Сказка Извилистых гор

Въ концѣ 1827 года, во время моего пребыванія близь Шарлоттесвилля, въ Виргиніи, я случайно познакомился съ Мистеромъ Августомъ Бэдло (Bedloe). Этотъ молодой джентльменъ былъ достопримѣчателенъ во всѣхъ отношеніяхъ и возбуждалъ во мнѣ глубокій интересъ и любопытство. Я считалъ невозможнымъ понять ни его моральное, ни его физическое состояніе. О его происхожденіи я не могъ получить никакихъ удовлетворительныхъ свѣдѣній. Откуда онъ прибылъ, я никогда не могъ узнать. Даже касательно его возраста — хоть я и назвалъ его молодымъ джентльменомъ — я долженъ сказать, что было въ немъ что-то, весьма меня смущавшее. Конечно, онъ казался молодымъ — и онъ даже особенно охотно говорилъ о своемъ молодомъ возрастѣ — случались, однако, моменты, когда для меня не было никакихъ затрудненій представить, что ему лѣтъ сто. Но ни въ какомъ отношеніи не былъ онъ столь особеннымъ, какъ въ своей наружности. Онъ былъ необыкновенно высокъ и тонокъ. Очень сутуловатъ. Ноги у него были необыкновенно длинныя и исхудалыя. Лобъ широкій и низкій. Лицо совершенно безкровное. Ротъ большой и подвижный, а зубы, хотя и здоровые, но такіе неровные, что подобныхъ зубовъ я никогда раньше не видалъ въ человѣческихъ челюстяхъ. Улыбка его, однако, отнюдь не была непріятной, какъ-можно было бы предположить; она только никогда не мѣнялась въ выраженіи. Это была улыбка глубокой печали — безперемѣнной и безпрерывной мрачности. Глаза у него были ненормально большіе и круглые, какъ у кошки. И самые зрачки, при усиленіи или уменьшеніи свѣта, сокращались и расширялись именно такъ, какъ мы это наблюдаемъ у представителей кошачьей породы. Въ минуты возбужденія они дѣлались блестящими до неправдоподобности; отъ нихъ исходили блистательные лучи какъ бы не отраженнаго, а внутренняго свѣта, какъ это бываетъ со свѣчой или солнцемъ; но въ своемъ обыкновенномъ состояніи они были такими тусклыми, тупыми, и настолько закрытыми пеленой, что возбуждали представленіе о глазахъ давно зарытаго трупа. Эти внѣшнія особенности причиняли ему, повидимому, много непріятностей, и онъ постоянно намекалъ на нихъ, въ тонѣ наполовину изъяснительномъ, наполовину оправдательномъ, что въ первый разъ, когда я его услыхалъ, произвело на меня крайне тягостное впечатлѣніе. Вскорѣ, однако, я къ этому привыкъ, и ощущеніе неловкости исчезло. Повидимому, его намѣреніемъ было не столько прямо заявить, сколько дать почувствовать, что физически онъ не всегда былъ тѣмъ, чѣмъ сталъ — что долгій рядъ невралгическихъ припадковъ низвелъ его отъ болѣе чѣмъ обычной красоты до того состоянія, въ которомъ я его увидѣлъ. Въ теченіи многихъ лѣтъ его лѣчилъ врачъ по имени Темпльтонъ — старикъ, лѣтъ быть можетъ семидесяти — онъ встрѣтилъ его впервые въ Саратогѣ, и получилъ отъ него, или вообразилъ себѣ, что получилъ отъ него, значительное облегченіе. Въ результатѣ Бэдло, бывшій человѣкомъ состоятельнымъ, договорился съ Докторомъ Темпльтономъ, что этотъ послѣдній, ежегодно получая щедрое вознагражденіе, будеть посвящать свое время и свои медицинскія познанія исключительнымъ заботамъ о немъ.

Докторъ Темпльтонъ въ юности много путешествовалъ, и во время пребыванія въ Парижѣ въ значительной степени сдѣлался приверженцемъ доктринъ Месмера. Острыя боли своего пащента ему удалось смягчить исключительно съ помощью магнетизма; и успѣхъ этотъ естественно внушилъ больному извѣстную вѣру въ тѣ идеи, изъ которыхъ выводились средства врачеванія. Докторъ, однако, какъ всѣ энтузіасты, дѣлалъ всѣ усилія, чтобы совершенно обратить своего ученика, и, въ концѣ концовъ, это ему удалось настолько, что онъ убѣдилъ больного подвергнуться многочисленнымъ опытамъ. — Частымъ ихъ повтореніемъ былъ обусловленъ результатъ, за послѣднее время сдѣлавшійся столь обычнымъ, что онъ уже почти не обращаетъ на себя вниманія, но въ тотъ періодъ, къ которому относится мой разсказъ, бывшій большою рѣдкостью въ Америкѣ. Я хочу сказать, что между Докторомъ Темпльтономъ и Бэдло мало-по-малу возникло вполнѣ отчетливое и сильно выраженное магнетическое соотношеніе. Не буду, однако, утверждать, чтобы это соотношеніе выходило за предѣлы простой усыпляющей силы; но эта сила достигла большой напряженности. При первой попыткѣ вызвать магнетическую дреыоту, месмеристъ потерпѣлъ полный неуспѣхъ. При пятой или шестой успѣхъ былъ крайне частичнымъ, и получился лишь послѣ долгихъ усилій. Только при двѣнадцатой попыткѣ успѣхъ былъ полный. Послѣ этого воля паціента быстро подчинилась волѣ врача, такъ что, когда я впервые познакомился съ обоими, сонъ вызывался почти мгновенно, силою простого хотѣнія со стороны оперирующаго, если больной даже и не зналъ о его присутствіи. Только теперь, въ 1845 году, когда подобныя чудеса подтверждаются ежедневными свидѣтельствами тысячъ людей, дерзаю я разсказывать объ этой видимой невозможности, какъ о серьезномъ фактѣ.

Телпераментъ у Бэдло былъ въ высшей степени впечатлительный, возбудимый, и склонный къ энтузіазму. Воображеніе его было необыкновенно сильнымъ и творческимъ; и нѣтъ сомнѣнія, что оно пріобрѣтало дополнительную силу, благодаря постоянному употребленію морфія, который онъ принималъ въ большомъ количествѣ, и безъ котораго онъ, казалось, не могъ бы существовать. Онъ имѣлъ обыкновеніе принимать большую дозу тотчасъ послѣ завтрака, каждое утро — или вѣрнѣе тотчасъ вслѣдъ за чашкой крѣпкаго кофе, такъ какъ до полудня онъ ничего не ѣлъ — послѣ этого онъ отправлялся одинъ, или же въ сопровожденіи лишь собаки, на долгую прогулку среди фантастическихъ и угрюмыхъ холмовъ, что лежатъ на западъ и на югъ отъ Шарлоттесвилля и носятъ наименованіе Извилистыхъ Горъ.

Въ одинъ тусклый теплый туманный день, на исходѣ ноября, во время того страннаго междуцарствія во временахъ года, которое называется въ Америкѣ Индійскимъ Лѣтомъ, Мистеръ Бэдло, по обыкновенію, отправился къ холмамъ. День прошелъ, а онъ не вернулся.

Часовъ около восьми вечера, серьезно обезпокоенные такимъ долгимъ его отсутствіемъ, мы уже собирались отправиться на поиски, какъ вдругъ онъ появился передъ нами, и состояніе его здоровья было такое же, какъ всегда, но онъ былъ возбужденъ болѣе обыкновеннаго. То, что онъ разсказалъ о своихъ странствіяхъ, и о событіяхъ, его удержавшихъ, было на самомъ дѣлѣ достопримѣчательно.

"Какъ вы помните", началъ онъ, "я ушелъ изъ Шарлоттесвилля часовъ въ девять утра. Я тотчасъ же отправился къ горамъ, и часовъ около десяти вошелъ въ ущелье, совершенно для меня новое. Я шелъ по изгибамъ этой стремнины съ самымъ живымъ интересомъ. Сцена, представшая передо мной со всѣхъ сторонъ, хотя врядъ ли могла быть названа количественной, имѣла въ себѣ что-то неописуемое, и, для меня, плѣнительно-угрюмое. Мѣстность казалась безусловно дѣвственной. Я не могъ отрѣшиться отъ мысли, что до зеленаго дерна и до сѣрыхъ утесовъ, по которымъ я ступалъ, никогда раньше не касалась нога ни одного человѣческаго существа. Входъ въ этотъ провалъ такъ замкнутъ и въ дѣйствительности такъ недоступенъ — развѣ что нужно принять во вниманіе какія-нибудь случайныя обстоятельства — такъ уединенъ, что нѣтъ ничего невозможнаго, если я былъ дѣпствительно первымъ искателемъ — самымъ первымъ и единственнымъ искателемъ — когда либо проникшимъ въ это уединеніе.

"Густой и совершенно особенный туманъ или паръ, свойственный Индійскому Лѣту, и теперь тяжело висѣвшій на всемъ, несомнѣнно способствовалъ усиленію тѣхъ смутныхъ впечатлѣній, которыя создавались окружавшими меня предметами. Этотъ ласкающій туманъ былъ до такой степени густой, что я не могъ различать дорогу передъ собой болѣе, чѣмъ на двѣнадцать ярдовъ. Она была крайне извилиста, и такъ какъ солнца не было видно, я вскорѣ утратилъ всякое представленіе о томъ, въ какомъ направленіи я шелъ. Между тѣмъ, морфій оказывалъ свое обычное дѣйствіе — а именно, надѣлилъ весь внѣшній міръ напряженностью интереса. Въ трепетѣ листа — въ цвѣтѣ прозрачной былинки — въ очертаніяхъ трилистника — въ жужжаніи пчелы — въ сверканіи капли росы — въ дыханіи вѣтра — въ слабыхъ ароматахъ, исходившихъ изъ лѣса — во всемъ этомъ возникала цѣлая вселенная внушеній — веселая и пестрая вереница рапсодической и несвязанной методомъ мысли.

"Погруженный въ нее, я блуждалъ въ теченіе нѣсколькихъ часовъ, въ продолженіи которыхъ туманъ до такой степени усилился, что, наконецъ, я былъ вынужденъ буквально идти ощупью. И мной овладѣло неописуемое безпокойство — что-то вродѣ нервнаго колебанія и нервной дрожи — я боялся ступать, боялся обрушиться въ какую-нибудь пропасть. Вспомнились мнѣ также и странныя исторіи, которыя разсказывались объ этихъ Извилистыхъ Холмахъ, и о грубыхъ свирѣпыхъ племенахъ, живущихъ въ ихъ лѣсахъ и пещерахъ. Тысячи смутныхъ фантазій угнетали и смущали меня — фантазій тѣмъ болѣе волнующихъ, что онѣ были смутными. Вдругъ мое вниманіе было остановлено громкимъ боемъ барабана.

"Понятно, я удивился до послѣдней степени. Барабанъ въ этихъ горахъ вещь неизвѣстная. Я не болѣе бы удивился, услыхавъ трубу Архангела. Но тутъ возникло нѣчто новое, еще болѣе удивительное по своей поразительности и волнующей неожиданности. Раздался странный звукъ бряцанья или звяканья, какъ бы отъ связки большихъ ключей — и въ то же мгновеніе какой-то темнолицый и полуголый человѣкъ съ крикомъ пробѣжалъ около меня. Онъ промчался такъ близко, что я чувствовалъ на своемъ лицѣ его горячее дыханіе. Въ одной рукѣ онъ держалъ какое-то орудіе, составленное изъ набора стальныхъ колецъ, которыми онъ, убѣгая, потрясалъ. Едва только онъ исчезъ въ туманѣ, передо мной, тяжело дыша въ погонѣ за нимъ, съ открытою пастью и горящими глазами, пронесся какой-то огромный звѣрь. Я не могъ ошибиться. Это была гіена.

"Видъ этого чудовища скорѣе смягчилъ, нежели усилилъ мои страхи — теперь я вполнѣ увѣрился, что я спалъ, и попытался пробудить себя до полнаго сознанія. Я смѣло и бодро шагнулъ впредъ. Я сталъ тереть себѣ глаза. Я громко кричалъ. Я щипалъ себѣ руки и ноги. Маленькій ручеекъ предсталъ предъ моими глазами, и, наклонившись надъ нимъ, я омылъ себѣ голову, руки и шею. Это, повидимому, разсѣяло неясныя ощущенія, до сихъ поръ угнетавшія меня. Я всталъ, какъ мнѣ думалось, другимъ человѣкомъ, и твердо и спокойно пошелъ впоредъ, по моей невѣдомой дорогѣ.

"Въ концѣ концовъ, совершенно истощенный ходьбою и гнетущей спертостью атмосферы, я сѣлъ подъ какимъ-то деревомъ. Въ это мгновеніе прорѣзался невѣрный лучъ солнца, и тѣнь отъ листьевъ этого дерсва слабо, но явственно упала на траву. Въ теченіи нѣсколькихъ минутъ я удивленно смотрѣлъ на эту тѣнь. Ея видъ ошеломилъ меня и исполнилъ изумленіемъ. Я взглянулъ вверхъ. Это была пальма.

"Я быстро вскочилъ, въ состояніи страшнаго возбужденія — мысль, что все это мнѣ снилось, больше не могла существовать. Я видѣлъ — я понималъ, что я вполнѣ владѣю моими чувствами — и они внесли теперь въ мою душу цѣлый міръ новыхъ и необыкновенныхъ ощущеній. Жара внезапно сдѣлалась нестерпимой. Страннымъ запахомъ былъ исполненъ вѣтерокъ. — Глухой безпрерывный ропотъ, подобный ропоту полноводной, но тихо текущей рѣки, достигъ до моего слуха, перемѣшиваясь съ своеобразнымъ гудѣніемъ множества человѣческихъ голосовъ.

"Въ то время какъ я прислушивался, исполненный крайняго изумленія, которое напрасно старался бы описать, сильнымъ и краткимъ порывомъ вѣтра, какъ мановеніемъ волшебнаго жезла, нависшій туланъ былъ отнесенъ въ сторону.

"Я находился у подножья высокой горы, и глядѣлъ внизъ, на обширную равнину, по которой извивалась величественная рѣка. На ея берегу стоялъ какой-то, какъ бы Восточный, городъ, вродѣ тѣхъ, о которыхъ мы читаемъ въ Арабскихъ Сказкахъ, но по характеру своему еще болѣе особенный, чѣлъ какой-либо изъ описанныхъ тамъ городовъ. Находясь высоко надъ уровнемъ города, я могъ видѣть съ своего мѣста каждый его уголокъ и каждый закоулокъ, точно они были начерчены на картѣ. Улицы представлялись безчисленными, и пересѣкали одна другую неправильно, по всѣмъ направленіямъ, но они были скорѣе вьющимися аллеями, чѣмъ улицами, и буквально кишѣли жителями. Дома были безумно живописны. Повсюду была цѣлая чаща балконовъ, верандъ, минаретовъ, храмовъ, и оконныхъ углубленій, украшенныхъ фантастической рѣзьбой. Базары были переполнены; богатые товары были выставлены на нихъ во всей роскоши безконечнаго разнообразія — шелки, кисея, ослѣпительнѣйшіе ножи и книжалы, великолѣпнѣйшія украшенія и драгоцѣнные камни. Наряду съ этимъ, со всѣхъ сторонъ виднѣлись знамена и паланкины, носилки со стройными женщинами, совершенно закутанными въ покровы, слоны, покрытые пышными попонами, причудливые идолы, барабаны, хоругви и гонги, копья, серебряныя и позолоченныя палицы. И посреди толпы, и крика, и общаго замѣшательства, и сумятицы — посреди милліона черныхъ и желтыхъ людей, украшенныхъ тюрбанами и одѣтыхъ въ длинныя платья, людей съ развѣвающимися бородами, блуждало безчисленное множество священныхъ быковъ, разукрашенныхъ лентами, межь тѣмъ какъ обширные легіоны грязныхъ, но священныхъ обезьянъ, бормоча и оглашая воздухъ рѣзкими криками, цѣплялись по карнизамъ мечетей или повисали на минаретахъ и оконныхъ углубленіяхъ. Отъ людныхъ улицъ къ берегамъ рѣки нисходили безчисленные ряды ступеней, ведущихъ къ купальнямъ, между тѣмъ какъ рѣчная вода, казалось, съ трудомъ пробивала себѣ дорогу сквозь безчисленное множество тяжко нагруженныхъ кораблей, которые на всемъ протяженіи загромождали ея поверхность. За предѣлами города, частыми величественными группами, росли пальмы и кокосовыя деревья, вмѣстѣ съ другими гигантскими и зачарованными деревьями, изобличавшими глубокій возрастъ; а тамъ и сямъ виднѣлись — рисовое поле, покрытая тростникомъ крестьянская хижина, прудокъ, пустынный храмъ, цыганскій таборъ, или одинокая стройная дѣвушка, идущая, съ кувшиномъ на головѣ, къ берегамъ великолѣпной рѣки. "Вы, конечно, скажете теперь, что все это я видѣлъ во снѣ. Но это не такъ. Въ томъ, что я видѣлъ — въ томъ, что я слышалъ — въ томъ, что я чувствовалъ — въ томъ, что я думалъ — не было ни одной изъ тѣхъ особенностей, которыя безусловно присущи сну. Все было строго и неразрывно связано въ своихъ отдѣльныхъ частяхъ. Усомнившись сперва, дѣйствительно-ли я не сплю, я сдѣлалъ цѣлый рядъ провѣрокъ, и онѣ меня убѣдили, что я дѣйствительно бодрствую. Когда кто-нибудь спитъ, и во снѣ начинаетъ подозрѣвать, что онъ спитъ, подозрѣніе всегда подтверждается, и спящій пробуждается почти немедленно. Такимъ образомъ Новалисъ не ошибается, говоря, что "мы близки къ пробужденію, когда намъ снится, что мы видимъ сонъ". Если бы видѣніе посѣтило меня такъ, какъ я его описываю, не возбуждая во мнѣ подозрѣнія, что это сонъ, тогда дѣйствительно это могъ бы быть сонъ, но когда все случилось такъ, какъ это было, и у меня возникло подозрѣніе, и я провѣрилъ себя, я поневолѣ долженъ отнести это видѣніе къ другимъ явленіямъ".

"Относительно этого я не увѣренъ, что вы заблуждаетесь", замѣтилъ Докторъ Темпльтонъ, "но продолжайте. Вы встали и спустились въ городъ".

"Я всталъ", продолжалъ Бэдло, смотря на Доктора съ видомъ глубокаго изумленія, "я всталъ, какъ вы говорите, и спустился въ городъ. По дорогѣ я попалъ въ огромную толпу, заполнявшую всѣ пути, и стремившуюся въ одномъ направленіи, причемъ все свидѣтельствовало о крайней степени возбужденія. Вдругъ, совершенно внезапно, и подъ дѣйствіемъ какого-то непостижимаго толчка, я весь проникся напряженнымъ личнымъ интересомъ къ тому, что происходило. Какъ мнѣ казалось, я чувствовалъ, что мнѣ предстоитъ здѣсь важная роль, какая именно, я не вполнѣ понималъ. Я испытывалъ, однако, по отношенію къ окружавшей меня толпѣ, чувство глубокой враждебности. Попятившись назадъ, я вышелъ изъ толпы, и быстро, окольнымъ путемъ, достигъ городъ и вошелъ въ него. Здѣсь все было въ состояніи самой дикой сумятицы и распри. Небольшая группа людей, одѣтыхъ наполовину въ Индійскія одежды, наполовину въ Европейскія, подъ предводительствомъ офицера, въ мундирѣ отчасти Британскомъ, при большомъ неравенствѣ силъ поддерживала схватку съ чернью, кишѣвшей въ аллеяхъ. Взявъ оружіе одного убитаго офицера, я примкнулъ къ болѣе слабой партіи, и сталъ сражаться, противъ кого, не зналъ самъ, съ нервною свирѣпостью отчаянья. Вскорѣ мы были подавлены численностью, и были вынуждены имкать убѣжища въ чемъ-то вродѣ кіоска. Здѣсь мы забаррикадировались, и, хотя на время, были въ безопасности. Сквозь круглое окно, находившееся около верха кіоска, я увидѣлъ огромную толпу, объятую бѣшенымъ возбужденіемъ; окруживъ нарядный дворецъ, нависшій надъ рѣкой, она производила на него нападеніе. Вдругъ, изъ верхняго окна дворца спустился нѣкто женоподобный, на веревкѣ, сдѣланной изъ тюрбановъ, принадлежавшихъ его свитѣ. Лодка была уже наготовѣ, и онъ бѣжалъ въ ней на противоположный берегъ рѣки.

"И нѣчто новое овладѣло теперь моей душой. Я сказалъ своимъ товарищамъ нѣсколько торопливыхъ, но энергичныхъ словъ и, склонивъ нѣсколькихъ изъ нихъ на свою сторону, сдѣлалъ изъ кіоска отчаянную вылазку. Мы ворвались въ окружавшую толпу. Сперва враги отступили передъ нами. Они собрались, оказали бѣшеное сопротивленіе, и снова отступили. Тѣмъ временемъ мы были отнесены далеко отъ кіоска, и, ошеломленные, совершенно запутались среди узкихъ улицъ, надъ которыми нависли высокіе дома, въ лабиринтѣ, куда солнце никогда не могло заглянуть. Чернь яростно тѣснила насъ, угрожая намъ своими копьями, и засыпая насъ тучами стрѣлъ. Эти послѣднія были необыкновенно замѣчательны, и въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ походили на изогнутый Малайскій кинжалъ. Они были сдѣланы въ подражаніе тѣлу ползущей змѣи, были длинныя, черныя, и съ отравленною бородкой. Одна изъ нихъ поразила меня въ правый високъ. Я зашатался и упалъ. Мгновенный и страшный недугъ охватилъ меня. Я рванулся — я задохся — я умеръ.

"Теперь вы врядъ-ли будете настаивать на томъ, что все ваше приключеніе не было сномъ", сказалъ я, улыбаясь. "Вы не приготовились къ тому, чтобы утверждать, что вы мертвы?"

Говоря эти слова, я конечно ожидалъ отъ Бэдло какого-нибудь живого возраженія; но, къ моему удивленію, онъ заколебался, задрожалъ, страшно поблѣднѣлъ, и ничего не отвѣтилъ. Я взглянулъ на Темпльтона. Онъ сидѣлъ на своемъ стулѣ прямо и неподвижно — зубы у него стучали, а глаза выскакивали изъ орбитъ. "Продолжайте!" сказалъ онъ, наконецъ, хрпплымъ голосомъ, обращаясь къ Бэдло. "Въ теченіи нѣсколькихъ минутъ", продолжалъ разсказчикъ, "моимъ единственнымъ чувствомъ — моимъ единственнымъ ощущеніемъ — было ощущеніе темноты и небытія, съ сознаніемъ смерти. Наконецъ, душу мою пронизалъ рѣзкій и внезапный толчокъ, какъ бы отъ дѣйствія электричества. Вмѣстѣ съ этимъ возннкло ощущеніе эластичности и свѣта. Этотъ послѣдній я почувствовалъ — не увидѣлъ. Мгновенно мнѣ показалось, что я поднялся съ земли. Но во мнѣ не было ничего тѣлеснаго, ничего видимаго, слышимаго, или осязаемаго. Толпа исчезла. Шумъ прекратился. Городъ былъ, сравнительно, спокоенъ. Рядомъ со мной лежало мое тѣло, со стрѣлой въ вискѣ, голова была вздута и обезображена. Но все это я чувствовалъ — не видѣлъ. Я не принималъ участія ни въ чемъ. Даже тѣло казалось мнѣ чѣмъ то неимѣющимъ ко мнѣ никакого отношенія. Хотѣнія у меня не было вовсе, но какъ будто я былъ вынужденъ къ движенію, и легко вылетѣлъ изъ города, слѣдуя окольнымъ путемъ, черезъ который я вошелъ въ него. Когда я достигь того пункта въ горномъ провалѣ, гдѣ я встрѣтилъ гіену, я опять испыталъ толчокъ, какъ бы отъ гальванической баттареи; чувство вѣса, хотѣнія, матеріи, вернулось ко мнѣ. Я сдѣлался прежнимъ самимъ собою, и быстро направился домой — но происшедшее не потеряло своей живости реальнаго — и даже теперь, ни на мгновеніе, я не могу принудить мой разумъ смотрѣть на это, какъ на сонъ".

"Это и не было сномъ", сказалъ Темпльтонъ съ видонъ глубокой торжественности, "но было бы трудно найти для этого какое-нибудь другое наименованіе. Предположимъ только, что человѣческая душа нашихъ дней стоитъ на краю какихъ-то поразительныхъ психическихъ открытій. Удовольствуемся пока, этимъ предположеніемъ. Для остального у меня есть нѣкоторыя объясненія. Вотъ офортъ, который я долженъ былъ показать вамъ раньше, но который не показывалъ вамъ, повинуясь какому-то необъяснимому чувству ужаса".

"Мы взглянули на картину. Я не увидѣлъ въ ней ничего необыкновеннаго; но впечатлѣніе, оказанное ею на Бэдло, было поразительно. Онъ почти лишился чувствъ, смотря на нее. A между тѣмъ, это была всего только миніатюра, портретъ — правда, удивительно исполненный — изображавшій его собственное, столь примѣчательное, лицо. По крайней мѣрѣ, такъ подумалъ я.

"Вы можете видѣть", сказалъ Темпльтонъ, "дату этой картины — вотъ здѣсь, еле замѣтно, въ углу — 1780. Въ этомъ году былъ сдѣланъ портретъ. Это мой умершій другъ — Мистеръ Олдэбъ — съ которымъ я находился въ тѣсныхъ дружескихъ отношеніяхъ, въ Калькуттѣ, въ то время когда тамъ былъ правителемъ Уорренъ Гастингсъ. Мнѣ было тогда всего двадцать лѣтъ. Когда я въ первый разъ увидѣлъ васъ, Мистеръ Бэдло, въ Саратогѣ, именно это чудесное сходство между вами и портретомъ побудило меня заговорить съ вами, искать вашей дружбы, и устроить все такъ, что въ концѣ-концовъ я сталъ вашимъ постояннымъ сотоварищемъ. Къ этому я былъ вынужденъ отчасти, а можетъ быть и главнымъ образомъ, горестнымъ воспоминаніемъ объ умершемъ, но отчасти также безпокойнымъ и не вполнѣ лишеннымъ ужаса любопытствомъ относительно васъ самихъ.

"Подробно описывая видѣніе, представившееся вамъ среди холмовъ, вы самымъ точнымъ образолъ описали Индійскій городъ Бенаресъ, находящійся на берегу Священной Рѣки. Мятежъ, схватка, и побоище, были дѣйствительными событіями, сопровождавшими возстаніе Чайтъ-Синга, которое случилось въ 1780 году, когда жизнь Гастингса подвергалась неминуемой опасности. Человѣкъ, спасшійся съ помощью веревки изъ тюрбановъ, былъ самъ Чайтъ-Сингь. Кучка людей, заключившихся въ кіоскѣ, представляла изъ себя сипаевъ и Британскихъ офицеровъ, находившихся подъ предводительствомъ Гастингса. Я также принадлежалъ къ ихъ числу, и сдѣлалъ все возможное, чтобы предупредить безразсудную и злополучную вылазку офицера, который палъ въ одной изъ заполненныхъ толпою аллей, пораженный отравленною стрѣлой Бенгалезца. Этотъ офицеръ былъ моимъ ближайшимъ другомъ. Это былъ Олдэбъ. Вы можете видѣть это изъ записи — (здѣсь говорившій вынулъ записную книжку, нѣсколько страницъ которой были, повидимому, только что исписаны) — "въ то самое время, какъ вы воображали себѣ все это среди холмовъ, здѣсь, дома, я заносилъ на бумагу всѣ подробности событія".

Приблизительно черезъ недѣлю послѣ этого разговора слѣдующія строки появились въ одной изъ Шарлоттесвильскихъ газетъ:

"Считаемъ своимъ прискорбнымъ долгомъ извѣстить о смерти мистера Августа Бэдло (Bedlo), джентльмэна, чрезвычайная любезность котораго, вмѣстѣ съ многими достоинствами, издавна возбудила къ нему любовь среди жителей Шарлоттесвилля.

"Въ теченіи нѣсколькихъ лѣтъ Мистеръ Бэдло страдалъ невралгіей, которая нерѣдко грозила принять роковой оборотъ. Но это должно быть разсматриваемо лишь какъ косвенная причина его смерти. Ближайшей причиной было нѣчто совершенно особенное. Во время прогулки среди Извилистыхъ Горъ, нѣсколько дней тому назадъ, онъ слегка простудился, и получилъ лихорадку, сопровождавшуюся сильнымъ приливомъ крови къ головѣ. Чтобы облегчить страданія, Докторъ Темпльтонъ прибѣгнулъ къ мѣстному кровопусканію. Піявки были приставлены къ вискамъ. Въ страшно быстрый срокъ времени больной скончался, и тогда обнаружилось, что въ банку съ піявками случайно попала одна изъ тѣхъ ядовитыхъ червеобразныхъ піявокъ, которыя время отъ времени попадаются въ окрестныхъ прудахъ. Она присосалась къ небольшой артеріи на правомъ вискѣ. Ея крайнее сходство съ врачебной піявкой было причиной того, что ошибка была замѣчена слишкомъ поздно.

"NB. — Ядовитую Шарлоттесвильскую піявку всегда можно отличить отъ врачебной по ея чернотѣ, и въ особенности по ея извивающимся или червеобразнымъ движеніямъ, дѣлающимъ ее чрезвычайно похожей на змѣю".

Я разговаривалъ съ издателемъ упомянутой газеты по поводу этого замѣчательнаго случая, какъ вдругъ мнѣ пришло въ голову спросить его, почему имя умершаго было напечатано какъ Бэдло (Bedlo).

"Я думаю", сказалъ я, "у васъ есть основанія для такого правописанія, но мнѣ всегда казалось, что на концѣ нужно писать е".

"Основанія? — о, нѣтъ", отвѣтилъ онъ. "Это просто типографская ошибка. Всѣ знаютъ, что это имя пишется съ е на концѣ, и никогда въ жизни не слышалъ я, чтобы его писали иначе".

"Въ такомъ случаѣ", пробормоталъ я, повертываясь спиной, "въ такомъ случаѣ, дѣйствительно, истина страннѣе всякаго вымысла — ибо что же изъ себя представляетъ Бэдло безъ е, какъ не Олдэбъ, перевернутое наоборотъ? И этотъ человѣкъ говоритъ мнѣ о типографской ошибкѣ!"