Сказки моей жизни

КОВЕР-САМОЛЕТ

Годов восемь мне было, когда привезли меня летом в Саратов к отцу. Однажды отец, вернувшись с работы, сказал:

— Завтра пойдем смотреть, как человек на воздушном пузыре будет летать.

Я принялся расспрашивать, что это за воздушный пузырь.

— Сам никогда не видел, самому диковинка, — ответил отец. — Говорят, в пузырь напускают дыму, он и летит.

Утром мы пошли на Митрофаньевскую площадь. Было еще рано, но площадь уже была плотно запружена народом. Мы стояли около какого-то забора; за народом я ничего не видел и от досады готов был плакать. Отец сказал:

— Когда будут пускать пузырь, я тебя посажу на забор, — оттуда видно будет.

Рядом росло дерево, я хотел взобраться на него — это для меня было делом привычным, — но отец не позволил, потому что на мне были новые штаны и рубаха.

Вдруг толпа закричала.

— Надувают!

Все очень заволновались. Отец поднялся на носки, чтобы подальше увидеть. Он как будто забыл обо мне. Я тоже забыл, что на мне новые штаны, и в одну минуту очутился на дереве. Отсюда мне отлично было видно всю площадь. Море голов виднелось кругом, а в самой середине площади возвышался странный предмет, похожий цветом и формой на камышинский арбуз, но такой большой, что люди казались против него совсем маленькими. Это и был воздушный шар, или воздушный пузырь. Вокруг него было пусто. Ряды солдат сдерживали напор толпы. Народ возбужденно говорил:

— Надувают! Надувают!

На самом деле, шар довольно быстро увеличивался в объеме. Я видел горевший костер, вороха соломы, дым.

Наконец шар поднялся над толпой и закачался в воздухе. Его держали на веревках. Толпа словно закипела. Люди лезли одни да другого, чтобы быть повыше, увидеть больше. Взрослые мужчины полезли на забор, на который отец хотел меня посадить; забор затрещал и повалился. Бородатые дяди карабкались по дереву вверх и сердито кричали мне:

— Мальчишка, лезь выше, а мы здесь сядем!

Всюду кричали и ругались.

Странный мужчина, пестро одетый, вел на веревке рыжую свинью и пронзительно орал:

— Вот летун идет! Граждане, жертвуйте, кто сколько может!

Он нес большую тарелку, на которую люди клали деньги.

Я видел, как к шару привязали круглую глубокую корзину, в корзину досадили рыжую свинью, и сел тот самый мужчина, что собирал деньги. Солдаты держали веревки и постепенно их отпускали. Шар все поднимался и уже стал выше домов. Толпа теперь умолкла и смотрела не мигаючи. Вот и корзинка поднялась от земли. Мужчина махал флажком, что-то кричал. Свинья высунула морду из корзины и закивала. Вся площадь гулко хохотала.

Мужчина сделал знак флагом, и солдаты отпустили веревку. Шар быстро пошел вверх, увлекая корзину. Все кругом несмолкаемо кричали «ура».

Шар сперва поднимался прямо над площадью, потом стал отклоняться к Волге. Удаляясь, он быстро уменьшался. Народ ринулся с площади в улицы, вслед за шаром. Кого-то придавили, кто-то пронзительно закричал. Отец снизу звал меня:

— Слезай скорее!

И едва я слез, он схватил меня за руку, и мы что было силы побежали по улицам.

Шар летел над городом, над домами, потом полетел над Волгой. Вдруг облачко дыма поднялось над ним, и шар стал опускаться. Вот он опустился и опять полетел ровно. Из корзины выпрыгнула свинья, камнем полетела вниз. Вдруг над ней развернулся большой зонт, и свинья стала опускаться медленно и скоро скрылась за домами.

А шар полетел к Зеленому острову.

Когда мы прибежали на берег, шар виднелся далеко на острове, в зеленых кустах. Со всех сторон к острову плыли лодки. По набережной люди вели рыжую свинью. Толпа встречала ее смехом и криками. Это была та самая свинья. На лодке приехал с острова и сам летчик. С берега его понесли на руках.

Мы стояли на берегу до самой темноты.

Так я впервые увидел, как летал человек. Но как далеко это было до того сказочного ковра-самолета, о котором я слыхал от бабушки. Неуклюжий воздушный пузырь и мысли даже не подал мне сравнить его с ковром-самолетом.

Прошло много лет.

Однажды я прочитал в газетах, что во Франции изобретена летательная машина — аэроплан, и на этой машине изобретатель пролетел десять метров. Целых десять метров!

Это было летом. Мы все заинтересовались известием. Помню, большой компанией мы вышли во двор, отмерили десять метров, чтобы наглядно видеть, сколько пролетел изобретатель удивительной машины.

— Да, расстояние большое.

Но прошло немного времени, и я прочитал новое сообщение:

«Летчик пролетел сто метров».

Тут нам уже и двора не хватило, чтобы наглядно видеть, сколько пролетел этот летчик.

Потом третье сообщение:

«Аэроплан облетел Эйфелеву башню».

А потоми пошло и пошло — что ни день, то сообщение об успехах. Наконец и в России начались полеты. Я жил тогда в Ростове-на-Дону и долго сам не видел ни аэропланов, ни полетов. Первые полеты в Москве и Петербурге сводили всех с ума. Посмотреть на них собиралось народу по нескольку сот тысяч человек.

Когда был устроен перелет между Петербургом и Москвой, все газеты ничем больше не занимались, ни о чем больше не писали, кроме этих перелетов. Наконец летчики начали объезжать Россию и за деньги показывали свое летательное искусство.

Однажды в редакцию газеты, где я работал, пришла телеграмма:

«Знаменитые летчики Васильев и Кузьминский выезжают с аэропланами в Ростов. Будут летать с пассажирами».

Скоро к нам в редакцию явился устроитель полетов. Он просил, чтобы кто-нибудь из сотрудников газеты полетал на аэроплане и после написал об этом в газете.

Я немедленно согласился полетать. Товарищи принялись меня отговаривать:

— Что ты! Или жить надоело? — И указывали, как часто аэропланы ломаются и падают.

Я стоял на своем. На меня смотрели, как на сумасшедшего.

— Ну, летчик — это уж по необходимости, ему деньги надо зарабатывать. А ты ради чего будешь рисковать жизнью?

Ясное дело не в своем уме человек.

Летчики наконец приехали, побывали у нас в редакции. Оба говорили, что опасность очень маленькая, но им плохо верили.

Полеты были назначены на воскресенье, в три часа дня, на скаковом поле. Вход на поле был устроен по билетам за дорогую плату. Но уже часа в два все билеты были проданы, а тысячные толпы еще стояли у ворот. Много народу приехало из соседних городов, сел и деревень. Площадь и улицы около скакового поля были запружены густыми толпами.

На поле, возле средней будки, стояли два маленьких аэроплана, похожие на стрекоз. Они казались игрушками. Их провели мимо публики, чтобы все посмотрели на них вблизи. Летчики шли позади своих аэропланов и кланялись толпе. Толпа орала «ура», хлопала в ладоши.

Наконец летчики сели в аэропланы и один за другим взвились кверху, как голуби. Толпа безумствовала. Сначала летчики летали одни. Вот они оба спустились. Устроитель прибежал в будку, где я сидел, и крикнул:

— Идите, вам лететь!

Я побежал за ним. Аэроплан стоял на скаковой дорожке. Летчик Васильев сидел на нем. Позади него было маленькое сиденье для пассажира. Я быстро забрался на это сиденье. Мои товарищи все еще уговаривали меня:

— Не напрасно ли летишь?

Васильев искоса, подозрительно посмотрел на меня. Я потом от него узнал, как он боялся каждого пассажира.

— Посадил я одного, — рассказывал он потом, — уже высоко поднялись, а он вдруг от испуга схватил меня за руки, и мы едва не погибли.

Я заметил, что руки Васильева, державшие руль, дрожат от волнения. Это меня немного встревожило. «Значит, боится», подумал я. Я вдруг вспомнил все уговоры товарищей, все катастрофы, что были с летчиками до этого времени. Мне стало страшновато. Но раздумывать было некогда.

Места в аэроплане было так мало, что я грудью плотно прислонился к спине Васильева, а мои ноги вытянулись вдоль его ног, — так ребята катаются зимой на ледянках. Широкими ремнями меня привязали к сидению, — ремень по ногам, ремень вокруг талии.

— Шляпу снимите: все равно ветер сорвет, — сказал механик.

— Ничего, я ее поплотнее надвину, — ответил я.

Механик, улыбаясь, отошел. Васильев надел кожаную каску со стеклами и стал похож на водолаза. Механик подошел к пропеллеру, взялся за лопасти. Четверо рабочих держали аэроплан за крылья.

— Контакт! — крикнул механик.

— Есть контакт! — откликнулся Васильев.

Механик резко повернул пропеллер. Мотор вдруг заработал, пропеллер с ужасающей быстротой завертелся, хлынул ветер, и моя шляпа улетела далеко прочь. Весь аппарат дрожал. Я прижался плотнее к Васильеву. Он поднял руку, рабочие отпустили крылья, и аппарат покатился по дорожке. Трибуны, толпа быстро понеслись назад. Я ждал момента, когда мы оторвемся от земли. Мне казалось, я замечу. Но вдруг трибуны, забор, толпа поплыли книзу. Мы оторвались от земли, а я не мог этого заметить — так мягко и плавно поднялся аппарат в воздух. Я увидел площади, дома, улицы — под собой.

Это был момент, какого, кажется, не забудешь во всю жизнь. Необычайный восторг охватил меня. Вот я на ковре-самолете!

Мы поднимались все выше и выше. Весь город был под нами, как гигантский раскрашенный план. Дон вьется синей лентой. Задонские степи широко зеленеют и уходят вдаль. Села и станицы — Аксай, Батайск, Елизаветинская, Гниловская — с их белыми домами казались игрушечными. Вдали с одной стороны город Азов и море, а с другой — Новочеркасск, до которого от Ростова целых сорок километров.

Мы кружили над городом, над степью, над Доном.

Страшный ветер бил мне в лицо, мешал смотреть. Я впервые почувствовал, что воздух — это действительно материя и довольно грубая: по моим щекам, лбу и подбородку точно неслась обжигающая холщовая лента. Ветер был так силен, что, когда я поворачивал голову, я чувствовал, как волоски моих бровей передвигались от ветра в сторону. Такого ощущения я не знал ни до полета, ни после.

Никакого страха я не испытывал. Аппарат летел плавно, спокойно, сидеть мне было так удобно, что я будто забыл бояться. Только на поворотах, когда аппарат становился почти отвесно боком и мы, привязанные к нему, ложились в воздухе набок, я вдруг видел прямо перед собой глубину в тысячу метров и больше. И в самом низу мелкие букашки — люди. Это было жутко. Но момент — и аппарат опять летит прямо, опять я вижу бесконечные просторы…

Мы делаем еще круг, еще. Вот я чувствую в теле страшную легкость. В чем дело? Город, земля, толпа летят нам навстречу. Мы спускаемся. Это опять был замечательный момент.

Вот скаковое поле, ближе, ближе, мы уже перед трибунами. Мотор работает слабо, и я слышу глухой рев толпы. Аппарат катится по дорожке. Остановился. Прилетели.

Это был один из счастливейших дней моей жизни. Старая сказка сбылась. Вот он, ковер-самолет… Я сам летал на нем…

Да, да. Сказка сбылась. Выше леса стоячего, выше облака ходячего, через темя гор, через реки, моря и океаны теперь летают гордые люди.

Прошло двенадцать лет с того памятного дня, когда я летал впервые.

И вот летом 1925 года предложили нескольким писателям, и мне в том числе, полетать, чтобы потом написать об этих полетах. Для полетов я выбрал север — Архангельск и Белое морс, где до этого не был никогда.

Уже был август. По телеграммам я знал: самолет, на котором я должен отправиться в путешествие, прилетел в верховья Северной Двины, скоро будет в Архангельске. Я поехал ему навстречу.

Долгий путь через вологодские и архангельские леса, угрюмые, болотистые. На станциях — бородатые люди в звериных шкурах, остроухие собаки — лайки.

Чем ближе к Архангельску, тем суровее природа. Реки здесь неглубокие, с массой порогов и перекатов. Ближе к северу леса мельчают. Вдоль железной дороги часто попадаются выгора — места лесных пожаров. Черные мертвые стволы деревьев торчат на унылой равнине.

Недалеко от станции Тундра я впервые увидел очень печальную, хоть и зеленую равнину с редкими маленькими сосенками. Это и была тундра, которую я знал до сих пор только по картинкам.

Станция Архангельск находится на левом берегу Северной Двины, против города. На широкой, полноводной реке виднелся лес мачт. Пароходы, шкуны, шнеки, лодки густой толпой выстроились вдоль правого берега.

Город раскинулся на целые восемь километров. Он весь на низине. Ни холмов, ни пригорков. Пароходы на реке и заводские трубы на окраине города густо дымились.

Маленький перевозный пароход был битком набит пассажирами. С севера дул холодный ветер. Большая волна ходила по реке. Нам навстречу, от города, плыли лодки, в которых густо сидели женщины. Это возвращались крестьянки с базара. Волны плескались о борта лодок; казалось, вот-вот их зальет водой. Но женщины храбро гребли.

Стаи серых и белых чаек вились над водой. Океанские пароходы, груженные лесом, медленно шли по реке к морю. Наш перевозный пароходик перед ними казался малюткой.

Вечером я ходил по гавани. Множество парусных судов с рыбой стояло на причале. Вся гавань была пропитана удушливым запахом трески. Артели женщин и мужчин выгружали распластанную треску из трюмов прямо на мостовую, а с мостовой мужчины подбирали ее и клали в бочки.

Неумолчный шум несся из порта. Скрежетала и скрипела землечерпалка, гудели пароходы, слышался стук молотов, пыхтение машин… И странно было слышать их здесь, на далеком севере, за бесконечными вологодскими и архангельскими лесами, через которые я ехал сегодня и вчера.

Вечернее небо пылало красным огнем. Высокие облака громоздились горами. И немного ниже их над городом и над рекой носилась белая прекрасная птица — наш самолет, накануне прилетевший в Архангельск.

Толпы народа стояли на улицах, посматривая на чудесную птицу.

И странно было всем: вот тундра, вот бесконечные леса — и эта птица, летающая под облаками.

Все утро следующего дня мы готовились лететь в далекий путь — через Белое море. Наш самолет стоял на острове против Архангельска.

Команда самолета — пилот Копылов, командир самолета Вахламов, бортмеханик Клочко — работала молча, лишь изредка перебрасываясь отрывистыми словами. За долгий, трудный путь от Москвы до Архангельска они так привыкли понимать друг друга, что у них были исключены все лишние слова. Каждый знал, что делает, и делал молча.

Они сняли брезентовую одежду с самолета, и весь он, белый, четкий, диковинной птицей засветился на солнце, чуть покачиваясь на волнах. Вместо колес у самолета были «поплавки» — узкие, длинные лодки, закрытые со всех сторон. Налили в машину бензина и масла, сняли причалы. Пилот Копылов долго проверял рули — раз, другой, третий… много раз. А командир и механик осматривали каждый винт, каждую пружину мотора. Вот только тут — по их заботливости, с которой они готовили машину, — я впервые понял, что самолет требует исключительно большого внимания от тех, кто его ведет. В самом деле, не должно быть никакой оплошности, потому что маленький недочет в машине — и самолет не будет стоять в воздухе, а ринется вниз, и… смерть.

Наконец подготовка кончена. Пилот забрался на свое место, командир и механик — по поплавкам к пропеллеру, чтобы завести его. Повернули раз, другой, третий.

— Контакт!

— Есть контакт!

Мотор заработал. От пропеллера понесся вихрь, взрывая воду.

— Садитесь.

По доске я пробрался с берега на поплавок и влез в каюту.

Мы в каюте только двое — командир и я. Командир тщательно закрыл дверь. В переднем окне каюты мелькнуло лицо пилота Копылова.

— Готово?

— Готово.

В момент мотор ускорил ход, заработал, и самолет с силой сорвался с места, понесся. Поплавки забили по волнам… Впереди, как раз перед самолетом, — лодка. Она еще далеко, почти за полкилометра, но она мешает разбегу. Наш командир и пилот, делая знаки лодке, закричали, чтобы она повернула.

А на лодке радостно махали картузами, платками, приветствуя нашу птицу, и… не сворачивали в сторону. Самолет прошел мимо лодки очень близко. Мотор заработал сильнее, сильнее. За нами из-под поплавков бежала огромная волна с белым гребнем. Вдруг стук поплавков оборвался, и самолет сразу пошел ровно.

В одну минуту мы взлетели высоко над Архангельском. Город лег полуподковой вдоль реки, сжатый с трех сторон зеленой тундрой. Последний раз делаем круг, пролетая низко над домами. Прохожие, маленькие, как куклы, останавливаются, смотрят вверх. Над домами кое-где летают стайки голубей. Мальчуганы пускают бумажные змеи почти под нами. Очень красив главный проспект с трамваями и бульвар, отделивший зеленой рамой северную часть города от реки.

Мы делаем поворот. Самолет сильно кренится, и вот весь город прямо подо мной, и я смотрю на улицы отвесно с высоты. Такое впечатление, что дома, пристань — все валится. Общая катастрофа. Это жутко. И невольно клонишься прочь от окна. Но момент— и самолет летит опять ровно, забирая высоту.

Мы летим к северу, к морю. Архангельск уходит.

Мы летим над Северной Двиной. Под нами расстилается полноводная, широкая река, настолько важная и большая, что она не делает ни одного резкого поворота, как будто леса и равнины смиренно расступились перед ней, а она идет прямо, не глядя по сторонам, не выбирая дороги. Юркие речушки бегут к ней справа, слева. Но сверху, с высоты шестисот метров, и она кажется только светлой дорогой среди лесов. Куда ни глянешь — леса, леса; все пространство до горизонта занято лесами. Внизу они темно-зеленые, подальше — почти черные, а к горизонту — совсем синие. Океан лесов.

В лесах иногда блеснет озеро, как осколок зеркала. Села и деревни цепочкой тянутся вдоль берега. Дома стоят одной улицей. Лес прижал их к реке. Улица тянется на целые километры.

По реке плывет масса плотов. Сверху они кажутся аккуратными четырехугольниками, а бревна в них — точно борозды на распаханной полосе. Пароходы, карбасы, лодки под парусами — все это, как игрушки на синей глади реки. Белые чайки носятся над песчаными отмелями далеко внизу. Стаи уток и гусей, завидев нас, испуганно мечутся над рекой и летят прочь в луга.

С высоты сразу открылась вся дельта Северной Двины. Множество голубых рукавов разбросалось по зеленому полю. Далеко справа и слева засинели леса, а впереди завиднелось зеленовато-голубое море. Там и здесь на берегах попадаются белые пятна тундры.

Мы летим со скоростью ста двадцати километров. Переднее окно в нашей каюте все время отворено. Иногда пилот Копылов обернется, крикнет, помахает рукой, — это значит, мы подлетаем к чему-то исключительному, на что надо смотреть долго и внимательно. И тогда мы — Вахламов и я — крепче льнем к боковым окнам. Тогда мы в самом деле видим картины чудесные.

Далеко справа, на берегу моря, завиднелась белая башня маяка. Прямо под нами много извилистых речек, которые кажутся голубыми спутанными нитками. В воде у берегов чернеют затонувшие баржи, с высоты нам хорошо их видно. Везде по речушкам расставлены сети. А человека не видно. Только его избушки стоят кое-где по берегам. Самолет идет на высоте пятисот метров. Облака редеют и рвутся. Показалось солнце. Острова быстро проносятся под нами.

Наконец мы над морем. Я смотрю на часы. Мы летим только двадцать минут. Перед нами бесконечный простор, весь будто из голубого шелка. Волны, как маленькие рубчики, бороздят его лицо.

Солнце пробилось сквозь облако, и сразу все стало ярче и грандиознее. Светлые пятна бродят по морю. Тень самолета скользит по воде. Редкие облака спешат к югу, нам навстречу. Некоторые имеют форму великана, козы, рыбы. Иногда они пролетают под нами. Сверху они кажутся совсем белыми, как снег, и пушистыми, как вата.

Впереди широкая стальная полоса, похожая на нож, врезывается глубоко в темно-зеленый берег. Это Унская губа. По всему берегу моря и дальше вглубь — густые леса, и в лесах кое-где поблескивают озера.

В море показались отмели и камни. Здесь знаменитые Унские Рога — место крушения многих судов.

Самолет поворачивает в Унскую губу. Какая резкая перемена! Вода в губе совсем прозрачная. Видно все дно, со всеми извилинами и углублениями. Стаи уток и гусей мечутся при нашем приближении. Одна стая налетает на другую, сшибаются, ныряют в воду. Каким, вероятно, чудовищным хищником кажется самолет птицам! А птиц здесь тьма. Их стаи на фоне голубой воды кажутся черными пятнами. В губе всюду заборы в виде углов. Это для ловли рыбы. Сверху нам видно: рыбы много, и рыбы крупной. Большие стаи спокойно стоят в воде. Разбегаются, когда прямо над ними по воде мелькнет тень самолета.

Подул сильный ветер. Нас начало качать. Вода в губе покрылась рябью, потемнела. Солнце скрылось.

Десять минут мы несемся над губою к западу. Губа становится все уже. Самолет поднялся на восемьсот метров. Впереди, далеко за черными лесами, едва виднеется Онежская губа.

Часы показывают три. Унская губа кончилась.

Мы летим над болотами, лесами, озерами. Пилот Копылов берет большую высоту, чтобы в случае поломки мотора можно было долго планировать и добраться до удобного озера или болота.

Леса, леса… Я смотрю вниз. Огромные деревья повалены на землю, точно спички брошены в траву. Кое-где прохлыстнулись тропинки с деревянными настилками. Озера здесь великолепны — точно светлые чаши в зеленой оправе. На некоторых большие острова; сосны стеной встают прямо у берега, из воды. Много извилистых лесных речек. Нигде не видно человеческого жилья.

Онежская губа уже протянулась по всему горизонту. Голубые гористые острова с еле заметными очертаниями виднеются на ней.

Проглянуло солнце, и опять все стало необычно красочным. Наконец вот берег, и мы опять над водой. Голубые острова маячат впереди.

Мы повернули к югу, полетели вдоль берега. Теперь облака летят рядом с нами и выше нас. Мы их перегоняем. Быстрота самолета безумно увеличилась.

Когда показывается солнце, на море загораются яркие зеленые пятна. В воде у берега виднеется множество темных камней, точно мухи сидят на зеркале.

Берег очень извилист, покрыт крупным редким сосновым лесом. В лесу вьется неширокая дорога.

В стороне от берега, в лесу, на узкой светлой речке Вое, показалось село Кянда. Мы поворачиваем к нему, снижаемся. Село расположено по обеим сторонам речки. Через речку — мост. Избы чисто северные — большие, но с маленькими окнами. Мы кружимся над селом. Командир бросает листовки, пачки газет. Народ бежит из всех изб на улицу, бежит за листовками и газетами. По зеленому выгону мечутся овцы. Мужики на пашне держат лошадей под уздцы. Все волнуется. Только коровы равнодушны.

Десять минут летим вдоль берега Онежской губы к югу. Слева опять завиднелись село и река. Мы поворачиваем к ним. Это село Талицкое и река Талица. Над селом мы пролетаем только на высоте ста метров. Народ выбегает на улицу. Нам машут платками, шапками, гоняются за нашими листовками, что, как голуби, кружатся в воздухе.

Долиной Талицы опять вылетели к губе и здесь с высоты пятисот метров увидели вдали трубы заводов.

Это город Онега.

Уже половина четвертого. Значит, мы летим от Архангельска полтора часа. Онега — как на ладони. Мы быстро приближаемся к ней, забирая высоту.

Вот и город, почти весь новый, из золотых бревен. В 1919 году англичане сожгли его, а теперь он опять застроился, стал ярче прежнего. Мы кружимся над ним. А народ бежит по улицам к берегу. А там, чуть ниже пароходной пристани, горят костры — указывают место, где нам спуститься. Через реку плывет множество лодок. Черная толпа виднеется на обрыве. Мы садимся на воду, плывем к берегу.

Мотор смолкает.

Перед городом Онегой прилив поднимается на два метра. Мы прилетели в высокую воду. Река казалась полноводной, широкой. Прилив еще продолжается на, наших глазах. Река пухла: из моря шли волны. В сумерки мы покинули берег. Нам сказали: «Скоро начнется отлив». Мы закрепили самолет канатами, чтобы его не унесло. Утром, чуть свет, пилот Копылов, глянув в окно, вдруг крикнул:

— А где же река?

Это было очень неожиданно и смешно. Окна нашей комнаты выходили как раз на реку. Река вчера была здесь очень широкая, и в ней отражались тысячи огней заонежского лесопильного завода. Смеясь и удивляясь, мы все подошли к окну. В самом деле, реки не было. То есть не было той вчерашней полноводной реки, что мы видели. Была долина, и в долине немного воды, из которой сплошь торчали гигантские черные камни. Их было много, камней; в самой середине долины они тянулись сплошной грядой. Мы вышли на берег. Самолет, крепко привязанный канатами, стоял на сухом берегу метрах в тридцати от воды. Красноармейцы-часовые скучали возле него. Здесь стало видно: вся река ощерилась камнями; для разбега самолета перед взлетом не было места.

— Как же будем садиться, если и выше по течению река будет такой же?

Нас успокоили: прилив действует только на двенадцать километров.

— А выше?

— Выше пороги.

— Значит, тоже камни?

— Тоже камни. Что ж вы удивляетесь? Ведь по всей Онеге камни, до самого Белозера.

Это был сюрприз. Река, отмеченная на карте широкой голубой полосой, оказалась труднопроходимой. Как сесть на такую реку гидроплану?

Но путь у нас был только один — вперед.

В серый северный полдень мы вылетели из Онеги. Вылетели в прилив, когда река была полноводной. Но в пяти километрах от города, вверх, она сразу сузилась, метнулась в одну сторону, в другую. Берега у нее были высокие, но камней пока не было видно.

Через пятнадцать минут мы пролетали знаменитое село Подпорожье. Оно ниже Онежских порогов. Оно издревле славится своими лоцманами и своей семгой. Длинный забор для ловли рыбы тянется через всю реку. От села река сделала еще один поворот, и мы увидели пороги. Вода пенилась и бурлила, переливаясь по камням. Полосы и пятна пены, как белые разорванные кружева, неслись по воде. Черные камни усеяли всю реку. Пилот Копылов взял выше. За порогами река на минуту успокоилась. Она казалась светлым ручейком среди зеленых лесов. Потом снова завиднелись камни, белые потоки пены, пороги.

Мотор нашего самолета пел ровно и сильно. Нам надо было лететь семьдесят пять километров до первой остановки, села Чекуева. Мы верили, что мотор не сдаст. Пусть река в камнях и в пене, не страшно. Мы догнали черную высокую тучу. Подняться над ней было высоко. Мы врезались в нее. Хлынул дождь. С крыльев самолета вода срывалась тонкими серебристыми хвостиками. Земля и река в тумане. Но еще пять минут — туча осталась позади, опять перед нами открылись земные просторы — леса, озера и болота вдали, на горизонте.

Река была спокойнее; временами виднелись неширокие плёсы.

Вот-вот Чекуево, и мы сядем.

Наконец впереди завиднелось большое село, что приютилось в излучине реки, на мысу. На берегу горели костры. Это и было Чекуево. Костры — сигнал нам. Они указывали, где можно сесть.

Черная толпа стояла у берега. Над толпой плескались красные флаги.

Широкое плёсо реки голубело как раз там, где толпа. Там удобно сесть. Но мы увидели, что на самой середине реки плыл паром и что от одного берега до другого тянулся канат. И еще беда: с берегов телеграфные столбы шли к самой воде, — значит, над водой есть еще и проволока.

Самолет начинает кружить — один круг, другой, третий… Пилот выбирает, где сесть. Но сесть негде.

Пилот глянул к нам в каюту, покачал отрицательно головой и крикнул:

— Нельзя сесть!

Через минуту самолет поднялся ввысь и понесся дальше над Онегой.

Река опять забелела пеной. Опять завиднелись черные камни, как мухи на стекле. К обоим берегам надвинулся лес; изгибы реки стали круче.

Что же, сесть-то нам негде? Да негде. Если чекуевское плёсо, самое удобное на пути, оказалось неудобным, где же тогда сесть?

Я стал пристальнее присматриваться к реке. На берегу нас ждут сосны и ели, как пики остриями вверх. На реке — камни и пороги. Если сесть — значит умереть.

Пилот забирал все выше и выше, точно хотел улететь от враждебной нам земли. Мы летели высоко над лесами. Если сдаст мотор, мы упадем в лес и разобьемся. Командир Вахламов наклонился ко мне и крикнул:

— Это самая опасная часть пути. Если сядем, то…

Он не докончил и энергично махнул сверху вниз рукой. Я понял: если сядем, то будет смерть. В окошечке мелькали лица пилота и механика. Мы все переглянулись. И тут случилось что-то. Пилот Копылов вдруг странно выпрямился и запел. И почему-то разом мы все запели. В реве мотора нельзя было разобрать слов. Просто голоса. Мы трубили победные звуки…

Лететь над бездной, над смертью и петь — это было по-человечески хорошо и гордо.

А земля все подставляла нам пики своих сосен и елей. А извилистая враждебная река пенилась в порогах и камнях. Так, с песнями мы летели полтораста километров, пока у села Наволок не нашли удобное для посадки плёсо.

Поонежье — самое глухое место нашего пути. От железной дороги сто километров и больше. Пароход ходит только в северной части реки, а дальше его не пускают пороги и камни. Дороги в лесах трудные. Везде болота и топи. Через болота устроены гати из бревен; гниющие бревна в зыбких местах тонут, лошади вязнут почти по брюхо. Из-за такой трудности летом мало кто ездит на станции. Ходят пешком. Все же, конечно, перевезти кое-что бывает надо: снопы с поля, воду с реки. Перевозят на санях.

Странно было видеть непривычную для нас картину. Вот песчаная дорога, трава, деревья в цвету, а по дороге тянутся сани; на санях легкая кладь. Девушка или женщина сидит по-мужски верхом на лошади и правит.

Старые люди здесь еще крепко верили, что в каждом болоте живет чертушко с тремя телячьими головами. В лесах живет «он» — леший, в избе «домовой» — «хозяин», в банях — «банный», в овинах — «овинник». Огненный змей летает здесь — будто многие видели.

В непроходимых лесах здесь множество всякого зверья: олени, лоси, лисы, волки, медведи, рыси.

Медведи подходят к самым деревням. Везде нам жаловались на обиды, что чинит медведь крестьянину.

В одном селе медведь помял все овсы. «Каждую ночь приходил на полосу овес сосать. Весь посев лоском положил». В другом селе съел корову и лошадь. В селе Кянде медведи в одно лето съели восемь коров и пять лошадей, — совсем разорили крестьян.

Женщины и ребята, собирая в лесу грибы и ягоды, частенько встречают медведей.

Вот какой край.

И вдруг в этом краю наш самолет. Люди приходили за двадцать-тридцать километров, чтобы посмотреть на машину, на полеты. Приплывали на лодках, на челнах. Каждый раз, когда мы спускались на реку и подплывали к берегу, весь обрыв заполнялся густыми пестрыми толпами.

Наш командир вызывал желающих летать. Их находилось много. Ребята всегда и везде откликались тотчас и дружно:

— Дяденька, возьми меня.

Командир обычно отвечал им:

— Вы, ребята, молодые. Вы еще успеете полетать, у вас вся жизнь впереди. А вот не найдется ли кто постарше вас? Вот не хотят ли старички полетать? Им, может быть, летать не придется.

А старики мялись, трусили.

— Где же нам? Костей, пожалуй, не соберешь.

И вот в одном селе мы долго не могли найти, кто бы из стариков согласился полетать. Вдруг из толпы к самолету протиснулась худенькая старушка в рваной шубейке, беззубая, с клюкой.

— Не возьмешь ли меня, батюшка?

— Садись, бабушка.

Толпа ахнула, густо захохотала.

— Куда тебе, Калиновна! Ты там умрешь со страху! Иль упадешь, так и костей не соберешь! — кричали из толпы.

— Не умру, не упаду. А упаду, кости-то схоронят. Что там!

И, с трудом карабкаясь, залезла на крыло самолета и забралась в каюту. Она крестилась, когда самолет полетел. Толпа на берегу хохотала. Самолет долго летал над селом, над лесом, над рекой. Когда он сел, толпа плотно сгрудилась к самому берегу, чтобы видеть, как бабка Калиновна будет вылезать из самолета. Вылезла Калиновна из каюты, встала на крыле, и вот видят все — улыбается, смеется Калиновна от радости.

Всю-то жизнь рассказывала сказку про ковер-самолет да про Конька-Горбунка, сама думала: небылица то. Ныне сама летала, поверила…

Толпа подхватила старуху на руки, вынесла на обрыв.

Мы узнали, что бабка Калиновна — сказительница сказок.

— Рассказывает — заслушаешься. Старинные сказки знает, — говорили нам крестьяне.

Мы решили устроить вечер сказок.

В местной школе битком набилось народу. Бабка Калиновна пришла принаряженная: в красивом старинном, хоть и ветхом сарафане, в старинной «сорочке» — так зовут здесь головной убор; пришла такая праздничная. Она все улыбалась, и ее единственный зуб поблескивал в старческом рту.

Она нараспев сказала нам сказку про ковер-самолет:

И еще про Конька-Горбунка:

Такие чудесные сказки! А слушатели кричали ей:

— И про медведя скажи небывальщину!

Бабушка запела:

И все сразу подхватили припев, смеясь:

И опять бабушка одна:

И после каждой строчки толпа дружно подхватывала припев: «Небылица в лицах…»

И когда кончили петь, выступил наш командир:

— А теперь, граждане, я вам расскажу о нашем ковре-самолете, о нашем Коньке-Горбунке. Вы его сами видели, вот он стоит на реке под обрывом. Вековая сказка, о которой вам говорила бабушка, стала явью. Гордый человек победил воздух. Не сразу ему далась победа. Тысячи лет он стремился к ней, много сильных и смелых людей погибло в борьбе с воздушной стихией. Теперь человек летает.

…Летать по воздуху безопаснее, чем ездить по железной дороге. Крушения самолетов становятся все реже и реже. И скоро будут почти невозможны.

…Наш самолет поднимает только шесть человек. А уже построены самолеты, поднимающие по двадцать-тридцать человек, построят и еще больше. Нашей великой советской стране нужны такие самолеты. Они с неслыханной быстротой переносят людей из страны в страну, из одной части света в другую. Самолету везде дорога. Ему не надо ни шпал, ни рельс, ни сторожей, которые флажками и фонарями указывали бы ему дорогу.

…Я живу летом в деревне под Москвой. По понедельникам и пятницам из Германии над нашей деревней пролетает аэроплан. Ровно в семь часов вечера, не опаздывая. Пусть ветер, дождь, туман — в семь часов аэроплан летит. В деревне частенько говорят: «Летит. Семь часов. Сейчас стадо пригонят». Как, бывало, определяли время по поезду. «Вечерний поезд прошел — значит, семь часов…»

Таков был рассказ нашего командира. И всем он показался чудеснее, чем бабушкина сказка. Толпа шумно приветствовала командира.

А командир взял бабушку за руку, подвел к столу, и они двое кланялись шумной, смеющейся толпе.

Она — старая сказочница.

Он — сказочник новый.