Склиф. Скорая помощь

Идеальный пациент

Славик Воронов прославился на всю Москву, не очень умно и совсем не достойно отомстив новому мужу своей бывшей жены. В студенческую пору Исаев со Славиком были приятелями. Не друзьями, а именно – приятелями. Не откровенничали друг с другом, в походы вместе не ходили и отдыхать не ездили, но при случае могли вместе где-нибудь потусоваться или дать взаймы небольшую сумму. Обоим посчастливилось после института попасть в Склиф. «Посчастливилось» – это без пафоса, потому что лучшего места для превращения Обладателя Диплома в Настоящего Врача найти невозможно. И придумать, кстати говоря, тоже.

Исаев дорос до кардиолога-реаниматолога высшей категории с четкой перспективой на заведование. Славика зеленый змий утянул вниз – делать УЗИ в районной поликлинике рядом с домом. Настал день – и от Славика ушла жена. Так часто бывает – поборешься, поборешься за человека, да и устанешь от этой борьбы. И какой, вообще, смысл бороться за того, кто сам не хочет бороться.

Жена ушла недалеко – к своему сослуживцу, жившему на соседней улице. Так тоже часто бывает – сначала один человек подвозит другого, чисто из любезности, все равно же по пути, потом люди начинают приглядываться друг к другу, в какой-то момент проскакивает между ними незримая искорка и пошло-поехало…

Славик переживал, маялся, каялся, клялся, порывался бросить пить, но в итоге начинал пить еще больше, звонил, умолял, угрожал, унижался… Потом как-то остыл. Первую смену в поликлинике отрабатывал, благоухая выхлопом после вчерашнего возлияния, вторую – свежим ароматом возлияния сегодняшнего. Администрация терпела, потому что такие универсалы, как Славик, могущие качественно посмотреть все – от щитовидной железы до гинекологии, на дорогах возле поликлиник не валяются. Такие все больше в крупных учреждениях работать норовят. Их право. К тому же Славик хоть и пил, но никогда не прогуливал, а стоило упереть датчик в тело, как датчик сразу же переставал ходить ходуном.

Бывшая жена, хоть и не была врачом и к Славику после всего пережитого относилась весьма неприязненно, понимала, что как врач он несмотря ни на что все еще о-го-го. Профессионализм пропивается в самую последнюю очередь, вместе с остатками ума. Славику еще было далеко до этого. Не так чтобы уж очень, но все же далеко. Поэтому, когда у нового мужа начало как-то подозрительно часто покалывать в правом боку, добрая женщина привела его к старому мужу на УЗИ. Что было – то сплыло, скорее всего рассуждала она, все забылось-перемололось, а врач он все же хороший…

Бес, язви его в корешок, попутал Славика капитально. Явление бывшей супруги с новым мужем всколыхнуло в душе что-то потаенное, глубинное, черное.

Славик забыл, что жена, собственно говоря, в первую очередь ушла от него, не было бы этого кандидата, так ушла бы к другому. Про свой долг и врачебную этику он тоже забыл. Поводил-поводил датчиком, да и выдал заключение – рак печени с метастазами по всей брюшной полости. Четвертая стадия, она же последняя. Еще и поудивлялся тому, что пациент до сих пор жив, а бывшей жене, улучив удобный момент, шепнул на ушко, что она может в любой момент того… вернуться назад и зажить так же «счастливо», как и раньше. «Счастливо», потому что живой муж, хоть и пьющий, все же лучше мертвого. Мертвецы, конечно, никаких пороков не имеют, но и с достоинствами у них тоже не очень-то хорошо.

Скандал грянул через полторы недели, когда не главному врачу и не начальнику окружного управления, а в Департамент здравоохранения Москвы пришла жалоба от нового мужа с приложением трех заключений УЗИ – Славиковского «терминального» и двух других, сделанных в разных местах, но единых по выводам и не нашедших у пациента ничего, кроме камней в желчном пузыре. Шум вышел очень большой, потому что Славик, сам того не желая, угодил под очередную кампанию департамента, направленную на очистку медицинских рядов от скверны и грязи. Диплома не лишили, конечно, но нервы потрепали, из поликлиники уволили, на всю Москву ославили.

Исаев Славика осуждал. Все, конечно, понятно – любил, не перегорел еще, эмоции… Но так вот тоже нельзя, этика этикой, а человеком надо оставаться всегда. Особенно, если ты врач. Врачу без гуманности нельзя.

Видимо, слишком сильно осуждал Славика Исаев, пренебрегая известным всем заветом из Нагорной проповеди «не судите, да не судимы будете»[1], и Провидение решило устроить ему похожее испытание, макнуть с головой в тот же омут. Ну, по обстоятельствам не совсем в тот или даже совсем не в тот, но суть едина. Случилось это в солнечный летний вечер на стоянке около супермаркета. Исаев вышел из дома за пивом и креветками (приперло так, что просто невозможно), купил желаемое и с пакетом в руках пересекал стоянку, когда его толкнул задом черный «Ниссан», выезжавший со своего места. Толкнул несильно, но с ног все-таки сбил. Исаев поднялся и в коротких, но емких выражениях сообщил вышедшему из машины амбалу, кто тот есть такой. Амбал разозлился и коротким, но резким ударом в челюсть (чувствовались сноровка, закалка и тренировка) сбил Исаева с ног. Для полноты впечатления еще и два раза добавил ногой под ребра, скотина, а потом сел в машину и уехал, процедив на прощанье сквозь зубы традиционное: «Знай, на кого гавкать, сука».

Сказать, что Исаеву было обидно, это еще ничего не сказать. Даже то, что пиво, будучи баночным, без ущерба пережило два падения, ничуть не обрадовало. Да и до пива ли было? Пиво – напиток веселого безделья, пиво – прекрасный утолитель жажды, пиво – хорошая возможность помедитировать с запотевшим бокалом в руке. Если тебя унизили, а заодно и избили, то о пиве лучше не вспоминать. Кряхтя, охая и хватаясь за бок, словно столетний дед (кажется, ребра целы, хоть на том спасибо), Исаев вернулся в супермаркет за водкой. Предусмотрительно купил литровую бутылку, чтобы уж наверняка заглушить обе разновидности боли – как душевную, так и физическую. Душевная, надо признать, терзала сильнее.

На дежурство надо было выходить только послезавтра, поэтому можно было надраться в хлам, что Исаев и сделал к огромному неудовольствию жены, которую он не стал посвящать в причины внезапного своего пьянства. Только разволнуется да разворчится. Жена Люся, несмотря на молодой тридцатилетний возраст, была исключительно ворчливой. Наследственность. Теща в свои шестьдесят два ворчала даже во сне. Люся пока спала молча, но, когда не спала, по любому, даже самому незначительному поводу, могла завестись на весь день.

Следующий день прошел в лечении похмельного синдрома домашними методами – огуречный рассол да слабенький чаек с вишневым вареньем. На варенья, соленья и супы Люся была великая мастерица, а вот пирожки или, к примеру, котлеты, короче говоря – все то, что есть фарш, ей не удавалось. Ребра болели, болели сильнее, чем вчера (закономерно – ничего удивительного), но перелома не было. Сколько Исаев ни щупал себя, участков резкой болезненности он не выявил. И своеобразного хруста костных отломков тоже не выявил. Повезло, гад бил со всего размаха, как футболист по мячу, и дважды попал практически в одно и то же место. «Матушка Москва бьёт, родимая, с носка», – вспомнил Исаев любимую поговорку матери.

В душе родилась и окрепла Мечта – встретить гада в каком-нибудь укромном месте, в Ботаническом саду или, скажем, в Лосином острове. И как следует, не стесняясь в выражениях и действиях (в юности Исаев конкретно занимался боксом, оттого, наверное, и драться не любил) объяснить ему, как он не прав. О большем, о том, чтобы гада привезла к нему с трансмуральным, в просторечии называемым крупноочаговым, инфарктом миокарда «Скорая», Исаев и не мечтал. Мечтать ведь тоже надо о том, что сбывается, а не о каких-то химерах несбыточных. Впрочем, и про Ботанический сад тоже была химера. Такие типы не гуляют под сенью деревьев, наслаждаясь мимолетным чувством единства с природой. Они больше по кабакам и ночным клубам тусуются. Каждому – свое удовольствие.

На работе о случившемся Исаев тоже не рассказывал. Какой интерес рассказывать, что тебя ни за что ни про что отмудохали в твой законный выходной? Поплакаться на жизнь, чтобы посочувствовали, – это не про Исаева. Его на работе давно прозвали Штирлицем. Не столько за фамилию, сколько за нордическую сдержанность характера. И вообще, Исаев предпочитал забывать о неприятном, чтобы не травить душу зря. Ну, не совсем чтобы забывать, но, во всяком случае, не обсуждать и вообще стараться не вспоминать. Если работаешь врачом, да еще в реанимации, то надо уметь не только брать в голову как можно меньше, но и как можно больше из нее вытряхивать. Ненужного, разумеется.

Через две недели (самый оптимальный, надо сказать, срок, за который гнев может и должен утихнуть, но угаснуть не угаснет). Провидение послало Исаеву сюрприз. Доставила сюрприз знакомая бригада с девятой подстанции. Заодно и новость прикольную рассказала.

– Нас сегодня всех разогнали, а подстанцию оцепили.

– Очередной придурок вас «заминировал»? – поинтересовался Исаев, пробегая глазами перечень препаратов, введенных на догоспитальном этапе.

– Хуже, – усмехнулся врач. – У одного из водил в шкафчике снаряд нашли.

– Шутить изволите, – усмехнулся в ответ Исаев.

– Какие шутки? Настоящий артиллерийский снаряд. Старший фельдшер пошла с санитарным рейдом по шкафам и наткнулась…

«Санитарный рейд» – это осмотр шкафчиков на предмет хранения пищевых продуктов и немедленного их выбрасывания, поскольку хранить еду в шкафчиках строго запрещено санитарными правилами. Администрация призывает и настоятельно рекомендует хранить еду в холодильниках, а сотрудники резонно отвечают на это, что из холодильников много чего пропадает, лучше уж в шкафчиках, под замком. Так надежней.

– Зачем водителю снаряд? – удивился Исаев.

Патроны еще куда бы ни шло, но какой прок в хозяйстве от снаряда?

– Не знаю, – пожал плечами доктор со «Скорой». – Он вообще какой-то странный, весь в себе. Может, коллекционирует.

Исаев представил коллекцию артиллерийских снарядов в своей квартире. Впечатлило.

Пациент был интубирован, поэтому Исаев узнал его не сразу. Отметил про себя машинально: «где-то я его видел», но мало ли в Москве коротко стриженных широколицых мужиков. Тысячи.

Пациенту повезло, насколько это определение вообще применимо к человеку со свежим трансмуральным инфарктом. «Скорая помощь» подоспела быстро, не застряв ни в одной из пробок. На догоспитальном этапе провели тромболитическую терапию, то есть, говоря человеческим языком, еще дома (вызывал он на дом) ввели препарат, растворяющий тромбы, значительно улучшив тем самым кровоснабжение пострадавших участков сердечной мышцы. Госпитализация прошла без неприятных сюрпризов в виде остановки сердца или нарушений сердечного ритма, что позволяло надеяться…

Только позволяло, потому что всяко в жизни случается. Однажды у Исаева пациентка умерла во время транспортировки в отделение. Отлежала в кардиореанимации пять суток, стабилизировалась, а на каталке выдала фибрилляцию[2]. Так и не доехала до палаты. Заведующего кардиореанимацией и дежуривших в тот день врачей долго и усердно прорабатывала администрация. Дело закончилось выговорами и лишением премии. А за что, спрашивается? Кто мог предугадать, что стабилизировавшаяся пациентка вдруг «зафибриллирует»? Она могла сделать это и в отделении неотложной кардиологии, и при выписке, и дома… да когда угодно. От выговора не спас даже профессорский обход, проведенный накануне и рекомендовавший перевод в отделение на следующий день. Врачей принято ругать, принято быть недовольными ими (сильно или чуть-чуть), а задумывался ли кто-то из хулителей и критиканов о том, как часто врачи получают за то, в чем нет их вины. Впрочем, наверное, не задумывался. Как писал Чехов, тоже, кстати говоря, бывший врачом: «Критиканы – это обычно те люди, которые были бы поэтами, историками, биографами, если бы могли, но испробовав свои таланты в этих или иных областях и потерпев неудачу, решили заняться критикой».

Узнал его Исаев позже, когда, убедившись в том, что с дыханием у пациента проблем вроде бы нет (тьфу-тьфу-тьфу, конечно), извлек из трахеи трубку. Трубка – это удобно, но без особой нужды держать ее в трахее не следует, травмирует она, хоть и гладкая да эластичная. Как-никак – инородное тело. Узнал – и не поверил. Посмотрел еще раз, внимательно, можно сказать – все лицо глазами ощупал, и только тогда убедился, что это он, тот самый гад со стоянки у супермаркета.

«Кино и немцы! – подумал Исаев, воскрешая в памяти инцидент. Кому рассказать – не поверят. Ну и ну… И что мне теперь делать?»

Одно дело – встретить недруга в укромном месте и совсем другое, когда он лежит в койке и смотрит на тебя взглядом, в котором скорбь смешана с надеждой, и еще какая-то собачья преданность присутствует. Мол, что угодно сделаю доктор, все выполню, все перетерплю, лишь бы поскорее уйти отсюда и, желательно, вперед головой а не ногами. Все закономерно – реанимация есть реанимация. Здесь иногда умирают.

Возможностей для мщения было не перечесть. От укольчика, который в считанные секунды отправит пациента на небеса (и хрен потом кто что докажет!), до перевода на самую беспокойную койку – у самой двери, напротив сестринского поста. В реанимационных залах, точно так же, как и в тюремных камерах и лагерных бараках, чем дальше от дверей, тем спокойнее и почетнее. Опять же – на посту вечная суета, хоть и негромкая, но все же суета. Правда, обычно и кладут перед постом самых тяжелых, тех, кому лучше в буквальном смысле находиться «на глазах» у персонала, тех, кому до шума и мимоходящих нет никакого дела. Или просто пару раз дать в зубы, чтобы закрыть счет? Хороша удаль – бить беспомощного больного человека! А беспомощного сбитого с ног человека пинать – это вам как?

Вспомнив сакраментальное «Знай на кого гавкать, сука», а главное – презрительный тон, с которым были сказаны эти слова, Исаев немного «подзавелся». Не до такой степени, конечно, чтобы трясущимися от нетерпения руками набирать в шприц что-нибудь абсолютно противопоказанное пациенту, но до такой, чтобы внятно, в деталях, совсем как наяву представить себе последствия летальной инъекции. Представив один вариант, переходил к другому. Если так – то просто заснет и не проснется, если так – то похрипит напоследок, а можно ведь и так, чтобы в судорогах нечто вроде твиста на койке станцевал, но этот вариант может вызвать вопросы на вскрытии, а вот первые два никаких вопросов не вызовут. Одним летальным исходом будет больше. Ничего страшного, статистика выдержит. Да и диагноз такой, что даже ругать не станут.

Доиграй в уме ситуацию – и отпусти. Исаев отпустил, даже укорил себя за кровожадность и непрофессионализм, а вот ситуация его не отпускала. Хотелось непременно сделать гаду что-то нехорошее, и в то же время не хотелось. Ни бить, ни пинать, ни, Боже упаси, вводить что-нибудь противопоказанное, ни переводить к дверям, тем более что прямо перед постом лежал коварный в своем безумии дед Толоконников, которого в другое место не положишь – сразу хулиганить начнет. Хулиганства у Толоконникова были аховые – душить соседа подушкой, швырять в окно уткой (не той, которая летает, если кто не в курсе, а той, в которую справляют малую нужду), пытаться стащить с кронштейна монитор. Для фиксации к деду Толоконникову меньше чем втроем соваться не стоило – расшвыряет, и это несмотря на почтенный семидесятишестилетний возраст и третий инфаркт в анамнезе. Вот что аффект с человеком делает. Сейчас дед спал, осмотренный психиатром и получивший все, что нужно для глубокого спокойного сна. Исаев надеялся, что дед благополучно проспит до утра. Правда, в отделение его, буйну головушку, хрен переведешь, потому что психиатр прописал Толоконникову постоянное наблюдение, а в отделении туговато с сестрами и никто деду отдельную медсестру не выделит, но это уже проблемы заведующего отделением. Исаеву бы день простоять да ночь продержаться, а там хоть трава не расти двое суток до следующего дежурства. Никакого равнодушия – просто есть рабочее время, а есть нерабочее. «Делу – время, потехе – час», разве не так?

– Доктор, вы меня только подлечите как следует, я в долгу не останусь.

Если бы Исаеву досталась хоть сотая часть от всего обещанного пациентами в приступах благодарности, то он давным-давно бросил бы работать. Какой смысл работать, если ты обеспечен на всю оставшуюся жизнь и еще немного сверх того? Ну разве что на полставочки в месяц выходить – это же всего три дежурства. Чисто для того, чтобы не выпадать из горячо любимой медицины.

– Мы всех лечим, – сухо ответил Исаев, – а про «в долгу не останусь» лучше не начинайте. Я же не прошу и не намекаю, разве не так?

– Так.

– Вот и вы не намекайте.

– Не буду, – пообещал пациент. – Извините.

Странно, но брутальный гад оказался просто идеальным пациентом. Не требовал повышенного внимания, хотя на роже было написано, что он не из простых работяг. Соглашался со всем, что ему говорили. Мочился в утку, не пытаясь ходить в туалет самостоятельно. Не рассказывал о своей крутизне и «высокопоставленных» знакомствах. Не требовал дать ему мобильник. Идеальный Пациент, хоть орденом его награждай.

А самым интересным были место работы и должность, указанные на титульном листе истории болезни. Гад, превратившийся на время в Идеального Пациента, работал в Российском химико-технологическом университете имени отца русской водки Менделеева. На кафедре коллоидной химии. Доцентом. «Ну и доценты нынче пошли, – подивился про себя Исаев, – совсем как в «Джентльменах удачи». Хорош доцент». Стереотипы живучи, и в представлении большинства людей доцент был и остается интеллигентным человеком. Вообразить себе, что доцент из уважаемого столичного института (да пусть и из провинциального, какая разница?) избивает человека, которого едва не задавил своим автомобилем… Воображать Исаеву не было нужды. Достаточно вспомнить.

Во время скорого ужина Исаев попросил свою напарницу доктора Воронину:

– Свет, давай обменяемся. Моего Мацыркевича на кого захочешь.

Система в реанимации простая. Если дежурят два врача, то утром они делят пациентов пополам (условно, конечно, случись что, и двое к одному бегут), а потом принимают поступающих по очереди и ведут их до конца смены.

– С чего бы это, Исаев?! – изумилась Воронина, щуря глаза. – Мацыркевич твой лапапуся. Стабильный, вменяемый, не срется, не орет… или там какая-то скрытая подлянка? А то я так с Беляевым поменялась однажды. На бабку с шизофренией…

Воронина была доброй и, несмотря на свой сорокалетний возраст, очень доверчивой женщиной. Этим часто пользовались. Все – и коллеги, и пациенты, и их родственники.

– Идеальный пациент, Свет, никаких проблем. Чтобы мне до конца года ни одной спокойной ночи не иметь, если вру!

До конца года оставалось три с лишним месяца, поэтому клятва произвела впечатление.

– А в чем же тогда дело?

– Я к нему личную неприязнь испытываю, – признался Исаев. – Такую, что с души от его вида воротит. С одной стороны, руки чешутся зубы ему пересчитать, с другой – надо свое дело делать. Извелся я совсем, муторно мне как-то.

– А ты ему высказывал свою неприязнь? – поинтересовалась Воронина.

– Нет, – покачал головой Исаев. – Он, кстати говоря, меня не узнал. Только я его…

– Так выскажи. Сразу полегчает.

– Ага, выскажи. Чтобы он разволновался и отчебучил чего-нибудь веселого на ночь глядя.

– Как хочешь, Исаев! А меняться я не стану. Попал к тебе, так попал. Он же меня замучает вопросами – почему да отчего вдруг доктор сменился. Колбасу будешь доедать?

– Не буду, – отказался Исаев.

– Ах да, у тебя же аппетит пропал на фоне личной неприязни, – вспомнила Воронина, перекладывая четыре оставшихся кружочка колбасы на свой бутерброд с сыром.

«Ближе к выписке непременно все ему выскажу, – решил Исаев, – посмотрю в глаза и скажу, что не стоит так не по-людски себя вести. Хотя бы ради интереса все выскажу, чтобы на реакцию его посмотреть. Удивительно все-таки, как инфаркт меняет людей – то волком смотрел, а сейчас – овца овцой».

Вечером, около половины девятого, явилась жена Мацыркевича. Милая такая женщина, вежливая, очень взволнованная. Исаев вышел к ней, рассказал вкратце то, что можно было рассказать о состоянии Идеального Пациента, в реанимацию («ну хотя бы на секундочку, я же в бахилах!»), разумеется, не пустил, из большого пакета с провизией разрешил только воду без газа и вишневый сок. Жена Мацыркевича настаивать не стала, воду с соком, так воду с соком. На прощанье «проявила сознательность» – попыталась сунуть в карман исаевского халата две яркие пятитысячные бумажки. Исаев перехватил ее руку и мягко отвел в сторону. Не столько потому, что деньги у пациентов и их родственников брать нехорошо и опасно (семь уголовных дел с начала года), сколько потому, что взять деньги в этом конкретном случае было просто невозможно. Жена настаивать не стала, только поинтересовалась, можно ли утром привезти Мацыркевичу домашнего ягодного киселя и белье, про которое она впопыхах забыла. Исаев разрешил, но предупредил, что в реанимации положено лежать нагишом (голого реанимировать проще, не надо тратить время на раздевание, и мыть-перестилать тоже проще), поэтому с бельем можно не торопиться. А ягодный кисель – это хорошо, самое то в первые послеинфарктные дни, не калорийно, легкоусвояемо и работу кишечника немного стимулирует. Пусть ест его Мацыркевич ложечкой и радуется жизни. А вот доктор Исаев жизни не радуется, потому что странный он какой-то, можно сказать – тупой и недалекий. Другой на его месте хотя бы в кисель Мацыркевичу плюнул, чтобы душу отвести. Так то другой, а то Исаев, рефлексирующий псевдогуманист. Был бы настоящим гуманистом – лечил бы Мацыркевича, не держа на него зла. Клятву давал по окончании института? Текст напомнить? Можно не весь текст, а только одну строку: «никогда не обращать мои знания и умения во вред здоровью человека, даже врага». Вот и поступай в соответствии. И не терзайся противоречиями.

Исаев так и поступал – наблюдал, контролировал, назначал, словом, делал все, что требовалось. Понадобилось бы реанимировать – реанимировал бы. И не для виду, а как надо. Только вот смотреть на физиономию Мацыркевича было противно.

Тот тоже заметил неладное, потому что утром, когда Исаев подошел к нему для оценки состояния, сказал:

– У вас, наверное, какие-то проблемы, доктор?

– С чего вы так решили? – удивился Исаев.

– Взгляд у вас такой… смурной, – гад, оказывается, и смущаться умел. – Я не лезу в ваши дела, но просто хочу пожелать вам, чтобы все у вас было хорошо. От чистого сердца.

От такого мелодраматического оборота, который хорош для сериала, но в жизни смотрится неестественно, Исаев немного прибалдел. Настолько, что чуть было не утратил самоконтроль, но вовремя спохватился, прикусил язык, придержал зачесавшиеся руки и ответил:

– Я просто устал…

После утреннего обхода заведующего отделением (во время этого обхода пациенты как раз и передаются от новой смены к старой), Исаев спокойно почаевничал под любимое овсяное печенье с изюмом, рассказал шефу анекдот, повесил на плечо сумку и направился в раздевалку. Вышел из отделения и столкнулся буквально нос к носу с Мацыркевичем, будь он трижды неладен. Только одет Мацыркевич был не в провода, тянущиеся к монитору, а в черное – черную кожаную куртку, черный джемпер, черные брюки. И обут в черные остроносые полуботинки. Здравствуй, Черный Пациент – кошмар каждого уработавшегося доктора.

– Я брат Романа Мацыркевича, которого вчера к вам привезли, – пробасил Черный Пациент. – Передачу ему привез, жена собрала, и хотел бы узнать, как прошла ночь.

Секунд двадцать Исаев осмысливал происходящее и сравнивал брата с образом, врезавшимся в память. Вот это точно он, и взгляд совпадает, и выражение лица то же, и голос… Даже ботиночки, кажется, знакомые, остороносенькие.

– Вы близнецы? – зачем-то спросил Исаев, хотя уточнять очевидное не было никакой нужды.

– Близнецы.

– Давайте передачу, – протянул руку Исаев. – Я отдам ее на пост и отвечу на ваши вопросы.

«Спасибо» в ответ не прозвучало. Видно птицу по полету, добра молодца по соплям, то есть – по манерам.

Разговаривать у дверей отделения Исаев не стал. Нежно взял гада номер два, который и был настоящим гадом, под локоток и увел в ближайшее укромное место – небольшой «карман», образованный двумя выступами стены.

Дело – прежде всего.

– Состояние вашего брата стабильное, – сказал Исаев, – ночь прошла спокойно. Три ближайших дня он проведет у нас, а потом будем решать. А теперь я хотел бы расплатиться.

– Вы? – удивился настоящий гад.

Колпак, халат, да и вся больничная обстановка в целом меняют лица, делают их неузнаваемыми.

– Я, я, – ответил Исаев и пустил в ход полузабытые боксерские навыки.

Мечта сбылась, да так, что лучше не бывает. Резкий хук в зубы (гад стоял спиной к стене, так что затылком о бетон приложился знатно), прямой в солнечное сплетение, снизу коленом еще раз в зубы и сверху по шее рубануть-припечатать. На все про все – секунд пять. Тело с удовольствием вспомнило давнишние навыки и желало продолжения разминки.

Пинать поверженную тушу ногами Исаев не стал. Не хотел опускаться до уровня своего оппонента. На всякий случай предупредил:

– Будешь возникать, я найду двадцать свидетелей того, как ты на меня нападал, а я защищался. И не наезжай больше на людей.

«Наезжай» имело двойной смысл – прямой и переносный.

Оппонент начал медленно подниматься на ноги. Исаев развернулся и неторопливо (догоняй, если хочешь) пошел в раздевалку. Оглядываться не стал – во-первых, это могло испортить впечатление, а во-вторых, топота за спиной слышно не было.

Гад все-таки «возник». В суд, за отсутствием свидетелей, не подал, а жалобу на имя главного врача написал. Пожаловался на грубость доктора Исаева, умолчав о побоях. Видимо, решил, что побои ущемляют его несуществующее достоинство. Исаев, в свою очередь, написал объяснительную в лучших традициях отечественной «несознанки», отрицая как грубость (это было правдой, ведь он не грубил, а воспитывал), так и сам факт общения с гадом (отрицать – так до конца). Главный врач поручил Инессе Карповне «разобраться и доложить».

Для таких сложных случаев у Инессы Карповны была своя система, заимствованная из детективов. Она пригласила к себе Исаева, имитируя работу с документами, помурыжила его минут пять в своем кабинете, чтобы «выбить из колеи», и в лоб выдала:

– Я все знаю! Есть свидетели того, как вы грубили родственнику, но мне чисто по-человечески хочется услышать всю правду от вас.

Смотрела она при этом в глаза Исаеву – не забегают ли?

– Инесса Карповна, направьте ваших свидетелей к психиатру, – не моргнув глазом, не шевельнув бровью, не краснея, не бледнея и не отводя взора в сторону, посоветовал Исаев. – У них галлюцинации. А я при всем своем желании ничего больше вам сказать не смогу, потому что ничего не было. Жалобщику этому тоже, конечно, неплохо было бы показаться психиатру.

– А если я проведу очную ставку? – тон Инессы Карповны из требовательного стал угрожающим.

– Да хоть десять, – улыбнулся Исаев. – Итог будет тот же самый…

После того как Исаев ушел, Инесса Карповна «вышла к народу», то есть перешла из кабинета в офис, чтобы поделиться с подчиненными опытом.

– Глаза – вот ваш ориентир, – возвестила она, не вдаваясь в прелюдии. – Глаза – зеркало души. Не столько слушайте, что вам говорят, сколько следите за глазами собеседника, и вас невозможно будет обмануть!