Сказки Дании

© Ю. В. Фокина, перевод, 2019

© Ю. А. Меньшикова, иллюстрации, 2019

© АО «Издательский Дом Мещерякова», 2019

Новый наряд императора

Много-много лет назад правил один император, и такой он был щёголь, что всю казну тратил на наряды. Есть правители, что так и норовят на соседа напасть и землю у него отвоевать; иные артистов привечают да театры строят. А наш император больше всего на свете любил красоваться в новых камзолах и мантиях. Каждый час менял он платье. Как о других говорят: «Его величество в совете», – так о нашем говорили: «Его величество в гардеробной».

Всякий знает, какова столица: жизнь кипит, что ни день, приезжают чужеземцы – кто с товарами, кто с хитрыми планами. И вот однажды объявились в столице двое мошенников. Выдавали они себя за искусных ткачей, распустили слух, будто умеют такую ткань произвести, какой ещё и на свете не бывало. Мол, не только мягка и нежна эта ткань, не только узоры на ней прекрасны, но есть у неё особое свойство. Вот какое: ткань невидима для всякого, кто не своё место занимает и кто непроходимо глуп.

«Поистине, то должна быть чудесная ткань. И из неё пошьют мне чудесный наряд! – подумал император. – Скоро я наверняка буду знать, кто из моих министров напрасно просиживает панталоны в совете; скоро я с лёгкостью стану отличать умных людей от глупцов! Пусть же ткачи немедленно принимаются за работу!»

Император отсыпал мошенникам золота, сколько они запросили. И работа закипела. Мошенники сняли помещение, установили два ткацких станка. День-деньской сидели они за станками, делая вид, будто ткут, хотя не было на станках ни единой нитки. Потребовали хитрецы лучших шёлковых и золотых нитей. Всё это отправилось в их бездонные карманы, а из ткацкой мастерской до позднего вечера слышался стук пустых механизмов.

«Интересно, как у них дело продвигается? – думал император. – Надо бы наведаться в мастерскую».

Крепко помнил император, что не увидит ткани лишь тот, кто глуп и кто не своё место занимает. Насчёт себя он не сомневался, но захотелось ему проверить способности своих приближённых. А по столице уже разнеслась весть о дивных свойствах ткани, и каждому было любопытно узнать: вдруг живут с ним по соседству глупцы и тунеядцы?

«Пожалуй, пошлю сначала своего самого опытного министра, – решил император. – Человек он дельный, в чём не раз я убеждался. Нет среди моих приближённых никого мудрее и надёжнее. Уж конечно, этот министр сразу оценит по достоинству чудесную ткань».

И вот старик-министр отправился в ткацкую мастерскую, где двое мошенников усердно делали вид, будто трудятся над полотном.

«Горе мне! – думал министр, таращась на пустые станки. – Ничегошеньки не вижу!»

Вслух он этого не сказал.

А мошенники вскочили с мест, подхватили старика под руки, подвели к мнимой ткани и давай расспрашивать: не правда ли, мягче и нежнее не сыщешь? Не правда ли, узор замысловатый и краски редчайшие? Бедняга министр только глазами хлопал, а сам думал: «Неужто я глуп? Если так, никто не должен это заподозрить! Неужто я для своей должности не гожусь? Нет-нет, никогда не сознаюсь я, что не вижу ткани!»

– Что же вы молчите, сударь? – спросил один из мошенников. – Разве вам нечего сказать о нашей работе?

– Дивная ткань, господа, поистине дивная, – пролепетал министр. – Что за краски! Что за узор! Непременно похвалю вашу работу его величеству.

– Ах, как мы рады! До чего приятно это слышать! – воскликнули мошенники и принялись обсуждать, как располагаются волокна, какой на ткани узор и в каких цветах он выполнен. Министр ловил каждое слово, чтобы всё в точности передать императору. Так он и сделал.

Скоро мошенники потребовали ещё денег, ещё шёлку, ещё золотых нитей. Всё добро опять осело у них в карманах, на станках же не появилось ни единой ниточки. Император послал взглянуть на работу ещё одного достойного советника, и с ним произошло ровно то же самое, что со стариком-министром. Как ни старался государственный муж разглядеть ткань, ничего не увидел.

– Разве она не прекрасна? – то и дело повторяли мошенники, описывая несуществующую ткань.

«Я точно знаю: я не глупец! – думал бедняга. – Стало быть, я для своей должности не подхожу. Очень, очень странно. Впрочем, нельзя, чтобы об этом хоть одна живая душа догадалась».

И он принялся превозносить мягкость, узор и краски, а когда вернулся во дворец, доложил императору, что ткань бесподобна и что работа близится к завершению.

Теперь уже во всей столице люди ни о чём думать не могли, кроме как о чудесной ткани.

И вот император решил лично взглянуть на неё. С большой свитой, в которой были и два министра, уже видевшие ткань, император отправился в мастерскую. Мнимых ткачей он застал за работой, но увы – на станках не было ни пушинки, ни шелковинки!

– Восхитительная ткань! – в один голос воскликнули оба министра. – Взгляните, ваше величество, какой на ней узор! Пощупайте, как она мягка и шелковиста!

И они стали указывать на пустые станки, полагая, что все остальные видят ткань.

«Святое небо! – ужаснулся император. – Я ничего не вижу! Вот кошмар! Неужели я глуп? Или – нет, только не это! – неужели я не гожусь носить корону?!»

Вслух он сказал:

– Поистине эта ткань очень, очень недурна. Даю ей своё высочайшее одобрение.

Император с милостивой улыбкой воззрился на пустые станки, а его свита, которая, конечно, тоже ничегошеньки не видела, стала на все лады повторять:

– Прелестно! Восхитительно! Дивно!

Один придворный сказал:

– Ваше величество, почему бы вам не пошить из этой ткани наряд для праздника? Открыв в этом наряде праздничную процессию, вы поразите всех своих подданных и всех иноземных посланников!

Снова зашелестело по мастерской: «Прекрасно! Бесподобно! Небывалая красота!» – и всё в таком духе, а император произвёл мошенников в придворные ткачи.

Накануне праздника мошенники трудились до утренней зари. Зажгли они в мастерской шестнадцать свечей, вооружились ножницами да иглами. На глазах у любопытных, что торчали под окнами, прохвосты делали вид, будто снимают ткань со станков, кроят её и сшивают детали. Наконец один из хитрецов провозгласил:

– Вот и готов императорский наряд!

Император явился в мастерскую со своей свитой. Мошенники, низко кланяясь, говорили ему:

– Вот панталоны. Вот сорочка. Вот жилет. Вот камзол. А вот и мантия!

Но в руках у них ничего не было.

– Наряд столь удобен и невесом, что может показаться, будто его и вовсе нет, – пояснил один плут. – Но в этом-то вся и прелесть!

– О да, – закивали императорские телохранители.

Никто из них не желал признаться, что не видит несуществующей одежды.

– Не соблаговолит ли ваше величество избавиться от старого костюма, с тем чтобы облачиться в новый? – спросил второй плут. – Пожалуйте сюда, поближе к зеркалу.

Императору ничего не оставалось, кроме как раздеться. Мошенники засуетились перед ним, словно облачая его в новый наряд. Скоро император уже вертелся перед зеркалом.

– Ах, как ловко пошит камзол! Как изящно ниспадает мантия! – заговорили стражники. – Что за ткань! Что за оттенки! Столь дивного наряда ещё на свете не бывало!

– Ваше величество, вас ждут носилки с балдахином. Пора открывать праздничную процессию, – сказал главный церемониймейстер.

– Я готов, – откликнулся император. – Взгляните-ка на мой новый наряд!

И он снова повернулся к зеркалу, якобы для того, чтобы оправить камзол.

Пажи преклонили колени и сделали вид, будто поднимают с пола длинную мантию. Очень они боялись, как бы император не усомнился в их пригодности и прочь не прогнал. Распрямились пажи, прошествовали вслед за своим повелителем, держа руки на весу, как будто была в них зажата волшебная ткань.

Так и возглавил император праздничную процессию, восседая на носилках, под балдахином. А из каждого окна по пути следования доносились восторженные возгласы:

– Несравненный наряд у нашего государя! Взгляните, как ниспадает великолепная мантия!

Никто не хотел показаться глупцом, а паче того – лишиться должности! И никогда прежде не хвалили императорский наряд в столь пышных выражениях.

Вдруг раздался детский голосок:

– Да ведь государь-то голый!

– Послушайте, что говорит невинное дитя! – сказал отец мальчика, и его слова эхом разнеслись в толпе. Передавали их сперва шёпотом, затем всё громче. Наконец все в один голос воскликнули:

– Да ведь государь-то голый!

Изумился император, услышав это. Сам он в душе тоже считал себя голым, но решил: «Не подам виду, не прерву праздник. Пусть несут меня дальше».

Так его и несли, а за носилками, держа в руках несуществующую мантию, выпрямив спины и расправив плечи, следовали перепуганные пажи[1].

Принцесса и свинопас

Жил да был бедный принц. Королевство ему досталось захудалое, это верно; только ведь люди и с меньшим достатком женятся. Так рассуждал наш принц, потому что присмотрел себе невесту.

Весьма дерзко с его стороны было бы взять да и спросить императорскую дочь: «Пойдёшь за меня?» И всё же принц решил попытаться – род-то его славился по всей земле, и не одна сотня принцесс ответила бы поспешным согласием. Но ведь то простые принцессы, а не императорские дочери!

Давайте же послушаем, как всё было.

На могиле старого короля рос розовый куст, прекраснейший розовый куст, доложу я вам. Только раз в пять лет он цвёл, и распускалась всего одна роза – но зато какая! От её аромата человек мигом забывал все печали, все горести и заботы. А ещё был у принца соловей, и знатоки говорили, что соловьиное горлышко способно воспроизвести все самые прекрасные мелодии, сколько их ни есть. Эти-то дары – розу и соловья – решил принц отправить принцессе. Роза была помещена в серебряный ларчик, соловей посажен в серебряную клетку, и в таком виде их доставили к императорскому двору.

Император тотчас распорядился нести подарки в большую залу, где принцесса и её фрейлины играли в игру «Я садовником родился». Первым внесли серебряный ларчик, и принцесса захлопала в ладоши от восторга.

– Ах, вот бы там был пушистенький котик!

Но в ларчике оказалась роза – прекраснейшая на свете.

– Что за миленькая вещица! – заахали фрейлины.

– Не просто миленькая, – возразил император, – а прямо-таки очаровательная!

Но принцесса потрогала розу пальчиком и чуть не расплакалась, бедняжка!

– Фи, папа! Роза – натуральная!

– Фи! – подхватили фрейлины. – Натуральная!

– Не будем слишком строги, – шикнул на них император. – Взглянем сначала, что ещё нам прислал этот дерзкий принц.

Внесли серебряную клетку, и соловей тотчас запел, защёлкал столь дивно и сладко, что и язык не поворачивался хаять его.

– Шарман! Шарман! – наперебой принялись хвалить фрейлины. Все они чирикали по-французски – одна другой хуже.

– Осмелюсь заметить, эта птичка очень напоминает мне музыкальную табакерку её величества покойной императрицы, – вздохнул старик-придворный. – Да-да, тот самый мотив, та самая аранжировка!

– Вы правы, друг мой, – согласился император и заплакал, как дитя.

– Надеюсь, хотя бы птичка сделана из какого-нибудь приличного материала, – произнесла принцесса.

– Нет, ваше высочество, птичка живая, – возразил посланник принца.

– Ну так пусть летит куда хочет! – заявила принцесса и велела передать принцу, чтоб не являлся к ней на глаза.

Но принц не отступился. Он вымазал себе лицо чёрной и коричневой краской, да ещё капюшон пониже надвинул, и постучался во дворец.

– Доброго утречка, ваше императорское величество, – сказал принц. – Не найдётся ли для меня работы?

– Работа есть, – отвечал император, – но и вас, соискателей, хоть отбавляй. Впрочем, дай подумать. Вот что: определю-ка я тебя в свинопасы. Свиней у нас целое стадо.

Так принц стал императорским свинопасом. Ему отвели каморку возле хлева. Там он целый день что-то мастерил, а вечером вышел во двор с премиленьким горшочком в руках. Горлышко горшочка было увешано миниатюрными колокольчиками: когда вода закипала, колокольчики принимались вызванивать старинную мелодию:

А самое-то главное – стоило подержать палец над паром и загадать любой дом в государстве, как тотчас узнаешь, что там сейчас стряпают! Это вам не какая-нибудь роза!

Принцесса вместе с фрейлинами как раз вышла прогуляться. Услыхав «Августина», принцесса просияла, ведь она отлично умела играть этот мотивчик на клавикордах. Правда, других мелодий принцесса не знала, зато уж эту исполняла виртуозно – одним пальцем.

– Ах, я и сама это играю! – воскликнула принцесса. – Похоже, наш новый свинопас получил недурное образование. Ступайте, – обратилась она к фрейлинам, – спросите, сколько стоит его инструмент.

Пришлось одной фрейлине надеть ужасно грубые деревянные башмаки. Только ведь с принцессой не поспоришь!

– Послушай, что ты хочешь за горшочек? – спросила фрейлина.

– Десять поцелуев принцессы, – отвечал свинопас.

– Боже сохрани! – воскликнула фрейлина.

– Торг неуместен, – отрезал свинопас.

Принцесса от нетерпения притопывала ножкой.

– Что он сказал? Сколько стоит горшочек?

– Ах, ваше высочество, право, у меня язык не поворачивается передать слова этого наглеца.

– Ну так шепни мне на ухо! – распорядилась принцесса. – …И впрямь чудовищный наглец!

Принцесса поджала губки, сделала несколько шажков прочь, но горшочек снова заиграл прелестнейшую мелодию:

– Вот что, – сказала принцесса. – Пусть кто-нибудь из вас пойдёт к этому неблагонадёжному свинопасу и узнает: быть может, он согласен получить десять поцелуев от фрейлины.

– Нет, так не годится, – отвечал свинопас. – Или десять принцессиных поцелуев, или горшок остаётся у меня.

– Какая досада! – воскликнула принцесса. – Ну-ка, становитесь передо мной, заслоните нас кринолинами!

Фрейлины тотчас окружили принцессу и свинопаса, и тот получил свои десять поцелуев, а принцесса стала счастливой обладательницей чудесного горшочка.

Какое тут началось веселье! Целый вечер и целый следующий день в горшочке кипела вода; принцесса и фрейлины проникли на каждую столичную кухню. Всё-то они теперь знали: и чем побалует себя канцлер, и что состряпает жена сапожника.

Фрейлины пританцовывали и хлопали в ладоши.

– А мы знаем, у кого сегодня суп и оладьи. А мы знаем, у кого каша и сосиски! Прелесть, не правда ли?

– О да, – согласилась первая статс-дама.

– Смотрите, не проболтайтесь! – предупредила принцесса. – Мне, как императорской дочери, честь особенно дорогá!

– Не беспокойтесь, ваше высочество! – хором воскликнули фрейлины.

А свинопас – точнее, принц, ведь только принцесса и фрейлины считали его свинопасом, – свинопас, говорю я, времени даром не терял. Целый день он что-то мастерил, а к вечеру вышел из своей каморки с трещоткой в руках. Удивительно: стоило крутнуть эту трещотку – она принималась наигрывать все вальсы, галопы и польки, какие только известны в мире.

– Ах, это же просто потрясающе! – произнесла принцесса. – В жизни не слышала более очаровательного попурри. Пусть одна из вас быстренько сбегает узнает, за сколько свинопас продаст этот инструмент. Только целоваться с ним я больше не собираюсь!

– Он требует сто поцелуев принцессы, – доложила фрейлина, вернувшись от свинопаса.

– Он не в своём уме! – заявила принцесса и зашагала прочь. Правда, очень скоро она остановилась. – Искусство нуждается в поддержке, – сказала принцесса. – Как императорская дочь я это отлично понимаю. Скажите свинопасу, что я, как вчера, осчастливлю его десятью поцелуями. Остальные может получить с моих фрейлин.

– Ах, нам это вовсе не по вкусу! – запищали фрейлины.

– Чепуха, – рассердилась принцесса. – Если уж я могу целоваться со свинопасом, вы и подавно потерпите. И не забывайте, что с каждой из вас я делю стол и кров.

Пришлось фрейлинам снова идти к свинопасу.

– Сто принцессиных поцелуев, – отрезал свинопас. – Или каждый останется при своём.

– Ну-ка, загородите нас кринолинами, – скомандовала принцесса.

Фрейлины повиновались, и свинопас принялся целовать принцессу.

– Так-так-так, – проговорил император, наблюдавший за своими придворными с балкона.

Он потёр глаза и надел очки.

– Что бы это фрейлинам делать возле хлева? Непорядок!

Император снял домашние шлёпанцы, которыми ему служили старые туфли со стоптанными задниками, и поспешил на скотный двор.

Ступал он бесшумно – туфли-то по пяткам не шлёпали! А фрейлины были очень заняты – вели строгий счёт поцелуям. Потому-то император подкрался незамеченным и встал на цыпочки.

– Это ещё что такое?! – воскликнул император и аккурат на восемьдесят шестом поцелуе метнул в целующихся туфлю. – Вон из страны! Оба!

Да-да, император, если что не по нём, бывал очень строг!

И вот принцесса и свинопас оказались за воротами. Принцесса всхлипывала, свинопас ворчал, дождь лил как из ведра.

– До чего же я несчастна! – приговаривала принцесса. – И почему только я отказала принцу? Ах, бедная я, бедная!

А свинопас зашёл за дерево, умылся как следует, сбросил грязные лохмотья, под которыми скрывался камзол, – и стал таким красавцем, что принцесса присела в книксене.

– Довольно! – сказал принц. – Теперь я тебя презираю, и только. Ты отвергла благородного принца, не оценила ни розу, ни соловья, а со свинопасом целовалась за безделушки. Поделом же тебе!

Принц ушёл в своё королевство, хлопнув дверью, а принцессе только и осталось, что мокнуть под дождём да напевать сквозь слёзы:

Огниво

Шёл солдат по дороге – ать-два, ать-два, левой-правой, левой-правой! За спиной ранец, на боку сабля, да только не на войну шагал солдат, а домой – кончилась для него служба.

Вдруг видит: стоит посреди дороги ведьма. Страшная, противная – губа чуть не до пояса отвисла. И говорит ведьма ласковым голосом:

– Здравствуй, солдатик! До чего ж у тебя ранец ладный, до чего ярко сабля начищена – залюбуешься. Небось, такому молодцу, как ты, денежки не помешают, а? Могу подсобить.

– Что ж, подсоби, бабушка, – отвечал солдат.

– Видишь дерево? – продолжала ведьма. – Оно внутри полое. Дай-ка я тебя верёвкой обвяжу, чтобы потом вытянуть. Полезай на верхушку, там будет дупло. Спускайся по стволу, очутишься в большой зале.

– И что мне там делать?

– Как что? Денежки собирать! Освещают эту залу три сотни светильников, и ведут из неё три двери. В каждом замкé ключ торчит. Смело открывай первую дверь. Попадёшь в комнату. Стоит в комнате сундук, на сундуке сидит пёс. Глаза у него что блюдца, да только ты не робей. Вот тебе мой синий клетчатый передник. Скорее расстилай его на полу, хватай пса и сажай на передник. А потом открывай сундук да денежки греби: там полно медных монет. Впрочем, если серебро тебе больше по вкусу, ступай во вторую комнату. Сидит там на сундуке пёс, а глаза у него что мельничные колёса. Расстилай передник на полу, хватай пса, на передник усаживай, а сам сундук открывай да денежки греби. Впрочем, если серебром брезгуешь, золото предпочитаешь, ступай в третью комнату. Сидит там на сундуке пёс, а глаза у него каждый величиной с копенгагенскую Круглую башню. Опасная зверюга этот пёс, да ты его не бойся. На передник сажай, а сам денежки греби сколько пожелаешь.

– Звучит неплохо, – отвечал солдат. – Да ведь только ты, старая карга, не задаром мне такое предлагаешь, верно?

– Верно, служивый! Ни одной монетки с тебя я не возьму, а принеси ты мне старое огниво. Бабушка моя забыла его в дупле, с тех пор оно там и валяется.

– Согласен. Давай, обвязывай меня верёвкой!

Ведьма обвязала солдата верёвкой вокруг пояса и дала ему синий клетчатый передник.

Полез солдат на дерево, нашёл дупло, спустился по стволу и очутился в просторной зале, где горели три сотни светильников, – как ведьма и обещала.

Открыл солдат первую дверь, видит: сидит на сундуке огромный пёс, глаза-блюдца таращит.

– Славная собачка, – промолвил солдат, быстренько расстелил на полу синий клетчатый передник, посадил туда глазастого пса.

Открывает сундук – там полно медных монет. Солдат набил карманы, пса на место вернул и вышел вон. Открыл дверь в следующую комнату – сидит на сундуке пёс, а глаза у него что мельничные колёса – так и вращаются!

– Ты бы не таращился на меня, – говорит солдат. – Глаза сломаешь!

Посадил он пса на передник, заглянул в сундук – а там полно серебра. Оставил тогда солдат медь на полу, вместо неё серебряных монет набрал полные карманы и полный ранец.

И пошёл в третью комнату. Вот где ужас! Сидит на сундуке пёс, а глаза у него и впрямь как две копенгагенские Круглые башни, да ещё и крутятся каждый в свою сторону! Солдат от изумления даже под козырёк взял и поприветствовал небывалого пса по всей форме:

– Здравия желаю!

А потом думает: эх, на войне и не такое встречалось! Взял огромного пса в охапку и на передник усадил. Открывает сундук – батюшки! Целая гора золотых монет! Этак можно целый город купить и вдобавок всех сахарных свинок, всех оловянных солдатиков, все лошадки-качалки и кнутики на свете! Солдат выбросил серебро, набил золотом и карманы, и ранец, и фуражку, и даже сапоги. Так отяжелел, что едва ноги передвигал, зато стал теперь богат. Посадил он пса обратно на сундук, позвал ведьму:

– Эй, старая карга! Тащи меня наверх!

– А огниво взял, служивый?

– Ох, огниво-то я и позабыл!

Нашёл огниво, снова кликнул ведьму, и вытащила она его из дупла. Немало потрудиться пришлось старухе – ведь солдат стал ужас до чего тяжёлый! Только оказался на земле – приступил к ведьме:

– Говори, старая карга, на что тебе огниво?

А ведьма в ответ:

– Не твоё дело. Ты деньги получил, вот и радуйся. А мне огниво отдавай за добрый совет.

– Ах не моё дело?! – рассердился солдат. – Живо говори, какая хитрость в огниве, не то я тебе голову срублю!

– Не скажу! – взвизгнула ведьма.

Солдат выхватил саблю из ножен да и срубил ведьме голову, а сам вытряхнул золотые монеты из сапог и фуражки, пересыпал в ведьмин клетчатый передник, завязал узлом и вскинул на плечо наподобие мешка. Огниво он тоже с собой взял.

Вот пришёл солдат в город. Красота кругом – улицы широкие, экипажи нарядные. Выбрал солдат самую дорогую гостиницу, поселился в лучших апартаментах, заказал себе на ужин самых изысканных кушаний, – разгулялся, словом. Правда, коридорный, когда чистил солдатские сапоги, всё никак не мог взять в толк, почему у такого богатого господина такая изношенная обувь. А просто солдат не успел ещё новую купить.

Зато уж назавтра купил он и башмаки, и фрак, и шляпу, – всё как полагается. Из отставного солдата превратился наш герой в благородного господина, и тотчас нашлись для него словоохотливые приятели, рассказали, что у короля есть дочь-красавица. Солдат очень заинтересовался:

– Как бы мне увидеть принцессу?

– Этого нельзя, ведь принцесса живёт в медном замке, окружённом крепостными стенами! Доступ туда открыт только для короля с королевой. А всё потому, что принцессе предрекли свадьбу с простым солдатом, а король, конечно, такого допустить никак не может.

«Эх и охота мне поглядеть на принцессу!» – подумал солдат. Но ничего не поделаешь: нельзя – значит, нельзя.

Зажил солдат весело – вечером в театр ездил, днём в парке прогуливался. Немало монет отдал он беднякам, ведь по себе знал, каково это – без гроша сидеть. Платье бывший солдат носил самое модное, и, конечно, при таком богатом и щедром господине постоянно вертелись верные друзья, которые без устали нахваливали его благородство. Всё это ужасно нравилось солдату.

Одна беда: денежки он тратил, а новых не зарабатывал. Вот и настал день, когда в кармане у солдата позвякивали только два шиллинга. Пришлось покинуть роскошные апартаменты и переселиться на чердак, самому чистить башмаки и даже латать их огромной иглой. Друзья солдата не навещали – ведь на чердак вела слишком длинная и крутая лестница!

Однажды сидел солдат в своей каморке в полной темноте – не осталось у него денег даже на свечку. Внезапно вспомнил он, что при огниве был крохотный свечной огарок. Живо нашёл солдат огниво, высек искру, – и что же? Распахнулась дверь, и вбежал в каморку пёс – тот самый, с глазами как блюдца! Встал перед солдатом и спрашивает:

– Чего хозяину угодно?

– Ну и дела! – воскликнул солдат. – Огниво-то не простое, а волшебное! Значит, всё я могу получить, что пожелаю! Ну-ка, пёсик, добудь мне деньжат.

Пёс исчез, а через несколько мгновений появился с большим кошельком в зубах.

Скоро солдат узнал, как использовать огниво. Одну искру высечешь – появляется пёс с глазами как блюдца; две искры высечешь – появляется пёс с глазами как мельничные колёса; три искры высечешь – появляется сторож сундука с золотом, пёс, у которого глаза как две копенгагенские Круглые башни. Перебрался солдат в роскошную гостиницу, стал носить платье моднее и дороже прежнего. Снова друзья повсюду его сопровождали и всячески превозносили его благородство.

Однажды подумал солдат: «Странно всё-таки: живёт принцесса взаперти, никто её не видит. Что проку от красоты да молодости, если приходится вянуть в медном замке? А не попробовать ли мне увидеть принцессу? Ведь у меня есть всемогущее огниво!»

Высек солдат искру, явился пёс с глазами как блюдца.

– Понимаю, – сказал ему солдат, – что ночь на дворе. А всё-таки очень мне желательно хоть на миг увидеть принцессу.

Пёс исчез, но вернулся прежде, чем солдат успел глазом моргнуть. На собачьей спине лежала спящая девушка, и была она так хороша и свежа, что любой сразу узнал бы в ней королевскую дочь. Солдат не удержался и поцеловал принцессу – он ведь был бравым молодцем и не привык в таких делах рассуждать.

Пёс помчался обратно к медному замку, вернул спящую принцессу в постель. Наутро, за чаем, принцесса рассказала королю и королеве, какой удивительный сон ей приснился. Будто каталась она на огромной собаке, а потом её солдат поцеловал.

– И впрямь, дитя моё, занятный сон, – произнесла королева.

Но с вечера приставила к принцессе фрейлину, чтобы та проверила: сон это был или что посущественнее.

Солдату снова страсть как захотелось повидать прекрасную принцессу, и по его велению пёс прыгнул в окно принцессиной опочивальни, схватил девушку и был таков. А фрейлина не дремала – мигом надела калоши и пустилась бежать за диковинной собакой. Увидела она, в каком доме скрылась собака с принцессой, и думает: «Ага! Теперь я всё знаю!» Взяла фрейлина кусочек мела и пометила дверь крестом, а после отправилась спать.

Вскоре пёс выскочил на улицу, чтобы отнести принцессу обратно в медный замок, и увидел крест на двери. Взял тогда пёс кусочек мела и нарисовал точно такие же кресты на всех дверях во всём городе. (Согласитесь, он очень умно поступил, ведь теперь фрейлине нипочём было не узнать, куда возили принцессу.)

Наутро король, королева, придворные дамы и королевские гвардейцы отправились смотреть, где пропадала принцесса.

– Вот где живёт злодей! – воскликнул король, едва ему на глаза попалась дверь с крестом.

– О нет, милый, вот его дом! – возразила королева, в свою очередь увидев крест.

– А вот ещё кресты! И ещё! И ещё! – закричали гвардейцы и придворные дамы.

Тут все поняли, что неизвестный похититель обвёл их вокруг пальца.

Да только королева была женщина умная, умела не только в карете разъезжать. Взяла она свои большущие золотые ножницы, отрезала кусок шёлка и сшила прехорошенький мешочек. Наполнила его отборной гречневой крупой и повязала принцессе на шею, а потом внизу мешочка проделала маленькую дырочку. Теперь, куда бы ни направилась принцесса, за ней потянулся бы след из гречневых крупинок.

Тем временем солдат успел страстно влюбиться в принцессу и начал жалеть, что он не принц и не может на ней жениться. Как всегда, среди ночи солдат отправил за принцессой верного пса, и пёс не заметил, что из мешочка струится гречневая крупа.

Утром по этому следу король с королевой без труда нашли дом, в котором пропадала их дочь.

Солдата схватили и бросили в тюрьму. Ох и скверно же там было – темно и сыро. Вдобавок объявили солдату, что завтра его повесят. От таких слов он, понятно, вовсе скис, тем более что огниво осталось в гостинице.

Наутро солдат приник к железной решётке, которой было забрано единственное оконце, и видит: весь город бурлит, кипит, народ к месту казни собирается. Бьют барабаны, маршируют гвардейцы, бегут, торопятся жители. Как раз под тюремным оконцем пробегал подмастерье башмачника в кожаном фартуке. Так спешил парнишка, что у него башмак с ноги свалился да о тюремную стену стукнулся.

– Эй, малый! – окликнул его солдат. – Куда торопишься? Без меня всё равно не начнут. Лучше сбегай в гостиницу, принеси моё огниво – я тебе четыре шиллинга дам. Только уговор: одна нога здесь, другая – там!

Подмастерью очень хотелось заработать четыре шиллинга, и он мигом сбегал за огнивом. А что было дальше – сейчас узнаете.

На городской окраине выстроили высоченную виселицу, поставили вокруг неё караул. Народу собралось – не одна тысяча! Король с королевой заняли почётные места напротив судей, а позади тронов столпились советники.

Наш солдат поднялся по лесенке. Накинули ему на шею петлю, и тут он взмолился:

– Даже самые закоренелые преступники да злодеи имеют право на последнее желание. Дозвольте, ваше величество, трубочку выкурить перед смертью!

Король не смог отказать. Солдат вытащил огниво, высек сначала одну искру, потом – две, потом – три. И появились все три пса разом: у одного глазищи как блюдца, у другого – как мельничные колёса, у третьего – как Круглые башни.

– Сделайте что-нибудь, избавьте меня от смерти! – скомандовал солдат.

Кинулись псы на судей да на советников. Кого за ногу схватили, кого за нос – и начали в воздух подбрасывать. Так высоко подбрасывали, что при падении каждый в лепёшку разбивался.

– Я этого не потерплю! – закричал король, но его схватил самый большой пёс, и королеву тоже. Обоих подбросили над толпой.

Гвардейцы перепугались, а народ взмолился:

– Добрый солдатик, смилуйся. Будь нашим королём, женись на принцессе!

Посадили солдата в королевскую карету, а все три пса встали на задние лапы и закричали «Ура!». Мальчишки принялись оглушительно свистеть, а гвардия присягнула на верность новому королю.

Принцесса наконец-то выбралась из медного замка и стала королевой; очень ей это пришлось по душе.

А свадьбу праздновали целых восемь дней. Верные псы сидели за столом на почётных местах да за гостями приглядывали[3].

Дюймовочка

Жила-была женщина, и очень ей хотелось иметь дитя – маленькую изящную девочку. Пошла она к колдунье и говорит:

– Я мечтаю о маленькой дочке. Не поможешь ли, не подскажешь ли, где взять её?

– Нет ничего проще, – отвечала колдунья. – Вот тебе ячменное зёрнышко. Не думай, не простой это ячмень, не тот, каким поля засевают, и не тот, каким кормят домашнюю птицу. Ты это зёрнышко посади в цветочный горшок – увидишь, что будет.

– Ах, спасибо! – сказала женщина и дала колдунье шиллинг – действительно, услуга стоила совсем не дорого.

Дома женщина посадила ячменное зёрнышко в цветочный горшок, и сразу же вырос из него дивный цветок, вроде тюльпана. Лепестки были плотно сжаты – тюльпан ещё не распустился.

– Какая красота! – воскликнула женщина и поцеловала сомкнутые красно-жёлтые лепестки.

И тугой бутон тотчас раскрылся. Оказалось, это и впрямь тюльпан; зато в самой серединке, там, где лепестки особенно бархатисты, сидела прехорошенькая крохотная девочка. Была она размером с полпальца, иначе – в дюйм высотой; вот женщина и назвала её Дюймовочкой.

Колыбелькой Дюймовочке служила тщательно выскобленная лакированная скорлупка грецкого ореха, перинкой были голубые фиалки, одеяльцем – лепесток розы. Так Дюймовочка спала ночью, а днём играла на столе. Матушка устроила для неё целое озеро. В большую миску налила воды, по краям уложила кувшинки. Вместо лодочки у Дюймовочки был лепесток тюльпана, вместо вёсел – два белых конских волоса. Целый день она плавала и распевала песенки нежнейшим голоском, и вряд ли кто видел более прелестное зрелище!

Но вот однажды ночью, когда Дюймовочка спала в своей чудесной колыбельке, на подоконник забралась старая жирная жаба. Протиснулась она через щель в разбитой оконной раме, плюхнулась брюхом прямо на стол, где стояла колыбелька, да и загляделась на девочку, покрытую алым розовым лепестком.

– Недурная будет жена моему сыночку, – сказала жаба, подхватила колыбельку и вернулась в сад.

А в саду бежал широкий ручей со скользкими илистыми берегами. Там-то, в ручье, и жили жабы – мамаша и сынок. И внешностью, и повадками пошёл сынок в мать – был такой же жирнобрюхий, бородавчатый и скользкий.

– Ква-ква-ква-ква-квакса! – только и вымолвил он, увидев прелестную девочку в ореховой скорлупке.

– Говори потише, не то разбудишь! – одёрнула жаба. – Вон она какая лёгонькая, что твоё пёрышко, – хоть сейчас может сбежать! Ну да ничего! Посадим её на широкий лист кувшинки; она там будет словно на острове. А мы пока подготовим комнату под мшистой кочкой. Там ты славно с нею заживёшь!

В ручье росло множество кувшинок, листья у них были широкие, гладкие. Казалось, они сами по себе плавают на поверхности воды. Старая жаба присмотрела самый дальний лист и поплыла к нему, гребя только одной передней лапой – в другой она держала ореховую скорлупку.

Крошка Дюймовочка проснулась на заре, огляделась и горько-горько заплакала. Ведь со всех сторон её окружала вода, и добраться до суши нечего было даже думать!

А старая жаба тем временем украшала комнату молодых тростниками да чередой. Она очень старалась угодить своей будущей невестке. Когда работа была закончена, жабы поплыли за ореховой скорлупкой, чтобы поставить её в новой спальне прежде, чем туда войдёт сама Дюймовочка.

Старая жаба низко поклонилась девочке и проквакала:

– Вот, познакомься – это мой сынок. Я нынче же вас поженю, и ты станешь жить припеваючи под мшистой кочкой!

– Ква-ква-ква-ква-квакса! – только и смог вымолвить жабий сын.

Жабы забрали колыбельку и уплыли, а бедняжка Дюймовочка осталась одна на огромном листе. Как горько она плакала – ведь ей совсем не хотелось жить с жабами, скользкими и самодовольными! А вокруг листа уже собрались маленькие рыбки: они отлично видели жаб и слышали их слова, и вот теперь стали высовываться из воды, чтобы взглянуть на невесту жабьего сынка. Крошка Дюймовочка показалась рыбкам очень миленькой. О нет, они не допустят этой свадьбы!

И рыбки стали кусать стебель, на котором крепился лист кувшинки. Кусали, кусали, да и перегрызли. Словно зелёный плот, устремился лист по течению, унося Дюймовочку от глупых жаб.

Дюймовочка миновала несколько селений. Птички, что гнездились в ивовых кустах, удивлённо щебетали при её появлении:

– Ах, что за милая девочка! Что за прелестная крошка!

А лист всё плыл и плыл, и вот Дюймовочка оказалась совсем далеко от дома, в чужом краю.

Над ней кружился белый мотылёк; порхал-порхал да и уселся на лист – очень ему понравилась Дюймовочка. Она и сама была рада, что не грозит ей больше свадьба с жабьим сынком. Кроме того, Дюймовочке понравилось путешествовать. Солнышко светило очень ласково, вода блестела точь-в-точь как серебро. Дюймовочка сняла поясок, один конец набросила на мотылька, а другой прикрепила к своему зелёному плоту, и теперь он скользил ещё быстрее, чем прежде.

Но вдруг зажужжал в небе майский жук. Увидел он Дюймовочку, спустился к ней, обхватил её всеми шестью лапами за тончайшую талию и унёс к себе на дерево. А лист так и плыл по течению, и мотылёк не мог освободиться!

Бедная Дюймовочка! Сколько страху она натерпелась, пока майский жук летел с ней по воздуху! Но ещё больше переживала девочка за мотылька. Самому ему ни за что не развязать пояс – значит, рано или поздно мотылёк умрёт от голода.

Впрочем, всё это нимало не заботило майского жука. Он уселся на просторный лист, угостил Дюймовочку цветочным нектаром и назвал её премиленькой, хоть и непохожей на его собратьев.

Скоро слетелись эти самые собратья – у них в обычае было навещать друг друга. Майские жуки принялись рассматривать Дюймовочку и отпускать всякие замечания:

– У неё всего две лапки! Уж-ж-жасное неудобство!

– У неё даж-ж-же нет усиков!

– Она без-з-зобраз-з-зна, без-з-зобраз-з-зна! – тоненько жужжали дамы-жуки.

На самом деле Дюймовочка была очаровательна; майский жук, который её похитил, отлично это видел. Но, услыхав, как хают Дюймовочку другие жуки, он в ней разочаровался. Нет, не нужна ему такая подруга! Снова майский жук обхватил Дюймовочку всеми шестью лапами и слетел на лужайку, где выбрал для Дюймовочки маргаритку поярче, да и был таков! А крошка-девочка залилась слезами: как же не плакать, если твоё уродство даже майского жука отпугнуло! Некому было открыть бедняжке правду, некому было сказать, что прелестнее и нежнее существа ещё и на свет не рождалось; что даже розовые лепестки – и те казались грубоватыми по сравнению с Дюймовочкиными щёчками!

Всё лето малютка Дюймовочка жила на лужайке совсем одна. Из травинок она сплела себе гамачок и подвесила его под листом клевера, чтобы защититься от дождя; она питалась цветочной пыльцой и пила свежую росу. Но вот лето кончилось, наступила осень, а за ней и зима – долгая холодная зима. Птички, что так нежно распевали для Дюймовочки, улетели на юг; деревья сбросили листву, а цветы завяли и засохли. Большой лист клевера, служивший Дюймовочке крышей, скукожился, а потом и вовсе отвалился от стебля. Бедная Дюймовочка жестоко мёрзла – платьице на ней было летнее, да и то давно износилось, а сама она была так мала и беззащитна! Ах, не иначе ждёт её лютая смерть от холода! Начался снегопад. Чтобы понять, как себя чувствовала Дюймовочка, вообразите-ка, будто вам в лицо снег швыряют целыми лопатами. Да-да, каждая снежинка была для крошки Дюймовочки что полсугроба для любого из нас, обычных людей! Бедняжка завернулась в сухой листок, но у того была дырка посерединке, и он нисколько не защищал от холода.

Вся дрожа, побрела Дюймовочка куда глаза глядят и добралась до широкого поля. Колосья давно были сжаты, только стерня[4] шуршала под ветром. Дюймовочка продиралась через жёсткие стебли, как через лес. К счастью, довольно скоро она заметила в земле дыру. То была не просто дыра – то был вход в нору. В норе проживала, не зная горя, полевая мышь. Зёрен она запасла полную кладовую, а на кухне у неё было тепло и уютно. Дюймовочка взмолилась о ячменном зёрнышке – ведь уже два дня она ничего не ела.

– Я смотрю, ты горюшка хлебнула, – сказала полевая мышь, особа весьма сердобольная. – Заходи, погрейся да поужинай со мной!

Видя, какой малостью насытилась Дюймовочка и как она скромна и деликатна, полевая мышь сказала:

– Если хочешь, оставайся у меня на зиму. Только за стол и кров будешь прибирать комнаты и сказки мне рассказывать. А то я тут одна скучаю.

Дюймовочка с радостью осталась. Всю работу по дому она выполняла прилежно и аккуратно, а полевая мышь её время от времени похваливала.

Однажды мышь сказала:

– Скоро у меня будет гость. Каждую неделю захаживает ко мне сосед, крот. Очень солидный господин, доложу я тебе. Что за хоромы у него под землёй! А какая замечательная шуба! Вся из чёрного бархата! Вот бы тебе выйти за него замуж – ты бы как сыр в масле каталась. Одно плохо: крот совсем слепой, не увидит, какая ты милашка. Ну да ничего – ты станешь рассказывать ему сказки, а голосок у тебя – заслушаться можно. Вот он и заслушается.

Дюймовочка не придала значения словам полевой мыши: стоит ли думать о каком-то кроте? А крот и впрямь вскоре явился, и шуба на нём действительно была из чёрного бархата.

– Мой сосед – настоящий богач, – нашёптывала Дюймовочке полевая мышь. – Дом у него просторнее моего раз в двадцать; добра не счесть, а уж сколько учёности! Что до солнца, крот его не выносит, и цветов всяких он тоже не видал, ты с ним на эту тему не говори.

Дюймовочке пришлось петь, и она исполнила «Божья коровка, полети на небо» и много других песенок, да так мило, что совершенно очаровала крота. Только он ни слова не сказал, он ведь был господин солидный и осмотрительный. Вскоре он прорыл галерею от своего жилища к дому полевой мыши и позволил обеим соседкам гулять по ней сколько захочется.

– Только, – предупредил крот, – не пугайтесь: в нише лежит мёртвая птица.

Действительно, птица была самая настоящая – с клювом и перьями; наверно, она умерла недавно и попалась кроту на пути, когда он рыл галерею.

Крот взял зубами гнилушку – в темноте ведь гнилушки светятся и заменяют фонарики – и пошёл первым, а мышь с Дюймовочкой последовали за ним. Добравшись до места, где лежала птица, крот проделал носом дыру в потолке, и галерею залил дневной свет. Тут-то Дюймовочка и увидела: это была мёртвая ласточка. Крылышки у неё были плотно прижаты к белоснежным бокам, головка спрятана под крыло, а лапки скрючены. Бедняжка, скорее всего, замёрзла насмерть.

Грустно стало Дюймовочке, ведь она так любила птичек, которые пели для неё всё лето! Но крот только пнул мёртвую ласточку своей куцей лапой и проворчал:

– Небось больше не будет чирикать! Упаси бог родиться такой вот свиристелкой! Хорошо, что такая судьба миновала меня и моих родичей. Птицы ведь всегда зимой голодают.

– Ах, до чего приятно слушать разумную речь! – заахала полевая мышь. – Птицы всё лето только развлекаются, вместо того чтобы запасать зерно впрок да норы обустраивать. Ну так пусть расплачиваются за своё легкомыслие!

Дюймовочка ничего не сказала, но, когда крот с мышью прошли вперёд, наклонилась над мёртвой ласточкой и поцеловала закрытые птичьи глаза.

«Может, именно она так славно пела всё лето! – подумала Дюймовочка. – Спасибо тебе, милая ласточка, за радость, что ты мне доставила!»

На обратном пути, провожая соседок, крот заткнул дыру над ласточкой.

Ночью Дюймовочке не спалось. Она потихоньку встала, сплела покрывало из соломинок и пробралась в галерею. Там она укутала мёртвую ласточку, а ещё нашла у мыши в комнате пух чертополоха, который ничуть не жёстче, чем чистый хлопок. Дюймовочка подложила его ласточке под брюшко, чтобы той было теплее лежать на сырой земле.

– Прощай, милая птичка! – прошептала Дюймовочка. – И спасибо тебе за твои чудесные песенки, которые ты пела при тёплом летнем солнышке, среди зелени и цветов!

С этими словами Дюймовочка приникла щёчкой к ласточкиной груди.

Между тем ласточка не умерла, она только окоченела от холода, но Дюймовочка отогрела её, и ласточкино сердце снова забилось. Как известно, осенью все ласточки улетают в тёплые края, а если какая-нибудь замешкается, то непременно замёрзнет и упадёт на землю, будто мёртвая, и снег засыплет бедняжку.

Дюймовочка вздрогнула, услыхав странные глухие удары, – она ведь не знала, что это ласточкино сердце возвращается к жизни. Вдобавок птица по сравнению с девочкой была просто огромной. Однако Дюймовочка подавила страх, получше укутала ласточку и сбегала за листом мяты, который служил ей одеялом, чтобы укрыть им ласточкину голову.

На следующую ночь девочка снова прокралась к ласточке. Та совсем ожила, только была очень слаба, но всё-таки смогла открыть глаза. Гнилушка в руках Дюймовочки озаряла подземелье тусклым светом, но другого фонаря у неё не было.

– Спасибо тебе, милое дитя! – произнесла ласточка. – Я так славно отогрелась. Скоро силы вернутся ко мне, и я улечу из этого подземелья к солнышку.

– Увы! – возразила Дюймовочка. – Сейчас зима, всюду снег и лёд. Оставайся лучше здесь, а я буду за тобой ухаживать.

И Дюймовочка принесла ласточке полный лепесток свежей водицы. Напившись, ласточка стала рассказывать, как поранила крыло в ежевичнике и отстала от своих сородичей, которые летели на юг. Выбившись из сил, она упала на землю – а дальше ничего уже не помнила.

Всю зиму провела ласточка в подземной галерее, а Дюймовочка тайком за ней ухаживала. Ни крот, ни мышь ничего не пронюхали – уж они бы не потерпели в своих владениях какую-то глупую свиристелку!

Пришла весна, пригрело солнышко, и Дюймовочка открыла дыру, которую когда-то проткнул в потолке крот. Целый сноп солнечного света ворвался в подземелье, ярко осветив Дюймовочку. Тут-то ласточка и спросила, не хочет ли её спасительница улететь в зелёную рощу. Дюймовочке давно надоело подземелье, но она знала: мышь огорчится, если сбежать от неё вот так, не прощаясь. В конце концов, мышь всю зиму давала ей пищу и кров!

– Нет, я останусь, – вздохнула Дюймовочка.

– Что ж, тогда прощай, добрая девочка! – отвечала ласточка.

В следующий миг она взвилась под самые облака. Дюймовочка проводила её глазами, полными слёз, – она очень привязалась к ласточке.

– Кви-кви! – щебетала ласточка, кувыркаясь в облаках.

А Дюймовочка чувствовала себя очень несчастной. Мышь запретила ей выходить на солнышко, а всходы на поле выросли и окрепли, стали настоящим густым, непролазным лесом для бедной крошки.

– Ты теперь невеста, – сказала полевая мышь. – Тебя, Дюймовочка, посватал наш сосед, крот. Удивительное везенье! Принимайся-ка за работу. Свадьба осенью, и ты должна успеть соткать себе приданое. Не хватало ещё, чтобы у избранницы такого солидного господина обнаружился недостаток в белье да чулках. Ну а уж замужем ты никакой нужды знать не будешь.

И полевая мышь засадила Дюймовочку за прялку. Каждый вечер наведывался жених и принимался рассуждать о том, что лето, слава богу, скоро кончится и солнце перестанет высушивать землю; тогда-то они и сыграют свадьбу! Бедной Дюймовочке такие речи вовсе не нравились. Крот казался ей глупым и самодовольным – как идти за такого замуж?

Каждое утро и каждый вечер девочка потихоньку выбиралась из мышиной норы. Ветерок шевелил колосья, и тогда Дюймовочка видела голубой лоскут неба и думала о том, как славно сейчас на воле, в роще или на лужайке. Вот бы снова повидать ласточку, мечтала Дюймовочка; но ласточка почему-то не появлялась – должно быть, жила теперь далеко от поля.

К осени приданое было готово.

– Свадьба через четыре недели! – объявила полевая мышь. – Ну, чего куксишься? Радоваться должна и меня благодарить! Быстро улыбнись, не то я тебя укушу! Этакого жениха себе отхватила, да ещё и недовольна! Даже король не носит такой чудесной бархатной шубы, а уж сколько у крота припасов – век голода не узнаешь!

Наконец настал день свадьбы. Крот явился за своей невестой, чтобы увести её в тёмное подземелье. Бедной Дюймовочке отныне следовало забыть про солнышко и свежий ветерок – ведь подобные вещи вызывали у крота отвращение.

Впрочем, жених позволил ей в последний раз выйти на поверхность земли, проститься с солнцем.

– Прощай, тёплое солнышко! – воскликнула Дюймовочка и протянула свои тоненькие ручки к небесам.

Как и год назад, колосья на поле были сжаты, только жёсткая стерня окружала девочку.

– Прощай, прощай, солнышко! Прощайте все! – плакала Дюймовочка. Напоследок она обняла маленький красный цветочек, что рос у самого входа в мышиную нору, и сказала: – Кланяйся от меня милой ласточке! Никогда больше я её не увижу!

– Кви-кви! – раздалось откуда-то сверху.

Дюймовочка подняла взгляд – и кого же она увидела? Свою подругу ласточку!

Дюймовочка рассказала ласточке, что её неволят выйти за противного крота; придётся ей жить под землёй и никогда больше не видеть солнышка. При этих словах бедняжка разрыдалась.

– Скоро зима, – заговорила ласточка. – Я должна лететь в тёплые края. Садись мне на спину, я унесу тебя с собой, далеко-далеко от крота и его подземелья! Мы полетим за горы, за моря! Солнце там светит куда ярче, чем здесь, а лето не кончается, и кругом цветут дивные цветы. Соглашайся, милая Дюймовочка! Я хочу отплатить тебе добром за то, что ты меня отогрела в подземной галерее!

– Да-да, я полечу с тобой! – воскликнула Дюймовочка и по ласточкиному крылу взобралась к ней на спину.

Ласточка взмыла в воздух, полетела над лесами и озёрами, над высокими горами, где никогда не тает снег. Ох и холодно же было в небесах! Дюймовочка зарылась в ласточкины перья, только головку высунула, чтобы любоваться всякими диковинами, что проплывали внизу.

Наконец ласточка достигла тёплых краёв. Солнце там светило ярко-ярко, небо казалось вдвое выше, и всюду простирались виноградники, где зрел прозрачно-зелёный и тёмно-пурпурный виноград. А ещё были там апельсиновые и лимонные рощи, воздух благоухал миртом и мятой, а хорошенькие малыши гонялись за огромными пёстрыми бабочками.

Всё дальше летела ласточка, и всё краше становился пейзаж. Вот показалось впереди чистое озеро. Мерцало оно в зелёной роще, а на берегу был дворец из ослепительно-белого мрамора. Стройные колонны обвивал кудрявый плющ, а под дворцовой крышей гнездилось множество ласточек. Одно из гнёзд принадлежало нашей ласточке.

– Здесь мой дом, – сказала она. – Только сейчас там не прибрано, и я не могу пригласить тебя в гости. Лучше выбери себе цветок, на нём и поселись.

– Ах, как это чудесно! – воскликнула Дюймовочка и захлопала в ладоши.

Одна колонна когда-то давно рухнула, разбилась на три крупных куска. Среди мраморных осколков цвели восхитительные белые цветы. Такой-то цветок и присмотрела для себя Дюймовочка. Но, когда ласточка усадила её на белый лепесток, выяснилось, что в серединке цветка уже кто-то живёт. То был юноша, сам подобный цветку – почти прозрачный, словно хрустальный, и с золотой короной на золотых кудрях. Ростом же юноша был под стать Дюймовочке.

Прежде она никогда не встречала эльфов – и вот встретила! Скоро из других цветов стали выглядывать другие эльфы – шутка ли, возле их короля уселась гигантская птица!

– Ах, что за красавчик! – шепнула Дюймовочка ласточке.

Король эльфов сначала очень испугался – ведь по сравнению с ласточкой он был совсем крошечным. Но вот он увидел Дюймовочку – и просиял. Никогда ещё не встречалась ему такая прелестная девочка! Король эльфов снял с головы корону, надел на Дюймовочку, начал расспрашивать, как её зовут, откуда она и не выйдет ли за него замуж, не согласится ли стать королевой цветов.

Да, вот это был жених так жених! Не какой-нибудь жабий сын или старый крот – скучный, даром что в бархатной шубе! Дюймовочка сразу сказала «да», и тут из каждого цветка выпорхнул эльф и преподнёс ей подарок. Лучше всего была пара прозрачных крылышек, ведь теперь Дюймовочка тоже могла летать вместе с эльфами. Все желали ей счастья, а ласточка сидела в гнезде и исполняла свадебный марш, хотя на сердце у неё было грустно. Она успела привязаться к милой Дюймовочке, а теперь их пути разошлись.

– Мы не будем называть тебя по-старому, Дюймовочкой, – объявил король эльфов. – Это некрасивое имя, оно тебе не подходит. Отныне зовись Майей, а цветком твоим будет чистый и непорочный боярышник.

– Прощай, прощай! – пропела ласточка и с тяжестью на сердце полетела обратно в Данию. Долог был её путь, но всё-таки добралась ласточка до маленького гнёздышка под крышей дома, где жил сказочник. Ему-то и поведала ласточка о Дюймовочке, а уж от сказочника и мы узнали эту историю[5].

Соловей

В Китае, как вам наверняка известно, император – китаец, и все подданные тоже китайцы. История, которую я сейчас расскажу, произошла много лет назад, ну да послушать всё-таки стоит, пока она совсем не забылась.

Не было в мире дворца краше, чем у китайского императора: весь он был построен из бесценного фарфора, такого хрупкого, что знай осматривайся, как бы чего не расколотить. А в императорском саду цвели дивные цветы, и к самым красивым из них крепились крохотные серебряные колокольчики. От малейшего ветерка – например, от такого, который поднимают шёлковые одеяния при ходьбе, – колокольчики звенели. Поневоле остановишься и залюбуешься!

Словом, всё в саду было устроено так, чтобы тешить взор, а сам сад простирался на огромное расстояние. Даже садовник не знал, где он заканчивается! Но если уж пройти сад насквозь, так обязательно очутишься в лесу. Деревья в том лесу росли сплошь вековые, озёра плескались хрустальные, и спускался лес прямо к лазурной морской бухте. На корабли, что стояли на причале, отбрасывали тень ветви могучих деревьев; в этих-то ветвях и гнездился соловей. Пел он так сладко, что даже бедный рыбак останавливал свою джонку и заслушивался дивными звуками. Правда, вскоре рыбак вспоминал, зачем приплыл – сети на ночь раскинуть.

– Ох и сладко же поёт! – вздыхал рыбак и возвращался к своим занятиям, а назавтра соловей вновь заводил свою песню, и рыбак вновь замирал, очарованный, и повторял: – Ох и сладко же поёт!

В китайскую столицу прибывали путешественники со всех концов земли; дивились на императорский дворец и сад, а когда слышали соловьиное пение, неизменно восклицали:

– И всё же главное чудо – соловей!

Вернувшись домой, путешественники охотно делились впечатлениями, а уж учёные люди с их слов писали целые трактаты. Не забывали они упомянуть и соловья; да что там упомянуть – его всячески превозносили, а поэты слагали изысканные стихи о соловье, что распевает по-над морем, среди изумрудных ветвей.

Эти трактаты издавались, переиздавались и неплохо продавались, и вот один из них попал в руки императора. Император восседал на золотом троне, читал с интересом и всё кивал головой, потому что приятно ведь читать о том, как чужеземцы восхищаются твоими сокровищами. «И всё же главное чудо – соловей!» – прочёл император.

– Главное чудо – соловей! – воскликнул он. – Почему мне до сих пор не доложили о соловье? Тут написано, что сия дивная птица обитает совсем рядом с моим дворцом – а я никогда её не слыхал и не видал! Безобразие! О своих же сокровищах приходится узнавать из чужеземных книг!

И он призвал к себе первого министра. А надо сказать, что первый министр был очень важной персоной. Если к нему обращался человек рангом пониже, первый министр раздувал щёки и говорил «Уф!», а это «Уф!» по-китайски ну ровно ничего не значит.

– Есть некая птица, именуемая соловьём, – начал император. – Говорят, этот самый соловей – величайшее чудо во всей моей империи. Так почему же мне до сих пор о нём не докладывали?

– Я никогда не слыхивал ни о каком соловье! – смутился первый министр. – Сию минуту выясню, ваше императорское величество!

Легко сказать – выясню! Первый министр бегал по дворцовым лестницам, залам и галереям и всех расспрашивал о соловье, но добиться ничего не мог. Никто из придворных не слыхивал про соловья! Отчаявшись, первый министр примчался к императору и высказал своё мнение: дескать, не всё правда, о чём пишут в книжках лукавые и коварные чужеземцы.

– Вашему императорскому величеству не следует доверять чужеземным авторам. Быть может, тот, кто написал это, – чернокнижник!

– Вовсе нет, – возразил император. – Книгу прислал мне его величество император Японии – значит, она правдивая. Итак, я желаю слышать соловья! Доставьте его сюда не позднее, чем нынче к вечеру. Я дарую соловью своё высочайшее разрешение явиться пред мои очи, а если не явится – велю всех придворных, и вас в том числе, сразу после ужина поколотить палками по пяткам.

– Цинь-пе! – произнёс первый министр, что по-китайски значит «Слушаю и повинуюсь!».

И снова началась беготня по лестницам, залам и галереям, и рядом с первым министром пыхтели и отдувались прочие важные особы, ведь никому не хотелось быть битым палками по пяткам, да ещё сразу после ужина. Придворные спрашивали всех встречных про соловья, о котором, похоже, знал весь свет – но только не они.

Наконец нашлась девочка, что помогала на кухне – чистила овощи и рыбу. Услыхав вопрос, девочка произнесла:

– Мне ли не знать! Соловей поёт так чудесно! Каждый вечер по высочайшему дозволению я ношу остатки еды моей бедной больной матушке и сажусь отдохнуть в лесу. Тогда-то я и слушаю соловья. Его пение трогает до слёз: мне чудится, будто матушка целует меня.

– Послушай, девочка, – заговорил первый министр, – я выхлопочу тебе должность главной поварихи и высочайшее дозволение лицезреть, как кушает император, только укажи нам, где искать соловья, ибо он приглашён нынче ко двору.

И девочка повела первого министра в лес, и увязалась за ними добрая половина придворных.

По дороге вся процессия услышала громкое и протяжное «му-у-у».

– Ах, – сказал один из придворных, – мы его нашли! Сколь мощен голос этого существа! Только, кажется, я уже слышал нечто подобное.

– Это не соловей, это корова мычит, – объяснила девочка. – До соловья ещё шагать и шагать!

Путь лежал через болотце, и придворные услышали «ква-ква-ква».

– Восхитительно! – воскликнул главный императорский мудрец. – Поистине этот голос будто бы создан, чтобы призывать к молитве!

– Да это же лягушки квакают, – возразила девочка. – Потерпите немного, мы почти пришли.

И тут наконец-то запел соловей.

– Это он! – сказала девочка. – Вон та серенькая птичка!

– Надо же! – удивился первый министр. – Вот никогда бы не подумал, что у соловья такая бледная внешность. Не иначе он сбросил пышное оперение из почтения к такому количеству высокопоставленных особ!

– Соловушка! – обратилась девочка к соловью. – Наш милостивый император желает, чтобы ты спел для него.

– С величайшим удовольствием, – отвечал соловей и залился такой дивной трелью, что придворные прослезились от умиления.

– Это похоже на звон стеклянных колокольчиков, – заметил первый министр. – А поглядите на его горлышко – в нём точно шарик перекатывается. Странно, что мы никогда раньше не слыхали соловья. Без сомнения, он будет иметь успех при дворе.

– Мне спеть ещё песню для императора? – спросил соловей: он подумал, что император сам явился в лес.

– Высокочтимый соловей, – заговорил первый министр, – я имею удовольствие пригласить вас нынче вечером ко двору его императорского величества, дабы вы своим несравненным пением усладили монарший слух.

– Мой голос лучше всего звучит в лесной чаще, – сказал соловей, однако с готовностью полетел во дворец.

А уж как во дворце готовились принять соловья! Фарфоровые полы и стены сияли при свете тысяч китайских фонариков; лучшие цветы из сада – те самые, с колокольчиками – переместили на дворцовые галереи. А слуги носились с такой живостью и так сильно колыхали дворцовый воздух своими широкими халатами, что колокольчики звенели не умолкая, и даже распоряжения главного церемониймейстера – и те невозможно было расслышать. Посреди парадной залы, рядом с императорским троном, установили золотой столб с жёрдочкой. На неё-то соловей и уселся.

Собрались все придворные, а маленькой служанке позволили стоять и слушать за дверью залы. К слову, девочка уже получила должность главной императорской поварихи. Все собравшиеся были разодеты в лучшее платье и не сводили глаз с неприметной серенькой птички. Наконец император кивнул соловью.

И соловей запел. От его песни, от сладчайших рулад, слёзы навернулись императору на глаза и покатились по щекам. А соловей заливался всё более вдохновенно, его песня проникала в самое сердце. Император так растрогался, что пожаловал соловью золотую туфлю на шею, однако соловей отказался в самых учтивых выражениях:

– Я уже видел слёзы императора, и большей награды для меня быть не может!

Вот как сказал соловей и снова запел своим чистейшим голосом.

– Ах, это прелестно! – защебетали придворные дамы. – Надо и нам выучиться так журчать горлышком.

И они дружно набрали в рот воды, чтобы издавать булькающие горловые звуки в случае, если с ними кто-то заговорит. Им казалось, что так они уподобятся сладкоголосому соловью. Да, и самое главное: лакеи и горничные остались довольны соловьём, а ведь, как известно, угодить этим людям особенно трудно. Словом, соловей имел большой успех. Теперь ему надлежало остаться при дворе, он получил личную клетку и разрешение гулять два раза днём и один раз ночью. К соловью приставили двенадцать слуг, каждый из них держался за шёлковый шнурок, которым была обвязана соловьиная лапка. Согласитесь – не очень-то полетаешь в таких условиях!

Весь город только и говорил, что о дивной птичке; в обиход вошло новое приветствие. Вместо «Доброго вам дня» отныне восклицали «Соло!», а в ответ надлежало сказать «Вей!», а не какое-нибудь старомодное «И вам того же». Далее следовало повздыхать, подняв глаза к небу. А зеленщик спешно переименовал одиннадцать своих отпрысков в честь соловья, даром что все они уродились на редкость немузыкальными.

Однажды император получил большую посылку с надписью «Соловей».

– Не иначе вышел новый трактат о нашей несравненной птичке! – предположил император.

Но в посылке оказалась вовсе не книга, а ларчик с механической птичкой. Игрушка представляла собой соловья, только не серенького, а сплошь усыпанного бриллиантами, рубинами и сапфирами. Стоило повернуть потайной ключик – и драгоценный соловей пел совсем как настоящий и подёргивал раззолочённым хвостиком. А ещё у него был изящный ошейничек с надписью «Соловей императора Японии ничто по сравнению с соловьём императора Китая».

– Как это – ничто? Он бесподобен! – сказали все, а человек, доставивший посылку, тотчас получил почётный титул – «Податель первого императорского соловья».

– Пусть-ка наши соловьи споют дуэтом, – распорядился император.

Но дуэт не сладился: живой соловей импровизировал, а заводной пел то, что вложили в его механизм.

– Он не виноват, – сказал руководитель дворцового оркестра. – Он выдерживает такт; я и сам добиваюсь этого от своих музыкантов.

Тогда механический соловей стал петь один. Успех он имел не меньший, чем живой соловей, зато уж смотреть на него было куда приятнее – он ведь сверкал и переливался настоящими драгоценными камнями.

Тридцать три раза исполнил соловей одну и ту же песню – и не устал. Придворные не прочь были послушать его ещё, но император решил, что пора бы спеть и живому соловью. Только куда он подевался? За живым соловьём не уследили, вот он и улетел в свой лес.

– Что же теперь делать? – расстроился император.

Но придворные стали ругать живого соловья: он-де неблагодарный и не ценил своего счастья.

– Всё равно нам осталась лучшая птичка! – уверяли придворные.

Пришлось механическому соловью петь свою песню в тридцать четвёртый раз. Да, это была та же песня, но ведь не все пока выучили её наизусть – такую сложную, с многочисленными переливами! Глава императорского оркестра без устали нахваливал драгоценную птичку, причём не только за красоту, но и за внутреннее содержание.

– Видите ли, ваше императорское величество, и вы, господа придворные, какая загвоздка с живым соловьём? Никогда не знаешь, что он запоёт и куда полетит. С соловьём механическим всё ясно. Его можно разобрать на детальки, можно поглядеть, где у него припрятаны мелодии и какая шестерёнка за какую цепляется!

– Да, и мы того же мнения! – сказали придворные, а глава императорского оркестра получил разрешение явить механическую птичку народу. Для этого отвели воскресный день.

– Пусть мои подданные тоже послушают драгоценного соловья, – распорядился император в своей бесконечной милости.

Подданные послушали и остались весьма довольны – будто напились вволю зелёного чая, а это ведь для китайца первое дело.

– Ах! – говорили столичные жители и поднимали указательные пальцы, одновременно кивая головами.

Только бедные рыбаки, которым доводилось слушать живого соловья, шептались между собой:

– Спору нет, эта птичка чисто выводит, да только недостаёт чего-то её пению, а чего – никак не поймём!

Вышел указ о том, что живому соловью надлежит покинуть империю. Механический соловей занял место на шёлковой подушке возле императорского ложа. Рядом помещались многочисленные призы за пение – золото и драгоценные камни; вскоре механическому соловью был пожалован титул Первого слева Императорского почивального певца. Надобно сказать, что император ставил свой левый бок выше правого, ведь именно слева находится сердце – и у императоров в том числе.

Глава императорского оркестра сочинил о механическом соловье научный трактат в двадцати пяти свитках. Насовал он туда мудрёных слов без счёта, но придворные уверяли, будто всё прочли и всё поняли. Иначе быть бы им битыми по пяткам!

Так минул год. Император, придворные, лакеи, горничные и все остальные китайцы выучили наизусть песенку механического соловья и были крайне довольны и соловьём, и собой. Ведь они могли теперь подпевать драгоценной птичке. «Тра-ля-ля-ля-ля», – горланили уличные мальчишки, а порой и сам император насвистывал себе под нос. Ну не прелесть ли?

Однажды вечером император лежал в постели, а механический соловей заливался на шёлковой подушке. И вдруг что-то щёлкнуло в соловье, сместилась какая-то шестерёнка, и пение смолкло. Император вскочил с постели, призвал придворного врача, да только врач ничего не мог поделать. Тогда послали за часовщиком. Тот разобрал птичку, долго изучал механизм и наконец изрёк:

– Детальки поизносились, ваше императорское величество, а новые достать невозможно. Я тут кое-что подремонтировал, но птичку отныне следует беречь. Я бы не рекомендовал заводить её чаще одного раза в год.

Вот несчастье так несчастье! Теперь механического соловья заводили только раз в году, но и это было для него большим напряжением. Впрочем, глава императорского оркестра сочинил речь, куда, по обыкновению, насовал мудрёных слов. Общий смысл был: всё в империи хорошо. Ну а раз хорошо – какие могут быть вопросы?

Минуло ещё пять лет, и великая печаль постигла китайский народ. Всё дело в том, что народ был до крайности предан императору – а император взял да и захворал. Поползли слухи, что болезнь смертельная.

Уже и нового императора выбрали, а народ всё подступал к первому министру с расспросами: как-де чувствует себя старый император? Первый министр только головой качал да пыхтел: «Уф! Уф!»

Бледный и похолодевший, лежал император на своём пышном ложе. Не иначе скончался, подумали придворные и один за другим покинули опочивальню, чтобы присягнуть новому императору. Фарфоровые полы во дворце были давно уже выстелены мягкой тканью, чтобы ни один звук не беспокоил больного императора. Ничто, ничто не нарушало мёртвой тишины.

Но император был ещё жив. Тишина угнетала его, он лежал и думал: «Вот бы кто-нибудь поговорил со мной, вот бы заиграла музыка!» О да, музыка прогнала бы тяжёлые мысли, развеяла предсмертную тоску!

Лунный свет лился в раскрытое окно, да только и во дворе, и в саду было невыносимо тихо.

– Музыки мне, музыки! – взмолился император. – Спой хоть ты для меня, драгоценная птичка! Я дал тебе наград без счёта, я пожаловал тебя собственной золотой туфлей – вон как сверкает она у тебя на шейке! Ну так спой же! Спой!

Увы, механический соловей безмолвствовал. Некому было завести его ключиком, а без завода он петь не мог. Жуткая тишина давила императору на сердце.

И вдруг в открытое окно ворвалась дивная трель. Это живой соловей, прослышав о болезни императора, прилетел утешить его жизнеутверждающей песней. Соловей пел, и кровь в императорских жилах согревалась и бежала быстрее, а болезнь отступала.

– Спасибо, спасибо тебе, дивная птичка! – произнёс император. – Я изгнал тебя из империи, а ты возвращаешь меня к жизни! Проси любую награду!

– Я уже награждён, – молвил соловей. – Первой своей песней я вызвал твои слёзы. Этого я никогда не забуду. Нет для певца ничего драгоценнее, чем слёзы слушателей. А теперь спи и набирайся сил, а я стану тебя баюкать.

И под соловьиную трель император погрузился в сладкий и спокойный сон из тех, что дарят истинное здоровье.

Император проснулся на рассвете, здоровый и бодрый. Никто не дежурил у его ложа, ведь все думали, что он умер. Лишь соловей сидел на подоконнике и распевал свои песни.

– Останься со мной навсегда, – попросил император. – Я не стану запирать тебя и требовать песен. Ты будешь петь лишь по собственному желанию. А механического соловья я велю разбить на тысячу осколков.

– Не делай этого! – сказал соловей. – Механическая птица служила тебе, сколько могла. Пусть остаётся во дворце. Но мы, живые соловьи, не строим гнёзд в пышных покоях. Лучше позволь навещать тебя. По вечерам я буду садиться на ветку напротив твоего окна, я буду в песнях рассказывать о добрых и злых делах, которые творятся в империи и о которых тебе не докладывают. Мы, маленькие птички, летаем всюду, мы знаем, как живут рыбаки, и крестьяне, и все те, кто далёк от дворца. Твоё сердце я ценю выше, чем твою корону, даром что она излучает небесное сияние. Обещаю петь для тебя, но и ты мне кое-что обещай.

– Всё что угодно! – воскликнул император. Он успел самостоятельно облачиться в парадные одежды и как раз опоясывался мечом в драгоценных золотых ножнах.

– Пожалуйста, никому не говори, что к тебе прилетает маленькая птичка и рассказывает о делах в империи. Лучше, если придворные не будут про это знать.

И соловей упорхнул.

Тут вошли слуги, чтобы обрядить мёртвого императора, а он, живой и здоровый, сказал им:

– Доброе утро![6]

Принцесса в сундуке

Жили когда-то король с королевой. Дворец их был прекрасен, земли, им принадлежавшие, – обширны и богаты, подданные – смирны и трудолюбивы. Великая любовь освещала жизнь супругов с самых первых дней знакомства, и счастье их было бы полным, если б не одно обстоятельство: у короля с королевой всё никак не рождалось дитя.

Женаты они были уже целых семь лет, но ни сына, ни дочери не родила королева. Невыразимо страдали от этого оба супруга. Король, горячий и нетерпеливый по натуре, часто выходил из себя и принимался королеву упрекать.

– Мы оба стареем, – говорил король. – Так и умрём бездетными, и на кого тогда останется королевство? Кто будет править им? Ты во всём виновата!

Тяжело слушать такие речи; королева уходила к себе в горницу, плакала, одна-одинёшенька, и корила себя нещадно.

Однажды так сказал ей король:

– Устал я ждать наследника. Слушай моё последнее слово, жена. Нынче я уезжаю, а вернусь через год. Если за это время родишь ты сына или дочь, радость моя будет безмерна. Никогда не попрекну я тебя ни вслух, ни мысленно, не скажу тебе ни единого резкого слова, но буду любить тебя и беречь. Если же пустым я найду гнездо – отошлю тебя прочь.

Уехал король. Бродила королева по дворцовым покоям, предаваясь печали и тоске. Тревога глодала её сердце, но пуще тревоги, пуще страха было чувство вины. Только себя корила королева за то, что нет у них с королём ни сына, ни дочери.

Видя страдания своей госпожи, осмелела одна из служанок, попросила дозволения слово молвить.

– Ежели ваше величество пожелает, могу я привести во дворец одну старушку. Живёт та старушка в глухой деревне, но не раз уже помогала она бездетным супругам. Поможет и вашему величеству.

Королева тотчас велела послать за знахаркой. Привезли знахарку во дворец, и поведала ей королева своё горе: нет у неё детей, не на кого будет оставить королевство, когда одряхлеет король.

А у знахарки уж рецепт был готов. Так сказала она королеве:

– Растёт у вашего величества в саду старый дуб. Вот как выйдете на крыльцо, как станете спиной к дверям, так по левую вашу ручку он и будет. А под тем дубом есть малый кустик. Не зелен кустик, а бур, не кудряв, а шипаст да колюч. Набухли на нём три бутона. Пускай весь день и всю ночь постится ваше величество, крошки хлеба, капли воды в рот не берёт, а на заре пускай выйдет в сад без фрейлин, без прислуги, без охраны. Надобно вашему величеству сорвать тот из трёх бутонов, что посерёдке, да и скушать его немедля, и тогда через шесть месяцев родится у вашего величества дочь. Едва появится она на свет, должна её забрать нянька – та, которую я укажу, – и удалиться с ней в уединённые покои. Там будет расти принцесса до четырнадцати годов. Никому – ни вашему величеству, ни даже самому государю – не дозволено её видеть. А если случится, что кто-нибудь увидит принцессу, страшные бедствия обрушатся на королевство.

Щедро наградила королева старую знахарку, целый день и целую ночь постилась, а на заре пошла одна в сад, отыскала колючий кустик под дубом, сорвала средний из трёх бутонов и тотчас съела. Сладок был бутон на вкус, но, едва проглотила королева последний кусочек, горечь разлилась по её гортани.

Через шесть месяцев произвела она на свет дочку. Нянька была уж давно выбрана знахаркой, только и поджидала, когда дитя родится, чтобы унести в уединённые покои, окна которых выходили в сад. Там заранее подготовили всё для маленькой принцессы и её воспитательницы. Королева не противилась, сразу отдала дочку няньке, всё исполнила, как знахарка велела.

Вскоре вернулся король. Узнав от челяди, что королева родила девочку, возрадовался он и, конечно, пожелал видеть долгожданное дитя.

Однако королева поведала ему о страшном предсказании, убедила подождать до того дня, когда принцессе исполнится четырнадцать лет.

Большой это срок. Хотелось королю поглядеть на дочь, и королева мечтала о том же. От няньки знала она, что их дитя не похоже на других: принцесса начала говорить, едва родившись, да не лепетала по-младенчески, а вела разумные речи, словно была уже умудрена долгой жизнью. Только этими вестями и приходилось довольствоваться королеве, но верила она им и всё больше убеждалась в могуществе старой знахарки. Строго следила королева за тем, чтобы никто не проник в покои принцессы. Король нередко терял терпение и рвался к дочери, но королеве всякий раз удавалось удержать его. Так текло время, и вот до четырнадцатилетия принцессы остался всего один день.

Король с королевой прогуливались по саду. Нетерпение давно уже мучило короля, и так заговорил он со своей женой:

– Больше я не намерен ждать. Если немедленно не увижу дочь – не выдержу. Завтра исполнится ей четырнадцать. По-моему, считаные часы, что остались до этого события, никакой роли не играют.

Королева взмолилась:

– Потерпи ещё немного, мой дорогой супруг. Наше ожидание и впрямь было долгим и трудным; но неужто не выдержим мы ещё несколько часов, раз выдержали целых четырнадцать лет?

Однако на сей раз не удалось королеве удержать короля.

– Довольно болтовни! – сказал он. – Принцесса – моя дочь в той же мере, что и твоя, и я увижу её нынче же, не будь я король!

С этими словами ринулся он прямо в уединённые покои.

Рывком отворил король двери, оттолкнул няньку, что не хотела его пускать, и наконец-то увидел свою дочь. Была она прелестна, бела и румяна – кровь с молоком. Очи синие, кудри золотые, и только в середине лба остался клок тёмных волос.

Бросилась принцесса к отцу, пала ему на шею, поцеловала и говорит:

– Ах, отец! Что ты наделал! Теперь мне смерть суждена. Завтра я умру, а тебе надо выбирать одно из трёх. Либо придёт в королевство моровая язва, выкосит всех твоих подданных; либо грянет война, которая на долгие годы затянется и всю страну опустошит; либо должен ты будешь положить меня, мёртвую, в простой деревянный сундук, поставить тот сундук в церкви, и пусть целый год, каждую ночь, стережёт его караульный.

Неописуемо встревожился король, но не потому, что поверил принцессе, а потому, что решил, будто она в горячке и бредит. Чтобы не волновать больную дочь, выбрал он третье условие и добавил:

– Не страшись, моё бесценное дитя. Ты не умрёшь, даже если хворь тебя точит.

Немедля были вызваны во дворец лучшие лекари королевства. Начали они обследовать принцессу, и каждый предлагал своё лекарство. Впустую! Наутро нашли королевскую дочь мёртвой. Лежала она окоченевшая, холодная как лёд, и каждому лекарю пришлось засвидетельствовать её смерть и скрепить свидетельство личной печатью. В один голос признали лекари, что сделали они всё возможное и что искусство их оказалось бессильно.

Как и обещал, король велел положить тело дочери в простой деревянный сундук, а сундук поместить в церкви. Всё это было сделано в день смерти принцессы, и сразу же снарядили в караул молодого солдата.

Наутро пришли снимать его с поста, да только не обнаружили нигде. Словно испарился караульный! Впрочем, не слишком обеспокоился полковник – решил, что парню страшно стало ночью, вот он и задал стрекача. Что за беда – в армии солдат хватает. Отрядили на следующую ночь другого молодца – но и он к утру бесследно исчез. И так стало повторяться каждую ночь. Нигде не объявлялись беглые караульные, ни в полк не возвращались, ни в отчий дом. Да и с чего было им убегать? Что их страшило?

И вот поползли по стране слухи: встаёт-де по ночам из сундука призрак принцессы да пожирает караульных. Начали солдаты дезертировать, едва приближалась очередь заступать в караул над мёртвой принцессой. Тогда посулил король большие деньги смельчаку, который согласится дежурить. Кое-кто прельстился королевской наградой, но никому не суждено было получить её, ибо пропадал каждый из смельчаков, как прежде пропадали солдаты-караульные.

Продолжалось это почти целый год. Специальный отряд выискивал парня покрепче, угрозами либо посулами отправлял в церковь – а наутро не оставалось от бедняги и следа. Никому ещё не удалось выстоять в карауле хотя бы ночь; никто из караульных не объявился позднее, не дал о себе знать.

Одни сутки остались до годовщины принцессиной смерти. Так случилось, что в столицу прибыл весёлый молодой кузнец. В его родных местах давно уже народ бедствовал, и надумал кузнец поискать работы в столице. А звали кузнеца Христианом.

Не успел он в городские ворота вступить, как завернул в трактир. Договорился с хозяином о ночлеге и пошёл в обеденный зал – перекусить. А там уже сидели те самые молодцы, что выискивали караульных для мёртвой принцессы. Наловчились они подпаивать парней вином и соблазнять деньгами, чтобы те дали согласие заступить в караул. Но в тот день не ладилось дело у хитрых капралов: не попался в их сети ни один парень. Слишком упорные ходили слухи о призраке, пожирающем караульных; не действовали на парней ни вино, ни перспектива разбогатеть.

Тут заприметили капралы парня, которого раньше не видели. Мигом подсели они к Христиану, заказали вина и давай его угощать да нахваливать. Не одну кружку осушили за здоровье Христиана.

А надо сказать, что был кузнец Христиан парнем компанейским. Любил он промочить горло добрым вином, любил песню затянуть. А ещё любил прихвастнуть. Ударило вино Христиану в голову, и давай он хвалиться: я-де никого не боюсь, с любым справлюсь. Капралам того и надо.

– Видим мы, ты бравый молодец. А не хочешь ли заработать кругленькую сумму? Делать ничего не надо, знай себе стой в карауле над покойницей, а утром отяжелеют твои карманы от королевских далеров.

Так сказали капралы Христиану, и молодой кузнец с готовностью согласился. По такому случаю распили они ещё бутылку вина и повели Христиана к полковнику. Дали ему нарядный мундир, дали мушкет и прочее солдатское снаряжение да и заперли в церкви, пока не передумал.

В восемь часов вечера заступил Христиан на пост. Ещё бурлило, играло вино в его крови, и море ему казалось по колено. Целый час гордился кузнец своей отвагой. С девяти до десяти мечтал он о том, как получит целую гору королевских далеров и как их потратит. Но вот на исходе третий час караула, скоро пробьёт одиннадцать. Выветрились винные пары из Христиановой головы, и страх его обуял. Как и любой в королевстве, слыхал Христиан о призраке принцессы, пожирающем караульных; знал он, что никого из них не видели больше живым. Но не видели караульных и мёртвыми! Быть может, они просто сбежали!

Так подумал Христиан и принялся искать выход из церкви. Заперли его накрепко, но под лестницей обнаружил кузнец низенькую потайную дверку, и она-то была открыта. Часы как раз били одиннадцать, когда, согнувшись в три погибели, выбирался Христиан вон из проклятого места. Не успел он шаг на волю сделать – вырос перед ним карлик и говорит:

– Доброго тебе вечера, Христиан. Куда это ты собрался?

Тут почувствовал Христиан, что ноги у него тяжестью налились, в землю врастают.

– Никуда, – ответил смущённо.

– Вижу, надумал ты сбежать, – продолжает карлик. – Так не годится. Рядился ты нести караул до рассвета – вот и неси.

Взмолился Христиан:

– Страшно мне, сил нет. Пьян я был, когда согласился. Не нужны мне королевские далеры. Отпусти меня, уйду я отсюда!

– Э, нет, – говорит карлик. – Должен ты караулить мёртвую принцессу. Возвращайся на свой пост, но прежде выслушай добрый совет. Ступай на амвон, с которого проповеди читают. Там и стой, что бы в церкви ни происходило. На амвоне никакое зло тебя не достанет. Оставайся там, покуда не услышишь, как крышка сундука грохотнёт, закрываясь. Грохот этот будет означать, что покойница забралась обратно в сундук и тебе ничто не угрожает. Тогда можешь сойти с амвона.

Карлик открыл потайную дверку, затолкал Христиана обратно в церковь и запер дверку снаружи на замок. А Христиан бегом пустился к амвону, поднялся на него и замер. До полуночи ничего не происходило, а с двенадцатым ударом часов открылся сундук, и вылетела оттуда принцесса. Ужасен был её вид, платье же заменяло нечто вроде звериной шкуры. Стала принцесса выть и визжать, кричать мерзким голосом:

– Где ты, караульный? Где ты? Явись, иначе не миновать тебе лютой смерти!

Бесновалось привидение в церкви, металось туда-сюда и наконец увидело Христиана. Бросилось оно к ступеням, полезло вверх, но не могло добраться до амвона. Тянуло привидение руки, извивалось и бранилось. Тщетно! Дрожал Христиан от ужаса, но ни шагу с амвона не сделал. А потом часы пробили один час пополуночи, и привидение вернулось в сундук. Услыхал Христиан, как грохотнула крышка, закрываясь. Мёртвая тишина разлилась в церкви. Измученный страхом, лёг Христиан где стоял, прямо на амвоне, и погрузился в глубокий сон, подобный обмороку. Очнулся он лишь на заре от солнечных лучей и звука шагов. Шли люди выпускать его, ключами позвякивали.

Поспешно спустился Христиан с амвона, оправил мундир, вскинул мушкет на плечо, замер возле сундука по стойке «смирно».

Явился с патрульными полковник собственной персоной. Каково же было его удивление, когда увидел он Христиана живым и невредимым! Немедленно потребовал полковник рапорта, но Христиан отмалчивался, поэтому повёл его полковник прямо к королю и объявил:

– Вот, ваше величество, первый из караульных, кто выдержал службу!

Король, потрясённый, вскочил с постели, велел отсыпать Христиану сотню далеров и пожелал говорить с ним наедине.

– Видел ты кого-нибудь? – допытывался король. – Видел мою дочь?

– Я задание выполнил, в карауле выстоял – этого довольно, – отвечал молодой кузнец. – На том моя служба пускай и закончится.

Почему он так сказал – неведомо. Может, побоялся правду открыть, а может, возгордился. И впрямь стал Христиан первым, кто выдержал целую ночь возле мёртвой принцессы.

Король, конечно, таким ответом не удовольствовался, но решил пойти на хитрость. Выразил он Христиану свою королевскую благодарность и спросил, не постоит ли тот и вторую ночь в церкви.

– Не гневайтесь, ваше величество, – сказал Христиан. – С меня и одной ночи хватило. Не согласен я.

– Что ж, дело твоё, – произнёс король. – Проявил ты отвагу, и за это в придачу к далерам я дарую тебе право завтракать со мной, твоим государем. Уж от завтрака ты не откажешься? Поди, устал в карауле; надо тебе как следует подкрепиться.

Велел король накрыть богатый стол, усадил Христиана и принялся потчевать. Своей рукой подливал он вина, расхваливал Христианову храбрость на все лады, сам пил за его здоровье. Христиан угощался без стеснения и винам королевским должное отдавал. Скоро он захмелел, язык у него развязался, страхи позабылись.

– Ежели ваше величество согласится отсыпать мне двести далеров, я и вторую ночь возле принцессы продежурю!

Так похвалился Христиан, а королю только того и надо было.

Поблагодарил Христиан за угощение, сытый и хмельной пошёл по столице прогуляться. Направился он к казармам, отыскал давешних капралов, угостил их обедом и вином – карманы-то у него были полны. В трактире громко высмеивал Христиан парней, что не выдержали караульной службы; высмеивал он и россказни о принцессе-людоедке, всё повторял:

– Погляжу, как нынче ночью она меня съест! Небось все зубы обломает!

День прошёл весело, а в восемь вечера вновь заперли Христиана в церкви.

Не минуло ещё и двух часов, как стал Христиан томиться и тосковать. Обшарил он всю церковь и отыскал-таки дверку за алтарём, ровно в десять выскользнул через эту дверку и скорым шагом направился к реке. Полпути успел одолеть, как вдруг возник перед ним вчерашний карлик и говорит:

– Доброго тебе вечера, Христиан. Куда это ты собрался?

– Я человек вольный, куда хочу – туда иду, – отвечает кузнец, а сам чувствует: ноги тяжестью налились, к земле приросли.

– Э, нет, Христиан! Не вольный ты человек, ты на службу поступил и должен в карауле стоять!

Так сказал карлик и потащил Христиана обратно в церковь. Упирался кузнец, но карлик был сильнее. Втолкнул он парня в дверку и вот что посоветовал:

– Ступай прямо к алтарю, возьми молитвенник. Оставайся в алтаре, покуда не грохотнёт сундук, закрываясь за покойницей, – тогда будешь невредим.

С этими словами запер карлик дверку снаружи. Христиан бегом побежал в алтарь, схватил молитвенник, крепко стиснул в руках. Вскоре пробило полночь, с двенадцатым ударом открылся сундук, и выскочила оттуда мёртвая принцесса, стала визжать и вопить:

– Где ты, караульный? Где ты?

Бросилась она к амвону, мигом поднялась по ступеням – не то что накануне! Да только никого не нашла покойница на амвоне. Тогда завыла, завизжала она страшней прежнего:

Не успела произнести проклятие, как увидела кузнеца, что стоял в алтаре. Метнулась к алтарю мёртвая принцесса, исторгла дикий вопль:

– Ах вот ты где! Ну, теперь не спасёшься!

Всего одна ступенька вела в алтарь, но не смогла принцесса на неё взобраться. Выла она, каталась по полу, тянула к Христиану руки, грозила всеми карами – но с боем часов пришлось ей вернуться в сундук. Едва услыхал Христиан, как грохотнула крышка, – понял, что спасён и на этот раз. Но вот что успел он заметить: во вторую ночь мёртвая принцесса была уже не столь ужасна видом, как в первую.

Когда всё стихло в церкви, измученный кузнец растянулся перед алтарём и погрузился в сон, подобный обмороку. Очнулся он лишь утром. Сам полковник пришёл открывать церковь. Снова потребовал он рапорта, снова отказался Христиан говорить, и снова повёл его полковник к королю. Всё повторилось, как и накануне: король отсыпал Христиану двести далеров, приступил к нему с расспросами, а потом угостил сытным завтраком. Хорошенько приложившись к винам из королевских погребов, Христиан вызвался дежурить третью ночь, но выдвинул особое условие: вместо денег возьмёт он полкоролевства. А как же – служба-то опасная! Согласился король, дал своё королевское слово.

После трапезы во дворце отправился Христиан в трактир. Мигом собралась вокруг него целая компания, и снова хвалился он без удержу. А в восемь вечера пришлось кузнецу облачаться в солдатский мундир, брать мушкет и шагать в церковь. Но не пробыл Христиан на посту и часа, как хмель соскочил с него, и стал он вот как размышлять: «Ох и заигрался я! Пора и остановиться, пока цел!» Чутьё подсказывало парню, что третья ночь будет решающей. Согласился он дежурить спьяну, а что до половины королевства, так никогда король своих земель не уступит, даже если и выживет Христиан, – это яснее ясного. Чем дальше размышлял он, тем больше укреплялся в решении: нужно бежать, притом немедля. Нечего дожидаться одиннадцати часов, ведь карлик именно в это время станет его караулить. Нет уж, нынче Христиан перехитрит карлика!

Стал он осматривать церковь. Все двери до единой были заперты, и Христиан решился вылезти в окно. Высоко располагались церковные окна, но Христиан сумел выпрыгнуть так, чтобы не повредить ни одной своей косточки. Сразу бросился он бежать прямо к реке. На пустынном берегу – вот счастье! – нашлась лодка. Сел в неё Христиан – и давай грести что было сил. Гребёт и смеётся про себя: вон как ловко он карлика провёл! И вдруг слышит знакомый голос:

– Доброго тебе вечера, Христиан! Куда это ты собрался?

Решил кузнец промолчать. «Уж нынче ты до меня не доберёшься, коротышка!» – думает, а сам на вёсла налегает. Только не двигается лодка – наоборот, словно тянет её кто-то к берегу багром!

Так очутился Христиан подле карлика.

– Опять с поста решил улизнуть? – говорит ему карлик. – Пойдём-ка обратно в церковь!

И поволок Христиана за собой. Отбивался кузнец: дескать, двери заперты, а с земли в окошко ни за что не влезть – очень уж оно высоко.

Не слушал карлик этих отговорок, своё твердил:

– Рядился ты в карауле стоять – вот и стой.

Когда добрались они до церкви, карлик запросто подбросил Христиана в воздух, и тот очутился на подоконнике.

– Теперь слушай меня внимательно, Христиан, – заговорил карлик. – Слушай и запоминай. Нынче ночью должен ты лечь по левую сторону от сундука. Крышка влево открывается, не заметит тебя принцесса. Только выберется она, ты поскорее запрыгивай в сундук. Затаись, лежи тихо до рассвета. Что бы ты ни услышал от принцессы – угрозы или посулы, – не вздумай ей отвечать, не вздумай вылезать. Тогда не получит принцесса над тобою власти, и к утру вы оба будете свободны.

Через окно вернулся кузнец в церковь, лёг по левую сторону от сундука и замер. Так лежал он, пока не стали часы бить полночь. Тогда открылась крышка, выскочила принцесса, бросилась обыскивать церковь, выть и визжать:

– Где ты, караульный? Где ты?

Метнулась принцесса к алтарю, запросто взобралась на ступеньку, но никого не обнаружила. Испустила она дикий вопль и крикнула:

Рыскала принцесса по церкви, обшаривала каждый уголок, выла, стенала и повторяла своё проклятие:

Так продолжалось, пока не пробили часы один час ночи.

Тут полилась неведомо откуда нежнейшая музыка. Становилась она всё громче, поднималась под церковные своды. Раздался шум множества шагов, словно в церковь хлынула целая толпа народу. Звучным голосом читал священник проповедь перед алтарём, вторил ему дивный хор. Никогда ещё не слышал кузнец столь прекрасного пения.

Затем священник вознёс благодарственную молитву по случаю избавления королевства от моровой язвы, войны и недорода, а также по случаю того, что дьявол, вселившийся в королевскую дочь, наконец-то изгнан. Прихожане хором вторили священнику, а потом запели гимн. Вот закончили они петь, и снова заговорил священник. Произнёс он имена Христиана-кузнеца и принцессы, и сообразил Христиан, что теперь они обвенчаны. Но даже и в такой момент крепко помнил он слова карлика и даже в щель не выглядывал.

Наконец служба завершилась, и народ потянулся к выходу. Музыка звучала всё тише, пока совсем не смолкла. Тут и утро забрезжило.

Христиан выскочил из сундука, рухнул на колени и вознёс Господу благодарственную молитву. Церковь была пуста, только возле алтаря лежала принцесса – живая, белая да румяная. Рыдала она, слезами обливалась и дрожала от холода, ведь одежду ей заменял истлевший саван. Тогда Христиан снял мундир и набросил его принцессе на плечи. Красавица осушила слёзы, взяла Христиана за руку и сердечно поблагодарила. Узнал Христиан, что с самого рождения было на принцессе проклятие. Рассеялось бы оно в день её четырнадцатилетия, но этому помешал король, когда ворвался к дочери раньше срока. Ещё страшнее стали тогда чары. Но Христиан освободил девушку, выстояв над ней три ночи подряд.

– Теперь, – продолжала принцесса, – если ты, мой спаситель, того пожелаешь, буду я тебе женой. Если не пожелаешь – уйду в монастырь, но тогда нельзя тебе жениться, пока я жива. Ведь нынче ночью повенчали нас мертвецы. Эту-то службу и слышал ты, Христиан, лёжа в сундуке.

Что было делать кузнецу? Краше, чем юная принцесса, не видал он девушки; вдобавок причиталось ему полкоролевства. Вот и согласился Христиан взять принцессу в жёны и любить её до конца своих дней.

Скоро явились капралы с полковником, отперли церковную дверь. На сей раз был с ними и сам король, жаждавший узнать, что же происходит в церкви по ночам. Увидел король, что его дочь и молодой кузнец сидят рядышком, рука в руке, возле алтаря. Обнял он принцессу, вознёс хвалу Господу, поблагодарил Христиана. Вовсе не возражал король против свадьбы и полкоролевства отдал своему зятю. Когда же король умер, Христиан получил и вторую половину его владений.

А что же караульные – те, которые один за другим исчезали из церкви? Судьба их неизвестна; впрочем, поскольку всегда либо дверь, либо окно оставались открытыми, можно предположить, что эти парни попросту сбегали с поста и нанимались на службу к прусскому королю. Ну а Христиан – вправду ли видел он всё то, о чём после рассказывал? Весьма сомнительно! Христиан, остепенившись, и сам признавал, что в молодости слишком увлекался вином![7]

Летающий сундук

Жил когда-то один купец, столь богатый, что мог бы он серебряными монетами целую улицу вымостить, да ещё и на переулок бы осталось. Но купец улиц не мостил, ибо знал другие, лучшие способы распоряжаться денежками. Умел он так потратить мелкую монету, чтобы получить взамен далер. Вот что такое деловая хватка! Впрочем, от смерти и она не спасает; долго ли, коротко ли – умер наш купец.

Всё состояние досталось его единственному сыну. Молодой лоботряс денег не жалел. Что ни вечер, ездил в театр, воздушных змеев запускал исключительно из банкнот изрядного достоинства, а ещё любил возле озера играть в «блинчики», да не гладкими камешками, а золотыми монетами. Понятно, что на этакие забавы никакого наследства не хватит: кончились отцовские денежки очень скоро.

Только и осталось у купеческого сына, что четыре мелкие монеты, пара шлёпанцев да старый халат. Друзей сразу как ветром сдуло – кто ж отправится на прогулку с персонажем, на котором только халат и надет? Впрочем, один приятель прислал купеческому сыну старый сундук с запиской: «Укладывайся!» Весьма мило, не так ли? Но укладывать было нечего, и тогда купеческий сын взял да и сам улёгся в сундук.

А сундук был волшебный. Стоило щёлкнуть замочком – взлетал он в самые небеса. И вот купеческий сын взмыл над крышами, над закопчёнными дымоходами и летит неведомо куда. Летит, а сам дрожит: нет-нет да и скрипнет сундук, вот и кажется купеческому сыну, что его летательный аппарат на куски разваливается, а падать с этакой высоты – дело гиблое.

Но сундук выдержал, благополучно доставил купеческого сына в Турцию, приземлился в лесу. Купеческий сын хорошенько завалил свой сундук сухой листвой, а сам пошёл в город. Здесь ему нечего было стесняться – турки ведь и сами щеголяют в халатах да шлёпанцах.

Вскоре встретилась купеческому сыну няня с младенцем.

– Послушай, нянюшка, что это за башня высится вон там, на городской окраине? И почему она такая высокая, почему окошки под самой крышей?

Так обратился купеческий сын к турчанке, и вот что она ответила:

– В этой башне султан поселил свою дочь. Было предсказано, что не повезёт ей с мужем. Поэтому видеть её можно лишь в присутствии родителей.

– Благодарю тебя, нянюшка, – сказал купеческий сын и поспешил в лес.

Там забрался он в сундук и направил его на крышу башни, а с крыши через окно попал прямо в опочивальню султанской дочери.

Девушку застал он спящей. Так хороша она была, что не выдержал купеческий сын – поцеловал прекрасные уста. Девушка тотчас пробудилась, а чтобы она со страху не подняла крик, назвался наш герой главным турецким богом-громовержцем, который специально прилетел, прослышав о красоте дочери султана.

Очень понравилась девушке такая речь. А купеческий сын соловьём заливался: дескать, глаза у дочери султана подобны тёмным озёрам, в которых мысли резвятся, словно прекрасные русалки. А чело – поистине снежная гора, сияющая чистотой. Что и говорить, язык у купеческого сына был подвешен как надо! Совсем сомлела девушка от его слов и на предложение выйти замуж мигом согласилась.

– Надо тебе прилететь в субботу, – сказала она мнимому громовержцу. – По субботам родители пьют со мной чай. Они наверняка возгордятся, что я выхожу замуж за главного нашего бога. Только придётся потешить их какой-нибудь занятной историей – родители большие охотники до историй. Матушка любит, чтобы было возвышенно и поучительно, а отцу подавай добрую шутку.

– Отлично. История и станет моим свадебным подарком, – сказал купеческий сын.

На том они и расстались. Красавица-турчанка подарила ему на прощанье ятаган с рукоятью, выложенной золотыми монетами. Можно было отковыривать эти монеты по одной и тратить в своё удовольствие.

Купеческий сын первым делом купил себе новый халат, а потом засел в лесу сочинять историю, потому что до субботы времени оставалось в обрез.

Впрочем, купеческий сын отлично управился.

Настала суббота. В башню на чай явились султан и султанша в сопровождении многочисленной свиты. Прилетел и купеческий сын, и приняли его со всеми почестями.

– Хорошо бы теперь послушать какую-нибудь возвышенную и поучительную историю, – произнесла султанша, когда чай был выпит.

– Только чтобы и посмеяться можно было всласть, – добавил султан.

Тут купеческий сын напустил на лицо вдохновение и начал:

– Слушайте внимательно. Я поведаю вам историю спичечной коробки, что обитала между огнивом и старым чугунным котелком. Им-то и рассказывали спички о своей юности.

«Когда-то были мы пушистой зелёной ёлочкой. По утрам и вечерам пили мы алмазный чай, то бишь росу, а днём наслаждались солнечным светом. Маленькие птички развлекали нас всякими занятными историями. Наша семья была богата; прочие деревья в лесу на зиму оставались голыми, мы же и зимой носили нарядные зелёные платья. А потом явился дровосек, и вся семья разлетелась в щепки. Теперь мы вынуждены служить беднякам – посредством нас они разжигают огонь. Поистине печальная участь для выходцев из столь знатного рода!»

«Мой удел совсем не таков, – заговорил котелок. – С юных лет я работаю на кухне, стряпаю, а потом подвергаюсь чистке. Хорошо после трудового дня вот так полежать, сияя боками, на полочке да перекинуться словцом с товарищами. Других радостей в жизни у меня нет».

«Что-то ты сильно разбулькался», – прошипел огонь в очаге.

«Давайте поговорим о том, кто всех главнее», – предложили спички.

«Нет, не стоит. Не люблю выпячиваться», – возразил котелок.

«Лучше устроим вечерний концерт. Для начала расскажу-ка я вам свою историю, – вмешалась миска. – Итак, на балтийском побережье славной Дании…»

«Что за чудесное начало! – обрадовались тарелки. – Вот такие истории нам по вкусу».

Миска продолжала в том же духе, и конец был под стать началу. Тарелки долго аплодировали, позвякивая от радости.

«А теперь мы спляшем», – сказали щипцы.

И сплясали. Ух, какие коленца они выделывали – на старом колченогом стуле даже обивка от зависти лопнула!

Очередь была за медным чайником для кипячения воды. Все просили его спеть, но чайник отговорился тем, что поёт лишь на плите. А на подоконнике лежало старое гусиное перо. Когда-то его слишком глубоко обмакнули в чернила, и именно этим перо очень гордилось. Больше ничего в нём не было особенного.

«Не хочет чайник петь – и не надо, – сказало перо. – За дверью висит клетка с соловьём; пусть поёт соловей».

Но этому воспротивился заварочный чайник, родич и коллега медного:

«Вот уж нет. Негоже принимать в наш узкий круг всяких залётных гастролёров!»

«Давайте разыграем сценку!» – разом закричала вся кухонная утварь.

Каждый хотел получить главную роль, и шум поднялся невообразимый!

Вдруг отворилась дверь, и вошла служанка. Все тотчас затихли. Затаились, словно и гóлоса никогда не подавали. Каждый про себя знал, что он-то важнее остальных, – да помалкивал.

А служанка взяла спичечный коробок, чиркнула спичками и зажгла лампу. То-то спички затрещали, зафыркали, задымили и подумали с гордостью: «Уж теперь всем ясно, что важнее нас никого нет на этой кухне! Вон как мы сверкаем! Вон как мы…»

Но эту мысль они додумать не успели – сгорели.

– Чудесная история! – похвалила султанша. – Я словно сама побывала на кухне в обществе спичек. Полагаю, вполне можно отдать дочь за такого замечательного рассказчика.

– Я согласен, – сказал султан. – Ты не против, сынок, если мы назначим свадьбу на послезавтра?

Видите, султан и султанша сразу приняли купеческого сына в семью.

Начались приготовления к свадьбе. Прежде всего в столице наладили подобающее освещение. Затем напекли печенья и пряников и стали бросать их в народ, а уличные мальчишки становились на цыпочки, кричали «ура» и свистели в два пальца. Словом, всюду были торжественность и пышность.

«Надо и мне изобразить что-нибудь этакое, выдающееся», – подумал купеческий сын.

Накупил он хлопушек и шутих, сложил в сундук, взлетел над городом повыше да и устроил фейерверк, достойный настоящего громовержца.

Все турки от восторга так подпрыгивали, что шлёпанцы летели у них через головы. Никогда не случалось им видеть подобной красоты. Больше уж никто не сомневался, что к дочери султана сватается главный турецкий бог.

Натешившись фейерверком, жених вернулся в лес, спрятал сундук и пешком пошёл обратно в столицу, размышляя: «Интересно, какое я произвёл на них впечатление?»

Потому что впечатление всегда заботит молодчиков вроде нашего купеческого сына.

Ох и наслушался он рассказов о себе самом! Каждому турку привиделось что-то своё, но все они сходились в одном – зрелище было восхитительное.

– Я видел громовержца вот как тебя, – утверждал один турок. – Глаза у него подобны сверкающим звёздам, а борода – бурной и пенной горной реке.

– Он улетел, окутанный пламенем, – говорил другой турок.

Очень довольный, возвратился купеческий сын в лес. Всё складывалось как нельзя лучше: фурор он произвёл, а завтра станет зятем султана, супругом красавицы.

Увы, на поляне нашёл жених только горстку золы. Вероятно, искра от фейерверка угодила в деревянный сундук, и он сгорел дотла. Купеческий сын не мог прилететь к невесте. А уж она ждала своего громовержца! Целый день простояла бедняжка на крыше; может, и до сих пор томится, выглядывает то и дело в окошко да вздыхает.

А громовержец, он же купеческий сын, сделался бродячим сказочником, только истории у него теперь вовсе не такие весёлые, как та, что сочинил он для сватовства[8].

Ганс, русалкин сын

В одном селении жил кузнец по имени Басмус. Трудно ему приходилось. Был Басмус ещё молод и вполне хорош собой, но детишек у него сидело семеро по лавкам, а кузнечное ремесло почти не приносило дохода. Впрочем, когда не удавалось заработать в кузне, Басмус выходил в море на рыбную ловлю, а то обшаривал берег – мало ли какое добро выбросят волны. Тем и кормился кузнец и семью свою кормил.

Однажды отправился он рыбачить. Погода была хорошая, но не вернулся Басмус вечером домой. Не вернулся и назавтра, и на третий день, и решили жена и дети, что он погиб, утонул. Однако на четвёртый день причалил к берегу его челнок, полный рыбы, да такой крупной и жирной, какой ещё и не видывали в селении. Сам Басмус был здоровёхонек и даже не голоден. Сказал он домашним, что угодил в туман и долго не мог землю разглядеть. Но слукавил молодой и пригожий кузнец! Истина открылась лишь через семь лет. Тогда узнали люди, что поймала Басмуса русалка, утащила на дно, и гостил он там три дня и три ночи. Со своего возвращения Басмусу больше не приходилось заниматься рыбной ловлей. Очень везуч стал кузнец: как ни выйдет на берег, так непременно отыщет какую-нибудь ценную вещь, вынесенную волнами. В те времена дозволялось оставлять себе все находки, вот кузнец и богател день ото дня.

В довольстве минуло семь лет с того погожего утра, когда уплыл Басмус на рыбную ловлю. Стоял он у себя в кузне, ладил плуг и внезапно увидел в дверном проёме пригожего юношу. Незнакомец приблизился к Басмусу и говорит:

– Доброго дня, отец. Матушка моя, русалка, шлёт тебе поклон и наилучшие пожелания. А ещё велела она передать, что шесть лет растила меня, теперь же твоя очередь обо мне заботиться. Следующие шесть лет проведу я в твоём доме.

Верно: сыну Басмуса от русалки было бы как раз шесть лет. Но выглядел пригожий незнакомец на все восемнадцать, а шириной плеч, ростом и мощью рук превосходил и восемнадцатилетних парней.

– Хочешь хлеба? – спросил Басмус.

– Ещё бы! – отвечал Ганс, русалкин сын.

Кузнец повёл его в дом, велел жене отрезать ломоть хлеба и угостить юношу. Послушалась женщина, толстый ломоть отрезала от каравая – но Ганс разом сунул его в рот и проглотил, после чего вернулся в кузню.

– Насытился ли ты, Ганс? – спрашивает кузнец.

– Какое там! – отвечает Ганс. – Я этакой крохи и не почувствовал.

Снова повёл его Басмус в дом, взял целый каравай, разрезал вдоль, намазал ломти маслом, положил меж них сыр и дал Гансу. Но не успел Басмус вернуться к работе, как снова замаячил Ганс в дверях.

– Неужто ты и теперь ещё не насытился, Ганс?

Русалкин сын только рукой махнул:

– Какое там! Вижу, в твоём доме жить мне впроголодь. Пойду лучше поищу где-нибудь работы, крова и пропитания.

Ганс хотел тронуться в путь немедленно, но попросил отца выковать ему посох.

– Посох мне нужен железный и прочный, – так сказал русалкин сын.

Сделал кузнец ему посох – такой же, как обычные путники используют, только из железа. А Ганс взял его и на палец намотал, будто бечёвку. Нет, говорит, этот посох не годится. Тогда выковал Басмус железную жердь толщиной и длиной с оглоблю – а Ганс взял да и согнул её через колено. Жердь так на две половины и разломилась, будто соломинка. Пришлось Басмусу собрать всё железо, что было у него, и выковать, с помощью Ганса, новый посох. Этот вышел тяжелее наковальни, но Гансу понравился.

– Вот спасибо, отец! Теперь я получил от тебя то, что мне по рождению причиталось; теперь я уйду.

С этими словами Ганс покинул селение – к немалой радости кузнеца, который уж начал бояться, как бы этакий прожорливый сынок по миру его не пустил.

А Ганс весьма скоро добрался до большого поместья, и случилось ему наткнуться на хозяина, который как раз стоял во дворе.

– Куда путь держишь? – окликнул Ганса помещик.

– Места ищу, где нужны крепкие да выносливые работники и где кормят вволю.

– Вот какое дело, – заговорил помещик. – В эту пору обычно трудятся у меня двадцать четыре работника, но пока сыскал я лишь дюжину. Найму тебя, если желаешь.

– Желаю, – отвечал Ганс. – Работать я буду за двенадцать человек, но и есть пускай мне дают, как давали бы целой дюжине крепких парней.

На том и порешили. Помещик сам повёл Ганса на кухню, сказал кухарке, что новый работник будет съедать столько же, сколько съедают остальные двенадцать; пусть с таким расчётом и стряпает. Зато посуды мыть придётся меньше, ведь Ганс станет есть не из миски, а прямо из котла, и не ложкой, а половником.

Уже смеркалось, и всех дел у Ганса было – как следует поужинать. Дали ему целый горшок гречневой каши. Выскреб его Ганс до самого донышка и говорит:

– Ну, вроде заморил червячка. Авось до завтра нутро голодом не сведёт.

И завалился спать. Спал он крепко. Уж и утро наступило, и остальные двенадцать работников пробудились, поели и за дело принялись, а Ганс знай храпит. Сам хозяин и тот давно был на ногах. Разбирало его любопытство: как это новичок станет за двенадцать человек работать?

Но Ганс ещё и не появлялся на ферме! Солнце стояло высоко, и хозяин сам пошёл будить новичка.

– Вставай, Ганс! Что-то ты заспался! – кричит он прямо у Ганса над ухом.

Русалкин сын сел, протёр глаза и говорит:

– Твоя правда, хозяин. Мне давно завтракать пора!

Встал он, оделся – и скорей на кухню, а там уж полный горшок каши его дожидается. Мигом проглотил Ганс кашу и спрашивает:

– Что делать надобно, хозяин?

На тот день наметили молотьбу, и все остальные работники давно были заняты. Имелось в хозяйстве двенадцать токов, и на шести уж трудились двенадцать парней – по двое на каждом. Осталось ещё шесть токов – специально для Ганса. Требовалось от него обмолотить все снопы, что там лежали.

Вот вошёл Ганс на гумно, выбрал себе цеп, поглядел, как молотят остальные работники, и давай повторять за ними. Но едва взмахнул цепом, едва обрушил его на сноп – разлетелся цеп на мелкие щепочки. Висело над Гансовой головой ещё несколько цепов, стал Ганс снимать их по очереди – и каждый у него вдребезги разбивался. Тогда понял Ганс: другое орудие надобно. Взял он пару брёвен, углядел на стене конскую шкуру, порвал её на полоски и теми полосками связал два бревна. Так получился у Ганса великанский цеп. Одно бревно было рукоятью, иначе – держалом; другое – бойком. Им-то стал он бить по снопам. Вроде пошло у него дело на лад, одна беда – крыша низковата. Недолго думал Ганс – расправил плечи, поднял руки да и снял крышу вовсе, на землю положил. Затем уж молотил он без помех и очень скоро справился с теми снопами, что хранились на току. «Молотить так молотить!» – решил Ганс и пошёл по гумну, собирая другие снопы. Весь хозяйский хлеб обмолотил, да не догадался сортировать зерно. Рожь и пшеница, овёс и ячмень лежали у Ганса в одной огромной куче, перемешанные, только он в том беды не видел. Пришлёпнул Ганс крышу обратно на балки, словно крышку на ящик, и прямиком к помещику.

– Гляди, хозяин, – выполнил я задание!

Помещик глаза выпучил от удивления, пошёл на гумно – проверять. И правда, обмолочены все снопы, да только радости в том мало – ведь зерно перемешано. Но ни словом не упрекнул помещик Ганса, потому что заметил цеп, которым новый работник молотил. Да и крыша косо сидела на балках. И понял тогда помещик, что пустил он в дом небывалого силача. Таких лучше не злить! Вслух похвалил помещик Ганса, но добавил:

– Не закончил ты ещё работу – зерно-то надобно очистить.

– Как это? – спрашивает Ганс.

Принялся помещик объяснять: «очистить» значит отделить зёрна от шелухи. Взял Ганс решето, бросил в него пригоршню неочищенного зерна и затряс что было силы. Вскоре понял он: этак и за неделю не управиться. Недолго думал Ганс. Отворил он двери (а они проделаны на гумне в обеих узких стенах, напротив друг друга), у одной двери лёг на пол да как дунет! Поднялась вся шелуха в воздух, вылетела тучей в другую дверь, опустилась возле гумна, землю собой закрыла. А зерно осталось чистым.

Пошёл Ганс к хозяину с докладом. Тот похвалил парня и отпустил отдыхать. Ганс – быстрее на кухню, наелся до отвала и залёг вздремнуть. Только к ужину пробудился.

Тем временем помещик места себе не находил от тревоги, с женой советовался – как избавиться от силача? Просто прогнать нельзя – вдруг обидится да начнёт всё крушить. Помещица была женщина хитрая. Позвала она управляющего. Вот что они втроём придумали. Должны работники поутру ехать в лес за дровами, но прежде договориться, да так, чтобы Ганс слышал: кто последний домой вернётся, того повесят. Казалось помещику, помещице и управляющему, что это очень просто устроить: ведь Ганс обычно спит до полудня, остальных же работников отправят они в лес ещё затемно.

Вот вечером, за ужином, стали работники толковать между собой: дескать, завтра трудный день предстоит, надобно ехать дрова заготавливать. До леса далеко, деревья рубить – не самое приятное занятие. Словно бы в шутку сговорились работники: кто последним привезёт хозяину дрова, того повесят. Ганс присоединился к уговору.

Назавтра поднялись работники до зари, разобрали лучших лошадей и самые прочные телеги и отправились в лес. Ганс храпел на своём тюфяке, и помещик будить его не велел, да и сами работники на цыпочках ходили.

Наконец пробудился Ганс, оделся, завтрак себе потребовал. Ел Ганс не торопясь, много времени потратил. Затем пошёл лошадей и телегу выбирать. Но телеги в сарае остались только разломанные. Гансу пришлось соорудить себе повозку с четырьмя разными колёсами, а тащили её две старые клячи.

Снарядившись таким образом, выехал Ганс за ворота. Где лес находится, он толком не знал, но направил лошадей по следам других телег и добрался до ворот, которые преграждали путь. Не повезло Гансу – задел он ворота плечом и случайно разломал. Что делать? Отыскал Ганс в поле огромный камень-валун, семи локтей[9] в длину, семи локтей в ширину, и заткнул тем камнем дыру в воротах.

Поехал Ганс на стук топоров и быстро добрался до делянки, где работники лес валили. Стали они смеяться над Гансом. С рассвета трудились парни не покладая рук, помогали друг другу и успели нагрузить брёвнами одиннадцать телег.

Взялся Ганс за топор, выбрал дерево потолще, ударил по стволу. Отлетело от топора топорище, погнулось лезвие. Тогда Ганс обхватил дерево обеими руками да и вырвал с корнем. Швырнул он ствол на телегу, шагнул к другому дереву, с ним так же поступил. Двенадцать парней забыли о работе – стоят рты разинув, глядят, как Ганс управляется. Потом спохватились, нагрузили последнюю телегу, стегнули кнутами лошадей и поехали из лесу.

Ганс ещё некоторое время корчевал деревья. Наконец и его телега была нагружена толстенными стволами. Хлестнул он кляч, но не смогли бедные животные сдвинуть телегу с места. Тогда Ганс их выпряг, обвязал телегу вместе со стволами верёвкой, взвалил себе на спину и направился к поместью. Лошадок вёл он следом за собой в поводу.

Дошёл Ганс до ворот, а там целое столпотворение – не могут работники проехать, ведь закрывает дорогу камень-валун.

– Вас тут дюжина; неужто не по силам вам камень этот убрать? – спрашивает Ганс.

Взял да и сам убрал камень, далеко в поле забросил, снова взвалил на спину телегу с древесными стволами и добрался до поместья гораздо раньше остальных работников.

Помещик у окна стоял, на дорогу глядел. Вот завидел он Ганса с телегой на плечах и так перепугался, что вовсе разум потерял. Выскочил, запер ворота изнутри на засов – и бегом обратно в дом.

Приблизился Ганс к воротам. Дёргает – заперто. Он давай стучать – не открывают. Тогда спустил Ганс с плеч свою ношу и все стволы, по одному, покидал через ограду. Упали стволы как пришлось, загромоздили весь двор. Увидел это помещик, думает: «Чего доброго, он и лошадок начнёт швырять, если я не отворю». Выскочил он из дому, впустил Ганса.

– Доброго дня, хозяин, – говорит Ганс.

Отвёл он лошадок в стойла, а сам – на кухню, обедать.

Нескоро приехали остальные работники. Ганс их дождался и спрашивает:

– А как же уговор? Кто из вас последним приехал, кого повесим?

Работники смутились.

– Да это мы шутили! Нарочно придумали, чтобы в лесу живее управляться.

– Ну, ладно, – отвечал добродушный Ганс.

Между тем помещик, помещица и управляющий только и говорили, что об опасном силаче. Хотели они извести его, только не знали как. Наконец взял слово управляющий. Назавтра назначил он чистку колодца, вот и решил случаем воспользоваться.

– Спустим Ганса в колодец и сбросим на него мельничный жёрнов – тогда ему точно конец!

Так сказал управляющий, и помещик с женой поддержали его план. Думали они так: «Жёрнов раздавит Ганса, а колодец мы заполним водой – не придётся даже на похороны тратиться!» Довольные, легли спать помещики – скоро избавятся они от опасного работника!

Не знали они, насколько крепок Ганс, русалкин сын.

Сладко проспал он всю ночь, а когда солнце поднялось высоко, помещик пошёл будить Ганса.

– Вставай, Ганс, что-то ты нынче заспался!

Ганс протёр глаза, охнул:

– И впрямь, хозяин! Мне ж давно завтракать пора!

Встал он, оделся, пошёл на кухню, где уже готова была для него каша. Наевшись, Ганс спросил, что надобно нынче делать, а помещик говорит:

– Ступай, помогай парням. Чистят они колодец, там твоя сила пригодится.

Двенадцать работников только Ганса и дожидались. Заглянул он в колодец и сказал:

– Выбирайте, что вам больше по вкусу. Можете лезть в колодец и грунт вычерпывать, а я стану вёдра наверху принимать. Или я сам полезу в колодец, а вы оставайтесь тут, принимайте у меня вёдра.

Двенадцать работников выбрали второе – мол, тесно им всем будет в колодце, пускай уж лучше Ганс сам туда спускается.

Полез Ганс в колодец, стал вычерпывать мокрый грунт. А работники заранее договорились, что забросают его камнями. Так они и сделали. Каждый взял булыжник потяжелее и кинул в Ганса. Теперь-то, думают парни, мы его насмерть убили. И тут Ганс кричит им снизу:

– Ребята! Отгоните кур, а то они гравий сыплют, все глаза мне запорошили!

Поняли тогда работники, что их камушки для Ганса безвредны. Оставался у них мельничный жёрнов, огромный да тяжёлый. Еле-еле притащили его к колодцу двенадцать парней. С помощью рычагов подняли они жёрнов да и сбросили на Ганса, полагая, что убили его. Но жёрнов упал таким образом, что Гансова голова как раз проскочила в центральное отверстие, и сел жёрнов Гансу на плечи, точно крахмальный пасторский воротник!

Этого Ганс не стерпел. Вылез он из колодца, прямо с жёрновом на плечах пошёл к хозяину и стал жаловаться: мол, парни смеются над ним, нарядили его пастором и хотят, чтобы он им проповеди читал. А он, Ганс, проповедей не знает, да и вообще грамоты не разумеет. Сказав так, он тряхнул головой и сбросил жёрнов, отдавив помещику ногу.

Похромал помещик к жене, послали они за управляющим и велят ему: что хочешь придумай, только изведи Ганса. Прежний план провалился, Ганс живёхонек.

– Не отчаивайтесь, – говорит управляющий хозяевам. – Есть ещё способы избавиться от нового работника. Пусть ваша милость пошлёт его нынче ночью рыбачить на Чёртово озеро. Никому ещё не удавалось ночь там провести и в живых остаться. Схватит Ганса Старый Эрик[10], это уж как пить дать!

Очень понравился этот план помещику с помещицей. Похромал помещик обратно к Гансу, заверил его, что накажет парней за глупый розыгрыш, а самому Гансу даст лёгкое, приятное задание.

– Отправляйся на ночную рыбалку, Ганс. В Чёртовом озере полно рыбы, и зубоскалы-работники будут далеко! Вдобавок назавтра я тебя от всех дел освобождаю.

– Ладно, – говорит Ганс. – Только пускай мне с собой ужин дадут: каравай хлеба, горшок масла и два бочонка – с пивом и брагой. На меньшее я не согласен!

Помещик мигом отдал распоряжения на кухне, и Гансу приготовили всё, чего он требовал. Увязал русалкин сын провизию в узел, нацепил на прочный железный посох, который отец ему выковал, и отправился к Чёртову озеру.

Сел Ганс в лодку, выплыл на середину озера, удочки приготовил – и тут голод почувствовал. Прежде чем рыбачить, решил он поужинать. Только взялся за хлеб с маслом да за пиво, как забурлила вода, и высунулся сам Старый Эрик. Цап Ганса за шиворот – да и поволок из лодки. Хорошо, что Ганс успел схватить свой посох, как только когтищи Старого Эрика почувствовал!

Утащил Старый Эрик Ганса на самое дно, и тут Ганс ему говорит:

– Погоди минуту, дай передохнуть!

А сам свободной рукой вцепился Старому Эрику в шею и давай охаживать его посохом по спине. Бил-бил, совсем расплющил. Стал Старый Эрик плоским, словно блин, и взмолился:

– Отпусти меня, Ганс! Никогда я из озера не поднимусь, не потревожу рыбаков!

– Э, нет, – отвечает Ганс. – Так легко ты не отделаешься. К утру притащи моему хозяину во двор всю рыбу, что ни есть в озере, – тогда смилуюсь над тобой. Клянись, что притащишь!

Старый Эрик поклялся отдать рыбу, и Ганс его отпустил. А сам вынырнул, залез в лодку, добрался до берега, закусил как следует и пошёл домой спать.

Утром проснулся помещик, открыл дверь – а на пороге жирные рыбины трепещут, и на крыльце тоже, и во дворе. Полон двор рыбы, ступить некуда. Сам помещик не мог додуматься, как же теперь быть. Побежал он к жене, спрашивает:

– Что нам с Гансом делать? Старый Эрик его не забрал, наоборот – рыбы в наш двор натащил. Уж наверное, в обмен на свою шкуру!

– Плохи дела, – вздохнула помещица. – Ступай, вели Гансу отправляться в чистилище. Пусть скажет, что задолжали нам оброк, и без денег не возвращается.

Помещик поспешил в людскую, где Ганс отсыпался. Непросто было туда пробраться – всюду билась скользкая рыба, шёл помещик по стеночке, ступал осторожно. В людской разбудил он Ганса, похвалил за работу и сказал, что есть у него важное задание, которое можно поручить только верному и надёжному слуге – такому, как Ганс.

– Задолжали мне оброк за три года, – говорит помещик. – Отправляйся, Ганс, в чистилище, забери деньги.

– Сейчас, только позавтракаю, – отвечает Ганс. – А как туда добраться?

Помещик не сообразил, что ответить, побежал к жене за советом.

– До чего ж ты недогадлив! – корит его жена. – Отправь Ганса прямёхонько на юг, через дремучий лес. Может, он в лесу-то и сгинет. Ну а если даже и выберется, к нам уж не вернётся.

Пришлось помещику снова оскальзываться на рыбинах, идя в людскую.

– Дорога в чистилище лежит через лес, – сказал он Гансу. – Ступай всё время на юг, никуда не сворачивай.

Потребовал Ганс провизии: два каравая, два горшка сливочного масла и четыре бочонка: два с пивом и два с брагой. Связал всё в узел, подвесил на железный посох, на плечо взвалил и зашагал по дороге прямиком на юг.

Удалось Гансу пройти через дремучий лес, и очутился он на развилке. Стоит и не знает, какую выбрать дорогу. Думал-думал и сказал сам себе:

– На пустой желудок не годится решение принимать!

С этими словами развязал Ганс узел, разложил еду – и видит: нож-то дома остался! К счастью, заметил он неподалёку плуг. Нарезал плугом каравай, намазал маслом, только откусил – видит всадника.

– Откуда скачешь, добрый человек? – кричит ему Ганс.

– Прямо из чистилища! – отвечает всадник.

– Погоди, остановись!

Но куда там! Всадник только знай коня своего нахлёстывает. А Ганс оставил трапезу, побежал за конём, схватил его за хвост. Конь на задние ноги присел, и всадник кубарем скатился прямо в канаву.

– Просил же: погоди, – упрекает Ганс. – Мне тоже в чистилище надо. Покажи дорогу!

Собрал он провизию, завязал в узел, навьючил коня и повёл его под уздцы, а всаднику сказал:

– Мы с тобой и пешочком пройдёмся.

По дороге поведал Ганс новому знакомому, какое у него задание от помещика и как он расправился со Старым Эриком. Тот в ответ отмалчивался, но дорогу помнил хорошо, и вскоре оба оказались перед воротами чистилища. Мигом скрылись конь и его хозяин, а Ганс остался ждать.

– Скоро мой попутчик вернётся и проведёт меня в чистилище, – размышлял Ганс.

Но никто за ним не пришёл.

Соскучился Ганс, принялся дубасить по воротам. Никто ему не открывал. Тогда разбил он ворота вдребезги своим посохом и вступил в чистилище. Вышел ему навстречу целый отряд бесенят.

– Зачем пожаловал, Ганс? – спрашивают бесенята.

– Задолжали вы моему хозяину оброк за три года, – отвечает Ганс.

Подивились бесенята этакой дерзости, хотели схватить Ганса, но отведали, каков его посох, и побежали к Старому Эрику, который всё ещё в постели лежал больной после озёрного происшествия.

Говорят ему бесенята:

– Явился силач с поручением от помещика, который Чёртовым озером владеет. Требует этот силач оброк за три года. Разнёс наши ворота в щепки, поколотил нас железным посохом – вот, взгляни, повелитель, – все руки да ноги у нас в синяках!

– Дайте ему оброк за три года! А лучше сразу за все десять! Только ко мне его не пускайте! – стонет Старый Эрик.

Собрали бесенята серебра и золота огромное количество. Ганс набил сумку монетами, на плечи взвалил да и пошёл к помещику. То-то перепугался помещик, завидев своего работника! Он ведь думал, что отправил Ганса на верную погибель.

А самому Гансу прискучило спину гнуть. Отдал он помещику половину монет и ушёл прочь. Уж как рад был помещик, что и богатство получил, и с Гансом по-дружески распрощался!

Остальные монеты отнёс Ганс своему отцу, кузнецу Басмусу. Но и с отцом не захотел он жить. Надоели Гансу смертные люди, и вернулся он к матери, на дно морское. С тех пор никто не видал на земле Ганса, русалкина сына.