Сквозняк через замочную скважину

Глава 1

Кое-что из моей головы. Чуть-чуть белиберды. Немного чуши, столько же и чепухи. Ни грамма здесь абстракции, лишь соль – соленого глоточек моря слез в наперстке крошечном. Она сидит и плачет, вот глупая… а я вокруг нее все вьюсь с наперстком. Наполняю его и снова пью. Соль.

Соль убивает почву. Я слышал от одного бездельника. Или от двух. Где два бездельника, там три. Я счет люблю. И в маленьком портфеле с собой его ношу. Туда-сюда. Домой, из дома. Бездельники, как корнеплоды, нет, как овощи. Сидят по кадкам с умным видом, читают газетенки.

А я полью их из наперстка, чтоб отсырели все их корни. Чтоб почва стала непригодной для газетенок чтения и умных видов. Черт!

Нельзя подглядывать, иначе в глаз соринка попадет. Острее острого. Острее острого. Острее острого! Да хватит здесь острить, перчить, солить, и так невнятный вкус.

Проклятый овощ с умным видом! В горшке стоит. На окне. Моем? Нет, не моем. Ее. Кого? Ну, ее же. Той с землетрясеньем, потрясеньем, сотрясеньем. Ну, той. Ты что, забыл?

Ну той, что плачет. Солью.

Я здесь, ты нет! (закрывая глаза) Тебя здесь нет. Нет. Тебя. Здесь. Я здесь одиииииин. Совсем одииииин!

Я предпочел бы, разумеется сыграть в игру. Во что? В игру. Ну в ту. Игру, которая милей тебе всего. Да! В прятки! Я закрываю глаз, второй. И счет я начинаю. А ты идешь отсюда вон. Пошла ты прочь из головы! Прочь! Прочь! Пусть сгложет тебя ночь. Клыки вонзит в твои эти бархатные плечи, в кисти – «изящные и бла-бла-бла», а месяц – кривой нож – пусть хватит вдруг тебя. Поверь мне, лучше будет. Играем в прятки, да?

Закрывая глаза и начиная считать:

А, Б, В, Г, ты все еще сидишь здесь? Можно тебя пнуть? Ну, пожалуйста. Уйди. Прочь из моей головы!

Ну ладно, хватит игр. Так может драка? Как тогда? Когда я тебя бил, а ты брыкалась? И крики людей на улице. Когда я взял и стукнул со всей силы лицом своим твою карету. И коня. И конюха. И колесо запуталось в руке. Или рука в колесе? Черт. Велела: едем дальше, мимо окровавленной лужи со стонущим в ней мной. Нет, не мной. Тобой. Ведь ты была в той луже. Без конюхов, карет и драк. Короткий стон и все. И лужа.

Ты перестанешь плакать? Вас было трое. Ну и дядя. Но дядю в счет никто уж не берет. Там были: ты, он и он. Они вдруг стали минус ты, и минус он. Остался он. Один. Вдруг. И холодно на сквозняке. Кхе-кхе.

Мне плохо, доктор. Болен, каюсь. Пилюлю-две, и я бегу опять. Дела… Мне бы окно заколотить, ножи все в доме затупить и воском жидким скважину замочную залить, чтобы не дуло.

Ты плачешь? Или просто вдруг прикидываешься? И в чем же философия твоя? В том ветре, что через замочную скважину решил задуть мне в глаз?

Скажи мне, в чем твоя игра? Я двадцать лет играю. Играл бы столько же, но вот беда: мой дядя подписал бумаги.

Да хватит плакать, чтоб тебя! Уже мне даже не смешно! Нисколько! Или нет, смешно: Ха-ха. Нет, все же не смешно. Уныло, зябко, сыро. Мне больше нравится бродить, чем стул. Ну, не люблю я стул. Сидишь, как овощ с умным видом. Считаешь: раз, два, три. И пишешь: «раз, два, три» в тетрадь. Тетрадь в линейку. Ползет линейка вверх, ползет линейка вниз, вверх-вниз, вверх-вниз, и вот те клетка…

Ну и сиди, и плачь себе! Не буду умолять. Парадной дверь – хлоп за спиной. По-прежнему ревешь? Дождь все идет… проклятый дождь. Ступени: раз, два, три. Прости, привычка. Быть счетоводом не так уж плохо: ты выплакала три наперстка и еще примерно полведра. Соленая какая! Слезливая! Хотя, наверное, твой просто глаз вдруг зачесался. Тут есть одно у них лекарство от глазной чесотки. Слыхал, работает мгновенно. Не плачь… прошу.

Наперсток так тяжел. Я все несу в нем слезы. Или вернее их остатки. Расплескивая. И что же будет, что случится и произойдет, когда я расплещу из него все? Пальцы болят. Нести. Хватит. Держать. Или вернее содержать. Дядя сказал: устал. Непоправимо далеко, ушел давно, надежды нет. Привет.

А ты все плачешь. Горьки сожаленья. Или мне думать хочется, что так уж горьки. Не знаю. Ну, прости, прости меня. Ты хочешь, чтоб я на колени встал?! Да никогда! Я не умею ползать. Мне сломали спину… дважды или трижды… Но не согнули. Я рожден стоячим. Тебе меня ни в век не сокрушить и с ног не сбить. Ну ладно, только если просишь. Вот я стою перед тобой здесь на коленях. Ну, ладно. Ты простишь меня уже?

Орбита… и планета. Круглая, как глаз. Я не люблю приборы со стеклами. Бинокли, трубы, телескопы. Сидишь и смотришь в телескоп, играя в прятки, пока крыса-крысюка грызет тебе твои розовые пятки.

И вся вина моя… вина… да. Что-то в горле пересохло. Еще глоток… Но любопытство не порок. Черт! Не порок. Но за него – урок! Урок! И точно в срок. Как в школе. Глупишь – тебя по пальцам бьют. Считаешь плохо – бьют по голове. Как же здесь шумно! Черт!

Любопытный был этаж. Прости меня за тот этаж.

А доктор как-то слишком фамильярен. Он бьет меня по голове ланцетом. Я не люблю такую фамильярность. Как будто я ему сказал, быть может, что-то важное, а он меня решил отблагодарить. Черт! Руки прочь! Не возбужден я!

Рубильник перемкнуло. И фонарь мяукнул, а кот мигнул. Я что-то ничего не понимаю. Ты так красива в гневе и холодной ярости. Не плачь. Ну, или плачь. Как хочешь! Подумаешь, и не таких видали!

Молоток и гвоздь. Я не люблю картины вешать. И почему я должен брать и вешать вдруг картины?! Я занят! Я думаю о маятнике. И маятник не может ничего. Он просто машет сам себя.

Ты будешь долго плакать прекращать? Черт, ты меня свела уже с ума! Да, ты! Пошла ты прочь, прочь, прочь из моей головы!

Постой, но ведь то был не я! Не я тебя обидел! У меня ключ застрял в замочной скважине. Или это был глаз, когда я подсмотреть пытался, как это бывает, когда дама в пеньюаре ножом по горлу чертит другу своему сердечному улыбку.

Уродливое, черт, искусство! Кроваво-красный в белом шелке простыней. Да не подслушивал я честно. Считал я просто: Раз, Два, Три, последний хрип? Нет, не последний. Пять. Шесть. Ну, может, хватит? Нет, не хватит, значит. Живучий, черт!

Из школы! Черт! Я помню школу! Иду домой я раньше. Портфель и счеты в нем. Приду домой и поиграю. Во что-то…

А ты же заигралась, крошка. Во что? В кого, вернее. Глупая: в меня! Играть играла и сломала. Ну, так бывает, когда ребенка бьешь по голове, глядишь – башка отпала.

Замочная скважина, прямо как глазница. Черна. Но на другом конце. Театр на проволоке. Пляшут, любят, режут, и окна вдруг распахиваются. Сквозняк сметает мои цифры.

А цифры любят счет. И деньги тоже любят счет. И бокс в порту на ринге любит счет. И каждый спор, и приговор, тюремный двор, в перчатках вор. Все любят счет. Но вот беда никто не любит тех, кто… кто считает. Иду. А счеты: щелк-щелк! Костяшки: сто. Костяшки: двести:

И почему так чешется лоб? Там, вроде бы, была какая-то примета… По четвергам лоб чешется… Черт, я не помню…

Считать ступени: раз, два, три. Идешь домой. Или куда? Из дома? Нет домой: ты вверх идешь. Портфель в руке. И счеты в нем: щелк-щелк.

Считать ступени: раз, два, три. И двери, двери, двери. И кот перегорел, фонарь мяукнул трижды. Мяу-раз, мяу-два, мяу-три.

И доктор говорит: вы, милый мой, перевозбудились.

Кхе-кхе, я кашляю. Язык показываю. А он вдруг плачет (нет – смеется): дружок, но я не тот ведь доктор.

Сквозняк. И почему тут такой холод? Распахивает двери. Нет, окно.

Пилюлю мне от инфлюэнцы! Я просто, просто, просто – кхе-кхе – простыл и все тут. Я не люблю мужчин и фамильярность. И фамильярность от мужчин. Ну разве только на войне. Джек, он умрет. Сейчас. Через три пули. И ты его обнял покрепче перед боем. Или он тебя. И то только, чтобы не видеть печати крылатой черной дряни в глазах твоих. Ему тебя так жаль. Ты тоже почти мертв. А ты обнял его, чтобы не видеть той же печати-твари в его глазах. Через три пули.

Семерка, тройка, туз, и все козырные. А как же! Считать я хорошо умею. Но я не шулер, нет, не шулер. Берут меня. И за руки хватают. И доктор, который «дружок, но я не тот ведь доктор» бормочет что-то…

А она танцует в пеньюаре, как мотылек порхает. И тени – раз, тень, два, тень, три. От лампы тень… Ну вот ведь дребедень. Но на полу ей тесно. И в комнате ей тесно. И даже в раме от окна ей слишком тесно. Эгоистка. Ей подавай манеж – в три цирка.

Я не любитель стульев. Себя на них, их подо мной. Я не любитель жестких спинок. И молотков, и игл, и прочего. Мне просто скучно.

Играет в ролях. Злой Усталый и Равнодушный Скверный.

Скучно!!! Скучно! Скучно!

- Все в бой! Актеры? Где вы? Ваш выход. Выход… ваш… сейчас… здесь. Все пьяны? Или мертвы?

- А есть ли разница? Коль нам двоим за всех придется отдуваться.

- Эх, знать заранее бы. Да я бы первым спился или умер. И почему всегда так? И почему я надеваю фрак на рандеву с мышами, в тюрьму, а свой колпак на званый бал?

- Да потому что в медицине все, друг мой, невероятно сложно… все на латыни. А ты ведь мнил себя простым, как… швабра или веник.

- Не понял я про веник.

- И не надо. Ну, что, заплачь иль шутку расскажи. А я пока пойду точить ножи.

- Я не любил ножи и подоконники. Когда? Всегда. Или вернее никогда. Ты знал? Ну, разумеется, ты знал.

А птица в пеньюаре не дождется маленького счетовода. Этаж, этаж, этаж.

Боже! Как же я устал! Как же я устал? Устал я? Иль просто с пола встал? Зачем? Кому? Что? Ты мне? Куда идти? (Округляя глаза и тыча за спину) Туда?

Ребенок маленький. Огромные счеты в портфеле подмышкой. Замочная скважина. Этаж. И квартира. И мама, и папа…

- И кони. Барабаны. Барабаны-кони. Кони—барабаны. Кони—барабаны. Кони—барабаны. Кони—барабаны. Кони—барабаны. Что? Что это? Что это такое? Что происходит?

- Началась война, мой друг. Война.

- Война? Но с кем?

- С тобой. И с ними всеми. И со мной.

- Война? Зачем?

- Как и всегда.

Война внутри. Война снаружи. Мой кашель мне достался по наследству. От мамы. Да, от мамы. Она болела. Только ведь не знал никто. Пока она не умерла.

-И не смычками они пилят по струнам дерзким, то звон мечей – на ваших горлах струн идет игра. А потом со свистом в окна падают, сгорают, и ныряют в собственную кровь, там, на брусчатке.

И не меняют маски, и не грим это. На лицах мертвых мертвенная бледность, и краска высохла во всех театра кладовых, да, друг мой, да – то кровь. Она, она… Ты погляди, как блеск ее на нет исходит, как пятна и потеки густеют, высыхая.

И лампа светит. Лампа слепит. А я на стуле. Они вдруг стали минус ты, и минус он. Остался он. Один. Вдруг. Холодно на сквозняке. Кхе-кхе. Она их поцеловала. У них любовь. И страсть. На весь им свет плевать. Она им всем – Ля фем фаталь! Она их роковая дама! Она носила боа, шляпку и вуаль, и сигаретку тонкую на длинном мундштуке. Помадой черной-гуталиновой накрашены обильно ее губы, глаза шальные – будто пули, и перстни, перстни с воронами душат пальцы, браслеты на ее руке. А шубка, друг мой, из кожи человечьей с оторочкой из людских волос. Чулки, как сети, словно невод, которым она тянет свой улов. А платье – ее фигуру обрисовывает, как бокал. Оно из красно-белых все полос. И белый здесь – то мел, расходный материал, а красный…

- Кровь?

- О нет, отнюдь! То выжимка сердец, а в сердце – нет, нет не кровь, одно вино. Вино страстей и страха марки «Ля ви классик», что в переводе значит: «Жизнь. Стандарт».

Вы слишком близко встали, доктор. Я чувствую ваш запах. Пот… Мерзавец, вы вид закрыли из окна мне. Да прочь пошел! И я не кашляю уже. Мне помогло.

- И маятник все качается.

- Маятник?

- О да. Часы. В замочной скважине в квартире в том футляре из стекла.

И ты уже не плачешь? Ты просто смотришь, мама? Черт! Смотри. Что ты наделала. Смотри.

Он извинился. Изменился. Ушел и изменил. Вернулся. Во всем признался. Зачем тебе окно? Сквозняк приводит к стулу. А стул… к чему-то там еще.

С ума сошел! Сошел с ума! Я шел в начале по уму, потому сошел. Ну-ну… Не стоит возвращаться мне домой. Когда меня там ждет… или не ждет. Окно. Распахнутое настежь. И алое на простынях. Но я вернулся.

Моргнуть пытаюсь. Раз. И два. Эй! Аккуратнее ресницы! Расческа для ресниц. Эй, доктор, где мои пилюли? Ах, да, вы ведь не тот.

Они вдруг стали минус ты, и минус он. Остался он. Один. Вдруг. Холодно на сквозняке. Кхе-кхе. Мне холодно на сквозняке. И я гляжу, как ты вдруг прыгаешь и прыгаешь. Нет, только раз.

Да, доктор отойдите от окна! Вы все загородили, черт, собой!

Они вдруг стали минус ты, и минус он. Остался он. Один. Вдруг. Холодно на сквозняке. Кхе-кхе. Остался я один. Сперва увидел все, потом один остался. А дядя подписал им все бумаги. Сказал: давайте. И они дают – готовы. Болван ты, дядя, и всегда тебя я презирал. Я не ушел. Я здесь. Зову тебя. Но близорук ты, глух на оба уха. Старуха. Старуха надо мной склонилась. Пытается она мне заглянуть в глаза. А, нет, фу-уух, не старуха, а старик – всего лишь доктор. С иглой в руке и молотком в другой. А я на стуле. Сижу, как овощ с умным видом.

Игла касается белка, и молоток стучит по ней. Орбита. И лоб вдруг зачесался – на какое-то мгновение. И умер он, затих, когда последняя мелодия затихла в голове его.

Синопсис – перевод:

Мальчик вернулся домой из школы, с уроков математики, зашел в парадную, поднялся на свой этаж и услышал что-то. Заглянул в замочную скважину и увидел, как мать перерезает горло отцу и прыгает в окно. (Измена, признание, отчаяние, неспособность простить). От этого зрелища мальчик сходит с ума. Дядя отправляет его в психиатрическую лечебницу. Но годы проходят, и содержать его больше он не может. Дядя подписывает бумаги для трансорбитальной лоботомии. Доктор проводит лоботомию. Перечитай, зная все это.