый охотник-медвежатник из села Межовки, после герой-фронтовик, Иван Савватеевич Чубыкин — бесстрашный богатырь, у которого «ума палата».
Потому и явился Маркел в Косманку с радужными надеждами. Разгоряченное воображение рисовало чуть ли не крепость с гарнизоном железных борцов. Знал, конечно, что все не так, а все-таки мечтал: хотелось, чтобы так было.
Но внешний вид деревушки сразу же его разочаровал: дюжины две низеньких лачуг, чуть не до крыш занесенных снегом.
Смеркалось, в некоторых избах зажелтели огоньки. Он выбрал пятистенник попросторнее, снял лыжи, торкнулся в дверь. В темных сенцах еще услышал буйную разноголосицу, топот, громкие выкрики. Нашарил скобу, потянул на себя.
В избе шел пир горой. В ноздри так и шибануло спертым бражным духом и вонючим самосадом. При тусклом свете лампы в дымном полумраке мотались черные тени, кто-то наяривал на балалайке, кто-то пьяно орал и матерился. Посредине избы длинный и ломкий, как складной аршин, детина дробно сучил ногами, пытался пуститься вприсядку, но всякий раз шмякался задом о пол. Потом, видно, понял, что дело безнадежное, стал, отталкиваясь руками, елозить по полу, задирая колени выше головы, — как подбитый кузнечик.
Эх, рас-сукин сын, комаринский мужик,
Ноги в руки — да по улице бежит! —
рвала струны, наяривала балалайка. Маркел очумело озирался по сторонам, пока не заметил черную и кудрявую, как каракуль, башку, которая моталась по избе, казалось, отдельно от тела. Как же их забыть, эти тугие овечьи кудри? Редко такие встречаются. Конечно, это он, Спирька Курдюков, однополчанин, бывший старообрядец!
Маркел поймал Спирьку за рукав, дернул к себе. Тот тоже сразу узнал Маркела, завертелся вокруг него мелким бесом:
— Маркелка! Да ты откель, язви тя в душу-то?! Помнишь меня али забыл?
— Ну, как тебя забыть? Ты еще связного, когда восстание в Омске начиналось, сапогом в пах саданул, — почему-то ничего не найдя лучшего, припомнил Маркел. — За что ты его?
— Я-то? — озадаченно открыл рот парень. — Да просто так. Из любви... Люблю кого-нибудь бить!
— А если тебя?
— Не ндравится. Скушно мне становится, когда меня бьют, а я человек веселый...
— А сюда как попал?
— Я-то? Дак из Омска сбежал, после разгрома-то. Кое-как домой добрался. А дома-то меня уже ждали с распростертыми... Насилу увернулся да сюды. Куды же больше? А из Омску бежали мы вместе с братом во христе, Кириллом. Помнишь, поди? Дак он, Кирилл, не пожелал в урманах прятаться — дома грехи отмаливать вздумал. Ну, его и сцапали... Теперь, поди, в Могилевской губернии уж... Да тут не я один из наших-то! — вдруг спохватился Спирька. — Погоди, я тебе ишшо не такую чуду покажу. Пойдем!
Они вышли на улицу. От потной Спирькиной рубахи на морозе валил пар.
— Оделся бы, простынешь, — заметил Маркел.
— А, ничо... — Спирька волок Маркела за руку, не давая опомниться. И болтал без умолку. Но Маркел все-таки улучил момент, спросил о том, что его поразило и ошарашило:
— По какой причине гулянка-то?
— А кака тебе нужна притчина? — захохотал Спирька. — Один новенький к нам заявился, на санях приехал и целую лагушку самогона привез... Ну, оно конешно, притчина для гулянки-то должна быть, как же без ее? Стали думать. Праздники вроде все кончились, никто не помер и не родился. Беда, да и только! Тада один тут мужик вспомнил: овечка у его в прошлом годе как раз об эту пору окотилась! Ну, и началось...
Они подошли к низкой мазанке, Спирька саданул ногою в дверь.
— Счас я покажу тебе эту чуду, — бормотал он, чиркая в темноте серянкой. Зажег коптилку, прикрывая ладонью трепетный огонек, подошел к низкому топчану в углу избенки.
На топчане была навалена груда всякого тряпья. Спирька пнул это тряпье — под ним ворохнулось что-то огромное, послышалось глухое рычание. Спирька отскочил в сторону:
— Укусит, стервец!
Маркел попятился было к дверям, но Спирька снова приблизился к топчану, осторожно приподнял край дерюги. При желтом свете коптилки Маркел увидел лицо человека, избитое, в темных струпьях, но чем-то очень знакомое.
— Никак, Макар Русаков! — вскрикнул Маркел.
— Он самый! — заорал Спирька, довольный, видно, тем, что так удивил товарища. И добавил тише: — хворает он, пять ден не поднимается.
— Да как он сюда попал-то?! — и перед Маркелом на миг мелькнула картина во дворе Омской тюрьмы: панический ужас людей, молнии сабель над головами толпы и дико ревущий Макар Русаков, который ломится к воротам, раскидывая и калеча всех на своем пути...
— Как он сюда попал, говоришь? Да так же, как мы с тобой, — спокойно ответил Спирька. — Косманка-то теперь по всем таежным деревням известна — вот и подсказали добрые люди. Тоже, грит, из Омска на своих двоих топал в родное-то село. Оно неподалечку тут — в урманах. Ну, пришел, грит, домой — его и сцапали белые милиционеры. К столбу привязали — и давай лупить, чем попадя. Избили до полусмерти: штобы, значит, не опасный был, когда в волость повезут. Потом бросили в холодный амбар, а он, Макар-то, ночью очухался, выломал дверь — да и был таков. Убег... Теперь-то, наверно, поверил, што батюшку-царя с престола скинули... А, Макар?
Но Русаков лежал недвижно, будто речь шла не о нем. Спирька неловко потоптался около топчана, сказал:
— Хворает. Пошли. У нас там, поди, уже угомонились, там и переночуешь.
— Да нет, я здесь, — сказал Маркел. — А то больному и воды подать некому... Командира-то где искать?
— Какого командира?
— Ну, Чубыкина.
Спирька ухмыльнулся, сунул руки в карманы штанов:
— Командир! Полководец! Во, какую славу о нем распустили! Может, и правильно — надо чем-то мужиков сюда заманивать... Да только ты к нему седня не ходи. Злой он, когда пьянка какая зачнется, а седня вся Косманка, почитай, гужуется. Овца-то у того мужика счастливой оказалась. Ха-ха-ха!..
Утро было хрусткое от мороза. Все скрипело: промерзшее крылечко, колодезный журавель, снег под ногами. У колодца, засеянного вокруг конскими катышами, хлопотали красногрудые снегири. Мороз пощипывал в носу, пахло смолистым дымом. Дым валил из печных труб, которые только и торчали из сугробов. «Вот она, партизанская крепость», — усмехнулся Маркел, подходя к рубленому дому на краю села — «штабу», как назвал Спирька Курдюков.
В избе было накурено. Несколько мужиков сидели за столом, о чем-то громко спорили, так что вначале на вошедшего никто не обратил внимания.
Маркел пригляделся: во главе стола, возвышаясь над всеми, сидел красивый смуглый мужчина в офицерском кителе, схваченном накрест ремнями. На широкой груди четыре георгиевских креста. Примерно таким он и представлял себе партизанского командира... И вдруг оробел, растерялся. Вытянулся в струнку и ляпнул:
— Разрешите обратиться, госпо... товарищ командир!
Все удивленно уставились на парня, а георгиевский кавалер раскатисто захохотал, хлопая себя руками по коленям.
— Бачьте, хлопцы, — перед вами вчерашний служака... Ей-богу, не вру! — говорил он сквозь смех. — Признайся: чи не правда, от Колчака драпанул?..
— Было дело, — успокоился Маркел и тоже рассмеялся.
— Во! Меня, старого горобца, на мякине не проведешь — сам пять лет царю-батюшке верой и правдой служил... А якого тебе командира? Чи не Ивана Чубыкина? Так вин перед тобою, собственной персоной, — веселый хохол, которого Маркел принял за командира, указал на сидевшего рядом рыжебородого мужика. На первый взгляд, ничего особенного: широкие скулы, прямой твердый нос, глубокая, суровая складка на переносье. Только широко поставленные глаза из-под мохнатых бровей — цепкие и острые, ломающие встречный взгляд.
Чубыкин неторопливо поднялся из-за стола, вразвалку подошел к Маркелу. Невысокий, но коренастый, в плечах косая сажень, грудь просторная — как сибирский сундук.
— Кто такой будешь? — спросил гулко, как в бочку.
Маркел было начал длинно и несвязно рассказывать о себе, но Чубыкин прервал, обернувшись к сидящим за столом:
— Есть у нас тут кто-нибудь из Шипицина?
— Так есть, кажись, — отозвался все тот же георгиевский кавалер, — этот... ну, длинный такой, як коломенска верста... На днях в Косманку заявился...
— Покличьте.
Скоро, сломившись чуть не пополам, в дверь протиснулся детина, а когда стал выпрямляться — торкнулся башкой о матицу.
За столом засмеялись.
— Во це дак вымахал! — восхитился хохол. — Ну, прямо бесконечный, головы не побачишь.
— Шишкобоем ему хорошо: не надо на кедру лазить...
В парняге Маркел узнал вчерашнего плясуна, а еще — своего односельчанина Ваньшу Коробова, по прозвищу — Курсак. Вроде бы никакого отношения не имеет это прозвище к его росту, а вот, поди ж ты, прилипло...
Ваньша тоже признал земляка, закивал над ним колодезным журавлем:
— Никак, это ты, Маркелка?! А хтой-то сказывал — прижучили, мол, тебя в Омске... Иван Савватеич, да это же Маркелка Рухтин, припевки про кулаков складывать умеет... Во, послухайте:
Как у наших у ворот
Все идет наоборот:
Ломит спинушку народ,
А пирует — живоглот!
Курсак и тут хотел было броситься в пляс, но Чубыкин остановил:
— Иди. А то упадешь — наделаешь дров... А ты раздевайся, поснедаешь с нами, — указал он Маркелу место рядом, потом поставил перед ним жестяную чаплыжку мутной сивухи. — Спробуем, што ты за солдат.
Маркел отхлебнул и поперхнулся.
— Не в коня овес... — выдавил он сквозь кашель.
— Дюже добра горилка! — захохотал красивый хохол.
— Молодец, — сказал Чубыкин, — и не приучайся пить ее, заразу. Это я спытал тебя — не балуешь ли?..
Однако и от двух-трех глотков сразу замутилось в голове: должно быть, первач, что синим огнем вспыхивает от спички. Тело стало легким, послушным, и хотелось обнять этих людей, выплеснуть всё, что накипело на душе.
Но Чубыкин грубо оборвал его:
— Много болтаешь, паря. Не люблю... Хороши вожжи длинны, а речи — коротки. Скажи лучше — можешь писать?.. Ну, эти... листовки всякие, обращения?.. Таки, штобы зажигали... Штобы, значит, по деревням их пустить, как пал по тайге.
— Дело привычное. В прошлом году, когда Советы создавали, десятки таких воззваний написал. Могу даже стихами, — похвастался Маркел.
— Нет. Стихами пиши лучше воззвания к своей зазнобе...
За столом рассмеялись. Маркел насупился: за мальчишку, что ли, приняли его здесь. А сами-то?..
Чубыкин остро глянул ему в глаза, словно угадывая, о чем он думает. Заговорил медленно, взвешивая каждое слово:
— Ты не серчай, парень. Вижу — другого ты ждал, когда к нам в Косманку добирался... Дед Василек, знамо дело, насулил тебе здесь золотые горы — умеет. Да и я ему так велел — верных людей собирать в одну кучу надоть. Но ты не спеши судить о нас дюже строго допрежь времени. Приглядись вначале хорошенько. Ядро-то здесь крепкое собралось, боевое, бывший советский актив, фронтовики-солдаты. На них вся надея, как говорится: были бы кости здоровы, а мясо нарастет. Но надо, штоб и мясо нарастало здоровое, мускулистое, — не жирок пустой, тем боле — не опухоль гнойная. Счас беда наша главная — безделье. Нечем пока заняться, руки не к чему приложить. А у русского мужика как? Ежели руки не робят, значит, глотка должна трудиться... Какие послабее — хоть и немного их, правда, — уже и сивухой баловаться зачали. Заметил, небось? Но это пройдет, как тока за настоящее дело примемся. Весна бы скорее...
Трудно приживался Маркел на новом месте. Его угнетала бездеятельность. Кипучая натура требовала выхода, а тут — на сотни верст кругом глухомань таежных урочищ да кучка людей, оторванных от привычных работ и забот и оказавшихся у черта на куличках.
Люди тосковали по дому, по семьям, а главное — действительно нечем было заняться, не к чему приложить досужие руки. Тем, кто с детства был приучен к охоте, жилось, правда, полегче: они целыми днями пропадали в тайге, иногда возвращались с хорошей добычею. Некоторые же, особенно из ближних деревень, частенько отлучались без ведома командира, тайком пробирались домой, а возвращаясь, волокли с собою, кроме домашней стряпни, лагушки и жбаны с самогоном...
Маркел видел, как трудно приходится Чубыкину, сунулся было со своим советом:
— Надо бы, Иван Савватеевич, собрание созвать да командира выбрать по всем правилам... Дисциплину воинскую ввести...
— Каку дисциплину, — махнул рукой Чубыкин, — пока дела какого-нибудь не будет — не будет и дисциплины... А для отряда народу у нас маловато, оружия — и того меньше.
— Вот и давай воззвания по селам пустим — сам же говорил. Придут мужики, никуда не денутся.
— Счас не придут. Да и пользы-то от них — пьяниц лишних плодить... Весны надо ждать...
Вот ведь как сложилось дело. Добровольно надел на себя хомут. Вроде бы и не понуждал никто, а случилось так, что стал ответчиком за судьбы людей.
Руководить людьми Чубыкину не приходилось сроду. Бывало, и в собственной-то семье не всегда дашь ладу, а тут... Правда, за себя он всегда был спокоен, не любил вилять и юлить, решения принимал хоть и медленно, зато бесповоротно, навсегда. Так, вернувшись с опостылевшей войны, принял он навсегда Советскую власть, помогал ей укрепиться в своем селе Межовке. А когда началась заваруха с Временным сибирским правительством и колчаковщиной, бесповоротно решил бороться за родную власть с оружием в руках.
Правда, не думал, что начнется это так скоро и даже, на его взгляд, нелепо.
А случилось вот что. В конце 1918 года в Межовку нагрянул из волости небольшой отряд белых милиционеров. Хотя и сынки кулацкие в большинстве, но все равно ведь — свой брат, мужики, а смотри, как безграничная власть успела испакостить людей. Налетели коршунами: сами и судьи, и исполнители.
Все село согнали в сходню — огромную пустую избу, похожую на амбар. Молодой мужичонка с курчавым пушком вместо бороды, — видно старшой, — взобрался на помост и сразу взял быка за рога.
— Гражданы! — завопил он в полной тишине. — Из Омску пришла гумага за подписью его превосходительства абмирала Колчака! Населению велено сдать все, какое ни на есть оружие и боевые припасы. Нам известно, што многие фронтовики притащили с собой винтовые ружья и боевые патроны. Сдать немедля! Сроку даю два часа! Через два часа штоб все оружие было здесь! — милиционер ткнул пальцем себе под ноги. — Кто не принесет — будем делать обыск и пороть шомполами... У мене все! Р-разойдись!!
Ошарашенная толпа некоторое время недвижно молчала. Потом кто-то робко спросил:
— А как быть с охотничьими дробовиками али берданами?
— Тебе што — плетью растолковать?! — взвился оратор. — Сказано было русским языком: сдать все оружие, какое могёт стрелять!
— И рогатку у сына отнять да приташшить? Тожеть стрелят...
— Молчать!! — подпрыгнул милиционер. — Запор-рю!!!
Толпа попятилась к дверям. Иван Чубыкин чуть не бегом кинулся домой. Изба его стояла на краю, у самой кромки бора. Дома никого не было: жена с ребятишками гостила у родителей, в соседнем селе. Только бы успеть собраться и улизнуть на время в тайгу, а там дело будет видно. Но собраться он не успел. Пока готовил лыжи да укладывал в дорогу заплечный мешок, в избу к нему ввалились двое милиционеров с винтовками в руках.
— Так я и знал! — заголосил недавний оратор. — Так мое сердце и чуяло! В бега собираешься, сукин сын? А мне ужо донесли, што у тебе винтовочка есть, да и гранатки имеются...
— Пушка ишшо. Трехдюймовая, — буркнул Чубыкин, растерянно топчась на месте.
— Во-во! А за насмешку над начальством — десяток горяченьких прибавим тебе к тем, што причитаются...
Чубыкин и вправду растерялся. Редко с ним такое случалось. Заговорил унизительно, словно бы оправдываясь, ища сочувствия:
— Винтовка-то, она и в самом деле есть... Через всю Расею с фронту провез... Позарез она мне нужна... Охотник я, на медведя хожу...
— Молча-ать! — рявкнул милиционер. — Знаем мы, какого ведмедя ты прицеливаешь! Давай оружие, и сам собирайся!
— На чердаке она спрятана, винтовка-то...
— Ишши иди! Одна нога здесь, другая — там! Спровадь его, — кивнул старшой своему товарищу.
Чубыкин полез на чердак, милиционер — следом. В темноте Иван Савватеевич цапнул его за глотку, оглушил пудовым кулаком. Прихватил свою и его винтовку, осторожно вынул из косяков слуховое окно. Спрыгнул в глубокий сугроб, что намело около глухой избяной стены.
Далеконько уже углубился в бор, когда со стороны села послышались выстрелы.
Тайга только для стороннего человека кажется глухой, дикой и пустынной. Хоть редко, но и тут встречаются люди: охотники, лесорубы, шишкобои. Через них-то и держится связь со всем остальным миром и вести доходят в самые отдаленные медвежьи углы.
А вести были такие: люто взялся Колчак за непокорных мужиков, которые оружие отдавать отказываются, от мобилизации укрываются, хлебушко и лошадей прячут, — порют нещадно таких по деревням, которых и расстреливают на месте, а беглецов по тайге вылавливают, чтобы, боже упаси, не скапливались да сопротивление гуртом не оказывали.
«Ага, вот он чего боится, правитель-то новый! — смекнул Чубыкин. — Видно, хитер, как волк, а труслив, как заяц. Боится мужицких артелей, потому и облавы в лесу на одиночек, как на медведей, с таким рвением устраивает...»
И через знакомых по прежнему охотничьему ремеслу людей стал переказывать, чтобы весь беглый люд, какой в лесу им встретится, собирался в одно условное место. Через несколько дней мужиков набралось порядочно: еще бы, не какой-то там сторонний человек, а убежденный борец за Советскую власть, знаменитый на всю округу охотник-медвежатник к себе их покликал. И тут Иван Савватеевич Чубыкин первый раз в жизни речь перед народом держал.
— Мужики! А ведь Колчак нас боится! — с радостью сообщил он о своем открытии. — Хвастает, что всю Расею под себя подомнет, регулярную Красну Армию разобьет, а нас, лапотников да шабурников, вот вам крест, боится! Это все одно, как при охоте на медведя: впереди зверя будь хоть скока мужиков с рогатинами, а самый страшный для него тот, што сзади, с запяток наскочит... Давайте-ка пугнем незваного зверя, а то он нас по одному изловит и передушит...
И здорово пугнули! Отряд Чубыкина вскоре насчитывал около трехсот человек, большинство — фронтовики, и вооружение было неплохое. Тут и агитации особой не приходилось вести — народ подобрался сознательный, да и район урмана, где действовал отряд, был в основном населен неприписными новоселами, почти каждый третий житель ранее был политическим ссыльным.
Турнули карателей из тайги, белые милиционеры и кулацкие дружинники тоже хвосты поприжали, колчаковская контрразведка забеспокоилась не на шутку. Но скоро грянули лютые сибирские морозы, кончились боеприпасы и продовольствие, да и жить зимою в тайге не каждый приспособлен, а появляться всем отрядом в селах стало опасно: перепуганные власти намеревались двинуть в урман регулярные войска.
Решил Иван Савватеевич временно распустить свой отряд. В истории партизанской войны случай этот далеко не редкостный: сегодня мужик держит в руках ружье, а завтра, глядишь, — чепяги плуга. Но и ружье не забыто, в надежное место припрятано. Случись удобный момент — боевой клич быстрее, чем пал по тайге, идет, мужик — плуг из борозды, ружье за плечи, и снова он партизан, воин и защитник...
Лишь малая кучка людей из тех, кому домой путь был заказан, осталась вместе с Чубыкиным в тайге. Поселились в глухой деревушке Косманке, куда и конному, и пешему в зимнее время добраться трудно. Но и сюда гнала теперь мужиков великая нужда, так что к весне 1919 года скопилось тут немало теснимых властями беженцев, людей самых разных, от убежденных борцов революции до таких вот анархистов (или к какой их еще вере отнести?), как Спирька Курдюков и ему подобные, которые не очень-то признавали Чубыкина за командира, поскольку никто его на эту должность пока не избирал.
Однако сам-то он, Иван Савватеевич, денно и нощно ломал голову над тем, как совладать с этими оторванными от привычных дел мужиками, как направить их стихийные силы по нужному руслу борьбы и превратить Косманку действительно в партизанскую базу. А мужиков он знал хорошо, и верил в них, и надеялся, что со временем все образуется — дождаться бы только весны, когда вскроется лед на Тартасе и снова захлестнет притихшую под снегами глубокими мертвую тайгу половодье народного гнева...
Этим же ожиданием томился и Маркел Рухтин. Жить он так и остался в той самой хибарке, куда привел его в первый вечер Спирька Курдюков.
Макар быстро поправлялся. Богатырское его здоровье могло не только осилить любой недуг, но и, кажется, саму смерть согнуть в бараний рог.
С ним было легко и покойно. Хотя не совсем. Как только он сам стал подниматься на ноги, сразу отстранил Маркела от всех хозяйственных дел. Таскал из лесу тяжеленные сутунки на дрова, ходил за водой, топил печь и готовил еду. Если Маркел где задерживался — ни за что без него не садился есть.
Порою Маркел горел со стыда от такой услужливости: ухаживают за ним, как за барином. Растолковывал Макару, что так не хорошо. Парняга не соглашался, крутил головой:
— Ты меня с ложечки кормил, када я чурбаном валялся...
— Так больной же ты был! — горячился Маркел.
— Ага, хворый, — хлопал глазами великан, — ты меня с ложечки кормил...
Как-то Маркел хотел постирать свою рубаху, но в это время завалился с улицы Макар, отстранил его от шайки:
— Я сам.
— Да отстань ты, дурья голова! — разозлился Маркел. — Ты что, с ума спятил?
— Не займай. Осерчать могу...
Маркел попробовал учить его грамоте:
— Давай, парень. Книжки сам станешь читать.
— А зачем?
— Ну... знать все будешь.
— Я и так все знаю...
Все-таки осилили несколько букв. Маркел писал углем на сколе чурбака, горячился:
— Читай, что тут написано!
— А правда, чо?
— Да ты читай: «Ма-ма».
— А ты откуда знашь? Можа, тут — «Тя-тя».
— Тьфу ты, балбес!
Макар смотрел жалобно и беспомощно:
— Не могу я, Маркела. Не... Буковки твои — как тараканы разбегаются...
О себе он рассказывать не любил. Маркел, как клещами, тянул из него слово за словом.
— Из урмана мы, — кряхтел Макар. — Тамока — лес да болота.
— Ну?
— Гнусу больно много... А тятька строгий, у-у!
— Бил тебя?
— Ага, бил. Пимом... Так, грит, синяков не видно, а ума прибавляется...
— Ну, и прибавил он тебе ума-то?
— А на кой он мне ляд? Солить, ли чо ли?..
Иногда забегал к ним Спирька Курдюков. Маленький, вертучий, как обезьянка, — и секунды не мог посидеть на месте.
— Ну, весело вы живете, робятки! Поди, за разговорами и пожрать неколи! Скока у вас слов получается за день, не считали?
Начинал приставать к Макару:
— Расскажи чо-нибудь про любовь?
Тот хмурился: не любил Спирьку.
— О, выворотень таежный, коряга кедровая! С тебя каждое слово надо выдавливать, как с чирья гной...
Маркел советовал:
— Щелкни ты его, Макар, по лбу, чтоб неповадно больше было!
Спирька не обижался, а только становился вдруг грустным:
— Нельзя забижать ближнего, лиригия не велит. Так сказывал наставник в нашей деревне, брат Серафим... — И вдруг стукал кулачонком по столу: — Осточертело все! Кажин день — одно и то же... Скорей ба весна, партизанить ба начали. Добрался ба я до родимого села — там ба пустил кое-кому кровушку! У-у-у, брат Серафим, так тебя раззэтак!!!
— Чему же учили тебя твои братья и сестры, коли кровь у тебя на уме? — смеялся Маркел. — Господь-бог такого не прощает.
— Хотел бог простить, да не успел штаны спустить...
Спирька тоже тосковал по весне. Никто точно не знает, но весною обязательно что-то должно случиться. Нельзя так дальше жить...
Особенно тоскливо было на душе в непроглядные волчьи ночи. Ветер глухо ворочается за стенами избенки — и чудится, что кто-то огромный, косматый ходит под окнами, влазит на крышу, басовито скулит в печную трубу. А то вдруг взметнется на вершины деревьев, загудёт гулко и пронзительно, умчится в черную глубь тайги — и только грозный рокот слабо доносится издалека...
В такие ночи Маркелу не спится. Что-то гнетет его, не дает покоя. Он встает, зажигает коптилку. Трепетный язычок пламени вырывает из тьмы желтый круг, по стенам и низкому потолку тревожно ползают серые тени.
Он достает тетрадку в черном клеенчатом переплете, огрызок карандаша. На бумагу ложатся торопливые, кривые строки:
Земля и небо одеты мглою,
Деревья грозно во тьме шумят.
И духи Бури, зловеще воя,
В безумном гневе тайге грозят.
Швыряя вихри с коварным смехом,
Стихия ломит могучий кедр,
И треск паденья далеким эхом,
Гремя, несется из темных недр...
Да, пока что в природе торжествуют «духи Бури», они железным шквалом обрушиваются на могучую тайгу. И по-разному ведут себя деревья: кланяется, пригибаясь к самой земле, беспомощная тонкая рябина, словно отбиваясь, хлещет вершиной и голыми сучьями красавица береза, нудно скрипит надломленная осина, а мощный кедр, как воин, закованный в медные латы, не клонит гордую голову перед врагом, а лишь мертвый рухнет навстречу буре...
Не терпелось Маркелу, и он как-то сел сочинять воззвание к жителям сел и деревень.
«Товарищи крестьяне! — писал он. — Совместно с рабочими мы скинули с плеч ненавистную власть царя, помещиков и капиталистов. Мировой пожар революции запылал над землей. Но недолго была наша радость. Нам на шею сел иностранный наемник — диктатор Колчак, еще более кровавый и жестокий, чем царь и его свита. И неоткуда нам ждать освобождения — мы должны его добиться своею собственной рукой! Надо браться за оружие, товарищи!!! Тысячи крестьян, рабочих и солдат стонут под игом кровавого диктатора...»
Быстро бегал карандаш, а слова получались какие- то казенные, мертвые...
Почему-то припомнился мужик, который подвез его во время побега из Омска. Его огромный тулуп, в который он по-черепашьи втягивал голову, словно постоянно ждал удара. Дойдут ли до него эти непонятные чужие слова? Смогут ли растревожить сердце и душу, зажечь смертельную ненависть в крови? Нет, безграмотный мужик туго понимает то, что конкретно не связано с его жизнью и трудом. Ему подай факт, который касается его лично, затрагивает интересы, а «мировой пожар революции» для него — пустое понятие.
И Маркел стал писать о тяготах колчаковской солдатчины, которую сам испытал в Омске, о постылой рекрутчине, что чинилась по деревням, о грабеже лошадей и хлеба, о казнях и насилиях — обо всем том, что видел своими глазами, когда после неудачного восстания бродяжил по колчакии.
Увлекшись, просидел всю ночь, а под утро хватился, — почти вся тетрадка в черном переплете была исписана...
Так зародился замысел повести «Последняя спичка», которую Маркелу Рухтину не суждено было закончить...
Ближе к весне худо стало с продовольствием. Ездить в деревни было опасно, да и не на что брать: деньги поистратились, все, что можно было обменять на хлеб, спустили. Начали в жито подмешивать горклую пихтовую кору, собирали прошлогодние кедровые орехи. Все, кто имел ружья, охотились.
Маркел напросился к Чубыкину поохотиться на косачей. Поехали на дальнюю заимку, верст за двенадцать. Мохнатая лошадка резво трусила по худо накатанной дороге, в такт бегу мотала большой головою, громко фыркала. Кованые полозья саней пели свою бесконечную древнюю песню...
День был чудесный. В просветах между деревьями по-весеннему голубело небо, и на его фоне мохнатые от инея ветви плели причудливые кружева. Был легкий морозец, но солнце делало свое дело: от нагретых сосновых столов тянуло еле уловимым запахом смолы. А еще ударяло в ноздри свежестью сырого снега, терпким ароматом хвои — так пахнет в лесу весна. Иван Савватеевич щурился на солнце, неторопливо посасывал трубку. Дымок приятно щекотал ноздри; в этой родниковой чистоте запах табака, наверное, чувствовался за версту.
Ехали втроем. Лошадью правил тот веселый хохол, которого Маркел при первой встрече принял за партизанского командира. У него из-под лихо сдвинутой белой барашковой папахи выбивался смоляной чуб, ладную фигуру плотно обтягивала серая шинель, и под нею, казалось, тихо позвякивают георгиевские кресты, которые он почти никогда не снимал. Или был слишком тщеславный, или... Кто его знает, чужая душа — потемки. Но одевался всегда с подчеркнутой аккуратностью, в отличие от всех брил бороду и оставлял только черные усики, из-под которых при улыбке ослепляли белизною зубы.
Это был кузнец из деревни Минино Фома Иванович Золоторенко. Пять лет верой и правдой прослужил он царю-батюшке, во время германской войны за беспримерную храбрость, сметливый ум, ловкость и выдержку был награжден всеми четырьмя георгиевскими крестами и произведен в унтер-офицеры. Далеко не всякому солдату мужицкого сословия выпадала такая высокая честь, потому, наверное, он и не расставался теперь с этими царскими крестами, офицерской портупеей, а если б к месту, так и погоны, кажется, нацепил бы.
Что ж, у каждого своя чудинка. Но Фома Золоторенко еще на фронте близко сошелся с большевиками; с подсказками, а больше своим умом дошел, что путь, по которому они идут, — единственно правильный для трудящегося человека. После Октябрьской революции, полный радужных надежд, вернулся он на родину и с неукротимой энергией взялся за строительство новой жизни. В своем селе, затерянном в самой таежной глухомани, Фома Иванович первый во всей волости поднял над крышею избы-сходни красный флаг Советской власти. А после колчаковского переворота он, георгиевский кавалер царской армии, середняк по положению, без лишних раздумий подался в партизаны...
Дорога пошла под уклон, спустилась в согру, густо поросшую темным кустарником. Лошадка наддала ходу, видно, почуяв близкий отдых.
— Штой-то моя трубка сипит... Как бы погода не сломалась, — сказал Чубыкин, снова раскуривая трубку.
— Ага, куржак вон який лохматый — мабуть, к оттепели, — охотно отозвался Золоторенко.
Избушка стояла на лесной поляне, еле видная за сугробами. Перед ней вздымались две огромные заиндевелые березы, похожие издали на одно белое облако.
Задали лошади сено, наскоро перекусили и пошли делать скрадки. Место для охоты на косачей — лучше не придумаешь: поляна переходила в широкую вырубку, поросшую редкими высокими березами, а понизу густо темнел разлапистый ельник. К весне истощается лесной корм, — съедены ягоды калины, шиповника, рябины, — и птицы любят клевать березовые почки. К тому же и ночлег рядом: не надо рыть норки в жестком снегу, — ельник укроет от любой бури и опасности.
На длинных шестах развесили по березам чучела, сшитые Чубыкиным из тряпок, а то и просто вырезанные из кусков торфа. Под елками выкопали ямки-скрадки, замаскировали их хвойным лапником, притрусили снежком. Пройди рядом — не заметишь охотника.
— У мени туточки, як пид персидским шатром, — ночевать можно, — возбужденно гудел откуда-то из-под снега Фома Золоторенко, — вот тилько персидской княжны рядом немае...
— Заткнись ты! — сердито отозвался Чубыкин, — Охотнички, язви вас...
Заметил Маркел, как здесь, в лесу, преобразился вдруг Иван Савватеевич. Каменной строгостью стянуло скуластое лицо, глаза остро заблестели, а неуклюжая походка стала по-звериному легкой и настороженной.
Шло время. У Маркела стали мерзнуть ноги, занемела в напряжении рука — обсыпалась колкими мурашками. Он завозился в своем скрадке, откуда-то слева на него цыкнул невидимый Чубыкин. Раньше он не увлекался серьезно охотой, не понимал людей, которые днями и неделями могли мерзнуть в тайге или сидеть под проливным дождем на озере без особой на то нужды. Другое дело — побродить с ружьишком в свое удовольствие. «Охота — хуже неволи», — говорили эти люди. Маркел глядел на них с сожалением. И сейчас вот начинал досадовать: сколько можно без толку сидеть в этой снежной берлоге? Дураки они, что ли, те косачи?..
Маркела даже в сон потянуло, А когда, очнувшись, он выглянул из скрадка, солнце уже скрылось за деревьями, внизу густела сумеречная синева, лишь вершины заиндевелых берез пылали дивным малиновым пламенем. И в этот миг послышался частый лопот крыльев, стая больших черных птиц опустилась прямо в это пламя, разметав целые снопы светящихся искр. Птицы замерли на сучьях, сторожко оглядываясь по сторонам, а иней малиновыми ручьями, с сухим шелестом стекал вниз и погасал в синеве, словно остывая.
Птицы успокоились, грациозные самцы стали расхаживать по толстым сучьям, подняв лиры-хвосты и поводя крылами; они тихо что-то бормотали, видно, настраиваясь на весеннюю песню. А Маркелу подумалось: нет, не только ради корма поднимаются на березы весенние тетерева. Есть тут какой-то тайный смысл приобщения к красоте, тайный языческий обряд проводов и встреч солнца. «Но ведь в них... надо стрелять!» — эта нелепая мысль поразила, а палец сам взвел курок, черная мушка заплясала перед глазами, клещом впилась в самого красивого и бойкого косача. Вот они — свет и тьма, жизнь и смерть, — все сосредоточилось в этой черной мушке на конце ружейного ствола.
Нервный озноб прошел по спине, вспыхнуло в груди что-то дикое, звериное: убить! Залить кровью малиновое пламя, чтобы черные перья, разорванное мясо и кровь!
В этот миг слева мелькнула тень, грохнули сразу два выстрела, а впереди еще один, и эхо кругло покатилось по вершинам деревьев, и малиновое пламя взорвалось, разлетелось на черные куски, два из которых упали на снег.
— Ты чо, уснул, едрит твою копалку! — подбегая, заорал Чубыкин. — Прямо под носом сидели...
— Да вот... ружье дало осечку, — нашелся Маркел, вылезая из скрадка.
— Яку таку осечку?! — налетел Золоторенко. — Брешеть вин! За это время десять раз перезарядить бы мог.
Чубыкин пристально поглядел на Маркела, сказал:
— Ладно. Знаю это ружье — дает осечки иной раз... А я ждал, ждал — вот выстрелит. Мне-то не достать, далеко. Пришлось вылазить из скрадка да бечь...
И была ночь в охотничьей избушке, посреди глухой дикой тайги!
Но сначала был вечер. Они вернулись с охоты, когда небо на западе отсвечивало еще красным, а лес до верхушек затопила синева и стали робко проклевываться зеленоватые звезды.
В избушке застоялся нежилой дух: пахло плесневелой сыростью, остывшей золою, мышами. Золоторенко мигом раскочегарил кособокую печурку, сосновые сутунки гудели и ухали, стреляя искрами в раскрытую дверцу. Сухой жар наполнил избу, единственное, бельмастое от инея, оконце заплакало светлыми слезами, стало тепло и уютно, а у Маркела все никак не проходил нервный озноб, который начался там, на вырубках, когда целился он в красивую черную птицу...
Он метался по избушке, — то лез помогать Чубыкину теребить косачей, то без надобности шуровал в печурке, — и везде только мешал, на него покрикивали, но не грубо — понимая, видно, его состояние, хотя сам-то он не мог понять причину вдруг накатившего возбуждения. Случалось с ним такое...
Наконец, косачиная похлебка была готова, аромат парной дичи кружил всем головы, а Фома Золоторенко с ловкостью фокусника извлек из своего мешка черного стекла бутылку, стукнул ею о кривоногий стол.
— Это здря, — покосился на него Иван Савватеевич. — Боремся с пьянкой, а сами...
— Да ты шо, Иван, седня родывся? На охоте ж сам бог велел... Кто нас туточки побачит?
— Я на охоте сроду капли в рот не брал... Бывало, и курить за неделю бросашь, а перед самым выходом в тайгу еловой хвои напаришь да в баньке ею окатишься, штоб, значит, никакого человеческого духа зверь от тебя не почуял...
Маркел и слушал, и не слушал их перебранку, что-то томило его, мучило, а после выпитой водки голова совсем пошла кругом, но озноб не проходил, накатывал волнами и драл мурашками по спине.
— Ты чо это, парень, как в воду опущенный? — спросил Чубыкин. — Уж не захворал ли разом?
— Нет, Иван Савватеевич... Что-то не по себе мне... Я ведь соврал, что ружье осечку дало. Просто, когда целился в косача, в первый раз понял вдруг, что такое смерть... А ведь смертей этих повидал уже, сам на волоске от нее был, когда подпоручик Савенюк отряд Митьки Бушуева накрыл...
— Какой-то ты... — Чубыкин запустил пятерню в свою рыжую бороду. — А смерти — што ж ее бояться? Двум не бывать, одной — не миновать...
— Да я и не сказал, что боюсь! — вспыхнул Маркел. — Нет! Просто понял — на самом деле есть она, косоглазая... А ведь красота-то какая! И людям, и птицам, и зверью, — всем на земле места хватит...
— Це от дида Василька, моего сельчанина, ты набрався такой премудрости, — встрял в разговор Фома Золоторенко. — Нет, хлопче, такого быть не может: кто-то должен кого-то кушать... Вот коли мы победим — тоже богатеев надо пид корень: волки и овцы в одном катухе не уживутся...
— Умом-то я все это понимаю...
— Тебе бы, парень, родиться позднее, — сказал Чубыкин. Поднялся и заходил по избе, глыбастый, неуклюжий. — За то мы и дрались, и драться ишшо собираемся, штобы новая жизня была без кровей и смертей. Хорошая будет жизня!
— Нет, Иван Савватеевич, на готовенькое я не рассчитываю и за кустами отсиживаться не собираюсь, — возразил Маркел. — И зря затеял этот глупый разговор...
— Почему здря? Каждый в себе такое носит, тока сказать стыдится. Али не умеет...
— А я ведь припомнил тебя! — спохватился вдруг Фома Золоторенко. — Ага! В семнадцатом, после Октябрьской, ты в Минино к нам приезжал, молодняк колготил. Ще в сходне выступал, призывал в союз объединяться. Добре балакал, вирши сказывал. Ага. Потом вирши твои я в волостной газете читал. Только хвамилия там была... Мачта, чи як? Ну, то, шо на корабле?..
— Майк Парус. Псевдоним был у меня такой.
— Во-во! Майк Парус. Такой молоденький, а начав балакать — наши хлопцы та дивчата воды в рот набрали. Ага. Ячейку молодежную тади спроворили...
— Хорошее имя — Майк Парус, — прогудел Чубыкин. — Вот и пусть будет у тебя партизанска кличка така. Счас нам свои родовы имена забыть надо — все беглецы, поди, у властей на учете...
В избушке накурили — хоть топор вешай. Маркела потянуло на воздух, он накинул полушубок, еле открыл плечом набухшую и скользкую, как в бане, дверь. И сразу ослеп: густая чернота обрушилась на него. Ни звездочки на небе, ни единого проблеска вокруг. Даже снег казался черным.
Не зря у Ивана Савватеевича все время сипела и гасла трубка: погода переменилась. Южак принес тепло, небо затянулось наволочью. И тихо было до звона в ушах, словно в глухом подземелье. И Маркел долго стоял, растворившись в этой тишине и черноте, сам себя ощущая бесформенным куском тьмы, пока не грянул, наконец, таинственный час полуночи!
И тогда ухнула в тайге какая-то птица, тяжко вздохнул, оседая под ногами, сугроб, кто-то завозился и пискнул в кустах. Маркел съежился, попятился к двери. А это всего лишь оживала мертвая до такой поры природа. Что-то сломалось в ледяном безмолвии зимы в этот глухой полночный час, но самой жизни пока не видно и не слышно, она еще вся внутри, как бы в темной утробе...
Холодной моросью, как резиновой маской, стянуло лицо, Маркел провел по нему рукой, и рука стала неприятно мокрой. А чернота давила невыносимо.
Он на ощупь прошел за угол избушки, здесь было единственное пятно света из крохотного оконца, оно лежало на толстых комлях двух сросшихся берез, обрезало их, превратив в желтые пни. Пни эти были корявые и потрескавшиеся, в уродливых наростах и черных дырах, — видать, не одну вёсну добывали здесь охотники березовый сок.
И Маркел снова ощутил чей-то затаенный взгляд, а оглянувшись, понял: Маряна! В мягкой бархатной черноте невысказанными словами звенело синее сияние ее огромных, как небо, глаз. И стало мучительно сладко, он прижался щекою к корявому стволу березы и словно услышал, как бунтуют под израненной корою хмельные соки, качаемые мощными насосами из земных глубин...
— Жизнь и смерть... Свет и тьма... вечность и мгновение... — шептал Маркел, как в горячечном бреду. — Смерть, воплощенная в мощи Вселенной, вихрем кружит по земле... С Жизнью, израненной, слабой и бренной, вечно в жестокой борьбе...
ГЛАВА VII
Расстрел
Лунной, широкой весенней ночью из темной согры на светлую поляну вышла волчица. Распяливая ноздри, она жадно потянула воздух: пресно пахло снегом, горечью мерзлой осиновой коры, хвойным вязким смольем. Никаких живых запахов...
Волчица поскребла передними лапами жесткий слюдяной наст, лениво потянулась. При этом темная шерсть на ее загривке не залоснилась, не заискрилась под луной, как бывало прежде: волчица была старая, сивая шерсть на ней скаталась клочьями, опаршивела и не могла прикрыть выпирающие ребра. И, словно стыдясь своей безобразности, она потрусила в густую тень чернолесья.
Но и здесь до тошноты, до спазмы в желудке пахло все тем же — голодом. Она с неделю ничего не ела и теперь совсем отупела: уже ничего не искала, а просто трусила по лесу, низко опустив огромную лобастую голову.
Так она бежала долго, не принюхиваясь и не глядя по сторонам, не понимая, куда и зачем спешит, когда в темной пади, под самым ее носом вдруг с грохотом взорвался черный куст тальника, — из-под него, гремя крыльями, рванулись вверх тетерева, целая стая. Волчица отпрянула, хрипло взлаяв, но тут же кинулась вослед птицам, которые замелькали меж голых деревьев и мгновенно исчезли...
Она вернулась к тому месту, под куст, где в снегу осыпались еще свежие лунки, хранившие тепло и дурманящий запах мяса. И, обезумевшая от этого запаха, волчица задрала к луне голову и завыла хрипло, утробно, в безысходном смертном отчаянии...
* * *
Маркел Рухтин услышал одинокий и близкий вой волчицы, когда подходил к заимке деда Василька. Он сорвал с плеча ружье, торопливо перезарядил его патроном с пулей жакан. И только потом удивился: откуда здесь быть зверю? Обычно волки тайгу не любят — водятся в степи или у самой лесной кромки. Да и зверь-то, видать, одинокий, а сейчас у них начался гон, и держатся они большими стаями. Странно.
Скорее всего, где-то устроили облаву, истребили стаю, а этот уцелел и с испугу забрался в самую таежную глухомань.
А вой не смолкал, дребезжащий, прерывистый, как скрип надломленной сушины. Казалось, зверь старается из последних сил и вот-вот сорвется, испустит дух. «Не иначе — совсем старый зверюга, — догадался Маркел, — стая его прогнала, и он пришел сюда подыхать...»
Дед Василек встретил Маркела встревоженно: что случилось? Почему среди ночи?
— Так Иван Савватеевич посоветовал, — отозвался Маркел, устало валясь на лавку. — Ночью, говорит, наст морозом схватывает, меньше проваливаться будешь. И правда: шел, как по горнице, да и луна — хвоинку на снегу видно... Волк вот только перед самым домом твоим напугал.
— Я тожеть вечор его слышал: воет, ажно душу выворачивает. Не к добру примета...
— Что-то ты суеверным стал, дед, — засмеялся Маркел. — Не замечал раньше за тобой такого.
— Дак оно... в народе-то здря не скажут... А ты не скалься, говори, што случилось.
— А то, что и должно было случиться, — уже серьезно ответил Маркел. — Веселые времена наступают, только жить да радоваться...
И он рассказал старику, что позавчера в Косманку пробрался свой человек из уездного города Каинска и принес худые вести. Будто прознали колчаковские власти про Косманку, где скапливаются партизаны, и решили задушить отряд в самом его зародыше. Спешно снаряжают в тайгу карателей, чтобы успеть управиться, пока не развезло дороги, — тогда партизан никак не достать.
Чубыкин принял срочные меры: цепочкой расставил своих людей на пути продвижения карателей. Послал авангард из десяти мужиков на Пестровскую заимку, что по дороге к Косманке, а его, Маркела, отправил сюда, чтобы тоже наблюдал за дорогой и мог первым известить о приближении неприятеля. Такие вот дела...
— Начинается, елки-моталки, — крякнул дед Василек. — Теперяча добра не жди... Ишшо ко мне заявится...
— Так не минуют, наверное. Дорога на Косманку одна — по Тартасу, могут и твою хибару заметить на берегу... А ты что, боишься?
— Мне пугаться нечего, худого, поди, ничего не сделают... Да и отжил я уже свое, если што...
— А кто же лес охранять будет? — пытливо прищурился Маркел.
— Найдутся охранители... Сам же когда-то баял — народная власть придет, дак народ сам у себя красть не станет. Это круглому дураку надо быть — в собственный карман руку запускать...
— О-го! — восхитился Маркел. — Да ты, дед, никак, большевиком стал? Прямо по Ленину шпаришь!
— И Ленин так сказывал?
— Ну... это... маленько поглубже и пошире, а суть та же.
— Поумнее, так и говори. Я-то вот Ленина не читал, какие он планы на новую жизню строит. А шибко охота бы узнать!.. Зато колчаков раскусил, всю их подноготную. Недавно наведывался в Минино, к старухе, дак посмотрел, што там творится... Кулаки да богатые мужички головы подняли — куда там, повыше чем при царе. И не таятся: наша теперяча власть, бают, царь-то, мол, дурак был, — так разбаловал народишко, ажно до революции дело дошло. А што вытворяют, ироды! Кто чуток супротив властей слово сказал — порют розгами белые милиционеры. За недоимки тожеть порку ввели. И позабыли уже, што палка-то о двух концах, — помнишь, ты мне об етом толковал?.. Когда ето было видано в Сибири, штобы розгами, а? На глазах у баб, у детишек, у суседей?! — дед Василек обхватил большими корявыми руками лысеющую голову, уперся локтями в стол. Снова заговорил тихо, сдавленным голосом: — Старуха моя у кулака Кожевникова два пуда жита до новины занимала. А он, Кожевников-то, видно, припомнил старую обиду — накрывал я его разок с ворованным лесом, — и решил над старухой покуражиться: пристал, как с ножом к горлу, — вынь да положь средь зимы должок! И што ты думаешь? Нажаловался властям, и решили старуху пороть принародно... Хорошо, я вовремя подоспел. Продал последнее, какое было, барахлишко да с горем пополам рассчитался... Вот и кумекаю теперь сижу: придется, видно, оставить лес — пропади он пропадом... Сколь ни хлопотал — никто и ломаного гроша платить мне за работу не желает. Надо подаваться в деревню, а то загинет совсем старуха. Не хочу грех на душу брать...
Долго сидели молча. Маркел не знал, как успокоить старика. Заметил: сильно сдал после последней их встречи дед Василек — постарел, осунулся, куда подевались прежняя прыткость и веселость. А чем поможешь? Только и напомнил не к месту, словно бы упрекнул:
— Видишь, дед, — жизнь по-своему рассудила. Не забыл наши давнишние споры? Прав-то оказался я, а не ты. У муравьев призывал уму-разуму учиться. Не-ет, если ты человек — от борьбы ни в какой глухомани не укроешься. А жизнь — она и есть вечная борьба...
Пошвыркали пустого чаю, стали укладываться спать. Долго лежали, затаив дыхание.
Уже луна поднялась высоко и выстелила на полу серебристые коврики. Дед Василек закашлял, спросил сиплым голосом:
— Не спишь, парень?
— Что-то и усталость не берет, — отозвался Маркел.
— А я вот случай один припомнил. Пустяшный, а никак из головы не идет. По осени ишшо ездил в Каинск — хотел начальство какое ни на есть разыскать, штобы, значит, деньги-то мне, какие честным трудом заробил, выдали. Ну, сунулся в одно присутствие — к прокурору, што ли, а там этот... швицар... Морда — с похмелья не уделаешь, усищи — по аршину. Кэ-эк гаркнет на меня: куда, мол, в грязных сапожищах прешь! Я пробкой вылетел, у забора полыни наломал, да рази ей вычистишь? Только озеленил их, сапоги- то. А тут, на углу, татарин сидит — щетки у него и все прочее. Я бочком к нему: дозволь, мил человек, обувку почистить? А он схватил меня за ногу и давай сразу двумя щетками сапог мой шваркать. Я со стыдобы готов скрозь землю провалиться: виданное ли дело — человек у ног моих ползает, вроде раба какого... И, видать, хворый он совсем, татарин-то. Трясучка его бьет, голова, как у петуха, дергается. А возле — целая куча всякой обувки навалена. Давай, говорю, всю остатнюю обувь помогу тебе вычистить. Он башкой закрутил: не можно, не можно, господин. Моя — работай, твоя — гроши плати... Ну, отдал я ему какие были деньги, а совесть до сих пор грызет...
— Это не так страшно, дед. Какое же тут рабство? — усмехнулся Маркел. — Просто в новинку тебе, а человек действительно на пропитание зарабатывает.
— А ежели я ради потехи сапогом-то в коровий шевяк ступил бы? Он ить все одно обязан чистить... за деньги?
Спорить с дедом Васильком бесполезно, И раньше примечал Маркел за ним такие странности.
И он спросил, чтобы перевести разговор на другое:
— На самом деле хочешь уходить из лесу к своей старухе? А жалко. Чубыкин узнает — огорчится. Сейчас ты здесь партизанам позарез нужен. Твоя изба — как первый сторожевой пикет по дороге на Косманку.
Старик ничего не ответил. Притворился, что спит.
Полная луна низко опустилась над лесом, стала большой и красной. И теперь уже на стене развесила не серебристые, а розовые коврики...
* * *
Каратели пожаловали через трое суток, в такую же лунную ночь. Серый во дворе зашелся в истошном лае, бешено рвался с цепи. Дед Василек вскочил с нар, бросился к окну:
— Они!..
У Маркела тоже сон, как рукой, сняло, он следом за стариком прильнул лицом к холодному стеклу. Никого не было видно в голубом лунном сиянии.
— Может, тот самый волк подобрался? — высказал он робкую догадку.
— Не-е. Зверя Серый не так облаивает. Это чужие люди. Много... Беги в лес, успеешь. Они еще далеко.
— Не могу! — Маркел заметался в потемках, отыскивая шубу, валенки. — Нельзя мне уходить с пустыми руками... Надо узнать, что за люди, сколько их, куда идут... Чем вооружены, когда тронутся отсюда... Надо узнать!.. Спрячь меня где-нибудь!
— Беги в баню. Ночью, поди, париться никто из их не пожелает... А я опосля подойду... Ружье не забудь...
Маркел выскочил на улицу, метнулся через двор к низкой, утонувшей в сугробах, баньке. Плотно прихлопнул дверь, накинул крючок. В бане пахло каленым кирпичом, пожухлыми березовыми листьями. Сквозь крохотное оконце, затянутое бычьим пузырем, просачивался мутный мертвенный свет. И все, к чему ни прикоснись, здесь казалось липким, обросшим паутиной. Даже тишина была какой-то вязкой, черной, словно в закрытой наглухо бочке с дегтем.
Стало трудно дышать, Маркел не выдержал, приоткрыл дверь. Все так же лаял с подвывом и гремел цепью Серый. Потом сквозь лай послышались за оградой голоса, ядреный хруст снежного наста под сапогами. Скрипнули ворота, кто-то громко затарабанил в окно, крикнул хриплым простуженным голосом:
— Отчиняй! Подох там, што ли?!
Маркелу не видно было, что происходило во дворе. Он мог только догадываться. Услышал, как на скрипучее крыльцо вышел дед Василек, спросил нарочито равнодушным, сонным голосом:
— Ковой-то бог принес?
— Того, кого ты не ждешь! — ответил все тот же хриплый и резкий голос. — Уйми кобеля, а то стрельну!
По крыльцу тяжело затопали кованые сапоги, что-то металлически лязгнуло, и все стихло. И тишина эта для Маркела продолжалась целую вечность. Он было решился уже пробраться к окну, заглянуть, что там делается в избе, но в это время бухнула дверь, кто-то вышел во двор.
— Ночка-то, господи! — послышался простуженный голос. — А лунища-то, лунища! У нашего поэта Пушкина, пан Вернер, стихи есть... — и хрипло прочитал, словно пролаял:
...Луна, как лебедь величавый,
Плывет в сребристых облаках...
— О, Пушкин! — по-бабьи пискляво воскликнул второй. — Знаю, знаю! Большой друг был нашему Адаму Мицкевичу, учился у него...
— Да нет, не учился — путаете вы...
— Учился, учился! — упрямо пропищал пан Вернер.
Они ушли в избу, и снова мучительно потянулось время... А надо спешить, бежать скорее, предупредить товарищей. Но как бежать, ничего не узнав о карателях?..
Наконец, тихо скрипнуло крылечко, с него спустился человек, направился прямо к бане. Маркел схватил ружье, взвел курок. Но по мелким легким шагам узнал деда Василька, высунулся в дверь.
— Теперь беги, — старик перевел дух. — Оне дрыхнуть будут долго, — от самого Шипицина дули пешкодралом... Коней тамока оставили — дорога спортилась... Пешком-то ишшо так-сяк, а коням — по брюхо...
— Ты дело говори! — сердито зашипел Маркел.
— А дело — табак... Девятнадцать человек, у всех винтовки со штыками... За старшого у их — поручик Храпов... Пятеро — не нашенские. Видать, большие начальники: панами друг друга кличут... Матерятся — пся кривь... Какие-то лиго... лигонеры...
— Поляки. Польские легионеры, — поправил Маркел. — Водку пили?
— Шпирт. Но маленько... Храпов, начальник-то ихий, — больно строгий, у-у! Прямо на крысу похожий, дьявол хрипатый... Выступают утром, меня берут проводником... Сказал, што хворый, — Храпов пригрозил наганом... Придется иттить... Ты давеча сказывал, — куда Чубыкин десять сторожевых мужиков направил?
— На Пестровскую заимку.
— Знаю. Чеши туда во все лопатки, пущай Чубыкин подбросит на эту заимку побольше мужиков с добрым оружием... Сделает засаду... А я прямо по зимнику колчаков подведу...
Маркел близко заглянул старику в лицо:
— Сам-то ты как же?
— Как-нибудь, — неуверенно отозвался дед Василек. — Выстрелы начнутся — пряну в кусты...
* * *
Маркел бежал по чуть приметному зимнику, извилисто петлявшему руслом Тартаса. Жесткий снег по-поросячьи визжал под сапогами, — казалось, слышно было на десяток верст. Луна скрылась за черной зубчатой стеною тайги, стало темно.
Дорога пошла на угор, поднялась на берег. В этом месте река делала большую излуку, и путь спрямили берегом. Слева смутно замерцала большая голая поляна, которую Тартас обвивал с трех сторон. Она называлась Ермаковым полем.
Из поколения в поколение передавалась легенда о том, что после гибели Ермака на Иртыше остатки его дружины бежали на ладьях вниз по реке, достигли устья Оми, а потом заплыли в Тартас и двинулись вверх, надеясь укрыться в тайге. Но татары гнались по берегу на конях, засыпали стрелами и как раз в этом месте, у крутой излучины, опередив медленно двигавшиеся против течения ладьи, сделали затор из поваленных деревьев. Казаки вынуждены были принять неравный бой — один дрался с дюжиной, — и почти все полегли под кривыми татарскими саблями. А тех, кто остался в живых, враги раздели донага и привязали к деревьям. И за одну ночь страшный таежный гнус высосал из них всю до капли кровь...
С тех пор поле на речной излуке, где была битва, стало называться Ермаковым. Старики рассказывают, что когда-то находили здесь помятые русские шеломы, изломанные татарские сабли, а то и человеческие скелеты, привязанные к древним кедрам...
Миновав Ермаково поле, Маркел углубился в темную чащу леса. Здесь было как в пустой просторной избе: шаги отдавались гулким эхом.
В призрачном мраке что-то зашевелилось впереди, там вроде бы хрустнула валежина. Маркел остановился, перевел дух. Пожалел, что дед Василек рассоветовал ему взять с собою ружье: в спешной дороге, мол, и иголка тяжела. Еще постоял, прислушался, принюхался. Тихо, но как будто махорочным дымком нанесло...
А-а, только стань думать, — начнет всякое мерещиться... И он двинулся вперед. В узком коридоре, где тропу с обеих сторон обступили сосны, кто-то прыгнул на него сзади. Маркел и крикнуть не успел, как был сбит и прижат к земле тяжелой тушей. «Медведь!» — мелькнуло в голове, но рычащая туша стала выворачивать ему назад руки. Человек...
В одно мгновение руки были скручены за спиной, туша поднялась над Маркелом — огромная, черная — и... захохотала. По-лешачьи раскатисто, на весь лес. У Маркела рот был забит жестким снегом — никак не мог его вытолкнуть или проглотить. Он забился на месте, пытаясь подняться. А туша продолжала хохотать, извергая какие-то горловые, утробные звуки, похожие на недавно слышанный Маркелом волчий вой. Да не оборотень ли это? Не волк ли тот самый, прикинувшийся человеком?..
Но нет, это был все-таки человек. Он помог Маркелу подняться на ноги, чиркнул серянкой перед его лицом.
— Спужался? — спросил участливо, даже ласково, как взрослые спрашивают детей. — Тада звиняй за беспокойство... А я далеко-онько тебя приметил, когда ишшо луна была, а ты по реке топал... Дай, думаю, спрячусь сбочь тропы да подожду трошки — што за человек такой антиресный? Уж больно ты издалека на деда Василька походишь! И походка такая же прыткая. Ан нет, ошибся...
Маркел, наконец, выплюнул снег, обрел дар речи.
— Кто вы такой? — спросил сдавленным голосом.
— А ты и не признал? — искренне удивился тот. — Стыдно старых-то друзей забывать. Старый-то друг — он ить лучше новых двух... А Микиту Сопотова не припомнишь ли? Как вы с дедом Васильком в прошлом годе на ямах меня подстерегли, ружье отняли, да ишшо собакой стали травить? Неужто позабыл? А я дак тебя сразу признал — и серянку жечь не надо было...
Как позабыть? Перед Маркелом на миг встало то погожее осеннее утро: как задремал он у костра, измученный бессонной ночью, а из леса неслышно вышел этот огромный волосатый мужик — неуловимый браконьер Микешка Сопотов, которого дед Василек выслеживал много лет и не мог поймать. А тут пришел сам, и как он паясничал перед стариком, уверенный в своей безнаказанности, а когда отобрали ружье, готов был встать на колени... И как, уходя, в бессильной злобе схватил огромную коряжину, прошипел: «Встретимся ишшо на узкой дорожке...»
Вот и встретились... Микешка ликовал, — это чувствовалось в его голосе, и снова принялся паясничать, — такая зловредная натура: мой верх! Почему бы на досуге и не поиздеваться? Когда Маркел попросил развязать руки, он засуетился вокруг:
— Сичас, сичас! Устали рученьки, затекли белые, — а сам с такой силой затянул узел, что, кажется, хрустнули в запястье кости... — Потерпим маненечко, скоро и шейку завяжем таким же узелком, да на сосенку, да на стройную, — нараспев говорил Микешка ласковым баюкающим голосом...
И Маркел терпел. Понял, что просить пощады у этого зверя бесполезно. Но как предупредить мужиков на Пестровской заимке? Ведь утром дед Василек поведет туда карателей... Эта мысль обожгла, заслонила все личное и больше не отпускала ни на секунду.
— Что ты со мной хочешь делать? — спросил он. — Ты ответишь за это... перед судом...
— Отвечу, отвечу, — угодливо заворковал Микешка, — как же не ответить за такое беззаконие? Судить меня будут, в каталажке сгноят. Да! Рази тебе не жалко меня? Хороший я человек, ласковый... А ты знаешь, почему я оказался тут, на этой тропочке? Не знаешь... А прослышал я, милый вьюнош, што к деду Васильку твоему колчаки пришли. Партизанов ишшут. Ага... Я все знаю, не гляди, што с ведмедями живу... Вот и навострил, значит, лыжи — доложить колчакам, где эти партизаны хоронятся. А за одним — и про деда Василька скажу, што это за птица такая. А то ить омманет он солдатушек, ежели в проводники его возьмут. Как пить дать, омманет! Сам с партизанами якшается... Вот так-то, вьюнош. Теперь-то мне веселее будет — вдвоем пойдем. Уж ты-то, знаю, лучше меня про партизанов солдатикам расскажешь. Сам, небось, в начальниках у них ходишь... Пойдем-ка теперяча, — он толкнул Маркела в спину.
«Что делать? — тупо билось в голове. — Что делать? Что делать?» — при каждом шаге скрипел под ногами снег. Нет выхода...
Маркел резко повернулся к Микешке, крикнул:
— Не пойду!
— Не пойдешь? — удивился тот.
— Нет. Хоть убей на месте...
— Можно и убить, — раздумчиво произнес Микешка, — да только это не на пользу мне. Вот ежели живого приведу... Пойдем!
Сильный толчок в плечо сбил Маркела.
— Вставай!
Маркел молчал. Микешка начал избивать и топтать его ногами.
Маркел хватал ртом снег, чтобы не кричать. Давился, задыхался от боли. Микешка в бешенстве схватил его за ноги, поволок. Сначала бегом, потом шагом, наконец, грохнулся рядом. Шапкой вытер лицо, одышливо прохрипел:
— Тяжело... Вот саночки бы... Привязать бы к саночкам-то... — и добавил просительно: — А то, может, пойдем? Тяжело мне... Все одно ведь не отпушшу...
Маркел молчал. Микешка подумал, сказал спокойно:
— А вот што мы с тобою изладим. Разведем сичас костерок, согреем чайку... Баско? А утречком колчаки к партизанам пойдут — все одно этой дорожки не минуют. Вот и встренем солдатиков хлебом-солью...
Он подволок Маркела к большой сосне, привязал сзади веревкой к стволу.
— Так-то покойнее будет нам обоим.
Потом вытащил из-за пояса топор, стал рубить сухостойные деревья, каким-то чудом, по звуку от удара обухом отыскивая их в потемках. Вскоре запылал веселый костер, сложенный мастерской рукой бывалого таежника.
Вынув из заплечного мешка черный от копоти котелок, Микешка нагреб в него снегу, повесил над огнем.
— Порядочек! — крякнул, видимо, довольный своей работой. — Теперь мы будем, как у бога за пазухой... Тебе не холодно, вьюнош? Мотри, парень, до утра совсем-то не замерзай — огорчишь меня... На-ко вот хлебца пожуй — потрудились мыс тобой седня, устали, как черти... Да прям с полу зубами и бери — чо уж тут мудреного?.. Сичас я тебе лапнику под зад наломаю, а то околеешь...
Попив чаю, Микешка и вовсе настроился на благодушный лад. Ворковал без умолку, и Маркел удивился, как это можно, имея такой грубый, животный какой-то голос, изменять его до ласковых, вкрадчиво нежных ноток. Он даже подумал, что в этом человеке, может быть, сохранилась хоть капля порядочности и доброты. И, поборов себя, пошел на унижение, попросил:
— Отпустил бы ты меня, дядя... Какой я партизан? С лесорубами работаю, в деревню к матери бегал...
— К матери? Эхе! — еще больше оживился Микешка. — Матушка-то твоя ажно в Шипицине, а бегишь ты от деда Василька — партизан упредить... Я ить тебя наскрозь вижу, вьюнош.
— Ну, а партизаны что тебе плохого сделали? Они же против богачей, за трудовой народ поднялись. За Советскую власть... А ты что, разве богач?
— Я-то? Может, и не совсем еще богач, но и не трудовой народ. Нет! А богачом я буду — помяни мое слово. Все-е вы будете у ног моих ползать. Я вам покажу Кузькину мать! А то ишь чо надумали: под одну гребенку всех причесать. А может, я желаю лучше других жить, и силу для этого имею, и смекалку, а меня все равно в одну упряжку со всеми? Этого добивается твоя Советская власть? А я ведь, почитай, десять лет из тайги не вылажу, по крупинкам капитал-то свой коплю. Оне мне потом и кровью достаются, эти крупинки. Да! Дед Василек твой попрекает: мол, совести нет — соболя, горностая и другого редкого зверя бью. А ты попробуй выследи его, того же соболя! Погоняйся-ка за ним, поползай месяц на брюхе, да в лютую пургу, да без крова?.. И такой случай был: запалил тайгу, штобы зверя выгнать, да и сам чуть заживо не сгорел... Вот он как, капитал-то, мне достается! Дак што же, по-твоему, я должен бухнуть его в общий котел: нате, голодранцы, ублажайтесь, лодыри, а то ить вы не токмо зверя промыслить, но и до ветру нос ленитесь высунуть...
— Да, тебе доказывать бесполезно, — вслух подумал Маркел, — хоть кол на голове теши...
— Потому и бесполезно, што нечем крыть, — голосом победителя отозвался Микешка.
Выговорившись, он как-то сразу обмяк, ссутулился над костром, заклевал носом в чуткой дремоте. При малейшем шорохе он вскидывался, подозрительно косился на Маркела.
А у Маркела задеревенели туго стянутые веревкой кисти рук, саднило избитое тело, но все заглушала ноющая боль в правом колене: не вывих ли? Он сидел, привалившись спиной к сосне, безучастный ко всему, потерявший надежду на освобождение.
Толстые поленья в костре догорали, подергивались сизым пеплом. Стало особенно темно, как бывает перед рассветом. И в этой глухой темноте вдруг родился звук, похожий на скрежет ржавого железа. Звук поднялся, как бы отделился от земли, и знакомый Маркелу волчий вой — гортанный, подирающий по коже, — тоскливым эхом понесся над тайгой. Микешка вскочил, как ошпаренный, сложил ладони рупором и заревел в сторону волка:
— Ве-еста-а!.. Ко мне-е-е!! Э-у-р! Э-у-р! Э-а-р!
Маркел даже не сразу понял смысл этого странного зова — так поразило его снова сходство Микешкиного голоса с диким волчьим воем.
— Э-у-у! Ве-еста-а!!. Ко мне-е! Э-а-р-р! — выл Микешка, изрыгая скрипучие мощные звуки из самой своей утробы.
Но зверь замолчал, не отзывался. Микешка долго стоял, прислушиваясь к тишине, потом снова сел к костру, пробормотал:
— Ушла. Шибко гордая...
— Волчица, что ли? — подал голос ошарашенный Маркел.
— Какая тебе волчица! — Микешка со злобой швырнул в потухающий костер полено, так что искры взлетели столбом. — Собака это моя, Веста... Го-ордая, сволочь! А дело вот как было. Старая она совсем стала... Ну и промахнулась единожды на соболя. С-под самого носа зверек ушел. Да. А я-то вгорячах возьми да и огрей ее по морде сапогом. Она и убегла от меня. Теперь вот бродит вокруг да около, с голоду подыхает, а домой вертаться не хочет. Хотя и пользы от ней теперь на грош, а все ж таки... — Микешка подкинул еще в костер, продолжал: — Кровь-то в ней дикая — помесь собаки с волком, оттого, может, такая гордая. Не хочет простить. А сама сроду мне ничего не прощала, ни одной моей промашки...
И только теперь Маркел вспомнил удивительную историю об этом человеке и его собаке, рассказанную когда-то дедом Васильком.
Прежде Микешка Сопотов жил в деревне, пахал землю, водил скот и считался хозяином средней руки. Жадный, правда, был, но работать любил и умел — этого не отнимешь. И вот у приезжего охотника купил себе щенка — башкатого, лобастого: ни волк, ни собака. На вольных кормах сука скоро вымахала чуть ли не с годовалого телка, а силой и ловкостью могла потягаться с целой сворою деревенских собак. Но поражало в ней другое: незаурядный ум, если можно так сказать о собаке.
Раньше Сопотов редко охотился — было недосуг, а тут пристрастился к тайге и на зависть другим охотникам никогда не приходил с пустыми руками. Причиной этому была Веста с ее необычайным чутьем, хитростью и выносливостью. Она могла сутками преследовать зверя, обманывать и заманивать, пока не нагоняла его под Микешкин выстрел.
Но и характером была суровая и беспощадная: не прощала Микешке ни промаха в стрельбе, ни трусости и усталости — никаких человеческих слабостей не прощала своему хозяину и при любой его промашке бросалась под ноги, сбивала на землю, готовая разорвать в клочья...
Микешка сначала боялся суки, хотел сбыть ее или даже пристрелить, но вовремя уразумел, что старается-то она бескорыстно, на его же пользу, и стал помаленьку привыкать к крутому норову собаки, которая со временем сделала из него первоклассного охотника.
А вскоре понял Сопотов и другое: охотой заниматься куда прибыльнее, чем пахать землю или корежить лес. Тут может получиться, что сбудется давняя и единственная мечта: разбогатеть.
Шастая по тайге, он забросил хозяйство, а потом и вовсе переселился из деревни поближе к промыслу, срубив избенку в дальней лесной глухомани. Жена его недолго пожила — затосковала, качнулась разумом и померла. Обе дочери жили своими семьями, отца никогда не навещали, да он и не нуждался в родственных связях. Замкнулся, стал чураться и без того редкостных в этих местах соседей, Веста заменила ему человеческое общение.
Охотился, выгодно сбывал дичину и пушнину, копил в кубышку, предвкушая сладкое будущее, когда заявится он в родную деревню богатым человеком и все, кто ненавидит его теперь и презирает, падут ниц перед его капиталом. Он жил будущим...
С собакой обвыкся настолько, что понимал ее с полурыка, а она его — с полуслова. Да и слова-то постепенно тоже превращались в отрывистое рычание — собака не нуждалась в замысловатых длинных фразах.
Хозяином над Вестой Сопотов был только дома. В тайге верховодила над ним собака, и Микешка безропотно подчинялся ее умным «приказам».
— Во псина, дак псина! — восторгался дед Василек, когда рассказывал эту историю. — Карахтером сильней человека оказалась: приручила его, в зверя обратила... Вот как в жисти бывает, парень...
Но собачий век много короче человеческого...
И когда старая, потерявшая силу и нюх Веста, может быть, первый раз в жизни провинилась на охоте, то гордо ушла от своего хозяина, чтобы не видел он ее слабость, а помнил такой, какой была...
Вот и бродит теперь по сограм да непролазным чащобам, голодная и одинокая, ищет, зовет свою смерть.
И уж на самой заре снова всполошила ночь страшным волчьим воем, что унаследовала от своих диких предков. Микешка вскочил, приставил было к лицу рупором ладони, но, видно, раздумал звать, снова опустился у тлеющих головешек потухшего костра, в чуткой дремоте по-прежнему стал клевать носом...
А ночь уходила, иссякала темень, и мутный неверный свет уже сеялся сверху сквозь густую хвою сосен. Проступили ближние стволы, тускло заблестело отточенное лезвие топора, брошенного неподалеку.
Топор! Маркел еще не сообразил, что с ним делать, а уже прикинул: если вытянуться всем телом — можно достать ногой. Так! Подгрести к себе, под себя, к связанным за спиною рукам...
Он отполз от сосны, сколько позволяла веревка, стал осторожно вытягивать здоровую ногу. Ближе, ближе... Но встрепенулся Микешка, хрипло рыкнул:
— Чего возисся?!
— Замерз.
— Терпи, казак, атаманом будешь.
— Ладно, буду...
Понял Маркел: надо, чтобы Микешка привык к шорохам. Он стал елозить на месте, шуршать по снегу ногами, делая вид, что согревается. Микешка равнодушно понаблюдал за ним, подбросил в костер сушняку. Это уже плохо! Разгуляется мужик, перестанет дремать. Но нет, Микешка, отодвинувшись от вспыхнувших сучьев, опять ссутулился, уронил на грудь голову. В предутренний час трудно справиться с тяжелой, вязкой дремотой...
Маркел смелее потянулся к топору. Ловко зацепил за обушок носком сапога, поволок к себе, пяткой толкнул за спину — и вот уже занемевшие руки коснулись холодного металла. Страха не было, только нервная дрожь передергивала напрягшееся до последнего предела тело: скорей, скорей! Поставил топор на обух, лезвие пропустил меж кистями связанных рук, стал тихонько тереть веревку об острие... Но снова вскинулся Микешка, буркнул:
— Я тя!.. Чо прыгашь, как блоха в штанах?
— Замерзаю, говорю. Греюсь...
— Дак, может, горячих угольков под зад сыпнуть?
— Сыпни себе.
— Мотри, вьюнош!
— Мотрю...
Микешка отвернулся, затих. Маркел поднажал на топор, почувствовал, как ослабла веревка. И вот руки свободные, в правой — гладкое топорище. «Бежать! Тихонько подняться и... — лихорадочно бились мысли. — А если вывихнута нога? Догонит Микешка... А не догонит, так... деда Василька-то предаст, конец старику. А если Микешку это... топором?..» — он опасливо покосился на мужика. И обмер: тот пытливо глядел на него в упор ясными, словно не спал, глазами... И, видно, что-то понял:
— Ты, вьюнош, это... Ты чо это делаешь, а-а?.. — встал на четвереньки, двинулся на Маркела.
Маркел прижался спиной к сосне, по-прежнему держа руки сзади, стал подниматься. И увидел, как дико блеснули Микешкины глаза, как весь он напрягся перед прыжком... Маркел кинулся вперед, взмахнул топором. И будто не услышал, а ощутил руками, всем телом, как податливо хряснула Микешкина голова, — словно весенний ледок под сапогом...
И потом, когда бежал, ломился сквозь кусты, ощущение этого беспомощно-хрусткого звука продолжало держаться в теле, — как шум ветра в сосновом стволе...
А он бежал, свернув с тропы влево, чтобы быстрее выскочить на зимник, который тянется по реке. Наст держал плохо, и местами Маркел проваливался до пояса; хорошо еще, что вывиха не оказалось: просто Микешка сильно ушиб ему колено. Рассвет незаметно перешел в густой белесый туман, тот самый, что на глазах поедает снег.
Только бы успеть, только бы опередить карателей! Какая уж теперь засада?.. Успеть бы увести мужиков с Пестровской заимки да предупредить Чубыкина...
Что-то долго не кончается лес, не видно берега. А уж пора бы... Может, продрыхнут каратели и можно успеть еще устроить им ловушку?.. Да где же конец этого проклятого леса? Бело вокруг, ничего не видно. Туман липкий, удушливый, как вата... Уж не заблудился ли?!
* * *
А каратели встали рано. Поручик Храпов разбудил солдат до света, чтобы тронуться в поход, пока не развезло дорогу. Дед Василек, чтобы оттянуть время, не стал скрадывать путь по тропе мимо Ермакова поля, а повел отряд по речной излуке.
Ночь незаметно перешла в утро — границы стерлись в молочном тумане, сыром и холодном. Но с восходом солнца туман поредел, трусливо пополз в глухие распадки и ложбины. Утро выдалось яркое, слепящее, с высоким и по-весеннему налитым синевою небом.
Солдаты шли скорым шагом, бодро переговаривались, а пан Вернер не переставал восхищаться, пискливо восклицая:
— О, какой заметшательный утро! Я не жалею, что напросился на этот прогулка. Надоели казематы, карты, вино!.. В Сибири нет даже красивый женщин, одни эти... как его?.. бабы... А какой богатый страна! Лес — целое море. Нет, океан! Кедра, сосна, елка, пихта — о-о! Писеца, соболя, лисица, белка, медведя — о-о! Золото! Умный народ такой богатство делает золото, а свинья делает этот... как его?.. да, навоз...
Поручик Храпов хмуро косился на восторженного пана, молчал. В Каинске стоял легион из бывших пленных поляков, присягнувших на верную службу Колчаку, и когда Храпов набирал в свой отряд добровольцев для похода на объявившихся в тайге партизан, подполковник Вернер, полунемец, полуполяк по национальности, ищущий приключений, набился к нему с четырьмя своими солдатами.
Дед Василек шагал рядом с Храповым и Вернером, слушал болтовню поляка, и его разбирала злость на этого чужеземца, который так брезгливо отзывался о русских.
И старик не стерпел, поскольку терять-то ему вроде было нечего. Он снизу вверх глянул на долговязого поляка, вдруг ляпнул:
— Ты про Ивана Сусанина слыхал, пан... Вернер?
— О, да! Иван Шушанин... Знаю, знаю! Русский поэт, как Пушкин, да? — обратился он за помощью к Храпову.
— Н-не совсем... — сквозь зубы процедил поручик и глянул на старика жесткими умными глазками. Маленькое лицо Храпова чем-то неуловимо напоминает крысиную мордочку: нос вытянут и постоянно будто бы к чему-то принюхивается, а подбородок скошен, тонкие губы еле прикрывают длинные острые зубки.
Он придержал Василька за рукав и, когда чуть отстали, повел острым носом по сторонам, хрипло сказал:
— Ты, дед, смотри! Не задумал ли чего? Если что — пристрелю, как собаку...
— Да я ить в шутку... Знают ли, мол, в чужих землях наших-то героев?.. — прикинувшись простачком, заморгал глазами старик.
А терять ему, деду Васильку, кажется, и вправду нечего. Такое было предчувствие, что в живых он сегодня вряд ли останется. Если из засады не настигнет шальная партизанская пуля, то Храпов-то уж точно выполнит свое обещание. Ушлый, видать, мужик.
И старик шел на верную смерть с легким сердцем. Даже сам удивлялся этому. Что ж, пожито, поработано — пора и честь знать. А умереть за правое дело не страшно, нет. Лучше, чем дома на печи. Недаром говорится: на миру — и смерть красна.
Вот только жалко старуху — совсем одна останется, сирая. Кто поможет, даст на старости лет кусок хлеба? А при смерти и веки смежить, пятаки на глаза положить будет некому...
Так получилось, что прожили они, почитай, всю жизнь в разлуке. Не пошла за мужем в лес упрямая баба: испугалась одиночества, лютой тоски-кручины. А Василек и неволить не стал — каждому свое на роду написано, и не всякому дано, ой, не всякому, — в тайге глухоманной, среди птиц да зверей найти успокоение души и смысл земного существования. Не далеко за примером ходить: жена Микешки Сопотова и трех лет в тайге не протянула — выели ей очи слезы горючие, иссушили душу болотные пары-туманы, словно духи окаянные...
— Чего задумался, дед? — спросил Храпов неприятным своим, простуженным голосом. — Смотри, сверток на Пестровскую заимку не прозевай... Версты три останется — тайгой веди, а то шабурники, чего доброго, караул на дороге держат... Сколько их там, ты говоришь?
— Ничего я не говорю... Откеля мне знать? Забегал анадысь мужичонка по дороге в Шипицино, дак сказывал — перешли, мол, партизаны с Косманки на Пестровскую заимку, а што за люди и сколько — вам лучше знать...
— Хитришь, старый кобель, — повел носом поручик. — Все вы тут заодно... Однако уговор помни: приведешь хорошо — награду получишь, случится что — на себя пеняй: за ноги на первом суку повешу.
— Как не помнить, ваше благородие... Всю дорогу страшшаешь, будто ребятенка малого. Сам, поди, трусишь, елки-моталки?
— Ты говори, да не заговаривайся! — зыркнул Храпов на старика.
* * *
Не доходя до Пестровской заимки, они свернули в лес, пошли целиком. Деда Василька этот нехитрый маневр Храпова мало беспокоил: не такой уж простак Иван Чубыкин. Предупрежденный Маркелкой, поди, давно уж заметил карателей и приготовился к встрече незваных гостей.
Идти без дороги было трудно: снег глубокий, рыхлый, а провалишься — внизу ледяная вода-снеговица. Только к полудню они в обход подошли к заимке. Рубленая из кряжистых бревен изба показалась между деревьями, из трубы мирно дым клубится, распространяя смолистый запах сосновых дров.
— Ложись! — зашипел Храпов, махнул рукой налево и направо.
Солдаты залегли, несколько человек поползли окружать избу.
Вот, сейчас! — дед Василек напрягся всем телом, чтобы при первом же выстреле рвануться прочь. Авось... Но никто не стрелял. А ведь засада могла быть и раньше, когда каратели шли в полный рост, гуськом, проваливаясь по пояс в снегу... Что-то мудрит Чубыкин, не понятно, чего задумал.
А солдаты окружили избу, замерли в настороженном ожидании. Дым валит из трубы, тишина...
Потом скрипнула дверь, вышел бородатый мужик в длинной рубахе без пояса, глянул на солнце и сладко потянулся, зевая. Наклонился над поленницей, стал выбирать дрова, и тут прыгнул на него из-за дерева солдат, сбил с ног.
Мужик успел крикнуть, из избы выскочили несколько человек с ружьями и винтовками. Но загремели выстрелы карателей, двое упали, а один, длинный и гибкий, кинулся было бежать, нарвался на солдат и упал под ударами прикладов. Солдаты ворвались в избу, схватили остальных. Все было кончено в одно мгновенье...
Дед Василек все еще лежал, зарывшись в мокрый снег. Только теперь он понял, что произошло: не дошел почему-то Маркел, не упредил партизан...
К старику подбежал Храпов, тряхнул за шиворот:
— Убит, что ли? Или в штаны напустил со страху?
Василек медленно поднялся, невидящими, пустыми, как бельмы, глазами уставился на поручика. Мокрое, в кровь исцарапанное о снег лицо его было страшным. Храпов попятился, открещиваясь, как от нечистой силы:
— Свят, свят... Да ты что, дед? Эк тебя перевернуло! А еще лесной человек... Прости за недоверие — думал, ты шабурникам сочувствуешь... Ошибся. Да и как можно? Слышал, ты всю жизнь верой и правдой служил царю-батюшке. Прости... А уговор наш остается в силе: выбирай из трофейных любое ружье, какое на тебя смотрит...
Допрос и суд были короткими. Каратели имели указание уничтожить партизан на месте, без лишнего шума и огласки. А уж коль по воле случая были взяты живыми — не тащить же их с собой в уезд или волость по бездорожью, самим бы назад добраться, — так рассудил поручик Храпов.
При спешном допросе никто из восьми пленных не обмолвился, что основные партизанские силы находятся в Косманке. Твердили одно: было, мол, нас больше, да к весне разбежались по домам. Сеять скоро... Мы тоже, мол, направлялись в свои села.
Но если первый довод был поручику даже на руку, — где в такую пору искать в тайге остальных партизан? — то на просьбу мужиков отпустить их с миром, он отрезал:
— Пахать и сеять будете в раю!
Их вывели на поляну и поставили под огромным кедром. Долговязый парень, что пытался убежать, признал в толпе солдат деда Василька.
— Сколь заплатили тебе, иуда? — крикнул он. — Подойди ближе, а то отсель не доплюну!..
Каратели спешили. Храпов махнул перчаткой. Солдаты ощетинили винтовки. В наступившей мертвой тишине на кедре цокнула белка. Слетела пониже, удивленно уставилась на застывших в неестественно прямых позах смертников.
Дед Василек увидел белку, и сразу прошло оцепенение, будто прорвалось что-то в груди. Жив! Он будет жить под этим небом, среди тайги, и видеть эту белку и все-все остальное, ради чего давным-давно родился на свет... А вот те, что стоят под кедром... Но он ни в чем не виноват. Он готовил себя к смерти. А в чем виноваты они? И старик, расталкивая удивленных солдат, побежал к тем, что стояли под кедром. Встал рядом, заложил руки за спину.
— Ты очумел, дед?! — прохрипел поручик.
— Я с ними, — спокойно сказал Василек. — Стреляй теперя-ка...
К Храпову подскочил Вернер:
— Что он сказал? Чего хочет этот... безумный старик?
— Он хочет умереть вместе с партизанами, — раздельно сказал Храпов, видно, догадываясь о чем-то. И торопливо скомандовал:
— Огонь! Пли!
Нестройный залп рванул тишину. Стоявшие под кедром упали все, кроме деда Василька.
— Приготовиться!! — бешено заревел поручик.
Ошарашенные солдаты снова подняли винтовки, клацнули затворами. Но видно было — все целили мимо старика. Четыре польских легионера, с недоумением переглядываясь, воткнули винтовки штыками в землю.
— Пся крев! — заметался около них Вернер, крича еще что-то по-своему. Потом снова кинулся к поручику, заорал, выкатив глаза:
— Мы не понимает!.. Мои солдаты говорят: старик нашел партизанов, он должен жить!..
— Он должен умереть, — не разжимая челюстей, проскрипел Храпов. — Смотри, пся твоя кривь, как умирают русские люди! — и разрядил всю обойму своего маузера в деда Василька...
* * *
А Маркел Рухтин действительно заблудился в непроглядном тумане. Он метался по лесным чащобам, пока совсем не выбился из сил, и тогда упал на снег в отчаянии.
Но поднялось солнце, согнало туман. И Маркел сразу встал. Светел и звонок был весенний день. Капало с деревьев, с шуршанием оседали сугробы. Снег взялся стеклистыми козырьками, и каждый древесный ствол обтаял до самой земли. Синие тени мельтешили в глазах, глядеть на снег было больно до рези.
Маркел определил направление по солнцу и снова побежал, задыхаясь, чувствуя, как будто у самого горла колотится непомерно разбухшее сердце. Проплутал весь день и только к вечеру все-таки добрался до Пестровской заимки.
Одинокая изба сиротливо стояла средь лесной поляны, а неподалеку вздымался в меркнущее небо огромный мускулистый кедр. Под ним что-то чернело, и казалось издали — кто-то ползал там на четвереньках.
Маркел по-за стволами подкрался ближе и только теперь разглядел огромного волка и недвижных людей на снегу. Волк глухо рыкнул и оскалил беззубую пасть. Маркел шагнул к нему, взгляды их встретились — зверя и человека. Глаза человека горели безумием, он еще шагнул, слабый, безоружный, но готовый на все. И зверь не выдержал взгляда, попятился, пригнув лобастую голову. Был он страшен своей безобразной худобой — словно ожил полусгнивший труп в сивых клоках линючей опаршивевшей шерсти.
— Веста! — сказал Маркел.
Зверь прянул в сторону, исчез в кустах. На снегу отпечатался его кровавый след, дальше кровь вытерлась, исчезла...
Среди лежащих под кедром Маркел узнал сразу долговязого Ваньшу Коробова, своего односельчанина, которого видел пляшущим в пьяной компании, когда впервые заявился в Косманку.
Рядом лежал дед Василек. Ветер шевелил детский пушок на его темени, и будто улыбка застыла на темном, обрезавшемся лице. Маркел подобрал его шапку, надел, осторожно приподняв голову старика.
Солнце село. Красноватые сумерки заполнили тайгу. Сквозь слезы, застлавшие Маркелу взор, синие снега, черные деревья и все вокруг радужно дробилось и переливалось в этом странном, неземном каком-то свете...
Лунной, широкой весенней ночью из темной согры на светлую поляну вышла волчица. Распяливая ноздри, она жадно потянула воздух: пресно пахло снегом, горечью мерзлой осиновой коры, хвойным вязким смольем. Никаких живых запахов...
Волчица поскребла передними лапами жесткий слюдяной наст, лениво потянулась. При этом темная шерсть на ее загривке не залоснилась, не заискрилась под луной, как бывало прежде: волчица была старая, сивая шерсть на ней скаталась клочьями, опаршивела и не могла прикрыть выпирающие ребра. И, словно стыдясь своей безобразности, она потрусила в густую тень чернолесья.
Но и здесь до тошноты, до спазмы в желудке пахло все тем же — голодом. Она с неделю ничего не ела и теперь совсем отупела: уже ничего не искала, а просто трусила по лесу, низко опустив огромную лобастую голову.
Так она бежала долго, не принюхиваясь и не глядя по сторонам, не понимая, куда и зачем спешит, когда в темной пади, под самым ее носом вдруг с грохотом взорвался черный куст тальника, — из-под него, гремя крыльями, рванулись вверх тетерева, целая стая. Волчица отпрянула, хрипло взлаяв, но тут же кинулась вослед птицам, которые замелькали меж голых деревьев и мгновенно исчезли...
Она вернулась к тому месту, под куст, где в снегу осыпались еще свежие лунки, хранившие тепло и дурманящий запах мяса. И, обезумевшая от этого запаха, волчица задрала к луне голову и завыла хрипло, утробно, в безысходном смертном отчаянии...
Маркел Рухтин услышал одинокий и близкий вой волчицы, когда подходил к заимке деда Василька. Он сорвал с плеча ружье, торопливо перезарядил его патроном с пулей жакан. И только потом удивился: откуда здесь быть зверю? Обычно волки тайгу не любят — водятся в степи или у самой лесной кромки. Да и зверь-то, видать, одинокий, а сейчас у них начался гон, и держатся они большими стаями. Странно.
Скорее всего, где-то устроили облаву, истребили стаю, а этот уцелел и с испугу забрался в самую таежную глухомань.
А вой не смолкал, дребезжащий, прерывистый, как скрип надломленной сушины. Казалось, зверь старается из последних сил и вот-вот сорвется, испустит дух. «Не иначе — совсем старый зверюга, — догадался Маркел, — стая его прогнала, и он пришел сюда подыхать...»
Дед Василек встретил Маркела встревоженно: что случилось? Почему среди ночи?
— Так Иван Савватеевич посоветовал, — отозвался Маркел, устало валясь на лавку. — Ночью, говорит, наст морозом схватывает, меньше проваливаться будешь. И правда: шел, как по горнице, да и луна — хвоинку на снегу видно... Волк вот только перед самым домом твоим напугал.
— Я тожеть вечор его слышал: воет, ажно душу выворачивает. Не к добру примета...
— Что-то ты суеверным стал, дед, — засмеялся Маркел. — Не замечал раньше за тобой такого.
— Дак оно... в народе-то здря не скажут... А ты не скалься, говори, што случилось.
— А то, что и должно было случиться, — уже серьезно ответил Маркел. — Веселые времена наступают, только жить да радоваться...
И он рассказал старику, что позавчера в Косманку пробрался свой человек из уездного города Каинска и принес худые вести. Будто прознали колчаковские власти про Косманку, где скапливаются партизаны, и решили задушить отряд в самом его зародыше. Спешно снаряжают в тайгу карателей, чтобы успеть управиться, пока не развезло дороги, — тогда партизан никак не достать.
Чубыкин принял срочные меры: цепочкой расставил своих людей на пути продвижения карателей. Послал авангард из десяти мужиков на Пестровскую заимку, что по дороге к Косманке, а его, Маркела, отправил сюда, чтобы тоже наблюдал за дорогой и мог первым известить о приближении неприятеля. Такие вот дела...
— Начинается, елки-моталки, — крякнул дед Василек. — Теперяча добра не жди... Ишшо ко мне заявится...
— Так не минуют, наверное. Дорога на Косманку одна — по Тартасу, могут и твою хибару заметить на берегу... А ты что, боишься?
— Мне пугаться нечего, худого, поди, ничего не сделают... Да и отжил я уже свое, если што...
— А кто же лес охранять будет? — пытливо прищурился Маркел.
— Найдутся охранители... Сам же когда-то баял — народная власть придет, дак народ сам у себя красть не станет. Это круглому дураку надо быть — в собственный карман руку запускать...
— О-го! — восхитился Маркел. — Да ты, дед, никак, большевиком стал? Прямо по Ленину шпаришь!
— И Ленин так сказывал?
— Ну... это... маленько поглубже и пошире, а суть та же.
— Поумнее, так и говори. Я-то вот Ленина не читал, какие он планы на новую жизню строит. А шибко охота бы узнать!.. Зато колчаков раскусил, всю их подноготную. Недавно наведывался в Минино, к старухе, дак посмотрел, што там творится... Кулаки да богатые мужички головы подняли — куда там, повыше чем при царе. И не таятся: наша теперяча власть, бают, царь-то, мол, дурак был, — так разбаловал народишко, ажно до революции дело дошло. А што вытворяют, ироды! Кто чуток супротив властей слово сказал — порют розгами белые милиционеры. За недоимки тожеть порку ввели. И позабыли уже, што палка-то о двух концах, — помнишь, ты мне об етом толковал?.. Когда ето было видано в Сибири, штобы розгами, а? На глазах у баб, у детишек, у суседей?! — дед Василек обхватил большими корявыми руками лысеющую голову, уперся локтями в стол. Снова заговорил тихо, сдавленным голосом: — Старуха моя у кулака Кожевникова два пуда жита до новины занимала. А он, Кожевников-то, видно, припомнил старую обиду — накрывал я его разок с ворованным лесом, — и решил над старухой покуражиться: пристал, как с ножом к горлу, — вынь да положь средь зимы должок! И што ты думаешь? Нажаловался властям, и решили старуху пороть принародно... Хорошо, я вовремя подоспел. Продал последнее, какое было, барахлишко да с горем пополам рассчитался... Вот и кумекаю теперь сижу: придется, видно, оставить лес — пропади он пропадом... Сколь ни хлопотал — никто и ломаного гроша платить мне за работу не желает. Надо подаваться в деревню, а то загинет совсем старуха. Не хочу грех на душу брать...
Долго сидели молча. Маркел не знал, как успокоить старика. Заметил: сильно сдал после последней их встречи дед Василек — постарел, осунулся, куда подевались прежняя прыткость и веселость. А чем поможешь? Только и напомнил не к месту, словно бы упрекнул:
— Видишь, дед, — жизнь по-своему рассудила. Не забыл наши давнишние споры? Прав-то оказался я, а не ты. У муравьев призывал уму-разуму учиться. Не-ет, если ты человек — от борьбы ни в какой глухомани не укроешься. А жизнь — она и есть вечная борьба...
Пошвыркали пустого чаю, стали укладываться спать. Долго лежали, затаив дыхание.
Уже луна поднялась высоко и выстелила на полу серебристые коврики. Дед Василек закашлял, спросил сиплым голосом:
— Не спишь, парень?
— Что-то и усталость не берет, — отозвался Маркел.
— А я вот случай один припомнил. Пустяшный, а никак из головы не идет. По осени ишшо ездил в Каинск — хотел начальство какое ни на есть разыскать, штобы, значит, деньги-то мне, какие честным трудом заробил, выдали. Ну, сунулся в одно присутствие — к прокурору, што ли, а там этот... швицар... Морда — с похмелья не уделаешь, усищи — по аршину. Кэ-эк гаркнет на меня: куда, мол, в грязных сапожищах прешь! Я пробкой вылетел, у забора полыни наломал, да рази ей вычистишь? Только озеленил их, сапоги- то. А тут, на углу, татарин сидит — щетки у него и все прочее. Я бочком к нему: дозволь, мил человек, обувку почистить? А он схватил меня за ногу и давай сразу двумя щетками сапог мой шваркать. Я со стыдобы готов скрозь землю провалиться: виданное ли дело — человек у ног моих ползает, вроде раба какого... И, видать, хворый он совсем, татарин-то. Трясучка его бьет, голова, как у петуха, дергается. А возле — целая куча всякой обувки навалена. Давай, говорю, всю остатнюю обувь помогу тебе вычистить. Он башкой закрутил: не можно, не можно, господин. Моя — работай, твоя — гроши плати... Ну, отдал я ему какие были деньги, а совесть до сих пор грызет...
— Это не так страшно, дед. Какое же тут рабство? — усмехнулся Маркел. — Просто в новинку тебе, а человек действительно на пропитание зарабатывает.
— А ежели я ради потехи сапогом-то в коровий шевяк ступил бы? Он ить все одно обязан чистить... за деньги?
Спорить с дедом Васильком бесполезно, И раньше примечал Маркел за ним такие странности.
И он спросил, чтобы перевести разговор на другое:
— На самом деле хочешь уходить из лесу к своей старухе? А жалко. Чубыкин узнает — огорчится. Сейчас ты здесь партизанам позарез нужен. Твоя изба — как первый сторожевой пикет по дороге на Косманку.
Старик ничего не ответил. Притворился, что спит.
Полная луна низко опустилась над лесом, стала большой и красной. И теперь уже на стене развесила не серебристые, а розовые коврики...
Каратели пожаловали через трое суток, в такую же лунную ночь. Серый во дворе зашелся в истошном лае, бешено рвался с цепи. Дед Василек вскочил с нар, бросился к окну:
— Они!..
У Маркела тоже сон, как рукой, сняло, он следом за стариком прильнул лицом к холодному стеклу. Никого не было видно в голубом лунном сиянии.
— Может, тот самый волк подобрался? — высказал он робкую догадку.
— Не-е. Зверя Серый не так облаивает. Это чужие люди. Много... Беги в лес, успеешь. Они еще далеко.
— Не могу! — Маркел заметался в потемках, отыскивая шубу, валенки. — Нельзя мне уходить с пустыми руками... Надо узнать, что за люди, сколько их, куда идут... Чем вооружены, когда тронутся отсюда... Надо узнать!.. Спрячь меня где-нибудь!
— Беги в баню. Ночью, поди, париться никто из их не пожелает... А я опосля подойду... Ружье не забудь...
Маркел выскочил на улицу, метнулся через двор к низкой, утонувшей в сугробах, баньке. Плотно прихлопнул дверь, накинул крючок. В бане пахло каленым кирпичом, пожухлыми березовыми листьями. Сквозь крохотное оконце, затянутое бычьим пузырем, просачивался мутный мертвенный свет. И все, к чему ни прикоснись, здесь казалось липким, обросшим паутиной. Даже тишина была какой-то вязкой, черной, словно в закрытой наглухо бочке с дегтем.
Стало трудно дышать, Маркел не выдержал, приоткрыл дверь. Все так же лаял с подвывом и гремел цепью Серый. Потом сквозь лай послышались за оградой голоса, ядреный хруст снежного наста под сапогами. Скрипнули ворота, кто-то громко затарабанил в окно, крикнул хриплым простуженным голосом:
— Отчиняй! Подох там, што ли?!
Маркелу не видно было, что происходило во дворе. Он мог только догадываться. Услышал, как на скрипучее крыльцо вышел дед Василек, спросил нарочито равнодушным, сонным голосом:
— Ковой-то бог принес?
— Того, кого ты не ждешь! — ответил все тот же хриплый и резкий голос. — Уйми кобеля, а то стрельну!
По крыльцу тяжело затопали кованые сапоги, что-то металлически лязгнуло, и все стихло. И тишина эта для Маркела продолжалась целую вечность. Он было решился уже пробраться к окну, заглянуть, что там делается в избе, но в это время бухнула дверь, кто-то вышел во двор.
— Ночка-то, господи! — послышался простуженный голос. — А лунища-то, лунища! У нашего поэта Пушкина, пан Вернер, стихи есть... — и хрипло прочитал, словно пролаял:
...Луна, как лебедь величавый,
Плывет в сребристых облаках...
— О, Пушкин! — по-бабьи пискляво воскликнул второй. — Знаю, знаю! Большой друг был нашему Адаму Мицкевичу, учился у него...
— Да нет, не учился — путаете вы...
— Учился, учился! — упрямо пропищал пан Вернер.
Они ушли в избу, и снова мучительно потянулось время... А надо спешить, бежать скорее, предупредить товарищей. Но как бежать, ничего не узнав о карателях?..
Наконец, тихо скрипнуло крылечко, с него спустился человек, направился прямо к бане. Маркел схватил ружье, взвел курок. Но по мелким легким шагам узнал деда Василька, высунулся в дверь.
— Теперь беги, — старик перевел дух. — Оне дрыхнуть будут долго, — от самого Шипицина дули пешкодралом... Коней тамока оставили — дорога спортилась... Пешком-то ишшо так-сяк, а коням — по брюхо...
— Ты дело говори! — сердито зашипел Маркел.
— А дело — табак... Девятнадцать человек, у всех винтовки со штыками... За старшого у их — поручик Храпов... Пятеро — не нашенские. Видать, большие начальники: панами друг друга кличут... Матерятся — пся кривь... Какие-то лиго... лигонеры...
— Поляки. Польские легионеры, — поправил Маркел. — Водку пили?
— Шпирт. Но маленько... Храпов, начальник-то ихий, — больно строгий, у-у! Прямо на крысу похожий, дьявол хрипатый... Выступают утром, меня берут проводником... Сказал, што хворый, — Храпов пригрозил наганом... Придется иттить... Ты давеча сказывал, — куда Чубыкин десять сторожевых мужиков направил?
— На Пестровскую заимку.
— Знаю. Чеши туда во все лопатки, пущай Чубыкин подбросит на эту заимку побольше мужиков с добрым оружием... Сделает засаду... А я прямо по зимнику колчаков подведу...
Маркел близко заглянул старику в лицо:
— Сам-то ты как же?
— Как-нибудь, — неуверенно отозвался дед Василек. — Выстрелы начнутся — пряну в кусты...
Маркел бежал по чуть приметному зимнику, извилисто петлявшему руслом Тартаса. Жесткий снег по-поросячьи визжал под сапогами, — казалось, слышно было на десяток верст. Луна скрылась за черной зубчатой стеною тайги, стало темно.
Дорога пошла на угор, поднялась на берег. В этом месте река делала большую излуку, и путь спрямили берегом. Слева смутно замерцала большая голая поляна, которую Тартас обвивал с трех сторон. Она называлась Ермаковым полем.
Из поколения в поколение передавалась легенда о том, что после гибели Ермака на Иртыше остатки его дружины бежали на ладьях вниз по реке, достигли устья Оми, а потом заплыли в Тартас и двинулись вверх, надеясь укрыться в тайге. Но татары гнались по берегу на конях, засыпали стрелами и как раз в этом месте, у крутой излучины, опередив медленно двигавшиеся против течения ладьи, сделали затор из поваленных деревьев. Казаки вынуждены были принять неравный бой — один дрался с дюжиной, — и почти все полегли под кривыми татарскими саблями. А тех, кто остался в живых, враги раздели донага и привязали к деревьям. И за одну ночь страшный таежный гнус высосал из них всю до капли кровь...
С тех пор поле на речной излуке, где была битва, стало называться Ермаковым. Старики рассказывают, что когда-то находили здесь помятые русские шеломы, изломанные татарские сабли, а то и человеческие скелеты, привязанные к древним кедрам...
Миновав Ермаково поле, Маркел углубился в темную чащу леса. Здесь было как в пустой просторной избе: шаги отдавались гулким эхом.
В призрачном мраке что-то зашевелилось впереди, там вроде бы хрустнула валежина. Маркел остановился, перевел дух. Пожалел, что дед Василек рассоветовал ему взять с собою ружье: в спешной дороге, мол, и иголка тяжела. Еще постоял, прислушался, принюхался. Тихо, но как будто махорочным дымком нанесло...
А-а, только стань думать, — начнет всякое мерещиться... И он двинулся вперед. В узком коридоре, где тропу с обеих сторон обступили сосны, кто-то прыгнул на него сзади. Маркел и крикнуть не успел, как был сбит и прижат к земле тяжелой тушей. «Медведь!» — мелькнуло в голове, но рычащая туша стала выворачивать ему назад руки. Человек...
В одно мгновение руки были скручены за спиной, туша поднялась над Маркелом — огромная, черная — и... захохотала. По-лешачьи раскатисто, на весь лес. У Маркела рот был забит жестким снегом — никак не мог его вытолкнуть или проглотить. Он забился на месте, пытаясь подняться. А туша продолжала хохотать, извергая какие-то горловые, утробные звуки, похожие на недавно слышанный Маркелом волчий вой. Да не оборотень ли это? Не волк ли тот самый, прикинувшийся человеком?..
Но нет, это был все-таки человек. Он помог Маркелу подняться на ноги, чиркнул серянкой перед его лицом.
— Спужался? — спросил участливо, даже ласково, как взрослые спрашивают детей. — Тада звиняй за беспокойство... А я далеко-онько тебя приметил, когда ишшо луна была, а ты по реке топал... Дай, думаю, спрячусь сбочь тропы да подожду трошки — што за человек такой антиресный? Уж больно ты издалека на деда Василька походишь! И походка такая же прыткая. Ан нет, ошибся...
Маркел, наконец, выплюнул снег, обрел дар речи.
— Кто вы такой? — спросил сдавленным голосом.
— А ты и не признал? — искренне удивился тот. — Стыдно старых-то друзей забывать. Старый-то друг — он ить лучше новых двух... А Микиту Сопотова не припомнишь ли? Как вы с дедом Васильком в прошлом годе на ямах меня подстерегли, ружье отняли, да ишшо собакой стали травить? Неужто позабыл? А я дак тебя сразу признал — и серянку жечь не надо было...
Как позабыть? Перед Маркелом на миг встало то погожее осеннее утро: как задремал он у костра, измученный бессонной ночью, а из леса неслышно вышел этот огромный волосатый мужик — неуловимый браконьер Микешка Сопотов, которого дед Василек выслеживал много лет и не мог поймать. А тут пришел сам, и как он паясничал перед стариком, уверенный в своей безнаказанности, а когда отобрали ружье, готов был встать на колени... И как, уходя, в бессильной злобе схватил огромную коряжину, прошипел: «Встретимся ишшо на узкой дорожке...»
Вот и встретились... Микешка ликовал, — это чувствовалось в его голосе, и снова принялся паясничать, — такая зловредная натура: мой верх! Почему бы на досуге и не поиздеваться? Когда Маркел попросил развязать руки, он засуетился вокруг:
— Сичас, сичас! Устали рученьки, затекли белые, — а сам с такой силой затянул узел, что, кажется, хрустнули в запястье кости... — Потерпим маненечко, скоро и шейку завяжем таким же узелком, да на сосенку, да на стройную, — нараспев говорил Микешка ласковым баюкающим голосом...
И Маркел терпел. Понял, что просить пощады у этого зверя бесполезно. Но как предупредить мужиков на Пестровской заимке? Ведь утром дед Василек поведет туда карателей... Эта мысль обожгла, заслонила все личное и больше не отпускала ни на секунду.
— Что ты со мной хочешь делать? — спросил он. — Ты ответишь за это... перед судом...
— Отвечу, отвечу, — угодливо заворковал Микешка, — как же не ответить за такое беззаконие? Судить меня будут, в каталажке сгноят. Да! Рази тебе не жалко меня? Хороший я человек, ласковый... А ты знаешь, почему я оказался тут, на этой тропочке? Не знаешь... А прослышал я, милый вьюнош, што к деду Васильку твоему колчаки пришли. Партизанов ишшут. Ага... Я все знаю, не гляди, што с ведмедями живу... Вот и навострил, значит, лыжи — доложить колчакам, где эти партизаны хоронятся. А за одним — и про деда Василька скажу, што это за птица такая. А то ить омманет он солдатушек, ежели в проводники его возьмут. Как пить дать, омманет! Сам с партизанами якшается... Вот так-то, вьюнош. Теперь-то мне веселее будет — вдвоем пойдем. Уж ты-то, знаю, лучше меня про партизанов солдатикам расскажешь. Сам, небось, в начальниках у них ходишь... Пойдем-ка теперяча, — он толкнул Маркела в спину.
«Что делать? — тупо билось в голове. — Что делать? Что делать?» — при каждом шаге скрипел под ногами снег. Нет выхода...
Маркел резко повернулся к Микешке, крикнул:
— Не пойду!
— Не пойдешь? — удивился тот.
— Нет. Хоть убей на месте...
— Можно и убить, — раздумчиво произнес Микешка, — да только это не на пользу мне. Вот ежели живого приведу... Пойдем!
Сильный толчок в плечо сбил Маркела.
— Вставай!
Маркел молчал. Микешка начал избивать и топтать его ногами.
Маркел хватал ртом снег, чтобы не кричать. Давился, задыхался от боли. Микешка в бешенстве схватил его за ноги, поволок. Сначала бегом, потом шагом, наконец, грохнулся рядом. Шапкой вытер лицо, одышливо прохрипел:
— Тяжело... Вот саночки бы... Привязать бы к саночкам-то... — и добавил просительно: — А то, может, пойдем? Тяжело мне... Все одно ведь не отпушшу...
Маркел молчал. Микешка подумал, сказал спокойно:
— А вот што мы с тобою изладим. Разведем сичас костерок, согреем чайку... Баско? А утречком колчаки к партизанам пойдут — все одно этой дорожки не минуют. Вот и встренем солдатиков хлебом-солью...
Он подволок Маркела к большой сосне, привязал сзади веревкой к стволу.
— Так-то покойнее будет нам обоим.
Потом вытащил из-за пояса топор, стал рубить сухостойные деревья, каким-то чудом, по звуку от удара обухом отыскивая их в потемках. Вскоре запылал веселый костер, сложенный мастерской рукой бывалого таежника.
Вынув из заплечного мешка черный от копоти котелок, Микешка нагреб в него снегу, повесил над огнем.
— Порядочек! — крякнул, видимо, довольный своей работой. — Теперь мы будем, как у бога за пазухой... Тебе не холодно, вьюнош? Мотри, парень, до утра совсем-то не замерзай — огорчишь меня... На-ко вот хлебца пожуй — потрудились мыс тобой седня, устали, как черти... Да прям с полу зубами и бери — чо уж тут мудреного?.. Сичас я тебе лапнику под зад наломаю, а то околеешь...
Попив чаю, Микешка и вовсе настроился на благодушный лад. Ворковал без умолку, и Маркел удивился, как это можно, имея такой грубый, животный какой-то голос, изменять его до ласковых, вкрадчиво нежных ноток. Он даже подумал, что в этом человеке, может быть, сохранилась хоть капля порядочности и доброты. И, поборов себя, пошел на унижение, попросил:
— Отпустил бы ты меня, дядя... Какой я партизан? С лесорубами работаю, в деревню к матери бегал...
— К матери? Эхе! — еще больше оживился Микешка. — Матушка-то твоя ажно в Шипицине, а бегишь ты от деда Василька — партизан упредить... Я ить тебя наскрозь вижу, вьюнош.
— Ну, а партизаны что тебе плохого сделали? Они же против богачей, за трудовой народ поднялись. За Советскую власть... А ты что, разве богач?
— Я-то? Может, и не совсем еще богач, но и не трудовой народ. Нет! А богачом я буду — помяни мое слово. Все-е вы будете у ног моих ползать. Я вам покажу Кузькину мать! А то ишь чо надумали: под одну гребенку всех причесать. А может, я желаю лучше других жить, и силу для этого имею, и смекалку, а меня все равно в одну упряжку со всеми? Этого добивается твоя Советская власть? А я ведь, почитай, десять лет из тайги не вылажу, по крупинкам капитал-то свой коплю. Оне мне потом и кровью достаются, эти крупинки. Да! Дед Василек твой попрекает: мол, совести нет — соболя, горностая и другого редкого зверя бью. А ты попробуй выследи его, того же соболя! Погоняйся-ка за ним, поползай месяц на брюхе, да в лютую пургу, да без крова?.. И такой случай был: запалил тайгу, штобы зверя выгнать, да и сам чуть заживо не сгорел... Вот он как, капитал-то, мне достается! Дак што же, по-твоему, я должен бухнуть его в общий котел: нате, голодранцы, ублажайтесь, лодыри, а то ить вы не токмо зверя промыслить, но и до ветру нос ленитесь высунуть...
— Да, тебе доказывать бесполезно, — вслух подумал Маркел, — хоть кол на голове теши...
— Потому и бесполезно, што нечем крыть, — голосом победителя отозвался Микешка.
Выговорившись, он как-то сразу обмяк, ссутулился над костром, заклевал носом в чуткой дремоте. При малейшем шорохе он вскидывался, подозрительно косился на Маркела.
А у Маркела задеревенели туго стянутые веревкой кисти рук, саднило избитое тело, но все заглушала ноющая боль в правом колене: не вывих ли? Он сидел, привалившись спиной к сосне, безучастный ко всему, потерявший надежду на освобождение.
Толстые поленья в костре догорали, подергивались сизым пеплом. Стало особенно темно, как бывает перед рассветом. И в этой глухой темноте вдруг родился звук, похожий на скрежет ржавого железа. Звук поднялся, как бы отделился от земли, и знакомый Маркелу волчий вой — гортанный, подирающий по коже, — тоскливым эхом понесся над тайгой. Микешка вскочил, как ошпаренный, сложил ладони рупором и заревел в сторону волка:
— Ве-еста-а!.. Ко мне-е-е!! Э-у-р! Э-у-р! Э-а-р!
Маркел даже не сразу понял смысл этого странного зова — так поразило его снова сходство Микешкиного голоса с диким волчьим воем.
— Э-у-у! Ве-еста-а!!. Ко мне-е! Э-а-р-р! — выл Микешка, изрыгая скрипучие мощные звуки из самой своей утробы.
Но зверь замолчал, не отзывался. Микешка долго стоял, прислушиваясь к тишине, потом снова сел к костру, пробормотал:
— Ушла. Шибко гордая...
— Волчица, что ли? — подал голос ошарашенный Маркел.
— Какая тебе волчица! — Микешка со злобой швырнул в потухающий костер полено, так что искры взлетели столбом. — Собака это моя, Веста... Го-ордая, сволочь! А дело вот как было. Старая она совсем стала... Ну и промахнулась единожды на соболя. С-под самого носа зверек ушел. Да. А я-то вгорячах возьми да и огрей ее по морде сапогом. Она и убегла от меня. Теперь вот бродит вокруг да около, с голоду подыхает, а домой вертаться не хочет. Хотя и пользы от ней теперь на грош, а все ж таки... — Микешка подкинул еще в костер, продолжал: — Кровь-то в ней дикая — помесь собаки с волком, оттого, может, такая гордая. Не хочет простить. А сама сроду мне ничего не прощала, ни одной моей промашки...
И только теперь Маркел вспомнил удивительную историю об этом человеке и его собаке, рассказанную когда-то дедом Васильком.
Прежде Микешка Сопотов жил в деревне, пахал землю, водил скот и считался хозяином средней руки. Жадный, правда, был, но работать любил и умел — этого не отнимешь. И вот у приезжего охотника купил себе щенка — башкатого, лобастого: ни волк, ни собака. На вольных кормах сука скоро вымахала чуть ли не с годовалого телка, а силой и ловкостью могла потягаться с целой сворою деревенских собак. Но поражало в ней другое: незаурядный ум, если можно так сказать о собаке.
Раньше Сопотов редко охотился — было недосуг, а тут пристрастился к тайге и на зависть другим охотникам никогда не приходил с пустыми руками. Причиной этому была Веста с ее необычайным чутьем, хитростью и выносливостью. Она могла сутками преследовать зверя, обманывать и заманивать, пока не нагоняла его под Микешкин выстрел.
Но и характером была суровая и беспощадная: не прощала Микешке ни промаха в стрельбе, ни трусости и усталости — никаких человеческих слабостей не прощала своему хозяину и при любой его промашке бросалась под ноги, сбивала на землю, готовая разорвать в клочья...
Микешка сначала боялся суки, хотел сбыть ее или даже пристрелить, но вовремя уразумел, что старается-то она бескорыстно, на его же пользу, и стал помаленьку привыкать к крутому норову собаки, которая со временем сделала из него первоклассного охотника.
А вскоре понял Сопотов и другое: охотой заниматься куда прибыльнее, чем пахать землю или корежить лес. Тут может получиться, что сбудется давняя и единственная мечта: разбогатеть.
Шастая по тайге, он забросил хозяйство, а потом и вовсе переселился из деревни поближе к промыслу, срубив избенку в дальней лесной глухомани. Жена его недолго пожила — затосковала, качнулась разумом и померла. Обе дочери жили своими семьями, отца никогда не навещали, да он и не нуждался в родственных связях. Замкнулся, стал чураться и без того редкостных в этих местах соседей, Веста заменила ему человеческое общение.
Охотился, выгодно сбывал дичину и пушнину, копил в кубышку, предвкушая сладкое будущее, когда заявится он в родную деревню богатым человеком и все, кто ненавидит его теперь и презирает, падут ниц перед его капиталом. Он жил будущим...
С собакой обвыкся настолько, что понимал ее с полурыка, а она его — с полуслова. Да и слова-то постепенно тоже превращались в отрывистое рычание — собака не нуждалась в замысловатых длинных фразах.
Хозяином над Вестой Сопотов был только дома. В тайге верховодила над ним собака, и Микешка безропотно подчинялся ее умным «приказам».
— Во псина, дак псина! — восторгался дед Василек, когда рассказывал эту историю. — Карахтером сильней человека оказалась: приручила его, в зверя обратила... Вот как в жисти бывает, парень...
Но собачий век много короче человеческого...
И когда старая, потерявшая силу и нюх Веста, может быть, первый раз в жизни провинилась на охоте, то гордо ушла от своего хозяина, чтобы не видел он ее слабость, а помнил такой, какой была...
Вот и бродит теперь по сограм да непролазным чащобам, голодная и одинокая, ищет, зовет свою смерть.
И уж на самой заре снова всполошила ночь страшным волчьим воем, что унаследовала от своих диких предков. Микешка вскочил, приставил было к лицу рупором ладони, но, видно, раздумал звать, снова опустился у тлеющих головешек потухшего костра, в чуткой дремоте по-прежнему стал клевать носом...
А ночь уходила, иссякала темень, и мутный неверный свет уже сеялся сверху сквозь густую хвою сосен. Проступили ближние стволы, тускло заблестело отточенное лезвие топора, брошенного неподалеку.
Топор! Маркел еще не сообразил, что с ним делать, а уже прикинул: если вытянуться всем телом — можно достать ногой. Так! Подгрести к себе, под себя, к связанным за спиною рукам...
Он отполз от сосны, сколько позволяла веревка, стал осторожно вытягивать здоровую ногу. Ближе, ближе... Но встрепенулся Микешка, хрипло рыкнул:
— Чего возисся?!
— Замерз.
— Терпи, казак, атаманом будешь.
— Ладно, буду...
Понял Маркел: надо, чтобы Микешка привык к шорохам. Он стал елозить на месте, шуршать по снегу ногами, делая вид, что согревается. Микешка равнодушно понаблюдал за ним, подбросил в костер сушняку. Это уже плохо! Разгуляется мужик, перестанет дремать. Но нет, Микешка, отодвинувшись от вспыхнувших сучьев, опять ссутулился, уронил на грудь голову. В предутренний час трудно справиться с тяжелой, вязкой дремотой...
Маркел смелее потянулся к топору. Ловко зацепил за обушок носком сапога, поволок к себе, пяткой толкнул за спину — и вот уже занемевшие руки коснулись холодного металла. Страха не было, только нервная дрожь передергивала напрягшееся до последнего предела тело: скорей, скорей! Поставил топор на обух, лезвие пропустил меж кистями связанных рук, стал тихонько тереть веревку об острие... Но снова вскинулся Микешка, буркнул:
— Я тя!.. Чо прыгашь, как блоха в штанах?
— Замерзаю, говорю. Греюсь...
— Дак, может, горячих угольков под зад сыпнуть?
— Сыпни себе.
— Мотри, вьюнош!
— Мотрю...
Микешка отвернулся, затих. Маркел поднажал на топор, почувствовал, как ослабла веревка. И вот руки свободные, в правой — гладкое топорище. «Бежать! Тихонько подняться и... — лихорадочно бились мысли. — А если вывихнута нога? Догонит Микешка... А не догонит, так... деда Василька-то предаст, конец старику. А если Микешку это... топором?..» — он опасливо покосился на мужика. И обмер: тот пытливо глядел на него в упор ясными, словно не спал, глазами... И, видно, что-то понял:
— Ты, вьюнош, это... Ты чо это делаешь, а-а?.. — встал на четвереньки, двинулся на Маркела.
Маркел прижался спиной к сосне, по-прежнему держа руки сзади, стал подниматься. И увидел, как дико блеснули Микешкины глаза, как весь он напрягся перед прыжком... Маркел кинулся вперед, взмахнул топором. И будто не услышал, а ощутил руками, всем телом, как податливо хряснула Микешкина голова, — словно весенний ледок под сапогом...
И потом, когда бежал, ломился сквозь кусты, ощущение этого беспомощно-хрусткого звука продолжало держаться в теле, — как шум ветра в сосновом стволе...
А он бежал, свернув с тропы влево, чтобы быстрее выскочить на зимник, который тянется по реке. Наст держал плохо, и местами Маркел проваливался до пояса; хорошо еще, что вывиха не оказалось: просто Микешка сильно ушиб ему колено. Рассвет незаметно перешел в густой белесый туман, тот самый, что на глазах поедает снег.
Только бы успеть, только бы опередить карателей! Какая уж теперь засада?.. Успеть бы увести мужиков с Пестровской заимки да предупредить Чубыкина...
Что-то долго не кончается лес, не видно берега. А уж пора бы... Может, продрыхнут каратели и можно успеть еще устроить им ловушку?.. Да где же конец этого проклятого леса? Бело вокруг, ничего не видно. Туман липкий, удушливый, как вата... Уж не заблудился ли?!
А каратели встали рано. Поручик Храпов разбудил солдат до света, чтобы тронуться в поход, пока не развезло дорогу. Дед Василек, чтобы оттянуть время, не стал скрадывать путь по тропе мимо Ермакова поля, а повел отряд по речной излуке.
Ночь незаметно перешла в утро — границы стерлись в молочном тумане, сыром и холодном. Но с восходом солнца туман поредел, трусливо пополз в глухие распадки и ложбины. Утро выдалось яркое, слепящее, с высоким и по-весеннему налитым синевою небом.
Солдаты шли скорым шагом, бодро переговаривались, а пан Вернер не переставал восхищаться, пискливо восклицая:
— О, какой заметшательный утро! Я не жалею, что напросился на этот прогулка. Надоели казематы, карты, вино!.. В Сибири нет даже красивый женщин, одни эти... как его?.. бабы... А какой богатый страна! Лес — целое море. Нет, океан! Кедра, сосна, елка, пихта — о-о! Писеца, соболя, лисица, белка, медведя — о-о! Золото! Умный народ такой богатство делает золото, а свинья делает этот... как его?.. да, навоз...
Поручик Храпов хмуро косился на восторженного пана, молчал. В Каинске стоял легион из бывших пленных поляков, присягнувших на верную службу Колчаку, и когда Храпов набирал в свой отряд добровольцев для похода на объявившихся в тайге партизан, подполковник Вернер, полунемец, полуполяк по национальности, ищущий приключений, набился к нему с четырьмя своими солдатами.
Дед Василек шагал рядом с Храповым и Вернером, слушал болтовню поляка, и его разбирала злость на этого чужеземца, который так брезгливо отзывался о русских.
И старик не стерпел, поскольку терять-то ему вроде было нечего. Он снизу вверх глянул на долговязого поляка, вдруг ляпнул:
— Ты про Ивана Сусанина слыхал, пан... Вернер?
— О, да! Иван Шушанин... Знаю, знаю! Русский поэт, как Пушкин, да? — обратился он за помощью к Храпову.
— Н-не совсем... — сквозь зубы процедил поручик и глянул на старика жесткими умными глазками. Маленькое лицо Храпова чем-то неуловимо напоминает крысиную мордочку: нос вытянут и постоянно будто бы к чему-то принюхивается, а подбородок скошен, тонкие губы еле прикрывают длинные острые зубки.
Он придержал Василька за рукав и, когда чуть отстали, повел острым носом по сторонам, хрипло сказал:
— Ты, дед, смотри! Не задумал ли чего? Если что — пристрелю, как собаку...
— Да я ить в шутку... Знают ли, мол, в чужих землях наших-то героев?.. — прикинувшись простачком, заморгал глазами старик.
А терять ему, деду Васильку, кажется, и вправду нечего. Такое было предчувствие, что в живых он сегодня вряд ли останется. Если из засады не настигнет шальная партизанская пуля, то Храпов-то уж точно выполнит свое обещание. Ушлый, видать, мужик.
И старик шел на верную смерть с легким сердцем. Даже сам удивлялся этому. Что ж, пожито, поработано — пора и честь знать. А умереть за правое дело не страшно, нет. Лучше, чем дома на печи. Недаром говорится: на миру — и смерть красна.
Вот только жалко старуху — совсем одна останется, сирая. Кто поможет, даст на старости лет кусок хлеба? А при смерти и веки смежить, пятаки на глаза положить будет некому...
Так получилось, что прожили они, почитай, всю жизнь в разлуке. Не пошла за мужем в лес упрямая баба: испугалась одиночества, лютой тоски-кручины. А Василек и неволить не стал — каждому свое на роду написано, и не всякому дано, ой, не всякому, — в тайге глухоманной, среди птиц да зверей найти успокоение души и смысл земного существования. Не далеко за примером ходить: жена Микешки Сопотова и трех лет в тайге не протянула — выели ей очи слезы горючие, иссушили душу болотные пары-туманы, словно духи окаянные...
— Чего задумался, дед? — спросил Храпов неприятным своим, простуженным голосом. — Смотри, сверток на Пестровскую заимку не прозевай... Версты три останется — тайгой веди, а то шабурники, чего доброго, караул на дороге держат... Сколько их там, ты говоришь?
— Ничего я не говорю... Откеля мне знать? Забегал анадысь мужичонка по дороге в Шипицино, дак сказывал — перешли, мол, партизаны с Косманки на Пестровскую заимку, а што за люди и сколько — вам лучше знать...
— Хитришь, старый кобель, — повел носом поручик. — Все вы тут заодно... Однако уговор помни: приведешь хорошо — награду получишь, случится что — на себя пеняй: за ноги на первом суку повешу.
— Как не помнить, ваше благородие... Всю дорогу страшшаешь, будто ребятенка малого. Сам, поди, трусишь, елки-моталки?
— Ты говори, да не заговаривайся! — зыркнул Храпов на старика.
Не доходя до Пестровской заимки, они свернули в лес, пошли целиком. Деда Василька этот нехитрый маневр Храпова мало беспокоил: не такой уж простак Иван Чубыкин. Предупрежденный Маркелкой, поди, давно уж заметил карателей и приготовился к встрече незваных гостей.
Идти без дороги было трудно: снег глубокий, рыхлый, а провалишься — внизу ледяная вода-снеговица. Только к полудню они в обход подошли к заимке. Рубленая из кряжистых бревен изба показалась между деревьями, из трубы мирно дым клубится, распространяя смолистый запах сосновых дров.
— Ложись! — зашипел Храпов, махнул рукой налево и направо.
Солдаты залегли, несколько человек поползли окружать избу.
Вот, сейчас! — дед Василек напрягся всем телом, чтобы при первом же выстреле рвануться прочь. Авось... Но никто не стрелял. А ведь засада могла быть и раньше, когда каратели шли в полный рост, гуськом, проваливаясь по пояс в снегу... Что-то мудрит Чубыкин, не понятно, чего задумал.
А солдаты окружили избу, замерли в настороженном ожидании. Дым валит из трубы, тишина...
Потом скрипнула дверь, вышел бородатый мужик в длинной рубахе без пояса, глянул на солнце и сладко потянулся, зевая. Наклонился над поленницей, стал выбирать дрова, и тут прыгнул на него из-за дерева солдат, сбил с ног.
Мужик успел крикнуть, из избы выскочили несколько человек с ружьями и винтовками. Но загремели выстрелы карателей, двое упали, а один, длинный и гибкий, кинулся было бежать, нарвался на солдат и упал под ударами прикладов. Солдаты ворвались в избу, схватили остальных. Все было кончено в одно мгновенье...
Дед Василек все еще лежал, зарывшись в мокрый снег. Только теперь он понял, что произошло: не дошел почему-то Маркел, не упредил партизан...
К старику подбежал Храпов, тряхнул за шиворот:
— Убит, что ли? Или в штаны напустил со страху?
Василек медленно поднялся, невидящими, пустыми, как бельмы, глазами уставился на поручика. Мокрое, в кровь исцарапанное о снег лицо его было страшным. Храпов попятился, открещиваясь, как от нечистой силы:
— Свят, свят... Да ты что, дед? Эк тебя перевернуло! А еще лесной человек... Прости за недоверие — думал, ты шабурникам сочувствуешь... Ошибся. Да и как можно? Слышал, ты всю жизнь верой и правдой служил царю-батюшке. Прости... А уговор наш остается в силе: выбирай из трофейных любое ружье, какое на тебя смотрит...
Допрос и суд были короткими. Каратели имели указание уничтожить партизан на месте, без лишнего шума и огласки. А уж коль по воле случая были взяты живыми — не тащить же их с собой в уезд или волость по бездорожью, самим бы назад добраться, — так рассудил поручик Храпов.
При спешном допросе никто из восьми пленных не обмолвился, что основные партизанские силы находятся в Косманке. Твердили одно: было, мол, нас больше, да к весне разбежались по домам. Сеять скоро... Мы тоже, мол, направлялись в свои села.
Но если первый довод был поручику даже на руку, — где в такую пору искать в тайге остальных партизан? — то на просьбу мужиков отпустить их с миром, он отрезал:
— Пахать и сеять будете в раю!
Их вывели на поляну и поставили под огромным кедром. Долговязый парень, что пытался убежать, признал в толпе солдат деда Василька.
— Сколь заплатили тебе, иуда? — крикнул он. — Подойди ближе, а то отсель не доплюну!..
Каратели спешили. Храпов махнул перчаткой. Солдаты ощетинили винтовки. В наступившей мертвой тишине на кедре цокнула белка. Слетела пониже, удивленно уставилась на застывших в неестественно прямых позах смертников.
Дед Василек увидел белку, и сразу прошло оцепенение, будто прорвалось что-то в груди. Жив! Он будет жить под этим небом, среди тайги, и видеть эту белку и все-все остальное, ради чего давным-давно родился на свет... А вот те, что стоят под кедром... Но он ни в чем не виноват. Он готовил себя к смерти. А в чем виноваты они? И старик, расталкивая удивленных солдат, побежал к тем, что стояли под кедром. Встал рядом, заложил руки за спину.
— Ты очумел, дед?! — прохрипел поручик.
— Я с ними, — спокойно сказал Василек. — Стреляй теперя-ка...
К Храпову подскочил Вернер:
— Что он сказал? Чего хочет этот... безумный старик?
— Он хочет умереть вместе с партизанами, — раздельно сказал Храпов, видно, догадываясь о чем-то. И торопливо скомандовал:
— Огонь! Пли!
Нестройный залп рванул тишину. Стоявшие под кедром упали все, кроме деда Василька.
— Приготовиться!! — бешено заревел поручик.
Ошарашенные солдаты снова подняли винтовки, клацнули затворами. Но видно было — все целили мимо старика. Четыре польских легионера, с недоумением переглядываясь, воткнули винтовки штыками в землю.
— Пся крев! — заметался около них Вернер, крича еще что-то по-своему. Потом снова кинулся к поручику, заорал, выкатив глаза:
— Мы не понимает!.. Мои солдаты говорят: старик нашел партизанов, он должен жить!..
— Он должен умереть, — не разжимая челюстей, проскрипел Храпов. — Смотри, пся твоя кривь, как умирают русские люди! — и разрядил всю обойму своего маузера в деда Василька...
А Маркел Рухтин действительно заблудился в непроглядном тумане. Он метался по лесным чащобам, пока совсем не выбился из сил, и тогда упал на снег в отчаянии.
Но поднялось солнце, согнало туман. И Маркел сразу встал. Светел и звонок был весенний день. Капало с деревьев, с шуршанием оседали сугробы. Снег взялся стеклистыми козырьками, и каждый древесный ствол обтаял до самой земли. Синие тени мельтешили в глазах, глядеть на снег было больно до рези.
Маркел определил направление по солнцу и снова побежал, задыхаясь, чувствуя, как будто у самого горла колотится непомерно разбухшее сердце. Проплутал весь день и только к вечеру все-таки добрался до Пестровской заимки.
Одинокая изба сиротливо стояла средь лесной поляны, а неподалеку вздымался в меркнущее небо огромный мускулистый кедр. Под ним что-то чернело, и казалось издали — кто-то ползал там на четвереньках.
Маркел по-за стволами подкрался ближе и только теперь разглядел огромного волка и недвижных людей на снегу. Волк глухо рыкнул и оскалил беззубую пасть. Маркел шагнул к нему, взгляды их встретились — зверя и человека. Глаза человека горели безумием, он еще шагнул, слабый, безоружный, но готовый на все. И зверь не выдержал взгляда, попятился, пригнув лобастую голову. Был он страшен своей безобразной худобой — словно ожил полусгнивший труп в сивых клоках линючей опаршивевшей шерсти.
— Веста! — сказал Маркел.
Зверь прянул в сторону, исчез в кустах. На снегу отпечатался его кровавый след, дальше кровь вытерлась, исчезла...
Среди лежащих под кедром Маркел узнал сразу долговязого Ваньшу Коробова, своего односельчанина, которого видел пляшущим в пьяной компании, когда впервые заявился в Косманку.
Рядом лежал дед Василек. Ветер шевелил детский пушок на его темени, и будто улыбка застыла на темном, обрезавшемся лице. Маркел подобрал его шапку, надел, осторожно приподняв голову старика.
Солнце село. Красноватые сумерки заполнили тайгу. Сквозь слезы, застлавшие Маркелу взор, синие снега, черные деревья и все вокруг радужно дробилось и переливалось в этом странном, неземном каком-то свете...
ГЛАВА VIII
Половодье
Всю ночь лил тихий, но спорый дождь. Он влажно щелкал в оконные стекла, шебуршил по крыше, — на улице что-то фыркало, стонало, отплевывалось, будто захлебывалось в воде огромное живое существо.
На рассвете к этим смутным звукам примешался глухой треск, тяжкое уханье, доносившееся со стороны реки. Маркел растолкал спящего Русакова:
— Кажись, Тартас тронулся. Пойдем, Макар, поглядим.
Они вышли на волю, и было такое ощущение, словно нырнули в холодную воду. С неба сплошняком лились дождевые потоки, под ногами хлюпала вода, — все тонуло в серой водяной мгле, такой плотной и тяжелой, что хотелось загребать руками, отталкиваясь, как при плаванье.
С трудом добрались до берега. Под обрывом мощно ворочалась ожившая река. Ломались и скрежетали льдины, гудела меж ними бурливая вода. Порой раздавался звонкий треск и эхом уносился вверх по речным извивам, как лязг буферов тронувшегося поезда.
Когда дождь поутих и совсем развиднелось, на берег высыпали все обитатели Косманки, люди были возбуждены, К Маркелу подбежал Фома Золоторенко, непривычно растрепанный, до пояса заляпанный грязью.
— Бачишь, Маркелка?! — вопил он, перекрывая рев реки. — Пийшла, матушка, забунтовала, ридная! Вот бы нам так: сгарбузоваться та всей лавиною — на Колчака!..
Подошел всегда степенный Чубыкин. Но сейчас он тоже был весь мокрый, взлохмаченный и напоминал кряжистый пень-выворотень. Обнял Маркела за плечи, прогудел в ухо:
— Замерз? Иди домой, а то простынешь, парень: нитки на тебе сухой нет. Видел я, как вы тут с Макаром полуношничали...
Снова нагнало темную тучу и припустил дождь, но уже не тихий, а ливневый, как из ведра. Но люди и не думали разбегаться по домам. Они дурачились, гонялись друг за другом, устраивали потасовки, веселились, словно дети малые. Маркел понимал их радость: сломалась, наконец, долгая, осточертевшая всем сибирская зима, и река тронулась — единственная дорога, соединяющая глухие таежные села со всем остальным миром.
А Тартас на глазах взбухал и полнился шалой водою, гремел на всю округу, неся на пенистом, будто взмыленном загривке громадные крыги льда, рушил глинистые берега и, выплескиваясь из них, словно былинки, подминал льдинами вековые сосны и кедры, а толстые, железной крепости древесные коренья, что свесились с крутояра к воде, становились изжеванными, измочаленными в куделю...
Нет, не узнать сейчас родной реки! Тихая и неприметная в летнюю пору, справляла она свой буйный праздник пробуждения. Раз в году, во время ледохода, выказывала свою силушку, свой крутой и суровый норов. А летом-то... Кто бы мог подумать? Течет себе несуетно по лесистой равнине, выйдет на прогалину — в медлительных водах отразятся задумчивые облака, потом снова увильнет в зеленую чащу тальников и черемушника, к холодным омутам и мелким припойменным плесам. Водица темная, как чай, настояна на хвое и листьях, но чистая и прозрачная: каждый камешек на дне видно, словно через толстое бутылочное стекло. А тихоня-то, тихоня! Упадет с дерева хвоинка — и тонкая рябь долго идет кругами по воде, ломая отражения прибрежных камышинок...
И эта совестливая скромница гремела теперь на всю округу, вскипала и пенилась мутным потоком, громоздила зеленые льдины, и люди на берегу корчились в диких плясках, что-то орали, как сумасшедшие, будто и в них, в их душах, сломалось, прорвалось ледяное оцепенение и буйная радость хлынула через край.
* * *
Маркел сидел с удочкой на берегу Тартаса. Понимал, конечно, что ждать сейчас поклевку — дело безнадежное: мутна еще вода, не отстоялась, не успокоилась. Только в пойменных разливах присмирела река, а вон как играет мускулами на перекатах, завивается тугими жгутами в глубоких промоинах, образуя темные провалы воронок.
Знал Маркел, что в такой мутной воде никакая рыба не увидит насаженную на самодельный крючок наживу, а пришел он на берег просто так — побыть наедине с рекой, подумать. Было о чем думать. По весне в Косманку стал прибывать народ. Пробирались дезертиры из колчаковской армии, шли парни призывного возраста, подлежащие рекрутчине, много было и таких, кто с оружием в руках хотел бороться с ненавистной властью.
Но где его взять, оружие? Только у некоторых фронтовиков имелись боевые винтовки, остальные приходили с охотничьими дробовиками и берданами, с древними прадедовскими шомполками, а то и просто с топорами, вилами, самодельными пиками.
Людей скапливалось все больше. Уже не хватало изб — наскоро строили шалаши из хвойного лапника и пластяные балаганы. Не хватало продовольствия, не было надлежащего порядка. Добровольно взваливший на себя ответственность командира Иван Савватеевич Чубыкин, его первый помощник Фома Золоторенко и он, Маркел Рухтин, метались среди этой разрозненной людской толпы, стремясь направить в нужное русло стихийное половодье гнева оскорбленных и униженных мужиков.
Надо было действовать. В Косманку доходили слухи, что в урманах на таежных глухих заимках скопилось немало партизанских сил и весь таежный край настороженно затаился, как перед большой грозой. Нужно было кому-то начинать, связываться с повстанцами, объединять усилия...
Маркел не заметил, как дрогнул на воде пробковый поплавок, и спохватился только тогда, когда волосяная леска косо пошла вбок, натягиваясь до звона, а в руке ощутилась живая, упругая тяжесть.
— Подсекай! — крикнул кто-то сзади и скатился кубарем с обрыва. Маркел рванул удилище, оно согнулось в дугу.
— Эх, раззява! — заорал непрошеный помощник и, не раздумывая, сиганул в воду.
Вдвоем они насилу выволокли на берег огромную щуку. Сорвавшись с крючка, рыбина пошла колесом, брызгая в глаза песком и норовя к воде. Они кинулись на щуку с двух сторон, крепко ударились лбами. Оказавшись лицом к лицу, незнакомец выпучил глаза:
— Никак, ты, Маркелка?
— Кузьма?!
— А я думал, тебя того... Я ведь по всему Омску искал тебя после восстания, — Кузьма Сыромятников поднялся, отволок щуку подальше от воды, оглушил каблуком сапога. Только тогда протянул Маркелу руку, поздоровался. Это был прежний Кузьма, — порывист и горяч, но расчетлив и точен в движениях, кажется, контролирующий каждый свой шаг, каждый поступок, и потому Маркела немало удивил его безрассудный прыжок в ледяную воду.
— А заядлый ты, однако, рыболов, — сказал он, любуясь товарищем, — я бы, пожалуй, не решился... в воду-то. Ледоход только что кончился. Сейчас простуду схватить — как на суку повеситься.
— Ты так и остался красной девицей? — серьезно спросил Кузьма, стягивая сапоги.
— Да нет... Человека недавно убил... Топором. Так то было по нужде, а тут...
— Тут тоже по нужде. Бывает и на старуху проруха...
И после, когда развели они костерок и развесили для просушки одежду, Кузьма, поворачиваясь перед огнем смуглым, витым из мускулов и жил телом, возбужденно рассказывал:
— С детства я рыбалкой заражен. Как болезнью какой. Отец несколько раз на Барабинские озера свозил — и все, прикипело. Когда туго в жизни придется — вспомню плесик, весь розовый от зори, запах мокрых камышей, синюю стрекозку на поплавке из гусиного пера... Воспоминания одни и остались, а рыбачить-то некогда было. Почитай, с отроческих лет в работу запрягся. По десять часов из депо не выпускали — грохот железа, копоть, мазут... Какая уж там рыбалка: до дому добрался и рухнул кулем. А потом — война, солдатчина, муштра. Каждую свободную минуту — за книжками. Учиться-то в школе почти не довелось...
Маркел искренне обрадовался Сыромятникову, догадывался, что пришел он в Косманку не случайно. Поэтому с нетерпением ждал главного разговора. А Кузьма наслаждался теплом костра, потом неторопливо стал натягивать плохо высохшую, парящую одежду, наконец, предложил:
— Давай еще порыбачим? Запасная удочка есть?
— Да какая сейчас рыбалка! — отмахнулся Маркел. — Дуреха случайно клюнула, а может, спросонья... Ты расскажи лучше, что там нового, на белом свете. С большой земли ведь идешь? А то мы тут — как барсуки по норам.
— Нового, брат, много, сразу не расскажешь. Я ведь из Омска, послан подпольным комитетом большевиков.
— Догадываюсь.
— Вот завтра соберемся, все ладом и обсудим. А сегодня... Давай порыбачим, а?
Прямо мальчишеская легкомысленная настырность пробудилась в Сыромятникове, не знал его таким Маркел. Они долго и безуспешно сидели над тихой водой. Поклевок не было. Уже солнце опустилось за зубчатую стену тайги, с реки потянуло прохладой, из леса, косматясь, стали выползать серые тени. В светлом еще небе протрубила поздняя стая лебедей, их печальные клики упали на тихие плесы и заводи, отозвались в глухих чащобах: клик-клан! клик-клан!
Влекомые бунтующим в крови могучим зовом предков, птицы летели сквозь тысячи верст и тысячи смертей, летели от прекрасных морей юга в родимые края, где ждали их суровые урёмы, холодные зори, дикое раздолье лесов и вод...
* * *
Трава только начала простреливать на солнечной лесной поляне, где собрались партизаны, и, помятая, растоптанная подошвами бродней и сапог, пресно пахла молодой зеленью, свежими огурцами. Мужики жадно вдыхали живые запахи земли, напоминающие о начале полевых работ, о пашне, о доме.
Расселись прямо на земле, курили, вяло переговаривались. Неуемный Спирька Курдюков крутился на поляне, приставал к мужикам со своими фокусами. Правда, Макара Русакова обегал сторонкой, так как успел получить от него увесистый подзатыльник.
— Тебя, Спиридон, дак наверно в детстве мало пороли, — высказал свое предположение Чубыкин, — оттого ты и верченый такой, что бабкино веретено.
— Не! — радостно воскликнул Спирька. — Драли меня, Иван Савватеевич, как Сидорову козу, да тока не в коня овес.
В круг вошел Кузьма Сыромятников. Зачем-то стянул с головы фуражку, скомкал ее в кулаке.
— Товарищи партизаны! — начал громко, отчетливо. — Я прислан к вам подпольным комитетом омских большевиков. Сейчас настало время всем честным людям браться за оружие. Красная Армия успешно наступает с запада. Мы должны помочь ей, ударить по колчаковским тылам. Главная наша цель — отвлечь как можно больше сил неприятеля на партизанский фронт. Вторая задача — пробиться на юг, к Транссибирской магистрали. Соединиться с партизанами, которые начали действовать на Алтае. Совместными усилиями рушить железную дорогу, громить поезда. Разрубить, таким образом, колчакию пополам, как ядовитую гадюку...
— Складно балакаешь, — заворочался сидевший у ног Сыромятникова Фома Золоторенко. — Прямо як по писаному шпаришь... А чем воевать? Кулаками? У Колчака, кажуть, и пушки, и пулеметы, а у нас... Вон, у деда Силы шомпольное ружье, якое ще при Ермаке у музеях показывали...
— Ты мою орудию не трожь! — обиженно заверещал маленький лысый старичок, с трудом поднимая от земли тяжеленную шомполку. — Я ею ведмедя за сто сажен навылет простреливал.
— Ого!
— Силен дед Сила!
— Та вона, орудия эта, и в самделе целу батарею заменит.
— Особливо, ежели навкидки...
Мужики рассмеялись. Кузьма Сыромятников стоял, сдвинув лохматые брови. Резкое, словно вырезанное из морёного темного дерева лицо его было недвижным. Он дождался, пока смолкнет смех и галдеж, шагнул к поднявшемуся на ноги Золоторенко.
— Слышал, вы бывший унтер-офицер царской армии?
— Так точно, ваше высокородие! — дурашливо отчеканил Фома, щелкнув каблуками.
— Оно и видно. Брось-ка свои офицерские замашки, — Сыромятников перешел на «ты». — Тут, понимаешь, судьба народа и каждого из нас решается, а ему — хиханьки да хаханьки.
— Какие «хаханьки»? — искренне возмущался горячий Золоторенко. — Я шо, брешу про наше вооружение? Побачь сам — одне берданы да вилы.
Между ними встал кряжистый Чубыкин, тяжело взглянул на Сыромятникова:
— Ты, это... Шибко уж строго, парень. Пустобрехов я и сам не уважаю, дак тут сперва узнать надо человека. Не все ить на одну колодку деланы, одинаковый характер имеют... А насчет оружия Фома прав: тут и потолковать ладом надо, с чего дело начинать. Я так кумекаю, — обратился он к мужикам, притихшим во время спора, — большевистский комитет правильно поставил наши задачи: надо действовать, да не так, как мы в прошлом годе начинали — выскочили, стрельнули и опять за бабьи юбки попрятались. Не наша в том, конешно, вина, — пока учились, раскачивались, слабоваты да неопытны ишшо были... Теперь же надо начинать настоящую войну, без роздыха и без пощады... Но вот какая беда: людей у нас маловато. А надо ба всех поднять — от мала до велика. Нынче мужик раскусил Колчака, уразумел всю его подноготную. Эта сволота похлеще всех царей, вкупе взятых. Вспомните наших товарищей, недавно замученных на Пестровской заимке. Так жить дальше не можно, и выбора у нас нет, окромя как с оружием в руках драться до последнего конца.
— Правильно! — не выдержал дед Сила. — Лучше пулю принять, чем такая жисть... У меня вон последнюю лошаденку...
— Вот я и говорю, — перебил Иван Савватеевич, — самое, мол, время пришло народ поднимать.
— Воззвания писать надо, — подал голос Маркел Рухтин.
— Нужное дело, — одобрил Чубыкин. — А лучше того — по своим деревням всем податься. Бумажка — она на закрутку хороша, а живую душу не заменит, хоть стишками на ей пиши...
Маркел потупился: припомнил-таки Иван Савватеевич давний разговор, не позабыл. Мозговитый мужик, цепкий, даром что грамоты — кот наплакал. Вот и сейчас — в самый корень смотрит, главную суть наизнанку выворачивает. А Чубыкин продолжал, напряженно шевеля тяжелыми скулами, словно бы перемалывая слова:
— Через недельку уляжется Тартас, плоты ладить можно. На них и сплавиться вниз, к приречным селам. Самый безопасный путь: на реке не зацапают, за плотогонов примут. И время подходящее теперь: мужики на пашнях, все гуртом, — легче их разыскивать и разговор вести. А покеда время терять не надо. Всех, кто не обучен военному делу, поставить под ружье, сколько можно научить стрельбе, боевым приемам. Заняться этим должны бывшие фронтовики. Да не муштрой, чем в армии нас пичкали, а учите воевать по-новому, в условиях тайги и болот непролазных. Здесь мы хозяева, а дома и стены помогают. Хитрость и сноровка, знание тайги должны заменить нам хорошее оружие, каким Колчак вооружен до зубов. Верно тут балакал Фома Золоторенко: нема у нас ни пушек, ни пулеметов, и ждать неоткуда. Англичанин или тот же американец пушки нам не пришлет. Но и голыми руками медведя не сломаешь. Нужна на первый случай хотя бы рогатина, а там, даст бог, в бою кое-чего добудем. Значится, надо собрать какие ни на есть ружьишки; на што только можно, вплоть до последней коровенки, выменивать боевые винтовки, патроны, порох, ежели это добро где-нибудь будет обнаружено. Иного выхода я не вижу... — Чубыкин тыльной стороной ладони вытер вспотевший лоб, облизал серые, словно обметанные окалиной, губы. По привычке стал тискать и теребить обеими руками свою рыжую бороду. Видать, волновался: такую длинную и ответственную речь говорил он, может быть, первый раз в жизни.
— ...Теперь, что касаемо этих самых листовок и воззваний. Надо всех, кто разумеет грамоте, засадить, штобы писали призывы, да не какие-то трали-вали, а которые пронимали ба до печенок. Слова штобы были понятные самому что ни на есть темному мужику, и штобы говорили с им, как живые. Эти бумаги мы разошлем, куда сами дойти не сможем. Майк Парус наш давно рвется на такое дело — ему и карты в руки... Давайте, товарищи, отныне забудем свои имена, а будем называть друг друга кличками, какие каждый себе придумает. Этак безопаснее и для нас, и для наших семей, да и следы свои, в случае чего, легче запутать. Меня, к примеру, давно прозвали Охотником, Фому Золоторенко — Кузнецом, пущай так и останется. Хотя, — Иван Савватеевич скривил в усмешке твердые губы, — хотя, к примеру, зайца хоть медведем обзови, он все одно храбрее не станет...
Мужики зашевелились, зашушукались.
— Меня кличьте слоном! — поднялся с земли дед Сила и стукнул кулачишком по впалой груди. — Слыхал, есть животная такая, ростом поболе дома, а ножищи — што кедры столетние. И хобот у ево...
— Дак то, можа, комар? Ежели с хоботом-то?
— Нельзя тебя, дед Силантий, слоном кликать, — серьезно сказал Золоторенко.
— Ето почему так?
— Слон, кажуть, три бочки воды за раз выпивае. А ты столько сможешь?
— Дак еслиф поднатужиться...
Мужики захохотали. Только Кузьма Сыромятников не улыбнулся, нервно тискал в руках свой картуз.
— Такие серьезные дела так не решают, — тихо сказал он Чубыкину. — И опять этот хохол...
Иван Савватеевич, сгоняя с лица улыбку, нахмурился, поднял руку:
— Мужики! Ишшо одно дело мы должны нынче решить, — выбрать командный состав нашего партизанского отряда. Комиссаром к нам прислан от подпольного комитета большевиков товарищ Сыромятников Кузьма Сергеевич. Вот он, перед вами... Возражать, думаю, не будем. Я с им балакал, — парень сурьезный, грамотный, в политике силен, да и пороху на фронте понюхал. Будет кто супротив?
— Строгий уж больно...
— Такой хуже, чем при старом режиме, в бараний рог загнет...
— А с нашим братом, мабуть, по-другому и нельзя, — раздумчиво сказал Фома Золоторенко. — Подраспустились мы трошки тут, а конь без узды шляху не имеет.
— И то верно!
— Был ба свой человек, да чтоб с понятием...
Кузьма шагнул вперед, выпрямился.
— Спасибо, товарищи, за доверие, — сказал он тихо, прежний металл приглушился в его голосе. — А теперь надо выбрать нам командира отряда.
— Дак есть же? Иван Чубыкин?..
— А может, Фому Золоторенко? Все ж таки ахвицер, в военном деле кумекает поболе, чем Иван...
— Ни-ни! — Золоторенко замахал руками. — Куда мени супроть Ивана?! Он — голова! А у моей башке ище ветер гуляе...
Командиром отряда уже официально избрали Чубыкина, его помощником и временным начальником штаба — Фому Золоторенко, а Маркела Рухтина выбрали агитатором и связным, или «летучей почтой», как позже окрестили его партизаны...
* * *
— Добре, хлопцы, добре! — Фома Золоторенко в офицерской форме, при всех регалиях красуется перед строем, — ловкий, подтянутый — одно заглядение. Такому начальнику невольно станешь подчиняться и подражать, будь у тебя в руках даже деревяшка вместо винтовки, а на ногах — разбитые лапти. Желторотые парни-новобранцы, бежавшие от колчаковской рекрутчины, «едят» его глазами, мужики постарше тянутся изо всех сил, взмылившись, как лошади под неутомимым седоком.
— Кру-гом! — зычно орет Золоторенко. — Ложись! А ну, давай ще по-пластунски, вон до той сосенки. Быстрее! А ты шо зад отпятил, Русаков? Думаешь, голову спрятав, так противник тебя не побачит?!
Люди ползут в клубах пыли, поднимаются, снова падают, измотанные, грязные, как черти, а Фома неутомим.
— Шо казав Суворов про солдатское учение, га? — наскакивает он на хилого деда Силу, который в строю норовит притулиться к рядом стоящему или присесть на корточки. — А то и казав гениальный полководец: коли трудно в учении, зато легко в бою!
— Дак ты ж не Суворов, — кряхтит старик, размазывая грязь на лице подолом рубахи.
— А ты про то забудь! Для тебя я — Суворов, и Кутузов, и Барклай... этот... Тьфу, нечиста сила, позабыл... Бего-ом, аррш!!
Золоторенко, наконец, при своем деле, которое, может, на роду ему было написано, — даром что в целях конспирации и по прежней профессии Кузнецом его нарекли.
Майк Парус тоже при деле, и трудится с неменьшим вдохновением. Он сочиняет воззвания к сельским жителям. В помощники ему выискалось два грамотея: бывший ссыльный Карнаухов, толстый угрюмый мужик, да Спирька Курдюков, которого кержаки с детства готовили на своего проповедника и потому обучили грамоте. Помощники переписывают готовое, сочиненное Маркелом: Карнаухов молча, с тяжкими вздохами и сопением елозя длинным носом по бумаге, а Спирька то и дело вскакивает со стула, носится по избе, орет и машет кулаками:
— Чо ты, Маркелка, про лиригию ни словом не обмолвился в листовке?! Што она опивум народа, и так прочее?
— Нельзя пока об этом. Верующие за нами не пойдут...
— Ну и хрен с ними! Я сам верующим был, а счас могу любого попа али проповедника Христова на гнилой осине кверх ногами повешать! Зна-аю ихние проповеди! «Возлюби ближнего, ако самого себя...» А сам, паразитина, одной рукой кадилом машет, а другой — в карман к тебе лезет али за глотку цапает...
Маркел отмахивается, подходит к окну. Мимо избы, топоча, как загнанное стадо, бегут «хлопцы» Золоторенко. Дед Сила мелко трусит позади всех, придерживая портки. Свою огромную шомполку он тащит на плече, наподобие коромысла. Но и этак ему тяжело, он опускает «орудию» на землю, волочет за конец дула.
Никто, конечно, не заставляет старика становиться в строй, маршировать вместе с другими. Он сам напросился в роту Золоторенко и теперь вот лезет из кожи, чтобы не ударить в грязь лицом.
Вечереет. На столе — груда исписанной бумаги.
— На сегодня хватит, — говорит Маркел своим помощникам и выходит на улицу.
Тишина. Ласковая, недокучливая теплынь. На фоне светлого неба серыми столбами толчется мошкара.
Маркел направляется к реке. На берегу, в кустах тальника, встречает Золоторенко. Он затаился и кого-то выжидает.
— А-а, Майк Парус! — тихо приветствует Фома, протягивая руку. — Сидай туточки и трошки помолчи.
— Ты что, свидание здесь назначил?
— Ага. Помолчи трошки.
— А где же она?
— Сейчас мои хлопцы приволокут... Помолчи.
Маркел удивленно лупает глазами, и Золоторенко сам не выдерживает, начинает шепотом объяснять:
— Понимаешь, разведчиков обучаю. Добрых три хлопца подобрал. Зараз послал «языка» словить.
— Где же они его возьмут?
— Есть туточки один... любитель природы.
Через несколько минут внизу, под обрывом, раздается шорох. Фома вскакивает, молча подает руками какие-то знаки. Трое дюжих парней втаскивают по косогору огромный мешок и кладут его у ног Золоторенко. Мешок ходит ходуном: в нем кто-то брыкается и сдавленно мычит.
— Добре, хлопцы! — шепчет Фома. — Вытряхайте!
Из мешка вываливается человек со связанными руками и с кляпом во рту. Маркел отпрянул в испуге: Кузьма Сыромятников!
— Развязать! — хладнокровно командует Фома. Хлопцы развязывают Кузьме руки, вынимают изо рта кляп. Один из них подает Фоме аккуратно смотанную удочку и кукан с рыбой:
— Так што, обнаружено при «языке», товарищ командир.
— Добре!
Кузьма некоторое время очумело озирается по сторонам, хватая ртом воздух. Потом его начинает трясти, он со сжатыми кулаками наступает на Золоторенко:
— Ты что... Белены объелся?
— Боевые учения, товарищ комиссар, — оправдывается Золоторенко. — Тренирую разведчиков. Приказав хлопцам: взять заместо «языка» любого, кто прохлаждается на берегу, лодыря гоняет... Не думав, не гадав, шо ты попадешься, — Фома прячет в черные усы чуть приметную ухмылку.
— Сук-кин ты сын! — Сыромятников отходит к обрыву, приседает на корточки, ломая спички, пытается прикурить. Фома садится рядом, услужливо подносит комиссару огонек.
— Звыняй, коли шо не так, — миролюбиво говорит он. — Мабуть, яки замечания к моим разведчикам е?
Кузьма поперхнулся дымом, закашлялся.
— Какие там замечания?! — выдавил он, вытирая слезы. — Подкрались, сграбастали — и пикнуть не успел...
— Добрые хлопцы?
— Угу.
* * *
Связанный из четырех бревнышек плот скоро несло течением. Управления он почти не требовал: полая вода еще не сошла, отмели и перекаты были не опасны.
Маркел Рухтин глядел на проплывающие мимо берега, покрытые темной зеленью сосен, ельника да кедрача. Когда плот подносило близко к берегу, сквозь заросли проглядывали тихие заводи, над которыми пуржил белый черемуховый цвет. И вода была покрыта осыпавшимися лепестками, словно хлопьями снега. Непуганые дикие утки спокойно плавали среди этой ослепительной белизны, часто ныряли, торчком ставя хвосты, и при приближении плота даже не поднимались над водой, а улепетывали, быстро лопоча крыльями и оставляя на белой глади темные полоски чистины...
«Жизнь — она как река, — размышлял Маркел, настроенный на благодушно-философский лад. — Есть в ней свои глубины и отмели, бурные перекаты и крутые излуки, свои тихие заводи и заросшие, воняющие болотом, плесы... И есть стремнина — стремительный и могучий поток глубинных вод, который покорен лишь тем, кто сильный духом и телом...»
Он вытащил из нагрудного кармана пиджака тетрадку в черном клеенчатом переплете. Плот покачивало, строчки ложились торопливыми зигзагами, наскакивали одна на другую:
Утро весеннее, чуткое, нежное
Звезды сбирает с небес.
Смотрится в реку сквозь лозы прибрежные
Темный и дремлющий лес.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Искрится речка, туман поднимается
В ясную неба лазурь.
Плот на воде в тишине колыхается
Тенью промчавшихся бурь...
Чистой синевою смеется река, порошит в глаза черемуховым цветом, а что там впереди, за дальним окоемом? Какая ждет радость, какая печаль?
Маркел задержался в Косманке, не поплыл вместе с теми, кто отправился по низовым селам агитировать мужиков в партизаны. Отговорился срочной работой: воззвания, мол, писать не закончил, и лишь теперь признался самому себе, что схитрил, — хотелось ему поплыть одному на своем крохотном плотике, полюбоваться буйным цветением природы и хотя на часок, на минутку причалить у крутого мыса, напротив деревни Зыряновской, чтобы одним глазком, пускай даже издали, увидеть Маряну, которая снилась ему долгими ночами, томила сердце светлой печалью.
До заветного мыса добрался он к вечеру. Спрыгнул на берег, привязал плот за коряжину. Взобрался наверх по крутому сыпучему яру. Отсюда до деревни было версты четыре, не больше.
Сначала пошел, потом побежал. Вот и сосновый бор, на краю которого стоит аккуратный бревенчатый домик, приютивший Маркела той памятной лютой зимою. Добрые люди спасли его здесь от верной гибели, а судьба подарила синие, ставшие родными теперь, глаза Маряны. Сейчас он уже глядел в эти глаза, диковато-пугливые и зовущие, уже ощущал на своей щеке ее легкое дыхание, — взявшись за руки, они шли зеленым лугом, поднимая с цветов желтые облачка пыльцы, и Маряна разговаривала с этими цветами, с птицами и порхающими мотыльками на понятном только ей одной безмолвном языке...
Маркел не решился сразу заходить в избу: не известно, как встретит хозяин, кажется, заподозривший его тогда в чем-то нехорошем по отношению к Маряне. Он спрятался в кустах и стал ждать, не появится ли девушка во дворе. Тихо было, только куры шебуршали в лопухах да из глубины бора еле доносился стук топора. Над головою вдруг гаркнула ворона могильным, раздирающим душу голосом, от которого Маркел невольно вздрогнул.
Из избы вышла маленькая старушка в черном, перекрестилась и стала шугать прутом крутившуюся над подворьем ворону. Маркел не сразу узнал в этой старушке хозяйку дома, не так чтобы старую в то время женщину. А когда все-таки узнал и окликнул и хозяйка подошла, — поразился, как изменилась она, постарела за эти несколько месяцев!
Она близоруко пригляделась и тоже признала Маркела, зарыдала, бросилась ему на грудь:
— Марке-елушка, сыно-очек... Марянушку-то нашу... И-изверги!..
У Маркела оборвалось все в груди, он пошатнулся, привалился к пряслу.
— Нету нашей Марянушки, нету цветочка лазорева! — причитала хозяйка, обеими руками, как слепая, ощупывая Маркеловы волосы, лицо, плечи.
— Скрутили ей белы рученьки, испоганили, изнасильничали!..
Свет померк в глазах Маркела. Стало пусто и темно кругом. Он опустился на землю. Хозяйка присела рядом с ним. Долго стонала, сцепив руками голову и раскачиваясь всем телом. Потом до Маркела откуда-то из пустоты стали долетать слова, обрывки фраз:
— Больно уж любила гулять одна по лесу... Аха... Белки и бурундучки ее знали, с ладони орешки щелкали... Цветочки первые пошли, а уж радости-то... Прямо светится вся, как ясна зорюшка... Тут и вороги эти нагрянули... За рекрутами... Встретили в лесу... Семь солдатов... Не вынесла позора... На речку убегла... Так и не нашли... Тебя все ждала, выглядывала, аха...
Маркел не помнил, как добрался до берега. Все было как во сне, как в красном зыбучем тумане. Он прыгнул на плот, резанул ножом по веревке. Плот понесло, закружило. Сперва был этот красный закатный туман, потом стало темно.
Маркел упал ничком на мокрые бревна. Плот несло куда-то в темноту, а казалось, что он стремительно летит в черную бездну...
* * *
Версты три оставалось до Шипицина, когда Маркел причалил к берегу. Загнал плот в тихий заливчик, привязал, забросал его намытым водою валежником, травою, корьем. Все делал механически, как в полусонном забытьи.
Наклонился, плеснул на голову пригоршню студеной воды. А когда рябь улеглась, то почудилось: со дна залива, из темных его глубин, медленно всплыло чье-то лицо, чужое и страшное. Он пригляделся — лицо было бледное до синевы, как у утопленника. Маркел зябко поежился, с трудом узнавая свое отражение...
Он шел берегом, выдавливая на сером мокром песке белые следы. Было раннее утро, заря только разгоралась, в прибрежных темных кустах рассыпали звонкие трели невидимые зарянки. Где-то совсем близко закуковала кукушка, и Маркел бессознательно крикнул, как бывало в детстве:
— Кукушка, кукушка, сколько мне лет осталось жить?
Птица поперхнулась, видно, с перепугу и замолкла, словно захлебнувшись криком. Он с минуту подождал — кукушка молчала.
— Значит, ни единого годика? — тревожно спросил Маркел, и еще больше побледнел, и до боли сжал кулаки, и ярость вдруг охватила его, и он захрипел в припадке бешенства: — Врешь ты... поганая тварь! Я еще поживу! Мне отомстить еще надо!.. За Маряну! За деда Василька! Я еще поживу! Накличь лучше смерть на голову Колчака, проклятая птица!..
Он бежал вверх по крутояру, осыпистая глина текла из-под ног, он падал, полз на четвереньках... Взобравшись наверх, он, как подкошенный, свалился под кустом черемухи, на молодую, осыпанную цветочными лепестками, седую траву. Ни о чем не думалось, только со страшной силою захотелось домой: увидеть мать, сестру, маленького Игнашку — единственных родных людей, оставшихся на всей земле. Рассказать им о чудесной девушке Маряне... А изба родная — вот она, рукой подать, но заказана для него туда дорожка... Как они там, бедные?..
К вечеру только Маркел поднялся, проклиная себя за слабость. Снова холодное ожесточение пробудилось в нем, и он готов был теперь на все. Да, что-то сломалось, яростно перекипело в нем и навсегда закаменело, как каменеет защитная смола-живица у раненой сосны.
Он знал теперь, что надо делать. И прямиком направился к Еланским заимкам, что были верстах в семи от деревни. Там, на отвоеванных когда-то у тайги участках, находились пашни бедных, маломощных хозяев. Почва никудышная, подзолистая, редко в какой год давала она мало-мальские урожаи жита. Мужички побогаче и шипицинские кулаки занимали пашни ближе к пойме Тартаса, где земля была жирная, плодородная. Держались богатые родственной семейщиной, чужаков в свои угодья не пускали.
Маркел пришел к Еланским заимкам на закате солнца. Пахари закончили как раз работу, выпрягали из борон и сох лошадей и быков. Кое-где у крохотных избушек-заимок дымились уже костерки, до спазм в горле пахло полевым кулешом с поджаренным салом. Все было знакомо и привычно, но впервые Маркелу бросилось в глаза, что бедные мужики держатся наособицу, друг друга как бы чураются, — не то, что богатые, у которых, бывает, и стол общий, и работа артельная. Бедняк же вечно боится, чтобы его не объели, а для совместной работы объединяться тоже расчету нет: вдруг у соседей окажутся лошади или быки послабее — он ведь, скот-то, и так к концу пахоты готов на борозде ноги вытянуть... Так было спокон веков — все боязни да оглядки, потому-то и давили кланом своим богачи, хотя числом их было много меньше.
Против всяких ожиданий, земляки встретили Маркела с радостью и любопытством. Знали, откуда он пришел, догадывались — зачем. Видать, успели хлебнуть лиха по ноздри и не раз, наверное, говорили меж собой, как вырваться из кабалы этой каторжной, и каждый в отдельности задумывался не раз о злосчастной жизни своей. На парня налетели с расспросами, тормошили, торопили, не замечая его усталости.
— Нет, мужики, так дело не пойдет, — решительно выпрямился Маркел. — Забыли вы тут, под Колчаком, и обычаи наши русские. Гостя ведь накормить сперва надо, а потом и беседу с ним вести... Хорошо бы всех в кучу собрать, да вместе и поужинать, как вон кулачки-богатеи делают.
— А ведь и правда, мужики, язви вас в душу-то! — закричал Степша Буренков, хромоногий, но разбитной, веселый и горячий норовом парень. — Чем мы хуже других? Тока и знаем, што с утра до ночи хребтину гнем да как волки друг на друга косимся...
— Не шибко оно баско, вместе-то, — рассудительно прогудел старик Нечаев, дальний родственник Маркела. — Застукать могут за разговорами... За нами ить следят. То милиционеры, то дружинники частенько наезжают.
— Спужался, едрена корень! — кипятился Степша. — Да чо же это такое?! Скоро от самих себя прятаться зачнем!..
Его поддержали. Вскоре вездесущие ребятишки обежали все Еланские заимки, скликая пахарей в одно место. Мужики явились со своими тряпичными узелками, кто и горячую кашу, и кулеш в котелках притащил, — всего набралось человек с полсотни.
И вот запылал посреди поляны большой артельный костер, люди оживленно переговаривались, угощали друг друга кто чем мог.
— Вот так бы и жить сообща, в мире да радости! — не унимался Степша Буренков. — Скажи-ка теперь свое слово, Маркелка, не томи душу.
Маркел поднялся у костра и сразу выпалил:
— Пришел я за вами, мужики! Небось, слышали о партизанском командире Иване Чубыкине? Он зовет вас к себе... с оружием в руках за Советскую власть бороться.
— О-го!
— Круто берешь быка за рога, парень!
— А пахать и сеять кто же за меня будет? Можа, абмирал Колчак?
— Бабы с ребятишками работу закончить смогут, — насупился Маркел. — Прямо скажем, немного уж у вас тут осталось.
— Молоде-ец, — протянул старик Нечаев. — Не таких мы речей от тебя ждали...
— Каких же? Думали, я пришел Советскую власть вам объявить, которую кто-то уже завоевал, пока вы здесь пашете?
— Да каких деду еще речей надо? — поддержал Маркела Буренков. — У него все речи на спине прописаны. Заголи-ка, дед Нечай, рубаху, покажь те письмена, какие колчаки шомполами на спине твоей прописали! Еще тебе мало? Еще каких-то речей ждешь?
— А ты дак чо? Так счас прямо сорвешься и побежишь к Чубыкину? — окрысился старик Нечаев.
— Ну, можа, и не сейчас, — поумерил свой пыл Степша. — А итить все одно надо... Знать бы тока, верное ли дело затеял Чубыкин? В прошлом-то годе он тожеть вроде начинал, пугнул колчаков здорово, а потом опять все по-старому пошло...
— Потому и получилось так, что рассуждали многие, как вы вот сейчас — кто в лес, кто по дрова, — перебил Маркел. — Давайте, отсиживайтесь, ждите, когда свободу вам на блюдечке поднесут. Пусть другие воюют, кровь проливают, а вы — ждите с моря погоды... Хватитесь потом, да поздно будет. А ведь сейчас самое время выступать — весь урман поднимается. У соседей наших, в Тарском уезде, партизаны Избышева уже начали шерстить колчаков. Слышали, небось?
— Слышать-то слышали...
— С посевом вот как, язви его... Погодить бы трошки...
— А для кого сеете-то? — напористо гнул Маркел. — Опять осенью колчаки придут — и плакал ваш хлебушко. Забыли уже, как в прошлом году было?
— Так-то оно так...
— Выступать надо, мужики.
— Надо бы...
В яркий круг костра из темноты вдруг вышагнул человек, высокий, статный, накрест ремнями опоясанный и с наганом на боку. Все притихли, узнав шипицинского милиционера Леху Маклашевского.
— Говорил же тебе, — испуганно шепнул Маркелу старик Нечаев.
Леха оглядел всех внимательно, помолчал. Достал кисет, свернул цигарку. Сказал спокойно и тихо:
— А я ить весь разговор ваш слышал... Тутока, за кустами стоял. Дак кто это выступать собрался, к Чубыкину бечь? У кого шкура выделки просит? У тебя, дед Нечай, спина по шомполам затосковала?
— А я чо? Я ничо... — попятился старик Нечаев.
Остальные молчали. Молод Маклашевский, но хитер — на мякине не проведешь. Ровесник Маркелу — в детстве коней в ночное вместе гоняли. Да вот разошлись стежки-дорожки: Леха по тятькиному кулацкому следу пошел, в начальники выбился. Сейчас он будто впервые заметил старого дружка, подошел к нему, по плечу хлопнул:
— Маркелка? Ты откуда здесь? А сказывали, што тебя давно уже повесили.
— Шутят, Леха, не слушай людей, — отступая и весь напрягшись, улыбнулся Маркел. — Я вот тоже слышал, что тебя мужики наши кокнули.
— А меня-то за што? Я худого пока не делал. Небось, позабыл, как тебя от смерти спас, когда в сене ты спрятался, а я саблей мимо шуровал?
— Как забыть? Помню, — Маркел глядел Маклашевскому прямо в глаза, продолжал улыбаться.
— Выходит, здря я старался... Думал, ума-разума наберешься.
— Выходит, зря.
— Ну, это!.. — вскипел вдруг Леха, кончая игру. — С мужичками мы завтра разберемся, выясним, по ком из них петля плачет. А ты — идем со мной! Теперь-то уж не жди от меня пощады!
— А ты — от меня, — улыбнулся Маркел.
— Што-о?! — Леха отскочил назад, рванул кобуру, выхватил наган. — Идем, а то пристрелю на месте!
Пытаясь выбить наган, кто-то сзади ударил его под локоть. Грохнул выстрел. Стоявший рядом с Маркелом старик Нечаев схватился за живот, упал, забился в судорогах. На Леху кинулись со всех сторон. Кто-то вгорячах ударил его поленом по голове. И сразу все затихли, расступились.
— Кажется, готов...
— Царство ему небесное!
Старик Нечаев тоже вскоре скончался...
Костер потух. В темноте мужики сидели и лежали на земле, молчали. Только красные огоньки самокруток вспыхивали и гасли. Ночь уходила к рассвету.
— Што вот теперь делать? — не выдержал один.
— Наломали дровишек...
— Может, простят?
— Может — надвое ворожит.
— Не простят, мужики, — вздохнул кто-то. — Ежели за долги порят нещадно, то за такое — точно повесят...
— Уходить надо, пока не поздно, — поднялся Маркел. — Сколько вам об этом толковать?
— Уходить?! — раздался злой голос. — Куда уходить от семьи, от детишек? Это ты заварил кашу, а нам теперяча всем расхлебывать!
— Он нарочно так сделал, мужики! Штобы домой нам возврата не было!
— Тебя первого и хлопнуть надо было, сволочь большевистская!
— Ну, вы потише! Расходились тут! — крикнул Степша Буренков. — Привыкли с больной головы на здоровую валить! Поленом-то кто ударил, Маркел, што ли?
— А может, сделать этак, — рассудил тот, кто надеялся на прощение. — Может, уйти Маркелу одному, мы скажем, што он убил Леху... Ему-то терять неча.
— И правда, сматывайся, Маркелка! Нас тада могут простить.
— Никуда я отсюда не уйду!
— Как не уйдешь? Тебя же первого на первом суку и повесят.
— Всех повесят! Всем надо уходить! — выкрикнул Маркел, потеряв терпение.
— Вот если тебя счас прибить, нам ничо не будет, — сказал кто-то тихо, но так, что слышали все. И все промолчали.
— Убей, если я в чем-то перед тобой виноват, — так же тихо отозвался Маркел. — Но только жизнь я задаром отдавать не намерен. Давай один на один?
— Дак а в чем твоя вина, парень? Понимаем — не за собственную шкуру печешься.
— Семь бед — один ответ, — вздохнул кто-то.
А между тем развиднялось. Серые тени наползали из леса, небо клубилось белой мутью. Тревожное было небо... И тут один хватился — кум исчез!
— Филька-то Казаков иде же? Кум-то мой?
— В деревню, поди, побег, доносить. Штоб себя выгородить... Известный подкулачник.
— Пойдемте, мужики! Поздно будет! — снова заволновался Маркел.
— Легко сказать — пойдемте... А лошадей, а быков куда? С собой забрать — полный разор хозяйству будет. На ребятишек кинуть?..
— А еслиф каратели нагрянут да отнимут?
— Оружие-то есть при вас какое? Приготовить бы надо на всякий случай, — сказал Маркел.
Мужики разбежались по своим заимкам, из заветных тайников доставали ружьишки, у кого и винтовки боевые нашлись. Время тревожное — всяк держал оружие при себе.
Только в лесочке успели собраться — вот они кулацкие дружинники, еще пять милиционеров с ними, а во главе — сам шипицинский урядник Платон Ильин.
— Иде вы тут, сукины дети? — загремел на всю округу урядник.
Дружинники двигались к лесу, держа оружие наизготовку. Степша Буренков вышел из кустов им навстречу, крикнул:
— Не подходи! Нас поболе, чем вас, и у нас тоже ружьишки имеются! Договориться сперва надо, чо к чему... Не подходи, стрелять будем!
Дружинники остановились, толстый урядник Ильин спрятался за их спинами. Тогда вышел вперед поп Григорий Духонин, медленно направился к лесу, выкрикивая на ходу:
— Остановитесь, православные! Не допущайте кровопролития! Себя не жалеете — пощадите детей своих! За смирение бог простит все грехи ваши, а власти даруют вам свободу!..
— Можа, и правду говорит отец Григорий? — сказал тщедушный мужичонка, стоявший рядом с Маркелом. — Не обманет, поди, коли клянется божьим именем? А, мужики?..
— Дак зря турусить не будет, договоренность, должно, у их есть...
Тогда Маркел вырвал у мужичонки ружье, выстрелил вверх. Поп с перепугу взбрыкнул козленком и ткнулся бородой в землю. Остальные тоже залегли, открыли беспорядочную пальбу.
— Отходи! — приказал Маркел.
Мужики, пригнувшись, побежали в глубь леса, отстреливаясь на ходу. Видя такой оборот дела, дружинники побоялись, наверное, преследовать, вскоре позади выстрелы затихли.
Когда вышли на берег Тартаса, все заметно оживились и повеселели.
— Вот так, растуды их в копалку! — возбужденно кричал Степша Буренков. — Спужались? А нас ведь — всего-то горстка! А ежели бы всем миром навалиться?!
— Свобода, братцы, ура!
— Нашего брата, мужика, раскочегарить трудно, а уж зачнем — самому черту рога обломаем, не тока Колчаку!
Маркел молчал, улыбался. И не улыбка это даже была, а жесткая складка на его мальчишески припухлых губах...
Всю ночь лил тихий, но спорый дождь. Он влажно щелкал в оконные стекла, шебуршил по крыше, — на улице что-то фыркало, стонало, отплевывалось, будто захлебывалось в воде огромное живое существо.
На рассвете к этим смутным звукам примешался глухой треск, тяжкое уханье, доносившееся со стороны реки. Маркел растолкал спящего Русакова:
— Кажись, Тартас тронулся. Пойдем, Макар, поглядим.
Они вышли на волю, и было такое ощущение, словно нырнули в холодную воду. С неба сплошняком лились дождевые потоки, под ногами хлюпала вода, — все тонуло в серой водяной мгле, такой плотной и тяжелой, что хотелось загребать руками, отталкиваясь, как при плаванье.
С трудом добрались до берега. Под обрывом мощно ворочалась ожившая река. Ломались и скрежетали льдины, гудела меж ними бурливая вода. Порой раздавался звонкий треск и эхом уносился вверх по речным извивам, как лязг буферов тронувшегося поезда.
Когда дождь поутих и совсем развиднелось, на берег высыпали все обитатели Косманки, люди были возбуждены, К Маркелу подбежал Фома Золоторенко, непривычно растрепанный, до пояса заляпанный грязью.
— Бачишь, Маркелка?! — вопил он, перекрывая рев реки. — Пийшла, матушка, забунтовала, ридная! Вот бы нам так: сгарбузоваться та всей лавиною — на Колчака!..
Подошел всегда степенный Чубыкин. Но сейчас он тоже был весь мокрый, взлохмаченный и напоминал кряжистый пень-выворотень. Обнял Маркела за плечи, прогудел в ухо:
— Замерз? Иди домой, а то простынешь, парень: нитки на тебе сухой нет. Видел я, как вы тут с Макаром полуношничали...
Снова нагнало темную тучу и припустил дождь, но уже не тихий, а ливневый, как из ведра. Но люди и не думали разбегаться по домам. Они дурачились, гонялись друг за другом, устраивали потасовки, веселились, словно дети малые. Маркел понимал их радость: сломалась, наконец, долгая, осточертевшая всем сибирская зима, и река тронулась — единственная дорога, соединяющая глухие таежные села со всем остальным миром.
А Тартас на глазах взбухал и полнился шалой водою, гремел на всю округу, неся на пенистом, будто взмыленном загривке громадные крыги льда, рушил глинистые берега и, выплескиваясь из них, словно былинки, подминал льдинами вековые сосны и кедры, а толстые, железной крепости древесные коренья, что свесились с крутояра к воде, становились изжеванными, измочаленными в куделю...
Нет, не узнать сейчас родной реки! Тихая и неприметная в летнюю пору, справляла она свой буйный праздник пробуждения. Раз в году, во время ледохода, выказывала свою силушку, свой крутой и суровый норов. А летом-то... Кто бы мог подумать? Течет себе несуетно по лесистой равнине, выйдет на прогалину — в медлительных водах отразятся задумчивые облака, потом снова увильнет в зеленую чащу тальников и черемушника, к холодным омутам и мелким припойменным плесам. Водица темная, как чай, настояна на хвое и листьях, но чистая и прозрачная: каждый камешек на дне видно, словно через толстое бутылочное стекло. А тихоня-то, тихоня! Упадет с дерева хвоинка — и тонкая рябь долго идет кругами по воде, ломая отражения прибрежных камышинок...
И эта совестливая скромница гремела теперь на всю округу, вскипала и пенилась мутным потоком, громоздила зеленые льдины, и люди на берегу корчились в диких плясках, что-то орали, как сумасшедшие, будто и в них, в их душах, сломалось, прорвалось ледяное оцепенение и буйная радость хлынула через край.
Маркел сидел с удочкой на берегу Тартаса. Понимал, конечно, что ждать сейчас поклевку — дело безнадежное: мутна еще вода, не отстоялась, не успокоилась. Только в пойменных разливах присмирела река, а вон как играет мускулами на перекатах, завивается тугими жгутами в глубоких промоинах, образуя темные провалы воронок.
Знал Маркел, что в такой мутной воде никакая рыба не увидит насаженную на самодельный крючок наживу, а пришел он на берег просто так — побыть наедине с рекой, подумать. Было о чем думать. По весне в Косманку стал прибывать народ. Пробирались дезертиры из колчаковской армии, шли парни призывного возраста, подлежащие рекрутчине, много было и таких, кто с оружием в руках хотел бороться с ненавистной властью.
Но где его взять, оружие? Только у некоторых фронтовиков имелись боевые винтовки, остальные приходили с охотничьими дробовиками и берданами, с древними прадедовскими шомполками, а то и просто с топорами, вилами, самодельными пиками.
Людей скапливалось все больше. Уже не хватало изб — наскоро строили шалаши из хвойного лапника и пластяные балаганы. Не хватало продовольствия, не было надлежащего порядка. Добровольно взваливший на себя ответственность командира Иван Савватеевич Чубыкин, его первый помощник Фома Золоторенко и он, Маркел Рухтин, метались среди этой разрозненной людской толпы, стремясь направить в нужное русло стихийное половодье гнева оскорбленных и униженных мужиков.
Надо было действовать. В Косманку доходили слухи, что в урманах на таежных глухих заимках скопилось немало партизанских сил и весь таежный край настороженно затаился, как перед большой грозой. Нужно было кому-то начинать, связываться с повстанцами, объединять усилия...
Маркел не заметил, как дрогнул на воде пробковый поплавок, и спохватился только тогда, когда волосяная леска косо пошла вбок, натягиваясь до звона, а в руке ощутилась живая, упругая тяжесть.
— Подсекай! — крикнул кто-то сзади и скатился кубарем с обрыва. Маркел рванул удилище, оно согнулось в дугу.
— Эх, раззява! — заорал непрошеный помощник и, не раздумывая, сиганул в воду.
Вдвоем они насилу выволокли на берег огромную щуку. Сорвавшись с крючка, рыбина пошла колесом, брызгая в глаза песком и норовя к воде. Они кинулись на щуку с двух сторон, крепко ударились лбами. Оказавшись лицом к лицу, незнакомец выпучил глаза:
— Никак, ты, Маркелка?
— Кузьма?!
— А я думал, тебя того... Я ведь по всему Омску искал тебя после восстания, — Кузьма Сыромятников поднялся, отволок щуку подальше от воды, оглушил каблуком сапога. Только тогда протянул Маркелу руку, поздоровался. Это был прежний Кузьма, — порывист и горяч, но расчетлив и точен в движениях, кажется, контролирующий каждый свой шаг, каждый поступок, и потому Маркела немало удивил его безрассудный прыжок в ледяную воду.
— А заядлый ты, однако, рыболов, — сказал он, любуясь товарищем, — я бы, пожалуй, не решился... в воду-то. Ледоход только что кончился. Сейчас простуду схватить — как на суку повеситься.
— Ты так и остался красной девицей? — серьезно спросил Кузьма, стягивая сапоги.
— Да нет... Человека недавно убил... Топором. Так то было по нужде, а тут...
— Тут тоже по нужде. Бывает и на старуху проруха...
И после, когда развели они костерок и развесили для просушки одежду, Кузьма, поворачиваясь перед огнем смуглым, витым из мускулов и жил телом, возбужденно рассказывал:
— С детства я рыбалкой заражен. Как болезнью какой. Отец несколько раз на Барабинские озера свозил — и все, прикипело. Когда туго в жизни придется — вспомню плесик, весь розовый от зори, запах мокрых камышей, синюю стрекозку на поплавке из гусиного пера... Воспоминания одни и остались, а рыбачить-то некогда было. Почитай, с отроческих лет в работу запрягся. По десять часов из депо не выпускали — грохот железа, копоть, мазут... Какая уж там рыбалка: до дому добрался и рухнул кулем. А потом — война, солдатчина, муштра. Каждую свободную минуту — за книжками. Учиться-то в школе почти не довелось...
Маркел искренне обрадовался Сыромятникову, догадывался, что пришел он в Косманку не случайно. Поэтому с нетерпением ждал главного разговора. А Кузьма наслаждался теплом костра, потом неторопливо стал натягивать плохо высохшую, парящую одежду, наконец, предложил:
— Давай еще порыбачим? Запасная удочка есть?
— Да какая сейчас рыбалка! — отмахнулся Маркел. — Дуреха случайно клюнула, а может, спросонья... Ты расскажи лучше, что там нового, на белом свете. С большой земли ведь идешь? А то мы тут — как барсуки по норам.
— Нового, брат, много, сразу не расскажешь. Я ведь из Омска, послан подпольным комитетом большевиков.
— Догадываюсь.
— Вот завтра соберемся, все ладом и обсудим. А сегодня... Давай порыбачим, а?
Прямо мальчишеская легкомысленная настырность пробудилась в Сыромятникове, не знал его таким Маркел. Они долго и безуспешно сидели над тихой водой. Поклевок не было. Уже солнце опустилось за зубчатую стену тайги, с реки потянуло прохладой, из леса, косматясь, стали выползать серые тени. В светлом еще небе протрубила поздняя стая лебедей, их печальные клики упали на тихие плесы и заводи, отозвались в глухих чащобах: клик-клан! клик-клан!
Влекомые бунтующим в крови могучим зовом предков, птицы летели сквозь тысячи верст и тысячи смертей, летели от прекрасных морей юга в родимые края, где ждали их суровые урёмы, холодные зори, дикое раздолье лесов и вод...
Трава только начала простреливать на солнечной лесной поляне, где собрались партизаны, и, помятая, растоптанная подошвами бродней и сапог, пресно пахла молодой зеленью, свежими огурцами. Мужики жадно вдыхали живые запахи земли, напоминающие о начале полевых работ, о пашне, о доме.
Расселись прямо на земле, курили, вяло переговаривались. Неуемный Спирька Курдюков крутился на поляне, приставал к мужикам со своими фокусами. Правда, Макара Русакова обегал сторонкой, так как успел получить от него увесистый подзатыльник.
— Тебя, Спиридон, дак наверно в детстве мало пороли, — высказал свое предположение Чубыкин, — оттого ты и верченый такой, что бабкино веретено.
— Не! — радостно воскликнул Спирька. — Драли меня, Иван Савватеевич, как Сидорову козу, да тока не в коня овес.
В круг вошел Кузьма Сыромятников. Зачем-то стянул с головы фуражку, скомкал ее в кулаке.
— Товарищи партизаны! — начал громко, отчетливо. — Я прислан к вам подпольным комитетом омских большевиков. Сейчас настало время всем честным людям браться за оружие. Красная Армия успешно наступает с запада. Мы должны помочь ей, ударить по колчаковским тылам. Главная наша цель — отвлечь как можно больше сил неприятеля на партизанский фронт. Вторая задача — пробиться на юг, к Транссибирской магистрали. Соединиться с партизанами, которые начали действовать на Алтае. Совместными усилиями рушить железную дорогу, громить поезда. Разрубить, таким образом, колчакию пополам, как ядовитую гадюку...
— Складно балакаешь, — заворочался сидевший у ног Сыромятникова Фома Золоторенко. — Прямо як по писаному шпаришь... А чем воевать? Кулаками? У Колчака, кажуть, и пушки, и пулеметы, а у нас... Вон, у деда Силы шомпольное ружье, якое ще при Ермаке у музеях показывали...
— Ты мою орудию не трожь! — обиженно заверещал маленький лысый старичок, с трудом поднимая от земли тяжеленную шомполку. — Я ею ведмедя за сто сажен навылет простреливал.
— Ого!
— Силен дед Сила!
— Та вона, орудия эта, и в самделе целу батарею заменит.
— Особливо, ежели навкидки...
Мужики рассмеялись. Кузьма Сыромятников стоял, сдвинув лохматые брови. Резкое, словно вырезанное из морёного темного дерева лицо его было недвижным. Он дождался, пока смолкнет смех и галдеж, шагнул к поднявшемуся на ноги Золоторенко.
— Слышал, вы бывший унтер-офицер царской армии?
— Так точно, ваше высокородие! — дурашливо отчеканил Фома, щелкнув каблуками.
— Оно и видно. Брось-ка свои офицерские замашки, — Сыромятников перешел на «ты». — Тут, понимаешь, судьба народа и каждого из нас решается, а ему — хиханьки да хаханьки.
— Какие «хаханьки»? — искренне возмущался горячий Золоторенко. — Я шо, брешу про наше вооружение? Побачь сам — одне берданы да вилы.
Между ними встал кряжистый Чубыкин, тяжело взглянул на Сыромятникова:
— Ты, это... Шибко уж строго, парень. Пустобрехов я и сам не уважаю, дак тут сперва узнать надо человека. Не все ить на одну колодку деланы, одинаковый характер имеют... А насчет оружия Фома прав: тут и потолковать ладом надо, с чего дело начинать. Я так кумекаю, — обратился он к мужикам, притихшим во время спора, — большевистский комитет правильно поставил наши задачи: надо действовать, да не так, как мы в прошлом годе начинали — выскочили, стрельнули и опять за бабьи юбки попрятались. Не наша в том, конешно, вина, — пока учились, раскачивались, слабоваты да неопытны ишшо были... Теперь же надо начинать настоящую войну, без роздыха и без пощады... Но вот какая беда: людей у нас маловато. А надо ба всех поднять — от мала до велика. Нынче мужик раскусил Колчака, уразумел всю его подноготную. Эта сволота похлеще всех царей, вкупе взятых. Вспомните наших товарищей, недавно замученных на Пестровской заимке. Так жить дальше не можно, и выбора у нас нет, окромя как с оружием в руках драться до последнего конца.
— Правильно! — не выдержал дед Сила. — Лучше пулю принять, чем такая жисть... У меня вон последнюю лошаденку...
— Вот я и говорю, — перебил Иван Савватеевич, — самое, мол, время пришло народ поднимать.
— Воззвания писать надо, — подал голос Маркел Рухтин.
— Нужное дело, — одобрил Чубыкин. — А лучше того — по своим деревням всем податься. Бумажка — она на закрутку хороша, а живую душу не заменит, хоть стишками на ей пиши...
Маркел потупился: припомнил-таки Иван Савватеевич давний разговор, не позабыл. Мозговитый мужик, цепкий, даром что грамоты — кот наплакал. Вот и сейчас — в самый корень смотрит, главную суть наизнанку выворачивает. А Чубыкин продолжал, напряженно шевеля тяжелыми скулами, словно бы перемалывая слова:
— Через недельку уляжется Тартас, плоты ладить можно. На них и сплавиться вниз, к приречным селам. Самый безопасный путь: на реке не зацапают, за плотогонов примут. И время подходящее теперь: мужики на пашнях, все гуртом, — легче их разыскивать и разговор вести. А покеда время терять не надо. Всех, кто не обучен военному делу, поставить под ружье, сколько можно научить стрельбе, боевым приемам. Заняться этим должны бывшие фронтовики. Да не муштрой, чем в армии нас пичкали, а учите воевать по-новому, в условиях тайги и болот непролазных. Здесь мы хозяева, а дома и стены помогают. Хитрость и сноровка, знание тайги должны заменить нам хорошее оружие, каким Колчак вооружен до зубов. Верно тут балакал Фома Золоторенко: нема у нас ни пушек, ни пулеметов, и ждать неоткуда. Англичанин или тот же американец пушки нам не пришлет. Но и голыми руками медведя не сломаешь. Нужна на первый случай хотя бы рогатина, а там, даст бог, в бою кое-чего добудем. Значится, надо собрать какие ни на есть ружьишки; на што только можно, вплоть до последней коровенки, выменивать боевые винтовки, патроны, порох, ежели это добро где-нибудь будет обнаружено. Иного выхода я не вижу... — Чубыкин тыльной стороной ладони вытер вспотевший лоб, облизал серые, словно обметанные окалиной, губы. По привычке стал тискать и теребить обеими руками свою рыжую бороду. Видать, волновался: такую длинную и ответственную речь говорил он, может быть, первый раз в жизни.
— ...Теперь, что касаемо этих самых листовок и воззваний. Надо всех, кто разумеет грамоте, засадить, штобы писали призывы, да не какие-то трали-вали, а которые пронимали ба до печенок. Слова штобы были понятные самому что ни на есть темному мужику, и штобы говорили с им, как живые. Эти бумаги мы разошлем, куда сами дойти не сможем. Майк Парус наш давно рвется на такое дело — ему и карты в руки... Давайте, товарищи, отныне забудем свои имена, а будем называть друг друга кличками, какие каждый себе придумает. Этак безопаснее и для нас, и для наших семей, да и следы свои, в случае чего, легче запутать. Меня, к примеру, давно прозвали Охотником, Фому Золоторенко — Кузнецом, пущай так и останется. Хотя, — Иван Савватеевич скривил в усмешке твердые губы, — хотя, к примеру, зайца хоть медведем обзови, он все одно храбрее не станет...
Мужики зашевелились, зашушукались.
— Меня кличьте слоном! — поднялся с земли дед Сила и стукнул кулачишком по впалой груди. — Слыхал, есть животная такая, ростом поболе дома, а ножищи — што кедры столетние. И хобот у ево...
— Дак то, можа, комар? Ежели с хоботом-то?
— Нельзя тебя, дед Силантий, слоном кликать, — серьезно сказал Золоторенко.
— Ето почему так?
— Слон, кажуть, три бочки воды за раз выпивае. А ты столько сможешь?
— Дак еслиф поднатужиться...
Мужики захохотали. Только Кузьма Сыромятников не улыбнулся, нервно тискал в руках свой картуз.
— Такие серьезные дела так не решают, — тихо сказал он Чубыкину. — И опять этот хохол...
Иван Савватеевич, сгоняя с лица улыбку, нахмурился, поднял руку:
— Мужики! Ишшо одно дело мы должны нынче решить, — выбрать командный состав нашего партизанского отряда. Комиссаром к нам прислан от подпольного комитета большевиков товарищ Сыромятников Кузьма Сергеевич. Вот он, перед вами... Возражать, думаю, не будем. Я с им балакал, — парень сурьезный, грамотный, в политике силен, да и пороху на фронте понюхал. Будет кто супротив?
— Строгий уж больно...
— Такой хуже, чем при старом режиме, в бараний рог загнет...
— А с нашим братом, мабуть, по-другому и нельзя, — раздумчиво сказал Фома Золоторенко. — Подраспустились мы трошки тут, а конь без узды шляху не имеет.
— И то верно!
— Был ба свой человек, да чтоб с понятием...
Кузьма шагнул вперед, выпрямился.
— Спасибо, товарищи, за доверие, — сказал он тихо, прежний металл приглушился в его голосе. — А теперь надо выбрать нам командира отряда.
— Дак есть же? Иван Чубыкин?..
— А может, Фому Золоторенко? Все ж таки ахвицер, в военном деле кумекает поболе, чем Иван...
— Ни-ни! — Золоторенко замахал руками. — Куда мени супроть Ивана?! Он — голова! А у моей башке ище ветер гуляе...
Командиром отряда уже официально избрали Чубыкина, его помощником и временным начальником штаба — Фому Золоторенко, а Маркела Рухтина выбрали агитатором и связным, или «летучей почтой», как позже окрестили его партизаны...
— Добре, хлопцы, добре! — Фома Золоторенко в офицерской форме, при всех регалиях красуется перед строем, — ловкий, подтянутый — одно заглядение. Такому начальнику невольно станешь подчиняться и подражать, будь у тебя в руках даже деревяшка вместо винтовки, а на ногах — разбитые лапти. Желторотые парни-новобранцы, бежавшие от колчаковской рекрутчины, «едят» его глазами, мужики постарше тянутся изо всех сил, взмылившись, как лошади под неутомимым седоком.
— Кру-гом! — зычно орет Золоторенко. — Ложись! А ну, давай ще по-пластунски, вон до той сосенки. Быстрее! А ты шо зад отпятил, Русаков? Думаешь, голову спрятав, так противник тебя не побачит?!
Люди ползут в клубах пыли, поднимаются, снова падают, измотанные, грязные, как черти, а Фома неутомим.
— Шо казав Суворов про солдатское учение, га? — наскакивает он на хилого деда Силу, который в строю норовит притулиться к рядом стоящему или присесть на корточки. — А то и казав гениальный полководец: коли трудно в учении, зато легко в бою!
— Дак ты ж не Суворов, — кряхтит старик, размазывая грязь на лице подолом рубахи.
— А ты про то забудь! Для тебя я — Суворов, и Кутузов, и Барклай... этот... Тьфу, нечиста сила, позабыл... Бего-ом, аррш!!
Золоторенко, наконец, при своем деле, которое, может, на роду ему было написано, — даром что в целях конспирации и по прежней профессии Кузнецом его нарекли.
Майк Парус тоже при деле, и трудится с неменьшим вдохновением. Он сочиняет воззвания к сельским жителям. В помощники ему выискалось два грамотея: бывший ссыльный Карнаухов, толстый угрюмый мужик, да Спирька Курдюков, которого кержаки с детства готовили на своего проповедника и потому обучили грамоте. Помощники переписывают готовое, сочиненное Маркелом: Карнаухов молча, с тяжкими вздохами и сопением елозя длинным носом по бумаге, а Спирька то и дело вскакивает со стула, носится по избе, орет и машет кулаками:
— Чо ты, Маркелка, про лиригию ни словом не обмолвился в листовке?! Што она опивум народа, и так прочее?
— Нельзя пока об этом. Верующие за нами не пойдут...
— Ну и хрен с ними! Я сам верующим был, а счас могу любого попа али проповедника Христова на гнилой осине кверх ногами повешать! Зна-аю ихние проповеди! «Возлюби ближнего, ако самого себя...» А сам, паразитина, одной рукой кадилом машет, а другой — в карман к тебе лезет али за глотку цапает...
Маркел отмахивается, подходит к окну. Мимо избы, топоча, как загнанное стадо, бегут «хлопцы» Золоторенко. Дед Сила мелко трусит позади всех, придерживая портки. Свою огромную шомполку он тащит на плече, наподобие коромысла. Но и этак ему тяжело, он опускает «орудию» на землю, волочет за конец дула.
Никто, конечно, не заставляет старика становиться в строй, маршировать вместе с другими. Он сам напросился в роту Золоторенко и теперь вот лезет из кожи, чтобы не ударить в грязь лицом.
Вечереет. На столе — груда исписанной бумаги.
— На сегодня хватит, — говорит Маркел своим помощникам и выходит на улицу.
Тишина. Ласковая, недокучливая теплынь. На фоне светлого неба серыми столбами толчется мошкара.
Маркел направляется к реке. На берегу, в кустах тальника, встречает Золоторенко. Он затаился и кого-то выжидает.
— А-а, Майк Парус! — тихо приветствует Фома, протягивая руку. — Сидай туточки и трошки помолчи.
— Ты что, свидание здесь назначил?
— Ага. Помолчи трошки.
— А где же она?
— Сейчас мои хлопцы приволокут... Помолчи.
Маркел удивленно лупает глазами, и Золоторенко сам не выдерживает, начинает шепотом объяснять:
— Понимаешь, разведчиков обучаю. Добрых три хлопца подобрал. Зараз послал «языка» словить.
— Где же они его возьмут?
— Есть туточки один... любитель природы.
Через несколько минут внизу, под обрывом, раздается шорох. Фома вскакивает, молча подает руками какие-то знаки. Трое дюжих парней втаскивают по косогору огромный мешок и кладут его у ног Золоторенко. Мешок ходит ходуном: в нем кто-то брыкается и сдавленно мычит.
— Добре, хлопцы! — шепчет Фома. — Вытряхайте!
Из мешка вываливается человек со связанными руками и с кляпом во рту. Маркел отпрянул в испуге: Кузьма Сыромятников!
— Развязать! — хладнокровно командует Фома. Хлопцы развязывают Кузьме руки, вынимают изо рта кляп. Один из них подает Фоме аккуратно смотанную удочку и кукан с рыбой:
— Так што, обнаружено при «языке», товарищ командир.
— Добре!
Кузьма некоторое время очумело озирается по сторонам, хватая ртом воздух. Потом его начинает трясти, он со сжатыми кулаками наступает на Золоторенко:
— Ты что... Белены объелся?
— Боевые учения, товарищ комиссар, — оправдывается Золоторенко. — Тренирую разведчиков. Приказав хлопцам: взять заместо «языка» любого, кто прохлаждается на берегу, лодыря гоняет... Не думав, не гадав, шо ты попадешься, — Фома прячет в черные усы чуть приметную ухмылку.
— Сук-кин ты сын! — Сыромятников отходит к обрыву, приседает на корточки, ломая спички, пытается прикурить. Фома садится рядом, услужливо подносит комиссару огонек.
— Звыняй, коли шо не так, — миролюбиво говорит он. — Мабуть, яки замечания к моим разведчикам е?
Кузьма поперхнулся дымом, закашлялся.
— Какие там замечания?! — выдавил он, вытирая слезы. — Подкрались, сграбастали — и пикнуть не успел...
— Добрые хлопцы?
— Угу.
Связанный из четырех бревнышек плот скоро несло течением. Управления он почти не требовал: полая вода еще не сошла, отмели и перекаты были не опасны.
Маркел Рухтин глядел на проплывающие мимо берега, покрытые темной зеленью сосен, ельника да кедрача. Когда плот подносило близко к берегу, сквозь заросли проглядывали тихие заводи, над которыми пуржил белый черемуховый цвет. И вода была покрыта осыпавшимися лепестками, словно хлопьями снега. Непуганые дикие утки спокойно плавали среди этой ослепительной белизны, часто ныряли, торчком ставя хвосты, и при приближении плота даже не поднимались над водой, а улепетывали, быстро лопоча крыльями и оставляя на белой глади темные полоски чистины...
«Жизнь — она как река, — размышлял Маркел, настроенный на благодушно-философский лад. — Есть в ней свои глубины и отмели, бурные перекаты и крутые излуки, свои тихие заводи и заросшие, воняющие болотом, плесы... И есть стремнина — стремительный и могучий поток глубинных вод, который покорен лишь тем, кто сильный духом и телом...»
Он вытащил из нагрудного кармана пиджака тетрадку в черном клеенчатом переплете. Плот покачивало, строчки ложились торопливыми зигзагами, наскакивали одна на другую:
Утро весеннее, чуткое, нежное
Звезды сбирает с небес.
Смотрится в реку сквозь лозы прибрежные
Темный и дремлющий лес.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Искрится речка, туман поднимается
В ясную неба лазурь.
Плот на воде в тишине колыхается
Тенью промчавшихся бурь...
Чистой синевою смеется река, порошит в глаза черемуховым цветом, а что там впереди, за дальним окоемом? Какая ждет радость, какая печаль?
Маркел задержался в Косманке, не поплыл вместе с теми, кто отправился по низовым селам агитировать мужиков в партизаны. Отговорился срочной работой: воззвания, мол, писать не закончил, и лишь теперь признался самому себе, что схитрил, — хотелось ему поплыть одному на своем крохотном плотике, полюбоваться буйным цветением природы и хотя на часок, на минутку причалить у крутого мыса, напротив деревни Зыряновской, чтобы одним глазком, пускай даже издали, увидеть Маряну, которая снилась ему долгими ночами, томила сердце светлой печалью.
До заветного мыса добрался он к вечеру. Спрыгнул на берег, привязал плот за коряжину. Взобрался наверх по крутому сыпучему яру. Отсюда до деревни было версты четыре, не больше.
Сначала пошел, потом побежал. Вот и сосновый бор, на краю которого стоит аккуратный бревенчатый домик, приютивший Маркела той памятной лютой зимою. Добрые люди спасли его здесь от верной гибели, а судьба подарила синие, ставшие родными теперь, глаза Маряны. Сейчас он уже глядел в эти глаза, диковато-пугливые и зовущие, уже ощущал на своей щеке ее легкое дыхание, — взявшись за руки, они шли зеленым лугом, поднимая с цветов желтые облачка пыльцы, и Маряна разговаривала с этими цветами, с птицами и порхающими мотыльками на понятном только ей одной безмолвном языке...
Маркел не решился сразу заходить в избу: не известно, как встретит хозяин, кажется, заподозривший его тогда в чем-то нехорошем по отношению к Маряне. Он спрятался в кустах и стал ждать, не появится ли девушка во дворе. Тихо было, только куры шебуршали в лопухах да из глубины бора еле доносился стук топора. Над головою вдруг гаркнула ворона могильным, раздирающим душу голосом, от которого Маркел невольно вздрогнул.
Из избы вышла маленькая старушка в черном, перекрестилась и стала шугать прутом крутившуюся над подворьем ворону. Маркел не сразу узнал в этой старушке хозяйку дома, не так чтобы старую в то время женщину. А когда все-таки узнал и окликнул и хозяйка подошла, — поразился, как изменилась она, постарела за эти несколько месяцев!
Она близоруко пригляделась и тоже признала Маркела, зарыдала, бросилась ему на грудь:
— Марке-елушка, сыно-очек... Марянушку-то нашу... И-изверги!..
У Маркела оборвалось все в груди, он пошатнулся, привалился к пряслу.
— Нету нашей Марянушки, нету цветочка лазорева! — причитала хозяйка, обеими руками, как слепая, ощупывая Маркеловы волосы, лицо, плечи.
— Скрутили ей белы рученьки, испоганили, изнасильничали!..
Свет померк в глазах Маркела. Стало пусто и темно кругом. Он опустился на землю. Хозяйка присела рядом с ним. Долго стонала, сцепив руками голову и раскачиваясь всем телом. Потом до Маркела откуда-то из пустоты стали долетать слова, обрывки фраз:
— Больно уж любила гулять одна по лесу... Аха... Белки и бурундучки ее знали, с ладони орешки щелкали... Цветочки первые пошли, а уж радости-то... Прямо светится вся, как ясна зорюшка... Тут и вороги эти нагрянули... За рекрутами... Встретили в лесу... Семь солдатов... Не вынесла позора... На речку убегла... Так и не нашли... Тебя все ждала, выглядывала, аха...
Маркел не помнил, как добрался до берега. Все было как во сне, как в красном зыбучем тумане. Он прыгнул на плот, резанул ножом по веревке. Плот понесло, закружило. Сперва был этот красный закатный туман, потом стало темно.
Маркел упал ничком на мокрые бревна. Плот несло куда-то в темноту, а казалось, что он стремительно летит в черную бездну...
Версты три оставалось до Шипицина, когда Маркел причалил к берегу. Загнал плот в тихий заливчик, привязал, забросал его намытым водою валежником, травою, корьем. Все делал механически, как в полусонном забытьи.
Наклонился, плеснул на голову пригоршню студеной воды. А когда рябь улеглась, то почудилось: со дна залива, из темных его глубин, медленно всплыло чье-то лицо, чужое и страшное. Он пригляделся — лицо было бледное до синевы, как у утопленника. Маркел зябко поежился, с трудом узнавая свое отражение...
Он шел берегом, выдавливая на сером мокром песке белые следы. Было раннее утро, заря только разгоралась, в прибрежных темных кустах рассыпали звонкие трели невидимые зарянки. Где-то совсем близко закуковала кукушка, и Маркел бессознательно крикнул, как бывало в детстве:
— Кукушка, кукушка, сколько мне лет осталось жить?
Птица поперхнулась, видно, с перепугу и замолкла, словно захлебнувшись криком. Он с минуту подождал — кукушка молчала.
— Значит, ни единого годика? — тревожно спросил Маркел, и еще больше побледнел, и до боли сжал кулаки, и ярость вдруг охватила его, и он захрипел в припадке бешенства: — Врешь ты... поганая тварь! Я еще поживу! Мне отомстить еще надо!.. За Маряну! За деда Василька! Я еще поживу! Накличь лучше смерть на голову Колчака, проклятая птица!..
Он бежал вверх по крутояру, осыпистая глина текла из-под ног, он падал, полз на четвереньках... Взобравшись наверх, он, как подкошенный, свалился под кустом черемухи, на молодую, осыпанную цветочными лепестками, седую траву. Ни о чем не думалось, только со страшной силою захотелось домой: увидеть мать, сестру, маленького Игнашку — единственных родных людей, оставшихся на всей земле. Рассказать им о чудесной девушке Маряне... А изба родная — вот она, рукой подать, но заказана для него туда дорожка... Как они там, бедные?..
К вечеру только Маркел поднялся, проклиная себя за слабость. Снова холодное ожесточение пробудилось в нем, и он готов был теперь на все. Да, что-то сломалось, яростно перекипело в нем и навсегда закаменело, как каменеет защитная смола-живица у раненой сосны.
Он знал теперь, что надо делать. И прямиком направился к Еланским заимкам, что были верстах в семи от деревни. Там, на отвоеванных когда-то у тайги участках, находились пашни бедных, маломощных хозяев. Почва никудышная, подзолистая, редко в какой год давала она мало-мальские урожаи жита. Мужички побогаче и шипицинские кулаки занимали пашни ближе к пойме Тартаса, где земля была жирная, плодородная. Держались богатые родственной семейщиной, чужаков в свои угодья не пускали.
Маркел пришел к Еланским заимкам на закате солнца. Пахари закончили как раз работу, выпрягали из борон и сох лошадей и быков. Кое-где у крохотных избушек-заимок дымились уже костерки, до спазм в горле пахло полевым кулешом с поджаренным салом. Все было знакомо и привычно, но впервые Маркелу бросилось в глаза, что бедные мужики держатся наособицу, друг друга как бы чураются, — не то, что богатые, у которых, бывает, и стол общий, и работа артельная. Бедняк же вечно боится, чтобы его не объели, а для совместной работы объединяться тоже расчету нет: вдруг у соседей окажутся лошади или быки послабее — он ведь, скот-то, и так к концу пахоты готов на борозде ноги вытянуть... Так было спокон веков — все боязни да оглядки, потому-то и давили кланом своим богачи, хотя числом их было много меньше.
Против всяких ожиданий, земляки встретили Маркела с радостью и любопытством. Знали, откуда он пришел, догадывались — зачем. Видать, успели хлебнуть лиха по ноздри и не раз, наверное, говорили меж собой, как вырваться из кабалы этой каторжной, и каждый в отдельности задумывался не раз о злосчастной жизни своей. На парня налетели с расспросами, тормошили, торопили, не замечая его усталости.
— Нет, мужики, так дело не пойдет, — решительно выпрямился Маркел. — Забыли вы тут, под Колчаком, и обычаи наши русские. Гостя ведь накормить сперва надо, а потом и беседу с ним вести... Хорошо бы всех в кучу собрать, да вместе и поужинать, как вон кулачки-богатеи делают.
— А ведь и правда, мужики, язви вас в душу-то! — закричал Степша Буренков, хромоногий, но разбитной, веселый и горячий норовом парень. — Чем мы хуже других? Тока и знаем, што с утра до ночи хребтину гнем да как волки друг на друга косимся...
— Не шибко оно баско, вместе-то, — рассудительно прогудел старик Нечаев, дальний родственник Маркела. — Застукать могут за разговорами... За нами ить следят. То милиционеры, то дружинники частенько наезжают.
— Спужался, едрена корень! — кипятился Степша. — Да чо же это такое?! Скоро от самих себя прятаться зачнем!..
Его поддержали. Вскоре вездесущие ребятишки обежали все Еланские заимки, скликая пахарей в одно место. Мужики явились со своими тряпичными узелками, кто и горячую кашу, и кулеш в котелках притащил, — всего набралось человек с полсотни.
И вот запылал посреди поляны большой артельный костер, люди оживленно переговаривались, угощали друг друга кто чем мог.
— Вот так бы и жить сообща, в мире да радости! — не унимался Степша Буренков. — Скажи-ка теперь свое слово, Маркелка, не томи душу.
Маркел поднялся у костра и сразу выпалил:
— Пришел я за вами, мужики! Небось, слышали о партизанском командире Иване Чубыкине? Он зовет вас к себе... с оружием в руках за Советскую власть бороться.
— О-го!
— Круто берешь быка за рога, парень!
— А пахать и сеять кто же за меня будет? Можа, абмирал Колчак?
— Бабы с ребятишками работу закончить смогут, — насупился Маркел. — Прямо скажем, немного уж у вас тут осталось.
— Молоде-ец, — протянул старик Нечаев. — Не таких мы речей от тебя ждали...
— Каких же? Думали, я пришел Советскую власть вам объявить, которую кто-то уже завоевал, пока вы здесь пашете?
— Да каких деду еще речей надо? — поддержал Маркела Буренков. — У него все речи на спине прописаны. Заголи-ка, дед Нечай, рубаху, покажь те письмена, какие колчаки шомполами на спине твоей прописали! Еще тебе мало? Еще каких-то речей ждешь?
— А ты дак чо? Так счас прямо сорвешься и побежишь к Чубыкину? — окрысился старик Нечаев.
— Ну, можа, и не сейчас, — поумерил свой пыл Степша. — А итить все одно надо... Знать бы тока, верное ли дело затеял Чубыкин? В прошлом-то годе он тожеть вроде начинал, пугнул колчаков здорово, а потом опять все по-старому пошло...
— Потому и получилось так, что рассуждали многие, как вы вот сейчас — кто в лес, кто по дрова, — перебил Маркел. — Давайте, отсиживайтесь, ждите, когда свободу вам на блюдечке поднесут. Пусть другие воюют, кровь проливают, а вы — ждите с моря погоды... Хватитесь потом, да поздно будет. А ведь сейчас самое время выступать — весь урман поднимается. У соседей наших, в Тарском уезде, партизаны Избышева уже начали шерстить колчаков. Слышали, небось?
— Слышать-то слышали...
— С посевом вот как, язви его... Погодить бы трошки...
— А для кого сеете-то? — напористо гнул Маркел. — Опять осенью колчаки придут — и плакал ваш хлебушко. Забыли уже, как в прошлом году было?
— Так-то оно так...
— Выступать надо, мужики.
— Надо бы...
В яркий круг костра из темноты вдруг вышагнул человек, высокий, статный, накрест ремнями опоясанный и с наганом на боку. Все притихли, узнав шипицинского милиционера Леху Маклашевского.
— Говорил же тебе, — испуганно шепнул Маркелу старик Нечаев.
Леха оглядел всех внимательно, помолчал. Достал кисет, свернул цигарку. Сказал спокойно и тихо:
— А я ить весь разговор ваш слышал... Тутока, за кустами стоял. Дак кто это выступать собрался, к Чубыкину бечь? У кого шкура выделки просит? У тебя, дед Нечай, спина по шомполам затосковала?
— А я чо? Я ничо... — попятился старик Нечаев.
Остальные молчали. Молод Маклашевский, но хитер — на мякине не проведешь. Ровесник Маркелу — в детстве коней в ночное вместе гоняли. Да вот разошлись стежки-дорожки: Леха по тятькиному кулацкому следу пошел, в начальники выбился. Сейчас он будто впервые заметил старого дружка, подошел к нему, по плечу хлопнул:
— Маркелка? Ты откуда здесь? А сказывали, што тебя давно уже повесили.
— Шутят, Леха, не слушай людей, — отступая и весь напрягшись, улыбнулся Маркел. — Я вот тоже слышал, что тебя мужики наши кокнули.
— А меня-то за што? Я худого пока не делал. Небось, позабыл, как тебя от смерти спас, когда в сене ты спрятался, а я саблей мимо шуровал?
— Как забыть? Помню, — Маркел глядел Маклашевскому прямо в глаза, продолжал улыбаться.
— Выходит, здря я старался... Думал, ума-разума наберешься.
— Выходит, зря.
— Ну, это!.. — вскипел вдруг Леха, кончая игру. — С мужичками мы завтра разберемся, выясним, по ком из них петля плачет. А ты — идем со мной! Теперь-то уж не жди от меня пощады!
— А ты — от меня, — улыбнулся Маркел.
— Што-о?! — Леха отскочил назад, рванул кобуру, выхватил наган. — Идем, а то пристрелю на месте!
Пытаясь выбить наган, кто-то сзади ударил его под локоть. Грохнул выстрел. Стоявший рядом с Маркелом старик Нечаев схватился за живот, упал, забился в судорогах. На Леху кинулись со всех сторон. Кто-то вгорячах ударил его поленом по голове. И сразу все затихли, расступились.
— Кажется, готов...
— Царство ему небесное!
Старик Нечаев тоже вскоре скончался...
Костер потух. В темноте мужики сидели и лежали на земле, молчали. Только красные огоньки самокруток вспыхивали и гасли. Ночь уходила к рассвету.
— Што вот теперь делать? — не выдержал один.
— Наломали дровишек...
— Может, простят?
— Может — надвое ворожит.
— Не простят, мужики, — вздохнул кто-то. — Ежели за долги порят нещадно, то за такое — точно повесят...
— Уходить надо, пока не поздно, — поднялся Маркел. — Сколько вам об этом толковать?
— Уходить?! — раздался злой голос. — Куда уходить от семьи, от детишек? Это ты заварил кашу, а нам теперяча всем расхлебывать!
— Он нарочно так сделал, мужики! Штобы домой нам возврата не было!
— Тебя первого и хлопнуть надо было, сволочь большевистская!
— Ну, вы потише! Расходились тут! — крикнул Степша Буренков. — Привыкли с больной головы на здоровую валить! Поленом-то кто ударил, Маркел, што ли?
— А может, сделать этак, — рассудил тот, кто надеялся на прощение. — Может, уйти Маркелу одному, мы скажем, што он убил Леху... Ему-то терять неча.
— И правда, сматывайся, Маркелка! Нас тада могут простить.
— Никуда я отсюда не уйду!
— Как не уйдешь? Тебя же первого на первом суку и повесят.
— Всех повесят! Всем надо уходить! — выкрикнул Маркел, потеряв терпение.
— Вот если тебя счас прибить, нам ничо не будет, — сказал кто-то тихо, но так, что слышали все. И все промолчали.
— Убей, если я в чем-то перед тобой виноват, — так же тихо отозвался Маркел. — Но только жизнь я задаром отдавать не намерен. Давай один на один?
— Дак а в чем твоя вина, парень? Понимаем — не за собственную шкуру печешься.
— Семь бед — один ответ, — вздохнул кто-то.
А между тем развиднялось. Серые тени наползали из леса, небо клубилось белой мутью. Тревожное было небо... И тут один хватился — кум исчез!
— Филька-то Казаков иде же? Кум-то мой?
— В деревню, поди, побег, доносить. Штоб себя выгородить... Известный подкулачник.
— Пойдемте, мужики! Поздно будет! — снова заволновался Маркел.
— Легко сказать — пойдемте... А лошадей, а быков куда? С собой забрать — полный разор хозяйству будет. На ребятишек кинуть?..
— А еслиф каратели нагрянут да отнимут?
— Оружие-то есть при вас какое? Приготовить бы надо на всякий случай, — сказал Маркел.
Мужики разбежались по своим заимкам, из заветных тайников доставали ружьишки, у кого и винтовки боевые нашлись. Время тревожное — всяк держал оружие при себе.
Только в лесочке успели собраться — вот они кулацкие дружинники, еще пять милиционеров с ними, а во главе — сам шипицинский урядник Платон Ильин.
— Иде вы тут, сукины дети? — загремел на всю округу урядник.
Дружинники двигались к лесу, держа оружие наизготовку. Степша Буренков вышел из кустов им навстречу, крикнул:
— Не подходи! Нас поболе, чем вас, и у нас тоже ружьишки имеются! Договориться сперва надо, чо к чему... Не подходи, стрелять будем!
Дружинники остановились, толстый урядник Ильин спрятался за их спинами. Тогда вышел вперед поп Григорий Духонин, медленно направился к лесу, выкрикивая на ходу:
— Остановитесь, православные! Не допущайте кровопролития! Себя не жалеете — пощадите детей своих! За смирение бог простит все грехи ваши, а власти даруют вам свободу!..
— Можа, и правду говорит отец Григорий? — сказал тщедушный мужичонка, стоявший рядом с Маркелом. — Не обманет, поди, коли клянется божьим именем? А, мужики?..
— Дак зря турусить не будет, договоренность, должно, у их есть...
Тогда Маркел вырвал у мужичонки ружье, выстрелил вверх. Поп с перепугу взбрыкнул козленком и ткнулся бородой в землю. Остальные тоже залегли, открыли беспорядочную пальбу.
— Отходи! — приказал Маркел.
Мужики, пригнувшись, побежали в глубь леса, отстреливаясь на ходу. Видя такой оборот дела, дружинники побоялись, наверное, преследовать, вскоре позади выстрелы затихли.
Когда вышли на берег Тартаса, все заметно оживились и повеселели.
— Вот так, растуды их в копалку! — возбужденно кричал Степша Буренков. — Спужались? А нас ведь — всего-то горстка! А ежели бы всем миром навалиться?!
— Свобода, братцы, ура!
— Нашего брата, мужика, раскочегарить трудно, а уж зачнем — самому черту рога обломаем, не тока Колчаку!
Маркел молчал, улыбался. И не улыбка это даже была, а жесткая складка на его мальчишески припухлых губах...
ГЛАВА IX
Гроза над урманом
И всколыхнулся от края до края весь великий батюшка урман!
К середине 1919 года север Омской и юго-запад Томской губерний был охвачен партизанским движением. Разрозненные силы повстанцев объединялись в группы, отряды, целые армии.
Сначала колчаковские власти не придавали особого значения шабурникам, как презрительно называли они партизан. На усмирение их посылались мелкие карательные отряды, мобилизовались кулацкие дружины, которые нещадно пороли правых и виноватых (разбираться не было времени), иногда грабили и сжигали целые деревни.
Но уже в июле, когда восстание охватило 56 волостей Тарского, Каннского и Татарского уездов, которые объявили себя Партизанским краем и на территории которых была изгнана белая милиция, разогнаны земские управы, уничтожены кулацкие дружины, созданы военно-революционные штабы и ревкомы, сформированы пять повстанческих армий, насчитывающих около 20 тысяч бойцов, — верховный правитель адмирал Колчак вынужден был признаться, что он не понимает этот народ (то есть сибиряков-повстанцев), не знает, что ему нужно.
Зато сами повстанцы задачи свои понимали хорошо и цель видели ясно. Вольнолюбивый и гордый сибирский крестьянин, даже при царе живший сносно на вольных землях, пользуясь огромными природными богатствами лесов, рек и озер, вдруг потерял уверенность в завтрашнем дне.
На него наложили непосильные налоги и подати, ему запретили пользоваться лесом; каждую минуту могли нагрянуть каратели или белые милиционеры, чтобы забрать в постылую армию молодых парней, отнять лошадей и хлеб, засечь до смерти при малейшем сопротивлении...
Такого сибирский мужик не видывал искони и воспротивился всем своим существом. «Кака это жисть? — разводил он руками, медленно, но упорно продираясь к истине. — Тьфу на таку жисть!» — и со злостью шмякал шапкой о землю, потом отыскивал ружьишко, брал топор или вилы, собирал харчишек в дальнюю дорогу: «Пойду, паря... А там — пан или пропал...»
* * *
Отряд Ивана Савватеевича Чубыкина один из первых в партизанском крае возобновил активные боевые действия против колчаковцев.
В июльском донесении Отдел госохраны департамента милиции колчаковского правительства сообщал управляющему Томской губернии: «Красные собираются в лесах (непроходимых), скупают винтовки и патроны, вербуют добровольцев среди крестьян, которые... помогают Чубыкину всем, чем можно. Новобранцы, живущие вверх по Таре, пошли к Чубыкину, а не к воинскому начальнику. Чубыкин их обучает открыто военному строю...»
Чубыкинский отряд был, пожалуй, самым организованным и дисциплинированным из всех других. Согласно приказу командира, любое насилие над сельскими жителями в районе действия отряда каралось смертью. В соседние волости Иван Савватеевич разослал агитаторов, которые призывали крестьян к борьбе.
Много сил и энергии положил Иван Савватеевич, чтобы сломить стихийное настроение некоторых мужиков, чтобы добиться дисциплины и порядка.
Когда по весне из таежных сел хлынули к нему целые ватаги повстанцев, зачастую не видящих перед собой ясной цели, а лишь переполненных жаждой мести, рвущихся слепо и яростно, как река в половодье, крушить и ломать все на своем пути, Чубыкину и его помощникам пришлось туго.
Помогли командиру железная выдержка да отличное знание сложной психологии мужика, каковым был он сам — плоть от плоти и кровь от крови. Досконально знал Иван Савватеевич все сильные и слабые стороны своих подчиненных: их ненависть ко всякого рода угнетателям, почти болезненное отношение к несправедливости и вековое многотерпение — свойство русского характера переносить все тяготы. Их всегдашнюю тягу к лучшей доле и боязнь всего нового, каких-то перемен в жизни. Наконец, их здоровую, вольнолюбивую натуру и страх потерять собственный клочок земли или кормилицу лошаденку...
Как и в прошлом году, когда восстание только начиналось, Чубыкин прежде всего создал ядро отряда из фронтовиков и бывших политических ссыльных, которых оказалось не так уж мало.
Преданные революции люди возглавили отдельные группы из восьми-десяти человек и проводили в них большую воспитательную работу.
Кроме того, чубыкинцы были связаны с большевиками и рабочими Омска, Барабинска и Каинска. Из этих городов в отряд проникали связные, знакомили командный состав с решениями подпольных большевистских комитетов, разъясняли текущую обстановку.
И отряд, не сразу, конечно, а постепенно, с большими трудностями, превратился, наконец, в грозную для врага боевую единицу.
Отряд отличался большой маневренностью. Нанеся молниеносный удар по врагу, он скрывался в урмане, чтобы снова появиться там, где его совсем не ждут. Благодаря хорошо поставленной разведке и помощи населения, чубыкинцы были неуловимы.
Иван Савватеевич, несомненно, обладал незаурядным природным даром военачальника и пользовался среди крестьян и партизан большим доверием и любовью.
Вскоре и колчаковские власти поняли, что перед ними не стихийные бунтари, которых можно запугать и успокоить порками, а хорошо организованная реальная сила и с ней нужно считаться не меньше, чем с успешно наступающими на Западном фронте частями Красной Армии.
На подавление партизан были направлены крупные отряды регулярной белой армии. Более тысячи солдат и офицеров, среди которых было немало польских легионеров и белочехов, направились в тайгу. Вооруженные винтовками, карабинами, пулеметами, бомбометами, даже 76-миллиметровыми пушками, каратели, особенно чужеземцы, неуютно, однако, чувствовали себя среди угрюмых, настороженных лесов, где каждый куст и каждое дерево мерещились местами партизанских засад. Поэтому, передвигаясь по опасным дорогам и тропам Партизанского края, враги пользовались варварским способом самообороны: в попутных селах они хватали сотни так называемых заложников, стариков, детей, женщин, — связывали их одной веревкой и во время маршей окружали себя и свои обозы живой людской цепью, в которой могли быть отцы и матери, жены и дети партизан...
* * *
— Ну и занесло же вас... к черту на кулички. Погоди, передохнем немного, — Маркел опустился на коряжину, стал стягивать неподатливые от сырости сапоги.
— Ага, забрались туда, где Макар телят не пас, — весело отозвался Спирька, присаживаясь рядом. — Тутока нас никакие власти не доставали... Семь верст до небес, и все лесом...
Чубыкин послал Маркела Рухтина на разведку: узнать, можно ли пройти лесными дебрями и болотами к селу Кыштовка, где засел крупный отряд особого назначения под командованием штабс-капитана Чернецкого.
В лоб село не взять: все подходы к нему бдительно охраняются, каратели отлично вооружены. А если попробовать внезапным ударом, со стороны непроходимого ряма, откуда Чернецкому и в голову не придет ждать неприятеля? На подобных расчетах и строилась боевая тактика партизанского командира, и удача ему пока не изменяла.
А верным помощником Ивана Савватеевича стал смекалистый и осторожный, рано возмужавший Майк Парус, который мог теперь подавить в себе неуверенность и природную застенчивость, мог безошибочно ориентироваться в любой обстановке. Ведь партизанскому связному, каким был Маркел, приходилось попадать в самые неожиданные условия, подчас рисковать жизнью, в разрозненных, разбросанных по тайге отрядах, куда посылал его для связи командир, самостоятельно принимать решения, соответственно быстро меняющимся обстоятельствам.
Недавно был случай. Объявился в таежном районе, где действовал отряд Чубыкина, новый партизанский командир, который тоже, как когда-то Митька Бушуев, именовал себя атаманом, — некий Саша Соколовский. С образованием, говорят, и не из простого мужицкого сословия, но нет, далеко не Митька Бушуев — открытая и честная душа, который по наивности своей мечтал одною саблею извести всех притеснителей народа и установить справедливость на всей земле.
Саша же имел корыстные личные цели, больше всего на свете любил славу и чихать хотел на нужды крестьянские, а до Чубыкина стали доходить слухи, что, действуя под маской партизан, шибко пакостит атаман Соколовский: грабит крестьян, занимается насилием, проповедует свои бредовые идеи и вообще позорит и топчет завоеванное уважение к партизанам со стороны населения.
Не столько умен, сколько хитер был Саша: сумел-таки набрать в свой отряд с полсотни мужиков, убедить их, обратить в свою веру, и действовал «под шумок» — осторожно и осмотрительно.
Чубыкин направил к Соколовскому Рухтина разведать, чем дышит новоиспеченный атаман. Послал негласно: проникнуть в отряд рядовым «партизаном», все разузнать, а потом уж и решать, что делать с атаманом.
Но через неделю Маркел привел к Чубыкину ватагу Соколовского в полном составе, сам же Саша прибыл верхом на коне, привязанный к седлу. Пришлось пойти на такую жесткую крайность, потому как лихой атаман вел себя весьма непристойно: орал, ругался, дрыгал привязанными к стременам ногами и даже плевался. Видно, никак не мог примириться с тем, что его, потомственного интеллигента, бывшего кадрового офицера царской армии, обвел вокруг пальца какой-то деревенский мальчишка, который быстро сумел найти подход к его «хлопцам-разбойникам». Многие и сами уже раскусили корыстные цели своего атамана, других пришлось припугнуть, сказав, что Иван Савватеевич не сегодня-завтра намерен заняться бандой Соколовского, обуздать, прибрать ее к рукам, — и тогда уж кое-кому не поздоровится...
Не мог, не желал примириться Саша и с тем, что так быстро и позорно рухнули его заветные мечты, его давно взлелеянные планы на завладение всеми партизанскими силами урмана, а после, если даст бог, и на создание особой таежной республики, которая будет диктовать свои условия самому верховному правителю Колчаку...
Вот почему так ярился атаман, так выл и бился в седле, сулился всех перевешать и мысли свои потаенные выплеснул; вдобавок ко всему под хмельком был Саша, а известно: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, — так что Чубыкин, подойдя на безопасное от плевков расстояние, первым делом осведомился, не болен ли атаман, а когда узнал, что здоров и вроде бы в собственном уме, то рассудил так:
— Толку, однако, не будет из тебя, парень. Наскрозь ты взялся плесенью, грибком ядовитым, а гнилое бревно всю постройку порушить может... Да и этак ежели сказать: горбатого тока могила исправит. Так што, не обессудь, парень, придется тебя... того...
Потом подошел к Маркелу, крепко пожал руку:
— Молодец. Путевый агитатор из тебя получается. Где можно — так-то вот и действуй: словами, а не пулей да штыком. Кровь людская — она не водица...
Маркел понимал, что успех и этой операции внезапного нападения на карателей Чернецкого во многом зависит от него: удачно ли проведет он разведку, найдет ли подходящую тропу через болото, узнает ли, какие у неприятеля силы и как настроены кыштовские мужики?
Сопровождать Маркела вызвался Спирька Курдюков, заверил, что знает эти места как свои пять пальцев, — где-то здесь, среди лесов и болот, его родное кержацкое село, в котором раскольники издавна хоронятся от всего мира. Вот и ломятся теперь парни сквозь непролазные болота, по известной одному Спирьке зыбкой тропе, с обеих сторон которой щерят гнилую разверзшуюся пасть бездонные пучины...
Присели отдохнуть на полусгнившую осиновую колодину; Маркел стянул сапоги, развесил сушить мокрые вонючие портянки. Кожа на ногах побелела и сморщилась от сырости, ветерок приятно щекочет натруженные ступни. Маркел вытянулся вдоль ствола, прикрыл глаза.
Сильно он изменился за последнее время даже внешне. Подтянулся и словно бы раздался в плечах, медлительнее, но увереннее стали движения, а по-девичьи мягкие черты лица обрезались, посуровели. Еще больше похудел, осунулся, смуглая кожа натянулась на скулах, и до льняной белизны выгорел русый чуб.
— Далеко еще до твоего поселка? — устало спросил он.
— Дак рядом уже. Версты две осталось. А оттуда до Кыштовки — рукой подать, — живо отозвался Спирька и завертелся вокруг колоды. — Вставай, Маркелка, пролежни на боках будут!
— Не спеши пляши... — Маркел внимательно поглядел на Спирьку, спросил понимающе: — Не терпится, дома-то зазноба, небось, ждет?
— Кака тебе зазноба?! — взвился Спирька. — Отец Серафим, проповедник наш, — вот моя любовь по гроб жизни... Погоди, старый кобель, я тя приласкаю!..
— Ты эти шутки брось! — Маркел резко поднялся на ноги. — Ты чего это задумал, Спиридон? Про какого такого Серафима все долдонишь, чем он тебе на больную мозоль наступил?
— На мозоль?! Он мне душу растоптал, он мне... — Спирька сорвался на рыданье. — Убью-у! Задушу гада!
— Ты что, припадочный? — Маркел схватил его за грудки, крепко встряхнул. Спирька вяло отстранился, опустился на колодину, поник курчавой головою. Заговорил, всхлипывая, как наплакавшийся ребенок:
— Сиротою я рос, Маркелка. Ни мати, ни тяти — от холеры оне померли. И вот община, эти самые братья и сестры, взяли меня на воспитание, а проповедник Серафим вроде как за отца крестного стал... Ох, и помучил же, изуит, ни дна ему, ни покрышки! Грамоте стал обучать — замест себя в проповедники, видно, прочил. А мне ети молитвы, как китайска грамота: ни в зуб ногой не понимаю, потому и запомнить не могу. Дак он, отец Серафим-то, в темный чулан запрет — и сутки сижу, и двое. Стра-ашно, как в могиле все одно, и темень зачнет давить на тебя, что землица сырая. Воем изойду, всего сам себя искусаю — тада выпустит... А бить не бил — по лиригии, грит, не положено. Дак лучше ба промеж глаз когда врезал, чем так-то... я ить и посейчас темноты боюсь, как черт ладана. Ночью проснусь — и трясти меня начинает, впору хоть волком завой...
* * *
Туман не туман — тяжелая испарина висит над болотом, и когда из-за облаков показывается ущербный месяц, зелено светится этот гнилой вонючий чад, — красиво даже.
Тихо, и в мертвенной тишине далеко слышно чавканье многих торопливых ног, обутых в бродни, сапоги, опорки. Колючие кусты тальника и ракиты цепляются за одежду, в кровь раздирают руки и лица. Иногда кто-то оступается с тропы, проваливается в вязкую лабзу — и тогда слышна приглушенная ругань, потерпевшего вырывают из болотного плена, дают подзатыльник за ротозейство, и снова торопливое чавканье ног: скорей, скорей, надо успеть до рассвета!
Черная вереница людей, извиваясь змеею, неутомимо ползет через болото, Маркел ведет партизан на Кыштовку. Вернее, ведет не он — впереди цепи, ссутулясь, спорым шагом бывалого охотника идет высокий бородатый мужик — проводник из Кыштовки, с которым так удачно познакомился Маркел, будучи в разведке. Мужик этот, Яков Буланин, кыштовский охотник, а в прошлом фронтовик, прекрасно знает не только потаенные болотные тропы, но выведал, в каких избах деревни и по скольку человек квартируют солдаты, где ночует сам штабс-капитан Чернецкий, сколько у карателей винтовок, пулеметов и где расставлены секретные посты и дозоры.
Скорей, скорей!.. Перед рассветом начала сгущаться тьма, ущербный месяц скрылся за дальними лесами, а болотная испарина побелела, окутала все непроницаемо-молочной пеленою. Но вот кончилась зыбкая, чавкающая тропа, под ногами почувствовалась долгожданная твердь, захрустел валежник. Партизаны вошли в сухой сосновый бор, по-здешнему — рям, который, казалось, сохранял еще в древесных стволах смолистое тепло знойного дня... За этим рямом — деревня Кыштовка.
Люди облегченно вздохнули, обступили своего командира. Иван Савватеевич разбил всех на группы, назначил старших. Каждая группа должна окружить избу, где ночуют каратели (проводник обстоятельно объяснил, как найти эти избы), и по сигналу напасть на неприятеля. В случае, если кто напорется на часовых и обнаружит себя, бой начинать, не ожидая сигнала. Противник почти в два раза превосходит партизан численностью, не говоря уже о вооружении. Поэтому успех операции могут обеспечить только внезапность, смекалка, храбрость.
— Зайдем в деревню — команд моих не ждите. Я не Илья-пророк, штобы громом греметь на всю округу, — напутствовал Чубыкин. — Там, в деревне, кажин сам себе и солдат, и командир. Мотри, паря, оплошаешь — не сдобровать нам всем...
Две небольшие группы были посланы в обход деревни с юга и севера, чтобы в нужный момент открыть пальбу, наделать шуму и тем самым сбить противника с толку, запутать, не дать ему понять, откуда наступают главные силы. А их вообще нет, этих главных сил — монолитного отряда в походной колонне или развернутого в боевую цепь. Нет — и баста! Есть мелкие группы, которые по-за плетнями, по-за огородами просочатся в самое расположение карателей, к пулеметным точкам, к потаенным секретам. А ну-ка, господин штабс-капитан, ваше превосходительство, чему вас учили в военных школах и академиях, что там в ваших боевых уставах записано по поводу ведения таких вот боев, по случаю отражения таких вот атак, а-с?
Тягучая предрассветная мгла. В узком кривом переулке пахнет застоялой пылью, навозом, росной картофельной ботвой. Маркел прижимается к пряслу, прислушивается. Тишина до звона в ушах. Но вот где-то, в другом конце деревни, всполошенно вдруг заорал петух, — наверное, приснилось, что проспал зорю, но захлебнулся на полукрике: понял, что рано.
Двигаются дальше. Стараются ступать в мягкую пыль, стараются не дышать. Не дай бог разбудить дворовых собак — хлопот потом не оберешься. Маркел ведет свою группу в центр деревни, где штаб Чернецкого, его «резиденция».
Люди шагают, боясь коснуться земли, словно она раскаленная, будто подкрадываются они к весеннему токовищу глухарей. Шаг, еще шаг... Впереди — сутулая фигура проводника, Якова Буланина.
Вот и небольшая площадь — песчаное белесое пятно. Посредине что-то раскорячилось, какое-то чудовище, похожее на скелет мамонта, какой видел Маркел в Омском музее.
— Виселица, — шепчет проводник Яков Буланин. — Шесть человек... Второй слева — мой брат Афонька... Не дают сымать — любо им, значить...
Маркел почувствовал сладковатый трупный запах, от которого подкатило к горлу, закружилась голова.
— Второй, значить, слева, — горячо шептал проводник, будто сейчас это имело какое-то значение, — ...братишка мой младший...
— Молчать! — зашипел Маркел. — Веди!..
А где-то уже взлаяла собака, ей с подвывом отозвалась другая, третья... Грохнул выстрел и широко, вольготно раскатился эхом под самым небом.
Маркел одним духом перемахнул высоченный забор старостиного подворья и чуть не сел верхом на очумело вскочившего, видно, спавшего часового. Они сцепились, в Маркеловой руке блеснул длинный охотничий нож.
— За мной!
В окнах старостиного дома на мгновенье вспыхнул свет, потом с треском вылетело окно, из него метнулась фигура в белом, кинулась на зады огорода, отстреливаясь из пистолета.
Из окна выпрыгнули еще двое, но подоспели ребята, одного пристрелили, другого взяли живьем.
А по всему селу гремели беспорядочные выстрелы, глухо, остервенело матерились люди, столкнувшись в коротких рукопашных схватках; у околицы зататакал и сразу же смолк пулемет.
В соседнем дворе орал кто-то диким голосом:
— Навались, робятки! Круши двери! Ага, не хочуть на волю? Тащи соломы, поджигай избу, мать их перемать!..
— Добре, хлопцы, добре!..
На площадь вырвалось с десяток конных, иные в одном исподнем, они отбивались от наседавших партизан, рубили направо и налево, тонко, пронзительно визжали подколотые вилами лошади...
На рассвете все было кончено. Карательный отряд особого назначения из полутора сотен сабель и штыков почти полностью был уничтожен, только штабс-капитану Чернецкому да нескольким офицерам удалось бежать.
Чубыкин не разрешил пока снимать повешенных на площади, а велел созвать сюда всех жителей деревни. Пришли старики, ребятишки, женщины, позади толпы, будто в чем виноватые, тихо переговаривались, переминались с ноги на ногу парни и молодые мужики.
Откуда-то приволокли огромный мучной ларь — вместо трибуны.
— Чует кошка, чье мясо съела, — зорко глядя в задние ряды, на растерянных мужиков, шепнул Сыромятникову Иван Савватеевич, — вишь, глаза не знают куда деть...
А комиссар, по своему обыкновению, начал резко и прямо, без обиняков. Указывая на виселицу, он крикнул:
— В этом черном деле есть и ваша вина, мужики! Да, вы не участвовали в казни, это правда. Но что вы сделали, чтобы защитить своих товарищей, доблестных партизан, попавших в лапы колчаковских палачей? А вы спрятались за бабьи юбки: моя хата с краю, авось пронесет... Ага, плетью обуха не перешибешь, — скажете вы, — их много, мол, нас мало и оружия нет. Но кто же вам мешает идти к нам, вливаться в наши партизанские отряды? Выжидаете, чья возьмет, чей верх будет? Наш будет верх, и не только в Сибири, но во всей России, во всем мире! Как тогда Советской власти в глаза будете глядеть? Как перед детьми и внуками своими оправдываться?..
Что и говорить, умел комиссар задеть за живое. Тут же, на этом необычном митинге, в отряд Чубыкина записались двадцать три добровольца. Первым — проводник Яков Буланин.
Казненных партизан схоронили с почестями, под ружейные салюты.
К полудню из окрестных лесов в Кыштовку пришло несколько мелких партизанских отрядов, которых в урмане было множество. Победа не только окрыляет, но и притягивает мятущиеся души. И опьяняет.
Поэтому митинг бурлил много часов подряд, без перерыва, без роздыха, ораторы сменяли один другого, кричали до хрипоты, пришедшие «братались» с чубыкинцами.
На мучной ларь вскарабкался дед Сила, обнажил лысую, как яичко, голову.
— Граждане и товаришши! Бабы и мужики! — взвился он надтреснутой фистулой. — Так што, объявляю Советскую власть по всему урману! А кому не ндравится, тому — во! — он с трудом поднял над головой свою огромную шомполку. — Ета орудия пробивает наскрозь медведя, а уж о Колчаке и балакать неча... Ишшо прадед мой с етой орудией, растуды ее...
Деда дернули за портки, стащили с ларя. А его место занял тоже старичок, и тоже тщедушный до крайности, но с густыми серебряными волосами и хитрыми, вприщур, глазками. Он огладил белый клинышек бороды, откашлялся в кулачок. И вот что он сказал, этот благообразный старичок, чистенький, прозрачный весь какой-то, — вот что сказал своим тихим голосом, который, однако, услышали все в притихшей вдруг толпе. Встречаются такие люди с такими вот неотразимо действующими на толпу голосами.
— Баско вам, православные, победу свою править, — сказал старичок. — А куда же деваться нам, святого Никона последникам, старого завета и обряда приверженцам? Святой Синод отринул нас, ако врагов своих смертных, царь на нас, старообрядцев, гонения учинял, а теперь ваша Советска власть и того хуже творит. Бывший наш брат во христе большевиком стал, — оно бы и ладно: неисповедимы пути господни, каждому свое на роду написано. Но вернулся наш выкормыш третьего дня в лоно родное и, благодарности вместо за соль, за хлеб, каким община вскормила его, сироту горемычного, стал кровавую расправу над проповедником Серафимом учинять. Возмущение среди братьев и сестер великое началось, мы нарочных в другие кержацкие поселки разослали...
Мудрено говорил старичок, а у Маркела вдруг захолонуло все в груди, подбежал он, рявкнул на оратора:
— Не мотай, дед, нервы, говори, кто он такой, этот большевик?! Спирька Курдюков?
— Дак Спиридон и есть, кто же больше...
Маркел схватился за голову: как сердце чуяло... Когда шли они вдвоем на разведку, Спирькино родное село без остановки миновали: торопились сильно. А добрались до Кыштовки, Спирька попросился вернуться — дома побывать, дружков попроведовать.
Не хотел Маркел одного его отпускать, насторожил Спирькин рассказ о проповеднике Серафиме, но парень клятвенно заверил, что пальцем никого не тронет... И так, и этак подумал Маркел: мимо родного гнезда пройти и не заглянуть — обидно, конечно, по себе знал.
А с другой стороны, в Кыштовке Спирька со своим неуемным характером и глупыми выходками, пожалуй, только помехой был бы. Одному-то сподручнее, вон как удачно провел разведку. Вот и отпустил на свою голову...
Маркел разыскал Чубыкина, рассказал всю историю.
— Говоришь, нарочных во все кержацкие села послали? — Иван Савватеевич запустил пятерню в свою густую рыжую бороду, как делал всегда, когда волновался или искал выход из трудного положения. — Бе-да-а... Раззвонят теперяча на всю округу, вони не оберешься. Вот ведь один мелкий пакостник сколько делов натворить может. Кержаки этого так не оставят, знаю их. Вредить начнут. Дай-кось, Серафима своего в святые мученики возведут, и все, кто мало-мальски богомолен, отколются от нас. Беда-а... Надо што-то делать. Позови-ка старикана энтого.
Благообразный старичок предстал перед грозным партизанским командиром, смиренно поклонился в пояс. Рассказывал тихо, со слезою в голосе: как появился Спирька в родном селе при ружье и гранатах, как согнал всех братьев и сестер в молельный дом и держал перед ними длинную речь, из которой выходило, что он, советский большевик, а заодно и коммунист Спирька Курдюков, послан от самой Москвы, чтобы навести порядок в данном селе, — низвергнуть бога и распустить кержацкую общину. Советска власть, — говорил, якобы, Спирька, — объявляет полную свободу личности и уничтожает всякую частную собственность: даже муж не имеет права иметь свою жену — все будут спать под одним, сшитым на целое обчество, одеялом...
Тут и возмутился проповедник Серафим, намекнул, что от такого позора все они, братья и сестры во христе, запрутся в одной избе и сожгут себя заживо, как делали старообрядцы в старину в знак протеста. А Спирька озверел, бросился на Серафима и стукнул чем-то тяжелым по темечку.
А много ли старику надо? Совсем уж ветхий был, на ладан дышал. Спирьку же насилу скрутили всем миром и вот послали ходока к партизанскому командиру, чтобы рассказать о сем диком случае и просить защиты...
— Дак чо же ты не пришел ко мне побалакать с глазу на глаз, а сразу полез на трибуну? — нахмурился Иван Савватеевич. — Или тебе плевать на того Серафима, а случай выпал народ восстановить супроть нас, партизанов?
Старичок заюлил, закрестился, пал на колени.
— Вон с моих глаз!.. гнида шелудливая...
Верхом на лошадях поехали в кержацкий поселок. Чубыкин всю дорогу молчал, хмурился.
У Маркела тоже было пасмурно на душе: не известно, что задумал Иван Савватеевич, чем оно, все это дело, кончится. Чувствовал он себя отчасти виноватым: не надо было отпускать Спирьку.
Но, как говорится, все мы сильны задним умом. Сколько уж била и корежила его жизнь, еще кровоточили в сердце прежние раны. До сих пор мерещился ночами дед Василек, на снегу распростертый, с обнаженной головою, на которой шевелил ветер детский пушок волос...
И в его погибели Маркел считал виноватым себя одного: надо было как-то извернуться, перехитрить саму смерть — ведь нет, говорят, безвыходных положений.
И в гибели Маряны, своей первой и единственной любви, тоже был повинен только он, Маркел Рухтин. Не разлучаться бы с ней, когда пришло сознание, что рождены они друг для друга, увести бы ее в глушь, в тайгу, заслонить от черного зла, которое торжествует сейчас на земле. Не смог, не решился...
Не на живот, а на смерть схватились в жестокой борьбе два мира. И ежечасно льется кровь, и падают рядом товарищи, и в гибели их есть тоже его вина: почему первые они, а не он?..
Впереди мерно покачивается широкая спина Ивана Савватеевича, лопатки булыжинами двигаются под взмокшей рубахой. Молчит командир, узнать бы, о чем думает? В этот миг, может, и решается Спирькина судьба?..
Спирька. Что же он за человек? Веселый, бесшабашный, неутомимый на проказы, но порой что-то звероватое мелькнет в черных наивно-выпуклых глазах, что-то жестокое и беспощадное.
Тогда, в Омске, когда произошла путаница с началом выступления, ни за что ни про что ударил связного, и в разговорах только одно: кому-то отомстить, кого-то уничтожить.
До страсти любит мучить животных и людей: к Макару Русакову, бывало, привяжется, как муха осенняя, кусучая, и не отлипнет, пока не сделает больно, тогда аж лицом просветлеет: добился своего. Отчего он такой? Ожесточил с малых лет своим дурацким воспитанием этот злосчастный Серафим, или есть такая порода людей, зверенышами рожденных, и никакое воспитание, никакое общество не вытравит из них зло, — горбатого только могила исправит?..
Кержаки держали Спирьку в темном амбаре — знали, наверное, чего он больше всего боится, и держали, видать, долго, потому что вышел он бледнее смерти, с покусанными руками и безумными, пустыми какими-то глазами.
У амбара собралось все село, в большинстве старики да старухи. Никто ни слова не проронил — все напряженно следили за каждым движением партизанского командира и его молодого помощника.
— Я отдавал такой приказ, — трудно проталкивая слова сквозь сжатые челюсти, начал Чубыкин, — кто из моих партизанов забидит мирных жителей, будь они верующие или безбожники, тот будет караться смертью... Я сполню это на ваших глазах, а вы передайте всем, какая есть у партизан справедливость и железная дисциплина... Мы проливаем кровь за трудовой народ и никому не позволим его забижать... Если я сам займусь таким пакостным делом, то пусть меня убьют мои же товарищи...
Иван Савватеевич расстегнул кобуру пистолета. Это он должен был сделать сам, и никто больше. Его знали по всему урману. Дело и слово его были у всех на устах...
Истошно завопила какая-то старуха. Спирька только теперь, видно, пришел в себя, все понял. Он попятился, затравленно озираясь, метнулся за угол амбара.
Но Чубыкин, в прошлом знаменитый на всю округу охотник, стрелял без промаха...
* * *
На другой день каратели попытались вернуть Кыштовку. Собрались с силами, окружили деревню.
Не могли перенести позорного поражения, да и так, видимо, рассудили: дай только за палец укусить — после всю руку оттяпают.
Но и повстанцы не дремали — во что бы то ни стало надо было закрепить успех, показать свою силу и решимость сражаться до конца.
Поэтому уже к вечеру из урмана спешным маршем подошел крупный отряд партизан под командованием Федора Коркина. Завязался бой. Каратели были разбиты, рассеяны по тайге.
В Кыштовке был создан штаб объединенных партизанских отрядов, впоследствии переросших в почти десятитысячную армию, которую возглавил «главнокомандующий всеми революционными силами» большевик Федор Захарович Коркин.
Это была крупная победа, начало организованных и целенаправленных боевых действий партизан, штормовое предупреждение ныне сухопутному адмиралу Колчаку...
И всколыхнулся от края до края весь великий батюшка урман!
К середине 1919 года север Омской и юго-запад Томской губерний был охвачен партизанским движением. Разрозненные силы повстанцев объединялись в группы, отряды, целые армии.
Сначала колчаковские власти не придавали особого значения шабурникам, как презрительно называли они партизан. На усмирение их посылались мелкие карательные отряды, мобилизовались кулацкие дружины, которые нещадно пороли правых и виноватых (разбираться не было времени), иногда грабили и сжигали целые деревни.
Но уже в июле, когда восстание охватило 56 волостей Тарского, Каннского и Татарского уездов, которые объявили себя Партизанским краем и на территории которых была изгнана белая милиция, разогнаны земские управы, уничтожены кулацкие дружины, созданы военно-революционные штабы и ревкомы, сформированы пять повстанческих армий, насчитывающих около 20 тысяч бойцов, — верховный правитель адмирал Колчак вынужден был признаться, что он не понимает этот народ (то есть сибиряков-повстанцев), не знает, что ему нужно.
Зато сами повстанцы задачи свои понимали хорошо и цель видели ясно. Вольнолюбивый и гордый сибирский крестьянин, даже при царе живший сносно на вольных землях, пользуясь огромными природными богатствами лесов, рек и озер, вдруг потерял уверенность в завтрашнем дне.
На него наложили непосильные налоги и подати, ему запретили пользоваться лесом; каждую минуту могли нагрянуть каратели или белые милиционеры, чтобы забрать в постылую армию молодых парней, отнять лошадей и хлеб, засечь до смерти при малейшем сопротивлении...
Такого сибирский мужик не видывал искони и воспротивился всем своим существом. «Кака это жисть? — разводил он руками, медленно, но упорно продираясь к истине. — Тьфу на таку жисть!» — и со злостью шмякал шапкой о землю, потом отыскивал ружьишко, брал топор или вилы, собирал харчишек в дальнюю дорогу: «Пойду, паря... А там — пан или пропал...»
Отряд Ивана Савватеевича Чубыкина один из первых в партизанском крае возобновил активные боевые действия против колчаковцев.
В июльском донесении Отдел госохраны департамента милиции колчаковского правительства сообщал управляющему Томской губернии: «Красные собираются в лесах (непроходимых), скупают винтовки и патроны, вербуют добровольцев среди крестьян, которые... помогают Чубыкину всем, чем можно. Новобранцы, живущие вверх по Таре, пошли к Чубыкину, а не к воинскому начальнику. Чубыкин их обучает открыто военному строю...»
Чубыкинский отряд был, пожалуй, самым организованным и дисциплинированным из всех других. Согласно приказу командира, любое насилие над сельскими жителями в районе действия отряда каралось смертью. В соседние волости Иван Савватеевич разослал агитаторов, которые призывали крестьян к борьбе.
Много сил и энергии положил Иван Савватеевич, чтобы сломить стихийное настроение некоторых мужиков, чтобы добиться дисциплины и порядка.
Когда по весне из таежных сел хлынули к нему целые ватаги повстанцев, зачастую не видящих перед собой ясной цели, а лишь переполненных жаждой мести, рвущихся слепо и яростно, как река в половодье, крушить и ломать все на своем пути, Чубыкину и его помощникам пришлось туго.
Помогли командиру железная выдержка да отличное знание сложной психологии мужика, каковым был он сам — плоть от плоти и кровь от крови. Досконально знал Иван Савватеевич все сильные и слабые стороны своих подчиненных: их ненависть ко всякого рода угнетателям, почти болезненное отношение к несправедливости и вековое многотерпение — свойство русского характера переносить все тяготы. Их всегдашнюю тягу к лучшей доле и боязнь всего нового, каких-то перемен в жизни. Наконец, их здоровую, вольнолюбивую натуру и страх потерять собственный клочок земли или кормилицу лошаденку...
Как и в прошлом году, когда восстание только начиналось, Чубыкин прежде всего создал ядро отряда из фронтовиков и бывших политических ссыльных, которых оказалось не так уж мало.
Преданные революции люди возглавили отдельные группы из восьми-десяти человек и проводили в них большую воспитательную работу.
Кроме того, чубыкинцы были связаны с большевиками и рабочими Омска, Барабинска и Каинска. Из этих городов в отряд проникали связные, знакомили командный состав с решениями подпольных большевистских комитетов, разъясняли текущую обстановку.
И отряд, не сразу, конечно, а постепенно, с большими трудностями, превратился, наконец, в грозную для врага боевую единицу.
Отряд отличался большой маневренностью. Нанеся молниеносный удар по врагу, он скрывался в урмане, чтобы снова появиться там, где его совсем не ждут. Благодаря хорошо поставленной разведке и помощи населения, чубыкинцы были неуловимы.
Иван Савватеевич, несомненно, обладал незаурядным природным даром военачальника и пользовался среди крестьян и партизан большим доверием и любовью.
Вскоре и колчаковские власти поняли, что перед ними не стихийные бунтари, которых можно запугать и успокоить порками, а хорошо организованная реальная сила и с ней нужно считаться не меньше, чем с успешно наступающими на Западном фронте частями Красной Армии.
На подавление партизан были направлены крупные отряды регулярной белой армии. Более тысячи солдат и офицеров, среди которых было немало польских легионеров и белочехов, направились в тайгу. Вооруженные винтовками, карабинами, пулеметами, бомбометами, даже 76-миллиметровыми пушками, каратели, особенно чужеземцы, неуютно, однако, чувствовали себя среди угрюмых, настороженных лесов, где каждый куст и каждое дерево мерещились местами партизанских засад. Поэтому, передвигаясь по опасным дорогам и тропам Партизанского края, враги пользовались варварским способом самообороны: в попутных селах они хватали сотни так называемых заложников, стариков, детей, женщин, — связывали их одной веревкой и во время маршей окружали себя и свои обозы живой людской цепью, в которой могли быть отцы и матери, жены и дети партизан...
— Ну и занесло же вас... к черту на кулички. Погоди, передохнем немного, — Маркел опустился на коряжину, стал стягивать неподатливые от сырости сапоги.
— Ага, забрались туда, где Макар телят не пас, — весело отозвался Спирька, присаживаясь рядом. — Тутока нас никакие власти не доставали... Семь верст до небес, и все лесом...
Чубыкин послал Маркела Рухтина на разведку: узнать, можно ли пройти лесными дебрями и болотами к селу Кыштовка, где засел крупный отряд особого назначения под командованием штабс-капитана Чернецкого.
В лоб село не взять: все подходы к нему бдительно охраняются, каратели отлично вооружены. А если попробовать внезапным ударом, со стороны непроходимого ряма, откуда Чернецкому и в голову не придет ждать неприятеля? На подобных расчетах и строилась боевая тактика партизанского командира, и удача ему пока не изменяла.
А верным помощником Ивана Савватеевича стал смекалистый и осторожный, рано возмужавший Майк Парус, который мог теперь подавить в себе неуверенность и природную застенчивость, мог безошибочно ориентироваться в любой обстановке. Ведь партизанскому связному, каким был Маркел, приходилось попадать в самые неожиданные условия, подчас рисковать жизнью, в разрозненных, разбросанных по тайге отрядах, куда посылал его для связи командир, самостоятельно принимать решения, соответственно быстро меняющимся обстоятельствам.
Недавно был случай. Объявился в таежном районе, где действовал отряд Чубыкина, новый партизанский командир, который тоже, как когда-то Митька Бушуев, именовал себя атаманом, — некий Саша Соколовский. С образованием, говорят, и не из простого мужицкого сословия, но нет, далеко не Митька Бушуев — открытая и честная душа, который по наивности своей мечтал одною саблею извести всех притеснителей народа и установить справедливость на всей земле.
Саша же имел корыстные личные цели, больше всего на свете любил славу и чихать хотел на нужды крестьянские, а до Чубыкина стали доходить слухи, что, действуя под маской партизан, шибко пакостит атаман Соколовский: грабит крестьян, занимается насилием, проповедует свои бредовые идеи и вообще позорит и топчет завоеванное уважение к партизанам со стороны населения.
Не столько умен, сколько хитер был Саша: сумел-таки набрать в свой отряд с полсотни мужиков, убедить их, обратить в свою веру, и действовал «под шумок» — осторожно и осмотрительно.
Чубыкин направил к Соколовскому Рухтина разведать, чем дышит новоиспеченный атаман. Послал негласно: проникнуть в отряд рядовым «партизаном», все разузнать, а потом уж и решать, что делать с атаманом.
Но через неделю Маркел привел к Чубыкину ватагу Соколовского в полном составе, сам же Саша прибыл верхом на коне, привязанный к седлу. Пришлось пойти на такую жесткую крайность, потому как лихой атаман вел себя весьма непристойно: орал, ругался, дрыгал привязанными к стременам ногами и даже плевался. Видно, никак не мог примириться с тем, что его, потомственного интеллигента, бывшего кадрового офицера царской армии, обвел вокруг пальца какой-то деревенский мальчишка, который быстро сумел найти подход к его «хлопцам-разбойникам». Многие и сами уже раскусили корыстные цели своего атамана, других пришлось припугнуть, сказав, что Иван Савватеевич не сегодня-завтра намерен заняться бандой Соколовского, обуздать, прибрать ее к рукам, — и тогда уж кое-кому не поздоровится...
Не мог, не желал примириться Саша и с тем, что так быстро и позорно рухнули его заветные мечты, его давно взлелеянные планы на завладение всеми партизанскими силами урмана, а после, если даст бог, и на создание особой таежной республики, которая будет диктовать свои условия самому верховному правителю Колчаку...
Вот почему так ярился атаман, так выл и бился в седле, сулился всех перевешать и мысли свои потаенные выплеснул; вдобавок ко всему под хмельком был Саша, а известно: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, — так что Чубыкин, подойдя на безопасное от плевков расстояние, первым делом осведомился, не болен ли атаман, а когда узнал, что здоров и вроде бы в собственном уме, то рассудил так:
— Толку, однако, не будет из тебя, парень. Наскрозь ты взялся плесенью, грибком ядовитым, а гнилое бревно всю постройку порушить может... Да и этак ежели сказать: горбатого тока могила исправит. Так што, не обессудь, парень, придется тебя... того...
Потом подошел к Маркелу, крепко пожал руку:
— Молодец. Путевый агитатор из тебя получается. Где можно — так-то вот и действуй: словами, а не пулей да штыком. Кровь людская — она не водица...
Маркел понимал, что успех и этой операции внезапного нападения на карателей Чернецкого во многом зависит от него: удачно ли проведет он разведку, найдет ли подходящую тропу через болото, узнает ли, какие у неприятеля силы и как настроены кыштовские мужики?
Сопровождать Маркела вызвался Спирька Курдюков, заверил, что знает эти места как свои пять пальцев, — где-то здесь, среди лесов и болот, его родное кержацкое село, в котором раскольники издавна хоронятся от всего мира. Вот и ломятся теперь парни сквозь непролазные болота, по известной одному Спирьке зыбкой тропе, с обеих сторон которой щерят гнилую разверзшуюся пасть бездонные пучины...
Присели отдохнуть на полусгнившую осиновую колодину; Маркел стянул сапоги, развесил сушить мокрые вонючие портянки. Кожа на ногах побелела и сморщилась от сырости, ветерок приятно щекочет натруженные ступни. Маркел вытянулся вдоль ствола, прикрыл глаза.
Сильно он изменился за последнее время даже внешне. Подтянулся и словно бы раздался в плечах, медлительнее, но увереннее стали движения, а по-девичьи мягкие черты лица обрезались, посуровели. Еще больше похудел, осунулся, смуглая кожа натянулась на скулах, и до льняной белизны выгорел русый чуб.
— Далеко еще до твоего поселка? — устало спросил он.
— Дак рядом уже. Версты две осталось. А оттуда до Кыштовки — рукой подать, — живо отозвался Спирька и завертелся вокруг колоды. — Вставай, Маркелка, пролежни на боках будут!
— Не спеши пляши... — Маркел внимательно поглядел на Спирьку, спросил понимающе: — Не терпится, дома-то зазноба, небось, ждет?
— Кака тебе зазноба?! — взвился Спирька. — Отец Серафим, проповедник наш, — вот моя любовь по гроб жизни... Погоди, старый кобель, я тя приласкаю!..
— Ты эти шутки брось! — Маркел резко поднялся на ноги. — Ты чего это задумал, Спиридон? Про какого такого Серафима все долдонишь, чем он тебе на больную мозоль наступил?
— На мозоль?! Он мне душу растоптал, он мне... — Спирька сорвался на рыданье. — Убью-у! Задушу гада!
— Ты что, припадочный? — Маркел схватил его за грудки, крепко встряхнул. Спирька вяло отстранился, опустился на колодину, поник курчавой головою. Заговорил, всхлипывая, как наплакавшийся ребенок:
— Сиротою я рос, Маркелка. Ни мати, ни тяти — от холеры оне померли. И вот община, эти самые братья и сестры, взяли меня на воспитание, а проповедник Серафим вроде как за отца крестного стал... Ох, и помучил же, изуит, ни дна ему, ни покрышки! Грамоте стал обучать — замест себя в проповедники, видно, прочил. А мне ети молитвы, как китайска грамота: ни в зуб ногой не понимаю, потому и запомнить не могу. Дак он, отец Серафим-то, в темный чулан запрет — и сутки сижу, и двое. Стра-ашно, как в могиле все одно, и темень зачнет давить на тебя, что землица сырая. Воем изойду, всего сам себя искусаю — тада выпустит... А бить не бил — по лиригии, грит, не положено. Дак лучше ба промеж глаз когда врезал, чем так-то... я ить и посейчас темноты боюсь, как черт ладана. Ночью проснусь — и трясти меня начинает, впору хоть волком завой...
Туман не туман — тяжелая испарина висит над болотом, и когда из-за облаков показывается ущербный месяц, зелено светится этот гнилой вонючий чад, — красиво даже.
Тихо, и в мертвенной тишине далеко слышно чавканье многих торопливых ног, обутых в бродни, сапоги, опорки. Колючие кусты тальника и ракиты цепляются за одежду, в кровь раздирают руки и лица. Иногда кто-то оступается с тропы, проваливается в вязкую лабзу — и тогда слышна приглушенная ругань, потерпевшего вырывают из болотного плена, дают подзатыльник за ротозейство, и снова торопливое чавканье ног: скорей, скорей, надо успеть до рассвета!
Черная вереница людей, извиваясь змеею, неутомимо ползет через болото, Маркел ведет партизан на Кыштовку. Вернее, ведет не он — впереди цепи, ссутулясь, спорым шагом бывалого охотника идет высокий бородатый мужик — проводник из Кыштовки, с которым так удачно познакомился Маркел, будучи в разведке. Мужик этот, Яков Буланин, кыштовский охотник, а в прошлом фронтовик, прекрасно знает не только потаенные болотные тропы, но выведал, в каких избах деревни и по скольку человек квартируют солдаты, где ночует сам штабс-капитан Чернецкий, сколько у карателей винтовок, пулеметов и где расставлены секретные посты и дозоры.
Скорей, скорей!.. Перед рассветом начала сгущаться тьма, ущербный месяц скрылся за дальними лесами, а болотная испарина побелела, окутала все непроницаемо-молочной пеленою. Но вот кончилась зыбкая, чавкающая тропа, под ногами почувствовалась долгожданная твердь, захрустел валежник. Партизаны вошли в сухой сосновый бор, по-здешнему — рям, который, казалось, сохранял еще в древесных стволах смолистое тепло знойного дня... За этим рямом — деревня Кыштовка.
Люди облегченно вздохнули, обступили своего командира. Иван Савватеевич разбил всех на группы, назначил старших. Каждая группа должна окружить избу, где ночуют каратели (проводник обстоятельно объяснил, как найти эти избы), и по сигналу напасть на неприятеля. В случае, если кто напорется на часовых и обнаружит себя, бой начинать, не ожидая сигнала. Противник почти в два раза превосходит партизан численностью, не говоря уже о вооружении. Поэтому успех операции могут обеспечить только внезапность, смекалка, храбрость.
— Зайдем в деревню — команд моих не ждите. Я не Илья-пророк, штобы громом греметь на всю округу, — напутствовал Чубыкин. — Там, в деревне, кажин сам себе и солдат, и командир. Мотри, паря, оплошаешь — не сдобровать нам всем...
Две небольшие группы были посланы в обход деревни с юга и севера, чтобы в нужный момент открыть пальбу, наделать шуму и тем самым сбить противника с толку, запутать, не дать ему понять, откуда наступают главные силы. А их вообще нет, этих главных сил — монолитного отряда в походной колонне или развернутого в боевую цепь. Нет — и баста! Есть мелкие группы, которые по-за плетнями, по-за огородами просочатся в самое расположение карателей, к пулеметным точкам, к потаенным секретам. А ну-ка, господин штабс-капитан, ваше превосходительство, чему вас учили в военных школах и академиях, что там в ваших боевых уставах записано по поводу ведения таких вот боев, по случаю отражения таких вот атак, а-с?
Тягучая предрассветная мгла. В узком кривом переулке пахнет застоялой пылью, навозом, росной картофельной ботвой. Маркел прижимается к пряслу, прислушивается. Тишина до звона в ушах. Но вот где-то, в другом конце деревни, всполошенно вдруг заорал петух, — наверное, приснилось, что проспал зорю, но захлебнулся на полукрике: понял, что рано.
Двигаются дальше. Стараются ступать в мягкую пыль, стараются не дышать. Не дай бог разбудить дворовых собак — хлопот потом не оберешься. Маркел ведет свою группу в центр деревни, где штаб Чернецкого, его «резиденция».
Люди шагают, боясь коснуться земли, словно она раскаленная, будто подкрадываются они к весеннему токовищу глухарей. Шаг, еще шаг... Впереди — сутулая фигура проводника, Якова Буланина.
Вот и небольшая площадь — песчаное белесое пятно. Посредине что-то раскорячилось, какое-то чудовище, похожее на скелет мамонта, какой видел Маркел в Омском музее.
— Виселица, — шепчет проводник Яков Буланин. — Шесть человек... Второй слева — мой брат Афонька... Не дают сымать — любо им, значить...
Маркел почувствовал сладковатый трупный запах, от которого подкатило к горлу, закружилась голова.
— Второй, значить, слева, — горячо шептал проводник, будто сейчас это имело какое-то значение, — ...братишка мой младший...
— Молчать! — зашипел Маркел. — Веди!..
А где-то уже взлаяла собака, ей с подвывом отозвалась другая, третья... Грохнул выстрел и широко, вольготно раскатился эхом под самым небом.
Маркел одним духом перемахнул высоченный забор старостиного подворья и чуть не сел верхом на очумело вскочившего, видно, спавшего часового. Они сцепились, в Маркеловой руке блеснул длинный охотничий нож.
— За мной!
В окнах старостиного дома на мгновенье вспыхнул свет, потом с треском вылетело окно, из него метнулась фигура в белом, кинулась на зады огорода, отстреливаясь из пистолета.
Из окна выпрыгнули еще двое, но подоспели ребята, одного пристрелили, другого взяли живьем.
А по всему селу гремели беспорядочные выстрелы, глухо, остервенело матерились люди, столкнувшись в коротких рукопашных схватках; у околицы зататакал и сразу же смолк пулемет.
В соседнем дворе орал кто-то диким голосом:
— Навались, робятки! Круши двери! Ага, не хочуть на волю? Тащи соломы, поджигай избу, мать их перемать!..
— Добре, хлопцы, добре!..
На площадь вырвалось с десяток конных, иные в одном исподнем, они отбивались от наседавших партизан, рубили направо и налево, тонко, пронзительно визжали подколотые вилами лошади...
На рассвете все было кончено. Карательный отряд особого назначения из полутора сотен сабель и штыков почти полностью был уничтожен, только штабс-капитану Чернецкому да нескольким офицерам удалось бежать.
Чубыкин не разрешил пока снимать повешенных на площади, а велел созвать сюда всех жителей деревни. Пришли старики, ребятишки, женщины, позади толпы, будто в чем виноватые, тихо переговаривались, переминались с ноги на ногу парни и молодые мужики.
Откуда-то приволокли огромный мучной ларь — вместо трибуны.
— Чует кошка, чье мясо съела, — зорко глядя в задние ряды, на растерянных мужиков, шепнул Сыромятникову Иван Савватеевич, — вишь, глаза не знают куда деть...
А комиссар, по своему обыкновению, начал резко и прямо, без обиняков. Указывая на виселицу, он крикнул:
— В этом черном деле есть и ваша вина, мужики! Да, вы не участвовали в казни, это правда. Но что вы сделали, чтобы защитить своих товарищей, доблестных партизан, попавших в лапы колчаковских палачей? А вы спрятались за бабьи юбки: моя хата с краю, авось пронесет... Ага, плетью обуха не перешибешь, — скажете вы, — их много, мол, нас мало и оружия нет. Но кто же вам мешает идти к нам, вливаться в наши партизанские отряды? Выжидаете, чья возьмет, чей верх будет? Наш будет верх, и не только в Сибири, но во всей России, во всем мире! Как тогда Советской власти в глаза будете глядеть? Как перед детьми и внуками своими оправдываться?..
Что и говорить, умел комиссар задеть за живое. Тут же, на этом необычном митинге, в отряд Чубыкина записались двадцать три добровольца. Первым — проводник Яков Буланин.
Казненных партизан схоронили с почестями, под ружейные салюты.
К полудню из окрестных лесов в Кыштовку пришло несколько мелких партизанских отрядов, которых в урмане было множество. Победа не только окрыляет, но и притягивает мятущиеся души. И опьяняет.
Поэтому митинг бурлил много часов подряд, без перерыва, без роздыха, ораторы сменяли один другого, кричали до хрипоты, пришедшие «братались» с чубыкинцами.
На мучной ларь вскарабкался дед Сила, обнажил лысую, как яичко, голову.
— Граждане и товаришши! Бабы и мужики! — взвился он надтреснутой фистулой. — Так што, объявляю Советскую власть по всему урману! А кому не ндравится, тому — во! — он с трудом поднял над головой свою огромную шомполку. — Ета орудия пробивает наскрозь медведя, а уж о Колчаке и балакать неча... Ишшо прадед мой с етой орудией, растуды ее...
Деда дернули за портки, стащили с ларя. А его место занял тоже старичок, и тоже тщедушный до крайности, но с густыми серебряными волосами и хитрыми, вприщур, глазками. Он огладил белый клинышек бороды, откашлялся в кулачок. И вот что он сказал, этот благообразный старичок, чистенький, прозрачный весь какой-то, — вот что сказал своим тихим голосом, который, однако, услышали все в притихшей вдруг толпе. Встречаются такие люди с такими вот неотразимо действующими на толпу голосами.
— Баско вам, православные, победу свою править, — сказал старичок. — А куда же деваться нам, святого Никона последникам, старого завета и обряда приверженцам? Святой Синод отринул нас, ако врагов своих смертных, царь на нас, старообрядцев, гонения учинял, а теперь ваша Советска власть и того хуже творит. Бывший наш брат во христе большевиком стал, — оно бы и ладно: неисповедимы пути господни, каждому свое на роду написано. Но вернулся наш выкормыш третьего дня в лоно родное и, благодарности вместо за соль, за хлеб, каким община вскормила его, сироту горемычного, стал кровавую расправу над проповедником Серафимом учинять. Возмущение среди братьев и сестер великое началось, мы нарочных в другие кержацкие поселки разослали...
Мудрено говорил старичок, а у Маркела вдруг захолонуло все в груди, подбежал он, рявкнул на оратора:
— Не мотай, дед, нервы, говори, кто он такой, этот большевик?! Спирька Курдюков?
— Дак Спиридон и есть, кто же больше...
Маркел схватился за голову: как сердце чуяло... Когда шли они вдвоем на разведку, Спирькино родное село без остановки миновали: торопились сильно. А добрались до Кыштовки, Спирька попросился вернуться — дома побывать, дружков попроведовать.
Не хотел Маркел одного его отпускать, насторожил Спирькин рассказ о проповеднике Серафиме, но парень клятвенно заверил, что пальцем никого не тронет... И так, и этак подумал Маркел: мимо родного гнезда пройти и не заглянуть — обидно, конечно, по себе знал.
А с другой стороны, в Кыштовке Спирька со своим неуемным характером и глупыми выходками, пожалуй, только помехой был бы. Одному-то сподручнее, вон как удачно провел разведку. Вот и отпустил на свою голову...
Маркел разыскал Чубыкина, рассказал всю историю.
— Говоришь, нарочных во все кержацкие села послали? — Иван Савватеевич запустил пятерню в свою густую рыжую бороду, как делал всегда, когда волновался или искал выход из трудного положения. — Бе-да-а... Раззвонят теперяча на всю округу, вони не оберешься. Вот ведь один мелкий пакостник сколько делов натворить может. Кержаки этого так не оставят, знаю их. Вредить начнут. Дай-кось, Серафима своего в святые мученики возведут, и все, кто мало-мальски богомолен, отколются от нас. Беда-а... Надо што-то делать. Позови-ка старикана энтого.
Благообразный старичок предстал перед грозным партизанским командиром, смиренно поклонился в пояс. Рассказывал тихо, со слезою в голосе: как появился Спирька в родном селе при ружье и гранатах, как согнал всех братьев и сестер в молельный дом и держал перед ними длинную речь, из которой выходило, что он, советский большевик, а заодно и коммунист Спирька Курдюков, послан от самой Москвы, чтобы навести порядок в данном селе, — низвергнуть бога и распустить кержацкую общину. Советска власть, — говорил, якобы, Спирька, — объявляет полную свободу личности и уничтожает всякую частную собственность: даже муж не имеет права иметь свою жену — все будут спать под одним, сшитым на целое обчество, одеялом...
Тут и возмутился проповедник Серафим, намекнул, что от такого позора все они, братья и сестры во христе, запрутся в одной избе и сожгут себя заживо, как делали старообрядцы в старину в знак протеста. А Спирька озверел, бросился на Серафима и стукнул чем-то тяжелым по темечку.
А много ли старику надо? Совсем уж ветхий был, на ладан дышал. Спирьку же насилу скрутили всем миром и вот послали ходока к партизанскому командиру, чтобы рассказать о сем диком случае и просить защиты...
— Дак чо же ты не пришел ко мне побалакать с глазу на глаз, а сразу полез на трибуну? — нахмурился Иван Савватеевич. — Или тебе плевать на того Серафима, а случай выпал народ восстановить супроть нас, партизанов?
Старичок заюлил, закрестился, пал на колени.
— Вон с моих глаз!.. гнида шелудливая...
Верхом на лошадях поехали в кержацкий поселок. Чубыкин всю дорогу молчал, хмурился.
У Маркела тоже было пасмурно на душе: не известно, что задумал Иван Савватеевич, чем оно, все это дело, кончится. Чувствовал он себя отчасти виноватым: не надо было отпускать Спирьку.
Но, как говорится, все мы сильны задним умом. Сколько уж била и корежила его жизнь, еще кровоточили в сердце прежние раны. До сих пор мерещился ночами дед Василек, на снегу распростертый, с обнаженной головою, на которой шевелил ветер детский пушок волос...
И в его погибели Маркел считал виноватым себя одного: надо было как-то извернуться, перехитрить саму смерть — ведь нет, говорят, безвыходных положений.
И в гибели Маряны, своей первой и единственной любви, тоже был повинен только он, Маркел Рухтин. Не разлучаться бы с ней, когда пришло сознание, что рождены они друг для друга, увести бы ее в глушь, в тайгу, заслонить от черного зла, которое торжествует сейчас на земле. Не смог, не решился...
Не на живот, а на смерть схватились в жестокой борьбе два мира. И ежечасно льется кровь, и падают рядом товарищи, и в гибели их есть тоже его вина: почему первые они, а не он?..
Впереди мерно покачивается широкая спина Ивана Савватеевича, лопатки булыжинами двигаются под взмокшей рубахой. Молчит командир, узнать бы, о чем думает? В этот миг, может, и решается Спирькина судьба?..
Спирька. Что же он за человек? Веселый, бесшабашный, неутомимый на проказы, но порой что-то звероватое мелькнет в черных наивно-выпуклых глазах, что-то жестокое и беспощадное.
Тогда, в Омске, когда произошла путаница с началом выступления, ни за что ни про что ударил связного, и в разговорах только одно: кому-то отомстить, кого-то уничтожить.
До страсти любит мучить животных и людей: к Макару Русакову, бывало, привяжется, как муха осенняя, кусучая, и не отлипнет, пока не сделает больно, тогда аж лицом просветлеет: добился своего. Отчего он такой? Ожесточил с малых лет своим дурацким воспитанием этот злосчастный Серафим, или есть такая порода людей, зверенышами рожденных, и никакое воспитание, никакое общество не вытравит из них зло, — горбатого только могила исправит?..
Кержаки держали Спирьку в темном амбаре — знали, наверное, чего он больше всего боится, и держали, видать, долго, потому что вышел он бледнее смерти, с покусанными руками и безумными, пустыми какими-то глазами.
У амбара собралось все село, в большинстве старики да старухи. Никто ни слова не проронил — все напряженно следили за каждым движением партизанского командира и его молодого помощника.
— Я отдавал такой приказ, — трудно проталкивая слова сквозь сжатые челюсти, начал Чубыкин, — кто из моих партизанов забидит мирных жителей, будь они верующие или безбожники, тот будет караться смертью... Я сполню это на ваших глазах, а вы передайте всем, какая есть у партизан справедливость и железная дисциплина... Мы проливаем кровь за трудовой народ и никому не позволим его забижать... Если я сам займусь таким пакостным делом, то пусть меня убьют мои же товарищи...
Иван Савватеевич расстегнул кобуру пистолета. Это он должен был сделать сам, и никто больше. Его знали по всему урману. Дело и слово его были у всех на устах...
Истошно завопила какая-то старуха. Спирька только теперь, видно, пришел в себя, все понял. Он попятился, затравленно озираясь, метнулся за угол амбара.
Но Чубыкин, в прошлом знаменитый на всю округу охотник, стрелял без промаха...
На другой день каратели попытались вернуть Кыштовку. Собрались с силами, окружили деревню.
Не могли перенести позорного поражения, да и так, видимо, рассудили: дай только за палец укусить — после всю руку оттяпают.
Но и повстанцы не дремали — во что бы то ни стало надо было закрепить успех, показать свою силу и решимость сражаться до конца.
Поэтому уже к вечеру из урмана спешным маршем подошел крупный отряд партизан под командованием Федора Коркина. Завязался бой. Каратели были разбиты, рассеяны по тайге.
В Кыштовке был создан штаб объединенных партизанских отрядов, впоследствии переросших в почти десятитысячную армию, которую возглавил «главнокомандующий всеми революционными силами» большевик Федор Захарович Коркин.
Это была крупная победа, начало организованных и целенаправленных боевых действий партизан, штормовое предупреждение ныне сухопутному адмиралу Колчаку...
ГЛАВА X
Жибаринский бой
Душная июльская ночь. Кажется, сам воздух пропитан нудным зудом мошкары. Темнота такая, что за два шага не видно ни зги.
Темень рождает тихий шепот, невнятное бормотание: это шумит в отдалении, позванивает на перекатах неутомимая таежная речка Тартас. Но шум реки и комариный звон только подчеркивают тишину, затопившую все огромное пространство земли и черного неба.
Спит село Минино. Тихо, темно. Но появись за околицей в этот неурочный час, как сразу, словно из-под земли, вырастут неясные фигуры часовых, и окликнут хриплые голоса:
— Кто идет?
— Каво тут черти носят?
— Пароль?
И снова темень, тяжелая предрассветная дрема.
В глубокой придорожной канаве затаились трое. Молодой парень сидит прямо на земле, по-казахски, калачиком подвернув под себя ноги. Его неодолимо клонит в сон, он то и дело роняет голову и громко всхрапывает.
Дед Сила толкает его в бок, тихо ругается. Парень сладко, до хруста в костях потягивается, чмокает толстыми губами... и снова засыпает.
— Заверни цигарку, покури в рукав, сон — как рукой сымет, — советует старик.
— Ня-а курю, — зевает парень.
— Чо ты с ним цацкаешься? Дай по уху — сразу вся дурь пройдет, — советует третий, большой лохматый мужик. — Тоже мне, вояка. Оставь одного, из портков сонного вытряхнут — не услышит.
— Ага, хлипкий пошел молодняк, — соглашается дед Сила. — Я в ево-то годы с турками на Шипке сражался, во жарко было! Сам генерал Скобелев мне за храбрость вот ету орудию приподнес... Шомполку, то есть...
— Трепач, — презрительно сплевывает мужик, — как таких земля держит? Ну, и попал я в компанию...
— С волками жить — по-волчьи выть, — смиренно откликается старик.
— Дак завоешь, — раздраженно шипит мужик. — От самой Кыштовки без роздыху прем, аж пятки к спине прилипают... Хотели с берданами да вилами супроть пулеметов устоять, хах!
— Не в орудиях дело. Оне со своими орудиями пришли, да опять уйдут, а мы-то тутока останемся. Вот и суди теперяча, чей верх будет.
— Останешься... Перекокошат, как стадо баранье...
— Не, паря, такого не случится. Землица — она человеком жива. Хоть один останется — все одно наш верх будет...
— И куда бегим? — подает голос парень. — Самое ба время силенками помериться.
— А это не твово ума дело, — живо откликается дед Сила. — На то командиры есть.
— А мне зачем голова дадена? Заместо мишени? Я, чай, добровольцем пришел, сам себе хозяин, то есть. И так кумекаю: воевать надо, а не драпать...
Рядом, в соседней канаве, клацнул затвор винтовки, раздался сдержанный голос:
— Кого тут леший носит?
— Пароль?..
И снова темень, тишина, глухой шум реки.
Только в крайней избе села желтеет огонек керосиновой лампы. Здесь — дым коромыслом, над разостланной на полу самодельной картой склонились косматые головы. Вокруг карты ползают на четвереньках, стукаются лбами, горячатся.
Только что разведка принесла тревожную весть: каратели заняли деревни Забоевку, Куликовку, Никольскую, двумя обходными колоннами движутся на Минино, где находится сейчас партизанский штаб.
Да, нагнали шороху Колчаку. Партизанский край стал для него «вторым фронтом», не менее серьезным, чем первый, то есть наступление частей Красной Армии с запада.
Недаром же обратилась недавно с «воззванием» к восставшим белогвардейская газета «Барабинская степь», и в этом «воззвании» слышалась не угроза, а, скорее, мольба: «Если бы вы, шабурники, жили спокойно, не слушались большевиков, то победа была бы за нами... Ведь на вас брошено три батальона отборных солдат-егерей и лучшие батальоны легионеров, а эти войска нужны там, на фронте!»
Вот как! Не от хорошей жизни, конечно, такая откровенность, высказанная с расчетом на сочувствие. Но у партизан более точные сведения о противнике. Известно им, что неделю назад из уездного города Каинска выступил отряд польских легионеров численностью до пятисот человек, вооруженных станковыми пулеметами, бомбометами и артиллерийскими орудиями. К ним присоединились каратели поручиков Храпова и Телегина, разрозненные кулацкие дружины, много раз битые белые милиционеры. Да триста действительно отборных солдат-егерей, да сотни четыре кадровых солдат из так называемых отрядов особого назначения.
Вот какие силы двигались на партизан, чтобы раз и навсегда покончить с «шабурниками», очистить и укрепить тыл, без чего, по справедливому мнению Колчака, была немыслима борьба против наступающих с запада частей Красной Армии.
Пока что партизаны избегали прямых столкновений, отходили все дальше в тайгу, накапливали силы. И вот село Минино, темная ночь, большая изба на краю села, желтый свет керосиновой лампы и с десяток мужиков (весь командный состав чубыкинского отряда), ползающих вокруг большой самодельной карты.
Иван Савватеевич, заложив руки за спину, ходит вокруг спорящих, молчит. Его будто никто и не замечает, но он слушает внимательно, ловит каждое слово. Перед ним распрямляется крохотный мужичок с побитым оспой, птичьим личиком, по которому трудно определить возраст. Про таких говорят: маленькая собачка — до старости щенок. Мужичок этот — командир одной из групп в чубыкинском отряде, говорит неожиданно гулким, утробным басом, и даже по голосу можно догадаться, что подчиненных своих он держит в ежовых рукавицах.
— Может, зряшная это затея, Иван Савватеевич? — спрашивает он. — С этим боем-то? Наломают колчаки нам хребтину — и более ничего. А я дак так кумекаю: уходить надо в урман, сохранить силы, посидеть трошки, а в подходящий момент и вдарить, да так, штоба пух от их полетел!..
На полу перестают спорить, задрав головы, выжидательно смотрят на командира.
— Кто ишшо так думает? — спрашивает Чубыкин.
Двое поддерживают рябого мужичка.
— А Золоторенко што скажет?
Фома тычет в карту кургузым пальцем, горячится:
— Надо оборонять Минино, бачьте, яка удобна позиция!
— Для тебя одного и удобная, — спокойно возражает Кузьма Сыромятников, — потому что семья твоя здесь...
— Да ты шо, сказывся?! — взвивается Фома. — Жалкую, не подсказал тады хлопцам, каких разведке обучал, шоб вони в Тартас тебя кинули! Мешок пожалел.
— Будет вам! — обрывает Чубыкин. — Говори дело, комиссар,
— Мое слово такое, — Кузьма вытянулся, всех оглядел строгим взглядом, оправил под ремнем гимнастерку, — надо выступать навстречу карателям, и немедленно. И биться до последнего патрона. Да! Бойцы Красной Армии идут напролом, несут огромные потери, не считаются ни с чем, чтобы вызволить нас из колчаковского рабства, а мы при первом же серьезном столкновении с противником смазали пятки и драпаем, петляем по кустам, как зайцы...
— Ото ж гарный та лихой у нас комиссар! — Золоторенко прижал к груди огромные кулачищи. — Люблю таких... до изнемождения.
— И долго ты продержишься, ежели попрешь к черту на рога? — пробасил рябой мужичок. — За пару часов от отряда одне воспоминания останутся... Уходить надо, спасать людей, оне ишшо нам сгодятся опосля.
— А где Майк Парус? — спросил Чубыкин. — Ага, тутока. Говори!
Маркел поднялся с пола, подумал. Сказал тихо, но решительно:
— Уходить, товарищи, нельзя. Надо бой давать. Чья будет победа — еще посмотрим, но дело даже не в этом. Мужики понять должны, что защитить себя они могут только сами, и боле никто другой. И не только теперь, а на будущее это понять: хочешь свободы — добывай ее с оружием в руках, а не то — подыхай рабом...
— Красно говоришь, — скривился все тот же мужичок с ноготок. — А я вот, к примеру, пожить ишшо желаю, поглядеть, кака она жизня дальше почнется... Уходить надо, переждать.
— Это так, — Иван Савватеевич терзает в кулаке рыжую бороду. — Это верно, уходить надо, — с дробовиками да пиками супроть пушек не попрешь, не перешибешь плетью обуха... Да тока и потачку колчакам давать нельзя, слабость свою выказывать. А то ить они полными хозяевами тайги себя возомнят, тада беда будет... Я вот и кумекаю: отойти ба нам к речке Жибаре, там и учинить для медведей ловушку, ага...
Все снова валятся на пол, лохматые головы нависают над картой.
— Дак а што там увидишь? — гудит Чубыкин. — Не шибко-то я верю этим бумагам. Без их знаю то место не хуже собственной избы. Там один переход через речку — деревянный мост. Каратели его никак не минуют. Слева — Тартас, а справа — болота такие, што сам черт шею сломат...
— Во це голова! — восхищается Золоторенко. — Не голова, а генеральный штаб! Та як же мне-то не стукнуло? Ще в детстве, помню, по клюкву туды ходыли...
— Как, мужики? — перебивает Иван Савватеевич.
Все согласились с командиром, даже настырный рябой мужичок гукнул в кулак что-то одобрительное. Уже на рассвете закончили обсуждать план боевых действий, продуманный до мелочей.
* * *
Не велика речка Жибара. Кто впервые увидит — непременно скажет: старому воробью по колено. Вытекает она из Сухановского болота и всего с десяток верст, петляя, несет свои темные, настоянные на болотной гнили, воды к таежной реке Тартас. У истока так совсем крохотный ручеек, который то проблескивает среди непролазных зарослей камыша и осоки, то вдруг исчезает под зыбучей лабзою, чтобы через десяток саженей снова выглянуть на свет божий.
И только ближе к устью, подпертая мельничной плотиною, Жибара выравнивается, становится глубже и шире. Однако и тут ее легко можно перейти вброд не только конному, но и пешему.
Да, речка невзрачная, что и говорить, но со своей особинкой, может, единственная такая на весь урман: неприступная ни для зверя крупного, ни для человека. Правый берег ее так заболочен, что подойти к воде невозможно опять же ни конному, ни пешему.
Только у плотины, рядом со старой мельницей, наведен деревянный мост, и к нему проложена гать из огромных полусгнивших бревен.
Тут единственное место, где можно с левого берега переправиться на правый, перейти по гати широкую полосу болота, а там уже, чувствуя под ногами земную твердь, подняться на голый от леса угор, на котором желтеет, ходит белесыми тяжелыми волнами высокая вызревающая рожь.
К Жибаре партизаны пришли среди ночи. Остановились на левом берегу, у мельницы. Чубыкин велел костров не разводить, не шуметь, а копать окопы в густых прибрежных зарослях тальника и черемушника в полной скрытности и тишине.
Мужики работали при тусклом свете луны, которая серебристой ладьею качалась над темной тайгой, отражалась в тихой речной воде. Кряхтели и шепотом матерились, вгрызаясь в неподатливую, прошитую крепкими кореньями землю; мошкара липла к потным спинам, но люди терпели: Чубыкину шибко-то перечить не станешь, приказ есть приказ, а велено до рассвета, как кротам, уйти всем в землю, чтобы и коршун с высоты не заметил, что ночью тут были, копошились живые люди...
А на мельнице, при тусклом огарке свечи, над разостланной на полу самодельной картою, снова маячили косматые головы.
Командиры боевых групп, «штабисты», чихая от мучной пыли, горячились, переругивались. Давно ли некоторые из них пахали землю, корчевали лес, охотились, — и духом не ведали, что придется командовать людьми, что от их сметливости и ума зависят сейчас жизни этих людей, а может, и большее — судьба всего народа, вставшего на защиту собственной, родной им власти.
И потому так преобразились «командиры» и были неколебимы в своих суждениях и беспощадны друг к другу.
И только Иван Савватеевич, как всегда, был спокоен, тяжелым шагом ходил вокруг спорщиков, иногда подавал голос, и этот гулкий, как из бочки, голос сразу всех настораживал, пресекал споры, разрешал недоразумения.
Самый сильный и лучше других вооруженный отряд под командованием Фомы Золоторенко решено было оставить на левом берегу, расположить в окопах на боевой позиции, что тянулась от мельничной плотины до устья Жибары, — вплоть до крутой излучины Тартаса. Еще две группы партизан выдвигались вперед. Они по мосту переходили на правый берег и надежно укрывались по обе стороны дороги, ведущей к мосту через гать. Прятаться им придется прямо в болоте, среди высоких кочек и чахлых кустарников, зато неприятелю и в голову не придет ждать угрозы со стороны гиблых, непроходимых топей.
Основной удар принимал на себя отряд Золоторенко. А когда начнется бой, выдвинутые вперед группы должны сомкнуться в тылу врага и отрезать ему путь к отступлению.
Главные же силы партизан, главные не столько по боеспособности и вооружению, сколько по количеству, а также обозы и штаб расположились южнее, прикрывали подход к Жибаре с тыла, со стороны села Урез, откуда, по донесениям разведки, двигались крупные силы чехов и белополяков. Командование этой группой прикрытия взял на себя Чубыкин. Вся ответственность за судьбу отряда ложилась на его плечи: в случае поражения он должен был увести людей в тайгу, сохранить их от полного разгрома и уничтожения, — и тех, что будут с ним в группе прикрытия, и этих, на Жибаре, которые смогут отступить к нему, снова слиться в один отряд...
* * *
К рассвету отряд Золоторенко полностью окопался на своих позициях, а две группы перешли за реку, укрылись в болоте по обеим сторонам дороги.
Первую группу возглавлял неопределенного возраста мужичок, тот самый, что возражал против этой боевой операции, звал в тайгу; второй командовал Кузьма Сыромятников. За недостатком командиров комиссару, бывшему фронтовику, имеющему боевой опыт, нередко приходилось руководить в боях группами и отрядами. А поскольку связной при штабе пока не требовался, Майк Парус был назначен к Сыромятникову в помощники. При нужде Золоторенко всегда мог отправить его на связь с чубыкинским отрядом.
Они лежали рядом, на широкой кочке, застланной охапками камыша. Тихонько разговаривали, курили осторожно, в рукав.
Операция была рассчитана на внезапность. Завтра к мосту должны подойти каратели. И если партизанская засада не будет обнаружена, противник без опаски пойдет строевыми колоннами, не готовыми к внезапному бою. Этого только и надо...
А пока — строжайшая осторожность. Не исключено, что где-нибудь рядом рыскают вражеские разведчики. Партизаны давно заставили колчаков уважать себя, сбили с них прежний гонор, научили бдительности...
Медлителен, тягуч таежный рассвет, томительно тянутся минуты напряженного ожидания. И тишина какая-то вязкая, глухая, словно с головою погрузился в липкую болотную няшу.
И невольно вздрогнешь, когда гукнет вдруг где-то странная, потаенная птица выпь, прозванная в здешних местах болотным быком, — загукает на всю округу, будто неведомый кто-то растягивает гармонь на одной басовитой ноте, а в ответ диким, пронзительным хохотом по-лешачьи отзовется еще какая-то птица...
— Развопились, черти-дьяволы, — зябко поеживаясь, говорит Маркел, — прямо аж мороз по коже...
— У каждого своя песня, — отзывается Сыромятников. — Может, поют они самое нежное — про любовь.
— Про любовь... — Маркел помолчал. Спросил охрипшим вдруг голосом: — А ты знаешь, Кузьма, какая она будет, любовь? В будущем?
— Так, наверное, как всегда... В основе продолжения рода...
— Да я не об этом... Звери и птицы тоже продолжают свой род, даже рыбы... А мы — люди ведь. И думается мне, что когда коммунизм настанет и все будут жить в мире и дружбе, одной семьей, то главное на земле и будет — любовь. Что, разве не так? Бога отвергли, а человек поклоняться чему-то должен... Вот и будет молиться любви, она ведь — повыше бога, сам говоришь, — в основе продолжения рода и всего сущего на земле... Только ее святой лик от грязи надо очистить, что напласталась веками... как на икону древнюю, почернелую и мухами загаженную.
— Мудрено говоришь, — перебил Кузьма, — у тебя коммунизм раем небесным получается, где ангелы да серафимы там разные на прозрачных крылышках порхать будут, голубиную любовь разводить... А ведь будущее — это все мы, ты, да я, да вон Макар Русаков — земные, грешные люди. И какими будем сами мы, таким наше будущее будет... Вот ты, к примеру, готов сейчас, прямо из этого болота, в коммунизм шагнуть?
— Я-то? — Маркел подумал. — Я-то нет, не готов. Пораньше бы маленько. А сейчас злобы во мне много накопилось, вот этими руками могу человека, врага своего, задавить. А в коммунизме такие ни к чему, врагов там не будет... Вот деда Василька — того сразу можно бы в коммунизм пустить, такой он был — человек из будущего, хоть и грамотешкой слаб, ни Маркса, ни Ленина не читывал.
— А мне, наоборот, сейчас ты больше нравишься, вот такой, чем тогда, когда впервой тебя там, в Омске, увидел, — слюнтяя с коровьими ресницами.
— Вот и объяснились в любви, — усмехнулся Маркел. — А приходилось тебе, Кузьма, видеть такое? По осени березы еще в листве, и вдруг — снег, липкий, тяжелый. Молодые дерева под тяжестью в дугу гнутся, аж макушками до земли притуляются. Многие ломаются, а другие зацепятся вершинами за коряжину какую, да так и растут горбатые, в поклоне вечном. Но есть березы особой силы. Сколь ни гнется такая — не сломится и вдруг да рванется вверх, как конь норовистый, распрямится, скинет снег — и в небо готова улететь... Таким вот я чувствую себя теперь, не пойми только, что хвастаю.
— Во-во! — обрадовался Кузьма. — Такие и нужны коммунизму: битые-кореженые, да совесть не потерявшие. Но далеко еще до тех времен, не дожить нам с тобой, наверное. Народишко-то у нас... Веками твердили: своя рубашка ближе к телу, моя хата с краю... Возьми кулака или купца того же... А что делать с такими, как Спирька Курдюков? При всякой власти и при любом обществе могут такие нарождаться — со звериной кровью в жилах...
— Вот кончится война, если останемся живы-здоровы, куда ты?
— Ох, не скоро она, проклятая, кончится, Маркелка. Много нам еще придется драться — мы ведь первые, волчьими стаями со всех сторон обложены... Не смогу я позабыть про винтовку, покуда эти волки зубами на нас щелкают... А ты?
— Мне бы подучиться немного, — голос Маркела осекся. — Мне бы... книги я люблю больше всего на свете... Сам писал повесть — не закончил. Рассказы писал, стихи... Сейчас-то понимаю — не то... Рассказать бы, как оно все было на самом деле, — про болото это рассказать, о чем мы говорили, о чем думали в эту ночь...
А ночь постепенно уходила, уже сумерки разбавились жидкой синевою, и где-то в последний раз дико захохотала неведомая птица. Люди притихли, насторожились.
На угоре белесым пятном обозначилось ржаное поле. Марево закурилось над болотом. Потом схватился пожаром восточный край неба, первые лучи пронзили лебяжьего пуха облака.
И тогда на угоре замелькали черные силуэты трех всадников. Они словно плыли в золотых волнах ржи, быстро приближаясь. Вот остановились, видимые четко, как на ладони. Конный дозор белогвардейцев. На одном поблескивают золотистые офицерские погоны. Офицер что-то приказал и остался на месте, двое других медленно тронулись вперед, сторожко оглядываясь по сторонам.
Партизаны вжались в податливую болотную лабзу, затаились за кочкарником, закидав себя заранее сверху камышом. Только бы не заметили... А переедут мост — там уже не страшно: там, в густых зарослях тальника, их бесшумно снимут удалые хлопцы Фомы Золоторенко. Офицеру, что остался, будет и невдомек...
Все ближе осторожный цокот копыт по бревенчатому настилу... И в этот миг вдруг рвануло тишину, как взрывом, подбросило людей в воздух.
Маркел вскочил на колени, глянул на дорогу. Один всадник клюнулся носом в гриву коня, завалился набок, завис на стременах. Лошадь взвилась свечкой, шарахнулась вбок, ухнула по уши в трясину. Другой круто развернулся, огрел коня плашмяком сабли. Офицер не стал его ждать, пригнувшись, нырнул в рожь.
Все произошло в одно мгновенье.
— Кто стрелял?! — опомнившись, заорал Кузьма Сыромятников. И только теперь понял, что стреляли не здесь, а в соседней группе, укрывшейся через дорогу.
Там слышались крики, возня, сухо щелкнул пистолетный выстрел. А от моста уже мчался всадник на вороном жеребце, размахивая саблей над головой.
Маркел и Сыромятников тоже кинулись через дорогу. Подскакал Фома Золоторенко, круто осадил жеребца, спрыгнул на землю. Лицо его было белым, глаза полыхали бешенством. Маркел еще не видел его таким.
Фома, молча расталкивая мужиков, отыскал командира — крохотного мужичка с птичьим лицом, — взяв за грудки, оторвал его от земли, хрипло выдохнул:
— Кто стрелял?!
Мужичонка завертелся ужом, выскользнул из цепких рук, схватился за кобуру пистолета. Рявкнул грозным басом:
— Отыди! Застр-релю!
— Кто стрелял?! — повторил Золоторенко и ловко достал саблей по руке, нервно царапающей кобуру.
— Не я... — мужичок поднес к губам раненую руку, впился в нее, казалось, с жадностью, как собака в кость. — Не я, — отплевываясь кровью, повторял он. — Я не виноватый... Дед Сила стрельнул... В дозоре оне с одним парнем были, на отшибе... Надежный старик — не задремлет, не прозевает, я всегда в ночной дозор его ставил... А тут... парень-то ентот сказывал, — ружьем своим расхвастался, это уж болезня у ево такая... Ну, и стал выцеливать шомполкой-то ентих верховых, што с конного дозору, — мол, обоих вместях с конями однем выстрелом разнес ба на куски... Не хуже пушки... Ну, и как-то невзначай...
— Да вы соображаете, шо наробылы?! Да вы... уся наша задумка теперь прахом пийшла! Из-за одного старого дурака, шоб ему ни дна, ни покрышки! А ну, волокить до мене деда Силу!..
— Нет его.
— Як нема?! Убег?..
— Застрелил я его.
— И тебя бы с ним туда же треба!
— Дак стреляй! — мужичонка рванул на груди рубаху. — Стрельни, ежелиф вина моя тутока есть!
— Ладно, курчонок. Не рви одежку. Так мы уси друг друга перебьем... Треба думать, шо дальше робыть... А старика жалко. Дюже гарный был старик...
* * *
— Обстановка такая: треба и хуже, да хуже не бувае. Попали мы, як кур во щи, — Золоторенко расхаживает на длинных ногах возле жалкой кучки командиров своих групп. — Разведка донесла: колчаки движутся з деревни Большие Кулики, часов через шесть будут здесь. Нас три сотни, их — трижды по столько. Об оружии и не заикаюсь: у их пулеметы, три пушки волокуть... Шо будем робыть? Чубыкин ушел далеко, нам не поможить: сам оборону должен держать в нашем тылу... Имали надию на внезапность — не вышло: карты наши теперь раскрыты... Вот и спрашиваю вас: шо будем робыть? Отступать, драпать до батьки Чубыкина?..
— Карты раскрыты, да не биты еще, — подал голос Кузьма Сыромятников.
— Будут биты, — угрюмо прогудел тот самый злосчастный мужичонка, обладатель мощного баса и не менее грозной фамилии: Митрофан Пугачов. — Пропадем ни за грош... Уходить надо... К Чубыкину, а потом — в урман...
— Не каркай ты, курчонок! — сразу взвился Золоторенко. — Жалкую, шо не срубил тебя за деда Силантия, — такого гарного старика загубил!
— Сам же говоришь — «драпать до батьки», — набычился Митрофан.
— А ты и рад за мной повторять, як тот попугай? Свой калган зачем на плечах имеешь? Шапку носить?
— Надо дать бой, — сказал Маркел. — Отступить никогда не поздно.
— Особливо, ежелиф отступать уже некому будет...
Маркел недобро покосился на Пугачова:
— Трусам место в трусятнике, а не здесь. Если так рассуждать — совсем не надо было за оружие браться. Покажем колчакам, что мы и один против троих не сробели, и пушек не испугались, — это пуще снаряда их убьет: поймут, что победы над народом им во веки веков не добиться...
— Добре Парус сказал! Да только коли легко они нас одолеют — проку буде мало от всей твоей политики. — Фома скрестил на груди могучие руки, подумал: — Треба им тоже пид загашник горячих всыпать. Да вот бойцов у нас маловато...
— А если так! — Кузьма Сыромятников решительно шагнул вперед, резкое, будто рубленное из морёного кедра, лицо его покрылось бурыми пятнами. — Если из ближних поселков собрать всех, кто там остался, — стариков, подростков, даже ребятишек, вооружить, чем только можно, и послать вперед, на дорогу. Пусть изображают главные наши силы, а когда навалятся каратели, пускай отступают в панике, бегут через мост. Те кинутся преследовать и попадут в нашу ловушку...
— Ты с кем це придумав?! Ты шо, лук ел или так!.. — лицо Золоторенко перекосилось злобой. — Мабуть, и дивчин, и старух старых пригнать сюда, шоб шкуру твою защищали?! Та их же — и глазом моргнуть не успеешь — усих порубають, як капусту... безоружных-то!..
— Я сам их поведу! А случится — вместе с ними погибну! Без жертв война не бывает! Так я говорю, товарищи? — Кузьма повысил голос, обращаясь к командирам. В голосе его, как всегда в таких случаях, зазвучал металл. Сыромятников наступал на людей настырно и непреклонно, давил их своим голосом, доводами: — Так или не так?! Принять смерть во имя революции — большая честь и заслуга перед народом, да!
— Так дети же... старики старые... Побьют — грех на душу возьмем, — растерялся на мгновение перед бешеным напором комиссара Фома Золоторенко.
— Грех?! А ты чистеньким хочешь остаться, в рай мечтаешь попасть? А то будет не грех, если не сможем удержать здесь, в урманах, кадровые колчаковские войска и они двинутся на идущую к нам на помощь Красную Армию и остановят ее победоносное наступление? То будет не грех?!
— Молчать!! — рявкнул Золоторенко. — Я тут командир!
— А я — комиссар!
Маркел встал между ними, крепко сжимая карабин, ощетинился, готовый на все:
— Перестаньте! Не время власть делить! Будем голосовать. Кто против решения комиссара? — и сам поднял руку.
Но хоть и не большое, а большинство проголосовало за предложение Сыромятникова.
Кузьма вызвался лично, с небольшой группой партизан, ехать по селам собирать «ополчение», и сам решил руководить им во время боя.
— Чуешь, шо не прав, так свой лоб хочешь первым пид пули подставить? — улучив момент, злобно зашипел Золоторенко на ухо Кузьме...
* * *
«Ополченцы» прибыли за полдень. Человек больше ста. Какие пешим ходом, другие приехали на телегах, были и верховые. Большинство — ликующие безусые подростки, вырвавшиеся из-под родительской опеки и изъявившие горячее желание помочь партизанам. И бородатые старики были, немного, правда.
Вооружение такое: несколько охотничьих ружей, больше — вил, кос, топоров, наскоро сделанных деревянных трещоток, даже худые ведра и печные заслонки — для создания шумихи.
Когда это доблестное воинство проходило мимо Фомы Золоторенко, он хмуро кинул:
— Чи не саранчу сгуртовались пугать?
— Зададим колчакам жару, дядя! — радостно отозвался мальчонка в красной рубахе, размахивая над головой дырявой трубой от самовара.
— Давай, давай... Тико портки жовти одеть було треба, шоб греха никто не побачив.
Сыромятников повел их под самый угор, засеянный рожью. С ним было еще пять хороших стрелков из бывших охотников, с боевыми винтовками.
Только мало-мальски окопались — показался отряд пехотинцев, развернутый в боевую цепь. Каратели, пригибаясь, бежали по высокой ржи, на ходу стреляли, не видя пока противника.
В ответ им прозвучал дружный залп, бежавший впереди офицер и несколько солдат ткнулись в землю под меткими выстрелами, а «ополченцы» подняли такой дикий шум, что вражеская цепь дрогнула, залегла.
Резко зататакал пулемет, каратели снова поднялись в атаку, а старики и подростки в панике хлынули к мосту.
Майк Парус, возглавивший теперь группу Сыромятникова, видел из своей засады, как мимо мчались босые ребятишки, неуклюже трусили одышливые старики, как пули карателей настигали их и они падали с разбегу, корчились в предсмертных судорогах.
Мальчонка в красной рубахе бросил самоварную трубу, козленком прыгал и метался, белое лицо его зияло черным провалом кричащего рта; у самой гати нагнал мальчонку рослый детина, поддел на штык и кинул через себя...
«Ополченцы» сгрудились у моста, тут и насели на них каратели.
Многие подростки бросились вплавь (речка Жибара в этом месте была шире и глубже), старики же застряли между бревенчатыми перилами моста, образовали «пробку». Хлопцы Золоторенко ничем не могли им помочь с того берега, группы Рухтина и Пугачова тоже стрелять опасались, и тогда Маркел вскочил в безумном порыве, повел свою горстку партизан врукопашную.
Его примеру последовали пугачовцы, подоспели вовремя — каратели повернулись, защищая тыл, замелькали штыки, охотничьи ножи, рычащие клубки тел покатились по земле...
На Маркела налетел коренастый бородач с дико выпученными глазами, но он извернулся, достал бородача ножом в живот, а сзади навалились еще двое, сбили с ног. Оскаленная, хрипящая морда маячила у самых глаз, в красном тумане, белогвардеец навалился на грудь, судорожно шарил за поясом кинжал — как вдруг (так во сне только бывает!) поднялся в воздух, с поросячьим визгом полетел куда-то в сторону. Мощная рука подняла Маркела на ноги. Он запрокинул голову — перед ним стоял Макар Русаков.
— Держись за мной, Маркелка! — выдохнул он и кинулся в самую гущу карателей, размахивая вывернутым из настила бревном.
— Хоть здесь нянькой мне не будь! — озлился Маркел.
Несколько минут длилась эта схватка, но она решила исход. Старики протолкнулись, очистили мост, и в тыл карателям ударил Золоторенко.
Никто не спасся, даже не было пленных. Весь авангардный отряд белых пехотинцев был уничтожен.
Партизаны разжились боевыми винтовками, патронами, даже гранатами. Только вот пулемет остался на угоре, где-то в истоптанной ржи. А оттуда снова уже доносились выстрелы, там копошились люди, мелькали верховые: колчаковцы готовились к новой атаке.
И снова пошли пехотинцы. Но теперь осторожно, короткими перебежками, густо стреляя и прячась за камыши да кочки.
Партизаны все теперь были на левом берегу, в окопах. Выгодная позиция дала им возможность отбить вторую атаку и третью, но каратели лезли настырно: им во что бы то ни стало надо было перейти Жибару, чтобы двигаться дальше, на Минино и волостное село Шипицино. А путь был один...
К вечеру они прекратили атаки. Фома Золоторенко залез на крышу мельницы, долго стоял с биноклем. Слез хмурый и молчаливый.
— Ну, чего они там задумали? — спросил Сыромятников.
Фома не ответил. Круто повернулся, пошел прочь от него и только тогда буркнул под нос:
— Беги по селам, сбирай хлопчиков... грудны там ще остались. Ще раз бойню зробим...
Маркел догнал его, дернул за рукав:
— Не время, Фома Иванович. Охолонь. А кровь стариков да ребятишек не зря пролита, сам видишь. Без них не известно еще, как дело обернулось бы...
— Утешитель... — Фома полосонул Майка свирепым взглядом. — Уси вы, грамотеи, таки... только глотку драть и умеете... За таку войну Чубыкин головы з нас посымаеть. А детям и внукам своим як про такое рассказывать будешь, га?
— Ты думаешь, мне не больно? Или комиссару? Он ведь сам с ними под пули пошел... Надо. А раз надо — поймут нас и дети, и внуки наши...
— Та ты сам ще дитё. Сколько тебе?
— Девятнадцать.
— Во! Ще маткино молоко на губах не обсохло, а туда же — учить.
— Я никого не учу... Говорю, как думаю... Что там, на угоре?
— Худо... Пушки пидволокли, бомбометы. Кавалерия подошла — не менее эскадрона.
— Не удержимся?
— Ни.
— Уходить будем?
— Зараз нельзя. Прорвутся конные через мост — усих до единого порубають. До темноты держаться надо, тади тикать...
Но и там, на угоре, видно, понимали это: торопились управиться с непокорной, дерзкой горсткой партизан до наступления ночи. Спешно подтягивали к самой гати пулеметы и бомбометы, наводили жерла пушек.
Партизаны из своих окопов с любопытством, иные со страхом наблюдали за четкой, слаженной работой кадровой белогвардейской части: многие мужики оружие такое видели впервые.
Золоторенко передал через командиров групп: без приказа не отступать, держаться до последнего патрона, если не удержим мост до темноты — погибнем все.
И вот на угоре ухнул пушечный залп, и сразу заработали бомбометы, и сплошной грохот и вой прорезали пронзительные пулеметные очереди.
Дрогнула и, казалось, на дыбы взметнулась земля, вытряхнув из окопов многих мужиков. Они бросились врассыпную, кинув ружья и торопливо крестясь: «Свят, свят, свят, свят!..»
Колчаковцы и рассчитывали, видно, на такой эффект: перепугать, посеять панику. Снаряд угодил в мельницу; как порох, вспыхнули смоляные пересохшие бревна. Люди бестолково шарахались под пулями, словно цыплята, внезапно застигнутые градом.
— Назад! Зар-рубаю!! — Фома Золоторенко носился на вороном жеребце, с саблею наголо, старался перекричать грохот.
А грохот оборвался внезапно, к мосту хлынули пехотинцы карателей.
— Огонь! Пли!!
Резко рванули винтовочные залпы, раскатисто, вразнобой бабахнули охотничьи ружья, заряженные волчьей картечью.
— Пли!!!
Каратели залегли, стали отползать назад. И снова начался ад, с утроенной силой навалились пушки и бомбометы.
Золоторенко подскакал к Маркелу — в офицерском мундире, при георгиевских крестах. Заорал, перегнувшись через седло над окопом:
— Скачи до батьки Чубыкина! Нехай спешно уводит людей в тайгу! Мы ще трошки подержимся — и следом... У-фф!.. — он выронил саблю, схватился за правое плечо. Жеребец взмыл на дыбы, и Фома свалился на землю, не выпустив, однако, повод. Маркел кинулся к нему:
— Ранили?!
— Пустяки... Скачи швыдче, бисова душа!.. Бери мово коня... Дюже добрый конь!.. Прорвутся колчаки — в тыл ударят батьке... Скачи!..
В это время подоспели Сыромятников, еще несколько мужиков. Маркел вскочил на Вороного. В ушах засвистел ветер, или пули это свистели — не разберешь...
А пушки железно ревели, снаряды вздымали землю, и огненные вспышки рвали синие сумерки наступившего вечера. Казалось, длилось это целую вечность, потом вдруг сразу оборвалось, будто ухнуло в черную пропасть, и в наступившей тишине послышалось дикое гиканье, топот многих копыт по бревенчатому настилу гати.
— Кавалерия! Гусары! — Золоторенко рванулся из рук перевязывавших его рану мужиков, вскочил на ноги. — Огонь! Пли!!
— Нечем стрелять. Кончились патроны! — резко кинул Сыромятников.
— Так порубають же усих! Мост надо подержать... хочь одну хвылыночку. Коня!
Адъютант командира кинулся к оврагу, где спрятано было на крайний критический случай пять оседланных лошадей.
Фома, отбросив державших его мужиков, попытался вскарабкаться в седло, но снова свалился на землю.
— Нельзя тебе! Упадешь — испортишь все. — Сыромятников рванул повод из рук адъютанта, приказал ему: — Бери мужиков, спасай командира. Уходите скорее!.. Кто со мной?! — крикнул окружившим их партизанам.
Добровольцы нашлись, вскочили в седла.
— Иди-кось до мене, — позвал Фома.
Сыромятников наклонился над ним.
— Ты чуешь, шо с тобой буде?
— Чую!
— Возьми мою сабелюку... Дай хочь обниму тебя, комиссар...
— Брось телячьи нежности...
Сшиблись посредине моста. На короткое время заслонили дорогу летящей смерти.
Все пали порубанные. Но за это короткое время многие их товарищи успели уйти в тальники, в болото, — в темноту, под покров ночи...
Душная июльская ночь. Кажется, сам воздух пропитан нудным зудом мошкары. Темнота такая, что за два шага не видно ни зги.
Темень рождает тихий шепот, невнятное бормотание: это шумит в отдалении, позванивает на перекатах неутомимая таежная речка Тартас. Но шум реки и комариный звон только подчеркивают тишину, затопившую все огромное пространство земли и черного неба.
Спит село Минино. Тихо, темно. Но появись за околицей в этот неурочный час, как сразу, словно из-под земли, вырастут неясные фигуры часовых, и окликнут хриплые голоса:
— Кто идет?
— Каво тут черти носят?
— Пароль?
И снова темень, тяжелая предрассветная дрема.
В глубокой придорожной канаве затаились трое. Молодой парень сидит прямо на земле, по-казахски, калачиком подвернув под себя ноги. Его неодолимо клонит в сон, он то и дело роняет голову и громко всхрапывает.
Дед Сила толкает его в бок, тихо ругается. Парень сладко, до хруста в костях потягивается, чмокает толстыми губами... и снова засыпает.
— Заверни цигарку, покури в рукав, сон — как рукой сымет, — советует старик.
— Ня-а курю, — зевает парень.
— Чо ты с ним цацкаешься? Дай по уху — сразу вся дурь пройдет, — советует третий, большой лохматый мужик. — Тоже мне, вояка. Оставь одного, из портков сонного вытряхнут — не услышит.
— Ага, хлипкий пошел молодняк, — соглашается дед Сила. — Я в ево-то годы с турками на Шипке сражался, во жарко было! Сам генерал Скобелев мне за храбрость вот ету орудию приподнес... Шомполку, то есть...
— Трепач, — презрительно сплевывает мужик, — как таких земля держит? Ну, и попал я в компанию...
— С волками жить — по-волчьи выть, — смиренно откликается старик.
— Дак завоешь, — раздраженно шипит мужик. — От самой Кыштовки без роздыху прем, аж пятки к спине прилипают... Хотели с берданами да вилами супроть пулеметов устоять, хах!
— Не в орудиях дело. Оне со своими орудиями пришли, да опять уйдут, а мы-то тутока останемся. Вот и суди теперяча, чей верх будет.
— Останешься... Перекокошат, как стадо баранье...
— Не, паря, такого не случится. Землица — она человеком жива. Хоть один останется — все одно наш верх будет...
— И куда бегим? — подает голос парень. — Самое ба время силенками помериться.
— А это не твово ума дело, — живо откликается дед Сила. — На то командиры есть.
— А мне зачем голова дадена? Заместо мишени? Я, чай, добровольцем пришел, сам себе хозяин, то есть. И так кумекаю: воевать надо, а не драпать...
Рядом, в соседней канаве, клацнул затвор винтовки, раздался сдержанный голос:
— Кого тут леший носит?
— Пароль?..
И снова темень, тишина, глухой шум реки.
Только в крайней избе села желтеет огонек керосиновой лампы. Здесь — дым коромыслом, над разостланной на полу самодельной картой склонились косматые головы. Вокруг карты ползают на четвереньках, стукаются лбами, горячатся.
Только что разведка принесла тревожную весть: каратели заняли деревни Забоевку, Куликовку, Никольскую, двумя обходными колоннами движутся на Минино, где находится сейчас партизанский штаб.
Да, нагнали шороху Колчаку. Партизанский край стал для него «вторым фронтом», не менее серьезным, чем первый, то есть наступление частей Красной Армии с запада.
Недаром же обратилась недавно с «воззванием» к восставшим белогвардейская газета «Барабинская степь», и в этом «воззвании» слышалась не угроза, а, скорее, мольба: «Если бы вы, шабурники, жили спокойно, не слушались большевиков, то победа была бы за нами... Ведь на вас брошено три батальона отборных солдат-егерей и лучшие батальоны легионеров, а эти войска нужны там, на фронте!»
Вот как! Не от хорошей жизни, конечно, такая откровенность, высказанная с расчетом на сочувствие. Но у партизан более точные сведения о противнике. Известно им, что неделю назад из уездного города Каинска выступил отряд польских легионеров численностью до пятисот человек, вооруженных станковыми пулеметами, бомбометами и артиллерийскими орудиями. К ним присоединились каратели поручиков Храпова и Телегина, разрозненные кулацкие дружины, много раз битые белые милиционеры. Да триста действительно отборных солдат-егерей, да сотни четыре кадровых солдат из так называемых отрядов особого назначения.
Вот какие силы двигались на партизан, чтобы раз и навсегда покончить с «шабурниками», очистить и укрепить тыл, без чего, по справедливому мнению Колчака, была немыслима борьба против наступающих с запада частей Красной Армии.
Пока что партизаны избегали прямых столкновений, отходили все дальше в тайгу, накапливали силы. И вот село Минино, темная ночь, большая изба на краю села, желтый свет керосиновой лампы и с десяток мужиков (весь командный состав чубыкинского отряда), ползающих вокруг большой самодельной карты.
Иван Савватеевич, заложив руки за спину, ходит вокруг спорящих, молчит. Его будто никто и не замечает, но он слушает внимательно, ловит каждое слово. Перед ним распрямляется крохотный мужичок с побитым оспой, птичьим личиком, по которому трудно определить возраст. Про таких говорят: маленькая собачка — до старости щенок. Мужичок этот — командир одной из групп в чубыкинском отряде, говорит неожиданно гулким, утробным басом, и даже по голосу можно догадаться, что подчиненных своих он держит в ежовых рукавицах.
— Может, зряшная это затея, Иван Савватеевич? — спрашивает он. — С этим боем-то? Наломают колчаки нам хребтину — и более ничего. А я дак так кумекаю: уходить надо в урман, сохранить силы, посидеть трошки, а в подходящий момент и вдарить, да так, штоба пух от их полетел!..
На полу перестают спорить, задрав головы, выжидательно смотрят на командира.
— Кто ишшо так думает? — спрашивает Чубыкин.
Двое поддерживают рябого мужичка.
— А Золоторенко што скажет?
Фома тычет в карту кургузым пальцем, горячится:
— Надо оборонять Минино, бачьте, яка удобна позиция!
— Для тебя одного и удобная, — спокойно возражает Кузьма Сыромятников, — потому что семья твоя здесь...
— Да ты шо, сказывся?! — взвивается Фома. — Жалкую, не подсказал тады хлопцам, каких разведке обучал, шоб вони в Тартас тебя кинули! Мешок пожалел.
— Будет вам! — обрывает Чубыкин. — Говори дело, комиссар,
— Мое слово такое, — Кузьма вытянулся, всех оглядел строгим взглядом, оправил под ремнем гимнастерку, — надо выступать навстречу карателям, и немедленно. И биться до последнего патрона. Да! Бойцы Красной Армии идут напролом, несут огромные потери, не считаются ни с чем, чтобы вызволить нас из колчаковского рабства, а мы при первом же серьезном столкновении с противником смазали пятки и драпаем, петляем по кустам, как зайцы...
— Ото ж гарный та лихой у нас комиссар! — Золоторенко прижал к груди огромные кулачищи. — Люблю таких... до изнемождения.
— И долго ты продержишься, ежели попрешь к черту на рога? — пробасил рябой мужичок. — За пару часов от отряда одне воспоминания останутся... Уходить надо, спасать людей, оне ишшо нам сгодятся опосля.
— А где Майк Парус? — спросил Чубыкин. — Ага, тутока. Говори!
Маркел поднялся с пола, подумал. Сказал тихо, но решительно:
— Уходить, товарищи, нельзя. Надо бой давать. Чья будет победа — еще посмотрим, но дело даже не в этом. Мужики понять должны, что защитить себя они могут только сами, и боле никто другой. И не только теперь, а на будущее это понять: хочешь свободы — добывай ее с оружием в руках, а не то — подыхай рабом...
— Красно говоришь, — скривился все тот же мужичок с ноготок. — А я вот, к примеру, пожить ишшо желаю, поглядеть, кака она жизня дальше почнется... Уходить надо, переждать.
— Это так, — Иван Савватеевич терзает в кулаке рыжую бороду. — Это верно, уходить надо, — с дробовиками да пиками супроть пушек не попрешь, не перешибешь плетью обуха... Да тока и потачку колчакам давать нельзя, слабость свою выказывать. А то ить они полными хозяевами тайги себя возомнят, тада беда будет... Я вот и кумекаю: отойти ба нам к речке Жибаре, там и учинить для медведей ловушку, ага...
Все снова валятся на пол, лохматые головы нависают над картой.
— Дак а што там увидишь? — гудит Чубыкин. — Не шибко-то я верю этим бумагам. Без их знаю то место не хуже собственной избы. Там один переход через речку — деревянный мост. Каратели его никак не минуют. Слева — Тартас, а справа — болота такие, што сам черт шею сломат...
— Во це голова! — восхищается Золоторенко. — Не голова, а генеральный штаб! Та як же мне-то не стукнуло? Ще в детстве, помню, по клюкву туды ходыли...
— Как, мужики? — перебивает Иван Савватеевич.
Все согласились с командиром, даже настырный рябой мужичок гукнул в кулак что-то одобрительное. Уже на рассвете закончили обсуждать план боевых действий, продуманный до мелочей.
Не велика речка Жибара. Кто впервые увидит — непременно скажет: старому воробью по колено. Вытекает она из Сухановского болота и всего с десяток верст, петляя, несет свои темные, настоянные на болотной гнили, воды к таежной реке Тартас. У истока так совсем крохотный ручеек, который то проблескивает среди непролазных зарослей камыша и осоки, то вдруг исчезает под зыбучей лабзою, чтобы через десяток саженей снова выглянуть на свет божий.
И только ближе к устью, подпертая мельничной плотиною, Жибара выравнивается, становится глубже и шире. Однако и тут ее легко можно перейти вброд не только конному, но и пешему.
Да, речка невзрачная, что и говорить, но со своей особинкой, может, единственная такая на весь урман: неприступная ни для зверя крупного, ни для человека. Правый берег ее так заболочен, что подойти к воде невозможно опять же ни конному, ни пешему.
Только у плотины, рядом со старой мельницей, наведен деревянный мост, и к нему проложена гать из огромных полусгнивших бревен.
Тут единственное место, где можно с левого берега переправиться на правый, перейти по гати широкую полосу болота, а там уже, чувствуя под ногами земную твердь, подняться на голый от леса угор, на котором желтеет, ходит белесыми тяжелыми волнами высокая вызревающая рожь.
К Жибаре партизаны пришли среди ночи. Остановились на левом берегу, у мельницы. Чубыкин велел костров не разводить, не шуметь, а копать окопы в густых прибрежных зарослях тальника и черемушника в полной скрытности и тишине.
Мужики работали при тусклом свете луны, которая серебристой ладьею качалась над темной тайгой, отражалась в тихой речной воде. Кряхтели и шепотом матерились, вгрызаясь в неподатливую, прошитую крепкими кореньями землю; мошкара липла к потным спинам, но люди терпели: Чубыкину шибко-то перечить не станешь, приказ есть приказ, а велено до рассвета, как кротам, уйти всем в землю, чтобы и коршун с высоты не заметил, что ночью тут были, копошились живые люди...
А на мельнице, при тусклом огарке свечи, над разостланной на полу самодельной картою, снова маячили косматые головы.
Командиры боевых групп, «штабисты», чихая от мучной пыли, горячились, переругивались. Давно ли некоторые из них пахали землю, корчевали лес, охотились, — и духом не ведали, что придется командовать людьми, что от их сметливости и ума зависят сейчас жизни этих людей, а может, и большее — судьба всего народа, вставшего на защиту собственной, родной им власти.
И потому так преобразились «командиры» и были неколебимы в своих суждениях и беспощадны друг к другу.
И только Иван Савватеевич, как всегда, был спокоен, тяжелым шагом ходил вокруг спорщиков, иногда подавал голос, и этот гулкий, как из бочки, голос сразу всех настораживал, пресекал споры, разрешал недоразумения.
Самый сильный и лучше других вооруженный отряд под командованием Фомы Золоторенко решено было оставить на левом берегу, расположить в окопах на боевой позиции, что тянулась от мельничной плотины до устья Жибары, — вплоть до крутой излучины Тартаса. Еще две группы партизан выдвигались вперед. Они по мосту переходили на правый берег и надежно укрывались по обе стороны дороги, ведущей к мосту через гать. Прятаться им придется прямо в болоте, среди высоких кочек и чахлых кустарников, зато неприятелю и в голову не придет ждать угрозы со стороны гиблых, непроходимых топей.
Основной удар принимал на себя отряд Золоторенко. А когда начнется бой, выдвинутые вперед группы должны сомкнуться в тылу врага и отрезать ему путь к отступлению.
Главные же силы партизан, главные не столько по боеспособности и вооружению, сколько по количеству, а также обозы и штаб расположились южнее, прикрывали подход к Жибаре с тыла, со стороны села Урез, откуда, по донесениям разведки, двигались крупные силы чехов и белополяков. Командование этой группой прикрытия взял на себя Чубыкин. Вся ответственность за судьбу отряда ложилась на его плечи: в случае поражения он должен был увести людей в тайгу, сохранить их от полного разгрома и уничтожения, — и тех, что будут с ним в группе прикрытия, и этих, на Жибаре, которые смогут отступить к нему, снова слиться в один отряд...
К рассвету отряд Золоторенко полностью окопался на своих позициях, а две группы перешли за реку, укрылись в болоте по обеим сторонам дороги.
Первую группу возглавлял неопределенного возраста мужичок, тот самый, что возражал против этой боевой операции, звал в тайгу; второй командовал Кузьма Сыромятников. За недостатком командиров комиссару, бывшему фронтовику, имеющему боевой опыт, нередко приходилось руководить в боях группами и отрядами. А поскольку связной при штабе пока не требовался, Майк Парус был назначен к Сыромятникову в помощники. При нужде Золоторенко всегда мог отправить его на связь с чубыкинским отрядом.
Они лежали рядом, на широкой кочке, застланной охапками камыша. Тихонько разговаривали, курили осторожно, в рукав.
Операция была рассчитана на внезапность. Завтра к мосту должны подойти каратели. И если партизанская засада не будет обнаружена, противник без опаски пойдет строевыми колоннами, не готовыми к внезапному бою. Этого только и надо...
А пока — строжайшая осторожность. Не исключено, что где-нибудь рядом рыскают вражеские разведчики. Партизаны давно заставили колчаков уважать себя, сбили с них прежний гонор, научили бдительности...
Медлителен, тягуч таежный рассвет, томительно тянутся минуты напряженного ожидания. И тишина какая-то вязкая, глухая, словно с головою погрузился в липкую болотную няшу.
И невольно вздрогнешь, когда гукнет вдруг где-то странная, потаенная птица выпь, прозванная в здешних местах болотным быком, — загукает на всю округу, будто неведомый кто-то растягивает гармонь на одной басовитой ноте, а в ответ диким, пронзительным хохотом по-лешачьи отзовется еще какая-то птица...
— Развопились, черти-дьяволы, — зябко поеживаясь, говорит Маркел, — прямо аж мороз по коже...
— У каждого своя песня, — отзывается Сыромятников. — Может, поют они самое нежное — про любовь.
— Про любовь... — Маркел помолчал. Спросил охрипшим вдруг голосом: — А ты знаешь, Кузьма, какая она будет, любовь? В будущем?
— Так, наверное, как всегда... В основе продолжения рода...
— Да я не об этом... Звери и птицы тоже продолжают свой род, даже рыбы... А мы — люди ведь. И думается мне, что когда коммунизм настанет и все будут жить в мире и дружбе, одной семьей, то главное на земле и будет — любовь. Что, разве не так? Бога отвергли, а человек поклоняться чему-то должен... Вот и будет молиться любви, она ведь — повыше бога, сам говоришь, — в основе продолжения рода и всего сущего на земле... Только ее святой лик от грязи надо очистить, что напласталась веками... как на икону древнюю, почернелую и мухами загаженную.
— Мудрено говоришь, — перебил Кузьма, — у тебя коммунизм раем небесным получается, где ангелы да серафимы там разные на прозрачных крылышках порхать будут, голубиную любовь разводить... А ведь будущее — это все мы, ты, да я, да вон Макар Русаков — земные, грешные люди. И какими будем сами мы, таким наше будущее будет... Вот ты, к примеру, готов сейчас, прямо из этого болота, в коммунизм шагнуть?
— Я-то? — Маркел подумал. — Я-то нет, не готов. Пораньше бы маленько. А сейчас злобы во мне много накопилось, вот этими руками могу человека, врага своего, задавить. А в коммунизме такие ни к чему, врагов там не будет... Вот деда Василька — того сразу можно бы в коммунизм пустить, такой он был — человек из будущего, хоть и грамотешкой слаб, ни Маркса, ни Ленина не читывал.
— А мне, наоборот, сейчас ты больше нравишься, вот такой, чем тогда, когда впервой тебя там, в Омске, увидел, — слюнтяя с коровьими ресницами.
— Вот и объяснились в любви, — усмехнулся Маркел. — А приходилось тебе, Кузьма, видеть такое? По осени березы еще в листве, и вдруг — снег, липкий, тяжелый. Молодые дерева под тяжестью в дугу гнутся, аж макушками до земли притуляются. Многие ломаются, а другие зацепятся вершинами за коряжину какую, да так и растут горбатые, в поклоне вечном. Но есть березы особой силы. Сколь ни гнется такая — не сломится и вдруг да рванется вверх, как конь норовистый, распрямится, скинет снег — и в небо готова улететь... Таким вот я чувствую себя теперь, не пойми только, что хвастаю.
— Во-во! — обрадовался Кузьма. — Такие и нужны коммунизму: битые-кореженые, да совесть не потерявшие. Но далеко еще до тех времен, не дожить нам с тобой, наверное. Народишко-то у нас... Веками твердили: своя рубашка ближе к телу, моя хата с краю... Возьми кулака или купца того же... А что делать с такими, как Спирька Курдюков? При всякой власти и при любом обществе могут такие нарождаться — со звериной кровью в жилах...
— Вот кончится война, если останемся живы-здоровы, куда ты?
— Ох, не скоро она, проклятая, кончится, Маркелка. Много нам еще придется драться — мы ведь первые, волчьими стаями со всех сторон обложены... Не смогу я позабыть про винтовку, покуда эти волки зубами на нас щелкают... А ты?
— Мне бы подучиться немного, — голос Маркела осекся. — Мне бы... книги я люблю больше всего на свете... Сам писал повесть — не закончил. Рассказы писал, стихи... Сейчас-то понимаю — не то... Рассказать бы, как оно все было на самом деле, — про болото это рассказать, о чем мы говорили, о чем думали в эту ночь...
А ночь постепенно уходила, уже сумерки разбавились жидкой синевою, и где-то в последний раз дико захохотала неведомая птица. Люди притихли, насторожились.
На угоре белесым пятном обозначилось ржаное поле. Марево закурилось над болотом. Потом схватился пожаром восточный край неба, первые лучи пронзили лебяжьего пуха облака.
И тогда на угоре замелькали черные силуэты трех всадников. Они словно плыли в золотых волнах ржи, быстро приближаясь. Вот остановились, видимые четко, как на ладони. Конный дозор белогвардейцев. На одном поблескивают золотистые офицерские погоны. Офицер что-то приказал и остался на месте, двое других медленно тронулись вперед, сторожко оглядываясь по сторонам.
Партизаны вжались в податливую болотную лабзу, затаились за кочкарником, закидав себя заранее сверху камышом. Только бы не заметили... А переедут мост — там уже не страшно: там, в густых зарослях тальника, их бесшумно снимут удалые хлопцы Фомы Золоторенко. Офицеру, что остался, будет и невдомек...
Все ближе осторожный цокот копыт по бревенчатому настилу... И в этот миг вдруг рвануло тишину, как взрывом, подбросило людей в воздух.
Маркел вскочил на колени, глянул на дорогу. Один всадник клюнулся носом в гриву коня, завалился набок, завис на стременах. Лошадь взвилась свечкой, шарахнулась вбок, ухнула по уши в трясину. Другой круто развернулся, огрел коня плашмяком сабли. Офицер не стал его ждать, пригнувшись, нырнул в рожь.
Все произошло в одно мгновенье.
— Кто стрелял?! — опомнившись, заорал Кузьма Сыромятников. И только теперь понял, что стреляли не здесь, а в соседней группе, укрывшейся через дорогу.
Там слышались крики, возня, сухо щелкнул пистолетный выстрел. А от моста уже мчался всадник на вороном жеребце, размахивая саблей над головой.
Маркел и Сыромятников тоже кинулись через дорогу. Подскакал Фома Золоторенко, круто осадил жеребца, спрыгнул на землю. Лицо его было белым, глаза полыхали бешенством. Маркел еще не видел его таким.
Фома, молча расталкивая мужиков, отыскал командира — крохотного мужичка с птичьим лицом, — взяв за грудки, оторвал его от земли, хрипло выдохнул:
— Кто стрелял?!
Мужичонка завертелся ужом, выскользнул из цепких рук, схватился за кобуру пистолета. Рявкнул грозным басом:
— Отыди! Застр-релю!
— Кто стрелял?! — повторил Золоторенко и ловко достал саблей по руке, нервно царапающей кобуру.
— Не я... — мужичок поднес к губам раненую руку, впился в нее, казалось, с жадностью, как собака в кость. — Не я, — отплевываясь кровью, повторял он. — Я не виноватый... Дед Сила стрельнул... В дозоре оне с одним парнем были, на отшибе... Надежный старик — не задремлет, не прозевает, я всегда в ночной дозор его ставил... А тут... парень-то ентот сказывал, — ружьем своим расхвастался, это уж болезня у ево такая... Ну, и стал выцеливать шомполкой-то ентих верховых, што с конного дозору, — мол, обоих вместях с конями однем выстрелом разнес ба на куски... Не хуже пушки... Ну, и как-то невзначай...
— Да вы соображаете, шо наробылы?! Да вы... уся наша задумка теперь прахом пийшла! Из-за одного старого дурака, шоб ему ни дна, ни покрышки! А ну, волокить до мене деда Силу!..
— Нет его.
— Як нема?! Убег?..
— Застрелил я его.
— И тебя бы с ним туда же треба!
— Дак стреляй! — мужичонка рванул на груди рубаху. — Стрельни, ежелиф вина моя тутока есть!
— Ладно, курчонок. Не рви одежку. Так мы уси друг друга перебьем... Треба думать, шо дальше робыть... А старика жалко. Дюже гарный был старик...
— Обстановка такая: треба и хуже, да хуже не бувае. Попали мы, як кур во щи, — Золоторенко расхаживает на длинных ногах возле жалкой кучки командиров своих групп. — Разведка донесла: колчаки движутся з деревни Большие Кулики, часов через шесть будут здесь. Нас три сотни, их — трижды по столько. Об оружии и не заикаюсь: у их пулеметы, три пушки волокуть... Шо будем робыть? Чубыкин ушел далеко, нам не поможить: сам оборону должен держать в нашем тылу... Имали надию на внезапность — не вышло: карты наши теперь раскрыты... Вот и спрашиваю вас: шо будем робыть? Отступать, драпать до батьки Чубыкина?..
— Карты раскрыты, да не биты еще, — подал голос Кузьма Сыромятников.
— Будут биты, — угрюмо прогудел тот самый злосчастный мужичонка, обладатель мощного баса и не менее грозной фамилии: Митрофан Пугачов. — Пропадем ни за грош... Уходить надо... К Чубыкину, а потом — в урман...
— Не каркай ты, курчонок! — сразу взвился Золоторенко. — Жалкую, шо не срубил тебя за деда Силантия, — такого гарного старика загубил!
— Сам же говоришь — «драпать до батьки», — набычился Митрофан.
— А ты и рад за мной повторять, як тот попугай? Свой калган зачем на плечах имеешь? Шапку носить?
— Надо дать бой, — сказал Маркел. — Отступить никогда не поздно.
— Особливо, ежелиф отступать уже некому будет...
Маркел недобро покосился на Пугачова:
— Трусам место в трусятнике, а не здесь. Если так рассуждать — совсем не надо было за оружие браться. Покажем колчакам, что мы и один против троих не сробели, и пушек не испугались, — это пуще снаряда их убьет: поймут, что победы над народом им во веки веков не добиться...
— Добре Парус сказал! Да только коли легко они нас одолеют — проку буде мало от всей твоей политики. — Фома скрестил на груди могучие руки, подумал: — Треба им тоже пид загашник горячих всыпать. Да вот бойцов у нас маловато...
— А если так! — Кузьма Сыромятников решительно шагнул вперед, резкое, будто рубленное из морёного кедра, лицо его покрылось бурыми пятнами. — Если из ближних поселков собрать всех, кто там остался, — стариков, подростков, даже ребятишек, вооружить, чем только можно, и послать вперед, на дорогу. Пусть изображают главные наши силы, а когда навалятся каратели, пускай отступают в панике, бегут через мост. Те кинутся преследовать и попадут в нашу ловушку...
— Ты с кем це придумав?! Ты шо, лук ел или так!.. — лицо Золоторенко перекосилось злобой. — Мабуть, и дивчин, и старух старых пригнать сюда, шоб шкуру твою защищали?! Та их же — и глазом моргнуть не успеешь — усих порубають, як капусту... безоружных-то!..
— Я сам их поведу! А случится — вместе с ними погибну! Без жертв война не бывает! Так я говорю, товарищи? — Кузьма повысил голос, обращаясь к командирам. В голосе его, как всегда в таких случаях, зазвучал металл. Сыромятников наступал на людей настырно и непреклонно, давил их своим голосом, доводами: — Так или не так?! Принять смерть во имя революции — большая честь и заслуга перед народом, да!
— Так дети же... старики старые... Побьют — грех на душу возьмем, — растерялся на мгновение перед бешеным напором комиссара Фома Золоторенко.
— Грех?! А ты чистеньким хочешь остаться, в рай мечтаешь попасть? А то будет не грех, если не сможем удержать здесь, в урманах, кадровые колчаковские войска и они двинутся на идущую к нам на помощь Красную Армию и остановят ее победоносное наступление? То будет не грех?!
— Молчать!! — рявкнул Золоторенко. — Я тут командир!
— А я — комиссар!
Маркел встал между ними, крепко сжимая карабин, ощетинился, готовый на все:
— Перестаньте! Не время власть делить! Будем голосовать. Кто против решения комиссара? — и сам поднял руку.
Но хоть и не большое, а большинство проголосовало за предложение Сыромятникова.
Кузьма вызвался лично, с небольшой группой партизан, ехать по селам собирать «ополчение», и сам решил руководить им во время боя.
— Чуешь, шо не прав, так свой лоб хочешь первым пид пули подставить? — улучив момент, злобно зашипел Золоторенко на ухо Кузьме...
«Ополченцы» прибыли за полдень. Человек больше ста. Какие пешим ходом, другие приехали на телегах, были и верховые. Большинство — ликующие безусые подростки, вырвавшиеся из-под родительской опеки и изъявившие горячее желание помочь партизанам. И бородатые старики были, немного, правда.
Вооружение такое: несколько охотничьих ружей, больше — вил, кос, топоров, наскоро сделанных деревянных трещоток, даже худые ведра и печные заслонки — для создания шумихи.
Когда это доблестное воинство проходило мимо Фомы Золоторенко, он хмуро кинул:
— Чи не саранчу сгуртовались пугать?
— Зададим колчакам жару, дядя! — радостно отозвался мальчонка в красной рубахе, размахивая над головой дырявой трубой от самовара.
— Давай, давай... Тико портки жовти одеть було треба, шоб греха никто не побачив.
Сыромятников повел их под самый угор, засеянный рожью. С ним было еще пять хороших стрелков из бывших охотников, с боевыми винтовками.
Только мало-мальски окопались — показался отряд пехотинцев, развернутый в боевую цепь. Каратели, пригибаясь, бежали по высокой ржи, на ходу стреляли, не видя пока противника.
В ответ им прозвучал дружный залп, бежавший впереди офицер и несколько солдат ткнулись в землю под меткими выстрелами, а «ополченцы» подняли такой дикий шум, что вражеская цепь дрогнула, залегла.
Резко зататакал пулемет, каратели снова поднялись в атаку, а старики и подростки в панике хлынули к мосту.
Майк Парус, возглавивший теперь группу Сыромятникова, видел из своей засады, как мимо мчались босые ребятишки, неуклюже трусили одышливые старики, как пули карателей настигали их и они падали с разбегу, корчились в предсмертных судорогах.
Мальчонка в красной рубахе бросил самоварную трубу, козленком прыгал и метался, белое лицо его зияло черным провалом кричащего рта; у самой гати нагнал мальчонку рослый детина, поддел на штык и кинул через себя...
«Ополченцы» сгрудились у моста, тут и насели на них каратели.
Многие подростки бросились вплавь (речка Жибара в этом месте была шире и глубже), старики же застряли между бревенчатыми перилами моста, образовали «пробку». Хлопцы Золоторенко ничем не могли им помочь с того берега, группы Рухтина и Пугачова тоже стрелять опасались, и тогда Маркел вскочил в безумном порыве, повел свою горстку партизан врукопашную.
Его примеру последовали пугачовцы, подоспели вовремя — каратели повернулись, защищая тыл, замелькали штыки, охотничьи ножи, рычащие клубки тел покатились по земле...
На Маркела налетел коренастый бородач с дико выпученными глазами, но он извернулся, достал бородача ножом в живот, а сзади навалились еще двое, сбили с ног. Оскаленная, хрипящая морда маячила у самых глаз, в красном тумане, белогвардеец навалился на грудь, судорожно шарил за поясом кинжал — как вдруг (так во сне только бывает!) поднялся в воздух, с поросячьим визгом полетел куда-то в сторону. Мощная рука подняла Маркела на ноги. Он запрокинул голову — перед ним стоял Макар Русаков.
— Держись за мной, Маркелка! — выдохнул он и кинулся в самую гущу карателей, размахивая вывернутым из настила бревном.
— Хоть здесь нянькой мне не будь! — озлился Маркел.
Несколько минут длилась эта схватка, но она решила исход. Старики протолкнулись, очистили мост, и в тыл карателям ударил Золоторенко.
Никто не спасся, даже не было пленных. Весь авангардный отряд белых пехотинцев был уничтожен.
Партизаны разжились боевыми винтовками, патронами, даже гранатами. Только вот пулемет остался на угоре, где-то в истоптанной ржи. А оттуда снова уже доносились выстрелы, там копошились люди, мелькали верховые: колчаковцы готовились к новой атаке.
И снова пошли пехотинцы. Но теперь осторожно, короткими перебежками, густо стреляя и прячась за камыши да кочки.
Партизаны все теперь были на левом берегу, в окопах. Выгодная позиция дала им возможность отбить вторую атаку и третью, но каратели лезли настырно: им во что бы то ни стало надо было перейти Жибару, чтобы двигаться дальше, на Минино и волостное село Шипицино. А путь был один...
К вечеру они прекратили атаки. Фома Золоторенко залез на крышу мельницы, долго стоял с биноклем. Слез хмурый и молчаливый.
— Ну, чего они там задумали? — спросил Сыромятников.
Фома не ответил. Круто повернулся, пошел прочь от него и только тогда буркнул под нос:
— Беги по селам, сбирай хлопчиков... грудны там ще остались. Ще раз бойню зробим...
Маркел догнал его, дернул за рукав:
— Не время, Фома Иванович. Охолонь. А кровь стариков да ребятишек не зря пролита, сам видишь. Без них не известно еще, как дело обернулось бы...
— Утешитель... — Фома полосонул Майка свирепым взглядом. — Уси вы, грамотеи, таки... только глотку драть и умеете... За таку войну Чубыкин головы з нас посымаеть. А детям и внукам своим як про такое рассказывать будешь, га?
— Ты думаешь, мне не больно? Или комиссару? Он ведь сам с ними под пули пошел... Надо. А раз надо — поймут нас и дети, и внуки наши...
— Та ты сам ще дитё. Сколько тебе?
— Девятнадцать.
— Во! Ще маткино молоко на губах не обсохло, а туда же — учить.
— Я никого не учу... Говорю, как думаю... Что там, на угоре?
— Худо... Пушки пидволокли, бомбометы. Кавалерия подошла — не менее эскадрона.
— Не удержимся?
— Ни.
— Уходить будем?
— Зараз нельзя. Прорвутся конные через мост — усих до единого порубають. До темноты держаться надо, тади тикать...
Но и там, на угоре, видно, понимали это: торопились управиться с непокорной, дерзкой горсткой партизан до наступления ночи. Спешно подтягивали к самой гати пулеметы и бомбометы, наводили жерла пушек.
Партизаны из своих окопов с любопытством, иные со страхом наблюдали за четкой, слаженной работой кадровой белогвардейской части: многие мужики оружие такое видели впервые.
Золоторенко передал через командиров групп: без приказа не отступать, держаться до последнего патрона, если не удержим мост до темноты — погибнем все.
И вот на угоре ухнул пушечный залп, и сразу заработали бомбометы, и сплошной грохот и вой прорезали пронзительные пулеметные очереди.
Дрогнула и, казалось, на дыбы взметнулась земля, вытряхнув из окопов многих мужиков. Они бросились врассыпную, кинув ружья и торопливо крестясь: «Свят, свят, свят, свят!..»
Колчаковцы и рассчитывали, видно, на такой эффект: перепугать, посеять панику. Снаряд угодил в мельницу; как порох, вспыхнули смоляные пересохшие бревна. Люди бестолково шарахались под пулями, словно цыплята, внезапно застигнутые градом.
— Назад! Зар-рубаю!! — Фома Золоторенко носился на вороном жеребце, с саблею наголо, старался перекричать грохот.
А грохот оборвался внезапно, к мосту хлынули пехотинцы карателей.
— Огонь! Пли!!
Резко рванули винтовочные залпы, раскатисто, вразнобой бабахнули охотничьи ружья, заряженные волчьей картечью.
— Пли!!!
Каратели залегли, стали отползать назад. И снова начался ад, с утроенной силой навалились пушки и бомбометы.
Золоторенко подскакал к Маркелу — в офицерском мундире, при георгиевских крестах. Заорал, перегнувшись через седло над окопом:
— Скачи до батьки Чубыкина! Нехай спешно уводит людей в тайгу! Мы ще трошки подержимся — и следом... У-фф!.. — он выронил саблю, схватился за правое плечо. Жеребец взмыл на дыбы, и Фома свалился на землю, не выпустив, однако, повод. Маркел кинулся к нему:
— Ранили?!
— Пустяки... Скачи швыдче, бисова душа!.. Бери мово коня... Дюже добрый конь!.. Прорвутся колчаки — в тыл ударят батьке... Скачи!..
В это время подоспели Сыромятников, еще несколько мужиков. Маркел вскочил на Вороного. В ушах засвистел ветер, или пули это свистели — не разберешь...
А пушки железно ревели, снаряды вздымали землю, и огненные вспышки рвали синие сумерки наступившего вечера. Казалось, длилось это целую вечность, потом вдруг сразу оборвалось, будто ухнуло в черную пропасть, и в наступившей тишине послышалось дикое гиканье, топот многих копыт по бревенчатому настилу гати.
— Кавалерия! Гусары! — Золоторенко рванулся из рук перевязывавших его рану мужиков, вскочил на ноги. — Огонь! Пли!!
— Нечем стрелять. Кончились патроны! — резко кинул Сыромятников.
— Так порубають же усих! Мост надо подержать... хочь одну хвылыночку. Коня!
Адъютант командира кинулся к оврагу, где спрятано было на крайний критический случай пять оседланных лошадей.
Фома, отбросив державших его мужиков, попытался вскарабкаться в седло, но снова свалился на землю.
— Нельзя тебе! Упадешь — испортишь все. — Сыромятников рванул повод из рук адъютанта, приказал ему: — Бери мужиков, спасай командира. Уходите скорее!.. Кто со мной?! — крикнул окружившим их партизанам.
Добровольцы нашлись, вскочили в седла.
— Иди-кось до мене, — позвал Фома.
Сыромятников наклонился над ним.
— Ты чуешь, шо с тобой буде?
— Чую!
— Возьми мою сабелюку... Дай хочь обниму тебя, комиссар...
— Брось телячьи нежности...
Сшиблись посредине моста. На короткое время заслонили дорогу летящей смерти.
Все пали порубанные. Но за это короткое время многие их товарищи успели уйти в тальники, в болото, — в темноту, под покров ночи...
ГЛАВА XI
Гибель Майка Паруса
Вороной пал под ним, как только остановил он его у первого чубыкинского пикета. То летел птицею, екая селезенкой, рвал воздух в бешеном галопе, — ни разу не замедлил хода, не попросил пощады у неутомимого седока, — а когда Маркел натянул поводья — судорожно вздохнул и стал заваливаться на бок.
Подбежали пикетчики, узнали связного.
— Ух ты, какого коняку загнал! Вусмерть...
— Игрушка! Такому цены не было...
— Где командир? Ведите! — сипло крикнул Маркел, не глядя на бьющуюся, с кровавой пеной на губах, лошадь.
Чубыкина нашли в травяном шалаше, спящим.
— Так што, не велено будить, — выпрямился у входа адъютант, Маркеловых лет парнишка. — Тока прикорнули чуток, сутки были на ногах, не спамши...
Маркел молча потеснил его плечом, шагнул в прохладное, уютное нутро шалаша. От усталости подкосились ноги, медленно осел на пол. Чубыкин лежал на охапке сена, с закрытыми глазами.
— Чо нового? Докладай! — приказал он, словно и не спал.
— Плохи дела, Иван Савватеевич...
Чубыкин вскочил, словно подброшенный пружиной:
— Рухтин?! Почему так долго задержался? Я уже трех посыльных к Золоторенко погнал — и ни слуху, ни духу.
— Особых новостей не было...
— Когда оттель?
— Час назад.
— Ты чо, на ероплане? За час — шестьдесят верст с гаком.
— Коня загнал. Золоторенкова Воронка.
— Докладай!
Маркел коротко доложил обстановку.
— Нас тожеть здесь клюют, но пока не дюже, — сказал Чубыкин.
— Скоро в тыл ударят... Уходить надо сей момент. Золоторенко должен продержаться дотемна и тоже двинется на Каратаиху, к переправе через Тартас. Как было раньше условлено.
— На Каратаиху?! — Иван Савватеевич стукнул себя по лбу кулачищем. — Знать, не добрались мои посыльные до Жибары, не упредили... В Каратаихе-то белые уже... У села Минино переправляться будем через Тартас...
Маркел поднялся:
— Надо скакать назад. Попадутся мужики в ловушку.
— Куда тебе... Мотри, паря, лица на тебе нет. Пошлем ишшо кого...
— Посылали ведь уже... Заблудят, не доедут, — так же, как те трое.
— Мотри... Сказывают, парус бури любит?
— А он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой, — устало продекламировал Маркел.
Чубыкин сам выбрал лучшего коня, по кличке Зайчик, проводил Майка Паруса за пикеты. Темнота пласталась над землей, выползая из угрюмых недр тайги, а в небе проклюнулись первые звезды.
— Месяц скоро взойдет, светлее будет, — Иван Савватеевич неумело обнял Маркела за плечи, приблизил к себе. — Передай там: молодцы, робятки, всыпали колчакам по заднее число, долго будут помнить. А то прямо как по етим... по бульварам разгуливают по тайге — чуть не с бабами под ручку... А теперяча будем уходить на север, к Межовке. Там нынче будет наша новая партизанская база. Туда подходят отряды из других волостей, туда же бегут мужики, каких побили и потрепали каратели на юге урмана. Поди, научились кое-чему, хоть и кровью далась эта наука. Объединимся силами в Межовке, сгуртуем целу армию — тада не страшны нам колчаки со своими пушками. Мы ить войну тока начинаем, и кончать ее тоже нам... Ну, прощевай пока... Коня не жалей, сынок... Кони ишшо будут... Прощевай, Зайчик...
* * *
И снова засвистел, загукал в ушах ветер, извиваясь, полетела навстречу белесая в темноте лента дороги. Месяц взошел, стало светлее, и Маркел безошибочно угадал сверток на Каратаиху, надеясь выехать напересек идущему к переправе отряду Золоторенко. Но прежде должен быть маленький поселок Тимофеевка.
Проселок нырнул в темную елань, здесь еще не развеялся после жаркого дня густой смолистый запах. Маркел сунул руку под потник седла — Зайчик вспотел, но бежал ровно и резво, широко черпая передними ногами. Добрый конь!
На опушке елани Маркел остановился. Такая чудная была ночь! Как по заказу... Низкий месяц облил матовым светом верхушки самых высоких елей, и они серебрились, как церковные купола с высокими крестами. Внизу же сеялся таинственный полумрак, зыбко накатывал голубыми волнами.
А Маркел тревожно прислушивался к ночи: не зазвучат ли выстрелы впереди, не послышатся ли людские голоса или еще какие звуки? Но было тихо, в темной чаще елани шевелились призрачные тени, и показалось на миг, что все это, — взрывы снарядов и гранат, люди, корчащиеся в предсмертных муках, красная от крови речка Жибара, — все это страшный сон, который, бывает, наваливается в душные июльские ночи...
Он тронул повод, Зайчик с места взял крупной рысью. У поскотины поселка Тимофеевки конь вдруг прянул в сторону, понес галопом. За спиною грохнули выстрелы. Маркел мельком оглянулся: сзади скакало с полдюжины всадников. «Каратели! На разъезд напоролся», — мелькнуло в голове. Он сорвал с плеча карабин, выстрелил. Передний из погони упал вместе с конем.
Над головою часто и пронзительно запели пули. Маркел припал лицом к самой гриве, но в этот миг Зайчик споткнулся, грудью торкнулся оземь. Маркел перелетел через его голову, вскочил, побежал. И тут, словно огнем, обожгло бедро левой ноги, в горячке он пытался еще бежать, но скоро упал, всем телом ощущая, как рушится на него черное небо.
* * *
Утром Маркела привезли в родное село Шипицино, где размещался теперь штаб карателей. Держались с ним обходительно: промыли и перевязали рану, предложили поесть. Маркел не отказался — через силу, давясь, проглотил кусок жирной баранины, запил крепким чаем.
Он догадывался, какие муки предстоит ему вынести впереди, а потому готовился к ним сознательно, собирал в себе силы и волю. Да, от него потребуют выдать планы партизан чубыкинского отряда, а если он не пойдет на предательство, будут пытать. Каратели уже знают, что в руки к ним попала крупная птица, один из организаторов отряда, помощник Чубыкина, и потому от него, от его показаний во многом будет зависеть исход дальнейшей борьбы, судьбы сотен людей. Все это ясно понимал Маркел и твердо, осознанно шел к своему главному и последнему в жизни подвигу...
В своих предположениях он не ошибся — первое, о чем у него спросили, было: куда Чубыкин увел свой отряд?
— Этого я не знаю, — Маркел опустил русую голову. — Командир никогда и ни с кем не делился своими планами.
Допрос велся в просторной и гулкой, похожей на пустой амбар избе-сходне. За длинным дощатым столом сидели трое: поручик Храпов, пожилой польский полковник и шипицинский урядник Платон Ильин. У двери, прислонившись спиной к косяку, стоял коренастый, монгольского типа, конвоир с карабином.
— Умный, однако, у тебя был командир, — сказал Храпов. — Прямо Наполеон, да и только! Да ты садись, закуривай вот... Сколько, говоришь, в отряде человек-то?
— Я ничего не говорю, — Маркел закурил папиросу, с наслаждением затянулся.
— А напрасно... — Храпов постучал костяшками пальцев по голой столешнице. — Напрасно упираешься. Мы ведь все равно из тебя выбьем, что нам нужно. Но можно без этого. Ты еще молод, у тебя все впереди — и торжество, и вдохновение, и жизнь, и слезы, и любовь... Мы гарантируем тебе жизнь, если расскажешь все честно.
Маркелу припомнилась та далекая морозная ночь, залитый луною двор деда Василька и хриплый лающий голос Храпова, читавшего пушкинские стихи. И снова этот скрипучий, словно гвоздем по стеклу скрежещущий голос... Вот как обернулась судьба: палач деда Василька стал и его, Маркела, палачом. Но хватит ли сил умереть так, как умер старик?..
— Мы гарантируем тебе жизнь...
— Одна моя жизнь не стоит многих жизней моих товарищей.
— Значит, будешь молчать?
— Да... Я ничего не знаю...
Храпов встал из-за стола, заложил руки в глубокие карманы ладного английского френча. Шагнул к Маркелу, качнулся с пятки на носок, скрипнув хромовыми сапогами:
— В героя хотишь поиграть? В этакого благородного бесстрашного рыцаря, одетого в мужицкий армяк? Как же, — романтик, поэт! — Храпов вернулся к столу, взял Маркелову записную книжечку, сшитую из толстой оберточной бумаги. Полистал, нашел нужное, торжественно продекламировал:
Пускай я буду побежден
Врагами в схватке боевой,
Но вольной птицей я рожден
И с непреклонной головой!
Не дурно-с... Возвышенно-с! Благородно-с! Не Пушкин, конечно, но... А если мы эту непреклонную голову да преклоним сейчас к чурбаку, да махнем над нею топориком? — поручик зверовато оскалил редкие длинные зубы. — Или, учитывая, что имеем дело с поэтом-романтиком, поступим еще деликатнее — по турецкому способу посадим на кол, а-с?
— Этим вы никого не удивите, — спокойно сказал Маркел. — Это единственное, что вы научились делать... Воевать-то не шибко умеете... Красная Армия вон как пинками под зад вас гонит...
— Молчать!!
Его начали жестоко избивать. Коренастый конвоир цепко держал сзади за руки выше локтей, — словно заковал в железо. Храпов, по-крысиному щерясь, бил по голове, в живот, выламывал на руках пальцы. Пинал сапогом по раненой ноге.
Рядом пыхтел Платон Ильин, тоже махал кулаками, заходясь от одышки. Пожилой польский полковник суетился вокруг, кричал почему-то рыдающим голосом:
— Мы с партизаном посланы воевать, а туг — мальчишка! Ай-яй-яй, такой молоденький ребенок, а жизни не пожалеет!.. Не бейте его, он все расскажет!
Но Маркел только стонал и плевался кровью. Его сбили, стали топтать ногами. Конвоир бегал во двор за водой, приносил холодную, из колодца. Водой окатывали голову, бухали целыми ведрами — приводили в чувства.
И снова скрипел откуда-то издалека, из красной тьмы, ржавый голос:
— Куда увел Чубыкин своих шабурников?
— Сколько в отряде человек?
— Сколько винтовок, ружей?
— Кто пишет листовки?
Черный глазок пистолетного дула мельтешит перед лицом, и временами, теряя сознание, Маркел видит рядом не крысиную мордочку Храпова, а красивого, упитанного подпоручика Савенюка...
* * *
Очнулся он в темном амбаре. Была ночь: сквозь щели в потолке сочился бледный свет, виднелись звезды.
Попробовал шевельнуть руками и ногами — вроде бы все цело, только саднит и тупо ноет. В голове тоже тупая чугунная боль. Но пытать уже вряд ли будут: утром казнь. Значит, ничего он не сказал, никого не выдал. От этой мысли стало легче. Выдержал. Не согнулся. Через какие муки, утраты и горечи шел к этому последнему испытанию! Значит, все пошло только на пользу: закалило, выжгло всю робость, и перед смертью он предстанет таким, каким мечтал себя видеть всю жизнь. Значит, есть в нем сила, которая сильнее самой смерти...
Одно только плохо — не доведется уже поговорить с друзьями-товарищами, близкими душами: Чубыкиным, Золоторенко, Кузьмой Сыромятниковым... Сколько жил вместе, бок о бок, а главного так и не сказал и ничего не успел написать из того главного.
Где теперь отряд, и все ли живы, и помнят ли о нем, и знают ли о его злосчастной участи? Наверное, партизаны подбираются уже к далекой таежной деревне Межовке, и там Иван Савватеевич, к которому испытывал последнее время Маркел родственные, сыновние чувства, снова развернется во всю ширь: спокойный и мудрый, соберет под свое могучее крыло сотни и тысячи униженных, обездоленных и поведет их в последний, решительный бой...
Но нет, он и в эту последнюю свою ночь не был одинок и забыт в глухом темном амбаре.
Первым пришел к нему самый близкий и родной человек — мать. Маркел узнал ее по голосу, по глухим рыданиям за дверью, когда умоляла она часовых впустить на минутку к сыну, чтобы проститься с ним. Ксения Семеновна ползала в ногах у солдат, а они ругались, пинали ее и били прикладами, пока не прогнали прочь...
Вторым пришел крестный отец, Григорий Духонин. Он пошушукался с часовыми, которые, чиркая спичками, долго разбирали какую-то записку, потом открыли дверь. Поп шагнул в темноту амбара, и дверь за ним с противным скрипом, похожим на вороний вскрик, снова затворилась.
Отец Григорий вытащил из кармана огарок свечи, чиркнул спичкой. Трепетный огонек деловито приладил на оглобле перевернутых в углу саней, отыскал чурбак, перетащил его поближе к лежавшему на гнилой соломе Маркелу, уселся поудобнее, — видно располагался надолго.
Маркел повернулся к нему, в ответ на приветствие шевельнул разбитыми губами.
— Что же, сын мой, вот и пришел твой черед держать ответ перед богом и перед людьми, — голос отца Григория звучал кротко, с бесконечной печалью. — Упреждал я тебя: не ходи в это полымя адово, не дай совратить себя антихристам. Не послушал... Так послушай теперь хоть совета моего: ты и на свете еще не жил, мученик господний, а утром... Не противься, не гневи господа, скажи им, что требуют от тебя, и за то даруют они тебе жизнь.
Мягко, убаюкивающе звучал бархатный голос. Так бы слушал и слушал... Но когда до Маркела стал доходить сквозь вязкий туман страшный смысл сказанного, он снова, как на допросе, почувствовал гудящую боль в голове, а во рту — соленый привкус крови. По сути, отец Григорий требовал от него то же, что и поручик Храпов, только не бил по раненой ноге, а истязал кровоточащую душу.
Маркел приподнялся на локтях, собрался с силами. Сказал, трудно вылепливая слова разбитыми губами:
— Не понимаю вас, батюшка... Раньше, помнится, пеклись вы о спасении каждой христианской души... Теперь, спасая меня одного, научаете, чтобы я предал и загубил сотни невинных душ...
— Невинных? — голос отца Григория стал наливаться гневом. — Антихристы они, твои товарищи! Взбаламутили народ смутой дьявольской — сын отца, брат брата готовы зубами загрызть! Теперь только уразумел я: пока жив хоть один большевик — не остановить на земле кровопролития.
Маркел сказал грубо, чтобы прогнать попа, избавиться от этих новых пыток:
— Ты и раньше так думал, да трусил признаться... Выжидал, чья сторона верх возьмет... Уходи, поп... Твой язык я пуще польского не разумею...
Отец Григорий резко поднялся с чурбака, взметнув ветер полами рясы. Заколыхался, готовый погаснуть, крохотный огонек свечи. В дверях поп обернулся:
— И это за все добро, какое сделал я тебе... змееныш?! Будь проклят тот день и час, когда обучил я тебя дьявольской грамоте, вразумил книгочейству! А сколько мук принял за тебя, сколько греха на душу положил, спасая от погибели, наставляя на путь истинный?!
Отец Григорий кинулся к свече, схватил ее, обжигаясь расплавленным воском, и выскочил на улицу...
И еще один человек приходил в ту ночь к Маркелу. Этот не стал унижаться и просить часовых, а сделал безумную попытку проникнуть к смертнику в амбар силой.
Перед рассветом, когда темнота особенно сгущается, вдруг раздался за стенами тяжелый топот, потом возня, глухие удары, задавленные вскрики. Кто-то налег на дверь, сотрясая, рванул ее так, что хряснули засовы, взвизгнули вырываемые из косяков железные скобы. Но тут грянули выстрелы, взломщик тяжко рухнул у порога, успев лишь сказать на последнем вздохе:
— Маркелка... Прощай...
Маркел по голосу узнал Макара Русакова. Вспомнил, что Макар оставался в заградительном отряде Золоторенко. Как же он оказался здесь? Значит, добрался до Жибары кто-то из ранее посланных Чубыкиным связных, предупредил Фому, и отряды встретились у села Минино на переправе, и о его, Маркеловой участи стало известно партизанам, — иначе как бы нашел его преданный до гробовой доски, наивный, как малое дитё, богатырь Макар Русаков...
* * *
Далекий грохот пушек, ружейная трескотня, взрывы снарядов и гранат. Отзвуки боя доносятся из тайги? Нет, это гром погромыхивает вдали, и небо на западе затягивается чернотою, в которой судорожно вздрагивают багряные сполохи...
На площади, у избы-сходни, толпится народ: все шипицинцы от мала до стара, да еще из окрестных деревень понагнали, — нелишне для острастки показать, какая участь ждет тех, кто осмелится поднять оружие против самого верховного правителя.
Маркела подвели к высоким воротам, распахнутым во двор сходни. На верхнем брусе ворот покачивалась петля. Он плохо держался на ногах, его поддерживали под руки два солдата.
Подошел отец Григорий, сказал шепотом:
— Не хочешь покаяться перед людьми, покайся хоть перед богом.
Маркел неопределенно качнул головой: то ли не согласен, то ли не расслышал. Поп наклонился к его лицу. Маркел плюнул.
Отец Григорий отошел, спокойно вытер платком волнистую русую бороду. Сказал поручику Храпову:
— Мученик он, страдалец... Таких раньше на кресте распинали...
— Это можно. Тэ-эк... — Храпов по-крысиному повел длинным носом в сторону адъютанта: — Принеси-ка палку... черенок от лопаты.
Потом подозвал конвойных, что-то им шепнул. Солдаты подошли к Маркелу, распяли ему руки, продели палку в рукава пиджака.
Распятого подвели к петле. Толпа молчала. Тихо было. Только земля, казалось, чуть подрагивает от дальних громов.
Большая гроза шла над урманом...
Вороной пал под ним, как только остановил он его у первого чубыкинского пикета. То летел птицею, екая селезенкой, рвал воздух в бешеном галопе, — ни разу не замедлил хода, не попросил пощады у неутомимого седока, — а когда Маркел натянул поводья — судорожно вздохнул и стал заваливаться на бок.
Подбежали пикетчики, узнали связного.
— Ух ты, какого коняку загнал! Вусмерть...
— Игрушка! Такому цены не было...
— Где командир? Ведите! — сипло крикнул Маркел, не глядя на бьющуюся, с кровавой пеной на губах, лошадь.
Чубыкина нашли в травяном шалаше, спящим.
— Так што, не велено будить, — выпрямился у входа адъютант, Маркеловых лет парнишка. — Тока прикорнули чуток, сутки были на ногах, не спамши...
Маркел молча потеснил его плечом, шагнул в прохладное, уютное нутро шалаша. От усталости подкосились ноги, медленно осел на пол. Чубыкин лежал на охапке сена, с закрытыми глазами.
— Чо нового? Докладай! — приказал он, словно и не спал.
— Плохи дела, Иван Савватеевич...
Чубыкин вскочил, словно подброшенный пружиной:
— Рухтин?! Почему так долго задержался? Я уже трех посыльных к Золоторенко погнал — и ни слуху, ни духу.
— Особых новостей не было...
— Когда оттель?
— Час назад.
— Ты чо, на ероплане? За час — шестьдесят верст с гаком.
— Коня загнал. Золоторенкова Воронка.
— Докладай!
Маркел коротко доложил обстановку.
— Нас тожеть здесь клюют, но пока не дюже, — сказал Чубыкин.
— Скоро в тыл ударят... Уходить надо сей момент. Золоторенко должен продержаться дотемна и тоже двинется на Каратаиху, к переправе через Тартас. Как было раньше условлено.
— На Каратаиху?! — Иван Савватеевич стукнул себя по лбу кулачищем. — Знать, не добрались мои посыльные до Жибары, не упредили... В Каратаихе-то белые уже... У села Минино переправляться будем через Тартас...
Маркел поднялся:
— Надо скакать назад. Попадутся мужики в ловушку.
— Куда тебе... Мотри, паря, лица на тебе нет. Пошлем ишшо кого...
— Посылали ведь уже... Заблудят, не доедут, — так же, как те трое.
— Мотри... Сказывают, парус бури любит?
— А он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой, — устало продекламировал Маркел.
Чубыкин сам выбрал лучшего коня, по кличке Зайчик, проводил Майка Паруса за пикеты. Темнота пласталась над землей, выползая из угрюмых недр тайги, а в небе проклюнулись первые звезды.
— Месяц скоро взойдет, светлее будет, — Иван Савватеевич неумело обнял Маркела за плечи, приблизил к себе. — Передай там: молодцы, робятки, всыпали колчакам по заднее число, долго будут помнить. А то прямо как по етим... по бульварам разгуливают по тайге — чуть не с бабами под ручку... А теперяча будем уходить на север, к Межовке. Там нынче будет наша новая партизанская база. Туда подходят отряды из других волостей, туда же бегут мужики, каких побили и потрепали каратели на юге урмана. Поди, научились кое-чему, хоть и кровью далась эта наука. Объединимся силами в Межовке, сгуртуем целу армию — тада не страшны нам колчаки со своими пушками. Мы ить войну тока начинаем, и кончать ее тоже нам... Ну, прощевай пока... Коня не жалей, сынок... Кони ишшо будут... Прощевай, Зайчик...
И снова засвистел, загукал в ушах ветер, извиваясь, полетела навстречу белесая в темноте лента дороги. Месяц взошел, стало светлее, и Маркел безошибочно угадал сверток на Каратаиху, надеясь выехать напересек идущему к переправе отряду Золоторенко. Но прежде должен быть маленький поселок Тимофеевка.
Проселок нырнул в темную елань, здесь еще не развеялся после жаркого дня густой смолистый запах. Маркел сунул руку под потник седла — Зайчик вспотел, но бежал ровно и резво, широко черпая передними ногами. Добрый конь!
На опушке елани Маркел остановился. Такая чудная была ночь! Как по заказу... Низкий месяц облил матовым светом верхушки самых высоких елей, и они серебрились, как церковные купола с высокими крестами. Внизу же сеялся таинственный полумрак, зыбко накатывал голубыми волнами.
А Маркел тревожно прислушивался к ночи: не зазвучат ли выстрелы впереди, не послышатся ли людские голоса или еще какие звуки? Но было тихо, в темной чаще елани шевелились призрачные тени, и показалось на миг, что все это, — взрывы снарядов и гранат, люди, корчащиеся в предсмертных муках, красная от крови речка Жибара, — все это страшный сон, который, бывает, наваливается в душные июльские ночи...
Он тронул повод, Зайчик с места взял крупной рысью. У поскотины поселка Тимофеевки конь вдруг прянул в сторону, понес галопом. За спиною грохнули выстрелы. Маркел мельком оглянулся: сзади скакало с полдюжины всадников. «Каратели! На разъезд напоролся», — мелькнуло в голове. Он сорвал с плеча карабин, выстрелил. Передний из погони упал вместе с конем.
Над головою часто и пронзительно запели пули. Маркел припал лицом к самой гриве, но в этот миг Зайчик споткнулся, грудью торкнулся оземь. Маркел перелетел через его голову, вскочил, побежал. И тут, словно огнем, обожгло бедро левой ноги, в горячке он пытался еще бежать, но скоро упал, всем телом ощущая, как рушится на него черное небо.
Утром Маркела привезли в родное село Шипицино, где размещался теперь штаб карателей. Держались с ним обходительно: промыли и перевязали рану, предложили поесть. Маркел не отказался — через силу, давясь, проглотил кусок жирной баранины, запил крепким чаем.
Он догадывался, какие муки предстоит ему вынести впереди, а потому готовился к ним сознательно, собирал в себе силы и волю. Да, от него потребуют выдать планы партизан чубыкинского отряда, а если он не пойдет на предательство, будут пытать. Каратели уже знают, что в руки к ним попала крупная птица, один из организаторов отряда, помощник Чубыкина, и потому от него, от его показаний во многом будет зависеть исход дальнейшей борьбы, судьбы сотен людей. Все это ясно понимал Маркел и твердо, осознанно шел к своему главному и последнему в жизни подвигу...
В своих предположениях он не ошибся — первое, о чем у него спросили, было: куда Чубыкин увел свой отряд?
— Этого я не знаю, — Маркел опустил русую голову. — Командир никогда и ни с кем не делился своими планами.
Допрос велся в просторной и гулкой, похожей на пустой амбар избе-сходне. За длинным дощатым столом сидели трое: поручик Храпов, пожилой польский полковник и шипицинский урядник Платон Ильин. У двери, прислонившись спиной к косяку, стоял коренастый, монгольского типа, конвоир с карабином.
— Умный, однако, у тебя был командир, — сказал Храпов. — Прямо Наполеон, да и только! Да ты садись, закуривай вот... Сколько, говоришь, в отряде человек-то?
— Я ничего не говорю, — Маркел закурил папиросу, с наслаждением затянулся.
— А напрасно... — Храпов постучал костяшками пальцев по голой столешнице. — Напрасно упираешься. Мы ведь все равно из тебя выбьем, что нам нужно. Но можно без этого. Ты еще молод, у тебя все впереди — и торжество, и вдохновение, и жизнь, и слезы, и любовь... Мы гарантируем тебе жизнь, если расскажешь все честно.
Маркелу припомнилась та далекая морозная ночь, залитый луною двор деда Василька и хриплый лающий голос Храпова, читавшего пушкинские стихи. И снова этот скрипучий, словно гвоздем по стеклу скрежещущий голос... Вот как обернулась судьба: палач деда Василька стал и его, Маркела, палачом. Но хватит ли сил умереть так, как умер старик?..
— Мы гарантируем тебе жизнь...
— Одна моя жизнь не стоит многих жизней моих товарищей.
— Значит, будешь молчать?
— Да... Я ничего не знаю...
Храпов встал из-за стола, заложил руки в глубокие карманы ладного английского френча. Шагнул к Маркелу, качнулся с пятки на носок, скрипнув хромовыми сапогами:
— В героя хотишь поиграть? В этакого благородного бесстрашного рыцаря, одетого в мужицкий армяк? Как же, — романтик, поэт! — Храпов вернулся к столу, взял Маркелову записную книжечку, сшитую из толстой оберточной бумаги. Полистал, нашел нужное, торжественно продекламировал:
Пускай я буду побежден
Врагами в схватке боевой,
Но вольной птицей я рожден
И с непреклонной головой!
Не дурно-с... Возвышенно-с! Благородно-с! Не Пушкин, конечно, но... А если мы эту непреклонную голову да преклоним сейчас к чурбаку, да махнем над нею топориком? — поручик зверовато оскалил редкие длинные зубы. — Или, учитывая, что имеем дело с поэтом-романтиком, поступим еще деликатнее — по турецкому способу посадим на кол, а-с?
— Этим вы никого не удивите, — спокойно сказал Маркел. — Это единственное, что вы научились делать... Воевать-то не шибко умеете... Красная Армия вон как пинками под зад вас гонит...
— Молчать!!
Его начали жестоко избивать. Коренастый конвоир цепко держал сзади за руки выше локтей, — словно заковал в железо. Храпов, по-крысиному щерясь, бил по голове, в живот, выламывал на руках пальцы. Пинал сапогом по раненой ноге.
Рядом пыхтел Платон Ильин, тоже махал кулаками, заходясь от одышки. Пожилой польский полковник суетился вокруг, кричал почему-то рыдающим голосом:
— Мы с партизаном посланы воевать, а туг — мальчишка! Ай-яй-яй, такой молоденький ребенок, а жизни не пожалеет!.. Не бейте его, он все расскажет!
Но Маркел только стонал и плевался кровью. Его сбили, стали топтать ногами. Конвоир бегал во двор за водой, приносил холодную, из колодца. Водой окатывали голову, бухали целыми ведрами — приводили в чувства.
И снова скрипел откуда-то издалека, из красной тьмы, ржавый голос:
— Куда увел Чубыкин своих шабурников?
— Сколько в отряде человек?
— Сколько винтовок, ружей?
— Кто пишет листовки?
Черный глазок пистолетного дула мельтешит перед лицом, и временами, теряя сознание, Маркел видит рядом не крысиную мордочку Храпова, а красивого, упитанного подпоручика Савенюка...
Очнулся он в темном амбаре. Была ночь: сквозь щели в потолке сочился бледный свет, виднелись звезды.
Попробовал шевельнуть руками и ногами — вроде бы все цело, только саднит и тупо ноет. В голове тоже тупая чугунная боль. Но пытать уже вряд ли будут: утром казнь. Значит, ничего он не сказал, никого не выдал. От этой мысли стало легче. Выдержал. Не согнулся. Через какие муки, утраты и горечи шел к этому последнему испытанию! Значит, все пошло только на пользу: закалило, выжгло всю робость, и перед смертью он предстанет таким, каким мечтал себя видеть всю жизнь. Значит, есть в нем сила, которая сильнее самой смерти...
Одно только плохо — не доведется уже поговорить с друзьями-товарищами, близкими душами: Чубыкиным, Золоторенко, Кузьмой Сыромятниковым... Сколько жил вместе, бок о бок, а главного так и не сказал и ничего не успел написать из того главного.
Где теперь отряд, и все ли живы, и помнят ли о нем, и знают ли о его злосчастной участи? Наверное, партизаны подбираются уже к далекой таежной деревне Межовке, и там Иван Савватеевич, к которому испытывал последнее время Маркел родственные, сыновние чувства, снова развернется во всю ширь: спокойный и мудрый, соберет под свое могучее крыло сотни и тысячи униженных, обездоленных и поведет их в последний, решительный бой...
Но нет, он и в эту последнюю свою ночь не был одинок и забыт в глухом темном амбаре.
Первым пришел к нему самый близкий и родной человек — мать. Маркел узнал ее по голосу, по глухим рыданиям за дверью, когда умоляла она часовых впустить на минутку к сыну, чтобы проститься с ним. Ксения Семеновна ползала в ногах у солдат, а они ругались, пинали ее и били прикладами, пока не прогнали прочь...
Вторым пришел крестный отец, Григорий Духонин. Он пошушукался с часовыми, которые, чиркая спичками, долго разбирали какую-то записку, потом открыли дверь. Поп шагнул в темноту амбара, и дверь за ним с противным скрипом, похожим на вороний вскрик, снова затворилась.
Отец Григорий вытащил из кармана огарок свечи, чиркнул спичкой. Трепетный огонек деловито приладил на оглобле перевернутых в углу саней, отыскал чурбак, перетащил его поближе к лежавшему на гнилой соломе Маркелу, уселся поудобнее, — видно располагался надолго.
Маркел повернулся к нему, в ответ на приветствие шевельнул разбитыми губами.
— Что же, сын мой, вот и пришел твой черед держать ответ перед богом и перед людьми, — голос отца Григория звучал кротко, с бесконечной печалью. — Упреждал я тебя: не ходи в это полымя адово, не дай совратить себя антихристам. Не послушал... Так послушай теперь хоть совета моего: ты и на свете еще не жил, мученик господний, а утром... Не противься, не гневи господа, скажи им, что требуют от тебя, и за то даруют они тебе жизнь.
Мягко, убаюкивающе звучал бархатный голос. Так бы слушал и слушал... Но когда до Маркела стал доходить сквозь вязкий туман страшный смысл сказанного, он снова, как на допросе, почувствовал гудящую боль в голове, а во рту — соленый привкус крови. По сути, отец Григорий требовал от него то же, что и поручик Храпов, только не бил по раненой ноге, а истязал кровоточащую душу.
Маркел приподнялся на локтях, собрался с силами. Сказал, трудно вылепливая слова разбитыми губами:
— Не понимаю вас, батюшка... Раньше, помнится, пеклись вы о спасении каждой христианской души... Теперь, спасая меня одного, научаете, чтобы я предал и загубил сотни невинных душ...
— Невинных? — голос отца Григория стал наливаться гневом. — Антихристы они, твои товарищи! Взбаламутили народ смутой дьявольской — сын отца, брат брата готовы зубами загрызть! Теперь только уразумел я: пока жив хоть один большевик — не остановить на земле кровопролития.
Маркел сказал грубо, чтобы прогнать попа, избавиться от этих новых пыток:
— Ты и раньше так думал, да трусил признаться... Выжидал, чья сторона верх возьмет... Уходи, поп... Твой язык я пуще польского не разумею...
Отец Григорий резко поднялся с чурбака, взметнув ветер полами рясы. Заколыхался, готовый погаснуть, крохотный огонек свечи. В дверях поп обернулся:
— И это за все добро, какое сделал я тебе... змееныш?! Будь проклят тот день и час, когда обучил я тебя дьявольской грамоте, вразумил книгочейству! А сколько мук принял за тебя, сколько греха на душу положил, спасая от погибели, наставляя на путь истинный?!
Отец Григорий кинулся к свече, схватил ее, обжигаясь расплавленным воском, и выскочил на улицу...
И еще один человек приходил в ту ночь к Маркелу. Этот не стал унижаться и просить часовых, а сделал безумную попытку проникнуть к смертнику в амбар силой.
Перед рассветом, когда темнота особенно сгущается, вдруг раздался за стенами тяжелый топот, потом возня, глухие удары, задавленные вскрики. Кто-то налег на дверь, сотрясая, рванул ее так, что хряснули засовы, взвизгнули вырываемые из косяков железные скобы. Но тут грянули выстрелы, взломщик тяжко рухнул у порога, успев лишь сказать на последнем вздохе:
— Маркелка... Прощай...
Маркел по голосу узнал Макара Русакова. Вспомнил, что Макар оставался в заградительном отряде Золоторенко. Как же он оказался здесь? Значит, добрался до Жибары кто-то из ранее посланных Чубыкиным связных, предупредил Фому, и отряды встретились у села Минино на переправе, и о его, Маркеловой участи стало известно партизанам, — иначе как бы нашел его преданный до гробовой доски, наивный, как малое дитё, богатырь Макар Русаков...
Далекий грохот пушек, ружейная трескотня, взрывы снарядов и гранат. Отзвуки боя доносятся из тайги? Нет, это гром погромыхивает вдали, и небо на западе затягивается чернотою, в которой судорожно вздрагивают багряные сполохи...
На площади, у избы-сходни, толпится народ: все шипицинцы от мала до стара, да еще из окрестных деревень понагнали, — нелишне для острастки показать, какая участь ждет тех, кто осмелится поднять оружие против самого верховного правителя.
Маркела подвели к высоким воротам, распахнутым во двор сходни. На верхнем брусе ворот покачивалась петля. Он плохо держался на ногах, его поддерживали под руки два солдата.
Подошел отец Григорий, сказал шепотом:
— Не хочешь покаяться перед людьми, покайся хоть перед богом.
Маркел неопределенно качнул головой: то ли не согласен, то ли не расслышал. Поп наклонился к его лицу. Маркел плюнул.
Отец Григорий отошел, спокойно вытер платком волнистую русую бороду. Сказал поручику Храпову:
— Мученик он, страдалец... Таких раньше на кресте распинали...
— Это можно. Тэ-эк... — Храпов по-крысиному повел длинным носом в сторону адъютанта: — Принеси-ка палку... черенок от лопаты.
Потом подозвал конвойных, что-то им шепнул. Солдаты подошли к Маркелу, распяли ему руки, продели палку в рукава пиджака.
Распятого подвели к петле. Толпа молчала. Тихо было. Только земля, казалось, чуть подрагивает от дальних громов.
Большая гроза шла над урманом...
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги