Сказки Белой Горы. Часть II

ЛИТЕРАТУРНЫЙ КОНКУРС

Эта история началась пасмурным январским утром. Осень 2019 года застоялась до марта 2020, когда плавно перетекла в весну. Сырая погода с температурой чуть выше нуля навевала сон и хандру. СМИ, особенно телевидение, заходились в истерическом психозе по поводу китайского коронавируса, выхода Великобритании из Евросоюза, попытке объявить импичмент Трампу и надвигающейся войны США с Ираном. Создавалось устойчивое впечатление, что власти отвлекают внимание публики от какой-то грандиозной аферы.

Правительство, с помпой отправленное в отставку, очень скоро собралось почти в том же составе, за исключением премьера и некоторых вице-премьеров с министрами. Судя по тому, что премьер-министром стал бывший начальник налоговой службы, народ решили допотрошить окончательно. Что касается бывшего главы правительства, то улыбался он во время объявления об отставке настолько самодовольно… Видимо ничего не потерял…

Подъём в Плавской ИК-4 номинально в шесть утра. Понятное дело, это не армия и практически никто в такую рань не встаёт. О, эти исправительные колонии! Потомки будут смеяться и негодовать – только юморист, или конченный болван мог обозвать подобные учреждения исправительными. Человек порядочный, а таких тут немало, ещё способен, хотя и с трудом, остаться самим собой, а для остальных, это общеобразовательная школа уголовного мира…

Александр Васильевич, больше известный как Кучак, не заметил шорох крадущегося хулигана Володьки – длинного озорного москвича, который моментально заменил ботинки соседей. Кучаку достались два левых, а Максиму – два правых. Свет на их половине никудышний и оба полубольных, торопясь успеть к завтраку, чертыхаясь, напялили неудобную обувь, спросонья ничего не заметя.

Сто пятьдесят метров до столовой шли медленно и зло. Кучак причитал:

– Всё, сегодня в больницу пойду, никакой мочи нет, правая нога совсем ходить перестала.

Макс поддакивал, вооруженный тросточкой и согнутый с перекосом, подобно древнему деду:

– Я на левую наступать уже не могу, того гляди – отнимут.

Понятное дело, что Максим был обут в два правых ботинка, а попутчик – в два левых. В столовой недоразумение разъяснилось, когда Кучак, решив стряхнуть соринку на коленке, поскользнулся на пролитой жидкой пшенной каше и растянувшись на полушпагате, с недоумением рассмотрел левый чужой ботинок с полуистертым шнурком на больной правой ноге…

Пока страдальцы переобувались, среди стоящих в очереди озорников, склонных к литературе, а таких в колонии набиралось не менее дюжины, возникла идея юмористического рассказа о мелком происшествии. Глуповатый Небритый Тузик, тянущийся к здешним интеллектуалам и порядком надоевший всей колонии, идею одобрил:

– Напишите кто-нибудь. Глядишь, памятник бронзовый потом поставят, если хорошо получится.

Озорник Вовка, виновник легкого переполоха, со скептической улыбкой ему ответил:

– Памятник за такую штуковину положен не выше глиняного; в идеале – из белой гжельской глины статуэтка, а вот конкурс на лучший рассказик о злоключениях болезных Макса и Кучака организовать стоит.

Очередь к раздаточным окошкам движется не слишком быстро. Если дают рис, гречку и пшенку, можно промаяться полчаса. В увлекательной беседе эти тридцать минут промелькнули почти незаметно. После некоторых препирательств, споров и возражений, решили провести широкий литературный конкурс на свободную тему и в различных жанрах.

Было бы неблагодарностью не отметить вклад Кучака в сие мероприятие, этого не столько идейного, сколь поведенческого вдохновителя людей, не чуждых литературе и юмору. Чудный, никогда не унывающий старик с благообразной сединой и усиками, но без бороды, олицетворяет собой как народную мудрость, так и людское невежество. Он очень уважает афоризмы, пословицы, поговорки, щедро сыпет ими, но всегда перевирает, или путает. Александр Васильевич, с напускным восторженно-сокрушительным видом, покачав головой и погрозя Вовке пальцем сказал:

– Ну вот, опять ты из воды чистым вышел.

Тот удивлённо поднял брови:

– Только из мутной воды выходят грязными, опять ты путаешь, деда.

– Ой, ой, твоя правда, не так сказал…

После утренней проверки, половина литераторов-самозванцев собрались в проходняке Кучака обсудить некоторые детали, а по большому счёту, хлебнуть чайку с разными вкусностями. Его чаепития отличались хлебосольностью и размахом. При солидной по тульским масштабам пенсии, над Александром Васильевичем не довлел лимит трат, в отличии от собарачников. Многие стремились заполучить его в друзья, но редкостным личностям это удавалось.

Не пересекая границу проходняка, подобно часовому-попрошайке из сопредельной страны, вытянув шею, занял пост Тузик, в надежде поживиться дармовым зефиром. Кучак брезгливо падал ему сушку т тот, временно довольный, убрался.

Дружок тростевладельца Максима – фонтанирующий идеями, гипотезами и планами Володя Самсонов (не тот, который подменил обувь), попеременно дуя на горячий чай и прихлёбывая его, предложил:

– Пока временно смылся этот Шемордан Кукмарыч (Тузик), я предлагаю конкурсантам писать под псевдонимами, близкими к литературе. К нашему благодетелю – Александру Васильевичу, разумеется, это не относится, он станет главным рецензентом.

Летописец, жуя мятный пряник, возразил:

– Почему? У Кучака есть идея прекрасного рассказа «Война и мир в бараке»

Вовка поперхнулся:

– Хм. Есть первый классик, назовём его – Лев Похудевший.

Затем расточительно распределили псевдонимы. Так появились два Алексея Толстоватые, Максим Сладкий (за тягу к сгущенке), Захар Приклеев, Мурат Гулям (в просторечии – Тюбетейкин), Валентин Крикуль, Фенимор Пупер и, тут возникла физиономия прожорливого Феди, постоянно что-то жующего. Кучак внимательно рассмотрел прихожденца и объявил:

– Вот второй классик – Федор Михайлович Достожравский.

Временно пересилил восторг хулиганства и новизны, когда писатели-самоделки, жадно делили благозвучные литературные имена.

Крадущимся шагом приблизился Димка Житов, постоял прислушиваясь, охотно согласился принять участие в авантюрном мероприятии и получил имя – Демьян Зажиточный.

За полчаса решили организационные вопросы, в том числе, о трёх первых премиях – общезоновской, секторальной и барачной. Спонсорами выступили: Кучак и общак, при поддержке церковной общины, которая дружно поддерживала своего плохо ходящего кандидата.

Когда после долгих обсуждений и первых, не совсем удачных опытов, пошли на обед, барачная копилка, или сокровищница пополнилась двумя классическими ляпами Александра Васильевича. Он грустно и обреченно пристроился в хвосте очереди, который извивался даже не в помещении, а перед входом. Такое случается при хорошем меню пару раз в неделю. Виновниками столпотворения оказались борщ на первое и макароны с говядиной на второе.

Шустрый и пронырливый Летописец прошмыгнул мимо очереди внутрь, мгновенно сориентировался, кто из знакомых ближе к раздаче; узрел полутамбовского, полумосковского члена церковной общины Мишу и составил ему компанию, к некоторому неудовольствию стоящих позади. В своё время, Амфибрахий, перед своим переселением в мир иной (на свободу), завещал Кучака попечительству Летописца, чтобы тот не мучился в душных и вздорно-ворчливых очередях. Верный заветам главный приятель и опекун, обязанности выполняет неукоснительно, но со свойственным ему юмором и озорством. Минут пять-семь помаринуя Александра Васильевича в неизвестности, он, с якобы беспокойством, выскочил из двери, ища глазами друга:

– Куда ты пропал? Что за подопечный попался, ни на минуту нельзя одного оставить. Пойдём скорее, очередь приближается.

Простодушный Кучак радостно захлопал глазами и заторопился, нет, не в очередь, а к столу, за хлебом (когда его «заклинивает», бесполезно взывать к здравому смыслу и рассудку». Летописец, злобно бурча, кое-как уставил еду на один поднос, донёс до стола и с холодным бешенством высказался:

– Ты долго будешь издеваться, колхозное дитя?

– А что случилось?

– Не догадываешься? Места не хватает на подносе, пришлось «огонное» второе на весу тащить, аж пальцы обжег.

Кучак недоверчиво взял в руки алюминиевую миску и тут же отбросил её, не стерпев жара:

– Ой, прости, забылся. Зато, я твой верный хлебоносец.

– Ешь хлебожорец и помалкивай!

Александр Васильевич иной раз отказывается от еды вовсе, но чаще ест с жадностью полуголодного человека. В три минуты он расправился с обедом, вымыл в компоте ложку и принялся подзуживать неторопливого в еде Летописца. Тот поначалу не реагировал, потом стал огрызаться и, отодвинул макароны, после чего схватил кружку с компотом. Кучак замер с испуганным взглядом, решив, что кружка полетит в него, но убедившись, что гроза миновала, вновь заулыбался:

– Доешь, ведь свиньям отдадут.

– Вот пусть они и доедают.

– Добрый, заботишься о братьях наших вкусных.

… Удивил Мурад, имеющий несомненный дар акына, но владеющий русским языком не в полном объеме. Он с оригинальной непосредственностью объяснил присутствующим строчку из песни о Косте-моряке «шаланды полные кефали». По его убеждению, она означает: «Полные дамы прогуливаются в поисках приключений». Присутствующие посмеялись, но опровергать наивное толкование не стали. Зато узбекский аксакал «выдал на проверке, вполне литературное двустишие»:

На зеков лает словно псина

Сотрудник бдительного ФСИНа.

Случайно проходящий мимо по рутинным делам майор, заставил озябшего андижанца вытащить руки из карманов, попав таким образом на его азиатски мстительный язык. Больше ничего толкового из Мурада выудить не удалось, за исключением слабого стишонка, с рифмой – Андижан – баклажан и его оставили в покое, с решением не номинировать пока даже на барачную премию, до полного созревания способностей…

Моторы конкурса Кучак и Летописец, с примкнувшими к ним рядовыми участниками, стали, после пересчёта, прикидывать, чьё произведение зачитывать первым. Стоящая позади четверка осужденных (три разбойника и крупный мошенник) с неподдельным любопытством проявила интерес и предложила себя в качестве отборочно квалификационной комиссии и, даже, участников. Демократичные любители словесности, после пожатия плечами, немного подумали и согласились. Так появились самозванные критики – Чернинский, Доброфобов, Белышевский, а также, оригинал – Иван Баркович, строчащий по ночам в толстой тетради нечто художественное.

Протолкался сквозь ряды Федор Достожравский, давно вострящий уши, и стал грозиться написать целый роман «Обманутые и развращенные» за бутерброд с вареной сгущенкой.

В проходняк набились так, что шевельнуться стало сложно. Начинающий критик Чернинский, притиснутый к решетке кровати и дышащий не в полную силу, предложил:

– Дайте мне ручку и бумагу, я стану записывать крылатые, бегущие и ползучие выражения, чтобы ничего не упустить.

– А как насчёт стоячих, сидячих и лежачих фраз? – Володька Летунов скромно отламывая непропорционально большой кусок халвы, спросил начинающего критикана.

– Не принимаем во внимание. Я имею в виду фразы, а не тот здоровенный кусок, что ты пережевываешь в данный момент.

Тринадцать глаз, в том числе один кучаковский, ревниво наблюдали несанкционированное поедание. Второй, слезящийся глаз, его владелец протирал полотенцем.

– Я пробую для вашей безопасности – вдруг халва отравлена, или в ней вирус лихорадки Эбола, а то К-19 из Уханя. Поймите, если что – пострадаю один я.

Длинный москвич мило улыбался, чрезвычайно довольный дегустацией.

Александр Васильевич нервным движением повесил полотенце:

– Да, придётся тебе пострадать; не только премии следует раздавать, но и колотушки. На первый раз прощается, а там… Ладно, проехали, хотелось бы мне послушать, что там накарябал Ваня.

– Васильевич, меня как в тисках сдавили, не выбраться, а тетрадь в амбаре лежит, давай начнём с кого-нибудь другого, тем более – ругать станете.

Кучак удивился:

– Почему обязательно ругать?

– Всегда получается именно так. Сначала смеются, говорят – хорошо, а потом критику наводят за грубость и беспардонность.

– Тогда о себе хоть расскажи и о чём пишешь.

– Пишу о жизни… в неприкрытом виде. А о себе – такой же, как дед по матери Лука, разведчик фронтовой.

Макс, сидящий напротив Барковича, с интересом подался вперёд:

– Значит, твоя мать Луковна, или Лукавна?

– Сам ты Хрен Чеснокович, мою мать зовут Татьяна Лукинична.

За окном накрапывал мелкий зимний дождь. Пасмурное небо должно было бы навевать грустные мысли о доме, тепле и не выпитом стакане, в крайнем случае, об уютной постели, но девять оригиналов (Тузик вновь замаячил на горизонте) вовсе не предавались унынию. Восьмёрка относилась к той категории вчерашних, нынешних и завтрашних осужденных, которые умеют создавать комфортную атмосферу вокруг себя, а Тузику, ведущему кочевой образ жизни собирателя материальных и моральных благ, некогда было задумываться о таких пустяках.

– Ладно, я готов, записывай нетленку – Вовка Самсонов, сидящий с задумчиво-отсутствующим взглядом, вернулся в действительность – для начала четыре фразы: «Выключай мозги – лишай себя ненужных проблем»; «Глупость и подлость, в отличии от ума и порядочности, границ не имеют»; «Указующий перст легко может завести в тупик»; «Мёртвая петля в редких случаях связана с трупами».

Кучак одобрительно поднял большой палец вверх. Максим, от удивления, прекратил чесаться, а Летописец бросил дрессировать глуповатого таракана, прихлопнув его книжкой.

– Теперь моя очередь – Лёша Толстоватый попросил слова – стихи.

– Только не длинные – заволновался Чернинский – места мало на листке и паста на исходе.

– Хорошо, могу покороче:

У повара Василия

Излишество котлет,

Не приложив усилия

Не сходишь в туалет

Конкурсант обвёл взглядом собравшихся в ожидании одобрения, получил его со стороны Тузика и продолжил:

Да при любой тематике,

Ответ всегда один:

Не зная математики,

Не сходишь в магазин.

После некоторой критики, Кучак резюмировал:

– Это назидательная поэзия, в стиле известной Самоцветик из классического произведения Николая Носова.

Тузик поинтересовался:

– Из какого барака этот Носов?

Летописец пошутил:

– Он давно освободился, сейчас классик на кладбище.

– Сторожем что ли?

– Классиком.

– А что классики на кладбище делают?

– Дурень! Они там…

Тузик перебил, не дав договорить:

– Понял, понял, они участки под могилы разбивают…

Больше ничего интересного в тот день не произошло, если не считать, что забредший на огонёк Шота Телавели, поведал грустную историю грузинской мафии.

Дней пять спустя, в столовской очереди выяснилось, что желающих участвовать в конкурсе набирается многовато. Решено было разделить писарчуков на два потока, для отбраковки совсем уж бездарных, а затем провести финальные состязания.

В пятнадцатом бараке, щедром на таланты, что разместился под столовой и имел некоторые отличия от остальных, выявился далеко не рядовой прозаик Юрий Лесаков. До того, никто не подозревал в нём бойкого писаку и оригинального стилиста со своеобразным языком. Он ошеломил комиссию и критиков тремя крупными произведениями: «Штольня воспаривших»; «Гусь в сметане», и «Ягодный бомж». Чернинский и Доброфобов предложили, едва прочтя неожиданную литературу, без обсуждения наградить его главной премией, но воспротивился Кучак, при одобрении Бельшевского. Критик-радикал предложил бренные мысли Лесакова тщательно отфильтровать, а уж потом выносить решение.

Члены жюри слегка попрепирались и пригласили очередного кандидата в трёх лицах. Дело в том, что Леша Константинович Толстоватый, после выбраковки его эссе «Бронзовый царь», прославляющего бомжа при помойке, взял себе в соавторы братьев Коралловых из восьмого барака и они стали строчить под псевдонимом Далшан Арматурин. Перлы коллективного Арматурина оцени ли на четвёрку с минусом. Вот они: «Лень – двигатель прогресса»; «Трудоголик – тормоз прогресса»; «У волка своя правда»; «Правительство с коррупцией едины»; «Редкий чиновник, совершивший головокружительный взлёт, будет посажен».

Эссе Ивана Барковича пришлось забраковать. Оно на 55% состояло из нецензурных выражений. Тот сквернословил в адрес суда и прохожих, которые шляются не пойми где и попадаются под руку.

Чернинский жаловался:

– Воскресенье не гаш день, все расслаблены, не умещается творчество в голове. Володя, дай закурить.

Вовка Летунов хмыкнул:

– Во-первых, обращайся ко мне согласно таланту – Фенимор Пупер; во-вторых – курить вредно не только для здоровья, но и для собственного бюджета…

Воскресным вечером в итоговых новостных программах, ведущие (НТВ – Ирада Зейналова и «Россия» – Дмитрий Киселев) насмерть бились за присуждение истерической премии.

После новостей, за полчаса перед отбоем, к Кучаку, клюющему носом от сонливости, приперлись два жадных уроженца Украины – харьковчанин Трофим Волосенко и подполтавский Селезень. Бывший работник мясокомбината Коля Селезень давненько надоел своей устной поэмой «Мёртвые туши», из жизни пищевой промышленности. В его задачу входило выцыганить у Александра Васильевича нечто сладкое к ночному чаю, и он принялся с лисьей хитростью нахваливать своё шкуродерное произведение.

Кучак его невнимательно выслушал; объявил, что тот ничего не понимает в колбасных обрезках и предложил второму изложить нужду, с которой он явился на его полузрячие очи.

Трофим Волосенко витиевато и мудрено загнул теорию о проникновении молекул мозга в волосы. Минут десять он утомлял потенциального благодетеля бреднями о том, что пока человек молодой и волосатый, его интеллект на пике, а стоит начать лысеть – мозг коснеет, ум убывает. У лысых же – вообще жалкие остатки разума.

Видишь теперь, что за гипотезу я выдвигаю? Неужели она не стоит тульского пряника? Против хитрости хохлов, безотказно действует лишь еврейское расчётливое лукавство, кавказская наглость и среднерусская дурь. Последней Кучаку было не занимать. Он посоветовал Трофиму-харьковчанину чаще пользоваться искусственным интеллектом.

Тот немного опешил:

– Где я его возьму?

– Купи парик и пряники сами к тебе посыпятся.

… Медленно текло зимнее время. Об экономических новостях любой здравый человек мог сделать только один вывод: «Осмысленное производство властям не под силу. Они способны лишь на нынешнее, обдуманное освоение денежных потоков».

В феврале 2020 года скончались знаменитые люди:

Алексей Ботян – прототип майора Вихря (на 104 году жизни)

Дмитрий Язов – последний маршал Советского Союза, бывший министр обороны СССР.

Хосни Мубарак – один из лучших президентов Египта, бывший лётчик, учившийся в СССР. Летал на самолётах ИЛ-28.

… Доморощенные критики обнаружили несколько литературных направлений: критическая созерцательность, критический анархизм, исторический идеализм, романтический идиотизм и угодливо-мошеннический восхвализм.

Вынырнул третьебарачный поэт, бывший учитель истории, сочинитель стихов о прошлом Гаубицин. Он предложил на суд поэму в стихах «Капитанская почка», о злоключениях русского воинства на фронтах Первой Мировой войны. О том, как не хватало снарядов, о чванливых генералах в штабах, о наглейших складских тыловиках и прочей прифронтовой мути.

Доброфобов осторожно заметил:

– Не стоит ворошить прошлое. Мы же не знаем, как там было на самом деле…

Ответ Александра Гаубицина понравился:

– Если вы, молодой человек, ничего не слышали об этих событиях, то не следует навязывать незнание другим. Прошлое, как и сено, надо ворошить регулярно, иначе оно сгниёт и не оставит следа. Хорошо переворошенное сено, как и история, сохранит не только вид, но, даже, аромат прошлого…

Вне очереди, пользуясь своим положением, Кучак беззастенчиво привёл ясногорского земляка с необычным сюжетом: в начале 80-х годов, один мужик набил другому морду, потеряв в драке перчатку. Жена потерпевшего, кинолог-любитель, дала понюхать перчатку овчарке, содержащейся в семье, и, по свежим следам, отправилась искать виновного. Собака уверенно взяла след и привела хозяйку к старенькой двухэтажке. Дальше произошел казус – возле подъезда овчарка злобно набросилась на неизвестного мужчину и покусала его. Оказалось, что от обоих мужчин, как виновного, так и безвинного исходил запах духов и тела их общей женщины. Один оказался её мужем, другой любовником.

Дело завершилось ко всеобщему удовлетворению – пришлось даме с собакой задобрить случайно пострадавшего своим телом… Возникает вопрос: «Почему удовлетворение оказалось всеобщим?» Ответ прост: мужу собаковладелицы били физиономию как раз за связь с сестрой бьющего.

После того случая, на радость ясногорским сплетникам, три пары долго встречались семьями и, даже, проводили иногда совместно праздники.

Во вторник, после обеда Кучак планировал попасть к бухгалтеру. Приём ведется лишь по вторникам, и Александр Васильевич регулярно спешит туда склочничать с вороватой и прижимистой администрацией, по поводу незаконного снятия денег со счёта за якобы предоставленные ему одежду, обувь и прочее. Никакие казенные вещи он не получает в принципе и демонстративно, что даёт ему моральное право постоянно надоедать конторским служкам. Подобная история складывается и с так называемой ЕДВ – денежной выплатой за нахождение в зараженной радиацией местности (эхо Чернобыля), которая ему не достается по совершенно фантастическим надуманным причинам.

В начале третьего часа дня, случился очередной обморок у Вовки Черкизовского. Обрадованный Кучак (возможность лишний раз выскочить за калитку и попасть на приём) повёл двадцатипятилетнего бедолагу на встречу вызванной «скорой помощи». Так называется наряд из двух осужденных с носилками, обитающих в обслуге местной карликовой больницы.

Черкизовский, потухающе-обморочным взглядом озирая окрестности, брёл впереди, подталкиваемый в спину сильно прихрамывающим ясногорским стариком. Показалась пара с носилками, ведомая вечно садистски настроенным контролером Ваней, не способным и дня прожить, не совершив подлую гадость в отношении зеков, а, возможно даже сослуживцев, с которыми он так же не в лучших отношениях. Если положено открывать калитку каждые полчаса, то Ваня, если его не пнёт начальство, может продержать сектор в закрытом виде все полтора.

Носилочные бегунки, запыхавшись, поставили свой инструмент на асфальт и стали выяснять, кого из двоих волочь в спасительную больницу.

– Болваны, – заорал Ваня, – не видите, что ли? Хватайте хромого старого пня и вперёд!

Хитрый Кучак протестовать не стал, сообразя, что понесут его мимо штаба. Когда калитка замкнулась, Вовка Черкизовский рухнул в прицерковную лужу, сраженный очередным обмороком.

Стоящие на «расходе» моментально приметили происшествие и отправили дневальных на помощь лужевому невольному «моржу». Знаменитый на весь лагерь дневальный Груша, незадолго до описываемых событий исчез с барачного горизонта в штрафных изоляторах, где ему предстояло дохлебывать остатки срока, чуть больше четырех месяцев. Двое суетливых грушиных наследников выудили за ноги бедолагу, взяли его за подмышки и щиколотки и потащили ногами вперёд в сторону больницы.

… Кучак, завидя правым глазом дверь клуба, громко заорал:

– Стойте, братья милосердные! Всё, мне сюда. Санитары остановились, поставили носилки и тугодумно уставились друг на друга. Прыткий, артистичный старикан деловито захромал к соседней с клубом двери. Забыв про обычный для него апломб, контролер Ваня, с лицом начинающего сельского алкоголика, растерянно глядел в след удаляющемуся хромоногому. Он опомнился, когда Кучак взялся за дверную ручку:

– Эй ты, трухлявый сморчок, ну-ка быстро иди сюда! Ты что меня в блуд вводишь старая развалина?

Александр Васильевич с нечерноземной непосредственностью, которую многие ошибочно принимают за глупость, ответил почтительно, но без робости:

– Мил человек, да разве ж я без команды что сделаю? Ты самолично заставил меня покласть в носилки.

– А что ты гад молчал?

– Да разве я могу перечить начальству?

– Я рапорт на тебя напишу.

– Тогда я начальнику сейчас пожалуюсь, а тебя накажут…

– Вот старая заноза, ладно, припомню тебе.

И молодой злыдень вернулся открывать калитку. Санитары, посмеиваясь засеменили за ним.

День для Кучака сложился удачно – он отбил попытку бухгалтерии снять с его счёта около трёх тысяч рублей, доказав, что в ведомости стоит не его подпись…

Всё начало марта Путин встречался с женскими коллективами. На встречах, как по команде, вопили: «Не уходите, оставайтесь во власти».

Как нельзя кстати подоспели поправки к конституции, в которой четко прописано, что нельзя занимать пост президента более двух сроков подряд (подразумевается, вообще не более двух сроков) У Путина уже четвёртый.

10 марта депутат Терешкова, первая женщина в пилотируемой космонавтике, вылезает с предложением разрешить действующему президенту избираться вновь (все срежессировано с гарантией).

Та же Валентина Терешкова, через четыре дня заявляет, что ей пришли тысячи писем с поддержкой её предложения. Явный прокол пропаганды (забыли, как работает наша почта), не успели бы эти письма со всей страны быть доставлены, а номера ее мобильника страна не знает. Кстати, не успела бы она их прочитать на девятом десятке жизни.

К середине марта 80% новостей стали сводится к коронавирусу и подаваться с зашкаливающей истерией. В России на тот момент заболели аж 60 человек. Миллиардерская группа «Альфа» принялась рекламировать страхование от коронавируса. Народ смикитил6 «значит нам точно ничего не грозит».

Китай справился с болезнью, зато тяжелые вести из Италии. Нефть рухнула до 32-35 долларов за баррель.

К концу марта в новостях сообщили совсем ошеломляющую весть – на год переносится летняя олимпиада в Токио. 29 марта Москва оказалась закрытым городом. Отменены железнодорожные и авиаперевозки. Населению предписано не покидать жильё без крайней необходимости.

На фоне пугающих новостей, особенно, с севера Италии, народ в колонии погрустнел, зато кормёжка значительно улучшилась. Все барак5и без исключения переболели толи гриппом, толи коронавирусной инфекцией, а возможно какой-либо иной заразой. Как только местная эпидемия закончилась, колонию тут же закрыли на карантин. Карикатурно смотрелись служащие в масках, когда опасность миновала (когда болезнь бушевала не оказалось в стране масок, зато потом забушевали чиновники, лоббируя поставки целых гор уже ненужных, но предписанных к ношению намордников).

С обеда возвращались невеселые. За три недели осужденные привыкли к сносной еде, а тут подсунули неудобоваримую дрянь в виде кислой капусты с кусочками малоаппетитного вареного сала. Мусульмане, брезгливо принюхиваясь, обходили сомнительную пищу стороной. Поэт Гаубицин продекламировал тюремно-общепитовское двустишие:

Сварила словно для верблюда

Второе, гаденькое блюдо.

Литературный конкурс затянулся. Иные участники сумели загореться и остыть, иные, как объёмный Иван Перепонкин соскользнули на обжорно-баландную тему. Ненасытный пожиратель борщей и, даже, перловки, набросал на пяти страницах историю о пользе жирности. За основу он взял жизнь римского императора Гелиогабала. В средиземноморской державе времён древнего мира, встречалось немало правителей-сумасбродов. Необычайно жирный тиран не достиг славы явно невменяемых Гая Калигулы и Нерона, но по психическим отклонениям был к ним близок. Обладая редкостной для императора тушей, Гелиогабал любил, забавы ради, потчевать гостей толченым стеклом.

Летоптсец полюбопытствовал:

– Интересно, этот придурок разражался хохотом во время такого угощения, или делал скорбную физиономию патологического убийцы, якобы удрученного произошедшим?

Толстый Ваня ответил не задумываясь:

– В такие тонкости я не вникал, думаю, это вопрос второстепенный.

Далее из рассказа выяснилось, что выходки толстомясого императора со временем довели подданных до покушения на его особу. В итоге обжору убили в туалете, а тело попытались засунуть в канализацию, благо отверстия там были значительного диаметра. Ничего не получилось – настолько оказался тост этот древнеримский правитель…

– Я думаю, обжорно-пищевую часть следует завершить, – высказал свою мысль Кучак, но поддержки среди слушателей не нашел. Съедобная серия растянулась ещё на пару дней, причём по большей части в устном виде. Шарообразный Перепонкин, астматик и гипертоник, продолжил гнуть свою линию, да ещё с высказыванием гипотез. По его мнению, теория Дарвина о происхождении видов и эволюции, напрямую связана с обжорством.

– Что-то ты не то плетёшь – Летописец с сомнением покачал головой.

Добродушный Иван глянул на оппонента таким образом, что в глазах читалось: «Тёмный ты человек, помолчи». Тот, сраженный мудрым взором, уважительно примолк, а воспеватель сытых обедов и ужинов развил тему дальше. Из его слов выходило, что безусловно и неопровержимо доказана склонность великого ученого к чревоугодию. Дарвин являлся активным членом, нет, не банды, а академического сообщества обжор и первоначально его интересовали животные, с целью перекусить. Невозможно перечислить количество экзотических видов различных форм жизни, оказавшихся у него в желудке. Он и теорию свою вывел о приспособляемости к изменениям окружающей среды, в смысле, успеешь ты сожрать соответствующий вид, или он исхитрится слопать тебя. Для примера Перепонкин привёл историю трилобитов и рыб. Первые с удовольствием питались вторыми с десяток миллионов лет, пока роли не поменялись, и неповоротливые трилобиты были уничтожены бывшими жертвами.

– Видать по всему, приправы и соусы у обжор отличались хорошим качеством, – сделал вывод докладчик.

Кучак не поверил:

– Ты хочешь нам внушить, что соусы и приправы были уже в те далёкие времена?

– Они были всегда, также, как проститутки.

Александр Васильевич поморщился:

– Грубовато, ну сказал бы, женщины легкого поведения.

– Спорное суждение. Как, по-твоему, будет наименована полная противоположность их? Не иначе, как женщины тяжелого поведения. Звучит-то каково? Склочные, гадские натуры. Да кто жениться на таких станет? Звучит-то каково? Склочные, гадские натуры. Да кто жениться на таких станет? Этак мы придём к полной классификации: женщины легчайшего, полулёгкого, лёгкого, полусреднего, среднего, полутяжелого, тяжелого и сверхтяжелого поведения.

Кучак резонно заметил:

– Это не бокс и не штанга, их не по спортивной аналогии делят, а если уж делят, то в других смыслах. Вон Достожравский причаливает, сейчас у него спросим.

Федор нес три общих тетради и лёгкий ужас отразился в глазах собравшихся, при мысли, что придётся выслушивать многочасовые чтения. Причина была в слабой стилистике кандидата, набившей оскомину и порядком надоевшей. На обложках тетрадей каллиграфическим почерком и крупными буквами выведенное, красовалось название крупноформатного произведения:

«Обманутые и развращенные» том I, II и III/

Чтобы оттянуть унылое чтение, Кучак шустро намазал хлеб вареной сгущенкой, чего, в сущности, претендент и добивался. Когда неторопливое поглощение бутерброда закончилось, открылась тайна. Оказалось, творческие силы и порыв писательского мастерства исчерпались на семнадцатой строчке, а когда бутербродная цель была достигнута, его энтузиазм окончательно иссяк. Но Федор, (талант есть талант!) сумел в такой короткий текст впихнуть мировую скорбь и сомнительную концепцию финансового счастья. Битья за коварный обман не последовало. Наоборот, жюри оказалось настолько довольно результатом, что рекомендовало главному спонсору ещё разок подкормить несостоявшегося классика. Александр Васильевич с мягкой твёрдостью отказал.

Достожравский вновь воспарил духом:

– Братцы! Одну сигаретку, нет, три, – все три тетради одним махом заполню.

– Не совершай барыжных движений, не уподобляйся братьям Балбесиным – Мятому и Гнутому – Кучак погрозил пальцем вымогателю, – ты не напишешь даже за три пачки.

– Смотря какие пачки, за «Парламент», например, могу.

– Не ври, даже за три блока сигарет не сможешь.

– Смогу, готов поспорить.

– Проиграешь без вариантов.

– Нет.

– Хорошо, тогда в случае проигрыша, переезжаешь за ширму.

И невозмутимый Кучак показал глазами на отгороженный уголок «обиженных». Федя побледнел и молчали во при знал правоту оппонента. Несостоявшаяся литературная звезда не зажглась, как не зажигаются недозвезды со слабоватой массой, типа Юпитера, хотя состоят при этом из подходящего материала – водорода.

Великий спонсор, член редакции и, почти глава худсовета, нарочито замедленным движением приоткрыл тумбочку и вытащил одну сигарету «Золотая Ява». Пальцы Федора задрожали от радости, но апломб не покинул его:

– Не жмотничай, угости «Ротмансом».

Кучак сурово насупил брови, даже нос его как бы вздёрнулся вверх:

– Ещё одно слово – поменяю на «Корону», а два – ничего не получишь. Так, молодец, закуривай и расскажи нам о дамах разного поведения.

Достожравский уже курил задумчиво и мечтательно:

–Что рассказывать?

– Как баб делят, к примеру.

– Понятия не имею, никогда делить не доводилось.

– По категориям хотя бы разбросай.

– Да каким ещё категориям? Я понимаю так: есть хорошие и скверные. Мне, например, повезло в жизни невероятно. В мае возвратился из армии. А тогда как было: отслужил – значит взрослый мужик, жениться пора. Пошел работать на прядильную фабрику поммастера – ещё до службы отучился на техника-механика. Там девок тьма тьмущая, да все молодые, кому двадцать и больше – старухи считались. Юбки да платья короткие, по самое некуда. Я от них как чёрт от ладана бегал, всё мне хотелось принцессу. Дурень был по молодости. Любил приезжать в заброшенную деревню и бродить по яблоневым садам. Домов – семь штук всего, ни одного плохого, а пара – вообще шикарных.

Кучак заволновался:

– Как так, почему же их бросили?

– Деревня, можно сказать в лесу. Дорог нет, электричества нет, об остальном и говорить нечего. Граница районов, работы не стало, пешком ходить до ближайших сёл, в одну сторону пять километров, в другую, тоже пять, да по лесным тропкам. Из этой деревни, кстати, знаменитый конструктор родом – Сергей Павлович Непобедимый.

– Не слыхал, – Александр Васильевич почесал макушку, – может путаешь с кем, или фамилию запамятовал.

Мясистый Федор, тоном маэстро оборвал Кучака:

– Это ты отродясь Ван Эйка от Ван Дейка не отличал, а я склерозом не страдаю. Не мешай продолжить рассказ, а то с мысли собьюсь. Так, прикатил я на своём «Восходе» 2М, паршивый мотоцикл, кстати, в середине августа в деревеньку. Технику оставил у бочажка, внизу, метрах в ста и с матерчатой сумкой, таких нет уж давно, отправился за яблоками. Деревня на горке, поляна в лесу чуть больше гектара, склон к югу, а с севера – высокий, густой ельник. По бокам и с южной стороны – березняк светлый, невысокий. Место для фруктового сада идеальное, а свежая заброшенность, придавала некий шарм и безлюдную уютность. Свои яблоки, грешным делом, тоннами выбрасывали, бывало, да раздавали налево-направо, но туда душа тянулась. Всё мне казалось – среди вишен, груш и слив встретится мне принцесса. Логики никакой, но интуиция гнала и гнала меня сюда. И точно, захожу в ближайший сад, а там девица гадает на ромашке. Смутились оба, остолбенели. Я даже не заметил сперва, что конопатая принцесса с соломенного цвета волосами, имеет заурядную сельско-кооперативную внешность и скромный рост. Мне то она среди буйства лета красавицей показалась. Она в свою очередь не заметила излишней полноты и рыхлости «принца», меня то есть. Сама потом призналась: два раза в месяц ходила за пять километров, мечтала встретить суженого.

Летописец встрял:

– Чем дело-то кончилось?

– Известно, чем – свадьбой. Вот такая лотерея. Мне-то повезло и жене тоже, что не заметили мы несущественные недостатки друг друга. Потом уже, много приглядывался я к этим курящим самовлюбленным дурищам, к которым многие тянутся и понял – пустое место эти напыщенные крали…

Кучак как бы очнулся:

– Да что же ты балбес об этом не написал?

– Не знаю, слишком прозаично.

– Тебе сколько до «звонка» осталось?

– Ерунда по-местному, меньше двух лет.

Общий срок у Федора невелик – четыре года, по статье «три гуся» 222, за незаконное приобретение и хранение оружия (немецкий шмайсер, без патронов), которым он угрожал едва говорящему по-русски воришке металлолома на «Газели», когда он пытался ночью спереть приготовленную кучу старого металла, задуманную сдать Досторжевским. Полиция мгновенно примчалась по наводке, и Федор «загремел».

На завтрак поднимались охотнее обычного. На общем столе предлагали пшенную кашу, а на диете – манную. Нахватывали по две порции, или три на двоих. Довольный Кучак в предвкушении поглаживал живот, одновременно делая внушение столовскому добрейшему коту Кабачку, серому и шарообразному, дабы тот не вымогал еду. С подносом подоспел Летописец и принялся с преимуществом для себя, делить с Александром Васильевичем третью порцию. Напротив, приземлился массивный Бегемот с тремя тарелками манки и двумя кружками чая.

– Неужто все три умнёшь? – Летописец поддел прожорливого сидельца.

– Три тарелки? Да я пять съем за милую душу. Семь лет, между прочим, не ел манную кашу, с 26 апреля 2013 года.

Бегемот вылил в каждую глубокую миску граммов по сто сгущенки и с наслаждением заработал деревянной ложкой, поминутно облизываясь. С болотным чавканьем одолев кашу и не принимаясь пить чай, он с налётом сомнения заявил:

– Вкусно, но беспонтово.

– Почему? – Кучак вскинул взгляд на обормота.

– Там железа-то нет, значит и пользы тоже.

Летописец с абсолютно серьёзным видом предложил:

– А ты забор погрызи, когда в отряд пойдёшь. Это вместо приправы.

– Подумаешь забор, в книге рекордов Гиннесса фигурирует один хмырь, так он съел самолёт, вертолёт, катер и автомобиль.

Кучак подавился, закашлял и замахал на Бегемота руками:

– Не порти аппетит, от твоей болтовни баланда в горло не лезет.

Летописец беззвучно рассмеялся, уткнувшись в длинную столешницу. Отхохотав, ободрил рассказчика:

– Ну, что дальше то было?

– Он всё переварил, но потом помер. Грех, наверное, много металла есть.

Бегемот был феноменально глуп и кроме фантастики самого никудышнего пошиба ничего никогда не читал, и где он почерпнул столь сомнительные сведения осталось загадкой.

Да, – рассуждал Летописец, прихлёбывая горячий чай, – несомненный грех, кощунство какое-то – пожирать транспортные средства. Таким макаром можно дойти до локомотива с вагонами, следующий книжный рекордсмен состав целый сожрёт, да ещё с грузом – убытков не оберёшься…

С утренней проверки значительная часть отряда рванула в ларёк – пришел долгожданный день так называемой отоварки. С введением карантина сильно усложнилась проблема дополнительного питания для осужденных. Процентов 20-30 от контингента, столовую игнорируют и едят в отрядной кухне, причём разнообразную и калорийную пищу, затягивая продукты в зону правыми и левыми путями, пользуясь любыми ухищрениями. После установки карантинных мер, народ пообнищал. Очереди в столовую возросли. Если до организации санитарных изоляционных мероприятий, в колонийный магазинчик попасть было сложно, то после стало сложно в квадрате.

Не слишком резвый, но настырный Бегемот, поспешил к ларьку сквозь два чужих отряда. Он старается занять очередь в числе первых, после чего возвращается в барак читать мистику и третьесортную фантастику в которые верит с глупой наивностью.

Хромоногий и медлительный Кучак посмотрел ему вслед с завистливой досадой:

– Каждый бегемот своё болото любит. Насекомое вредное и редкое.

– Что уж в нём редкого? На каждом шагу встречается и что-то клянчит – возразил длинный москвич Вовка.

К началу мая ларьковский кризис достиг апогея. Торговую точку осаждали одновременно до четырех отрядов. Ни один барак не успевал отоварится в отведенный ему день. Давно не секрет: когда чиновники берутся решать какую-либо проблему, то усугубляют её до предела или в меру собственной глупости, заводят дела в тупик, получают грандиозную нахлобучку от вышестоящих и быстренько исправляют его самым негодным и затратным способом.

Бегемот фальшиво, на публику, переживал:

– Если я в магазин не попаду – утоплюсь в луже на футбольном поле, в крайнем случае убьюсь табуреткой.

Кучак со скепсисом покачал головой:

– В той луже не утонешь, её кошки в брод переходят, а четыре табуретки ты и так об голову свою разбил. Нужен радикальный способ – бросайся башкой вниз со второго этажа.

– Я что, ненормальный?

Летописец хитро заулыбался:

– Что ты, Александр Васильевич, его нельзя сверху бросать – он асфальт поломает, а люди станут потом в ямы попадать и калечиться.

Внутрь запускали по пять человек – новое административно-пандемическое веяние времени. Пенсионеры с инвалидами закупали продукты на суммы, которым позавидовали бы многие домашние хозяйки, но при этом дико тормозили общую очередь. Иные подобные экземпляры часа на полтора занимали место у заветного окошка…

Среди очередной пятерки, допущенной к проникновению в торговый храм, оказалось четверо членов жюри и Демьян Зажиточный, до мелочей напоминающий своего кремлёвского прототипа, сжегшего когда-то в бочке тело Фанни Каплан.

Пока молодой, сомнительный инвалид цветущего вида, под два метра ростом отовари вался на сорок три тысячи, у пятерки счастливцев оказался целый час в запасе, который они даром не потратили. Зажиточный рассказал слезливую историю о своём детстве с пьющими родителями, не отдавшими его в музыкальную школу, не глядя на идеальный слух.

– А он у тебя точно идеальный? – Кучак с большим сомнением поскрёб подбородок.

– Что ты, за восемь метров слышу, как таракан ползёт. Да что там, ночью отчётливо разбираю, как на той стороне барака шепчутся.

– Это у тебя не музыкальный, а шпионский, или шпиковский слух.

– Говорят тебе – к музыке так и тянет, мелодии разные вьются в голове. Одно жалко – записать не могу, грамотой, так сказать, не владею, нотной, я имею в виду, зато словами подбираю мелодию и запоминаю.

Псевдоинвалид у окошка заслушался и прохлопал ушами обман продавщицы, которая его «нагрела» под шумок тысячи на полторы.

Демьян разошелся и высвистывал соловьем о своих необычных музыкальных талантах, соря подозрительными словами: кантата, ноктюрн, либретто, симфония…

– Рапсодию забыл – подковырнул Летописец.

Рассказчик не заметил насмешки:

– Не забыл я, только лучше всего мне частушки удавались. Вот например:

Из деревни Старопнёво

В Деревеньку Дурали,

У бухгалтера Лунёва

Бабу со двора свели.

Кучак с хитринкою засмеялся:

– Твоя небось работа?

– Что ты, я на чужую скотину не зарюсь.

В окошке показалась злая физиономия толстушки Лиды:

– Кого это ты хряк захолустный скотиной обзываешь?

– Не, никого, это к примеру – не вор значит.

– А рожа-то у тебя мошенническая – местная принцесса-толстомяска вновь скрылась в глубине.

И тут отличился Александр Васильевич. В нём поразительно уживаются рассеянный склероз и цепкая память, провинциальная простота необразованного человека и, неожиданный интеллектуализм. Он заявил Зажиточному:

– Стал бы ты сейчас как Модест Мусоргский!

Тот опешил и, как хронический бывший двоечник отрапортовал:

– Запомните! Димка, то есть я, никогда мусорским модестом не будет!

Кучак со старческим дребезжанием засмеялся, потом с легкой ехидцей спросил:

– А кто, по-твоему, таким является Модест?

Ответ сразил наповал:

– Лабух обыкновенный, только – мусорской…

Ставшееся ларечное время разбирали опусы Сашеля Насмехамуса, который писал в целом недурно, но так высмеивающее едко, что его постарались «затереть» и не допустить до финала.

Не смотря на дружескую и мощную поддержку церковной общины, её кандидат не дошел… до завершающей части конкурса. Впрочем, это случилось не по причине плохохождения и, даже, не по причине легкой тавтологичности, избыточного созерцательного пережевывания, или заунывной назидательности. Джентльмена с тростью попросту перевели в другую колонию, за многочисленные апелляционные, кассационные и прочие жалобы в любые инстанции, которые он с успехом писал для каждого обратившегося к нему сидельца.

За вечерним чаем последнюю попытку пробиться в лауреаты предпринял Демьян Зажиточный. Он пропел песенку спринтерского темпа собственного сочинения:

Влюбился юный программист

В братову вдову

Провинциальный мир прокис

Я хочу в Москву.

Там рестораны, казино,

Классное жильё,

Бомонд, элитное вино,

Только не моё.

Нет, не бывать тебе Модестом, – резюмировал Кучак, – под такую мелодию только блохам скакать. Возьми в утешение печенку в шоколадной глазури…

После долгих споров и препирательств, когда голова шла кругом от прочитанного, а Кучак уже откровенно перевирал написанное, постоянно зевая, пришли к консенсусу. Свеженький номинант, скорее драматург, нежели романтист Востренький, при некотором участии Летописца, предоставил на суд драму в пяти актах «Судьба завоевателей». Произведение понравилось дерзкими, неожиданными суждениями…

Востренький от приза отказался и Кучак с Летописцем два дня дружно пировали.

2 августа 2020 года.