Сказки тесного мира

Другое дело – речь. Попробуй Леопольд Плакса, красноречивый, в общем-то, человек, произнести любую фразу вслух, он столкнулся бы с массой трудностей. Во-первых, по причине учащённого дыхания произнести фразу: “Всё равно догоню”, равно как и любую другую, было бы невозможно. А даже если бы, с грехом пополам, это и удалось, то (во-вторых) нечего было и думать, чтобы фразу эту хоть мало-мальски верно интонировать, придать ей какой бы то ни было характер, осмысленность, настроение, не говоря уж о подтексте или красках эзопова языка.

После столь интенсивной пробежки беседа казалась предприятием вполне безнадёжным, поэтому Плакса втайне порадовался, что не поставлен в обстоятельства, при которых должен немедленно вступить в общение, в речевой контакт с себе подобным. Потому что, будь этот контакт насущной необходимостью сию же секунду, Плаксе пришлось бы не сладко, ему нелегко было бы расположить к себе собеседника, произнося слова по слогам, нагибаясь, упираться вытянутыми руками в присогнутые колени, судорожно поглощая беспомощным ртом непригодный для дыхания воздух, глупо улыбаться, покачивая головой из стороны в сторону, смущенно прятать глаза, коротко взглядывать в глаза собеседнику только для того, чтобы увидеть в них отражение жесточайшего ужаса своего нелепого положения.

А учитывая тот факт, что в роли собеседника в данном случае вообще выступил бы совершенно невзрослый ребенок, следовало ожидать одного из двух вариантов реакции на такое поведение Леопольда.

Вариант первый: испуг мальчика и его попытка к бегству.

Вариант второй: удивление, презрительное кручение у виска указательным пальцем правой руки, ковыряние тем же пальцем в недрах правой ноздри и удаление в избранном направлении.

Всё взвесив, Плакса почувствовал облегчение. Ему всегда нужно было проанализировать ситуацию для того, чтобы успокоиться и справиться с ней. К тому же, в процессе анализа значительно проще было перейти с бега на шаг. Достойнее. А то Леопольд уж было окончательно усомнился в своих способностях бегуна, в своих беговых, так сказать, качествах, а к появлению в сознании готовилось ощущение растренированности вообще, осуждение нездорового образа жизни, тягостных мыслей о необходимости что-то кардинально менять, зудящее предчувствие осознания общего личностного кризиса и многие другие, крайне вредные для самочувствия вещи.

Оправдав и объяснив ненужность и даже вред бега в данном конкретном случае, Плакса перешёл на бодрый, а затем менее бодрый (но не менее достойный) шаг и, продвигаясь вперед, занялся восстановлением дыхания по собственной системе.

Между тем, расстояние до неведомого мальчика сокращалось и уже можно было разглядеть коротко стриженый затылок и всё остальное, что уже было описано: скажем, белую рубашку, поверх которой крест-накрест синели хлопчатобумажные лямки свободных, до колена, шорт. Ребёнок шёл быстро, наждачно шаркая по крупнозернистому асфальту подошвами красных кожаных сандалий.

“Вот ведь... Сотрёт подошвы... никакой обуви не напасёшься”.

Впрочем, на место этой дикой мысли тут же явилась другая, более здравая. “Глупо как-то... Какое мне, собственно, дело...”

Мальчик шёл не оборачиваясь и раздражая самоуверенностью, свойственной человеку, даже не подозревающему о грозящих ему страшных опасностях.

Удивительно, но от этого идущего по шоссе ребенка исходил дух прямо таки нереальной, небывалой свободы. Плакса даже позавидовал, что помогло немного ускорить шаг и поравняться с путешествующим карапузом.

Мальчик как будто не заметил странноватого попутчика.

Некоторое время Леопольд молча вышагивал рядом, стараясь приноровиться к ритму движения малыша. Наконец это наскучило и Плакса решил обратить на себя внимание. Он прокашлялся, просвистел какой-то абстрактный мотивчик, затем пропел его на “ля-ля-ля” и, наконец, сказал:

– Здравствуйте.

Выглядело это нелепо, особенно если учесть, что ребёнок никак не реагировал ни на одно из производимых действий.

Плакса слегка обиделся и некоторое время просто шёл рядом.

Между тем, шоссе превратилось в длинный мост с невысокими перилами и плоско повисло над широкой темноводной рекой.

“Странно, – рассуждал Леопольд, – что в этой реке такая темная вода. Она почти чёрная, и лишь на некоторых участках видно низкое дно, заваленное всяким мёртвым хламом. Когда-то, помню, читал я о царстве мёртвых. Там была река – Стикс. Точно такая же, как эта. Просто один к одному.

– Стикс, – произнес он довольно негромко.

Мальчик по-взрослому повёл бровью. Но это осталось незамеченным. Плакса размышлял, глядя в раскалённую даль. “Возможно, он ничего не знает о Стиксе по причине немногочисленности прожитых лет...”

Ребенок вдруг тоненько засвистал, подобно маленькой экзотической птичке. Это продолжалось несколько секунд, а когда закончилось, Плаксе почему-то захотелось постепенно отстать от ребёнка, двигаясь всё медленнее и медленнее и, оторвавшись на значительное расстояние, припустить со всех ног прочь, подальше отсюда, к городу, к любимым многоэтажкам, кафе, метрополитену, утренним автомобильным заторам.

Влажная жара клубилась впереди над мостом. Заросли ив обрамляли берега реки этакой оправой черному агату вод.

Стайки резвых стрекоз запорхали кругом. Непонятно было, откуда они взялись в таком неимоверном количестве. Стрекозы были энергичны, но прямолинейны (не в смысле траектории, а в смысле какой-то общей непосредственности полета) и, присмотревшись, Плакса заметил среди этих крохотных вертолётиков нечто совсем иное.

“А среди этих стрекоз, кажется, имеются феи, которые резвятся в теплом летнем воздухе и изредка затевают с безмозглыми насекомыми короткие шутливые потасовки”, – почему-то литературно подумалось Леопольду.

Вскоре феи исчезли. Отстали. Видимо только рядом со Стиксом могут они нынче жить. Да и стрекозы тоже не рвались сопровождать путешественников, похоже, им даже с высокомерными феями было интереснее.

Но вот мост иссяк, и дорога снова заструилась средь жёлтых полей.

Хотелось пить. Плаксе, не мальчику. Мальчик, казалось, вообще не испытывал никаких человечьих потребностей.

“Интересно, если идти долго-долго, захочет он писать?.. Едва ли”.

Время шло. Леопольд снова обиделся. Так долго он пытается наладить контакт – и всё понапрасну. Такого ещё не бывало. Плакса не привык к такому обращению. В конце-то концов!..

Но тут он благоразумно предположил, что мальчик может быть глухонемым и терпеливо попытался привлечь его внимание серией жестов и условных знаков.

Плакса скакал на одной ноге, приседал на ходу, производил разные движения руками. Старания не увенчались...

В конце концов, рассвирепев, Лео Плакса забежал вперед и преградил дорогу маленькому чудовищу собственным телом.

Мальчик на мгновенье замер, как кукла, а затем, не меняя выражения лица, с той же недетской сосредоточенностью обошел Плаксу и продолжил движение.

Ошеломлённый Леопольд несколько раз возобновлял попытки препятствовать, но всякий раз получал порцию равнодушного игнорирования. Наконец Леопольд не выдержал и, в очередной раз преградив дорогу, сел на корточки, взял подошедшего мальчика за плечи и остановил.

Ребёнок удивленно посмотрел Плаксе в лицо, мимо глаз, нахмурился, попытался обойти препятствие, но, заметив, что его крепко держат, стал неистово вырываться из цепких леопольдовых пальцев.

Он извивался как уж, лицо его покраснело, сушка выпала, он попытался укусить мучителя за палец, непрерывно кряхтя и отбиваясь маленькими острыми кулачками.

А уж когда Леопольд Плакса приподнял ребёнка над землёй, мальчик совсем разобиделся, принялся лягаться и отчаянно заревел. Он плакал всё громче и громче, всё злее и злее, он уже рыдал, он орал на весь белый свет жутким, нечеловеческим голосом.

Плаксе вдруг стало страшно. Не хотелось, чтобы кто-нибудь увидел, как он обращается с детьми. Иди потом, объясняй... К тому же, вдруг мальчиков язык неожиданно развяжется при встрече с проходящим неподалёку... полицейским, к примеру?..

Леопольд поставил ребёнка на асфальт и с тихой досадой, очень укоризненно произнес:

– Плакса!..

Очутившись на земле, мальчик сразу же успокоился, подобрал сушку и уверенно двинулся дальше по шоссе.

Несколько минут Плакса озадаченно смотрел ему вслед, затем пожал плечами, тихо и задумчиво повторил: “Плакса...” После чего повернулся в противоположную сторону и сперва медленно, а затем всё быстрее и быстрее зашагал в сторону места, где проснулся (вроде бы) сегодняшним непонятным утром. В сторону города, в сторону жизни, как думал Плакса.

Солнце было уже так высоко, что ошпаривало, казалось, всю Землю. И уж конечно, оно не видело, не могло разглядеть со своей высоты развязку этой странной истории. Глядя на солнце, теперь уже пока нельзя было понять, что взошло оно сегодня почему-то не с той стороны. Впрочем, Плакса и не глядел.

Кругом истерически верещали птицы, шуршала на ветру пшеница (или что там растёт, уж не знаю, какая-нибудь асфодель), и Плакса вдруг попробовал представить себя маленьким мальчиком, шагающим в одиночестве по шоссе. У него не получилось, но он почувствовал, что если хорошенько поупражняться, можно и добиться, пожалуй, со временем, кое-каких результатов.

“Куда же он идёт?”

Плакса вдруг испугался. Потому что впервые не смог ответить на простой вопрос.

Минуя мост, он не встретил ни одной феи. Наверное, жарко стало, попрятались. Феи всегда прячутся, чуть что не так...

Прошагав еще несколько метров, Плакса вдруг остановился, обернулся с внезапной ненавистью туда, где в жарком зыбком воздухе исчез блуждающий мальчик и, срывая голос, прокричал, вкладывая в крик весь свой инфантильный накопленный гнев:

– Да пошел ты со своими сраными феями!!!.. Сопляк...

"СЛЕПОТА"

офтальмологическая

Однажды ему приснилась Марина.

Рогов продрал глаза, потом снова закрыл и, стараясь ухватить за хвост ускользающий в инобытие сон, вспомнил странную девушку. Чем же она его зацепила?.. Бледное лицо, чуть тяжеловатый подбородок, небольшой, немного птичий нос, чёрные глаза, чёрные волосы, невысокий рост, похожа на одну из тех иностранок, туристок… не наше лицо, не совковое. Взгляд, улыбка, выражение глаз… Вот что. Неуловимое свечение как бы изнутри, выражение покорности, кротости, и в то же время – безудержной распущенности: в жизни покорна, в постели – самозабвенна. Когда-то он уже говорил так своему приятелю об одной случайной девице, которая в сексе не умела ничего, но вела себя так, словно мужчина, который был рядом с ней (он) – самое дорогое, что было в её жизни. Наверное, проститутки, обладающие таким качеством, зарабатывают лучше других, потому что для мужика важно не умение, а отношение. Правда, та девушка не была проституткой. Просто случайная знакомая. Тогда ему панически не хотелось её отпускать, они засыпали и просыпались в перерывах между соитиями, переплетённые, как лианы в каких-то далёких ароматных джунглях, где никого нет и даже не слышно признаков цивилизации.

И вот теперь, в этой Марине он почувствовал такую же. Она была на дне его рождения с Леопольдом, тем рекламистом, который то ли чех, то ли прикидывался. Он как-то нелепо погиб, не слишком давно…

Открыв глаза, Рогов обозрел явно не свою комнату. Вместо потолка второй ярус кровати, справа книжные полки, зеркало, гладильная доска. “Где это я?..” И почти сразу вспомнил: у приятеля, продюсера “Дирижабля”, культовой рок-группы. Вчера он принёс Сане сценарий клипа, они пили текилу, обсуждали, вносили поправки…

Совершенно не болела голова и вообще, он как-то свежо себя чувствовал и даже что-то такое предвкушал особенное, сладко-волнительное. На тумбочке рядом с кроватью он увидел стакан воды и листки сценария. Отхлебнув из стакана, Рогов взял сценарий.

Иван Рогов

Одинокая птица

Сценарий видеоклипа группы “Дирижабль”

Посвящается И.Кормильцеву

Иллюстрируя первые аккорды вступления, на экране наплывом сменяются снятые крупным и средним планом белые и черные крылья, медленно и плавно вздымающиеся и опадающие перед объективом камеры.

Белое крыло, попадая в густую тень, последовательно, перо за пером, темнеет. Черные перья развернутого крыла, превращаясь в негатив, становятся белыми. Кадры сменяются медленно, изображения будто тают, накладываясь одно на другое, создавая ощущение сновидения.

Тонкие женские пальцы с длинными острыми ногтями, покрытыми черным лаком и похожими скорее на когти, осторожно приподнимая черные перья, расправляют, раскрывают перед нами крыло, словно веер.

Наплыв. Стремительно, но плавно мы летим по темным улицам ночного города. Минуя редкие фонари, мы видим, как на поблескивающем асфальте, опережая наш полет, вытягивается длинная крылатая тень; постепенно мы догоняем ее, она укорачивается, тает и, наконец, вовсе исчезает, чтобы с помощью света очередного фонаря снова вырасти.

Одинокий прохожий, повернув к нам лицо, прижимается спиной к шершавой влажной стене.

Наплыв. В темной ночной комнате на постели с черным, шелковисто отливающим бельем, спит наш герой – парень двадцати – двадцати пяти лет. На полу у кровати стоит пепельница с окурками, пустой бокал, оплывшая свеча, книга, открытая на репродукции врубелевского “Демона”, еще несколько книг, среди которых: “Мастер и Маргарита”, томик Лермонтова, “Молот ведьм” и “Демонология”. (Слишком явно!!)

Мужская рука осторожно проводит по “эбонитовым” перьям большого, матово поблескивающего крыла.

Крупный план. Молодая на вид женщина с пугающе-красивым, немного хищным и очень бледным лицом, гладкими черными с отливом волосами, струящимися вниз и сливающимися с черно-блестящими перьями крыльев, закрывает глаза и медленно запрокидывает голову, словно реагируя на прикосновение мужской руки к перьям.

Камера отъезжает. В переплетении ветвей женщина сидит, подтянув к подбородку колени и обхватив себя крыльями.

На стене комнаты появляется тень огромного крыла, взмахнувшего за окном. Тень замирает и плавно опускается к спящему герою, проводит по щеке, шее, плечу юноши, как будто огромная птица нежно гладит спящего. (Слишком литературно.)

По телу юноши легко скользит краешек тонкого черного пера.

Глаза героя закрыты…

Прямо в камеру пристально смотрит девушка-демон.

Наплыв. Словно находясь на большой высоте, мы видим, что на брусчатке лежат два безжизненных тела. Юноша, раскинув руки, упал лицом вниз. Рядом с ним, устремив застывший взор в небо, лежит девушка-демон с распростертыми по гладким камням крыльями.

Наплыв. На лице спящего оживают ресницы, они вздрагивают, глаза открываются.

Камера отъезжает. Мы видим, что парень сидит в амфитеатре университетской аудитории. Внизу, за столом у доски, восседает экзаменационная комиссия во главе с профессором - пожилой брюнеткой демонического вида. Один из студентов отвечает на вопрос билета.

Наш герой сидит задумавшись; перед ним чистый лист бумаги. Парень бросает взгляд на авторучку в своей руке, и мы видим, что собирается писать он отнюдь не ручкой, а большим черным пером. Юноша порывисто прячет руку с пером под столешницу и с опаской оглядывается по сторонам, проверяя, не заметил ли кто пера, затем осторожно поднимает руку и видит, что держит в пальцах обычную чернильную ручку.

Крупно глаза главного героя. Наплыв.

Хмурый пасмурный вечер. Парень, подобно огромному насекомому карабкается вверх по отвесной стене исполинского университетского здания. На каменной балюстраде, венчающей здание, словно гигантская птица, сидит девушка-демон. Она опустила крылья и хищно наклонила голову, словно поджидая свою жертву.

Студент в аудитории зажмуривается и легонько встряхивает головой, словно отгоняя наваждение; начинает что-то писать.

Наплыв. На одном из столбов каменного парапета, подтянув под себя ноги, сидит наш герой; позади него девушка-демон. Она обхватила, будто укрыла его крыльями. Парень смотрит вниз, девушка – вверх. Мы видим их профили. Ветер упруго треплет волосы, перья, одежду этой странной, почти скульптурного вида неподвижной пары.

Наплыв. Кроме заметно поредевшей комиссии и одного-единственного студента - нашего героя - в аудитории никого нет. За окном ярко светит солнце. Юноша вновь пребывает в состоянии полной отрешенности. Один из членов комиссии - желчный педагог в небольших круглых очках стучит ручкой по столу, чтобы привлечь внимание студента. Парень не реагирует. Глаза его широко раскрыты, но совершенно незрячи.

Наплыв. Девушка-демон поднимается, выпрямляется во весь рост и, распахнув крылья, легко вздымает их вверх. Парень поднимается вслед за ней. Вместе они начинают заваливаться вперед и вниз с каменной балюстрады.

Крупно глаза юноши.

Камера несется вниз к влажным булыжникам мостовой.

Женщина-профессор, нахмурив брови, что-то строго выговаривает студенту.

Парень в ужасе зажмуривает глаза и закрывает лицо сжатыми кулаками. С большой высоты мы видим, что на брусчатке, лицом вниз, раскинув руки, безжизненно лежит наш герой… Один.

Парень поднимается с места и бросается к выходу из аудитории. Профессор порывисто встает и резко, раздраженно окликает странного студента. Парень останавливается и оборачивается. Мы видим, что взгляд его стал нормальным, живым и осмысленным. На лице юноши появляется смущенная улыбка.

В сером небе, к единственной цветной точке этого фильма - кроваво-красной мигающей звезде, плавно взмахивая крыльями, улетает ставшая совсем маленькой, черная птица.

Пальцы нашего героя, крепко сжав, ломают и мнут большое черное перо…

Женщина-профессор принимает экзамен у студента. Наш герой держит в руке сломанную авторучку; по пальцам его текут чернила. Парень улыбается, словно вспомнив о чем-то давно минувшем.

-------------

Сумрачный, заполненный почти осязаемым табачным дымом бар, в котором плавно перемещаются силуэты людей. За барной стойкой сидят несколько человек. По переднему плану - главный герой. На стойке бара перед ним стоит бокал с виски и лежит черное перо, которое парень задумчиво вращает пальцами. Юноша сидит в профиль к нам, затем поворачивается затылком. Переводом фокуса наше внимание перебрасывается на второй план, где из-за спин и затылков других людей появляется хорошо знакомое нам лицо девушки-демона. Но теперь волосы у девушки светлые, а в выражении лица нет ничего демонического. Девушка легонько проводит по губам маленькими белым перышком; затем пристально смотрит в глаза парню; губы ее чуть заметно вздрагивают и в момент зарождения ее улыбки экран закрывает огромное белое крыло.

(Это слишком!.. Нужен ли вообще бар? Это намного дороже. Да и как-то по-американски. Твой Пип).

*

Поправки. Блять. Ну почему всякая тварь берет на себя право что-то менять в произведении, не понимая целого, не всасывая концепции, рассматривая сценарий дилетантски, не учитывая совершенно законов драматургии. А тут вообще, всё явно указывающее на контраст “демон-ангел” – убери!.. Эх, был бы жив Митяй!.. Хотя, собственно, чем бы он помог? Митяй всегда поддерживал того, кто башляет, и он, кстати, тоже ни хрена не понимал в драматургии. Так и было, и ничего с этим не поделаешь, и по-другому не скажешь, несмотря на то, что Митяй – покойник. Впрочем, незнание драматургии – не грех, и это не значит плохо думать об умершем. Иван вспомнил про нелепую гибель Митяя. Накануне он купил “Ягуар” и приехал к Пипу. Вся толпа пошла смотреть тачку. Митяй самодовольно рассказывал о машине и о себе любимом. Все втихаря завидовали, а девки мечтали уехать к Митьке ночевать. Все девки. Без исключения. Он тащился. Потом взял одну из девчонок и уехал, даже кокс нюхать не стал. А наутро выпроводил тёлку и поехал в деревню, к друзьям-художникам, далеко куда-то… за Тверь, что ли… Ну и не доехал. Врачи говорили, умер быстро, почти сразу… А “Ягуар”, кстати, не очень пострадал, кузов только помят, крыша, да фары разбиты, ослеп, стало быть…

Ну, всё. Рогов проснулся окончательно, посмотрел на часы. Дааалеко за полдень. Ну, это обычный вариант в доме Пипа: отбой в четыре утра, подъём в три дня. Так что, сегодня даже рано. Он вспомнил Женьку, защемило сердце, но он быстро отогнал злые мысли о том, что рон-н-ролл засосал, а от этого страдает хорошая девушка, которая наверное по-настоящему Рогова любит…

Рогов открыл дверь, успел услышать голоса на кухне и, сделав шаг, оказался в ванной. Умывался и принимал душ он долго – любил: тёплая вода, живыми струями обтекающая тело, миндальное мыло, толстое мягкое полотенце. Последние несколько месяцев после того, как он психанул и ушёл из дома на два дня, бросив плачущую Женьку, Рогов так часто ночевал у Пипа, что чувствовал себя лучше, чем дома.

Набросив на влажное тело белый махровый халат общего пользования, Рогов вышел в мир. Сначала он прошёл в гостиную. Там выяснилось, что Пип ещё не вставал. В большом кресле перед телевизором целовались в глубокий засос Артур, лидер группы “Район”, и солистка той же группы Матильда, девушка афро-азиатского происхождения. “За ночь не нализались…” Мысль была не злая, даже не раздражённая, скорее, отеческая. Хотя, почему? Артур старше, да и поизвестнее будет. Ладно, неважно. Главное, что отвлеклись и сообщили, что хозяин почивает. Пивка бы. Или чаю, в крайнем случае.

Когда Рогов зашёл на кухню, его словно шарахнуло током высочайшего напряжения. Он вошёл, увидел и сразу же вышел. Он вышел в коридор, заглянул было снова в гостиную, но передумал, прошел в спальню и сел на огромный сексодром, где под одеялом заскорузла свалка из неопределённого количества разнополых людей. Они спали. Рогов сел на чью-то ногу. Владелец простонал что-то сексуально-неопределенное, но ногу убрал. Ничего этого Рогов не заметил. Он был в шоке. Он просто сидел в затемненной спальне, наполненной сном, запахом семени и перегара. Лицо его окаменело, а в голове лихорадочно неслись обрывки мыслей. Как при быстрой перемотке видео: общий смысл ясен, а вот сформулировать содержание трудно. Общий смысл промотки мыслей был: ни хрена себе! Откуда?! Бешено колотилось сердце. Нужно было что-то делать. Он вернулся в ванную, открыл воду и подставил голову под струю. Штамп, конечно, но помогло. Он вытерся и вышел в коридор. Из кухни слышались голоса. Артур, Матильда и…

Рогов вошёл в кухню, сказал всем “доброе утро” и стараясь не смотреть на… открыл холодильник, выудил бутылку “Хайнекена”, вскрыл, сделал большой прохладный глоток и сел к столу.

– Привет, – ласково и чуть насмешливо сказала Марина, та самая девушка, которая ему только что снилась.

– Привет… – Рогов умел скрывать эмоции… кажется. – А ты здесь как? Вечером тебя не было вроде.

– А я утром приехала. Я с Пипом давно дружу. Он, правда, занят, у него там целый выводок малолеток… А ты?

– Я?.. Я недавно. То есть… Ну так, относительно. Хочешь пива?

– Уже.

Она показала бутылку, которую держала в руке, в узкой руке с тонкими пальцами, и улыбнулась так… так особенно… как будто он, сценарист Иван Рогов, был самым близким ей человеком. И всё его смущенье мгновенно растворилось в кухонном солнце и тихой музыке; незаметно исчезли куда-то Матильда с Артуром, а Марина подсела поближе, и скоро они уже целовались, покусывая и облизывая друг другу губы и языки, словно истосковавшиеся любовники.

От неё пахло солодом и дорогими сигаретами, а ещё чем-то таким… очень женским. Хотелось бесконечно шептать что-нибудь в её нежную ушную раковинку и одновременно исследовать пальцами таинственное отзывчивое тело.

– Ты мне приснилась сегодня.

– Я знаю. Я о тебе думала.

– Я люблю тебя.

– Я люблю тебя.

Вот так они и встретились, и так случилось, что впервые он овладел ею на кухне своего приятеля, удачливого продюсера популярной рок-группы. Или она им овладела. Не будем вдаваться в подробности. Да и кто их разберёт, влюблённых?..

*

Роман был бурный и продолжительный. Скоро Марина поселилась у Рогова и стала как бы женой. Сначала он был счастлив, а через год затосковал. Марина ему надоела. И стала напоминать драную городскую ворону, не внешне, как-то… по сути. Рогов всё чаще вспоминал свою Женьку.

Марина и сама всё чувствовала, только делала вид, что не понимает. Когда его не было дома, она рыдала о своей неразделенной любви и не знала что же ей делать. А он ежедневно обдумывал как бы с ней помягче, но поскорее расстаться. Он стал реже приходить домой, она не устраивала ему истерик – знала, что нужен повод. Если они выходили куда-нибудь вместе, он откровенно пялился на всех баб. Она скрежетала зубами, но при этом мило ему улыбалась.

Теперь, когда он уходил из дома, она тоже собиралась и куда-то уходила. Так они жили ещё полгода.

А потом Рогов стал хуже видеть. У него просто катастрофически падало зрение.

Однажды утром он проснулся, открыл глаза и увидел полную темноту. Он потёр глаза руками, темнота вспыхнула северным сиянием, но осталась все равно темнотой. Он позвал Марину.

– Что со мной? Я ослеп?

– Да, ты ослеп, любимый.

– Но почему? Что за бред?

– Я же не врач…

– Так надо вызвать врача!

– Хорошо, я сейчас позвоню.

Она позвонила врачу. Врач приехал и осмотрел Рогова. Он сказал, что можно лечь на обследование в глазной институт, но… судя по тому, что он обнаружил, насколько он может судить… недуг неизлечим – у Рогова… врожденная слепота. Рогов захлебнулся от гнева и ужаса, и Марина поспешила проводить изумлённого доктора.

Постепенно Рогов успокоился. Она дала ему сильное средство. Он лежал на диване, а она сидела и держала на коленях его голову. Она гладила его волосы и лицо, и монотонно шептала, как будто произносила какое-то заклинание:

– …я слишком долго искала тебя и ждала, разбрасывая других мужиков, я не хочу так просто, как все эти дуры, потерять тебя, ни за что, теперь ты мой мой любимый мой единственный только мой только мой только мой только мой только мой только мой только мой только мой только мой только мой только мой…

Он лежал и слушал её в слепом оцепенении, будто во сне, задыхаясь от омерзения и отчаяния. Постепенно он успокоился и действительно стал засыпать, а, засыпая, снова стал видеть – ему уже почти снилось, что Марина превращается в огромную чёрную птицу с бесстрастно-хищным лицом. Она поглаживала его большими блестящими перьями, убаюкивая и произнося какие-то тихие фразы на неведомом языке птиц… И Рогову хотелось уснуть в этом неплотном ещё, каком-то дурманящем сне, но он боялся уснуть, боялся уснуть, потому что не знал, куда она клюнет его в следующую секунду.

"ВУЛЬФ"

компьютернографическая

Старым злым игрушкам

Исчадие ночи

вышло на промысел;

воины спали,

уснула охрана

под кровлей высокой,

из них лишь единый

не спал...

на горе недругу

ждал он без страха

начала схватки.

“Беовульф”, гл. 11.

Штатный сотрудник крупной фирмы – менеджер Леонид Вовк – работник исполнительный, аккуратный и тихий – страстно полюбил персональный компьютер, новый, недавно появившийся в отделе связей с общественностью, сверкающий пластиком и стеклом аппарат.

Не подумайте, что Леонид на нём работал! Что вы! Для полноценного, продуктивного исполнения ежедневных служебных обязанностей Вовку вполне хватало неплохого телефонного аппарата с кнопочным набором номеров, хорошей большой книги для записей и отличного (хоть и небольшого) японского калькулятора...

На компьютере Лёня играл.

Не то, что бы он занимался этим в рабочее время менеджера, – нет. Он занимался этим в другое время. Тоже в рабочее, но позволяющее данное занятие вполне. Дело в том, что Вовк подрабатывал в своей же фирме охранником, стерёг в ночное время сутки-через-трое этаж, на котором трудился днём менеджером. Вообще это не положено, но был Леонид настолько обаятельным человеком, что начальство охотно закрывало глаза.

Обычно в день после ночного дежурства Леонид работал неважно. Глаза закрывались сами собой, голос звучал слабовато, убедительности в аргументации не наблюдалось, да к тому же ещё и голова чаще всего раскалывалась (в переносном, конечно же, смысле).

А всё потому, что в отличие от сослуживцев, охраняющих двенадцать этажей громадного офисного здания, ночь он проводил беспокойную, бессонную, крайне напряжённую и даже нервную, поскольку так верил в происходившее на экране компьютера во время своих виртуальных утех, что отдавался этому занятию весь, тратя невообразимую массу энергии на то, чтобы победить полчища неведомо откуда берущихся фашистов.

Именно фашистов, а не смехотворных монстров, полуящеров-полуголемов других "стрелялок”, которые казались ему чересчур уж мультипликационными, не взаправдашними. Фашисты – дело другое. Они были вполне реальны, мундир — вещь основательная и убедительная, и даже каски и автоматы в безжалостных руках поблёскивали металлом, добавляя ощущения опасности.

Компьютерно грамотный читатель конечно уже догадался, какую именно игру полюбил Леонид.

Названия её Леня не понимал. Только улавливал в нём что-то немецко-фашистское, жестокое; похожие на волков овчарки в некоторых комнатах бесконечных лабиринтов игры хоть и подтверждали правильность ассоциаций, но не объясняли сути. А ещё слышалось Вовку в названии что-то почти родственное.

Но самое главное – игру эту Леня выбрал из десятка других. Его устраивало всё: графика, динамика, “сюрпризы” в стенах.

Проходя девять уровней очередного раздела, Леонид с трепетом и азартом ждал последней, заключительной, наиболее сложной схватки. Это повторялось уже восемь раз и до сих пор не приелось.

Пока ты проходишь восемь уровней с полчищами солдат, то отвлекаешься, забываешь о финале предыдущего раздела, и потом, оказавшись в очередном финале, в последнем... круге, что ли, – испытываешь новый испуг и получаешь дозу адреналина...

Сегодня Леониду предстояло завершить игру, пройти последний уровень последнего раздела. Вовк не задумывался о том, что будет дальше: найдёт ли он другую увлекательную игрушку, или начнёт сначала, – сейчас это не имело никакого значения, – важно было победить с первого раза плюс не разочароваться: последний и главный монстр не должен был оказаться хлипким и неинтересным.

Начало Леня знал хорошо.

Ты нажмёшь пробел, сдвигающий дверь, войдёшь осторожно, покрошишь в салат беспечных солдафонов (их на этом уровне мало, только в самом начале), и пойдёшь по тихим, пустым виртуальным коридорам, пока не выйдет он. И вот тогда держись! Стреляй, убегай, возвращайся, снова стреляй. И так до бесконечности, – до победы или до поражения. У тебя есть бесчисленное число попыток, если ты умеешь правильно сохраняться. Нужно набрать определённую комбинацию на клавиатуре после того, как сразил множество врагов и вышел за дверь, в тишину и безопасность. И если тебя после этого сохранения убьют, ты вернёшься не в начало уровня (как бессмысленный “чайник”), чтобы всё начать заново, а именно к этой двери, за которой ты всех уже уничтожил. Очень удобно, не нужно терять времени попусту. Ещё более удобная комбинация – полное возвращение своему герою (себе!) жизненных сил и боеприпасов. Эта операция была для Вовка почти запретной, не джентльменской, и использовал он её только на последних уровнях, где битва велась не на жизнь, а на смерть, и где действовал монстр, которого не только одиночными выстрелами, но даже полноценной, продолжительной очередью из пулемета вряд ли убьешь.

Мало того, что враг был почти неуязвим, он ещё и атаковал. На разных уровнях они (все его ипостаси) стреляли, швыряли, плевали чудовищными зарядами, от которых можно было спастись исключительно бегством. Но если уж в тебя попадала такая плюха, ты тотчас погружался в красный пол, что означало твою безоговорочную виртуальную гибель. Это, конечно, не смертельно в реальности, но довольно неприятно для самолюбия и страшно подогревает азарт и мстительность.

Леонид курил. Не то чтобы он нервничал, не подумайте. Уж не настолько влиял на него этот электронно-пластиковый ящик с экраном и кнопками.

Нет, конечно, компьютер оказывал определённое воздействие на жизнь Леонида, но власть его была кратковременна и не распространялась на жизненно важное.

Иногда, к примеру, заходя в лифт и оставаясь в тесной кабинке один на один с раздвижными дверьми, Вовк думал, что хорошо бы сохраниться, а то вот сейчас разъедутся створки и расстреляют его в упор кровожадные воины. А продвигаясь осторожно по любому коридору и приближаясь к повороту, он очень хотел, скользнув вдоль самой стены на цыпочках, потихоньку выглянуть за угол и сразу спрятаться, отбежать в сторону, подождать, не появятся ли враги, чтобы быстро уложить их, разоружить и двинуться дальше.

Но, собственно, и всё. Кроме таких вот смешных инерционных ощущений, да ещё, может быть, некоторой затравленности и пришибленности в первые тридцать-сорок минут после многочасовой игры, Леня не испытывал ничего пугающего и ничего похожего на синдром компьютерной зависимости.

Вовк не думал о компьютере всё время, мог легко оторваться от игры в самом разгаре, если требовали обстоятельства, и не чувствовал какого-либо необычного огорчения. Словом, поводов для беспокойства у Леонида в вопросе отношений с компьютером не было. И даже была одна положительная, по его мнению, сторона. Конечно, Лёня не относился к этому новому ощущению всерьёз, не мог говорить о нём применительно к реальности.

Он как-то перестал бояться смерти, где-то глубоко... даже не в голове – это почти не осознавалось – скорее, в сердце, засела уверенность, что если использовать правильную комбинацию кнопок, то в случае гибели вернёшься живым в нужную тебе точку пространства и времени.

И всё-таки Леня курил. Просто он курил в жизни. Немного, правда, и предпочтительно хорошие сигареты, но...

На столе светилась лампа, небольшой фрагмент провода которой неведомо отчего расплавился и оголился; рядом лежала изолента – Леонид ещё днем думал заизолировать опасный провод, да закрутился, отложил на вечер, а потом просто забыл.

Под лампой уже стояла большая чашка горячего чая с вареньем – непременный атрибут леонидовых ночных бдений.

Всё было тихо-спокойно. Тишина колдовала и пророчествовала. Вовк готовился к битве.

Табачный дым скручивался в туманности, спирали галактик, зависал живыми клубами в полутёмном офисе.

За морозным окном в комьях холодного света фонарей ветер перемещал роты снежинок от здания, в котором нёс службу на ночном посту Леонид Вовк, к троллейбусному парку, где тесно жались друг к другу железными боками неповоротливые вялые машины с замерзшими опущенными рогами – странно холодно было той ночью в Москве, – а ещё добирался снег до казарм красного кирпича, где, объединённые идеей воинской части, отходили ко сну утомлённые защитники родины. Леонид никого не защищал, но парадоксально чувствовал какое-то родство с этими спящими воинами. Возможно, так он настраивался на решающую битву.

Когда очередной окурок не поместился в маленькую офисную пепельницу, – “односпальную”, как называла её всегда пахнущая возбуждающе сладко секретарша шефа Марина (с которой у Лёни случился как-то нелепый мучительный микро-роман), – Леонид понял, что его час пробил.

Глянув на часы, Вовк, как обычно, испытал секундное головокружение и холодящий страх – показалось, что время остановилось. На этот раз Леня решил взять себя в руки и не стал дожидаться, когда секундная стрелка двинется дальше.

Включился и тихо загудел компьютер, засветился экран монитора; Леонид сосредоточился и пробежал пальцами по клавиатуре.

Растаяла таблица “Нортона”, выплыла из небытия картинка-обложка любимой игры, Леонид нашёл свое имя в меню и... вот он, последний уровень, дверь, за которой ожидало неведомое, едва слышно потрескивая электричеством и гудя, таинственно и отдалённо.

Небольшой портрет воина. Он ещё не ранен, кровь не струится со лба и ни один синяк не украшает мужественного лица. Воин настороженно водит глазами по сторонам. Он не похож на Леонида, виртуальной сущностью которого является, на полненького невысокого человека в роговых очках, с русыми вьющимися волосами и неухоженной бородкой-эспаньолкой, совсем не похож, но это никогда не волновало Леню, – во время игры лица героя, компьютерного Вовка, не видно, есть только война и ствол в нижней границе кадра.

Леонид бросил беглый взгляд на индикаторы и окошки параметров. Боеприпасов – полный комплект, оружия – тоже: нож, пистолет, автомат, пулемёт. Всё в порядке. Здоровья полные закрома, жить – восемь жизней. Нажимаем пробел.

Дверь медленно сдвинулась. Вовк проник внутрь виртуального мира, словно поплыл вперёд, в экран, а весь реальный осязаемый мир как бы исчез.

Шлюз. Никого. Ещё три двери. Пойдём в среднюю.

Вот они!

Леонид применил традиционную тактику. Заглянув в новое помещение, стремительно сдал назад и притаился за углом в ожидании. Дверь оставалась открытой. Сейчас появится один, другой, третий...

Леонид “поливал”. Почти каждый выстрел попадал точно в цель. Враги падали, как кукуруза. Леня быстро подбегал, с приятным электронным писком присваивал коробки с патронами – таковы уж законы войны – и, отступив на исходную позицию, продолжал стрелять.

Наступило затишье. Быстро сохранившись, Лёня прошёл в смежное помещение. Ничего особенного. Несколько ниш, две боковые комнаты, в одной стоят ровными рядами коробки с патронами, в другой — здоровье и силы: белые чемоданчики с красными крестами на боку и миски с разноцветной виртуальной едой. В эти ниши можно будет вернуться с последнего поля битвы, слегка подкрепиться.

Дверь. Последняя? Лёня не знал. На этом уровне он ещё не был.

Перед дверью сохранился и, секунду помедлив, легонько стукнул пальцем по кнопке пробела.

Дверь поползла в сторону. Выстрелы. Трое или четверо солдат, как показалось Вовку, непривычно суетливо бросились навстречу.

Несколько секунд понадобилось для расправы – Леонид почувствовал, что становится по-настоящему опытным игроком.

Сохранение. Несколько шагов. Длинный, холодных тонов зал. Стены и пол из непрозрачного голубоватого льда. Посредине – кубическая конструкция непонятного назначения. Дверей к кубе нет.

Пройдя несколько метров вдоль стены куба, Леонид опасливо выглянул из-за угла. Дальняя стена зала была неоднородна. Три нешироких проёма разрезали её и приоткрывали какие-то помещения. Он там. Совершенно точно он там. Какой он, чем вооружен? Насколько быстр и силён?

В нише мелькнула фигура. Ещё несколько шагов.

Леонид заглянул в проем и тотчас отскочил за угол куба, приготовившись пострелять. Монстр не появлялся.

Леонид повторил манёвр, и лишь на третий раз, когда решил не убегать далеко, в проёме снова наметилось какое-то движение и из-за стены вышел... Доктор.

Представьте себе Вия, облачённого в белоснежный медицинский халат и шапочку, с румяным как булка лицом.

В исполинском кулаке Доктор держал здоровенный шприц, предназначенный, как минимум, для внутривенных инъекций слонам.

На лице Доктора не было обычного свирепого выражения, присущего монстрам последнего уровня, скорее он выглядел грустным и встревоженным.

От неожиданности Вовк обомлел и с большим опозданием нажал кнопку. Пулемётная очередь ушла ровнёхонько в грудь Доктора, не причинив ему никакого вреда. Лёне показалось, что Доктор даже усмехнулся, во всяком случае, какое-то движение мелькнуло на широком виртуальном лице. И сразу же вслед за этим Леонид увидел летящий прямо в него шприц. Увернуться Вовк не успел, и сверкающее стеклом и металлом копьё мгновенно лишило воина трёх четвертей его жизненных сил.

Доктор приготовился повторить, в его руке сверкал ещё один шприц, но Леонид уже мчался прочь, за пределы ледяного стерильного зала, пополнять утраченные ресурсы. Забрав половину еды и боеприпасов из открытого тайника, Лёня вернулся.

Теперь, не вылезая из-за угла, наносил он короткие удары очередями и убегал.

Доктор уже не улыбался, но и не падал. Он шёл за Лёней по пятам и швырял шприцы.

Незнакомый ужас охватил Леонида. Уже несколько раз он возвращал себе полный боекомплект и здоровье, выпустил по крайней мере десяток удачных очередей! А Доктор всё ещё жил! Более того, он изменялся. Его движения стали порывистыми, а лицо посерело и быстро приобрело волчьи черты. Такого не было ни на одном уровне этой игры.

Обычно после нескольких точных попаданий достаточно было пустить чуть более длинную очередь в грудь чудовища, и оно грузно падало навзничь. Потом нужно было подойти, забрать ключ для перехода на следующий уровень и посмотреть повтор победы в хорошей степени замедления. Это были любимые мгновенья игры. Сейчас Леонид думал только об этом, предвкушал победу, суетился и ошибался, пули все чаще летели мимо. Леонид понял, что едва успевает сохраняться и пополнять запасы. Постарался успокоиться, ушёл за дверь, сохранился, собрался с мыслями, вдохнул и вошел.

Монстр стоял прямо перед ним. Стоял и смотрел Леониду в глаза! Как это возможно? Это же иллюзия, виртуальность! Но Доктор-оборотень смотрел, странно, почти сострадательно, словно хотел о чём-то предупредить, не швырял свой шприц, не двигался, губы что-то шептали.

Звука не было. Ночью Леонид отключал его, интереснее было сражаться в тишине. Несколькими простыми манипуляциями Леня вернул игре звук.

По гулкому ледяному коридору ползло шипящее, хрипло произносимое слово: “Искейп, йскейп, искейп.... ”

Судорожно нажав “огонь”, Лёня не отрывал пальца до тех пор, пока Доктор не рухнул на пол.

“Померещится же такое...”

Леонид провёл ладонью по лицу и потянулся за сигаретой. Неожиданно ему показалось, что Доктор пошевелился. Рука Вовка скользнула и опрокинула чашку с чаем, затем инстинктивно дёрнулась вслед, спасти положение и, одновременно с остатками холодной тёмно-коричневой жидкости, пальцы коснулись оголённого провода.

Короткая вспышка, электрический треск, клуб дыма, короткий мучительный вскрик, и Леонид тяжело уткнулся лицом в клавиатуру, мёртвая лампа упала, а экран монитора щёлкнул и стал медленно гаснуть.

Некоторое время ядовитая точка в центре экрана ещё светилась, но вскоре и она потухла. Наступила полная темнота...

...темнота была липкой и долгой, тёплой и непривычно тихой. Казалось, все звуки выключены и не слышно даже дыхания. “Как же меня угораздило?.. Хотел же заизолировать... Зараза... Надо как-то подниматься, сходить за помощью, позвонить в конце концов...”

Руки не чувствовал. Более того, совсем не чувствовал тела. “Парализовало!..” – обожгла мысль. Лежал или сидел – неизвестно. И ещё. Смутно помнил кое-что из последней ночи, но не мог вспомнить прошлого. “Так... и память потерял... ну дела...”

Попытавшись крикнуть, раскрыл рот и напряг голосовые связки. Ни звука. Так и лежал... или сидел, неведомо где, неведомо сколько, не мог даже высунуть язык и полизать стол или пол, чтобы убедиться в том, что существует пространство.

Глаза, казалось, могли видеть на триста шестьдесят градусов, но кругом была полная тьма. Чувства тоже стали стираться, выравниваться; скоро ничего не мог вообще. Не видел, не слышал, не обонял, не осязал, не мог говорить, не помнил, не ощущал и почти не мыслил...

...вернулся слух – смутно знакомый звук – гудение и тихий электрический треск... в мыслях пронеслось: “В бой! Твоя битва!”

Яркий свет. Отдалённые выстрелы. Шаги. Сколько силы в этом незнакомом теле!..

Осмотревшись, обнаружил вокруг себя ледяной зал; вместо дальней стены – экран. По ту сторону плавно покачивалось огромное, размытое человеческое лицо...

Ощутил в руке холодное стекло шприца.

Наступила полная ясность.

Белый халат хрустел крахмалом, шапочка туго стягивала голову. Узкий проём обжёг плечи ледяным прикосновением. Неожиданно в грудь ударил горячий поток безвредных, но неприятно щекотных пуль.

Тогда тот, кто был когда-то Вовком, поднял руку и, скорчив свирепую гримасу, швырнул шприц в размытое пеленой экрана лицо.

"ПТИЦЫ И ЛЮДИ"

орнитологическая

Глава первая

СНЫ

Сан Санычу снились птицы. Птицы в небе. Небо в птицах. В ярких и серых, потрошённых и водоплавающих, нелетающих и ископаемых. Небо в голубях и воробышках, лебедях и колибри, пингвинах, страусах, курицах и археоптериксах. Сан Санычу снилось детство.

Толстый голубоглазый карапуз кормит голубей в парке, голуби слетаются к нему стаями, закрывают небо и выхватывают кусочки хлеба из рук. А он, маленький-пожилой Сан Саныч, в ужасе убегает.

Громадных размеров чудовищный голубь-дракон преследует его и хищно разевает клюв, пока Сан Саныч не проснётся. "Почему он вечно пристаёт ко мне, этот голубь? Что ему надо? Спасите меня от него, я его боюсь!” Убежать невозможно, убежать можно только в воздухе, а он не в силах оторваться от земли, ему не удается взлететь...

С самого глупого детства Сан Саныч любил разных птиц. Ему нравилось, как они носятся в воздухе и когда хотят садятся на ветки, на землю, на асфальт, на крыши и провода. Ему нравилась их грация, нравились механические повороты голов, в такие моменты птицы напоминали маленьких роботов, а ещё удивляли их голоса, многочисленные и разнообразные.

Родители не хотели покупать ему живую птицу, считали, что это хлопотно. Поэтому отец принёс однажды Сан Санычу чучелко. Оно было серенькое с редкими синими проблесками в перьях. Умер какой-то отцовский знакомый, старик-часовщик, и отец взял замершую птичку на память. Раньше она стояла у часовщика в башне, рядом с песочными часами возле круглого маленького окошка. Сан Саныч тоже поставил чучелко поближе к окну.

Иногда ему очень хотелось расспросить взрослых о том, что бывает с птицами после их смерти. Про людей он кое-что знал, а вот птицы... Спросить об этом он так и не решился. Из всех же предположений остановился на одном, потому что был почти в этом уверен: умершие птички становятся маленькими ангелами, может не все и не сразу, но его птичка – точно – маленьким ангелом с золотистыми волосами.

Сан Саныч очень любил чучелко, но оно не могло с ним играть, и мальчик продолжал мечтать о живой птице. А пока оставались только прогулки, во время которых можно было всласть покормить голубей и воробьев заранее припасённым хлебом. А ещё побегать с ними наперегонки по парку: кто быстрее взлетит. Птицы всегда побеждали, но маленький Сан Саныч не огорчался, уже тогда он чувствовал, что птице птицево, а ему – сансанычево. Даже почти понимал, не переживал, но какую-то тайную надежду хранил в сердце: а вдруг как-нибудь... Не то что бы он хотел быть птицей... Хотя, нет, иногда он именно хотел ею быть и, насмотревшись, как голуби расправляют крылья и взмывают в небо, – легко и изящно, – долго потом видел перед собой призрак крыла-веера...

Ветер обдувает лицо, проносятся мимо город и люди, глаза наполняются слезами не то от ветра, не то от счастья. Свобода!.. Полёт птицы по имени Сан Саныч – самой диковинной птицы на свете!..

Иногда он был твёрдо уверен в своём птичьем происхождении. И тогда, чтобы оторваться от земли, только недоставало кого-то ещё, кто был бы на него в этом похож.

Так он и рос. А по мере того, как укрупнялось тело, всё меньше оставалось надежды на настоящий птичий полет. Разум человеческий имеет много предохранителей, и постепенно Сан Саныч перестал мечтать о несбыточном и постарался стать человеком.

Глава вторая

ПТИЦА КИРА

По сей день стена над его письменным столом увешана картинками с птицами и самолётами, на гвозде висит лётный кожаный шлем, а на столе стоит модель “кукурузника” рядом с чучелком серенькой птички, нос в нос.

Одно время Сан Саныч ненавидел птиц. Возненавидел. С тех пор, как его оставила Кира. Она была балериной и подавала надежды. Балету и Сан Санычу...

Он познакомился с ней в выпускном классе. То есть, он учился тогда в выпускном классе. Хотя, нет, она – тоже в выпускном, только в другой школе, балетной.

Как-то приятель потащил его смотреть экзамен в балетке, – сказал, что сестра там учится, заканчивает, – он и пошёл.

Танцкласс сверкал зеркалами, многократно копирующими окружающий мир. У Сан Саныча даже голова закружилась от такого изобилия. А потом выпорхнула она. Нет, не то чтобы она была одна, их было много, но Сан Саныч видел только её. Стройную тоненькую девушку с русыми волосами и немного птичьим лицом. Когда она начала танцевать, Сан Саныч оторопел и не приходил в себя до конца экзамена. Она не танцевала, она делала что-то такое невероятное, что Сан Саныч мгновенно вспомнил всю свою любовь к птицам и мечту воспарить над крышами города.

После экзамена товарищ познакомил Сан Саныча со своей сестрой Кирой. Сан Саныч молча держал её руку, разглядывая узкую ладошку с длинными пальцами – так, будто ждал, что прямо сейчас, в его руке она превратится в птичье крыло. Он осторожно любовался девушкой, как любуются сокровищем или диковинной птицей заморских краёв.

Рука, лежащая на ладони, превращается в птичье крыло. Сан Саныч удивлённо смотрит на девушку. Он одет примерно так же, как его приятель, молодой парень, учащийся одного из старших классов, но при этом Сан Саныч – пожилой. Ни девушка, ни парень этого не замечают. Более того, парень по-свойски хлопает Сан Саныча по плечу, что-то говорит ему с глумливой ухмылкой, буквально выдёргивает руку балерины из его ладони и тащит Сан Саныча к выходу. Сан Саныч не сопротивляется, только продолжает изумленно смотреть на девушку, которая с улыбкой машет ему вслед.

Уже потом, много месяцев спустя, когда они гуляли вдвоём по паркам и скверам, улицам и переулкам, она вспомнила их первую встречу, а он признался, что ему в тот момент показалось, что вот сейчас, прямо на его глазах она превратится в птичку и упорхнёт в открытую форточку гримёрки. Она засмеялась.

Спустя некоторое время после знакомства он стал называть её Птицей. Она не возражала, только улыбалась и склоняла аккуратную головку на бок, точь-в-точь как маленькая канарейка. А он чувствовал, что вот она – та частица его души, которая может летать, его Птица, которая материализовалась в образе самой восхитительной девушки в мире. И только с ней возможен полёт его птичьей души.

Однажды они решили пожениться. И обязательно поженились бы, да ей нужно было улетать на гастроли с театром в Японию. Он провожал её в аэропорту и когда она, нежно чмокнув его, упорхнула за неумолимые ворота терминала, глупо и по-детски заплакал, размазывая слёзы ладонью.

А потом, уже на улице, ему показалось, что оторвавшийся от земли самолёт превратился в огромную птицу и взмахнув крыльями, исчез в облаках.

Кира к нему не вернулась. Она не вернулась совсем. Никогда и ни к кому. Она только взлетела. Неизвестно, что произошло с самолётом. Он просто пропал. Кирин брат принёс Сан Санычу телеграмму. Ничего конкретного: самолёт исчез, соболезнуем… Птица вернулась в свои небеса. И, несмотря на горе, которое навалилось на Сан Саныча, в глубине души он чувствовал: птице – птицево.

Глава третья

ЖИЗНЬ БЕЗ

Сначала он решил умереть. Поднялся на крышу высотки и глянул вниз. Рассудок запаниковал, а душа распахнулась. Сан Саныч подумал даже, что может быть, так же как Птица, шагнув в небо, больше никогда не коснётся земли. Поднял ногу, чтобы сделать шаг и тут над головой пролетел самолёт. Сан Саныч замер, долго смотрел вслед металлической птице, похожей на ту, что унесла от него Киру и пытался понять, почему не возненавидел этих чудовищ. И почти сразу же понял. В тот момент он был почти убеждён, что именно самолёты помогут ему найти его Птицу.

На следующий день он убрал подальше все Кирины фотографии, купил макет самолёта и повесил в своей комнате, ещё купил лётный кожаный шлем, оклеил стены картинками с изображениями самолётов, несколько дней пролежал на кровати, рассматривая все эти признаки новой жизни, а потом собрал вещи в небольшой чемодан и уехал поступать в лётное училище.

Его не взяли, он не прошел медкомиссию, у него нашли какое-то патологическое искривление носовой перегородки и сказали, что лётчиком ему не стать никогда.

Страшная птица вонзает клюв в переносицу.

Он странно жил потом. Закончил институт гражданской авиации, устроился на какую-то работу поближе к самолётам и с частыми командировками; каждый раз, оказавшись в салоне пассажирского самолёта, внимательно вглядывался в небесные дали, надеясь отыскать среди белоснежных полей облаков Птицу, которая улетела от него, но оставила в его сердце тоску и только одну половинку души.

Он сидит в кресле самолета, склонившись к иллюминатору. Разглядывает облачные просторы, холмы и замки из белоснежной воздушной ваты. В какой-то миг ему кажется, что по сверкающему плато кружится в танце маленькая фигурка балерины. Он кладёт ладонь на стекло, словно хочет его выдавить. Приглядевшись внимательнее, видит, что это всего-навсего соринка прилипла к стеклу. Стирает её и смотрит опять. Среди облаков летит птица...

...Сан Саныч дремлет в кресле. С внешней стороны к стеклу прислоняется раскрытая женская ладонь. Сан Саныч резко открывает глаза. Вытерев лоб ладонью, сбрасывает сон, почти раздражённо затеняет иллюминатор шторкой и, отвернувшись от окна, снова закрывает глаза.

Постепенно он перестал искать её в небесах, стал в самолетах спать, а ещё через несколько лет отказался от полётов совсем, воспринимая призывы Аэрофлота летать – как издёвку.

Сан Саныч снял со стен изображения самолётов и остальную лётную чепуху.

*

Жизнь стала бесцветной. Правда, в ней появилось больше опасностей. Окружающие не знали, чем именно он теперь занимается, но всё равно жалели – такой уж был у Сан Саныча вид. Потом, правда, жалеть перестали, потому что он замкнулся в себе и не нуждался в жалости. Женщины его раздражали, а мужских дел и интересов он не понимал.

Прошло много лет.

Как-то раз Сан Саныч отправился в парк покормить птиц. Сидел на скамейке и крошил хлеб себе под ноги, а голуби и воробьи, сперва с опаской, а потом осмелев, суетились рядом и напоминали о Кире.

Он часто размышлял о том, в какую именно птицу она могла превратиться там, в небе, – он не сомневался, что у неё выросли крылья и теперь она летает там, ловит воздушные потоки и наверное даже поёт иногда.

Сан Саныч стал приобретать все книги по орнитологии, какие попадались, а потом скупать самих птиц. Комната наполнилась клетками и птичьим гамом. Он пытался разговаривать с ними, в каждой новой пичужке хотел узнать свою Киру.

Птицы внимательно смотрели на него круглыми глазками, но отвечали всегда невпопад. Тогда он отнёс их на рынок и отдал какому-то торговцу, всех, кроме одной маленькой незаметной пичуги, которая и на птицу-то не походила, – просто какой-то мягкий молчаливый комочек. Фотографии он снял со стен и сжёг. Это были не его птицы. Его Птица улетела и никогда не вернётся. Так он думал тогда.

Он ошибался. Птица жила в нём, точнее, какая-то её часть, просто она была заперта в клетку его тоски и не откликалась. Немного подумав, он отнёс на рынок и птичку-комочек.

Он возненавидел птиц. Даже жареных и варёных в супе, даже утку, тушёную с яблоками. Хотя и ел иногда. Ожесточённо вонзая вилку и нож в сочную ненавистную плоть. Наверное, ради этих мгновений и ел он их, всех этих птиц. И это тоже снилось Сан Санычу. А ещё снилась музыка. Неясная, только фрагменты.

Он готовит яд, смешивает с зерном; кормит воробьёв и голубей, сидя на лавочке в парке, – полный человек со светло-синими большими глазами на добрым умилённом лице.

Глава четвертая

ОХОТА!

В тот день он проснулся не рано и сразу достал из ящика стола пистолет. Разобрал его и протёр все детали промасленной тряпочкой, потом собрал, прикрутил глушитель и с удовольствием подержал на ладони тяжёлую машинку с дарственной надписью: "А.А.Ползунову – заслуженному..." Дальше было не прочитать, кто-то сточил надпись то ли надфилем, то ли наждачкой. Приставил чёрный длинный ствол к крохотной голове птички-чучела и улыбнулся. И сделал губами: “Пук”. И тихо захохотал.

Потом он тщательно умывался, завтракал и одевался. Но это не важно. Главное, что перед уходом он не забыл положить пистолет в кобуру, уже закреплённую под пиджаком, и несколько сменных обойм рассовал по карманам.

На улице было тихо. Правда, птиц было много. Но Сан Саныч привык. Почти не реагировал. Ну, подумаешь, погнался за голубем в сквере, так это недалеко, всего метров десять, да и мало кто видел, только одна старушка посмотрела предвзято (пожилой человек, а ведёт себя, как ребёнок), – так она сама на птицу похожа, вертит головой, как голубка.

Сан Саныч подошёл ко входу в зоопарк, остановился, достал несколько фотографий: мужчина в сером костюме стоит на фоне пруда... а вот покрупней, но размыто, в фокусе – лебедь на воде, но лицо мужчины разобрать можно, серьёзное большое лицо. А вот тот же мужчина беседует с одним из смотрителей. Сан Саныч улыбнулся, не зло прошептал: “Уничтожу...”, деловито спрятал фотографии в карман и, взяв билет, прошёл на территорию. Купил мороженое и направился к пруду.

Щебетали птицы, орали животные вдалеке; Сан Саныч щурился и улыбался весеннему солнцу. Он обошёл весь зоопарк несколько раз и наконец нашёл подходящее место рядом с ночной сторожкой. Когда до закрытия осталось несколько минут, Сан Саныч спрятался в это убежище и быстро заснул.

Глубокой ночью услышал он мужские голоса. Где-то недалеко разговаривали. Один – с сильным восточным акцентом. Второй – непонятный, только мычал, да поддакивал. Снаружи ярко светила луна.

“...такое слово... э-э-э... сё равно ни вспомню. Карочи, ущёл этот мужик, а я сматрю на парашок, – какой-та серый, тъёмный, – и Халифу рассказываю щьто к чиму. А он мне гаварит: давай нюхнём. Тока праснулся и уже – нюхнём, а! Прикинь!.. Я гаварю: спирва нада к какой-нибудь клетка идти, или к вальеру. Щьтобы рядом с кем-нибудь. Он тагда паднимаица и идёт. Я за ним. Приходим на прут. Стаим, сымотрим. Лэбиди плавают, утки, фламинги ходют. Красыва. Халиф гаварит: давай здес. А я ни протыв, я питиц лублу. Свирнули бакс, как для кокса, нюхнули, слово сказали. Стаим, жьдём. Чувстую, нос у миня витягиваица и твирдеет, ноги тонкие становяца, как у Галки уборщицы, дажи тоньши, перья лезут из кожи и вакруг всо миняэца, как будта миня в стиклянный шар пасадыли. Сматрю на Халифа, а он на фламингу стал похошь, точна как фламинга, ноги тонкии, как красние спичкы, паднимает и ходит... так важна, я чут ни уписился. А он килюв раскриваит и гаварит: "Ти щьто, Мансур, тащищься? Думаещь, лючьше виглядзищь?.." – "Тиха, – я гаварю, – слушай. Прислушалис: вес заапарк базарыт. Ни па чилавечьи, – па своиму. Но я всо панимаю. Правда, звэри далико – толка “бу-бу-бу” слышин и некатарыи слава разабрат можна: нидаволны звэри, крови хатят, мяса хатят, а их тряпками кормет. Я всигда знал, щьто звери нидаволны. Но мне гаварили: "Ты стораш? Вот и старажи, а в чужой миска нос нэ сувай. Карочи, пашли ми к сваим паближи, к фламингам. Сматрю, одна красотка мине замэтила, – и так и сяк – панаравица хочит. Я долга тирпет ни стал, прыжал иё пад стенкай домика, ну и... Харошая деванька аказалась, гарячий. Птычка... В общим, килюнул я иё на пращание в красивий затылок, и пашёль Халифа ыскать. А он, сматрю, к цапле пиристроилса и жарит иё са страшнай сылай. Вдруг вижю, ихние мужыки, цапьльние, сабралис, – и к Халифу и падружке его бигут. Я иму курлычу: "Халиф! Вали суда, завалят!" Он услищал, цаплю сваю кинул и – ка мнэ. Забижяли мы в старошку, отдышаца ни можым. Ну щьто, гаварю, ибун, даигралса? Да сам ты, отвичает, мудила, нюх патирял. Я гаварю: ни сабака, щьтоб нюх тирять, я розавый, блят, фламинга. Ах ты, ищак, он отвичает... Ну и так далше. Чут ни закливали друг друга. Патом успакоилис, он гаварит: давай абратна привращаца. И тут я вспомнил, щьто мужык этат сказал, каторый мне паращёк впарил. А сказал он, щьто матирица нилзя ни в коим случии, када ты ни чилавэк, а если хот слова матирнае скажыш – всё – астанишся навсигда фауной. “Чиво? – гаварит. – Чем астанишься?!” – “Ну, звэрем... – отвечаю, – Чем-чем... Животным...” Халиф как саабразил эта всо, стал апять матирица, кливал меня, лапамы бил, крьлъями, а патом убижял куда-та. И нэ вирнулса. Наутра гаварили, щьто какой-та бэщиный фламинк улитэл на волью. Вот и всо. А я чириз пару днэй стал чуток на чиловека смахиват, прищёль к Питровичу, всо абиснил, мол, так и так, ну он миня сильна абижят ни стал. Щьто ж, гаварит, Мансур, суп типер варит из тибе, если ты фламинга? Работай, старажьи. Можыт и вспомниш слова своё мудрёная, или снова тот паринь придёт. А я тибе напарника дам. Есть тут адын. Дущевный очин. И нищасный. Тожи какой-та хэри нанюхалса. Вот и дал. Тибя. Так щьто ты ни сматри, щьто я на питицу пахошь, я скора эта слова всыпомню. Ты, кситати, и сам-та, вроди как из бирлоги вылиз. Да ни обижяйса, щючю я. Как жи иво, билин... На “мухамор” похоже... э-э-э... махаон, лахатрон, биламор, ни помню...”

Когда сторож угомонился, Сан Саныч стряхнул остатки сонливости, вылез из укрытия и пошёл прямо к пруду. Было прохладно. Скоро утро. Постоял, облокотившись на ограду, полюбовался грязновато-розовыми фламинго, перешёл в другое место, присмотрелся хорошенько. Потом осторожно достал пистолет и, чуть-чуть присев, стал стрелять. Стрелял до тех пор, пока не израсходовал все обоймы. Выстрелы были едва слышны, но зато истерически хлопали крылья и надсадно кричала какая-то птица плачущим голосом.

Множество лебединых и фламинговых трупов плавало в пруду, среди расплывающихся пятен крови, когда Сан Саныч спрятал пистолет и пошёл к выходу. Его окликнул мужчина в сером костюме. Сан Саныч побежал.

За ним гнался мужчина в сером, ещё несколько работников зоопарка, один фламинго и какое-то серое, мохнатое совсем непонятно что. А ещё преследовали его короткие рваные фрагменты мелодии, которая никак не могла прорваться сквозь что-то вязкое, что есть в человеческом мире.

Сан Саныч высоко подпрыгивал на ходу и значительно обгонял преследователей. Когда подбежал к остановке, дверь первого утреннего троллейбуса начала закрываться. Почти на ходу Сан Саныч втиснулся в салон и сразу же встал к заднему стеклу. За троллейбусом бежало несколько мужчин из зоопарка, а Сан Саныч, тяжело дыша, корчил им рожи и взмахивал крыльями... то есть, руками, как крыльями, улетая прочь, подальше от них. Он смеялся и радовался, как ребёнок. И уже думал о настоящей охоте. Преследователи со злобными лицами быстро отстали.

Сан Саныч выбрал место и сел. Ехать ему было далековато.

Глава пятая

ЛЁТ

Как-то раз, разбирая вещи, он наткнулся на клочок киноленты. Повесил на стену белый экран, достал бобину с 8-миллиметровой плёнкой, на которую сам когда-то снимал, зарядил в проектор, включил...

На мерцающем экране танцевала его Кира, любимая, чудесная Птица.

Сан Саныч остановил запись, снял бобину, сломал и стал ожесточенно рвать ленту. Рвал долго, точнее – мял, затем достал из недр шкафа белоснежную балетную пачку, пуанты, поджёг их прямо в комнате, а потом, опомнившись, приволок ковшик воды, залил огонь, бросился к плавающим в воде обрывкам, принялся рассматривать плёнку на свет и склеивать клочки прозрачным скотчем. Ничего не получалось. Тогда он позвонил.

Благодаря некоторым связям, его пустили в ту самую гримерку, где они познакомились.

Он не понимал, зачем так поступает, но чувствовал, что это – единственный правильный его поступок с тех пор, как Кира исчезла.

За окном постепенно темнело. Его никто не беспокоил. Он сидел перед зеркалом и неумело, мазок за мазком, закрывал лицо гримом, лицо старика с глазами старика, к которым никак невозможно привыкнуть. Гримировался и вспоминал свою жизнь. С Кирой и без.

*

Голый пожилой Сан Саныч сидит перед зеркалом в своей комнате за столом и пристально смотрит в глаза отражению. Улыбается. Берёт в руки и примеряет маску птицы. Снимает.

Выдавливает из тюбика капельку клея; капнув на перо, прикладывает его к лётному шлему; прижимает. Одной рукой достаёт из пачки сигарету; щёлкнув зажигалкой, с удовольствием затягивается; ещё несколько раз щёлкает, подносит огонёк к чучелу птички, которую ставит на медный поднос. Птичка вспыхивает.

Сан Саныч в чёрном балетном костюме лебедя, в кожаном лётном шлеме с пером, с магнитофоном в руке, стоит на лестничной площадке и ждёт лифта. С верхнего этажа спускается кошка; испуганно смотрит на странного. Появляется девочка лет трёх-четырёх. Улыбается и смотрит на Сан Саныча чуть насмешливо, но почти восхищённо. Открываются двери лифта. Быстро юркнув в кабину, Сан Саныч облегчённо вздыхает.

“Лебедь” выбирается на крышу, ставит магнитофон и включает. Над городом льётся Сен-Санс, та самая музыка, которая наконец-то вырвалась на свободу. Сан Саныч вспоминает глаза соседской девочки.

Он начинает танцевать. И вдруг кажется ему, что танцует он не на крыше, а на сцене, на тёмной сцене, в ярком луче прожектора, где-то неподалёку от той самой гримёрки.

Танец его завораживает.

Сан Саныч запрокидывает голову и снова видит над собой ярко-синее небо в облаках. К нему слетаются птицы. Окружают его и поднимают, танцующего. А потом исчезают, тают, все, кроме одной крошечной птички. А она, плавно взмахивая крыльями, проникает в его грудь и там остаётся. Появляется Кира, появляется в танце, тут же, в том же пространстве, что занимает Сан Саныч, она отделяется от него, и если бы кто-нибудь из людей находился в эти минуты рядом, он увидел бы их обоих: Киру и Сан Саныча, кружащих в одном фантастическом танце, перекрывая друг друга, но не соприкасаясь, словно два призрака. А потом она исчезает, растворяется в нём, сливается с ним в одно существо, волшебное и крылатое, как ангел. И тогда, впервые за всё время, которое Сан Саныч прожил без Киры, лицо его озаряет улыбка настоящего счастья.

*

Он лежал на асфальте лицом вверх. Ноги были плотно сжаты, а носки пуант разведены; руки Сан Саныч раскинул в стороны и чуть вверх, глаза восхищённо вперились в тёмные небеса, на губах застыла улыбка. А ещё ко лбу его прилипло крохотное серое пёрышко. На груди, на уровне сердца Сан Саныча, под одеждой, начинается какое-то движение. Это не сердцебиение – кажется, кто-то хочет выбраться из-под матерчатых пут. И выбирается. Маленькая птичка освобождается из складок одежды, расправив крылья, взлетает и быстро превращается в точку. Куда она полетит и что увидит со своей высоты? Птица, летящая наверху... О чём она думает? Кем хочет быть? Может – часами?..

Сон это или нет – поди разбери, когда в упор на тебя смотрит огромный птичий глаз – таинственный и страшный, как сон. Секунду, секунду... глаз превращается... Это не птица. Это же Сан Саныч, это его глаз. Его лицо. Его улыбка. Куда он смотрит? Вслед птице? Да нет. Он почти забыл о ней, они расстались по-доброму. Он смотрит на тебя. И улыбается. Браво, Сан Саныч!..

*

Ты уходишь от фотографии балерины. Ты медленно отступаешь спиной к выходу. За гримёрным столиком никого нет. Ночной ветер налетает порывами и своевольно стучит створкой распахнутого окна.

"ОХОТА И СОН"

Завершающая

Представим себе, что к исходу какой-нибудь осени сценарист Иван Рогов оказался на охоте в странноватой компании. С другом-режиссером, приятелем-бизнесменом, (который прихватил с собой старшего менеджера, компанейского человека в очках), с одним инспектором ГАИ, молодым следователем из уголовки, странноватым полковником ФСБ, иностранцем-рекламщиком, малоизвестным актером, и, разумеется, егерем и рыбинспектором – куда ж без него – бывшим кинематографистом по имени Францевич. Где-нибудь на Селигере. Места там загадочные, таинственные, всякое может случиться. А даже если не случится, то такое пригрезится…

Об особенностях национальной охоты сказано много, поэтому повторяться не станем. Хотя охота, о которой речь в этой сказке, откровенно сказать, состоялась в таком времени и пространстве, что никак не может состязаться с предметом реального киноискусства.

Охота была птичья, в прямом смысле слова, с собаками и на лодках. Водки было не много, но было.

Сначала поплавали по заводи, постреляли, набрали в сапоги стылой воды, чуть не утопили тулку-горизонталку, едва не застрелили русского спаниэля по имени Грэй и только тогда (а уже прилично посерело вокруг) решили вернуться.

Рогов хлюпал ногами в высоченных резиновых сапогах по зыбкой блёклой траве, что русалочьими волосами (как в фильме Тарковского) устилала болота Тверской земли.

Рогов был тих и задумчив. Какие-то неясные чувства волновали его. Объяснить их он вряд ли бы смог, – неспокойно и всё.

Охотники негромко переругивались и шутили. Скоро вышли к деревне. Перелезли через горизонтальные длинные жерди, увидели несколько тёмных изб, похожих на валуны, окружённые высоченными липами, два-три уютно светящих окна, маленькие, с рамами крестом, с кустами алоэ и ситцевыми занавесочками, услышали деревенских собак и новости по радио – невнятные, но до счастья уютные.

Францевич толкнул тяжелую дверь. Тёмные сени. Ступеньки скрипят.

В избе, где печка, тепло – загодя натопили.

Умылись, переоделись, сели за стол – большой прямоугольник, выскобленный до белизны, до живого узора. И собаки тут же, рядом: поели, лежат – сыты, довольны.

На столе по-охотничьи: несколько плохо прожаренных уток с дробинками в плоти, водка, картошка, квашеная капуста, солёные огурцы, лук, грибы, чёрный хлеб.

Выпили. Закусили. Закурили. Выпили. Выпили. Перекусили. Закурили.

Пошли разговоры. Режиссёр – об актёрах, актёр – об актрисах, инспектор – о детях, бизнесмен – о политике, менеджер – о какой-то компьютерной игре, рекламист – о себе и рекламе, следователь – об отморозках, полковник – о птицах, егерь – о кинематографе.

Рогов помалкивал и делал какие-то заметки в блокноте.

Оперу пишешь? – попытался шутить Францевич.

Шутка не прижилась. Тогда егерь рассказал какую-то мутную байку про парня, который в воде видел, как в воздухе. Над егерем посмеялись и продолжили пить.

Рогову не пилось, он рано ушёл из-за стола и забрался на печку, игнорируя ворчание Францевича, державшего тёплое место для своего ревматизма. Апатичной спиной Рогов слышал, как на егеря наехал режиссёр, и старик легко переключился на тему попроще.

Заснул Рогов быстро, убаюкали его монотонный гул компании, тёплые волны, исходящие от массивного печного тела, да гул ветра в трубе.

Раннее утро. Идут с ружьями. Та же компания и другие, чужие, непонятно откуда, даже дети идут. Места вокруг вроде знакомые. В общем. А в деталях – другие. Например, черепа.

Дальние пейзажи видны хорошо, ближние – будто размыты. Солнце висит как на ёлке игрушка... И вдруг... Солнце-то не на востоке, на западе... Вечер, что ли?.. Так вроде бы утро... Присмотрелся подольше. Да нет, восходит солнце-то. Странность какая. Всё перепутал, стороны света забыл. Или в зазеркалье попал...

Присмотрелся Рогов к спутникам, а те бледные, угрюмые, неразговорчивые. И идут машинально, как роботы; такое впечатление, что цели у них нет никакой, хоть и ружья и сапоги...

Прислушался Рогов к шагам – чавкающие, гулкие, за каждым по эху. А откуда – неясно – болото... Прислушался дальше – никаких других звуков: ни птиц, ни собак – ничего.

А солнце уже в полдень залезло – ну и шустрит... Только не греет.

Окрестности дальние ещё больше размылись.

Прошли расстояние. В сторону леса. Всё молча. А лес не приблизился.

Мокро под ногами, и – русалочьими волосами трава (как в фильме Довженко).

Солнце на восток повлеклось.

Вдруг ближе к лесу увидел Рогов избу. Одна стоит, в окнах свет, дым не то из трубы, не то в трубу... Пока дошли до избы, стемнело. Выглянула луна – громадная, синяя.

Присмотрелся Рогов и обомлел: не Луна это, а Земля, шар земной, глобус. Взошёл над горизонтом и светит спокойно. Вид такой, будто с Луны сфотографировано.

Затосковал Рогов. Спрашивает одного попутчика:

Где это мы?

Тот смотрит угрюмо и глаза опускает.

Где, спрашиваю?!.

Обступают его, смотрят в упор. Не то робко, не то как на чужого.

– Мы в разных местах. Мы здесь, а ты пока там. Но всё равно, ходи уже с нами. Так надо.

И пошли в дом. Дверь отворили, а оттуда вдруг вылетела птица, с овчарку размером, чёрная вся, не понял Рогов какого она вида, показалось, голова у неё человеческая, женская, седовласая, хищная. Вылетела бесшумно, два раза крыльями огромными взмахнула и исчезла во тьме.

Вошли в дом, идут тёплыми сенями. Рогову страшно, чужое мерещится в тёмных углах, завыванья слышны, вроде как ветер, но по-другому.

Прошли в избу. Расселись все за столом, а Рогов на печку полез. Влезает и видит, человек там лежит. Вроде мёртвый. Хотел Рогов крикнуть, а потом понимает – это он сам. Тогда взял Иван, да и лёг сам в себя, словно слился с собой.

*

Было раннее утро. Рогов отодвинул рукой занавеску и глянул с печи вниз, в избу. За столом уже сидели Францевич, полковник и следователь. Пили чай с чёрным хлебом и негромко беседовали.

Рогов слез, умылся под алюминиевым умывальником с крышкой и палкой, на которую надо снизу нажимать, чтоб вода полилась, почистил зубы над звонкой эмалированной раковиной, подсел за стол; Францевич молча налил ему чаю и пододвинул сахарницу с кусковым рафинадом и маленькими щипцами. Рогов неумело наколол себе сахару и приступил. Скоро встали и остальные. Умылись, позавтракали, собрались, взяли ружья и вышли в утренний окружающий мир.

© 2016 - С.Буртяк