Скрут

Глава вторая

Лицо этой старухи никогда не улыбалось. Но там, в зале, где было много народу и был он, там лицо ее хранило хотя бы видимость доброжелательности; здесь, в маленькой душной комнатке, старуха смотрела, как скаредный торговец:

– Сколько весен ты помнишь?

Девочка напряглась, пытаясь сосчитать; ответила неуверенно:

– Шесть… Или семь…

Глаза старухи сделались маленькими-маленькими и ушли глубоко под лысые надбровные дуги:

– Зачем ты лжешь? На вид тебе не меньше десяти…

Девочка растерялась. Почувствовала, как привычно щиплют, увлажняются глаза:

– Да… но… я помню из них только семь…

Старуха презрительно скривила темные тонкие губы:

– Ты не настолько мала, чтобы не понимать, о чем тебя спрашивают!

Девочка сдержала всхлип. Там, где она жила раньше, о возрасте спрашивали по-другому.

Путешествие не принесло ей радости; разлука с родичами огорчила меньше, чем она ожидала. Здесь, в чужом доме, даже время казалось чужим, неповоротливым, медленным; он говорил что-то о спокойствии и будущем счастье, но слова его проходили мимо девочки, не достигая ее ушей. А уж души не достигая тем более.

– Тебе десять весен, – медленно, будто раздумывая, проговорила старуха. – Ну-ка, разденься.

Девочка повиновалась; старуха долго осматривала и ощупывала ее тощее детское тело, и, вздрагивая от прикосновения холодных рук, девочка думала о кротах, изрывших землю за сараем. Она так мечтала когда-нибудь увидеть живого крота – но видела только мертвых. Тех, которых убили мальчишки…

– Ты созреешь еще не скоро, – сообщила старуха с ноткой разочарования. – Ты будешь учиться и играть с прочими детьми, но у тебя будет своя комната; ты должна помнить, что ты не ребенок больше – невеста, будущая жена господина и наша госпожа… Одевайся.

Она долго не могла справиться с поясом – на ее прежнем, домашнем платье пояса не было вовсе, была веревочка, затянутая узлом; старуха не помогала – просто смотрела и хмурилась. Толстый крючок не желал влезать в дырочку, новую и оттого слишком маленькую, пальцы покраснели и отказывались слушаться – но девочка, закусив губу, пробовала снова и снова, пока дверь за ее спиной не отворилась, и, еще не глядя, она почувствовала появление его.

Его ладони были белыми, как сахар, и загар на тыльной стороне их казался от этого еще темней. Длинные пальцы одним движением вогнали на место непослушный крючок; старуха почтительно склонила высокую седую прическу:

– Да, Аальмар…

Его рука небрежно поймала девочку за плечо, мимоходом погладила, ободряюще потрепала по голове:

– Я уезжаю.

– Уже сейчас? – удивилась старуха.

– Да… – вошедший кивнул. Девочка почувствовала, как ее лицо чуть приподнимают за подбородок:

– Малыш, пойдем? Проводишь меня?

Она посмотрела ему в глаза – и испугалась снова. Как тогда, когда он отрывал ее, ревущую, от матери… Тогда он казался ей самым страшным существом в мире…

Но эта старуха без бровей страшнее.

Девочку уже вели вниз по лестнице; из-за какой-то двери выглянуло чье-то любопытное лицо, скользнула под ногами рыжая кошка, кустик травы у крыльца, и вот уже сильные злые люди удерживают сильных злых лошадей, покачивается пустое тяжелое стремя, блестит на солнце украшение – бронзовая морда собаки на ремешке уздечки…

– Я уезжаю, – сказал он. – Скоро вернусь. Жди меня и будь молодцом… Ты скоро привыкнешь. Все будет хорошо.

Она поняла, что следует что-то сказать; кивнула и прошептала еле слышно:

– Да…

– Скажи мне: удачи, Аальмар. Потому что мне очень нужна удача.

– Удачи…

Она никак не могла запомнить его имя. Оно казалось ей слишком длинным, сложным и некрасивым.

– Удачи… Аальмар…

– До свидания, малыш.

Он вскочил в седло; предусмотрительная старуха отвела девочку подальше. Подальше от копыт, поднимающих пыль, от белозубых, гортанно перекликающихся людей, от хлыстов и шпор, от странных железных орудий, притороченных к седлам…

– Удачи, Аальмар! – крикнула крепкая женщина, прикрывающая глаза от яркого солнца.

– Удачи, Аальмар! – крикнул парнишка лет восемнадцати, и клич его повторили еще несколько голосов, незнакомых девочке, чужих…

Стоя под старухиными ладонями на плечах, она вдруг поняла, что уезжает единственный человек, которого она здесь знала. Более-менее знала, успела освоиться, запомнила его имя…

– …Невеста.

Она рывком оглянулась. У крыльца, чуть поодаль от взрослых, стояли тесной группкой трое мальчишек и девчонка. Четыре пары глаз глядели со странным выражением – ей показалось, что с недобрым. Ей показалось, что они изучают ее пристрастно, презрительно, свысока; наверняка любой из них умеет застегивать пояс и без запинки ответит на вопрос «сколько ты помнишь весен».

Она обернулась, чтобы еще раз увидеть далекое облако пыли на месте уходящего отряда. Чтобы еще раз крикнуть вслед: «Удачи, Аальмар!»

Но ворота уже закрывались. Створки сомкнулись, лязгнул засов, и девочка вдруг осознала свое одиночество. Острее, чем когда-либо; острее, чем покидая родительский дом.

– …И тем не менее сочетаться они успели. Это многое меняет, госпожа.

Из темноты глубокого кресла послышался смешок:

– Ничего это не меняет, отец мой. Это их глупость и их же беда. Для меня – не меняется ничего, нет.

Отец-Вышестоятель отвернулся от окна. Губы его изобразили скверную улыбку:

– Что ж, госпожа… Гнездо в ответе за малых падших птенцов своих, однако всякая ответственность имеет границы, нет?

Игар подавил стон. Узкие ремни впивались в запястья – он не чувствовал своих рук, вместо них была постоянная режущая боль. Временами зрение его мутилось, и вместо темной комнаты ему мерещилась серая, туго натянутая паутина.

– Да, – чуть помедлив, отозвались из кресла. – У меня нет к скиту никаких претензий. Я знаю достаточно, чтобы поступать на свое усмотрение… Скит ведь поймет?

Игар подался вперед и изо всех мысленных сил воззвал к милосердию Отца-Вышестоятеля. Ответом ему было ледяное молчание; пожалуй, слишком бесстрастное, чтобы быть искренним. Отец-Вышестоятель боялся окончательно нарушить душевное равновесие, которое за последний час уже дважды готово было поколебаться. Малый заблудший Игар и без того обошелся Гнезду слишком дорого, ибо нет ничего дороже уязвленного самолюбия. А птенец Игар ухитрился-таки уязвить; Отец-Вышестоятель молчал.

Из темноты кресла поднялась округлая белая рука; Вышестоятель церемонно кивнул и вышел, старательно не замечая забытого, выпавшего на дорогу птенца. Ступившего на путь свой по воле своей, и своей же головой за своеволие ответственного. Дабат – да будет так.

За Вышестоятелем закрылась дверь; печать отторжения оказалась столь тяжела, что Игар не выдержал и тихонько заскулил. Будь его руки свободны – он, наверное, сумел бы зажать себе рот и не выдавать себя звуком, менее всего достойным мужчины. Но руки были стянуты за спиной – и он заскулил снова, униженно и умоляюще.

Белая округлая кисть расслаблено повалилась на подлокотник. Побарабанила пальцами; потом кресло негромко скрипнуло, и сидевшая в нем женщина поднялась во весть рост. А ростом она была с Игара.

– Где ты хочешь? – спросила княгиня задумчиво, и ее глубокий голос выдал несомненный дар певицы. – Здесь или в подвале?

Игар проглотил тягучую слюну. Илаза, оказывается, очень походила на мать; княгиня, пожалуй, была даже красивее. На хищном лице ее лежала печать породы, и черный бархат траурного платья как нельзя более кстати оттенял и подчеркивал траурные, слегка раскосые, изматывающие душу глаза. Да, подумал Игар. Это теща из тещ. Это воплощенная теща. Это твоя теща, дурак.

– Я дурак, – сказал он, пытаясь говорить спокойно. – Я сразу должен был… я врал. Я не прятал Илазу, я все придумал. Она… в беде. В жуткой беде, только мы с вами можем ее спасти…

Величавые губы чуть-чуть изогнулись. Княгиня хотела что-то сказать – но вместо этого отошла к стоящему на столе зеркалу и бережно поправила спадающую на висок седую прядку. Одну-единственную седую прядку во всем высоком сооружении ее прически.

Игар опустился на колени:

– Илаза… В плену у… чудовища. Я не знаю, что это… я никогда о таком не слышал… Но это… он убийца! Он угрожает ей! Я шел к вам… Я честно к вам шел, не нужно было меня хватать… Надо спасти ее, надо снаряжать отряд – немедленно, сейчас…

Нет, Илаза не так похожа на мать, как ему показалось вначале. Скверная, паршивая улыбка мгновенно испортила этот великолепный правильный рот:

– Говори, сынок… Как ты говоришь, мы уже слыхали. Скоро мы услышим, как ты кричишь.

Игар сел на пятки. Голос его неприличным образом содрогнулся:

– Я… понимаю, что вы обо мне думаете. Я понимаю, что вы хотите со мной делать… Но пожалуйста, помогите сперва Илазе. Я один знаю, где она. Я один сумею довести отряд… Освободите ее – а потом делайте со мной, что хотите!..

Голос его снова дрогнул. Ему очень не хотелось, чтобы последние его слова были поняты буквально.

Княгиня шагнула вперед – колыхнулся тяжелый подол траурного платья. По ком она носит траур, угрюмо подумал Игар. По дочери, по старшей дочери, которую сама же и уморила… Но ведь больше года прошло…

Белая рука легла ему на голову. Он съежился, не решаясь высвободиться.

– Ты ничего не знаешь, – печально сообщила княгиня. – Ни что я о тебе думаю, ни что собираюсь делать… У тебя фантазии не хватит. Ты не в состоянии вообразить, – и ее пальцы чуть поворошили его волосы, медленно поднимающиеся дыбом.

– Я же ваш зять, – прошептал он, с третьей попытки вернув себе власть над голосом. – Я же… Илаза любит меня. Илаза…

Княгиня с упорством, достойным лучшего применения, создавала а Игаровой голове некое подобие прически:

– Моя дочь очень обидела меня, сынок. Очень. Мне больно и горько. И причина этому – ты.

– Она в беде! – Игар решился наконец высвободить голову и посмотреть княгине в глаза – снизу вверх. В раскосых княгининых глазах стояли настоящие слезы:

– Да, сынок. Она в беде. В очень скверной беде – ее угораздило поступить против моей воли… Поверь, что все остальные Илазины неприятности – просто мусор, недоразумение, печальная тень этой ее главной ошибки… Понимаешь?..

Игар скорчился, не в силах оторвать взгляда от черных глаз, в которых из-под высыхающей влаги проступал желтый, нехороший огонек:

– Илазе угрожает… я знаю, что именно угрожает Илазе. Но сначала нечто куда более скверное угрожает тебе. Понимаешь, почему?

– Я виноват, – язык Игара как-то сразу сделался сухим и неповоротливым. – Я виноват, я… хорошо, я искуплю. Хорошо… Ну убейте меня, сделайте дочь вечной вдовицей… Но сейчас-то она… – княгиня смотрела на него с чуть заметной улыбкой, и от этой жуткой снисходительной улыбочки Игаром овладела вдруг отчаянная, безнадежная злость.

– Вы что, оглохли?! Вы не понимаете, что я говорю?! Он сосет кровь! Из животных и… людей тоже! Он каждую минуту может… и Илаза в его власти! И каждый миг промедления – это слезы вашей дочери! Горе и страх! Если охота кого-нибудь помучить – так поймайте крысу…

Княгинина рука снова отыскала его загривок. Игар крепко зажмурился, ожидая боли; вместо этого пухлая ладонь скользнула по его лицу, пальцы нежно нащупали подбородок:

– Крыса не сделала мне ничего плохого, мальчик. Ни одна крыса в мире не досадила мне так сильно, как ты.

– Илаза умира… – выкрикнул было он, но прохладная рука зажала ему рот:

– А ты досадил мне. Илаза – просто маленькая дура… Когда женщина, – растопыренная пятерня сдавила Игарово лицо, – когда одинокая женщина воспитывает единственную, – княгиня оттолкнула его, так что он снова плюхнулся на пятки, – единственную… дочь, она вправе рассчитывать на… хотя бы самое простое уважение. Я не говорю уж о послушании…

Теперь он смотрел в отдалившуюся княгинину спину. Тугая перетяжка по-прежнему перечеркивала ее, разделяя красивую спину надвое и делая ее похожей на перетянутый веревкой мешок. «Почему вы не носите корсетов?» – хотел спросить Игар, но вместо этого только длинно, прерывисто всхлипнул.

– Моя Ада умерла, – буднично сообщила княгиня. – И я до конца дней поклялась носить траур. Тот мальчишка, погубивший ее… умер достаточно быстро. С тех пор я много мечтала, сынок. Я мечтала, что можно было бы… сделать с ним. И теперь, когда Илаза… когда она так со мной поступила, единственным утешением мне остался ты. Ты мне ответишь и за Аду тоже… Сначала, конечно, расскажешь, кто из слуг бегал с записками, кто открывал ворота… Но слуги – они слуги и есть. А ты теперь, – в голосе ее царапнула насмешка, – ты теперь – зять.

Игар молчал. Все его слава как-то слиплись, застряли под языком, подобно кислой и липкой массе. Перед ним стояла глухая каменная стена, а он пытался добиться от нее понимания, что есть сил колотясь головой.

Святая Птица, что ей говорить?! Пообещать внуков? Которые будут с радостным щебетанием… залезать на колени, покрытые вечным черным бархатом? Любовь и поддержку в старости?! Она не доживет до старости. Черный огонь, отражающийся сейчас в раскосых глазах, сожжет ее раньше, чем умножатся седые пряди в высокой прическе…

Какие внуки!.. Да жива ли еще жена его?..

– Спасите Илазу, – попросил он шепотом. – Только я могу отвести. Если вы меня убьете…

– Да кто собирается тебя убивать, – она рассеянно гляделась в зеркало. – Мне интересно, чтобы ты жил до-олго…

Белая рука резко тряхнула золотой колокольчик, и звон его оказался неожиданно хриплым, как воронье карканье.

А ведь они совсем не похожи, отрешенно подумал Игар. Мне показалось.

– Клянусь Алтарем, который сочетал нас с Илазой, что…

– Замолчи, – княгиня содрогнулась. Игару показалось, что лицо ее за последние несколько секунд сделалось еще бледнее – хоть это трудно было представить.

По-видимому, бледность княгини не была случайной; во всяком случае, округлые руки до половины выдвинули ящик стола и вытащили оттуда зеленый, как жаба, аптечный пузырек. Игар безучастно считал капли, падающие в замутившуюся жидкость – содержимое хрустального стакана, а тем временем в дверь почтительно стукнули, и вошедший оказался невысоким толстяком с пузатым саквояжем в опущенной руке.

Княгиня, морщась, опрокинула напиток в рот; Игар, снова всхлипнув, обернулся к толстяку:

– Я… меня нельзя сейчас… Я же должен отвести людей на помощь Илазе… А я вот возьму и не поведу!! Если вы хоть пальцем…

Толстяк добродушно кивнул. Глаза его, непривычно широко посаженные, казались синими, как вода.

– Судьбой Илазы распоряжаюсь я, – холодно сообщила княгиня, задвигая ящик стола. – И еще кое-чьей судьбой… И не волнуйся, – она вдруг широко усмехнулась. – Будет отряд, и ты его поведешь… Чуть позже. Несколько часов ничего не изменят, а страдающая мать вправе… хоть отчасти возместить моральные потери. Здесь, – другим тоном сказала она толстяку. – Приготовь.

Толстяк снова кивнул, и на макушке его мелькнула, как привидение, нарождающаяся плешь.

Игар сидел, скорчившись, втянув голову в плечи и боясь поднять глаза; к стыду своему, он вовсе не ощущал радости оттого, что поход на выручку Илазе все же состоится. Минуту назад он готов был ради этого вытерпеть любые муки – а теперь голубоглазый толстяк беспокоил его все больше и больше.

В наступившей тишине отчетливо лязгнул металл – тихо, деловито и неотвратимо. Игар крепко сжал колени; весь мир съежился до размеров княгининой комнаты, и потолок опустился ниже, и времени на жизнь осталось несколько минут. Думай, бедная воспаленная голова. Думай, как вывернуться… Безвыходных положений не бывает… Святая Птица, помоги мне…

Будто в ответ на его мольбы ремешок, стягивающий запястья, в последний раз впился в тело – и ослаб. А вот это неплохо, мельком подумал Игар, торопливо растирая локти и кисти. А вот свободные руки – это уже надежда… Шанс. Отец-Разбиватель говорил, что пока хоть палец свободен – шанс остается…

Толстяк отошел, неслышно ступая, хозяйственно сматывая две половинки разрезанного ремня; саквояж его был широко раскрыт и походил на мелкое пузатое чудовище, разинувшее пасть.

– Кто открывал ворота? – негромко, как-то даже сонно поинтересовалась княгиня. – Имена слуг.

Их звали Ятерь и Тучка; имена ли, прозвища ли – но Игар в ужасе зажал себе рот опухшей ладонью. Еще мгновение – и вылетели бы… И он затрясся – не исключено, что вылетят-таки… И тогда Илаза пропала для него навсегда, потому что ее мужем не может быть подлец, лучше никакого мужа, чем трус и предатель…

– Какие имена, каких слуг!.. – завопил он истерично. – Она же ваша дочь! А он – паук… И он жрет ее! Живьем! Сейчас! Сию секунду!

Княгиня медленно опустила ресницы. Толстяк, для которого это был, по-видимому, сигнал, шагнул вперед, почему-то пряча правую руку за спиной.

– Я не знаю их имен! – Игар вскочил, привычно отмеряя расстояние до толстяка, до полуоткрытого окна, до массивного рогатого подсвечника, украшавшего собой стол. Толстяк не ждет нападения – решил, вероятно, что Игар совсем уж раскис, расклеился; потому и руки развязал, как неосторожно, как неосто…

Не закончив мысли, он прыгнул. Очень удачно прыгнул, мягко, и подсвечник оказался даже тяжелее, чем он думал, растопыренные медные рога уставились толстяку в живот.

– Я ничего не знаю! Было темно!

Крик был отвлекающим маневром; сейчас он удивит толстяка серией из трех приемов, голова-право – бедро-лево – шея-лево… Пусть только толстяк чуть-чуть приподнимет подбородок, пусть откроется…

Он шагнул по кругу, заставляя толстяка чуть повернуть голову:

– Не подходи. Изувечу. Не под…

Толстяк вытащил правую руку из-за спины. У Игара остановилось дыхание.

Там, где еще несколько минут назад была – или по крайней мере мерещилась – человеческая рука, сидело теперь громоздкое, многолапое, чешуйчатое сооружение, скорее похожее на отдельное живое существо. Обомлевший Игар различил иглы и кольца, крючья и непонятного назначения присоски – целый живодерский оркестр, изготовившийся к концерту, мастерская дознания, перчатка правды…

Секунда – он утратил бдительность. Всего лишь мгновение; спустя миг подсвечник смотрел в пустоту – толстяк беззвучно возник совершенно в другом месте. Гораздо ближе – и сбоку. То, что было на месте толстяковой руки, беспорядочно двигалось, жило обособленной жизнью.

Пальцы, держащие подсвечник, ослабели. Не до комбинаций – удержать бы свое оружие… Прости, Отец-Разбиватель, кажется, твой ученик посрамит тебя… Что-то нечисто с этим толстяком. Что-то с ним не все в порядке…

Где-то в стороне тихонько хмыкнула княгиня.

– Вы… – Игар не узнал собственного голоса. – Неужели вы никогда не люби…

Толстяк зевнул.

В следующее мгновение глаза его, ослепительно синие, оказались рядом с Игаровым лицом. Подсвечник грянулся бы на пол – если б левая рука толстяка, одетая в тонкую шелковую перчатку, не поймала его за миг до падения и не поставила бы аккуратно у Игаровых ног.

И снова где-то далеко-далеко мягко усмехнулась княгиня. Последним усилием воли Игар бросился в сторону; шелковая рука немыслимым образом оборвала его бросок, и от приторно-мягкого прикосновения ему захотелось быть покорным. Покориться и лечь.

– Ты, – глубокий голос княгини сделался бархатным, как ее траурное платье. – Ты понятия не имеешь, сынок, как это – любить…

Покорность оказалась вязкой, как смола. Синие лампы толстяковых глаз проникали до мозга костей; шелковая рука его лежала на горле, и Игар ощущал биение собственного пульса, в то время как руки сами, послушно, услужливо расстегивали рубаху.

– Послушайте… Я… Мы с Илазой… Лю…любим…

– Да, да… Ты ни о чем не имеешь понятия. И ты не стоял перед могилой, которая съела твоего… нет, не поймешь. Твой язык балаболит невесть что, и ты недостаточно искренен… Но это легко поправить, сынок.

Толстяк хмыкнул. Сложное железное сооружение, заменившее ему руку, зашевелилось, и из недр его выдвинулось нечто совершенно мерзкое. Левая, шелковая толстякова рука придерживала Игара за плечо, и прикосновение это вгоняло в паралич, лишало воли.

– Нет… Не-е-е…

– Не нравится? Не любишь?.. А вот я так живу каждый день, – голос княгини сделался усталым и бесцветным. – Потому что моя девочка умерла… из-за меня.

Толстяк печально вздохнул, и перчатка правды опустилась.

Муравей долго и бессмысленно взбирался по длинному зеленому колоску. Илаза смотрела, как у самых глаз поднимается к небу черная, перебирающая лапами точка.

Все равно. Вековая усталость. Лечь и не вставать, заснуть и не просыпаться. Она проспала ночь, проспит и день; ей ничего не нужно. Тишина и покой. Как хорошо. Взбирается по стеблю молчаливый муравей… Нет мыслей, нет желаний. Страха тоже нет – выгорел. Пусто. Спать.

Она чуть опустила веки. Вот так. Секунда – и уже вечереет, а она по-прежнему лежит на траве, в той же позе, как вчера, как позавчера… Потягивает теплую воду из Игаровой фляги. Среди бабочек и стрекоз. А перед глазами – зеленый кузнечик, трет ногами о крылья, и трещит, трещит, трещит…

Смолк. Все вокруг как-то притихло и смолкло; на девушку, лежащую ничком, упала тень – чуть более темная, чем сумерки.

– Ты жива?.. Послушай-ка, твои ноги уже давно свободны. Почему бы тебе не умыться хотя бы? Почему бы тебе не поесть?

Вкрадчивый голос прошел сквозь ее отчуждение, как нож проходит сквозь масло. Она вздрогнула – но не подняла головы. Не слушать, не понимать. Это далеко-далеко, не имеет значения…

– …Ты слышишь? Встань. Встань!

Она завозилась. Поднялась на четвереньки; зажала глаза ладонями чтобы не увидеть случайно того, кто говорил. Ей страшно было его увидеть.

– Иди к ручью. Приведи себя в порядок.

Она пошла – как кукла. Повиновалась и пошла.

Нога подвернулась не раз и не два. Остановившись над бегущей водой, Илаза нечаянно наступила на высокую ромашку и долго, тупо смотрела на лежащий цветок.

Ромашка лежала лицом в ручье. Вода лениво омывала смятые лепестки; Илаза смотрела, не отрываясь. Ромашка напоминала ей похмельного пьяницу, добравшегося наконец до желанной влаги. Лицом в ручей…

Илаза легла на живот – потому что беречь бывшее светлое платье больше не было никакой надобности – и последовала ромашкиному примеру. Волосы намокли, потянулись по воде, как водоросли; если задержать дыхание и долго-долго не поднимать головы, то можно утонуть.

Долго она не выдержала, схватила воздух и закашлялась; кашель перешел в приступ, приступ сменился рыданием – без слез и без смысла. Она каталась по траве, сшибая своим телом белые головки одуванчиков; потом притихла и расслабилась, неотрывно глядя на нового муравья, бредущего вверх по новому травяному колоску.

Снова надвигается вечер. А прошлой ночью был полусон-полубред, озноб и кошмары. Она видела себя, бредущую по комнатам собственного дома – но мебель была сдвинута с привычных мест, а в спальне – Илаза знала точно – болтается в петле мертвая Ада… И где-то рядом ходила крыса. И самое скверное, что Илаза ни разу ее не видела, хотя крыса была совсем близко. Чуть не касалась лица своей жесткой щетинистой мордой. Это паутина…

Муравей добрался до верхушки колоска и все так же деловито двинулся вниз. Илаза устало закрыла глаза.

Несколько дней назад этот же путь показался Игару тяжким и бесконечным; оказалось, однако, что та же самая дорога она может быть столь же короче, сколь и мучительнее. Конный отряд продвигался стремительно, топча и проламываясь, оставляя за собой поваленные кусты и растоптанные травы; предводитель, насмешливый рыжий человек по имени Карен, скакал в центре, предоставив передовым прокладывать дорогу, а замыкающим постреливать в белок. Рядом с предводителем держался щуплый, как подросток, и злющий, как оса, арбалетчик; через круп его лошади мешком был перекинут полумертвый Игар.

Упершись в овраг, отряд остановился. Не сходя с коня, Карен потрогал пленника хлыстом:

– Овраг, ворюга. Теперь куда?

Перед глазами Игара давно уже было черно от прилившей крови. В дымке, траурной, как платье княгини, нетерпеливо переступали рябые, заляпанные грязью конские ноги.

– Я ничего не вижу, – прохрипел он чуть слышно.

Повинуясь жесту Карена, двое плечистых парней сдернули Игара с лошади и посадили в траву. Карен терпеливо ждал, пока Игар справится с обморочным головокружением, похлопывал хлыстом по голенищу:

– Ну? Оклемался, ворюга?

Игар устал уверять рыжего предводителя, что он ни у кого ничего не украл. Похоже, Карен звал «ворюгами» всех более-менее провинившихся подчиненных.

Карен вот уже несколько лет считался несомненным фаворитом княгини; всем было известно, что помимо воинских обязанностей при Замке он несет еще одну, также почетную и куда более опасную службу в широченной княгининой кровати. Игар был высокого мнения о мужестве Карена: лично он, Игар, охотнее полез бы в постель к крокодилице… Играть так долго с этим неистовым темным огнем – и ни разу не обжечься?..

– Говори. Куда теперь. Живее!

Он с трудом поднял голову. Полдень; слепящее солнце в зените, даже на дне оврага почти светло… Тот, плетущий сети, приходит ночью. Значит?..

Он взялся за виски, будто пытаясь собрать растекающуюся, как варево, память. Где это? Где, на какой стороне оврага? Сейчас… Нужно сообразить, это так просто… Сейчас…

– Если соврешь, – весело сообщил Карен, – если ты, ворюга, за нос вздумаешь водить… Перчатка-то пожалел тебя на первый раз, позволил сразу в обморок брыкнуться… Это он шуточки с тобой проделывал, но если ты не приведешь нас… – он грязно ругнулся.

Игар тупо смотрел на молоденькое, с изумрудной листвой деревцо, стоящее на самом краю оврага. У него как-то сразу опустело внутри теперь он точно знал, что не найдет Илазы. Хорошо же сочетал их Алтарь – обоим смерть, да в разлуке, да одна другой жутче!..

Он заставил себя посмотреть Карену в глаза:

– Что, если корову лупить все время, она лучше доиться будет? Вниз головой, по-вашему, проводнику сподручнее… А если ошибется так шкуру драть. А что княжна на паутинке виси…

Щуплый арбалетчик – почему-то Игар был уверен, что это именно он – пнул его сапогом в спину. Игар упал на четвереньки.

– Я ведь знаю, о чем ты, ворюга, думаешь, – со вздохом сообщил Карен. – Ты сбежать хочешь, зараза. Только это зря… – и, не меняя тона, щуплому надзирателю: – Посади его в седло. Пусть ведет.

…А лес был пронизан солнцем. Совсем как в тот день, когда они шли, не разнимая рук, и то и дело приходилось останавливаться, чтобы смять траву, чтобы целоваться, пока хватает воздуха…

…долбит далекий дятел. А больше нигде нету птиц – правильно ведешь, Игар, выходит, верно ведешь… А когда выходили со двора, оставляя за спиной притихший Замок – тогда уходивший отряд приветствовали два свежих висельника на перекладине ворот, и ноги их покачивались над головами уходящих. И Игар, как ни отворачивайся, а все равно знал, кто это – Ятерь и Тучка, поверенные Илазы. Кто назвал княгине их имена? Кто, ведь он, Игар, молчал?!

…Или не молчал. Потерял сознание – и помнит только цепенящий взгляд толстяка, Перчатки Правды; почему случилось, что сразу после допроса двоих повесили?! Кто выдал?! Или княгиня догадалась сама… Или, может быть… в беспамятстве…

Ветка провела по его лицу. Раньше он отстранился бы – а теперь замер, прислушался к прикосновению, изо всех сил впитывая этот лес, этот запах хвои и запах прелых листьев, и запах грибов, которых наверняка полно сейчас под конскими копытами. Вот, у него есть несколько часов жизни. Передышка. Эти, мускулистые, откормленные, вооруженные до зубов… пес подери, да свободные же люди – но не понимают… не понимают, не видят солнца, не слышат запахов…

Он наклонился, почти касаясь лицом рыжеватой гривы. Щуплый надзиратель едет бок о бок, и у бедра его как бы невзначай пристроился арбалет. Знать бы, что пристрелит наверняка – стоило бы попробовать… Но бывалый, наверняка ученый и многоопытный стрелок, подранит, наверное…

Он выпрямился и огляделся. Ну никаких же ориентиров – справа как тянулся овраг, так и тянется, а слева… Ну зачем они ломятся, как стадо коров, зачем эти переломанные ветки, растоптанная трава?! Теперь он не найдет дороги. А тот, этот, который вьет паутину… Святая Птица, сделай так, чтобы он днем спал, как все ночные твари. Игар нарушил клятву, явился с бандой головорезов, а Ты, Птица, сохрани Илазу…

Карен чуть повернул голову – Игар поймал его взгляд. Рыжая голова предводителя горела на солнце, как золотой колокол; почему, почему этот человек не на его, Игара, стороне. Как объяснить ему…

– Надо тише, – сказал Игар одними губами, но Карен его услышал и вопросительно поднял бровь. – Надо тише… Он может… сотворить с Илазой что-нибудь.

Карен поднял бровь еще выше, так, что она полностью утонула в рыжих, спадающих на лоб волосах:

– Ты же говорил, что он… твоя тварь воюет только по ночам?

– Я так думаю, – признался Игар. – Но не знаю точно.

– Скверно, – уронил Карен и послал лошадь вперед.

В молчании миновали еще полчаса; лица всадников делались все скучнее и скучнее, а щуплый надзиратель приблизился к Игару вплотную, так что тягостное ощущение глядящей в спину стрелы сделалось почти осязаемым. Овраг сделался заметно уже; Игар в панике понял, что отряд заехал далеко, очень далеко от места пленения Илазы. Карен все чаще оборачивался, и прищуренные глаза его под золотыми космами не обещали проводнику ничего хорошего.

– Я ошибся, – сказал наконец Игар. – Надо в другую сторону.

Карен осадил лошадь, медленно обернулся – и Игар совершенно некстати вообразил его с княгиней в постели. Кто у них верховодит? Она, конечно. А он покоряется, как бревно. И не стыдно после этого командовать отрядом?!

– Ты рискуешь, ворюга, – шепотом сказал Карен.

Всадники откровенно разглядывали Игара – кто любопытно, кто равнодушно, кто с презрением, а кто и со злорадством. Что они знают про этого замордованного парня, скрючившегося в седле, как столетняя старуха? Что он выдал под пыткой Ятеря и Тучку?

…Он не выдавал. Если в беспамятстве – то не считается…

Карен махнул рукой, отправляя отряд по собственным следам. Солнце покинуло зенит; опустив веки, Игар ловил щекой его теплые и красные лучи.

…Как жила Илаза все эти дни? Неужели по-прежнему в липкой паутине?.. А как она жила все эти годы… Мать тиранила прежде всего тех, кого любила – Аду вот затиранила до смерти… Теперь он понимает Илазу, как никогда. И любит ее, как никогда… И спасет. И, может быть, спасенная Илаза уговорит мать… Сомнительно, но все же. Вернувшись в Замок с Илазой, Игар отсрочит встречу с Перчаткой Правды. Не совсем же княгиня рехнулась, не может она не понимать, что узы, которыми связывает Алтарь…

Воодушевленный, он оторвал глаза от стоптанной травы и посмотрел вперед. Прямо над рыжей головой Карена, прямо над гордо вскинутой, уверенной в себе головой – висела, покачиваясь, длинная серая нить.

От Игарова крика дернулись, испуганно захрипели кони и забранились всадники. Непосвященному взгляду сложно было разглядеть полупрозрачную нитку, теряющуюся в путанице ветвей; хмурый Карен долго и презрительно разглядывал возбужденного Игара, потом протянул руку в перчатке и, гадливо морщась, сильно дернул.

Нить, против ожидания, не поддалась; Карен зло ругнулся и рванул еще. Треснула ветка, посыпались листья и мусор – с третьего Каренового усилия на голову ему свалился маленький, в осыпающихся перьях, в сетке паутины птичий трупик.

Карен долго отряхивался, брезгливо мотал головой, вытирал ладони о кожаные штаны; его люди, спешившись, долго и удивленно разглядывали неожиданную добычу. От птицы – при жизни это был, похоже, кривоклюв, а кривоклювы редко бывают размером меньше индюшки – остался обтянутый кожей скелет, и то какой-то плоский, как сухая роза между страницами книги. Мутные глаза – а голова кривоклюва прекрасно при этом сохранилась – смотрели сквозь хмурого, склонившегося над находкой Карена.

Игар почувствовал, что его разбирает смех. Проклятая натура – его смешит несмешное, и как объяснить этим злым вооруженным парням, что он не издевается, что он просто ничего не может поделать?!

– Птички, – он давился смехом. – Птички-то не поют… Как им петь… Когда их высосали… насухо… досуха… Ох-ха-ха…

Потом он замолчал, будто поперхнувшись. Ему привиделась Илаза плоская и обескровленная, с мутными выпученными глазами, в сетке паутины…

Солнце склонялось к западу. Ехали молча; мрачный Карен возглавлял теперь кавалькаду, благо дорогу проламывать не нужно было – возвращались по собственной проторенной тропе. Игар смотрел на овраг; не раз и не два ему померещилась белая тень среди темных зарослей, а потом одновременно вскрикнули несколько голосов, вытянулись, указывая, несколько пальцев, и Игар тоже увидел. Длинный светлый лоскуток, нанизанный на острый древесный сук, и прямо на краю оврага. Будто Илаза бежала здесь, разрывая нижнюю юбку… или специально оставила знак. Указала, где ее искать.

Сердце Игара переместилось к горлу. Бедная девочка. Нашел-таки. И солнце уже низко…

– Здесь, – сказал он шепотом. – Да, здесь. В овраге. Здесь.

Карен командовал – резко, четко, вполголоса; Игар от души порадовался, что именно Карен отправился во главе отряда. Такому предводителю можно доверять. Четверо спустятся в овраг – двое до самого низа, двое подождут их на полпути; тем временем еще пятеро обшарят округу на предмет выявления чудовища, и по возможности пристрелят его. Прочие будут дожидаться специальной команды, их много, уверенных и опытных бойцов, и сыщиков, и сторожей… Солнце еще не село, еще по крайней мере час, если надо будет, эти люди обшарят всю округу, каждую нору, каждое дупло…

В Игарову спину уперлось острое и твердое:

– Ну, – ты, – голос щуплого конвоира. – Не вздумай под шумок-то… Не знаю, кто там кровь сосет, а ты стрелу сразу заработаешь, понял?

Игар кивнул, бессмысленно улыбаясь.

Четверо бесшумно нырнули в овраг. Пятеро растворились между стволами; их лошади, привязанные, уныло переступали ногами. Игар сидел, обхватив плечи руками, пытаясь унять дрожь. Как холодно. Как холодно и как долго.

Карен стоял, картинно опершись ногой о камень; под веснушками на его лице ходили желваки. По его мнению, отправленные в овраг люди слишком долго копались.

Лошади забеспокоились. Забились, будто пытаясь оборвать поводья; из-под копыт полетели комья земли и прелые листья. Парень, оставленный за конюха, напрасно пытался остановить и унять – Карен раздраженно оглянулся.

Игару становилось все хуже и хуже. Солнце неотвратимо ползло к горизонту.

Карен снял с пояса миниатюрный рожок, похожий скорее на детскую свистульку; лес, казалось, вздрогнул от резкого призывного звука, а лошади и вовсе сошли с ума. Игар заткнул уши: если и была какая-то надежда на то, что ночная тварь спит – что ж, Каренов призыв и дикое ржание наверняка разбудили ее.

– Пр-роклятье… – пробормотал сквозь зубы щуплый надсмотрщик. Где они там…

Ответного сигнала не было. Ни из оврага, ни из леса – только тяжелое дыхание кое-как успокоившихся лошадей да унылый скрип далекой, отжившей свое сосны.

Раздувая щеки, Карен протрубил снова. Молчание. Собравшиеся тесной кучкой люди раздраженно и растерянно переглядывались.

– Сколько можно ждать, – буркнул кто-то. Карен мотнул рыжей головой – недовольный поспешно спрятался за спины товарищей, но предводитель выловил его, ткнув пальцем в грудь:

– Ты… А с ним ты и ты. Живо. Чего увидите – сразу сигнал… И подгоните там этих… – он выругался грязно и изобретательно.

Еще трое спустились в овраг – не особенно торопясь, тщательно выбирая место, куда ставить ногу. В помощь конюху назначены были еще двое, кучка людей вокруг Карена поредела. Надзиратель стоял у Игара за спиной, поигрывая ножнами.

Солнце простреливало лес насквозь. Высокие стволы казались красными, зато земли не достигало ни лучика, и из оврага пер, наползал, разливался вечер.

Игар стиснул зубы. Не хватало еще прикусить язык.

Карен ругался теперь не переставая; оставшиеся с ним люди хмуро переглядывались, а лошадьми овладела новая волна паники – две или три из них, Игар не успел заметить, оборвали-таки поводья и убежали в лес. Надсмотрщик пожевал губами, плюнул, но не получил удовлетворения; тогда, желая выместить на ком-то обуревавшие его чувства, с размаху хлестанул Игара по щеке. Тот почти не заметил – его трясло, как в жестокой лихорадке.

Оставшиеся вокруг Карена люди в голос пререкались; один, чернявый и маленький, брызгал слюной, призывая бросить все и возвращаться. Немолодой уже наемник скалил зубы, обзывая Кареновых воинов бабами, дураками и неумехами. Сам Карен полностью утратил свое надменное величие, покраснел как рак и схватил за грудки молодого одноглазого парня, который неудачно сострил; Игар подумал, что глупее ситуации, чем та, в которую угодил Карен, и придумать трудно – командир рассылает людей с заданиями, а они проваливаются, как в вату, выказывая тем самым как бы неповиновение…

Пожилой наемник выхватил широкий клинок, демонстративно подбросил его, поймал над головой, плюнул чернявому под ноги и шагнул к оврагу. Возмущенно выкрикнул Карен – наемник плюнул и в его сторону тоже. Зашелестели, смыкаясь, кусты.

Люди разбрелись, не глядя друг на друга. Прибежал запыхавшийся конюх – Карен не стал слушать его сбивчивых объяснений и просьб, просто с разгону дал в зубы – отвел душу. Как перед тем надзиратель отвел душу на Игаре.

Простучали, удаляясь, копыта – но то не был очередной сорвавшийся с привязи конь. Кто-то из наемников малодушно дал деру… Или просто счел, что ничего интересного здесь уже не будет.

Окончательно взбеленившийся Карен раскрыл рот для гневного приказа – но дикий крик, донесшийся из оврага, помещал ему.

По голосу не разобрать было, кто кричит; затыкая уши, Игар вспомнил почему-то лицо немолодого наемника. Крик длился ровно три секунды – а потом оборвался коротким бульканьем. Будто на кричащего обрушилась скала и раздавила его в лепешку.

– С-скотина! С-скотина, ты!!

Игара грубо схватили за воротник. Он не сопротивлялся; сразу несколько рук волокли его к краю оврага:

– Ты… За-аманил! Сам туда иди! Ах, ты…

– Не отдам! – кричал надзиратель. – Я его скорее сам прирежу, живым никуда не пущу, велено мне, ясно?!

Кто-то орал в ответ. Надрывался Карен – Игар скоро перестал разбирать слова, ему будто заложило уши. Земля под ногами ухнула вниз, превратилась в крутую стенку темного уже оврага; за спиной зазвенели, скрестившись, клинки.

– Илаза, – сказал Игар шепотом. – Прости меня.

Рядом воткнулась в ствол арбалетная стрела; не раздумывая, а просто повинуясь инстинкту, Игар побежал. Вниз, туда, где можно умыться из ручья. Туда, где ждет его Илаза.

…Рука схватила его за плечо; он шарахнулся и закричал – рука повисла, покачиваясь, как ветка. Это была неопасная, совсем мертвая рука – а обладатель ее висел вниз головой, и лица Игар не разглядел. Все оно было серый, волокнистый кокон.

– Нет… – простонал Игар, пятясь.

Висевший был мужчина. Не девушка в светлом платье. В прошлогодней листве валялся бесполезный теперь арбалет.

Игар протянул руку – и не взял. Тот, в сером коконе, наверняка владел оружием лучше. Не помогло…

– Илаза! – позвал он еле слышно. – Ила… за…

…Он очень долго говорил ей «вы». Вы, княжна… Он привык. Она принимала, как должное. Между ними вечно что-то стояло – заборы, ажурные решетки, хлопотливые слуги, замша тонкой перчатки, стена дождя… Но вот настал день, когда, прижимаясь лицом к железной калитке – запертой калитке, и весь Замок давно спал, потому что стояла глубокая ночь – она попросила: назови меня «ты».

Снова был дождь. Пахло мокрым железом; по его щеке стекали холодные капли. В том месте, где только что лежала ее ладонь, калитка была горячей. Он коснулся ее губами – привкус металла и новое слово. Ты, Илаза… Ты…

…Он опомнился снова наверху – у края оврага.

На пятачке, вытоптанном ногами и копытами, было еще светло. Еще светло и совсем пусто; лошадей не осталось ни одной. И ни одного человека. Только обломанные ветки да измочаленная трава. И еще один арбалет валяется – кажется, тот, что всю дорогу смотрел Игару в спину. Не иначе.

Игар стоял, подняв глаза к еще розовому закатному небу. Теперь он свободен, и Перчатке Правды никогда до него не добраться… Он умрет по-другому, и, кажется, знает, как.

Еле слышный звук заставил его рывком обернуться.

Рыжая голова, кажется, светилась в полумраке. Она висела высоко, высоко от земли; руки свисали, будто набитые песком. Карен смотрел на Игара, и тот почему-то понял, что предводитель грозного отряда парализован. Жив, но не может пошевелить и пальцем. Только тихо, со стоном, выдыхать воздух.

Игар вернулся за брошенным арбалетом.

Святая Птица, единственное доброе и по-настоящему нужное дело, которое он может теперь сотворить. Хоть как-то оправдать свое гнусное и бестолковое существование…

Он долго целился, чтобы попасть наверняка. Он знал, что Карену мучительно смотреть, как он целиться – но ничего не мог поделать. А Карен не закрывал глаз. Глаза были благодарные.

Отскочившая тетива ударила по пальцам. Тело закачалось, как маятник; тонкой струйкой побежала на землю кровь. Карен все еще смотрел но глаза были уже спокойные. Безучастные.

– Ну? И зачем ты это сделал?

Холодное дыхание ночи. Желудок, стремительно прыгнувший к горлу. Здравствуй, мой ежедневный кошмар. Свиделись.

– Он мне нужен был живым… Что теперь? Хочешь на его место?

– Меня нельзя, – Игар стоял, боясь оглянуться и увидеть собеседника. – Я должен… привести Тиар.

Тихий скрип-смешок:

– Ты уже привел… И это не Тиар. А я ведь предупреждал тебя, что…

– Если хоть один волос упал с ее головы, – Игар не узнал собственного голоса, неожиданно низкого и рычащего, – я из тебя, поганая тварь…

Он обернулся. Бесформенная тень раскачивалась в кронах, и казалось, что их несколько – возникающих то там, то здесь; Игар вскинул арбалет – стрела утонула в темноте. В просвете ветвей неподвижно стояла звезда Хота.

Он опустил руки. Шелестела, проливаясь на старые листья, кровь предводителя Карена.

– Знаешь, почему ты еще жив? – звезда Хота на мгновение исчезла, закрытая невидимым во тьме существом.

– Нет, – отозвался Игар после паузы.

– Потому что…

За Игаровой спиной отчаянно хрустнули ветки.

– Я здесь! – выкрикнул плачущий голос, от которого Игарово сердце едва не лопнуло, как мыльный шарик. – Я зде…

Илаза проломилась сквозь кусты, всхлипнула, споткнулась и упала бы к Игаровым ногам – если бы в ту же секунду не напряглись невидимые нити, превратившие девушку в подобие живой марионетки.

– …потому что теперь-то я знаю, что ты приведешь Тиар. Знаю наверняка.