Валерка-Шлагбаум (кличку эту он получил недавно, но приклеилась она намертво), Валерка-Шлагбаум вошел в класс, остановился возле учительского стола и поднял палец.
Внимание!
Так всегда делает химик, формулируя новый закон.
— Ну? — выкрикнул Алик.
— Есть идея! — сказал Валерка.
Маленький, костлявый, с хилыми — торчком вперед — плечами, в больших очках, криво сидящих на остром носике, он сейчас был очень серьезен, и даже голос дрогнул.
В классе сразу вспыхнул шум.
— Уличные шлагбаумы, да? — ехидно подсказал Алик.
— Конфеты из воздуха! — крикнул Яшка.
За партами засмеялись.
Да, Валерке вечно приходили в голову «идеи». Ребятам они сперва казались прямо-таки замечательными, ну, просто ослепительными, но потом все «идеи», все без исключения, почему-то лопались.
Вот эти «шлагбаумы», например. Однажды весь класс был потрясен. Тут вот, рядом, возле самой школы, задавило Лешку Крылова из седьмого «б». Насмерть. Валерка тоже очень переживал. А потом выдал «идею». Чтоб никто больше не попадал под колеса. Никто и никогда. Все панели обнести металлическими загородками. А на перекрестках устроить маленькие автоматические шлагбаумы. Зажегся в светофоре зеленый свет — шлагбаум сам открывается. Пожалуйста, переходи улицу. Вспыхнул красный — шлагбаум сразу опустился. Проход закрыт.
И все. И жертв не будет. И транспорт может нестись с любой скоростью.
— Конгениально! — сказал Алик. — Сходи в ГАИ. Раз насчет автомашин, значит, надо в ГАИ.
Алик — чемпион по шахматам и вообще толковый парень. Его слушались.
Целая ватага мальчишек проводила Валерку на соседнюю улицу, где находилось отделение милиции. Там же, на втором этаже, ГАИ.
Ребята остались у парадной, а в ГАИ поднялись Валерка с Аликом.
Вернулись они через полчаса, и по их лицам мальчишки сразу поняли — ничего хорошего.
Оказывается, инспектор принял их очень вежливо, пригласил сесть, слушал внимательно. А потом сказал:
— Нам предлагают много подобных проектов. Но… Подумайте, хлопцы. Если понастроить возле каждой панели железную ограду, улица станет как тюрьма: вся в решетках. А шлагбаумы? Сколько их надо? На каждом перекрестке по восемь штук. Только знай чини их. Не улица будет, а прямо-таки железная дорога. И все равно не поможет: недисциплинированный пешеход — он и через шлагбаум перешагнет.
Вот так и лопнула очередная Валеркина «идея».
А «конфеты из воздуха»? А «голубиный двигатель»?
И вот нынче — опять…
— Нет, ребята, не смейтесь. На этот раз — железная идея. Госидея!
— Чего? Какая гроссидея?
— Не гросс. Гос! Государственная идея! — Валерка говорил тихо, но внушительно.
Видно было — его прямо-таки трясет. Как малярика. Валерку всегда бил озноб, когда его осеняла новая идея.
— Вот, — сказал он и вынул из кармана новенький, еще даже неоточенный, карандаш. — Это что?
— Приспособление для начертания на бумаге различных знаков, — глубокомысленно изрек Алик. — Как, например: «Сам дурак!», «Брось трепаться!» и тэ дэ.
Валерка кивнул. Так спокойно, так отрешенно, будто и не уловил насмешки в Алькиных словах. Так объективен и сосредоточен бывает ученый в лаборатории, поставив важный эксперимент.
Достал из кармана другой карандаш, уже наполовину исписанный.
— А это что?
Ребята переглянулись.
— То же приспособление в несколько укороченном виде, — стараясь не сбиться со своего «научного» стиля, возвестил Алик. — Исполняет те же функции, в смысле начертания… Например: «Долго еще будешь валять дурака?»
— Ага, — Валера опять кивнул, будто клюнул своим острым носиком.
Вынул из кармана еще один карандаш. Совсем малюсенький карандашик. Коротышку.
— А это?
Алик покрутил головой. Вот, мол, фокусник!
— Огрызок! — сказал он. — Для начертания уже неудобен…
— Умница! — Валера кивнул. — Ты есть золотой ребенок! А какой отсюда вывод? Ну?
Алик поднял брови. Лобик у него был и без того узенький, а когда он вот так задирал брови, — лоб совсем исчезал.
Ребята молча переглядывались. Вывод? Какой еще вывод?
— Если для письма этот коротышка неудобен, тогда… Ну? Что тогда? — подталкивал Валера.
Он снял очки и сунул роговую дужку в рот. Ребята уже привыкли: когда Шлагбаум задумывался, он часто жевал очки.
Алик задрал брови еще выше, к самым волосам.
— Тогда — выбросить!
— И все! — поддержал кто-то.
— И конец госидее!
Валерка повернулся к Алику. Маленькое худенькое личико Валеры стало скорбным.
— Нет! Ты не есть золотой ребенок! — сказал он. — Ну, поднатужься. Шевели извилинами. Если карандашный огрызок не годится, то… Что?
Алик наморщил лоб, пожал плечами.
Остальные ребята тоже недоуменно молчали.
— Э-эх! — сказал Валера. — Вникните: если этот огрызок все равно надо выбросить, зачем же было на фабрике делать его? А? Зачем?
Ребята переглянулись.
— Значит, мастерить карандаши без концов, что ли? — съехидничал Алик.
— Конец будет. Но пустой, — сказал Валерка. — Поняли? Пустой! Без графита. К чему наполнять карандаш во всю длину графитом? Заполнить на три четверти! И все. А конец — оставить просто деревяшку. И все! А экономия какая? А?
Замысел был такой ошеломляюще простой и великолепный, что ребята прямо оторопели.
Конечно! Тут и думать нечего. Безусловно!
— Подсчитаем, — сказал Яшка. — Так сказать, экономический эффект.
Яшка вообще был очень дотошный и любил все считать. Наверно, наследственное: у него отец — главный бухгалтер.
— В нашей стране двести сорок миллионов жителей. Так? — сказал Яшка. — Уберем грудных пискунов и глубоких старцев.
— Тогда останется двести миллионов, — подсказала Ленка.
— Так. Предположим, каждый расходует два карандаша в год. Итого — четыреста миллионов.
— Точно, — поддержал Алик. — И если от каждого карандаша четверть графита сэкономить — значит, можно сделать сто миллионов лишних карандашей.
— Сто миллионов! — ахнула Ленка.
— Именно — сто миллионов, — повторил Валерка.
Увлекшись подсчетами, ребята совсем забыли о нем. А теперь вновь глядели на него во все глаза.
Какой молодчага! А на вид — совсем хлюпик. И опять вот свои оглобли жует. А какую идею выдал!.. Только… Как же она раньше не пришла никому в голову? Никому — ни академикам, ни инженерам, ни изобретателям. Ведь само напрашивается…
— Давно известно: все гениальное — просто, — солидно сказал Яшка.
Химик Илья Борисович был, бесспорно, самым приметным человеком в школе. И не только потому, что огромного роста. Толстый. И лицом, и комплекцией очень похож на Петра I. И даже усами передергивал точь-в-точь, как знаменитый император.
И не только потому, что говорил химик басом. Не говорил — гудел. И любил петь. Ребята это случайно узнали от рыжего Сименухина, который жил в том же доме, где химик. Сименухин рассказал, что химик каждый вечер распевает, да так, что с нижнего этажа (а химик на пятом, под самой крышей живет)… так вот с четвертого прибегают жильцы — мол, посуда на полках прыгает, вот-вот раскокается.
Ребята долго упрашивали Илью Борисовича спеть. Но тот упрямо отнекивался. Мол, ни слуха, ни голоса. Но ребята понимали: химику просто неловко. Учитель — вдруг поет! Добро бы учитель пения! А то — химик…
Но, главное, поговаривали, что Илья Борисович — самый ученый во всей школе. Все знает. Что ни спроси. Ходили слухи — даже диссертацию пишет. Очень мудрую, ученую диссертацию. И уже само название ее такое сложное и заковыристое, что даже десятиклассники и то не могли повторить.
И вот сейчас, на большой перемене, трое мальчишек во главе с Валеркой пришли к Илье Борисовичу. Посоветоваться.
Илья Борисович слушал ребят, чуть наклонив голову. У него привычка такая: слушает, будто бодается.
Когда Валерка дошел до сути дела, Илья Борисович передернул усами. Пригладил их рукой. И опять — стриганул усами. Мальчишки замерли.
Все в школе знали: если химик дважды дергает усами — хорошего не жди.
— А что?! — вдруг весело прогудел химик. — Проектик, а?! Остроумен! Но… — он поднял палец. — Надо все обдумать. И, во-первых, почитать насчет производства карандашей. Узнать технологию этого дела. Может, производственный процесс такой, что идею никак не воплотить.
Ребята нахмурились.
Валерка сразу сунул дужку очков в рот и задвигал челюстями.
— А может, лучше прямо сходить на фабрику? — предложил он. — Прийти к директору. Так, мол, и так…
Химик кивнул.
— Да, на фабрику — это, конечно, лучше. Одна только беда, — он усмехнулся. — В Ленинграде нет карандашных фабрик.
— Ни одной? — удивилась Ленка.
— Ни одной. Впрочем, это надо проверить. — Химик встал, положил руку на плечо Валерке. Илья Борисович был высокий, грузный, и весь Валерка кончался у него где-то под мышкой. — А вообще-то — молодец! — прогудел химик. — Четкое самостоятельное мышление! Не поддаешься отупляющему нажиму авторитетов. Это самое главное!
Ребята тайком подмигивали Валерке. Ай да Шлагбаум! Химик — он зря не похвалит, это все знают. Из него пятерку клещами не вытянешь.
И хоть было не совсем ясно, что он сказал насчет авторитетов и их отупляющего нажима, но несомненно — Илья Борисович здорово доволен Валеркой.
…На следующий день химик принес в школу тоненькую книжечку. На обложке — длинный сверкающий карандаш.
— Вот, читайте, — сказал Илья Борисович. — Только аккуратно. Библиотечная собственность.
На всех переменах ребята бросались к Валеркиной парте. Читали вслух, разглядывали картинки и чертежи.
Оказалось, карандаш — штука древняя и интересная.
Раньше, когда еще не умели делать современных карандашей, мастерили серебряные палочки для письма. Или свинцовые. Стоили они страшно дорого.
Ну, а потом, лет полтораста назад, научились делать настоящие карандаши. Но делали их неумело, вручную. И опять же — карандаш стоил дороже поросенка.
Теперь на карандашной фабрике все механизировано.
Автоматически делаются дощечки с шестью бороздками-желобками; они так и называются — «шестерки». В желобки укладывают шесть тоненьких «макаронин» из графита. Сверху другую такую же дощечку приклеивают. Намертво. А потом разрезают на шесть частей, шлифуют, полируют, и карандаши готовы.
— Все ясно, — шмыгнул носом Валерка. — Теперь, значит, в «шестерки» надо будет укладывать «макаронины» покороче. Всего и делов!
— Именно! — поддержал Яшка. — Ура! Даешь сто миллионов!
Из всех ребят только Гришка Мыльников отнесся к Валеркиной идее неодобрительно.
— Крохобор! — он усмехнулся. — Четверть карандаша! Ты вот автомобиль на воздушной подушке изобрети, чтоб без колес над дорогой, как самолет, шпарил. Или пилюли, чтоб от рака — раз! — и вылечили. Вот это — изобретение! А то — ха! — четверть карандаша! — Гришка даже сплюнул от возмущения.
Ребята дружно накинулись на него:
— Трепло!
— Болтун!
— Просто завидует!
Но Гришка махнул рукой и снова веско кинул:
— Крохобор!
Прошли две недели.
Каждый день теперь, приходя в школу, ребята сразу бросались к Валерке.
— Ну? Есть?
Тот лишь хмуро мотал головой.
И так — день за днем.
Ждать становилось совсем невтерпеж. А ответа с фабрики нет и нет.
— Ну, давай снова подсчитаем, — сказал Яшка. — Мы отправили письмо в Воздвиженск шестого. Так? Ну, допустим, три дня — на дорогу. Значит, девятого письмо прибыло. Ну, допустим, пять дней — на всестороннее изучение Валеркиной идеи. И три дня — пока там, в Воздвиженске, соберутся написать ответ. Итого — семнадцатого кинули письмо в ящик. Двадцатого должно прийти.
Яшка хмуро развел руками. Было уже двадцать седьмое.
— Да, не торопятся, — подытожил Алик.
— Бюрократы чертовы! — с яростью пробормотал Валерка.
Прошло еще три дня и еще три…
Валерка прямо почернел от нетерпения и злости.
— Пошлю телеграмму, — однажды на перемене сказал он Яшке. — Знаешь кому? В Кремль, Косыгину! Он этим бюрократам всыплет.
— Ой! — Яшка открыл рот. — Прямо Косыгину?
— А что?! Так, мол, и так… Зажимают ценное изобретение! Государство терпит убытки!
Пошли к химику. Илья Борисович сидел в химкабинете, а пахло тут так, хоть беги. Будто под каждым столом лежали груды тухлых яиц. Но химик, казалось, не чувствовал запаха.
— Косыгину? — Илья Борисович шевельнул усами. — У него, пожалуй, и без того дел хватает.
Побарабанил пальцами по столу, задумчиво поглядел в окно.
— А знаете, давайте позвоним на фабрику! По телефону. Узнаем, почему не отвечают на наше письмо.
— Ура! — крикнул Яшка.
В тот же день собрали монетки. Кто дал пять, кто — десять копеек. Купили на почте талончик для междугородного разговора.
Звонить решили из школы.
— А кто будет говорить? — Яшка посмотрел на Илью Борисовича.
— Нет, нет! — сказал химик. — Не я! Сами с усами.
Тогда постановили — звонит Валера. Ведь идея-то его.
Валерка крякнул, мотнул головой и храбро снял трубку.
Телефонистка на междугородной станции дотошно выспросила номер талона, и когда куплен, и где куплен, и на сколько минут. Потом сказала:
— А какой номер в Воздвиженске тебе нужен, мальчик?
Валерка со злости чуть не ругнулся. Ведь так старался басом говорить, даже кашлянул для солидности, и вот на тебе — «мальчик»!
— Дайте мне самого директора карандашной фабрики. Лично.
— Лично директора? — телефонистка там, на станции, видимо, улыбнулась. — Хорошо, мальчик. Попробую.
Телефон тренькнул и умолк.
Теперь оставалось только ждать.
Прошло с полчаса. Телефон молчал.
— Черт! — Яшка с ненавистью смотрел на беленький, маленький, словно игрушечный аппарат с ярко-голубым пружинящим шнуром. — Онемел?
— Терпение — залог здоровья! — изрек Алик.
И опять они ждали.
Наконец телефон дзинькнул и вдруг выплеснул длинную пронзительную струю.
Валерка схватил трубку.
— Воздвиженск вызывали? — торопливой скороговоркой выпалила телефонистка.
— Да, да!
— Говорите! Воздвиженск на проводе.
Валерка вмиг охрип.
— Нам… Мне… — сказал он. — Директора фабрики…
— А зачем тебе, мальчик, директора? — девушка в Воздвиженске явно усмехнулась. — Может быть, я смогу вместо него?
— Нет. Мне директора, — Валерка нахмурился. — Мы посылали ему письмо. Насчет этого… этого…
На языке вертелось «насчет делания карандашей». Валерка чувствовал, что «делания» — это как-то нехорошо, но другое слово, как назло, не подворачивалось. Вот так всегда, когда срочно нужно слово — оно как под пол проваливается.
— Насчет нового способа делания карандашей, — махнув на грамматику, сказал Валерка.
— Изготовления, — прошипел Яшка.
Валерка кивнул, но теперь хорошее слово уже было ни к чему.
— О-о! — в голосе девушки звучал смешок. — Новый способ! Это замечательно! Так что же ты хочешь, мальчик?
Валерка объяснил.
— Письмо, наверно, передали в БРИЗ, — сказала девушка.
— Куда-куда? — поперхнулся Валерка.
— В БРИЗ, в бюро рационализации и изобретательства, — пояснила девушка. — Я им напомню. Дней через пять получишь ответ.
Но прошло пять дней, и еще пять дней — письма не было. Валерка прямо шипел от злости.
Будь он взрослым — знал бы, как неторопливо, с каким скрипом движутся иногда шестерни наших учреждений. И у взрослого больше выдержки. Но Валерке было всего тринадцать!..
— Хватит! — сказал он, когда прошло три недели после телефонного звонка. — Пишу Косыгину! Точка!
Химик глянул на пылающие Валеркины глаза, сжатые губы.
— Минутку, — сказал Илья Борисович. — Есть другое предложение…
После школы химик с Валеркой и Яшкой сели в автобус.
— Куда это мы? — не удержался Яшка.
— Секрет!
Вскоре химик подвел их к дому, где возле парадной висела внушительная доска: «Комитет народного контроля».
Мальчишки переглянулись.
Их принял какой-то лысый дядька. На правом глазу у него была узкая черная повязка.
— Слушаю, — сказал он и нацелился своим единственным глазом на ребят.
Но они молчали. Пусть Илья Борисович…
Химик коротко изложил Валеркину идею.
— Я консультировался с профессором Василевским, — стараясь, чтоб его бас не очень гудел, сказал химик. — Профессор в принципе считает идею весьма плодотворной.
Яшка сделал большие глаза. Валерка тоже удивился: он и не знал про профессора Василевского.
— Прошло почти два месяца, — произнес химик. — А ответа с фабрики нет.
Одноглазый оказался неразговорчивым.
— Минутку, — сказал он, и тут же в кабинете появилась секретарша.
Наверно, он позвонил ей, хотя звонка на столе ни Яшка, ни Валерка не видели.
— Соедините меня с Воздвиженском. Срочно, — велел одноглазый секретарше. — А вы, товарищи, посидите в приемной.
Вскоре учителя и ребят снова позвали в кабинет.
— Я говорил с директором, — сказал одноглазый. Он не пояснил, каков был разговор, но, судя по жесткому взгляду и подрагивающим уголкам губ, беседа прошла не «в теплой дружеской обстановке». — На днях получите с фабрики ответ.
Теперь письма не пришлось долго ждать. Уже через два дня в школу прибыл конверт с длинным прямоугольным штемпелем «Карандашная фабрика».
— На, читай, — химик протянул письмо Валерке.
Тот нетерпеливо оторвал полоску сбоку и вытащил листок бумаги.
— Ну? — крикнул Яшка.
— «В ответ на ваше письмо… сообщаем… Хотя ваше предложение… определенный интерес… однако практическое осуществление его связано с крупными изменениями производственного процесса. В ближайшие годы фабрика вряд ли… это сорвало бы выполнение обязательного государственного плана выпуска продукции».
Валерка положил письмо, снял очки и уныло сунул оглоблю в рот.
Алик сидел, опустив плечи, и глядел в угол, на швабру.
Яшка закусил губу.
И даже Гришка Мыльников молчал. Он было уже открыл рот, чтобы съязвить: «Ну, огребли по шее, крохоборы?!» Но, увидев хмурые лица ребят, лишь промычал что-то неразборчивое.
— Вот так, — тихо пробормотал Яшка. — Значит, опять — «шлагбаум».
Все молчали. Старались не глядеть на Валерку.
— Трусы, — сказал Алик. — Я в одной пьесе видел. Там тоже такие вот трусы… Шесть лет мурыжили изобретение.
— Ага, — сказал Яшка. — А у нас в доме один изобретатель даже свихнулся. Правда, правда! На Пряжку попал. Тоже из-за бюрократов и трусов паршивых.
Ребята все поглядывали на химика. Он молчал.
— Там, на заводе, им тоже нелегко, ребята, — наконец сказал химик. — Вы представьте. Вот фабрика. Каждый месяц выпускает она миллионы карандашей. Все налажено, все идет как по маслу. И вдруг появляется какой-то Валерка. И предлагает «идею». И надо все ломать. Придумывать новые станки, чертить чертежи, выкидывать старые приспособления, мастерить новые. Вот не было печали!.. И еще неизвестно, что из этого получится! А вдруг — пшик?!
Валерка сердито посмотрел на химика. Острый носик у Валерки еще больше заострился и побелел. Голос дрогнул.
— Значит, вы за них, Илья Борисович?
— Нет, нет! — химик засмеялся. Гулко, как в колодец. — Я за нас! Но просто хочу, чтобы вы поняли…
— Мы поняли! — хрипло перебил Валерка. — Мы поняли, что там — трусы. И не заботятся о государственной выгоде.
Все снова замолчали.
— Да, внедрить изобретение всегда трудно, — в раздумье сказал химик. — Опытные люди даже говорят: изобрести легче, чем внедрить.
Прошло четыре дня.
Валерка бродил как в воду опущенный.
Что же теперь? Так все и бросить. Конец идее? Точка?
Он все ждал: может, химик что придумает. Что-нибудь мудрое. Взрослое. Мужское.
Это неправду говорят, будто мальчишки больше всего на свете хотят быть самостоятельными. То есть это, в общем, правда, но не всегда. Иногда, честно говоря, мальчишке очень хочется, чтобы взрослый дядя, такой вот огромный, усатый, сильный, подошел, положил руку на плечо и сказал:
— Знаешь, Валерка, в этом трудном положении я бы поступил так…
Все-таки взрослый — он не зря взрослый. Он кой-чего повидал на своем веку.
Валерка нарочно все перемены отирался возле химкабинета. Выйдет химик, увидит. Заговорит.
Но Илья Борисович торопливо проходил мимо. Кивнет, и мимо.
«Сто миллионов карандашей, — занозой торчало в мозгу у Валерки. — Сто миллионов задарма!..»
Он думал об этом и на уроках, и на переменах, и шагая в магазин за хлебом, и поедая котлеты.
«Сто миллионов! А вот в Африке, например, обучают неграмотных. Там еще есть полудикие племена. Вот их учат. А сколько им карандашей нужно? А? Если бы эти сто миллионов туда… Даже не сто… Десять миллионов, и то бы здорово!»
Часто думал он и о другом.
Вот станут выпускать его карандаши. Его, Валеркины карандаши. Может быть, их так и назовут: «Валерка». А что? Очень даже звучно. И покупатель будет входить в магазин:
— Нет, мне не этот… Мне — «Валерку»…
И сбоку на одной из шести полированных граней карандаша, будет четко выдавлено: «Валерка».
И даже в газетах, может быть, появятся заметки: «Изобретение пионера». Или лучше так: «Самый юный изобретатель в мире».
И Гришке Мыльникову надо нос утереть. Обязательно! А то — крохобор! Ишь ты!
А впрочем… Впрочем, все это бесполезно.
Фабрика не хочет браться. Как ее заставишь?
Яшка уже несколько раз подходил к Валерке. Но молчал, только глядел вопрошающе.
Валерка пожимал плечами. А что он — гений, что ли? Или министр? Откуда он знает, что надо делать?
— Может, опять сходим к этому… — Яшка зажал ладонью правый глаз.
Валерка поморщился. Сходить-то нетрудно. Но что они скажут там, в Комитете контроля?
Нет, главное, не торопиться, не натворить глупостей в спешке.
Главное — все хорошенько обмозговать. И найти правильный ход. Это — как в шахматах… Найти единственное, точное продолжение…
И вдруг Валерке показалось, что он нашел. Да, точно, нашел!
Надо поехать туда! Поехать в этот чертов Воздвиженск! Прийти на фабрику и все толком объяснить. В письме ведь много не скажешь. А там, на месте, прижать директора в угол. Как, мол, так?! Отказывается от такой госидеи! Ведь это трусость! Да, трусость.
Валерка сунул оглоблю очков в рот и, стараясь не горячиться, еще раз все обдумал.
Да, точно. Ехать!
Только — кому? Кто должен ехать?
Не колеблясь, он тут же решил: химик! А кто же иначе? С мальчишками директор фабрики, пожалуй, и говорить не захочет. Да и не пустят еще на фабрику. Паспорт… Давай удостоверяй личность… Что ты, значит, не диверсант, не собираешься взорвать всю эту карандашную фиговину. А какой у Валерки паспорт?!
Была еще одна заковыка: деньги на поезд. Ну, это Валерка сразу решил: сложимся, кто сколько может. Наскребем! Не обязательно в мягком ведь. И в купе тоже пусть министры ездят! А мы — и в обычном, сидячем… Не баре!
Рассказал Валерка свой замысел Альке. Тот подумал и изрек:
— Блестяще! Именно — к директору! И именно — химик!
После уроков Валерка пошел к Илье Борисовичу. Ребят в химкабинете уже не было. Учитель что-то искал в шкафу: переставлял колбы, реторты, пробирки, какие-то пузатые бутыли с притертыми стеклянными пробками.
— А? Это ты?! — прогудел Илья Борисович.
Он был в мягкой кожаной куртке с шестью «молниями». Все мальчишки на эту куртку давно уже заглядывались.
— Я к вам… Посоветоваться, — сказал Валерка.
— Угу, — прогудел химик. — Давай советуйся.
Валерка рассказал о своем замысле — съездить на фабрику. Химик слушал.
Валерка кончил.
Химик по-прежнему сидел молча, словно готов был и дальше слушать. Или он просто задумался?
Он так ничего и не ответил насчет поездки. Будто и не слышал.
— А знаешь, ты — кстати, — медленно, в раздумье, сказал химик. — Я тоже хотел с тобой поговорить.
Он вынул трубку, огромную, с длинным полированным мундштуком. Валерка никогда прежде такой не видел. Непонятно было даже, как такой длинный мундштук умещается в кармане.
Химик набил трубку, раскурил ее. И сразу — будто вишнею запахло. Или — медом?
— Понимаешь, — сказал химик. — Жизнь — она штука сложная…
Валерка кивнул. Да, это он уже усвоил. Жизнь — в самом деле, непростая штука.
— Вот я и хотел с тобой потолковать… — продолжал химик.
Валерка насторожился. Чего это Илья Борисович мнется? Непохоже на него…
— Видишь ли, — сказал химик. — Идеи, даже очень хорошие, сами не осуществляются. За идеи надо драться. И очень крепко, упорно драться…
Он посмотрел на Валерку. Тот кивнул: что ж, это он уже тоже понял. Драться? Он готов…
— Ну, а я не могу, — сказал химик. — Занят. Понимаешь, у человека только одна жизнь. Цейтнот, понимаешь?
Валерка молчал.
— С диссертацией я уже три года вожусь. Пора кончать. А если всерьез заняться твоими карандашами — опять диссертация полетит…
Химик выпустил огромное душистое облако.
— Я с тобой — как мужчина с мужчиной. Так честнее…
Валерка кивнул. Что ж, может, и честнее. А вообще-то… Все это было так нелепо, так дико… Валерку прямо как обухом по лбу.
Он все-таки собрался с духом и повторил Илье Борисовичу о своем замысле — съездить на фабрику.
— Что ж, — химик пожал плечами. — Съезди. Но сомневаюсь, очень сомневаюсь… Тут война предстоит окопная, затяжная… А может, лучше подождать? Вырастешь, поумнеешь. Соавтора себе подыщешь. Инженера, специалиста по карандашам. Он чертежи сделает, все расчеты, технологию. А так, сейчас… — Илья Борисович выдохнул ароматную струйку. — Вряд ли…
Валерка возвращался домой хмурый. Шел, натыкаясь на прохожих.
Как же так? Илья Борисович, мудрый, всезнающий, и вдруг — в кусты. Что он — струсил, что ли?
Неужели такой огромный, сильный дядька — и сдрейфил? Или ехать неохота? Время терять?..
А за идеи надо драться — это химик прав. Может, потому все прежние его идеи и лопались как пузыри.
«Не дрался. Точно. Сразу отступал. А может, — шлагбаумы бы появились на улицах? И голубиные двигатели?..»
Дома Валерка тоже места себе не находил.
Включил телевизор: какой-то пухлый, как младенец, старичок, очень довольный жизнью и собой, что-то говорил, но что ́— Валерка так и не понял. Даже о чем говорил упитанный старичок — и то Валерка не сказал бы.
Все шло как-то мимо…
Старичок ухмылялся, вертел в руках карандаш. Карандаш был толстый, красивый, шестигранный.
«Вот попишет еще немного, а огрызок выкинет», — мелькнуло у Валерки.
Он рано лег.
— Болен? — забеспокоилась мать.
Обычно Валерку раньше одиннадцати никак не загонишь в постель.
— Нет, нет, просто устал, — Валерка накрылся с головой, отвернулся к стене.
Приснился ему пулемет. Какой-то странный пулемет. Необычный.
Валерка во сне присмотрелся. А, все ясно! Стрелял пулемет карандашами. Раз!.. И вылетает из дула целая очередь карандашей. Два! Еще очередь!.. Три!..
И карандаши странные. Валерка не мог понять, в чем дело? Но чем-то они отличаются от обычных. Пригляделся внимательней. Да. У этих карандашей сзади, на срезе, не было черной точки в центре.
«Значит… — Валерка даже вздрогнул во сне. — Значит… Конец без графита. Просто деревяшка!»
Да, это была его идея! Его карандаши!
Но вдруг — пулемет исчез.
А вместо него появился Гришка Мыльников. Ухмыляется и кричит: «Крохобор! Тоже мне Эдисон!»
На следующее утро Валерка пришел в школу рано.
Дождался Алика. Отвел его в самый низ лестницы, в тупичок — дальше ступеньки упирались в железную дверь подвала. Здесь всегда было темно, пусто и поэтому чуть-чуть таинственно.
— Значит, так, — сказал Валерка. — Я решил… За идею надо драться. Верно? Джордано Бруно за идею — даже на костер… Так?
— Так, — кивнул Алик. Он еще не очень ясно представлял себе, куда клонит Валерка.
— Будем драться, — сказал Валерка. — Надо — самому Косыгину напишем.
Только теперь Алик понял.
— Правильно! — сказал он. — И к этому, одноглазому, снова пойдем. И к профессору Василевскому. И на фабрику…
— Вот-вот, — сказал Валерий. — И Гришке Мыльникову докажем… — Он поднял кулак. — Клянусь! Бороться и искать! И не сдаваться!
— Найти и не сдаваться! — тихонько поправил Алик и тоже поднял кулак.
За окном дежурки хлестал тяжелый осенний ливень. В темноте его не было видно. Только равномерный глухой гул. Казалось, мимо тянется бесконечный железнодорожный состав.
А в дежурке тепло и даже уютно.
Лейтенант Анатолий Стеринский сидел за столом в благодушном настроении. Ночь предстояла спокойная. Во-первых, пятница. А лейтенант давно уже подметил: в пятницу всегда меньше происшествий. Может быть, скандалисты и хулиганы берегут силы на субботу и воскресенье? А во-вторых, ливень. Лейтенант за свою семилетнюю службу в милиции убедился: в непогоду меньше всяких ЧП. Даже жулики предпочитают отсиживаться по домам.
Лейтенант достал конспекты по уголовному праву и аккуратно разложил их на столе. Лейтенант вообще отличался аккуратностью. И конспекты у него были чистенькие, обложки обернуты целлофаном. И подворотничок — свежий. И пробор на голове — ровный, как струна.
Спокойная ночь была очень и очень кстати. Через три дня — зачет, а Анатолий Стеринский, скажем прямо, был не слишком-то готов к нему.
Вдруг дверь в дежурку хлопнула. Сразу ворвались с улицы разбойничий посвист ветра, и дробный стук воды по желобу, и невская сырость.
Вбежала девушка, невысокая, в простеньком пальто, вязаной шапочке с помпоном, как у малышей, и в легких, насквозь промокших туфельках.
Она влетела в комнату и с разгона остановилась, не зная, к кому обратиться.
Губы у девушки дрожали, прядь мокрых волос выбилась из-под шапочки с помпоном и некрасиво свисала к подбородку. Видно было: еще секунда, и девушка заплачет.
— Ну, ну, — сказал лейтенант. — Ну, не надо… — так он обычно успокаивал свою четырехлетнюю дочку. — Что случилось? Садитесь…
— Ой! — всхлипнула девушка. — Скорей! Я у-у-убийца! Из-за меня че… че… человек…
Она заслонила лицо рукавом пальто и заревела громко, на всю дежурку.
«Весело, — подумал лейтенант, убирая в ящик аккуратно разложенные конспекты. — Вот тебе и пятница!»
По привычке мельком глянул на часы: двадцать три пятнадцать.
Успокаивая девушку, лейтенант стал выяснять, что же случилось. Оказалось, Галя Терехова работает неподалеку в аптеке. Практикантка. Сегодня вечером она случайно («Поверьте уж, сама не знаю как… Ну просто ума не приложу…») допустила ужасную ошибку. Страшную ошибку. Непростительную. («Нет, нет, я сама понимаю… Судить меня надо, я понимаю…»)
Лекарство для ребенка надо было изготовить из корня алтея, а она, наверно, из-за усталости, был уже поздний вечер, взяла траву термо́псис. («Они, понимаете, так похожи, оба эти порошка, — желто-коричневые и запах одинаковый».) И только после смены вдруг заметила красную наклейку: «Осторожно!»
Бросилась на выдачу, но микстуру уже унесли…
— Так, — сказал лейтенант. — А этот… термосин… термосис… Это опасно?
— Опасно?! — Галя снова громко всхлипнула. — Это смертельно! Удушье…
Галя опустилась на стул, уронила голову на руки и заплакала.
А перед глазами снова маячила колба с огненно-тревожной этикеткой «Осторожно!»
А рядом — туфельки. Остроносые бежевые туфельки на «гвоздиках». Вчера в магазине Галя долго примеряла такие. Купить? Слов нет — хороши туфельки! Но вот на днях по телевизору демонстрировали новые чешские модели. И модельерша сказала, что в будущем сезоне остроносые выйдут из моды. Обидно: купишь, а они устареют. Галя не миллионерша какая-нибудь — каждый месяц новые туфли покупать.
Готовит Галя микстуру, а перед глазами — туфельки эти, легкие, изящные, на тонюсеньком металлическом каблучке…
Но как же?.. Как же все-таки это получилось?!
Ни она сама, ни фармацевт, руководитель ее практики, ничего не заметили.
И такая доза! Пять граммов! Пять граммов «алтейки» — пустяк! Но пять граммов термопсиса…
Галя застонала.
Это и взрослому — смерть! В двадцать раз бо́льше предельной нормы! А ребенку… Ребенку термопсис вообще запрещен. Даже в самых микродозах. А тут — пять граммов! Ой-ой-ой!
— Ну, успокойтесь, — сказал лейтенант. — А кому прописано лекарство?
Галя замотала головой.
— В том-то и беда! Помню только фамилию — Медведев. Или Медведева. То ли мальчик, то ли девочка. А больше — ничего.
— Совсем ничего? — нахмурился лейтенант.
— Совсем…
— А имя?
Галя качнула головой.
— Возраст?
Галя всхлипнула.
— А кто забрал лекарство? Мужчина или женщина? Молодая или старая?
Галя опять отрицательно качнула головой.
— А рецепт? Где и кем был выписан рецепт?
Галя заплакала:
— Его… его… вернули вместе с микстурой…
Лейтенант задумался.
— Товарищ начальник! Умоляю! — Галя вскочила. — Надо срочно отыскать! Лекарство забрали поздно вечером. Ребенок, наверно, уже спал. Значит, лекарство ему не давали. Значит, есть шанс. Малюсенький, но шанс! Первый раз дадут утром. Умоляю!
— Понятно, — лейтенант встал. — А теперь помолчите…
Он вышел из-за стола и медленно зашагал взад-вперед по дежурке.
Галя исподлобья с надеждой следила за ним:
«А может, что-нибудь и придумает?»
Сапоги его при каждом шаге обнадеживающе поскрипывали.
«А может, в самом деле, придумает?»
«Впрочем, — она всхлипнула. — Вряд ли… Попробуй найди в четырехмиллионном городе какого-то Медведева. И, главное, — быстро, в одну ночь».
Как ни странно, Галя вовсе не думала о суде. Да, понимала: она — преступница. Да, понимала: за такое, конечно, по головке не погладят. Но не думала об этом.
А лейтенант все ходил и ходил по комнате. Ходил, приставив кулак к подбородку. Он всегда, когда думал, прижимал кулак к подбородку.
Украдкой поглядывал на Галю. Была она такая маленькая, худенькая. И губы — пухлые, совсем детские. А туфли и чулки — такие жалкие, исхлестанные грязью, промокшие.
«Лет шестнадцать, ну, семнадцать», — подумал лейтенант.
Он сказал:
— Сядьте к батарее.
Галя непонимающе посмотрела на него.
— Что?
Потом пересела. Туфельки она сняла и поставила на батарею, а ноги сунула меж труб. Без туфель, в этой домашней позе она стала совсем похожа на ребенка.
«Статья сто шестая, — подумал Стеринский. — Убийство по неосторожности. До трех лет…»
Он покачал головой и снова, потирая кулаком подбородок, медленно зашагал взад-вперед по дежурке…
«А все-таки неплохая девчушка, — думал он. — Честная. И не трусит. Понимает ведь: будут судить. Могла бы утаить. Авось не узнают. А она пришла. Сама. И выложила все…»
23 часа 25 минут.
Лейтенант позвонил по телефону в управление милиции.
— Товарищ дежурный по городу? Докладывает лейтенант Стеринский…
Кратко изложил историю с лекарством.
— Что собираетесь предпринять?
— Во-первых, свяжусь с ЦАБом[11]. Узнаю адреса всех Медведевых, проживающих в Ленинграде. Попрошу в первую очередь отобрать мне Василеостровских…
— Так. Дальше.
— Сейчас же пошлю людей во все детские поликлиники района.
— Однако учтите: ночь…
— Так точно, ночь. Но постараемся разыскать хоть вахтеров. Надо в регистратурах проверить картотеки. Выявить всех Медведевых. По карточкам узнаем, кто из детей Медведевых сейчас болен и чем.
— Так. Действуйте. О ходе розысков докладывайте мне каждый час.
— Есть докладывать каждый час.
Галя подумала:
«А почему они ищут только тут, на Васильевском? Может, ребенок живет вовсе в другом районе. Может, просто мать работает где-то здесь. Ну, возле своей работы и заказала лекарство…»
Хотела сказать о своих сомнениях лейтенанту, но промолчала.
Честно говоря, какой-то он… Несолидный… Молод слишком. И такой чистенький, аккуратненький. И зубы сверкают так, будто у него их не тридцать два, как у других людей, а все пятьдесят.
А в кино — умные следователи, они всегда пожилые, небритые, в мешковатых пиджаках и брюках с пузырями на коленях.
«Впрочем… Пожалуй, он прав, — подумала Галя. — Сперва надо искать на Васильевском. А уж если не найдется здесь, тогда по всему городу…»
О том же думал и лейтенант. Да, сперва — Васильевский. Все равно — весь Ленинград за одну ночь не обшаришь. А главное, — в аптеке забрали микстуру поздно вечером, около десяти. Значит, — кто-то близко живущий. Именно живущий, а не работающий тут: ведь в десять с дневной смены давно разошлись, а вечерняя еще не кончилась…
23 часа 35 минут.
Лейтенант Стеринский позвонил в «Скорую помощь»:
— Не поступал ребенок Медведев? Нет? Предупредите все пункты «Скорой». И «Неотложную». В любую минуту может поступить. Да, Медведев. Да, термопсис…
23 часа 40 минут.
Стеринский позвонил в ЦАБ.
— Вынуждена вас огорчить, — сказала дежурная сотрудница адресного бюро. — В Ленинграде более семи тысяч Медведевых. Пока мы выпишем адреса всех, пройдет неделя.
— А вы отберите только василеостровцев.
— Все равно. Потребуется два-три дня. А сейчас в ЦАБе я одна. Ночь ведь…
0 часов 10 минут.
— Выезжайте и просмотрите картотеки! — сказал Стеринский оперуполномоченным — Жаркову и Беленькому.
Жарков был молчаливый, а Беленький — говорун. И сейчас Беленький тоже ответил за двоих:
— Есть просмотреть картотеки поликлиник.
«Одно плохо: больные там не по алфавиту, — думал Стеринский, — по адресам. Как же искать?»
За окном уже нетерпеливо фырчали машины, а лейтенант все сидел, приставив кулак к подбородку: неужели просматривать сплошь картотеки всех детских поликлиник района? Адская работка!
— Ничего не попишешь, — вздохнув, сказал он Беленькому. — Придется крутить все барабаны подряд.
— Придется, — согласился тот и шагнул к двери.
— Да! И обязательно проверьте: не отложены ли у врачей отдельно карточки с последними, срочными вызовами?! Может, как раз там этот Медведев?!
— Есть!
Машины уехали.
…А дежурка жила своей обычной жизнью. Вот привели пьяного с разбитым лицом и слипшимися в кровавый ком волосами. Вот двое разъяренных мужчин притащили паренька: пытался снять колесо с их автомашины.
Все это было привычно. Семь лет, изо дня в день занимался лейтенант пьяницами и хулиганами, ворами и тунеядцами. Занимался усердно. Однако сегодня все это злило его. На счету каждая секунда, а тут… колесо! Подумаешь! Ребенок гибнет, а они — колесо!
Лейтенант быстро распорядился насчет пьяного. Не задерживаясь на подробностях, составил протокол об автоворишке. Его отправил в камеру, а шумных, возбужденных свидетелей, готовых, кажется, всю ночь рассказывать, как они случайно выглянули в окно, а на дворе этот парень поддомкратил машину и уже снял крепящие гайки с колеса… шумных этих свидетелей лейтенант перебил: «Вы свободны». И, кажется, вызвал их неудовольствие своей поспешностью.
Галя глядела на громкоголосых жизнерадостных автомобилистов с ненавистью. Будь ее воля, показала бы им колесо!
Лейтенант незаметно подмигнул ей. Мол, ничего, мы все это быстро…
Автомобилисты ушли, но, как назло, в дежурку тотчас ввалилась какая-то лохматая тетка.
— Вот, — плачущим голосом причитала она. — Муж! Линейкой…
И подсовывала лейтенанту, и Гале, и дежурному милиционеру свою голову, на которой вспух огромный, с грецкий орех, желвак.
— Муж! Это рази ж муж? Ирод это!
Лейтенант, не глядя на желвак, сухо сообщил адрес пункта, где освидетельствуют пострадавших, и косматая тетка скрылась.
1 час 10 минут.
— Товарищ дежурный по городу? Докладывает лейтенант Стеринский. Положение усложнилось. В поликлиниках никого нет, даже вахтеров. Наши стучали, звонили — без результата.
— Так. Что намерены предпринять?
— Буду действовать через постовых. Прикажу им обойти свои кварталы, поговорить с ночными дворниками. Нет ли жильцов с больным ребенком, по фамилии Медведев?
— Действуйте!
1 час 15 минут.
Время… Как быстро мчится время…
Лейтенант посадил у телефона уполномоченного угрозыска Илью Местера, высокого парня в кожанке. Он почему-то так и сидел в кожанке, хотя в дежурке было тепло.
— Звоните на все наши посты. Запишите: «Всем постовым милиционерам. Срочно. Обойти свой участок, опросить всех дежурных дворников. Найти больного ребенка, фамилия — Медведев или Медведева. Об исполнении немедленно доложить. Лейтенант Стеринский».
Местер писал. Медленно, аккуратно; буквы крупные и с наклоном, как у ребенка.
— Давайте я, — сказала Галя.
Местер повернулся к ней. Глаза у него были тяжелые.
— Сиди уж. Заварила кашу…
Галю словно хлестнули. Сжалась, побледнела.
— Товарищ Местер! — лейтенант неодобрительно покачал головой.
Местер хотел что-то сказать, но махнул рукой, подсел к аппарату и стал звонить.
— Постовой Рябушкин? Слушайте срочное распоряжение дежурного по отделу…
— Постовой Тринчук? Срочное распоряжение…
— Постовой Малинин? Слушайте…
А Галя сидела у стола.
«Так мне и надо… Так и надо… Заслужила…»
Потом чуть успокоилась, прикрыла глаза.
Вот сейчас на углу улицы, возле их аптеки, наверно, загудела сирена (Галя не раз из окна аптеки разглядывала ее: серебристый рожок, а под ним — такой же серебристый металлический ящик с красной полосой). Загудел рожок, постовой спешит к нему, открывает ящик, берет телефонную трубку:
— Постовой Рябушкин слушает!
«Медведев, Медведев, Медведев», — наверно, повторяет он про себя, чтобы запомнить накрепко.
— Есть. Будет исполнено!
И вот уже спешит он по тихим ночным улицам. От подворотни к подворотне. И тормошит заспанных дворников:
— Нет ли в вашем доме ребенка Медведева? Больного ребенка Медведева? Нет?
Идет дальше.
А сирены гудят на улицах. Гудят, зовут…
— Постовой Тринчук слушает…
— Постовой Малинин слушает…
— Постовой Азарян слушает…
«Вот, — думает Галя. — Как в кино. Как называется картина? А! «Если парни всей земли»! Там тоже сколько людей затормошилось. И тоже из-за лекарства. Только там все наоборот: рыбакам позарез нужно одно редкое лекарство. Срочно! А тут, — Галя горько качает головой, — тут наоборот. Надо срочно изъять лекарство. Там оно — спасение. Тут — гибель».
«Да, — думает Галя, — там все хорошо кончилось. Но то же кино… В кино-то всегда как по маслу…»
Галя вздыхает.
1 час 40 минут.
— Лейтенант Стеринский? Говорит дежурный по городу. Новости есть?
— Никак нет, товарищ майор. Сообщений от постовых еще не поступало.
— Слушайте, лейтенант. Запишите: Ж 3-73-63. Профессор Карасик, Александр Львович. Записали? Да, Александр Львович. Этот профессор — лучший специалист по детским болезням. Поняли? Сейчас он вам сам позвонит. Хочет побеседовать с вашим фармацевтом. А потом, когда найдете пострадавшего ребенка, немедленно пошлите машину за профессором. Он согласился сразу же выехать к ребенку. Ясно? Да, в любое время.
1 час 45 минут.
— Это милиция? Гражданина Стеринского можно? Это профессор Карасик. Да, да. Не церемоньтесь, пожалуйста. Тем более — меня уже разбудили. А у стариков сон плохой, больше уж не засну. Нет, ничего, ничего. А эта девушка из аптеки — она у вас?
С профессором Галя говорила как в тумане. Все путалось в голове, нервный комок застрял в горле, и его было никак не сглотнуть.
А профессор словно не замечал ее состояния. Дотошно и медленно, как все старики, выспрашивал подробности: как она готовила лекарство и когда? Какие дозы? И как попала на стол колба с термопсисом? Ведь эту траву полагается держать в особом шкафчике.
Как попала на стол? Это Гале понятно. Незадолго до того приготовляла микстуру с термопсисом — и вот, не успела убрать. Да, она, конечно, виновата, очень виновата…
Галя вспомнила про туфельки и закусила губу…
Дозы? Она снова мысленно видела свои аптекарские весы. Острая черная стрелочка уткнулась в тонкую черточку — пять граммов.
Уверена ли она? Абсолютно. Именно термопсис. И именно пять граммов.
— М-да! — сказал профессор. Видимо, хотел что-то добавить, но ничего больше не сказал.
И Галя чувствуя, что сейчас совсем разревется, положила трубку.
Лейтенант слушал этот разговор, а сам видел свою четырехлетнюю дочку, свою Анечку.
Вот она смотрит по телевизору балет, хмурится и говорит:
— Пап! А почему не берут в балерины тетенек повыше? Чтобы им не надо было все время стоять на цыпочках.
А вот Анечка, радостная, пришла из детсада:
— Я сегодня две пятерки получила: одну — за пение, другую — за шею…
А если бы Анечке? Такое лекарство? С термопсисом…
Анатолию Стеринскому вдруг очень хочется позвонить домой. Спросить жену: как там Анечка? Он уже протягивает руку к трубке, но тотчас отдергивает ее. Фу ты! Ночь ведь…
Глядит на Галю. Худенькая, бледная. Тоже, в общем-то, еще ребенок.
«Статья сто шестая», — думает лейтенант.
Он сидит, привычно приставив кулак к подбородку. «Преступница…»
Глядит на щупленькую девушку, на ее детскую шапочку с помпоном и хмуро пожимает плечами…
2 часа 20 минут.
— Докладывает постовой Рябушкин. Обошел всех ночных дворников на участке. Ребенка Медведева никто не знает.
2 часа 35 минут.
— Докладывает постовой Тринчук. Обход закончил. Безрезультатно. Так что ребенок не обнаружен.
2 часа 50 минут.
— Докладывает постовой Азарян. Нет, не найден…
«Вот именно, — хмурилась Галя. — Вот именно. В кино — там всегда просто. Раз — и нашел. А тут… И время… Время-то идет… Уже почти три…»
Глядит на лейтенанта, на его крупные сверкающие, словно с рекламы, зубы, на ровный, в струнку, пробор и отворачивается.
Силы вдруг оставляют ее. Галя теперь словно отупелая. Вдруг будто опустело у нее все внутри. И такая вялость… Сейчас вот заснет, и все… Заснет, и все…
А перед глазами почему-то только одно: вот мать в больнице гладит худыми желтыми пальцами ее руку и шепчет:
— Как одна-то, доченька? Как жить будешь?
И снова видит Галя сухие синеватые губы, невесомые, словно насквозь прозрачные пальцы…
— Как одна-то, доченька? Как жить будешь?..
3 часа 5 минут.
— Говорит дежурный по городу. Запишите, лейтенант. В приемном покое Педиатрического института… Записали? Приемный покой Педиатрического института. Так вот — там доктор Калинкина предупреждена, что в любую минуту к ней может поступить ребенок Медведев с отравлением термопсисом. Ясно? Как только найдете ребенка, — немедленно везите в Педиатрический. Там все наготове. И профессора Карасика сразу доставьте туда же… Ясно?
3 часа 10 минут.
Лейтенант сидел за столом, прижав кулак к подбородку. Он всегда, когда думал, прижимал кулак к подбородку.
Честно говоря, не совсем ясно, что еще предпринять?
Срочно связаться с начальником ЦАБа? (Наверно, у дежурной сотрудницы есть его домашний телефон.) Пусть начальник ЦАБа немедленно вызовет в адресное бюро нескольких людей? («А как? Есть ли у них телефоны? И как они ночью доберутся до ЦАБа?)
Впрочем, все равно поздно.
Лейтенант посмотрел на часы — уже скоро утро. А утром ребенку, конечно, дадут лекарство…
Пока свяжутся с начальником ЦАБа, да пока сотрудники доберутся до бюро… Да и сколько адресов они проглядят за два, три часа?! Нет, этот путь безнадежен…
А что еще? Узнать кто выписал рецепт? Достать список детских врачей Ленинграда? И обзвонить всех: кто выписал «алтейку» Медведеву? Нет, утопия. Врачей — сотни. Да и где сейчас возьмешь их телефоны? Нет, ерунда!
Галя сидит усталая, безучастная, словно оцепеневшая. Так бывает во сне. Видишь все, хочешь вмешаться, а даже пальцем не пошевельнуть…
Хмуро следит Галя за лейтенантом. Что он сидит? И кулаком трет подбородок. Глупейшая привычка!
А время-то идет! Надо же что-то делать. Что?
И вдруг ей словно стукнуло в голову — радио! Немедленно! Передать по радио:
«Внимание, внимание! Чрезвычайное сообщение! Вчера вечером в аптеке на Васильевском острове ребенку Медведеву неправильно приготовили лекарство. Принимать его нельзя! Ни в коем случае! Внимание, внимание!»
Галя аж встрепенулась. Вот он — выход! Настоящий, безошибочный! Если даже семья Медведевых не слушает радио, все равно кто-нибудь из знакомых или родственников передаст им.
«Да, радио!»
Вероятно, она сказала это громко, потому что лейтенант вдруг повернулся к ней, покачал головой.
— Я уже думал об этом, — сказал он. — Транслировать начинают в шесть утра. Чтобы передать такое «чрезвычайное сообщение», нужно особое разрешение. От самого высокого начальства. Раньше, чем в восемь-девять утра, не удастся. Впрочем, — лейтенант махнул рукой, — до восьми редко кто и слушает радио. Тем более — когда в комнате больной ребенок. А где гарантия, что в восемь ему уже не дадут лекарство? — он встал и заходил по комнате. — Нет, мы должны разыскать Медведева в пять-шесть, ну, максимум — в семь часов…
— А если… Не получится?.. — прошептала Галя.
— Тогда используем и радио. Как крайнее средство. Самое крайнее. А лучше бы — без него. Представляете? После такого радиосообщения весь город всполошится. А народ и так нервный. Будоражить его лишний раз ни к чему…
Лейтенант Анатолий Стеринский вообще полагал, что хороший милицейский работник должен как можно меньше тревожить посторонних. Происшествия в городе — каждый день. И каждый день можно давать объявления в газеты и по радио:
«Граждан, знающих что-либо об ограблении квартиры на Литейном, дом шестнадцать… просят зайти в управление милиции…»
«С Гагаринского переулка угнана машина «Волга», черного цвета. Имеющих какие-либо сведения… просят сообщить…»
И так — без конца. И все это будет свидетельствовать только о беспомощности милиции. Да, о бессилии. Анатолий Стеринский и так был нынче недоволен собой. Столько людей втянул в это ЧП! Стольким нарушил сон, выгнал под ливень!
Никто не отказался. Но злоупотреблять этим нельзя. Нет, нельзя.
Однако что же делать?
А время-то идет. Идет время. Осталось до утра всего часа четыре…
3 часа 25 минут.
Лейтенант позвонил начальнику своего райотдела милиции.
— Эх, и не хочется будить! Хотя бы одну ночь дать человеку отоспаться досыта, — сказал он Гале, слушая зовущие гудки в трубке.
Впрочем, взяли трубку быстро, словно звонка ждали и словно вовсе не четвертый час ночи.
Начальник отдела слушал не перебивая.
— Да, историйка, — сказал он, и лейтенант мог бы поручиться, что сейчас начальник, сидя в темноте на постели, в раздумье, потирает ладонью щеку.
— Да, историйка, — повторил начальник. — Я подумаю. А вы держите меня в курсе…
3 часа 35 минут.
И опять ходит, ходит, ходит лейтенант. Времени — в обрез. Надо срочно что-то придумать… Срочно…
А мысль, словно заблудившийся путник в лабиринте, тычется все в те же глухие тупички: ЦАБ… дворники… постовые… поликлиники… Нет, все уже испробовано. И отброшено. Не то. Не то…
Какая обида! В век техники, когда столько умнейших, тончайших приборов к услугам милиции… А вот тут ни одного не применишь. И приходится — логикой, одной лишь логикой…
Ходит лейтенант, ходит, упер кулак в подбородок…
И опять бьется мысль в том же проклятом лабиринте. А если? Все же — поликлиники? Узнать домашние телефоны главврачей? Или заведующих? Так… А они-то, уж конечно, знают, где их вахтеры, где ключи от входных дверей. Войти в поликлиники. А там — адреса больных детей Медведевых…
3 часа 45 минут.
— О, это идея! — громко радуется начальник отдела. И уже шепотом (вспомнил, наверно, что жена спит): — Молодец!
— Но как раздобыть телефоны главврачей? — хмурится Стеринский. — Не знаем ни их фамилий, ни адресов…
— Минутку, — перебивает начальник и кладет трубку.
3 часа 55 минут.
— Я позвонил домой заведующему горздравом, — сказал начальник отдела. — А у него, к счастью, был домашний телефон заведующего Василеостровским райздравом. Поднял с кровати и того. И вот у меня теперь четыре домашних телефона. Это главврачи всех четырех детских поликлиник нашего района. Понятно? Немедленно разбудите их, пошлите за ними машины, отвезите в поликлиники…
«Да, — думает Галя. — Это дельно. Если… если ребенок живет на Васильевском… А если нет?..»
4 часа 15 минут.
— Ох, и всыплют мне завтра за перерасход горючего! — хмуро шутит шофер.
Его «раковая шейка» — синяя, опоясанная красной полосой машина — нынче всю ночь мечется по городу.
Сейчас он отвез одного главврача, едет за другим. Крюки приходится делать изрядные: мост Летейнанта Штидта и Дворцовый мост все еще разведены. Машина вынуждена колесить через Петроградскую.
Хорошо, хоть ночные улицы пустынны: шофер развивает такую скорость, о которой днем нельзя и мечтать.
Привез главврача, а вахтера-то нет. Как попасть в поликлинику? Счастье, что главврач знал: живет сторожиха тут же, неподалеку, на Большом проспекте. Слетали туда, подняли старуху. Забрали ключи, и мигом обратно, в поликлинику.
4 часа 55 минут.
Все четыре главврача доставлены в свои поликлиники.
Обе милицейские машины теперь носятся по городу за медсестрами: без них в регистратурах утонешь. Не повезло: только у одной из сестер есть дома телефон. А у остальных — пока поднимешь с кровати, пока объяснишь что к чему, пока оденутся, то да се, а время идет, машина стоит, ждет.
5 часов 25 минут.
Шесть медсестер уже в поликлиниках. Начинают поступать первые адреса Медведевых… Прежде всего надо обшарить участок, прилегающий к аптеке…
Галя словно видит: медсестра поворачивает тяжелые барабаны, плотно забитые историями болезней. Проворные, привычные пальцы снуют по карточкам:
«Не то, не то, не то…»
Но вот — Медведев! Сестра быстро выдергивает карточку, откладывает в сторону. И опять скользят по рядам ловкие пальцы…
Галя сидит в углу, возле стола. Сидит прямо, не облокачиваясь, не наваливаясь на спинку стула. Всю ночь сидит она так.
Чуть прикроет глаза — и сразу видит: весь город, весь огромный город проснулся, тревожится, движется.
И все из-за нее одной, из-за ужасной ее ошибки!
Сколько людей не спят! Галя пытается мысленно представить себе: снуют от дома к дому постовые, переговариваются ночные дворники, мечутся милицейские машины. Покинули свои квартиры главврачи всех поликлиник, и медсестры, и сторожа. Разбужен и начальник милиции, и профессор Карасик, и заведующий горздравом. Бог ты мой! И сколько еще людей думают об этом ребенке!
И только одна она, Галя, виновница всего, сидит за столом, в тепле, сидит сложа руки…
«Ох, — думает Галя. — Помочь бы! Но чем? Как?» Она уже просила лейтенанта, чтоб послал ее за главврачом, но тот махнул рукой — сидите, мол. Куда потащитесь? Ночью, одна… А вместе с шофером — ни к чему. Он и сам…
Но теперь Галя опять умоляюще смотрит на лейтенанта. И он кивает:
— Садитесь к телефону, записывайте адреса.
А сам смотрит на часы. Время-то… Идет время. Осталось до утра всего каких-нибудь два часа…
5 часов 50 минут.
Две милицейские машины снуют по Васильевскому. В машинах, кроме водителей, — Жарков и Местер.
Илья Местер дежурит нынче ночью по угрозыску, но происшествий нет, и он, оставив все на лейтенанта Стеринского, включился в поиск ребенка.
Получив пять-шесть адресов, бегает Местер по лестницам, звонит в квартиры.
— Медведевы здесь живут?
— Что-что? — спросонья не понимает старушка.
— Медведевы живут тут?
Голос у Ильи Местера — как из бочки. Таким в самый раз по ночам людей будить…
— А конечно! А как же?! Живут, батюшка. А что стряслось-то, господи?
— Да ничего не случилось, не волнуйтесь, бабушка. А сын у них есть? Или дочка? — Илья старается, чтоб голос звучал как-то помягче, деликатнее.
— Да есть, есть. Конечно, есть! Доченька, Валюша.
— Здорова?
— Да, конечно, здорова. Пока бог миловал, здорова. А что стряслось-то, батюшка?
— Да ничего, ничего! Здорова — и все в порядке.
Машина летит дальше.
— Медведевы тут живут?..
— Отворите, пожалуйста. Не пугайтесь. Медведевы у вас проживают?
Объехав очередные адреса и убедившись, что все дети Медведевы здоровы, Местер не возвращается в милицию. На счету каждая минута! Из ближайшего автомата звонит — «02». Телефонистка на коммутаторе милиции уже запомнила его трубный «глас» и, даже не ожидая номера, сразу соединяет с лейтенантом Стеринским.
Получив новую порцию адресов, Местер мчится дальше. По пустынным темным дворам, гулким ночным лестницам.
— Медведевы тут живут?
— Кого-нибудь из Медведевых можно?
А где-то неподалеку так же мечется по лестницам Жарков…
6 часов 20 минут.
Как много Медведевых даже на одном лишь Васильевском острове! Да что там на острове! В прилегающем к аптеке районе — и то обошли уже более сорока квартир. Медведевы — да не те.
Звонят из поликлиники. Галя записывает два адреса. Один — возле самой аптеки…
Сердце у нее стукнуло и остановилось. «Он!»
Галя почему-то твердо верит — он! Валерик Медведев.
— Можно, я?.. Сама!.. — просит она Стеринского.
Тот глядит на нее удивленно. Пожимает плечами.
И вот Галя уже несется полутемными улицами.
Девятнадцатая линия… Так… Вот тут…
Пожилая дворничиха подозрительно оглядывает Галю, долго расспрашивает, кто она, да к кому. Потом так же долго копается у ворот, гремит цепью. Наконец-то!
Одним махом взлетает Галя на третий этаж, звонит, звонит, звонит…
— Медведев? — переспрашивает за дверью чей-то заспанный голос. — Валерик? Ну и что? Жив-здоров. В детсад ходит. А что?..
Галя молчит.
— Эй! — говорит за дверью. — Кто там? Зачем вам Валерик?
Галя молчит.
Медленно спускается по ступенькам…
6 часов 50 минут.
Это — как в плохом детективе. Да, сотруднику угрозыска Илье Местеру кажется, что он читал что-то похожее в какой-то дрянной книжонке.
Он звонит на Четырнадцатой линии. Входит в квартиру.
— Медведевы здесь живут?
— Нет, таких нет…
— Как — нет? — Илья все сдерживал голос, а тут забыл и перешел на полную мощность. — Как — нет? Вот у меня же — из поликлиники. Медведева Люба…
— А! Любочка! Есть! Есть! Ее фамилия, кажется, и впрямь Медведева. Родители-то ее здесь не живут. Они — в Туле. А девочка — у дедушки. А его-то фамилия — Никитин…
Местер, почти не слушая, идет по коридору за говорливой женщиной.
Стучит в комнату.
— Войдите!
Отворив дверь, видит: маленькая девочка на кровати, а около нее — старик. А на столике… Цепкие глаза Ильи Местера сразу выхватывают из груды чашек, ложек, игрушек, книжек коричневато-желтую бутылочку.
Словно онемев, молча, неотрывно, глядит он на эту бутылочку. Глядит и молчит.
Старик беспокойно следит за его взглядом.
— Лекарство, — испуганно бормочет старик. — Внучке…
Видимо, он не на шутку встревожен этим непонятным ранним визитом.
— Извините! — гудит Местер. — Извините! Сейчас объясню… Только скажите: вы уже давали? — стучит он ногтем по коричневатому пузырьку.
— Нет, еще нет. А что?
— Полный порядок! — грохочет Местер.
— Все, — говорит лейтенант Стеринский, когда раздается звонок Ильи Местера. — Нашли…
Он глядит на Галю. Маленькую, худенькую. Чулки и юбка на ней заляпаны грязью. Грязь уже высохла и теперь особенно заметна. Волосы растрепаны. Глаза воспалены.
— Ой! — шепчет Галя. Она улыбается и вдруг — плачет, навзрыд, на всю дежурку. Кусает губы, зажимает рот рукой, но не удержаться…
— Ну, ну, — говорит Стеринский. — Ну, не надо… — так он всегда успокаивает свою четырехлетнюю дочку. — Ну, не надо же…
Витька, высокий, гибкий, как хлыст, семиклассник, в щеголеватой, легкой, несмотря на морозец, тужурке, стоял возле своей парадной и исподтишка наблюдал за этим пареньком.
Странный парнишка! В кургузом пальтеце, в треухе, в галошах. Обшарпанный чемодан все время держит на весу, будто боится опустить на панель. Так и стоит — уже долго, привалившись спиной к фонарному столбу.
«Из деревни», — догадался Витька.
Об этом говорили галоши. На улице было сухо. Какой ленинградский мальчишка в такую погоду напялит их?
И еще: чемодан у паренька фанерный. Видимо, когда-то он был ярко-бордовый. Но краска облезла, и теперь чемодан не то рыжий, не то пегий.
Вообще-то стоять да глазеть вокруг Витьке было некогда. Его ждала недостроенная модель: катер с подводными крыльями. Не катер — чудо! Но уж больно занятный парнишка. Витька неторопливо, вразвалку подошел к нему и небрежно осведомился:
— Колхозничек?
Парнишка насупился, глаза у него сузились. Острый кадык дернулся, выпятился и опять пропал, будто парнишка проглотил что-то.
— А чего картошку слабо копаете? — не унимался Витька. — Наш сосед ездил помогать. У самих — кишка тонка? Да?
Парнишка опять молча дернул кадыком. Был кадык у него такой острый — казалось, в конце концов, проткнет кожу на шее.
— Зачем приехал? — спросил Витька.
— К тетке, — наконец разжал губы паренек.
— Чего ж не зашвырнул к ней свой сундук? — Витька щелкнул ногтем по чемодану. Промерзшая фанера зазвенела, как барабан.
— Нету тетки, — сказал парнишка. И хмуро пояснил: — Совсем нету…
— Как это — совсем? — не понял Витька.
Паренек набычился, мотнул головой. Видно, ему не хотелось беседовать с первым встречным. Но Витька настаивал. И паренек, запинаясь, рассказал.
Оказалось, он приехал на каникулы издалека, из деревни Верхние Рожки. Здесь, в Ленинграде, живет его тетя Лидия Гавриловна. Филя, так звали паренька, никогда ее не видел. Но отец с матерью говорили, что тетка добрая, живет одна в большой комнате и, конечно, приютит Филю на две недели.
Адрес тетки у родителей не сохранился. Когда-то переписывались с нею, но с годами письма шли все реже, а потом и вовсе прекратились. Помнили родители только, что жила тетка на Лиговке, а дом и квартиру начисто забыли.
— Не беда, — говорили они, отправляя сына. — В Ленинграде есть хорошие знакомые — Зыковы, из той же деревни. Зыковы с теткой Лидией — друзья и, конечно, покажут, где она проживает.
И вот приехал Филя в Ленинград, пришел к Зыковым, а те, оказывается, еще лет шесть назад поссорились с теткой и забыли дорогу друг к другу. И вдобавок сама-то Зыкова в командировке и вернется нескоро, а муж ее понятия не имеет, где живет тетка.
— Вот какая запятая, — печально сказал Филя. — Придется, значит, домой вертаться. Зазря, выходит, катался. Да на билеты тратился…
— Темнота! — сказал Витька. — Так ты у этих… у знакомых… у Зыковых приткнись.
Филя уныло покрутил головой.
— Что? Не звали? — догадался Витька.
— Предлагали, — вяло сказал Филя. — Да как-то… так… И тесно у них. Ну, я сказал, у других погощу.
— Соврал?
Филя кивнул. Мальчишки замолчали.
— Постой! — вдруг вскрикнул Витька. — А фамилию тетки знаешь?
— Конечно. Еленева.
— Порядочек. Пошагали!
— Куда?
— Шагай, шагай! Эх, ты, темнота!
Витька торопливо шел по улице, ловко лавируя в толпе. Филя едва поспевал за ним. Чемоданом он то и дело цеплялся за прохожих, вслед ему неслись недовольные реплики и смешки. Свернули на бульвар к ярко-окрашенному, словно игрушечному, киоску «Ленсправки». Витка постучал в стеклянное окошко.
— Адрес можно узнать? Так. Лидия… Как дальше?
— Гавриловна, — подсказал Филя. — Еленева.
— Год рождения?
Филя наморщил лоб:
— Отец говорил: она ровно на двадцать лет старше меня. Значит, с тридцать шестого…
Витька сунул в окошко монетку.
— Подождите! — окошко захлопнулось.
Мальчишки не отходили от киоска.
— Учись! — торжествуя, сказал Витька. — Темнота! Это тебе не в деревне! Культура! Техника! Кибернетика!
Он поглядел на уличные часы: половина третьего. А модельный кружок — в два. Но не бросишь же этого?! Ну, ничего. Сейчас…
Вскоре окошко открылось.
— Не проживает, — сказала девушка.
Ребята обомлели.
— Как не проживает? Совсем?
— Повторяю: по данным адресного бюро гражданка Еленева Лидия Гавриловна в Ленинграде и области не проживает, — окошко со стуком захлопнулось.
Был солнечный, звонкий денек. По бульвару мимо ребят весело сновали прохожие, а они стояли как пришибленные. Вот те раз! Вовсе не живет! Лицо у Фили было растерянное, острый кадык ходил взад-вперед, как поршень.
Витька пожал плечами:
— Может, в другой город переехала…
— Как же?.. — растерянно пробормотал Филя. — У нас из деревни один в Ленинград ездил. Сказывал, тетка в городе. Ненароком на улице повстречал.
— Когда?
— Да с месяц назад…
Витька задумался. Ребята долго молчали.
— А может… Ты фамилию переврал? — вслух подумал Витька. — Может, не Еленева? Оленева? От слова «олень»?
Филя уныло покачал головой. Но Витька все-таки постучал в окошко. Снова заполнил бланк, но теперь на «Оленеву».
Девушка в окошке сердито посмотрела на него, но ничего не сказала. Опять стали ждать. Ждали долго.
— Не проживает, — сказала девушка и усмехнулась. — Можно еще «Иленеву» поискать. Или «Яленеву»…
Витька вздохнул. Посмотрел на висячие электрочасы: без пяти три. Яков Семенович там, во Дворце, конечно, уже шипит, как сало на сковороде. И правильно. Обещал ведь на каникулах закончить модель, и вот здрасте…
Поглядел на Филю. Тот стоял, часто-часто моргая.
— Сядем, — сказал Витька.
— Не… — Филя мотнул головой. — Поеду…
— Куда?
— Известно куда. На вокзал.
Витька сердито взял его за рукав и потащил по заснеженному бульвару к скамейке. Сели. Филя сжался в комок. Глядел себе под ноги, будто изучал свои калоши.
— Ну ладно, — сердито сказал Витька. — Ты эти похороны брось! Подумаешь! Ну, нет тетки. Ну и что?!
Витька привык, что все в жизни делается быстро и легко. Отец у Витьки — глазной врач, заведует поликлиникой. Живет Витька без забот. И в школе — одни пятерки да четверки.
Он взглянул на Филю, растерянного, унылого. И вдруг Витьке очень захотелось сделать что-нибудь благородное, красивое.
— Идея! — воскликнул он. — Будешь у меня жить. Всего-то десять дней. Подумаешь!
— Не, — пробормотал Филя. — Негоже. Твои-то… Скажут, приволок невесть кого. Може, бандит…
— Поговори еще! — Витька решительно взял Филин чемодан и пошел.
Филя — хочешь не хочешь — потащился за ним.
…Дверь открыла Витина мама. Подняла брови, увидев незнакомого мальчишку, да еще с чемоданом, но ничего не сказала. Мать знала: Витя сам все расскажет. Не надо его торопить. И действительно, вскоре Витька выложил невеселую Филину историю.
— Как в кино, — сказала мать. Окинула быстрым взглядом серебряные ложки на столе и ушла на кухню.
— Я лучше того… на вокзал, — заерзал Филя.
— Сиди! — отрубил Витька.
Вскоре мать вернулась.
— Ты из какой деревни? — спросила она.
— Из Верхних Рожков. Из-под Казани.
— Понятно, — мать опять скользнула глазами по серебряным ложкам, словно пересчитала их, и ушла.
— Чесслово… я лучше на поезд! — взмолился Филя.
— Сиди! — зашипел Витька. Посмотрел на часы. — Сейчас отец придет.
— Ох, — сказал Филя. — Я лучше…
— Сиди!
Честно говоря, Витька был недоволен собой. Сгоряча притащил Филю. А теперь, успокоившись и сообразив, что придется все каникулы возиться с этим «колхозничком», заскучал. Вот влип! И главное, этот Филя какой-то неживой. Молчит. И глаза унылые. И кадыком дергает — дурацкая привычка!
Отец вошел, как всегда, шумно. Еще не скинув пальто, крикнул:
— Голоден как волк!
— У нас гость, — поджала губы мать.
— Гость?! — отец посмотрел на Филю. — Тем лучше! Надеюсь, нежданный гость не откажется потрапезничать с нами?
— Не откажется! — быстро подтвердил Витька, наступив под столом на Филину ногу. — Мы дьявольски голодны! Как стая волков!
За обедом Филя сидел красный и держал ложку как-то странно, далеко оттопырив мизинец. Или он думал, что так красивей?
— У меня конструктивное предложение, — пообедав, сказал отец. — Давайте-ка обратимся к Марии Федоровне. Авось поможет…
— Точно! — обрадовался Витька.
Как он сам не сообразил?! Конечно, надо съездить к Марии Федоровне! Она все на свете знает. И работа у нее такая: инструктор справочной службы!
— Ну, а пока, — продолжал отец, — Филимон, конечно, поживет у нас.
Вскоре ребята уже шагали. Прошли по мосту через Неву, свернули на Невский, а с него — на улицу Герцена. На одном из домов висела вывеска — «Контора «Ленгорсправка».
— Сюда! — сказал Витька.
Повел Филю по извилистому коридору. Видно, он не раз бывал здесь: шел уверенно, ни у кого не спрашивая. И так же уверенно открыл одну из дверей.
Большая комната. Все стены сплошь закрыты стеллажами с книгами. Казалось, в комнате вообще нет стен. За тремя столами — три женщины: две молодые, одна пожилая. А на столах несколько телефонных аппаратов.
Витька направился к пожилой женщине и только заговорил с нею, как зазвонил телефон. Мария Федоровна махнула Витьке рукой и взяла трубку.
— Это девятнадцатый? — переспросила она. — Песенка Максима? «Крутится, вертится шар голубой». Что? Шар или шарф? Хорошо. Выясню. Да, через четверть часа.
Велела мальчикам сесть, а сама стала куда-то звонить. Попросила кого-то посмотреть старый песенник, потом позвонила в Союз композиторов.
— Чего она зазря тормошится? — шепнул Филя Витьке. — Всем известно — «Крутится, вертится шар голубой». Я тыщу раз по радио слыхал. При чем тут шарф?
Витька ткнул его в бок — молчи!
Опять зазвонил телефон.
— Девятнадцатый? — спросила Мария Федоровна. — Так вот, передайте клиенту: и он, и его приятель — оба правы. В старину действительно пели «Крутится, вертится шарф голубой», то есть: девушка танцует, и над ней вьется ее легкий шарфик. Но потом этот первоначальный смысл был утрачен, и стали петь «Крутится, вертится шар голубой».
Мальчики переглянулись. Витька украдкой показал Филе язык: что, съел?
Опять зазвонил телефон.
— Двадцать седьмой? Кто был чемпионом СССР по футболу? Когда? В тридцать девятом? Хорошо, выясню.
Мария Федоровна положила трубку, но сразу — новый звонок.
— Двенадцатый? В какой цвет был окрашен Зимний дворец в день Октябрьского штурма? Выясню.
Опять звонок.
— Что? — переспросила Мария Федоровна. — Сколько лет Олегу Попову? Клоуну Попову? Хорошо.
Мальчики только переглядывались. Ничего себе! Вопросы сыпались, как из дырявого мешка. И все разные, все заковыристые. И на все надо ответить.
Когда телефон чуточку угомонился, Мария Федоровна подвинулась к ребятам.
— Ну, выкладывайте. Что случилось?
Витька торопливо — а вдруг опять затрезвонит телефон? — рассказал, зачем они пришли.
«Лидия Гавриловна Еленева, 1936 года рождения», — на бумажке записала Мария Федоровна.
— А больше ничего о ней не знаешь? — повернулась она к Филе.
Тот наморщил лоб:
— Нет, вроде бы… Хотя… Вот еще… Жила, кажется, на Лиговке…
Мария Федоровна на бумажке записала «Лиговка» и рядом поставила большой вопросительный знак.
— Так. Значит, месяц тому назад ее видели здесь? А в адресном бюро нет? Странно, — задумалась она. — Впрочем… Возможно, твоя тетя просто приезжала. В командировку или погостить… — Мария Федоровна опять задумалась.
— А когда эти… Зыковы… поссорились с ней? Лет шесть назад? Значит, шесть лет назад она наверняка жила здесь? Так?
— Так, — подтвердил Филя, не понимая, куда она клонит.
Тут опять разом зазвонили все три телефона.
— Что? — спросила Мария Федоровна. — Когда было последнее извержение Везувия? Хорошо.
— Слушаю! Водятся ли киты в Охотском море? Понятно.
— Когда был создан «Чапаев»? Книга или фильм? Фильм? Узнаю.
На бумажке Мария Федоровна быстро записывала все вопросы.
— Мы пойдем, — шепнул ей Витя.
Мария Федоровна кивнула.
— Как выясню что-нибудь, позвоню, — прикрыв ладонью телефонную трубку, сказала она.
Домой мальчики вернулись уже поздно вечером. На ночь Филе поставили раскладушку рядом с Витиной кроватью. Родители ушли в свою комнату, а мальчики остались лежать в темноте.
«О чем бы поговорить?» — подумал Витька.
Спросил насчет шахмат. Оказалось, попал в точку. Оба они любили эту игру.
— Сразимся! — сразу загорелся Витька.
— Идет! Только не сейчас.
В двенадцать ночи выяснилось, что Филя умеет водить трактор.
— Сам? Не врешь?
Филя пожал плечами:
— Приезжай! А что? Летом приезжай! Поживешь у меня, покуда не надоест. А на тракторе научу. И, знаешь, на охоту сходим. У отца — ружье. Тулка!
«А в самом деле? — подумал Витька. — Махнуть бы! Чем киснуть на даче…»
— У нас знаешь как здо́рово? — мечтательно сказал Филя. — Перепела — прямо из-под ног, с треском — р-р-р! Клевера́ пошибче твоего одеколона пахнут. А в лесу — озеро, круглое, будто тарелка. Черное, как нефть. За озером зверь на зорьке трубит. Глухо так, печально трубит…
«Ишь! — удивился Витька. — Как заговорил колхозничек-то! Будто стихами!»
Вскоре Филя уснул. А Витька еще долго лежал в темноте. Изредка по потолку скользили светлые блики — от фар проезжавших мимо машин — и тогда весь дом мелко-мелко подрагивал.
«А я ведь никогда не держал в руках ружья, — думал Витька. — Чего уж там тулку! Даже малокалиберку… Наверно, это здорово — на охоту».
Он повернулся к стене, но сон все не шел.
Заснул он еще нескоро и, засыпая, слышал, как где-то далеко, за круглым, черным, как нефть, озером, печально трубит зверь. Был он большой, похожий сразу и на слона, и на оленя, и немного даже на волка. Трубил зверь по-разному, то высоко, нежно, как флейта, то густо и мощно, как паровоз…
Утром Филя спросил:
— А эта, Лиговка, далеко?
Витя прищурил глаз, усмехнулся:
— Так! Поздравляю!
— А чего? — не отступал Филя. — Обшарю все дома подряд.
— Но их там штук двести, а то и триста! Обшарь-ка! И все огромные, по пять-шесть этажей.
Но сколько Витька ни отговаривал, Филя стоял на своем:
— Ничего! Сдюжу. Ты только растолкуй, как ехать.
Витя стал объяснять, потом подумал: заблудится. Факт!
— Упрям же ты! — с досадой сказал он. — Двинем вместе. Поеду, лишь чтобы доказать тебе, как это глупо.
На автобусе добрались до Московского вокзала.
— Вот это и есть Лиговка! — Витя ткнул рукой. Широкая прямая улица убегала вдаль, и конца ее не было видно.
— Ничего проспектик, подходящий, — сказал Филя. Длиннющая улица, видимо, все-таки смутила его, но он старался скрыть это. — Вот с первого дома и начнем!
Лестница за лестницей стали обходить квартиры. Звонили и спрашивали:
— У вас Еленева не живет? Лидия Гавриловна?
Кое-где быстро выяснялось, что такой нет. Кое-где не отворяли, — видимо, дома никого не было. А кое-где завязывалась длинная беседа: кто такая Еленева? Да зачем она мальчикам? Да какая она из себя?
— Лидия Гавриловна? — переспросила высокая костлявая старуха. — А может, Лидия Макаровна? Рыженькая? Конопатенькая?
— Не знаю, — пожал плечами Филя.
— Тетку свою не знаешь? — подозрительно уставилась старуха. — Шагай, шагай! — вдруг пронзительно закричала она. — Ходют тут всякие-разные. А потом вон, в четырнадцатой, чайника не досчитались.
Мальчики прочесали все восемь лестниц этого дома. Посмотрели на часы: ничего себе, целых пятьдесят минут ухлопали!
— Кустарщина! — вздохнул Витька. — Как кошки, по лестницам шныряем. Уж если искать — надо к управхозу. Или к дворникам. И потом, в подворотнях же — списки ответственных съемщиков…
Теперь дело пошло быстрее. Ребята проглядывали списки, а потом еще шли к управхозу. Вдруг тетка жила здесь и переехала в другой дом? Или вдруг она просто съемщик, не ответственный?
Плохо было только, что управхоза часто не оказывалось на месте. Приходилось ждать. А время шло…
После обеда Витька собрался было во Дворец, но потом передумал и пошел с Филей: надо же познакомить его с Ленинградом?!
Долго бродили по улицам. Один — высокий, гибкий, как хлыст, в щегольской куртке на молниях и модной кепочке, другой — приземистый, в потертом пальтеце и треухе. Вышли на Неву. Витька показал Филе и сфинксов, и Медного всадника, и Исаакиевский собор, и Кунсткамеру, и Петропавловскую крепость.
Филя глядел на все молча и только крутил головой.
На одной улице из подворотни большого дома густо валил дым.
— Пожар! — Филя бросился в подворотню.
Витька — за ним.
Двор был глухой, мрачный, как глубокий каменный колодец. Посреди полыхал огонь. Нет, не пожар. Просто костер. Витька пожал плечами: странно. В центре Ленинграда, как в лесу, — костер.
Вокруг стояло несколько мужчин. Они не суетились, молча, хмуро глядели в огонь.
Но самое удивительное — мальчики даже не сразу поверили глазам — в костре горели не ящики, не стружка, не поленья, а целые столы, стулья, тумбочки. Горели они ярко, с треском; видно, дерево было сухое, и только краска на досках кипела и пузырилась. Еще целая гора таких же письменных столов, прикроватных белых тумбочек и самых разных стульев высилась неподалеку от огня.
— Что такое? Зачем добро палят? — тревожно повернулся Филя к Витьке.
Тот пожал плечами.
— Приказано, вот и жгем, — мрачно сказал стоящий рядом пожилой дядька в брезентовой куртке, надетой поверх пальто. — Директор гостиницы велел. Он новую мебель купил. А это имущество, считай, обветшало.
— Зачем же палить? — возмутился Филя. — Ведь еще вовсе ладные столы. Ну, для гостиницы не хороши, там, видать, шик нужен, так отдайте людям. Зачем палить?
— По закону, — хмуро сказал другой рабочий. — Отдать нельзя. Раз вещь отслужила, положено уничтожить. И акт составить…
— Не может быть такого закона! — взвился Филя. — Добро палить?!
Он так побелел — Витя даже испугался. А кадык ходил взад-вперед с утроенной скоростью.
— Да брось, — шепнул ему Витька. — Ну чего ты из-за барахла?.. Ну, сожгут это старье — и черт с ним…
— Нет! — выкрикнул Филя. — Разве это старье? Да у нас в колхозе такие столы еще как бы сгодились!
— Вообще-то оно конечно, — медленно произнес пожилой рабочий в брезентовой куртке. — Обидно жечь…
Возле костра вертелся маленький толстенький мужчина в шляпе, с портфелем. В руке у него трепыхались какие-то бумажки.
— А ну, малец, иди-иди! — крикнул он Филе. — Тут все по закону. А раздать нельзя. Материальные ценности! Разреши их раздать, так всю гостиницу по своим халупам разнесут. И шагай отсюда. Нечего тут пропаганду-агитацию разводить.
— Пойдем, — шепнул Витька.
— Нет, — Филя повернулся к толстяку. — А вы не кричите. Двор не ваш. Захотим и будем стоять, — и он скрестил руки на груди.
Витька тоже скрестил руки: как Наполеон на известной картине.
Так мальчики и стояли, а двое рабочих по команде толстяка опять стали швырять в костер стулья.
— Нет, не могу! — шепнул Филя. — А если в милицию? К начальнику? Мол, преступление…
Витька махнул рукой.
— Пока доберешься до этого начальника… Да он и слушать нас не станет…
— А может, в народную дружину?
Витька опять махнул рукой.
— Слушай! — вдруг воскликнул Филя. — У тебя отец кто?
— Ну, глазной врач.
— Да нет, ты говорил — депутат?
— Ну, депутат.
— Позвоним ему. Депутат — это сила…
Витькин отец слушал Филю не перебивая.
— Безобразие! — сказал он. — Какая гостиница? Так. Сейчас.
Ребята вернулись к костру. Он теперь пылал еще ярче. Рабочие затолкали в огонь большой стол, и он стоял на ножках, как какое-то странное обугленное животное.
А отца все не было…
Бросили в костер несколько стульев.
А отца все не было.
— Пока он приедет, только зола останется, — пробурчал Филя.
В костер полетели три тумбочки, потом еще одна и два стула…
Филя стоял, чуть не плача от ярости.
Вдруг наверху открылось окно. Высунулась чья-то седая голова.
— Прекратите, — сказала голова. — Сейчас же.
— То есть как это, товарищ директор? — закричал суетливый толстячок. — Вы же сами…
— Прекратите, — окно захлопнулось.
Филя ехидно подмигнул толстяку с портфелем, и мальчики ушли.
…Отец пришел домой поздно.
— Ну, герой, — сказал он Филе. — Победил?
Филя смутился.
— А скажите, — спросил он. — И впрямь есть такой закон — палить мебель?
— В постановлении сказано: пришедшие в негодность материальные ценности надо или уничтожить по акту или… — отец торжественно поднял вверх палец, — или безвозмездно передать другой заинтересованной организации…
— То есть подарить? — воскликнул Филя. — Ура! Пусть нашему колхозу подарят!
— Нет. Твой колхоз далеко. Гостиница уже с соседним домохозяйством договорилась. Там для красного уголка как раз позарез…
— А почему же он хотел непременно спалить? — спросил Филя.
— А ему просто лень возиться, — хмуро пояснил отец. — Искать заинтересованную организацию. Да оформлять. Проще — раз и в огонь… Есть еще такие деятели…
Отец насупился. Потом разогнал морщины.
— А ты молодец, — сказал он Филе. — Упорный. Так и надо.
Отец повернулся, молча посмотрел на Витьку. Тот стоял, опустив голову.
— Н-да, — сказал отец. — Вот именно… — и ушел в свою комнату.
На следующий день Витя повел Филю осматривать Невский. Долго бродили по сверкающему проспекту.
— Завернем к Марии Федоровне, а? — предложил Филя.
Витька кивнул.
В комнате у Марии Федоровны по-прежнему наперебой надрывались все три телефона.
По-прежнему из киосков передавали сюда самые сложные, самые заковыристые вопросы, на которые там, на месте, не могли ответить. И по-прежнему шуршали страницы толстых справочников, энциклопедий, указателей.
— Вы кстати зашли, — сказала мальчикам Мария Федоровна.
— Сколько лет твоей тетке? — повернулась она к Филе. — Тридцать четыре?
Он кивнул.
— Значит, еще молодая?
«Молодая? — Филя гмыкнул. — Старуха! Целых тридцать четыре!»
— Появилась у меня идея, — улыбнулась Мария Федоровна и положила руку Филе на плечо. — Приходи завтра.
На следующее утро Филя с Витькой опять поехали на Лиговку. Опять смотрели списки съемщиков, опрашивали дворников и управхозов. И опять слышали один и тот же ответ: «Нет, не проживает».
Бродя по жилконторам, разыскивая беспокойных управхозов в котельных, подвалах, в домовых прачечных, ребята на ходу беседовали. Обо всем. И о последнем шахматном матче: оба переживали неудачу Петросяна. И о книгах. И об охоте.
Насчет книг — оказалось, Витька намного опередил Филю. Витька рассказывал и про путешествие на «Кон-Тики», и про тунгусский метеорит, который, может быть, вовсе и не метеорит, а космический корабль.
Филя слушал и думал:
«А культурный этот Витька. И живет культурно. Одних книг — полных три шкафа!»
Когда Витька устал говорить, Филя рассказал, как однажды зимой в лесу встретил лосиху. Огромная, она стояла по брюхо в снегу и глодала ветки осины. Нет, даже не обгладывала, а прямо целиком поедала мерзлые прутья толщиной аж в два пальца.
— Запросто делянку осинника подстригла. Ровнехонько как ножницами. Будто это фруктовый сад!
Филя усмехнулся.
— И осиновую кору лосиха любит: сдирает лентами, словно корзины надумала плести. Да… А потом увидела меня — и как рванет по снегу! Как плуг, идет и в обе стороны отваливает кучи снега. Аж канаву пробила в сугробах! Глубоченную! А за лосихой по той канаве трусят две махонькие телочки. Только уши торчат.
И Витька опять удивился: вот как умеет говорить этот молчун!
И позавидовал:
«А я вот ни разу лося не видел. Только на картинке…»
— Ну вот что, — сказал Витька, когда они вернулись домой. — Больше на эту чертову Лиговку не таскаемся. Глупо!
Филя кивнул.
— Будем считать, что твоя тетка уехала, — сказал Витька. — Ты остаешься у меня. Куда завтра махнем? В Панораму? На Зимний стадион?
Витина мама, проходя мимо, подсказала:
— В Мариинку! Вернее, в Театр оперы и балета. Обязательно! Ленинградский балет — лучший в мире!
Мальчики поморщились. Не очень-то уважали они дрыгоножество.
— В Эрмитаж! — из кухни крикнула мама. — Лучший музей мира!
У мамы все в Ленинграде — лучшее в мире.
Назавтра ребята поехали в панорамное кино. Вернулись уже к обеду.
— Двинули на Зимний стадион! — предложил Витька.
— Двинули. Только сначала позвоним Марии Федоровне. Так, для порядка…
— Все отлично, — вдруг сказала Мария Федоровна. — Запиши: Горячева Лидия Гавриловна, адрес…
— Какая Горячева?! — закричал Филя. — Мне нужна Еленева!
Мария Федоровна засмеялась:
— Горячева — это и есть Еленева. Замуж она вышла. Понял? Пиши: Лиговка, дом сто шестьдесят восемь…
Это было так неожиданно, Филя даже растерялся.
— Как же вы нашли? — пробормотал он, дергая кадыком. — Ведь другая фамилия…
— А я старые адреса подняла. Узнала, где шесть лет назад жила Еленева. Ну, а дальше было уже просто.
Повесив трубку, Филя повернулся к Витьке:
— Ну вот… Надо переезжать…
Кадык его опять ходил взад-вперед, как поршень. В голосе не слышалось радости. Пожалуй, он и не переселился бы. Но неловко и дальше стеснять чужих.
Молча стал Филя упаковывать чемодан.
— Подожди, — сказал Витька. — Мы ж еще даже в шахматы не успели. И отца нет. Надо же с ним попрощаться.
Расставили фигурки на доске. Сыграли три партии. Все три выиграл Витька. И очень обрадовался. А то все Филя да Филя. Мебель из огня — Филя. На охоту — Филя. Трактор водить — Филя. Пусть знает: и мы кое-что умеем! Эх, жалко, не сводил Филю во Дворец, пусть бы посмотрел модель катера на подводных крыльях.
Вернулся с работы отец.
— А зачем переезжать? — сказал он. — Поживи у нас. Каникулам скоро каюк.
— Нет, поеду, — настаивал Филя.
— А то оставайся? — предложила и Витина мать. — Чего таскаться-то с места на место?!
— Нет, поеду.
Был уже вечер. Витька проводил своего нового товарища до автобусной остановки.
— Найдешь?
Филя усмехнулся:
— Еще бы! Немало мы по этой Лиговке порыскали!
— А если что́ не так — возвращайся. Слышишь? Если тетка с характером… Или муж ее — жмот какой-нибудь. Или пьяница. Возвращайся. Слышишь?!
— Да, слышу, слышу! — Филя усмехнулся. — А ты летом приезжай. Адрес не потерял?
Подошел автобус. Мальчики пожали руки, и Филя с чемоданом влез в машину.
— Приезжай! — крикнул он.
Автобус, мигнув красными огоньками, укатил.
Моей дочке Ане
Ночью в спящей квартире было тихо-тихо. Только изредка глухо урчало в водопроводных трубах да негромко, по-щенячьи подвывал холодильник.
Вдруг в коридоре коротко тренькнул телефон. Казалось, он боялся разбудить усталых людей. Осторожно дзинькнул еще раз, но потом внезапно, отбросив всякое стеснение, пронзительно затрезвонил на всю квартиру.
Володька спал возле самых дверей, почти под телефоном. Спросонья он обалдело вжал голову в подушку. Но телефон снова выплеснул длинную звенящую струю. Володька в одних трусах выскочил в темный коридор и, ударившись локтем о дверь, схватил трубку.
— Анна три шесть девять тридцать два? — требовательно спросил женский голос.
— Чего? — не понял Володька.
— Это. А три шесть девять тридцать два? — сердито повторила женщина. — Не вешайте трубочку. Вас вызывает Солнцево.
— Меня? — растерялся Володька. — Какая Солнцева?
Спросонья он не сразу сообразил, что Солнцево — это дачный поселок.
Телефон умолк. Володька в темноте переступал босыми ногами на холодном каменном полу и уже хотел зажечь свет и сбегать за тапочками, но тут в трубке раздался мальчишеский голос.
— Мне Володю! — кричал этот голос. — Володю Чашкина!
— Я, — сказал Володька.
— О, Володь?! Хорошо, что ты дома! — обрадовался мальчишка, как будто сейчас, в час или два ночи, Володька мог быть на улице или в кино. — Узнаешь? Это я, Кешка!
Да, Володька уже узнал.
Кешка, конечно, это Кешка!
— Володь! — кричал Кешка. — Выручай! Пожар!
— Чего-чего?
— Пожар! У меня дома, наверно, пожар! Ты же знаешь: я с бабушкой на даче. А сегодня съездил в город. Ну, вернулся на дачу, лег спать и только сейчас вспомнил, что оставил дома плитку. Включенную электроплитку! Понимаешь? А мама в командировке. Дома никого…
— А может, тебе это приснилось? — сказал Володька, почесывая пяткой о пятку.
— Нет, не приснилось. Я хотел сейчас же в город, да последний поезд уже ушел. Володь, будь другом, слетай ко мне! Бабушка тут чуть не плачет, а я прямо не знаю…
— Три минуты кончились, разъединяю! — четко произнес женский голос.
В трубке что-то щелкнуло. Наступила тишина.
«Вот не было печали!» — Володька в раздумье постоял еще немного в холодном коридоре и, стараясь не скрипеть дверью, на цыпочках прошел в комнату.
Но отец уже проснулся.
— Кто это там ночью бесится? — шепотом, чтобы не разбудить мать, спросил он.
— Это Кешка, — тоже шепотом сказал Володя. — Ну, который ушами здо́рово шевелит… Ну, шахматист… Лохматый такой…
— А! — сонным голосом пробормотал отец. — Скупка кошек?
Володя кивнул.
Как-то Кешка сам рассказал об этом отцу. Однажды в школе появилось объявление:
«Покупаем кошек. Только сегодня, в три часа. В кабинете директора».
Вся школа тогда заполнилась кошками. Директор и учителя не понимали, что случилось? А оказалось — Кешка…
А один раз Кешку даже чуть не побили за эти его «шуточки». Он подошел к незнакомой квартире и стал что есть сил колотить в дверь кулаками и каблуками. Жильцы выскочили, думали, дом рушится. А Кешка говорит:
«Вы же сами просили», — и показал на дверь. А там звонок не работал и висела записка: «Просим стучать!»
…Володька рассказал отцу, зачем звонил Кешка.
— Очередной розыгрыш, — зевнув, сказал отец. Говорил он медленно, словно вдруг забыл все слова. — Ишь какой! Ты побежишь, а он потом смеяться будет и хвастать: «Во, как ловко я обманул!»
Володька ничего не сказал. Молча сидел на кровати. Вообще-то, хоть Кешка и друг-приятель, но… болтлив.
И все-таки… Володька вспомнил голос Кешки, тревожный, чуть не плачущий.
— А вдруг не розыгрыш? Вдруг в самом деле плитка?..
— Ну, предположим, — вяло согласился отец. — Если там уже горит — соседи, конечно, проснулись и без тебя вызвали пожарных. А если не горит, тем более тебе тащиться не резон. Спи.
Повернулся к стене и вскоре мелодично засвистел носом. Как флейта. Отец всегда «музыкально» спал.
А Володька по-прежнему сидел в темноте на кровати.
«Легко сказать — спи! А вдруг там плитка уже раскалилась?! Пока-то еще ничего… Но пройдет полчаса или час, и тогда…»
Володька как раз недавно видел по телевизору киноочерк насчет пожаров. Там тоже оставили включенную плитку. Она стояла на скатерти. Постепенно накалилась. Больше… больше… Докрасна… Скатерть потемнела, потом стала тлеть, потом задымился стол — и пошло…
«Вот история», — подумал Володька.
Честно говоря, тащиться на другой конец города, в Кешкину квартиру, чертовски не хотелось. Володька еще ни разу за всю свою жизнь не ходил ночью один. Наверно, страшно. Пусто везде. И темно.
И, главное, пожалуй, отец прав: все это трёп. Володька вспомнил хитрые, узкие, как щелочки, Кешкины глаза, жуликоватую усмешку…
Ясно, разыгрывает!
Натянул одеяло на голову: кончено, спать. Уже совсем задремал, как вдруг словно стукнуло:
«А если… пожар?..»
Сбросил одеяло, сел. Вот чертовщина!
Посидел, посидел и тихонько стал одеваться. В темноте задел книгу, та гулко шлепнулась на пол. Володька замер. Но нет, отец не проснулся. А мать тем более, — она всегда спит крепко.
Володька оделся. Хотел уже идти, но подумал:
«Мои-то, когда проснутся, забеспокоятся».
Зажег настольную лампу, вырвал из тетради листок, быстро, крупно написал: «Я ушел к Кешке».
Куда положить, чтобы утром сразу заметили? Ага, возле кровати на стуле — отцовские брюки. Положил записку на них.
…На улице было темно, прохладно. Володька торопливо шагал, и каждый шаг его четко отдавался в тишине.
Всегда ему казалось, что до Кешки недалеко. Сел на трамвай и минут через пятнадцать — пожалуйста. Но сейчас, ночью, когда трамваи и автобусы не ходили, выяснилось, что до Кешки — почти как до луны.
Володька шел и шел, сперва по своей улице, потом по набережной, потом через мост.
На проспекте Ленина стоял трамвайный вагон; в темноте он казался празднично ярко освещенным. С трамвайного провода свешивались тонкие шесты, густо утыканные лампочками. И это еще усиливало впечатление праздничной иллюминации. Два сварщика, заслонившись щитками, склонились к рельсам. Слепящие голубые сполохи с шорохом загорались и гасли.
Володька остановился, хотел понаблюдать за сваркой, но вспомнил — надо спешить. Вздохнул и торопливо пошел дальше.
После яростного сияния автогена переулок казался особенно темным, узким и мрачным. Вон впереди, в подворотне, кто-то притаился. Факт. Ждет, когда Володька пройдет, и тогда сзади — бац по голове!
Володька остановился. Прислушался. Тихо. Только где-то каплет вода. Озираясь, бесшумно подошел к подворотне. Осторожно заглянул в темный провал. Пусто.
«Эх, трусище!»
Двинулся дальше, нарочно громко стуча каблуками по каменным плитам.
Он размахивал руками и даже пробежался. Какая холодина! Володька полагал, что летом тепло, и вышел из дому в одном пиджачке. И вот — здрасте! Прямо мурашки по коже…
За углом, возле магазина, он замедлил шаги. Впереди стоял милиционер и подозрительно смотрел на него.
«Чего он?» — подумал Володька. Хотел на всякий случай перейти на другую сторону, но потом рассердился на самого себя и зашагал дальше, прямо к милиционеру.
— Ты куда, мальчик? — спросил тот, когда Володька поравнялся с ним.
— На улицу Красной Конницы.
— Ого! — милиционер поднял брови. — Далеко. А зачем?
Володька насупился. Сказать? А вдруг Кешке тогда попадет? Может, штраф полагается, раз плитку оставил, нарушил эти… пожарные правила.
— Нужно, — сказал Володька. — К приятелю.
Милиционер опять подозрительно оглядел его:
— Это ночью-то? Пожар, что ли?
«Угадал», — подумал Володька, но промолчал.
— Ладно, шагай, — сказал милиционер. — Налево возьми, по Чкаловской. Так короче…
Володька пошел дальше. Было холодно. Он устал. И, главное, обидно: зря все. Натрепался этот Кешка, а ты тащись как проклятый. Сам-то, конечно, спит сейчас в теплой постельке и еще ухмыляется во сне: ловко, мол, я глупого Володьку обвел!
Володька даже плюнул с досады.
Почему-то вспомнилась знаменитая Кешкина история с заиканием. Как-то Кешка вдруг стал заикаться. Выйдет в классе к доске и так тягуче выдавливает из себя слова, — у учителей прямо терпение лопается. Ставят ему пятерку или четверку и сажают на место, прослушав лишь начало ответа. Ребята стали бродить за ним на переменах:
— Кеш, а Кеш, научи…
Вскоре в классе появились еще два заики. И тогда обман, конечно, раскрылся…
«Трепач. Трепачом и умрет», — сердито подумал Володька.
Он шел, стараясь держаться возле трамвайных путей: а вдруг появится какой-нибудь заблудившийся вагон? Из ремонта. Или грузовой. Или учебный. Или по особому заданию. Но трамваев не было, ни грузовых, ни учебных, ни по особому заданию…
Только изредка мелькал зеленый глазок такси, но на него Володька не обращал внимания. Не привык он — на такси. И, главное, денег не было.
Больше часа, наверно, торопливо шагал Володька по пустынному ночному городу. Вот и улица Красной Конницы.
Володька оживился. Быстро отыскал знакомый дом. Но ворота были заперты. Висела тяжелая цепь с замком.
Потряс цепь — может, откроется? Может, так повешена, «для страху». Нет, ворота скрипели, но не отворялись.
Вдруг сзади раздался голос:
— Ну, чего трясешь-то? Не груша…
Это был дворник.
— Ишь приспичило! В чужой дом. Середи ночи, — ворчал он. — К кому?
— Мне, дяденька, к Кешке. В сорок вторую…
— А чего там забыл?
«Начинается», — подумал Володька, вспоминая свой разговор с милиционером.
— Нужно.
Дворник хмуро посмотрел на него:
— Жидко врешь, малец. Кешка-то на даче.
— Все равно нужно, — пробормотал Володька.
— Дуй-ка отсюда подобру-поздорову, — сказал дворник. — Не то свистну участкового. Много вас тута шастает, шантрапы. А украдут чего — кто в ответе? Дворник в ответе!
Повернулся и зашагал прочь.
«Так, — подумал Володька. — Так… Выходит, зря через весь город топал? Не говорить же ему про плитку? И все равно не поверит…»
Он снова потрогал цепь на воротах. Неужели так и уйти?
Вспомнил, что Кешкин двор — проходной. Осторожно, чтобы не попасться на глаза дворнику, пробрался ко вторым воротам. Тьфу, черт! Тоже на замке!
Огляделся. Ворота невысокие. Железные перекладины, завитушки… В переулке никого… Э, была не была!
Стараясь не шуметь, Володька полез на ворота. Они раскачивались, скрипели.
«Увидит кто, — примет за вора», — думал Володька, но лез.
Вот он уже наверху. Перекинул тело. Повис… Отпустил руки и шлепнулся на камни.
«Порядок!»
Украдкой пересек двор.
Взбежал по лестнице на третий этаж, позвонил в сорок вторую квартиру.
Тишина.
Опять позвонил. Еще и еще. Звон стоял такой, даже на лестнице слышно. Но по-прежнему никто не открывал.
«Весело», — подумал Володька. Что есть сил забарабанил кулаками в дверь. Тишина.
Усталый Володька сел на ступеньку. Вот история!
Вдруг дверь открылась. Выглянул пожилой мужчина в трусах.
— Ну, чего? Чего грохаешь-то? Чего ломишься? — лениво гудел он, поглаживая рукой волосатую грудь. — Стряслось что?
Приглядевшись, узнал Володьку:
— А Кешки, между прочим, нет.
Володька кивнул, вошел в прихожую. Ох, как здесь тепло! И пахнет чем-то очень вкусным. Жареной картошкой, что ли? Интересно, кто это ночью жарит картошку?
Прислонившись к стене, Володька рассказал заспанному жильцу, зачем пришел.
Как ни странно, тот нисколько не встревожился. Или он еще не совсем проснулся? Или характер такой — непробиваемый.
— Пока не сгорели, — зевая, сказал он. — Авось и не сгорим.
Вдвоем они подошли к запертой Кешкиной комнате. Жилец приблизил нос к замочной скважине. Нет, дымом не пахло.
Володька тоже понюхал. Нет, не пахнет.
— Ложная тревога, — сказал жилец. — Пошли досыпать. У меня как раз диван простаивает.
— Спасибо, — Володька покачал головой. — Я немножко посижу. А потом — домой. Мамаша, знаете, заволнуется…
— А то — ночуй, — сказал жилец.
— Нет, спасибо.
— Ну смотри, дверь хорошенько захлопни…
Жилец ушел. Володька принес из кухни табуретку, поставил ее возле Кешкиной двери, сел, притулившись в угол.
Хорошо в теплом коридоре! Володьку сразу разморило.
Но вдруг ему показалось, что потянуло гарью. Наклонился к щели между дверью и косяком. Нет, не пахнет.
«А может, сейчас нет, а через час загорится? — подумал Володька. — Не пойду домой. Покараулю у двери. Если что, — сразу всех разбужу».
Честно говоря, главное было не в этом. Главное — очень не хотелось опять тащиться ночью через весь город. Ноги ныли. Голова была тяжелая.
«Чуть свет позвоню нашим. Из автомата, — подумал Володька. — А ночью они же спят. Значит, не волнуются».
Он устроился поудобнее на табуретке. Задремал. Во сне дергался, что-то бормотал. Приснилась ему раскаленная добела плитка. Вот загорелся стол, обои, занавески. Дым валит столбом, густой, черный…
Володька открыл глаза. В коридоре было по-прежнему тихо, мерцала лампочка под потолком, гарью не пахло.
«Хорош караульщик! — разозлился Володька. — Так вся квартира сгорит, пока я дрыхну».
Но голова сама опускалась на грудь.
«Засну, — устало подумал он. — Факт, засну».
И тут его осенило. Взял табурет, поставил его к электросчетчику, влез и выкрутил пробку. Лампочка сразу потухла.
«Значит, и плитка, если включена, тоже погасла».
В темноте Володька слез с табурета, на ощупь переставил его опять к Кешкиной двери, уселся поудобней и сразу заснул.
…Проснулся он внезапно. Кто-то гулко бил его прямо в голову. Как в барабан. Володька вскочил. Грохот продолжался. Тут только Володька сообразил, что это на лестнице дубасят в дверь.
— Кого еще леший носит? — услышал Володька.
По темному коридору, чиркая спички, пробирался все тот же пожилой жилец. Вероятно, в квартире больше никого не было: лето, все разъехались.
— Еще и свет испортился, — зевая, бормотал волосатый жилец. — Вот напасть! И спичка последняя. Одно к одному…
Дрожащий огонек погас.
Володька в темноте пробрался на помощь мужчине. Нащупал замок, открыл.
Кешка! Это был Кешка! Бледный, взлохмаченный.
— Здрасте, пожалуйста! — сказал жилец. — У вас что? Пионерский сбор? Ежели еще кто заявится, сами отворяйте.
И, перебирая руками по стене, ушел.
— Я звонил-звонил. Ни черта! Вот — колошматить стал, — сказал Кешка.
— А! — Володька кивнул. — Это я пробку вывинтил…
Оставив входную дверь открытой, чтобы с лестницы проникал свет, Кешка подошел к своей комнате. Ключ в темноте все не попадал в скважину. Наконец мальчики вошли в комнату.
В окно уже струился рассвет. Кешка бросился к столу. Вот плитка. Не включена!..
— Так, — сказал Володька. — Так… По уху тебе съездить, что ли?
Он устало опустился на стул. Мельком глянул на большие стенные часы: четверть седьмого.
— Это что? Стоят?
— Нет, — сказал Кешка. — Правильно. Четверть седьмого.
— А чего же ты в такую рань? Значит, поездом часов в пять выехал?
— Ага! — Кешка насупился. — Видишь, Володь… Я, по чести говоря, сомневался… Думал, не побежишь ты ночью…
— Это почему же? Что я — трус?
— Нет, видишь ли, — замялся Кешка. — В общем, моя бабушка, знаешь, как меня зовет? «Бадья с горохом»! Ты, говорит, внучек, вечно тарахтишь, как бадья с горохом. А балаболкам веры нет, — он смущенно потер подбородок. — Вот я всю ночь и не спал, а чуть свет — на поезд…
Володька засмеялся:
— А бабушка у тебя толковая!
Кешка тоже засмеялся:
— Еще какая! Я тебе про нее сейчас такой случай расскажу! Только вот разденусь и пробку вверну.
Кешка вышел. Когда он вернулся, Володька сидел у стола, положив голову на руки. Он спал.
Заместитель начальника угрозыска, Андрей Прокофьевич, готовился к совещанию.
В кабинет вошел дежурный. Вид у него был неуверенный. Мол, знаю, вы заняты, но…
— Тут старичок, — сказал он. — Прямо рвется к вам. Между прочим, очень пробивной папаша. Шумит…
— Ладно. Пусть войдет, — перебил Андрей Прокофьевич. — Да поживее.
Старичок выглядел необычно. Длинные, почти до плеч, седые волосы, белый крахмальный воротничок, черный галстук «бабочка». Голос густой, с красивыми «перекатами».
«Художник, — подумал Андрей Прокофьевич. — Или артист».
Он угадал.
— Гаршин, Михаил Эрастович, — представился старичок. — Народный артист РСФСР, пенсионер.
В своем кабинете Андрей Прокофьевич за многие годы работы перевидел самых разных людей, не только преступников. Бывали у него и писатели, и ученые, и генералы, и кинорежиссеры. Даже замминистра однажды был. Но как-то так получилось, что артиста судьба привела сюда впервые.
Когда-то, в молодости, Андрей Прокофьевич очень увлекался театром. Не пропускал ни одной премьеры в Александринке и в Большом Драматическом, а у Акимова смотрел некоторые спектакли по три-четыре раза. Был Андрей Прокофьевич суховат, малообщителен, не речист. В противоположность многим завзятым театралам, не вступал в бурные споры об артистах, пьесах, режиссерах. Но любил театр истово, всей душой.
И сейчас, с интересом разглядывая старичка, он мысленно удалил его седину, морщины, припухлость век и сразу вспомнил… Гаршин! Ну конечно! Лет тридцать назад это имя гремело в Ленинграде. Да и не только в Ленинграде!
— А я вашего Отелло помню, — сказал Андрей Прокофьевич и вцепился в воздух руками, будто в ярости сдавил шею Дездемоны.
Старичок, довольный, улыбался и в знак благодарности приложил руку к сердцу. Жест был мягким, изысканным: так умеют только артисты.
Андрей Прокофьевич вспомнил про заседание — «Время-то идет!» — и, сменив тон, подчеркнуто официально сказал:
— Слушаю вас, товарищ Гаршин.
— Перед вами — покойник! — воскликнул артист. Поднял глаза на Андрея Прокофьевича, ожидая услышать удивленный возглас.
Но тот промолчал.
— Да, да, почти покойник! — заметно волнуясь, но все же привычно играя своим бархатным голосом, сказал артист. — Я вчера чуть не попал под машину. Да, да! Представьте себе! Зазевался и чуть не угодил под колеса…
Артист сделал паузу, видимо, призывая Андрея Прокофьевича подать какую-либо сочувственную реплику, но тот лишь молча качнул головой: вот, мол, неприятность!
— Понимаете, сбоку выскользнула машина. А у меня, как на грех, подвернулась нога. Машина — уже рядом. Еще бы секунда и… Но тут вдруг — дэус экс махина[12], — артист, как крыльями, взмахнул руками, — молнии подобный, с тротуара рванулся какой-то юноша. Рискуя жизнью, прыгнул к машине и буквально выдернул меня из-под колес…
Андрей Прокофьевич снова покачал головой: бывает же, мол, такое!
Он все еще не понимал, что, собственно, надо народному артисту. Ну, чуть не попал под машину. Печально, конечно. Но при чем тут уголовный розыск?
Был Андрей Прокофьевич маленького роста, мелкие черты лица, очки в металлической оправе, синий, потертый на локтях, бостоновый костюм. Встретишь на улице — никогда не подумаешь, что это руководитель угрозыска. Долгие годы работы в милиции приучили Андрея Прокофьевича к терпению. И сейчас он тоже, хотя и торопился, выжидательно молчал.
— Потом вскочил этот парень в автобус и укатил, — продолжал старик. — Я и оглядеться не успел. Фамилии не узнал, даже руку не пожал. Да… А я как раз на днях читал в газете: зазевался малыш на рельсах. Обходчица бросилась за ним. Ну, и обе ноги ей… Выше колен…
Артист сокрушенно вздернул свои косматые, будто две гусеницы, брови.
— И еще вот, — он положил на стол маленький рыжий кошелек. — У парня был пиджак перекинут через руку. Жара. Ну, когда бросился на помощь, — вероятно, кошелек и выпал. Потом один гражданин подобрал…
Андрей Прокофьевич молча раскрыл кошелек. Пересчитал деньги: одиннадцать рублей сорок две копейки. Скомканные автобусные билеты, девять штук. Больше ничего.
— Сумма, конечно, не ахти какая, — сказал артист. — Но мне вдвойне обидно. Мало того, что парень спас меня, так еще и кошелек из-за меня потерял. — Он огорченно покачал головой. — Прошу вашей помощи. Найдите моего чудесного спасителя. Хочу всем сердцем поблагодарить его. И напечатать в газете. Пусть все знают, какие изумительные подвиги ежечасно творят советские люди.
— Так! — сказал Андрей Прокофьевич. — Прекрасно!
Он с любопытством разглядывал артиста. Неужели тот всерьез полагает, что именно угро должно заниматься таким делом? Пенсионер, вероятно, думает, что у оперативников уйма свободного времени. Равняет всех по себе.
В памяти всплыл детский стишок:
Ищут пожарные, ищет милиция,
Ищут та-та-та-та в нашей столице,
Ищут та-та, но не могут найти
Парня та-та-та-та, лет двадцати.
Та-та-та та-та, плечистый и крепкий,
Ходит он в белой футболке и кепке,
Знак ГТО на груди у него,
Больше не знают о нем ничего.
Забытые слова в стихах Андрей Прокофьевич всегда заменял пулеметными та-та-тами, лишь бы не сбивать ритма.
«А чье это стихотворение? — подумал он. — Михалкова? Нет, кажется, Маршака? Или Барто? Да, память стала пошаливать. Стареешь, дорогой товарищ!»
— Так, — сказал он и усмехнулся. — «Ищут пожарные, ищет милиция, ищут та-та-та-та в нашей столице…»
— «Ищут фотографы в нашей столице, — тотчас подхватил артист. — Ищут давно, но не могут найти парня какого-то лет двадцати».
«Ишь память! — позавидовал Андрей Прокофьевич. — Впрочем, — артист. Это у них профессиональное».
— Послушайте, товарищ Гаршин, — мягко сказал он. — Позавчера, понимаете, в одном учреждении «медвежатник» вскрыл сейф и унес восемнадцать тысяч. Это, учтите, в новом исчислении. И главное, судя по почерку, похоже, что работал известный рецидивист… назовем его, предположим, Сенька Граф. А этот Сенька давно уже «завязал». Неужели опять взялся за старое?
Дело о вскрытии сейфа действительно занимало сейчас мысли Андрея Прокофьевича. «Медвежатников» в стране почти не осталось, и такое дерзкое ограбление теперь было редкостью.
Рассказал Андрей Прокофьевич об этом в надежде, что артист поймет: тут люди занятые и искать «парня какого-то лет двадцати» лишь потому, что старичку охота поблагодарить его, — право, им недосуг.
Но артист, видимо, не понял или не хотел понять. Он живо заинтересовался Сенькой Графом. Андрею Прокофьевичу пришлось даже рассказать, как он впервые познакомился с Сенькой (на самом деле его звали Витькой) лет тридцать назад, когда тот унес целую горсть камешков из Торгсина. Неловко ведь отмалчиваться: все-таки знаменитость!
— Ну? Ну? — нетерпеливо подхлестывал артист. — И как же вы этого «предположим Сеньку» поймали?
— Да как?! Просто. Узнали, кто его любовница. Ну, и подстерегли.
— Да, — вздохнул артист. — Правы французы: есть преступление — шерше ля фам[13]. — И тут же, без паузы, добавил: — Когда же вы займетесь моим неизвестным спасителем?
Андрей Прокофьевич мысленно помянул черта.
— Вам лучше обратиться в народную дружину, — стараясь не выдать раздражения, посоветовал он. — Там очень боевые хлопцы. Или в редакцию. Пусть напечатают…
Старик метнул из-под густых бровей хитрый взгляд:
«Понимаю! Самому неохота… Другим отфутболиваешь!»
— Учтите, — сказал старик. — Вам, может быть, кажется, это дело пустяковым, никчемным…
«Именно», — про себя подтвердил Андрей Прокофьевич.
— А в действительности это совсем не пустяк, — горячо продолжал артист. — Если хотите, это очень даже важное дело. С политическим резонансом. Да, да! Это, если хотите, знамение времени! Именно. Знамение времени! Угрозыск разыскивает не преступника, а героя! А?
«Хитро завернул», — улыбнулся Андрей Прокофьевич.
Но он уже почувствовал: отвертеться от настырного посетителя не удастся.
Неожиданно опять вспомнилось, как лет тридцать назад этот старичок метался по сцене, изображая пламенного мавра, как взрывался аплодисментами зал. И сам он, тогда еще совсем молодой, восторженно отбивал ладоши на галерке.
«Ну, что ж! — подумал он. — Попробуем. Знамение времени!»
Андрей Прокофьевич работал в разных отделах милиции, охотился за растратчиками и фармазонщиками, за спекулянтами и поездными ворами, налетчиками содержателями «блатхат». Но таких вот «застенчивых героев» он никогда не разыскивал. Как тут взяться?
— Изложите подробнее, — перешел он на свой обычный, суховато-деловой тон. — Как и когда это случилось? Приметы… — он чуть не сказал «преступника».
Артист охотно стал рассказывать:
— Было это вчера, утром…
— Точнее.
— В восемь тридцать, самое большее — в восемь сорок. Я всегда в это время совершаю утренний моцион. Ну, переходил я набережную Невы, у Литейного моста. И вдруг — машина…
— Какая?
— Легковая. Такси. Прямо на меня. И тут с тротуара, как молния…
Андрей Прокофьевич чуть поморщился. Опять эта молния!
— Рванулся парень, и буквально выдернул меня из-под колес. Он — на волосок от смерти…
— Номер машины? — спросил Андрей Прокофьевич.
Артист развел руками. До того ли было?!
— Как выглядит ваш спаситель?
Артист задумался.
— Среднего роста… Лет двадцати… В тенниске… — Он насупил брови, напрягая память, но больше ничего не припомнил и замолчал.
— Прекрасно! — сказал Андрей Прокофьевич. — «Знак ГТО на груди у него, больше не знают о нем ничего!»
— Именно, — артист кивнул. — Но тем большая честь — разыскать…
— А мы люди скромные, за славой не гонимся, — сказал Андрей Прокофьевич.
Он уже чувствовал: дело, которое навязал ему этот старичок, совсем непростое. Никаких зацепок, никакой ниточки, за которую можно бы потянуть. И вообще, если вдуматься, преступника разыскать даже легче. Безусловно, легче! Преступник всегда оставляет улики. Хоть самые незначительные, но все же оставляет. А тут?
И потом преступник часто — рецидивист или, если не рецидивист, то почти всегда хулиган, тунеядец.
И еще: преступник нередко какими-то, пусть тончайшими, нитями связан со своей жертвой. Есть какие-то точки соприкосновения. А этот парень за минуту до своего самоотверженного поступка и в мыслях ничего такого не имел. Вот и попробуй разыщи его!
— Припомните, — сказал Андрей Прокофьевич, — парень ничего не говорил? Ни слова?
Артист поднял глаза к потолку.
— Нет. Впрочем… Чертыхнулся… Когда его задело.
— Задело? — Андрей Прокофьевич насторожился.
— Да. Слегка. Совсем слегка. Даже не задело, а так — погладило. Крылом машины.
Андрей Прокофьевич заставил артиста детально показать, как он шел, откуда вынырнула машина, с какого места бросился парень.
— Значит, машина ударила парня крылом в левое бедро? — сказал он, закуривая. — Так?
— Так, — согласился артист. — Но не ударила. Слегка зацепила. Парень даже не упал.
Андрей Прокофьевич жирно подчеркнул эту запись в блокноте: маленький, но все же след.
— А дальше? — спросил он. — Куда делся парень?
— Тут к остановке подошел автобус. И парень бросился туда. Я крикнул: «Постойте!» Но он на бегу махнул рукой: «Опаздываю!» — и вскочил в автобус.
— А вы говорили — ни слова не сказал! Значит, крикнул «опаздываю»?
— Да.
— Точно? Именно так: «Опаздываю»? Может быть, «опаздываю на завод»? Или «в институт?»
Артист пожал плечами.
— Нет, просто «опаздываю». А впрочем, какая разница?
— Большая. Мы бы хоть знали, где он работает. На заводе, в учреждении или в институте. Ну, ладно. А на какой автобус он сел?
Артист опять пожал плечами:
— Там ходят два маршрута: первый и двойка.
Через несколько минут, убедившись, что из старика больше ничего не выжать. Андрей Прокофьевич встал, на прощанье заявив, что вызовет его, когда возникнет необходимость.
Было уже без четверти пять. Пора на совещание.
В машине, сидя со следователем, капитаном Головановым, Андрей Прокофьевич коротко, в юмористических тонах, рассказал о визите артиста.
— Отныне будем, значит, не преступников, а героев разыскивать, — закончил он.
— А знаешь?! — вдруг оживился капитан. — Если вдуматься, — это даже здо́рово! Чесслово, здо́рово!
— Знамение времени? — не без ехидства подсказал Андрей Прокофьевич.
— Именно! Знамение времени! — обрадовался капитан. — Очень точная формулировка. А что?! Мы с тобой уже не первый десяток лет трубим в угро, заплесневели, брат, среди накипи человеческой. Не чуем, что, может, уже скоро, совсем скоро, наступят другие времена. Представляешь? Преступников больше нет, грязи нет. А у нас с тобой милые, чистенькие задания: отыскать героя, который из скромности не назвал себя, или разыскать влюбленных, заблудившихся в космосе.
Андрей Прокофьевич усмехнулся.
Такие «красивые» разговоры всегда как-то смущали, настораживали его. Да, конечно, наступят те времена, о которых толкует капитан. Но пока надо делать свое довольно грубое дело. Возиться с растратчиками и взяточниками, насильниками и казнокрадами.
«А когда наступят те светлые времена, нас просто разгонят. Факт. Кому будет нужно угро?»
Андрей Прокофьевич перевел разговор на Витьку Графа.
— Пожалуй, сейф все же не его работа, — задумчиво сказал капитан. — Я запросил Свердловск. Там проверили: Витька в последние две недели никуда не выезжал. Ежедневно бывал на фабрике.
— И в воскресенье? — спросил Андрей Прокофьевич.
Вскрыли сейф в Ленинграде в ночь на понедельник, но — кто знает? — может быть, Витька Граф на самолете успел в ту же ночь вернуться и в понедельник уже быть на работе?
— В воскресенье Витька был на свердловском стадионе. Его там видели трое. Алиби безусловное.
Андрей Прокофьевич пожал плечами. Сообщение и огорчало, и радовало. Хорошо, конечно, что это не Витькина работа. Очень уж жалко, когда преступник, казалось бы навсегда покинувший блатную дорожку, снова возвращается на нее. Но, с другой стороны, если не Витька, то кто? Неужели объявился какой-то новый «медвежатник»? И это сейчас, когда вся их порода, по сути, уже вымерла, как динозавры или мамонты!
Возвращаясь с совещания, Андрей Прокофьевич в коридоре угрозыска встретил Колю Шишкина — парня лет двадцати двух, практиканта из спецшколы.
— Ну? — спросил Андрей Прокофьевич. — Каюк домушникам?
Коля недавно участвовал в своей первой в жизни операции: ловили домушников — группу квартирных воров.
Коля обиженно махнул рукой.
— Опять уже три дня без дела! Боятся мне что-нибудь серьезное поручить…
Андрей Прокофьевич помолчал.
— Вот что, — в раздумье сказал он. — Зайди ко мне…
В кабинете он предложил Коле сесть, и парень мгновенно опустился на стул. Коля был долговязый, на целую голову выше Андрея Прокофьевича. Того это не трогало, а Колю — очень смущало. Он всегда старался побыстрее сесть, чтобы не возвышаться над начальником.
Андрей Прокофьевич рассказал об артисте.
— Вообще-то, — сказал он, — это, конечно, не наша с тобой забота — застенчивых героев разыскивать.
Коля кивнул.
— Но старичок забавный. Притом народный артист, — продолжал Андрей Прокофевич. — Когда-то был кумиром молодежи. Отелло как играл! И Несчастливцева! А Арбенина!..
Андрей Прокофьевич закурил и, чуть подтрунивая над самим собой, рассказал Коле несколько смешных театральных историй времен своей молодости. В старинном водевиле один артист должен был весь конец второго акта провести в постели, будто спит. Он лежал-лежал, да и впрямь заснул. А публика потом жаловалась: мол, очень ненатурально он храпел, явно переигрывал.
— Не угодишь нашему брату! — засмеялся Коля.
— А то однажды такой был случай… Наш, этот вот Гаршин, должен был убить предателя. А на сцене забыли повесить на стену ружье. Как быть? Действие уже — полным ходом. Ну, к счастью, Гаршин не растерялся. Выхватил из кармана портсигар, будто пистолет, навел на предателя. Однако выстрела, конечно, не слышно.
— Ах! — кричит. — Осечка!
Снова вскинул портсигар. А тут за кулисами помреж догадался, графин об пол — трах! Предатель тотчас упал: убит!
Коля покрутил головой:
— Находчивый старикан!
— Да, — сказал Андрей Прокофьевич. — Ну, поможем ему? Отыщем? Но в неслужебное время. Как говорится, на общественных началах!
Коля был не очень-то загружен. Но Андрей Прокофьевич нарочно сказал так, чтобы сделать ему приятное.
А сам подумал:
«Для Коли это — вроде упражнения. Тренаж. Очень кстати. Серьезное дело ему не поручишь, а это… Очень кстати!»
Вслух же сказал:
— Собственно, искать будешь ты. Сам. А я только помогу. Если потребуется.
Коля кивнул.
— Для начала мой тебе совет: проверь все больницы, травматологические пункты и поликлиники города. Не обращался ли к ним за медпомощью четвертого или пятого июня парень лет двадцати, среднего роста, с ушибом левого бедра.
Уже через день старательный Коля доложил: все поликлиники и больницы проверены. За оба дня, четвертого и пятого июня, приходили с кровоподтеками и ссадинами на левой ноге семеро мальчишек, четыре женщины и только трое мужчин. Но было этим троим: одному — сорок шесть, другому — сорок восемь, третьему — пятьдесят пять лет.
— Отпадает, — сказал Андрей Прокофьевич.
Коля позвонил в стол находок. Еще вчера сообщил туда: если будут разыскивать рыжий кошелек, — направьте в угрозыск.
В столе находок сказали: нет, пока никто не обращался.
Андрей Прокофьевич ходил по кабинету, раздумывая. Коля Шишкин, наморщив лоб, стоял у стола.
— Может быть, тебе стоит послать на проверку девять билетов? Те, которые были в кошельке, — посоветовал Андрей Прокофьевич. — Узнаешь, на каком автобусе ездит парень.
Коля кивнул: сделаю.
Андрей Прокофьевич продолжал расхаживать по кабинету. Коля по-прежнему стоял возле стола.
Так прошло с четверть часа.
— Ну, проклюнулись еще какие-нибудь идейки? — спросил Андрей Прокофьевич.
Коля виновато пожал плечами.
— Давай, давай, шевели извилинами, — Андрей Прокофьевич опять зашагал по кабинету.
— Вот что, — наконец сказал он. — Парень опаздывал. Куда? Неизвестно. Так. А куда рано утром опаздывают? Скорей всего — на работу. Ехал он на автобусе: первом или двойке. Я бы на твоем месте, Коля, выяснил, какие предприятия находятся в зоне следования этих автобусов? И опросил медпункты этих предприятий. Не оказывали ли они помощи нашему герою? Впрочем, подожди, пусть проверят билеты.
На следующий день Коля Шишкин принес Андрею Прокофьевичу карту Ленинграда, красными линиями он прочертил на ней маршруты двух автобусов. Как на грех, шли они в разные концы города и оказались весьма протяженными. На пути следования и на прилежащих улицах — десятки предприятий.
— А проверка ничего не дала, — сообщил Коля. — Четыре билета — с первого, пять — с двойки…
— Так, — кивнул Андрей Прокофьевич. — Придется попыхтеть.
Прошло три дня. Коля без устали носился по городу. На четвертый день он выложил на стол Андрею Прокофьевичу кипу листков.
— Опрошено сорок восемь медпунктов. На фабриках, в институтах, лабораториях, универмагах, конструкторских бюро… Но… — Коля развел руками. — Да, задал нам кроссвордик старик, — вздохнул он. — А сто́ит ли?
Эта мысль — а сто́ит ли? — вертелась и у Андрея Прокофьевича. Из-за блажи этого «народного» столько дней теряем. Правда, Коля ничем другим не занят. Тренаж неплохой. Но все же…
— Кончили, — решительно отрубил он. — Побаловались и хватит. Есть дела поважнее.
Коля ушел.
Целый день Андрей Прокофьевич, захлестнутый обычной сутолокой угрозыска, не вспоминал об артисте.
Вечером, вернувшись домой, прилег на тахту. Жена и сын в столовой смотрели телевизор.
«Интересно, — подумал Андрей Прокофьевич. — А Гаршин тоже сейчас смотрит телевизор?»
И тут же одернул себя. Ведь решил: с артистом точка.
Но за долгие годы у Андрея Прокофьевича выработалась железная привычка: ни один начатый поиск не бросать, обязательно доводить до конца. Пусть даже самый безнадежный. Коле рассказывали: однажды после преступления прошло уже четыре года. А розыски не приносили результатов. Но Андрей Прокофьевич все же не «закрывал» дела, не сдавал в архив. И преступник был задержан — спустя почти пять лет после ограбления.
Очевидно, эта привычка сказывалась и сейчас. И хотя Андрей Прокофьевич решил не заниматься «застенчивым героем», но в свободные, неслужебные часы мысли сами упорно возвращались к нему.
А может, давало себя знать и самолюбие старого оперативника? Ведь дело необычное. Тут и методы поиска нужны необычные. Интересно разработать эти методы.
Но, пожалуй, самое главное — Коля.
«Нет, нельзя бросать, — подумал Андрей Прокофьевич. — Непедагогично. Коля-то… Приучится. Тяп-ляп. На полдороге…»
Итак, что же еще посоветовать Коле?
Размышления Андрея Прокофьевича вскоре были прерваны. Позвонил Нагибин, его старый друг, сотрудник газеты «Вечерний Ленинград».
— Ну, как? — спросил он.
— Ничего, — осторожно ответил Андрей Прокофьевич, не понимая, что интересует газетчика.
Поговорили о недавнем неожиданно грозном движении ледника в восточных горах.
— Ну, а «знамение времени»? — спросил Нагибин.
«Так», — подумал Андрей Прокофьевич.
— Парень не обнаружен, — сказал он. — Да и сто́ит ли так уж искать? А ледник, интересно, совсем остановился? Вдруг завтра опять поползет?
Нагибин промолчал.
— Жаль, — сказал он. — Этим парнем у нас в редакции интересуются.
Андрей Прокофьевич покачал головой:
«Шустрый старикан! И в редакцию слетал».
На следующий день в газете появилась заметка: «Самоотверженный поступок». Корреспондент не пожалел красок.
Спустя несколько дней Андрей Прокофьевич позвонил в редакцию.
— Нет, парень не объявился, — ответил Нагибин. — Скромничает? Или не читал?
Весь день Андрей Прокофьевич занимался обычными своими делами: у замначальника угрозыска их всегда хватает. Но подспудно нет-нет да и возвращался мысленно к исчезнувшему парню.
Снова со всеми подробностями припомнил рассказ артиста. Каждую, даже самую пустячную деталь поворошил, «подержал в руках». Впрочем, сделать это не составило труда: деталей, даже самых незначительных, было очень мало.
Коля предложил обойти все таксопарки.
— Ну, предположим, найдем ту машину, — вслух размышлял Андрей Прокофьевич. — Хотя это нелегко: какой водитель сам признается, что зацепил пешехода? За это ведь по головке не погладят! Предположим, все-таки найдем. Ну, и что? Что от него узнаем?
Коля пожал плечами.
— Наружность парня? Вряд ли. Он, верно, и старичка-то не запомнил. А парня — тем более. Ведь видел его лишь мгновение. Нет, напрасный труд.
Коля ушел.
Андрей Прокофьевич встал, походил по кабинету. На столе у него стояла удивительно живо вылепленная фаянсовая собака, подарок одного моряка, побывавшего в Японии. Андрей Прокофьевич погладил собаку по спине — она высунула язык. Он стоял около стола, думая об исчезнувшем парне, и в рассеянности гладил собаку; она послушно открывала и захлопывала пасть.
Странно: чем яснее убеждался Андрей Прокофьевич, что найти парня почти нет шансов, тем упорнее ему хотелось разыскать его. Самолюбие? Азарт? Или — как это часто бывает — препятствие породило новые силы? Честно говоря, и перед Колей неловко: заместитель начальника угрозыска, а вот не может… Да и старичок артист все больше нравился Андрею Прокофьевичу. На днях артист позвонил: есть ли новости?
— Жаль, — грустно сказал он. — У меня вчера весь день сердце ныло. А когда сердце… печальные мысли сами лезут… Я ведь одинок. Ни жены, ни детей. А одному, знаете, иногда очень неуютно на земле…
Суховатый, отнюдь не «слезливый», Андрей Прокофьевич внезапно ощутил душевное тяготение к этому старику. Да, трудно ему, наверно, после шумной, до краев наполненной жизни, звонкой славы, после сцены, поклонников, аплодисментов заканчивать жизнь в сиротливой тишине…
Андрей Прокофьевич медленно расхаживал по кабинету.
«Парень ехал на работу, — размышлял он. — На работу. Откуда? Из дому. Значит…»
Он внезапно остановился.
«Значит, парень живет где-то поблизости! Да, вполне вероятно. Поблизости. Так. А обычно человек добирается на работу всегда одним и тем же транспортом. Привычка. Значит, каждое утро, примерно в восемь тридцать, парень бывает там, на автобусной остановке».
Андрей Прокофьевич усмехнулся.
«Да, все так. Если установить по утрам наблюдение за остановкой… Но как узнать парня? Лет двадцати, средний рост, в тенниске. Ну, тенниска — примета нестойкая. Средний рост? Большинство людей среднего роста. Да и уверен ли старик, что именно средний рост?»
Андрей Прокофьевич позвал Колю.
— Ну? Надумал?
Коля хмуро покачал головой.
— Плохо! — Андрей Прокофьевич сделал паузу: пусть парень убедится, что в самом деле плохо; потом изложил ему свой план.
— Блестяще! — загорелся Коля.
Андрей Прокофьевич позвонил артисту, пригласил зайти. Разговор получился коротким. Сколько артист ни морщил лоб, сколько ни шевелил мохнатыми бровями, — припомнить что-нибудь характерное в парне не мог.
— А волосы? — спросил Андрей Прокофьевич. — Брюнет? Шатен? Рыжий? Русый?
Артист долго, насупившись, смотрел в пол.
— Ерунда какая-то! — сердито воскликнул он. — Не помню! — Опять уставился в пол. — А может, парень был в шапке? — поглядел он на Андрея Прокофьевича. — А?
— Вам виднее, — сухо заметил тот. — Ну, а толстый? Или худощавый?
Артист неопределенно повел плечами.
Коля заерзал на стуле.
Андрей Прокофьевич все порывался спросить насчет роста и все откладывал. Вдруг выяснится, что и в росте артист не уверен?! Единственная примета, и та исчезнет…
Все же проверить было необходимо.
— Рост? — артист ладонью потер подбородок. — Рост, пожалуй, средний…
Андрей Прокофьевич и Коля разом с облегчением вздохнули. Хоть эта деталь уцелела!
— А может, чуточку выше? — задумчиво продолжал артист. — Да, пожалуй, несколько выше среднего…
Андрей Прокофьевич, чуть не спросил: «А может, немного ниже?» — но сдержался.
«Попросить «народного» подежурить вместе с Колей на остановке? — подумал он. — Раза два-три…»
Правда, неприятно беспокоить старика. Но что поделаешь? В конце концов, сам заварил эту историю. К тому же он по утрам совершает моцион. Вот и подежурит на воздухе вместо прогулки.
Старичок согласился охотно. Даже обрадовался. Оживился, захлопотал, как ребенок, которому дали новую игрушку. Видимо, для одинокого пенсионера это было даже развлечением.
На следующее утро, в восемь часов, на двадцать минут раньше, чем условились, он уже нетерпеливо ждал Колю у своих ворот.
До девяти часов на остановке побывало четырнадцать парней. Старик сквозь очки дотошно осматривал каждого и качал головой: нет не тот.
— А вы, папаша, часом, не путаете? — озабоченно спросил Коля, когда они расставались. — Может, забыли?
— Что вы, молодой человек?! — горячо воскликнул артист. — Чтобы я… Своего спасителя?!
На следующее утро они опять дежурили на остановке. Мимо прошли те же четырнадцать парней и еще два. Нужного не было.
— Как же так? — растерялся старик. Он смотрел на Колю с обидой, будто тот виноват.
Продежурили еще одно утро. Тоже безрезультатно.
Расстроенный Коля доложил о неудаче Андрею Прокофьевичу. Тот задумался.
— Возможны две, нет, даже три версии, — после долгого молчания сказал он. — Во-первых, парень мог временно уехать. В отпуск. Или в командировку.
— Или заболеть, — подсказал Коля.
— Или заболеть, — кивнул Андрей Прокофьевич. — Во-вторых, он мог изменить маршрут и теперь добирается на работу как-то по-другому. И третье, самое неприятное…
— Что такое? — встревожился Коля.
— Может быть, парень опаздывал не на работу. Мало ли… На поезд, на тренировку, на свидание. Если так, — наше дело труба. Тогда ему вовсе ни к чему снова появляться на этой же остановке в этот же час.
— Весело! — вздохнул Коля.
Несколько дней Андрей Прокофьевич не вспоминал о «застенчивом герое». Вместе с капитаном Головановым заканчивал дело о вскрытии сейфа. Теперь уже было твердо установлено, что Витька Граф ни при чем. Все четче выступала другая версия: деньги похитил сам кассир. И очень искусно симулировал взлом сейфа. Не хватало лишь нескольких деталей, чтобы цепь обвинения полностью замкнулась. И сейчас Андрей Прокофьевич добывал эти последние, мелкие, но чрезвычайно важные детали. Дело переходило в ОБХСС.
Как и все стажеры, Коля не раз слышал рассказы о находчивости Андрея Прокофьевича, о его выдержке. Но в истории с артистом Коле казалось — Андрей Прокофьевич недостаточно энергичен. Да, конечно, у замначальника есть дела поважнее. И все же…
Коля снова дотошно проверил всю логическую цепь рассуждений Андрея Прокофьевича. Да, все правильно. Парень должен явиться на остановку. Вот случай проявить подлинную настойчивость.
«Похожу еще. Один, без старичка, — решил Коля. — Перед работой забегу минут на двадцать. И порядок! Благо остановка неподалеку от меня. Подежурю пять дней. Не меньше. Отличная проверка выдержки».
Он снова стал посещать остановку. В восемь пятнадцать приходил, становился в хвост. Подкатывал автобус, за ним другой. Коля пропускал пассажиров, стоящих сзади, а сам не садился. К счастью, тут курсировало два маршрута, так что пассажиры ничего не могли заподозрить. Просто человеку не подходит «единица». Ждет «двойку». Да и кому какое дело до этого долговязого? Все торопились. У всех свои заботы.
Так дежурил он до восьми сорока пяти, потом уезжал.
Коля уже знал всех постоянных утренних пассажиров.
Ровно в восемь пятнадцать приходила аккуратная пожилая женщина в соломенной шляпе и с зонтиком. Садилась всегда с передней площадки.
Прибегала группа девушек, и сразу остановка оживлялась звонкими голосами, смехом.
«Студентки. Из общежития», — давно уже определил Коля.
В восемь тридцать очередь пополнялась солидными мужчинами с портфелями.
Парней среднего роста, кроме тех шестнадцати, которых Коля со старичком уже раньше видел, не появлялось.
Так прошел первый день. И второй… И третий…
На четвертый день в очереди объявился смуглый юноша спортивного вида, в широкой куртке на «молнии». Твердо очерченный подбородок, решительные глаза.
«Этот!» — у Коли екнуло сердце.
Обращаясь прямо к смуглолицему, рассказал о смельчаке, который спас старика. Парень сплюнул:
— Дурной! У самого две головы, что ли?!
Наступило пятое утро.
«Нынче или никогда!» — сказал себе Коля.
Он волновался. Нутром чувствовал: сегодня он увидит этого таинственного спасителя. Неужели весь труд пропадет?
В то утро на остановке мимо Коли прошли те же шестнадцать парней. И никого нового. Все. Конец.
Коля, растерянный, бродил по коридорам угрозыска. Как же так? Ведь все правильно?! Он нервничал.
«Обмозгуем все фундаментально, — приказал он себе. — Главное, без паники».
Так в трудных случаях говорил Андрей Прокофьевич.
Коля размышлял долго, однако не рождалось ни одной новой идеи. Даже самой крохотной. Лишь голова все тяжелела и пухла.
«А на каком все-таки автобусе ездил парень на работу? — подумал он. — На «двойке»? Или «единице»? Впрочем, какая разница?»
Он стал думать о другом, но вскоре мысль, попетляв по каким-то своим извилистым тропкам, опять вернулась к тому же; на «единице» или «двойке»?
Билеты в кошельке — и те, и другие. Что-то настораживало в этом. Что?
«Идут эти автобусы в разные концы города. Значит, на работу ездил только одним каким-то маршрутом. А билеты — и те, и другие. Странно!..»
Если бы один билет или два… Ну, разок куда-то съездил. А тут — система, пять билетов.
— Ой! — вдруг вскрикнул он. Неожиданная догадка кольнула его.
Утром в кабинет к Андрею Прокофьевичу влетел Коля.
— Есть! — улыбаясь, воскликнул он.
Вслед за ним в дверь шагнул парень, русый, курносый, чуть растерянный. Он тоже улыбнулся, но не как Коля — гордо и радостно, а смущенно.
«Так! Среднего роста, плечистый и крепкий», — усмехнулся Андрей Прокофьевич.
— Понимаете, — взахлеб объяснял Коля. — Я задумался: почему у него в кошельке билеты на оба автобуса? Если бы они шли в одном направлении, тогда понятно. Добирается на работу то одним, то другим. А они — в разные концы…
— Ну? — подтолкнул Андрей Прокофьевич.
— Я и предположил: может быть, парень не живет возле этой остановки, а делает тут пересадку?! Ясно? Пересадку! С «единицы» на «двойку» или наоборот.
— Ну?! — заинтересовался Андрей Прокофьевич.
— А автобусы номер один и номер два идут вместе лишь малюсенький участок: по Неве, по набережной Кутузова. Всего две остановки общие: у Литейного моста и Гагаринской. А потом расходятся в противоположные стороны. Мы со стариком дежурили у моста, а я прикинул: парень ведь может делать пересадку и у Гагаринской?! Вполне. Пошел туда — и вот пожалуйста!
— Грамотно! — одобрил Андрей Прокофьевич. Это у него была высокая похвала.
И подумал: «Из Коли, кажется, будет толк!»
Вскоре в кабинете сидел уже и артист. Он жал руку парню, обнимал его, широко и красиво, как умеют только артисты, и в десятый раз рассказывал всем входящим: чуть не попал под колеса, но тут, как молния…
Парень молчал и в застенчивости пощипывал подбородок.
— Почему в стол находок не обратились? — спросил Андрей Прокофьевич, передавая ему кошелек.
Парень пожал плечами:
— Я думал, украли… В автобусе…
«Вечерний Ленинград», оказалось, он не читал.
Вскоре выяснилось: работает он в телевизионном ателье. А вообще-то не ленинградский. Из Сибири. Там у него мать и две сестренки. А здесь живет в общежитии.
— Из Сибири? — встрепенулся артист. — А откуда именно?
— Из Забайкалья.
— О! — воскликнул артист. — Земляки! Я тоже из Сибири. Из Красноярска.
Андрей Прокофьевич усмехнулся. Земляки! От Красноярска до Забайкалья — тысяча километров! А все же — смотри-ка! — уже чувствуют какую-то близость.
А артист снова обнял парня, говорил что-то горячо, но, как всегда, чуть слишком красиво, и густой голос его мягко гудел, заполняя весь кабинет.
Андрей Прокофьевич сидел за столом и помалкивал. Он всегда боялся подобных сцен. Они казались ему слезливыми и какими-то ненастоящими, чуть театральными, что ли?
Но сегодня ощущение было другое. Он смотрел на этих двух людей, старика и юношу, и видел радость в каждом их движении. Ту же радость видел он на скуластом, курносом лице Коли Шишкина, и даже в серых, ко всему привычных глазах старшего оперуполномоченного Гвоздева, заглянувшего на шум. Эта радость наполняла весь мрачноватый кабинет, видевший очень много слез и страданий, пороков и несчастий, но очень мало простой человеческой радости. А теперь она, будто не умещалась в кабинете, выплеснулась даже в узкие сумрачные коридоры угрозыска.
Обычно в конце каждой успешной операции у Андрея Прокофьевича было приятное ощущение хорошо выполненного долга, удовлетворение от умело проделанной работы. Но не больше…
А тут ощущение было совсем иное, непривычное. И он, глядя на этих оживленных, громко беседующих людей, не столько вникал в их слова, сколько внутренне вслушивался в это новое ощущение…
Пляж, казалось, сейчас расплавится. Сморщатся, покоробятся пестрые деревянные грибки и легкие, без крыш, словно недостроенные, будочки для переодевания. Расплавится и потечет прозрачными стеклянными ручьями кафе-мороженица. А ажурная металлическая вышка спасательной станции мягко осядет, будто станет на колени.
Даже здесь, возле самого моря, пари́ло нещадно. Ни ветерка.
— Хорошо! — сказал Генка. — Как на сковороде!
Он лежал на песке кверху животом, блаженно раскинув руки.
— Еще подбросить бы градусов так с десяток — совсем бы лафа! — поддакнул Митрий.
Генка не откликнулся. Это уж Митрий просто бахвалился: и так было тридцать восемь. В тени. А на солнце? Поди, все сорок пять?
В такую жарищу, казалось бы, только и сидеть в море. Но пекло так, что даже в воду лезть было лень.
Они лежали — оба худющие, ребра так и торчат, закрыв глаза, не шевеля ни рукой, ни ногой. Ни дать ни взять — мертвецы.
— Эй, робя! — послышалось вдруг. — Гляньте-ка!
Но ни Генка, ни Митрий не открыли глаз. Разморило на солнце. Да и чего смотреть-то?! Яшка — он трепач известный.
— Да гляньте же! — не унимался Яшка. — Во штуковину выудил.
Генка, по-прежнему не шевелясь, чуть приоткрыл один глаз.
Яшка стоял мокрый, в одних плавках, и в руке держал бутылку. Самую обыкновенную. Поллитровку.
Но держал ее почему-то так осторожно, словно это граната. Уронишь — взорвется.
— В море вот плавала, — каким-то странным дребезжащим фальцетом пробормотал он.
Такой козлиный фальцет обычно появлялся у Яшки, когда он стоял у доски на немецком.
— Ну? — сказал Генка. — Ну и закинь сей хрустальный сосуд обратно в эту… В набежавшую волну. Или лучше — сдай в ларек. Как раз — на эскимо.
— На эскимо! — передразнил Яшка. — Протри очки-то. Видишь?
Обеими руками он осторожно протянул вперед бутылку.
Генка приоткрыл и второй глаз, но опять ничего интересного не обнаружил. Бутылка как бутылка.
— Мальчику напекло затылочек? — участливо спросил Генка. — Приложить холодный компресс?
Но тут он заметил, что бутылка-то обыкновенная, но головка у нее какая-то странная. Будто запечатана чем-то густым и твердым. Сургуч, что ли? Хотя нет. Сургуч красновато-вишневый. А тут что-то темное.
— А внутри? — спросил Генка. — Пусто.
— В том-то и штука! — опять противным дребезжащим фальцетом выкрикнул Яшка. — Что-то там лежит. Записка, кажись…
— Записка?! — Генка сразу вскочил.
Приподнялся и Митрий.
Это уже кое-что значило: Митрий никогда зря не суетился.
Генка выхватил бутылку у Яшки, поглядел на свет. Да, внутри определенно что-то лежало. Вроде бы, и впрямь, листок бумаги. А горлышко заткнуто пробкой и наглухо запаяно. Варом, что ли? И вообще бутылка какая-то странная. Вовсе не поллитровка. Это ему издали так показалось. Сплющенная. Как фляга. Он таких бутылок еще и не видел.
— Знаю! — вдруг нервно выкрикнул Яшка. — Это — кораблекрушение! SOS. Точно. Я читал!..
— SOS?! Очень возможно, — словно раздумывая вслух, негромко сказал Генка. — Откроем?
— Конечно! — Митрий, не вставая, потянулся к штанам, лежащим тут же, на песке. Неторопливо достал из кармана перочинный нож.
Митрий все делал неторопливо.
— Дай! — Генка взял у него нож и стал отскабливать смолу. Делал он это осторожно, тщательно, словно боялся неловким движением поцарапать бутылочное горлышко.
— Да быстрей же! — крикнул Яшка. — Люди где-то тонут, а ты!..
Генка не ответил. По-прежнему аккуратно снимал он вар. Стружку за стружкой. Отколупывал твердые, как асфальт, кусочки, а сам видел…
Горит корабль. Пламя с ревом мечется по палубе. Струи дыма и огня рвутся из иллюминаторов.
Радист бросается к передатчику. Но рация повреждена…
И вот — на воду торопливо спускают шлюпку.
Плывут… И день, и два… И кто-то кидает в воду бутылку. Вот эту самую бутылку.
Там, на клочке бумаги, нацарапано. Широта… Долгота… Спасите наши души!
А может, не так. Может — буря… Волны — с дом. Корабль с маху швыряет на скалу. Мелькают в волнах обломки…
— Значит, так, — торопливо сказал Яшка. — Мы сейчас прочитаем и сразу — в пароходство. К начальнику. Нас, конечно, сперва не пустят, но мы покажем записку — SOS! Гибнут люди! И нас сразу к самому главному. А тот сразу телефонную трубку — раз! Приказываю самому быстроходному кораблю немедля выйти на спасение…
— Для этого есть специальные суда-спасатели, — веско перебил Митрий.
— Вот-вот! Приказ: кораблю-спасателю немедленно выйти в море. Квадрат такой-то. И вот из нашего порта на всех парах выскакивает…
— Ни черта не выскакивает! — опять перебил Митрий. — Может, тонут-то за тысячу километров отсюда. Сразу по радио — приказ. Всем судам, которые, значит, поблизости от данного квадрата, немедленно изменить курс…
— Вот-вот! И сразу пять или даже десять кораблей меняют курс и идут на помощь.
Они несутся так, что вода кипит за кормой. «Полный вперед!» — командует капитан.
— «Самый полный!» — уточнил Митрий.
— Да, да! «Самый полный!» — командует капитан. Яшка в азарте размахивал руками. — Над морем — туман. Волны, как разъяренные львы, рыча, бросаются на корабль. Но он рассекает их и мчится вперед. Пятьдесят, нет, даже шестьдесят километров в час…
— Узлов, — поправил Митрий.
— Шестьдесят узлов в час! И вот — впереди, в тумане какое-то рыжее пятно. «Вижу! — кричит вахтенный. — Впереди — огонь!»
— «Впереди, по курсу, огонь!» — опять уточнил Митрий.
— Да, «впереди, по курсу — огонь!» И корабль еще быстрее несется туда. А там…
— Постой… — Митрий нахмурился. Задумался. — А вообще-то… — Он махнул рукой. — Все одно… Безнадюга… Эту бутылку, может, неделю, а может, и месяц по волнам трепало. В шлюпке все уже, наверно, с голодухи поумирали. Да… И записка, конечно, размокла. И ни шиша теперь не разберешь…
Генка молча продолжал сдирать вар.
«Умерли? А может, и не умерли? — подумал он. — А насчет записки — чепуха. Запаяна бутылка на совесть. Такая хоть пять лет будет мотаться по морю — ни капли вовнутрь не просочится».
Генка счистил вар.
Пробка сидела глубоко. Он вогнал между нею́ и стеклом кончик лезвия, плавно нажал. Тугая пробка не поддавалась. Он загнал нож с другого бока, снова надавил. Нет, не поддается. Нажал сильнее. Кусок пробки отломился.
— Так будешь час ковыряться! — крикнул Яшка. — Кокни о камень — и порядок.
«Точно, — подумал Генка. — Все равно ведь записку сквозь горлышко не протащишь».
— Бить? — спросил он.
— Лупи! — крикнул Яшка.
Митрий кивнул.
Генка тихонько, словно боясь, — в самом деле, не разбить бы! — плавно кинул бутылку, целясь в торчащий из песка камень. Не попал.
К бутылке подскочил Яшка. Схватил ее и с маху, с силой швырнул. Бац! Брызнули осколки.
Но на них никто не обратил внимания. Все трое торопливо шарили глазами: где записка?
Ага, вот! Лежит вместе с расколотым наискось днищем бутылки. Генка бросился туда. Схватил записку.
— Привет!
Он аж присвистнул.
Яшка нетерпеливо заглянул в бумагу через его плечо.
Записка была напечатана на машинке. Блеклые, ровные строчки. И нисколько не повреждены. Но вот беда: не по-русски.
— Ну-ка! — Яшка взял записку.
Ребята уступили ему безропотно. Яшка — как ни крути — отличник.
— Одно ясно, — сказал Яшка, после долгого разглядывания машинописных строк. — Не по-немецки.
— Молодец, Яшенька! Голова! — сказал Генка. — В мире, кажется, восемьсот семьдесят три языка? Значит, теперь нам уже легче. Осталось всего лишь восемьсот семьдесят два.
Втроем они долго рассматривали таинственный листок.
— Ай-яй, мальчики! — сказал Генка. — А между прочим, кто-то из классиков давно подметил: незнание иностранных языков — первый признак общей некультурности.
— Тут цифры… семьдесят четыре — тридцать два. И еще… — хмуро сказал Яшка. — По-моему, это долгота. Да…
— А время идет, — сердито пробормотал Митрий. — И пока мы тут треплемся, где-то люди…
Все замолчали.
Они стояли, трое мальчишек, почти голые, на солнечном пляже. Все трое хмурые, злые.
— А давайте поищем: может, тут кто из культурных загорает? — предложил Генка. — Какой-нибудь профессор? Или академик?
— Идея! — ухватился Яшка.
Они пошли по пляжу. Но, наверно, нынче было слишком жарко. Пляж, на котором обычно не повернуться, сейчас был почти пуст. Не мудрено: даже идти было нелегко — раскаленный песок обжигал ступни. Листья на кустах и то скрутились, как опаленные.
А море лежало гладкое, зеленое, как огромная глыба льда. Только, к сожалению, этот лед не давал прохлады.
Если кто нынче и был на пляже, то все больше мелкота. А с ними — тетки под зонтиками.
К одной из таких теток, помоложе и поинтеллигентнее на вид, и подкатился Яшка. Показал записку.
— О нет, мальчик! Я без очков — как слепая, — женщина виновато улыбнулась.
— Тетеря, — прошипел Яшка, когда они отошли. — Чего ж с собой очки не носишь?
Подошли еще к одной гражданке, толстой, в ярко-алом купальнике.
— Это — по-английски, — сказала она. — Но я, мальчики, изучала языки лет тридцать, нет, лет сорок назад. Все перезабыла.
«Еще бы! — подумал Генка. — За сорок-то лет…»
Мальчишки отошли от толстой тетки и остановились.
«Что же дальше?»
Все трое молчали.
— Идея! — вдруг крикнул Яшка. — В милицию! А что?! Отнесем в милицию. Там разберутся.
— Ну что ж, — сказал Генка.
Честно говоря, идти в милицию ему не хотелось. Один только раз был Генка в милиции, когда залез на чердак пустого дома, где шел ремонт. И хотя тогда все кончилось, в общем, благополучно, и лейтенант даже в школу не пожаловался, но больше в милицию Генку что-то не тянуло.
— Да, пожалуй, — сказал Митрий. — В милицию.
Но тоже без энтузиазма.
И тут им повезло.
Из кафе-мороженицы вышел Вовчик — высокий, загорелый, в темных очках. И с тоненькими усиками. Эти усики всегда удивляли ребят: были они ровные, прямые, как стрелки. И тоненькие-тоненькие. На голове у Вовчика — шикарная зеленая шапочка. Вернее, не шапочка, а козырек. Из тонкого зеленого пластика. Он нежно светился под солнцем, и весь лоб у Вовчика от этого козырька был бледно-зеленым. И нос тоже.
Вовчика мальчишки знали давно. Студент, учится в Ленинграде, а сюда приезжает к родителям на каникулы.
Нет, дружбы с Вовчиком у ребят не было.
Студент! А они — всего лишь семиклассники. А главное, был он всегда как-то снисходительно небрежен. И ядовито остроумен.
Но сейчас Вовчик был как дар небес. Студент! Уж он-то английский знает!
Ребята бегом бросились к нему.
— Понимаешь, Вовчик, — торопливо сказал Яшка. — Я тут, в море, выловил бутылку. Понимаешь, где-то — кораблекрушение. SOS…
— Минутку! — перебил Генка и четко, коротко изложил в чем дело.
— Вот, — сказал Генка. — Читай! — и протянул Вовчику записку.
— Блеск! — сказал Вовчик и снял темные очки. — Мальчикам захотелось романтики? Им опостылели пресные будни? — он обвел мальчишек насмешливым взглядом.
— Читай! — сказал Генка.
В другой раз он нашел бы, что ответить. Но сейчас не хотелось обострять отношений.
— Читай. И, пожалуйста, побыстрее! — взмолился Яшка.
Вовчик взял записку.
— Ого! На машинке?! — он усмехнулся. — Значит, так. Буря. Авария. Шлюпка. И в шлюпке — изможденный человек. Стучит на пишмашинке? SOS! Интересно одно: откуда у него в шлюпке — машинка?
— Я об этом уже думал, — насупился Генка. — Конечно, не в шлюпке. А может, так: на судне пожар. Рация горит. И кто-то сразу — за машинку: SOS! Спасите!
— А на корабле машинки есть. Это уж точно… — добавил Митрий.
Вовчик усмехнулся.
— Гипотеза возможная, но маловероятная…
— Да читай же ты! — опять взмолился Яшка. — Спорить потом будем!
Вовчик поднес записку к глазам, долго разглядывал ее.
Ребята молча ждали.
— Итак, мушкетеры, — наконец, сказал Вовчик. — Должен вас огорчить. Во-первых, дата письма — четвертое июня тысяча девятьсот пятьдесят девятого года. Понятно? Пятьдесят девятого! Следовательно, если кто-нибудь и потерпел аварию, он уже давно или — а — умер с голоду, или — бэ — утонул, или — вэ — съеден акулами.
— Пятьдесят девятый! — ахнул Яшка. — Значит… Значит, одиннадцать лет?..
— Именно, — подтвердил Вовчик. — Именно так. Одиннадцать лет бутылка носилась по волнам.
Он с сожалением развел руками.
Ребята нахмурились.
— Все равно! — вдруг выкрикнул Яшка. — Надо изучить. Может, тут какая-то тайна. Морская трагедия…
Вовчик сделал строгое лицо.
— Должен вас вторично огорчить, мушкетеры. Никаких тайн. Никакого кораблекрушения. Никаких SOS. Никакой романтики. Все очень просто. Это записка гидрографической экспедиции. Они, видите ли, изучают морские течения. Вот и бросили в воду эту бутылку в таком-то пункте четвертого июня пятьдесят девятого года. И просят каждого, кто поймает бутылку, сообщить, когда и где он ее нашел. Вот и адрес: Англия, Ливерпуль, Королевское океанографическое общество. — Вовчик усмехнулся, снова надел очки. — Итак, мушкетеры, у вас есть возможность подтолкнуть старушку науку. Напишите в Лондон. Если, конечно, денег на марку не жаль.
А вообще, мушкетеры, разрешите дать вам совет. Как старший товарищ. Смотрите на жизнь проще. Без розовых слюней. Жизнь — она примитивна. Поел, поспал. Опять поел, опять поспал. А всякие кораблекрушения и SOSы — это все из старых романов. Салют, мушкетеры!
Вовчик приложил пальцы к нежно-зеленому козырьку и неторопливо зашагал по пляжу.
Ребята молча провожали его глазами.
— Паразит, — хмуро пробормотал Митрий.
Генка и Яшка молча кивнули.
Да, вроде бы Вовчик сказал все правильно. И ни в чем он не виноват. Не SOS, а гидрографы. Все точно. И все-таки…
— Есть же такие люди, — сказал Яшка. — Чтоб кому жабу за шиворот сунуть — это ему первое удовольствие.
— Паразит, — повторил Митрий.
Мальчишки по-прежнему стояли на раскаленном пляже.
— Ну ладно, — сказал Яшка. — Что будем делать, мушкетеры?
— Я вот тебе, во-первых, за «мушкетеров» сейчас врежу, — пригрозил Генка. — Ишь перенял… А делать?.. Потопали к нашей немке. Она хоть и немка, но и английский тоже знает. Будь здоров! Разберется. И ответ напишет.
— К Наталье Николаевне? — Яшка и Митрий переглянулись.
— А что?! — сказал Яшка. — Потопали. Поможем толкать науку.
Мальчишки стали торопливо одеваться.
Яшка натягивал штаны, рубаху и думал:
«Вот обида! Один раз подвернулось настоящее приключение — и на тебе!.. Сорвалось».
Генка одевался рядом.
«А оно ведь и лучше, что никакого крушения, — думал он. — А просто — для науки. Сейчас, в двадцатом веке, самое главное — наука. И наша бутылка, и письмо в Англию — это тоже для науки.
А кстати, надо почитать про гидрографов. Какие у них экспедиции? И как это они бутылки бросают? Наверно, не одну, а сразу штук сто? А может, даже тысячу?»
А Митрий думал свое:
«Этого Вовчика надо все-таки как-нибудь ущучить. Может, на спину ему записку приляпать: «Я — подлюга»? Или на пляже спрятать его шмотки? Пусть через весь город в одних плавках дует! В плавках и зеленом козырьке!»
Митрий был реалист. И не любил плохих людей.
На третьем этаже большого старого дома открылась форточка:
— Геннадий!
Генька стучал во дворе костяшками домино. Он поднял голову. Отец в подтяжках стоял возле окна и махал рукой.
— Иду! — неохотно буркнул Генька.
Еще немного поиграл с приятелями — пусть видят: не очень-то он торопится, он человек самостоятельный, — и поднялся домой.
— Ужинать, — сказал отец.
Генька стал привычно накрывать на стол. Расстелил скатерть, положил вилки, ножи. Отец принес из кухни сковородку с яичницей, кипящий чайник. Через плечо у отца перекинуто полотенце. Это висящее полотенце всегда раздражает Геньку: «Как у кухарки».
Отец небрит. Усталые глаза на худощавом, морщинистом лице. Надо лбом — глубокие залысины. Ему меньше пятидесяти, но Геньке он кажется стариком.
Молча поели. Потом вместе быстро убрали со стола.
Генька сел за уроки. Отец принес из кухни эмалированный таз, налил горячей воды, надел на себя фартук. Все движения его: и когда он мылил белье, и когда тер его на ребристой металлической доске, были хваткими, спорыми.
— Я ж вчера целый тюк уволок в прачечную, — хмуро сказал Генька. — Чего ж не все сдал?
— Мелочишка! — улыбнулся отец. — Платки, носки… Не сдавать же каждую тряпицу? Да мы что, мы люди привычные… Солдат — он, знаешь, и пуговицу пришьет, и кашу сварганит, и постирает. Солдат шилом бреется, дымом греется.
Генька отвернулся. Отец всегда, когда стирает, отшучивается, и прибаутку насчет солдата Генька уже слышал. А сам небось на кухне не стирает. Все в комнате. Стыдно, видать, на кухне-то стирать. Среди женщин…
Генька уже привык без мамы. Столько лет прошло… И все-таки… Главное, пусто как-то без мамы. Пусто и слишком тихо. Мама была веселая и смеялась так, что даже отец-молчун и тот, бывало, расшевелится. И дома… Будто бы порядок: и обед отец сам стряпает, и белье чинит, и пол моет по очереди с Генькой. А все не так…
Нет, вообще Геньке в жизни не везет. Определенно не везет. Мама умерла. А отец… Отец тоже не очень-то…
Нет, он не дерется, не пьет. И все покупает Геньке. Вот недавно с получки сразу две рубашки принес. И еще фонарик-динамку.
Но… какой-то он скучный… Слишком обыкновенный. И работа у него — кладовщик — тоже какая-то… Нет, Генька уже не маленький, Генька отлично понимает, что и кладовщики нужны. Без кладовщика никакого порядка не было бы, все инструменты и материалы валялись бы где попало, без присмотра, без ухода.
А все-таки, как ни крути, кладовщик — это не физик-атомщик. И не летчик-испытатель. И даже не тракторист.
…Быстро расправившись с уроками, Генька, не надевая тужурки, спустился этажом ниже к Кольке Алехину. У того классный магнитофон. И ребята сговорились покрутить вечером новые записи.
Когда Генька вошел, Коля сидел с отцом у круглого стола, заваленного какими-то альбомами, вырезками из газет, фотоснимками.
— Подсаживайся, — кивнул Колька и опять повернулся к отцу. — А это что? — он держал в руке снимок.
Генька посмотрел: связанные одной веревкой, пятеро альпинистов, маленькие, точно мухи, карабкались по сверкающей ледяной горе.
— Восхождение на Кызыл-Тау, — ответил отец. — Это давно, в пятьдесят первом… Ну, а где тут я?
Колька и Генька стали вглядываться в фотографию. Была она большой: 12 X 24. Но все равно альпинисты, снятые откуда-то снизу, казались крохотными и одинаковыми: все в темных очках-консервах, все с огромными, как сундуки, рюкзаками и ледорубами.
— Вот! — сказал Колька.
Генька указал на другого.
Но, оказалось, оба не угадали.
— Ох, и досталось нам на этом Кызыл-Тау, — покрутил головой Колькин отец. — На подступах к вершине легли на ночь в палатки. А утром — не вылезти. Пурга. Замело совсем. Два дня и три ночи отсиживались, — он опять покрутил головой.
Генька во все глаза глядел на него. Смелый, наверно. И лицо, как в кино: нос орлиный, крутые скулы, серые навыкате глаза. И косой шрам на лбу — не портит, а словно даже украшает, делает еще мужественней. И пиджак какой-то необычный. Вроде и пиджак, вроде и нет. Широкий, как куртка, из мягкой, ворсистой шерсти, и на лацкане значок — «мастер спорта».
«Это тебе не кладовщик!» — с горечью подумал Генька, но тотчас обозлился на себя. В конце концов, это нечестно. Несправедливо. Отец не виноват. И не всем же быть мастерами спорта?!
Домой Генька вернулся часов в десять. Отец уже лежал в кровати.
— Ты что? — удивился Генька. Обычно отец ложился гораздо позже его.
— Знобит чего-то. Простыл, верно… — отец зябко поежился под одеялом, и голос его звучал виновато: вот, мол, захворал, теперь лишние хлопоты.
— Чаем напоить? С малиной?
Так всегда делала мать, когда Генька простужался.
Не дожидаясь согласия отца, Генька поставил чайник на газ, попросил у соседки малинового варенья, напоил отца и сам вскоре лег. Отец никогда не болел, даже насморком, и теперь Генька растерялся. Надо завтра в аптеку сбегать, врача позвать, надо обед самому сварить…
«Только этого и не хватало», — словно подслушав его мысли, вздохнул отец, и кровать под ним тяжело заскрипела…
Прошло уже дней десять, а отец все лежал. У него началась какая-то «атака на сердце», ревматическая атака. Генька не знал, что это такое, но одно понял твердо: отцу надо лежать, спокойно лежать, может быть, недели три, а может — и целый месяц. Обязательно лежать, иначе… С сердцем шутить нельзя.
Отец не привык болеть и не умел болеть. Он все тревожился, что Генька не накормлен, что уроки ему теперь делать недосуг, так недолго и на второй год… Беспокоился и насчет работы: кто там теперь в кладовой? Наведет, наверно, порядочек!..
Отец и вообще-то казался Геньке скучным, а болел он совсем скучно. Как-то слишком тихо. Лежит целый день на спине, подложив руки под голову, и глядит в потолок. Что он там нашел интересного, на потолке? Все трещинки, наверно, наизусть вызубрил.
Лежит, словно бы размышляет. А чего ему размышлять? Не физик-атомщик: тот может лежать и какую-нибудь новую теорию изобретать. И не поэт: тот, наверно, и когда болеет, стихи сочиняет. А кладовщику-то что размышлять?
Генька притащил отцу целую стопку книг: и классиков, и про шпионов, и фантастические. Но отец почитает с часок, а потом опять лежит, потолок изучает.
И одно развлечение: друзья-приятели. Генька и не знал, что их у отца столько. Раньше они домой к нему не ходили. А теперь чуть не каждый день кто-нибудь. А бывает, и по два, по три за вечер.
Придут — и говорят, говорят, говорят…
Все вспоминают. Только и слышно: «а помнишь?», «а помнишь?», «а помнишь?».
Геньке сперва смешно было — придет какой-нибудь толстый, лысый дядька, а отец ему: «Здорово, Васька!» Ничего себе «Васька» — пудов на шесть!
А тот отцу — «Петька-дружище!» Странно, когда твоего отца — «Петькой»…
Полюбились Геньке эти посещения. Нет, вовсе не потому, что отцовы друзья всегда приносили какие-нибудь гостинцы. Да и носили они, будто сговорились, одни яблоки. «Витамины!» А Генька с малолетства эти самые витамины не уважал. Эскимо, или там конфеты, или орехи — куда лучше.
Нет, друзья отца нравились Геньке своими разговорами. Придут и говорят. И даже отец, обычно такой молчаливый, оживляется и тоже говорит, говорит, говорит…
Первым навестил отца тот самый шестипудовый «Васька». Огромный, тяжело дышащий — еще бы, поноси-ка такую тушу! — он уселся возле кровати и долго обтирал лысину платком.
Геньке он напоминал моржа: жирный, аж лоснится, и фыркает, и усы торчат, а глазки — острые, как буравчики, сверкают где-то в глубине.
Отдышался этот «Васька», да как загрохочет. Голос у него — что труба! А смеется — гулко, будто обвал в горах.
Сперва они с отцом наперебой каких-то дружков вспоминали.
— А Мотьку помнишь?
— А Симу помнишь?
— Это черненькую-то? С кудерьками? Которая с дерева сверзилась? Ну, как же!..
— А Федю-ушастика помнишь?
— А Томку?
Глупый какой-то разговор. Генька сидел в углу, за столом, делал алгебру и одним ухом слушал эти бесконечные «а помнишь?» И не надоест им?!
Но вскоре разговор стал настоящим.
— Эх, Петька, Петька! — вдруг растроганно сказал «Васька». — Умирать буду, захочется в последний миг что-нибудь самое важное, самое стоящее вспомнить. И вспомню я…
— Знаю, знаю, — перебил отец. — Кукушкино…
— Верно. Кукушкино, — огромный «Васька» вдруг помрачнел. — Нет, ты не отмахивайся! Не шуткуй. Это ж подумать!.. Я и теперь, хотя двадцать шесть годков минуло, как не сплю иль на душе кошки скребут, — вспомню, как ты меня, раненого, через эту чертову реку тащил, — и все… Все мелочи куда-то сразу пропадают, все поганое проваливается, а на душе — только свет. Я теперь аж представить себе не могу: ты, клоп такой, меня — слона, с оружием и в амуниции на себе через реку прешь…
И холод — осень ведь… И фрицы по реке палят. А ты плывешь и меня…
— Да брось! — засмеялся отец. — Ну, что в самом деле?! Как встретимся — обязательно ты эту переправу… Да ну ее! Выбрались — и ладно… Ты вот лучше скажи: Костика видишь? Где он теперь?
И разговор перешел на какого-то Костика, который, оказывается, работает в министерстве и чем-то там ворочает. Чем — Генька не разобрал.
Генька сидел у себя за столом. Уши у него пылали.
«Вот так-так! Отец-то! Отец!»
Генька знал, конечно, что отец когда-то воевал. И орден имеет, и медали. Но рассказывал отец о войне неохотно и то лишь, когда Генька очень уж приставал.
И выходило по его рассказам, что, в общем-то, на войне ничего интересного: ну, окапывался, ну, из болот месяцами не вылезал, ну, бывало, не спишь трое суток.
А оказывается!..
Прикрыв глаза, Генька видит мутную осеннюю реку, столбы воды от разрывов и плывущего отца. Одной рукой загребает, другой тащит за волосы этого шестипудового «Ваську». А тот весь в крови. Вон до сих пор возле уха отметина.
Непонятно только, как отец держит винтовку? Ведь обе руки заняты. А может, у него автомат — на ремне? Или пистолет?
Хотел Генька спросить об этом, да застеснялся.
А «Васька» с отцом уже о другом говорят: как ворвались вслед за танками в один немецкий городок, входят в уцелевший домик, запыленные, разгоряченные, пить страшно хотят, а немец-хозяин побледнел, сует им какие-то часы, браслеты, цепочки.
— Нет, нет, — объясняет отец. — Пить! Тринкен! — и руку ко рту подносит, будто пьет.
Но немец с перепугу не понимает и все тычет, тычет свои золотые вещички.
«Васька» гулко грохочет, даже стул под ним прыгает. Отец, лежа, тоже смеется, тихо, словно про себя. Да, здорово тогда немец струхнул!
Долго еще сидит «Васька». Они с отцом все говорят, говорят, а потом вдруг начинают петь. Генька беспокоится: не вредно ли это отцу? Но тот улыбается: «Ничего, я тихонько».
Песни очень хорошие, незнакомые Геньке. Сперва про землянку, где в тесной печурке бьется огонь и на поленьях смола, как слеза. Потом про девичье окошко, на котором все горит огонек. И про дороги, где пыль, туман да степной бурьян.
Отец словно бы и не поет, лишь чуть-чуть намечает мелодию и раздумчиво, грустно, с большими перерывами подкрепляет ее словами. Прикрыв глаза, он ведет песню так душевно, что у Геньки в горле аж накипает комок.
Только поздно вечером уходит «Васька». А Генька еще долго не ложится. Сидит за столом, пытается решать задачи, но они сегодня что-то никак не решаются.
То и дело украдкой бросает Генька быстрые взгляды на отца: лежит он, худой, небритый и тихий-тихий. Лежит, глядит в потолок. Такое будничное, неприметное лицо. Генька мысленно видит, как отец несет сковородку с яичницей и на плече у него висит кухонное полотенце.
В голове у Геньки все еще как-то не совмещается это полотенце — и переправа под огнем, таз с грязным бельем — и танковый рейд в Германии.
Поздно ложится он спать. Долго ворочается с боку на бок, слушает, как бормочет, тихо стонет во сне отец.
Наконец засыпает и Генька. И снится ему бушующая река, столбы кипящей воды, разрывы мин и плывущий отец. Плывет и тянет через реку шестипудового «Ваську». Немцы злятся, в ярости бьют по реке из автоматов и минометов. А отец плывет! Плывет, несмотря ни на что!
Как Чапаев плывет!