Скобелев

1

Через две недели после парада в Сан-Стефано в Болгарию приехала мать Михаила Дмитриевича Ольга Николаевна, которую Скобелев любил и почитал едва ли не больше отца. Шумные попойки с кокотками пришлось перенести в более укромное место, но это была единственная жертва, принесенная Михаилом Дмитриевичем. Корпус и подготовка военизированных болгарских дружин продолжали занимать все его рабочее время.

Вполне естественно, что эти занятия не являлись тайной ни для турецкого, ни тем паче для русского правительства. Турки были бессильны пресечь эту формально кое-как прикрытую общественной деятельностью подготовку тайной армии, а русские власти пресекать ее и не собирались, поскольку иметь добрую сотню тысяч хорошо обученных боевых союзников было весьма выгодно для всей будущей русской политики на Балканах. Мало того, командование русской армии не препятствовало и просьбам своих офицеров отпускать их в официально создаваемые вооруженные силы Болгарского княжества в качестве инструкторов и советников, а потому и бурной деятельности Михаила Дмитриевича никто до поры так же не препятствовал.

Впрочем, существовала и еще одна причина, о которой Ольга Николаевна поведала сыну с глазу на глаз. Добрым ангелом-хранителем Скобелева оказался один из самых близких к императору Александру царедворцев. Граф Александр Владимирович Адлерберг, друг детства императора Александра II, генерал от инфантерии, министр Императорского Двора и Канцлер российских орденов. Он не только всегда искренне восхищался легендарной отвагой Белого генерала, но и был дальним родственником самой Ольги Николаевны, о чем Михаил Дмитриевич узнал впервые.

— К сожалению, Миша, ты нажил себе много врагов. Графу было непросто разъяснить Государю, что за всеми твоими… необдуманными страстями скрывается твоя… искренность.

— Ты ищешь слова, матушка, а я — солдат. Я прямоту люблю, прямотой и жив. Скажи прямо, что имеешь в виду.

— Твои увлечения, дорогой.

— Увлечения?

— Да, Миша. Офицерские попойки, кокотки, странные собутыльники. Государь стал весьма чуток к такого рода развлечениям. А врагов у тебя предостаточно. Врагов и завистников. И самый главный их них — цесаревич. Он утверждает, что в тебе нет ничего, кроме наполеоновского себялюбия.

— Неправда, — грустно улыбнулся Скобелев. — Сначала я люблю тебя, потом — батюшку. И еще — географию.

— Географию?

— Россию, матушка. Россию и Болгарию. Но, кажется, Болгария любит меня больше России. И я счастлив, что оказываю ей помощь.

Ольга Николаевна улыбнулась:

— Болгария помогла тебе найти самого себя, и я никогда этого не забуду. Только обещай мне…

— Что именно?

— Я мечтаю о внуках, сын. Но у моих внуков должна быть кристально порядочная мать. Знатность или богатство в этой случае не должны приниматься во внимание. Извини меня, дорогой, но такое представление об идеальной женщине внушили мне еще в детстве.

— Я постараюсь отыскать твой идеал, матушка.

— В России?

— В России, разумеется в России. Правда, не знаю, когда завершу свои болгарские дела… Однако мне кажется, что ты еще не все сказала.

Ольга Николаевна смутилась. Чуть покраснела и даже опустила глаза.

— Смелее, матушка, смелее! — улыбнулся сын.

— В Смольном моей лучшей подругой была Елизавета Узатис. Лизонька Узатис, дочь армейского поручика, как и я. Наверно поэтому мы с нею так сблизились тогда, в институте. Потом обе вышли замуж, я жила в Петербурге и нашем Спасском, а она с мужем — на Кавказе. Муж ее погиб в стычке с горцами, оставив ей единственного сына и очень скромный пенсион. Узнав откуда-то, что я собираюсь в Болгарию, она приехала издалека с единственной слезной просьбой…

Ольга Николаевна рассказывала как-то неохотно, словно превозмогая себя, а потом и вовсе неожиданно замолчала.

— Какова же просьба, матушка? — спросил Скобелев, уже все поняв.

— Она просила… Это же ее единственное дитя, Миша, пойми ее беспокойство.

— Я — тоже единственный сын.

— У тебя есть сестры, а у Лизоньки, кроме сына Николая, никого нет. Никого решительно, понимаешь?

— Понимаю, — вздохнул Михаил Дмитриевич: он терпеть не мог всякого рода протекций. — Ее сын в каком чине?

— Подпоручик.

— Млынову пришлось уехать в Россию, и я взял личным адъютантом Баранова. Однако имею возможность предложить сыну твоей подруги место ординарца при мне. Напиши, что он должен приехать в Болгарию возможно быстрее.

— Николай Узатис взял бессрочный отпуск и приехал вместе со мною, — несколько смущенно призналась Ольга Николаевна. — Это очень скромный и тихий молодой человек. Думаю, ты не разочаруешься. Если не возражаешь, я представлю его завтра.

На следующий день Ольга Николаевна привела застенчивого молодого человека в немодном провинциальном костюме. Встречаясь глазами со Скобелевым, он непременнейшим образом старался улыбаться, и Михаилу Дмитриевичу это старание не понравилось. Однако молодой человек искренне пытался поддерживать беседу, превозмогая собственную скованность, и Скобелев тут же решил, что это вполне извинительно для первого знакомства со столь прославленным генералом. Ради матушки, с напряжением наблюдавшей за этой встречей, он старался держаться просто, однако со свойственным ему непомерным хвастовством справиться все же не смог.

— Да, матушка, ты же не видела еще личного подарка Его Императорского Величества!

И с гордостью продемонстрировал гостям шпагу, ножны и эфес которой были украшены бриллиантами. Ольга Николаевна была счастлива, молодой человек с трепетом подержал шпагу в руках, и, весьма довольный произведенным эффектом, Михаил Дмитриевич предложил ему немедленно подать рапорт, а через три дня явиться по полной форме для прохождения дальнейшей службы.

— Как я тебе благодарна, Мишенька! — Ольга Николаевна нежно поцеловала сына. — Ты сделал благое дело.

Через неделю подпоручик Николай Узатис приступил к исполнению должности личного ординарца командира корпуса генерал-лейтенанта Скобелева.

2

Поначалу Михаил Дмитриевич с некоторой настороженностью приглядывался к новому ординарцу, но вскоре привык. Николай Узатис оказался вполне добросовестным и старательным порученцем, хотя Скобелев порою с грустью вспоминал о Федоре Мокроусове — тот знал, что следует делать, еще до приказа, — но жизнь уже окончательно утвердилась в мирной колее.

Громогласно объявив о конце войны, Его Высочество великий князь Николай Николаевич согласно высочайшего распоряжения быстро передал должность главнокомандующего всеми русскими войсками инженер-генералу Тотлебену.

— Приступайте поэтапно к выводу русской армии из пределов Болгарии, Эдуард Иванович.

— Сразу же займусь этим, Ваше Высочество.

Николай Николаевич тут же выехал в Санкт-Петербург, а Тотлебен с присущей ему академической точностью приступил к составлению порядка отправки на родину вверенных ему войск. И, подумав и покряхтев, первым вписал в список 4-й корпус. Это было столь неожиданно, что изумился даже Левицкий.

— Помилуйте, Эдуард Иванович, болгары могут это… не так истолковать, что ли.

— Боюсь, — честно признался Тотлебен.

— Чего же?

— Боюсь проснуться однажды и узнать, что Скобелев залез в Константинополь со всем своим корпусом. Впрочем, вы правы. Попросите Михаила Дмитриевича в среду прибыть ко мне для неофициальной беседы. Я постараюсь ему все объяснить.

Левицкий лично известил Михаила Дмитриевича о просьбе главнокомандующего: «шалопай» стал ныне не только командиром корпуса, но и генерал-адъютантом.

— К чему мне следует быть готовым?

Левицкий вполне мог сослаться на свою неосведомленность, но к старой нелюбви прибавилась большая доля зависти, и он не удержался от многозначительного намека:

— Согласно международным договорам русская армия обязана покинуть Болгарию. Полагаю, главнокомандующего занимает вопрос очередности вывода наших войск.

Намек означал, что 4-й пехотный корпус может оказаться в первой очереди, а Скобелеву этого не хотелось. Он еще не завершил дела с военизированными гимнастическими обществами, а потому покидать Болгарию не торопился. И решил постараться убедить Тотлебена временно оставить 4-й корпус, ради чего и посчитал необходимым явиться на неофициальную беседу вполне официально.

С этой целью в указанную среду он надел парадный мундир со всеми орденами и потребовал у денщика Круковского пожалованную императором шпагу. Однако всегда исполнительный поляк что-то долго не шел, и Михаил Дмитриевич раздраженно крикнул:

— Ну, что же ты?

В тот день у Скобелева с утра обнаружилось на редкости скверное настроение. Он относился к Тотлебену с почтительным уважением и подозревал, что проиграет в споре за очередность. А покидать Болгарию так не хотелось…

— Матка Боска…

Круковский появился из спальни с растерянным, даже испуганным лицом, неся перед собою пожалованную шпагу. Два из семи бриллиантов, украшавших ее ножны, были выломаны…

— Ее бросили за сундук, Михаил Дмитриевич.

— Кто бросил? Кто?.. Молчишь?.. — Кровь бросилась в голову, Скобелев уже не соображал, что говорит. — Сам же и выломал, подменить хотел фальшивыми да не успел…

— Михаил Дмитриевич, крестом Святым клянусь, пальцем ее не касался…

— А кто мог, кроме тебя? Кто?..

— Да ведь полон дом господ…

Скобелев, не раздумывая, с размаху отпустил денщику пощечину. Впервые за все время собственной службы.

— Не сметь порочить русских офицеров!..

— Бить не надо, ваше высокопревосходительство, — тихо сказал Круковский. — Лучше отдайте меня под суд.

Михаил Дмитриевич опомнился. Взял у денщика шпагу, бросил ее на стол, прошелся. Сказал, не глядя:

— Извини, в глазах помутилось. Ступай к себе.

— Прощения прошу, Михаил Дмитриевич. — В дверях стоял личный адъютант Баранов. — Позвольте задать только один вопрос Круковскому. Кто из офицеров последний раз был здесь в отсутствие Михаила Дмитриевича, Анджей?

— Его благородие господин Узатис.

— Иди, — вздохнул Скобелев. — Извини меня, если можешь. Погорячился непростительно.

Круковский молча вышел. Михаил Дмитриевич пометался по комнате, еще раз вздохнул:

— Человека ударил. Какая мерзость!

Баранов взял со стола шпагу, внимательно осмотрел ножны.

— Грубо гнезда расковыряны, значит, торопился кто-то. Нет, Михаил Дмитриевич, это не Анджей. Денщику торопиться некуда, вас и так целыми днями дома не бывает.

— Сам знаю! — рявкнул Скобелев. — Меня Тотлебен ждет, а тут… Да черт с ними, с бриллиантами. Не носил я эту шпагу и носить не буду. А безответного солдата ударил. Черт, черт, черт!.. Не могу в таком состоянии к Тотлебену ехать, Баранов, не могу.

— Напишите записку, что заболели.

— Наверно, ты прав, это, пожалуй, единственный выход. Сейчас же и напишу.

— А дознание о пропаже бриллиантов очень прошу поручить мне, Михаил Дмитриевич.

— Не желаю никакой огласки, Баранов!

— Я успел три курса на юридическом закончить, ваше высокопревосходительство, — улыбнулся Баранов. — Результаты доложу вам лично. Так что никакой огласки не будет. Никакой. Если, конечно, вы сами не примете решения на этот счет.

Скобелев написал записку, которую Баранов тут же и доставил Тотлебену. Однако краткость и сухость записки делали ее похожей скорее на небрежную отписку, что весьма раздосадовало Эдуарда Ивановича. В результате приказ на передислокацию в Россию так и остался без изменения, и первым по-прежнему значился в нем 4-й пехотный корпус под начальствованием генерал-лейтенанта Михаила Дмитриевича Скобелева.

3

Подпоручик Николай Узатис с первого взгляда не понравился Баранову. Он почувствовал его неискренность, понял, что новый ординарец что-то скрывает, и откровенно сказал об этом Скобелеву.

— Ерунда, — отмахнулся Михаил Дмитриевич. — Это потому, что его мать упросила Ольгу Николаевну походатайствовать.

— А для чего же он исхлопотал бессрочный отпуск?

— Ну, не знаю. Может, несчастная любовь.

— Несчастная любовь без сохранения содержания, — усмехнулся адъютант.

— Оставь. Он старается.

Узатис и впрямь очень старался, и Баранов оставил свои сомнения при себе. Однако подспудно они продолжали в нем существовать и теперь, получив разрешение Михаила Дмитриевича на расследование, всплыли наружу. Более всего адъютанта беспокоил таинственный бессрочный отпуск без сохранения содержания, который испросил Узатис. Баранов совсем не склонен был к романтическим объяснениям, а потому сразу же отверг предположение Скобелева о несчастной любви. «Такие из-за отвергнутой любви службу не оставляют, — думал он. — Тут какая-то иная, куда более матерьяльная причина…» И послал срочный запрос в полк, в котором Узатис до отпуска проходил службу.

Ответ пришел на удивление быстро. А содержание его оказалось таким, что адъютант счел необходимым доложить Михаилу Дмитриевичу до окончания расследования.

— Узатис взял отпуск потому, что проиграл крупную сумму денег. Офицерское собрание полка выдвинуло ему условие: если он в течение года не вернет карточный долг, его привлекут к суду чести.

— Ну и на что он мог рассчитывать в нищей Болгарии? — хмуро спросил Скобелев.

— На ваше имя, Михаил Дмитриевич.

— Что-то я не очень понимаю тебя, Баранов.

— Под ваше имя любой ростовщик немедля даст любую сумму.

— Ну, это уж ты слишком… — задумчиво протянул генерал, припомнив собственные денежные расписки.

— Узатис никогда не просил вас подписать что-либо? Припомните, Михаил Дмитриевич,

— Нет. Чего не было, того не было. Наши матери — близкие подруги. Еще со Смольного института.

— С вашего разрешения я все же проверю эту линию.

— Ну, проверь, — нехотя буркнул Скобелев. — Неприятна мне эта твоя возня, Баранов. Такое ощущение, будто матушку проверяем.

— Никоим образом, Михаил Дмитриевич. Я проверяю безупречность вашего ординарца и буду рад, если мне удастся ее подтвердить.

Каким образом Баранов прощупывал ростовщиков, так и осталось неизвестным. Ни сам Скобелев, ни его денщик Круковский, ни тем более Баранов никому и словом не обмолвились о краже бриллиантов, все шло заведенным порядком, пока адъютант не доложил:

— Николай Узатис предлагал греческому ростовщику Теотакису два бриллианта, однако Теотакис отказался, сразу же сообразив, что они — краденые.

— Не может быть, Баранов, — растерянно проронил Скобелев. — Этого просто не может быть! Ростовщики всегда врут…

— Теотакис ждет в прихожей, — весомо сказал адъютант. — Прикажете пригласить?

— Ну, давай, — нехотя сказал Михаил Дмитриевич. — Послушаем, чего он нам наплетет.

Вошедший ростовщик низко поклонился генералу, оставшись у порога. Скобелев неприветливо созерцал его, и чем дольше это продолжалось, тем все более он ему не нравился. Во-первых, потому что был ростовщиком, а во-вторых, потому что был невероятно худ, что ломало сложившееся у Михаила Дмитриевича представление о греках.

— Ну? — сказал он наконец.

Теотакис тихим голосом повторил то, что до него говорил Баранов, и Скобелева это не убедило.

— Почему я должен вам верить?

Ростовщик пожал плечами:

— Потому что я говорю правду, ваше высокопревосходительство.

— Кто-нибудь может подтвердить ваши слова?

Грек еще раз пожал плечами и промолчал.

— Вот! — с торжеством сказал Скобелев Баранову.

— Разрешите показать шпагу господину Теотакису?

— Нет!

— Я настаиваю на этом, Михаил Дмитриевич, — тихо сказал адъютант. — Задета моя честь, и если вы откажете, мне останется лишь подать рапорт об отставке.

— Ну, хорошо, — подумав, согласился генерал. — Анджей, принеси шпагу!

После данной сгоряча пощечины Скобелев стал называть денщика только по имени. Это восстановило прежние отношения, хотя Круковский говорил теперь куда меньше, чем ранее. Он вошел, молча положил шпагу на стол и отступил к дверям.

— Бриллианты, которые мне предложил купить офицер, выломаны из этих гнезд, — сказал ростовщик, тщательно осмотрев шпагу. — Они точно такие же, как и оставшиеся на ножнах.

Михаил Дмитриевич безнадежно махнул рукой и тяжело опустился в кресло. Баранов понял, что этим ему предоставляется полная свобода действий:

— Анджей, немедленно разыщи Узатиса и передай ему приказание его превосходительства тотчас же явиться сюда.

Круковский молча вышел. Скобелев тяжело вздохнул:

— Прошу присаживаться, господа.

Ждали около часа, и никто не обмолвился ни единым словом. Ростовщик не решался первым заговорить при столь важном генерале, адъютант размышлял, как поступать далее, если Узатис отопрется не только от кражи бриллиантов, но и от знакомства с ростовщиком, а Михаил Дмитриевич был настолько растерян, что вообще ни о чем не мог говорить. И еще неизвестно, как бы все сложилось в дальнейшем, если бы подпоручик Николай Узатис, с готовой улыбкой шагнув в комнату, не увидел бы вдруг шпагу на столе и ростовщика в кресле совершенно неожиданно для себя.

— Ваше превосходительство…

Не закончив фразы, он упал на колени, закрыл лицо руками и громко, взахлеб зарыдал. Скобелев молчал, и говорить за него пришлось Баранову:

— Придется отвечать, Узатис.

— Я сознаюсь, сознаюсь!.. — выкрикивал подпоручик сквозь рыдания. — Затмение нашло, ваше превосходительство. Затмение!..

— Пошел вон, — брезгливо сказал Михаил Дмитриевич.

Узатис выкатился с поразительной быстротой. Генерал поднялся с кресла, крепко пожал руку ростовщику:

— Примите мою признательность, господин Теотакис. Вы очень нам помогли, однако…

Он сконфуженно замолчал, а грек чуть дрогнул губами в нерешительной улыбке:

— Люди моей профессии молчат даже на исповеди, ваше высокопревосходительство.

— Благодарю.

Ростовщик, поклонившись, вышел. Скобелев походил по комнате, велел денщику убрать шпагу, сказал Баранову:

— Готовь бумаги для военного суда.

Вечером следующего дня пришла Ольга Николаевна. Поцеловала сына в висок, когда он склонился к ее руке, и молча достала из ридикюля оба украденных бриллианта.

— Я все знаю, Миша, Николай полностью мне признался.

— Узатис будет отдан под суд.

Ольга Николаевна горестно вздохнула:

— Он так рыдал, Мишенька, так рыдал. Говорит, что это было затмение, он не соображал, что делает.

— Почему же он не вернул украденное, когда затмение прошло?

— Не решался. Очень мучился, страдал, но решиться не мог. Представляешь, какой позор для матери! Боюсь, Лизонька не выдержит этого, просто не выдержит. Муж — в могиле, сын — на каторге.

— Предлагаешь простить вора? — невесело усмехнулся Михаил Дмитриевич.

— Тебе решать, — вздохнула Ольга Николаевна. — Бриллианты возвращены, о происшествии никто не знает. Стоит ли ломать жизнь сыну и матери? Они и так очень несчастливы. Подумай, Мишенька.

Михаил Дмитриевич хотел было рассказать о карточном долге Узатиса, но решил не огорчать и без того очень расстроенную Ольгу Николаевну. А на другой день приказал Баранову не подавать в судебные инстанции никаких бумаг.

— Потворствуем, Михаил Дмитриевич.

— Спасаем душу заблудшую, — сказал Скобелев. — Готовь приказ о переводе подпоручика Узатиса в общий офицерский резерв. Будет добросовестно служить — слава Богу, не получится у него — так и вины нашей нет.

— Будет исполнено, Михаил Дмитриевич, — озабоченно вздохнул Баранов. — Только беспокоит меня что-то. Очень беспокоит.

4

В Россию Михаил Дмитриевич возвращался на пароходе «Великий князь Константин». Пароход старательно месил черноморскую воду, медленно продвигаясь к родным берегам, и Скобелева раздражало как вынужденное бездействие, так и замкнутое пространство, которое он — порывистый и непоседливый — всегда переносил с трудом. Конечно, можно было утопить время в привычных офицерских попойках, но перед отъездом он необдуманно дал матери слово, что не выпьет ни рюмки, пока не доберется до места назначения. А таковым оказался Минск, поскольку там теперь находился штаб его корпуса и до него было мучительно далеко. И он метался как душевно, так и физически, пока капитан парохода не пригласил его на ужин в свою каюту. Капитана Михаил Дмитриевич приметил давно совсем не потому, что в петлице его форменного кителя поблескивал Георгиевский крест. Капитан был краток и точен в распоряжениях, чрезвычайно энергичен в действиях, и экипаж «Великого князя Константина» от юнги до немолодого первого помощника исполнял его команды с энтузиазмом и удовольствием. При первой же возможности он представился Михаилу Дмитриевичу:

— Макаров Степан Осипович[54].

С этого дружеского ужина наедине начались их ежевечерние встречи, и Скобелев сразу повеселел. Со Степаном Осиповичем было, о чем поговорить и поспорить не ради спора да разговора, а ради выяснения точек зрения. Макаров был весьма образован и, что всегда импонировало Михаилу Дмитриевичу, имел свою, личную, подчас оригинальную, но хорошо продуманную позицию.

— В сражениях вы всегда ориентируетесь на самую решительную часть, смело выдвинувшуюся вперед без оглядки на более медлительных соседей, не так ли, Михаил Дмитриевич? Я уловил ваш боевой почерк, проанализировав ваши операции.

— Только вперед, безоглядно вперед! Заставить оглядываться противника — таков мой принцип.

— Мой — тоже, но, правда, чисто теоретически, поскольку мне не случалось самостоятельно руководить морскими сражениями. Но твердо уверен, что старое морское правило подстраиваться под самое тихоходное судно, чтобы не потерять его в бою, порочно в основе своей. Оно лишает инициативы наиболее решительных и энергичных капитанов, сковывает их самостоятельность, лишает маневра и в результате отдает простор противнику. Нет, нет, атака, атака и еще раз атака, вы совершенно правы, Михаил Дмитриевич. Я подал Морскому ведомству обоснованную теорию морского сражения эскадр, в составе которых разноскоростные суда, но получил нагоняй.

— Не отчаивайтесь, Степан Осипович, — невесело улыбнулся Скобелев. — Я всю жизнь поступал точно так же, продолжайте и вы в этом духе. Вы наживете множество врагов в лице своих же злословящих русских ура-патриотов и глубокое искреннее уважение противника, кем бы ни был этот противник.

Минск торжественно встретил героя Балканской войны. Толпы народа шумно и восторженно приветствовали его на улицах. Михаил Дмитриевич был растроган до слез, однако первый приказ, отданный им, вызвал некоторое удивление среди офицеров. Поздравив корпус с прибытием на зимние квартиры, Скобелев далее написал:

«…отчислить все мое жалованье в особую запасную сумму, которая будет расходоваться нуждающимся чинам, как солдатам, так и офицерам, и чтобы просящим пособие никогда отказа не было… Прошу господ офицеров посильно отчислять деньги в эту особую сумму и заранее благодарю их…»

В следующее воскресенье губернатор устроил прием, на котором произнес проникновенную речь. Городские власти присвоили генералу звание Почетного гражданина города Минска, предприниматели и купцы наградили весьма ценным подарком, а интеллигенция преподнесла стихи в его честь. Стихи с искренним волнением прочитала милая скромная девушка, застенчиво вручившая Михаилу Дмитриевичу цветы уже лично от себя.

— Тронут, — с чувством сказал Скобелев, растерянно пожав ей руку вместо того, чтобы поцеловать. А когда она удалилась, поинтересовался:

— Кто такая?

— Екатерина Головкина, — пояснил подвернувшийся под руку чиновник для особых поручений. — Отменно образованна, отменно умна, но, увы, без приданого и связей.

— Она будет на обеде у губернатора?

— Если пожелаете, ваше превосходительство.

Его превосходительство пожелал, после чего начал встречаться с Екатериной Головкиной не только на званых обедах. Михаилу Дмитриевичу было интересно беседовать с нею, хотелось слушать ее, видеть, ощущать рядом. Порою он чувствовал, что начинает увлекаться, радовался этому чувству, но…

— Я — несчастный человек, — жаловался он Верещагину, посетившему его проездом в Берлин. — Мне легко и просто в компании кокоток, актрис, шансонеток и мучительно трудно в обществе светских девиц. Это какой-то рок! Я все время настолько боюсь попасть под каблучок, что постоянно держусь в напряжении, глупею и злюсь. В этом основная причина, почему я в конце концов развелся с очаровательной княжной Марией Гагариной.

— Дать тебе совет? — серьезно сказал Василий Васильевич. — Женись на той женщине, с которой и утром легко да просто.

— Я дерзок, сам знаешь, но дерзить родителям не могу. Матушка сказала, что не знатная ей невестка нужна, но порядочная, и огорчать ее я не собираюсь. Не могу и не буду. Извини мои ненужные откровения, только…

Скобелев неожиданно замолчал. Ему очень хотелось поведать другу, что после стольких лет появилось у него наконец-таки новое увлечение, но не очень-то он внутренне верил в это увлечение, а потому и побаивался сглазить его. Суеверен был чудовищно при всей своей бесшабашности и безумной отваге.

— Пригляди кого-нибудь из молоденьких в столице, — посоветовал Верещагин. — В Москве уверены, что тебя вот-вот Государь к себе востребует.

— Вроде повода я для этого не давал, — встревожился Михаил Дмитриевич.

— Повод текинцы дали. Они разгромили нашего знакомца генерала Ломакина возле Геок-Тепе. И в Москве считают, что, кроме тебя, с восставшими никто не управится. Ты и до этого в Туркестане с ними управлялся, а после европейского опыта тебе на сегодня просто нет равных. Нет, Миша, так что готовься к новой кампании. Предчувствие у меня. Предчувствие!..

1

В результате многолетних, упорных и весьма удачных боевых действий русских войск большинство ханств и народов, населявших Туркестан, вослед за Бухарой, Хивой и Кокандом приняло российское подданство. Однако далеко не все мирно складывалось в этом наспех сметанном Россией лоскутном одеяле приобретенных земель. Наиболее многочисленное и сплоченное племя текинцев, о бесстрашии, воинском мастерстве и жестокости которых ходили легенды, неожиданно подняло восстание, увлекая за собою соседние кочевые племена. Повстанцы действовали дерзко и энергично, быстро захватили множество русских постов и опорных пунктов. Взятые в плен русские солдаты и офицеры продавались в рабство, раненые и больные беспощадно уничтожались на месте. Создалась реальная угроза русским гарнизонам на Каспийском море.

Учитывая объективно возникшую опасность, генерал Ломакин во главе трехтысячного отряда тотчас же двинулся к стенам основной и хорошо укрепленной крепости текинцев Геок-Тепе, практически с марша начал плохо подготовленный штурм, но был разгромлен и поспешно отошел к Каспийскому побережью.

Это привело к весьма серьезным последствиям: русские войска в Средней Азии теперь могли и впрямь оказаться отрезанными от Кавказских военных баз и резервов. Впрочем, резервных частей и там было чрезвычайно мало, поскольку основные боевые соединения еще не успели вернуться на зимние квартиры с Закавказского фронта после только что закончившейся русско-турецкой войны.

Об этом военный министр граф Милютин Дмитрий Алексеевич доложил Государю. И, поскольку Александр II молчал, позволил себе прервать его размышления:

— С Кавказа можно отправить от силы три-четыре тысячи. Следовательно, потребуется особенно решительный начальник, Ваше Величество. Генерал Ломакин сломлен психически, подавлен морально, но есть полководец, способный решить эту очень нелегкую задачу.

— Кто же?

— Генерал Скобелев-второй. Я понимаю, Ваше Величество, неожиданность подобной кандидатуры…

— Я так и думал, что вы назовете именно эту фамилию, — прервал император. — Скобелев не только доказал свой воинский талант во время нашей последней войны в Болгарии. Полагаю, что не менее существенным является и его прекрасное знание именно Туркестанского театра военных действий. Кажется, он даже выучил арабский язык, чтобы прочитать Коран?

— Вы совершенно правы, Государь. Генерал Скобелев тщательно изучает психологию противника, что облегчает ему ведение широкомасштабной маневренной войны. Поэтому именно его кандидатуру я и предложил Вашему Величеству.

— Я желаю встретиться с ним.

Михаил Дмитриевич был готов к вызову в Петербург не только потому, что узнал о настроениях московского общества от Верещагина. Он внимательно перечитал газеты и все доступные ему документы, понял основные просчеты Ломакина и составил собственный план действий. Пока, естественно, в общих чертах, почему и не считал возможным делиться своим планом с кем бы то ни было. Получив приказ явиться к Государю, тут же выехал, но был молчалив и задумчив.

В доме на Моховой, в котором Скобелев всегда останавливался, когда случалось бывать в столице, дворник сказал:

— Господин Млынов вас в Петербурге ожидает, Михаил Дмитриевич, — каждый день наведывается, о вас спрашивает.

— Ко мне его проводи, как только объявится.

Бывший адъютант объявился в тот же день к вечеру. Скобелев обнял его, чего не делал никогда прежде, сам достал коньяк, закуску, сам наполнил рюмки. Млынов тем временем рассказывал не столько о себе, сколько о слухах, бродивших в самых разных кругах Петербурга. Все они касались разгрома генерала Ломакина, о чем скупо поведали газеты, именуя это неудачей.

— Тоже так считаешь?

— Нет, Михаил Дмитриевич. Это — разгром. Потому-то и приходил сюда каждый день.

— Ждал, когда обо мне вспомнят?

— А без вас эту прореху латать некому. И ведь — дождался, — Млынов как-то невесело улыбнулся, поднял рюмку. — Жаль, не я буду нитку в вашу иголку вдевать.

Скобелев чокнулся, выпил. Спросил вдруг:

— Туркменский язык не позабыл еще?

— Нужда придет, вспомню.

— Нужда пришла. Вспоминай.

Александр II принял Скобелева с подчеркнутой сердечностью. Спросил о здоровье, о родителях, о состоянии корпуса, планах на будущее. Потом взял под руку и, прогуливаясь по залу, начал неторопливо рассказывать о событиях на юге Закаспийского округа, о чем Михаил Дмитриевич уже знал. Вероятно, Государь это понял, потому что внезапно оборвал собственный рассказ совсем по-домашнему:

— Я решил поручить это дело тебе, голубчик.

— Благодарю, Ваше Величество.

— Не спеши, время терпит. Надо тщательно подготовиться, вторая неудача может породить широкий мятеж. Коли в два-три года управишься, очень меня порадуешь. Что скажешь?

— Две просьбы, Ваше Величество. Ломакин потерпел неудачу вследствие пустынности тех мест и полного отсутствия дорог. Прошу вашего соизволения относительно строительства современной железной дороги от побережья в глубь пустыни. Такой путь явится как хребтом оседлости местного населения, так и нитью доставки российских товаров в этот пустынный и далекий от цивилизации край. А я переброшу по нему все необходимые войскам запасы.

— Это удивит туземцев, голубчик.

— Удивление — важная часть победы, Ваше Величество.

— Да, но как мы доставим в пустыню паровозы?

— Паровозы и весь подвижной состав необходимо перевезти с Кавказа через Каспийское море. Там шастают персидские военные суда, и отсюда — вторая просьба. Прошу Ваше Величество откомандировать в мое распоряжение капитана Макарова Степана Осиповича.

— Запиши, — бросил через плечо Государь следующему шаг в шаг за ним адъютанту. — Смело, очень смело. И неожиданно. Сорока миллионов тебе хватит?

— Благодарю, Ваше Величество, уложусь вполне. И отчитаюсь до копейки.

— Да уж спрошу, спрошу, — улыбнулся император. — С учетом необходимости строить железную дорогу, установим срок… Скажем, в четыре года. Это тебя устроит?

— Благодарю, Ваше Величество. Вполне.

— Есть ли личные просьбы, голубчик?

— Одна, Ваше Величество, — Скобелев позволил себе улыбнуться. — Прошу вашего дозволения награждать солдат и штаб-офицеров лично и непосредственно на поле боя.

— Что же, это разумно. Я отдам такое повеление. Ступай, голубчик, жду тебя с подробным докладом через четыре года.

— Я управлюсь раньше, Ваше Величество.

Генерал Скобелев управился значительно раньше, но докладывать пришлось уже иному Государю, Александру III [55], не только сменившему штиблеты на сапоги, а бакенбарды — на купеческую бороду, но и резко притормозившему развитие всех отцовских реформ.

Из Зимнего дворца Михаил Дмитриевич вернулся на свою петербургскую квартиру окрыленным. Плечи развернулись во всю ширь, глаза засверкали, с лица не исчезала улыбка.

— Вы довольны, значит — опять в Туркестан, Михаил Дмитриевич? — спросил ожидавший его там Млынов.

— Ты — раньше меня, намного раньше. — Скобелев уже все продумал, и теперь отдавал распоряжения. — Не позже, чем через полмесяца, выедешь в Красноводск через Кавказ в качестве купца… ну, допустим, Громова. В Красноводске займешься массовой скупкой верблюдов. Верблюды, верблюды и еще раз верблюды — такова твоя основная задача. Ну, а кроме того, будешь внимательно слушать. Меня интересуют настроения туркмен вообще и текинцев в частности, укрепления Геок-Тепе и подходы к крепости. Ну и, конечно, вода. Места всех колодцев в зоне наших действий, количество и качество воды в них. И все же главное — верблюды. Но старайся внимательно слушать, о чем судачат туркмены на рынках. Понял, Млынов?

— Судачат женщины. Мужчины — беседуют.

— Рядом со всеми вертись. Только не забывай изображать, будто языка не понимаешь.

— Изображать?

— Больше услышишь.

— Я постараюсь.

Скобелев походил по комнате, размышляя. Внезапно остановился перед бывшим капитаном:

— Да, вот еще что. В моде сейчас тонкий французский бархат самых различных цветов. «Луи-вельветин», дамы шьют из него платья, я записал для памяти. Купи и будь щедрым. Туркестан ценит щедрость и подарки. Деньги для этого передам тебе через неделю: мне надо в Спасское съездить.

— А к себе меня возьмете, Михаил Дмитриевич? — тихо спросил Млынов. — Потом, после того, как текинцев разгоните?

Скобелев промолчал. То ли был занят своими думами, то ли боялся сглазить, то ли не посчитал нужным отвечать.

2

Млынов — с документами на имя купца Громова и соответствующим новому положению багажом, в котором находилось и десять штук луи-вельветина разных цветов и оттенков, — добрался до Красноводска весьма быстро по тем временам. Снял контору с квартирой над нею, походил, послушал, поглядел и дал несколько объявлений о неограниченной покупке вьючных верблюдов. Это подействовало быстро — прошедший год выдался на редкость жарким и засушливым, кочевники голодали, и желающих продать верблюдов оказалось предостаточно, однако бывший капитан вынужден был куда чаще отказываться от предлагаемого товара, нежели приобретать его. Как правило, ему почему-то пригоняли старых, больных, отощавших либо слишком молодых животных, использовать которых для обозных перевозок было по меньшей мере неразумно. Млынов понимал, что кто-то строго-настрого приказал туркменам пригонять в Красноводск именно то, что никак не могло устроить русскую армию, и решил потолкаться на базаре в надежде разыскать смелых продавцов, готовых рискнуть ради высоких цен.

Хорошо зная местный язык, он тем не менее старательно избегал на нем говорить. Это позволяло спокойно слушать, о чем болтают, не вызывая настороженности, а для ведения по-восточному весьма обстоятельных торговых сделок нанял довольно толкового, но слишком уж разговорчивого толмача-армянина.

На шумном базаре хитрили и лукавили все — и продавцы, и покупатели, и даже местные жители, сбегавшиеся полюбопытствовать, что именно спрашивает русский и сколько он платит за выбранный товар. С помощью толмача Млынов приценивался ко всем верблюдам, всегда находя предлог отказаться от того, что ему настойчиво пытались подсунуть оборванные и истощенные владельцы и перекупщики. Это позволяло держать продавцов в напряжении, напряжение вызывало надежду и — слухи о русском купце, настолько глупом, что ему рано или поздно все же удастся всучить тот товар, который пригоняют из глубины пустыни. Млынов всячески поддерживал этот азарт, сокрушенно жалуясь переводчику, что у него истекает срок контракта на поставку верблюдов в Астрахань и что вот-вот придется платить неустойку. И вскоре эти жалобы возымели действие.

— В воскресенье большой караван придет, господин Громов, — сказал толмач-армянин. — Если судить по базарным слухам, ладные верблюды ожидаются.

— Веришь слухам?

— Верю, господин Громов. Потому верю, что у кочевников — сильный голод. Деваться им некуда.

Слухи в этих местах всегда имели две стороны, и бывший капитан Млынов об этом хорошо знал. Они могли быть основаны на действительных намерениях как крупных, так и мелких властителей, и в этом случае известия в конце концов доходили до простых текинцев, но слухи могли и сознательно подбрасываться им с целью дезинформации русских. В последнем случае разницу можно было уловить из разговоров торговцев между собой, поскольку о русском купце, ни слова не понимающем на всех местных наречиях, базар уже знал по опыту многочисленных личных общений. Следовало просто вальяжно прогуливаться, вежливо улыбаться и слушать, не давая повода усомниться в уже утвердившемся положении вещей, и Млынов готовился к воскресенью с особой тщательностью.

Караван пришел с первыми лучами воскресного солнца. Еще издалека капитан услышал дробный перестук тысяч копыт, скрип множества колес и хриплый рев верблюдов. И по этому могучему требовательному реву понял, что на сей раз гонят не только больных да старых, но и вполне здоровых и сильных животных.

Однако таковых оказалась ровнехонько сотня, и эта круглая цифра заставила капитана призадуматься. Получалось, что слух о караване скорее всего был умело кем-то подброшен, и тут следовало держать ухо востро.

— Скажи, что я беру всю партию, — велел он переводчику. — Но если хотя бы один верблюд окажется хромым, сделка будет недействительной.

Толмач тотчас же ушел к туркменам-погонщикам, а капитан тем временем с живейшим интересом принялся рассматривать иные привезенные на продажу товары, виновато улыбаясь и беспомощно разводя руками, когда кто-либо к нему обращался, и еще более внимательно слушая, о чем говорят окружающие его шумные и чрезвычайно общительные продавцы текинских ковров, китайского шелка, медной узбекской посуды, персидских кинжалов и шашек, халатов и рубах, и прочего добытого большей частью в набегах товара.

— Господин!..

Окликнул робкий женский голос, но Млынов не решился оглянуться, хотя в обращении звучала очень искренняя и очень горькая мольба. Но когда молодая женщина упала перед ним на колени, остановиться все же пришлось.

— Я молю тебя, господин!..

— Я не понимаю тебя, женщина, — сказал он по-русски. — Я не говорю на твоем языке.

Капитан сделал попытку высвободиться, но женщина — очень юная и отважная в своем, искреннем и отчаянном порыве — держала его на редкость цепко. И продолжала говорить и говорить, не заботясь о том, понимает ее русский купец или нет.

— Купи мою дочь, мою маленькую Кенжегюль, господин. Спаси от голодной смерти ее и семью моего свекра, иначе ее продадут в персидские гаремы. Русские не трогают маленьких девочек, я знаю, знаю, мне говорили… Я молю тебя о великой милости, мой господин, я заклинаю тебя именем матери твоей…

— Оставь меня, женщина, — терпеливо повторял Млынов, стараясь мягко отцепиться от рыдающей туркменки. — Я не понимаю ни одного твоего слова.

Он понял каждое слово, как понял и то, насколько искренни были и ее отчаянные просьбы, и ее безмерное горе. Туркмены очень любили своих детей, гордились ими и берегли, как могли и умели, но, во имя спасения мальчиков, случалось, продавали дочерей во времена жестоких голодовок. Уголком глаза он уже успел приметить крохотную девочку, которую чуть позади лежащей на песке матери держал за руку старый оборванный туркмен, время от времени угрюмо посматривавший на него из-под косматой папахи.

— Мой муж погиб, мой род далеко, у меня нет защиты. Свекор сказал, что оставит в песках меня и мою девочку без воды и шатра, если я не продам сегодня дочь. Спаси нас, добрый русский купец, спаси две жизни одной горстью монет…

— Я не понимаю ни одного твоего слова. Оставь меня или я позову пристава.

«Что это — проверка? — лихорадочно соображал капитан, продолжая отцеплять руки несчастной матери и бормоча слова. — Или женщина и вправду потеряла голову от горя и отчаяния?.. Вдова в чужой семье — всегда раба…» И крикнул:

— Эй, кто-нибудь! Позовите моего толмача, эта женщина, кажется, сошла с ума!..

Вокруг уже толпились любопытствующие, однако никто не вмешивался и даже не пытался хоть как-то помочь несчастной женщине. Правда, между собою они тихо переговаривались, и капитан уловил вдруг брошенную вскользь фразу:

— Старик — родственник самого Тыкма-сердара…[56]

«Родственник Тыкма-сердара?.. — насторожился Млынов. — Скобелев выгнал отряды Тыкма-сердара из Коканда три года назад…» И снова закричал:

— Да позовите же кто-нибудь моего толмача!..

Наконец-то появился переводчик. Твердо заговорил с женщиной, заставил ее подняться на ноги.

— Она просит купить у нее дочь, господин Громов. Иначе ей и ее малютке угрожает смерть. Не удивляйтесь, такое здесь иногда случается. Дикари…

— Купить дочь? — Млынов усиленно разыгрывал крайнее удивление. — Разве это законно?

— Здесь — свои законы.

— И во сколько же монет она оценивает свою малютку?

— Вы собираетесь уступить наглому шантажу? Извините, господин Громов, но…

— Я собираюсь приобрести верблюдов, — резко перебил капитан. — Но мне, похоже, не продадут ни одного, пока я не куплю сам чего-либо. Узнайте цену ребенка.

Толмач начал темпераментно торговаться, и Млынов с трудом сдерживал себя. Он готов был заплатить любые деньги, только бы прекратить и эту торговлю, и эту явную провокацию, взбудоражившую весь базар.

— Она просит сто тиллей, господин Громов.

— Что это значит на русские деньги?

— Тилль — почти два рубля на сегодняшний день. Это большие деньги.

— Дайте двести пятьдесят рублей, но с непременным условием, что ребенок пока должен остаться у матери, — раздраженно сказал Млынов. — Я возьму девочку перед отъездом, когда завершу свои торговые дела.

Переводчик долго втолковывал это условие матери. Она никак не могла понять, почему купленный товар должен остаться у нее, а, сообразив, начала бурно благодарить. Капитан достал внушительный бумажник, неторопливо — чтобы видел весь базар — отсчитал деньги, но женщина отшатнулась от них. Бросилась к девочке, подхватила ее на руки, прижала к груди.

— Кенжегюль, Кенжегюль… Моя Кенжегюль!..

К Млынову подошел старик, до сей поры охранявший ребенка. Молча взял деньги, начал старательно пересчитывать их. И неожиданно тихо сказал на плохом русском языке:

— Толмач должен уйти.

— Что?..

Млынов очень удивился, но все же ответил шепотом. А старик заново принялся пересчитывать деньги. И повторил:

— Отошли толмача.

— Ты отобрал верблюдов? — строго спросил капитан переводчика. — Ступай. Я сейчас подойду.

Армянин тотчас же ушел. Старик проводил его взглядом, не переставая теребить ассигнации. Когда переводчик удалился на приличное расстояние, негромко заговорил, пряча деньги за пазуху и не поднимая головы:

— Если сегодня в полночь придешь сюда, получишь тысячу верблюдов.

— Или удар ножом?

— С тобою ничего не случится.

— Чье это слово, старик?

— Тыкма-сердара.

Сказав это, старик тут же и исчез, растворившись в толпе. Капитан, изо всех сил стараясь сохранять полную невозмутимость, пересек базар и прошел на скотный рынок, где громко блеяли овцы и ревели верблюды. К тому времени переводчик сумел кое-как отбиться от мелких перекупщиков, и удачливому купцу Громову оставалось лишь осмотреть отобранный товар и уплатить деньги. Купленных верблюдов под наблюдением толмача тут же погнали на арендованные скотные дворы, и капитан в одиночестве направился домой.

Сомнений и неясностей хватило на весь день. Капитан знал Тыкма-сердара не только как весьма способного кавалерийского военачальника, но и как еще более способного авантюриста, поменявшего не одного хана ради собственной выгоды, положения и гарантий безопасности. Судьба свела сердара со Скобелевым в Коканде, когда сам капитан Млынов еще числился всего лишь заштатным переводчиком при молодом генерале. Тогда Михаилу Дмитриевичу стоило немалого труда уговорить генерала Кауфмана поверить служившему при кокандском хане Худояре лихому сердару, и как только это случилось, хан почему-то безо всякого сопротивления принял русское подданство. Однако стоило всего лишь отвести русские войска, а самому генералу Скобелеву срочно выехать в Петербург искать защиты от клеветы у Государя, как сыновья хана Худояра подняли мятеж против собственного отца, опираясь прежде всего на клинки верных Тыкма-сердару головорезов. Мятеж удалось подавить, но сердар опять ускользнул от возмездия, переметнувшись к текинцам. И вот теперь его словом Млынову гарантировали безопасность во время непонятного полуночного свидания, наградой за которое служила тысяча верблюдов.

Тут было, над чем подумать, и капитан размышлял, неторопливо и основательно взвешивая все обстоятельства. Самой простой причиной внезапного приглашения на полуночное рандеву могло быть желание устранить его как купца Громова, пленив или уничтожив физически, тем самым устранив и от приобретения крупных партий верблюдов. В таком повороте дел весьма были заинтересованы текинцы: это если и не лишало русских единственного вида транспорта, способного работать в пустыне, то во всяком случае помешало его сосредоточению. Текинцы были твердо убеждены, что без верблюдов русским войскам не добраться до их главной крепости Геок-Тепе, которую столь неудачно атаковал отряд генерала Ломакина, потерявший при отступлении все свои верблюжьи караваны.

«Возможно такое? — думал Млынов. — Вполне возможно, и все же… Все же — вряд ли. Туркмены рассудительны и серьезны, но в то же время жестоки, беспощадны и жалости не ведают, коли нужда нагрянула — вон что творят, крохотную девочку продали сегодня, только бы мальчишек спасти. Но не встречались мне что-то туркмены коварные. Злые встречались, а коварные… Нет, не похоже это на них: захотели бы убить — на рынке бы днем зарезали, фанатиков среди мусульман хватает. А тут — целый план продуман. Ночная встреча, тысяча верблюдов… И слова с меня не взяли, что никому о свидании не скажу…»

А может, сказать-то как раз и стоит? Красноводск — городишко русский, приставство имеется, дадут охрану. Ну и что? Явиться на свидание с тайной охраной и… И навеки прощай тысяча верблюдов: старика, может быть, и схватят, а что узнают? Кто послал, зачем, почему? Ничего он и на дыбе не скажет, потому что тогда всю его семью вырежут без всякой пощады. И обещанных верблюдов купцу Громову не видать как собственных ушей…

«Верблюды… — будто луч вдруг вспыхнул в усталой капитанской голове. — Обещанные верблюды — это же бакшиш, взятка за то, что… Что приду с кем-то повидаться. Поговорить, ответить на какие-то вопросы, может быть, посоветовать, что делать, как поступить. И в благодарность — бакшиш. Тысяча верблюдов, если сведения мои будут того стоить. Пошел бы в таких обстоятельствах на риск Михаил Дмитриевич? — капитан усмехнулся про себя. — Да он одного любопытства ради пошел бы. А уж того ради, чтобы получить возможность узнать, где сейчас Тыкма-сердар со своими джигитами, кому он правдой служит, кого предать намеревается… А старик словом сердара поклялся, что со мною ничего не случится. Значит, сердар где-то здесь, где-то совсем близко. И если купцу Громову плевать на всех сердаров, то мне, бывшему капитану русской армии Млынову просто необходимо узнать о нем все, что только возможно. Иначе Скобелев с меня голову снимет или, хуже того, посчитает трусом… А коли так, то без штуки луи-вельветина здесь никак не обойтись: Тыкма-сердар всегда любил нарядные халаты…»

Приняв решение, Млынов более не колебался, весь сосредоточившись на том, как следует поточнее и получше его исполнить. В этом он бессознательно копировал своего кумира и вождя Михаила Дмитриевича Скобелева, сотворившего из скромного ташкентского толмача-чиновника не просто толкового адъютанта, но боевого офицера — смелого, инициативного и решительного. В эту ночь вложенные в капитана скобелевские качества должны были подвергнуться серьезному испытанию. Правда, правила самому капитану оставались неизвестными, кроме одного условия: он не имел права на проигрыш. Скобелев поручил ему лично обеспечить становой хребет всего своего плана: верблюдов. То есть возможность свободного передвижения войск по пустыне без дорог и колодцев. Свободного — значит прежде всего неожиданного для противника, уже привыкшего к тому правилу, что русские войска в пустыне могут передвигаться только проторенными путями от воды до воды и от поста до поста. Это было куда важнее сбора любых данных о противнике или о настроениях коренного населения, важнее личных наблюдений и даже личной разведки: верблюды давали Скобелеву возможность маневра и смелой боевой инициативы.

Прекрасно понимая это, капитан шел на полуночную встречу все же не только ради обещанной тысячи верблюдов. Он рисковал ради предполагаемого свидания с Тыкма-сердаром, уповая прежде всего на склонность последнего к непредсказуемым авантюрным поступкам, если в них сверкала хотя бы искорка надежды на личную наживу. И вспомнил оценку этого человека генерал-лейтенантом Кауфманом, данную на офицерском разборе причин падения Кокандского ханства:

— Такие, как Тыкма-сердар, не стремятся к ханской неустойчивой власти, господа. Им вполне достаточно выгоды, полученной от очередного предательства, а там — подавай Бог ноги. Это скорее кондотьеры[57], нежели защитники чего бы то ни было, будь то собственный народ, вера в Аллаха или собственное честолюбие. Лихая жизнь и лихая нажива — вот и все их идеалы.

Учитывая склонность к «лихой жизни», капитан сунул в карман шаровар револьвер, а, памятуя о склонности к «лихой наживе», приторочил к седлу штуку ярко-малинового луи-вельветина. И за четверть часа до назначенного времени выехал на свидание с неизвестностью, никому и словом не обмолвившись о своем решении.

3

Глухие, зажатые глинобитными дувалами улочки были темны и пустынны. Вымостить их еще не успели, конские копыта тонули в весенней грязи без перестука, ехать было совсем близко, и Млынов не торопил коня. А перед рынком вообще остановился, напряженно вглядываясь и вслушиваясь в темноту и тишину. Не уловив ничего подозрительного, осторожно объехал основную дорогу и пробрался к месту свидания глухим, темным и тесным проулком. И здесь вновь остановил коня и замер в напряженном выжидании.

— Хорошо сделал, что приехал, — из темноты неожиданно донесся негромкий голос, и Млынов по акценту узнал старика. — Поезжай прямо, тебя встретят два джигита. Следуй за ними молча, они не говорят на твоем языке.

Игра продолжалась, становясь все более непредсказуемой и, возможно, очень опасной, но капитан и не помышлял о том, чтобы выйти из нее. Он кому-то был нужен, очень нужен, и это в известной мере гарантировало ему жизнь. Следовало лишь с осторожной аккуратностью до конца играть по чужим правилам.

Капитан тронул коня, неспешно пересек рыночную площадь, и у противоположного въезда к нему тотчас же приблизились два всадника в надвинутых по самые брови косматых туркменских папахах — тельпеках. Один из них вежливо прижал ладонь правой руки к сердцу и тут же развернул коня, тогда как второй джигит пристроился позади Млынова. Это выглядело как почетным эскортом, так и жестким караульным сопровождением, но Млынов решительно гнал прочь все посторонние мысли. Выбор был сделан.

В полном молчании они осторожным шагом миновали глухие и бедные лачуги пригорода и сразу же свернули с дороги в сухую полынную степь, переведя лошадей на ходкую рысь. Никаких ориентиров капитан не заметил, хотя и всматривался в темноту до рези в глазах, но его проводники в них, кажется, и не нуждались. И вскоре погнали карьером, строго соблюдая дистанцию между собою и то ли охраняемым, то ли сопровождаемым ими спутником, а после часовой скачки остановились возле саманной пастушьей хижины.

Их тотчас же окликнули: проводники коротко ответили на оклик и спешились. Капитан спрыгнул с седла вслед за ними, но не отпустил свою лошадь, а повел ее в поводу к темневшей хижине. Здесь второй сопровождающий принял у него повод, а первый отпахнул перед ним полу тяжелого ковра, которым был занавешен вход в мазанку, и почтительно посторонился, приглашая проследовать внутрь.

Пригнувшись, Млынов прошел в тесное помещение с земляным полом. В центре его горел неяркий костер, в отсветах которого капитан сразу увидел рослую фигуру в поношенном халате, за перевязью которого торчала персидская сабля в дорогих ножнах. Лица хозяина видно не было, но капитан сразу понял, что это — сам Тыкма-сердар, и вежливо поклонился.

— Ас селям алейкюм, — сказал сердар.

Капитан промолчал.

— Почему не приветствуешь меня, как то положено во всех племенах? — по-русски и почти без акцента спросил сидевший у костра. — Нехорошо так поступать, потому что ты знаешь и наш язык, и наши обычаи, а я — старше тебя.

— Прости меня, хозяин, но откуда мне, мирному купцу Громову, знать ваши обычаи?

— Стоит ли прибегать к хитрости, когда нет посторонних? — вздохнул сердар. — Ты — толмач генерала Скобелева, и два… нет, даже три раза переводил нашу беседу с генералом, которого мы назвали между собой Гез-каглы.

— Кровавые глаза? — искренне удивился капитан. — Они у него скорее серые. Как сталь.

— Вот ты и проговорился, Млынов, — усмехнулся Тыкма-сердар. — Глаза — окошки души, которую вкладывает в человека Аллах. Она смотрит на мир по-разному. С дружелюбной голубизной — на друзей, с кровавым гневом — на врагов. Садись на кошму, Млынов. Нам предстоит важный разговор за дастар-ханом, так постараемся же смотреть друг на друга теплыми глазами.

Капитан сел, привычно скрестив ноги. Он правильно вычислил это свидание, но не сумел найти правильного подхода, и сердар перехватил нить разговора. Следовало как-то изменить как тон, так и тему беседы, потому что упоминание о прозвище Скобелева «Гез-каглы», то есть «Кровавые глаза», не могло быть случайным. Он размышлял об этом, пока готовили дастархан, вежливо отвечая хозяину на традиционные вопросы о дороге, делах и здоровье.

Наконец угощение было подано, и люди ушли. Тыкма-сердар сам наполнил его пиалу пенным напитком.

— Прости, что не предлагаю тебе зеленого чая, но — такие времена. За здоровье моего драгоценного гостя.

Вежливо улыбнувшись, капитан сделал глоток. Нет, это был не кумыс, а чал — слегка опьяняющий напиток из сброженного верблюжьего молока. Отсюда следовало, что в распоряжении Тыкма-сердара были только боевые кони, а не молочные кобылицы, что сразу же оценил Млынов. «И зеленого чая у тебя нет для путника из пустыни, и халат твой потрепан, — размышлял он. — Значит, несладко тебе живется у текинцев, сердар…»

— Позволь вручить тебе, отважнейший из туркменских сердаров, мой скромный дар, — теперь Млынов нащупал направление, которое должна была принять их беседа. — Подарок приторочен к седлу моего коня. Вели внести его.

Странно, но сердар искренне, почти по-детски оживился. Конечно, все любят подарки, а Восток — в особенности, но радость при этом полагается скрывать, а скрыть ее Тыкма не смог. «Давно ему ничего не дарили, и он просто глубоко обижен, — подумал капитан. — Текинцы держат его в тени, на подсобных ролях. Отсюда и чал вместо кумыса, и это свидание…»

Слуга доставил упакованную штуку луи-вельветина. Млынов неторопливо, искоса наблюдая за хозяином, распаковал продолговатый тючок, помедлил, резко развернул, и ярко-малиновый цвет отразился на лице сердара. Если бы не гость, он бы, вероятно, всплеснул бы от радости руками…

— Твой подарок подобен дружескому костру в холодную ночь, — тихо сказал туркменский военачальник, погладив нежный бархат загрубевшей в бесконечных кочевьях рукой. — А дружеский костер — свет откровения, и я отброшу неискренность, Млынов. Текинцы перестали прислушиваться к моим советам с той поры, как из Персии вернулся Коджар-Топас-хан с семью тысячами воинов и двумя тысячами персидских рабов. В основном это строители, которых он захватил при своем бегстве в Туркестан. Его из уважения, как знатного вождя, бывалого человека и опытного воина пригласили на военный совет, когда стало известно, что генерал Ломакин собирается в поход, чтобы наказать нас за восстание. И хан убедил восставших текинцев не встречать, как обычно, русских в степи, а отремонтировать старую крепость, чтобы встретить русские войска в обороне за ее стенами. Напрасно я говорил, что степь да верный конь всегда дают возможность джигитам отойти, оставив женщин и детей, потому что русские не продают их в рабство. Отойти, а потом жалить русских в спины, засыпать колодцы и громить по частям. Меня уже не слушали, а после того, как персы отстроили Геок-Тепе и Ломакин вздумал штурмовать ее с ходу и был разгромлен, Коджар-Топас-хан обвинил меня в измене. Текинцы в это не поверили, потому что мои воины сражались отважно, и это все видели. Но они перестали меня слушать. Они больше не делятся со мною добычей и не пускают меня в набеги. Посмотри, я донашиваю ватный халат и дотаптываю грубые юфтовые сапоги. Если бы со мной были только мои воины, я бы давно увел их. Но со мною пошел простой народ, женщины и дети, несколько сот кибиток. Знаешь, что они едят, Млынов? Раз в день — жидкую кашу из джугары[58] или свеклу с кунжутным маслом да дикие травы. Они начали продавать девочек, чтобы спасти от голодной смерти свои семьи, и я вынужден был закрыть на это глаза.

— А разве ты не можешь откочевать на север, сердар? — осторожно спросил Млынов: увести десять тысяч опытных воинов из-под Геок-Тепе было бы весьма и весьма кстати. — Мы откроем тебе все свои дороги, которые сразу же закроем для текинцев.

— Текинцам не нужны дороги, — вздохнул Тыкма-сердар. — Текинцы обойдут пустыней ваши заставы и вырежут весь мой народ. Я обещал тебе тысячу верблюдов, и я исполню свое обещание, если ты заплатишь за них мукой.

— Я расплачусь мукой, — тотчас же сказал капитан, подумав, правда, что такая сделка может не понравиться Скобелеву, поскольку муку придется взять с армейских складов.

— Когда прибудет Гез-каглы? — вдруг спросил сердар, и Млынову показалось, что он читает его мысли.

— Турки называли Скобелева Ак-пашой…

— Здесь он должен стать кровавым! — выкрикнул Тыкма-сердар. — Текинцы вырезают всех русских, не щадя женщин и детей, обрекают на голодную смерть и рабство простых туркмен. Так когда же приедет наш спаситель?

— Генерал прибудет зимой.

— Зимой, — вздохнул сердар. — Текинцы успеют неплохо укрепить Денгиль-Тепе. У них много персидских строителей-рабов.

— Что такое Денгиль-Тепе?

— Форт, на который опирается вся оборона Геок-Тепе. Скажи генералу, что снарядами стен ему не разрушить. Нужно взрывать минными подкопами.

— Много ли в крепости воинов?

— Всадников — тысяч двадцать пять, а может, и все тридцать, не считая моих джигитов. Если мне не удастся увести своих женщин и детей, я буду вынужден помогать текинцам. Вынужден, ты должен меня понять, Млынов.

— Я понял тебя, сердар.

— И объяснить генералу Скобелеву.

Последнее Тыкма-сердар произнес, выделив каждое слово, и капитан понял, что их свидание состоялось только ради этой фразы. Тысяча верблюдов и впрямь оказалась всего-навсего бакшишем, о котором тут же вспомнил сердар.

— Верблюдов тебе отгонят сегодня, но не на рынок. Знаешь три сухих колодца?

— Я найду их.

— Не позабудь заодно найти обещанную муку.

— Я исполню свое обещание, сердар. Если у тебя нет возражений, я доложу о нашей встрече Скобелеву, как только он сюда прибудет. И все ему объясню.

— Постарайся, чтобы при этом не оказалось лишней пары ушей, Млынов. Это может стоить мне головы, но я и тогда не пожалею о встрече с тобой. Особенно если генерал всем сердцем поймет твои объяснения. Мой народ заблудился в зыбучих песках, засыпавших его колодцы, и я поклялся на Коране вывести его к жизни даже обрывистой тропою неверности.

— Ты правильно выбрал свою тропу, сердар. Не тревожь понапрасну совесть.

— Ты все понял, и ты все объяснишь генералу, — сказал Тыкма-сердар, поднимаясь с ковра. — А сейчас тебе пора в обратный путь. Скоро начнет светать…

1

Михаил Дмитриевич и впрямь намеревался прибыть в Закаспийский округ в начале зимы и прибыл бы непременно, если бы не был корпусным командиром. Требовалось не столько разместить подчиненные ему части — это была еще половина хлопот, — требовалось устроить солдат на зимние квартиры, но казарм не хватало, а те, что были, нуждались в ремонте. Скобелев всегда доверял подчиненным ему офицерам как в ученьях, так и в сражениях, давно взяв это за правило, но определить именно на эту, первую послевоенную зиму солдат, большинство из которых он доселе не знал, поскольку на войне никогда с ними не встречался, решил все же сам. Лично, никому ничего не передоверяя. Он считал, что солдаты должны были перезимовать в тепле и в удобствах, — особенно в отсутствии командира корпуса, которого они пока еще знали только по слухам да по звонкому имени. Генерал Скобелев обязан был и в мирное время остаться тем же генералом Скобелевым, что и на войне.

Он сам нашел подрядчиков, сам, вникая в детали, обсудил с ними не только здания новых казарм, но и ремонт старых зданий, ежедневно заезжал на работы, выделил по первой же просьбе строителей полуроту нестроевых солдат для земляных работ и вывоза мусора. Он очень спешил, понимая, что его присутствие в южном Туркестане куда важнее, нежели эти тыловые заботы и… И никуда не выезжал.

— Кажется, впервые генерал Скобелев не торопится на театр военных действий.

— Может быть, наш главный актер вообще решил никуда не ездить, намереваясь отделаться финальной фразой в Зимнем дворце: «Победа подана, Ваше Императорское Величество».

Эту фразу привезли из Петербурга, а шепнули в Минске. Скобелев очень обиделся, но промолчал. Строительство казарм видели все, а что скрывало это строительство, замечали весьма немногие, и Михаила Дмитриевича такое положение дел вполне устраивало.

В Красноводск уже выехали топографы и путейские инженеры. Железная дорога от берегов Каспийского моря в глубь пустыни уже проектировалась, просчитывалась и прокладывалась на топографических картах. Заказы на рельсы, стрелки, шпалы, костыли и прочее оборудование уже шли тернистой казенной тропой. То же касалось паровозов и подвижного состава, и капитан Макаров Степан Осипович уже готовился принять под свое начальствование Каспийскую флотилию и все грузовые суда, выделенные для перевозок.

А ведь никуда не делись и болгарские дела. Наоборот, после Берлинского конгресса[59], поставившего жирную дипломатическую кляксу на все русские победы, жертвы и надежды, Болгария оказалась разделенной на независимое Болгарское княжество на севере и турецкую зону на юге, названную Румелией. Именно там претворялась в жизнь Скобелевская идея военно-спортивных организаций, сведения о которых регулярно шли по Минскому адресу. По тому же адресу приходили и частые письма от Ольги Николаевны, оставшейся продолжать дело сына мирным путем забот о последствиях жестокой войны. Забот о сиротах и беженцах, о больных и раненых.

«Я тоже влюбилась в Болгарию, в ее народ, который чтит моего сына как национального героя. Я сделаю для нее все, чтобы она поскорее залечила свои кровоточащие раны…»

Наконец, существовал еще один, минский, якорек, о котором не знал никто, даже горячо любимая матушка. Им оказалась Екатерина Александровна Головкина.

— Если некоторые женщины грешны по собственной воле, то все мужчины греховны изначально, Михаил Дмитриевич. Этого, надеюсь, вы не отрицаете.

— Отрицаю решительно. Ева соблазнила Адама, протянув ему надкушенное яблочко.

— Легенда — не аргумент. Даже библейская.

— Всякая легенда основана на тысячелетних изучениях человеческой натуры…

Он злил ее, не желая этого, потому что неосознанно преследовал иную цель. Екатерина Головкина виделась ему редутом, который требовалось не просто сокрушить, но подчинить, заставить капитулировать, признать его волю. Сокрушить было можно, но с капитуляцией и признанием его воли пока не удавалось. Игра была азартной, а перед азартом Скобелев был бессилен: азарт затягивал его, увлекал, приятно тревожил, а время шло.

— Женщины спасают человечество от страшного мужского порока. Если бы не мы, Михаил Дмитриевич, сильный пол давно бы захлебнулся в бочке с вином.

— Весьма самодовольное утверждение, Екатерина Александровна, — говорил Скобелев, пряча улыбку в надушенных бакенбардах. — Американский доктор Вильямс убедительно доказывает прямо противоположную точку зрения. Согласно закону, открытому Дарвином, пьянство освобождает общество от никчемных особей, потомство от которых иметь нежелательно и даже опасно. Ранее это делали дуэли и бесконечные поножовщины, в которых погибал слабейший, милые дамы получали здоровых детей, и прогресс шел семимильными шагами.

— Признайтесь, Михаил Дмитриевич, что вы только что придумали этого Вильямса.

— Отнюдь, Екатерина Александровна. Макгахан привез мне журнал, который я готов завтра же представить вам.

— И сами же будете переводить? О, какой хитрец!..

Он тогда вспомнил о Макгахане к слову, в шутливом споре. А вечером того же дня получил сообщение, что один из его вернейших друзей скончался от сыпного тифа.

Скобелев всю ночь пил один. Очень хотел напиться до беспамятства, чтобы унять боль, но не пьянел. И не ведавший страха американец, с которым он прошел Туркестан и Болгарию, с грустным пониманием все время смотрел на него…

Когда корреспондент спал? У Михаила Дмитриевича сложилось впечатление, что никогда. Во всяком случае, он ни разу не видел его спящим. В изматывающей туркестанской жаре, в ранних болгарских снегах и морозах он всегда оказывался рядом и всегда везде успевал. И всегда улыбался, но улыбался только ему, Скобелеву, и никому больше. Остальным вежливо показывал свои американские зубы, а ему — улыбался по-русски, открыто, всей душой.

— Почему вы приехали в нашу глухомань, дружище?

— Мечтал найти хотя бы одного из прославленных Александром Дюма мушкетеров.

— У нас, в России? Мы — из другого теста.

— А я, представьте себе, нашел. Всех четверых — в одном характере. Отчаянного Д’Артаньяна и пьяницу Портоса, страстного Арамиса и мудрого Атоса. Вглядитесь в зеркало, Скобелев, когда будете подстригать свои надушенные бакенбарды. А тот несчастливый поиск в Туркестане? Выехали втроем: он с Макгаханом да казак-коновод. Всего-то и хотел тогда Скобелев — чуть заехать за посты, да заболтались и нарвались на разъезд кочевников. И столь непростительно, что встретили их прицельным залпом. Казака ранили, под корреспондентом убили лошадь.

— Скачите за подмогой, Скобелев! — закричал он тогда. — Я задержу их!..

— Я — воин, черт побери!..

— Скачите, говорю вам! У меня — винчестер и два револьвера!..

И ведь держал хивинцев, пока Скобелев помощь не привел. Не дрогнул, отстрелялся и казака спас.

— Как же это удалось вам, дружище?

— Ваша пустынная глухомань, Михаил Дмитриевич, весьма похожа на наш Дикий Запад. Правда, везде есть свои особенности, ради которых и существует наша профессия.

Макгахан всю жизнь рисковал собою, чтобы поведать всему миру о его особенностях. Он жил ими. Жил…

В эту ночь Скобелев похоронил Макгахана в своей душе. Воздал должное, отпел и помянул. И продолжал наблюдать за строительством и ремонтными работами, регулярно бывал на солдатских учениях, читал офицерам лекции о взаимодействии родов войск, аккуратно отвечал своим многочисленным корреспондентам, раз в неделю встречался с Екатериной Головкиной, неожиданно сменив безуспешные штурмы спокойной длительной осадой.

— Я рада переменам в вашем беспокойном характере, Михаил Дмитриевич.

— Только не говорите, что я полысел. Это единственное, что меня может испугать по-настоящему.

— Я имею в виду ваш моральный, а не физический облик. Вы как-то вдруг повзрослели, и ваше безудержное гусарское самодовольство решительно попятилось в вашей душе. Или я ошибаюсь, и это всего-навсего очередная игра?

— Мужчина имеет всего две возможности проявить себя. На поле боя и за карточным столом.

Скобелев тогда отшутился, а через месяц приехал отец. Генерал Дмитрий Иванович.

— Меня востребовал Его Высочество великий князь Николай Николаевич, — весьма торжественно объявил он чуть ли не с порога. — Поспешаю в Петербург, но решил поглядеть на тебя. Вели Млынову…

— Млынов в Туркестане. Но его заместитель сообразит, что нам требуется. Баранов, распорядись!..

— Это ты напрасно, — искренне огорчился Дмитрий Иванович. — Тебе, Мишка, до старости нянька нужна, а лучше Млынова ты все равно никого не отыщешь.

— Агентурный разведчик мне сейчас куда как няньки важнее, батюшка.

Хорошо выпили, с аппетитом закусили, и уж к концу обеда отец вдруг хлопнул себя по лбу:

— Совсем из башки выскочило! Твой однокашник по пансиону Жирардэ князь Сергей Насекин застрелился в Болгарии. Матушка Ольга Николаевна говорила, он у нее детскими домами занимался… Что с тобой, Мишка?

— Ничего, Дмитрий Иванович. — Просто бокал Михаил Дмитриевич выронил из вдруг задрожавшей руки.

«Серж. Сколько же им было тогда? Лет тринадцать-четырнадцать. Спокойный, улыбчивый мальчик, навсегда привязавшийся к дерзкому, громкому, не в меру озорному Мишке Скобелеву, как привязываются порою к своей полной противоположности. Поклялись непременно что-то важное совершить для России, и княжич Насекин первым руку располосовал, чтобы клятву ту юношескую кровью скрепить. Да так ножом тогда полоснул, что кровь с трудом остановили…»

— Не пей, Мишка. Разве горе в коньяке утопишь?

— Не мешай мне, отец. Прощаться не мешай.

Странно, еще мальчишкой — там, в пансионе — Серж ко всем обращался только на «вы». Сначала однокашники решили, что это — от рюриковской спесивости юного княжича, а потом поняли, что причиной была безмерная деликатность. Он всю жизнь стеснялся самого себя…

— Извини, батюшка. Я пойду к себе, утром увидимся. Баранов тебя уложит.

— Это ты меня извини, ляпнул, не подумав. Считал, что смертей ты вдосталь навидался…

— Ничего. Привыкаю.

Прошел в свою спальню. Стоя налил вина, стоя выпил.

«Прощай, Серж…»

И тяжело опустился в кресло.

Что он сказал тогда, в Кишиневе, при их первом свидании после длинного перерыва? Что?.. Тогда Михаил Дмитриевич был весь погружен в собственные обиды, очень уж любовался собою и этими незаслуженными обидами, а князь Насекин ведь сказал что-то важное. Не тогда — сейчас ставшее важным. Кажется…

— Игнатий Лойола[60] потому-то и был велик, что не знал ни женщин, ни семьи.

«Вот откуда вылетела твоя пуля, Серж. А я еще болтал, что свист пуль имеет свою благодатную сторону…»

Нет, князь Насекин пуль не боялся. То есть, конечно же, боялся, все нормальные люди их боятся. Но ему хватало воли не показывать этого, хватало. Дважды под дуэльными пистолетами стоял: один раз свою честь защищая, второй — скобелевскую, как свою. И оба раза выстрелил в воздух. В Ташкенте?.. Да, в Ташкенте. Там нашлись весьма задиристые господа офицеры.

Человек ощущает только свое одиночество, это естественно, потому что оно — свое, личное. А все личное прячут в душе за семью замками. Но что Скобелеву всю жизнь мешало понять одиночество друга собственной юности, что? Да самолюбование, вот что. Самолюбование и стремление нравиться всем остальным. Еще Герцен как-то сказал, что у нас, русских, очень уж развит бугор желания нравиться. Вот и тебе, Михаил Дмитриевич, всю жизнь нравилось нравиться. Чтоб только на тебя и смотрели, как ты в белом мундире под пулями бравируешь… А друга — скромного, честного, деликатнейшего — ты просмотрел. Хотя четыре… Нет, пять раз были рядом, бок о бок, что называется. В Париже, в Москве, в Ташкенте, в Кишиневе, в Болгарии. Он тебе правду говорил, а ты только плечи еще шире разворачивал, собою любуясь…

И ведь только из-за беспутного озорства Скобелева генерал-лейтенант Константин Петрович Кауфман распорядился выслать князя Насекина в сопровождении двух казаков из пределов подведомственного ему края в двадцать четыре часа. А князь так не хотел уезжать. Словно предчувствовал и несчастную любовь свою, и пулю, оборвавшую невыносимую тоску и невыносимое одиночество…

На святках офицеры испросили разрешения у самого Кауфмана на маскарад в Офицерском Собрании. И Михаил Дмитриевич уговорил бесхитростного князя одеться мужиками. В армяках, лаптях, сам онучи ему наматывал.

— Купим полведра водки, усядемся посреди зала и будем черпать кружками из ведра. То-то шуму будет!

— Надеюсь, Мишель, черпать будем воду?

— Ну, конечно, Серж!..

А налил — водку. Ровнехонько полведра, которое и прикрыл до времени тряпицей. Очень уж ему хотелось посмотреть, как Серж с такой игрой управится: сам-то он уже тогда пил водку, не поморщившись. Как воду.

Пришли, уселись посреди зала, поставив в центре ведро. Поднялся веселый шум, смех, аплодисменты. Вдосталь насладившись произведенным эффектом, Скобелев откинул тряпицу, сказал громко, для всех:

— Давай, земляк, по маленькой во здравие господ.

Зачерпнул первым, но с питьем не спешил: уж очень ему хотелось поглядеть на первую реакцию друга, который доселе — Михаил Дмитриевич отлично это знал! — водки и не пробовал. А друг, ни о чем не подозревая, глотнул от души, захлебнулся, зашелся в кашле. К нему тотчас же бросились, стали стучать по спине, трясти и… И все открылось. Скобелева — под арест, поскольку он водку не пил, да и кружку под шумок вовремя в ведро опрокинул. А ни в чем не повинного князя Насекина — в двадцать четыре часа…

Вот когда расплата пришла. За легкомыслие, беспутство, дерзости и… Чего уж душою-то кривить, Михаил Дмитриевич? За ту маскарадную подлость.

Долго, ох, как мучительно долго хоронил Скобелев второго друга в душе своей. На следующий день проводил отца, тут же сказался больным и неделю пил вмертвую…

2

— Ваше превосходительство, Михаил Дмитриевич, очень прошу вас, умоляю… — бормотал новый адъютант чуть ли не со слезами всю эту пьяную неделю.

«Умоляет, — злился Скобелев. — Млынов бы не умолял. Млынов нашел бы для меня лекарство. Не только светлейшего князя Имеретинского — маменькиного родственника графа Адлерберга уговорил бы приехать…»

Злился он потому, что сам отпустил удила, что его понесло, а справиться с собою пока никак не мог. На себя он злился, а совсем не на адъютанта, потому что Баранов оказался старательным и на редкость аккуратным и точным работником. И с той кражей бриллиантов сам тогда разобрался, умело Узатиса уличив. И на службе они отлично понимали друг друга, но вне служебных границ Скобелева мог понять, пожалуй, только один Млынов, досконально изучивший запутанный лабиринт скобелевской души.

— Ваше превосходительство, от служебной корреспонденции уже стол ломится.

В то утро Баранов сказал это каким-то иным, начавшим заметно крепчать голосом, и Скобелев тон уловил. Сказал почти трезво:

— Бутылку допью, завалюсь спать, в шесть пополудни разбудишь.

— Слушаюсь, Михаил Дмитриевич! — почти радостно выкрикнул адъютант.

— Погоди, еще не все. Мадам Матильду, что за Немигой дом содержит, знаешь?

— Нет.

— Напрасно. У нее хороший… — Скобелев поискал слово, — унтер-офицерский состав. Скажешь мадам, что я навещу ее сегодня в десять вечера.

Почему он решил отправиться в заведение мадам Матильды, в котором и бывал-то считанные разы, да и то еще до регулярных свиданий с Екатериной Головкиной, Михаил Дмитриевич и сам не мог себе объяснить. Это какими-то неведомыми нитями было связано с князем Насекиным, о котором Скобелев думал все эти хмельные ночи и похмельные дни. Он как-то пытался разобраться в ошибочности его последнего рокового решения, что ли. «Это же так просто, Серж, так просто. Почему же вы не справились с таким пустяком?..» Нет, таких мыслей, конечно же, не возникало. Возникла потребность, не выраженная в словах. Он понимал только, что не для него потребность, а как бы для ушедшего друга. Вроде последней горсти земли на его могилу.

А получилось, что для него: другу уже было все равно в его небытии. И веселый шум, и женские, искренние, всегда зазывные улыбки, и цыганские песни, и смех, и пляски, и шампанское, шампанское, шампанское… Это была языческая тризна, после которой вновь торжествует жизнь.

И жизнь для Михаила Дмитриевича началась заново. Так он во всяком случае ее ощутил с утра, напрочь упустив тесноту маленького провинциального города Минска.

«Я бы хотела с вами увидеться. Сегодня в семь, если не возражаете. Е.Г.».

Корректно и сухо, с чуть уловимой горечью дамской обиды. Записку в запечатанном конверте доставил рассыльный городской управы. И у Скобелева защемило сердце в предчувствии еще одной утраты. Но он заставил себя написать почти веселый ответ, который и вручил ожидавшему рассыльному.

Они всегда встречались в беседке на дальней аллее городского парка. Здесь обычно было тихо, спокойно и малолюдно, так как публика, как правило, прогуливалась вокруг фонтана и огромной клумбы в центре, почему в конце концов Екатерина Александровна и остановила свой выбор на этом месте. Скобелева знали в лицо, а она не выносила разглядывания, а уж тем паче раскланивания с фланирующими представителями минского общества.

Михаил Дмитриевич приехал за десять минут до обозначенного в записке времени. Он всегда приезжал чуть раньше с неизменными белыми розами, и это постоянство вызвало когда-то недоуменный вопрос у мадемуазель Головкиной:

— Ваша знаменитая любовь к белому цвету распространяется даже на розы?

— Не совсем так, но красного цвета я действительно не люблю. Он кричит о себе: «Смотрите все, какой я красный!» А полутонов минские оранжереи еще не успели освоить.

Екатерина Александровна позволила себе опоздание в двадцать три минуты, как то определил Скобелев по своему хронометру. В этом виделась определенная демонстрация, но Михаил Дмитриевич предполагал ее неизбежность, почему и встретил юную суфражистку искренней и чуточку виноватой улыбкой.

— Склоняю повинную голову.

— Повинна не голова. Она у вас безупречна.

— А что же тогда удержало вас от милой улыбки?

— Вы знаете, что. Ваша душевная испорченность.

— Вот даже как…

Михаил Дмитриевич убрал улыбку и вслед за Екатериной опустился на скамью. Он более не чувствовал за собою никакой вины, потому что ей на смену уже приходила обида. Головкина молчала, и он молчал, а обида росла, поскольку для нее вдруг расчистилось место в скобелевкой душе. Молчание затягивалось, оба одинаково неприятно ощущали его, отчего вдруг и повернулись лицом друг к другу, одновременно сказав «Я…», как в водевиле. Но даже эта водевильная нелепость не сняла их обоюдного напряжения, и они опять надуто отвернулись.

— Извольте, Михаил Дмитриевич, — наконец сказала она.

— Что я должен изволить, Екатерина Александровна?

— Кажется, вы намеревались что-то сказать?

— Вы тоже намеревались, а я привык уступать дорогу дамам.

— Благодарю. — Она помолчала. — Говорят… Заметьте, не я говорю — весь город говорит, что вы… Как бы это помягче выразиться…

— Я — солдат, мадемуазель, — буркнул Скобелев. — Не стесняйтесь.

— Вы снова взялись за опыты, подтверждающие теорию естественного отбора Дарвина.

— Ах, это! — Михаил Дмитриевич заставил себя рассмеяться. — Едко подмечать следствия, не интересуясь причинами — как же это по-дамски!

— Мужчин, естественно, заботят только причины, — сухо заметила она. — Вытекающие из них следствия ниже их достоинства. Так каковы же причины?

Скобелев помолчал. Он очень хотел рассказать Екатерине Александровне о самоубийстве друга юности (почему-то о смерти Макгахана у него не возникло потребности говорить с кем бы то ни было), но так нескладно начавшийся разговор поднял в нем столь мутную волну обиды, что искренне делиться горем даже с любимой женщиной ему уже не хотелось. Не мог он заставить себя быть искренним, но не мог и отмолчаться в ответ на презрение, прозвучавшее в ее вопросе.

— Причина вам известна, дорогая моя, — развязно начал он (у Екатерины изумленно приподнялись брови: столь фамильярно он никогда к ней не обращался). — Порочность души моей, как вы совершенно правильно изволили заметить.

— Михаил Дмитриевич, дорогой мой, необыкновенный человек, что вы с собой делаете? — подавшись всем телом к нему, с неожиданной страстностью, даже с каким-то ужасом сказала она. — И с собой, и со мной. С нами. Вы же сейчас наговариваете на себя Бог знает что!.. Извините меня, я скверно начала нашу встречу. Я была глубоко обижена, даже оскорблена и… Я понимаю, я — обыкновенная скучная девица, любящая заумно порассуждать — таких тысячи в России! Но, согласитесь, искать спасения от моего занудства в диких развлечениях…

— У меня гостил отец…

— Ваш отец уехал ровно через сутки, Михаил Дмитриевич, — с горечью сказала Екатерина Александровна. — Его провожал губернатор, городской голова, дворянство и даже оркестр. И не успел скрыться из глаз его поезд, как вас с неудержимой силой повлекло к особам, недостойным называться женщинами…

Скобелев был предрасположен к неожиданным решениям: именно это свойство и обеспечило ему мировое признание, а отнюдь не легендарное презрение к опасности. Решения возникали вдруг, интуитивно, без какого бы то ни было расчета: это всегда был внезапный неосознанный порыв души. И в тот момент он со всей присущей ему искренностью поддался первому порыву:

— Катенька, дорогая моя, я много прожил на свете и многое пережил. Я не способен, просто не способен на ложь и изворотливость. Забудем все, мне больно и трудно, простите меня разом и — за все. В ваших руках вся моя надежда и все мое счастье.

Их качнуло друг к другу. Они схватились за руки, крепко их сжали, но даже не обнялись при этом. Просто уронили друг другу головы на плечи и — замерли. Будто лошади, о чем впоследствии часто вспоминал Михаил Дмитриевич. Он, кажется, прошептал тогда:

— Я люблю вас…

А она промолчала. А вскоре и сама неестественная поза их стала ощущаться неудобной и какой-то искусственно напряженной, что ли. Но никто не решался выйти из нее, нарушить эту неуклюжую телесную близость, и первой отодвинулась Екатерина.

— Я оставляю свою руку в вашей, дорогой мой Михаил Дмитриевич. Но — с непременным условием: дайте мне право над вами. Полное, бесконечное право, и я создам ваше счастье.

Возникла пауза, показавшаяся им бесконечно, немыслимо длинной. Наконец Скобелев медленно разжал ладони, отпустил ее руки, чуть отодвинулся, и странная, почти не живая улыбка медленно вползла на его лицо.

— Второй раз в жизни мне предлагают полную капитуляцию.

— Помилуйте, какая капитуляция? Михаил Дмитриевич, дорогой мой, я имела в виду всего лишь приличия, принятые в обществе, не более того. Согласитесь, что без их соблюдения…

— Второй раз, — словно не слыша ее, продолжал Скобелев с той же застывшей улыбкой. — Знаете, где была первая? В Киндерлиндском походе. Я поехал за водой с казачьей полусотней, и нас внезапно окружили киргизы. Перестреляли всех наших лошадей и кричали: «Сдавайтесь! Сдавайтесь!..» Знаете, что я тогда ответил? «Убирайтесь к черту!..» Так и называется картина, которую написал Верещагин по моим рассказам. Коли случится быть в Москве, загляните к Третьяковым. Кажется, они купили ее.

Резко вскочил, секунду смотрел на замершую Екатерину Александровну, коротко кивнул головой:

— Разрешите откланяться.

И стремительно удалился, ни разу не оглянувшись.

Больше они не встречались и не писали друг другу записок. Для Михаила Дмитриевича это было тяжелым решением, но он и мысли не допускал, что можно вновь увидеться, принести извинения за недопустимую грубость и тем вернуть мечту о семейном счастье, спокойствии и будущих «скобелятах». Слишком уж высокой оказалась цена, которую потребовали за эту мечту.

«С поэзией покончено», — записал он в наметке стратегического плана Ахалтекинской кампании. И осталось непонятным, что же он имел в виду. То ли свою военную деятельность, то ли собственную личную жизнь.

Но, как ни странно, к рюмке не потянулся. С головой окунулся в работу, деятельно готовился к поездке в Туркестан, несколько раз посетил Петербург, согласовывая с Генеральным штабом детали предстоящих боевых операций. И даже наметил день, когда покинет Минск навсегда. Невыносимым стало для него пребывание в нем. Невыносимым.

— Вот список того, что мне там потребуется. Начинай укладываться, Баранов, пора.

Адъютант уложил чемоданы, Михаил Дмитриевич начал писать последний приказ по корпусу, когда пришла телеграмма, что внезапно скончался отец.

Дмитрия Ивановича хоронили в церкви родового поместья Спасское Рязанской губернии. Официальная панихида была отслужена еще в Санкт-Петербурге по повелению свыше, и на похоронах присутствовали только родные. Из столицы приехали замужние дочери: Надежда Дмитриевна Белосельская-Белоозерская, Ольга Дмитриевна Шереметева и Зинаида Дмитриевна Лейхтенбергская. Все трое тихо плакали, а Ольга Николаевна так и не смогла уронить ни слезинки, безотрывно глядя в белое, непривычно неживое лицо мужа. А при прощальном поцелуе согнулась, опершись руками о стенки гроба, и застыла, не в силах выпрямиться. Михаил Дмитриевич нежно обнял ее, стал шептать что-то. Потом отвел в сторону, уже не выпуская ее руки из своей ладони.

Потом все было кончено. Все. И могилу накрыли каменной плитой. Когда сестры начали класть на плиту цветы, Михаил Дмитриевич шепнул Надежде:

— Уведи маму. И заставьте ее заплакать. Заставьте, уговорите, упросите.

Все тихо вышли, а он остался. Долго молчал, опустив голову. Потом низко поклонился свежей могиле, подошел к старому священнику, которого знал еще с детства, и тихо сказал:

— Меня слева от батюшки Дмитрия Ивановича положишь, отец Николай. У стены.

И тут же вышел.

Сестрам удалось расшевелить маменьку, и в конце концов она заплакала. Но к поминальному столу так и не вышла, и взрослые дети поминали отца вчетвером. Выпили по рюмке, но не расстались, а перешли в гостиную. Тихо вспоминали о детстве, сестры говорили о собственных детях, а потом Зинаида сказала:

— В Петербургских салонах шепчутся, что батюшка наш умер не собственной смертью.

— Я тоже это слышала, но я не верю, не верю! — возмущенно заговорила Надежда. — Не верю ни единому слову!

— Не потому ли, что Государь особо благоволит тебе? — усмехнулась Ольга.

— Как не совестно тебе, сестра, говорить так… — начала было Надежда.

— А каково твое мнение, Миша? — спросила Зинаида. — Возможно ли такое в принципе?

— Возможно все, — резко сказал Михаил Дмитриевич.

Сестры недоуменно примолкли, а он отчеканил вдруг:

— Если это и так, то целились в меня. Не вздумайте ляпнуть матушке обо всех этих великосветских перешептываниях.

Он зашел к Ольге Николаевне поздним вечером, когда сестры уже удалились в свои покои. Матушка сидела у окна, в черноте которого отражалась единственная зажженная свеча. Михаил Дмитриевич принес стул, сел рядом, начал тихо расспрашивать о Болгарии, о ее работе, общих друзьях и знакомых. Ольга Николаевна отвечала коротко, только на вопросы, а потом вдруг замолчала, глядя в упор огромными заплаканными глазами.

— Что с тобою, матушка? — обеспокоенно спросил Скобелев.

— Почему ты сказал, что целились в тебя?

— Целились?..

Он уже понял, что какая-то из его сестер не стерпела и передала матери их разговор в гостиной. Яростный скобелевский гнев уже взорвался в его душе, вдруг потемнело в глазах, но он изо всех сил пока еще сдерживался.

— Я окончательно стал одиноким. Окончательно. Помнишь гибель князя Сержа Насекина?

— Я знаю об этом, — очень тихо сказала Ольга Николаевна. — Не надо сейчас…

— А месяцем раньше от сыпняка умер Макгахан…

— И об этом мне известно. Но это же просто трагические совпадения.

— Они не только трагические, матушка. Это весьма странные совпадения. И к ним прибавилась внезапная кончина батюшки, и я… Я всегда был суеверным…

Он запутался, замолчал.

— Не скрывай, Миша, не надо, — вздохнула Ольга Николаевна. — Мне все рассказала Зинаида.

— Она глупа, эта великосветская сплетница! — резко сказал Михаил Дмитриевич.

— Может быть, но все же, что ты имел в виду, сказав эти страшные слова?

— Ничего, матушка, поверь мне, ровно ничего, — Скобелев уже взял себя в руки, говорил почти спокойно и даже пытался улыбаться. — Я просто хотел прервать их глупую женскую болтовню.

— Ох, Мишенька, Мишенька, — горько вздохнула Ольга Николаевна. — У тебя очень много недоброжелателей, я знаю это. Ты стал национальным героем болгарского народа, а такое не прощается никому. Особенно у нас, в очень завистливой России.

— Я сделал куда меньше, чем мог бы сделать, если бы мне не мешали изо всех сил.

Он сказал это только потому, что с детства привык жаловаться матушке. Покойный отец сурово и упорно воспитывал в единственном сыне прежде всего солдата, а мать просто любила. Как могла и умела. Но она многое могла и многое умела.

— Это знают в России, в Болгарии, в Турции, да и во всей Европе, сын. Ты похож на своего безрукого деда Ивана Никитича, геройство которого привело в восхищение императора Александра Павловича. Бывают времена, когда талантами искренне восхищаются, а бывают, когда им столь же искренне и завидуют. Как времена, когда собирают камни, сменяются временами, когда разбрасывают их. И мне порою кажется, что Россия подошла к порогу, за которым наступят иные времена. Времена разбрасывания камней.

— Но Болгария их собирает.

— Болгария собирает! — Ольга Николаевна впервые чуть улыбнулась, но тут же убрала улыбку и вздохнула. — И этого, Мишенька, многие в России тоже не могут тебе простить.

— Простят, — вдруг очень уверенно сказал Скобелев. — Я разгромлю текинцев быстро и с минимальными потерями. Ты это очень скоро увидишь, и мы порадуемся вместе.

— Обещай мне, что ты больше не станешь надевать в сражения белую форму, — робко попросила она, помолчав.

— Увы, матушка, но это невозможно.

— Но почему же, почему? Ты, как магнит, притягиваешь к себе пули.

— История — самый величественный и самый священный гимн народа. В него нельзя вламываться с топором.

— Боже мой, как я боюсь за тебя, Мишенька, как боюсь… — Ольга Николаевна прижала к глазам скомканный, промокший от слез платочек. — Я тоже страшно одинока сейчас. Ты опять отправишься на войну под пули и картечь, дочери живут своими семьями и своими интересами, а Дмитрий Иванович… — Она подавила вздох. — Нету у нас более Дмитрия Ивановича, нету. Побереги себя, сын, умоляю тебя.

— Я родился в Петропавловской крепости, маменька, — улыбнулся Михаил Дмитриевич. — А это значит, что по всем народным приметам мне обеспечена долгая и счастливая жизнь…

1

Незадолго до отъезда в Туркестан Михаил Дмитриевич еще раз посетил Санкт-Петербург. Особых служебных дел у него не было, все приказы и повеления были подписаны, чемоданы уложены, и, казалось, следовало уже садиться в поезд. Но Скобелев все же решил навестить своего прежнего преподавателя, некогда профессора Академии Генерального штаба, а ныне управляющего делами Военно-Учебного комитета генерала от инфантерии Николая Николаевича Обручева[61].

Михаил Дмитриевич относился к генералу Обручеву с огромным уважением не только потому, что слушал в Академии его блестящие лекции по общей стратегии и военной географии. Скобелев прекрасно знал, что в основе смелых и чрезвычайно активных боевых действий русских войск в последней войне с Турцией — стремительный бросок кавалерийских групп за горный хребет Стара Планина по расходящимся направлениям — лежал стратегический замысел генерала от инфантерии Николая Николаевича Обручева. Об этом не любили вспоминать ни главнокомандующий великий князь Николай Николаевич, ни тем паче его начальник штаба генерал Непокойчицкий, но оба старательно придерживались именно этого плана. И Михаил Дмитриевич решил посоветоваться со своим старым учителем перед тем, как окончательно утвердиться в собственном замысле предстоящей ему очередной войны.

— Я выпросил у топографов схему района вашей предстоящей деятельности, Михаил Дмитриевич, — сказал генерал Обручев, расстилая на столе выполненный от руки план местности. — Обратите внимание на треугольник Красноводск — Чикишляр — Кизыл-Арват. Мне кажется стратегически чрезвычайно важным занять и прочно удерживать вершины этого треугольника. Это свяжет действия конных отрядов противника и обеспечит вам надежный тыл.

— Сил до обидного мало, Николай Николаевич, — вздохнул Скобелев. — А успех возможен лишь в результате полного фактического доверия.

— Надеются на ваш дерзкий талант, Михаил Дмитриевич, — улыбнулся Обручев. — Правда, у нас любой талант ценится дешевле любой заштатной батареи.

— Но нельзя же ставить начальника в положение, затрудняющее развитие всех его способностей.

— А вы возместите явную нехватку людского состава устаревшей артиллерией, — неожиданно предложил Николай Николаевич. — Той, которая уже списана и без дела валяется на кавказских складах. Вам с радостью тотчас же ее и отдадут, поскольку в боевых частях она более не числится.

— Не числится, потому что прицельно более не стреляет, — с неудовольствием отметил Скобелев.

— Но текинцы-то об этом не знают! — с улыбкой сказал Обручев. — А грохоту да дыму будет предостаточно.

— Что верно, то верно, — рассмеялся Михаил Дмитриевич. — И кони их к грохоту не особо приучены.

— Да и всадники тоже. Не говорите об этом никому, кроме вашего начальника штаба. Полагаю, что им вновь окажется ваш друг полковник Куропаткин?

— Мой друг взмолился о командной должности, и я ему ее необдуманно пообещал, — вздохнул Скобелев. — Может быть, вы порекомендуете мне толкового офицера на эту вакансию, Николай Николаевич? Кого-либо из ваших бывших учеников, умеющего без кряхтенья вставать в четыре часа утра.

— Присмотритесь к полковнику Гродекову, — подумав, сказал генерал Обручев. — Он дотошно готовит операции и весьма пунктуален в их исполнении.

— Вы имеете в виду Николая Ивановича? — обрадованно спросил Скобелев. — Господи, как же я умудрился забыть о нем, мы же отлично знаем друг друга! Примите мою сердечную благодарность за своевременную подсказку, Николай Николаевич, о лучшем начальнике штаба я и мечтать не смел.

— Ну, если и этот вопрос решен, то прошу к столу. Отужинаем, чем Бог послал.

Отужинали с добрым вином и приятными разговорами. Хозяин с искренней заинтересованностью расспрашивал Скобелева о зимнем переходе через Балканский хребет, разгроме Весселя-паши и последовавшем за этим стремительным броском на юг.

— Маневр, — несколько раз повторил он, для вящей убедительности поднимая указательный палец. — Стремительные рейды без оглядки на фланги и без страха перед возможным окружением куда эффективнее, нежели медлительный натиск пехоты. Уверяю вас, именно эта тактика станет доминировать в войнах грядущего двадцатого века. К сожалению, косность стратегического мышления — хроническая болезнь русского генералитета.

— Полностью согласен с вами, дорогой мой учитель. Хлебнул я лиха от этой болезни.

Учитель и ученик понимали друг друга с полуслова, и Скобелев впервые за много дней почувствовал спокойную уверенность как в своей правоте, так и в своей непобедимости. С таким вновь воскресшим чувством можно и нужно было спешить на Закаспийский театр военных действий…

Через неделю, 31 марта 1880 года Михаил Дмитриевич вместе с Барановым выехал на Кавказ.

2

На Кавказе Скобелева встретили не столько торжественно, сколько восторженно. Недавно закончившаяся русско-турецкая война шла здесь на своем, особом театре военных действий, вдали от Болгарии, а потому и не вызывала зависти к успехам и славе Белого генерала. Здесь его победы воспринимались генералами, как образцы военного искусства, а его личная отвага служила примером для офицеров, что и нашло своеобразное отражение в преподнесенных ему подарках. Генералы одарили Михаила Дмитриевича великолепным арабским скакуном безупречно белой масти, а офицеры вручили белоснежную бурку и дорогое оружие работы непревзойденных кавказских мастеров.

Восторги, встречи и приемы не помешали, однако, Скобелеву мягко, но весьма настойчиво вести свою линию. Правда, дополнительных войск он не добился, но зато получил разрешение брать со складов любые орудия, списанные после окончания войны за истечением срока службы. И он брал все, что еще могло стрелять без риска для самих стреляющих.

К тому времени Степан Осипович Макаров уже принял под свое командование Каспийскую флотилию. Совершив несколько демаршей к персидским берегам, он без единого выстрела внушил всем персидским капитанам такое уважение, что их суда более не рисковали приближаться к линиям российских морских перевозок и на пушечный выстрел.

— Прекрасно, Степан Осипович, — сказал Скобелев, посетив флагманский корабль. — Теперь — продовольствие для войск, а за ним — и сами войска.

— А вас когда, Михаил Дмитриевич?

— А меня — первым. Утром девятого мая.

— Вынужден доставить в Чикишляр, — сказал Степан Осипович. — В порту Михайловском чересчур мелок фарватер. Я отдал распоряжение углубить его, но работы еще не завершены.

— Чикишляр так Чикишляр, — улыбнулся Скобелев. — А с углублением фарватера надо поторопиться.

— К июню все работы будут закончены.

На рассвете 9-го мая Михаил Дмитриевич вступил на борт флагмана Каспийской флотилии. Его сопровождал Баранов, инженеры-путейцы и подаренный генералами белый жеребец. Каспий пересекли вполне благополучно, капитан Макаров уже сбросил обороты, подводя пароход к Чикишлярскому причалу, когда вдруг Скобелев приказал остановить судно.

— Стоп машина! — распорядился Степан Осипович, после чего с некоторым удивлением посмотрел на озабоченного генерала. — Что-нибудь не так, Михаил Дмитриевич?

— Все так, все так, Степан Осипович, — сказал Скобелев. — Моего жеребца — за борт!

— Зачем, ваше превосходительство? — удивился Макаров. — А если, не дай Бог, до берега не доплывет?

— Вот я и погляжу, доплывет он или не доплывет…

Оказавшись в воде, аргамак рассерженно заржал, но не испугался, а довольно решительно направился к берегу. Скобелев напряженно следил за ним, и все на корабле примолкли, уже не отрывая глаз от недовольного, но решительного жеребца. И облегченно вздохнули, когда белоснежная лошадь вышла на азиатский берег.

— Фф-у!.. — с облегчением выдохнул Михаил Дмитриевич и неожиданно улыбнулся. — Загадал я, Степан Осипович. Коли с конем ничего не случится, то и со мной — тоже. Он быстро доплыл, стало быть, и я Геок-Тепе быстро возьму и текинцев разгромлю наголову.

— Вы верите в приметы?

— Со всей искренностью, капитан!..

Пароход ошвартовался у пристани, на которой Скобелева ждали несколько старших офицеров и в их числе — полковник Гродеков. За ними стояло множество любопытствующих, которых сдерживали солдаты и матросы береговой службы. Спускаясь по трапу, Михаил Дмитриевич всмотрелся в толпу, обернулся к Баранову:

— Видишь среди встречающих господина в цивильном костюме и круглой шляпе? Без шума проведи его туда же, где я буду, но спрячь, пока не скажу.

Полковник Гродеков представился Скобелеву уже как начальник его штаба, поскольку Михаил Дмитриевич уведомил Николая Ивановича об этом назначении депешей еще из Петербурга. Познакомил генерала со встречающими его офицерами, спросил:

— Когда прикажете доложить обстановку?

— Немедленно.

— Тогда прошу во временное помещение штаба. Карета ждет, ваше превосходительство.

Скобелев оглянулся:

— А где мой аргамак?

Пожилой казак, которого Михаил Дмитриевич приглядел еще на Кавказе и взял к себе ординарцем, подвел уже оседланного, обсохшего и успокоившегося белого жеребца. Придержал стремя:

— Вот и на чужбинушке мы, стало быть. С Богом, ваше превосходительство!

— Спасибо, братец.

Полковник Гродеков заранее приказал освободить здание портовых властей, выставил охрану, подготовил необходимые карты и документы. Сюда-то он и привел Скобелева для первого официального разговора без свидетелей.

Доклад его был краток, точен и при этом на редкость обстоятелен. Состояние своих весьма незначительных сил, количество продовольствия и транспорта, сведения о противнике, добытые офицерскими рекогносцировками и постоянным наблюдением.

— Текинцы располагают тридцатью пятью, от силы — сорока тысячами всадников. Кроме этого, у них до пяти тысяч пехоты и две батареи трехорудийного состава. Все эти шесть орудий расположены в крепости Геок-Тепе.

— Из кого же они набрали артиллерийскую прислугу? — удивленно спросил Скобелев.

— Точных сведений нет, Михаил Дмитриевич. Если полагаете необходимым узнать…

— Ну, с этим еще время терпит, Николай Иванович, — сказал Скобелев. — Помощь с Кавказа начнет поступать в наше распоряжение к осени, не ранее. В первую голову я распорядился о переброске продовольствия, боевых запасов и оборудования для поэтапного строительства железной дороги.

— Первый этап, я полагаю, уже намечен?

— Красноводск — Кизыл-Арват. Для обеспечения безопасности работ нам следует занять вершины треугольника Красноводск — Кизыл-Арват — Чикишляр.

— Я уже занял эти узловые точки, — улыбнулся Гродеков. — Но когда сил мало, наш брат-русак зовет на помощь отвагу. Иного выхода у нас пока нет, Михаил Дмитриевич.

— Отвага — не такой уж плохой выход, Николай Иванович, — серьезно сказал Скобелев. — А особенно здесь, в Средней Азии, где удар по воображению противника зачастую решает дело. Имея это в виду, я и выпросил списанные орудия с кавказских армейских складов. Четырех и девятифунтовых и зарядов к ним. О том, что они давно утратили прицельную точность, сохранив лишь устрашающий грохот, не следует никому знать, но батарейцев к этому хламу надо готовить буквально с завтрашнего дня.

— Будет исполнено, Михаил Дмитриевич. — Гродеков подумал. — Кстати, относительно роли воображения. О вашем приезде текинцы узнают уже завтра. Учитывая это, полагаю целесообразным неожиданно для противника атаковать и захватить Ходжа-Кала по прямому пути на Геок-Тепе.

— Очень хорошая мысль, — одобрил Скобелев. — Готовьте отряд немедля. И если у вас более нет вопросов, скажите Баранову, что я жду известного ему человека.

3

— Здравствуйте, дорогой Михаил Дмитриевич, — тихо сказал Млынов, шагнув в комнату и плотно прикрыв за собою дверь.

Скобелев порывисто обнял его:

— Здравствуй, друг мой, здравствуй, русский купец. Ну, каковы успехи?

— Четыре с половиной тысячи верблюдов ожидают под Красноводском.

— Мало.

— Обещают еще. Я виделся с Тыкма-сердаром и с той поры поддерживаю с ним постоянную связь.

— Вот как? — оживился Скобелев. — Кому же сегодня служит этот корсар пустыни?

— Сегодня — текинцам, но его мечта служить вам, Михаил Дмитриевич.

— Предлагаешь опять ему поверить? Знаешь, единожды предавший входит во вкус.

— Его очень обидели текинцы, Михаил Дмитриевич. Кроме того, он поклялся на Коране, что спасет увязавшихся за ним женщин и детей. А это — много кибиток.

Млынов подробно рассказал о встрече в пастушьей хижине. А заодно и о голоде среди туркмен и маленькой девочке, которую он вынужден был купить.

— Ее зовут Кенжегюль.

— Кенжегюль, — повторил почему-то Скобелев. — Запоминающееся имя, хотя и весьма странное. Куда ты ее определил?

— Хотел сделать лучше, но… — Млынов развел руками. — Ребенок вместе с матерью — в Геок-Тепе. Текинцы согнали туда всех мирных туркмен, полагая, что, узнав об этом, вы воздержитесь от артиллерийского огня.

— А как же мне взять эту крепость? — недовольно спросил Скобелев. — Солдат в чистом поле на штурм бросать, как то сделал генерал Ломакин?

— По словам Тыкма-сердара, основой обороны Геок-Тепе является хорошо укрепленный форт в юго-западной части крепости, Михаил Дмитриевич. Текинцы называют его Денгиль-Тепе. Холм господствует над местностью, поэтому именно в нем они и расположили всю свою артиллерию. Шесть пушек.

— Откуда они набрали к ним прислугу?

Млынов вздохнул:

— Русский офицер, два русских же фейерверкера, остальные — туркмены, когда-то служившие в нашей армии. Терять им нечего, а стрелять они умеют.

— И стрелять будут, — Скобелев тоже вздохнул. — У тебя есть какое-либо предложение?

— Не у меня — у Тыкма-сердара. Он предлагает взорвать стену Денгиль-Тепе минным подкопом и сразу же атаковать, пока текинцы не опомнились.

— На этот форт я должен поглядеть сам, — задумчиво сказал Скобелев.

— Очень опасная затея, Михаил Дмитриевич, прямо вам скажу, — Млынов неодобрительно покачал головой. — Вокруг крепости на добрых десять верст — открытое пространство. Исключение — сады неподалеку от крепостных стен, но в них всегда прячутся сильные кавалерийские отряды. А уж в чем текинцы мастера, так это в конных атаках и кавалерийской рубке.

— Кони их приучены к артиллерийской пальбе? — сразу же спросил Скобелев.

— Полагаю, что нет, — сказал Млынов, подумав. — Большинство текинцев не имеют опыта боев с нашими регулярными частями, а учений они проводить не любят и не умеют.

— Это значит, что против их джигитов надо ставить нашу пехоту, Млынов, — убежденно сказал Скобелев. — Причем хорошо вымуштрованную и дисциплинированную. И за каждой ротой — по два орудия. Одно — просто для грохота, чтобы лошадей пугать, второе — на картечи. Как на маневрах в высочайшем присутствии, понимаешь? Отсюда следует, что придется заняться парадной шагистикой, иного выхода не вижу. А заодно и противника в заблуждение введем, у него ведь соглядатаев тут предостаточно.

Генерал вдруг достал записную книжку в сафьяновом переплете и золотым карандашом принялся что-то торопливо записывать.

— Спасибо, Млынов, ты мне отличную идею подсказал, бормотал он, продолжая записи. — Удивить — значит победить. Пришел — удивил — победил, вот какой афоризм нам бы оставил Юлий Цезарь, если бы ему довелось воевать в этих краях.

— Какие там идеи, — вздохнул бывший адъютант, невесело усмехнувшись. — Я — соглядатай, а не офицер. Не гожусь я для этих дел, Михаил Дмитриевич. Не гожусь.

— Еще как годишься, — не отрываясь от записей, сказал Скобелев. — Цены ты себе не знаешь…

— Знаю, — упрямо продолжал бывший капитан. — Врать да придирчивого купца изображать — вот и вся теперь моя цена.

Скобелев ничего не сказал, продолжая что-то лихорадочно записывать. Млынов посмотрел на него, спросил неожиданно:

— Пьете много?

— Что было, то было, — генерал захлопнул книжку, спрятал во внутренний карман мундира. — Батюшка мой помер.

Млынов медленно поднялся, перекрестился.

— Вечная память Дмитрию Ивановичу…

— Макгахан помер, — жестко продолжал свой мартиролог Скобелев. — Князь Сергей Насекин пулю себе в голову пустил. Тебя, друга ближайшего, от меня отрезали. По живому полоснули, Млынов, по живому… И один я теперь, как перст. Даже матушка в Болгарии.

— Ох, Михаил Дмитриевич…

— Ох, Млынов. По мне бьют, прямой наводкой бьют. А я устоять должен, вопреки им — устоять! И разгромить текинцев. Сказочно разгромить!..

— Так и будет.

— Если ты поможешь. Много уже помог, но еще помоги, очень тебя прошу. Я должен триумфатором в Санкт-Петербург вернуться. Триумфатором! Тогда и тебя отхлопочу. И мундир тебе вернут, и следующее офицерское звание пожалуют, и я тебе лично такой орден вручу, чтобы дети твои дворянами писались до скончания рода твоего. Только помоги мне, Млынов.

Таким бывший адъютант никогда еще не видел своего бывшего начальника. Скобелев говорил с такой искренней горячностью, с таким пафосом и мольбой одновременно, что Млынов впервые понял: Михаил Дмитриевич и впрямь видит в нем последнего человека, которому можно доверять безоглядно. Видит последнего друга в создавшемся вокруг него одиночестве, и поэтому первым протянул генералу руку. Впервые за всю совместную службу.

— Спасибо тебе, друг мой, — Скобелев крепко сжал протянутую ладонь. — Безмерно благодарен тебе. Безмерно!..

4

27-го мая полковник Гродеков, не дожидаясь, когда прибудут обещанные войска с Кавказа, выступил из Дуз-Олума в направлении Ходжа-Кала. С шестью ротами, двумя казачьими сотнями, четырьмя орудиями и ракетной командой при двух станках. Это было все, что он смог наскрести по всем своим сусекам.

— Достаточно, — сказал Михаил Дмитриевич, когда начальник штаба доложил ему о наличии собранных для рекогносцировки войск. — Приплюсуйте сюда собственное хладнокровие и — с Богом, Николай Иванович.

Гродеков рассчитывал как минимум на совет опытного полководца, но Скобелеву было не до советов. Он вдруг занялся строевой муштрой пехоты, упорно добиваясь парадной слаженности шеренг при самых немыслимых перестроениях. Действий своих он никому не объяснял, со стороны это выглядело чудачеством, офицеры острили напропалую, а солдаты уже начали угрюмо ворчать. Жара стояла несусветная, а знаменитый генерал, на которого все так надеялись, гонял их по пыльному плацу в полном боевом снаряжении.

Под Ходжа-Кала текинцы сопротивлялись недолго и без особого рвения. Гродеков легко отбил их конную атаку артиллерийским огнем, после чего они вскоре и отошли. Преследовать полковник их не стал — казаков-то под рукой имелось всего две сотни — и, оставив пехоту с артиллерией в захваченном селении с категорическим приказом удерживать его во что бы то ни стало, отошел к основным силам.

— Как сопротивлялись? — спросил Скобелев, когда начальник штаба доложил об успешно проведенной операции.

— Сопротивлялись, но… — Гродеков явно подыскивал некое оценочное слово.

— Чувства, чувства ваши меня интересуют, — сказал Михаил Дмитриевич. — Военная характеристика мне не нужна. Как, с вашей точки зрения, сопротивлялся противник?

— Неубедительно, Михаил Дмитриевич.

— Неубедительно, — повторил Скобелев. — Отличное нашли определение. Неубедительно сражаются, значит, не очень-то верят, Николай Иванович. Ни в смысл сопротивления, ни даже в смысл собственного восстания.

— Да, такое у меня чувство.

— Тогда давайте вместе строевой подготовкой заниматься, — подумав, решил генерал. — Их неубедительности противопоставим убедительную дисциплину своих войск, Николай Иванович. Через два месяца, никак не позже.

— Помилуйте, Михаил Дмитриевич, какая строевая при этакой-то жаре! — с неудовольствием сказал Гродеков. — Давно, признаться, собирался сказать вам. Солдаты ворчат, офицеры иронизируют: дескать, к победному параду генерал загодя готовится.

— Не объяснил своевременно, моя вина, — согласился Скобелев. — А как мы во время Хивинской кампании от конных атак отстреливались, помните?

— Плутонгами. Первая полурота — с колена, вторая — стоя. Пока одни стреляют, вторые перезаряжают. Эффективно.

— Эффективно? Не согласен. Я, случалось, и тремя линиями отстреливался: первая — лежа, вторая — с колена, третья — стоя. А что толку-то? Ну, атаку сдерживали, пока помощь не подходила. Так ведь, Николай Иванович? Так. А если помощи ждать неоткуда, тогда как отстреливаться?

Полковник промолчал, соображая.

— Тогда надо не отстреливаться, помощи ожидая, а громить нападающих, как то, случалось, делал Наполеон, когда еще был простым генералом Бонапартом. Тулон вспомните.

— Пушками?

— Совершенно верно, пушками, — убежденно сказал Михаил Дмитриевич. — И не отстреливаться от атакующей конницы, а громить ее. Прятать за спинами солдат орудия на картечи до поры до времени. А пора пришла — команда. Солдаты раздвинули строй, дали орудиям сектор обстрела и — картечный залп по конной лаве! И что будет тогда со всеми этими гикающими всадниками, Николай Иванович?

— Захлебнется атака.

— Кони разбегутся, они у текинцев к артиллерийскому огню не приучены.

— Но это требует особой слаженности пехоты и артиллерии, Михаил Дмитриевич. Совершенно особой!

— Вот потому-то я их по жаре и гоняю. И до тех пор гонять буду, пока они механизмами не станут. Здесь мне инициатива не нужна, здесь мне шагистика нужна до полного автоматизма. Вот что мы должны противопоставить двадцатипятитысячной кавалерии противника. Дисциплину, доведенную до автоматизма. Иного, как говорится, не дано. И вы мне в этом поможете, но — никому ни слова: здесь текинских ушей хватает, а нам удивить их надо. Удивить, Николай Иванович. Удивление — первый шаг к победе.

— Вот теперь я все понял, Михаил Дмитриевич, — улыбнулся Гродеков. — А то… Ну, согласитесь, странно. Приехал знаменитый боевой генерал, которого тут ожидают, как спасителя и защитника, и вдруг — сплошная плац-муштра. И что же солдат думает? А солдат думает, что Белый генерал малость того. Пардон, сбрендил Белый генерал, Михаил Дмитриевич, вот как солдат думает.

— Ну и пусть думает, — проворчал Скобелев; он был искренне расстроен, поскольку более всего дорожил солдатским уважением. — Все перетерпим ради того, чтобы солдат в первом бою радостно удивился. И получим целых два удивления: текинцы удивятся и испугаются, наши — удивятся и возликуют. Поэтому с завтрашнего дня — строевая подготовка четыре часа в день для пехоты и сопровождающей ее артиллерии. Как к высочайшему смотру.

— Может, пустить такой слух? — предложил полковник Гродеков. — Мол, ожидается прибытие члена августейшей фамилии.

— Не надо, — подумав, сказал Скобелев. — Тогда прозрения не будет: «Так вот ради чего нас в жарищу гоняли!» Прозрения и восторга, ведь и то и другое нам очень даже пригодится при штурме Геок-Тепе, Николай Иванович. Очень даже.

5

С той поры как генерал Скобелев, так и его начальник штаба полковник Гродеков ежедневно гоняли солдат и покорно следовавшие за ними артиллерийские упряжки по четыре часа с часовым перерывом на чай и отдых на двух разных плацах. Шагистика начиналась в шесть утра, но Михаил Дмитриевич вместе с адъютантом вставал в четыре и шел на какую-либо из ротных кухонь. Там он пробовал свежую выпечку хлеба и лично наблюдал за заправкой котлов. Поскольку у этих посещений никакой системы не было, то генерала с трепетом ждали во всех ротах одновременно, почему как интенданты, так и кашевары всегда невероятно тщательно отмеряли положенные порции. Питание солдат резко улучшилось, а Баранов еле таскал ноги от ежедневного недосыпания. Солдаты продолжали ругать сбрендившего командующего, офицеры изощрялись в остротах, но дело шло заведенным порядком.

Пока к Михаилу Дмитриевичу не примчался вконец расстроенный Млынов:

— У меня угнали две тысячи лучших верблюдов.

— Кто?.. — взревел Скобелев.

— Знал бы кто, сам бы управился.

— Ты всю кампанию мне срываешь, Млынов. — Генерал очень расстроился. — Выяснить и доложить!

— Слушаюсь, Михаил Дмитриевич.

Два дня бывший капитан разыскивал на базаре хитрого старика, через которого шла связь с Тыкма-сердаром. Если кто и мог сейчас помочь Млынову найти угнанных верблюдов, так только сердар.

— Заплати еще раз полцены, и верблюды к тебе придут, — хитро улыбнулся старик.

— Значит, шантажирует Тыкма-сердар? — хмуро спросил Скобелев, когда Млынов доложил ему об этом разговоре.

— Да его же люди и угнали верблюдов, — вздохнул капитан. — Жаден он больно, Михаил Дмитриевич. Всегда готов лишнюю шкуру с барана содрать.

— Придется платить.

— Нет уж, — решительно сказал Млынов. — Сердару только поддайся, он через две недели то же самое учинит.

— Что же ты предлагаешь?

— Объявите об угоне и арестуйте туркменских старейшин и кадиев[62]. Только не трогайте на базаре старика в двухцветном тельпеке: это родственник Тыкма-сердара, моя единственная связь. И предупредите старейшин, что отправите их на Кавказ, если верблюды не будут возвращены.

Решение об аресте ни в чем не повинных аксакалов далось Скобелеву непросто. Он всегда уважал местные традиции, старался не нарушать их, но делать было нечего. Об угоне было объявлено, старики арестованы и для вящей убедительности переправлены на флагманский пароход под наблюдение капитана Макарова. И через три дня все угнанные две тысячи верблюдов вернулись на скотные дворы.

— Гез-каглы не на того сверкнул своим грозным оком, — сказал старик Млынову при первой же встрече.

— С ним нельзя шутить, так и передай сердару, старик. Если верблюды пропадут еще раз, все наши договоренности станут недействительными. Запомнил?..

На обоих плацах по-прежнему ежедневно гремели оркестры, и сотни солдат в насквозь пропотевших рубахах покорно занимались бесконечными перестроениями. Больше всех доставалось артиллеристам, потому что им множество раз на дню приходилось по команде разводить своих битюгов за спины расходящихся рот, одновременно разворачивая орудия в сторону предполагаемого противника. Вскоре Скобелев заменил команды на звуковые сигналы: оркестры внезапно смолкали, а трубы начинали играть атаку.

— Запутаются они, — вздохнул Гродеков. — Может быть, поручить ротным командирам делать отмашки саблей?

— Пыль, — кратко пояснил Скобелев. — А после первых же орудийных залпов — дым. Вот тогда они действительно запутаются, Николай Иванович.

— И все же, Михаил Дмитриевич, солдаты устали безмерно. А господа офицеры глупеют от нашей муштры на глазах. Настаиваю на недельном отдыхе. Категорически настаиваю. У меня трое солдат в лазарете после теплового удара.

Всерьез обеспокоенный Николай Иванович был готов настаивать на отдыхе вплоть до официального письменного рапорта. И, зная упрямство Скобелева, загодя написал его, чтобы тут же и вручить, если добром уговорить не удастся. Но, к его удивлению, Михаил Дмитриевич сразу же согласился с его доводами.

— Согласен. Баня, десятидневный отдых, двойная винная порция. Только распорядитесь, чтобы вместо водки солдатам давали вино: по такой жаре вино полезнее. А вот нас с вами, уважаемый Николай Иванович, этот отдых не касается.

— С адъютантами будем маршировать? — усмехнулся полковник Гродеков.

— Пришла мне тут в голову одна идейка… — озабоченно вздохнул Скобелев. — Странная такая идейка и пока не очень-то уловимая, что ли. Чтобы в ней с полной ясностью разобраться, придется нам самим, Николай Иванович, на местность поглядеть. Возьмем казаков, четыре конных батареи, а там и сообразим, есть ли толк в моей идейке или так, мечты одни… Через два дня выступаем.

— Куда, Михаил Дмитриевич?

— А я и сам еще не знаю, — простодушно улыбнулся Скобелев. — Там видно будет куда.

Однако, просидев полночи над картами, неожиданно уточнил:

— Соберите в Красноводске, Чикишляре и Михайловском две-три роты из нестроевых и тыловых солдат, а также из местных милиционеров. Вооружите их, как положено, и поручите толковым, а главное, инициативным офицерам.

— Стало быть, разобрались в собственной идее? — усмехнулся начальник штаба.

Скобелев развернул карту, ткнул пальцем:

— Бами. Сколько от него до Геок-Тепе?

— Сто двенадцать верст, Михаил Дмитриевич.

— Сто двенадцать. Три перехода, а можно и в два уложиться. Если очень постараться.

— Можно и в два. Если в ночь выйти. Только ночью в тех местах текинцы хозяева.

Генерал походил, подумал. Спросил вдруг, развернувшись перед Гродековым на каблуках:

— Если бы вы, полковник Гродеков, обороняли Геок-Тепе, вы бы укрепили Бами?

— Разумеется. Передовой опорный пункт…

— Вот это мы и должны проверить, Николай Иванович.

— Что проверить? Их укрепления?

— Их образ мыслей, Гродеков. Это куда важнее.

К Бами приблизились без особых приключений. Текинцы наблюдали за продвижением отряда, Скобелев несколько раз отдавал распоряжения казакам атаковать, но текинские разъезды уходили, не принимая боя. Это озадачило Гродекова:

— Заманывают нас, выражаясь солдатским языком.

— Возможно, Николай Иванович, все возможно, — вздохнул Скобелев. — На дорогу внимание обратили?

— Хорошая дорога.

— Все полсотни верст хорошая, от самого Кизыл-Арвата. По такой дороге не только конные обозы — даже пушки пройдут. Отличное место для базы, полковник.

— Далековато возить, Михаил Дмитриевич.

— Из вашего тяжкого вздоха следует вывод: тянуть первую железнодорожную ветку от Красноводска до Кизыл-Арвата. Вот я и поеду строителям хвосты накручивать, а вы, Николай Иванович, завтра, от силы послезавтра Бами возьмете теми силами, что у вас под рукой.

— А если там — добрый гарнизон? — вздохнул осмотрительный начальник штаба. — Да в добрых укрытиях?

— Вот это-то мне и надо проверить, — сказал Скобелев. — С Богом, полковник!..

Развернул коня, крикнул:

— За мной, Баранов! Охрану не брать!

Адъютант буквально выполнил приказ, но полковник Гродеков все же отрядил в сопровождение десяток казаков. И тут же распорядился демонстрировать на Бами, чтобы сковать текинцев и дать Скобелеву время оторваться от их разъездов. Гарнизон Бами отстреливался вяло, демонстрация атаки сама собой переросла в атаку настоящую, и не успела за генералом Скобелевым осесть дорожная пыль, как первая казачья сотня ворвалась в селение.

Через три дня Гродеков, укрепив Бами и оставив там практически весь отряд, возвратился в сопровождении казачьего разъезда. И сразу же доложил Скобелеву, что Бами занято практически без боя.

— Поздравляю, Николай Иванович, — улыбнулся генерал. — Значит, идейка моя оказалась не такой уж безумной.

— Что-то я, признаться, не очень ее уловил, Михаил Дмитриевич, — проворчал полковник. — Взять Бами? Устроить там нашу перевалочную базу? Протянуть железнодорожную ветку?

— Ни то, ни другое, ни третье. Бами — просто еще одно доказательство идеи, а не сама идея, Николай Иванович, — сказал Скобелев. — Текинцы управились с генералом Ломакиным европейским способом ведения оборонительных военных действий, разгромив его не в чистом поле, что до сей поры было для них характерно, а при неудачном штурме крепости Геок-Тепе. И меня все время терзал вопрос: что они переняли у нас — форму или содержание? И на примерах их неубедительных боев под Ходжа-Кала и Бами можно смело утверждать, что текинцы заимствовали у европейцев форму, так и не усвоив содержания. Вот из сего постулата и будем теперь исходить. Только семь раз еще отмеряем, прежде чем окончательно резать.

1

А на следующей неделе после этого разговора в Красноводское приставство пришел толмач известного им русского купца Громова:

— Большая беда, господин начальник. Мой хозяин пропал, господин Громов.

— Как так — пропал? Что значит — пропал?

— То есть совершенно, — армянин был весьма растерян и даже испуган. — Третий день дома нет.

— Ну, может, у женщины какой ночует… — Приставу страсть как не хотелось заниматься исчезновением богатого купца. — Мужчина он молодой, в соку…

— Так ведь и днем нет, и ночью нет, господин начальник. Такого не бывало, господин Громов — мужчина аккуратный.

Сутки пристав занимался розысками, не обнаружил никаких следов и, скрепя сердце, доложил градоначальнику.

— А чем он тут занимался, этот купец? — Градоначальнику тоже не очень-то хотелось возиться с таким темным делом. — Может, просто сбежал, не рассчитавшись?

— Не похоже, Дементий Антонович, — вздохнул пристав. — Господин Громов верблюдов для армии скупал.

— Верблюды целы?

— Целы, Дементий Антонович. Все шесть с половиною тысяч на скотных дворах, арендованных у города.

Исчезновение военного поставщика сразу стало выглядеть весьма серьезно: градоначальник еще не забыл о краже верблюдов, в расследование которой включился тогда не только тыл со штабом, но и сам командующий генерал-адъютант (что было для Дементия Антоновича куда важнее, нежели генерал-лейтенант). Приказав приставу хоть из-под земли, а достать пропавшего невесть куда купца Громова, градоначальник тут же доложил об этом тыловому начальству. Клубок начал разматываться с военной быстротой, и вскоре конец ниточки достиг Михаила Дмитриевича Скобелева.

— Если понадобится ваша помощь, вас найдет мой адъютант, — сухо, сквозь зубы сказал он.

Начальник тыла удалился вместе с Дементием Антоновичем, но Михаил Дмитриевич не спешил звать Баранова. Удар был неожиданным и от этого особенно болезненным. Он не думал, что и на сей раз били по нему лично, но то, что били по делу, ради которого он, генерал Скобелев, был сюда послан самим Государем, сомнений не вызывало. Млынова могли убить или пленить и как скупщика верблюдов для армии, и как его бывшего адъютанта, засланного сюда под видом купца Громова. Последнее представлялось наиболее угрожающим, и Михаил Дмитриевич, подумав, решил исходить именно из этого, самого неприятного и опасного предположения.

Кто знал, что под личиной купца Громова скрывается бывший капитан Млынов? Только Тыкма-сердар. Но сердар — Скобелев был убежден в этом — выдать текинцам Млынова не мог хотя бы потому, что тем самым обрекал на гибель самого себя: подобное в этих краях не прощалось ни под каким видом. Однако такое признание из него могли вытянуть пытками: исключать такой вариант было бы легкомыслием. — А это означало, что прежде, чем разыскивать исчезнувшего Млынова, необходимо было точно и по возможности быстро выяснить, не случилось ли чего с самим Тыкма-сердаром.

Бывший капитан связывался с Тыкма-сердаром через какого-то старика на Красноводском базаре. Он еще просил не трогать этого старика, когда случилась дурацкаая история с кражей верблюдов. Что-то Млынов говорил о приметах… Драный халат — ну, понятно, у всех старых завсегдатаев базаров драные халаты. Как форма. Что-то еще, но что? Что?..

Скобелев вскочил, пометался по кабинету… Надо было вспомнить, необходимо было вспомнить… И вдруг расслышал голос Млынова, тихо прозвучавший в его душе: «Только не трогайте на базаре старика в двухцветном тельпеке. Это моя единственная связь с Тыкма-сердаром…»

Двухцветный тельпек! Высокая папаха без дна из двух кусков бараньей шкуры разного цвета. Знак убогости и нищеты…

— Баранов!

Адъютант влетел сразу же, видно, долго ждал под дверью, когда позовут.

— В Красноводске на базаре — старик в двухцветном тельпеке. Скажи приставу, чтобы арестовал, но ни в коем случае не одного, а в группе, что ли.

— Понял, Михаил Дмитриевич. Чтобы прошло незаметно.

— И так же незаметно доставить этого старика ко мне. Только чтобы никто его не заподозрил, Баранов. Если эту ниточку порвем, нам Млынову не помочь.

— Я лучше с врачами свяжусь, Михаил Дмитриевич, а не с приставом. Мол, борьба с вшивостью, всех стариков приказано загнать в баню. А в бане — два входа и два выхода: для нижних чинов и для господ офицеров, не считая служебного. Никто и не поймет, куда подевался старик.

— Действуй!

В делах розыска Баранов действовал точно, аккуратно, а главное, быстро. К вечеру того же дня перепуганный старик в двухцветном тельпеке уже стоял перед самим генералом Скобелевым.

«Умен, но куда больше — хитер, — думал Михаил Дмитриевич, глядя пристально, в упор на старика. — Знал ли он, кто такой купец Громов на самом деле? Мог и не знать, потому что сердар больше умен, нежели хитер, и рисковать попусту не станет…»

Он не торопился начинать разговор, прекрасно представляя себе, как действует многозначительное генеральское молчание на душу человека, вынужденного что-то скрывать. Прихлебывал чай из тяжелого серебряного подстаканника, не отрывая взгляда от бегающих глаз старика. А спросил негромко и спокойно, как при дружеской беседе:

— Где Громов?

Старик залопотал что-то на своем языке.

— На этом языке меня называют Гез-каглы. Так что будет лучше, если ты станешь объясняться со мною без переводчика. В последний раз спрашиваю: где купец Громов?

— Не знаю. Клянусь Аллахом.

На сей раз старик ответил по-русски, и Скобелеву показалось, что в голосе его прозвучала если не искренность, то по меньшей мере искренняя озабоченность.

— А где Тыкма-сердар?

— Я не смею этого знать! Сердар велик, я — убог: разве базарная грязь знает, как сверкает снег на вершинах гор?

— Со мною нельзя шутить, старик, и Громов предупреждал тебя об этом. Вспомни, как я рассердился, когда украли верблюдов. От моего гнева исчезают селения, а пашни превращаются в пустыню.

— Я всего лишь жалкий старик. Разве осмелюсь я шутить с великим Гез-каглы?

— Мне не нравится твоя память.

— Да, да, она слабеет, слабеет…

— Ты свел Громова с джигитами сердара в полночь на базарной площади. Что будет с Тыкма-сердаром, если об их свидании узнает Коджар-Топас-хан?

Старик бросил на Скобелева взгляд. Во взгляде этом мелькнул ужас, и Михаил Дмитриевич понял, что пришла пора наносить решающий удар:

— Твою внучку зовут Кенжегюль, и она все еще в руках текинцев в Геок-Тепе.

Старик молчал, низко опустив голову.

— Ты сведешь меня с Тыкма-сердаром. Если откажешься, текинцы отрубят сердару голову и вырежут весь твой народ. Вместе с твоей внучкой.

Старик продолжал молчать.

— Но ты не погибнешь, не надейся, — холодно улыбнулся Скобелев. — Ты останешься жив, и до конца дней своих будешь терзать свою душу воспоминаниями о том, как ты предал собственного сердара, собственную внучку и собственный народ. Под надежный замок его, Баранов. Парламентер с моим письмом Коджар-Топас-хану должен завтра утром выехать в Геок-Тепе.

Старик поднял голову:

— Мне нужно два дня.

— Тебе уже ничего не нужно.

— Мне нужно два дня, чтобы связаться с Тыкма-сердаром, — упрямо повторил старик. — На третью ночь великий Гез-каглы встретится с ним. Клянусь Аллахом.

Скобелев в упор посмотрел на него.

— Клянусь Аллахом, — повторил старик. — Если этого мало, позовите муллу, и я поклянусь на Коране.

— Я хочу поверить тебе, — сказал наконец Михаил Дмитриевич. — Но если ты обманешь, Коджар-Топас-хан получит мое письмо. Баранов, проводи аксакала.

2

На следующий день старик на базаре не появился. Обеспокоенный Баранов в обед доложил об этом Скобелеву.

— Надо было установить за ним наблюдение, Михаил Дмитриевич. Надо было! Я уже подготовил для этого двух толковых туркменских милиционеров.

— Никаких наблюдений, — буркнул Скобелев. — Старик — хитер и осторожен. Спугнуть недолго.

— Что же прикажете: сидеть и ждать?

— Прикажу сидеть и ждать. Тыкма-сердар — единственный, кто может помочь Млынову. Если он еще жив.

В том, что Тыкма-сердар не имеет никакого отношения к исчезновению бывшего адъютанта, Михаил Дмитриевич уже не сомневался. Наиболее вероятной оставалась версия, выдвинутая Барановым, — о том, что Млынова убили и закопали где-то под Красноводском, но это выглядело чересчур уж по-европейски, и Скобелев решительно не желал ее принимать. Он упорно продолжал верить, что друг его еще жив, где-то зачем-то спрятан, и в этом случае разыскать хотя бы следы капитана мог только сердар.

Однако при этом он предполагал, что его встреча с Тыкма-сердаром пройдет точно так же, как и встреча сердара с Млыновым, о которой подробно капитан рассказал при первой же их встрече. Допустимо ли было ему, генерал-адъютанту Государя и командующему Закаспийской группой войск, ехать одному в сопровождении двух джигитов неизвестно куда? При таком повороте событий все козыри оказывались в руках сердара. В самом деле, зачем Тыкме было рисковать, хитрить и изворачиваться, если он получал возможность тихо и спокойно задержать генерала, спрятать в укромном месте и получить за него от Коджар-Топас-хана и деньги, и уважение, и свободу для своего племени, если племя вообще его интересовало? Он сам, по собственной воле отдавался во власть кондотьера, для которого не существовало ни чести, ни совести, ни каких бы то ни было моральных обязательств.

Все так, все так, но только на второй чаше весов лежала судьба Млынова, не прояснить которую со слабой надеждой спасти жизнь одному из самых преданных лично ему друзей Скобелев не мог. Это было бы предательством, черный крест которого перечеркнул бы не только все гордое прошлое его, но и все будущее, весь остаток жизни, отпущенный Михаилу Дмитриевичу. В конце концов ради ясности в судьбе Млынова Скобелев сам сдал карты для игры втемную: настала пора играть без права проигрыша, только и всего. «Нет уж, батюшка, я всегда застрелиться успею…» — так, кажется, сказал он после свидания с плененным Османом-пашой?

Вспомнив собственные напыщенные слова, Скобелев усмехнулся и положил в нагрудный карман кителя браунинг калибра шесть и три, прозванный офицерами дамским. Он был уверен, что старик появится если не к вечеру, то уж утром наверняка.

Старик и впрямь утром объявился на базаре, о чем Баранов тут же и доложил Михаилу Дмитриевичу.

— Покрутись с ним рядом, — сказал Скобелев. — И учти, я поеду на его условиях.

— Не слишком ли…

— Не слишком. Ступай, Баранов, только первым к старику не подходи.

Все проходило по отработанной с Млыновым схеме, и Михаил Дмитриевич чуточку погордился собственной прозорливостью. Свидание назначалось в полночь, стариковский шепот потребовал проехать через базарную площадь и ждать. Скобелев пересек площадь, и к нему тут же приблизились два молчаливых джигита.

Через степь гнали карьером в абсолютной тишине, только у Михаила Дмитриевича иногда позвякивала сабля, стукаясь о стремя. Придерживать ее было неудобно, потому что мешал плащ, который он надел по настоятельной просьбе Баранова. Под плащом скрывался повседневный белый китель, перекрещенный ремнями со штатным оружием: револьвером и шашкой. Правда, шашка была не совсем штатной, а — боевой при всей своей внешней простоте: Скобелев всегда брал ее в дела опасные, поскольку свято верил в приметы. Такой же приметой служил и орден Святого Георгия на шее, без которого когда-то Михаил Дмитриевич не рискнул переплывать Дунай. Но это был единственный знак его высокого отличия, потому что погоны с кителя он приказал снять, руководствуясь старой азиатской пословицей: «Если идешь с хромым, то поджимай ногу, чтобы хромота спутника не так бросалась в глаза». А рассказ Млынова об унизительной бедности Тыкма-сердара он хорошо запомнил, поскольку именно она представлялась ему основной пружиной всей прорусской ориентации одного из самых бесшабашных кондотьеров Туркестана. «Главное, не замечать его одежды, — думал он. — Азиаты следят за каждым взглядом, а Тыкма болезненно обидчив…»

Однако сердар встретил его в роскошном халате из ярко-малинового луи-вельветина, что дало возможность Михаилу Дмитриевичу еще раз возгордиться собственной предусмотрительностью. Встретил стоя, шагнул навстречу и протянул обе руки для пожатия.

— Я безмерно счастлив, что столь великий человек нашел в своей многотрудной жизни минуту для встречи с ничтожным предводителем ничтожной горстки джигитов, заблудившихся в пустыне.

— Рад видеть тебя в добром здравии, Тыкма-сердар, — вежливо сказал Скобелев. — Я привез тебе тючок зеленого чая. Он приторочен к седлу, вели принести его.

— Благодарю, генерал. — Тыкма отдал короткое распоряжение, жестом пригласил сесть к костру. — Ради такой знаменательной встречи я раздобыл бурдюк кумыса. Ты позволишь поднять чашу за твое драгоценное здоровье?

Они уселись, выпили кумыс и начали степенно и неторопливо расспрашивать друг друга о здоровье, скоте и видах на будущее, как того требовал обычай. Беседовали, пока готовили дастархан и заваривали чай. Но как только посторонние удалились, оба неожиданно примолкли, размышляя, как удобнее перейти к тому, ради чего они встретились друг с другом посреди ночи и степи.

— Я не угонял твоих верблюдов, — неожиданно сказал сердар. — Можешь — поверь, не можешь — не верь, но это так. Мне не нужна дешевая нажива, мне нужно, чтобы ты разгромил текинцев и чтобы я спас собственный народ.

— Я верю тебе, сердар.

— Млынова украли те, кто угонял верблюдов, генерал. Жители голых степей и зыбучих пустынь понимают, что русским не взять Геок-Тепе без верблюжьих караванов. Но мне надо, чтобы ты взял эту крепость как можно скорее, и потому мои люди завтра погонят тебе десять тысяч верблюдов.

— Я не смогу расплатиться с тобою мукой, сердар, — сказал Скобелев. — Мне надо кормить солдат, а каждый пуд груза я вожу через Каспийское море.

— Ты расплатишься тем, что разгромишь текинцев, генерал. — Тыкма уважительно — ровно на один глоток — налил зеленого чаю в пиалу Скобелева. — Понимаю, ты приехал потому, что очень беспокоишься за Млынова, а я очень ценю великую дружбу джигитов. Мои люди ищут твоего друга, но пока мне нечем тебя обрадовать.

— Ты думаешь, он жив?

— Его украли с огромным риском совсем не для того, чтобы где-то убить, — вздохнул сердар. — Однако лучше бы они убили его прямо на базаре, генерал.

— Ты полагаешь… — У Михаила Дмитриевича перехватило дыхание, и фразы он так и не закончил.

— Его пытают. — Тыкма вновь ровно на один глоток наполнил генеральскую пиалу. — Он может вытерпеть пытки?

— Пытки не может вытерпеть никто, — жестко сказал Скобелев. — И мы с тобой знаем это отлично. Ищи, сердар. Ты сам понимаешь, чем это грозит.

— Я думаю, что его прячут где-то в Герк-Тепе. Я поручу поиски женщинам: они свободно бродят по всей крепости.

— Хоть Богу, хоть дьяволу…

— Я и говорю: женщинам. В них это сочетается.

Оба помолчали, отхлебнули по глотку чаю. Потом сердар сказал, посчитав, видимо, разговор о Млынове законченным:

— В Геок-Тепе пришел караван с английским товаром. Тебе следует знать, что прислали англичане, генерал.

— Почему мне следует это знать? — буркнул Скобелев: он весь был в тяжелых думах о Млынове.

— Потому что они прислали скорострельные магазинки. Ровно шестьсот винтовок. Забыл их название…

— «Пибоди-Мартини»? — подсказал Михаил Дмитриевич.

— Да, так их называли. И патроны к ним.

— Опять — англичане, — вздохнул Скобелев.

Помолчали.

— Прости мою дерзость, великий гость, но скоро начнет светать, — осторожно напомнил сердар.

В последний раз глотнули чаю, и Михаил Дмитриевич поднялся. Протянул руку, и когда Тыкма уважительно, двумя ладонями пожал ее, сказал умоляюще:

— Спаси Млынова, сердар. Если ты спасешь его, я обещаю тебе орден и чин русского офицера.

3

Всю обратную дорогу генерал размышлял, что предпринять для того, чтобы помочь поискам Млынова поелику возможно. Сердар поступил правильно, поручив разведку женщинам: они наблюдательны, легко заводят нужные разговоры и умеют, в отличие от мужчин, слышать не только то, о чем говорит собеседник, но и то, о чем он думает. Но к людям сердара текинцы относятся с привычным недоверием, и было бы куда лучше, если бы в крепости этих недоверчивых на какое-то время стало меньше. Кроме того, неплохо показать противнику зубы: кочевники впечатлительны и импульсивны, и демонстрация может оказаться к месту. «Длинное ухо»[63] в лишенной иных связей пустынной стране разнесет весть во все стороны, и десяти тысячам обещанных верблюдов будет шагать куда спокойнее…

— Готовьте боевую рекогносцировку в направлении Геок-Тепе, — сказал он Гродекову тем же утром. — Пора посмотреть нашу строевую подготовку в деле, следовательно, без музыки, Николай Иванович, нам никак не обойтись.

— Какой из полковых оркестров?

— Оба, — Скобелев для убедительности показал два пальца. — Чтобы марши гремели, не замолкая.

До Бами, правда, добрались без маршей, но как только там собрался весь намеченный в рекогносцировку отряд, они загремели во всю мощь, лишь время от времени сменяя друг друга. Бравурная музыка далеко разносилась по притихшей степи, и вскоре вокруг марширующих рот стали появляться любопытствующие всадники. Правда, они держались в отдалении, не рискуя приближаться, но число их неуклонно увеличивалось.

— Меня настораживает эта масса конных зевак, — с некоторой озабоченностью сказал Гродеков.

— А меня — радует, — улыбнулся Скобелев. — Ротозеи — не воины, Николай Иванович. Пусть удивляются нашей строевой подготовке со всей своей непосредственностью!

— Их уже куда больше, чем нас, — осторожничал начальник штаба. — И с каждой минутой число их возрастает, что заметно даже без подсчета. Представьте, Михаил Дмитриевич, что среди этой любопытствующей конной толпы найдется азартный вожак. Тогда они навалятся на нас вслед за его кличем.

— Что ж, это вполне возможно, — подумав, сказал Скобелев. — Попробуем отпугнуть. Прикажите развернуть против ближайшей группы один ракетный станок.

— Всего один станок?

— Всего один. Я намереваюсь попугать их, а не схлестываться в ненужном нам сражении.

Боевой ракетный станок развернули быстро. Его командир — молоденький и очень старательный подпоручик с пушком на щеках — доложил с восторженной готовностью:

— Ракетный станок готов к ведению огня! Извольте указать цель, ваше превосходительство!

— Цель? — Михаил Дмитриевич тепло улыбнулся юношеской пылкости подпоручика. — Видишь левее конную группу текинцев?

— Так точно, — голос подпоручика заметно сник. — Далековато, ваше превосходительство. Разрешите усилить пусковой заряд?

— Командуй, как положено. В твоем деле тебе никакой генерал не указ.

— Слушаюсь!..

Ни Скобелев, ни его начальник штаба, ни кто-либо из старших офицеров не смотрели, что именно делает командир станка. Его этому учили, а потому все деликатно отвернулись, чтобы не смущать юного офицера.

— Готово, ваше превосходительство! Заряд усилен!

— Молодец, — сказал Скобелев. — Быстро управился. Наводи, куда указал, и стреляй. Ровно один залп.

— Фейерверкер… Пли!.. — невероятно громко заорал подпоручик, впервые в жизни отдавая боевую команду.

Все невольно рассмеялись, но смех застыл на устах. В то время, как все снаряженные ракеты взмыли в воздух, одна — лишь как-то странно подскочила на месте, свалилась на землю и завертелась, извергая грохот и пламя. И все замерли, поскольку вертелась она рядом со сложенными подле запасными ракетами. Через считанные мгновения должен был произойти взрыв не только этой неудачно пущенной ракеты, но и всего боевого запаса.

Первым опомнился Скобелев. Прыжком послав белого жеребца вперед, он накрыл его телом вертевшуюся ракету и поднял ноги, выдернув их из стремян. И тут же грохнул взрыв, но вся сила его пришлась в брюхо белого аргамака, подаренного Михаилу Дмитриевичу еще на Кавказе.

Скобелев спрыгнул с падающего жеребца, вынул револьвер и выстрелил коню в ухо. Никто еще не успел прийти в себя, онемело глядя на мертвую лошадь и глотая вонючий пороховой дым.

— Плохо ты еще стреляешь, — сказал Михаил Дмитриевич побелевшему от страха подпоручику. — Месяц учиться будешь. Каждый Божий день, сам экзамены приму. Ступай. Командира батареи ко мне.

Подскочил красный то ли от пережитого, то ли от азиатского солнца штабс-капитан.

— Командир ракетной батареи штабс-капитан Готовкин!

— Скверно готовил, — проворчал Скобелев. — Чуть беды не наделал и дареного коня загубил. Под арест, потом разберемся.

Ракеты не долетели до текинцев: то ли заряд был недостаточен, то ли отправленный на месячные стрельбы подпоручик задал неверный прицел. И все бы обошлось одним погибшим кавказским подарком, если бы от взрыва вдруг не понесла лошадь Баранова. Он этого не ожидал, не усидел в седле и вылетел, запутавшись ногой в стремени. Коня тут же перехватили, вывихнутую ногу адъютанта вправили, но Михаил Дмитриевич приказал ему отправляться в тыл.

— Доставить лично к доктору Гейфельдеру, — сказал он приготовившемуся сопровождать пострадавшего казачьему вахмистру. А Баранову сердито — не любил дурацких неожиданностей:

— Как очухаешься, свяжись с начальником тыла и выясни, когда начнут прибывать гелиографы[64]. В степи без них никак не обойтись, любого связного текинцы перехватят.

Ракетный залп привлек новых любознательных. Они, как правило, прибывали группами, но по-прежнему оставались на холмах, в отдалении, и атаковать вроде бы не собирались. Однако Гродеков счел необходимым обратить на это внимание Скобелева:

— Накапливаются, Михаил Дмитриевич.

— Атаковать они не собираются, — отозвался Скобелев, внимательно осмотрев конные толпы текинцев на возвышенностях. — Продолжать движение парадным маршем. Музыке не замолкать!

Вновь загремели марши, и колонны двинулись по степи четким строевым шагом. Михаил Дмитриевич оказался прав и в этот раз: текинцы и не пытались атаковать, продолжая с живейшим любопытством наблюдать за четким продвижением русских войск.

Перед вечером остановились на ночевку. Строго распределили роты, стараясь укрыть орудия пехотинцами, после ужина, как и полагалось, сыграли зорю, начало сна отметили зоревым пушечным выстрелом и, выставив усиленные секреты из казаков, приказали остальным спать.

Подъем был сыгран рано, с первыми проблесками зари. А после завтрака сразу же объявили построение, и роты прежним порядком зашагали по пустынной степи под громкие марши, старательно пряча заряженные орудия в центре каждой роты.

И вновь все возвышенности вокруг покрылись массой всадников в пестрых одеждах. Но и в это утро они не атаковали, продолжая наблюдать за продвижением русских войск.

— Какой-нибудь населенный пункт между нами и Геок-Тепе есть? — спросил Скобелев.

— Янги-кала, — ответил Гродеков. — Не исключено, что текинцы его хорошо укрепили.

— Вот это мы и проверим, — усмехнулся Михаил Дмитриевич. — Направление марша — Янги-кала!

Гродеков отдал команду, и ротные колонны развернулись, как на параде. Среди наблюдавших текинцев началось бурное движение, и они весьма быстро перестроились в угрожающий фронт.

— Кажется, нас собираются атаковать, — сказал Гродеков.

— Вы знаете, что делать, Николай Иванович, — усмехнулся Скобелев. — Продолжать движение, при атаках действовать, как на учениях к парадам. Предупредите оркестры, что именно от них должны отныне поступать команды.

Текинцы, до сей поры с наивным любопытством наблюдавшие за продвижением русских войск, сразу же изменили свое поведение, как только пехотные колонны свернули на направление, ведущее к Янги-кала — последнему населенному пункту перед Геок-Тепе. Михаил Дмитриевич предполагал, что именно так они и поступят при условии, что Янги-кала ими укреплена плохо или не укреплена вообще. Те восемь сотен пехотинцев, что были у него под рукой, никак не могли взять сколько-нибудь укрепленное селение — оттого текинцы и приняли единственно правильное решение: атаковать русских на марше.

Текинцы ринулись в стремительную конную атаку лавой, яростно что-то выкрикивая и размахивая шашками. Русские колонны спокойно продолжали движение им навстречу, четко, как на параде шагая под не умолкающие марши оркестров. Однако как только всадники приблизились на расстояние картечного огня, оркестры тут же замолчали, громко пропели трубы и роты остановились. Но лишь на время, которое понадобилось им, чтобы разомкнуться первым ротным шеренгам, открывая просвет для спрятанной артиллерии. И как только это произошло, орудия на руках сразу же были выдвинуты на линию огня. Один за другим прогремели два картечных выстрела, сбивших, смявших и расстроивших стремительную конную атаку противника. Текинцы развернули коней и бросились врассыпную, а ротные ряды, сделав шаг вперед, тут же сомкнулись, пряча орудия. Вновь грянули марши, и солдаты дружно шагнули вперед.

— Отлично, — удовлетворенно сказал Скобелев. — Продолжайте в том же духе и в том же направлении, Николай Иванович. А я тем временем объеду крепость. Со мною прошу следовать инженера Рутковского, двоих топографов по его усмотрению и… И десяток казаков.

— Десяток мало, Михаил Дмитриевич, — озабоченно заметил осторожный Гродеков. — Вам не уйти от текинцев, если они вздумают вас преследовать.

— Им не до меня, — улыбнулся Скобелев. — Они бросят все силы на вас, Николай Иванович, так что будьте к этому готовы.

— Вы поступаете весьма рискованно, Михаил Дмитриевич…

— Война — вообще довольно рискованное занятие. Готовы, Рутковский? За мной.

Шесть раз текинцы бросались в стремительные конные атаки. И шесть раз роты, как на ученьях, вовремя останавливались, размыкали строй, выкатывали пушки и встречали бешено орущих всадников картечным огнем в упор. В конце концов они поняли неуязвимость русских колонн, прекратили бессмысленные атаки, но продолжали держаться в отдалении, внимательно наблюдая за продвижением русских колонн. Гродеков предполагал, что текинцы дадут ему серьезный бой на подходе к Янги-кала, но, к его удивлению, противник сдал последний опорный пункт перед Геок-Тепе без единого выстрела.

К этому времени Скобелев вернулся, успев без особых помех объехать весь периметр крепости.

— Нас обстреляли дважды из одного орудия, — сказал он Гродекову. — И дали несколько ружейных залпов. Причем из Денгиль-Тепе. Судя по всему, стреляли из английских магазинок, патронов не жалели, но нам пришлось держаться на определенном расстоянии, и укрепления Денгиль-Тепе осмотреть не удалось. Придется нам хорошенько подумать, Николай Иванович.

4

Млынов очнулся от близкого артиллерийского выстрела. Осознать ничего не успел, потому что болело все. Раскалывалась голова, нестерпимо жгло левое ухо, горела от боли спина, но больше всего хотелось пить. И рот, и глотка пересохли настолько, что, казалось, вот-вот полопается кожа. Он ничего не мог вспомнить и, вероятно, так бы и не вспомнил, вновь провалившись в сухой горячий бред, если бы вскоре не расслышал второго выстрела. Странно, но именно он вернул ясность его сознанию. Капитан осторожно прикоснулся к ноющему левому уху, ощутил пальцами ком грязи вместо него и отчетливо вспомнил, как его ухо отсекли одним взмахом хорошо отточенного кинжала. И даже не перевязали, а жестоко били палками по спине, пока он полз к выходу.

Потом он, вероятно, потерял сознание, потому что никак не мог вспомнить, каким образом оказался в глухом глинобитном сарае, свет в который проникал лишь из редких выбоин под камышовой крышей. Но его, по счастью, бросили на левый бок, пыль залепила рану, и кровь теперь лишь сочилась сквозь липкую грязь. Ломило все тело, кружилась голова, мучительный сухой ком в горле не давал сосредоточиться, но он все же заставил себя сесть. А потом, скопив силы, исползал весь пол, но так и не нашел даже плошки с глотком воды.

И все же от того, что он двигался, ему стало несколько лучше. Во всяком случае, память, разорванная на куски провалами, когда он терял сознание, постепенно восстанавливалась, создавая более или менее цельную картину недавнего прошлого.

На него напали двое в тесном и пустынном переулке, когда он возвращался домой с базара. Вероятно, их было трое, если не больше, потому что внезапный удар по голове он получил сзади и сразу же потерял сознание. А очнулся от сухого удушья, из-за которого мучительно першило в горле. Пришел в себя в полной темноте, ощущая почему-то, что все его тело плавно раскачивается вдоль: голова-ноги, голова-ноги… Хотел шевельнуться, но не смог, и сразу сообразил, что крепко-накрепко перевязан веревками, плотно закутан в войлочную кошму и приторочен к верблюжьему боку. И плавно раскачивается в такт его равномерной корабельной походке. А кошма была старой, пропитанной многолетней пылью, с лысеющим ворсом. И эти частички ворса проникали в горло и легкие при каждом вздохе, вызывая мучительный кашель.

Тогда он вскоре вновь потерял сознание от боли в голове, недостатка воздуха и мучительного кашля. И пришел в себя только от воды, которую щедро выплеснули ему в лицо.

Он лежал на ковре в богато убранном шатре. Веревки, сплошь опутывающие тело, были разрезаны, и он осторожно пошевелил руками.

— Живого довезли!

Сказали на местном наречии, Млынов его понимал, но вида не подал. Прохрипел по-русски:

— Воды…

— Говори на нашем языке! — резко крикнули ему.

— Воды, — по-русски повторил он. — Умоляю…

— Дайте ему напиться, — сказал чей-то спокойный, очень уверенный голос.

Ему подали кувшин. Он с трудом сел — ломило все занемевшее тело, — взял кувшин в слабые дрожащие руки и жадно, всхлипывая, выпил его до дна. Только тогда огляделся, увидел вооруженных текинцев и сидящего поодаль на ковровой тахте нарядно одетого человека средних лет с аккуратно подстриженной бородкой. Он никогда не видел Коджар-Топас-хана, но сразу же сообразил, что это — он.

— Назови свое имя, — сказал хан.

Утолив мучительную жажду, Млынов уже ясно понял, что ему необходимо ни в коем случае не признаваться, что он понимает язык, на котором ему задают вопросы. И поэтому спросил по-прежнему по-русски, обведя всех удивленным взглядом:

— Где я?.. И почему здесь?.. Кто вы такие?

— Отвечай на нашем языке! — грубо крикнул ему рослый текинец в белоснежном тельпеке.

— Кто вы такие? — по-русски повторил Млынов. — Почему меня похитили?

— Назови свое имя, — все так же спокойно повторил хан.

— Что говорит этот важный господин? — Млынов изо всех сил демонстрировал беспокойство. — Мне нужен толмач, я не понимаю ни одного слова!

— Напрасно упрямишься, — вздохнул Коджар-Топас-хан. — Мы ведь знаем, кто ты такой. Нам нужно лишь твое признание.

— Я требую толмача!

— А для чего тебе толмач? — Топас-хан чуть раздвинул тонкие губы, обозначая улыбку. — Ты станешь моим личным гостем, если признаешься во всем.

— Я ничего не понимаю, о чем вы говорите! — капитан выкрикнул это, разыгрывая испуг. — Меня ударили по голове, связали, привезли сюда, но я ничего не знаю!

Текинцы тихо о чем-то посовещались, после чего хан спросил на довольно сносном русском языке, не переставая изображать улыбку:

— Мы знаем, кто ты такой. Ты — бывший толмач генерала Скобелева, ставший потом его адъютантом. Так почему ты приехал в наши края задолго до своего командира?

— Я никакой не адъютант, помилуйте, господин, — с максимальной искренностью ответил Млынов, для убедительности прижав руку к сердцу. — Я — купец Громов, я покупаю верблюдов по договоренностям с Астраханским…

— Лжешь, капитан Млынов, — брезгливо поморщился Коджар-Топас-хан. — Объясните ему, что ложь — непрощаемый позор для мужчины.

Он поднялся и вышел. И едва за ним опустился полог шалаша, как Млынова начали избивать в три пары кулаков…

Били, пока он не потерял сознание. Очнулся от свежего ночного воздуха: его куда-то волокли. Но очнулся всего на мгновение…

Окончательно пришел в себя в глинобитном сарае. Сил хватило, чтобы встать, осмотреться, проверить, заперта ли дверь с наружной стороны. Дверь оказалась запертой, но осматривался он не зря. В углу на связке камыша он обнаружил пару лепешек и кувшин воды. Есть не хотелось, но он заставил себя неторопливо разжевать черствые лепешки и только после этого с удовольствием напился воды.

В тот день его поволокли на допрос под вечер, когда было еще светло. Млынов стонал, изображая полное бессилие, но украдкой внимательно оглядывался по сторонам. Сарай, служивший местом его заключения, оказался рядом с внутренним, хорошо укрепленным фортом, и он понял, что это и есть Денгиль-Тепе, на оборону которого текинцы возлагали свои основные надежды. «Коли этим путем тащат, значит, живым не отпустят, — с горечью подумал он. — Значит, главное — не признаваться, что знаю их язык. Отвечать только по-русски, только по-русски…»

Коджар-Топас-хана на сей раз не было. Здоровенные текинцы вначале громко орали, всячески угрожая ему, но он упорно требовал толмача.

Тогда начали бить. На сей раз не кулаками, а плетями из грубого верблюжьего волоса. Грубые плети сдирали со спины кожу, грубый волос ломался при каждом ударе, части его застревали в ранах, что вызывало мучительный зуд. Он кричал и молил о пощаде, но кричал и молил только на русском языке.

Войдя в раж, текинцы кричали тоже, и как Млынову не было больно, он старался запоминать, что именно они выкрикивают, доведя себя до неистовства.

— Говори на нашем языке!..

— Сколько верблюдов у Гез-каглы?..

— Отвечай!..

Что-то они кричали еще, но он не запомнил. Вероятно, просто ругались, а ругань ему не к чему было запоминать. Главное прозвучало, и это главное он изо всех сил старался не забыть.

А накануне они окончательно озверели и после жестоких побоев одним ударом кинжала отрезали ему ухо. Он дико закричал от невыносимой боли, услышав в ответ смех.

— Завтра мы отрежем тебе палец на руке. И каждый день будем резать по одному пальцу, пока ты не признаешься, что говоришь на нашем языке.

Млынов потерял сознание, когда его еще волокли в место его заточения. Но сейчас то ли от близких артиллерийских выстрелов, то ли от того, что острая боль унялась, окончательно пришел в себя. И сразу возникло чувство, что он должен непременно что-то вспомнить. Что-то очень важное, какую-то фразу, случайно сорвавшуюся с языка… А вспоминалось с трудом, потому что сил почти не было, а боль была. Но он заставлял себя забыть о боли, и это почти удалось, когда деревянная дверь внезапно приоткрылась, и в щель быстро скользнула маленькая юркая фигурка.

— Господин, ты жив? Не бойся меня, я вечно буду благословлять твою щедрость. Ты купил мою маленькую дочь, мою Кенжегюль, и отдал ее мне…

Голова его была занята поисками иных воспоминаний, и поначалу он даже решил, что и это неожиданное посещение всего лишь очередная проверка, потому что молодая женщина говорила по-туркменски, а потому ответил нейтрально, просто повторив имя:

— Кенжегюль.

— Да, да, мой господин, так зовут спасенную тобой мою девочку. Но тебя непременно убьют, если ты не уйдешь к своему племени.

— Мое племя далеко.

Он впервые ответил на языке, знание которого выбивали из него столь жестоко и планомерно. Но хотелось верить, что еще есть возможность спастись, есть шанс. Может быть, последний, и он рискнул.

— Русские совсем рядом, все джигиты ускакали из крепости. Надень женский халат и накидку и иди к северным воротам. За ними тебя ожидает лошадь…

Она говорила быстро, и что-то в ее тоне убеждало, что она не обманывает его. Поэтому Млынов, более уже ни о чем не спрашивая, накинул старый халат и глухую длинную накидку и выскользнул за дверь сарая вслед за женщиной.

— Иди к северным воротам, — торопливо сказала она. — Не беги, но и не задерживайся.

Бежать Млынов не мог, а задерживаться не собирался. Во дворе крепости суетилось много народа, но в основном это были старики, женщины да дети. Юная спасительница его тут же затерялась среди них, успев на прощанье показать, куда ему следует идти, и он пошел.

Стражи у распахнутых настежь ворот не было. Млынов миновал их и сразу же увидел худую рабочую лошадь с понуро опущенной головой, которую держала под уздцы старуха, прячущая лицо. Она молча передала ему поводья и сразу же ушла в крепость. А Млынов кое-как взгромоздился на коня, стукнул его под живот каблуками башмаков, и старая лошадь покорно затрусила в степь.

Это была свобода, точнее — слабый ее ветерок, в постоянство которого капитан еще боялся поверить. Но конь неторопливо шел размеренной рысью, покорно слушался поводьев и вскоре перевалил небольшую возвышенность. Стена крепости еще была видна, но Млынов все же остановился, чтобы определиться, в каком направлении ему следует ехать далее.

Шумы крепостного двора здесь не мешали вслушиваться, и Млынов впервые различил дикие крики атакующих текинцев и четкие, слаженные ружейные залпы отбивающихся солдат. Там шел бой, там были свои, и он погнал свою клячу напрямик.

Ему удалось миновать изрядный кусок пустынной степи, когда случайная пуля попала в лошадь. Она удержалась на ногах, зашаталась, и Млынов успел спрыгнуть на землю. Но был еще слишком слаб, не устояв, упал и просто поторопился отползти подальше, чтобы не попасть под бьющуюся в агонии клячу. Вжавшись в землю, дождался, когда она перестанет кричать и дергаться, поднялся и, пригибаясь, побрел в ту сторону, где слышались далекие звуки боя.

Но все шумы скоро кончились. Он не знал, чем завершилась атака, где сейчас находятся свои, где — чужие, и, чтобы не рисковать, кое-как спрятался в первой же подходящей низинке. Переждал, пока солнце не скроется за горизонтом, и только тогда побрел на запад. На последние отсветы затухающей зари.

Мучительно болело избитое тело, его шатало от голода и внезапных приступов боли, но беспощаднее всего мучила жажда. Он брел только по ночам, от заката до рассвета, ориентируясь по последним солнечным отблескам и Полярной звезде. Шатался, падал, вставал, шел и снова падал, пока окончательно не растерял всех сил. Тогда он приказал себе ползти. И полз каждую ночь. Строго на запад.

Через четыре дня после бегства из крепости Геок-Тепе на капитана Млынова случайно наткнулся казачий дозор.

1

Баранов с трудом добрался до ближайшего телеграфного поста. Ныла кое-как вправленная после вывиха нога, сильно болело плечо, на которое он умудрился упасть, пытаясь сдержать перепуганную внезапным взрывом лошадь. Конечно, следовало потерпеть, доехать до какого-нибудь лазарета, но Скобелев приказал вначале справиться о гелиографах, а уж потом заниматься собственной ногой. Правда, что-то там говорилось о докторе Гейфельдере, но адъютант велел везти его на телеграфную станцию. Боевой приказ был куда существеннее его личного самочувствия, и Баранов терпел, стиснув зубы.

Казаки на руках внесли его в домик, где располагался телеграф, и тотчас же ускакали назад. Молоденький телеграфист предложил было тотчас же вызвать лекаря, но Баранов приказал сначала связаться со штабом.

Непроизвольно раскачиваясь от ноющей боли, он тупо смотрел на бегущую телеграфную ленту. Это продолжалось довольно долго, потому что телеграфист вначале сделал запрос, а потом терпеливо ждал ответа. Изредка поглядывая на страдающего адъютанта, он не решался ни о чем его расспрашивать, а когда наконец собрался с духом, аппарат застучал, выталкивая ленту с ответом.

— Первая партия гелиографов в количестве пяти установок прибыла в Красноводск. Днями ожидаем остальные.

— Передай, чтобы немедленно переправили в Бами.

— Сейчас, сейчас…

Телеграфист произнес это с некоторой растерянностью, потому что лента продолжала ползти без его запроса.

— Что там еще? — с раздражением спросил Баранов.

Нога ныла куда сильнее, чем прежде. То ли ее растрясло при скачке, то ли не слишком туго перевязали, оказывая спешно первую помощь.

— Запрашивают, кто подписал запрос о гелиографах, — доложил телеграфист.

— Спохватились… Передай, что запрос делал личный адъютант генерала Скобелева по его устному распоряжению.

— Будет исполнено, — телеграфист бойко застучал ключом.

Некоторое время он молча занимался своим делом, читал прибывающие телеграммы, отстукивал ответы. Потом сказал с удивлением:

— Доктор Гейфельдер велел вам ждать здесь. Он срочно выезжает.

— Что-нибудь случилось?

— Не знаю. — Телеграфист помолчал. — У вас нога болит?

— Болит…

— Позвольте помочь, — телеграфист осторожно разбинтовал ногу. — Сильно она опухла. Не шевелите ею, я ванночку сделаю.

Баранов покорно ждал, пока юный телеграфист нагреет воду, пока сам осторожно опустит распухшую ногу в тазик.

— Бабушка так делала, — пояснил он. — Легче?

— Легче, — Баранов впервые улыбнулся. — Ныть перестает.

— Тепло — главное дело…

Доктор Гейфельдер выглядел очень расстроенным. Молча осмотрел пострадавшего Баранова, определил, что кроме вывиха у него сломано ребро, похвалил за теплую ванну телеграфиста. И тут же под каким-то предлогом выслал его из помещения.

— Большое горе, Баранов, — тихо сказал он. — На центральную станцию пришла телеграмма с уведомлением, что матушка Михаила Дмитриевича Ольга Николаевна Скобелева внезапно скончалась.

— Как?! — ахнул адъютант.

— Как именно, в телеграмме не указано. — Гейфельдер помолчал. — Придется мне в Бами скакать, иного выхода нет. Постороннему такое известие не поручишь, а вам от верховой езды пока следует воздерживаться. Помалкивайте да полеживайте, а я поскакал.

— Один?

— Со мною — десяток казаков. На обратном пути захвачу вас.

Внезапно застрекотал телеграфный аппарат. Доктор метнулся к дверям, позвал телеграфиста.

— Какого-то Млынова в степи нашли, — сказал телеграфист, прочитав ленту. — Еле живого, как сообщают.

— Млынова? — встрепенулся Баранов. — Какого Млынова? Бывшего капитана?

— Именно так, — сказал телеграфист, сверившись с лентой. — Еле живой, как сказано.

— Где он? — спросил доктор.

— В Бами.

— Как раз туда еду, — Гейфельдер пожал руку Баранову, еще раз тяжело вздохнул, кивнул телеграфисту и вышел.

2

Доктор Гейфельдер быстро добрался до Бами, хотя быстрота эта в известной степени была кажущейся. Он все время думал, как, в какой форме и когда именно сообщить Скобелеву о кончине матушки, отлично представляя себе, насколько это внезапное известие потрясет Михаила Дмитриевича. Он знал особую любовь Скобелева к Ольге Николаевне, как знал и то, насколько эмоционален был Михаил Дмитриевич, тяжко, а порою и непредсказуемо переживая внезапные удары судьбы. Об ударах этих, которые сыпались на Скобелева с особой частотой в последнее время, доктор был достаточно осведомлен и очень опасался душевного срыва Михаила Дмитриевича накануне решающих сражений с текинцами.

Знал он и о том, что значил для Скобелева таинственно пропавший Млынов. Его внезапное спасение могло стать тем лекарством, которое способно было поддержать Михаила Дмитриевича при известии о последней трагедии, вернуть ему силы и веру, что не все еще потеряно, что еще есть смысл бороться и жить. И поэтому, прибыв в Бами, приказал сначала доставить его в лазарет.

Он нашел Млынова в сознании, но сознании горячечном, путанном и весьма нелогичном. Измотанный потерей крови, побоями, усталостью и жаждой капитан стремился рассказать о чем-то важном, но Гейфельдер не знал, как подойти к этому важному, а Млынов путал бред с явью, и выстроить сколько-нибудь логичную беседу им так и не удалось. Доктор расспрашивал о самочувствии и жалобах, а капитан мучился, что никак не может сказать главного.

— Верблюды. Они спрашивали о верблюдах.

— Позвольте я осмотрю вас.

— Я не сознался, что понимаю местные наречия, но они точно знали, кто я такой. Откуда они это знали?

— Извольте повернуться на спину, капитан.

— Потом, доктор, потом. Южный фас Денгиль-Тепе весь в трещинах. Его строили торопливо, бить надо там…

— Необходимо обработать ваши раны…

— Меня спасла мать той девочки, Михаил Дмитриевич знает, о ком я говорю. Девочку зовут Кенжегюль. Передайте Скобелеву. Непременно передайте Скобелеву.

— Я вынужден отправить вас в Кавказский госпиталь.

— Дословно передайте Скобелеву. Южный фас…

Млынов замолчал на полуфразе, вдруг потеряв сознание. Распорядившись обработать его раны и немедленно, первым же кораблем отправить капитана на Кавказ, Гейфельдер наконец-таки освободился и поспешил в штаб, где, как ему сказали, Михаил Дмитриевич проводил командное совещание.

Он еще не продумал, как именно начнет готовить Скобелева к трагическому известию, но рассчитывал, что успеет подготовиться, ожидая, пока кончится совещание. Но доктора знали не только как основного и многоопытного врача, но и как близкого друга Михаила Дмитриевича, поэтому двери совещательной комнаты тут же перед ним и распахнулись.

— Проходите, доктор. Это ведь касается и вашей службы.

Гейфельдер вошел и скромно присел в сторонке. У прикрепленной к стене топографической схемы стоял инженер Рутковский, докладывая обстановку. Скобелев сидел спиной к доктору, а потому и не заметил его.

— Крепость представляет собою неправильный четырехугольник, обнесенный стенами со всех сторон. Стены земляные, вышиною от двух до трех сажен, толщиною в основании до пяти, а поверху — от трех до четырех саженей. Крепость обнесена рвом по всему периметру от трех до девяти футов глубины при ширине до двенадцати футов. Местность вокруг крепости низменная, легко просматриваемая, особенно если учесть форт Денгиль-Тепе, высота которого ориентировочно до семи сажен.

— Ускоренная осада, — сказал Михаил Дмитриевич. — Солдатам зарыться в землю до двух сажен. Какие соображения будут у господ офицеров?

С этими словами он обернулся и впервые заметил доктора. Кивнул ему, улыбнулся, а Гейфельдер, припомнив рассказ Млынова, сказал вдруг:

— Южный фас форта Денгиль-Тепе весь в глубоких трещинах. По-видимому, строили второпях.

— Вы стали разбираться в особенностях фортификации, доктор? — усмехнулся Скобелев. — Приятно слышать. Откуда же у вас эти сведения?

— От капитана Млынова.

— Господа офицеры, получасовой перерыв, — тут же распорядился Михаил Дмитриевич. — Подумайте об идее ускоренной осады, когда будете перекуривать.

Дождался, пока все вышли, подсел к Гейфельдеру:

— Значит, он спасся?

— Я нашел его в Бами, в лазарете. Однако он весьма ослабел, не исключаю возможность гангрены, а посему я распорядился немедленно отправить капитана на Кавказ.

— Что он еще просил мне передать?

— Они интересовались количеством верблюдов. И еще — странная фраза — Млынов убежден, что о каком-то человеке в ярко-малиновом халате текинцы ничего не знают.

— Прекрасные сведения, — улыбнулся Скобелев. — Не припоминаете ли чего-либо еще, доктор?

— Какая-то девочка. Кажется, ее зовут Кенжегюль. Ее мать спасла капитана.

— Кенжегюль, — повторил Михаил Дмитриевич, вероятно для того, чтобы запомнить. — Коли это все, то я приглашу офицеров…

— Увы, это не все, Михаил Дмитриевич, — с горечью сказал Гейфельдер. — Я привез горестные новости.

— Горестные?

— Пришла телеграмма, Михаил Дмитриевич, — доктор нервно потер ладони. — В ней сказано… В ней сообщается о кончине вашей матушки Ольги Николаевны.

— Кончине?.. — с какой-то удивленной недоверчивостью переспросил Скобелев.

— Примите мои соболезнования, дорогой Михаил Дмитриевич…

— Скоропостижно? Несчастный случай?

— Подробности в телеграмме не сообщаются.

— Она же никогда ни на что не жаловалась…

В комнату начали возвращаться офицеры. Скобелев резко поднялся:

— Благодарю вас.

Прошел к заваленному картами столу, поворошил бумаги, не поднимая головы. Сказал вдруг:

— Прощения прошу, доктор рекомендует трехдневный отпуск. Продолжим по окончанию оного.

И стремительно вышел.

3

Скобелев сразу же выехал в свой особняк под Кизыл-Арватом, взяв с собою только денщика Анджея Круковского. Анджей был сдержан и молчалив, а главное — он хорошо знал Ольгу Николаевну, и в этом молчании было некое единение. Он спрашивал только в том случае, если требовались уточнения, и без приглашения никогда не входил. Молча накрыл стол к ужину по приезде и, поклонившись, пошел к выходу.

— Останься, — вздохнул Михаил Дмитриевич. — Матушку помянем.

— Рано, Михаил Дмитриевич, — тихо сказал Круковский. — Надо подтверждения обождать.

— Ну, так просто вместе перекусим.

Анджей сел к столу, но ни у денщика, ни у генерала не лез кусок в горло, хотя они порядком проголодались. Кое-как и кое-чем перекусили, Круковский убрал со стола и удалился, а Михаил Дмитриевич остался наедине со своими думами.

Сказать, что он любил матушку больше, чем отца, было бы и просто и неверно. Он боготворил ее, равно как и она — его, и никакие параллели здесь были неуместны. Фотографию Ольги Николаевны Скобелев с собою не захватил, поскольку считал это почему-то дурной приметой, а тем вечером пожалел об этом, потому что уж очень ему хотелось увидеть ее лицо. Он пытался вызвать его в своей памяти, но ничего не получалось, и он мучился, пытаясь читать и не воспринимая ни строчки даже из своего любимого Лермонтова.

Лег он довольно поздно, боясь, что начнет долго и напрасно вертеться в постели, призывая сон. Так оно и случилось, несмотря на то, что он порядком устал в тот день. И лишь под утро он заснул, надеясь увидеть матушку во сне. А на заре проснулся, потому что ему приснилась-таки матушка, но — в гробу. И почему-то белом…

«Не зря я место указал, куда положить меня, — с горечью подумал он. — Там теперь и ляжем, все трое. Последние Скобелевы… А она так мечтала скобелят понянчить…»

К завтраку пришел Гродеков. Дел у него особых не было, но, беспокоясь за Скобелева, он их придумал на ходу:

— Чем войскам заниматься в ваше отсутствие, Михаил Дмитриевич? Может быть, провести еще одну рекогносцировку?

— Не к чему, — буркнул Скобелев. — На передовой пора в землю зарываться, а в тылу… — Он на миг задумался. — В тылу железной дорогой займитесь, Николай Иванович. Сколько верст они освоили?

— Двадцать две с половиной.

— К январю должны проложить путь до Бами.

— У них маловато сил, Михаил Дмитриевич, для такого рывка.

— Отрядите к ним всех праздношатающихся и дайте разрешение нанять местных рабочих. Оплату казна гарантирует. И торопите их, торопите. Удивить — значит победить.

Сейчас исполнительный, точный и весьма заботливый начальник штаба раздражал Скобелева. Он ждал телеграммы с подробностями о смерти матушки, надеялся, что она вот-вот придет и что принесет ее доктор Гейфельдер. Николай Иванович это понял, тотчас же раскланялся, и Михаил Дмитриевич вновь остался со своими думами и ожиданиями.

Гейфельдер появился уже после обеда, и по его лицу Скобелев понял, что телеграмма пришла. Спросил отрывисто:

— Какова же причина?

Доктор растерянно развел руками:

— Трагическая, Михаил Дмитриевич.

— Что в ней?

— Ваша матушка в сопровождении директора госпиталя госпожи Смоляковой, своей служанки, офицера Петрова и унтер-офицера Иванова выехала в Румелию, имея с собою более восьми тысяч фунтов стерлингов для передачи детским приютам. Ей предлагали жандармский конвой, но она от него отказалась.

— Узнаю матушку, — невесело усмехнулся Скобелев.

— При пересечении границы с Восточной Румелией к ним присоединился поручик Николай Узатис. Было очень жарко, и он предложил Ольге Николаевне продолжить путешествие, когда спадет жара, обещая сопровождать ее. Кортеж покинул Филиппополь уже к вечеру, а в половине девятого на них из засады напали вооруженные грабители.

— Матушка погибла в перестрелке?

— Ее зарубил саблей Узатис, — помолчав, тихо сказал Гейфельдер. — Убиты были все, но раненому унтеру Иванову удалось добраться до города. Была тут же организована погоня, грабителей настигли быстро, расстреляв на месте, поскольку они оказывали сопротивление. Узатис застрелился сразу же при появлении жандармов.

Михаил Дмитриевич тяжело опустился на стул. Он глядел прямо перед собою, не замечая, что слезы, скатываясь по бакенбардам, падают на страницы раскрытого томика Лермонтова. Доктор с состраданием глядел на него, не решаясь заговорить, и так продолжалось довольно долго. Потом Скобелев достал платок, отер лицо, с удивлением обнаружил, что платок стал мокрым, и поднял на Гейфельдера тяжелый отсутствующий взгляд.

— Благодарю вас, доктор.

— Я ничем не могу вам помочь, Михаил Дмитриевич? Может быть, успокоительное…

— Не беспокойтесь, дорогой друг, я не застрелюсь. Во-первых, я еще не исполнил повеления Государя, а во-вторых, фельдмаршала в России жалуют только по достижении сорокалетнего возраста. А видеть меня фельдмаршалом — матушкина мечта.

Он пожал доктору руку, еще раз поблагодарил и проводил до выхода. А вернувшись, позвал денщика.

— Ну, теперь-то нам с тобой можно выпить за упокой матушки моей Ольги Николаевны?

Анджей отрицательно покачал головой:

— Только по преданию останков ее земле.

Скобелев грустно усмехнулся:

— Спасибо тебе, Анджей. Матушка тоже всегда так считала.

Денщик поклонился, направился к двери.

— Погоди, — вздохнул Михаил Дмитриевич. — И сядь, чего застыл, как столб?

Круковский осторожно и молча присел на краешек дивана, аккуратно сложил руки на коленях.

— Помнишь историю со шпагой? Ударил я тебя тогда, до сей поры простить себе не могу.

— Чего сгоряча не случается, — тихо сказал Анджей.

— Может, Узатис мстил ей за тот позор, а? Почему саблей зарубил, почему не пристрелил просто? Матушка же тогда меня упросила дело против него из следствия отозвать. Ответственность за него чувствовала, сын подруги юных лет, юных мечтаний… — Скобелев помолчал, грустно усмехнулся. — Она женить меня мечтала, внуков понянчить.

Михаил Дмитриевич горестно покачал головой и тяжело вздохнул. Поскольку молчание затягивалось, стало нависать и требовать хоть какой-то разрядки, денщик осторожно кашлянул в кулак и тихо сказал:

— Мечта покойной Ольги Николаевны теперь вроде как воля ее, Михаил Дмитриевич. Последняя воля.

— Поздно мне семью заводить.

— Так вам ведь и сорока-то еще нет, — Круковский позволил себе ободряюще улыбнуться. — Всего-то на три года старше меня.

— А что? — Скобелев вдруг расправил ссутуленную спину, картинно подкрутил ус. — Вот ужо утихомирю текинцев, наведу здесь порядок, железную дорогу хотя бы до Ашхабада дотащу, а там и… А? Как считаешь?

— То так, Михаил Дмитриевич.

— Тогда давай по рюмке за это дело…

— Нет, — твердо сказал Круковский и встал. — До погребения матушки вашей грех это, ваше высокопревосходительство. Грех.

И, поклонившись, вышел.

4

Все эти три оговоренных дня Скобелева со службой не тревожили. Правда, ежедневно под благовидным предлогом заглядывал доктор Гейфельдер. Выпивал пару стаканов чаю, рассказывал о новостях и уходил, не расспрашивая Михаила Дмитриевича о самочувствии, за что генерал был ему весьма благодарен. Но в третий день, когда истекал объявленный генералом отпуск, приказал Гродекову утром к нему явиться.

Николай Иванович явился и не слишком рано, и не слишком поздно. Доложил, что войска заканчивают траншейный пояс вокруг Геок-Тепе, что текинцы смеются на стенах, выкрикивая, что русские закапываются со страху; сказал, что дорога строится, и господа инженеры обещают к началу будущего года пустить поезда до Вами.

— Поступило пока только три гелиографических установки, — сообщил он в конце.

— Мало, — сказал Скобелев. — Мне надо минимум пять: три — для связи с атакующими колоннами, одна — при штабе, и одна — в тылу. Будем ждать, время терпит. Без железной дороги до Бами текинцы будут беспрестанно атаковать наши караваны, а людей терять без толку — грешно, Николай Иванович. Государь дал мне два года для замирения края. Я здесь займусь дорогой, а вы прикажите, чтобы рыли вторую траншейную параллель.

— Слушаюсь, Михаил Дмитриевич.

— Еще вопросы?

— Слухи, — улыбнулся Гродеков. — Местные милицейские отряды, приглядывающие за северной границей, донесли, что со стороны Мангышлака движется вооруженный отряд.

— Откуда же он мог взяться? — удивился Скобелев.

— Думаю, напутали что-то. Послал сотню казаков с толковым офицером.

— Сообщите мне, как только появится ясность.

На следующий день Михаил Дмитриевич приступил к исполнению обязанностей, не выезжая к Геок-Тепе. Там солдаты по-прежнему зарывались в сухую землю под веселый гогот наблюдавших за ними текинцев, шла обычная дозорная служба, а здесь, в тылу, продолжалось строительство железной дороги, без которой Скобелев и думать не желал о штурме. Текинские воины славились внезапными кавалерийскими наскоками, что могло не только оторвать казачьи отряды от дозорной службы, отдав стратегическое пространство противнику, но и поставить само снабжение под серьезную угрозу срыва. Дорога прокладывалась успешно, по версте в день при трехсменной работе, и Скобелев верил путейским инженерам, что они успеют дотащить ветку до Бами к концу года. Текинцы группами и в одиночку ежедневно наблюдали за ходом строительства с соседних возвышенностей, но не мешали, отходя без боя, как только казаки направлялись в их сторону.

— Удивляются, — говорили строители.

— Удивить — значит победить, — неизменно отвечал Скобелев.

Известий о таинственном отряде, идущем через солончаковые степи от Мангышлака, пока не поступало, но Михаил Дмитриевич полагал, что местные милицейские дозоры обнаружили очередное кочевье, перегонявшие стада на более кормные земли, и не беспокоился по этому поводу. Никаких сколько-нибудь значительных русских войск там попросту не было, исключая немногочисленный гарнизон, оставленный для порядка со времен его перехода через эти места на Хиву под командованием тогда еще полковника Ломакина.

Однако через три дня, под вечер, когда Михаил Дмитриевич по привычке занимался записью завтрашних неотложных дел, вошел улыбающийся Круковский:

— К вам гость пожаловал, Михаил Дмитриевич.

— Кто?

— Желанный.

— Проси.

Скобелев был в домашнем халате, но переодеваться не стал, поскольку ни более высокое начальство, ни тем паче дама посетить в этих местах его не могли. Лишь прикрыл записную книжку. Вошел осунувшийся, усталый, с дочерна обгоревшим лицом полковник Куропаткин.

— Кажется, вы нас не ждали, Михаил Дмитриевич?

— Алеша! — Скобелев вскочил, бросился к Алексею Николаевичу, обнял его. — Друг ты мой дорогой! Какими судьбами?

— Собственным непослушанием и вовремя испрошенным отпуском — в ваше распоряжение.

— Так это твой отряд, по слухам, из Мангышлака идет?

— Уже пришел. Отставших нет, погибших тоже. Правда, трое в лазарете с тепловыми ударами.

— Но как, как? Войско-то где взял?

— В основном в форту Александровском. Они там обленились от безделья, вот я их и подобрал. А с Кавказа добровольцев-офицеров кликнул. И что вы думаете? От желающих отбоя не было.

— Голоден? Вижу, вижу. Анджей, ужин и… И водки, если позволишь. Ради такого случая грех не выпить.

— Командует почище Млынова? — улыбнулся Куропаткин.

— Матушка у меня померла, Алеша, — вздохнул Скобелев. — Хотел помянуть, а Анджей говорит: нельзя, мол, пока земле не предана.

— Слышал о кончине Ольги Николаевны, слышал. Примите мои…

— Все чохом и приму, — Михаил Дмитриевич еще раз вздохнул. — И батюшка Богу душу отдал, и Макгахан, и князь Насекин с тоски пулю в голову себе пустил. Редеет круг друзей, Алеша, редеет. Млынова еле-еле из текинского плена спасти удалось. Ухо ему там отрезали, пытали. Пришлось на Кавказ лечиться отправить.

Круковский быстро накрыл на стол и удалился, пожелав приятного аппетита. После первой же рюмки Куропаткин столь яростно навалился на еду, что Михаил Дмитриевич улыбнулся:

— Тяжелый был переход?

— Трудный. Я верблюдов сознательно не взял: медлительны уж очень. Рассчитал путь от колодца до колодца — получилось, что на двух отрезках придется сделать не менее пятидесяти верст в сутки. Приказал заранее сварить мясо, выдать сухим пайком из расчета одного привала в самую жару. Только так и удалось пройти восемьсот верст за восемнадцать дней и практически без потерь.

— Рискованно, полковник.

— К штурму опоздать боялся, — улыбнулся Алексей Николаевич. — А приехав, с удивлением узнал, что штурм-то у вас — ползучий.

— Ползучий, — вздохнув, согласился Скобелев.

— Ну, объясните мне, почему вы не перекрыли хотя бы пути к основным колодцам?

— Кажется, навоевался я вдосталь, Алексей Николаевич. У текинцев в крепости — женщины, дети, старики. За Тыкма-сердаром, к примеру, свыше трех тысяч кибиток последовало, голодали, девочек собственных в гаремы продавали: Млынов мне рассказывал. Как же звали ее?.. Кенжегюль, вспомнил!

— Тыкма-сердар — искатель счастья, корсар пустыни. Такому доверять можно только с хорошей оглядкой.

— Сердар Млынова моего спас, — строго сказал Скобелев. — И мне сообщил о Геок-Тепе весьма любопытные сведения, я тебе об этом непременно расскажу. Ну, а если в целом… Как бы тебе сказать? Текинцы ведь свою землю защищают, свои кочевья, свои семьи, скот, уклад жизни.

— Ну, а если снова поднимутся свой уклад защищать?

— Вряд ли, — усмехнулся Михаил Дмитриевич. — Если бы ты видел, с каким детским любопытством они за строительством железной дороги наблюдают, ты бы яснее понял, о чем я говорю. Паровоз в этих местах мне куда мощнее любой артиллерии показался. Он цивилизацию им привезет, товары, гарантию, что детишек во время очередной бескормицы продавать не придется. И, представь себе, они это как-то по-своему понимают.

— Понимать, может быть, и понимают, но Геок-Тепе без боя тем не менее не сдадут, Михаил Дмитриевич.

— Не сдадут, — согласился Скобелев. — Тут без штурма не обойдешься, и ты подоспел своевременно, Алексей Николаевич. Основа их обороны — насыпной форт Денгиль-Тепе. Он господствует над местностью, взять его необходимо, и брать будешь ты.

— Польщен доверием, Михаил Дмитриевич.

— Млынов говорил, что стена южного фаса в больших трещинах. Видимо, и строили второпях, и время года выбрали не очень удачно. Там сосредоточена вся их артиллерия — пушки три, от силы четыре. Постарайся засечь их и расстрелять амбразуры еще до штурма. Я тебе ради этого лучшую свою батарею отдам.

— Постараюсь. Время штурма наметили? Хотя бы ориентировочно?

— Время штурма теперь техника определяет, — улыбнулся Скобелев. — Как только путейцы регулярные составы на Бами пустят, так и начнем часы считать.

5

Уже на следующий день полковник Куропаткин, так и не успев толком отдохнуть после восьмисотверстного броска через безводные степи, получил приказание принять под свое командование правый фланг русских войск, осадивших Геок-Тепе. Войска умело зарылись в землю, но расположение их Алексею Николаевичу не понравилось: они стояли в низине, холм Денгиль-Тепе господствовал над всем их расположением, и вопрос о секторах обстрелов его орудий оказался весьма существенным. Куропаткин вместе с командиром приданной батареи и толковым топографом четыре дня гарцевал в непосредственной близости от крепости, пока дождался первых обстрелов. Обстрелы не принесли никаких потерь, но велись лишь из двух орудий, амбразуры и сектора которых опытные офицеры и засекли и занесли на артиллерийские карточки.

— Разворотишь их в первую очередь, — сказал полковник командиру батареи.

— Разворотить — не вопрос, господин полковник. Вопрос, куда нацелены остальные два орудия.

— Прикажу казакам повертеться, а ты — поглядывай.

На том и закончился тогда разговор, а спустя трое суток к Алексею Николаевичу доставили перебежчика.

— Требовал, чтобы к самому что ни на есть большому начальнику его доставить, — доложил сопровождавший перебежчика немолодой казак.

— По-русски настаивал?

— По-нашему. Понимает.

— Выйди.

Дождался, когда казак вышел, спросил перебежчика:

— Что ты хотел мне сказать?

Вместо ответа туркмен полез в складки порядком потрепанного халата, достал лоскут ярко-малинового цвета и молча протянул его полковнику.

— Проверяешь? — усмехнулся Куропаткин. — Знаю, кто ходит в этом замечательном халате. Ты — джигит Тыкма-сердара?

Перебежчик молча кивнул головой.

— Что он велел мне передать?

— Тыкма-сердар получил приказ атаковать ваши позиции во вторую ночь новолуния.

— В конном строю?

— Без ружей. Поэтому он просит стрелять залпами в воздух. Он прекратит налет после второго залпа, не доскакав до окопов.

— Это — серьезное решение, джигит. Я должен согласовать его с моим начальником.

Джигит пожал плечами:

— Поэтому я здесь. До новолуния еще четыре дня.

— Тебя отведут в отдельное помещение. Ты получишь хорошую еду, вдосталь зеленого чая, но часовой не пустит тебя дальше порога.

Туркмен молча поклонился.

Определив перебежчика под почетный арест, Куропаткин сам помчался к Скобелеву. Он не верил Тыкма-сердару еще со времен взятия Коканда, но последнее слово принадлежало Михаилу Дмитриевичу.

— Что думает начальник штаба? — спросил Скобелев.

— За первой траншеей отрыта вторая, — сказал, основательно подумав, Гродеков. — Она полного профиля, солдатских голов никто не увидит. Тем более в новолуние. Вторая траншея и будет стрелять в воздух, а первая встретит их залпом в упор, если сердар вздумает пошутить с нами.

— Так и сделаем. — Михаил Дмитриевич помолчал, усмехнулся. — Я почему-то верю сердару, но вы, Николай Иванович, правы. Предусмотрительность не помешает.

К запланированной предусмотрительности прибегать не пришлось, поскольку Тыкма-сердар повернул вспять после оговоренных двух залпов в воздух. Но война есть война, и случай на ней не такой уж редкий гость. Задумав попугать русских лобовой атакой, Коджар-Топас-хан решил ею не ограничиваться и, не поставив в известность Тыкма-сердара, бросил в обход правого фланга русских войск две тысячи собственных джигитов одновременно с налетом сердара. Вынеслись они из крепости в черной мгле южной безлунной ночи через северные ворота, топот и дикие крики атакующих туркмен заглушили все шумы их собственного налета на позиции, где их никто не ждал, и результатом Топас-хан мог быть вполне доволен. Его конники смяли весь правый фланг и не ожидавших ничего подобного солдат из батальона Апшеронского полка, убили троих, ранили еще нескольких оплошавших и, что самое обидное, захватили знамя батальона и пушку у растерявшихся артиллеристов.

— Позор, апшеронцы, — сурово сказал Скобелев, лично прибывший в расположение потрепанного батальона. — Командир батальона и командир батареи объявляются под арестом до тех пор, пока вам, солдаты, не удастся спасти их честь. Сумеете вернуть знамя и пушку — сниму арест и забуду о сем конфузе. Не сумеете — отдам ваших командиров под суд офицерской чести. Судьба их — в ваших руках.

Он был очень недоволен, а потому и хмур. Не потому, что Текинцы вроде бы перехитрили его: он по-прежнему верил в искренность Тыкма-сердара. Просто вверенные ему войска не сдали экзамена по внезапному ночному бою в полной темноте, и Скобелев искренне огорчался из-за их нерадивости.

— После такой удачи не удивлюсь, если Топас-хан предпримет новые попытки, — сказал Гродеков.

— Усильте секреты и казачьи дозоры, — Михаил Дмитриевич все еще был не в духе. — Заодно передайте инженеру Рутковскому, чтобы готовил минный подкоп под западный фас Денгиль-Тепе. Кажется, их прыть начинает мне надоедать.

— Но на южной стороне форта больше трещин.

— Дайте батарею из резерва Куропаткину. Он с юга и снарядами разворотит. И пусть путейцы поторопятся с дорогой на Бами!

6

Текинцы и в самом деле возрадовались нежданной удаче: опытный Гродеков оказался прав. Первое время после ночной вылазки они беспрестанно, не только ночью, но и днем пытались проникнуть к русским окопам, но вовремя усиленные пехотные секреты и казачьи дозоры пресекали эти попытки. Но это тоже не вносило успокоения в растревоженную душу Скобелева. Он требовал ежедневных докладов путейских инженеров, часто объезжал участки строительства, которое велось круглосуточно и невиданно ускоренными по тем временам темпами.

К этому моменту наконец-то вернулся Баранов. Посовещавшись с Гродековым, Скобелев отправил на строительство дороги все учебные команды, приказал боевым пехотным батальонам ежедневно в порядке оговоренной очередности отправлять по роте в помощь путейцам и поручил Баранову общий надзор. В конечном итоге его хмурое упорство и ежедневные объезды работ куда в большей степени поспособствовали строительству, нежели сотни лопат дополнительных землекопов. В конце декабря путейские инженеры с огромным облегчением доложили, что железная дорога от Красноводска до Бами завершена и после обкатки готова к переброске грузов.

— В чем заключается обкатка?

— Первым по пути должен пройти заведомо перегруженный состав, ваше превосходительство. Необходимо посадить шпалы в надлежащие места, проверить параллельность рельсов, стрелки и стыки…

— Прекрасно, — сказал Михаил Дмитриевич. — Действуйте, как положено, но вместо балласта загрузите все вагоны и платформы необходимыми мне грузами.

Обкаточный состав благополучно добрался до Бами, хотя и со скоростью верблюжьего каравана, доставив к позициям не только дополнительные запасы продовольствия, но и снаряды. Правда, Скобелеву и этого показалось мало. Он приказал надстроить вторыми этажами не только грузовые платформы, но даже и все товарные вагоны. Поезда ползли медленнее обычного, но зато почти в два раза больше доставляли к передовой продовольственных, фуражных и боевых грузов.

Странно, но после внезапной вылазки текинцев Михаил Дмитриевич заметно изменился. До сей поры он часто говорил, что устал воевать, что людские потери для него непереносимы, а ныне рвался в сражение со всей свойственной ему неукротимой энергией. И причина заключалась не только в том, что утрата батальонного знамени и орудия задела его личную честь. Неожиданность ночного удара всадников Коджар-Топас-хана стоила русским войскам пяти офицерских и свыше девяноста солдатских жизней, и Скобелев ощущал эти нелепые потери с особой тяжестью.

К началу года правый фланг русских войск, подковой охватывающих Геок-Тепе, отстоял от стен крепости на сорок саженей, левый — на семьдесят пять. Рутковский, начавший разведывательные работы по минированию, доложил, что грунт оказался очень удобным: легким и прочным одновременно, что позволяло вести подкоп без обшивки.

— Закончим все работы не позже девятого января, Михаил Дмитриевич.

— Следовательно, на заре десятого — штурм, — твердо сказал Скобелев.

Он тут же вызвал Гродекова для составления диспозиции частей, входящих в штурмовые колонны. Таковых по его расчетам должно было быть три: колонна полковника Куропаткина атаковала с юга, имея задачей овладеть Денгиль-Тепе сразу же после взрыва мины; колонна полковника Козелкова наступала с запада с целью ворваться в Геок-Тепе, используя панику после минного взрыва и бреши, которые удастся проломить артиллерией, — для того, чтобы отрезать Денгиль-Тепе от остальной крепости; и, наконец, колонна подполковника Гайдарова должна была активно демонстрировать готовность к атаке с севера, отвлекая на себя резервы противника.

— Кстати, Николай Иванович, распорядитесь, чтобы Гайдаров передал Куропаткину все свои современные батареи. Хватит с него и списанного старья: пусть велит им шуметь изо всех сил.

— Но мы окончательно обезоружим Гайдарова…

— Куропаткину необходимо если не полностью разрушить южный фас Денгиль-Тепе, то по крайней мере проделать в нем побольше брешей и проломов. А Гайдарову — только демонстрировать, отвлекая на себя максимум резервов противника и, главное, пугая их лошадей. Текинские кони не приучены к пушечной пальбе. Только пусть непременно предупредит своих артиллеристов лупить в стены, но ни в коем случае не через их гребень. В этой части крепости — основная масса женщин и детей. Сурово взыщу за каждое перелетевшее через стену ядро.

Все было исполнено, диспозиция доведена до каждого командира колонны, необходимые запасы продовольствия и боеприпасов сосредоточены в Бами. С утра восьмого января все батареи, переданные первой штурмовой колонне полковника Куропаткина, открыли частый огонь по южной стене Денгиль-Тепе. Для начала разворотили две засеченные амбразуры орудий, а затем начали крушить и покрытую трещинами стену. К вечеру практически непрерывной бомбардировки удалось пробить не только бреши, но и проломы, в которые можно было врываться, а не проползать друг за другом. Все знали о начале штурма на утренней заре десятого, но накануне вечером Рутковский доложил, что минная галерея не может быть доведена до стены Денгиль-Тепе, поскольку саперы на саженной глубине неожиданно наткнулись на скальный грунт.

— Все вы мне сорвали! — в сердцах выкрикнул Скобелев. — Когда будет готова ваша нора?

— Утром двенадцатого, ваше превосходительство. Раньше никак не получится.

— Двенадцатого?..

— И то при непременном условии, что текинцы не расслышат подземных работ, — негромко и очень твердо продолжал инженер. — Скалу придется обходить поверху, в аршине над поверхностью.

— Я изменю в приказе только число, — помолчав, сказал Михаил Дмитриевич. — Войска начнут штурм на заре двенадцатого, а до этого будут всячески тревожить противника. Постарайтесь, саперы, прошу. Ваши аршины — солдатские жизни, Рутковский.

Он попал в непривычное положение, и ему было не по себе. Впервые в его боевой практике решение о реальных военных действиях зависело не от полководца, а от инженерных служб, от их случайностей, мастерства, уменья и, главное, осторожности. Но не изменил ни единой строчки в приказе, поставив в известность о действительных обстоятельствах только командиров колонн. Для остальных оставался прежний приказ:

— Штурм!

Командиры колонн сами внесли коррективы, открыв частую пальбу по всему фронту. Текинцы ответили столь же частым ружейным, хотя и бессистемным огнем: пули то и дело смачно били в брустверы окопов. Но, несмотря на огонь, Михаил Дмитриевич — как всегда одетый в отутюженный белый китель с Георгием на шее и старательно расчесанной бородой, надушенной английскими, весьма любимыми им духами — уже не мог вытерпеть пассивного ожидания в траншее. Сердито посопев, при ярком солнце вылез на бруствер, несколько картинно выглядя под градом пуль.

— Михаил Дмитриевич, к чему эта бравада?

Доктор Гейфельдер неуклюже вылез вслед за ним, то ли для того, чтобы убедить генерала вернуться в укрытие, то ли от полной растерянности.

— Все должны поверить, что это — сражение, а не его демонстрация. А в сражениях я привык бравировать, в этом вы правы.

— Михаил Дмитриевич, помилуйте, какая-нибудь дурная пуля убьет вас сейчас!

— Та пуля, что убьет меня, еще не вылита, милый друг мой, — усмехнулся Скобелев.

И — накликал. Тотчас же отчаянно вскрикнул солдат, последовавший его примеру и высунувшийся из-за бруствера в аршине от генерала.

— А вот его пуля — уже вылита, — вздохнул Михаил Дмитриевич. — Спускайтесь и вы, доктор, от греха…

Он не закончил фразы: тотчас же грохнул минный взрыв, куски стен южного фаса Денгиль-Тепе взлетели в воздух в тучах желтой глиняной пыли. И сразу же колонны Куропаткина и Козелкова стремительно ринулись на штурм. До сей поры атаковал, по сути, только Гайдаров, демонстративно подтаскивая к стенам крепости штурмовые лестницы, чем и отвлек на себя основные силы текинцев.

Через разрушенную южную стену и многочисленные проломы, еще до этого появившиеся в результате беспрерывного артиллерийского обстрела, Куропаткин во главе своей колонны ворвался в Денгиль-Тепе. Там началась жестокая рукопашная схватка, в которой был ранен и сам Алексей Николаевич. Однако он, кое-как перевязав руку, не ушел в тыл, понимая, насколько важно сейчас не давать врагу опомниться.

Колонне полковника Козелкова пришлось хуже. Рванувшись после взрыва вперед, чтобы отсечь противника от Денгиль-Тепе, его солдаты попали под жестокий обстрел. Козелков был вынужден приказать своим солдатам залечь и отбиваться беглым огнем. Скорее почувствовав, чем увидев эту заминку, Скобелев немедленно вызвал из резерва батальон Апшеронского полка:

— Верните свою честь, апшеронцы!.. Баранов, коня!..

Гайдаров приказал врываться в крепость по штурмовым лестницам. Это был рискованный шаг: текинцы еще не поддались панике и вполне могли, оставив без внимания колонну Козелкова, обрушить на него ружейный огонь в упор. Могли бы, но Тыкма-сердар внезапно атаковал текинцев внутри крепости в привычном для него конном строю. Его джигиты без выстрела ударили по резервам Коджар-Топас-хана, и текинцы в смятении бросились бежать через восточные ворота.

В это время Скобелев уже прискакал в крепость на привычном и для своих, и, в особенности, для врагов белом коне. По исковерканной взрывами площади метались тысячи людей: женщины, дети, старики, бросившие оружие защитники. Все вокруг ревело от ружейной пальбы, грохота, криков, воплей женщин: в общем шуме не слышно было даже стонов раненых.

— Прикажи, чтобы немедленно начали подбирать раненых, — приказал он Баранову.

— Своих?

— Всех! Раненый во всех войнах — просто раненый!

Баранов ускакал исполнять приказание. Тыкма-сердар во главе своих всадников уже помчался догонять в панике отступавших текинцев. Вослед за ним бросились все казачьи сотни, оказавшиеся поблизости.

А женщины, дети и старики по-прежнему с криками метались по крепости. Среди них оказалось множество убитых и раненых случайными пулями и осколками, и Михаил Дмитриевич ощутил тупую боль в сердце. Он не выносил чужих страданий.

— Ваше приказание исполнено, — доложил вернувшийся адъютант. — Я распорядился в первую очередь озаботиться судьбой мирных жителей.

— Молодец…

Крохотная пятилетняя девочка в отрепьях неожиданно бросилась под ноги белого жеребца. Скобелев рывком остановил коня, а Баранов, спрыгнув с седла, поднял с земли до ужаса перепуганного ребенка.

— Не плачь, девочка, все уже позади, — с трудом подобрав слова, по-туркменски сказал Михаил Дмитриевич. — Как тебя зовут?

— Кенжегюль..

— Кенжегюль?.. Баранов, немедля доставь ребенка в главный госпиталь. И скажи патронессе графине Милютиной, что я прошу ее лично озаботиться судьбою этой девочки.

Баранов доставил девочку к дочери военного министра графине Милютиной, передав просьбу Скобелева слово в слово. Графиня и милосердные сестры лаской и заботой вернули ей живость и детскую непосредственность и окрестили Татьяной, поскольку день ее спасения, равно как и день штурма Геок-Тепе пришлись как раз на Татьянин день.

Впоследствии девочка воспитывалась в семье военного министра графа Милютина, а затем была отдана в Московский институт благородных девиц под именем Татьяны Текинской. Калека Млынов, полуоглохший, с отбитыми легкими, все же разыскал ее следы с помощью Баранова. Однако граф Милютин, уже вышедший к тому времени в отставку, не сообщил капитану ее нового имени и не разрешил свидания.

— Она — дочь текинского хана. Я готов возместить вам понесенный в свое время ущерб…

Млынов вышел, не поклонившись. А бывшая Кенжегюль, как говорят, счастливо вышла замуж за пехотного офицера…

Скобелев наградил Тыкма-сердара орденом Святого Георгия и от имени Государя пожаловал ему чин поручика русской армии. Тщеславный сердар прицепил погоны на свой ярко-малиновый халат и в таком виде прибыл в Санкт-Петербург по вызову императора, пожелавшего увидеть знаменитого кондотьера Туркестана. Нелепый вид Тыкма-сердара настолько растрогал его, что Государь не только подтвердил его чин и орден, но и пожаловал ему потомственное дворянство.

Десятитысячный сборный корпус Скобелева наголову разгромил сорокатысячную армию текинцев в считанные часы, потеряв при этом всего четырех офицеров и пятьдесят пять нижних чинов. Известие об этой победе, широко распространенное телеграфом, вызвало небывалый взрыв восторга во всей России. Михаил Дмитриевич Скобелев стал воистину легендарным народным героем. 14 января 1881 года телеграммой, подписанной Государем Александром II, Скобелеву был пожалован орден Святого Георгия второй степени и чин генерала от инфантерии.

В конце мая 1881 года Михаил Дмитриевич прибыл в Санкт-Петербург, но уже по повелению другого Государя. На Николаевском вокзале его ожидала триумфальная встреча восторженной толпы, о чем не преминул доложить новому императору официально встречавший Скобелева князь Долгоруков.

— Ну, и на что это было похоже? — брюзгливо поинтересовался Александр III.

— Это было весьма похоже на возвращение Бонапарта из Египта, Ваше Величество.

Ровно через тринадцать месяцев генерал от инфантерии Михаил Дмитриевич Скобелев внезапно скончался при весьма загадочных обстоятельствах, так и не дожив до сорока лет.